Итак, московская стенографистка была больна триппером и заразила своего друга.
То, что я не нарушил тайны, вполне отвечало моему врачебному долгу. Но, как видите, из-за исполнения врачебного долга пострадало здоровье молодого человека.
Начавшись с драматической сцены со слезами и мольбами, весь эпизод закончился почти идиллически. Ну, а если бы этот юноша повесился? Или в припадке гнева вздумал бы придушить свою героиню? Или, наконец, обратился бы в суд, как это предусмотрено нашим уголовным кодексом?
А между тем, одного моего намека было бы, казалось, достаточно для того, чтобы предотвратить всю эту грустную историю.
Теперь я хотел бы обратить ваше внимание на одну существенную деталь.
Что наша москвичка была больна — факт несомненный. Но вот профессор нашел ее здоровой. Анализы подтвердили это. Она не солгала, так было на самом деле. И действительно, мужа она не заразила. А студиец пострадал. В чем же тут дело?
Ведь получается, что теперь, когда люди омолаживаются, когда радий, рентгеновские лучи и точнейшие медицинские приборы произвели полный переворот во всех методах распознавания в лечения болезней, когда с помощью внутренней секреции можно чуть ли не переделать человека физически и духовно, такое распространенное заболевание, как триппер, мы, оказывается, не можем распознать. Туберкулез в стадии, еще не чувствительной для самого больного, мы открываем задолго до его явного обнаружения, а триппер мы не в силах выявить даже тогда, когда он заразителен. Так ли это? Отчасти, так. Иногда мы, действительно, вынуждены сознаться в нашем бессилии, особенно в тех случаях, когда нам приходится наталкиваться на человеческие легкомыслие, беспечность или нетерпеливость. Но иногда и мы, врачи, бываем недостаточно осмотрительными, как, например, профессор, к которому обратилась наша москвичка. Впрочем, его тоже трудно упрекнуть. Он сделал все, как будто, что мог. Осмотр не вызвал в нем подозрений. Лабораторные исследования успокоили его. Если он ее расспрашивал, то ответы ее тоже вряд ли могли внушить ему опасения.
Неужели же я оказался проницательнее профессора? Нет, не в этом дело. Я тоже, может быть, признал бы ее после исследования и осмотра вполне здоровой. Ведь меня навела на след случайно брошенная ею фраза. Но след мог быть и ложным. И долгое время никто не знал бы истины, если бы не одна подробность.
Подробность эта: менструация.
Менструация открыла мне тайну гонококка. Я подчеркиваю это обстоятельство. Оно нам еще понадобиться. Потом.
Сейчас же я припоминаю эпизод, имеющий в некотором отношении сходство с только что рассказанной мною историей. Этот эпизод показывает, как иногда гибнет вера в человека, по крайней мере, вера в дружбу.
Это было еще до революции, приблизительно за год до империалистической войны. Студенты носили тогда тужурки, шинели, мундиры, усеянные блестящими металлическими пуговицами, голубые обшлага и высокие воротники, подпиравшие кадык.
Однажды к концу приема ко мне пришел студент. Он не был белоподкладочником, но все-таки его мундир был снабжен изрядным количеством пуговиц. Зубы у него были ровные, белые, а улыбка — широкая, почти безбрежная.
Впрочем, улыбался он в этот вечер очень мало. Вид у него был довольно унылый.
Он расстегнулся. Увы, не могло быть никаких сомнений. Злополучный спутник неплатонических увлечений явственно доказывал свое присутствие обильным гноеистечением и резкой воспалительной краснотой. Это был триппер.
Мое резюме как будто не особенно огорошило студента. Наставления о дальнейшем образе жизни, о «монашеском» поведении он выслушал как-то рассеянно и небрежно. Вообще, он говорил мало: «да», «нет», «хорошо».
Это состояние было не совсем обычной реакцией.
Большей частью впервые заболевшие, услышав диагноз, сильно нервничают и засыпают врача жалобами и вопросами.
Уходя и пряча рецепт, студент вдруг сказал:
— Эх, доктор, бывают же свиньи на свете!
— А в чем дело? — поинтересовался я.
Он только махнул рукой и направился к двери, не проронив больше ни одного слова.
В передней было пусто. Прием окончился. Я быстро снял халат и переоделся, так как спешил на визиты к больным.
В трамвайном вагоне я столкнулся с только что вышедшим студентом. Мы стояли на задней площадке. Он хмурил брови, и светлые глаза сверкали злым огоньком.
Кроме нас на площадке никого не было. Вдруг он поднял на меня глаза и покачал головой. Он сразу узнал меня.
Мне захотелось выяснить причины его странного поведения.
— Ну, это пустяки, — сказал я успокоительным тоном, точно продолжал разговор. — Все пройдет, если тщательно лечиться.
— Нет, что вы, доктор! Этого я никак не ожидал. Какой подлец! — и с оттенком ненависти добавил: — такого мерзавца мало убить.
Лампочка тускло мигала. Вагон несся в темноте, слегка подпрыгивая на стыках.
По лицу моего спутника перебегали тени.
Я старался понять смысл его угрозы… Вероятно, его обманул кто-то близкий, и вот теперь он познал низость дружбы и горький плод измены.
Я продолжал:
— Это у вас от неожиданности. Потом вы привыкнете и успокоитесь, только лечитесь аккуратно. Во второй раз вы уже не будете так волноваться. Но надо, чтобы второго) раза не было.
Студент рассеянно, точно одержимый назойливой идеей, слушал меня.
— Нет, доктор, скажите, где предел подлости человеческой? Послушайте только, разве это не гнусно? У меня есть приятель, друг, почти брать родной. Мы вместе выросли. И теперь мы тоже были неразлучны: я, он и его жена. Шура уже четыре года женат на Ниночке. Мы все очень любили друг друга. Ниночку я тоже знал еще маленькой-маленькой. Неделю тому назад Шура уехал к родным погостить. Накануне его отъезда Ниночке нездоровилось, а я и Шура пошли в кино. Затем мы зашли в кафэ выпить кофе. Почему-то мы заговорили о венерических болезнях, кажется, в связи с какой-то газетной заметкой. Мы оба были довольны, что не знаем этих болезней. Впрочем, Шура когда-то, еще задолго до женитьбы, болел триппером. Его вылечил тогда доктор Кудиш. «Миша», — сказал он мне, — «я завтра уезжаю, и Ниночка останется одна. Ты знаешь, я с ней еще не разу не расставался. Смотри-же, будь другом! Не давай ей скучать!» Ну, я ведь Ниночку люблю. Да и Шуру тоже. Раз Шура просил, чтобы она не скучала… Пошел я с ней однажды в кино на «Сказку любви дорогой» с Верой Холодной. Оттуда мы вернулись поздновато. Зашел я к ней попить чаю. А ей скучно было одной. Я и остался у нее. Это было три дня тому назад. А вот вчера показалась у меня эта штука.
Ну, не подлец ли Шурка? До какой низости надо дойти, чтобы лучшему другу смолчать о болезни. Какой обман! Душить надо таких!
Вот что ужасно, доктор!.. Ведь друзья детства!
Я не ушел объяснить моему спутнику, разочаровавшемуся в «дружбе с детства», что нельзя, быть может, упрекать Шурку в злом умысле. Но если бы трамвайная остановка нас не разъединила, мне пришлось бы в дальнейшей беседе взять этого самого «подлеца» Шурку под свою защиту.
Ко мне часто обращались и обращаются молодые люди, безусые герои адюльтера. До революции особенно распространен был этот тип начинающих мужчин, мечта которых — связь с дамой общества. Теперь таких нет. Но ситуация из трех — явление, и у нас встречающееся на каждом шагу.
И вот стоит он предо мной с деланной улыбкой не то извинения, не то пренебрежения на губах.
— Доктор, вот здесь у меня маленький непорядок, пустячок какой-то, — говорит он. — Нельзя ли какого-нибудь лекарства. Я бы хотел через два дня уехать здоровым. Это меня не очень беспокоит, но все-таки как-то неприятно, доктор.
— Да, — отвечаю я. — Через два дня уехать здоровым вам нельзя. У вас триппер, настоящий.
Лицо его явно Выражает удивление.
— Простите, доктор, вы ошибаетесь. Триппер? Помилуйте, откуда же? Это совершенно невозможно. У меня связь с порядочной женщиной. У нее муж, ребенок. Вы ошибаетесь, доктор.
Но я, конечно, не ошибаюсь. И если у меня есть несколько свободных минут, я объясняю этому потрясателю семейных устоев, как и почему его не спасает чужая тихая пристань.
Сейчас я вам открою эту тайну гонококка.
Обратите внимание на одно обстоятельство, общее во всех рассказанных случаях: действующих лиц всегда трое. Разгадка в муже, если он есть или был.
Знаете ли вы, сколько мужчин болеют или болело триппером? Я не преувеличу, если остановлюсь на 80 процентах.
Эта цифра не измышление, эта статистика не мной найдена. Риккорд еще в середине XIX в. уверял, что «в Европе 80 проц. всех мужчин страдали или страдают гонореей». Жанэ писал в 1923 г., что «редко молодой человек, вступающий в брак, не болел в прошлом один или несколько раз».
Блашко, имеющий многолетний опыт в изучении этого вопроса, нашел, что, напр., в Берлине холостые мужчины в возрасте до 30 лет заболевают гонореей в среднем два раза.
На основании данных копенгагенской статистики мы получаем 160 инфекций на 100 мужчин в течение их жизни — приходит к такому выводу Блашко. А Фингер добавляет, что «эти копенгагенские цифры нужно считать с незначительными уклонениями прототипом взаимоотношений для каждого современного большого европейского города». Кстати заметим, что, по Пеллеру, 30–40 проц. всех мужчин, некогда имевших гонорею, заражают своих жен.
Проф. Хольцов в своем руководстве «Гонорея и ее осложнения», вышедшем в 1924 г., пишет так: «Гонорея принадлежит к чрезвычайно распространенным заболеваниям; по мнению многих авторов, только немногие из мужчин достигают зрелого возраста, не проболев один или несколько раз гонореей. В виду трудности получения точных статистических данных распространения гонореи, цифры различных авторов разнятся между собой. Относительно мужчин эти цифры колеблются между 50 проц. и 80 проц.»
Такова статистика.
Ужасна ли распространенность гонореи? Конечно, это вещь страшная. Нужно ли еще об этом спрашивать? Почему же, однако, никто не кричит, не вопит? Почему спокойно прочитывают все написанные на эти темы книги, ужасаются на минуту и затем, захлопнув последнюю страницу, кладут спокойно книжку на полку? Ведь прочитать про эти 80 проц. — это значить узнать, что вы, я, он, мы все обречены! Рано или поздно каждый из нас там будет. Почему же никто не кричит, что эти книги — жуткие книги!
Кажется, у Чехова есть герой — учитель географии. Он хорошо знал географические карты, и Волга представлялась ему всегда тоненькой ниточкой, такой, какой она бежит, среди точечек и линий, на раскрашенной бумаге, висящей на стене. Вряд ли она казалась ему широким, могучим, как-бы беспредельным течением.
Мы все, знающие пределы гонореи по статистике, видим ее как бы такой же ниточкой на карте. Вот почему мы спокойно читаем эти цифры. На самом же деле надо понять, наконец, почувствовать, ощутить, почти осязать, что это не только линии и черточки. Это — я, вы, брат, сын, сестра, друг, любовница, жена, возлюбленные, живые люди, наши близкие, наши товарищи. Это мы, мы все населяем эту область статистики. Вот тогда, когда сухие выкладки почувствуются именно так, тогда эти 80 проц. встанут перед нами жутким и волнующим знаком.
Однако, вернемся к гонококку и к судьбе его в человеческом организме. Здесь прежде всего мы наталкиваемся на вопрос о том, как лечатся мужчины.
В первые дни пациент необычайно аккуратен. Окажите ему, что для пользы лечения необходимо повторить в день тысячу раз «Птичка Божия не знает ни заботы ни труда» и еще тысячу других нелепостей, — он все выполнит. Особенно, если заболевание произошло впервые.
Все болезненные явления резко влияют на пациента. Боли, резь, гной производят на больного такое впечатление, что ему не трудно внушить воздержанность, осторожность и внимательность. Психика его угнетена. Ему все противно, неприятно; он вдруг становится пессимистом и преисполняется в высшей степени того, что называется taedium vitae. Это помогает его мысли фиксироваться на болезни и предписаниях врача.
Но вот проходить 3–4 недели. Вообще говоря, неосложненная гонорея не мешает человеку работать, вести обычный образ жизни, всюду бывать, со всеми встречаться. Ко всему привыкают. Привыкает человек и к мысли, что с ним произошел «венерический» казус. А тут симптомы болезни как будто исчезли или почти исчезли.
Уже нет ни выделений, ни жжения, ни болей. Подавленность первых дней сглаживается. Тяготение к жизни возвращается. Нормальный во всех остальных смыслах организм предъявляет требование на использование всех своих жизненных функций. Только взгляд врача улавливает наличие исчезающей, но еще не исчезнувшей болезни.
Пациент чувствует себя совсем здоровым. И как у всякого здорового, особенно после воздержания и поста, у него разыгрывается аппетит. Примеры окружающих приобретают для него свойство неотразимости.
А врач долбит свое. Не ешьте, не пейте, вам вредно острое, кислое, пряное, соленое, горькое, все, что раздражает мочевые пути. Не вздумайте глотнуть хоть каплю вина, пива. Избегайте общества женщин, чтобы оно вас не возбуждало. Не ездите в авто. Экипаж вас растрясет. Поэтому не садитесь на извозчика. Не взбегайте по лестнице. Деликатесы для вас — яд!
Кому проповедываются эти правила? Тому, кто бывает в ресторанах, на товарищеских ужинах, в театрах, на именинах, званых обедах, наконец, просто среди знакомых, друзей, женщин и мужчин — словом, тому, кто, в сущности, здоров.
Если больной обладает стойкой волей, и слова врача он воспринимает, как закон, выздоровление доводится до конца. В достижении желаемого финала роль врача, конечно, решающая: врач должен суметь вызвать у пациента «волю к победе». И тогда, совместными усилиями того и другого, успех полного излечения обеспечен в срок от одного до трех месяцев.
Но бывает иногда и иначе.
Не забудьте, что систематическая воздержанность может показаться подозрительной окружающим. А тайну надо беречь. И вот начинается нарушение заповедей. Сегодня — рюмочка вина. Никак нельзя было отказаться. Обстоятельства сложились коварно. Не убегать же от компании, — да и что одна рюмочка может наделать непоправимого?
И в самом деле, смотришь, ничего страшного не получилось. Не заметно будто никакого ухудшения.
Трудно лишь начало. Если видимых неприятностей эти погрешности не вызвали, души легко открывается для всех прочих искушений. Врач, твердящий о вреде решительно всего, уже начинает казаться рутинером, ворчливым книжником, чудаком. И на исходе полутора-двух месяцев пациент забывает дорогу к надоевшему ему кабинету.
Отсюда получается, что известное количество мужчин не излечивается, а только залечивается.
Но что значить «залеченные»? Это все те случаи, когда при полном исчезновении каких-либо тревожных поверхностных данных более глубокое и основательное исследование открывает следы прошлого.
Больной давным давно забыл о своей болезни. Он как будто здоров и ведет себя соответственно своему самочувствию, то-есть, как и все другие. Но иногда вдруг появится какое-то неприятное ощущение в мочеполовом тракте: то кольнет, то поноет, и исчезнет. Или покажется внезапно утром слизистая капля, а потом и ее нет.
Бывшего больного это совершенно не беспокоит. А между тем, это и есть показатели не ликвидированного заболевания.
Скажите такому человеку, что он болен и опасен. Он рассмеется. В лучшем случае, удивится и завтра же забудет об этом. Скажите ему, что у него где-то в глубине тканей гнездится гонококк. Он вас примет за фантазера, за чудака.
А между тем, это так. Где-то, в какой-нибудь железке мочеполового канала, микроскопической, ничтожной, или В каком-нибудь рубчике, прячущемся среди складок слизистой оболочки, лежит и дремлет бактерия. Она ослаблена, малодеятельна, жизнеспособность ее ничтожна. Поэтому она так слабо дает о себе знать.
Но она существует.
Если 80 проц. мужчин болеют гонореей, то залечиваются в них приблизительно 50 проц. «Залеченные» холостяки впоследствии женятся. «Залеченные» мужья возвращаются к исполнению своих обязанностей. А ни в чем неповинные женщины получают порцию этих ослабленных бактерий. И заболевают. Но так как гонококк ослаблен, и так как у женщин течение и характер этой болезни своеобразны, то момент заражения обычно ускользает от сознания пострадавшей.
У женщин, живущих половой жизнью, почти всегда имеются выделения из влагалища, так наз. бели, в большей или меньшей степени, в зависимости от опрятности и других причин. Это — явление сравнительно невинного свойства. Но при заражении бели усиливаются. Это уже не только обычные истечения. К ним примешивается гнойное отделяемое слизистой влагалища и шейки матки, пораженных гонококком.
Может ли это взволновать женщину? Будет ли она бить тревогу?
У мужчины мочеполовой канал узок. При гонорее воспаленный эпителий разбухает и еще больше уменьшает просвет, поэтому даже прохождение струи мочи для него болезненно. Наконец, он видит явственно гной.
У женщин дело обстоит иначе. Выделения из влагалища, где гонококк большей частью и гнездится, имеют широкий и свободный отток, ничем не затрудняемый. Отсюда — отсутствие боли. Поэтому женщина думает лишь о чистоте. И начинает несколько чаще спринцеваться, после чего в течение нескольких дней эта неприятность устраняется.
Иногда при мочеиспускании ощущается незначительное жжение в канале. Это уже немного больше беспокоит женщину. Но, пока ей в голову придет мысль о враче, боль стихает.
Малодеятельный гонококк в условиях женских мочеполовых путей не дает бурной вспышки. Так бывает в огромном большинстве случаев. Женщина больна, но она этого не знает. Мужа, конечно, она не заражает. Он получает от нее некоторую долю своих собственных микробов, теперь для него уже безвредных.
Так протекает взаимное обсеменение гонококками, не нарушающее тишины и мира в семье.
Но вот в дело вмешивается свежая, девственная, так сказать, слизистая оболочка. Появляется герой-любовник, как говорили раньше. Если он молод, особенно если он еще не болел, то горе его мочеполовым путям. Гонококк попадает на нетронутую или новую для него почву. И на этой свежей питательной среде мало до сих пор вирулентный, еле деятельный микроб дает пышный рост.
И защитное соображение, что у героини романа есть муж, который не болеет, оказывается призрачным, провокацией, подвохом.
Теперь, выслушав всю эту длинную вставку специального характера, вы, вероятно, без труда поймете следующее.
Я назвал бы это «авиационной историей».
Героем ее был журналист, который обладал бойким пером и интересной, с оттенком женственности, внешностью. За внешность его ценили женщины несколько мужского склада, за перо — редакция.
Когда в 1923 г. над Всероссийской выставкой в Москве взвился флаг, журналист получил срочную командировку на открытие этого промышленного торжища. Утром он сел в кабинку Юнкерса на аэродроме города Краснодара. Аэроплан отмахал тысячу с лишним верст, и к пяти часам того же дня журналист уже входил под арку выставочных ворот.
Вечером, отослав депешу с впечатлениями о торжестве открытия выставки, журналист отправился с визитом на Мясницкую к Чекуновым. С женой своего приятеля Чекунова он некогда был связан интимной тайной. И ему захотелось освежить прошлое.
На следующий день, в послеобеденный час женская фигура под вуалью, как тень, проскользнула в №59 гостиницы «Эрмитаж».
Свидания происходили в один и тот же час три дня подряд.
А на четвертый день Юнкерс увозил журналиста обратно в Краснодар.
Ветер свистел в лицо, и было радостно жить.
На аэродроме Харькова была сделана обычная двадцатиминутная остановка для пополнения бензина. Воспользовавшись этим перерывом для отправления маленькой естественной надобности, журналист вдруг ощутил в процессе выполнения своего долга перед природой какую-то неловкость.
Вечером, уже будучи в родном городе, при аналогичных условиях он почувствовал резь.
Журналист был молод, но, конечно, догадался, что тут дело неладно.
На следующий день утром он позвонил к врачу-специалисту.
Диагноз ясен. Врач открывает новую страницу своей приемной книги, и начитается ежедневная запись процедур и назначений.
Проходит что-то около трех месяцев. Неприятный эпизод забыт. Журналист здоров.
В Москве происходит Всероссийский съезд советов. Журналист снова получает от редакции поручение срочного характера и вылетает в тот же день в Москву.
На Тверской журналисту кто-то машет рукой. Журналист близорук. Прищурив глаз, он подходит ближе к смуглой женщине и узнает в ней жену своего приятеля. Она радостно протягивает ему руку.
— Володя… Владимир Николаевич, вы здесь давно?
Но ее радость остается без ответа. Журналист жует губами. Интересное лицо его искажается недружелюбной гримасой.
— Здравствуйте. Три дня.
— И вы не зашли к нам? Как вам не стыдно?
— Простите, Наталья Андреевна, это даже странно, — цедит он почти бесстрастно, ванте удивление мне непонятно. Скажу прямо: вы наградили меня триппером.
Наталья Андреевна вздрагивает и бледнеет. А затем на ее щеках появляется румянец обиды и негодования.
— Что такое? Да как вы смеете? Это неправда, ложь, гнусность, — кричит она, почти рыдая.
Привлеченные выкриками обиженной женщины прохожие начинают останавливаться. Журналист берет ее под руку и уводит. Она, кипя возмущением, настаивает на немедленном визите к врачу.
Врач ищет, смотрит, делает мазок, глядит в микроскоп и находит ее совершенно здоровой.
— Доктор, — говорить Наталья Андреевна, — здесь в приемной муж. Пожалуйста, поговорите с ним. Он думает, что я больна.
И журналист, вызванный в кабинет, выслушивает точное и категорическое утверждение, что от Наталии Андреевны заразиться немыслимо, так как она вполне здорова. Журналист поражен.
— Но ведь я же в своем уме, слава Богу, — горячится он, ударяя себя по лбу. — Я полтора месяца возился с этим проклятым триппером и ниоткуда больше я не мог его заполучить.
Доктор думает с минуту.
— А скажите, — говорит он затем, — анализ гноя вы делали?
— Анализ? Анализа не делал. Доктор не нашел этого нужным. Помилуйте, все признаки были налицо. Гной прямо хлестал, мочиться было больно.
Лицо доктора становится торжествующим.
— Вот видите, молодой человек, — говорит он снисходительно, — у нас скорее всего было воспаление канала негонококкового происхождения. Бывает иногда, что вследствие различных случайностей — от резких белей, от загрязнения канала и т. д., происходит размножение различных диплококков и стафилококков, которое вызывает обильное истечение слизисто-гнойной жидкости. Однако, произведя анализ, мы, врачи, не открываем специфического возбудителя гонореи. Нужно твердо помнить…
Обескураженный журналист выслушал до конца ученую речь доктора. Он чувствовал себя очень нехорошо. Он понял незаслуженность обид и оскорблений, нанесенных им Наталье Андреевне.
К счастью, Наталья Андреевна не была злопамятна. Слезы быстро изгладились из ее памяти. И она охотно приняла доказательства глубины его раскаяния.
Опят три дня подряд тень женщины под вуалью появлялась в определенные часы у двери одного из номеров «Эрмитажа».
В день своего отъезда, рано утром журналист в кэпи и с чемоданам в руке снова занял место в Юнкерсе. Во время получасовой остановки в Харькове он вдруг сделал у себя неприятное открытие. И когда к вечеру пилот снизился на Краснодарской площадке, журналист одновременно с радостью ощущения родной земли под ногами познал горечь потрясающей истины, приведшей его в отчаяние.
На следующее утро он стучится в знакомую дверь.
Доктор осмотрел его, поставил диагноз и открыл новую страницу в приемной книге.
— Нет, позвольте доктор, — говорит журналист. — Это, по моему, не триппер, а воспалительный негонококк какой-то. Я бы хотел сделать анализ.
— Но зачем же, голубчик? — Флегматично отвечает врач. — Ведь и так картина ясна.
— Но я вас прошу, доктор. Ведь бывает же нетрипперный триппер. Мне это важно знать.
Доктор пожимает плечами. Что за чудаки эти больные! И пишет записку в лабораторию.
На другой день получился ответь:
«Гонококк Нейссера найден — внутриклеточно и внеклеточно».
Нейссер — это тот, кто открыл возбудителя триппера.
Пришлось ли Наталье Андреевне снова истерически рыдать при случайной встрече с журналистом в Москве, — не знаю. Думаю, что на этот раз ей не помог бы даже обморок.
Я предвижу одно ваше возражение. Возвращаясь к героине новогодних встреч, вы скажете: «Ведь у нее, несомненно, были любовники и до студийца. Отчего же тем благополучно сошли часы свидания? Что муж не заболевал, это понятно. Но почему не заболевали остальные акционеры любви?»
В самом деле, здесь как будто налицо противоречие. Но только как будто.
Они не заболевали, потому что им везло. Счастье такое у них было.
Не улыбайтесь. Это вполне научно. Вспомните, анализ гонококка не открыл. Значит ли это, что его не было. Ничего подобного! Ибо заразила же москвичка гонококком студийца. При анализе не могла произойти ошибка. Просто-напросто, гонококков бывает ничтожное количество, вероятно, единичные экземпляры, и прячутся они где-нибудь в глубине ткани, в каких-либо микроскопических железках или щелях эпителия, не размножаясь вследствие своей малой жизнеспособности.
Уловить их микроскопом чрезвычайно трудно, почти невозможно. При таких условиях — половое сношение может пройти иногда, вследствие малочисленности микроба, совершенно безнаказанным. Нужна особая обстановка, чтобы вызвать гонококки на сцену и заставить их действовать. Такая обстановка повторяется периодически. Недаром я спросил у московской гостьи о менструациях. Это именно и есть тот опасный момент, который заставляет действовать гонококк.
Что происходит во время месячных? Слизистая оболочка стенок влагалища и матки набухает. Кровь обильно наполняет все пути своего движения. Секреция всех железок усиливается. Током тканевой жидкости и менструирующей крови гонококк изгоняется из своего убежища. Теперь с ним уже легко встретиться. И такая встреча чревата последствиями.
Бедный студиец! Любовь вспыхнула в его сердце в неподходящую минуту. Журналист тоже многого не знал.
Иногда прозаическое слово может спасти положение. Любовнику, охваченному пламенем страсти, не мешает в перерыве между двумя поцелуями навести трезвую справку. Может быть, грубо примешивать к поэзии любви прозу будней, но зато это очень полезно. Вопрос должен быть, конечно, задан вовремя, до того момента, о котором можно сказать строфой из Шершеневича:
Сегодня ко мне снова после долгого промежутка явился журналист с новой гонореей. Эта третья гонорея у него была уже честная, прямая, открытая. Заполучил он ее где-то в гостинице. И лечил в амбулатории, предъявив страхкарточку.
Рассказывая мне всю эту историю с полетами, он смеялся. Он был молод и самонадеян и верил, что в жизни дурное и хорошее одинаково идут на пользу человеку, и что из всего можно извлечь зерно блага, пригодное, если не для настоящего, то для будущего.
Я тоже, каюсь, смеялся, слушая его.
Смешное, однако, у нас редкость. Чаще бывает наоборот.
Вот что мне вспомнилось.
В тот невеселый вечер за окном шумело дерево, и ветер бился в ставень. Стекло дребезжало и мешало работать. Я опустил штору. На дворе шел нудный, и бесконечный дождь.
Амбулатория к восьми часам опустела. Я собирался снять халат.
Вдруг за дверью послышались голоса и шаги. Сиделка принесла мне две регистрационные карточки.
Больной вошел как-то боком, но плотно, кряжисто шагая ногами в сапогах. Лицо у него было хмурое, сжатое. Черные глаза блестели агатово. Он оказался литейщиком.
Я привык угадывать по беглому впечатлению состояние людей, приходящих ко мне. Это не требует особой наблюдательности, так как категория обращающихся за помощью довольно однообразна и позволяет находить безошибочный тон с самого начала.
Мне сразу стало ясно, что этот человек принес с собой не только жалобы на недомогание. В его насупившейся физиономии отражалось нечто большее, чем физическое страдание и обычная моральная подавленность.
Я определил гонорею.
У него быль хриплый голос, и он говорил короткими фразами.
— Я пришел с женой. Осмотрите ее.
— Хорошо. Выйдите, — сказал я, — и пригласите вашу жену.
Он медленно покачал головой и затем сказал, словно выдавливая из себя слова:
— Я хочу, чтобы вы осмотрели ее при мне. Нам с ней нечего таиться, какие тут могут быть секреты!
Тон у него был решительный, неприятный.
— Нет, это совершенно невозможно, — возразил я довольно категорически, — я не могу при свидетелях заниматься осматриванием больных. Да и для вас будет лучше. То, что она скажет мне с глазу на глаз, она не скажет при вас.
Он смотрел на меня испытующе. Я продолжал:
— И, наконец, вы можете быть совершенно спокойны. Я не войду ни в какое соглашение с вашей женой. Обязанность врача — не скрывать правды. Я только исследую ее без вас. А потом у нас будет общий разговор. Если только, — добавил я осторожно, — ваша жена не воспротивится этому.
Литейщик сделал губами так, точно хотел сказать: «Ну еще бы, пусть только попробует!»
Он стоял, не двигаясь, что-то обдумывая, со стянутыми к переносью бровями. Я спокойно ждал.
— Вот что я хочу сказать, — заявил от твердо и резко. — Эта женщина и я были в разводе больше двух лет. Она мне четыре года отравляла жизнь. У нее иродов характер, ну, и другое там разное. Она умоляла меня вернуться. Я сперва ни за что не соглашался. Но у нас есть девочка пяти лет. И ради дочери я пошел на это. Вот уже год, как мы живем вместе. Кое-как ладим. Я знаю, что болезнь эта открывается через три дня. В среду на прошлой неделе у меня было с женой дело и во вторник на этой. А сегодня, в субботу, пошла течь. Ни с кем больше никаких делов по женской части я не имел. Значит что-же? От среды ничего, а от вторника в аккурат на третий день пошло. В среду здоровая, а во вторник больная. Значит, в промежуток она заполучила от кого-то эту проклятую болесть. За старое, значить, взялась. А ведь клятву давала, своей девочкой клялась, матерью!
Он схватился за голову. Черная прядь упала на лоб. Из-под нее сверкал озлобленный взгляд.
— А она призналась вам? — спросил я.
Он вскинул головой.
— Еще бы, дура она, что ли?! Ей живется при мне не плохо. Даже попрекает меня, будто я у другой бабы это охватил. Разве я могу с такой жить? Эх, пропала наша девочка!
Вы понимаете ответственность мою, как врача? Я держал весы трех жизней в своих руках и как бы ощущал биение этого живого страдания.
Он вышел. Она вошла.
Эта женщина плакала, разговаривая со мной. Она не чувствовала оскорбления. Она рыдала от страха, от забитости, которая смотрела из ее немолодых, выцветших глаз, из многочисленных морщин ее уже несвежего лица.
Я долго возился с ней. Из каждой складки слизистой оболочки я брал выделения, окрашивал их и затем подносил их к микроскопу.
Она была совершенно здорова. Так казалось с первого взгляда. Такой она себя чувствовала.
Тогда я принялся ее расспрашивать с настойчивостью прокурора.
Оказалось, что шесть лет назад, вскоре после замужества, у нее показались «густые», по ее выражению, бели. А потом ничего больше не было.
За эту ниточку я ухватился. Я решил навести справку у мужа.
Он вошел, а она вышла за дверь.
Услыхав мой вопрос о там, не было ли у него в прошлом триппера, он махнул недовольно рукой.
— Ну, когда же это было? Семь лет назад, не меньше! Я давно вылечился.
Произнес он это таким тоном, точно хотел сказать: «Какими пустяками вы занимаетесь, доктор!»
Не трудно понять, что мой вопрос был вполне уместен. В продолжении пятнадцати минуть я старался объяснить литейщику, что сначала он болел, затем кое-как залечился, потом заразил жену, а что теперь она вернула ему то, что когда-то приобрела от него же. Конечно, тут не обошлось дело и без менструаций.
Понял ли он меня, не знаю. В его голосе я не уловил ни удовлетворения, ни примирения.
Он оказал очень сухо;
— Ну, что же! До свиданья!
Что было дальние, не могу сказать. Больше я их не видел.
Но мне было очень жаль и выцветших, застывших в немом испуге глаз женщины, и этой неведомой мне девочки.
Я предугадываю ваше возражение. «Позвольте, — скажете вы, — ведь тут муж пострадал от своих собственных гонококков. По вашим же словам, этого не должно быть. Ведь жертвой падает третий, а муж неуязвим?»
Совершенно верно! Это — правило, но бывают и исключения. Чем они вызываются, неизвестно. Причина кроется, вероятно, в особенностях организма.
Но, повторяю, это явление единичное. Обычно же мужья-гонококконосители неуязвимы. Опасность подстерегает лишь третьего.
Остановимся немного на статистике, обрисовывающей женскую долю.
Что такое женские болезни?
Ответ прост. Это — мужские болезни. Или точнее: болезни женщин, происходящие от мужских болезней.
Пусть это не совсем так, но это почти так. Для 70 проц, случаев это — аксиома.
С этой точки зрения огромное большинство половых сношений можно определить, как акт, посредством которого во внутренние мочеполовые пути женщин вводится инфекция мужского канала. Что это за собой влечет, ни для кого не секрет; надломленное здоровье, подточенные силы, истерию, усталый блеск глаз, бледный цвет лица и увядание раньше (времени.
А сколько женщин страдает женскими болезнями? 90 процентов. Теперь высчитайте; 70 проц, из 90 проц, — что это составит? Три четверти почти всех женщин, — городских, по крайней мере.
Это не фантазия, не вымысел. Раскройте любое руководство по гинекологии, и вы найдете там эти данные. Спросите любого врача по женским болезням, и вы услышите те же цифры.
Но самое ужасное во всем этом — это то, что женщины не чувствуют и не знают, чем они больны и когда они больны. Женская болезнь считается чем-то неизбежным и совсем не страшным. И почти никто не знает, что таится за этим, якобы безобидным, явлением.
Это объясняется тем, что болезнь берет женский организм тихой сапой. Все происходит незаметно, без шума, без криков и болей. Об этом я уже говорил. Конечно, бывают и исключения в смысле силы и резкости болезненных явлений. Но на них не стоит останавливаться. Они немногочисленны.
И это незаметное разрушение здоровья женщины — не наказание за грехи. Скорее это наказание за анатомию.
Суть заключается в строении путей, по которым идет заражение.
Анатомическое строение у мужчины иное, чем у женщины.
Оттого у них все протекает громогласно. Им болезнь объявляет: иду на вы! Боли, резь, течь, воспаление — всего этого не скрыть. Простое прикосновение платья очень чувствительно. Даже сон не приносит успокоения. И внимание больного прочно приковывается к месту катастрофы. Пусть это будет даже безусый юноша, не имеющий так называемого опыта, при первом же столкновении с этим злополучным даром любви. Он уже сам ставит диагноз. Раскусив орешек зла, он тотчас же бежит отыскивать амбулаторию и врача-специалиста.
Процедура лечения тоже портить не мало крови пострадавшему. Действительно, манипуляции над больным местом зачастую представляют собой довольно мучительное переживание. Отсюда широко распространенное мнение о том, что триппер — вещь жестокая, свирепая, но мало кто знает о том, что это наблюдается только у мужчин.
В этом одна из причин беспечного отношения женщин к своим ощущениям. Ведь последние по своей интенсивности и характеру так далеки от гонореи, которая, по слухам, должна жечь рвать и терзать, что мысль о какой-либо аналогии редкой из женщин приходит в голову. Остальные чувствуют себя совершенно здоровыми, не знают никаких опасений, смеются как ни в чем не бывало и целуют мужчин с увлечением и смелостью.
А несколько дней спустя происходит, примерно, такой диалог:
— Вы — бесчестная женщина, вы заразили меня!
— Что такое? Да как вы смеете оскорблять меня, вы грязный человек? Это вы сами заразились от панельной женщины. Не смейте ко мне приближаться. У меня муж, ребенок, и все мы здоровы. О, Господи, как могла я позволить себе это с вами!..
Или:
— Неправда, я никогда не болела. Я жила с моим прежним другом шесть лет, и все было хорошо. Была здорова. Никаких таких гадостей не знала. Уходите! Видеть вас не хочу. Обманщик! Обидчик!
Она рыдает. Слезы так искренни, что им нельзя не верит.
Итак, у одной такие доводы: здоровый муж, ребенок; у другой — многолетнее благополучие. И непосвященному, — а таких, конечно, не перечесть, — кажется, что тут какое-то колдовство, какая-то загадка. Получается, в самом деле, впечатление, будто от воздуха заразиться можно.
Сколько горечи, оскорблений, столкновений Вырастает на почве такой загадочности!
Как выбраться из этого заколдованного круга?