Городок В. разместился на опушке огромного лесного массива. Собственно говоря, В. стал называться городком лет через двадцать после войны, когда на пустующих землях был выстроен большой животноводческий комплекс, а в самом городке появились больница и школа, настоящие, городские, из кирпича, стекла и бетона. До того же решающего момента был В. обыкновенной деревенькой — с деревянными потемневшими от дождей избами, огородами и собачьим лаем по ночам.

С белым светом В. соединяла железнодорожная одноколейка, по которой в областной центр, на молокозавод, каждый день возили молоко и рабочих. С жильём в областном центре было туговато, и часть рабочих маслозавода и целлюлозно-бумажной фабрики проживали в В. Бывало и так: жена хозяйствует на комплексе, а муж слесарит на заводе. Или наоборот. Честно говоря, народ селился в В. охотно — здесь и домик проще было построить, и хозяйством обзавестись; к тому же лес рядом, хороший лес, грибной, ягодный. Еже-утреннее путешествие в областной центр не составляло труда, резвый дизелёк тратил на дорогу минут тридцать, не больше.

Дизель-поезд этот — маленький, трёхвагонный, почти игрушечный — ходил несколько раз на дню, был привычен и зауряден в быту, как, скажем, велосипед или мотоцикл. Машинистов поезда знали по имени, они водили свой «состав» душевно, без формализма: по просьбе подождать — ждали, по просьбе поднажать — поднажимали.

Железнодорожная ветка была тупиковая, заползая на перрон, дизель упирался глазами-фарами прямо в лес, дальше пути не было.

Приставив один к другому три газетных киоска, можно было получить представление о городском вокзале. Маленькое, выкрашенное зелёной масляной краской дощатое сооружение деревянными буквами, приколоченными к фронтону, торжественно извещало приезжего, что он прибыл не в какое-нибудь другое место, а городок В.

Николай Иванович Усов прибыл в городок утренним рейсом. Поскольку утром жители ездили, как правило, в обратную строну, дизель-поезд возвращался в В. совершенно пустым — что и отметил Николай Иванович, сойдя на платформу и осмотревшись. Десятка два людей, стоявших на платформе, тут же нырнули в вагоны, на перроне остались трое: Николай Иванович, дежурный по вокзалу в малиновой форменной фуражке и белокурая девушка лет шестнадцати на вид. На шее у девушки был повязан пионерский галстук. Две детали делали девушку заметной в любой толпе. Первая, как уже было сказано, — пионерский галстук — девушка явно миновала пионерский возраст. Вторая — исключительно восторженные глаза.

Николай Иванович не успел пригладить ёжик седых волос, как девушка с восторженными глазами была рядом с ним.

— Николай Иванович Усов? — торжественно спросила девушка. И, получив утвердительный ответ, тотчас же протянула Николаю Ивановичу цветы. — Вера! Пионервожатая!

Так они познакомились.

Николай Иванович чувствовал себя с букетом цветов на просёлочной дороге, отделявшей городок от станции, не совсем удобно. Подарить же его, кроме Веры, было некому. Николай Иванович тут же стал искать повод галантно вручить ей цветы, но повод не возникал, потому что рот старшей пионервожатой Веры от самой станции не закрывался ни на минуту.

— Вы просто молодец, что приехали! — восторженно говорила она. — Вас в нашем городке каждый знает! Вы же у нас похоронены!

Известие о своих похоронах Николай Иванович воспринял довольно спокойно, из чего можно было заключить, что новости в этом сообщении для него нет.

— Мы просто открытие сделали, когда вас нашли! — продолжала тем временем Вера. — Школа на весь район прогремела. Митинг был!

— Между прочим, — сказала она по секрету, понизив голос. — Из-за вас у нас целый спор вышел. Новый памятник мы построили, я вам писала, за металлолом, ну, который вы сегодня открывать будете, так вот поспорили из-за таблички! На старой-то было ваше имя! А на новой как?! Одни говорили: пусть будет как на старой — это же реликвия. А другие возражали — человек, мол, живой!

— И на чём порешили? — с улыбкой поинтересовался Николай Иванович.

— Сделали две таблички! — решительно сказала Вера. — Какую захотите, такую выберете!

— Мудро… — усмехнулся Николай Иванович. — Можно, я за мудрость вручу вам эти цветы? Вам они будут больше к лицу.

— Вы что? — возмутилась Вера. — Это же вам! Как герою!

— Пожалуйста! — улыбнулся Николай Иванович.

— Понимаю, — сказала Вера. — Мой Толян тоже стесняется с цветами ходить. Все мужчины одинаковые!

— Да? — осторожно поинтересовался Николай Иванович.

— Конечно! — уверенно сказала Вера. — Что герои, что не герои: как до ЗАГСа дело дойдёт — всё, кранты!

— Что-что? — заинтересованно переспросил Николай Иванович.

— Кранты! — невозмутимо повторила Вера, как нечто само собой разумеющееся, и Николай Иванович вежливо сделал вид, что понял.

— Так! — решительно сказала Вера. — Букет несу я, но перед школой вы его у меня заберёте. Неудобно перед народом…

— Договорились, — облегчённо сказал Николай Иванович. — А… Толян, это кто?

— Так… — неопределённо сказала Вера. — Один тип… Очень ненадёжный товарищ… Но говорит, что любит.

— Ясно… — сказал Николай Иванович.

Они шли просёлочной дорогой. Школа уже была где-то рядом — детские крики и нестройное бормотанье духовых инструментов выдавали её близость.

— Вы очень удачно приехали! — громко сказала Вера. Прежнее восторженное настроение снова вернулось к ней. Следует отметить, что мгновенная смена настроений вообще была отличительной чертой её характера. Причём, и веселью, и унынию она предавалась с равной искренностью и равным самозабвением.

— Все уже здесь! Только вас ждём! Я им четыре кресла поставила! Так они всё приставали: кто четвёртый, кто четвёртый?

— Кто… приехал?

— Китин Юрий Петрович, командир вашего отряда. Берёзов Константин Георгиевич, начальник разведки. И Борин Фёдор Кузьмич, повар.

— И всё?..

— А больше никого нет… — тихо сказала Вера. — Мы искали… У нас в деревне подрывник ваш бывший жил. Это он после войны и могилу нашёл, и первый памятник поставил. Умер три года назад…

— Мы с вами сзади войдём, — просительно прошептала она, приблизившись к школе. — А потом вы все вместе выйдете. Чтоб торжественнее было. Ладно? Дети, вы же понимаете…

— Понимаю, — согласился Николай Иванович и полез в дыру забора.

— Вы извините, что так, — шептала вслед Вера. — Лето, в школе ремонт, мы для вас место отдыха в спортзале оборудовали. У нас очень хороший зал, спортивный и актовый одновременно, сцена, занавес, как положено. А если стулья убрать, можно в баскетбол играть. Ну, сейчас-то он как актовый, потому что играть на улице можно…

Они уже были в школе.

Какими бывают школьные коридоры во время ремонта, знает наверное всякий, и потому описывать их нет нужды. С Вериной помощью, ведомый за руку как мальчик, Николай Иванович благополучно миновал бочки с краской, кучи разбитой штукатурки, пирамиды парт и оказался в полутёмной комнате, которую со свету сразу не разглядел.

— Это сцена! — весело прошептала Вера. — Стойте здесь. Сейчас мы им сюрприз устроим!

Она повернулась к дверям, собираясь уходить, но вдруг остановилась, вспомнив нечто важное.

— Как у вас с сердцем? — доверительно спросила она.

— Не без трудностей, — сказал Николай Иванович. — Но ваш сюрприз, я думаю, осилим.

— Будьте осторожны, — сказала Вера. — На всякий случай у меня валидол есть. Дать?

— Спасибо, — сказал Николай Иванович. — Мы со своим в гости ходим.

— Ну, тогда я пошла, — заговорщически подмигнула ему Вера. — Здорово у нас с вами получится! Совсем как по телевизору — «От всей души»!

— Что, и зрители будут?! — испугался Николай Иванович.

— К сожалению, нет, — вздохнула Вера. — Откуда у нас зрители? Все на работе. Ну, ничего, мы потом это в газете опишем.

Она исчезла за дверью, оставив Николая Ивановича наедине с бархатным занавесом.

Посреди спортивного зала стоял журнальный столик, накрытый зелёной скатертью. На скатерти стояли фрукты, несколько бутылок лимонада, тарелка с бутербродами.

Вокруг столика расставлены были четыре кресла. Одно из них пустовало, три других были заняты немолодыми мужчинами в тёмных парадных костюмах.

Бывший командир партизанского отряда Китин — мужчина огромного роста и богатырского телосложения — напоминал Илью Муромца в карнавальном современном костюме. Бывший начальник разведки Берёзов выглядел моложе всех, стройный, элегантный, без единого седого волоска на висках. Повар Фёдор Кузьмич Борин, добродушный, но судя по всему въедливый пенсионер, стоял рядом с Китиным и уверенно ему выговаривал:

— Это вы, Юрий Петрович, внукам моим расскажите, а мне не надо. Всё от питания, всё, как бывший повар вам говорю. Так что не жалуйтесь на свою родословную, она у вас в порядке. А животик, простите, вы себе сами заработали.

— Что ты мне всё выкаешь, — возмущённо отвечал Китин.

— Привычка, — отвечал Борин. — Вы — полковник, я — рядовой. Я вас даже во сне когда видел, и то на «вы».

— Одно у нас всех званье! — хмыкнул Китин. — Пенсионеры! Так что кончай «выкать».

— Попробую, — кашлянул Борин.

— Вот и пробуй, — пробасил Китин.

— Ладно, ладно, — примирительно сказал Берёзов. — Он тебя дразнит, а ты покупаешься, как ребёнок. Он тебе просто до сих пор простить не может, что ты у него Катерину увёл. Тогда, на танцах. Помнишь танцы в разведшколе? Вот и сводит счёты.

— Я?! — с притворной страстью возмутился Борин. — Это вам всем только так казалось, что он её у меня увел. На самом деле я только и ждал, кто меня от неё избавит!

— Хорошо маскировался! — сказал Берёзов.

— Как-никак разведшколу кончил! Хоть и по поварской части, — отшутился Борин. — Это я просто чудом спасся…

Им было весело друг с другом. Чувствовалось, что видятся они редко, но когда встречаются — рады друг другу, искренне, без притворства и далёких мыслей. Они молодели, глядя друг на друга, мальчишеская привычка «подначивать» товарища всплывала из подвалов памяти, они дружелюбно и беззлобно пикировались, хотя и чувствовалось иногда, что разговор идёт о ранах, когда-то обильно кровоточивших, а сейчас — за давностью лет — заживших и позабытых.

— Товарищи герои-ветераны! — торжественно объявила Вера, неизвестно откуда возникнув посреди зала. — Разрешите предъявить вам сюрприз дня!

Она нажала кнопку в стене, и бархатный занавес медленно начал раздвигаться.

Сцена была пуста. Посреди неё стоял улыбающийся Николай Иванович Усов.

— Ваш товарищ! Николай Иванович Усов! Которого вы столько лет считали погибшим — жив!

Вера была просто счастлива. Она смотрела на Николая Ивановича с таким восторгом, как будто именно её усилиями только что и была спасена его жизнь. На других гостей она не смотрела. А зря. Потому что стоило ей повернуть голову, и она бы увидела зрелище неожиданное и странное. А произошло вот что. Три боевых друга, вместо того, чтобы обрадоваться поразительному событию, свершившемуся на их глазах, не проявили даже тени оживления, увидев невредимого и здорового Николая Усова. Даже напротив. Они разом помрачнели, переглянулись, и непонятная тишина повисла над их головами после слов Веры. В тишине этой таился какой-то грозный, ещё не осознанный Верой ужас. И был он тем страшнее, чем веселее звучали детские голоса за окнами спортзала и чем беззаботнее блеяли флейты и трубы.

Вера, однако, тут же поняла, что случилось неладное. Поняла не оглядываясь на других гостей — по одному только лицу Николая Ивановича, в которое она неотрывно глядела.

Николай Иванович перестал улыбаться, смутился, пригладил привычным движением ёжик на голове, негромко спросил:

— Ребята… Вы что… не узнали меня?

— Узнали, — сдержанно сказал Китин. — Верочка, извините за подробность… Можно, мы останемся наедине?

— Пожалуйста… Конечно… — растерянно сказала Вера. — Только мы планировали сразу выступать, как только Николай Иванович прибудет. Дети… знаете, как трудно их держать в строю… а тут ещё солнце… В два часа дети должны обедать, в столовой наше время по графику… Знаете, как трудно, городской лагерь организовали, а своей базы нет…

— Вот и обедайте спокойно, — твёрдо сказал Китин. — А мы пока поговорим. Откроем обелиск чуть позже. Надо кое в чём разобраться.

— Случилось что-нибудь? — тревожно спросила Вера.

— Случилось, — негромко сказал Китин.

Верочка испуганно огляделась и пошла к дверям. Уже выходя, она услышала голос Ки-тина.

— Такты живой, значит?! — сказал Китин. — И под своей фамилией ходишь?..

— Ребята, что с вами? — Николай Иванович осторожно спустился по лестнице в зал. — Сорок лет не виделись! Я так рад, что вы все живы…

Он протянул руки к Фёдору Кузьмичу, наткнулся на неприязненный взгляд и словно бы отпрянул душой, съёжился, помрачнел.

— Радуешься? — усмехнулся Берёзов. — Интересно.

— Командир. — Николай Иванович повернулся к Китину. — Вы его сюда не из психушки привезли? Что он несёт? Что вы все смотрите на меня, будто я ваши котлеты съел? Мы ведь были друзьями?! До той несчастной минуты под Ясеневкой, когда меня ранило. Чего я только не натерпелся потом… Одних лагерей было… шесть штук. Наверно знаете, в кино видели…

— Под Ясеневкой тебя не ранило… — медленно и прицельно, словно кирпичи укладывая слова, сказал Берёзов. — Это я стрелял.

Николай Иванович долго смотрел ему в глаза — бывают такие минуты, когда кажется, что если долго смотреть человеку в глаза, поймёшь, что у него в душе.

— За что… — прошептал он наконец.

— Садись, — жёстко сказал Китин.

Николай Иванович опустился в кресло — медленно, напряжённо, не спуская глаз с бывших товарищей, словно тот беспощадный выстрел в упор мог повториться.

— Помнишь аэродром? Который мы построили в лесу для приёма десанта?

— Какой? Второй или первый? — Николай Иванович вдруг почувствовал себя на допросе, и оттого отвечать начал коротко, точно, не позволяя даже волоску двусмысленности застрять в произносимых словах.

— Первый. Мы его построили голыми руками. Торопились, работали по двадцать часов в сутки — задание Ставки. А в день высадки нагрянули немцы. И расстреляли десант из миномётов. На земле. Только нашей группе странно повезло. Удалось уйти… Помнишь?

— Помню.

Николай Иванович перевёл взгляд на Китина, ожидая услышать слова, какими бы страшными они не оказались, слова, которые, наконец, объяснили бы ему, что происходит. Похоже, он действительно ничего не понимал. Китин всё это время неотрывно наблюдал за Николаем Ивановичем, так, словно его искренность была главной уловкой, которую следовало разгадать. Но разгадка не удавалась. Ни малейшей доли фальши или тщательно скрываемого волнения, или — наоборот — холодного внутреннего спокойствия — ничего этого не удавалось заметить на лице Николая Ивановича.

— Гибель десанта была подозрительной, — негромко продолжил Китин. — Больно точно всё сошлось — немцы появились, как только мы зажгли сигнальные костры. Я понял, что среди нас предатель. Нас было восемь человек, и я решил проверить всех.

— Как?!

— Назвать каждому по очереди новую дату прилёта самолётов. Липовую, конечно. Инсценировать встречу. И посмотреть, что будет. Ты был первый.

— Почему я?

— Просто так. Подвернулся под руку первым. И когда мы подготовили новую полосу и зажгли костры, немцы, как ты помнишь, появились! Конечно, надо было судить тебя по закону военного времени, но немцы наступали, и не было уверенности, что мы уйдём оттуда живыми.

— И тогда ты выстрелил мне в спину? — спросил Николай Иванович Берёзова.

— Да, — ответил Берёзов.

— Так… — сказал Николай Иванович.

— А я был против! — вдруг вскочил с кресла Борин. — Коля, слышишь, я был против. Так нельзя! Нельзя! Может быть, они перехватили радиограмму?! Как же стрелять, не разобравшись?

— При чём тут радиограмма, — холодно сказал Берёзов. — Дата прилёта была выдуманная, никаких радиограмм не отправляли, костры горели для камуфляжа. Кроме Усова, дату второго прилёта никто не знал!

Николай Иванович следил за их спором. Странное чувство нереальности происходящего вдруг охватило его. За окном солнце, кричат дети, играет оркестр. А здесь, совсем рядом, держась одной рукой за гимнастическую стенку стоит человек, который стрелял ему в спину. И похоже, он жалеет, что промахнулся.

— Кроме меня, — Николай Иванович хотел взять себя в руки, но никак не удавалось — голос дрожал, на лбу выступили бусинки пота. — Кроме меня ещё два человека знали дату новой «высадки»… По крайней мере.

— Кто? — в один голос спросили Берёзов и Китин.

— Во-первых, радистка. Лиза…

— Кто второй?

— Почему вы так уверены в первом?

— Через четыре дня… когда мы уходили от немцев и собак болотами… она заболела. По-женски. Не могла идти и застрелилась. Лиза Герман застрелилась. Ночью. — Никитин закашлялся, прикрыл губы носовым платком; тем же платком долго вытирал вспотевшие ладони.

— Мне эти собаки каждую ночь снятся, — неожиданно сказал Борин. — К врачам ходил — ничего не помогает. Только засну — меня за горло хватают и душат. Так… всё… по-настоящему, будто наяву. Просыпаюсь… а потом уже сплю… если заснуть удаётся…

— Может, астма начинается? — задумчиво спросил Берёзов. — Душит ведь по-настоящему?

— Проверяли, — вздохнул Борин. — Что ж она: тридцать лет начинается и никак не начнётся?

— Таблетки пробовал?

— Ещё хуже, — сказал Борин. — Так хоть просыпаешься… С таблетками всё… дальше снится…

Они замолчали. Николай Иванович Усов хотел присоединиться к разговору — по лицу было видно, и ему есть что рассказать. Но раздумал.

— Вторым был Толя Румянцев, — в наступившей тишине голос Николая Ивановича был особенно хорошо слышен.

— Правильно! — отчего-то странное веселье охватило Берёзова. — Мёртвый не оправдается!

— Румянцеву я ничего не говорил, — покачал головой Никитин.

— Я сказал, — Николай Иванович пожал плечами. — Кто же знал, что это проверка. Мы с ним дружили…

Дверь спортивного зала отворилась осторожно, бесшумно, пионервожатая Верочка испуганно заглянула в зал, потом появилась на пороге, приблизилась к Китину, тревожно оглядываясь по сторонам.

— Извините, пожалуйста, — сказала Верочка. — Дети волнуются… Они так ждали этого дня… Готовились… Я им сказала про обед. Отказались… Ждут вас…

— Не обижайтесь, Вера, — с нежностью сказал Берёзов. Ему очень нравилась эта рано повзрослевшая девочка с пионерским галстуком на шее — может быть, о такой дочери он мечтал всю жизнь, кто знает? — Появились новые обстоятельства…

— Какие… — Верочка растерянно оглядела присутствующих, — обстоятельства?

— Николай Иванович Усов утверждает, — неторопливо выговорил Берёзов, — что Анатолий Румянцев, которому вы собираетесь открыть сегодня обелиск — предатель.

— Это невозможно… — прошептала Верочка.

— Неправда! — решительно вмешался в разговор Николай Иванович. — Я не говорил, что он предатель! Я сказал, он тоже знал дату высадки!

— Значит, — спокойно продолжил Берёзов, не глядя на Усова, — один из вас двоих — предал. Или ты, или он.

— Что же мне делать, — всхлипнула Вера. — Я не могу этого сказать ребятам… Не могу, и всё. Они целый год работали, заработали деньги на памятник… Пионерская дружина его имени…

— Я думаю, — мягко сказал Берёзов, — всё это ложь. Но обвинение выдвинуто… Николай Иванович Усов имеет на это право. Займите чем-нибудь ребят, вы ведь у нас умненькая, что-нибудь придумаете.

Берёзов погладил её по голове и закончил:

— Долго это не продлится. Так мне кажется…

Верочка ладонью утёрла слёзы, шмыгнула носиком и вышла. Белокурая головка сверкнула в косом луче солнца и исчезла в темноте коридора. Потом в отдалении хлопнула дверь… Звук удара пролетел по пустым, гулким коридорам, проскользнул в спортзал, взлетел к потолку, чуть заметно тронул паутину на люстре и умер. Паутинка ещё долго дышала, будто таинственный звук, пришедший из черноты коридора, умирая, оставил ей часть своей жизни. Впрочем, возможно, виной всему был зарядный сквозняк.

— Мы ждём, — сказал Китин.

— Доказательства в лесу. На базе. Как туда сейчас добраться — не знаю. Пешком нам не дойти.

— Добираться туда очень просто, — сказал Китин. — Дорога проложена на лесоразработки. В пяти километрах от базы — асфальт.

— Ну что ж, — Николай Иванович поднялся и пошёл к дверям.

— Ты куда? — вскочил следом Берёзов.

— Просить Верочку, чтоб дали машину, — усмехнулся Николай Иванович.

— Интересно, что мы там увидим, — резко сказал Берёзов. — Или надеешься по дороге придумать?

— Письма, — сказал, помолчав, Николай Иванович.

— Чьи?

— Моё и Толика Румянцева. Эта история с немцами нам с Толиком тоже казалась подозрительной. Мы прекрасно понимали: если один из группы работает на немцев, мы в капкане. Перед вторым «десантом» мы написали письма домой, Толя Румянцев и я. Заложили их в гильзу и спрятали недалеко от базы под камень. Договорились: кто останется жив, заберёт. Забрать никому не довелось.

— Смешно, — сказал Берёзов. — И камня того уже нет, тем более патронов.

— Гильзу запечатывали? — спросил Борин.

— Да, — сказал Николай Иванович. — Сургучом. Если бы знать…

— Как же ты жил? За письмом погибшего друга съездить не удосужился.

— Плохо жил, — сказал Николай Иванович. — Особенно после войны. Так плохо, что вряд ли ты поймёшь, если сам этого не испытал!

— Допустим! — рассмеялся Берёзов. — Ты же с Румянцевым дружил! Близким ему человеком был! А сейчас хочешь доказать, что он предатель?

— Ничего я не хочу доказывать, — спокойно ответил Николай Иванович. — Кроме того, что не я один знал день вашей выдуманной высадки. А если знали двое, могли знать и трое. И четверо. И все обвинения бессмысленны. Включая выстрел в спину.

Они выбрались через запасной выход. У парадных дверей огромным красно-белым цветником стояла пионерская дружина. Сверкала на солнце медь духового оркестра. Девочки пели, собравшись в кружок. Мальчишки играли в чехарду. Всё это напоминало атмосферу первомайской демонстрации, когда все уже собрались, а срок не наступил ещё, и возбуждённые колонны заполняют переулок, извиваясь, переливаясь красками, звеня голосами и музыкой.

Командир Китин махнул рукой, и четвёрка мужчин крадучись стала пробираться к лесу. Но далеко уйти им не удалось. Пионервожатая Вера заметила беглецов и через минуту настигла их.

— Эй! — сказала она задыхаясь. — Вы что, убегаете?!

— Вера, — смущённо вытянулся перед ней Китин. — Мы вернёмся через часок-другой. Нужно попасть на базу. Непременно.

— Ну уж нет! — решительно сказала Вера. — Я вас не отпущу. Я за вас перед райкомом комсомола отвечаю!

— Вера… — просительно улыбнулся Китин, словно действительно Верино разрешение было в этой ситуации решающим. Но сама Вера настолько не сомневалась в этом, что её уверенность просто подавляла окружающих.

— Хорошо! — сказала Вера. — Тогда я иду с вами!

— Прекрасно! — сказал Китин. — Теперь не заблудимся.

— Вы же тут два года жили? — удивилась Вера.

— Сорок лет прошло, — улыбнулся Китин. — Целая жизнь.

— Интересно, — вздохнул Николай Иванович. — Всё, как тогда. Четверо мужиков и девчонка. Идём на базу…

— Жаль, корзинки под рукой нет, — сказала Вера. — Ягод по дороге — тьма!

Они вышли на дорогу. Попутный автобус прихватил их. Ехали недолго — минут десять. Сошли. Нашли тропинку. Вошли в лес. Аккуратно одетые и обутые, отутюженные, накрахмаленные, похожие на дачников или пенсионеров на прогулке.

Дороги на бывшую партизанскую базу, естественно, не было. Тропинка петляла между огромных елей, спрыгивала на дно оврагов и осыпей, забиралась в дебри орешника. Узкая и вёрткая тропинка напоминала весенний ручеёк.

— Представляете, как нам трудно было? — между тем звонко докладывала Вера. — Доски нужны были, брёвна, а дороги нет. И рубить нельзя — тут у нас теперь заказник. Мальчишки всё на руках принесли, представляете?

— Представляем, — улыбнулся Николай Иванович.

— Вы не смейтесь, — обиженно нахмурилась Верочка. — Вам между прочим легко было — срубили ёлку и всё! А теперь запрещено!

— Разве мы смеёмся? — добродушно обнял её Китин. — Ваши мальчики — просто герои. Герои-акселераты! Мы понимаем!

— Нет, вы смеётесь, — грустно сказала Верочка. — Вы думаете, пионерская работа — это очень просто. А сейчас такие пионеры… В четвёртом классе про любовь всё знают…

— Я никуда не пойду! — вдруг сказал Усов. Он остановился, и всем пришлось остановиться: тропинка была узкая, а Николай Иванович шёл первым.

Берёзов и Китин переглянулись, Фёдор Кузьмич громко вздохнул и принялся растирать ладонью плечо — видимо, плечо побаливало.

— Как это ты никуда не пойдёшь? — вполголоса спросил Китин.

— Очень просто, — сказал Усов. — Не пойду — всё! Почему я должен идти? Что за рабская натура — подумать страшно. Что происходит? Я — оправдываюсь! Почему? Есть подозрение? Так ведь сначала это вы должны доказать ваши подозрения! Вы, а не я! Я вдруг подумал, отчего я иду?! И понял: оттого, что боюсь! Одного такого вашего подозрения боюсь! И когда, наконец, этот проклятый страх умрёт в наших душах, неужели никогда?!

— Я так и предполагал, — усмехнулся Берёзов, — что в последний момент найдётся причина. Думал, сердце заболит. Оказывается, Николай Иванович у нас — поэт. И причину нашёл поэтическую!

— Это страшно… — тихо сказал Усов. — Ты ведь не сомневаешься, что я должен идти и оправдываться. Ты ничего никому не доказал, но сомнений у тебя нет, ты в этом уверен. И что ужаснее всего — я… тоже… уверен…

— Не надо усложнять, Коля, — осторожно вмешался в разговор Фёдор Кузьмич. — Просто… ты хочешь, чтоб мы, твои боевые друзья, уважали тебя… Это естественно…

— Федя, — ответил ему Усов. — Тебе не кажется странным, что вы перестали уважать меня, не имея для этого никаких доказательств?

Фёдор Кузьмич смутился и замолчал. Потом преодолел неловкость, подошёл к Николаю Ивановичу и виновато сказал:

— Ну… я неправильно выразился. Ты прав… пока что… мы виноваты перед тобой больше, чем ты перед нами… Просто существует недоразумение, мы просим тебя помочь нам разобраться… За глупые слова извини… Если хочешь, мы все перед тобой извинимся…

Это было неожиданное предложение. Берёзов вздрогнул, Юрий Петрович прищурился, так что глаза совершенно исчезли, и непонятно было: он сердится или улыбается.

Вера молчала, затаив дыхание. Временами она не очень хорошо понимала, о чём идёт разговор, хотя говорили по-русски, и слова сами по себе были давно знакомы и понятны. Когда такое мгновение наступало, Вера раскрывала глаза ещё шире — так, словно пыталась увидеть то, чего не могла понять.

— Мне извиняться не за что, — сдержанно сказал Берёзов.

— А вдруг окажется, что я не виновен? — устало спросил Усов.

— Это ты сейчас не виновен, — сказал Берёзов. — А тогда ты был виновен. Потому что мы все верили, что ты виновен! И вера в твою вину придавала нам силы, была частью нашей жизни! Не хочешь же ты сказать, что мы жили неправильно?

— В жизни всё правильно, — тихо сказал Николай Иванович. — Я, пожалуй, пойду искать эту гильзу…

— Чтобы сделать несчастным меня? — спросил Берёзов.

— Чтобы сделать счастливой её, — сказал Николай Иванович и посмотрел на Веру.

Вера растерялась и покраснела.

Берёзов почему-то усмехнулся, словно вспомнил что-то очень смешное.

База открылась неожиданно. То есть и не открылась она вовсе — лес вокруг стоял такой же густой и непроходимый. Только Верочка вдруг остановилась и сказала:

— Пришли уже! Не узнаёте?

У самых её ног уходил в землю обшитый досками лаз в землянку. Приглядевшись, ещё два таких лаза можно было заметить неподалёку.

Верочка хотела ещё что-то добавить, но, взглянув на лица мужчин, умолкла. Они стояли молча, странное одиночество читалось в их глазах — как будто всё это привиделось во сне, и лес, и землянки — а место было чужое, незнакомое, неузнаваемое. Потом Китин шумно вздохнул и стал осторожно спускаться по деревянным ступеням вниз, под землю.

Землянки были восстановлены полностью: нары, лавки, столы — всё самодельное, сработанное топором из необструганных грубых досок.

Неслышно текли минуты — долгие и терпеливые. Мужчины сидели в землянке за столом, безмолвные, сосредоточенные, странно притихшие — словно позабыли, зачем шли в лес.

— Похоже?.. — тихо спросила Верочка и тотчас умолкла, испугавшись собственного голоса.

— Похоже… — ответил Борин.

Он помолчал, оглядел стены, потолок, вздохнул. Прошептал:

— Сыро здесь, однако… Как мы без радикулита обходились?..

— Кто обходился, а кто и нет, — усмехнулся Берёзов.

Верочка по всей видимости мучительно переживала молчание, случайно возникший разговор обрадовал её, она тут же заулыбалась и прежнее боевое настроение вернулось к ней.

— Меня пионеры спрашивали, как вы тут зимой жили. Я не знала, что ответить.

— Как жили… — хмыкнул Усов. — Так и жили.

— А в мороз? У вас печка была?

— Печка? — рассмеялся Усов. — Печку, конечно, нетрудно было смастерить. Только над лесом всё время фашист летал. Дымок увидит — и бомбочку на дымок. Мы подумали-подумали, и решили, что без бомбочек теплее.

Николай Иванович заметил испуганный Верочкин взгляд и добродушно успокоил её:

— Мы одеты были хорошо. Валенки, тулупы.

— А спать?

— У нас пижамы специальные были! — не выдержав, вмешался Китин. — С подогревом!

— Опять вы надо мной смеётесь. А я пионерам должна всё рассказывать, — сердито отрезала Вера. Потом коротким движением язычка слизнула с губ остатки строгости и по-детски спросила: — Вы что, всю зиму не раздевались?

— Не раздевались, — подтвердил Китин.

— А мыться?

— Мылись как то, — вздохнул Китин. — Ребята молодые, горячие. Я уж не помню…

— А девушка? С вами же была девушка.

— Девушку мы берегли, — тихо сказал Китин и вдруг вспомнил разговор в школьном спортзале, слова Берёзова, слова Усова.

И тотчас все это вспомнили, все четверо. Воздух в землянке словно изменился, стало нестерпимо душно. Китин закашлялся.

— Пошли наверх, — сказал он откашлявшись.

Никто не ответил. Но все разом поднялись, словно только и ждали команды. Гуськом потянулись наверх, к выходу.

Когда они вышли из землянки, лес вдруг потемнел, помрачнел: кроны елей, ещё недавно зелёные, почернели, замерли, затаились, и всё вокруг застыло, словно перед грозой. Солнце ли зашло, воспоминания ли сделали знакомый мир чужим — кто знает?

Николай Иванович поёжился, застегнул ворот рубашки и, не оглядываясь, зашагал прочь от землянки.

Шли молча: впереди Николай Иванович, за ним Фёдор Кузьмич и Китин. Берёзов шёл как-то странно, не сзади, и не рядом — в стороне. Изредка он поглядывал на Китина, и тогда чуть заметная улыбка возникала на его губах.

Вера то и дело забегала вперёд, чтобы взглянуть на лица мужчин. Мужчины шагали сосредоточенно, сдержанно улыбались Верочке, потом снова на их лицах замирало напряжённое ожидание.

— Далеко идти? — поинтересовался Берёзов.

— Метров восемьсот, — не оборачиваясь, ответил Усов. — Там поляна, на краю — три сосны. Неподалёку — камень.

Он выговорил это спокойным, уверенным голосом, но отчего-то не пошёл дальше, а остановился, обнял рукой дерево, и так замер.

— Ребята… — раздался в тишине его шёпот. Голос прозвучал так, словно Усов собирался сказать что-то сокровенное, но вспомнил о подозрении и умолк. Николай Иванович опустился на мох, устилавший подножье дерева, странно — очень осторожно, словно боялся воздухом обжечь губы — вздохнул и тихо спросил:

— Можно, я посижу?..

— Что случилось? — спросил Берёзов.

— Ничего, — ответил Усов. — Сейчас пойдём.

— Сердце? — настороженно спросил Китин.

Усов улыбнулся — так, словно извинялся за привлечённое к себе внимание.

— Сильно? — испуганно спросила Вера.

— Сердце сильно не болит, — всё стой же растерянной улыбкой на лице сказал Николай Иванович. — Оттого разбитый нос всегда выглядит внушительнее, чем разбитое сердце…

— Где болит? — спросил Берёзов.

— Не беспокойся… — тихо сказал Николай Иванович. — Там где надо болит. И за что ты меня так ненавидишь, Берёзов? Неужели только за то, что Лизанька Герман любила меня, а не тебя? Я же не виноват, что она меня любила… Может быть, из-за этого ты и поторопился выстрелить мне в спину?

— Николай Иванович, — попыталась перебить разговор Вера. — Вы вот сюда лягте, здесь помягче будет, удобней…

— Чепуха! — решительно сказал Берёзов. — У меня с Лизой ничего не было!

— Неправда ваша, — вежливо улыбнулся Николай Иванович. — Она с тобой жила. Но не потому, что любила. От страха и отчаяния. И ты это знал.

— Ребята! — Фёдор Кузьмич Борин обежал вокруг ствола, встал между ними, плачущее его лицо заметалось от Берёзова к Усову и обратно. — Ребята, что вы такое говорите! Не было ничего этого, не было! Мы живые — и слава богу! Смотри, сколько нас. А помнишь, сколько было в школе? Ну какая разница, кто кого любил тогда? Мы все её любили — что ж тут удивительного? Здоровые мужики, лес, свежий воздух, чёрт побери. И она одна! Других-то не было! Были бы другие, может быть, в других бы влюблялись!!! Ребята, сколько можно об этом? Берёзов, Колька тебе жизнь спас, забыл? Кто тебя нашёл и с дерева снял, когда нас сбросили? Ты, между прочим, без сознания был! Не помнишь?

— Помню, — сказал Берёзов.

— А отчего застрелилась Лизанька, ты тоже помнишь? — с неожиданной для него жестокостью спросил Николай Иванович.

— Какое ты имеешь право говорить о Лизе, — сказал Китин. — Тебя не было с нами, когда это произошло.

— Не было, — прошептал Николай Иванович. — А знаю я, как ни странно, больше тебя, командир. Лиза застрелилась потому, что не могла идти с вами наравне — это святая правда. Только ослабла она совсем не потому, что заболела. А совсем наоборот. Она была беременна. От него. — Николай Иванович показал глазами на Берёзова и устало прислонил голову к стволу дерева.

— Ложь! — твёрдо сказал Берёзов.

— Подожди, — задумчиво прошептал Борин. И словно удивляясь своей памяти, вспомнил. — Она всё жаловалась, что каша недосолена. Я с ней чуть не поругался — соли было мало, а она всё выпрашивает. Я помню это, помню.

— Это не доказательство, — сказал Берёзов.

— Да, — прошептал Николай Иванович. — Доказательства приходится искать мне. От тебя их никто не требует. Тем хуже для тебя, Берёзов. Похоже, за прошедшие тридцать лет эта девочка не очень тебя беспокоила. Ты хоть место нашёл, где она похоронена? Или за тебя это пионеры сделали?

— Я отказываюсь на эту тему разговаривать, — Берёзов повернулся к Китину и спросил в упор: — Моя личная жизнь вас всех интересует больше причин гибели десанта? Погибло, напоминаю для забывчивых, шестьдесят человек!

Китин странно посмотрел на Берёзова — так, словно только сейчас познакомился с этим человеком, и знакомство было вынужденное.

— Шестьдесят три, — сказал Китин. — Ещё трое лётчиков.

Больше он ничего не прибавил. Вынул пачку «Беломорканала» и закурил. Зачем-то полез во внутренний карман пиджака. Достал бумажник, раскрыл. Положил на колено фотографию. Короткостриженая черноволосая девушка улыбалась на карточке. Карточка была старая, пожелтевшая.

— Лиза? — прошептал Борин, взял фотографию в руки, протянул её Берёзову. Берёзов поиграл желваками, но к карточке не притронулся.

— Вот оно что… — вдруг прошептал Китин и глаза его тоскливо замерли, разом утеряв подвижность и блеск. — А я-то всё не мог понять, почему она в письме писала: «Никогда не знаешь, чем придётся платить за счастье…»

— В каком письме? — спросил Берёзов.

— Она письмо оставила. Прощальное… — сказал Китин. — Матери и сестрёнке…

— Погоди, — вдруг сказал Борин. — Фотография сорок девятого года. Вот штамп. Она что, жива?

Берёзов побледнел и, пряча волнение, принялся перешнуровывать ботинок.

Судьба ботинка очень заинтересовала Китина, он долго следил за руками Берёзова, переводя взгляд с одной руки на другую. Потом ответил Борину:

— Нет. Это не Лиза. Это Соня, её младшая сестра. Моя жена. Приехал после войны… отдать письмо… Нашёл больную старуху… и девчонку-школьницу. Остался помочь… дров нарубить. Потом насовсем…

Он аккуратно сложил бумажник, спрятал фотографию. Продолжил:

— Выходит, я вроде бы заинтересованное лицо. Вы уж меня извините… Коля, откуда тебе… про Лизу известно?

— Верочка, — угрюмо сказал Берёзов. — Пожалуйста, погуляйте неподалёку…

— Не надо! — шёпотом, похожим на крик, остановил Веру Николай Иванович. — Не надо её отсылать. Пусть знает! Войну не гранитные люди выиграли, а живые, из костей и мяса! А живые люди — они всякие бывают! «Для кого война, для кого мать родна!» Хорошую поговорку народ сочинил?.. Пусть знает. От того Победа меньше не станет. А только наоборот. Не надо им врать, они сейчас у-умные. Знаешь, что с умным человеком от вранья делается?

— Ум теряет? — насмешливо спросил Берёзов.

— Не ум. Веру… — прошептал Николай Иванович. — А про Лизу мне всё известно… от самой Лизы. Наверно забыли, кто я…

— Кто ты? — поинтересовался Китин.

— Врач. Ухо-горло-нос. Тогда, правда, это не имело значения.

— Да, конечно… — Китин умолк. Потом спросил: — Она обращалась к тебе за помощью?

Усов кивнул.

— И что ты ей посоветовал?

— Что я мог посоветовать в лесу? Горячие ванны?

Китин принял к сведению объяснение, вынул расчёску, зачем-то причесался. У него была странная манера задавать вопросы. Он спрашивал так, словно ответ его совершенно не интересовал, и единственная забота, которая его беспокоит, — не уснуть во время разговора. Он сидел полузакрыв глаза, и временами могло показаться, что он действительно засыпает. Но впечатление это было обманчивым. Кинжально острые взгляды, которые иногда сверкали из-под опущенных век, выдавали работу ума, напряжённую и безостановочную.

— Ну что, — спросил Николай Иванович. — Дальше пойдём? Я могу идти.

— Сейчас… пойдём… — ответил Китин.

— Не понимаю, в чём меня обвиняют! — громко сказал Берёзов. — Да, она жила со мной. Возможно, она была беременна. Мне она этого не говорила. В конце концов, она сама приняла это решение. Взрослый человек, она отвечала за свои поступки!

— Ей было восемнадцать лет, — негромко выговорил Николай Иванович.

— А мне — двадцать два! — вызывающе ответил Берёзов. — Она была моей первой женщиной. И в любой день могла стать последней.

— Знаешь, — сказал Николай Иванович. — С некоторых пор я стал бояться таких людей, как ты.

— Почему?

— Потому что ты легко принимаешь решение… Когда нужно выстрелить в спину.

— Он не принимал этого решения, — глухо сказал Китин. — Его принял я.

— Миленькие, хорошенькие, — всхлипнула Вера. — Не надо никуда ходить! Пойдёмте до дому, пожалуйста! Я не знаю почему, но мне очень страшно…

Китин поёжился, поймав на себе скрестившиеся взгляды спутников.

— Что вы на меня так смотрите. Война давно кончилась, я вам сорок лет не командир…

— А странно, да? — сказал Фёдор Кузьмич. — Я тоже об этом подумал… Столько лет прошло, а Китин всё равно командир… как только сюда попали. Условный рефлекс?

— Давайте голосовать, — хмуро сказал Китин. — Кто за то, чтобы идти?

Берёзов поднял руку. И тут же вверх выкинул руку Усов.

— Кто против?

Вера подняла руку и умоляюще огляделась по сторонам.

— Кто воздержался?

Фёдор Кузьмич поднял руку и спрятал лицо от пронзительных Вериных глаз.

— А вы?! — Вера с надеждой повернулась к Китину.

— Я заинтересованное лицо, — тихо сказал Китин.

— Значит, идём? — сказал Берёзов. — Решение принято большинством голосов. Если, конечно, не принимать в расчёт Верочкин внутренний голос. — Он улыбнулся, а Вера вздрогнула, но ничего не сказала.

Дальше шли молча.

— Это где-то здесь, — наконец сказал Усов. — Вы посидите. А я поищу.

Он повернулся и, не ожидая ответа, пошёл вглубь леса. Берёзов пошёл следом. Усов услышал шаги. Остановился. Обернулся.

— Не убегу, — плохо скрывая раздражение, сказал Усов. — Не бойся.

— Я и не боюсь, — спокойно ответил Берёзов. — Куда ты убежишь… Спросить хочу…

— Спроси.

— То, что ты рассказал про Лизу… правда?

Николай Иванович поднял на него глаза. Усмехнулся. Спросил:

— А ты не знал?

— Не знал… — хмуро повторил Берёзов. — Почему ты мне не веришь?

— А почему ты мне не веришь? — вежливо спросил Усов.

— Из-за тебя погибли люди, — жёстко ответил Берёзов.

— Из-за тебя тоже, — не повышая голоса, проговорил Усов. — Один или шестьдесят, разве есть разница? Только ты почему-то считаешь, что тебе дано право судить меня. А у меня такого права нет! Или хочешь, чтоб я отпустил тебе грех? Я не пастор. А кроме того, такие, как ты, сами себе отпускают грехи.

— На мне нет греха! — крикнул Берёзов. — Она сама выбрала себе и жизнь, и смерть!

— Нет — и нет, — усмехнулся Усов. — Чего ж об этом говорить…

— Почему ты со мной так разговариваешь?!

— Как?

— Будто одолжение делаешь! Ты и тогда, в лесу таким был! За это тебя и не любили!

— Кто меня не любил?

— Все! Не веришь? Спроси у командира… Слова по простоте не скажешь. Всё время только и делаешь, что выставляешься. А люди не любят, когда их дураками считают.

— Я не считаю тебя дураком. И никогда не считал. Но это ещё хуже.

— Что — хуже?!

— Дурак, после того как он выстрелит в спину, остаётся дураком. А умный перестаёт быть умным.

— Кем же он становится? — спросил Берёзов, не сводя с Николая Ивановича глаз.

— Подлецом, — спокойно ответил Николай Иванович.

— Кто дал тебе право так со мной разговаривать?

— Ты… — тихо ответил Усов. — Когда нажал на курок. Интересно, как бы ты со мной разговаривал, если б это я выстрелил тебе в спину? Давай пофантазируем?!

— Демагогия! Тогда действовали другие законы. Поступки можно судить только по законам того времени, когда они совершились!

— Знаешь, — вздохнул Усов, — в чём разница между нами? Я и тогда, и сейчас… понимал жизнь одинаково. А ты… с тех пор… сменил точку зрения… раза три… или четыре.

— Жизнь — процесс!

— Для тебя почему-то — только судебный. Ты только тем и занят, что ищешь правых и виноватых. Ничего другого для тебя в жизни не существует. И даже ошибки тебя ничему не учат.

— Я никогда не ошибался в главном.

— Что для тебя было главным?

— Выполнять свой долг.

— Ты… хорошо спишь по ночам?.. — спросил Николай Иванович после недолгого молчания. Спросил странно, с сочувствием.

— Прекрасно! — твёрдо ответил Берёзов.

— А я нет, — грустно сказал Усов. — Мысли всякие лезут в голову.

— Какие? — подозрительно спросил Берёзов. Неожиданная смена темы разговора смутила Берёзова. Ему казалось, что Николай Иванович его разыгрывает.

— Какие?.. — Николай Иванович помолчал, потом произнёс негромко: —Теперь вот о тебе буду думать…

Берёзов усмехнулся, но новых вопросов задавать не стал.

— Самое смешное… — тихо продолжал Усов, — что ты ни слова не понял из того, что я говорил. А я, наверно, не понял тебя… И единственное, что нас объединяет — это подозрение. Да, твоё ко мне подозрение. Не будь его, мы бы стали совсем чужими людьми. Смешно!

— Я действительно не знал, что Лиза беременна, — вдруг растерянно сказал Берёзов. — Ты мне веришь?

— Верю, — сказал Усов. — В этом-то всё дело. Ты действительно не заметил того, чего нельзя было не заметить. А ты не заметил. В это я верю…

Усов хотел уйти, но новая мысль заставила его остановиться. Он повернулся к Берёзову и, внимательно глядя ему в лицо, заинтересованно спросил:

— Для тебя так важно, чтобы тебе кто-то верил? Почему?

По странной логике этого разговора Берёзов отвечать на вопрос не стал, хотя молчал долго и, казалось, обдумывал ответ.

— Знаешь, — сказал Берёзов наконец, — почему Лиза пошла со мной, а не с тобой? Ты вёл себя с ней так, будто у вас впереди вечность… А она тоже понимала… что жизнь может оборваться без предупреждения. И на разговоры времени нет. Хотя тебя она любила, а меня — нет.

— Она тебе об этом говорила?

— Да, — кивнул Берёзов.

— И тебя это не остановило?

— Нет. Наоборот. Она ведь потому и пошла со мной. Ты не любил её. А с такими как ты… стыдно… если без любви. Со мной — нет.

— Вы что же… никогда с ней не говорили о любви?..

— Потом говорили… Странно всё это было… Так что стрелял я в тебя не из-за неё…

— Скажи… Когда ты целился… в спину… ты хотел попасть?., или промазать?

— Это важно?

— Важно, — сказал Усов.

— Хотел попасть, — открыто сказал Берёзов.

— Спасибо, — спокойно сказал Усов.

— За что? — осторожно спросил Берёзов.

— За то, что промазал, — сказал Усов.

— Остановите его, — прошептал Фёдор Кузьмич. — Нельзя его оставлять одного… Да и глупо всё это… Ничего он не докажет… И мы ничего не докажем… Правда умерла… вместе с нашей молодостью… Это я вам как бывший повар говорю… Что съедено — то съедено…

— Чепуха! — зло сказал Берёзов. — Жизнь — не ресторан, и твои гастрономические сравнения… Если он честный человек, он докажет, что может честно смотреть всем в глаза! Нам! Детям, которые повяжут ему красный галстук.

— А ты… — вполголоса спросил Юрий Петрович. — Ты сможешь им смотреть в глаза? Это правда… про Лизу?

— Не знаю… — сказал Берёзов.

— Это… могло быть правдой?

Берёзов поднял к нему побледневшее лицо и твёрдо ответил:

— Могло.

— Ты знал приказ?

— Знал.

— Ты его нарушил?

— Нет! — крикнул Берёзов. — Нет… Я… Я… жалел её… Она сама этого хотела. Просила меня, да, умоляла! Вы думаете, это просто, когда тебя так обнимают?!

— Господи, — прошептал Фёдор Кузьмич. — Коля ведь уходит. Остановите же его. Юрий Петрович, что ж вы молчите?

— Я не молчу, — решительно ответил Китин. — Сейчас я буду кричать.

Он повернулся лицом к уходящему Усову и крикнул оглушительно громко:

— Боец Усов! Немедленно вернитесь!

Николай Иванович даже не обернулся. Не слышал? Или не хотел слышать?

— Я его догоню. Можно? — Всё это время Вера молчала, не понимая своей судьбы во всей этой истории, и только сейчас, почувствовав повод к какому-то действию, воспрянула духом. И покраснев от возбуждения, выпалила своё предложение.

Китин кивнул. Вера сорвалась с места и бросилась вслед Николаю Ивановичу.

— Странный у тебя характер, — медленно проговорил, не глядя на Берёзова, Китин. — Всему плохому о человеке веришь… легко и быстро… А к хорошему всегда относишься подозрительно… Ты кем работал до пенсии?

— Руководил, — сказал Берёзов.

— Чем?

— Предприятием, — уклончиво сказал Берёзов.

— И как? Успешно?

— Жалоб не было, — сказал Берёзов.

Вера догнала Усова, заступила ему дорогу, остановилась, тяжело дыша.

— Вы что же! — сказала, задыхаясь. — Я кричу — кричу, а вы хоть бы что! Не надо вам никуда идти. Мы возвращаемся.

Николай Иванович покачал головой и шагнул мимо Веры.

Она тут же схватила его за рукав, по-детски изогнулась — под рукой — и снова вынырнула перед Усовым: лицом к лицу. Усов улыбнулся. Ему нравилась настойчивость девушки.

— Ну что вы, Вера, — вежливо улыбнулся Усов. — Я ведь вполне спокоен, видите, лекарство при мне — вот, пожалуйста.

Он порылся в кармане, вытащил металлическую ампулу с таблетками, спрятал её.

— Вы думаете, я иду из-за этих глупостей, которые наговорил Берёзов? — он улыбнулся и грустно покачал головой. — Я за письмом иду. Я ведь обещал Толе Румянцеву, что доставлю, если останусь жив. Должен сдержать слово. Я давно об этом думал… И вот я здесь. Десять минут — и все дела.

Вера смущённо подняла на него глаза и растерянно сказала:

— Вы меня не обманываете?

— Ну, что вы, — улыбнулся Николай Иванович. — У него мать-старуха, да вы знаете наверное.

— Мы к ней ездили…

— Представляете, получить письмо от сына… через столько лет.

— А ваше письмо?

— Моё?

— Да. Ваше. Что вы с ним сделаете? Подарите нам для музея? Оно же вам теперь не нужно?

Усов рассмеялся.

— Если подарю письмо — отпустите?

— Отпущу, — сказала Вера. Чувствовалось, что беспрерывная погоня за историческими реликвиями для школьного музея создала неуправляемую зону в коре этого симпатичного головного мозга.

— Между прочим, взятка! — насмешливо сказал Николай Иванович. Потом полез в карман, вытащил оттуда конфету и протянул Вере.

— Что это? — спросила Вера.

— Экспонат для музея, — невозмутимо сказал Николай Иванович.

Он уже собрался было уходить, но негромкий голос Веры остановил его.

— Николай Иванович, — сказала Вера. Она говорила, пряча глаза от смущения, но чувствовалось, ей очень хочется сказать слова, уже ожившие на её языке. — Мне кажется… вы всё-таки меня обманываете. Но я хочу вам сказать, что я вам верю.

— Очень интересно! — насмешливо сказал Николай Иванович. — Я вас, значит, обманываю, а вы мне верите. Как изволите понимать?

— Вы сейчас меня обманываете. Вам совсем не так весело, как вы представляете, — чуть слышно пролепетала Вера. — А вообще я вам верю.

— Спасибо, — серьёзно сказал Николай Иванович.

— А вообще мне нельзя вас отпускать! — в полном отчаянии сказала Вера. — Во-первых, я за вас отвечаю, а во-вторых…

— Да, интересно, что же во-вторых? — любезно осведомился Николай Иванович.

— Мало ли что! — сказала Вера. — Здесь, например, кабаны водятся!

— Чем же вы мне, любопытно, поможете, если появятся кабаны?

— Я буду громко орать и размахивать руками! — решительно сказала Вера. — И потом, у кабана будет выбор, и он, возможно, бросится не на вас, а на меня!

— Если б я оказался на месте кабана… — вежливо сказал Николай Иванович. Вера покраснела. Николай Иванович заметил её смущение, хмыкнул и умолк.

— Что бы вы делали на месте кабана? — с лукавым полудетским кокетством спросила Вера.

— Я бы не ел ветеранов войны и пионервожатых, — совершенно серьёзно сказал Николай Иванович. — Из уважения к их заслугам.

Вера рассмеялась.

— Можно я пойду с вами?

— Нет, — неожиданно строго сказал Усов.

— Почему?

Усов задумался, потом словно нехотя ответил:

— Тот камень на… минном поле лежит… Мы подходы к базе минировали… Я сам их ставил…

— Господи, ну о чём вы говорите! — рассмеялась Вера. — Мы тут грибы собирали! Разминировали всё давно! Ещё после войны! Тут много мин было: забредёт корова в лес — считай конец, нам в школе рассказывали.

— Ну, тогда пойдём, — сказал Николай Иванович.

Вера была счастлива. Улыбка — загадочная и беспредельно гордая — тут же поселилась на её лице, отчего лицо ещё больше помолодело и сделалось совсем детским.

Николай Иванович нашёл камень довольно быстро. По старой памяти, помня податливость камня, не раздумывая взялся за шершавые гранитные бока. Но сорок лет не прошло бесследно. Слабые пальцы скользнули по поверхности камня, обдирая кожу. Вера бросилась помогать, так, вдвоём, они обняли камень, напряглись из последних сил — и это усилие, отчаянное, исступлённое — снова потревожило больное сердце, сердце сжалось, отозвалось болью, Николай Иванович побледнел и обмяк, ударившись лицом о камень. Левая рука поползла к карману, вынула металлическую капсулу с нитроглицерином, но отвернуть крышку Николай Иванович не успел. Нелепо, совсем по-неживому извернувшись, тело его застыло на холодном камне, и равнодушный камень стал отбирать у него последние крохи тепла…

Вера увлеклась борьбой с камнем, и оттого перемены, произошедшей с Усовым, не заметила. Только тогда, когда он соскользнул с камня от её нечаянного толчка, соскользнул и опрокинулся лицом вверх, — только тогда до её сознания дошло, что случилось.

— Николай Иванович, миленький, что с вами, вам нехорошо, да? Отпустите руку, ну, пожалуйста, сейчас я вам таблеточку дам, ну я же так не могу, вы сильнее меня, отпустите пальчики, вот молодец…

Она как будто не могла поверить тому, что показывали ей глаза — бывают такие состояния, когда не можешь верить, потому что не хочешь верить. И оттого Вера повторяла эти нелепые слова, словно они могли что-то изменить или чем-то помочь…

Она всё-таки сумела вложить ему в рот таблетку. Николай Иванович как будто пришёл в себя, веки его полуоткрылись и он чуть слышно прошептал:

— …Осторожно… мины…

— Какие мины, — всхлипнула Вера, — что вы такое говорите, я же вам рассказывала, мы тут ягоды собирали…

— А это и называется счастьем… — прошептал Усов. — Счастье — замечательная вещь… Видишь… все мины унесли, а одна осталась… Ждала меня столько лет… Сам поставил… Хорошо поставил. Надёжно…

— Николай Иванович, родненький, успокойтесь, сейчас всё пройдёт. Нет здесь никаких мин, нет…

— Ничего не пройдёт, — прошептал Николай Иванович. — Ничего не проходит… Просто ты её не видишь, эту мину… И никто её не видит. А я вижу… Оттого и подорвался…

Лес молчал. Застывшая папоротниковая поляна напоминала уголок ботанического сада. Монотонно и звонко подавала свой голос кукушка — словно в насмешку предвещая бесконечную жизнь.

— Эй, — прошептала Вера. — Идите все сюда… Почему никто не приходит… так долго.

Голос вдруг отказал ей. Она хотела крикнуть — громко, истошно, — и не могла.

Лес — знакомый, обыкновенный лес её детства — лес, в котором собирают грибы и ставят палатки во время пионерских походов, этот самый лес вдруг показался ей чужим и страшным. Он таил опасность, его вольное, живописное пространство стало ловушкой, которая могла погубить всех. Это было глупо! Неожиданно! Незаслужен но! Всё так ладно и весело начиналось: оркестр, цветы, живой костёр из алых галстуков… Вера ждала праздника, она жила им, готовилась к нему долгие зимние месяцы, она ни на секунду не сомневалась, что всё будет именно так: цветы, улыбки, солнце — что же за праздник без солнца?

И вдруг — это мгновение. Всё изменившее, всё опрокинувшее. Вера ещё не могла себе этого объяснить, душа ещё не рождала нужных слов, да и мыслей не было других, кроме одной «что же делать?» Но уже появилось смутное, необъяснимое ощущение, что с этого дня жизнь её стала иной. Что-то пришло. А что-то исчезло в прошлом. Навсегда.

— Они нас найти не смогут… Я пойду за ними…

— Не уходи… — прошептал Усов. — Не уходи… Голос подай.

— Я не могу, — жалобно прошептала Вера. — Вы подождёте? Чуть-чуть? — бессмысленно спросила Вера. Она понимала глупость вопроса, но привычка чувствовать себя «маленькой» в присутствии взрослого седого мужчины сработала. И сорвался с губ этот детский вопрос. И в тот же миг Вера поняла смысл и суть той перемены, что свершилась в мире мгновение назад. До этого мгновения её собственная жизнь всегда была зависимой. От чужих жизней, чужих решений, чужих слов. И вот теперь, на холодной зелёной земле лежал человек, лежала другая жизнь, судьба которой зависела от её, Вериного решения. Вера в мгновение ощутила ответственность, приняла её на себя легко и просто — как улыбалась, плакала, смеялась. Такой у неё был характер…

Она увидела Берёзова. Он брёл по лесу, один, встревоженно ворочая головой по сторонам. Он не видел их.

Вера посмотрела на него глазами, полными любви, словно приход Берёзова мог что-то изменить в их положении. Почему-то она вдруг забыла, как его зовут и, отчаянно напрягая память, всё-таки никак не могла вспомнить. Оттого она растерялась ещё больше и голосом тонким, срывающимся до писка, крикнула Берёзову:

— Алло… Мы тут… Нам очень плохо…

Усов услышал шаги подошедшего человека и каким-то одному ему известным образом, не открывая глаз, тут же определил, что подошёл Берёзов.

— Ну что… — прошептал Усов. — Как тебе кажется… Это инфаркт… или опять симуляция…

— Молчите, ну молчите же, вам нельзя разговаривать! — прошептала Вера.

— Чепуха, — сказал Усов. — Теперь мне всё можно… Только это и осталось… Скорой помощи нет, и ещё долго не будет.

— Бегите за ребятами! — коротко приказал Берёзов.

— За… какими ребятами? — растерянно спросила Вера.

— Да за нашими! Неужели непонятно? Надо его тащить к дороге! Я пока веток наломаю!

— Подожди с ветками… — прохрипел Усов. — Гильзу достань… под камнем…

— Подождёт, — отрывисто бросил Берёзов.

— Костя… — прошептал Усов. — Она подождёт… Я… не могу ждать.

— Хорошо, — быстро ответил Берёзов. — Где?

— Здесь, — прошептал Усов. — Около моей руки…

Берёзов осторожно отодвинул от камня руку Николая Ивановича и перочинным ножом начал подкапывать камень.

Когда Вера вернулась вместе с Китиным и Фёдором Кузьмичом, Берёзов как раз закончил раскопки. Ржавая гильза, похожая на бесформенный комок глины, оказалась у него на ладони.

— Конец мне, ребята… — прошептал Усов. — Теперь всё будет правильно. А то могила здесь… а я — там… Непорядок… Наконец встретимся…

— Да что вы говорите, — всхлипнула Вера. — Вы ещё сто лет проживёте.

— Нашёл… гильзу? — прошептал Усов.

— Нашёл, — сказал Берёзов. Он сдавил пальцами гильзу, и она рассыпалась, словно была слеплена из песка.

Вера торопливо подставила ладони, торопясь поймать хоть несколько крошек ускользающего, исчезающего во мху прошлого.

Несколько коричневых, напоминающих хлебные, крошек упало ей на ладонь.

Берёзов отряхнул руки, ржавчина прилипла к коже, и Берёзов задержал руки на весу, словно не знал, что с ними делать.

— Прочесть что-нибудь можно?.. — не открывая глаз, прошептал Усов.

— Можно, — сказал Берёзов.

— Слава богу… — прошептал Усов и умолк.

Чувства, которые Вера испытывала к Берёзову, вряд ли можно было определить одним словом. Конечно же, на первом месте стояло уважение к герою войны, уважение, появившееся в Вериной душе раньше, чем она начала осознавать себя. А с другой стороны, природная чуткость, дарованная ей судьбой, передала ей ту едва уловимую неприязнь, которую испытывали к Берёзову Усов и Китин. Простой и по-житейски гармоничный внутренний мир этой девочки был смущён противоречивым отношением к Берёзову. Вера — скорее всего бессознательно — мучилась из-за этого. И вот сейчас, услышав всепрощающую ложь Берёзова, в той душевной борьбе, которую Вера вела сама с собой «за» и «против» Берёзова, восторжествовало «ЗА» и чувство обретённой гармонии на какой-то миг заслонило все другие чувства: страх, бессилие, боль…

— Коля, — сказал Берёзов. — Я её любил… Как умел, конечно… Я хочу, чтоб ты знал… Сорок лет прошло, а я ни разу не был счастлив, как тогда. Ужасно, да?.. Война, смерть… а я был счастлив… И больше никогда… Знаешь, как это страшно?

Усов молчал.

— Ты мне веришь? — прошептал Берёзов.

— Верю… — сказал Усов.

— Что вы все молчите?! — вдруг крикнул Берёзов. — Как будто я один виноват! Мы все вместе стреляли ему в спину! Все! И ты! И ты! Все! Что же вы смотрите на меня, будто я один виноват?!

— Никто не виноват, Костя… — прошептал Усов. — Время такое было. Я бы тоже выстрелил… если б мне сказали, что ты враг…

Вера вздрогнула, повела головой, словно хотела что-то сказать, но не решилась.

— Вера здесь? — будто услышав её движение спросил Усов.

— Здесь, — сказала Вера.

— Наклонись, — прошептал Усов. И Вера склонилась лицом к самым его губам.

— Противно быть стариком… — прошептал Усов. — Противно…

Они ещё сидели посреди леса, одинокие и беспомощные — и ждали Веру. Она побежала к дороге, за людьми.

Николай Иванович лежал неподвижно, онемевший, оглохший, лицо его медленно и неотвратно бледнело.

— За что-то всё-таки, — вдруг вполголоса произнес Берёзов, — судьба его наказала…

— Судьба не его наказала, — сказал Китин. — Она нас наказала… Нас всех. Жизнь прожита… и можно делать выводы… Почему-то она всегда наказывает невиновных.

— Она никого никогда не наказывает, — сказал Фёдор Кузьмич. — Нету неё для этого ни сил, ни власти. Люди сами себя наказывают, если они люди… Берут на себя грехи, свои… чужие… и наказывают себя. Вот и получается… Одни грешат… другие страдают…

— Господи… — прошептал Китин. — Помоги нам. Ну что тебе стоит…

Вера вернулась вовремя — Николай Иванович ещё дышал. Она приехала на мотоцикле с коляской. Управлял мотоциклом молодой веснушчатый парень. Он легко поднял безжизненное тело Николая Ивановича и положил его в коляску. Потом осторожно повёл мотоцикл лесными тропами.

Китин, Берёзов и Борин брели за мотоциклом — и это было похоже на похороны.

Утро следующего дня они встретили на кроватях районной больницы. Они лежали молча, неподвижно, то ли прислушиваясь к петушиным воплям за окном, то ли заблудившись в бесконечных стариковских мыслях. Белые стены, белые простыни, голубые пижамы…

— Пора вставать! — решительно сказал Берёзов. — Хватит дрыхнуть, в морге места освободились!

— Шутки у вас, Константин Георгиевич, — вздохнул Борин.

— Лучше плохая шутка, чем хорошая слеза! — убеждённо сказал Берёзов и пошёл к умывальнику. В умывальнике зашумела вода.

— Это конечно очень гостеприимно, — уложить нас в больницу после нашего путешествия по местам боевой славы, но пора и честь знать! Я уже устал жевать манную кашу.

Отворилась дверь палаты, вошёл врач — лысоватый, ничем не примечательный мужчина средних лет. Поздоровался, бодро спросил:

— Как себя чувствуете, ветераны?

— Пора выписываться, — сказал Берёзов.

— Осмотрим вас, если всё в порядке — выпишем.

— Без осмотра нельзя?

— Нельзя. В райкоме волнуются.

— Как дела у Николая Ивановича? — негромко спросил Китин.

Врач чуть заметно покраснел и ответил:

— Пока трудно сказать.

— Жить… будет?

— Больше я ничего не могу добавить, — тихо сказал врач.

— Понятно, — буркнул Берёзов и пошёл к своей кровати.

— Воспаление лёгких началось, — виновато сказал врач. — Он у вас на голой земле лежал… часа полтора… А земля этим летом холодная… И что это вас в лес потянуло?..

— Сколько вам лет, молодой человек? — спросил Китин.

— Тридцать девять, — ответил врач. — А что?

— Ничего, — сказал Китин. — Как-то странно спрашиваете… Слова употребляете нелепые: «потянуло»… Словно мы недоумки какие-то, а вам теперь за нас отдуваться. Вы тела наши лечите, не забывайте, молодой человек, тела, а не души. Да, нас потянуло! Потянуло! Не надо посмеиваться… над тем, чего не переживали!

— Извините меня, — тихо проговорил врач. — Я не хотел вас обидеть. Обыкновенное словечко, сейчас все так говорят… А если хотите знать правду… У вашего поколения есть такое… представление, что ли… что ваши переживания — самые правильные. А все другие — вроде бы и не настоящие… Хотите, историю расскажу?

Видно было, что Китин готов был уже сказать нечто резкое этому мальчишке, взявшемуся их поучать. Но сдержался. Стиснул губы и подчёркнуто вежливо сказал:

— Расскажите.

— Приезжает в районную больницу молодой врач. Свеженький, только после института. А на приёме с ним начинает работать медсестра. Беленькая такая, нежная…

Он замолчал, словно увидел перед собой эту медсестру и не мог оторвать от неё глаз.

— Вот… И, значит, этот молодой доктор в эту медсестру влюбляется. А когда влюбляется — узнаёт, что её отец бывший полицейский при немцах. Отбыл наказание, отсидел ссылку и вернулся к семье. Что делать? Жениться — испортить себе анкету и биографию. Бросить её? Не получилось…

— Чем же кончилось? — поинтересовался Берёзов.

— Дочка родилась, — вздохнул врач. — Ну и… поженились. Да вы мою дочку знаете. Это она с вами в лесу была. Вера… Пионервожатой в школе работает. Весёлая история?

— И как же… ваша биография? — осторожно спросил Фёдор Кузьмич.

— Никак, — спокойно ответил врач. — Работаю.

— И долго вы с ней от людей прятались? — спросил Берёзов.

— Откуда знаете, что прятались?

— Догадался, — сказал Берёзов.

— Шесть лет. Пока отец не умер. Не любили его в посёлке. Грех на нём был большой.

— Грех? Какой? — спросил Берёзов.

— Из-за него отряд партизанский погиб.

— Какой отряд? — спросил Китин.

— Не знаю, — ответил врач. — Был тут какой-то отряд.

— Что же, он его выследил? — спросил Берёзов.

— Да нет, — сказал врач. — Случайно получилось. У них там в отряде один местный был. А у него кошка. Рыжая такая, приметная. Та кошка по весне в посёлок бегала, а отец жены её опознал. И немцам донёс. Немцы кошке на хвост и сели. Говорят, никого в живых не осталось. Не слышали про этот случай? Вы вроде тоже тут партизанили?

— Нет, — глухо сказал Китин. — Не слышали.

— Вот такие у нас были переживания, — сказал врач.

— Не жалеете? — спросил Берёзов.

— Нет, — уверенно сказал врач. — Ну что, давайте ко мне в кабинет по одному. Жду.

Белая дверь палаты мягко прикрылась за ним.

Молчали долго.

— Теперь мне всё понятно, — наконец сказал Берёзов. — Мы у фрицев под колпаком были. Они нас специально не трогали — видели, что мы посадочную полосу готовим. А как только мы зажигали сигнальные огни, они нас накрывали. Как же её звали, эту суку?

— Матильдой её звали, — прошептал Китин и заплакал. Крупные мужские слёзы катились по небритому лицу, растворяясь в седой щетине у подбородка.

— И ведь запрещено было, — прошептал Китин. — Я её пожалел, не пристрелил… Глаза у неё были жалобные… Как у ребёнка…

Фёдор Кузьмич подошёл к Китину, присел рядом, обнял его за плечи. Выговорил задумчиво:

— Может, это всё и неправда. Легенда. Чего только народ не сочинит.

— Ты думаешь? — с надеждой спросил Китин.

— Конечно, — сказал Фёдор Кузьмич. — Ты был хорошим командиром. Настоящим. Мы тебя любили. Правда, Костя?

Берёзов секунду помедлил и подтвердил:

— Правда.

— Только бы Коля не умер, — прошептал Китин. — Только бы не умер…

В дверь тихонько постучали. Потом между дверными створками возникла щель, в которую протиснулась Вера, она остановилась на пороге и улыбнулась:

— Здравствуйте!

Помолчала. Спросила:

— Что вы на меня так смотрите?

— Соскучились, — сказал Фёдор Кузьмич.

— Папа сказал, вас выпустят сегодня, я вам одежду принесла. Мы всё почистили, отутюжили, костюмы как новые… почти. В три часа будем обелиск открывать. Вы не возражаете?

— Нет… — сказал Китин. — Извините, Вера, что у вас с нами столько хлопот.

— Ну что вы! — смутилась Вера. — Это совсем не трудно…

Мужчины переглянулись. О чём они думали? О странных сюжетах, которые сочиняет судьба? Об этой девочке, которая, сама того не зная, лишила покоя стариковские ночи? О её улыбке — может быть очень похожей на улыбку того, другого человека, когда-то чуть не погубившего всех их? Кто знает…

Два часа спустя Вера снова вела их по школьным лабиринтам, напоминающим склад стройматериалов после бомбёжки. Они пробирались между кучами кирпича и строительного мусора, рискуя снова изничтожить многострадальные — и когда-то парадные — костюмы.

— Может, не надо, а? — жалобно пробасил Фёдор Кузьмич. — Может, просто подойдём к ним, и всё? А?

— Вы что?! — раздался в полутьме испуганный голос Веры. — У меня же специальный сценарий! Всё перепутается! А должно быть торжественно! Как в Москве! Чтоб они на всю жизнь запомнили! Вы же герои! Разве могут герои просто так подойти на улице?!

— Могут… — тихо сказал Китин.

— Я понимаю, что могут, — вздохнула Вера. — Но тогда непонятно, в каком месте должен заиграть оркестр…

Они вошли в спортивный зал, в котором когда-то всё и началось. Зал по-прежнему был пуст, журнальный столик и четыре кресла одиноко стояли на пустом пространстве баскетбольной площадки.

— Вот, — сказала Вера. — Вы сидите здесь, ждите сигнала. Сигнал — торжественная музыка. Как только начинается музыка, вы выходите! Всё понятно?!

Она говорила предельно серьёзно, с огромной тревогой за тот торжественный миг явления, который она придумала и вне которого для неё, как для гениального режиссёра, уже не существовало ничего другого.

— Понятно, — сказал Китин. Вера тревожно заглянула ему в глаза, словно проверяя — осознал ли он смысл произнесённого слова, убедилась — осознал, и — несомая таинственной и незримой волной вдохновения — вышла из зала.

Они остались одни.

Осмотрелись.

Занавес, из-за которого появился когда-то Николай Иванович Усов, был открыт. Берёзов подошёл к кнопке в стене, нажал её. Кнопка почему-то «запала», а занавес даже не шелохнулся. Берёзов усмехнулся и вернулся к выходу из зала, у которого они стояли все трое, отчего-то ощущая заметно нараставшее волнение.

За окном застучал барабан, потом грянул оркестр. Играл он музыку из песни о сказке, которую мы все должны сделать былью — для чего и рождены. Видимо, это была самая торжественная музыка в репертуаре молодого школьного оркестра. Мужчины вдруг разом посерьёзнели, как-то сошлись один с другим — плечо к плечу. Юрий Петрович Китин лихорадочно, поспешно стал застёгивать пуговку на шее, рубашка была ему мала, ворот не сходился. Побагровев от усилия, он всё-таки соединил концы воротника, разгладил складки на пиджаке и зачем-то стал по стойке «смирно». Константин Георгиевич Берёзов вынул расчёску и торопливо пригладил свой архаичный бобрик.

Играл оркестр.

— Знаете, что сегодня за день? — вдруг негромко спросил Фёдор Кузьмич Борин. Берёзов и Китин вопросительно посмотрели на него.

— Сегодня — последний день войны, — спокойно сказал Фёдор Кузьмич.

— Разве сегодня девятое мая? — удивился Берёзов.

— Ты меня не понял, — тихо повторил Фёдор Кузьмич. — Наша война закончилась сегодня…

Он как-то странно, по-особому, произнёс слово «наша». Постороннему человеку могло бы показаться, что он говорил об их войне друг с другом, изнурительной войне, которую вызвала безумная и непобедимая сила подозрения. Но Фёдор Кузьмич говорил о другой войне — той, огромной и страшной войне, которая взорвала их жизнь в далёком сорок первом и до сих пор будоражила сердца — безмолвными взрывами воспоминаний и подозрений. Он говорил о той, другой войне, которая единожды начавшись, никогда не кончается, и они тотчас поняли его, поняли и умолкли, словно вслушиваясь в полёт его слов — слов, открывших и объяснивших им смысл и существо прожитого дня. И день, наполненный страданиями, взаимными обидами, физической усталостью и негромкой, временами насмешливой, но такой искренней — и оттого ещё более дорогой славой, — этот день вдруг показался одним из самых главных в их жизни. Они вздохнули, одновременно, словно по команде незримого командующего, шагнули через порог.

Играла музыка… Маленькие музыканты старательно дудели в трубы и били в барабаны, временами заменяя талант старательностью, а слух — громкостью звука. Потом раздались звонкие мальчишеские команды, и музыка стала удаляться: колонна двинулась в путь, к обелиску.

Оркестр постепенно стихал. Перестали быть слышными басовые трубы, исчезли вдалеке фаготы и флейты. Дольше других доносились удары литавр и глухое бормотание барабана. А когда и они растаяли в тишине, пустой и гулкий спортивный зал обняла ничем не нарушаемая немота. И в этой звуковой пустоте вдруг что-то щёлкнуло, захрипело, ухнуло — и вдруг никем не понуждаемый, словно выполняющий свою собственную, никому не подвластную волю, медленно двинулся в путь, скрывая сцену, бархатный закатный занавес…

Он закрылся, и тишина вернулась в огромный, пустой спортивно-актовый зал средней школы № 1 мало кому известного районного города В.

1981