1

Эта рука меня доконает. Я с трудом открываю глаза и, сощурившись, вижу слабый свет. Шторы раздвинуты, вчера вечером я забыл их задернуть, в окно светит солнце. Пробиваясь сквозь мои набрякшие веки, скользнув по сетчатке, оно бьет прямо по темени. Боже, болит-то как! Хоть на стенку лезь. Вчера вечером я наплевал на очередное правило, которое сам же себе и установил, и пошел обходить один бар за другим — это я точно помню, но вот что было дальше, припоминаю, мягко говоря, весьма смутно. Настолько смутно, черт побери, словно память начисто отшибло! Надравшись, начал приставать к совершенно незнакомым женщинам, чье сексуальное прошлое в лучшем случае сомнительно, что могло пагубно отразиться на моем здоровье. Так ведь уже было недели две назад, в субботу вечером, когда я принял решение в последний раз таким вот образом скоротать время, и меня отделали на славу. Пришлось в понедельник явиться на службу в суд, имея на редкость непритязательный вид: на правом глазу — повязка, которая закрывала половину лица, на самой физиономии живого места нет от синяков, ушибов и ссадин. Моя подзащитная, к слову, ярая активистка антивоенного движения, взяла да и брякнулась в обморок, пришлось просить о переносе дела на другой срок. Фред Хайт, один из моих компаньонов, занялся дамочкой сам и привел ее в чувство, но после этого случая друзей у меня ни в зале суда, ни за его пределами не прибавилось.

Я представил, как сейчас открою глаза, сяду на кровати и от тупой боли башка расколется, словно дыня, которую уронили с крыши трехэтажного дома. А все это халявное виски, которое я наверняка пил, хотя ничегошеньки не помню. Поделом мне, идиоту безмозглому, который только и знает, что себя жалеть! Но вот откуда боль в руке? Может, у меня перелом? Может, я в больнице? Тогда бы руку вправили куда надо. Посмотрю.

Она шатенка, но корни волос тронуты сединой. Спутанная грива, как моток проволоки, которым перевязывают тюки. Можно подумать, она дома сделала себе перманент, а потом заболталась по телефону. Она еле слышно похрапывает, ее голова, напоминающая шар для боулинга, лежит у меня на плече. Боже правый, неужели между нами что-то было?! Да, лапка у нее хороша, как у крупного койота. Вот бы откусить ее, пока она спит, только тогда есть шанс выбраться отсюда целым и невредимым. Это из своей-то квартиры!

— У тебя кофе есть? — слышу незнакомый голос.

— Что?

— Кофе. Ты скажи только, где найти. — Она пялится на меня так, как глядят на животных в зоопарке сквозь прутья клеток. Белки глаз у нее налились кровью, приобретя противоестественный ярко-красный оттенок.

— Кофе там, над раковиной, — делаю я взмах свободной рукой.

Прищурившись, она неуклюже встает с кровати и плетется на кухню в чем мать родила. Я провожаю взглядом ее удаляющуюся спину, отвислый зад. Да, я был пьян, но неужели заодно и слеп? О Боже, что еще произошло вчера вечером? Мне-то казалось, что я только разбил инструменты у троих музыкантов. Если кто-то из знакомых видел нас вместе, в нашем городе мне крышка.

Она в ванной. Я прислушиваюсь, пока она приводит себя в порядок, потом перекатываюсь на другой бок, хватаю с пола ее сумочку и, порывшись в бумажнике, достаю водительское удостоверение. Дорис Мэй Ривера. Место жительства — Тручас — это на севере Нью-Мексико, в горах Сангре-де-Кристо. Сорок шесть лет. У нас с Патрицией (первая по счету миссис Александер) денег не было и в помине, мы только закончили юридический факультет, потом родилась Клаудия, а вот с Холли мы были вхожи в изысканное общество. Преуспевающий адвокат с красавицей-женой, которая в нем души не чает (о'кей, для него это второй брак, а для нее — третий, но кому какое дело?), активно участвуют в общественных мероприятиях, ни дать ни взять господин и госпожа Большая Шишка! У них небольшое ранчо к северу от города, машины-близняшки марки БМВ, жилая собственность на лыжном курорте в Таосе. Кстати, это неподалеку от Тручас. А теперь я лежу на пропотевших, неделями не менявшихся простынях в квартире, которую снимаю в комплексе, где постыдилась бы жить даже неработающая мать малолетних детей, получающая на них пособие. Роюсь в бумажнике Дорис Мэй Риверы (фамилия у нее явно не своя, ни одной женщине, для которой испанский язык родной, при рождении не дали бы имя Дорис Мэй), сорокашестилетней незамужней бабенки, которая и сама живет-то, может, в доме без канализации. Тручас славится своими видами, открывающимися из отхожих мест во дворе.

Она спускает воду в унитазе, и я сую бумажник в сумочку. Шатенка выходит из ванной в моем темно-синем велюровом халате, который Холли подарила мне в прошлом году на Рождество всего за 275 долларов, выписав его по каталогу «Шарпер имидж». Один из недорогих подарков того года. Она обмотала голову полотенцем, наверное, увидела себя в зеркале.

— Как тебе приготовить яичницу? — кричит она, шуруя в холодильнике. Встав на пороге двери, ведущей в спальню, она улыбается смущенно, чуть ли не заискивающе. Возможно, прошлой ночью мы стали мужем и женой, все может быть.

— Никак. — Выудив брюки из груды одежды, брошенной на полу, я натягиваю их на себя и, спотыкаясь, бреду на кухню через гостиную. Вся моя квартира — одна большая комната, где сам черт ногу сломит. Нужно будет договориться с уборщицей, пока не образовался полный бардак, какой и Кафке не снился. Все равно деньги уже на исходе.

— Одевайся. — Прошмыгнув мимо нее, я вынимаю из холодильника апельсиновый сок и отпиваю прямо из картонки. Она оборачивается, разинув рот от удивления, и, невольно опустив руку, разбивает яйцо о сковородку. Протянув руку, я выключаю газовую плиту. Она глядит на меня обиженно. Надо же! Познакомились-то по пьяному делу, а она, глядишь, уже права на меня заявляет!

Закрыв глаза, я набираю воздух в легкие. Вообще не стоило бы спрашивать ее об этом, но я должен знать наверняка.

— А что, я… — Комок застревает у меня в горле.

Она улыбается:

— Еще как! — И даже глаза закрывает от восхищения. — У тебя такие губы! Я еще чувствую, как они ласкают мою…

— Спасибо, дальше не стоит, — обрываю ее, отворачиваясь от возбужденного, слащаво улыбающегося лица.

Она так ни о чем и не догадывается.

— О Боже! Теперь понятно, о чем ты.

Я оборачиваюсь. Ничего тебе не понятно. Если только ты не умеешь читать чужие мысли. Кожа у нее смуглая, может, она полукровка и кто-нибудь из ее родителей был индейского происхождения, может, она колдунья.

— Я совсем не заразная, — торопливо уверяет она. — Ни СПИДа, ни герпеса, ничего подобного. — Расставив все точки над «i», она улыбается. — Я бы никогда не обошлась так ни с тобой, ни с кем другим. — На мгновение она умолкает. — Не так уж часто мне предлагают остаться на ночь, чтобы я, — тут она начинает говорить очень тихо, почти шепотом, — не оценила это по достоинству.

— Проваливай.

— А… как же завтрак? Кофе? Я приготовила бы тебе омлет с красным перцем. — Она стоит с кухонной лопаточкой в одной руке и кастрюлькой знаменитой фирмы «Мелитта» — в другой. Она словно олицетворяет собой популярную телеведущую по разделу «кулинарного» искусства. И я счастливчик, что эта известная особа стоит сейчас в моей кухне.

— В двух кварталах отсюда «Макдональдс». Там делают яичницу «Макмаффин». Не Бог весть как, но есть можно. — Вернувшись в спальню, я сгребаю в охапку ее одежду, нижнее белье, туфли, сумочку, сваливаю все это на кушетку в гостиной. — Ну, одевайся и проваливай отсюда!

Она начинает плакать. Это не попытка разжалобить, не похоже на истерики, которые в свое время закатывала мне Холли, нет, тут притворством и не пахнет! Крупные, округлые слезинки, сотрясающиеся от рыданий плечи. Обхватив голову руками, я зажимаю уши.

— Слушай, извини. Я серьезно. Но мне пора на работу, я и так уже опаздываю. А ты что, на работу не торопишься?

— Я безработная, — всхлипывает она. Полотенце сползло с ее головы, она уткнулась в него лицом, мокрые волосы торчат во все стороны. — Уже четвертый месяц пошел, как меня уволили.

А теперь — как можно аккуратнее. Усади ее на кушетку. Сними халат. Натяни трусики, сначала — на ноги, потом — на задницу. Накинь платье. С лифчиком и колготками справится сама, их можно сунуть в сумочку. Надень туфли.

— Можно мне в ванную? — еле слышно спрашивает она. — Не хочется выходить на улицу в таком виде. — Повернувшись, она глядит на меня в упор так, что становится не по себе.

— Хочешь верь, хочешь нет, но у меня еще осталась гордость, — добавляет она, пытаясь вновь обрести уважение к себе.

— Само собой. — Мне неловко перед ней. — Не спеши. Кофе я сварю сам.

— Я знала, что ты не такой злой, каким кажешься, — говорит она и, вновь напустив на себя застенчивый вид, на манер героинь любовных романов, удаляется в ванную. Теперь, уже одетая, со спины она смотрится совсем неплохо. Я одергиваю себя; тоже мне, ценитель прекрасного! Дела твои, старина, и так хуже некуда. Ни к чему их усугублять.

Через несколько минут она выходит, уже надев лифчик и колготки, накрасившись и расчесав густые волосы. Безусловно лучше, хотя все равно не красавица, но теперь я не буду казниться весь день: в темном баре она сойдет за потаскушку, которой не откажешь в известной привлекательности. Она кладет сложенный пополам листок бумаги на кухонную стойку.

— Это номер моего телефона. На случай, если ты передумаешь и захочешь позвонить.

— Само собой, — киваю я. — Только не вздумай с утра пораньше забросить свою работенку и сутками напролет просиживать у телефона! — Тут я припоминаю: она ведь безработная. Ну, пусть дежурит у телефона хоть с утра до вечера, если ей так хочется.

Сделав шаг к выходу, она быстро оборачивается и, застав меня врасплох, жарко целует прямо в губы, прижимаясь ко мне всем телом. Это у нее хорошо получается, что меня, в общем-то, не удивляет. Помимо моей воли, пауза затягивается, потом я все же отстраняюсь.

— Очень жалко, что ты так напился, — говорит она с порога, — нам было так хорошо вдвоем! Тебе должно быть стыдно, что, в отличие от меня, эта чудесная ночь тебе так и не запомнилась.

 

2

Не успел я выпить первую чашку кофе, как меня огорошили приятным известием.

— Пойдем в зал заседаний. Нужно поговорить. — Энди Портильо, второй мой компаньон, отпрыск одного из старинных семейств потомственных землевладельцев, проживающих на севере Нью-Мексико. Крепкий, рослый малый, старше меня года на два, с виду похож на мусорщика, который, сидя на заднем откидном борту полутонки «шевроле» образца 1952 года, лопает кукурузные лепешки, купленные в передвижной закусочной. Внешность, конечно, может оказаться обманчивой: судя по дипломам в простых дешевых черных рамках, за плечами у него Оберлинский колледж и юридический факультет престижного и старейшего Колумбийского университета. Это не считая почетных премий и наград. Энди — визитная карточка нашей фирмы, гений, который предпочитает держаться в тени. Фред занимается гражданскими делами, у меня — уголовные. Пару лет назад, когда авторитетный журнал по вопросам права опубликовал обзорную статью о лучших адвокатах по уголовным делам в каждом штате, я попал в число тех, на кого пал выбор в Нью-Мексико. Неторопливо входя в зал суда, я принимаю довольно внушительный вид, о некоторых моих заключительных речах перед членами жюри присяжных в наших краях ходят легенды.

— Твои дела хуже некуда, Уилл, — в лоб сообщает мне Фред.

— Знаю. Ничего, справлюсь. — Известно, что лучшая защита — это нападение, и я нападаю. — Слушайте, ребята, какого черта вы на меня набросились? Ведь я даже чашку кофе не успел выпить. — Я ослепительно улыбаюсь. Вот она, знаменитая улыбка Александера, которой я пользуюсь в зале суда. Люди говорят, что, глядя на меня, вспоминают Джека Николсона. Оно и понятно: ведь я перенял ее из фильмов с его участием.

Но их так просто не проведешь, слишком давно они меня знают.

— Ты помнишь госпожу Талиаферро? — спрашивает Энди, хотя заранее знает, что я отвечу. — Госпожу Ральф Талиаферро, милую старушку из Пуэбло, которая готова ежегодно платить нашей адвокатской конторе тридцать пять штук авансом за то, чтобы при необходимости обратиться к нам?

Я тяжело вздыхаю. Входит Сьюзен, ставит передо мной чашку кофе. Я пью, обжигаясь, несколько капель падают на стол. Она вытирает их и торопливо выходит: грозовые тучи под потолком комнаты продолжают сгущаться.

— В котором часу мы должны были с ней встретиться? — Невозможно все упомнить, особенно эти даты. Изо дня в день крутишься как белка в колесе. Я бросаю взгляд на настенные часы. Без четверти одиннадцать.

— В половине девятого, — отвечает Фред. — Ты пометил эту встречу в настольном календаре еще две надели назад. — Он кладет руку мне на плечо. Дружеским этот жест, пожалуй, не назовешь. — Она прилетела на собственном двухмоторном «лиэре», чтобы встретиться с компаньонами фирмы. Заметь, со всеми компаньонами, а так как речь идет об уголовном деле — ее непутевый сынок влип по уши, попавшись на взятке сотруднику Управления по контролю за применением законов о наркотиках, — то она была особенно заинтересована во встрече с нашим специалистом по уголовному праву. Увы, его на месте не оказалось.

— Я сам поговорю с ней. Возьму билет на самолет и вылечу ближе к вечеру. — Черт побери, даже трахну ее, если понадобится! Какой-никакой опыт общения со старыми кошелками у меня имеется.

— Поздно. Она отказалась от сотрудничества с нами, — качает головой Энди. — Четверть часа назад звонили от Диксона. Они пришлют к нам курьера, чтобы забрать материалы по ее делу. — Он отворачивается и переводит взгляд на окно, за которым через улицу видно здание, где заседает законодательный орган штата.

— Я все улажу, — торопливо обещаю я. В животе урчит. — Диксон — бездарь, а она дамочка толковая, хотя и доводится матерью целому выводку болванов. Она раскусит его за неделю.

В комнате тихо. Карандаш, который Фред держал между пальцами, вдруг с треском ломается. Впечатление такое, будто ружье выстрелило. Несмотря на плохие новости, голова с похмелья все еще туго соображает. Я, наверное, потеряю счет чашкам, выпитым до обеда.

— Слушай, Уилл, — повелительным тоном говорит Фред. — Не упрямься, старина, нам нужно поговорить, — уже мягче продолжает он. Вид у него расстроенный, да и у Энди тоже. Все мы — близкие друзья, скоро уже десять лет вместе занимаемся адвокатской практикой. Однажды подав надежды, наша фирма их оправдывает. — Это переходит всякие границы… Я имею в виду то, как ты себя ведешь.

— Я понимаю, что ты имеешь в виду. — Я держусь по-хамски, просто не люблю нотаций, особенно когда знаю, что заслужил их.

— Это случается уже не в первый раз, — говорит Энди, — и не во второй. С тобой сладу нет, старина. — Он запинается. — От того, что ты в последнее время вытворяешь, тяжело и тебе, и другим.

— У нас с Энди был разговор на этот счет, — вставляет Фред, может, чуть поспешнее, чем следовало. — Беседовали мы и с партнерами, их ведь это тоже касается, но по большому счету решать нужно нам. Компаньонам. Всем троим.

Я отпиваю из чашки, она пустеет наполовину. Полегчало.

— А о чем, собственно, речь? — спрашиваю я. Не уверен, что хочу услышать ответ на свой вопрос.

Энди, сидящий рядом, наклоняется ко мне. Этот парень — медведь, большой ласковый медведь, я обожаю его, лучшего друга у меня никогда в жизни не было.

— Сейчас от тебя, Уилл, никому и прежде всего тебе самому нет никакого проку.

— Слушай, могут у меня быть свои проблемы или нет? Это ведь не конец света!

— Мы хотим, чтобы ты взял отпуск, — говорит Энди.

Он что, спятил?

Мне уже доводилось получать такие удары исподтишка, после которых всякий раз начинаешь хватать ртом воздух, даже если внутренне готов к этому. Я глубоко вздыхаю, смотрю сначала на него, потом на Фреда. Надо отдать им должное: они выдерживают мой взгляд. Это не так просто.

Я залпом допиваю кофе.

— Не могу. Не сейчас. Поймите, сейчас не могу.

Тут до меня доходит: компаньоны, лучшие друзья вышибают меня из собственной фирмы. «Александер, Хайт энд Портильо». Именно моя фамилия, ни дна ей ни покрышки, первая на дверной табличке. И тут я взрываюсь.

— Черт бы вас побрал! — ору я, вскакиваю и принимаюсь метаться взад и вперед по комнате, чувствуя, как содержание адреналина в крови растет. На ходу я всегда лучше соображаю.

— Успокойся, Уилл, — говорит Фред. — Ты что, хочешь, чтобы тебя вся контора слышала?

— Черт бы побрал контору и вас вместе с ней! Обоих! — Я расхаживаю взад и вперед, обливаясь потом и кипя от злости, но в глубине души мне страшно. — Именно сейчас, черт побери, когда мне тяжело, как никогда в жизни, — вы же знаете, на носу бракоразводный процесс с Холли. После него я останусь без гроша в кармане, а у меня дочь, и позарез нужны три штуки, чтобы выровнять ей зубы, иначе они останутся кривыми. И миллион других, не менее важных дел. А тут пропустить какую-то вшивую встречу, как вы уже собираетесь дать мне пинка под зад. Спасибо, ребята! Мне нужна поддержка, а вместо этого вы даете мне от ворот поворот!

Я плюхаюсь в кресло. Из-за двери выглядывает вопросительное личико Джейн, редактора юридического «Мишиган ло ревью», мы взяли ее к себе только в прошлом году, уведя из-под носа у двух крупных фирм на Уолл-стрит. Нетерпеливым взмахом руки Энди выпроваживает ее. Она даже подпрыгивает от удивления, так это на него не похоже. Наверное, вся наша контора сидит сейчас как на иголках.

Они оборачиваются ко мне. Это мои друзья, они искренне за меня переживают. А я им не помогаю. Не могу. С уходом из фирмы исчезнет единственная надежда, которая осталась у меня в жизни.

Фред первым прерывает молчание — не зря же мы зовем его «скальпелем».

— Ты наносишь ущерб фирме. — Простые, откровенные, беспощадные слова.

— Это ни для кого не секрет, — добавляет Энди. — О тебе уже начинают болтать разное.

— Ну и пусть, что с того! По работе ко мне есть претензии?

Они молчат.

— О'кей… — Теперь будь осторожен, это ведь твои друзья и компаньоны, слишком многое поставлено на нарту, не вынуждай их делать шаг, о котором потом все пожалеют. — Да, я сорвался, причем уже не в первый раз, далеко не в первый, но теперь, честно, с этим покончено, теперь я понимаю, что важно, а что — нет, и займусь работой. Работой и ничем другим. Я не пью, целую неделю спиртного в рот не беру. — О'кей, ради собственного блага можно разок и приврать, свои люди — сочтемся.

— Ты пил вчера вечером, — холодно сообщает мне Энди. Он уже не напоминает большого добродушного медведя. — Вы с Баком Берджессом битый час пили вместе в «Лонгхорне». А теперь кончай молоть вздор и выкладывай все начистоту, если не хочешь, чтобы я выбросил тебя из окна на улицу.

— Боже правый, так то же было пиво, одна-единственная бутылка паршивого пива! — Я чуть не наложил в штаны от облегчения, думая, что натворил что-то серьезное или кто-то видел, как я оседлал ту дамочку из Тручас. — О'кей, строго говоря, бутылок пива было две, и пива слабого, — поспешно вставляю я, адвокату приходится соображать на ходу, — а его и выпивкой-то не назовешь. Черт побери, — добавляю я, изображая улыбку, — от стакана чая со льдом и то больше захмелеешь!

— Тогда советую исключить чай со льдом из твоего рациона, — холодно говорит Фред. — Послушай, Уилл, выбирай — либо ты берешь отпуск и занимаешься решением своих проблем…

Он обрывает себя на полуслове. Даже ему, парню, который чувствует себя в борьбе как рыба в воде, разговор со мной дается непросто. С меня же взятки гладки, придется им доиграть эту партию до конца, пусть покажут, что еще у них запасено в колоде.

Энди и бровью не ведет. Он классно играет в покер.

— Мы не хотим выкупать твою долю, Уилл. Но сделаем это, если придется, если другого выхода не будет. Но мы этого не хотим. Не хотим ни в коем случае.

Это положение было закреплено в уставе при создании нашей фирмы: если двое из троих компаньонов, стоявших у истоков фирмы, сочтут, что третий наносит ей невосполнимый ущерб, то они вправе выкупить его долю по номинальной стоимости в текущих ценах и выплатить гонорары по делам, который он ведет на данный момент. Это бешеные деньги, никто из нас никогда даже не помышлял об этом. Теперь все иначе. Мы сидим, словно воды в рот набрали.

У меня первого сдают нервы.

— Сколько продлится отпуск?

Фред пожимает плечами.

— Неделю? Месяц?

— Месяца мало, Уилл, — кивает головой Энди. Он опять наклоняется ко мне с видом миротворца. — Впрочем, дело не только в тебе самом, добавляет он дипломатично, хотя и чуть поспешнее, чем следует. Ему не хватает изворотливости, бесхитростная натура Энди видна невооруженным глазом. — Твое материальное благополучие для нас важнее всего.

— Ты хочешь сказать, что фирму нужно сохранить в целости и сохранности, — подхватываю я.

У них вырывается вздох облегчения, они, наверное, думают, что теперь со мной сладить будет нетрудно.

— Деньги-то принадлежат ей. — Рано они радуются, я их еще помучаю. — А вы хоть можете выкупить мою долю?

Я провоцирую их: если они ответят утвердительно, значит, все уже решено.

— Для этого придется попотеть, — говорит Фред. — Но если не будет другого выхода, если ты так ставишь вопрос, то да, сможем.

— Так о каком же сроке идет речь? Три месяца? Четыре? — Пот льет с меня градом.

— Как минимум, — отвечает Энди, вновь обретая уверенность. — Тебе нужно успокоиться, Уилл. Нервы у тебя вконец сдали.

Вот так.

— А как насчет денег? — спрашиваю я. — Ведь не может же наша фирма платить деньги, если я не буду приносить прибыль, во всяком случае, в течение столь долгого времени.

Они пристально смотрят на меня. О Боже, что-то я туго соображаю сегодня утром!

— Черт бы вас побрал!

— Именно это я тебе хотел сказать, — отвечает Фред тоном, в котором сквозят обиженные нотки. — Твоя взяла, брат. Ничего у нас не выйдет, как ни крути. Будь на твоем месте один из нас, мы поступили бы точно так же, — вкрадчиво добавляет он.

— На месяц мы тебя отпустить можем, а то и на два. — Энди, по крайней мере, сдается не так легко, как Фред. Интересно, ловлю я себя на мысли, а Фред вообще вызывал у меня симпатию? Вряд ли.

— А если я откажусь наотрез? — Я уже закусил удила. Какого черта, в самом деле, мы же всегда были компаньонами, друзьями, а теперь эти жалкие, двуличные сукины дети берут меня за горло?

— Не советую, — ровным, бесстрастным голосом отвечает Энди. Теперь его уже ничем не проймешь.

Я сникаю, они это видят, в таком состоянии, как сегодня утром, я ничего не могу с собой поделать. Ни дать ни взять бескровный дворцовый переворот, который окончился, не успев толком начаться.

— Чем мы все это объясним? Я не допущу, чтобы меня публично унижали, и уж позабочусь о том, чтобы бросить тень на фирму. — Я с вызовом встречаю их взгляды.

— Ты попросился в длительный отпуск, — наставляет меня Фред. Мерзавцы, они уже все продумали, может, заготовили и бумаги, которые мне осталось только подписать! — Ты здорово переволновался из-за развода, много лет занимаешься адвокатской практикой, устал и нуждаешься в передышке, чтобы оценить масштабы достигнутого. Мы не хотели бы отпускать тебя, но, руководствуясь долговременными интересами фирмы и заботой о твоем благополучии, скрепя сердце идем тебе навстречу и желаем всяческих успехов. Надеемся, что форель будет клевать отменно, что отпуск пройдет отлично, и с нетерпением ждем твоего возвращения в фирму, у истоков которой ты и стоял.

Я испускаю шумный вздох облегчения, дверь для меня оставлена полуоткрытой. Может, они правы, надо немного отдохнуть. В таких рассуждениях есть доля истины.

— К какому сроку мне нужно вернуться?

— Мы сами с тобой свяжемся, — говорит Энди. — Никаких гарантий я дать не могу.

— Значит, нельзя исключить, что я никогда не вернусь. — Здорово! В сорок лет начинать заново в городе, где все тайное становится явным. Завтра о моем позорище будут судачить на каждом углу.

— Давай не будем предаваться мрачным мыслям, старина, — говорит Энди, — нам самим все это в тягость. Ты нужен нам, Уилл, ты наша звезда, мы сразу лишимся половины клиентов, а некоторых — навсегда.

— Тогда на кой черт вам сдались такие драконовские меры?

— Ты вынудил нас, Уилл. В противном случае, нам кажется, фирме не уцелеть.

О Боже, неужели дела на самом деле так плохи? Я закрываю глаза, делаю глубокий вдох, затем — выдох. Может, попросить прощения? Нет, если уходить, так с достоинством, как я умею. Конечно, если я извинюсь, они будут считать себя последними подонками.

— Прошу прощения. Не знаю, чем уж я так провинился, но, судя по всему, доставил всем массу неприятностей.

Я попал в точку. Их лица выражают неподдельную печаль. Фред, что совсем на него не похоже, накрывает мою руку своей — на редкость неуместный, хотя и трогательный, старомодный жест.

— Ты еще вернешься, — сдержанно говорит он.

Я так же сдержанно киваю в ответ.

— А что делать со Сьюзен?

— Это уже наша забота, — поспешно отвечает Энди, парируя провокационный вопрос. — Мы с ней уже говорили… — Вдруг он осекается, явно лукавя, но, сумев взять себя в руки, врет дальше, будто ничего не произошло. — В частном порядке, само собой, намекнули, что, возможно, ты возьмешь отпуск, пусть думает, что это твоя идея. Она будет выполнять отдельные поручения, без работы мы ее не оставим. Она согласна, — добавляет он. — Ты ее уже давно беспокоишь.

Может, это и так. Сьюзен, образцово-показательная секретарша в лучшем смысле этого слова. Слава Богу, в рабочее время я никогда не напивался так, чтобы приставать к ней.

— Кому достанется мой кабинет? — У меня шикарный угловой кабинет, окна с двух сторон, откуда открывается великолепный вид.

Я думал, они попадутся на крючок, ан нет. Неужели и такой вопрос предвидели?

— Никому, — отвечает Энди. — Он останется за тобой, пока все мы не примем окончательное решение.

— Хорошо, — говорю я и вызывающим тоном добавляю: — Возможно, время от времени он будет мне нужен… для личных целей.

Они переглядываются.

— Само собой. — Фред кивает в знак согласия. — Только баб туда не води, о'кей? — подмигивает он. Неплохая острота, принятая в кругу своих, мы то и дело подшучиваем так друг над другом. Просто на этот раз решили подшутить надо мной.

Энди не улыбается, он переживает сильнее, так я и знал. Он делает шаг вперед, протягивает руку.

— Ты не очень обиделся?

— Пока не знаю. Может, и обиделся.

Он отдергивает руку.

— Можно утешаться хотя бы тем, что решение нелегко далось каждому из нас.

— Ты прав. Только утешаться тут нечем.

— Если понадобятся деньги, сразу же дай мне знать, — предлагает он.

Я знаю, он говорит искренне.

Пошли они со своими сантиментами куда подальше! Если до этого дойдет, я скорее сдохну, чем стану просить у одного из них.

Мы грустно смотрим друг на друга. Впечатление такое, что сама судьба развела нас по разные стороны стола в зале заседаний: с одной стороны они, не желающие отступать ни на шаг, с другой — я, отчаянно пытающийся сохранять непринужденный вид.

— Постараюсь освободить кабинет до конца недели.

— Тебя никто не торопит. — Не услышав от меня очередной колкости, Фред решил, что может проявить великодушие. — Сьюзен передаст, если кто будет о тебе справляться.

— Тогда, пожалуй, все. За неделю постараюсь управиться.

— Не пропадай, Уилл! — Не отдавая себе в этом отчета, Энди уже говорит обо мне как бы в прошедшем времени, а Фред поглощен видом, открывающимся из окна.

Обсуждать больше нечего, они выходят из комнаты. Я без сил падаю в кресло. Голова раскалывается, но, по правде сказать, похмелье тут уже ни при чем.

 

3

По идее, рокеры должны бы уже лыка не вязать. Прикатив три часа назад, они перед этим только и делали, что накачивали себя крепкой текилой, а еще до того, как приехали сюда из Таоса, перепробовали кокаин вперемешку с гашишем, контрабандные таблетки, вызывающие галлюцинации, которые кто-то припрятал много лет назад, а теперь извлек на свет Божий, чтобы произвести на них впечатление (а заодно и настроение поднять), и кое-какие новомодные препараты, будто бы в три тысячи раз сильнее морфия, украденные у местного анестезиолога. Любой нормальный человек на их месте давно бы отключился, а эти четверо еще держатся на ногах, по-хозяйски расхаживая взад и вперед.

Завсегдатаи этого дешевого бара, тощие, прижимистые ублюдки, обычно за словом в карман не лезут, но даже самые языкастые чуть ли не стелятся перед рокерами, потому что все знают, что с этими ребятами шутки плохи. Так проходят два часа, народ пьет, буравит друг друга взглядами и слушает местную команду, подражающую знаменитостям — Бобу Сигеру и Уилли Нелсону, потом повисшее в воздухе напряжение спадает, и один из парней, то и дело спотыкаясь, подходит к ним и заводит речь о мотоциклах (речь идет, само собой, о скоростных «харлей-дэвидсонах», а не о том дерьме, которое впору заправлять только рисовой водкой), о болтах, шарнирах и приводных ремнях, которыми можно удавиться, а если ты, старик, никогда не седлал «старика-индейца», тебе невдомек, что чувствует человек, который мчится что есть духу, подскакивая на ухабах так, что, того и гляди, почки себе отобьет.

Потом начинают выступать какие-то дамочки (кто не знает, что они питают слабость к бандитам), вызывающе выставляя свои сиськи, торчащие из-под плотных маек на бретельках, стремясь привлечь внимание этих лихих парней. Сплошь покрытые татуировками, те в ответ игриво хлопают их по задницам. Черт возьми, да они просто классные мужики, добропорядочное общество не может примириться с тем, что им плевать на всех и вся, вот оно и напустилось на них, стало клеймить позором, обзывать бандитами. Ну и что из того, что они бандиты, это же Америка, с кем тебе больше хочется трахнуться, дорогая (это говорит Одинокий Волк, вожак рокеров, беседуя с кем-то из дамочек), с Джесси Джеймсом, вскрывавшим банковские сейфы, или с миллионером Дэном Куэйлом. С таким крошечным стручком, как у этого гомика, об этом и думать забудь.

Становится уже поздно, пора закругляться. Девчонки расходятся по домам с мужьями и дружками. «Ничего не выйдет, милый, — слышится голос вон той штучки с роскошным бюстом, которая разговаривает с одним из бандитов. — Я бы укатила отсюда с тобой прямо сейчас, но завтра от тебя останется одно воспоминание, а он у меня жутко ревнив». Потрепаться, зная, что рядом друзья, которые в случае чего тебя защитят, — пожалуйста, но ехать с этими ребятами черт знает куда? Они же слышали такие рассказы о том, как рокеры учат будущих мамаш уму-разуму, что волосы дыбом встают! Так что извини, не могу.

Последняя затяжка в предвкушении кайфа, по три последних стопки, деньги летят направо и налево, деньги — не проблема, сейчас речь о бабах, точнее, о том, что их нет.

— Прокатиться никто не хочет? — спрашивает Одинокий Волн. Голос у него почти грустный, тихий, угрожающих ноток нет и в помине.

— Я. Я хочу, — слышится из дальнего конца зала, из-за бильярдного стола, где гаснет свет.

— Как тебя зовут?

— Рита. Гомес.

— Иди сюда, девочка, хочется тебя рассмотреть поближе, — просит Одинокий Волк. Но эта просьба из тех, что равносильны приказу. Девушка выходит на середину комнаты, где посветлее. Кое-кто из женщин невольно отшатывается — девица приняла на грудь столько, что еле держится на ногах.

Рокеры пристально разглядывают ее. На вид — 21–22 года, брюнетка, довольно хорошенькая, если не обращать внимания на изрытое оспой личико, упругие, крепкие, маленькие груди, просвечивающие под майкой, аппетитная, пухленькая попка.

— Куда вы едете? — Голос у девицы более низкий и хриплый, чем следовало из ее хрупкого облика.

— Куда только пожелает твое сердечко.

— Отвезите меня в мотель «Старая саманная хижина», ладно? Это в Ист-Сайде.

— Тебе туда по вызову? — Как обычно, эта восточная часть города совсем не из богатых.

Она качает головой. Видно, что она пьяна: оступается, чуть не падая, потом выпрямляется.

— Я не пьяна.

— Я этого не говорил.

— Я там работаю. Взамен мне отвели номер. Там есть маленькая кухня и все остальное. — Она делает глубокий вдох: — Я хочу на улицу.

Они заводят мотоциклы, оглушительный рев моторов разрывает тишину так, что, того и гляди, лопнут барабанные перепонки. Хотя уже третий час ночи, жара по-прежнему одуряющая. Она устраивается позади Одинокого Волка, обнимает его за талию, кладет голову на спину, обтянутую цветастой рубахой. Сквозь ткань он чувствует прикосновение ее сосков, он не трахался уже три дня, член моментально встает, на этот раз все будет в полном порядке.

Мотель справа, сразу за перекрестком, занимает целый квартал. Номер там — 24 доллара за ночь. Кабельное телевидение, которое гонит порнуху для взрослых, бьющие в глаза неоновые вывески.

— Вот он! — вопит она ему на ухо, пытаясь перекричать шум мотора и свист ветра, и указывает рукой в сторону. — Притормози во дворе, управляющий не любит рокеров, особенно таких, как вы. У меня в холодильнике припрятаны две «Лоун стар» по кварте в каждой.

Взревев моторами, мотоциклы проскакивают перекресток, не обращая никакого внимания на красный свет и даже не сбавляя скорости. Мотель проносится мимо.

— Эй, вы куда? Мы же его только что проехали!

— Ну и черт с ним!

Обернувшись, она смотрит назад. Мотель становится все меньше, яркие неоновые вывески у входа сливаются со щитами световой рекламы, которые тянутся вдоль шоссе. На мгновение ее охватывает такой безотчетный страх, что она, того и гляди, пустит струю прямо в трусики. Потом страх отступает, утонув в море виски, которое все еще отдается тупой болью в желудке.

По рокерским меркам, это сущая ерунда! Их всего четверо, а каждый трахнул ее всего по два раза. Первым к ней подходит Одинокий Волк, конечно. Он — вожак, ему всегда достается лакомый кусочек, и он нежно ее любит, целуя взасос и доставая языком до самого неба. Она так пьяна, что не догадывается, что ей предстоит, а когда наконец соображает, уже слишком поздно, гонка уже началась, и ей уже все равно, что с ней. Пьяная или трезвая, она понимает, что единственный шанс остаться в живых — это примириться с неизбежным и сделать вид, что ничего не случилось. Достав нож, они суют его ей под нос, это большой охотничий нож, но брать ее на испуг, угрожая пустить его в ход, ни к чему. Вот ногти почистить — другое дело. Хорошая девочка, послушная и вся такая ладненькая, что просто загляденье.

Они поднялись почти на самую вершину гор Сангре-де-Кристо. Внизу в знойном мареве мерцают столичные огни Санта-Фе. Рокеры принимают еще несколько стимуляторов, от которых перед глазами полыхают красные круги; одно слово, водородные бомбы, только в 30-миллиграммовых дозах. Они не могут позволить себе поспать, предстоит ехать целый день и надо держать ухо востро.

Иди сюда, девочка. — Привалившись спиной к валуну и глядя вниз, на огни города, Одинокий Волк привлекает Риту к себе. Сначала она обиженно надувает губки, но, сообразив, что не стоит чересчур его злить, подходит поближе и, повернувшись, садится спиной к его груди. Боль в паху жуткая, целую неделю она будет ходить, переваливаясь с ноги на ногу, словно ковбой.

Он закуривает сигарету с травкой, пуская ее по кругу.

— Ну что ж, неплохо. Ты славная девочка. Ты мне даже нравишься.

— Ты мне тоже. — Она скажет что угодно, лишь бы угодить ему. Она напугана, измучена, исстрадалась от боли. Из-за отравления дрожжами, сказывающегося до сих пор, смазки при половом акте было недостаточно, они буквально разорвали ей влагалище.

— Может, в следующий раз, когда я буду здесь проездом, загляну к тебе в гости, но уже один, а?

— Да, это было бы здорово, я была бы не против. Только с тобой, я хочу сказать. — Говори ему все, что он хочет слышать!

— Вот именно. — Взяв девушку рукой за подбородок, он поворачивает ее лицо к себе. — А этой ночью ничего не было. Правда?

Ответ напрашивается какой надо, но в горле у нее застревает комок.

— Ничего, — наконец отвечает она. — Ничего.

Ты не трахнул меня, говорит она про себя. Дружки твои тоже меня не трахали, а киска у меня не болит так, словно внутри разорвалась ручная граната.

— Вы только подвезли меня до мотеля, и больше я вас не видела.

— Точно. — Отвечает он тихо, чуть ли не шепотом. — И мне так кажется.

Затем встает, поднимая на ноги и ее тоже. Все садятся на мотоциклы и возвращаются в город. Рита прижимается к спине Одинокого Волка. Они довозят ее до мотеля и напоследок трахают по очереди еще раз. Не в силах сопротивляться, она просто лежит без движения.

Мир начинает расплываться у нее перед глазами, она помнит, как кто-то стал бить кулаком по стене и кричать: «Эй вы, кончайте трахаться!» По голосу она узнала парня из соседнего номера, с которым раньше встречалась в городе, еще раньше он познакомился с другим парнем в баре «Росинка», который сказал, что торгует наркотиками или еще чем-то. Парень за стеной не унимался, и кто-то из рокеров крикнул в ответ: «А пошел ты куда подальше!» Наконец она теряет сознание, куда-то проваливается, чуть слышно стонет в полудреме, больше напоминающей кошмарный сон, пока не слышит наконец рев их мотоциклов, мало-помалу затихающий вдали.

Вздрогнув, она приходит в себя, подмышки мокрые от пота. На улице ослепительное солнце, на небе ни облачка, жара стоит такая, что тарантулы уже высматривают себе тенистое местечко, где можно спрятаться. Она проходит через грязный двор. Сейчас она избавится от всей этой мерзости, все это гадко, черт, ведь есть же презервативы и все такое прочее! Впрочем, больше всего ей сейчас хочется вернуться в мотель и уснуть. О Боже, киска болит так, что сил нет терпеть!

Ее подруга Эллен, тоже горничная, заканчивает свою смену.

— Где ты была?

— Не спрашивай.

— Ты жутко выглядишь. — Солнце бьет ей в глаза, и она прищуривается. — Что у тебя с глазом? Черт побери, подруга, слева на лице у тебя живого места нет! А глаз распух и почти закрылся.

— Со мной все о'кей. — Нет сил стоять, она чертовски устала, но ничего не поделаешь — надо изворачиваться. Если они узнают, что она болтает лишнее, то вернутся и всыплют по первое число. — Ездила отдыхать с одними ребятами. Мы были в горах. — Она с трудом ворочает языком, словно обмотанным куском материи, силится облизать пересохшие губы. — Перепила. Пора завязывать с этим.

— Расскажи, как съездила.

В номере Рита откупоривает бутылку виски, делает большой глоток, чтобы пропала сухость во рту, раздевается до трусиков.

— Боже мой, Рита!

Трусики впереди залиты кровью. В испуге она отворачивается: не дай Бог, Эллен догадается о том, что произошло.

— Наверное, у меня месячные.

— Какие еще месячные! Посмотри, сколько крови. У тебя такой вид, будто тебя пырнули ножом или еще чем-нибудь в этом роде.

Она подходит ближе, чтобы получше разглядеть Риту, та уворачивается, накидывает махровый халат, который стащила из отеля «Ромада», где раньше работала, пока не попалась на краже и ее не вышибли.

— Дай-ка мне посмотреть.

Рита слишком устала, чтобы спорить и сопротивляться, она стоит с безучастным видом, а Эллен осторожно распахивает полы халата, стягивает насквозь промокшие трусики, которые жалким комочком падают на пол.

— Черт!

— Я в порядке. На самом деле все не так плохо.

— Тебе нужно в больницу.

Рита отшатывается, плотно запахивая халат вокруг холодного, влажного тела. Боже, как же ей погано! Нужно сейчас же уснуть.

— Еще чего!

Эллен отстраняется, окидывая ее подозрительным взглядом.

— У тебя что, неприятности?

Рита садится на кровать и делает большой глоток «Лоун стар».

— Да ничего страшного. Просто трахнулась с парнем, у которого большой член.

— Да, это так, судя по тому, как он тебя отделал. Нет, Рита, если серьезно, то нужно показаться врачу.

Рита качает головой.

— Я не ложилась всю ночь, нужно просто выспаться. Если проснусь, а ничего не изменится, тогда пойду. Принеси мне пару полотенец, ладно?

Зайдя в ванную, Эллен выносит два тонких полотенца — больше в мотеле не полагается. Расправив их, Рита обматывает обе ноги. Она ложится на кровать боком, лицом к стене.

— Подежурь пару часиков вместо меня, ладно?

— Конечно. Попозже зайду тебя проведать.

— Спасибо. — Рита улыбается ей и, поджав ноги, свертывается калачиком. Она натягивает одеяло до самого подбородка. Ранний час, а на улице жарко, солнце приготовилось палить немилосердно, но ее бьет холодный озноб. Она невольно вздрагивает, чувствуя, как на теле выступает пот. Черт бы побрал этих рокеров, черт бы побрал Одинокого Волка! Не будет она ждать, когда они вернутся, нет уж, дудки!

По крайней мере одно ясно наверняка — она не забеременеет.

Эллен делает добрый глоток из бутылки «Лоун стар» с вытянутым горлышком и ставит ее на телевизор. Закрывая за собой дверь, она видит, что Рита уже спит. Лежит, свернувшись, как одна из тех бездомных собак, которых она видит на площади в центре города.

 

4

Патриция открывает дверь. Видимо, она только что вернулась с утренней пробежки: на ней красная, потемневшая от пота майка с синим дьяволом посредине, с эмблемой средней школы Санта-Фе, ярко-красные спортивные штаны Корнелльского университета с продольной белой полоской и белоснежные кроссовки с красными полумесяцами по бокам — из тех, у которых в задники вделаны прозрачные пластины, а в них видны пузырьки воздуха. Со здоровьем у Патриции полный порядок, каждый день она пробегает свою дистанцию, выкладываясь так, что даже через тренировочный костюм видно, что ее груди, подмышки, бедра мокры от пота. Капельки влаги выступили на верхней губе и на лбу под повязкой, которой она подобрала волосы. Стройная, крепкая, выглядит она соблазнительно. Может, и не следовало нам подавать на развод, но мы все-таки подали, это было так давно, что вспоминается уже смутно, как отголосок былого.

— Клаудия в «Полетт», в школе, — говорит она. — Они ставят кукольный спектакль. Я ее жду с минуты на минуту. Заходи.

Тот же дом, который мы купили в год свадьбы, она могла бы подыскать место получше, но по-прежнему живет здесь, ей нравятся соседи, в этом районе самые лучшие начальные школы, отсюда недалеко до ее офиса и группы продленного дня, в которой Клаудия остается после уроков.

— Хочешь кофе? Я сварила немного свежего, — говорит Патриция и бросает мне спортивный раздел утренней газеты.

— С каких пор ты пьешь кофе? — Она всегда была помешана на своем здоровье.

— А я не пью. Просто подумала, может, ты захочешь.

— А-а, понятно. Спасибо. — Я бесцеремонно плюхаюсь на диван и начинаю листать спортивные новости, чтобы узнать результаты матчей по бейсболу. Сейчас разыгрывается милая домашняя сценка, жена (ладно, пусть бывшая) готовит муженьку чашечку кофе, их дочь играет по соседству с подругой, на хрустящей газетной бумаге ни единой морщинки, во дворе перед домом зеленеет недавно подстриженная травка, небо отливает синевой, дождем и не пахнет. И все-таки что-то не так: восемь лет подряд я забираю Клаудию в субботу по утрам после школы, и ни разу Патриция не предлагала мне чашечку кофе.

Подложив под чашку салфетку, она ставит ее передо мной на кофейный столик.

— Нам нужно поговорить. — Она подсаживается ко мне, но не настолько близко, чтобы мы случайно дотронулись друг до друга. Она сидит, сцепив руки между колен и слегка подавшись вперед. Плечи напряжены, не знаю, в чем тут дело, но это не предвещает ничего хорошего. Затем меня осеняет: она узнала, чем на самом деле вызван мой так называемый отпуск, и беспокоится, что будет с алиментами на Клаудию, с оплатой стоматологу. А может, тешу я себя иллюзией, она беспокоится и обо мне тоже.

— О'кей, — спокойно отвечаю я, — валяй! — Небрежно держу чашку, невозмутимо отхлебываю — я буду само спокойствие, я умею брать себя в руки.

— Я слышала, ты уходишь в отпуск, — начинает она.

Я киваю.

— По-моему, это здорово. Как жаль, что я тоже не могу себе этого позволить.

— Не уверен еще, что дело выгорит, — пожимаю я плечами. Надо быть начеку.

— Если не выгорит, ты всегда можешь выйти на работу раньше положенного, — говорит она и с горечью добавляет: — По крайней мере, тебе есть куда вернуться. У тебя есть своя практика.

Она ненавидит собственную работу. Патриция служит помощником окружного прокурора по апелляционным делам. Дело это сугубо техническое, ей никогда не приходилось держать речь перед жюри присяжных. Но на своем месте она незаменима, без нее они просто пропали бы! Окружной прокурор Джон Робертсон, ее босс (время от времени мы с ним выпиваем, несмотря на то, что в зале суда становимся противниками, ведь он — окружной прокурор, а я — адвокат, представляющий интересы защиты), без конца твердит мне об этом. Но она уже много лет терпеть не может свою работу.

— Я ненавижу свою работу.

— Ты прекрасно с ней справляешься. Все так говорят.

— А-а, Робертсон, этот болван! — В ее голосе сквозит заметное раздражение. — Он похвалил бы и орангутанга, если бы тот смог писать под диктовку и три дня в неделю оставаться на службе после окончания рабочего дня.

— Да нет, я серьезно. — Господи, неужели это и все! Так просто? Может, чуточку похвалить ее? — Все же знают, что отделом по рассмотрению апелляций, по сути, заправляешь ты. Робертсону он подчиняется лишь номинально.

— Вот-вот! — подхватывает она. — Поэтому он и получает сорок тысяч семьсот пятьдесят долларов в год, а я застряла на тридцати пяти.

— Через пару лет он уйдет на пенсию, — успокаиваю ее я, — у тебя же все схвачено.

— Я не хочу сидеть еще пару лет, Уилл… — Приложив костяшки пальцев к вискам, она массирует их так сильно, что кожа краснеет. — Мне уже почти сорок.

— Ты прекрасно выглядишь.

— Спасибо. — Оно отдает презрением. — Я по уши увязла в бесперспективной работе, которую ненавижу, живу в ненавистном мне доме, но не могу купить новый дом и… — Тут она останавливается и делает глубокий вдох. — О Боже, мне так неудобно об этом говорить…

— А в чем дело? — Я встревожен: может, она заболела, заразилась какой-то страшной болезнью или возникли расстройства на сексуальной почве? Все эти годы я считал, что она живет в этом доме потому, что души в нем не чает. Во всяком случае, так она мне всегда говорила.

— Я не спала с мужиком… — Она снова запинается. Долгая пауза. Она на самом деле краснеет, шея заливается краской. — Я не спала с мужиком больше года, — говорит она, поднимая глаза к потолку.

Первое, что приходит на ум, — предложить свои услуги, но это значило бы отмахнуться от ее слов и поступить не слишком умно. Я смотрю на нее — она ослепительно хороша. Что же приключилось с мужиками у нас в городе? Неужели никто не может сжалиться над ней и трахнуть? В этом все и дело: на это она ни за что не пойдет.

— Значит, в нашем городе живут либо одни педики, либо слепые болваны. Что еще нового?

— В этом, черт побери, все и дело! — с жаром говорит она, поворачиваясь ко мне лицом. — В этом, да еще в том, что на работе мне ничего не светит! Вообще ничего, нуль.

— Все образуется. — Понимаю, что не очень удачный ответ, но что тут еще скажешь? Мне жаль ее, ей плохо, но именно сейчас у меня полно своих проблем, которые надо решать.

— Поэтому я и уезжаю.

Рука моя с чашкой кофе замирает на полпути ко рту. Мне все же удается поставить ее обратно на салфетку, не пролив ни капельки на ковер.

— В Сиэтл. — Она встает, каким-то зачарованным, долгим взглядом смотрит на наручные часы. — Позвоню Клаудии. Не хочу, чтобы ты понапрасну тратил свои выходные.

— Погоди. — Я тоже встаю, ноги, вопреки обыкновению, трясутся и подгибаются, словно ватные. — Ты это о чем?

— Я не знала, как тебе сказать. — Она стягивает с волос повязку, скручивая ее в форме восьмерки. Внезапно в голове у меня проясняется, словно в комнату врывается струя свежего воздуха. Я пристально смотрю на нее, мозг отказывается мне повиноваться.

— Сойдет простой английский язык.

— Ну ладно. — Она делает глубокий вдох, собираясь с силами. Патриция на редкость толковая баба. Если бы не наш брак, который обернулся разводом и стал неизбежным препятствием, я давным-давно устроил бы ее на работу к нам в фирму — вдвоем с Энди они стали бы нашим секретным оружием огромной силы. Если меня не возьмут обратно, она сможет занять мое место, прямая экономия — не нужно будет менять табличку на двери, не говоря уже о визитных карточках и бланках.

— Весь прошлый год я рассылала свою краткую автобиографию, — говорит она. — Без особого, впрочем, успеха, свободных мест почти нет, мне просто хотелось узнать собственную рыночную стоимость, есть ли она у меня и какая. — Она делает паузу.

— Ну и как? — Я со страхом жду ответа.

— Нашлись люди, которые считают, что я представляю собой нечто особенное. — Могу побиться об заклад, что при этих словах ее грудь, угадывающаяся под майкой, гордо вздымается.

— Я тоже думаю, что ты представляешь собой нечто особенное, — поддакиваю ей, пытаясь одновременно изобразить улыбку; она выходит довольно жалкой.

Она смотрит на меня пристально, но как-то странно.

— Как все это смешно! До сих пор я этого не слышала, когда речь шла о работе.

— Просто подходящего случая не было. — Мне не нравится, какой оборот принимает разговор. Хочется вернуть его в прежнее русло. — Ну и при чем тут Сиэтл?

— Четыре фирмы, похоже, заинтересовались настолько, что решили пригласить меня на собеседование. Штаб-квартиры двух из них находятся на востоке. Туда я возвращаться не хочу. Еще одна — в Тусоне, Миннесота, а последняя — в Сиэтле. Ну… словом, в прошлом месяце я ездила в Тусон и Сиэтл.

— А я-то думал, в прошлом месяце ты ездила проведать родителей. — Тогда Клаудия провела со мной целую неделю.

— Я никому не хотела говорить…

— Ты не хотела причинять неудобства Робертсону. Или сердить его, — добавляю я точности ради.

— На всякий случай, если бы они мне отказали, — согласно кивает она и вдруг усмехается: — Обе фирмы хотели меня заполучить.

— Почему же ты предпочла Сиэтл? — Мой мозг лихорадочно мечется, но работает вхолостую, мысли увязают, словно в песке. Лишь одна из них не дает мне покоя: если она уедет, то уедет и моя дочь, а если уедет моя дочь, то я не смогу с ней видеться каждый день, если захочу, или по меньшей мере два-три раза в неделю. Тут меня охватывает всепоглощающий страх.

— Красивый город, — отвечает она. — Двадцать лет я прожила в пустыне, теперь хочется подышать океанским воздухом. К тому же там полным-полно подходящих мужчин, обаятельных мужчин. Я назначала свидания в оба вечера, что провела там, — добавляет она чуть ли не с радостью.

— Почему же тогда тебя ни разу не трахнули? — кисло спрашиваю я. Не могу поверить в то, что она говорит.

— Я не ложусь в постель с первым встречным. Ты это знаешь.

— С тех пор многое изменилось. — Я отчетливо помню вечер, когда она впервые отдалась мне.

— Кое-что не меняется, — с чопорным вызовом говорит она и тут же меняет тему разговора. — К тому же мне положили приличное жалованье. Для начала — семьдесят две тысячи пятьсот в год.

Я присвистываю, деньги действительно немалые. Сиэтл — город больших возможностей, но до Нью-Йорка или Лос-Анджелеса ему все-таки далековато. У меня самого дела шли ни шатко ни валко, пока не подфартило несколько лет назад.

— Ты когда-нибудь бывал в Сиэтле? Конечно, бывал, — поправляется она, — один из руководителей фирмы как-то обронил, что знаком с тобой, вам вместе пришлось вести одно дело.

— Джоби Брекенридж, — грустно отвечаю я. Это единственный адвокат в Сиэтле, которого я знаю. — Фирма «Брекенридж энд Хейстингс». Солидная контора. Сейчас у них в штате, наверное, сорок, а то и пятьдесят адвокатов.

— По списку я — пятьдесят четвертая, — поправляет она.

— Пропадешь в такой ораве. — Не может всего этого быть.

— Ни в коем случае. — Она широко, чуть ли не исступленно улыбается. — В моем отделе всего четыре человека… — Тут она делает паузу, чтобы нанести смертельный удар. — И я назначена его руководителем. А через два года стану компаньоном.

— И когда же планируется это счастливое событие? — В голове у меня звенит. — Когда же Сиэтл приобретет то, чего лишается Санта-Фе?

— На это уйдет довольно много времени. Я пообещала Робертсону, что не брошу его на произвол судьбы. Полгода или около того еще придется поработать. Может, удастся переехать на новое место во время рождественских каникул. Да, скорее всего, именно тогда.

— А Брекенридж не пудрит тебе мозги? — В глубине души я мучительно страдаю. Как она могла так со мной обойтись? Это заговор, не иначе весь мир объединился, чтобы покончить со мной одним махом.

— Они хотели бы, чтобы я начала работать уже с завтрашнего дня, — отвечает она тоном, в котором слышатся едва уловимые колкие нотки. Мои саркастические замечания раздражают ее. — Но они пошли мне навстречу.

— Как благородно с их стороны.

— Перестань издеваться, ладно? Мне пришлось пойти на это, Уилл, постарайся понять.

— Клаудия в курсе?

Прежде чем ответить, она слишком медлит.

— Да.

— И что она думает по этому поводу?

— Ей эта затея не по душе, чего и следовало ожидать, — поспешно добавляет она, — здесь все ее друзья и подруги, она всю жизнь прожила тут. Но ничего, привыкнет, десятилетние дети быстро приноравливаются к переменам, куда быстрее, чем взрослые.

— А как же я? Как мы с ней? — Я слышу жалобные нотки в своих восклицаниях. Впрочем, черт побери, пусть думает обо мне что угодно, плевать!

— Я тебя понимаю.

Я пристально смотрю на нее.

— Послушай, — говорит она. — Ты что, думаешь, я хочу вас разлучить? Это самое трудное решение в моей жизни, но другого выхода нет — здесь я погибаю.

Здесь она погибает! Бред какой-то. О'кей, пусть даже здесь далеко не все идеально, но она чертовски привередлива. Если кто и найдет здесь могилу, то это я. Стану одним из тех разведенных папаш, которые с несчастным видом околачиваются в аэропортах на Рождество и другие праздники. Я и знать не буду, как живет мой ребенок, не буду рядом в те моменты, когда ей предстоит принимать жизненно важные решения.

— Она сможет видеться с тобой всякий раз, когда захочет. Я не хочу разлучать вас.

— Тогда не уезжай.

Она нетерпеливо качает головой.

— Решение уже принято, Уилл. Не надо перекладывать ответственность на меня. Я этого не заслуживаю. — Взяв трубку, она начинает набирать номер. — Я ей сейчас позвоню. Сегодня чудесный день. Ты же не хочешь тратить его понапрасну. Мэри? Уилл сейчас у меня. Скажи Клаудии, чтобы пришла. Нет, прямо сейчас.

Я подхожу к двери, открываю ее. Одновременно открывается дверь в доме напротив: мы с ней заодно, даже когда речь идет о таких обыденных вещах. Дочь бежит через улицу мне навстречу. Я не представляю повседневной жизни без нее.

— Как раз должны были показывать рок-н-ролл. — Пожалуй, она слишком много смотрит Эм-Ти-Ви. — Сейчас, только ранец возьму.

Она вбегает в дом. Я поворачиваюсь, провожая ее взглядом, ловлю на себе взгляд ее матери и выхожу на улицу. Этот дом уже давно стал для меня чужим.

 

5

После обеда мы ловим рыбу на ранчо моего друга Лукаса, высоко в горах. Лукас — типичный хиппи-шестидесятник, основавший коммуну вместе с горсткой горожан, одержимых желанием вернуться к земле. (Теперь так уже не говорят.) В отличие от множества других общин на севере Нью-Мексико, возникших в то время и существующих до сих пор, этим городским неженкам в конце концов надоело надрываться, пытаясь обработать клочок земли, к которому не решился бы подступиться даже Клэренс Бердси. Но Лукас заупрямился, настойчивый оказался, сукин сын, и постепенно скупил их доли, накинув десять центов на каждый доллар. Он потратил большую часть года, пытаясь обработать землю в одиночку, но, примирившись с неизбежным, пошел в окружную комиссию по охране окружающей среды, где с помощью своей доброй приятельницы и союзницы Агнес Роуз, начальницы отдела землепользования, избранной в основном при поддержке Лукаса и других ярых защитников окружающей среды потому, что она обещала не допустить использования земли под сельскохозяйственные угодья, добился раздела участка на крошечные ранчо площадью по пять акров каждое, позаботившись о том, чтобы самый лакомый кусочек из двух тысяч акров достался ему самому. Земля на этих крошечных ранчо была каменистой и бесплодной, но имела одно бесспорное преимущество: с каждого открывался потрясающий вид на долину и Санта-Фе. Через полтора года все они были распроданы (кроме одного, которое Лукас щедрой рукой подарил Агнес) по цене в среднем 60 тысяч долларов за лот, и Лукас, словно по мановению волшебной палочки, превратился в богатого, праздного мужчину тридцати одного года от роду. Они с Дороти («не называй меня бывшим хиппи, начать с того, что я никогда им не был»), его сексапильной, сварливой, смешной и одержимой желанием пролезть в высшее общество женой, входят в число самых известных меценатов Санта-Фе, ежегодно устраивая на своем ранчо шикарный прием для сбора средств на нужды городского искусства.

Я — адвокат Лукаса, что, помимо гонораров, которые довольно значительны, дает мне неограниченные возможности для охоты и рыбалки в его владениях. (Это единственный клиент, от которого я просто так не откажусь. Насколько я его знаю, а он почти такой же извращенец, как и я, он может взять и заявить моим бывшим компаньонам, чтобы они помалкивали и не катили на меня бочку.)

Ручей, протекающий в гористой части его поместья, с апреля по ноябрь кишит изголодавшейся, злой форелью. Для наживки в разное время я использовал фольгу, кусочек голландского сыра, да еще в обертке, и сломанную шпору от ковбойского сапога. Мы с Клаудией рыбачим здесь уже не первый год, в шесть лет я подарил дочери набор рыболовных принадлежностей для начинающих, и, к моему вящему изумлению и радости, она сразу же научилась с ним обращаться. Теперь у нее, как у настоящего рыбака, есть свое удилище, и она может попасть наживкой прямо в хворостинку, быстро плывущую по течению. Мы пользуемся крючками без зубцов, за год она вытаскивает три-четыре рыбины: Клаудия уважает все живые существа — эта особенность ее натуры кажется мне на редкость привлекательной.

— Не хочу переезжать, — говорит она. Прошло около часа, прежде чем мы решились начать этот разговор. Она делает резкий взмах кистью — сразу видно, что ей не привыкать — и наблюдает за тем, как леска плавной дугой скользит на середине ручья.

— Я тоже. И я не хочу, чтобы ты уезжала.

— И что делать будем? — Она медленно наматывает леску на катушку; уже почти полдень, рыба вся попряталась. — Почему бы тебе не сделать ее своим компаньоном?

Если бы я только мог… Готов на что угодно, только бы не разлучаться с Клаудией. Даже если бы все было в полном порядке, это дело вряд ли выгорело бы, а теперь и подавно.

— Она не поэтому собралась уезжать, — говорю я и откупориваю бутылку пива, повторяя про себя, что пиво — это еще не выпивка. — Она хочет начать новую жизнь среди людей, которые не знают ее прошлого. Возможно, в Санта-Фе она чувствует себя стесненно.

— В зрелом возрасте у нее появляются какие-то бредовые идеи, — безапелляционно заявляет Клаудия. — Она говорит, что собирается сделать операцию по увеличению груди.

Я смотрю на нее искоса — что-то уж слишком быстро она взрослеет. Дочь отвечает мне непонимающим взглядом.

— Откуда ты знаешь? — Я вовсе не жажду слышать ответ.

— Мама мне сама сказала, — беспечно говорит она. — Показала брошюру, которую дал ей врач. Все это так грубо. — Она входит в азарт, желая разобраться, что к чему. — Под мышкой делают такое маленькое отверстие — Она поднимает руку, показывая мне, в каком месте делается надрез. — Вот здесь, его почти и не видно, затем суют в дырку мешочек, наполненный стерилизованной соленой водой, не знаю, берут они ее из океана или еще откуда, вживляют его в груди…

— О'кей, о'кей. — С меня довольно. — И так ясно.

— Я сказала, что это глупо. Дело кончится тем, что она станет похожа на эту старую кинозвезду… как же ее?

— Рэкел Уэлч? — наугад спрашиваю я.

— Вот-вот.

— Ну и что из этого? — Я не в восторге от Рэкел Уэлч, но надо признать, что фигура у нее такая, что у любого подростка слюнки потекут. — По-моему, твоя мать и так великолепно выглядит, — добавляю я. Увидев ее сегодня утром в мокрой от пота майке, я замер как вкопанный. Черт побери, да она сто очков вперед даст тем, что попадались мне за эти дни! — Но если она думает, что ей нужно выкарабкиваться самой, то с какой стати нам с тобой мешать ей?

— Тело человека было создано не для того, чтобы запихивать в него пластмассу, — отвечает она с нескрываемой неприязнью.

— Хорошо сказано! Надо будет запомнить! Может, как-нибудь пригодится для заключительной речи.

Она усмехается, она обожает чувствовать себя причастной к моей работе. Я рассказываю ей о своих делах, советуюсь с ней, обсуждаю клиентов — зачастую в шутливой форме, она, как и я, страдает манией величия, но у нее она всегда проявляется по-доброму.

Я перевожу взгляд на воду.

— Ей хочется замуж, — говорю я Клаудии. — Она одинока и не хочет состариться в одиночестве. Это ее пугает. С возрастом задумываешься о таких вещах. — Я запинаюсь. Надо ли обременять ее этим?

Она и ухом не ведет.

— Мама меня достала, — говорит она, глядя на меня сверху вниз ясными голубыми глазами, от которых я тут же становлюсь сам не свой. Она же еще ребенок, почти дитя. Мысленно одергивая себя, я возвращаюсь к реальности. Нет, она не ребенок. Мне хочется, чтобы она осталась ребенком, но этого, как и многого другого, не будет, как бы я ни хотел, чтобы время остановилось.

— Когда-нибудь и ты уедешь. Я хочу сказать, ты уже не будешь жить со мной и с ней, — торопливо добавляю я.

— Я и так уже не живу.

Собрав снасти, мы возвращаемся по тропинке к машине. На противоположном краю ущелья, рядом со сторожкой лесника, которая в чистом горном воздухе кажется совсем близкой, но пролетит мимо ворона и видишь, как это далеко, собралась небольшая толпа. Машины там полицейские с мигалкой.

— Наверное, кто-то упал с обрыва, — роняет Клаудия. — Болваны-туристы!

Четыре-пять раз в год не туристы, а кто-нибудь из местных, не рассчитав скорость в горах, не вписывается в вираж. Падать можно долго, пока не приземлишься на дно ущелья.

Мы останавливаемся на минуту посмотреть, что случилось. Но расстояние слишком велико, ничего не видно, не выручает даже карманный бинокль, который я захватил, чтобы поглазеть на птиц. Я бросаю вещи в багажник. Клаудия болтает ногами, высунув их через опущенное стекло, пока я еду обратно в город.

Дома я включаю гриль и, подождав, пока угли раскалятся добела, осторожно, крест-накрест, кладу на решетку куски лососины толщиной в целый дюйм. Разворачивая сверток с ними на кухонной стойке и отчаянно иронизируя над собой, я еще подумал, что их, наверное, доставили самолетом с тихоокеанского побережья на северо-западе. Северо-запад, Сиэтл. Клаудия смотрит телевизор, идет повтор старого, вроде учебного фильма Марлина Перкинса о жизни шакалов и сарычей. Мы с Патрицией договорились, что не разрешим ей смотреть обычные коммерческие передачи. В этом пункте между нами еще царит согласие.

Звонит телефон.

— Не бери трубку! — кричит Клаудия из соседней комнаты. Сегодня выходной, и, если звонит телефон, значит, это либо ее мать, либо кто-то из моих клиентов. И в том и в другом случае нам звонок ни к чему.

Телефон не умолкает, похоже, кто-то хочет узнать, хватит ли у меня терпения. Когда звонок раздается в шестой раз, я неохотно поднимаю трубку.

— Меня нет дома, — говорю я как можно раздраженнее.

— Я уже понял, Уилл, — со смехом отвечает Джон Робертсон. Не нужно было подходить к телефону, чтобы не говорить с человеком, напоминающим о Патриции, даже с человеком, который мне почти что друг. (То, что окружной прокурор с адвокатом в приятельских отношениях, само по себе уже странно, но мне он ни разу не лгал и никому не пытался пришить дело. Много лет назад я понял, что жгучая ненависть, которую я с полным на то основанием испытываю к прокурорам, на него не распространяется, и сделал для него исключение из правил.)

Джон — единственная у нас в штате восходящая звезда, всеобщий любимец, хотя и относится к числу тех, кого принято называть образцово-показательными: член футбольной сборной «всех звезд» по нашему округу, жена его выглядит как фотомодель с обложки женского журнала, у детей ровные зубы. Если не в столь уж отдаленном будущем он решит баллотироваться в губернаторы или сенаторы, то наверняка победит.

— Я готовлю ужин. Для себя и для дочери. Выходные мы проводим вместе, ценим это время на вес золота и не хотим, чтобы нас беспокоили. Как правило, я работаю с понедельника по пятницу включительно, с девяти утра до шести вечера. Спасибо. Вы прослушали запись.

Я вешаю трубку. Естественно, он тут же звонит снова.

— Я серьезно, Джон! — говорю я по-настоящему раздраженным тоном. — Что стряслось, неужели нельзя подождать до понедельника?

— Ты в отпуске, — отвечает он, как будто я сам этого не знаю. — В понедельник тебя не будет на работе.

— А ты откуда узнал? — Черт побери, у нас в городе новости распространяются с быстротой молнии!

— Фред вчера сказал.

— А где вы с ним виделись? — нехотя спрашиваю я.

— Он мне звонил. Сказал, что твоими клиентами теперь занимается Джейн. Он хотел лично поставить меня об этом в известность.

Черт бы его побрал!

— У тебя все в порядке? — Он пытается говорить как ни в чем не бывало, но по голосу в трубке я чувствую, что он чем-то встревожен.

— Ну да! А почему ты спрашиваешь? — Я внутренне напрягаюсь.

— Мне всегда казалось, что для тебя работа — все.

— Так оно и есть. Поэтому я ею и занимаюсь. А теперь решил вот передохнуть и вкусить радостей жизни.

— Молодчина! Для этого нужно немалое мужество.

— Да так, ничего особенного. — Я вру напропалую. Пора бы и одуматься, а не то войдет в привычку.

— А как отнеслись к этому Энди с Фредом? Наверное, до сих пор в себя прийти не могут.

— В общем, нормально. Оклемаются.

— Будем надеяться, не полностью. Не хочу, чтобы они думали, будто обойдутся без тебя. Потому что без тебя им не обойтись, без тебя это еще одна заурядная фирма.

— Верно. — В общем, я рад, что он позвонил. — Так в чем дело? Я в самом деле готовлю ужин. — В трубке раздается щелчок. — Ты сейчас в центре?

— К сожалению.

— А почему такая спешка?

— У тебя объявились клиенты. — Судя по тону, настроение у него не из лучших.

— Я ведь в отпуске, ты не забыл? Уже целые сутки. Что, обычные клиенты?

— Не совсем. — В трубке набухает пауза.

— Будь добр, объясни толком.

— Слушай, приезжай прямо сейчас, а? Много времени это не займет.

— Не могу. Я на самом деле готовлю Клаудии ужин.

— Возьми ее с собой. У меня уйма новых комиксов.

— Весь ужин пойдет насмарку. Жарю лососину. Из самого Сиэтла, — добавляю я с издевкой.

Он улавливает ее, но истолковывает совершенно превратно.

— Если тебе это поможет, то я расстроен отъездом Патриции.

— Не поможет, но все равно — спасибо.

— Не спеши. Поужинай, выпей лишнюю чашечку кофе, а потом приезжай. Времени это много не займет… впрочем, решать тебе. Сам увидишь.

Он вешает трубку, не услышав моих возражений.

— Кто звонил? — кричит Клаудия.

— Наш с тобой добрый друг Джон Робертсон.

— Мы поедем в тюрьму? — догадывается она. Она обожает туда ездить, над ней там трясутся так, словно она — королева-мать.

— Может, после ужина. Посмотрим.

— Хорошо бы у него были новые комиксы! Старые я уже тысячу раз видела.

Я выхожу во внутренний дворик. При виде заката на память приходят величественные строки из «Одиссеи». Розовые, влажные куски лосося выглядят на редкость аппетитно, пора их переворачивать. Еще позавчера рыбина изо всех сил рвалась вверх по одной из бурлящих рек на северо-западе (у рыб нет мозга, поэтому у них должны быть силы), борясь с мутным, пенящимся потоком, с которым не совладал бы самый отчаянный сплавщик, чтобы отложить там икру. А теперь, шипя, жарится у меня на гриле. Вскинув руку с бутылкой пива, я поднимаю тост за эту смелую, хотя и безнадежную борьбу. По крайней мере, лосось погиб, сражаясь.

 

6

Выстроившись ломаной линией, рокеры неспешно продвигаются вперед. Одинокий Волк, как всегда, впереди. Куда бы они ни поехали, с ними не связываются, особенно другие мотоциклисты, которые с ревом проносятся мимо на суперсовременных мощнейших японских мотоциклах серийного производства, из тех, что сегодня гоняют по шоссе на скорости 110 миль в час, а завтра просятся на свалку. Черт бы побрал этот металлолом, жрущий рисовую водку вместо топлива, черт бы побрал мотоциклы, которые собирают за границей! Настоящий рокер, а рокер, не ладящий с законом, и подавно, в каком бы прикиде он ни был, предпочитает «харлей». Это неписаное правило — покупать только американские мотоциклы и ездить на них. Нет среди этих парней и хиляков, уклоняющихся от военной службы, кроме тех, которых забраковали из-за уголовного прошлого. Все они были в армии, служили во Вьетнаме или других гиблых местах и никогда ни об одном нельзя было сказать, что он дал деру, поджав хвост.

Проехав еще немного, часика два, они делают остановку.

— Знаете, ребята, — обращается к ним Одинокий Волк, — бабы, говорят, созданы для утешения, а не для быстрой езды, а? А вот из моей старухи (он имеет в виду свой старый, 1966 года выпуска, драндулет) много не выжмешь — это уж точно, утешаться тут нечем!

В ответ — взрыв смеха, руки шлепают по бакам с горючим, три пары рук похлопывают по их лакированной поверхности так, как треплют старого пса. Не считая прикида, иначе говоря, цветастой рубахи с надписью на спине, не считая других ребят, которые носят такие же рубахи, в жизни нет ничего дороже мотоцикла. Он важнее матери, детей, всего на свете, он — твое «я», от него и твоей рубахи зависит, что ты есть на самом деле. А ты сам — страшилище, перед которым дрожит и которому завидует каждый мужик, каждая баба, каждый ребенок, доведись ему с тобой встретиться. Ты — штучный товар, представитель избранной касты.

Они останавливаются, чтобы заправиться, потом завтракают. Сразу после обеда они уже в Альбукерке, в Нью-Мексико. Стоит палящая жара, от сухого ветра перехватывает дыхание. Они направляются в большой, надежно охраняемый городской студенческий клуб — расслабиться в незнакомой обстановке, перекинуться байками из армейских будней и поговорить за жизнь с местными членами клуба, давними приятелями и товарищами по оружию. Само собой, там подбирается неплохая женская компания, пара дамочек — так просто красавицы, и все горят желанием повеселиться в обществе вновь прибывших.

Вечеринка продолжается двое суток без перерыва. Какого добра тут только нет: кокаин, амфетамины, травка, героин из Мексики, блюда китайской и мексиканской кухни, ребрышки, цыплята, пиво, текила, для дам — бутылки вина в ведерках со льдом. Народу — тьма-тьмущая, одни уходят, другие приходят, и так сутки напролет (внутрь впускают только членов клуба и их гостей, дежурные ребята из службы безопасности настроены на редкость сурово, черт бы их побрал, даже вооружились «узи» из клубного арсенала) — народ пьет, балуется наркотиками, трахается, лижется. Ребята настроились повеселиться, уж в чем-чем, а в этом они — мастера!

Через два дня это им приедается, и, сердечно попрощавшись, они отправляются в дорогу, держа путь на юг. Они ни от кого не скрываются, оставляют за собой след, взять который под силу даже юному скауту. К тому же они ведут себя тише воды, ниже травы; путешествуя, они всегда держатся тихо, иначе неприятностей не оберешься, американских полицейских хлебом не корми — только дай попортить кровь рокерам, которые не в ладах с законом. По опыту они знают: не стоит уповать на волю случая, ни в коем случае нельзя давать повод, ухватившись за который какой-нибудь местный заморыш может прославиться.

Поэтому, когда за полчаса до пересечения границы Техаса их останавливает сотрудник полиции штата, для тревоги нет никаких оснований, дело ограничится обычным вопросом — кто такие; здесь уж ничего не попишешь, нужно отвечать, да и не хотят они препираться. Один из них вспоминает что-то о цыпочке, которую они расстелили, не сболтнула ли она чего лишнего, но Одинокий Волк качает головой — нет, это была самая настоящая шлюха, к тому же, если дамочке вздумается молоть языком, на этом свете она уже не жилица! Полицейский их не очень волнует, скорость у них — пятьдесят пять миль в час.

Как и положено, они быстренько сворачивают на обочину, глушат моторы, опускают упоры на шоссе и достают свои водительские удостоверения, чтобы у полицейского не осталось сомнений в том, что оружия у них при себе нет. Тем не менее он подходит, держась настороже, расстегнув кобуру и сжимая рукоятку своего пистолета: как-то не хочется кончить жизнь, превратившись в мертвую статистическую единицу.

Разговор у них короткий и нелепый.

— Были вы вчера вечером в Санта-Фе? — спрашивает полицейский.

— Да, были, — отвечает Одинокий Волк.

— Останавливались в мотеле «Розовый фламинго»?

— Нет, не останавливались, — говорит Одинокий Волк, — мы всю ночь провели в городе, а на следующую ночь уехали. — У него даже сохранилась квитанция из кемпинга, он достает ее из бумажника, разворачивает и вежливо протягивает полицейскому.

Для порядка взглянув на нее, в манере, свойственной всем полицейским, он сообщает, что они арестованы по подозрению в вооруженном ограблении мотеля «Розовый фламинго». Владелец его заявил, что несколько мужиков, приехавших на мотоциклах, пригрозив оружием, ограбили его, а они похожи на преступников, которых он им описал.

Чертовщина какая-то! Одинокий Волк примерно так и говорит, вежливо, конечно. В ответ полицейский поет свое: знать ничего не знает, он просто действует согласно инструкции.

Они безропотно следуют за ним в полицейский участок на шоссе в Хобсе, там им зачитывают их права, формально арестовывают и, посадив в фургон, отправляют обратно в Санта-Фе. Их мотоциклы разрешают оставить в гараже при полицейском участке.

 

7

Мы с Клаудией встречаемся с Робертсоном у него в кабинете, в комплексе, расположенном напротив окружной тюрьмы. Это старинное зданьице из саманного кирпича очень удобно для работы государственного служащего. Нужно отдать должное Санта-Фе: архитектурный облик города сохраняется в целости и сохранности. Сейчас, разумеется, так уже никто не строит — те дни, когда кирпичи вручную делали прямо на месте строительства, давно миновали. Но эти здания хорошо смотрятся, вписываются в окружающий пейзаж так же свободно, как нога влезает в старый башмак. С первого взгляда и не скажешь, что это не новостройки. Конечно, старожилы не переставая ворчат по поводу современного строительства. Они жаждут, чтобы время остановилось в 1936 году. В известном смысле жалко, что этого не случилось.

— Ну, из-за чего разгорелся сыр-бор? — спрашиваю я, входя в кабинет вместе с Клаудией.

Она сразу идет к книжному шкафу, где лежат комиксы. Бегло просмотрев пару пачек, она сердито поворачивается к Робертсону.

— Тут нет ничего нового, — тоном обличительницы говорит дочь. Из нее выйдет отличный адвокат, разозлившись, она производит сильное впечатление.

— Посмотри в верхнем ящике серванта, — говорит он. Пока она выдвигает ящик, он поворачивается ко мне: — Нам с тобой нужно пройти через улицу.

Она находит комиксы, которые искала.

— А они ничего! Где это вы их раздобыли? Тут есть несколько очень старых.

— Рад, что тебе понравились, — улыбается Джон, видя, что она уже с головой ушла в чтение. — Я приобрел недавно целую коллекцию. — Он собирает комиксы, выпущенные после Второй мировой войны. — Тут наткнулся на одного старика, он покупал их для своего сына, ожидая, когда тот возвратится домой. Сыну сейчас пятьдесят шесть. Я убедил его, что он по ним скучать не будет.

— Так что случилось? — Я в нетерпении, мне дорого время, которое я провожу с Клаудией, меня до сих пор трясет от новости, преподнесенной Патрицией. — Кто из моих клиентов влип на сей раз? — Ненавижу клиентов, попадающих в оборот на выходные. Неужели это нельзя было сделать в рабочие часы, как все нормальные люди?

— Я говорил тебе по телефону, что речь не о твоих старых клиентах. Товар свежий, даже развернуть еще не успели.

— Да ну? И сколько же их?

— Четверо.

— А как?..

— Они назвали тебя.

Это и неудивительно. Попав в беду, люди наводят справки и выясняют, кто чего стоит.

— У одного из них оказалась твоя визитная карточка, — добавляет Джон. — В прошлом году ты защищал кое-кого из их приятелей, — явно через силу договаривает он.

— Неужели? И кого же? Наверное, я неплохо показал себя.

— Да, — говорит он, теперь уже совершенно серьезно. — Они проходили у тебя по делу на миллион долларов о наркотиках.

— «Ангелы ада» из калифорнийского Фресно.

Он кивает, принимая явно настороженный вид, — Джон терпеть не может, когда ему напоминают об этом деле. Я даже не пытаюсь подавить ухмылку. Власти штата взяли их на месте преступления, а благодаря мне они вышли сухими из воды. Поделом Джону, ведь я уговорил их пойти на мировую, но он заартачился и потерпел поражение. Это был один из немногих, но существенных проколов в его карьере. Такой исход дела не повлиял на нашу дружбу, но парочка подобных неудач может сделать сомнительными его надежды на губернаторское кресло, до которого ему рукой подать.

— Что, опять «ангелы ада»?

— Хуже.

— Что может быть хуже… по-твоему?

— Сам увидишь. Давай перейдем через улицу.

Я перевожу взгляд на Клаудию. Она поглощена комиксами и еще битый час не сможет от них оторваться.

— Что они натворили?

— Может, и ничего, — кисло отвечает он.

— Почему же тогда ты сам явился сюда в субботу, да еще во второй половине дня? — поддеваю его я.

— Когда имеешь дело с такими подонками, приходится плевать на условности. Не будь я здесь, на моем месте сейчас стояла бы одна из местных телевизионных знаменитостей.

— Тяжела жизнь профессионального политика, — сочувствую я.

— Им даже не нужен ты с твоими смехотворными гонорарами, они могли спокойно подождать трое-четверо суток, и их бы выпустили, но они хотят прибегнуть к услугам некоей личности, которая у нас в штате считается первоклассным адвокатом и помогла бы немедленно отпустить их на поруки. — Так Джон реагирует на то, что я припомнил ему неудачу с «ангелами ада».

— Каждый имеет право на адвоката, — торжественно отвечаю я и снова бросаю взгляд на Клаудию. — Ну что ж, посмотрим. Я скоро вернусь, доченька. Ты в порядке?

Она с головой ушла в чтение комикса и кивком показывает, что все в порядке. Перейдя через улицу, мы подходим к тюрьме.

 

8

Я гляжу на четверку самых страшных парней, с которыми мне когда-либо доводилось встречаться. Я уже защищал рокеров, которые были не в ладах с законом, убийц, насильников, колумбийских контрабандистов, переправлявших наркотики, гнусных, подлых ублюдков, но мало кто при первой встрече нагонял на меня такой ужас, как те, что сидят сейчас передо мной.

На них выцветшие хлопчатобумажные комбинезоны, наручники. Я уже успел заглянуть в их досье: то, что они уже натворили раньше, тянет на пожизненную каторгу.

Они сидят за столом напротив в ряд, как, наверное, выстраиваются, когда едут на мотоциклах. Никто из них еще не проронил ни слова, но я уже знаю, кто вожак: весь его вид говорит об этом. Я обращаюсь но всем, все они станут моими клиентами, если возьмусь их защищать (а я это сделаю), но говорить я начинаю с ним.

— Прежде чем мы займемся формальной стороной дела, хочу сказать, что мой гонорар — двести долларов в час плюс оплата всех моих личных расходов, всех побочных расходов, скажем, услуг следователей, а также всех прочих возможных расходов. Власти штата не дадут ничего.

Вожак еле заметно кивает, ему это не в диковинку.

— Тысячу вы платите сразу. Если я использую не всю сумму, остаток верну.

Снова еле заметный кивок. Его губы изогнулись в почти незаметной усмешке; судя по всему, это обычное выражение его лица. Во взгляде все разом — уверенность в себе, сознание собственного превосходства, презрение, гнев.

— Платить надо сейчас.

— Как скажешь. Только вытащи нас отсюда… прямо сейчас. — Голос у него тихий, такое впечатление, что он выдыхает слова. Как Марлон Брандо в фильмах о гангстерах.

Через стол я подвигаю бланк, который подтверждает их готовность платить и мое право получить деньги на заранее оговоренную сумму. Бросив взгляд на бланк, вожак коряво выводит свою подпись и возвращает его мне. Я сую бланк в нагрудный карман рубашки. Теперь пора переходить к делу.

— Я ознакомился с жалобой, — говорю, глядя им прямо в глаза. — Так это ваших рук дело? В любом случае я буду вас защищать, просто меня разбирает любопытство. Понятно, о чем речь?

Он читает мои мысли: можно солгать, если не хочется говорить правду, все равно я буду их защищать. Но он не хочет лгать. Наоборот, он негодует:

— Мы никогда там не были, никогда его не видели.

Я смотрю на предъявляемые им обвинения. Такого-то числа, в такое-то время «явились в указанное помещение и под угрозой применения оружия забрали двести пятьдесят долларов у господина Саида Мугамба, владельца и управляющего указанного заведения».

— Стало быть, вы не сунули этому господину пистолет под нос и не взяли у него деньги?

— Нет, черт побери! Это не в наших правилах. — Вы имеете в виду пистолет или деньги?

— И то и другое. Тем более такую мелочь.

Он говорит сущую правду, больше всего на свете эти парни боятся разоблачения. Если они решатся что-нибудь украсть, то позарятся на куда большую сумму, чем двести пятьдесят долларов.

— Я склонен вам верить. И, между нами говоря, закон тоже на вашей стороне.

По дороге сюда через двор мы с Робертсоном говорили об этом, он не в восторге от парней и был бы на седьмом небе от счастья, если бы наткнулся на нечто такое, что позволило бы привлечь их к ответственности. Четырьмя отщепенцами на улицах стало бы меньше, а он поимел бы неплохую рекламу. Но улик против них кот наплакал. Есть лишь свидетельство потерпевшего, который, несмотря на то что обвинение шито белыми нитками, указал на них еще до того, как Робертсон созвонился со мной. Я мог бы устроить скандал по поводу нарушения формальностей, но ведь они не стали роптать, а суд не принял бы дело к производству из-за отсутствия веских доказательств. Робертсон — прокурор и всегда был им, еще с тех пор, как после юридического факультета пришел на эту работу. У него склад ума настоящего полицейского, но он слишком принципиален, чтобы засадить за решетку без вины виноватого, даже таких ублюдков, как эти. Через несколько дней он отпустит их на все четыре стороны. Но уж если раскопает что-то, подтверждающее их вину, хотя мы оба уверены, что это не тот случай, то не упустит возможности отличиться.

— Когда нас могут выпустить? — Вожак в упор смотрит на меня, ему нужен ответ, четкий ответ.

— Примерно через час. Поскольку за вами ничего нет, выгоднее отпустить вас под залог. Денег у вас хватит?

— Сколько нужно?

— Возможно, я смогу устроить так, что с вас возьмут по ставкам, действующим в отношении групп лиц. По штуке с носа.

Он кивает в знак согласия.

— До начала предварительного следствия придется никуда не уезжать. Если попадетесь при попытке выехать из округа, то с меня взятки гладки.

— До есть до понедельника?

Я отрицательно качаю головой.

— Здесь вопросы решаются не так быстро. — Они выросли в городских джунглях, привыкли ездить куда душе угодно. — Постараюсь поднажать и добиться, чтобы ваше дело назначили к слушанию в пятницу.

У всех четверых вырывается стон.

— У нас дела, — говорит вожак.

— Знаю. Вот и займетесь делом, проведете недельку в Санта-Фе, да так, чтобы комар носа не подточил. — Я встаю. — Через час вас выпустят. Вот номер моего телефона, — добавляю я, царапая его на клочке бумаги, — когда вас выпустят, позвоните, чтобы знать, где вас найти. Все идет нормально, — ободряю я их, — до обеда в пятницу вы свободны.

Надзиратель распахивает железную дверь. Перед уходом я бросаю взгляд в застекленную прорезь и вижу, что они смотрят на меня в упор. Не приведи Господь, если отношения с новыми клиентами у меня не сложатся!

 

9

Труп в Альбукерке привозят на фельдшерской машине службы «скорой помощи» округа. По законам штата после каждого убийства должно производиться вскрытие. В случаях, подобных нынешнему, когда речь идет о необъяснимом, гнусном, возможно, культовом преступлении или о мести, вскрытие проводят в патологоанатомической лаборатории медицинского факультета университета под руководством специального судьи, коронера штата доктора медицины Милтона Грэйда. Эта лаборатория лучшая в штате, а Милтон Грэйд — лучший специалист своего дела. В прошлом он был президентом Американской ассоциации судебно-медицинских экспертов и, несмотря на преклонный возраст, до сих пор полон кипучей энергии.

То, что привезли в лабораторию, уже не труп, а просто кровавое месиво. Медикам к вскрытиям, телам убитых не привыкать, но и их может вывернуть наизнанку. Пока труп не нашли, он лежал под палящим солнцем, из-за чего не только стал разлагаться быстрее обычного, но и разбух. Пролежи вся эта зловонная туша еще день на солнце, ее разорвало бы на куски и тогда прощай многое. Во всяком случае, определить время и способ преступления стало бы гораздо труднее, если вообще возможно. К счастью, труп еще успели заморозить, придать ему более или менее нормальный вид и переправить сюда.

Грэйд приезжает последним и церемонно извиняется. Почему эти убийства приходятся на выходные? Подчиненные вежливо хихикают, но это действительно так: в субботу и воскресенье работы у них невпроворот, наверное, потому, что в Нью-Мексико по какому-то странному капризу истории повелось так, что по пятницам и субботам народ напивается и начинает хвататься за пистолеты и ножи.

Повесив верхнюю одежду в шкафчик, Грэйд облачается в рабочий халат, становясь со всеми на одно лицо. Теперь это группа мясников. После каждого вскрытия длинные белые халаты отправляют в стирку, но в прачечной не могут справиться с блеклыми кровавыми пятнами, оставшимися от предыдущих хирургических операций.

Начинает Грэйд с головы и постепенно продвигается ниже, наговаривая свои наблюдения на миниатюрный диктофон. Работает он спокойно и профессионально, давая четкие указания помощнику и обслуживающему персоналу. Желая рассмотреть что-нибудь получше, просит их поднять ту или иную конечность, повернуть в нужную сторону тот или иной орган.

На то, чтобы покончить с этой частью вскрытия, времени уходит вдвое больше обычного, и Грэйд предлагает небольшую передышку. Выйдя из операционной с ассистентом Мацумотой, парнем из Колумбуса (штат Огайо), и прислонившись к кафельной стене, он наливает себе кофе из автомата. В подвале тишина, низкие голубые лампы дневного света усиливают жутковатое впечатление от вида расчлененного трупа.

— Наверное, похоже на тех несчастных, убитых религиозным фанатиком Мэнсоном, — подает голос Мацумота. Он здесь недавно и еще не привык профессионально воспринимать изуродованное тело. В операционной он прилагал отчаянные усилия оставить в себе съеденный обед за три доллара (блинчик с начинкой из наперченного сыра, фаршированный перец с рисом и бобами).

— Хуже, — отвечает Грэйд, мгновение медлит, потом добавляет: — Подумай, каково было жертве.

— Но ведь он уже был мертв… — Невозможно подумать, что могло быть иначе.

Грэйд допивает кофе.

— Мне кажется, стреляли в него уже под конец.

— Вы хотите сказать, он был еще жив…

— Да, какое-то время. Наверное, потерял сознание еще до того, как убийца, кем бы он ни был, его прикончил.

Мацумота зажимает рукой рот. Только бы не вырвало!

— Нечто подобное недавно попадалось мне на глаза в специальной литературе, — продолжает Грэйд. — Речь идет о ритуальных убийствах, совершаемых бродячими бандами гомосексуалистов. Ты видел задницу этого бедолаги, — говорит он, даже не пытаясь скрыть отвращения, — на ней просто живого места нет. — Затем поднимает глаза к потолку: — Черт, надеюсь, он отрубился сразу же! А если нет, да поможет ему Бог!

Мацумоту как ветром сдуло. Зажав рот рукой, он несется к туалету.

Теперь они вспарывают грудную клетку — работают грубо, по ходу ломая кости, не обращая внимания на кровь, которая брызжет на их белые халаты, вырезая органы, взвешивая, помечая и бросая их в тяжелые морозильные мешки. Скука смертная, но все должно быть в ажуре, потому что впереди — суд, там их выводы станут уликами. Когда работа закончена, помощники снимают со стола останки, по сути, ничем уже не отличающиеся от скелета, кладут их в пластиковый мешок и убирают в шкаф. Удалось снять пару более или менее четких отпечатков пальцев — их перешлют в вашингтонскую штаб-квартиру ФБР и Пентагон. Хорошо, если кто-нибудь хватится убитого, опознает его, тогда покойника похоронят как полагается, с указанием имени и фамилии, а не в безымянной могиле на какой-нибудь свалке их штата.

Приняв душ и переодевшись, Грэйд идет в медицинский корпус к себе в кабинет. Завтра его секретарша напечатает официальное заключение, ему же надо звонить окружному прокурору. Тот не хочет ждать до завтра.

 

10

— Лучше приезжай прямо сейчас.

— Что еще стряслось?

— Дело швах, старик, — отвечает Робертсон. — Не хочу говорить по телефону, слишком все серьезно. Просто приезжай, и очень быстро.

По дыханию в трубке я понял, как он напуган. Одно это уже может сбить с панталыку: Джон Робертсон никогда не теряет головы.

— Кстати, — добавляет он, — ты знаешь, где сейчас твои рокеры?

— Нет. Они поселились в «Шератоне». Если тебя это так волнует, позвони в отель сам, хотя сомневаюсь, чтобы в воскресенье вечером ты застал их на месте. — Я медлю. — А это имеет к ним отношение? — Глупый вопрос, тут же мелькает мысль.

— Поговорим при встрече. — Я слышу отбой.

Раздавив бутылочку пива, я раздеваюсь догола и иду в ванную, чтобы на скорую руку принять душ. Только что отвез Клаудию к матери. Целый день мы провели вместе — гуляли, купались, дурачились вовсю, она меня просто загоняла. Телефон звонил в тот момент, когда я входил в квартиру. Включив автоответчик, я узнал, что последние два часа окружной прокурор лично названивал мне с одной и той же просьбой — срочно перезвонить ему на работу.

Я стою под душем дольше, чем нужно, неизвестно, что меня ждет, но радоваться все равно нечему. На душе кошки скребут при мысли о том, что новые мои клиенты замешаны в каком-то более тяжком преступлении, чем вооруженный грабеж, за который к суду не привлекают. Независимо от того, кого они представляют, защиту или обвинение, адвокаты такие же люди, как все. Мы не можем симпатизировать всем подзащитным, хотя и обязаны их защищать. Хороший адвокат не допустит, чтобы личные эмоции примешивались к работе, но в то же время есть дела, с которыми лучше не связываться. Опыт и чутье подсказывают мне, что сейчас именно такой случай. Я все еще стою под душем, второй раз за день мою голову. Робертсон и в джинсах будет красивым, одетым с иголочки, чистым и свежим. Вот и буду ему под стать, пользуясь редкой возможностью побывать в тюрьме в нерабочее время.

Перед выходом звоню в «Шератон» — их номер не отвечает. То, что их нет, не должно меня тревожить, но я встревожен.

 

11

— Вчера после обеда в горах нашли труп. У домика лесничего гуляли ребята, они-то его и нашли.

— Знаю, — отвечаю я. — Вчера вечером видел в программе последних известий. — Вот, значит, чем была вызвана суматоха, которую мы с Клаудией видели, когда возвращались с рыбалки. — Довольно печальная история.

— Довольно печальная история? Занятно ты выражаешься.

Я снова в кабинете Робертсона, мы здесь вдвоем, но за дверью толпится народ. Слишком многолюдно для обычного воскресного вечера. На улице уже темнеет, через окно я вижу, как мало-помалу солнце растворяется за изломанной линией горизонта.

— Сейчас я покажу тебе фотографии. Если и они не настроят тебя против твоего дружка, то ничто другое — и подавно!

— А рокеры тут при чем?

— Может, это их рук дело. — Он смотрит на меня в упор, по взгляду видно, что время шуток кончилось.

— С чего ты взял? — Если этим ребятам теперь пришьют обвинение в убийстве, дело примет совсем другой оборот, тут я — пас. В таком деле без помощи коллег не обойтись, и адвокат, которого вышибли из собственной фирмы, здесь не годится. Если твоих клиентов ставят на одну доску с Адольфом Эйхманом, действовать нужно не так.

— Так мне сказал Грэйд.

— Ты что, спятил? — взрываюсь я. — Откуда ему знать хотя бы о том, что эти ребята в городе? Помилуй Бог, Джон, это же ни в какие ворота не лезет, ты даже обвинительного заключения предъявить не сможешь!

— Успокойся, Уилл! Грэйд не знает, что они в городе, черт побери, он даже не знает, что они на территории штата!

— Тогда о чем вообще речь? — Он водит меня за нос, мне это не по душе. Тем более что пахнет здесь обвинением в убийстве.

— Вот о чем. — Он берет со стола папку. Очевидно, это заключение по итогам вскрытия. — Он на словах передал результаты, и мне осталось восстановить картину происшедшего. — После паузы Джек добавляет: — Взгляни сам и поймешь, что я прав.

— Позволь уж мне самому судить, — я протягиваю руку за папкой, он ее не отдает.

— Сначала против них будет возбуждено дело.

— Когда?

— С минуты на минуту. Их задержали несколько минут назад и сейчас везут сюда.

— Откуда?

— Откуда надо. Не паникуй, — ободряет он меня, — они не пытались улизнуть. Да и место, где их сцапали, — самое обычное. — Он бросает папку на стол. — Поговорим как мужчина с мужчиной, Уилл. История в самом деле жуткая.

— Не для протокола?

Он кивает.

— О'кей.

Теперь он передает мне папку. Я смотрю на снимки: зрелище действительно отталкивающее. Я был во Вьетнаме, самоуверенный пацан, вчерашний школьник, видел фронт, но такого варварства видеть мне еще не доводилось.

— Боже милостивый! — В горле застревает комок. Хочется пить, вода — и та сойдет.

— Все снимки — черно-белые, — говорит Джон. — Представь, как все выглядело в цвете, это при сегодняшней-то жаре. О запахе я и не говорю. При осмотре трупа полицейских стошнило.

Сделав над собой усилие, я снова смотрю на снимки. Картина все та же.

— Их можно понять. Но с чего ты взял, что это сделали мои парни? Скорее тут не обошлось без организованной преступности, мафии и тому подобных группировок.

— Из-за полового члена, — через силу отвечает он.

— То-то и оно! Типичный приемчик всех подонков! — Убийца, кем бы он ни был, отрезал несчастному член и заталкивал в рот. — Были случаи, когда мафия так расправлялась со своими доносчиками. Да, так же было и во Вьетконге, — внезапно вспоминаю я, там это ни для кого не было секретом.

— Такие случаи и на счету преступных рокерских банд.

— Я не знал об этом, — осторожно отвечаю я, чувствуя, как все ближе подкрадывается ко мне тревога.

— Я тоже, — соглашается Робертсон. — Зато знал Грэйд. Он сам рассказал мне об этом, не подозревая, что парни уже у нас. — По тому, как Джон это говорит, я вижу, насколько серьезно он все воспринимает. Может, так и нужно, ведь стоит такой истории получить огласку, как шум поднимется несусветный.

— А что он еще тебе рассказал? — Я пытаюсь взять себя в руки, но мешают фотографии — они стоят перед глазами.

— Смерть наступила не от выстрелов.

Если раньше я слушал его довольно рассеянно, то теперь я — само внимание.

— Тогда…

— …он был зарезан, — подхватывает мою мысль Робертсон. — Сорок семь ножевых ран! А может быть и так, что сначала его кастрировали, а потом нанесли сорок семь ударов ножом. Как бы то ни было, в голову стреляли под конец, уже задним числом, — со злостью добавляет он. — И они были в городе, когда это произошло.

— Погоди.

— А по словам Милтона Грэйда, одного из наиболее известных судебно-медицинских экспертов страны…

— Как и тебе, мне известны заслуги Грэйда! — нетерпеливо обрываю его я.

— …подобные ритуальные убийства здорово попахивают гомосексуализмом…

— Если один парень отрезает другому член, выходит, не обошлось без сексуальных извращенцев?

— …что характерно для убийств, совершаемых некоторыми преступными рокерскими бандами, — договаривает он. — Грэйд об этом читал в каких-то газетах.

Так, с первым пунктом обвинения ясно. Интересно, что за этим последует, если последует вообще.

— Отлично, — говорю я. — Это все равно не имеет к делу никакого отношения. Что еще у тебя есть против них? Чем еще ты можешь доказать, что они причастны к убийству?

— Пока ничем, — спокойно отвечает он.

— Тогда из чего же ты исходишь кроме того, что стражи порядка в большинстве своем боятся таких ребят как огня и ненавидят их лютой ненавистью?

— И из этого тоже. Такие ублюдки ничего, кроме ненависти, ни у кого не вызывают. В том числе и у тебя, несмотря на то что ты — их адвокат.

Звонит телефон. Робертсон берет трубку и слушает.

— …Прекрасно. Твои подзащитные на противоположной стороне улицы, — говорит он мне. — Значит, они снова в тюрьме.

— Под арестом?

— Скажем лучше, под подозрением.

— В чем их подозревают?

— В убийстве при отягчающих обстоятельствах и похищении.

Мы оба понимаем, что не было сказано вслух: по законам штата убийства при отягчающих обстоятельствах и похищения караются смертной казнью.

 

12

Мои подзащитные даже не пытаются скрывать своей ярости. Дело против них пока не возбуждено, тридцать шесть часов еще не прошли. Они снова сидят напротив меня за столом в тюрьме, в своих цветастых рубахах, которые придают им особенно зловещий вид. Положив мускулистые руки на стол, одна на другую, Одинокий Волк наклоняется ко мне. Руки у него сплошь покрыты татуировкой, и чего тут только нет: выколотые змеи, ястребы, сердца, кинжалы, струйки крови, розы! Прямо музей народного изобразительного искусства.

— Что происходит, черт побери? — Голос у Одинокого Волка похож на шепот, как у привидения, и совсем не вяжется с той животной жестокостью, которая так и прет из него.

— Что ж ты такой хреновый адвокат, Александер? — В голосе его явственно слышится угроза, я просто физически ощущаю ее. — Содрал с нас деньги, обещал все уладить, а теперь мы снова здесь.

— Ты, хозяин, сам напросился, разве не помнишь? — Пошли они к чертовой матери, хотят другого адвоката — на здоровье! У меня своих проблем по горло.

Он глядит на меня в упор. Не привыкли к тому, чтобы на них орали.

— Не кипятись! — Под трехдневной щетиной видно, как губы у него растягиваются в озорную усмешку. — Мы же знаем, что лучше тебя все равно нет. — Покончив с угрозами, он откидывается на спинку стула. — Просто мы хотим знать, что все это значит.

— Что вам сказали?

— Ни черта не сказали! Заявились в ресторан, где мы сидели, оформили арест, сказав, что, если мы по своей воле не пойдем на новый допрос, освобождение под залог аннулируется. Так что выбора у нас практически не было.

— Ну и скандал мы там закатили! — басит второй, по кличке Таракан. Он чем-то похож на Мика Джеггера, лидера известной группы «Роллинг Стоунз», справа, от шеи до самой брови, у него родимое пятно, очертаниями напоминающее Флориду. — Гражданское население со страху чуть в штаны не наложило, — усмехаясь, добавляет он. Пижон, на левом верхнем резце носит коронку из сапфира звездообразной формы.

— Даже поужинать как следует не дали! — У этого прозвище Голландец. Рослый детина, выступает в роли любимца. Рыжие волосы, остриженные под горшок, веснушчатое лицо: ни дать ни взять Гек Финн, который может присниться в самом кошмарном сне. — Жрать хочется так, что, кажется, и целку бы слопал!

Общий смех, невольно улыбаюсь и я. Может, потому, что, как и они, считаю, что их мытарят ни за что ни про что.

— В тюремном корпусе стоят раздаточные машины-автоматы, — говорю я. — До завтрака этим придется и ограничиться.

Их лица мрачнеют. Смириться с этим будет нелегко, хотя легкой жизни теперь не жди.

— Несколько дней назад к северу отсюда в горах было совершено убийство, — говорю я. — Труп обнаружили вчера. — Я выжидаю. Никакой реакции. Хорошо.

— Считают, что это ваших рук дело. — Что толку ходить вокруг да около!

Они глядят на меня в упор, впечатление такое, что попадаешь в силовые линии массового гипноза.

— Черт побери, этого не может быть!

— Вы здесь ни при чем?

— Старик, сколько можно повторять одно и то же!

— Я должен был задать этот вопрос. Я же говорил вам: мне все время приходится задавать вопросы.

— О'кей! Понятно. — Одинокий Волк и сам уже успокоился. — Мы здесь ни при чем, ничего об этом не знаем. Клянусь Богом, старик, это правда! — Он глядит на меня в упор, все они глядят на меня в упор, не мигая.

Я тоже гляжу на них, но не так пристально; нужно совсем спятить, чтобы ответить им тем же. Взгляд у этих ребят пронзает насквозь, мой, слава Богу, нет! Я чувствую, как мысли у меня в голове налезают одна на другую, мозг адвоката становится похож на игровой автомат, который, перебрав все возможные комбинации, выдает свое решение; говорят ли подзащитные правду или кривят душой. На этот раз результат получить сразу не удается. Когда они сказали, что к вооруженному грабежу не имеют никакого отношения, я сразу им поверил, но вот относительно убийства что-то меня настораживает. Я склонен им верить: когда я только заговорил об этом, на их лицах отразилось полнейшее непонимание, а ведь притворяться тут невозможно, девяносто девять процентов людей из ста так или иначе проявили бы свои истинные чувства. Правда, этих ребят так просто на испуг не возьмешь, они привыкли ходить по острию ножа, иначе — смерть. Возможно и даже вероятно, что они тут ни при чем, но то, что эти парни способны на подобное варварство, сомнений не вызывает.

Но пока они либо не изменят своих показаний, либо не появится нечто, уличающее их во лжи, я поверю им на слово. У меня при себе заключение Грэйда, я гляжу в него, слушая, как они припоминают то, что произошло за последние несколько дней, и просматриваю его, ища расхождения.

Значит, были в городе, сняли дешевую потаскушку в баре (они делают на этом упор, чтобы я не сомневался, что это на самом деле так), ну так вот, она была пьяна, но никто ее ни к чему не принуждал, там найдется человек двести свидетелей, которые это подтвердят (Голландец прихватил с собой из бара коробок спичек, это первое, что мне нужно будет проверить), потом пару часов покатались…

— У вас были с ней половые сношения? — обрываю я.

— Нет, старик, мы просто сидели у костра и читали Рода Маккьюэна. Ты что, нас за педиков держишь? Ну конечно, мы ее трахнули! — отвечает Одинокий Волк чуть ли не с презрением. — Если попадаются бабы, которых мы не трахаем, значит, они того не заслуживают.

— Все по очереди?

— Есть у нас такие, кто имитирует оргазм? — Он обводит остальных взглядом, и они грубо, от души хохочут. — Да, старик. Мы все ее трахнули.

— Кто-то больше, кто-то меньше, — вставляет Таракан.

— Берегись! — Одинокий Волк грозит ему пальцем. Я восхищен их самообладанием, не думаю, что смог бы отпускать шуточки, зная, что меня могут обвинить в убийстве, даже если я не имею к нему отношения.

— Вы ее изнасиловали.

Зря я это сказал, ясно же, что девицу, кем бы она ни была, защита не захочет привлечь в качестве свидетеля. А если мне повезет, она вообще в суде не появится.

— Да никто ее не насиловал! — с жаром отвечает Одинокий Волк. — Она сама на нас западала. Кто-нибудь слышал, чтобы она жаловалась? — спрашивает он у остальных.

Все как один отрицательно мотают головами.

— На всех западала, что ли? Вы уверены? Ведь если она была без ума от троих из вас, а с четвертым не хотела ни в какую, то налицо изнасилование! И все тут!

— Ей до смерти хотелось трахаться! — гнет свое Одинокий Волк. — Мы как начали, так и не останавливались, а она даже не пикнула. — Он так и сыплет жаргонными словечками, немудрено, он ведь сызмальства только их и слышит.

Я обдумываю эти слова. Хорошо придумано — не придерешься, попробуй привлечь за это к суду обычного гражданина, он, может, и вышел бы сухим из воды. У нас в стране не найдется ни одного жюри присяжных, которое не признало бы эту четверку виновной.

Идем дальше. Отвезли девицу обратно в мотель в захолустной части города, где она живет (недалеко от того места, где живут Патриция и Клаудия, грустно заключаю я), затем покатили на юг, к Альбукерке по 14-й автостраде — живописному проселку, который идет через Мадрид, пришедший в запустение шахтерский городишко с железнодорожным вокзалом, где сейчас полным-полно длинноволосых художников, на которых приезжают поглазеть туристы. Остановились, чтобы заправиться, а в Мадрид приехали около семи утра. Тут я спрашиваю, уверены ли они насчет времени. Уверены. Чтобы позавтракать, пришлось ждать до половины восьмого, когда открылся единственный в городке ресторан. Официантка, она же — повариха, наверняка их помнит, характерец у нее еще тот, она совсем их не испугалась и, пока они ели, без конца сыпала оскорблениями, а они в долгу не оставались. За бензин они расплатились кредитной карточкой, есть квитанция. Слава Богу, что на свете есть пластмасса, думаю я, опуская квитанцию в карман. Даже те, кому нет доступа в приличное общество, и то ею пользуются.

Они рассказывают, как провели время в Альбукерке. Мне удается заставить их говорить покороче: подробности приедаются, то и дело повторяются и вообще звучат как-то по-детски, вся эта трепотня напоминает шикарные студенческие пирушки, где дым стоял коромыслом. Впрочем, если отбросить всю шелуху, в этих байках хорошо уже то, что их видели сотни человек, недостатка в свидетелях не будет. По сути, каждая минута, начиная с их приезда в Санта-Фе и кончая арестом на юге штата, не только учтена, но и, что еще важнее, может быть подтверждена свидетельскими показаниями. Такое убийство требовало времени, в заключении коронера об этом четко сказано. Если они говорят правду, то у них не было возможности остаться одним и совершить его.

— Завтра утром нас отпустят под залог? — спрашивает Одинокий Волк.

— И во сколько это обойдется? — Это Гусь, последний из четверки, который до сих пор молчал. Он старше остальных, ему, может, уже за сорок, борода и волосы, собранные сзади в пучок, сильно тронуты сединой. Он коренастый, грудь колесом, напоминает персонаж из диснеевского мультика «Белоснежка и семь гномов». — Знаешь, мы ведь не миллионеры.

— Но расходы можем оплатить, — торопливо добавляет Одинокий Волк. Задобрить хочет.

— Придется вам задержаться здесь на несколько дней, — говорю я. — Прокурор может держать вас под арестом без предъявления официального обвинения, пока будет уговаривать судью назначить слушание дела на понедельник, после чего станет настаивать, чтобы вас посадили в тюрьму до тех пор, пока он не передаст дело на рассмотрение большого жюри. Поэтому смыться вам не удастся.

— Мы и не пытались смыться, — напоминает Таракан.

— Тогда вы не подозревались в убийстве. Много времени это не займет, — говорю я, всячески стараясь приукрасить истинное положение вещей, — проторчите в городе на пару дней больше, чем думали, только и всего. Жилье и питание — бесплатно.

Они не возражают, им это не в диковинку, надо будет — они неделю будут жариться в аду.

— Вот, пожалуй, пока и все, — говорю я, собираясь идти. — Завтра с утра зайду вас проведать.

Я зову охранника, чтобы он меня выпустил, но Одинокий Волк останавливает меня.

— Если случится самое худшее… если в конце концов дело дойдет до суда… во сколько нам это встанет?

Я ждал этого вопроса, хотя надеялся, что сегодня вечером он еще не возникнет.

— Обычно защита по делу об убийстве, подобному этому, стоит пятьдесят-семьдесят пять кусков. — Сейчас не тот случай, чтобы ходить вокруг да около. — Все зависит от того, что еще выплывет наружу.

Они моргают, с трудом переводят дух. Все, кроме Одинокого Волка, на лице которого не дрогнул ни один мускул.

— С каждого, — добавляю я.

Они ошарашены, даже Одинокий Волк, хотя он и старается не подавать виду.

— Мы заплатим, — упрямо заверяет он меня.

— Половину — сейчас.

— Я же сказал, что заплатим. — Он признает только один вид езды — вперед, на полной скорости. Остальные смотрят на нас, нервничая, довольствуясь ролью зрителей в игре, где многое поставлено на карту.

Гусь откашливается.

— Нам нужно посоветоваться.

— Погодите! — быстро вставляю я.

Они оборачиваются.

— Я возьму с вас не как обычно, а со скидкой.

Одинокий Волк пристально смотрит на меня.

— Почему?

— Потому что я верю в это дело. Потому что вам нужен я, нужен лучший из лучших.

Точнее говоря, потому что вы нужны мне. Я остался без работы и не могу позволить себе хлопать ушами. Не только из-за денег, но и из-за известности, рекламы. Не так уж часто встречаются такие скандальные дела, тут речь не только о звонкой монете — мне необходимо оставаться на виду.

— Так сколько? — спрашивает Одинокий Волк.

— За все про все — сто пятьдесят кусков, и тогда я, пожалуй, возьмусь за ваше дело. За меньшую сумму не найдется адвоката, который сумеет вас защищать; если запросят меньше, значит, врут.

Одинокий Волк не сводит с меня глаз.

— Мы заплатим. Если это окончательная сумма.

— Нам придется постараться, чтобы она такой осталась.

Они улыбаются.

— Нам нужен лучший из лучших, — говорит Гусь. — И это ты, старина! А деньги свои ты получишь, обещаем!

Конечно, получу. Хотя и знать не хочу, как они нажиты. Обычно адвокаты и знать не хотят, как нажиты деньги их подзащитного, вот и я не хочу.

— Будем надеяться, вам не придется тратить слишком много. Мне лично кажется, что шансов на то, что это дело пойдет дальше большого жюри, кот наплакал.

— А сколько же именно?

— Ну, один к двадцати. — Приходится тыкать пальцем в небо.

Они приободряются.

— Если только все это время ты будешь нашим адвокатом, — говорит Одинокий Волк. — Ты пришелся мне по душе, старина!

Со вторым пунктом тоже ясно. Я знаком с их прошлым, за ними ходила дурная слава, за что они и поплатились, но ни одному из них еще не предъявляли обвинение в убийстве.

— Если они будут настаивать на предъявляемых вам обвинениях, если смогут убедить большое жюри поверить в них, вам придется предстать перед судом: тогда я — один из ваших адвокатов. Либо, — я наскоро перестраиваюсь, прежде чем они успевают проронить хотя бы слово, — я адвокат только одного из вас.

— Что ты хочешь этим сказать? А, черт побери? — Встав с места, Одинокий Волк наклоняется надо мной.

— Сядь! — приказываю я. — Да сядь, черт бы тебя побрал!

Он бросает на меня злой взгляд, но послушно садится. Вид у всех растерянный, тревожный.

— Значит, так, — поясняю я. — При предъявлении обвинения в убийстве я могу защищать только одного из вас. Поступить иначе нельзя, это противоречит этическому кодексу коллегии адвокатов, так что уважительная причина налицо. Здесь речь идет о столкновении интересов.

— К черту столкновение интересов! Ты тут важная птица! Ты нужен нам! Всем нам!

— У нас в штате масса хороших адвокатов, — качаю я головой, — специализирующихся на уголовных делах. Среди государственных защитников подобралась команда блестящих адвокатов по уголовным делам. На вашем месте я бы к ним и обратился.

— Мы с тобой — разного поля ягоды, — спокойно отвечает Одинокий Волк.

— В любом случае, такова общепринятая практика, — говорю я тоном, не допускающим возражений. — Здесь, да и где угодно. И не надо думать, будто здесь каждый сам по себе, — продолжаю я, — нам друг от друга никуда не деться, нам придется действовать сообща. Это все равно что нанять четырех адвокатов по цене…

— …помноженной на четыре, — подхватывает Одинокий Волк. Он бросает взгляд на остальных, давая понять, кто тут главный, потом поворачивает лицо ко мне. — Чему быть, того не миновать. — Он буравит меня взглядом. — И когда же они увидят остальных трех гениев?

Итак, теперь я официально являюсь его адвокатом. Я не сомневался, что так оно и выйдет. Остальные даже не пикнули.

— Будем надеяться, что никогда. Большое жюри не может вынести вердикт о привлечении вас к суду на основании того, о чем вы мне рассказали.

— Твоя правда.

— Отлично. А раз так, то и необходимость в том, чтобы ваши интересы представлял кто-то еще, отпадет. — Я направляюсь к выходу, затем как бы между делом поворачиваюсь к ним, словно меня только что осенило.

— На всякий пожарный я наведу справки. В случае чего надо, чтобы под рукой были лучшие из лучших.

До Эйнштейна им далеко, но они улавливают скрытый смысл сказанного.

— Ты же только что сказал, что они нам ни к чему.

— Верно. Но я же адвокат и приучен не сбрасывать со счетов любую возможность, ничего не попишешь — так советует Павлов.

Интересно, клюнули или нет, с тайной надеждой спрашиваю я себя, глядя на них. Вряд ли.

— Увидимся утром. — Надзиратель широко распахивает передо мной дверь. Выходя, я ловлю лукавую ухмылку Одинокого Волка.

— Если мы сами не захотим с тобой увидеться.

Дверь с шумом захлопывается. Отныне мы связаны круговой порукой.

Впрочем, нет худа без добра: я со злорадством представляю, как изумятся Фред и Энди, увидев меня завтра утречком свежим как огурчик. Шагая через тюремный двор, погруженный в вечерний палящий зной, я тешу себя этой картиной.

 

13

Семь утра. Уже два часа, как я заперся у себя в кабинете. Позвонив вчера вечером Сьюзен, я ввел ее в курс дела, попросил быть на месте пораньше и держать язык за зубами. Она нервничала, но была полна решимости и вид у нее был счастливый. Приятно сознавать, что в жизни есть вещи, которые не купишь ни за какие деньги.

Они заходят вместе, два сапога пара. Первым пришел Фред — Сьюзен сообщила мне об этом по внутреннему телефону, — но решил дождаться Энди. Мы с Энди, может, и помиримся когда-нибудь, но между мной и Фредом все кончено.

— Заскочил уладить кое-какие дела напоследок? — добродушно спрашивает Фред. Они стоят рядом с моим письменным столом, нависая над ним, словно мать еврейского семейства с миской в руках горячего аппетитного куриного бульона. В сущности, роль матери семейства исполняет Энди, Фред смахивает больше на тетушку, с лицом, сплошь покрытым бородавками, так и оставшуюся старой девой.

Я выдерживаю паузу — старый, излюбленный прием матерого бюрократа. Наконец, рассеянно улыбаясь, поднимаю голову.

— Да нет, подвернулось новое дельце. Не волнуйтесь, — быстро успокаиваю их я, — всем остальным совсем не обязательно знать, что я здесь.

— Этот номер у тебя не пройдет, Уилл, — говорит Энди. Он вне себя от ярости, но пытается держать себя в руках. Мы ведь уже обо всем договорились. Не вынуждай нас принимать меры, о которых потом будешь жалеть.

— Например? — Я встаю с места. Преимущество сейчас на моей стороне, я у себя в кабинете, за своим письменным столом. — Ну валяйте, не томите!

— Боже мой, Уилл, — начинает скулить Фред, — неужели тебе хочется валять дурака?

— Неужели мне хочется валять дурака? — Я обращаю взгляд к потолку. В одном месте там пятно от сырости, в прошлом году засорились унитазы, надо будет их отремонтировать. — Это очень интересный вопрос, Фред. Оч-чень интересный. Смотря с какой точки зрения смотреть — можно с правовой, а можно и с философской. Ты-то как считаешь?

— Уилл… — чуть не рычит Энди. Мы знакомы целую вечность, я же знаю их как облупленных.

Тогда я поворачиваюсь и перевожу взгляд на них, для пущей убедительности подавшись вперед и облокотившись на свой рабочий стол из съедобной сосны, стилизованный под старину. Ему уже лет двести, он был собственностью одного из крупных местных землевладельцев. Я выложил за него 12 500 долларов.

— Позвольте изложить факты так, как они мне представляются, — говорю я. — Вы хотите, чтобы я убирался отсюда. Отлично. На данном этапе я хочу убраться отсюда. Мне осточертело, что вы строите из себя святош и напрочь лишены как сострадания, так и последовательности в поступках.

— Уилл… — Энди пытается остановить меня. Я мотаю головой, сегодня утром меня уже не остановить.

— Выслушайте меня! Пожалуйста! — Черт побери, думаю я, упиваясь этой мыслью, в споре я хорош! Немудрено, что со мной нет никакого сладу в зале суда.

— Я — не святой, — продолжаю я, — просто хорошим человеком меня и то не назовешь. Но я всегда, а я не привык бросаться этим словом, всегда стоял горой за друзей. Например, тогда, Фред, — напоминаю я, — когда специальный сенатский комитет по вопросам этики наехал на тебя из-за истории с Индейским траст-фондом.

— Да она выеденного яйца не стоила! — запальчиво кричит Фред.

— Да, не стоила. Но перепугался-то ты здорово! А кто тогда излагал твое дело в суде, да так, что противная сторона села в лужу?

— Тогда обстоятельства складывались иначе, Уилл, — говорит Энди. — Не надо играть на публику.

— Отлично! Тогда я выложу вам все начистоту. В минувший уик-энд мне подвернулось одно дело…

— Знаем. Робертсон нам рассказал.

— Тогда вы знаете, что этим людям нужен лучший в штате адвокат по уголовным делам, а это я, и его-то они и получат! Вы не хотите, чтобы мое имя связывали с фирмой? Отлично! Можете убрать мою фамилию из названия на дверной табличке, а я буду пользоваться черным ходом. Я не стану докучать никому из сотрудников, даже говорить ни с кем не стану, кроме Сьюзен, потому что это моя секретарша, и, кстати, до обеда ее заявление об уходе будет лежать у вас на столе.

Я делаю паузу — испытанная старая уловка, которой пользуются во время заключительной речи; до сих пор я несся сломя голову, надо дать им отдышаться, чтобы не отставали.

— Я возьмусь за это дело, сколь бы долго оно ни продолжалось. Надеюсь, оно займет не больше недели, но, даже если затянется до конца света, я от него не отступлюсь и буду работать в моем кабинете. А если вас это не устраивает, то подавайте в суд на предмет аннулирования нашего компаньонства, и тогда уж мы от него камня на камне не оставим, черт побери!

Я весело наблюдаю, как они колеблются. Дунуть посильнее, и ведь сломаются, как пить дать.

— Я бы посоветовал вам оставить все как есть. Не будем поднимать шум, о'кей? Вы хотите, чтобы все думали, что я еще в отпуске? Прекрасно! Сейчас я здесь только потому, что это дело может принять серьезный оборот. Когда все утрясется, я снова займусь рыбной ловлей.

Как ни крути, у них нет выхода: им есть что терять, мне — нечего. И они это знают.

— По-моему, придумано неплохо, — помедлив, говорит Энди. — Ведь фирма так и работает. Мы не отказываемся от клиентов лишь потому, что сталкиваемся с той или иной проблемой.

— Согласен, — сквозь зубы цедит Фред. — Фирма же взяла на себя обязательство.

— Вот и хорошо. — Я улыбаюсь им в ответ. — С генеральной линией ясно. Но, между нами говоря, фирма здесь совершенно ни при чем. Я веду это дело, я получу за него гонорар, мне, если до этого дойдет, достанутся все почести. А вы можете греться в лучах моей славы. — Я злорадствую, не стоит этого делать, но мне с собой не сладить.

— Вот и отлично, — сквозь зубы цедит Фред. — Надеюсь, ты заработаешь кучу денег на этом деле, Уилл. Может, тебе придется долго жить на них.

Повернувшись, он выходит. Мы с Энди остаемся одни.

— Очень жаль, что не его выгнали за пьянку, — решаюсь сказать я.

— Очень жаль? Кто знает! Зато ты пьешь и, насколько я могу судить, бросать не намерен. — Он делает паузу. — Скорее напротив.

— Может, и брошу. — (А может, и нет.)

Он молча смотрит на меня. Продолжать разговор ни к чему. Я потерял его, точнее, мы потеряли друг друга. Он меня бросает на произвол судьбы. Оставаться здесь сейчас выше моих сил. Я говорю Сьюзен, что ухожу, и, воспользовавшись черным ходом, оказываюсь на улице. Никто меня не замечает.

 

14

Вопреки обыкновению, Робертсон заставляет меня ждать полчаса. Войдя наконец, я вижу, что он не один: у стены, прислонившись спиной к этажерке с книгами, стоит Фрэнк Моузби. При виде меня он ухмыляется.

Фрэнк Моузби — противный тип. Это высокий, сутулый, грузный мужчина с одутловатым лицом, с которого не сходит гримаса. От него постоянно разит потом. По его рубашкам всегда можно судить о том, каким был завтрак, а в довершение всего он еще и расист. Большинство жителей Нью-Мексико безмерно гордятся своими культурными традициями, доставшимися в наследство от испанцев, но вот ближе к югу, откуда Моузби родом, расизм по-прежнему в ходу, и это несмотря на то что семейства потомственных землевладельцев, веками игравшие важную роль в жизни штата, — выходцы из мексиканских низов.

Несмотря на недостатки, которые для многих обернулись бы крахом их жизненных планов, Фрэнк стал важной птицей в прокуратуре. Само собой, отчасти виной тому текучесть кадров, толковые адвокаты по уголовным делам одного с ним возраста занялись частной практикой, но ему нравится быть в гуще текущих событий; в настоящей жизни со своим характером он оказался бы не у дел. Но это еще не все. Моузби — убежденный христианин, который свято верит, что люди в большинстве своем — подонки и уголовники, и его работа, долг, священная обязанность состоят в том, чтобы как можно больше их изолировать от общества. На общественных началах он читает проповеди в одной из местных церквей консервативного толка, его выступления в суде тоже напоминают проповеди. Они достаточно банальны, прямолинейны, в Нью-Йорке или Лос-Анджелесе вообще бы прошли незамеченными, но в здешних местах он буквально творит чудеса, даже в Санта-Фе, собаку съевшем на всевозможных ухищрениях.

Если его тактика, вопреки логике, и приносит плоды, то лишь потому, что Моузби знает, что делает, и непрерывно ее совершенствует. Он так долго выступал в роли одинокого выходца из хорошей семьи с расистскими взглядами, вокруг которого вьется стая современных пройдох-адвокатов, что она вошла у него в плоть и кровь.

Его присутствие следует толковать двояко: во-первых, ему поручено вести это дело, во-вторых, Робертсон относится к нему со всей серьезностью.

— Передай мои поздравления своему портному, — говорю я.

В ответ он показывает мне кукиш. Если что и нравится мне во Фрэнке, так это то, что ты совершенно точно знаешь, как вести себя с ним.

— И когда моим подзащитным собираются предъявить обвинение? — спрашиваю я у Робертсона, сразу переходя к цели своего визита.

Он сидит за столом, откинувшись на спинку кресла, с видом стройного, белокурого Будды, и, прищурившись, пристально меня рассматривает.

— Когда у меня будет в чем их обвинить, — спокойно отвечает он.

— И когда же сие произойдет, скажите на милость? — спрашиваю я, жалея, что он оказался таким смышленым. Их не могут выпустить под залог, пока не предъявят обвинение, а он может ходатайствовать об отказе в освобождении под залог — новый уголовный кодекс позволяет это делать, особенно когда речь идет о преступлении, караемом смертной казнью, а у ответчиков темное прошлое и дурная репутация. И того и другого у моих орлов предостаточно.

— Но, — говорит он, подаваясь вперед, — по закону это должно произойти довольно скоро. Если только я не уговорю судью в необходимости отсрочки, — добавляет он.

Иными словами, если к тому времени он не будет располагать достаточным количеством неопровержимых улик, чтобы представить их на рассмотрение большого жюри.

— Ты играешь не по правилам, Джон.

— Чьим правилам?

— Как насчет штата Нью-Мексико?

— По-моему, рановато говорить, что я играю не по правилам, ведь игра только началась, а, Уилл?

— Хочу просто выяснить, как выглядит расклад. — Я смотрю на Моузби. С его лица, как всегда, не сходит ухмылка, и он широко улыбается мне.

— А вот как! По-моему, эти ублюдки виновны, Уилл, — поворачивается он ко мне. — Нутром чую. И сделаю все возможное, чтобы раздобыть улики, которые докажут, что я прав.

— А я своим нутром чую прямо противоположное, — говорю я, чувствуя, что меня буквально выворачивает наизнанку.

— Отлично. Но предупреждаю — в этом деле я буду лезть из кожи вон, — говорит Робертсон. — Надеюсь, Фрэнк окажется на высоте, а я буду в зале суда, особенно во время заключительной речи. Черт возьми, Уилл, это их рук дело! Я уверен. И, пока ты не докажешь обратное, ничто меня в этом не переубедит.

— Ты хочешь сказать, что они виновны, пока не будет доказано обратное.

— Суд над ними будет объективным.

— Надеюсь.

Сначала Энди, теперь он. Славное утречко у меня выдалось.

— И не забудь, Уилл, в просьбе об освобождении под залог может быть отказано, когда речь идет о преступлении, караемом смертной казнью. Обычно так и бывает.

Этот ублюдок читает мои мысли.

— Желаю удачи, — вставляет он. — Она будет нужна тебе… все это время.

— И пусть победит сильнейший, — подхватывает Моузби.

Ах ты, засранец! Я невольно усмехаюсь.

— В этом деле исход ясен заранее, — отвечаю я.

 

15

Фрэнк Моузби сидит в баре «Рамада», сбоку от скоростной автострады, в компании Луиса Санчеса и Джесси Гомеса. Санчес и Гомес — старшие помощники окружного шерифа. Им поручено заниматься этим делом: Моузби попросил, чтобы прислали именно их. Каждый свыше двадцати лет отработал в полиции, у обоих нет иллюзий насчет благородства уголовного судопроизводства, напротив, законы эту парочку только раздражают — если обстоятельства позволяют, их можно соблюдать, но в случае необходимости можно и обойти. Это не значит, что они проходимцы, просто они знают свое дело.

Сейчас они свободны от дежурства, заказали себе пива, прикупили к нему в баре орешки. Моузби из напитков предпочел пепси, это хорошо для похудения, вера запрещает ему употреблять спиртное. Гомес одну за другой курит сигареты — привычка, усвоенная еще в армии. Он не сводит глаз с официантки — пышнотелой дамочки, которой, как он прикинул, наверное, немногим за сорок. Ему вообще нравятся бабенки с пышными формами, а эта классно выглядит в наряде, который сейчас носят все: туфли на высоких каблуках, старомодные черные простроченные чулки из крученой сетки, мини-юбка, крестьянская блузка с низким вырезом. Он посидит еще немного, потом извинится, сказав, что ему нужно в сортир, чтобы выяснить, когда она заканчивает работу. С того места, где он сидит, никаких колец у нее на пальцах не видать.

— Ничего себе рыбку ты подцепил, а? — говорит Санчес. — Ни дать ни взять барракуда.

— Да тут целая стая акул, — вторит Моузби.

— Теперь дело за тем, чтобы вытащить их на бережок. — Внимание Гомеса снова возвращается туда, куда следует.

Моузби одобрительно кивает. Он залпом допивает пепси и, катая во рту кубик льда, жует его с громким хрустом. В уголках губ у него выступает слюна. Он поднимает пустой бокал высоко над головой. Вот свинья, думает Гомес. В этом парне шиком и не пахнет. А ведь какой-то сучке приходится ублажать этого ублюдка. Интересно, мелькает у него праздная мысль, что представляет собой жена Моузби? Моей официанточке и в подметки не годится, это уж точно!

— Принести еще? — Она стоит рядом, глядя на них сверху вниз. Он поднимает на нее глаза. Сиськи того и гляди вывалятся из блузки, черт побери, ну и лакомый кусочек! Она улыбается, видно, что он ей нравится. Многим из этих штучек он нравится, здесь он на виду.

— А ты думаешь, я руну поднял, чтобы поменьше потело под мышками? — спрашивает Моузби. Над такими сомнительными шуточками никто, кроме него самого, не смеется. Она моргает, Гомес морщится. Перехватив ее взгляд, он заговорщически подмигивает: мы же с тобой знаем, что он дерьмо. Она улыбается в ответ. Он ненароком убирает руну со спинки кабины, и она как бы случайно касается ее икры. Она не отстраняется. Он водит пальцами по шву чулка. Она сжимает губы, чтобы не застонать.

— Обождите, сейчас я принесу. — И удаляется, покачивая бедрами.

— Вы этим и займетесь. Оба. По-моему, только вам по силам раскопать что-нибудь такое, что можно будет пришить этим подонкам. — Моузби с хрустом жует кубик льда.

— Правильно, — непринужденно подтверждает Санчес. — Если есть хоть какие-то улики, мы их раскопаем.

Закуривая очередную сигарету, Гомес выпускает колечко дыма, и оно уплывает под потолок, обшитый балками под дерево. — Как по-твоему, улики есть? Почему ты их держишь?

— Так хочет Робертсон, — честно отвечает Моузби. — Было совершено действительно жуткое преступление, а они в это время были в городе.

Кто-то ударом кулака врубил музыкальный автомат, и тот заиграл «Дешевый романс».

— Значит, не обошлось без политики, — кисло отзывается Гомес. Ему это не по душе, выходит, все просто на уши встанут, силясь раскопать что-нибудь на этих рокеров, да поскорее, даже если улик против них будет кот наплакал. Если эти улики вообще удастся раздобыть.

— В какой-то мере, — соглашается Моузби. — Пока не удалось обнаружить ничего конкретного, указывающего на связь жертвы с этими рокерами. Судя по досье, это их рук дело, а досье, как правило, не ошибается.

— Досье хранится в компьютере, — издевательски замечает Санчес. — Между досье и живыми людьми — большая разница.

— Все равно оно полезно, — огрызается Моузби. — Хотя ты прав, здесь все решает чудо-техника. Она может лишь указать направление. Остальное — дело таких, как мы с тобой. Я доверяю вам обоим. Если улики против них есть, вы их раскопаете.

Официантка, подойдя снова, расставляет на столе бокалы. Украдкой, чтобы не заметили остальные, Гомес поглаживает рукой ее ногу — легко, но вместе с тем достаточно настойчиво, чтобы она ощутила прикосновение. Когда она ставит бокал перед ним, несколько капель пива падают на салфетку.

— Позовите меня, если вам понадобится что-нибудь еще, — говорит она сидящим за столом, глядя на него. Оглядываясь, она плавной походкой возвращается к стойке бара. Он выдерживает ее взгляд достаточно долго, чтобы дать ей понять, что она его заинтересовала, затем снова поворачивается к соседям по столу. Санчес с завистью глядит на нее, дуя на кончики пальцев. Моузби продолжает сидеть как ни в чем не бывало.

— Ты прав, — говорит Санчес, обращаясь к Моузби. — Если улики есть, мы их непременно добудем.

Моузби одним махом выпивает полбанки пепси.

— Да, вы уж постарайтесь. И чем скорее, тем лучше.

 

16

Понедельник подошел к вечеру, и я делаю то, что первым приходит на ум: отправляюсь куда-нибудь выпить. «Росинка», бар, который мне рекомендовали рокеры, — типичная забегаловка типа тех, о которых торговая палата старается не упоминать в своих рекламных буклетах. Сюда приходишь по двум уважительным причинам: выпить и подцепить кого-нибудь домой на ночь. Ну а если мужик заявляется со знакомой или женой, значит, пришел выпить и заодно пустить пыль в глаза. Иной раз народ приходит, чтобы подраться, тоже повод, не хуже остальных.

По идее, я бы мог поручить эту работенку кому-нибудь из отдела расследований, но Эл Коллинз, который в нашей фирме этим занимается, сейчас в отпуске, к тому же, обратившись к нему, я должен буду поделиться с ним собственным гонораром, как я делал это раньше. Теперь время не то. Впечатление такое, словно я начинаю все заново — мысль не из приятных.

В таких местах я всегда чувствую себя как дома. Практически не отличаясь друг от друга, они вошли в мою плоть и кровь еще с молодости, когда жил в Кентукки. Те, кто приходят сюда выпить, в основном зарабатывают себе на жизнь собственными руками. Пьют они виски, хотя здесь его заменяют большей частью текила, напоминающая можжевеловую водку, и пиво. Сейчас кое-кто из женщин предпочитает белое вино, что ж, ничего страшного в этом нет. И все без исключения курят, а если кто и слышал о начальнике медслужбы, то знает — это тот самый парень, который торгует из-под полы презервативами.

О том, что это такое, знают все, нет никого, кто не слышал бы о СПИДе, когда о нем только и говорят. Мужчины и женщины по-прежнему расходятся по домам вместе, но сперва они немного поговорят, по крайней мере, женщины должны убедиться в том, что парни — не гомики, а ребята спрашивают, с кем им довелось уже переспать. И если ты — педераст или лесбиянка, то благодарю, слуга покорный, но до благодарности дело так и не доходит.

Рита тогда повела себя неосторожно. Несколько завсегдатаев отчетливо помнят, как она уезжала с рокерами. Я здесь уже битый час, потихоньку потягиваю пиво, ибо нахожусь при исполнении, и его достаточно, чтобы непринужденно перекинуться кое с кем словечком.

— Рита? Деваха была пьяна в стельку! — Это я свел знакомство с крашеной блондинкой, похожей на вышедшую в полуфинал участницу конкурса бабенок. У нее есть ухажер, и мне здорово подфартило (или, напротив, отчаянно не повезло), что в этом месяце он работает вечером. Порой я западаю как раз на таких баб: дешевая шлюха (белое вино за казенный счет) и ртом работает так, что только держись.

— Само собой, по части выпивки Рита всем даст сто очков вперед, — язвительно поясняет она. — Ума не приложу, из-за чего это ей так хочется забыться, но то, что она из кожи вон лезет, — это точно!

— А сколько времени они провели вместе, пока не уехали? — Я хочу разобраться, как же все-таки дело дошло до изнасилования.

— Секунд десять. Она не очень-то разборчива.

М-да, дело дрянь, думаю я. То, что девица, которая пользуется репутацией заядлой выпивохи и уезжает с четырьмя незнакомыми мужиками, чьи намерения слишком явны, уже плохо: во-первых, потому, что о ней подумает добропорядочное общество, а во-вторых, она была явно не в себе и не могла принять осмысленного решения. Найдутся десятки людей, которые это видели. Надо будет поподробнее расспросить моих подопечных, в каком она была состоянии, когда протрезвела. Буду уповать и на то, что отыщется свидетель, видевший ее трезвой примерно в то время, когда все это происходило.

— Да это уже не в первый раз, — болтает крашеная блондинка. — И не во второй. Из-за того, что эта баба — дерьмо собачье, всех нас считают потаскухами. Я хочу сказать, нет ничего плохого в том, чтобы понравиться какому-нибудь приличному парню, — продолжает она, ярлык ее модных джинсов «Кэлвин Клайн» трется о мои латаные-перелатаные джинсы 501-й модели, здесь становится тесновато, но не настолько тесно, чтобы я принимал все ее слова на веру. — Ведь ничто человеческое нам не чуждо, правда же? Милое местечко типа этого имеет такое же право на существование, как и все остальное, правда же…

— Правда.

Ты даже не подозреваешь, как ты права, думаю я, вспоминая прошлое. Мы с Патрицией познакомились примерно в таком же баре, я был там один и, обернувшись, увидел рядом такую красавицу, что дыхание перехватило. Пива в бокале у нее уже не было, поэтому я перелил половину из своего бокала в ее и…

— …особенно после того, как люди узнают друг друга и поймут, что у них есть общие интересы, — договаривает она.

Она наверняка перед этим прочла какую-то книгу и шпарит по ней. Интересно, что это? Наверное, «Мужчины или женщины, которые любят или ненавидят кого-то или что-то».

— Я всегда восхищалась людьми, которые стоят на страже закона, доверительно сообщает она.

— В самом деле?

— Точно. Еще с тех пор, как была ребенком и смотрела фильмы с Перри Мейсоном. Я обожаю телесериал «Закон в Лос-Анджелесе». В тот вечер, когда его крутят по телеку, меня из дому не вытащишь. В каком-то еженедельнике я читала, что сами адвокаты смотрят этот фильм чаще, чем любой другой. Тебе эта статья не попадалась?

— Наверное, не обратил на нее внимания. — Впечатление такое, словно качаешься на качелях, только что был внизу, а теперь снова летишь вверх: значит, очаровательная Рита шла с каждым, кто ни попросит. И, скорее всего, делала все, о чем ни попросят, к тому же по собственной воле. Даже отбиваться не пыталась, в лучшем случае орала как резаная.

— Скажи еще раз, в котором часу это было? — спрашиваю я.

— Что?

— В котором часу они с мотоциклистами уехали? — Ну давай, девочка, не прикидывайся дурочкой! Во всяком случае, пока.

— А разве мы еще не закончили об этом трепаться? — Она обиженно надувает губки.

Вместо ответа я залпом допиваю то, что еще осталось в бокале. Как из-под земли рядом вырастает бармен, я киваю ему. Какого черта, в самом деле! Она машинально подвигает и свой бокал.

— Им пора уже закрываться — два часа ночи. В это время я уже должна спать, — добавляет она. — Как правило.

— Я тоже. — Зря я так сказал. Я понял это, едва закрыл рот.

Она берет меня под руку. Что касается нее, то внешне все благопристойно. Я недурен собой, но не буду самообольщаться, ведь она хочет пригласить к себе домой адвоката в моем лице.

— Я не взяла машину, — говорит она, — приехала с подругой. — Теперь мне уже не отвертеться.

— А ты не боишься, что она выложит все твоему ухажеру? — Я никогда не мог заставить себя сказать «нет», то ли из-за страха, что меня сочтут не настоящим мужчиной, то ли из-за боязни оскорбить. Я одергиваю себя: чушь все это, если бы она была уродиной, я мог бы ответить отказом. Но она красивая, хотя довольно-таки распущенная женщина, с огромной грудью. Меня возбуждают такие женщины, сказывается то, что я вырос в рабочей семье.

— Она его терпеть не может. — На каждый вопрос у нее готов ответ. — К тому же ей придется сделать большой крюк, чтобы подбросить меня до дому.

Я допиваю пиво. Одновременно она допивает свой бокал вина.

— Тебя подвезти?

— Спасибо. Была бы тебе очень признательна.

Мы взасос целуемся на стоянке.

— Давай лучше не здесь, если ты не против, — говорит она, когда, оторвавшись друг от друга, мы переводим дух, и всем телом льнет ко мне.

— Потерпим, — прижимаю я ее к себе. — Хотя мне и не терпится, — добавляю, чтобы не обидеть ее. К тому же это на самом деле так. В какой-то степени.

— Я живу недалеко.

— Рад слышать. Иначе… — Я хватаю ее за сиську, рука ложится чуть выше, чем следует, — ощущение приятное. Хихикая, она вырывается.

— Поехали. У тебя какая машина, БМВ?

— Да.

— Шикарная тачка! — Она забирается на переднее сиденье. — Свернешь налево, проедешь три квартала, потом направо.

Я выезжаю на улицу. Время позднее, машин почти нет. Ни слова не сказав, она опускает голову так, что снаружи ее не видно.

— Следи за дорогой, — наставляет она. — А я пока пропущу рюмочку перед едой.

Невесть каким образом держусь правой полосы на освещенных улицах.

— Ты не останешься? — Ее зовут Лори, я уже выяснил.

— У меня впереди трудный день. Если бы я провел у тебя всю ночь… к тому же не хотел бы оказаться здесь, если нагрянет вдруг твой дружок.

Она медлит с ответом, такая перспектива, похоже, ее тоже не радует.

— Но я-то здесь, а его нет.

— Ты очень хороший. Мне было очень приятно.

— Приятно? — Я оскорблен в лучших чувствах.

— Обалденно! Так лучше?

— Лучше.

Она не сводит с меня глаз, пока я одеваюсь.

— Не думала, что мне повезет, — говорит она искренним тоном, который совсем не вяжется с ее напускной грубостью. — Мне казалось, в баре ты просто хотел расспросить меня о том, что тебе нужно.

— Да. И я польщен, что ты проявила такую настойчивость. — Так легко разговаривать, когда не надо врать.

Она ласково смотрит на меня, я отвечаю ей тем же, и тут меня осеняет. — А этот твой ухажер… Мы же говорим о нем не в настоящем времени, да?

— Да. — Просто и ясно.

— Тогда зачем вешать лапшу на уши?

— Что?

— Зачем ты сказала, что он есть, когда на самом деле его нет?

Она смущается, но выкладывает все начистоту:

— Я думала, выиграю в твоих глазах, если ты подумаешь, что за мной ухлестывает кто-то еще.

С таким объяснением я еще не сталкивался, но оно не лишено логики, хотя и своеобразной.

— Мне было бы наплевать, — искренне отвечаю я.

— Ты, пожалуй, первый и последний, кто так говорит, — подхватывает она, тщетно стараясь скрыть тревожные, грустные нотки в голосе. — В нашем городе как только бабе стукнуло тридцать пять, она никому даром не нужна, если только у нее не водятся деньжата.

Я от всей души сочувствую ей. Ей, похожим на нее другим женщинам и прежде всего Патриции: она привлекательна, способна, она мать моего ребенка.

Тридцать девять лет и не меньше пяти тысяч долларов на счету в Сбербанке. Как мне только в голову пришло удерживать ее?

— Эй! — говорит она, принимая бодрый вид. — Мне было хорошо. Нам обоим было хорошо.

— Согласен на все сто.

— Может, мы даже еще увидимся. По крайней мере СПИДа у меня нет! — выпаливает она. Неужели сейчас так принято признаваться в любви?

— Может, и встретимся. — Никаких обещаний, никакой чепухи.

Она смиряется, довольствуясь тем, что есть.

— А все же паршивая история случилась с этим мальчиком, — переводит она разговор на другую тему. — Я хотела сказать, ты из-за этого расспрашивал о Рите, да?

— Да, — уклончиво отвечаю я, еще ничего не понимая.

— Из-за того, что она была с ним знакома, правда?

Что еще за чертовщина?

— Правда, — стараюсь я скрыть изумление. — Из-за того, что она была с ним знакома. — Тут я немного выжидаю. — А как близко она была с ним знакома? — выбираю я самый беспечный тон, на какой способен.

— Не знаю, спали они вместе или нет. Если и спали, то скорее от случая к случаю. Но все знали, что он жил в мотеле, где она работает. Пару раз она приводила его в бар. Я и вправду не знаю, откуда он взялся. Может, просто ночевал там несколько раз.

 

17

— Хорошие новости, ребята.

Сидя на стульях, они распрямляют спины. Сейчас утро, самое начало восьмого, раньше меня к ним все равно бы не пустили.

— Помните цыпочку, которую вы трахнули?

— Ну? — Одинокий Волк, как всегда, отвечает за всех.

— А парня, которого кто-то убил?

— Ну?

— Они были знакомы, балда! Он жил в том мотеле, где она работает.

Я не могу сесть, трудно сказать, что я чувствую — пожалуй, злость, граничащую с яростью. Меня предали.

— Может, расскажете все, как есть? — Я грохаю кулаком по столу с такой силой, что они подпрыгивают. — Все, что мне от вас нужно, — это правда! — ору я. — Голая, без прикрас правда! Зная правду, я бы взялся защищать вас, даже если вы виновны на все сто! А теперь не могу.

— Мы сказали тебе правду! — Подняв голову, Одинокий Волк глядит на меня во все глаза.

— Черта с два! — Я закрываю досье с их делом. — Ищите себе какого-нибудь другого олуха! Я терпеть не могу, когда мне лгут!

— Мы сказали тебе правду! — повторяет он, не сводя с меня глаз. — Мы сказали тебе правду, черт побери!

Теперь мы оба уже на ногах и орем друг на друга.

— Трепло! — ору я. — Все вы — трепло!

— Мы сказали правду! — орет он в ответ, тоже вне себя от ярости. — Мы и понятия не имеем, о чем речь, черт побери!

Я перевожу взгляд на остальных. Побледнев, они молчат: то ли признают себя виновными, то ли поняли, что их вывели на чистую воду, то ли не могут опомниться от того, что я только что рассказал им.

— Вы отвезли ее в горы.

— Верно.

— Там и был найден труп.

— Мы ничего об этом не знаем. — Он пристально смотрит на меня.

— А потом вы отвезли ее обратно в мотель, — продолжаю я, разойдясь вовсю. — И там еще раз трахнули, с ее согласия, разумеется, — добавляю я, не в силах удержаться от сарказма.

— Да.

— И все это время вы ни разу не видели убитого. Ричарда Бартлесса.

— Его так зовут? — В голосе Гуся слышатся чуть ли не застенчивые нотки.

— Звали, — поправляю я.

— Мы тут ни при чем, — вступает в разговор Таракан. — Ни при чем. Готов поклясться на целой куче Библий, что это правда.

Они снова в комбинезонах, которые полагается носить в окружной тюрьме. Вид у них испуганный.

— Слишком уж много совпадений, — качаю я головой. Не знаю, говорит ли во мне только недоверие или к нему примешивается паника, паника от мысли, что я влипаю в заведомо безнадежное дело. — Ума не приложу, как можно вам верить.

Они обмякают, даже Одинокий Волк.

— У меня своих дел хватает! — Боже, стоит Робертсону об этом пронюхать, а он обязательно пронюхает, и довольно скоро, как меня поднимут на смех по всему штату! О том, как придется смотреть в глаза Энди и Фреду, я и думать не хочу.

— Что ты собираешься делать? — спрашивает Одинокий Волк.

— Не знаю. — Я гляжу на них. Ярость потихоньку сходит на нет, я начинаю медленно остывать.

— Ты хочешь бросить нас?

— А с какой стати я буду вас защищать?

— Но ведь мы в этом деле ни при чем.

Мы пристально глядим друг на друга. Четыре пары глаз смотрят на меня из-за решетки. Я смотрю на них невидящим взором.

— Поговорим позже. Если мне вообще будет о чем говорить с вами.

Собрав бумаги, я ухожу.

Как ни крути, а отказаться от этого дела я не могу. Вот если бы дела в фирме шли нормально, если бы Патриция ни с того ни с сего не огорошила меня известием о своем отъезде, если бы я не собирался порвать с Холли (и повел себя как последний идиот, решив проявить щедрость: Фред, представлявший мои интересы в суде, заявил, что я спятил, но мне хотелось как можно скорее оформить развод; почем мне было знать, что худшее еще впереди?) и если бы все прочие обстоятельства не слились воедино, чтобы заставить меня сдаться, может, я и отказался бы. Но эта четверка — все, на что я могу сейчас рассчитывать. Их дело даст мне возможность поправить финансовое положение (пакостная, недостойная адвоката мыслишка, но ничего не попишешь) и выиграть время, чтобы разобраться, что к чему. В глубине души я понимаю, что былых отношений с Энди и Фредом уже не вернуть. Даже если бы я не размазал их по стенке, поддавшись, словно ребенок, соблазну во что бы то ни стало доказать свою правоту и выставить собеседников в невыгодном свете, дверь передо мной захлопнулась, как только они поступили так, как должны были поступить. Придется начинать все с самого начала. С учетом моей репутации адвоката и опытом работы в суде это не самый худший вариант, но все равно страшно.

К тому же я не люблю отказываться от клиентов. Никогда так не поступал, хотя пару раз они заврались так, что у меня были для этого все основания. Я до сих пор верю в давнюю, избитую фразу, что каждый подзащитный вправе рассчитывать на наилучшего адвоката вне зависимости от того, как относится к нему общество. И еще мне нравятся такие дела, нравятся такие подзащитные, опасные типы, которые вечно ходят по острию ножа, борясь за то, что у нас вызывает одно отвращение, нагоняя на нас страх, вынуждая метаться в поисках укрытия. Как и тот парень, что стоит рядом, я тоже мечусь в поисках укрытия, поэтому, когда появляется возможность встать на дыбы и немного поржать, я за — это помогает раскрепоститься.

А может, они говорят правду? Так ведь случалось и раньше.

 

18

Мест, где я бываю, день ото дня становится все меньше. Дом Патриции, бар, квартирка крашеной блондинки, а теперь вот мотель, где работает Рита Гомес. Мне казалось, такое время осталось в прошлом, лет двадцать с лишним назад, когда я, даже не оглянувшись, ушел из дома.

Я ставлю машину у обочины, где ее не видно из окон административного корпуса, и запираю дверцу на ключ, включая сигнализацию, что делаю редко. Неохота связываться с дирекцией, она навешает мне лапши на уши, а если станет действовать по правилам, то и девушку уволит за то, что она доставляет лишние хлопоты. Раз уж я взялся защищать рокеров, то при любом раскладе теплых чувств ко мне она испытывать не будет, и не в моих интересах настраивать ее против себя еще больше.

Мотель старомодный, шестнадцать номеров, тут же кухня. Во всех номерах пора проводить ремонт, начиная со стен и кончая всем остальным. В ноздри ударяет вонь — засорились унитазы. Попозже, когда солнце припечет, благоухать будет вовсю. Это заведение напоминает мне о поездках, приходившихся на время летних отпусков, когда мы всем скопом втискивались в отцовский «кадсон» и ехали в места, которые сейчас называют Ривьерой для цветных, — в Северную Флориду, в Алабаму, к берегам Миссисипи там, где она впадает в Мексиканский залив. Сейчас, говорят, эти места считаются престижными, но в те годы туда отправлялись люди, которые родились в этой части страны и не могли поехать куда-нибудь еще, чтобы увидеть море. Такой отпуск до того напоминал то, что было дома, если не считать песка, покрытого отложениями смолистой нефти и приносимого с нефтяных вышек, едва различимых в дымке вдали, и тепловатой, сплошь усеянной москитами воды, что разница была практически незаметна.

Побывав в трех таких поездках, мы поставили на этом точку и купили взамен цветной телевизор.

Через распахнутую дверь я вижу девицу с пылесосом. Она чувствует мое присутствие рядом, но решает меня не замечать.

— Эй! — кричу я. Валять здесь дурака некогда, времени нет.

Она бросает на меня косой взгляд. Солнце у меня за спиной мешает ей хорошенько меня рассмотреть, тем не менее она понимает, что имеет дело не с посетителем: я слишком хорошо одет и пришел один, без женщины.

— Да? — Голос у нее пискливый и враждебный.

— С тобой можно поговорить?

— О чем?

— Выруби эту чертову штуковину, тогда скажу. — Боже, неужели любой встречный и поперечный будет тыкать меня носом в дерьмо?

Она выключает пылесос, властные нотки в моем голосе подсказывают ей, что не стоит зарываться.

— Спасибо, — говорю я, придавая благодарности еле заметный издевательский оттенок и давая понять, что вижу все ее выверты невооруженным глазом.

— Что тебе надо? — пискливо спрашивает она. — Я и так выбилась из графика, дежурю сегодня одна, эти ублюдки нарочно меня подставили.

— Я ищу Риту Гомес.

Она пристально смотрит на меня: я ее напугал.

— Это случайно не ты?

— А что, я на нее похожа? — мотает она головой.

— Не знаю. Я с ней никогда не встречался.

— А почему ее ищешь?

— У меня к ней кое-какие вопросы. — Если не изменим темп, то и к вечеру не управимся. — Их всего несколько, много времени это не займет.

— Ты из полиции?

Я медлю с ответом:

— Нет. А почему ты так думаешь?

— А тогда зачем она тебе нужна? — отвечает она вопросом на вопрос.

— Затем, что у меня к ней вопросы, на которые, как мне кажется, она могла бы ответить. А почему ты решила, что я из полиции? — напускаю я на себя подозрительный вид. — Разве к ней никто не приходит? Ну, скажем, друзья?

— Ты не похож ни на одного из ее друзей.

Уперлась, как осел. Если бы она держалась непринужденно и сказала, что Риты нет, я, наверное, повернулся бы и ушел. Теперь же приходится дожимать ее.

— А ты знаешь, где она сейчас? — захожу я с другого боку.

— Нет.

— Разве она здесь не живет?

— Нет, живет. Но сейчас ее нет.

— Как, по-твоему, когда она вернется?

Она пожимает плечами.

— Когда ей на работу? — не отстаю я.

— Сейчас. А иначе почему бы я так припозднилась, черт побери?

— Значит, она слиняла.

— Что?

— По идее, она должна быть здесь, но ее нет.

Она улыбается. С зубами у нее все в порядке, видно, раскошеливаться на три штуки не пришлось.

— Да, должна быть.

Пожалуй, хватит. Я вхожу в комнату, закрываю дверь. Она пятится от меня. Внутри царит мрак, занавески здесь достают до пола и плотно задернуты, чтобы было не так жарко.

— Тебе нельзя заходить сюда. Когда я делаю уборку, эту дверь положено оставлять открытой.

— Больше не буду. Где она? — спрашиваю я, повышая голос. — Хватит водить меня за нос, времени у меня в обрез, некогда тут с тобой лясы точить.

Она перепугалась, держит шланг пылесоса наперевес, словно ружье.

— Я не знаю. Правда. Я не знаю, куда они ее увезли.

Счастливый билетик, только вытянул его кто-то другой.

— Кто? Кто увез?

— Не знаю.

— Я тебе что сказал? — Я делаю шаг к ней.

— Какие-то парни, — быстро отвечает она и, пятясь от меня, чуть не спотыкается. — Их было двое.

— Когда?

— Вчера вечером. То ли в десятом, то ли в одиннадцатом часу.

— Полицейские?

— Не знаю. — Она колеблется, я подступаю еще ближе. Теперь ей никуда уже не деться. — Да. Они не сказали, откуда, но точно из полиции.

Вот и ответ на вопрос, почему я оказался в таком положении, как сейчас: вчера вечером, когда я пил и трахался, делая вид, что работаю не покладая рук и добываю нужные сведения, двое полицейских меня обошли и первыми добрались до Риты Гомес.

— А ты не знаешь, куда они ее повезли?

Она качает головой.

— Я думала, они хотели отвезти ее в тюрьму.

— В тюрьму? — На сколько же я позволил себя опередить? Может, Фред и Энди правы и я на самом деле сдаю?

— Да, чтобы допросить ее насчет Ричарда. Знаешь, — говорит она голосом, в котором слышится открытая неприязнь, — того болвана, который все увивался вокруг нее, пока сам не сгинул, бедняга!

Каким же надо было уродиться, думаю я, чтобы эта девица отзывалась о тебе с таким презрением? Если даже на нее производил он такое гнетущее впечатление?

 

19

Полицейские вихрем проносятся по Санта-Фе, раз за разом прочесывая город, все до единого бары, мотели, ночлежки для бездомных, клиники, где хранятся запасы консервированной крови, бюро по временному трудоустройству, перекрестки, промышленные предприятия. Моузби координирует всю операцию, и, хотя основная нагрузка падает на Санчеса и Гомеса, к ней подключили всех полицейских, каких только можно. Если удастся найти компромат на рокеров, тогда политический резонанс от суда будет еще большим, он привлечет внимание и в конечном счете завершится вынесением приговора. Моузби знает, что, если удастся собрать достаточно улик, чтобы вынести дело на рассмотрение большого жюри и добиться предъявления обвинения, дальше все пойдет как по маслу. Но главная задача — найти убийцу. Пока операция не получила нежелательной огласки. Робертсон следит за тем, чтобы представить ее в нужном свете: сведение счетов между бандами перешло допустимые границы и, увы, повлекло за собой неминуемое возмездие. Жуткие подробности происшедшего он от широкой общественности скрывает, и пока пресса клюет на эту уловку. Как только в установленном порядке будет произведен арест и суд начнет совещаться с адвокатами сторон, промывание мозгов пойдет вовсю и будет продолжаться до тех пор, пока не развернется процедура суда и на обвиняемого не будут смотреть, как на изгоя общества, бешеного пса, место которому на живодерне.

Этот вариант развития событий широко распространен, так всегда делают, когда речь идет об изуверских убийствах. Никому, кроме разве что самого обвиняемого и его поверенного, даже в голову не придет усомниться в этом. Что же до их доводов, то они, разумеется, шиты белыми нитками и продиктованы корыстными соображениями. В результате лавры героев дня достаются Санчесу и Гомесу.

Сначала они направились в «Росинку», не скрывая, что из полиции, но вернулись несолоно хлебавши: никто не стал тратить на них время. Ретировавшись, они выяснили только, что рокеры там побывали (что значения почти не имело, так как рокеры были в десятках таких заведений в момент массового наплыва посетителей), забрали с собой какую-то девицу, которая то ли работает в мотеле, то ли нет, — смотря кого слушать. Выяснилось также, что, возможно, и убитый, и рокеры накануне вечером были в баре, повздорили из-за того, что им попытались всучить дозу некачественного наркотика, вышли наружу, чтобы продолжить выяснение отношений, — стычки по таким поводам случались то и дело, с таким же успехом еще кто-нибудь мог свести счеты с убитым в другой вечер. Об убитом сложилось мнение как о человеке, который раздавал обещания, не умея подкрепить их кулаками.

В девятом по счету мотеле — удача. У девушки страшные боли, по-прежнему идет кровь, она попыталась было лечиться на свой страх и риск, побоявшись идти в больницу и выдумывать там правдоподобную историю о случившемся. Они по-отечески утешают ее, она что, не понимает, что может умереть? Она слишком слаба, чтобы перечить, да, они из полиции, разумеется, любая помощь с ее стороны будет только приветствоваться, но сейчас их больше всего заботит ее здоровье.

В больнице, где в обязательном порядке регистрируются все пациенты, они обходятся без этого. (Для того, говорят они ей, чтобы напавшие на нее не дознались, что она обратилась к властям.) Поэтому, когда через несколько часов она уезжает с ними — еще слабая, но получившая квалифицированную медицинскую помощь, держа в руке пластмассовую коробку, доверху набитую антибиотиками, то, формально говоря, она там не была. А поскольку она, формально говоря, там не была, то, формально говоря, никто и не допрашивал ее и не выуживал никаких сведений.

А потом она исчезает, и в течение пяти дней о ней ни слуху ни духу.

 

20

Мне звонит Робертсон.

— Завтра утром им предъявят обвинение.

— Пора бы, — отвечаю я, не скрывая легкого раздражения. — Это можно было сделать еще три дня назад.

— Три дня назад у меня не было судьи. — Спокоен, ублюдок, черт бы его побрал, из трубки так и веет холодом.

— А в чем их обвиняют? — Я же знаю, что у него против них ничего нет, ведь заседание большого жюри не назначено.

— Соучастие в убийстве.

— Чушь собачья! — взрываюсь я. — Черт побери, ведь у тебя же ничего нет против них, а? Да ты просто шьешь им дело, чтобы газеты не сделали из тебя котлету! Черт возьми, Джон, — продолжаю я, понижая голос и переходя на более доверительный тон, — ты не прав! Ты сам это знаешь. Это на тебя не похоже. С какой стати ты так поступаешь? — Не хочется говорить «поступаешь со мной», но эта недосказанность очевидна, она повисает над разделяющей нас пропастью, которая становится все шире и шире.

— Не принимай это так близко к сердцу, Уилл, — советует он. — Тогда и жизнь у тебя сложится лучше и поживешь подольше.

— Не уверен, что хочу пожить подольше. Послушай, Джон! Если у тебя ничего нет против них, остановись. Это недостойно как прокуратуры, где ты работаешь, так и твоих же собственных представлений о морали, — прибавляю я, пытаясь усовестить его.

— Соучастие в убийстве, — повторяет он, не клюнув на приманку. — У нас достаточно оснований, чтобы по законам штата возбудить против них дело по этому обвинению. Это еще цветочки, — невозмутимо добавляет он.

Если это цветочки, то ягодки не что иное, как убийство, но когда прокурор, особенно тот, кто вроде бы приходится тебе другом, начинает говорить, как по бумажке, то зло берет. Больше всего меня тревожит то, что по характеру Джон — человек спокойный, почему и ладит с законом. Он редко когда подставляет себя под удар и когда вот так, напрямик, заявляет, что, по его мнению, можно привлечь их к суду по обвинению в убийстве, мне становится не по себе. Может, он делает это нарочно, может, знает, что сейчас я уязвим, может, готовит почву для компромиссного признания вины?

— О'кей, — смягчаюсь я. — Сколько надо, чтобы их выпустили под залог?

— Мое мнение — миллион.

— Что?

— Наличными. С каждого. Уверен, и не без основания, что судья меня поддержит. Это опасные люди, Уилл, и мы не хотим, чтобы они дали деру.

Я с шумом выдыхаю воздух. У моих подзащитных столько же шансов внести миллион за освобождение под залог всем вместе или каждому, сколько у меня перспективы первым полететь на Сатурн.

— Какая муха тебя укусила? — спрашиваю я, уже достаточно успокоившись, чтобы не дать воли гневу в телефонном разговоре.

— Они убили человека. И я не хочу выпускать их до тех пор, пока они не заплатят за это.

 

21

— Пожалуйста, назовите членам большого жюри свое имя и фамилию.

— Рита Гомес.

— Сколько вам лет?

— Двадцать два.

— Кем вы работаете?

— Горничной в мотеле «Старая саманная хижина».

— В Санта-Фе?

— Да, сэр.

— А где живете?

— В мотеле. Мне разрешили жить в одном из номеров, потому что в это время года, как правило, есть свободные места.

— Вы давно там живете?

— Месяца три.

— А где жили до этого?

— В Лас-Крусес. Я там родилась.

— Госпожа Гомес, изложите, пожалуйста, членам большого жюри собственную версию того, что произошло вечером 21 июля этого года.

— Хорошо, сэр. Я была в том баре. В «Росинке». Мы пошли туда с Ричардом, но потом он вспылил и ушел.

— С Ричардом Бартлессом? С тем, которого убили?

— Да, сэр. Он пару дней жил в мотеле, и мы познакомились.

— Продолжайте, пожалуйста.

— Ну так вот, Ричард был там еще с одним парнем, который говорил, что торгует то ли наркотиками, то ли еще чем, и он стал предлагать тем парням какую-то дрянь, и те предложили ему выйти…

— Тем парням? Вы имеете в виду четырех мужчин, которых все знают по кличкам Одинокий Волк, Таракан, Гусь и Голландец?

— Да, сэр. Их самых.

— Продолжайте.

— Значит, они вышли на стоянку, а Ричард, почуяв, что сейчас ему всыплют по первое число, удрал и оставил меня одну. Потом все остальные вернулись в бар и просидели там до самого закрытия, пока тот, которого зовут Одинокий Волк, не спросил, не нужно ли кого подбросить до дому. Вот я и вызвалась, ведь Ричард, а я на него надеялась, смылся с перепугу, а Одинокий Волк сказал, что отвезет меня обратно в мотель, вот я с ними и поехала.

— Они отвезли вас обратно в мотель?

— Нет, сэр.

— А куда?

— Мы проехали мимо мотеля, я сказала, что вот я и дома, но они не остановились и рванули дальше, в горы, и остановились лишь тогда, когда мы проехали половину дороги, ведущей вверх.

— Что произошло потом?

— Они меня трахнули.

— Они вас изнасиловали.

— Да, сэр.

— Все?

— Да, сэр. Каждый по два раза.

— Вы пытались оказывать сопротивление?

— Вы за дуру меня принимаете? Хорошо еще, что только изнасиловали, а не убили!

— Значит, вы согласились, опасаясь за свою жизнь.

— Само собой!

— Продолжайте.

— Значит, потом они отвезли меня обратно в мотель, мы выпили пива, и они снова стали меня трахать…

— Насиловать…

— Да, сэр. Значит, потом вошел Ричард, он, наверное, спал у себя в соседнем номере и проснулся от шума, потому что я орала, чтобы они перестали, ведь боль была жуткая, он вошел и сказал, чтобы они перестали, разве им не видно, что мне больно, а они ему говорят, чтобы он заткнулся и шел куда подальше, но он не ушел.

— Он что, не испугался?

— Может, и испугался, но он пытался мне помочь. Может, он накурился травки, у него была клевая травка, которую он пытался загнать.

— Продолжайте.

— Ну, им не понравилось, как он наехал на них, понес, что я, мол, его девушка, ну и все такое прочее, а между нами ничего не было, мы просто дружили, и наезжал на них, пока они скопом не кинулись на него. Ну, тогда он вытащил из-за голенища нож вроде тех, что носят «зеленые береты», и попытался пырнуть их, тут уж они разъярились вовсю, выхватили у него нож и принялись лупить его почем зря. Он начал орать благим матом, да так, что его, наверное, было слышно через дорогу! Ну, тогда они забеспокоились, что его услышат и позовут полицию, взяли веревки для развешивания белья из прачечной, где стоят стиральные машины, крепко его связали, так, что руки у него буквально одеревенели. Связав, бросили в машину и отвезли в горы, куда до этого отвозили и меня.

— Вы поехали с ними?

— Они меня заставили. Боялись, что я вызову полицию. Я бы тоже так поступила на их месте.

(Она отпивает из стакана с водой.)

— Продолжайте, пожалуйста.

— Ну, приехали мы в горы, тут-то самый смак и начался! Я хотела сказать, самый ужас. Сначала двое из них трахнули его через задницу…

— Они изнасиловали его через задний проход?

— Да, сэр, сзади.

— А вы не помните, кто именно?

— Погодите… это был не Одинокий Волк… нет, тот, что постарше, Гусь. И не этот малыш… Таракан, а другой…

— Продолжайте, пожалуйста.

— Ричард орал благим матом, они сказали, чтобы он заткнулся, черт побери, но он продолжал вопить, и они не выдержали. Разожгли костер, прижали его к земле, сунули нож в костер и, когда он раскалился добела, пырнули его этим ножом. Дважды пырнув его, они снова прокаливали лезвие над костром, может, для того, чтобы он легче вошел в тело, не знаю. Знаю только, что они все время кололи его ножом. А когда остановились, он был уже мертв, и говорить нечего!

— А чем все это время были заняты вы сами, госпожа Гомес?

— Я молилась. Чтобы они меня не убили. Особенно так, как убили его. Ничего страшнее в жизни я не видела.

(Она снова отпивает из стакана с водой, пытаясь взять себя в руки.)

— Сначала успокойтесь, потом продолжим. Может быть, нужно объявить перерыв?

— Нет, сэр, я в порядке. Просто вспоминать все это ужасно. Особенно то, что было дальше.

— Понимаю… продолжайте, пожалуйста.

— Ну, тогда они взяли нож…

— Может быть, все же следует объявить перерыв…

— Нет, я хочу рассказать все… они взяли его нож, отрезали ему член и сунули в рот.

— Они кастрировали его.

— Да, сэр, отрезали ему член. И сунули в рот.

— Это что, было частью какого-нибудь ритуала?

— Да, сэр. Типа тех шаманских штучек, о которых читаешь время от времени.

— Продолжайте, пожалуйста.

— Ну, потом они все прикидывали, что делать дальше, а потом Одинокий Волк достает из кармана пистолет и стреляет ему в голову…

— В человека, который, судя по тому, что вы рассказывали, был уже мертв.

— Мертв, и думать нечего! Ну, он выстрелил несколько раз ему в голову, тогда кто-то из остальных спрашивает, зачем он это делает, а он отвечает: чтобы представить дело так, что сначала его застрелили, а уж потом пырнули ножом. Тогда, мол, полицейские решат, что банды сводили между собой счеты, и дело пойдет по ложному следу.

— Это сказал тот, кто назвался Одиноким Волком.

— Да, сэр.

— Продолжайте, пожалуйста.

— Ну, потом они бросили труп в кусты под обрывом, посадили меня в машину и отвезли обратно в мотель.

— И отпустили?

— Да, сэр. Сначала они хотели меня убить, чтобы я ничего не рассказала полиции, но я обещала, что буду молчать; о'кей, говорит тогда Одинокий Волн, убивать ее не будем. Ты же ничего не скажешь, правда? Ну вот. Он же знал, что иначе я умру со страха, и тогда они вернутся и в самом деле меня прикончат. Ну, вместо этого они меня просто трахнули…

— Все четверо?

— Да, сэр.

— Продолжайте.

— А потом сели на мотоциклы и укатили. Вот и все. Больше ничего не было.

 

22

— Чушь собачья! — с вызовом говорит мне Одинокий Волк. — Знаешь, почему?

— Пожалуй, я бы не прочь узнать. — Я же не знаю пока всех деталей, мне еще предстоит попотеть по мере того, как в ходе расследования будут всплывать все новые и новые подробности, уж Робертсон постарается обтяпать все так, чтобы комар носа не подточил. Что ж, теперь я знаю, как обстоят дела, и с учетом этого решу, как себя вести. А пока мне в установленном порядке сообщили, что сегодня во второй половине дня большое жюри, взяв за основу одни лишь показания Риты Гомес, которая, к моему огорчению и вящему замешательству, исчезла так же внезапно, как и появилась, возбудило в открытом судебном заседании дело по обвинению в убийстве против всех четырех моих клиентов. Теоретически это означает все, что угодно, — от убийства при отягчающих обстоятельствах до непредумышленного убийства. Робертсон собрался выбиться в большие начальники, и отступится он лишь в том случае, если его карта будет бита. Штат жаждет смерти моих подопечных.

— Если бы мы прикончили этого типа, а она все видела, то убрали бы заодно и ее тоже! Это уж точно!

В известной логике ему не откажешь. Само собой, я еще не читал ее показаний, но она должна была заявить, что убийство произошло в ее присутствии: если бы это было не так, ей бы никто не поверил.

— А может, вы пожалели ее. Может, решили, что она слишком испугана, чтобы заговорить.

— Ты, старина, за дураков нас держишь! — говорит он, едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться мне прямо в лицо. — Ты что, думаешь, мы будем жалеть какую-то сучку, из-за которой можем угодить на электрический стул? Бог ты мой, — с открытой неприязнью говорит он, качая головой, — может, такой адвокат, как ты, нам и ни к чему! Хреново соображаешь, черт бы тебя побрал!

Я задет за живое. Резкий ответ уже готов сорваться с губ, но усилием воли я заставляю себя прикусить язык — пожалуй, это самый благоразумный поступок за последнее время. Незачем цапаться с ними по мелочам, мне важна итоговая победа.

Минутная тишина. Мы слышим свое дыхание, подстраиваемся друг к другу и дышим как одно целое — один вдох и выдох. Пошел уже первый час ночи, арестанты давно спят, но мне разрешен круглосуточный доступ к моим орлам, и я не стал откладывать встречу с ними до утра (Робертсон на это и надеялся, сообщив мне о предъявленном обвинении в половине десятого вечера). На прошлой неделе я, может, и не стал бы им перечить, но за последнее время мне слишком часто подкладывали свинью по этому делу, да и во всем остальном тоже. Сейчас надо определить план действий, по крайней мере, хотя бы попытаться. Ясно одно: от этого дела я не откажусь.

— Решать вам, — спокойно говорю я.

Одинокий Волк улыбается, шире улыбки у него я еще не видел. Теперь мне понятно, почему его так прозвали. Остальная троица в панике.

— Проверка на прочность, — говорит Одинокий Волк без тени страха, что при сложившихся обстоятельствах ничего, кроме восхищения, не вызывает. — Тебя не так-то просто взять на испуг. Ты с нами, адвокат.

Остальные в этом не уверены; упиваясь триумфом, я несколько секунд держу их на крючке, потом великодушно отпускаю.

— Отлично, — говорю я, обращаясь ко всем сразу. — Согласен.

Словно камень с плеч свалился. На душе у меня легко — и потому, что я ощутил свою власть над ними, и потому, что на самом деле им нужен, нужен позарез. Как же они одиноки, вдруг мелькает мысль ведь только я связываю их с миром вне клетки, в которую они попали! Больше никто!

— Но при двух условиях.

— Как скажешь, — отвечает Одинокий Волк чуть поспешнее, чем следует. Снисходительный вид с него как рукой сняло, сейчас положение слишком шатко, чтобы валять дурака. Мне приятно, что он нервничает, но внутренний голос подсказывает, что лучше бы он и виду не подавал. Мне нравится, что обычно он держится как ни в чем не бывало.

— Зарубите себе на носу вот что! — говорю я. — Каждый. От этого будет зависеть ваша жизнь.

Они замирают.

— Во-первых, ни при каких обстоятельствах вы не будете мне лгать, — говорю я, оттопыривая мизинец. — Ни при каких.

— Мы не лгали, — отвечает он.

— Это, дружок, спорный вопрос — правду ли говорит свидетельница обвинения или нет, но теперь это уже в прошлом. А во-вторых, — набираю я в легкие воздуха, игра на публику тут ни к чему, мне нужно, чтобы они поняли это, — вы должны быть невиновны. Может, раньше я и попробовал бы все уладить миром, но теперь уже поздно.

— Мы невиновны, — не дрогнув, отвечает Одинокий Волк.

Я поочередно смотрю на каждого из них. Либо после фильма «Пролетая над гнездом кукушки», отмеченного прекрасными актерскими работами, мир еще не видал такой игры, либо они говорят правду.

 

23

— От этих ребят можно было ждать чего угодно! — Смех у нее совершенно естественный, одинаково приятный и ей самой, и собеседнику, такой грудной, переливчатый, будто слышишь, как пустая бочка, громыхая, катится по наклонной плоскости вдоль длинного туннеля.

— Так ты их помнишь?

— Таких мерзавцев не забудешь! Ты ж меня знаешь, — продолжает она (я на самом деле ее знаю, но точно так же она обратилась бы и к абсолютно незнакомому человеку), — стоит мне увидеть чье-нибудь лицо, и я уже никогда его не забываю. Могу с точностью до четверти дюйма сказать, какой длины были бачки у Элвиса Пресли, а ведь уже добрых лет двадцать прошло с тех пор, как мальчик был здесь, упокой Господь его душу! Любил, чтобы бифштекс подавали прожаренным до черноты, а мамалыгу всегда щедро поливал соусом. К тому же классный гитарист. Ты уже был в Грейсленде, в его усадьбе?

Я не отвечаю, да ответа и не требуется.

Я сижу у стойки единственного кафе в Мадриде и слушаю, за неимением другого выхода. Стойка сделана из белого, отполированного до блеска пластика, в него вделан старенький сатуратор для газировки, рядом со стойкой — привинченные к полу высокие табуреты, обитые хотя и выцветшей, но целой и не залитой спиртным красной материей.

Снаружи солнце жарит вовсю. Старый кондиционер, пристроенный к оконной раме, надрывно фыркает и кашляет, доказывая, что ему на самом деле грош цена, но это все же лучше, чем ничего.

Мэгги стоит, облокотившись на стойку и зажав уголком рта уже почти потухшую сигарету из пачки «Лаки страйк» — точь-в-точь, как Ида Лупино в известном своем фильме «Высоко в Сьерре». На ней фирменная майка рок-группы «Грейтфул дэд» на бретельках, потрепанные, подрезанные выше колен джинсы, домашние туфли на каблуках с открытыми розовыми пушистыми носками. Пальцы ног покрыты зеленым лаком со стальным отливом. Она и не скрывает, что ей стукнуло семьдесят, волосы умопомрачительного морковно-красного цвета, прямо по центру рассекает темно-синяя прядь, как у панка.

Она снова наливает кофе. Кроме меня, в заведении сейчас никого нет.

Я выехал из Санта-Фе рано утром, отправившись по тому же пути, что и рокеры. Четырнадцатая автострада в Нью-Мексико — неплохая дорога, давно проложенная и живописная, почтовых открыток и глянцеватых рекламных объявлений с ее видами в журналах вышло уже сверх всякой меры. Огибая тюрьму штата, она идет к югу через Мадрид, мимо Голдена в центральной части штата Колорадо с давным-давно построенной факторией, где, по всеобщему признанию, хранилась лучшая в стране коллекция ювелирных изделий из бирюзы, пока несколько лет назад владелец не умер, а его наследники не решили, что им она ни к чему, и наконец пересекается с 40-й межштатной автострадой к востоку от Альбукерке.

Кафе Мэгги — одно из тех мест, где местные жители «непременно» остановятся, но не для того, чтобы поесть, — цены там такие же, как и во всех закусочных, половину продуктов размораживают, доставая из холодильника, а чтобы послушать Мэгги, когда она, разойдясь, принимается выплескивать на слушателей поток житейских, да и философских рассуждений на самые разные темы.

— Разве они тебя не напугали? — спрашиваю я. — Хоть чуть-чуть?

— А с чего мне пугаться? — искренне удивляется она.

— А с того, что они перепугали до смерти большинство обывателей. Этим они, в частности, и промышляют.

— Ты что, шутишь? Черт побери, да эти ребята, что котики, мухи не обидят! К тому же прикатили на шикарных мотоциклах. Настоящий кайф словить можно только на «харлее», остальные ему и в подметки не годятся. У моего третьего мужа был «харлей». Вот он и гонял на нем до тех пор, пока не слетел с обрыва близ Хемес-Пуэбло. Тачка вдребезги, остались одни воспоминания! Он у меня красавец был, чертеняка! Хотя, попав в переплет, малость сдал, — добавляет она. — Весь как-то скрючился, стручок его, и тот поувял. Я на него, беднягу, смотреть не могла, всякий раз до истерики доходило. Видно, поэтому он и сбежал с какой-то бабенкой, у которой не то мать, не то отец из индейцев навахо. Ее-то, видно, устраивало, под каким углом этот стручок свисал. Хотя раньше красавец был, ничего не скажешь.

Она поправляет прическу, глядя на свое отражение в зеркале, висящем в глубине бара. Она и раньше не раз заговаривала зубы какому-нибудь не особо словоохотливому случайному автотуристу, заглянувшему к ней по чистой, в общем, случайности, с женой, без жены — все одно.

Значит, котики, думаю я, мухи не обидят. Горные львы, те тоже из породы кошачьих.

— К тому же вежливые, — добавляет она. — С прекрасными манерами. Надо отдать должное их матерям.

— А свои татуировки они тебе показывали?

— Все самые лучшие! Из тех, что можно показать и женщинам тоже, — чопорно докладывает она. — А я в ответ показала им одну или две своих! — Она снова разражается грубым хохотом. — Знаешь, на них это произвело сильное впечатление. Они еще сказали, что у меня татуировки получше, так прямо и сказали, правда. У них некоторые сделаны кустарно, тюремная работа, одно слово. А у меня все до единой выполнены профессионально, — с гордостью говорит она. — Лайл Таттл делал мне наколки в форме сердца и бабочки, когда был у нас проездом. Я отказалась кормить его, пока он не пообещал сделать татуировку. А тебе случайно не встречалась его статья? Среди татуировщиков этот парень — настоящий Рембрандт, начальник!

— Наверное, я ее пропустил, — говорю я, перелистывая свои записи. Она снова наливает мне чашку, на глазок добавляет туда сливок, чтоб было поровну, и перемешивает ложечкой. Я поднимаю голову. — Они были здесь в субботу утром. Ты в этом уверена?

— Черт побери, конечно, уверена! — возмущается Мэгги. — Я же сама это сказала. Или нет?

— Ну конечно, — поспешно поддакиваю я. Ссориться с ней ни к чему. Хотя бы потому, что из-за этого придется проторчать здесь пару лишних дней, а мне еще надо кое-куда съездить и кое с кем повидаться.

— Думаешь, у меня старческий склероз? Неужели? У меня ум такой ясный, — продолжает она, не дожидаясь ответа, — что профессор из МТИ — это Массачусетский технологический институт, начальник, просил меня приехать в Бостон, штат Массачусетс, на осмотр. Его заинтересовал мой мозг. Говорит, среди пожилых, с кем ему доводилось встречаться, у меня самый острый ум. Да, это было в субботу утром. Ясным, ранним утром.

— А ты не помнишь, когда именно? Когда они приехали?

— Когда я открыла кафе, они уже сидели на ступеньках крыльца. — Мэгги живет в квартирке, выходящей на задний двор. Она тут же мне ее показала. Внутреннее убранство — в типично гавайском стиле, рассчитанном на туристов.

— В котором часу это было?

— В половине восьмого. Тютелька в тютельку. Не на пять минут раньше, — со значением говорит она. — И не на пять минут позже. Ровно в половине восьмого, и точка!

Я делаю пометку в записной книжке. То же самое сказали мне и рокеры: выехав до рассвета из Санта-Фе, они направились на юг, остановившись, чтобы заправиться и купить пару картонок по шести бутылок пива в каждой в небольшом ночном ларьке, и прикатили в Мадрид около семи. Там прохлаждались на крыльце у входа в бар Мэгги, пока он не открылся. Дежуривший на бензоколонке парнишка, у которого вся шея покрылась чирьями, отчетливо их запомнил. Может, Мэгги они и кажутся котиками, но на него они таки нагнали страху, словно призраки возникнув из мрака на мотоциклах, двигавшихся на малой скорости: типично американский кошмар. Заправляя мотоциклы, они выпили все шесть бутылок, опустошив одну из картонок, еще пятнадцать-двадцать секунд ушло на то, чтобы наполнить канистру. Когда они приехали, было без чего-то шесть, мальчишка точно запомнил время — пока они занимались своим делом, он включил телевизор, чтобы посмотреть последние известия, и около минуты на экране шла цветная заставка, а в шесть начался выпуск новостей.

Я показал ему подписанную Гусем квитанцию с отметкой об оплате при помощи кредитной карточки и проставленным временем. Паренек уверенно подтвердил, что это она и есть. Показал ему также вчерашние фотографии, которые снимал «полароидом». Они, и сомневаться нечего. Просто так эту четверку не забудешь, не тут-то было.

— Что они взяли на завтрак? — спрашиваю у Мэгги. Мне, в общем, все равно, просто хочется задать работенку ее мозгам, которые, как она считает, у нее есть. Я залпом допиваю кофе, под слоем сладких сливок он остыл, стал терпким на вкус. Спине становится холодно — кондиционер гонит воздух прямо на мокрую от пота рубашку.

— Яичница с хорошо прожаренным беконом, мамалыга, тосты из пшеничного хлеба. Ветчина с жареным картофелем, песочное печенье. Бекон с хорошо прожаренным картофелем, тосты из белого хлеба. Гренки, поджаренные в молоке с яйцом, бекон. Четыре стакана молока, три чашки кофе. Малыш кофе пить не стал. Да, и еще четыре больших стакана апельсинового сока, — договаривает она, приберегая козырную карту под конец.

Я кладу доллар на стойку, взмахом руки даю понять, что сдачи не надо, и закрываю записную книжку.

— Уходить собрался, начальник?

— Надо еще кое с кем повидаться, кое-где побывать.

— У меня тебе больше нечего делать. В следующий раз приезжай вместе со своей девочкой. Ей понравились кастаньеты, которые я ей подарила?

— Она в них души не чает. Чуть ли не спать с ними ложится. — Около года назад мы с Клаудией наведывались сюда и по настоянию Мэгги облазили ее заведение сверху донизу. На глаза Клаудии попалась пара старинных испанских кастаньет, лежавших на конторке Мэгги, — подарок давнего ее поклонника, и Мэгги тут же презентовала их ей. Вряд ли Мэгги стоит знать, что уже к середине дня Клаудия потеряла к подарку интерес и вскоре куда-то его сунула. Больше кастаньет в доме не видели.

— Ну, передавай ей привет от меня! — говорит Мэгги, сияя улыбкой. — Скажи, у меня для нее приготовлен новый подарок, именной.

— Хорошо. Спасибо.

Я направляюсь к двери и, открывая ее, чувствую, как на меня пахнуло раскаленным воздухом.

— А что, эти ребята натворили что-то серьезное, а, начальник? — кричит она мне вслед.

— Да, очень.

— Это они кокнули того мужика в горах, про которого рассказывали по телевизору? — ворчливо спрашивает она.

— Полиция считает, это их рук дело.

— Они его не убивали, — безапелляционным тоном заявляет она. — Ты взялся быть их адвокатом?

Я киваю. Она кивает в ответ, приободрившись.

— А по-твоему, это они его убили? — Голос ей изменяет, становясь каким-то надтреснутым, и в эту секунду она превращается в самую обыкновенную старуху.

— Нет. Они не убивали.

Она первой услышала, как я произнес эти слова. И она первой задала мне этот вопрос.

 

24

Сидя в кабинке у дальней стены темного бара, я пью «будвайзер» из бутылки с длинным горлышком, которую только что достали из ледника. Пиво всегда вкуснее, когда пьешь его из бутылок с длинным горлышком, и холоднее, если подержать их под глыбами льда, погрузив в темно-зеленую воду.

Напротив меня за столом сидит рокер из Альбукерке. Его зовут Джин. В Альбукерке он президент филиала «скорпионов» — той же общенациональной организации, в которой состоят и мои подзащитные. Ростом он шести футов шести дюймов, вылитый Арнольд Шварценеггер, только одетый под рокера, который не в ладах с законом. С Одиноким Волком они закадычные друзья еще с тех пор, как подростками познакомились в одной из школ для трудновоспитуемых в Питтсбурге, в штате Пенсильвания.

— Вот Одинокий Волк, — задумчиво говорю я. — Как он мог распустить нюни? Странно, парень, с которым шутки плохи, ни с того ни с сего ударился в романтику.

— Ты хочешь сказать — сдрейфил?

Я еле заметно пожимаю плечами — можно и так сказать, мне все равно.

— Какая-нибудь цыпочка задурила ему голову. Наверное, начиталась романов о любви.

— Его никогда не подначивали на этот счет?

— Пытался один, черт бы его побрал! Пока он как-то раз не разобрал этому ублюдку руку на запчасти. Потом странным это уже никому больше не казалось.

Он прикладывается к бутылке с пивом, изучающе смотрит на меня.

— Пораскинь мозгами! — растягивая слова, говорит он. — Каким же идиотом надо быть, чтобы, имея за плечами две судимости и только что освободившись из тюрьмы условно, пойти на убийство да еще оставить труп и свидетеля в придачу, чтобы тот обо всем рассказал?

— А таким идиотом, который считает, что на закон можно наплевать! Который, подцепив пьяную в дымину девку на глазах у двух сотен свидетелей, потом трахает ее по очереди с дружками. Вот каким!

— Им хотят пришить изнасилование?

— Ты же знаешь, что нет! — огрызаюсь я.

— Тогда они последние идиоты, потому что с обвинением промашка вышла. Все же знают, что она — шлюха, ей к этому не привыкать, она готова трахнуться с любым сифилитиком. Да я могу назвать тебе восемь десятков мужиков, которые трахнули ее, причем остались живы!

— Они все из «скорпионов»?

— В основном. Еще несколько человек из «ангелов ада» и «bandidos».

— И все могут дать показания в их защиту?

— Если до этого дойдет. — Он наклоняется вперед, нежно поглаживая пивную бутылку, которая почти не видна в его ручищах. — А ты как считаешь? — спрашивает он, вдруг переходя на серьезный тон.

— В смысле?

— Чего ждать-то?

— Приговора.

— А-а. — Залпом допив пиво, он подходит к холодильнику, достает еще четыре бутылки и, держа их в руке, возвращается к столику. Откупоривает две из них и ставит одну передо мной.

Я пью длинными глотками, чувствуя, как по спине ползут мурашки. Бывают минуты, когда кажется, что надо завязывать, сам себе потом спасибо скажешь. Но сейчас я так не думаю.

— Борьба предстоит тяжелая, — честно говорю я. — Я даже не знаю всех свидетелей со стороны обвинения, но голову даю на отсечение, что рот у них на замке. Если я буду лезть из кожи вон, да еще подфартит, то наверняка нащупаю в ком-нибудь слабину, поднажму и заставлю-таки расколоться.

— А как насчет свидетелей с твоей стороны?

— Этим я сейчас и занимаюсь. Потому и пришел.

— Выходит, одно честное слово против другого.

— Как правило, так и бывает. Уверен, тебе это в диковинку.

— Не совсем так. К тому же я знаю, что такие, как мы, чаще всего остаются с носом.

Такие, как мы. Всю свою адвокатскую практику я только и слышу эти слова, повторяемые на разный лад. Это что, какой-то неведомый слой общества, который социологи так и не сумели распознать? Я не говорю о тех категориях населения, на долю которых приходится большая часть преступлений, связанных с применением насилия: о семьях, оставшихся без отцов, о затюканных национальных меньшинствах (как правило, это черные или испаноговорящие американцы), о вконец опустившемся сброде, живущем в центральных районах городов, о жителях захудалой сельской глубинки, об алкоголиках, наркоманах, душевнобольных. Общее у них одно — бедность. Но я даже не об этом.

Речь о другом — возникает ощущение, что вот есть общество и есть ты, но обществу до тебя дела нет. Я сам вырос в относительной бедности, но мне повезло: я не пережил подобного ощущения. И в радости, и в горе я был не один, и мне знакомо то, что называют сопричастностью. Но ведь миллионы людей осознают, что они не являются частью общества, даже те, кто достиг уровня среднего благосостояния, — они все равно чужие, не часть целого. А если ты не причисляешь себя к этому целому, то с какой стати соблюдать его законы? Мне кажется, у большинства таких людей никогда не было выбора, они — как те семьи, четвертое поколение которых живет на пособие по безработице, — ничего другого они не знают. Но вот те же рокеры предпочитают держаться особняком, стоять в стороне.

Почему? Над этим вопросом я ломаю голову последние несколько дней, после того как им предъявили обвинение.

— А почему так? — спрашиваю я у Джина.

— Да потому, что в нашем обществе кому-то надо быть побежденным. Я имею в виду идейку насчет победителей, которая выдержана в типично американском духе: нужно уметь побеждать и так далее. А если нужны победители, победители для того, чтобы вся система срабатывала, значит, должны быть и побежденные. А для олуха, получающего заем под закладную, которому всю жизнь только и твердили, что, если будешь делать то-то и то-то, как пить дать станешь победителем, такие, как мы, считающие, что все это — чушь собачья, и без обиняков говорящие об этом, черт возьми, — побежденные, так? Вот и выходит, что победители оказываются на коне, а мы, которым заранее уготована участь побежденных, остаемся с носом.

— Значит, ты согласен, что все вы — побежденные.

— Черт бы тебя побрал, приятель! — Он допивает первую бутылку из тех, что только что принес, и, откупорив вторую, одним махом опустошает ее наполовину. — Это ты согласен с тем, что мы — побежденные! Что до нас самих, то больших победителей, чем мы, никогда не было. Взять хотя бы жюри присяжных, где должны сидеть люди равного с нами положения! Да в этом чертовом жюри не найдется ни одного человека, которого я бы считал за равного! Сначала, приятель, ты мне дай жюри такого состава, чтобы я считал их за равных, а потом я буду иметь с ними дело!

Это что-то новое. Нужно запомнить, может, на суде пригодится. Интересно, как в адвокатских кругах отнеслись бы к такому начинанию?

— Вряд ли у меня пройдет такой номер, — отвечаю я и принимаюсь за новую бутылку. Здесь уютно. Жара не чувствуется. Сижу, пью за чужой счет «будвайзер» в холодных бутылках с длинным горлышком и веду задушевную беседу с человеком если и не блестящего, то, во всяком случае, развитого ума.

— Ты читал когда-нибудь Карла Маркса? — равнодушно спрашиваю я.

— Прочел от корки до корки, — отвечает он, слегка улыбаясь. — А заодно Веблена, Хоффера, Франца Фанона, не считая других. Милтона Фридмэна тоже читал, хотя, мне кажется, сейчас он уже здорово дискредитирован. И Рейгана, черт бы его побрал, — презрительно ворчит он, — на фоне этого ублюдка президент Никсон только выиграл!

О Боже! Так я пью пиво в компании рокера, который не в ладах с законом, придерживается радикально-социалистических воззрений в экономике и политике, а в своей повседневной речи употребляет словечки типа «подспудно».

— Расскажи мне об Одиноком Волке и об остальных.

— А что тебя интересует?

— Все, что я могу использовать для их защиты.

Неторопливым шагом он снова идет к холодильнику и возвращается, прихватив еще дюжину охлажденных бутылок. Сегодня я уже точно ни с кем больше не побеседую. Подняв руки с бутылками, мы салютуем ими друг другу. Он откидывается на спинку кресла, соображая, что нужно рассказать такого, что спасет жизнь друзьям.

— Он много чего натворил в жизни, но убийцей никогда не был. Одинокий Волк, одно слово. Да и остальные, насколько я знаю, тоже никогда никого не убивали.

— Ну и что из того?

— А ты что, хочешь знать, был он бойскаутом или нет? Не вытаскивал ли старушку из горящего дома, это тебе надо, что ли?

— Пригодится.

— Он воевал во Вьетнаме. Валялся в полевом госпитале в Дананге. Две медали за ранения в ходе боевых действий. Медаль за отвагу.

Это уже кое-что. Я делаю пометку в блокноте, позже надо будет проверить. Мне нравится парень, сидящий напротив, но, может, он просто хочет меня разжалобить.

— Конечно, под конец войны во Вьетнаме медали раздавали одну за другой, что плитки питания, — говорит он. — Надо же было сделать хорошую мину при плохой игре, понятно?

— Все равно это здорово! Жюри присяжных обожают героев войны. Что еще?

— У него был брат-гомосексуалист.

— Был?

— Он умер. По крайней мере, Одинокий Волк так говорит. Деталей я не знаю. Сам он об этом помалкивает, а набраться наглости и спросить никто не решается.

Мой ум работает с лихорадочной быстротой. Чего еще ждать после подобного вступления? А ведь это только один из четырех подзащитных.

— Об этом мало кто знает, — добавляет Джин. — Ты лучше спроси у него, хочет ли он, чтобы об этом стало известно. Вряд ли его обрадует то, что я рассказал тебе об этом.

— Не волнуйся, спрошу, — отвечаю я и, помедлив, продолжаю: — Ты — его друг, знаешь, что он за человек. А этот факт не сделал его терпимее?

— Как раз наоборот. Он ненавидит педиков лютой ненавистью. Мы все их не очень-то жалуем, — качает он головой, — но Одинокий Волк при виде гомиков просто звереет. Однажды чуть не замочил одного, решив, что тот к нему пристает. За что и схлопотал девяносто суток тюрьмы.

Никогда еще за всю свою практику я не был в большем затруднении. Поначалу я возликовал, день ото дня убеждаясь, что мои подзащитные невиновны, и проникаясь все большей злобой к тем слоям общества, которые взялись их судить. А теперь передо мной улика, вынуждающая признать, что допустимо и обратное: если убийство и не было открыто направлено против гомосексуалистов, у него достаточно яркая гомосексуальная окраска. А в довершение всего я узнаю, что мой подзащитный ненавидит педерастов животной ненавистью. Если Робертсон раскопает со своими ребятами этот лакомый кусочек, на пути у меня возникнет еще одно труднопреодолимое препятствие.

— Это хреновая новость! — откровенно говорю я. — Если она выплывет, и Одинокому Волку, и всем остальным могут дать вышку.

Он кивает.

— Пойми меня правильно, я рад, что ты сказал мне об этом, и мы с ним поговорим… но мне нужно сделать так, чтобы все было шито-крыто.

— То есть, если кто-то еще спросит меня об этом, я знать ничего не знаю, да?

Я делаю еще глоток пива.

— Подумай, может, тебе стоит поступить на юридический факультет? — шутливо предлагаю я. — Из тебя вышел бы неплохой адвокат.

— Пробовал.

— Ты поступал на юридический?

— Да, в Кейс-Уэстерн-Резерв. В Кливленде. Проучился в университете целый семестр. Понял, что это не для меня. Последняя моя тщетная попытка жить, как все.

Я смотрю на него во все глаза. Может, дает о себе знать выпитое пиво, трудно сказать, но я должен спросить его об этом.

— Ты умный человек, — искренне говорю я. — Зачем ты выбрал себе такую жизнь?

— Ну и вопросик, черт бы тебя побрал! — Он откупоривает новую бутылку.

— Ответь, сделай одолжение.

— Не каждый может жить так, как вы того хотите, — без обиняков отвечает он. — Или так, как следует. Так или иначе, на самом деле ответ тебе ни к чему.

— Но я же только что спросил тебя об этом!

— Слушай, приятель! Давай со мной без выкрутасов, ладно? Я знаю, почем фунт лиха. В результате такие, как я, превращаются в романтиков. Да, это опасно, потому что мы сами опасны. В общем, знаешь что… Я не такой плохой, как иной раз обо мне думают, но я и не кумир, по которому вся Америка сходит с ума. Иными словами, я не такой, как Питер Фонда в его «Беспечном ездоке», понял? Я бывал в каталажке. Знаешь, поделом ребятам, которые туда попадают! Они что-нибудь да натворили, может, связанное и с насилием. О нем они только и думают. Такое впечатление, что, когда их мысли не заняты тем, чтобы трахнуть телку, они ни о чем другом не помышляют, кроме как задать трепку какому-нибудь обывателю, честное слово! А клоню я, приятель, к тому, что не надо искать в этом романтику. А не то здорово разочаруешься.

— Даже и не думал! — Этот мужик за словом в карман не лезет. — Но все-таки хочу понять… какой вас черт дернул выбрать жизнь, при которой вы так и будете козлами отпущения?

— Может, это она нас выбрала.

— По тебе не скажешь, что ты безропотно смиряешься с судьбой. Да и по Одинокому Волку тоже.

Он буравит меня взглядом.

— Хочу рассказать тебе маленькую историю. В прошлом году поехал я в Новую Англию — первая поездка на восток за последние пятнадцать лет. Дело было осенью, листья на деревьях начали уже желтеть, ну, сам знаешь… Я да моя подружка, с виду — обычные туристы. Не взял ни мотоцикла, ни цветастой рубахи. Инкогнито, одним словом.

Он опустошает еще бутылку. Я жду. Похоже, он не очень-то торопится продолжать.

— И что дальше? — наконец спрашиваю я.

— Чувствовал я себя, правда, не в своей тарелке. Но не в этом дело. Были мы в Нью-Хэмпшире… черт побери, ну и красотища! Ты бывал там? Осенью, когда опадают листья, ну и все такое прочее, черт побери!

— Был как-то. — Однажды, еще в колледже, я ездил туда на зимний карнавал. Тогда мало что запомнилось, большей частью я был пьян, как, впрочем, и не только я.

— Нет, в самом деле красиво! Моя девчонка чуть нюни не распустила, стала болтать, что вот, мол, неплохо бы сюда переехать, и так далее в том же духе! Я ей говорю, надо обождать месячишко, пока снега не навалит до самой задницы, вот тогда и заводи разговор о переезде! Но, знаешь, на номерных знаках машин в Нью-Хэмпшире я заметил наклейку с надписью. Меня она задела за живое. Знаешь, что там было написано? Я качаю головой.

— Жить Свободным или Умереть! Это обо мне, приятель! Об Одиноком Волке, других ребятах! За это мы и боремся! — Он испытующе смотрит на меня через стол. — Я съел бы тонну дерьма за унцию свободы! — говорит он. — А ты?

 

25

Я должен знать правду об этом педике, который доводился братом Одинокому Волку. К нему я и иду.

— Не буду говорить об этом дерьме! — грубо отвечает он.

— Будешь, дружок! У этого убийства гомосексуальный запашок. Если ты припас для меня сюрпризы, я должен к ним приготовиться.

Он обхватывает голову руками. Одинокий Волк во власти неподдельных человеческих чувств — я впервые вижу его таким.

— Он умер. — Подняв голову, он смотрит на меня. — Он давно умер.

— При каких обстоятельствах это произошло?

— Это было давно, — качает он головой. — И давай закончим на этом, о'кей?

— А что стало с другими членами твоей семьи?

— «Других» нет. Одинокий Волк, приятель, так меня зовут. Это я и есть.

 

26

Клаудия спит. Я держу ее на руках, дожидаясь, когда Патриция откроет мне дверь. Как было бы хорошо, чтобы Патриция не услышала моего нарочито тихого стука, чтобы болтала себе по междугородному телефону с матерью в глубине квартиры, чтобы орал телевизор. Мне хочется простоять так всю ночь, до самого рассвета. Жарко даже в столь поздний час, ни намека на дождь, все лето солнце жарит напропалую. Тучи мотыльков, привлеченные ароматом жасмина и жимолости, вьются в душном, неподвижном воздухе, образуя живой нимб над головой моей девочки.

Патриция открывает дверь бесшумно, сказывается материнское чутье.

— Почему так поздно? — шепчет она, но так, чтобы я непременно уловил сварливые интонации в ее голосе. Пусть я считаю себя человеком, которому все нипочем (это она так думает), но наша дочь живет вместе с ней, и она не хочет, чтобы я об этом забывал. — Завтра в восемь утра у нее занятия по плаванию.

— Мы веселились от души, — огрызаюсь я, — и она ни в какую не хотела уходить, пришлось подождать, пока она уснет.

— О'кей. — Она все понимает. Она может быть великодушной, ей это больше свойственно.

Я несу Клаудию через маленькую квартирку в ее спальню, кладу на кровать, осторожно снимаю туфли, носки, шорты. Спать она может в майке и трусиках. Я накрываю ее простыней, стараясь не столько укрыть, сколько защитить, а от чего — сам не знаю. Нет, вру, знаю, причем лучше, чем все остальное. Мне нужно защитить ее, ощутить, что я — ее защитник, что иначе просто быть не может. Перевернувшись на бок, она сворачивается калачиком, слегка приоткрыв рот.

— Может, выпьешь чаю перед уходом? — Патриция в шортах и майке сидит за угловым кухонным столиком и делает пометки на кратком изложении какого-то дела. У нее вошло в привычку надевать при чтении очки с половинчатыми стеклами, что придает ей сходство с черепахой. От этого она почему-то делается еще более соблазнительной; впечатление такое, будто разглядываешь рекламный плакат, где изображена женщина в нижнем белье и очках — этакое сочетание секса и интеллекта. Интересно, мелькает мысль, сколько воды утекло с тех пор, как я не представлял себе секс без интеллекта!

— А пиво у тебя есть? — небрежно спрашиваю я. На улице все-таки душно, так что я спокойно могу попросить пива, не рискуя выглядеть нахалом.

— Дома я больше не пью, — качает она головой и закатывает глаза. — Из-за Клаудии. Не хочу, чтобы она плохо обо мне думала.

Интересно, говорила ли ей Клаудия о том, что я пью? Она видит, как я балуюсь спиртным, но молчит по этому поводу. Мысленно я спрашиваю себя, как часто пью в ее присутствии? Если не считать пива, то почти не пью: может, бокал-другой висни, когда готовлю ужин. Не люблю пить один, если напиваюсь, то, как правило, в больших компаниях, с незнакомыми людьми.

— Ну, тогда чай. Не беспокойся, — говорю я, видя, что она порывается встать. — Я знаю, где он лежит.

— Ничего. Давай лучше я.

Я сажусь за стол, пока она наливает воду в чайник. На столе разложены бумаги — краткое изложение дела и блокноты линованной бумаги с ее пометками. Я мельком бросаю взгляд: дело, связанное с коммунальными службами, оно уже четвертый год на рассмотрении в апелляционном суде. Терпеть их не могу, скучища смертная. Понятно, почему она хочет уйти. Я бы тоже ушел, если бы каждый день только этим и занимался. Она права: слишком мало платят за работу, когда без конца приходится читать этот мусор. Если и терять зрение, то по крайней мере хоть на чем-то стоящем.

— Тебе какой чай, обычный или с травами? У меня есть «Слипи-Тайм», «Пепперминт», «Эрл Грей». — Снимая с полки коробки с чаем, она показывает их мне.

— Все равно.

— Тогда «Эрл Грей». Ты ведь все равно будешь спать как убитый.

Она ставит передо мной чашку, не вынимая из нее пакетик с чаем, себе тоже заваривает. Она пьет чай с травами, помню, что она всегда с трудом засыпала, кофеин ей противопоказан.

— Интересно? — киваю я на бумаги.

— Нет. — Карандаш рисует на полях знак вопроса. — Знаешь, сколько выпускников юридических факультетов не умеют писать? Я говорю о самых простых предложениях. Просто ужас! А изложения дел написаны так, что дальше ехать некуда. И попадают ко мне на стол.

— Скоро тебя это перестанет волновать.

— Не так уж и скоро.

Я подстроил ей ловушку, надеясь услышать, что она передумала и отказалась от работы в Сиэтле. Проглотив наживку, она преспокойно выплюнула крючок.

— Как твоя подготовка к делу об убийстве? — вскользь спрашивает она.

— Ничего, все в порядке.

— Неужели? — Она поднимает голову.

— Да, все даже лучше, чем я думал, во всяком случае, пока. Я подыскал неплохих адвокатов для остальных троих подзащитных, на следующей неделе мы соберемся вместе, как и полагается, чтобы выработать план действий. Но лучше всего то, что мало-помалу я нахожу в их построениях такие прорехи, сквозь которые танк может проехать. И прежде всего время никак не сходится, что бы ни твердил Робертсон. Вот смотри! Послушай и скажи, спятил я или нет.

Она смотрит на меня так, словно я и вправду спятил. А по фигу!

— Они уехали из бара в два, что могут подтвердить десятки свидетелей. Затем отвезли ее в горы. На это ушло добрых сорок пять минут, сама знаешь, ты же бывала в тех местах. Всем скопом они трахают… вступают с ней в половые сношения. Каждый по два раза. Ты следишь за тем, что я говорю?

Она кивает. Мало-помалу ее лицо обретает заинтересованное выражение.

— О'кей, — продолжаю я. — Скажем, каждый — минут по десять. Затем ее отвозят обратно. Значит, полтора часа на дорогу и еще столько же, чтобы поиграть с ней в кошки-мышки. Вот уже пять утра. Да, я совсем забыл, в мотеле они еще пару раз ее трахнули, это еще пятнадцать минут, может, им много времени и не нужно. Выходит, уже четверть шестого. Без пяти шесть они приезжают в Серильос, у меня есть квитанция и свидетель, а еще через час — в Мадрид, этому тоже есть свидетель. А теперь ответь: когда у них было время отвезти этого парня в горы, Бог знает сколько раз пырнуть его ножом, выстрелить в голову, кастрировать и отвезти ее обратно в мотель? Не сходится, Пэт. Это просто уму непостижимо.

Сияя улыбкой, я смотрю на нее. Боже, как легко на душе! А когда выскажешь все вслух, становится еще легче.

— Если только мне не подложат свинью, у меня, черт побери, все шансы добиться, чтобы эту четверку оправдали! Я знаю, что говорю.

Она пристально глядит на меня. Такое впечатление, будто я сделал что-то не так, а не приводил доказательства своей правоты, причем так, что они не оставляли ни малейших сомнений.

— Что случилось? — Я отхлебываю чай, конечно, ничего, хотя лучше бы пивка сейчас.

— Ничего.

— Что случилось? Рассказывай.

Она отодвигает бумаги, снимает очки. Классическое движение, хотя она, разумеется, не отдает себе в этом отчета, но исполнение — высший класс! Она ни разу в жизни не вела дело в суде, но готов побиться об заклад, что смотрелась бы там очень даже неплохо.

— Не надо обманывать себя.

Всякий раз, когда кто-нибудь говорит так, я знаю, что из чувства противоречия поступлю наоборот.

— Что?

— Я решилась сказать тебе об этом лишь потому, что думаю, тебе стоит это знать.

— Что именно? — Терпеть не могу, когда начинают тянуть резину, я сам достаточно часто прибегаю к этой уловке, поэтому меня просто бесит, когда кто-нибудь действует в том же духе.

— Я тебя выслушала, звучит все очень складно, Уилл. Но по городу ходят слухи, что дело безнадежное. Что ты сражаешься с ветряными мельницами.

Терпение у меня лопается.

— Это штучки Робертсона, черт бы его побрал? — спрашиваю я, переходя на повышенный тон. Немудрено, я вне себя от злости. — Этот ублюдок, — бушую я, — хочет обтяпать дельце на свой манер, черт побери! Вот видишь, — говорю я, назидательно подняв указательный палец, — это доказывает, что он нервничает! Видит, что от проблем никуда не денешься, вот и пытается их решить, не доводя дело до суда. Ты сама только что все слышала и видишь, что у меня все сходится как в аптеке.

— Не кричи на меня, пожалуйста, — тихо говорит она. — Я же ни в чем тебя не обвиняю.

— Извини, крошка, извини! Просто терпеть не могу, когда люди себя так ведут! Типичные прокурорские уловки, но я до сих пор не слышал, чтобы Джон прибегал к ним.

— Он не хочет уступать.

— Конечно, не хочет! Я тоже не хочу, но я же не действую исподтишка, стараясь решить дело в свою пользу, не доводя его до суда!

— А он не хочет уступать именно в этом деле! Ведь в прокуратуре только о нем и говорят! У него нет ни малейших сомнений в том, что они виновны, он и мысли не допускает, что этим четырем гнусным ублюдкам — это его слова, не мои — все сойдет с рук только потому, что их взялся защищать адвокат, толком не знающий, что к чему. Это опять его слова, не мои, — быстро оговаривается она.

— Так же нельзя! Ты сама это знаешь: профессионалы так не поступают.

Она накрывает мою руку своей. От ее прикосновения у меня мурашки по коже. Я пристально гляжу на наши руки.

— Уилл… Я просто хочу предупредить тебя. По крайней мере послушай, что я тебе говорю.

— Эти люди — мои клиенты! — убежденно отвечаю я. — Они вправе рассчитывать на самого лучшего адвоката. Особенно если я убежден: они не убивали этого парня.

— О'кей. Я все сказала. Закончим на этом.

— Спасибо. — Я тронут. — Я тебе благодарен. Правда.

На самом деле я здорово встревожен, слишком уж она хочет, чтобы я отказался от дела. Все этого хотят. Все хотят, чтобы мои подзащитные оказались побежденными, боятся, что я, пытаясь этого не допустить, буду гореть синим пламенем.

— Ты же отец моего ребенка! — напоминает она. — Я не хочу, чтобы ты кончил жизнь в какой-нибудь дыре.

— Попробую сделать так, чтобы до этого не дошло. Я покажу все, на что способен.

— Как всегда. Поэтому тебя и считают лучшим из лучших.

Ничего не скажешь, приятно, когда тебя хвалят, но одна мысль не дает мне покоя.

— Ты разговаривала с Энди или Фредом?

— А о чем мне с ними разговаривать?

— Ни о чем. Я просто так спросил.

— Они что, тоже занимаются этим делом?

— Да нет. Они занимаются мной в целом, — вставляю я, надеясь, что больше вопросов не последует.

— Я знаю.

— В самом деле?

— В городе только об этом и говорят.

Я плюхаюсь в кресло.

— А о чем именно «говорят в городе», как ты выразилась?

— О том, что ты, возможно, уйдешь из фирмы. — На секунду она отводит взгляд.

— Ты шутишь!

— Нет, не шучу.

— Чушь собачья! Глупые слухи, только и всего. Что касается моего отпуска, то это простое совпадение.

Она снова кивает.

— Я и понятия не имею, откуда возникли такие слухи, — продолжаю я. — За ними ничего нет.

— Хорошо. Иначе дела были бы хуже некуда. Духота невыносимая. Пора уходить. Но беда в том, что уходить мне не хочется. Хочется остаться в этой квартирке, с которой связано столько воспоминаний, где в соседней комнате спит мой ребенок, а рядом сидит ее мать и держит мою руку в своей.

— Уже поздно. Я, пожалуй, пойду.

Хоть бы она меня остановила. Нет ничего проще.

— Я страшно устала. Завтра тяжелый день.

— У меня тоже. — Я с усилием поднимаюсь.

Она провожает меня до двери.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Подавшись вперед, она слегка целует меня в губы. По-моему, я придаю этому больше значения, чем она.

— Удачи, Уилл.

— Спасибо. Все в порядке.

— Прошу, не слишком увлекайся. Нельзя же только и делать, что выигрывать.

— Я знаю, — Боже, как хорошо я это знаю! То, что я стою с ней здесь, на крыльце, — нагляднейшее доказательство того, как хорошо я это знаю.