Часть первая

Три очаровательные леди с Белгрейв-сквер

Ребенком он больше всего любил, когда его брали на рынок. Рынок вообще притягивает к себе всех детей: одуряющие запахи, оживленный гвалт, громкие восхитительные споры. Его первое — и незабываемое — впечатление от полиции: величественные фигуры в блестящих сапогах тяжелой поступью совершают обход вверенной им территории. Пальцы заложены за ремень, лица изображают олимпийское спокойствие, но каждый из них всегда начеку, готовый вступить в схватку. Английские полицейские, не к месту подумал он, ходят точно так же, только ремней не носят… Они закладывают пальцы в нагрудные карманы, и кажется, будто на них бюстгальтер со слабыми бретельками.

Ах, эти рынки! Святые места амстердамского детства начала тридцатых. Сейчас, грустно думал Ван дер Вальк, рынки уже не те: вряд ли ребенок сможет получить здесь удовольствие. Субботним днем в торговом центре провинциального голландского городка ему все ноги отдавили; все куда-то спешили — всем скопом торопясь оказаться под надежной защитой машин (символ пениса), телевизоров (символ женского лона) или кошмарных загородных домов (символ престижа, хотя, возможно, он немного путает символы).

Будь он взрослым во времена Великой депрессии, он придумал бы себе другие развлечения. Но ностальгия по детству вполне допустима, решил Ван дер Вальк: не слишком реакционная и не греховно фашистская. Все были бедны, и ничто не может сравниться с упоительным ожиданием, когда мама (с подозрением поджав губы) тщательно ощупывает набивную ткань, пока сын примеряет жесткие и пахучие саржевые брюки. Правда, это удовольствие немного портит сам протестующий мальчишка, с которого при всех снимают штаны, и он остается в одних трусах на всеобщее обозрение. Но потом следует награда — они долго нюхают апельсины, откладывают неспелые и торжественно покупают один.

А поглядеть на них теперь — мечутся с перепуганными лицами, стремятся поскорее избавиться от денег. Тащат за собой маленьких детей в отвратительных новых ботинках, от которых те не получают никакого удовольствия. Малышей не радуют даже воздушные шарики (испоганенные мерзким адресом мерзкого обувного магазина, красующимся на круглом боку)… Дети в нелепых махровых костюмчиках — уменьшенные копии своих родителей. Дети постарше с портфелями из искусственной кожи, претенциозными папками и блокнотами с отрывными листами, с точилками для карандашей, напоминающими пластиковые спутники, и ластиками, похожими на жирафов, — в понедельник утром начался новый учебный год. Да здравствует начало занятий! Булочка в День матери! Да здравствуют все удовольствия!

Мамаши тащили пластиковые сетки с явно неспелыми (но каким-то образом высушенными) апельсинами, по килограмму в каждой. Теперь никто не покупает по одному апельсину. А нюхать их вообще бессмысленно: они пахнут пластиком, как и все остальное. Но это «Гроут», супермаркет. Sursum corda, подумал Ван дер Вальк. Вон отсюда!

На улице его били по ногам какими-то тяжелыми штуками с острыми углами. Мамаша прокатила коляску прямо по его ноге и зыркнула при этом так, будто он нарочно толкнул ее толстого, спящего в пластике младенца. Бюро путешествий с огромными плакатами счастливых лыжников, взирающих на белоснежные Альпы так, будто собираются проглотить их, умоляло его сию же секунду отправиться в заснеженные горы. Чудное предложение, если учесть, что сейчас стоит жаркий солнечный день. Ему хотелось сесть и выпить чашку хорошего чая; в данный момент зимние виды спорта не интересовали его.

Предполагалось, что он работает — и он действительно работал, — хотя совсем не было нужды так носиться. Магазинное воровство выходило из-под контроля: поймаешь такого вора, а он ничуть не стыдится, не сожалеет, его карманы набиты деньгами, и он как ни в чем не бывало говорит: «Ну и что?» Ему надо было составить отчет, и он проводил исследование. Еще нужно поговорить с ужасными людьми, членами комитета Ассоциации владельцев магазинов; эту могущественную организацию следует всячески ублажать, иначе жизнь его станет слишком утомительной.

На выходе из супермаркета всегда толпилось много людей, и конечно же улица сужалась именно в этом месте, и как раз здесь часто случались аварии. Ван дер Вальку не удавалось перекрыть движение по этой крошечной улице; он пытался, но владельцы магазинов жаловались, что он отнимает их хлеб: они не смогут воспользоваться скрытыми камерами слежения.

Хм, у выхода образовалась слишком большая толпа; автобус терпеливо ждал, когда освободится проезд, и людской рой (несомненно, прилипший друг к другу животами) вывалился на проезжую часть. Он заметил полицейского — вынь палец из-за ремня, идиот; почему ты их не разгоняешь? Полицейский исчез в толпе: почувствовав неладное, Ван дер Вальк протиснулся вперед, используя трость как консервный нож.

— Его задавили, беднягу.

— Сердечный приступ с кем угодно может случиться, в любое время — понимаете, с кем угодно.

— Говорю вам, я видел, как на него наехал автобус.

— Интересно, каким образом, если он стоял на месте?

— Стоял на месте… он шел, разве я вам не сказал?

— Отойдите, пожалуйста, в сторону.

На дороге лежал пожилой мужчина в сером костюме. Полицейский был благодарен Ван дер Вальку.

— Отойдите… Офицер, очистите проезжую часть.

— Послушайте, я окончил курсы по оказанию первой помощи. — Дышащий жевательной резинкой заслон немного отступил, пропуская мужчину авторитетного вида с равнодушными глазами.

— Ich bin Arzt. — Он пощупал пульс и нахмурился. — Umdrehen, — скомандовал коротко.

Ван дер Вальк и толстая домохозяйка одновременно показали свои дипломы об окончании курсов первой помощи — у женщины был недовольный вид: ее учили не отказывать людям в помощи, и какой может быть прок от немецких докторов?

— Kein Herzanfall, — немного не к месту заметил доктор. В самом центре старомодного жилета торчала рукоятка старинного кинжала.

Копия, машинально отметил Ван дер Вальк, глядя на оружие.

— Мы занесем его в магазин. Вы же не можете заниматься раненым на дороге.

— Кто вы? — спросил доктор.

— Polizeikommissar.

— Ach, so.

Так, в окружении специалистов мужчину внесли в обувной отдел и уложили на кушетку.

— Позвоните, — одними губами попросил Ван дер Вальк управляющего.

— Уже, — так же одними губами ответил яйцевидный рот клерка.

Из аптеки напротив прибежал фармацевт с пригоршней разнообразных лекарств: немецкий доктор с сомнением рассматривал их, произнося названия на незнакомом языке.

— Neinei… spielt hier keine Rolle.

— Notfall… schwere… Herzstimulant. — С трудом.

— Ja, ja, ich weiss. — Раздраженно.

На улице яростно завывала сирена «скорой помощи», которой никак не удавалось объехать неподвижный автобус.

— Мне нужно поехать? — благородно предложил доктор, когда санитары укладывали обмякшее тело на носилки.

— Neinei, — покачал головой Ван дер Вальк. — Если можно, напишите адрес, где вы остановились.

Он подозвал двоих полицейских, которые тут же деловито застрочили в своих блокнотах, в точности как присяжные из «Алисы в стране чудес». Десяток субботних покупателей; испуганных, но в то же время преисполненных чувства собственной значимости, собрали в магазине. Ван дер Вальк обратился к ним.

— Это насильственная смерть; вы могли видеть нападение. Как только сообщите свои имена офицерам, можете отправляться по домам. Пожалуйста, будьте вечером дома; вам позвонит офицер. А вы постарайтесь сосредоточиться и, пожалуйста, — вежливо подчеркнул он, — не выдумайте того, чего не было.

В машине «Скорой помощи» стояло всевозможное оборудование, и для него оставалось совсем мало места; он сморщил нос, уловив запах эфира. Мужчина что-то пробормотал сквозь кислородную маску. Ван дер Вальк едва удержался, чтобы не сорвать ее, наклонился к нему, натолкнувшись на слипшиеся от бриолина волосы санитара.

— Девочки… — прошептал мужчина.

— Кто на вас напал?

— Девочки…

Это не было ответом. Но ничего другого он не дождался, потому что мужчина умер. Ван дер Вальк взял в руки безвкусный кинжал — как он и предполагал, это оказался нож для разрезания бумаг, — поискал платок, но не нашел ничего лучше куска ваты. По приезде в больницу он может лишь попросить взволнованного врача не прикасаться к мужчине и его одежде.

— Я позвоню профессору.

Но этого человека не сможет оживить даже профессор… Ван дер Вальк почти не надеялся на свидетелей, которые своими собственными глазами видели, как беднягу сбил автобус.

Он вернулся к супермаркету, возле которого один из его инспекторов наносил на асфальте пометки мелом.

— Мог бы выбрать более удобное место.

Повсюду валялись обертки от леденцов и использованные автобусные билеты.

— Огородить веревкой, шеф?

— Просто сфотографируйте и измерьте тут все, иначе, — сухо, — поступят жалобы на нас в том, что мы портим бизнес.

Он пожал плечами. Даже если вся одежда убитого была куплена в Риге, а в его карманах окажется лишь ручная граната и Гидеоновская Библия, по ним можно узнать больше, чем по заплеванному тротуару.

Как оказалось, опознать мужчину не составило никакого труда. В его кармане лежал небольшой футляр с визитными карточками: хм, с гравировкой, заметил полицейский, ощупывая его гладкую поверхность.

Ф.-К. Мартинес. Адрес в районе Ривирен-Лаан, на юге Амстердама. Номер телефона… Он сразу же позвонил. Ответил женский голос, молодой и свежий:

— Мартинес.

— Простите, кто говорит?

— Сначала назовитесь, — резко ответила женщина.

— Кто у телефона? — Сухой официальный тон.

— Мадам Мартинес, а кто вы, могу я узнать?

— Добрый день, мадам, полиция. — Обычный ритуал.

— Если вы опять насчет машины, — раздраженно, — повторяю: я ничего не знаю.

— Это комиссар.

— О… э-э-э… что-нибудь случилось?

— Произошел несчастный случай. Мы вынуждены попросить вас подъехать к нам и опознать пострадавшего.

— Вы хотите сказать, что с моим мужем произошел несчастный случай? — Обычное недоумение в голосе, вызванное уверенностью, что самое страшное всегда происходит с кем-то другим, но не со мной. В ее голосе звучало потрясение, тревога, почти злость, но он не услышал удивления. Хотя трудно определить так сразу, особенно по телефону.

— Боюсь, что так, мадам, судя по найденным карточкам. Высокий мужчина с седыми волосами.

— О боже… конечно… я приеду… сейчас же. Куда?

Высокий мужчина с седыми волосами: он сам больше ничего не знал, но теперь у него появилось время на осмотр. Господин Мартинес не был лишен индивидуальности, даже находясь в маленькой комнатке рядом с отделением реанимации: именно сюда доставляют тех, кого не удалось спасти.

Длинное худое лицо голландского — или нордического — типа, несмотря на фамилию. Серые глаза, высокий лоб, который казался еще выше из-за редеющих волос. Умное лицо; широкий рот с тонкими губами, решительный и энергичный, гладко выбритый подбородок, тяжелый и властный. Крупные уши хорошей формы, плотно прижатые к голове; орлиный нос; здоровая кожа, с которой еще не сошел недавний загар. И лицо, и гибкое тело принадлежали шестидесятилетнему мужчине. Когда он узнал, что господину Мартинесу в действительности было семьдесят шесть, он очень удивился, хотя его поджидало еще немало сюрпризов.

И мужчина, и его одежда носили на себе внешние признаки богатства. Или правильнее будет сказать — происхождения? Утонченное качество, свидетельствующее о наличии вкуса и денег, причем не заработанных тяжким трудом, а имевшихся всегда. Льняной носовой платок источал аромат «Роджер энд Галлет»; золотые зубы были изготовлены искусным мастером, так же как и поношенный сафьяновый портфель, подходивший по цвету футляру с визитками и бумажнику и приобретенный в дорогом магазине. На руках красовались широкое обручальное кольцо и перстень с печаткой. Шелковые рубашка и носки. Да, все было поношено и аккуратно заштопано, но он все равно испытал нечто похожее на шок, когда обнаружил дешевое хлопковое белье. Туфли были куплены в Лондоне — судя по всему, еще до войны: очевидно, их всю жизнь держали на распорках и чистили каждый день. Фирменное клеймо стерлось, но, по-видимому, это был один из магазинов с коротким высокомерным названием — «Блок», «Брок»? Обувь, зонты, шляпы… Но костюм оказался массового производства, очень дешевый. Этикетка была срезана — из чувства снобизма, решил он. Странное сочетание.

Бумажник — столь часто приносивший разочарование — и сейчас не обманул ожиданий. Немного денег, какие-то марки, клочки бумаги, уже давно никому не нужные. Еще несколько визиток — на этот раз отпечатанных в типографии: «Ф.-К. Мартинес. Импорт и экспорт. Харбор-Билдинг, Амстердам». Здесь же лежал крошечный карманный ежедневник с датами встреч, именами и телефонными номерами, но это может подождать. Ван дер Вальк позвонил в Харбор-Билдинг.

— Мартинеса, пожалуйста.

— Кого?

— Мартинеса — из отдела импорта и экспорта.

— Никогда не слышала. У нас таких нет. Вы ошиблись.

— Пожилой мужчина, высокий, хорошо одетый. Представительный.

— Возможно… это коммутатор; я знаю только их голоса.

— Соедините меня, пожалуйста, с консьержкой.

Разве не странно? Если — хотя это противоречило мнению, которое он составил о господине Мартинесе, — если человек заказывает себе визитные карточки с фальшивым адресом, он, казалось бы, должен позаботиться о надежной легенде: а так — один телефонный звонок… Да и Харбор-Билдинг, вульгарный торговый комплекс рядом с центральной станцией; все это как-то не вяжется. Господи, импорт-экспорт — и этот человек? Ему не терпелось встретиться с мадам.

Черт бы побрал эту женщину; почему она едет так долго? У него было время выяснить, что его собственному полицейскому отделу ничего не известно о Мартинесе (что само по себе ничего не означало) и в отделе регистрации преступников он тоже не значился (что не означало почти ничего).

Прибыла мадам. Женщина была похожа на свой голос. Стройная, красивая и молодая — чуть больше тридцати. В меховой шубке, несмотря на теплую погоду. Золотистые волосы, крупные зубы, румянец во всю щеку. Маленького роста. Продавщицы назвали бы ее изящной. Спокойная и собранная.

— Извините, что задержалась, — трамваи, поезда…

— Ничего страшного, — вежливо ответил Ван дер Вальк. — Я думал, правда без всякой причины, что вы приедете на машине.

— У меня ее нет. — Резко.

— Ее взял ваш муж… Не знаете, зачем он был здесь? Деловая встреча?

— Наверное. Боюсь, я не имею ни малейшего представления.

— Что ж, давайте посмотрим: простите, что заставляю вас пройти через это.

— Я готова.

— Вы же понимаете, что мы должны провести официальное опознание?

Она спокойно смотрела на него ясными светлыми глазами, немного навыкате, но от этого нисколько не менее красивыми.

— Я все понимаю, комиссар, потому как знала, что этот день придет, и готовилась к нему.

— Вы ждали несчастного случая?

— Несчастные случаи происходят так часто.

Он склонил голову и промолчал. В морге она ничем не выдала своего волнения: лишь кончик носа побелел — она сжимала в руках кожаные перчатки.

— Бедный Вадер, — тихо произнесла женщина. В голосе ее слышались привязанность, уважение…

— Вадер?

— Он мне в отцы годился. — Сдержанно. — Сердечный приступ?

— У него было слабое сердце?

— Да нет — насколько я знаю. Но он уже немолод, слишком много работал… У него было высокое давление — это я точно знаю.

— Все не так просто.

Она непонимающе смотрела на него:

— Я не заметила никаких повреждений. Его сбила машина?

— Давайте вернемся в мой кабинет. Я кое-что объясню вам — вы позволите вас подвезти? — и задам несколько вопросов. Простая формальность.

Мадам Мартинес сохраняла спокойствие, хотя в машине нос ее стал еще белее и немного подрагивал. Она смотрела прямо перед собой, но в какой-то момент потеряла самообладание, и слезы хлынули из ее глаз.

В полицейском управлении на дверях висели таблички. На его двери было написано: «Комиссар отдела уголовных преступлений». Он даже не замечал ее, но женщина резко остановилась и пристально посмотрела на него:

— Отдел уголовных преступлений?

— Сядьте, пожалуйста, мадам. Я должен объяснить.

— Но что это значит? Что произошло? — Шок, изумление, но без страха.

— Мы обычно говорим о несчастных случаях, потому что это звучит менее болезненно — своего рода профессиональное клише. Но боюсь, вынужден сообщить вам, что вашего мужа закололи кинжалом. Ножом для разрезания бумаг. Вот этим.

Она содрогнулась и прикусила зубами перчатку.

— Но это… это… это значит…

— Пожалуй, да. Вы его узнаете? Вы когда-нибудь его видели? Этот нож для бумаг?

— Нет… нет… как закололи?.. Где?

— Здесь в городе, прямо на улице, в супермаркете, если быть точным, около четырех часов дня.

Полное изумление, смешанное с шоком.

— Хотите кофе?

— Да… нет… немного воды… если вас не затруднит.

— Ничуть.

— Господи…

— Не торопитесь. Успокойтесь.

— Простите. Я больше не буду вести себя так глупо. Обещаю.

— Вы торопитесь? Вас кто-нибудь ждет… дома? Дети?

— У меня нет детей. Меня никто не ждет, — печально покачала она головой.

— Значит, вы не станете возражать, если мы займемся бумажной работой? Очень хорошо. Так, начнем как обычно — полное имя, дата и место рождения, да, ваши и вашего мужа, национальность. Оба голландцы? — очень хорошо — адрес… Харбор-Билдинг — это служебный адрес, насколько я понимаю?

Женщина продолжала писать, не поднимая головы.

— Боюсь, я практически ничего не знаю о делах мужа, комиссар, — пробормотала она.

— Тогда начнем с личного аспекта. Сигарету, мадам? — Он дал ей прикурить, напустив на себя самый кроткий и миролюбивый вид, на который только был способен. — Хочу прояснить с самого начала… насильственная смерть, вне всяких сомнений. И боюсь, это явное убийство. Самоубийство даже не обсуждается — простите за откровенность — люди не вонзают в себя кинжалы субботним днем в толпе на оживленной улице вблизи супермаркета. И не падают на нож для разрезания бумаг.

У нее вырвался истерический смешок, но она быстро взяла себя в руки.

— Именно так, — спокойно продолжал комиссар. — Следовательно, предстоит уголовное расследование, а это моя работа, чем и объясняется табличка на двери. И закончится расследование судебным процессом. Когда мы найдем нападавшего, — пояснил он. — Так что в данный момент, мадам, у вас есть выбор. Я веду расследование, и у меня возникнут к вам вопросы. Мы постараемся проявить максимум тактичности, но вопросы могут быть личными, нескромными, даже болезненными. Мне придется осмотреть ваш дом.

Она беспомощно смотрела на него, казалось не понимая ни единого слова. Но на самом деле просто пребывала в шоке.

— Я пытаюсь объяснить, что у вас может возникнуть желание получить совет, профессиональную помощь, некую защиту. Нет-нет, это ни в коей мере не означает, что я подозреваю вас или считаю виноватой. Я лишь хочу вас предупредить. Вам может показаться, что я в некотором роде обманываю вас… Вы меня понимаете?

— Вы имеете в виду адвоката?

— Я имею в виду друга, который мог бы дать вам совет. Адвокат вам совсем не требуется. Вы могли бы от него отказаться?

— Что это меняет? — Все та же беспомощность.

— Сводит мою роль к обнаружению фактов и доказательств. Правда, все несколько усложнится и потребует больше времени. Мне придется уведомить судебного следователя, потому что в этом случае расследование передается мировому судье, который будет вызывать вас к себе — и, в общем, делать то, что считает нужным. Все это может быть весьма утомительно. Я буду вести расследование в менее официальной, возможно, менее жесткой манере. Если, — он развел руками, — вы мне позволите.

Просто мелкий государственный чиновник, образец предусмотрительности.

Она улыбнулась одними уголками рта и задумалась.

— Пожалуй, я предпочитаю вас, комиссар. Не думаю, что мне нужен адвокат; а что касается друзей… — Она вновь задумалась и вздохнула, словно очень устала. — Я понимаю, что, будучи намного моложе мужа, становлюсь наиболее подходящим вариантом — своего рода кандидатом на роль преступника, которого вы будете искать… Адвокаты, судебные чиновники… Все эти формальности… — Она снова вздохнула. — Боюсь, и без них все достаточно запутано.

Он думал о ней, когда вез ее в Амстердам. Разумная женщина, уравновешенная, вряд ли она будет усложнять ему жизнь. Отрешенность — да, и в голосе тоже. В ее словах «я готовилась к этому дню» чувствуется покорность судьбе, хотя и присутствует некоторая доля юмора. Она говорила о Мартинесе с откровенной любовью и уважением. «Вадер» — видимо, все началось с шутки, а переросло в настоящее чувство. Он не услышал притворства в ее голосе, когда она произнесла его прозвище. Хотя… «Женщины-преступницы — превосходные актрисы» — именно так. Это известное изречение выглядит несколько скользким. Комиссар, как истинный голландец, не доверял афоризмам: они чаще апеллируют к незрелому уму.

Он пока не задал ей ни одного вопроса, даже не спросил, почему она надела шубу в такую жару.

Ривирен-Лаан — сравнительно новый квартал Амстердама. Он был построен после войны, одну из улиц назвали Сталин-Лаан. Впоследствии муниципалитет испытал немало неловких минут по этому поводу. Какой-то остряк предложил назвать ее «Сталинвег» — в переводе с голландского «вег» означает «шоссе», но есть еще одно значение — «покойный». Никто не смеялся над этой шуткой. Улицу переименовали в Либерти-Лаан, что выдает полное отсутствие воображения. Но таковы муниципалитеты. Кроме того, весь квартал выглядит тускло и прозаично. За этими массивными стенами живет много богатых людей; вокруг стоит полная тишина, которая больше, чем что-либо другое, свидетельствует о состоятельности жильцов. Литографии Пикассо и небольшой сейф в стене. За широкими бульварами, названными в честь великих героев, прячутся узкие шумные улицы, на которых полным-полно бедняков. По утрам они спешат на работу по трамвайным путям Ван-Вустраата и Фердинанда Бола. За двадцать лет Ван дер Вальк исходил весь город вдоль и поперек, но до сих пор путался в названиях мелких улочек.

— Налево… второй поворот направо… Можете остановиться здесь.

В ее голосе слышалось смирение. Длинный ряд почтовых ящиков — значит, квартиры здесь небольшие и густонаселенные. Узкая лестница, никакого лифта. Здесь жили мелкие чиновники, руководители низшего ранга, ничем не примечательные пожилые люди с сафьяновыми футлярами для визиток.

Поднялись на третий этаж. Она вставила ключ в замок, пригласила его войти и скинула шубу. Под ней оказалось хлопчатобумажное платье, явно сшитое своими руками, причем не очень умело. Он не раз бывал в таких квартирах: крошечные, с небольшим холлом, двери в кладовую и ванную одинакового размера; двери в кухню и гостиную. Он знал, что на кухне есть маленький балкон, на котором можно сушить белье, что за гостиной расположены две спальни — одна меньше другой. Он и без слов понял, что Мартинесы живут далеко не богато.

Гостиная была обставлена старомодной мебелью красного дерева тридцатых годов, которую теперь презирали в Голландии и отправляли старьевщикам. Ему предложили сесть в пухлое маленькое кресло, накрытое ситцевым покрывалом, скрывавшим потрепанную плюшевую обивку. Мадам Мартинес решила быть предельно честной.

— Я не могу предложить вам выпить, потому что выпить нечего. Удивительно, что еще не отключили телефон. Хотя он бы его оплатил, если бы мог… У него были при себе деньги?

— Немного.

— Как я буду платить за похороны?.. Что ж, так обстоят дела. У нас не было ни пенни, как вы, наверное, уже догадались.

— Вы всегда так жили?

— О нет, нет… мы часто… как бы вам объяснить… мы ужинали в дорогих ресторанах, шампанское лилось рекой… о, по крайней мере сигару я могу вам предложить… мы вели роскошную жизнь, а потом вдруг ни с того ни с сего оказывалось, что нечем заплатить за телефон.

Ван дер Вальк смотрел на нее с удивленным восхищением. В двадцать пять лет — да, такое положение вещей вполне обычно, но в семьдесят шесть! Недальновидный, безответственный и еще бог знает какой — этот старик, вероятно, обладал потрясающей жизненной силой! Она прочитала его мысли по сжатым губам, удивленному блеску в глазах и тихому свисту.

— Он не был старой развалиной. — С теплотой в голосе. — Он был горячим, темпераментным человеком.

— Вы любили его, — сказал он, не требуя ответа.

— Да, полагаю, мы жили довольно бедно — но, кем бы он ни был, он никогда не был жалок.

— Вы сами не работали?

— Помимо всего прочего, он был еще очень гордым. На протяжении пятидесяти лет он сам зарабатывал на жизнь, причем отнюдь не бедную жизнь, и не хотел жить за счет женщины.

— Вы не скучали от безделья?

— Никогда. — Без малейшего колебания.

Ван дер Вальк закурил сигару, которая оказалась хорошей.

— У него были любовницы? — спросил он миролюбивым, спокойным тоном.

— Разумеется, нет, — возмутилась она, но внезапно разгадала его маленькую хитрость и возмутилась еще больше: — У меня тоже не было любовников.

— Я предупреждал вас, что буду задавать нескромные, даже грубые вопросы.

— Верно. Прошу прощения. — Настраиваясь на полную откровенность.

— Видимо, вы были его любовницей до того, как он женился на вас?

Она не нахмурилась, но тщательно обдумывала его вопрос.

— Ну… я была его секретаршей… как бы вам объяснить? Он не имел любовниц: это было бы чрезвычайно безнравственно.

Внезапно он догадался:

— Он просто на них женился?

К их общему удивлению, они рассмеялись, но смех выражал обоюдное восхищение Мартинесом.

— Да, пожалуй, я вынуждена это признать. И… и… вы все равно узнаете… должна признаться, что я была его пятой женой. Такие тупицы… только пользовались им… Они хоть пытались его понять?

— Сколько вы были женаты?

— Семь лет. — С гордостью. Уже достижение.

Ван дер Вальк начинал чувствовать симпатию к Мартинесу, который оказался обаятельным старым мошенником. Выходит, их убивают — обаятельных старых мошенников?

— Он не был честным?

Она ответила не задумываясь:

— Он… он умер, бедняжка Вадер — поэтому думаю, я могу забыть о… о родственных чувствах и всяких уловках — теперь это уже не имеет смысла. Но на ваш вопрос нельзя ответить односложно: полагаю, да, вы бы назвали его бесчестным, но в то же время он был честным.

— Нравственный и безнравственный одновременно.

— У него были высокие принципы, и он скорее бы умер, чем переступил через них. — К теплоте в ее голосе добавился холодный оттенок, словно женщину покоробил его снисходительный тон.

— Как, например, жениться на своих любовницах?

На мгновение серьезное выражение слетело с ее лица, и она коротко рассмеялась, словно спичка, которая шипит, прежде чем вспыхнуть пламенем.

— Все не так просто, — сурово ответила она, и теперь пришла его очередь смеяться, потому что да, и так ясно, что все непросто.

— Кто такие девочки? — неожиданно задал он вопрос.

— Почему вы спрашиваете? — Женщина в изумлении приподняла бровь.

— Я сидел рядом с ним в машине «Скорой помощи». Он был еще жив несколько минут. Он сказал, вернее, выдохнул: «Девочки» — два раза, и — все.

— Последняя попытка держать все в своих руках. — Она заплакала, но без всхлипываний; слезы тихо ползли по щекам, не внося в ее душу смятения. Она даже стала немного спокойнее, потому что перестала напрягаться. — Он очень любил жизнь: я не знаю ни одного человека, которого… так сложно было бы убить. — Она отрешенно смотрела поверх головы Ван дер Валька. — Он часто болел — каждую зиму бронхит и пневмония, — но обладал невероятной способностью к восстановлению. Знаете, с ним было очень весело… Девочки; они живут на Белгрейв-сквер.

— Это в Лондоне?

— Да, в Лондоне есть площадь с таким названием, но та, о которой я говорю, находится в Дублине. Однажды я сама там жила, — добавила она с ностальгией в голосе. Еще один маленький сюрприз от Мартинеса.

— Так что все-таки подразумевается под этими «девочками»?

— Его дочери — их у него три.

— И все они живут там — нечто вроде колонии Мартинесов?

Ее, казалось, поразила сама мысль и его несерьезное отношение, словно она никогда не думала об этом в подобном ключе.

— Ну, они связаны семейными узами — сильным чувством привязанности. Все три замужние, примерно моего возраста; в каком-то роде мы были как сестры… — Женщина резко умолкла, и он не мог понять: то ли она смутилась, то ли затруднялась объяснить их сложные отношения.

— Мадам, вы до сих пор не задали мне один вопрос, что немного удивляет меня, поэтому я задам его сам.

— Какой вопрос? — недоуменно переспросила она.

— Кто его убил?

Его слова выбили ее из седла: она покраснела и растерялась, как будто забыла про самый главный вопрос — так чувствует себя человек, набравший в магазине полную сумку продуктов и вдруг обнаруживший, что забыл кошелек.

— Я просто не знаю. — Торопясь ответить. — Ни малейшего понятия; я просто не могу понять.

От ее самообладания не осталось и следа; она начала путаться в словах.

— Я даже не могу предположить за что, — лепетала она. — То есть, я думаю, у него могли быть враги, в смысле — люди, которые его не любили или завидовали ему… Но я не понимаю… я хочу сказать, ведь за это не убивают. Я плохо выражаю свои мысли: он мог быть саркастичным, насмешливым, иногда суровым, даже жестоким — но я только это имела в виду. Смертельных врагов… — никак не могла подобрать нужное слово, — так вот, смертельных врагов у него не было.

— И разумеется, вы сами его нг убивали.

Типично полицейское замечание, сделанное вежливым тоном, будто он в шутку предполагает, что да, она это сделала и ему все об этом известно.

Она вновь обрела самообладание и вежливо улыбнулась:

— Вряд ли вы говорите серьезно, комиссар, но если это так, то я не понимаю, о чем вы. Если вы имеете в виду, что я своей рукой заколола его ножом — я не знаю, в какое время его убили — вы сказали, около четырех, так вот, я весь день провела дома. Я не могу этого доказать, потому что была одна. Я гладила рубашки. Отпаривала костюм — нет, я выходила, чтобы купить яйца и помидоры, можете спросить в магазине. Нет… я могу доказать: я была здесь, когда вы позвонили; я ведь ответила вам. Наверное, в романе я могла бы успеть убить его и быстро вернуться домой, на вертолете или еще на чем.

— Это просто смешно, — вежливо поддержал ее он.

— Значит, вы не думаете, что я его убила, но предполагаете, что хотела убить? Были ли у меня причины желать его смерти, что-то вроде этого?

— Отчасти. — Доброжелательно, почти шутливо.

Она вновь держалась с достоинством:

— Тогда, если не говорить, что сама по себе такая мысль противна и омерзительна — вас это все равно не волнует, — по ее тону он понял, что она больше не считает его умным человеком, — мой ответ — нет.

Светлые, слегка выпуклые глаза, уже не такие красивые, сверкали гневом и болью от горькой обиды. Он должен был ослабить напряжение.

— У меня не настолько богатое воображение, чтобы представить вас главным подозреваемым только потому, что больше подозревать некого. Вы самый близкий ему человек, вы знали его лучше других; меня интересует именно он. Мне необходимы две вещи. Я попрошу вас приехать ко мне завтра и рассказать одному из моих людей все, что сможете вспомнить о делах и поездках вашего мужа за, скажем, последние две недели.

— Но я почти ничего не знаю — я просто не смогу вспомнить. Я все перепутаю.

— Вы обязательно вспомните: это наша работа. Терпеливый человек, знающий свое дело, вам поможет. Вы помните самые невероятные вещи — нужно только настроить память на нужную волну.

— Я сделаю все возможное. Хотя вряд ли от меня будет какая-нибудь польза. Я ничего не рассказала вам о его делах, потому что ничего не знаю. Я не прислушивалась, когда он говорил по телефону, — мне это было неинтересно, поэтому ничего не отпечаталось в памяти.

— Во-вторых, — продолжал он, не обращая внимания на все эти объяснения и оправдания, — я хочу получить ваше разрешение на просмотр всех бумаг, здесь и в его конторе, может быть, некоторые мне придется забрать.

— Не думаю, что у него была контора. Он всегда работал один.

— В его карманах мы нашли визитные карточки с адресом в Харбор-Билдинг. Его действительно там не знают — хотя я разговаривал только с телефонным диспетчером.

Она немного удивилась, но не смутилась:

— Я же говорила вам, что у него было множество уловок и мелких хитростей, возможно некоторые из них покажутся вам бесчестными, хотя на самом деле они выглядят довольно жалко.

— Именно эту маленькую хитрость очень легко вывести на чистую воду.

— Нет, вы не понимаете. Там работал… работает его друг, который принимал для него сообщения. Я не знаю, как его зовут. О, попытайтесь понять. Он никогда не говорил о делах. Когда дела шли хорошо — в этом не было нужды, а когда плохо — он считал унизительным обсуждать со мной свои проблемы. Я знаю пару имен. Что касается бумаг… даже если я не позволю вам взять их, вы ведь все равно получите мандат, или ордер, или как там вы это называете.

— Ордер на обыск. Да, вероятно, я так и сделаю.

— Тогда забирайте все, что вам нужно. Бумаги в письменном столе. Он заперт, но при нем должны быть ключи.

— Мы их нашли.

Огромный старомодный «министерский» стол оказался самым массивным предметом в комнате и к тому же слишком большим для нее.

— Дело не в том, что он не доверял мне, — с жалким видом продолжала она, — просто он любил порядок и не выносил, когда кто-то трогал его вещи.

— У меня все здесь.

Ван дер Вальк открыл свой чемоданчик и достал трогательные предметы роскоши, найденные в карманах господина Мартинеса: портсигар из плетеной соломки — пустой, и ножницы для обрезки сигар стоимостью один стерлинг. Тоненькая пачка десягигульденовых банкнотов, скрепленная золотым зажимом; кожаный брелок. Ключ от двери, ключ от подъезда и, да, от письменного стола. Ключ зажигания с эмблемой «мерседеса»: трехконечная золотая звезда в серебре.

Один из моих людей рыщет по всему городу в поисках машины. Она должна быть где-то припаркована.

— Это лишь для видимости, комиссар, — язвительно улыбнулась она. — Он демонстративно вертел его в руках или специально забывал у других людей — у него вообще не было машины.

— Понятно. — Он снова почувствовал симпатию и восхищение. Семидесятишестилетний старик!

— Остановка трамвая в десяти метрах от подъезда. Полагаю, вы сами знаете, что трамваи ходят довольно часто.

— У вас есть портфель для этих бумаг, мадам? Я верну их через пару недель. Мы снимем фотокопии со всех документов, которые имеют отношение к нашему расследованию, но не станем пользоваться оригиналами, и вообще, мы не воспользуемся ни одной бумагой без вашего ведома. Я дам вам официальную расписку.

— Очень хорошо. — Сдержанным тоном, каким обычно реагируют люди на всю эту бюрократическую чепуху.

— Вы останетесь здесь одна? Вы могли бы пожить у друзей.

— У меня есть друзья, но я не хочу их беспокоить. — В ее отрешенном взгляде сквозил вызов. — Я взрослая женщина и предпочитаю спать в своей комнате и в своей постели. Мне не страшно.

Письменный стол содержался в безукоризненном порядке; все бумаги были аккуратно помечены и разложены по темам. В одном ящике с пометкой «девочки» лежали четыре пухлые папки, надписанные «Лотта», «Агнес», «Агата», «Анастасия».

— Это леди с Белгрейв-сквер?

— Три из них — Лотта старше, она живет в Венесуэле. Я почти не знаю ее, мы встречались лишь раз, когда она приезжала в Европу со своим мужем — он занимает какой-то дипломатический пост, они богаты. А остальных я, конечно, знаю.

— Вы придете ко мне около девяти, если вас это устроит?

— А что насчет моего мужа?

— Остались некоторые формальности, но не беспокойтесь, они не займут много времени. Мы обсудим это завтра.

Ван дер Вальк быстро спустился по лестнице. Никто его не заметил или, во всяком случае, не проявил никакого интереса. В таком районе люди не стремились к близким отношениям с соседями, и вряд ли господин Мартинес принадлежал к тому типу людей, которые заводят друзей во всем квартале.

Он сел в машину и отправился в местное управление полиции.

— Комиссар у себя?

— Да, сэр. Не могли бы вы назвать цель своего визита?

— Я сам руковожу бригадой уголовного розыска, сынок.

— Прошу прощения, сэр.

— Комиссаром здесь по-прежнему господин Кеур?

— Да. — С мрачным видом. Однако Гарри Кеур довольно строг к своему персоналу.

— Узнайте, он свободен сейчас?

Молодой человек снял трубку:

— Сэр… господин Ван дер Вальк… Слушаюсь, сэр… Так точно, сэр… Он просит вас подняться.

Ван дер Вальк не слишком хорошо знал этого человека — тот был моложе. Но в прошлом их дороги часто пересекались, и между ними возникло взаимопонимание.

— Привет, Гарри, как дела?

Он не только был старше, но и занимал более высокое положение. Последние годы Кеура считали неудачником, эксцентричным чудаком, а теперь он вдобавок стал еще и «провинциалом». Однажды за границей он преследовал женщину, и она выстрелила в него из винтовки. В результате он оказался нетрудоспособным, и в дальнейшем ему запретили работать в Амстердаме по медицинским показаниям. «С таким парнем должно было случиться нечто подобное» — так отреагировали его коллеги. Некоторые пытались опекать его. Не напоминает ли все это «друга» в Харбор-Билдинг, который позволял Мартинесу использовать свой адрес?

— Привет. — Дружелюбно. — Рад тебя видеть. Какие новости?

— О, всего лишь клиент на твоей территории.

Он объяснил. Кеур улыбнулся и позвонил. Через несколько минут принесли папку. Ван дер Вальк присвистнул от восхищения. Любой государственный служащий светится от удовольствия, когда хвалят его методы управления: господин Кеур был доволен.

— На него нет криминального досье — в центральном архиве, во всяком случае.

— Нет, это просто обычный запрос сведений типа оценки платежеспособности. Так, куча более или менее законных деяний — отчет финансового отдела; парень знал законы, пару раз ходил по самому краю.

Ван дер Вальк подумал, что в нынешние времена трудно скрыть подробности своей жизни. Стоит попросить ссуду в банке, страховой полис, разрешение на коммерческую деятельность — и они сразу пошлют запрос об информации. На тебя собирают досье, куда вносят все твои мелкие грешки: от нерегулярной платы за квартиру до шумных вечеринок. Любые правонарушения, даже такие мелкие проступки, как проезд на красный свет, разумеется, тоже вносятся в досье. Хорошие администраторы, вроде господина Кеура, ведут наиболее подробные досье, но Ван дер Вальк также знал, что в таких досье редко попадаются по-настоящему интересные факты.

— Спасибо, Гарри: Если хочешь оказать мне услугу, организуй за ней слежку на пару дней. Ничего особенного: просто куда ходила, кто ее навещал — все в таком роде, ладно? И кстати, когда я ей позвонил и представился, она начала говорить что-то о какой-то машине, к которой она не имеет отношения. Тебе это о чем-нибудь говорит?

— Сейчас узнаем… Карстенс, кто-нибудь звонил госпоже Мартинес по поводу машины?.. Бейкер… хорошо, посмотри на его столе… Нет, просто прочти… Да, понятно; спасибо, нет, не нужно… Какая-то машина несколько дней стояла в неположенном месте, и поскольку она стояла прямо у ее дверей… Если хочешь, я возьму отчет постового.

— Нет, не беспокойся. Если это окажется важным, я позвоню тебе и узнаю номер по телефону. Спасибо, Гарри.

— Передавай привет жене, — вежливо попрощался Кеур.

— Сколько бумаг! — воскликнула Арлетт, глядя на портфель. — Это все работа?

— Надеюсь, нет. Мне придется повозиться с этими бумагами целую неделю. Нальешь мне выпить?

Между работой и выпивкой не было никакой связи. Но когда в работе наступало затишье, у него, по словам Арлетт, появлялось время для хандры, и он становился привередливым в еде и выпивке. Но когда работа требовала сосредоточенности и упорства, он начинал много есть и пить без всяких видимых последствий. Хороший метаболизм, утверждала Арлетт с французской склонностью к абстрактным существительным.

Он устроился в массивном старомодном кресле с высокой спинкой и подлокотниками. Совсем не красивое, зато в нем удобно работать и спать. Стоит в него усесться, и больше не захочется вставать. Арлетт принесла выпить и пообещала ужин на подносе.

— Что сегодня на ужин?

— Куриный суп с овощами.

— Звучит не слишком аппетитно. — Несправедливо.

— Что еще мне сделать? — Обиженно.

— Раздеться.

— Грубиян! — Так она ругалась, когда хотела поставить его на место. Ну что ж, значит, он грубиян.

Он поставил маленький столик для папок, столик для ужина, блокнота, шариковой ручки с исписанным стержнем, еще одной шариковой ручки и, когда уютно расположился, обнаружил, что забыл пепельницу. Сначала он взялся за деловые бумаги.

Прочитав несколько, он стал прослеживать закономерность.

Машин тулс кантур

Твой Альфред.

Вестерингшанс, 612

Амстердам

Мой дорогой Ксавье!

Да, много воды утекло, и мы не становимся моложе. Было очень приятно вспоминать молодость вместе с тобой. Даже после столь сытного обеда я летел на работу как на крыльях!

Я просмотрел переписку, как и обещал, но не думаю, что здесь можно что-то сделать, ведь рычаги управления теперь находятся в других руках. Я, конечно, могу устроить тебе встречу с Мастерсоном, но, честно говоря, он стал номинальным руководителем, и боюсь, что джентльмен из «Акрона» не изъявит желания заниматься дальше твоими идеями. Но разумеется, я подумаю над твоей проблемой. Пожалуйста, передай привет очаровательной Аглае.

Сплошное разочарование. Дымовая завеса, маскирующая дипломатичный отказ в помощи, несмотря на личную просьбу старого приятеля.

Лион, 20 марта 19…

Матье, от имени компании.

Улица Тайбуа

Париж IX

Уважаемый месье!

Подтверждаем получение результатов ваших исследований касательно предложения, высказанного в устной беседе с месье Мартином в Роттердаме. Мы изучили их с большим интересом.

Мы тщательнейшим образом рассмотрели вопрос (о чем вам, вероятно, уже известно) о том, что кредиты на выплаты по американским патентам выдаются только министерством, причем в ограниченном количестве. Авторское право на лицензию такого рода будет, по нашему мнению, излишне обременительным, что значительно сократит бесспорное техническое преимущество, столь привлекательное для нас и столь верно выраженное в вашем предложении. Поэтому с величайшим сожалением мы вынуждены отклонить его.

С глубоким уважением

Антверпен, 24 марта

Моэрс.

«Вереенигде Влаамсе Хими НВ»

Олиеболленкаде, 97

Достопочтенный сэр!

С глубоким сожалением вынужден указать на ошибку в ваших расчетах, возникшую в результате сведений, предоставленных нашим текстильным отделом в Кортрейке. Младший клерк в телефонном разговоре с вами оговорился и назвал неправильные цифры, которые в действительности не настолько благоприятны, как вам могло показаться, поскольку не отражают тенденцию последних лет к повышению качества сырья.

С глубочайшим и искренним уважением

Бедный старина Мартинес.

Наверняка у него бывали удачи, он знавал счастливые дни, когда утро начинается с устриц, но в этом ненадежном жестоком мире они случались все реже. Копии писем самого Мартинеса, отпечатанные дома под копирку, отличались оригинальностью, остроумием и пониманием деталей, но благодаря осторожности профессиональной коммерции многие молодые ростки зачахли на корню.

Ни в одном письме не было и намека на незаконную деятельность. Вполне возможно, что Мартинес занимался контрабандой, промышленным шпионажем, подкупал должностных лиц, уклонялся от уплаты налогов и тра-ля-ля и просто был слишком осторожен, чтобы доверять такие вещи бумаге; но никто не имеет права подозревать его в этом. Никаких видимых мотивов для убийства. Ван дер Вальк надеялся, что личная переписка принесет ему больше плодов.

Каракас, 9 декабря

Шарлотта.

Дорогой отец!

Мы были несказанно рады, получив от тебя весточку в день Святого Николая. Маленькая посылочка — привет из далекой Голландии — пришла как раз вовремя и доставила нам массу удовольствия. Я должна перевоспитать Хоакина — он ужасно жадный!

Я очень беспокоюсь из-за твоего здоровья и хочу тебе сказать, что Пакита готовится к Рождеству. Она очарована маленькими баварскими фигурками, которые здесь невозможно достать и которые напоминают мне о счастливых днях в Тироле.

Я понимаю, что часто тебя мучает совесть; к сожалению, нам теперь все чаще приходится идти на компромисс со своей нравственностью. Мы молимся за тебя.

Фелипе, как обычно, много работает. Его департамент прилагает все усилия для мирного урегулирования нескончаемых беспорядков, возникающих из-за невероятной жадности сам знаешь кого. Мы живем в тревоге и неизвестности. Боюсь, я не вижу перспектив для Европы в этом году. Мы сочувствуем твоему затруднительному положению, но наша дорога отнюдь не усыпана розами! Эти разговоры об экспроприации будоражат рынок, и некоторые из моих собственных акций практически обесценились. Мне даже пришлось урезать расходы на пони Пакиты.

Дети передают горячий привет своему опа. На Рождество, которое мы все так любим, мы попросим особого благословения для всех твоих близких. Передай от меня привет Анне.

Твоя любящая дочь

И здесь ничего. Бедняга намекал, что ему нужна помощь, а в ответ получил пространные рассуждения о добродетели и фондовой бирже. Тем не менее она — одна из «девочек». Рука комиссара потянулась к блокноту. Он пожал плечами: что о ней можно написать? Воспитана в монастыре; цветистый стиль, почерк с завитками и сомнительная внешность. Крупные блондинки, не способные отвлечь внимание своих слишком гладко выбритых мужей от гибких молодых девушек, сверкающих загорелыми бедрами… Стоп, стоп, у него разыгралось воображение. Он представлял себе Шарлотту, надушенную сверх всякой меры, пьющую кофе за чтением финансовых колонок, которые заменяют ей секс, но, скорее всего, она не имеет отношения к смерти своего отца.

Белгрейв-сквер, 8 января

Агнес.

Дорогой папа,

ты иногда бываешь — при всем моем уважении к тебе — просто невыносим. В твоей рождественской открытке столько нравоучений. Попытайся понять, что Джим читает все мои письма, и, учитывая его патологическую ревность, можешь себе представить, сколько сил я потратила, чтобы его успокоить. То, что ты называешь «упорядочением моего положения», сейчас невозможно, если только у нас не появится новый епископ с более гибкими взглядами, и даже тогда…

Ладно, не будем о грустном. В Голландии снег — и конечно же гороховый суп — я чувствую его запах! В Дублине, как обычно, сырость и слякоть, мы все простудились, а у Джима — жесточайший бронхит. Постоянно дует этот кошмарный промозглый ветер, а ты же знаешь, какая влажность в этой квартире. Я подумываю об увеличении наших доходов, хочу давать уроки немецкого — Джиму, конечно, это не нравится, но по крайней мере я смогу работать дома! Здесь много фирм, которые занимаются бизнесом с Германией и Голландией, я могла бы прилично зарабатывать на должности секретаря, но у Джима заскок по поводу работающих замужних женщин, поэтому все мои попытки пресекаются на корню (пожалуйста, избавь меня от сарказма; кесарю кесарево). Твоя критика деловой жизни Дублина также не произвела впечатления на Джима. В нашем климате никто не встает рано, и в любом случае это не Голландия, хотя я не понимаю, зачем все это пишу, ведь ты и сам все прекрасно знаешь. Ты не понимаешь одного — отношения сильно изменились — мы не такие изоляционисты и консерваторы, как ты думаешь. Ладно, хватит мне брюзжать. Я хорошо тебя знаю — твоя раздражительность от нервного напряжения: сочувствую тебе. И совсем не обязательно рассказывать, что тебе говорит доктор, — мне он говорит то же самое! Мы желаем тебе счастливого Нового года, и особенно спокойствия и здоровья.

С любовью

Ван дер Вальк щелкнул ручкой: это уже лучше. Аккуратный, слишком правильный почерк был таким же скучным, как завитушки Шарлотты. Похоже, они воспитывались в одном монастыре. Но в этом письме чувствовался конфликт; резкий нравоучительный тон, больше жалости к себе. Муж, который на самом деле не муж и при этом «патологически ревнив», детей явно нет. Мало денег и много разочарований; покровительственный ворчливый тон был ему неприятен. Тем не менее…

Больница Св. Лурдес, 4 июня

Агата.

Дорогой мой глупый, старый отец!

В этом месяце я работаю в ночную смену, поэтому у меня есть время для писем, хотя не очень много, потому что на следующей неделе мне предстоит очень важный экзамен. Твое письмо порадовало. Ты спокоен и доволен — значит, я могу больше не тревожиться за тебя. Бог свидетель, тревог мне и без того хватает. Бедному Мэлу так не повезло — недавно ему делали рентген, и мы все надеялись, что результат будет отрицательным, но Тирни говорит, что в верхней части легкого осталось затемнение. Как нелепо — туберкулез в наши дни!

Извини, часто приходится прерываться. У меня целое отделение частных палат, а также общее отделение, и еще мне нужно учиться. Ты предлагаешь заниматься дома, но это не слишком умная идея — сейчас не нанимают горничных, гувернанток и прочих слуг, которые у нас были в детстве. Фрэнсис ходит в школу. Лил еще недостаточно взрослая, чтобы доверить ей дом, и не может «снять их с моих рук», как ты мягко выразился! Мэл старается помочь, но зимой его часто не бывает, а когда он работает дома, он глух и слеп ко всему, кроме своей писанины. Он сам как ребенок. Черт, нужно бежать…

Сейчас у меня слишком много дел, поэтому отправлю письмо как есть. Скоро напишу еще.

Целую,

Последняя папка отличалась от других. Во-первых, она была в два раза больше, и почерк оказался более интересным. Ван дер Вальк не был здесь специалистом, и вообще презирал графологию — пусть в нее верят честные немецкие предприниматели! — но эти письма показались ему изящными, четкими, умными. Первые два были довольно глупыми. В наклонном почерке Агаты, пожалуй, чувствовался характер, но эта — Анастасия… самая младшая? Все трое названы по именам святых, упоминаемых в мессе на тех страницах, которые всегда пропускают. Она получила образование в том же монастыре, писала тем же благочестивым языком, но он сразу же почувствовал в ней что-то большее.

Почерк торопливый, но понятный, буквы с сильным наклоном, но хорошей формы. Чувствовались сильная воля и эстетический вкус. Ровные интервалы между словами, благодаря чему читать было легко и, он сам не знал почему, приятно.

Белгрейв-сквер, 11 апреля

Стаси.

Дорогой папочка!

Знаю, я давно тебе не писала; писать было тяжело и болезненно. Как ты знаешь, уже несколько лет поэзия мне не давалась, однако этой зимой стихи вернулись ко мне. Но на бумаге ничего не выходит; старая проблема. На этот раз она приняла новую форму — вся моя рука была парализована, не желала двигаться. Ручка не приносит мне умиротворения.

Зима стоит мрачная. Е. пьет меньше, но он понимает, что если не будет держать себя в руках — в лучшем случае он пьет периодически, в худшем его ужасное состояние не поддается описанию, — то потеряет работу. Я часто думаю, понимает ли он, насколько близко подошел к черте, за которой остается лишь приют Армии спасения. На мой взгляд, у него почти нет шансов; он типичный сангвиник и всегда оптимистично смотрит на жизнь. На следующий день он униженно просит прощения, принимает решения и, кажется, каждый раз искренне верит, что это в последний раз. Я завидую его иллюзиям. Физиологический крест, который мне приходится нести, осложняет мое существование… Да, здоровье у меня неважное, но ничего серьезного, так что успокойся, и на этом покончим с печалями.

Книгу я еще не прочитала (лучше немного подождать, чем читать невнимательно). Я не люблю делать над собой усилие, меня это раздражает, я с этим борюсь, хотя и не всегда успешно. Не хватает убежденности… Говоря о книгах, мне хотелось бы знать твое мнение об одной книге, я посылаю ее тебе. Перевод неудачный, она тяжело читается, но сама идея понятна и заставляет задуматься. Эта книга оказала серьезное влияние на мои мысли.

О нашей повседневной жизни рассказывать особенно нечего. Дети, слава богу, здоровы, сад снова начинает приносить мне радость (крокусы в этом году были великолепны). Я чувствую себя прекрасно оттого, что снова живу на свежем воздухе, гуляю, оттого, что «сельская местность» не так уж далеко (Киллини есть просто Киллини) — все это благотворно влияет на меня, я счастлива есть, дышать и чувствовать себя живой. Ты знаешь, что мое отвращение к миру сделало меня угрюмой.

Как я сочувствую нынешним процессам. Как бы я хотела помочь! Е. желает добра, но его собственное положение слишком шатко… Джим и М. не попадут в нужную тональность. Странно, знакомый студент оказался сыном «влиятельного лица» — но это в. л. кажется напыщенным ослом. Жаль, что старая квартира Анны снова пустует, хотя, конечно, ненадолго.

Напиши нам поскорее. Как ты заметил, я не стала отвечать на некоторые параграфы твоего письма, думаю, ты и сам бы этого не хотел. Твой решающий «довод» мог только причинить боль, которую мы не смогли бы перенести. Передавай привет Анне. Как бы мне хотелось провести несколько дней с вами: весна в Амстердаме — я с тоской думаю о ней. Е. хватит удар!

Всегда твоя любящая дочь

Более разговорчивая, более многословная, более литературный язык. Яркая личность; ближе всех к отцу.

Наибольшая близость с отцом? Что за туманные речи?

Что значит «физиологический крест»?

Что за «решающий довод»? Похоже, она невротичка.

Как бы там ни было, его это доконало, в глазах уже рябило. Он громко зевнул.

— Тяжелый был день, муженек? — взглянула на него Арлетт.

— Мне нужно что-нибудь чрезвычайно глупое, фривольное и бездумное.

— Включи телевизор.

— В это время ночи ковбойских фильмов не показывают, — печально заметил Ван дер Вальк.

Ему совсем не хотелось в такой чудесный день сидеть в душном кабинете. Но пришлось: когда совершалось убийство, расследование занимало все время, все остальное отходило в сторону. Он не раз отмечал, что убийцы почему-то выбирают необычайно хорошую погоду или — что случается чаще — необычайно плохую. Сентябрь стоял великолепный, солнце почти не припекало: он открыл все окна настежь и решил по-доброму отнестись к мадам Мартинес, которая на этот раз оставила шубу дома и явно привела себя в порядок.

— Как вы себя чувствуете?

— Немного в ступоре. Все еще не могу поверить. Но я спокойна. Способна рассуждать здраво.

— Думаете о будущем?

— Полагаю, у меня нет другого выхода.

— Пойдете работать?

— Это не проблема. Я квалифицированный секретарь. Я должна работать, потому что у меня нет ни пенни. Работа пойдет мне на пользу. Не могу же я сидеть и вздыхать в подушку. Бедный Вадер мертв. Но я знала, что этот день придет. — Ее голос дрогнул. — Понимаете, я должна как-то реагировать.

— Его убили.

— Я пытаюсь… пыталась… как вы сказали?., мыслить рационально. О, это звучит ужасно. Всю ночь… Но что я могу сделать? Ему все равно. Может быть, так даже лучше. Он бы не вынес долгой мучительной болезни… беспомощности. Он сам бы свел себя в могилу; вероятно, и страдал бы сильнее. Я кажусь вам отвратительной? Бесчувственной?

— Нет.

— В больнице сказали, что он не почувствовал боли. Наверное, они всем так говорят. Но вряд ли это долго продолжалось.

— Вы правы. Возможно, он даже не понял, что его зарезали. Зарезали, — повторил он. — Не люблю это слово. Звучит слишком мелодраматично. Отчасти моя работа и заключается в устранении дешевой мелодрамы. Вы говорите разумные вещи, но ни вы, ни я не можем обойти этот факт, верно? Его зарезали. Закололи. Проткнули. И вы понятия не имеете, каким образом?

— Откуда я могу знать? Все кажется таким невероятным.

— Я отношусь к вам как к беспристрастному человеку, мадам, поскольку вы доказали мне свою беспристрастность. У него было несколько жен. Он женился на вас, будучи уже старым, а вы были молодой женщиной. Он обладал неотразимым очарованием и, если позволите, жизнеспособностью. Я не хочу причинять вам боль.

— Я догадываюсь, к чему вы клоните.

— Очень хорошо; у него появилась новая девушка?

— Нет. — Без колебания. — Дело не в том, что он не мог. Нет, вы не причиняете мне боль. Я сама думала об этом. Одно время я этого боялась. Я же не дура. Но я бы знала.

— Я не хочу вынуждать вас вдаваться в подробности вашей семейной жизни.

— Я бы тоже этого не хотела, если только вы не вынудите меня. Как бы вам объяснить? Я молода, да, но за эти годы… я многому научилась. Могу я остановиться на этом?

Она сидела с достоинством, скрестив великолепные ноги, аккуратно расправив юбку. Красивая женщина. Нос немного длинноват, черты лица тяжеловаты, натуральные светлые волосы немного жестковаты — в этом виноват дешевый парикмахер. Хорошая фигура. Решительная, здравомыслящая женщина.

— Я ничего о нем не знаю, — сказал Ван дер Вальк. — А узнать должен. Он был ревнив?

— Я должна объяснить. Ревность… такое грубое слово. Он был гордым, внимательным, чувствительным. Он заботился обо мне. Он старался, чтобы я не скучала, чтобы мне было чем заняться. Давайте раз и навсегда расставим точки над «i»: у меня не было — и нет — любовника. Он был педантичным, щедрым… и страстным, если хотите знать. И очень справедливым. Вы видели, как мы бедны сейчас. Так вот, у меня есть несколько украшений, подаренных в лучшие времена, — ничего особенного, но хорошее кольцо, брошь, серьги. Я предложила продать их, чтобы мы смогли пережить тяжелые дни. Он отказался.

— Это говорит о гордости.

— Конечно, а еще о том, что он заслужил мою верность и честность.

Она произнесла эти слова с теплотой в голосе. Неплохой ответ, подумал Ван дер Вальк.

— Теперь вы их продадите?

— Придется: надо же как-то платить за похороны.

— Вы сообщили его дочерям?

— Я послала им телеграммы, но вряд ли они приедут.

— Я прочитал всего несколько писем, но у меня сложилось впечатление, что они привязаны к нему.

— Не мне судить, комиссар. Все они замужем, у двух есть маленькие дети. Им будет сложно приехать.

Сам Ван дер Вальк, как и всякий голландец, имел сильно развитое «чувство семьи» и ожидал того же от Мартинесов, поэтому ее слова немного ошарашили. Он считал, что хоть кто-нибудь из дочерей мог бы приехать. Отца убили! Особенно младшая, Стаси, которая, судя по всему, была ему ближе остальных. Они все живут на одной улице — одна из сестер могла бы пару дней присмотреть за ее детьми. Хотя это не имеет отношения к его работе.

— Итак, мадам, вы не знаете никого, кому могла быть выгодна его смерть.

— Вы правы. — Самым теплым тоном.

— Отвергаете предположение о связи с другой женщиной. Я верю вам на слово, но, как вы понимаете, нам придется проверить.

— Проверяйте сколько угодно.

— И вы отрицаете конфликт по поводу деловой сделки.

— Звучит так, словно он торговал наркотиками или занимался контрабандой. — С сарказмом.

— Нет. Но, оказавшись в бедственном положении, он мог совершить несвойственные ему поступки, нечто противозаконное?

— Вы его не понимаете, — вспыхнула она и с тревогой посмотрела на комиссара. — Он был джентльменом. Звучит старомодно, но существовала определенная черта, через которую он не мог переступить. Некоторые вещи он не принимал.

— Я сам не люблю плохо думать о людях, — спокойно ответил Ван дер Вальк. — Однако должен помнить, что его убили, — мы все время к этому возвращаемся. Приличные люди составляют большинство, они придерживаются определенных норм этики, у них есть свои ценности, принципы. Но почти все убийства совершаются приличными, честными людьми. Я не собираюсь выдвигать предположение, что господин Мартинес стащил банку горошка в супермаркете.

— Или поймал того, кто это сделал, — с горечью продолжила она, — и был убит в драке. Хочу, чтоб вы поняли. Я не пытаюсь помешать вам делать вашу работу, но прошу — оставьте мне хоть немного покоя и самоуважения. Он имеет право на частную жизнь.

— Что ж, не стану вам больше досаждать, мадам.

Он встал, чтобы проводить ее, и в этот момент зазвонил телефон.

— Не вешайте трубку, — раздраженно бросил комиссар. Он был недоволен ею, как, впрочем, и самим собой. — До свидания, мадам.

— Простите, я говорила слишком резко.

— Вас можно понять. Всего доброго, мадам… Слушаю, кто это?

— Отдел с Ривирен-Лаан, — ответил молодой бодрый голос. — Вы интересовались по поводу машины.

— Да. И что?

— Да в общем-то ничего. Патрульный обратил внимание на то, что она два дня стоит на неположенном месте, и стал спрашивать о ней в окрестных домах. Мы проверили номер. Арендованная машина, так что мы разрешили ее забрать.

— Машину арендовал иностранец?

— Точно. Эти туристы бросают машины где попало, а потом говорят, что не поняли правила. Что тут можно поделать? Я просто подумал, что вам это может понадобиться.

— Хорошо. Продиктуйте мне номер и дату, на случай если потребуется проверить.

Экий бодрячок. Не слишком заносчивый, правда, его информация не имела большого значения.

Ван дер Вальк надел шляпу и отправился прогуляться к Харбор-Билдинг в Амстердаме.

Мартинеса здесь все-таки знали, вернее, его узнали по фотографии, которую предъявил Ван дер Вальк. Он часто «мелькал туда-сюда». После нескольких неудачных попыток расследование привело Ван дер Валька в отдел под названием «Линдберг импорт экспорт агентсшап», где он разыскал некоего господина Фрица Нимейера, удобно устроившегося в комнате с кондиционером.

Средних лет, но молодящийся, коренастый, спортивного вида, с темными вьющимися волосами, красивыми зубами и глазами. Улыбчивый, располагающий к себе. Открытый и доброжелательный.

— Рад встрече, комиссар. Сигарету? Кофе? Я сам хотел к вам прийти, только не знал куда и к кому. Я собирался поручить секретарше заняться этим, а вы тут как тут — прямо как в кино, верно? Ха-ха-ха. Да, я читал в утренней газете — бедняга Вадер.

— Вадер? О нет, спасибо, только не сейчас.

Нимейер расслабленно откинулся на спинку стула, щелкнул зажигалкой, прикурил длинную американскую сигарету и сидел, раскачиваясь на стуле. Он словно сошел с цветного разворота журнала «Лайф» («молодой, энергичный бизнесмен из Амстердама»).

— Мы были своего рода родственниками. Я, скажем так, наполовину его бывший пасынок. Короче говоря, его бывшая жена вышла замуж, и в результате появился я.

— Они развелись?

— Упаси бог, Вадер не разводился. Настоящий католик. Брак был аннулирован, мой дорогой комиссар, судом в Ватикане, или как там это называется. Не могу сказать ничего конкретного, но точно знаю одно: это стоит дороже обычного развода, отнимает больше времени и приносит больше хлопот. Зато престижно. Так поступает итальянская аристократия — в этом весь Вадер. — Он рассмеялся, потом вдруг вспомнил о смерти и быстро придал лицу приличествующее случаю выражение.

Ван дер Вальк успокоил его улыбкой — да, это в стиле Мартинеса.

— Не могу сказать, что поначалу не испытывал к нему неприязни, — непринужденно продолжал Нимейер, — но с возрастом это прошло. Несколько лет назад я встретился со стариком по делу. Естественно, я знал, кто он такой. Должен сказать, я проникся к нему симпатией: не знаю другого такого человека, который бы так ловко обращался с официантами, — усмехнулся он. — Итак, чем могу служить, комиссар?

— Между вами существовала некая договоренность.

— Неофициальная. От меня многого не требовалось. Если мне попадалось что-то, не относящееся к нашей области деятельности, я сообщал ему об этом. И… помогал ему иногда — прикрывал по телефону. Должен признаться, и он помогал мне. У него здесь были обширные связи, он хорошо разбирался в некоторых областях, прекрасно знал закон. Не думайте, что я занимался благотворительностью, — у него был огромный опыт. Когда-то он владел здесь фабрикой, и потом — до войны — у него появилась еще одна, по-моему, в Ирландии. Понимаете, я не мог взять его на работу. Он был намного старше меня и все такое, понимаете? Да он и сам не хотел. Слишком ценил свою независимость. Работа с девяти до шести не для Вадера. Совсем не его стиль!

— Что вы знаете о его сделках?

— Абсолютно ничего. Мы заключили дружеское соглашение, но это все: у меня свой бизнес, а у него — свой. Между нами не было «конкуренции». Он занимался делами, которые может выполнить один человек, не привлекая штат служащих. Нечто вроде посредника. Звучит не слишком престижно или доходно. Но такая работа может оказаться необходимой, полезной и прибыльной. И ни в коей степени бесчестной, — добавил он.

— Вы, случайно, не знаете, чем он занимался последние полмесяца?

— Не имею ни малейшего понятия, — с готовностью ответил он. — Послушайте, комиссар, вы как будто намекаете, что он занимался чем-то сомнительным, а я мог быть в курсе. Нет-нет. Неэтично. Я ничего подобного не знаю. А если бы знал, то ни за что бы не признался. Считайте меня соучастником, но вот что я вам скажу — здесь вы просчитались. Я понимаю, его зарезали прямо на улице. Все это напоминает гангстерский сериал — «О’Брайен знает слишком много, Синдикат должен его убрать». Нет, комиссар, он не играл в грязные игры, по какой бы неровной дорожке ни ходил.

— То же самое сказала мне его жена, но мне хотелось бы услышать ваши доводы. Кстати, вы ее знаете?

— Нет, хотя, конечно, знаю о ее существовании. Никогда не просил его познакомить нас. Это выглядело бы бестактно: ведь я — что-то вроде незаконного пасынка, — засмеялся он. — Но Вадер… он был слишком опытным, слишком рассудительным. И слишком благородным. Он был честным дилером. Посредники… мы иногда обходим закон, пробиваемся через бюрократическую волокиту. Но не думайте, что мы занимаемся темными делами, комиссар.

— Не нужно оправдываться, — сказал Ван дер Вальк. — Я не из финансового управления.

— Я только хотел сказать, — торопливо продолжил Нимейер, — на нашем этаже есть отдел, который специализируется на налоговой политике. Я сам пользуюсь их услугами. Что это такое? Консультант рассказывает вам, как законным путем обойти налоги, избежать конфликта с Акцизным управлением и тому подобное. Он не делает ничего противозаконного; он такой же уважаемый человек, как любой другой в этом городе. Справедливо?

— Не горячитесь, — улыбнулся Ван дер Вальк. — Я должен проверить любое предположение, каким бы нелепым оно ни казалось.

— Все в порядке, мы друг друга понимаем. Могу я еще чем-нибудь вам помочь? Поверьте, мне нечего скрывать.

— Вы никогда не встречались с его женой?

— О да, я видел их вместе — в ресторанах и других местах. Молодая, красивая женщина — у Вадера прекрасный вкус. Алтея? Нет, не Алтея, я все перепутал. Целая куча бывших сводных сестер от другого брака. Я их не различаю, все их имена начинаются на «А».

— Никогда с ними не встречались?

— Нет, все они живут за границей. Кажется, в Ирландии. Как я уже говорил, у Вадера там была фабрика. Но я видел фотографии. Выпив пару стаканчиков, Вадер часто говорил о своих любимых дочерях. Меня это забавляло, ведь они вроде бы мои сестры. Он был эксцентричным стариком, потрясающим человеком. Наподобие старого Кеннеди, своего рода патриарх — не такой богатый, зато более аристократичный. Мне ужасно жаль, комиссар, но моя секретарша уже ждет меня с кипой бумаг. Если понадоблюсь, я в вашем распоряжении, но только не сегодня. Я иду на прием. Вот моя визитная карточка, здесь мой домашний телефон.

Ван дер Вальк поговорил с еще несколькими знакомыми Мартинеса. Он пытался выяснить, встречался ли господин Мартинес с девушками, — оказалось, нет. Он также поинтересовался у этих бизнесменов, видели ли они когда-нибудь госпожу Мартинес, — не видели. Слежка за ней тоже не принесла результатов. Большую часть времени она проводила дома. Тихая, скромная женщина, искренне и по-детски преданная мужу. Словно была его дочерью. Прозвище «Вадер» оказалось не совсем шутливым. Некоторые соседи считали, что она и в самом деле его дочь. У нее было много общего — возраст, внешность — с тремя очаровательными леди с Белгрейв-сквер. Почему-то он все время возвращался к этим леди. Три очаровательные леди… Ему нравилась эта фраза; она приятно звучала.

Комиссар с интересом рассматривал их фотографии. Между ними было смутное сходство, внешность они, видимо, унаследовали от матери — светлые волосы, резкие черты, худощавые лица, в которых проступало что-то славянское, особенно у старшей, у Агнес. У Агаты были более тяжелые черты лица, круглые щеки, пышная грудь и ясные глаза. Самая младшая, Анастасия, оказалась и самой привлекательной, но он решил, что фотография сделана давно; на ней она выглядела не старше двадцати трех, у нее были более тонкие, нежные черты. Фотограф придал ее лицу загадочное, романтическое выражение, что, по-видимому, и вводило в заблуждение.

Последним он посетил Альфреда, который работал в фирме по продаже металлорежущих станков на Ветерингшансе. Он принадлежал к старому поколению, много лет знал Мартинеса, учился вместе с ним в университете, оба ходили в один клуб до войны. Веселый, обеспеченный, разговорчивый старикан. Никаких родственных связей. «Время от времени оказывал услуги дорогому Ксавье». Ван дер Вальк про себя хмыкнул, вспомнив его письмо.

— Возьмите сигару, комиссар. Нет-нет, я настаиваю. Как бы так выразиться, чтобы не выглядеть завистником? Он был умнее меня. — Это многое значило в оценке Альфреда. — Немного… немного неустойчивый, если вы меня понимаете. Считал торговлю недостойным занятием. Старомодный, покровительственный взгляд на коммерцию. Эксцентричный, подвержен внезапным импульсам. Слишком богатое воображение — наверное, я зашел слишком далеко. Достаточно уравновешенный, не вынашивал безрассудных планов, но не всегда проявлял — как бы получше выразиться? — должную осторожность, предусмотрительность — называйте как хотите. Или это было терпение, упорство? Возможно. Он бывал крайне нетерпелив, особенно с глупцами. Весьма одаренный. Превосходный вкус — большой знаток вин и сигар. Светский человек — культурный, с изысканными манерами, хорошо разбирался в искусстве. — Это прозвучало так, словно Альфред считал знание искусства самым большим недостатком бизнесмена. — Пару раз в жизни ему удавалось разбогатеть, но он быстро лишился своего состояния — нет, не знаю как. На бирже не играл, нет. В свое время мы все вкладывали деньги в дутые предприятия. Да, я знал его жену. Я помню его девочек, когда они были маленькими. Три маленькие феи с длинными светлыми волосами, подвязанными большими белыми бантами. Они жили в большом загородном доме с кучей слуг, машин, лошадей. Он тогда был на пути к своему первому миллиону, и вдруг все рухнуло в одночасье. Нет, не знаю почему и никогда не знал. Бросил жену — этого я тоже никогда не понимал, — сбежал куда-то за границу прямо перед самой войной. Мы не виделись много лет. Слышал, что он преуспевает, а потом опять произошло нечто странное. Нет, не имею представления, как будто он внезапно устал от богатства и успеха. И постоянно менял женщин, он большой коллекционер женщин. В этом есть что-то безответственное — нет, не то, что вы думаете; он на них женился, всегда, неизменно женился. Какое-то странное донкихотство; было большой ошибкой жениться на них, комиссар, большой ошибкой.

Он засмеялся, вынув сигару изо рта, и громко рыгнул.

— Сколько шума, — сказал как ни в чем не бывало.

— А после того как вернулся?

— Немного погрустнел. Мягче не стал, но утратил свое чутье, удача от него отвернулась. Может, он слишком долго испытывал судьбу. Он был несовременным. И всегда готов был провернуть большое дело, но каждый раз что-нибудь срывалось, потому что ему непонятен был послевоенный мир. Он старел, девушки становились моложе, что…

— Вы знакомы с его последней женой?

— Конечно. Малышка Анна. Когда же это было — мы ужинали вместе — год назад? Теперь не помню. Тихая девушка, абсолютно безвредная. Очень преданная. Старик с большим почтением относился к ней на людях, придерживал стул и тому подобное, вел себя крайне учтиво. Думаю, дома же он был тираном. До последних дней считал себя рулевым. Бедняга, что же могло с ним случиться? Наверное, на него напал один из этих маньяков, которых сейчас пруд пруди. Что они там делают — вводят себе ореховое масло или нечто подобное? Старик столкнул молодого мерзавца с тротуара и получил ножом в грудь. Большая толпа, негодяй убегает, и никто не может его поймать. От полиции никакого толку — не в обиду будет сказано, мой дорогой друг.

— Могла у него появиться новая девушка?

— Сомневаюсь, сильно сомневаюсь. Никогда не встречался тайком, это не в его стиле. Если у него появлялась девушка, он должен был всем ее продемонстрировать, и самое главное — выстроить целую цепь доказательств того, что с прежней не было ничего хорошего. Учтите, он не лицемерил — в свое время меня все это забавляло. Он убеждал самого себя, что их брак потерпел катастрофу, что он заставляет ее страдать, им вообще не нужно было жениться и единственное, что им осталось, — сделать вид, что они вообще незнакомы — и все это с любовью и уважением.

Он захихикал и вновь громко рыгнул. Дым попал ему в горло, он закашлялся, отчего на глаза навернулись слезы. Он похлопал себя по круглому животу.

— Мои отношения с девушками закончились, — посетовал. — Сейчас нахожу самое большое удовольствие в еде. Нет-нет, я бы знал. Он, конечно, на такое способен — обладал поразительной сексуальной энергией. Но он бы ее показал. Мы довольно часто встречались в ресторанах и прочих местах — в нашем возрасте привычки чрезвычайно сильны, понимаете? Мы ходим туда, где нас знают официанты. Ничего, ничего, комиссар. Жаль, что ничем не могу помочь. Противозаконный бизнес? Боже упаси, вы не понимаете, о чем говорите. Он скорее дважды заплатит по счету, только бы его не сочли скупым — в какой-то степени это ему мешало. Всегда был слишком раскованным. Возможно, сказывалось воспитание — он из старой респектабельной голландской семьи, никого из них уже не осталось. Очень хотел сына, которого у него так и не было. Насколько я знаю, эта девушка так и не родила ему ребенка — и вряд ли по его вине. Вы найдете выход?

Ван дер Вальк отправился размышлять в свой кабинет.

Он не верил в длинноволосого маньяка, вкалывающего себе ореховое масло! Он не верил, что у Анны есть любовник. Он сам не знал, во что верит. Раздумывал, не упустил ли что-нибудь важное, и заметил свои пометки, на скорую руку записанные вверх ногами в блокноте. Что это такое? Не может даже разобрать собственный почерк… Ах да, здесь была Анна; звонили из Амстердама по поводу арендованной машины; что-то совсем несущественное — и почему постоянно приходится тратить время на всякую ерунду?.. Ну что ж… тьфу… А почему бы нет? Да-да, он знает все правила из учебника. Их придумали недоумки для таких же недоумков. Не пренебрегайте даже самой незначительной деталью, которая может обернуться… Это правило написал Сэмюэль Смайлз. О господи, почему бы не попробовать, раз уже все сделано и сказано?

— Мне нужна информация. Нет, мне не нужна ваша замечательная хозяйка. Я не собираюсь арендовать машину у меня есть своя. Это полиция… Нет, я сказал, это полиция. Ван дер Вальк, комиссар, отдел уголовных расследований… Да, верно, да, доброе утро, добрый вечер. Мне нужно получить сведения о человеке, который на прошлой неделе арендовал у вас машину… Да, разумеется, я скажу вам номер. Я хочу знать, вернул ли он вам машину, и если да, то где он ее оставил. Я хочу знать, сколько миль она прошла и… Не говорите глупости, черт вас возьми, я не спрашиваю, какого цвета у него глаза. Вы же не раздаете машины, как ириски. Вы заполняете бланк. Вы проверяете водительские права. Мне нужен номер прав. И в случае если это иностранец, разве вы не проверяете паспортные данные?.. Оставлена в Схипхоле, когда?.. Да, я вас слушаю: Дэнис Джеймс Линч, продиктуйте по буквам… Американец? Да. Да. Нет. Нет. Вам не о чем беспокоиться. Чепуха. Передайте вашему управляющему от меня, комиссара Ван дер Валька: если он чем-то недоволен, может сам мне об этом сказать.

Машина, которая два дня стояла напротив дома Мартинесов, была арендована молодым ирландцем по имени Дэнис Линч. «Интересное совпадение, — подумал Ван дер Вальк, который не верил в случайности, — нужно разузнать побольше». Увы, прежде чем он что-то узнал, его вызвал к себе судебный следователь. Злобный персонаж.

— Звучит неубедительно, — проворчал судебный следователь. — Я не могу выдать ордер на том лишь основании, что кто-то оставил арендованную машину на улице. Она утверждает, что ничего не знает об этой машине. Человек мог приехать туда по делу, может быть, в этом районе живут его родственники или знакомые.

— Местный комиссариат опросил всех соседей. Никто не знает господина Линча из Ирландии.

Судебные следователи не говорят «Ну и что?», но про себя думают.

— Он просто гулял. Прошелся по антикварным магазинам.

— Целый день? Два дня подряд?

— Это ничего не доказывает. Вот если бы вы смогли убедить меня, что машина была на месте преступления во время нападения на Мартинеса, тогда я охотно выслушал бы вас.

— Кто обращает внимание на арендованные машины? Они ничем не выделяются.

— А зачем им выделяться? Она была припаркована не на той стороне улицы, так делают все иностранцы. В противном случае никто бы не обратил на нее внимания.

— И тем не менее, — настаивал Ван дер Вальк. — Я выяснил, что господин Линч улетел из Амстердама вечером того же дня, когда был убит Мартинес. Причем поменял билет перед самым вылетом.

— Да-да, — раздраженно буркнул следователь. — Это могло бы оказаться важным, как вы, несомненно, считаете. Но я должен за что-то зацепиться. Я не могу, — с саркастической усмешкой, — потребовать его экстрадиции на основании того, что он нарушил правила парковки. Вы выяснили, где он жил, пока был в Голландии?

— Он провел здесь в общей сложности девять дней, останавливался в небольшой гостинице на Пол-Поттерстраат. Регистрационная карточка заполнена правильно. Назвался студентом, цель приезда — туризм.

— Понятно. И какая преступная деятельность была замечена на Пол-Поттерстраат?

К счастью, Ван дер Вальк привык к тяжеловесным шуткам следователей, отпускаемым в адрес полиции. Обычная форма общения.

— Каждый день он уходил после завтрака и всю ночь спал в своей постели.

— Насколько я понимаю, комиссар, по вашей версии турист приехал в Амстердам специально для того, чтобы убить этого Мартинеса, но решился только через девять дней. Вы напрасно тратите мое время.

— Это все, что у нас есть, — да, пожалуй, слабовато.

— Нож для разрезания бумаги?

— Сделан в Голландии, — мрачно ответил он. — Сувенир с гербом города.

— Нашего города?

— Да. Но их производят сотнями и продают повсюду.

— А что вообще этот Мартинес здесь делал? — сердито пробормотал следователь. Он тоже чувствовал подвох. Но он мог проявить раздражение, а Ван дер Вальк — нет.

Уважающих себя людей не режут субботним днем у дверей супермаркета.

По-прежнему стояла чудесная погода; все только и делали, что восторгались. Вот здорово, дружно соглашались все, жара спала. Это время года называют золотой осенью, индийским летом? Не может быть; всем известно, летом в Индии стоит невыносимая жара. Кругом болтали о том о сем, со знанием дела обсуждали атомные бомбы и пассажирские лайнеры. Во всех кафе вместе с меню подавали метеорологическую сводку. «Все наслаждаются жизнью, кроме меня», — с жалостью к себе думал Ван дер Вальк. Уже стало ясно, что он обречен вести утомительное, скучное расследование, которое никогда не попадет на страницы детективного романа.

Его не развеселило даже составление фоторобота, хотя обычно эта процедура вызывала приступы смеха. Швейцар из гостиницы, хозяйка бюро по прокату автомобилей, девушка из кассы аэропорта — все они выдавали клише из женских журналов. Что значит чувственный рот, решительный подбородок, свежий цвет лица? Они явились в лабораторию и старались изо всех сил, но, как обычно, полученный результат не оправдал ожиданий. Ван дер Вальк в очередной раз — и наверняка не в последний — проклинал всех свидетелей.

Имея в наличии этот неодушевленный предмет и десятилетней давности фотографию Мартинеса, который, будучи мудрым человеком, не любил фотографироваться, расследование ковыляло по кругу, припадая на обе ноги.

Два дряхлых сыщика из центрального управления, которые за тридцать лет службы не научились ничему, кроме профессиональной бесчувственности (они могли без зазрения совести побеспокоить людей по смехотворному и пустячному вопросу, злились, когда им делали замечания, под маской напускной вежливости скрывали полное отсутствие уважения: к людям, обеденному времени, телевизионным программам или спокойствию — под спокойствием подразумевается нежелание ввязываться в полицейское расследование, которое приводит в ужас население всех стран без исключения), — эти два старых зануды прочесывали Амстердам. Разумеется, не весь город: на это потребовался бы целый год. Только туристический район. Поскольку Линч приехал как турист, с ненавистью в голосе инструктировал Ван дер Вальк, он должен был посетить дом Рембрандта, мансарду Анны Франк или отправиться на прогулку на речном трамвайчике. Его могли видеть вместе с Мартинесом.

Еще два старых маразматика мотались по его родному городу, который был хотя бы меньше, поэтому концентрические круги можно было начать с мостовой у супермаркета. Им удалось выяснить, что Мартинеса видели в городской художественной галерее, возможно в интересующий их день. С ним был мужчина, но служитель музея, с недоумением уставившись на фоторобот Линча, заявил, что он не похож на изображение. Тот был в очках. Ван дер Вальк считал, что эти сведения ничуть не продвинули его расследование.

А тем временем сам он продолжал читать письма. Личная жизнь трех очаровательных леди выглядела странно и запутанно. «Ну и что?» — сказал бы судебный следователь. Он считал, что любой, кто часто пишет письма — к примеру, Арлетт, — произвел бы такое же впечатление.

От Анны он тоже не узнал ничего полезного. Она заявила, что в глаза не видела загадочную машину, узнала о ее существовании только после расспросов полицейского и никогда не слышала о господине Линче. Да, леди с Белгрейв-сквер прислали длинные взволнованные телеграммы и венки, но сами не приехали: не смогли. Они пребывали в уверенности, что Вадер умер от сердечного приступа; она не знала, как сообщить им, что его зарезали. Да и какой в этом смысл? Рано или поздно ей все равно придется им рассказать. Нет, никто из них не читает голландские газеты.

— А вы не думали о том, чтобы вернуться в Ирландию? — поинтересовался Ван дер Вальк.

— О, выглядит заманчиво, — ответила она так, словно эта мысль раньше не приходила ей в голову. — Было бы славно вновь оказаться рядом с ними. Кроме того, я люблю Ирландию. Но там труднее зарабатывать на жизнь: теперь мне приходится помнить об этом.

— А мужья дам с Белгрейв-сквер — проще будет называть их вашими сестрами, верно? — не смогут помочь вам с работой?

— Ах, они. — Судя по голосу, она была не в восторге от своих зятьев. — Вряд ли от них можно ждать помощи.

Понятно.

В конце концов именно Ван дер Вальк кое-что раскопал. Причем произошло это совершенно случайно, из-за его собственной глупости. Дело было так. Во время визита в Амстердам — если быть точным, когда он пил черносмородиновый сок в грязном кафе рядом с почтой, — Ван дер Вальк забыл там свои очки. Он носил их всего год, и то только для чтения. Ведь он еще не старый; наверное, сказались годы, проведенные за заполнением всевозможных форм. В этом, конечно, нет ничего унизительного; половина Голландии носит очки. Но он отнесся к ним без особой радости. Наверное, был слишком занят своими мыслями: как он мог оставить их на столике в кафе на самом виду? Он вспомнил о пропаже только через два часа и сразу позвонил в кафе. Да, они их нашли… но эти идиоты проявили дурацкую инициативу и вместо того, чтобы оставить их у себя, отправили в бюро забытых вещей. В любом крупном городе бюро забытых вещей служит поводом для шуток. Невероятно, но он даже не мог вспомнить, бывал ли когда-нибудь там. Где оно вообще находится?

Когда он его все-таки нашел и описал очки, служащий печально кивнул и достал большую картонную коробку, заполненную до самого верха.

— О боже! — воскликнул Ван дер Вальк, когда служащий вывалил на стол сотни три пар очков.

— Не повезло вам. — В его голосе слышалось едва заметное злорадство. — Здесь их целая груда. Люди думают, что мы храним их годами. Однако это не так. Мы периодически проводим чистку.

— А разве люди не приходят за своими вещами? — спросил Ван дер Вальк. Несмотря на то что он давно научился не удивляться никаким странностям и чудачествам, он ошеломленно взирал на огромное количество магнитофонов, гитар, фотоаппаратов, футляров от пишущих машинок и всевозможных сумок, многие из которых выглядели недешево.

— Подавляющее большинство считают, что их вещи украдены. Лично я думаю, что им просто лень приехать и узнать. Не могу представить, что кому-то есть до них дело. У людей слишком много денег.

— Вот мои очки. Хотите проверить?

— Вы что, думаете, мы на все это приклеиваем ярлыки? Нет, только на ценные вещи.

— Это ценная вещь. — Его воспитывали в строгости.

— Похоже, это никого не волнует. Пройде пойти и купить другие. Распишитесь здесь. Между прочим, у нас семьсот зонтиков.

Ван дер Вальк завороженно смотрел на кучу забытых очков, пытаясь уловить, что же в них заинтересовало его. Он получше вгляделся, наконец-то увидел и во второй раз прочитал золотое тиснение на изящном футляре из зеленой кожи: «Мюррей. — Что-то новенькое. — Оптиа. Дюк-стрит. Дублин».

— Вы не приклеиваете ярлыки. Но у вас есть журнал регистрации. Вы вносите туда описание.

— Ну и?

— Можете найти описание этих очков?

— А вам какое дело?

— Я из полиции.

— А… Ну в таком случае, могу. Что вы хотите знать?

— Где их нашли, какого числа? Имени на них, конечно, нет? — Он вспомнил, что внутри старомодных футляров, которые закрывались на защелку, была наклеена бумажка для имени и адреса.

Старик притащил журнал регистрации:

— В роговой оправе, черной с коричневыми прожилками, без металла — таких сотни. Зеленоватый футляр, кожаный, с печатью Дублина — это в Ирландии, верно?

— Да.

— Ох-ох-ох, — вздыхал он, переворачивая страницы. — Придется поискать. Вот. Стол в зале ожидания, аэропорт Схипхол.

— Дата? — в волнении спросил Ван дер Вальк.

— Девятое текущего месяца. Послушайте, вы не можете их просто забрать. Дайте мне официальную расписку.

Ван дер Вальк с довольным видом унес свою ценную находку. Он радовался, словно, забыв очки, совершил мудрый поступок.

Безусловно, сотни ирландцев каждый день улетают из Схипхола. Но сколько ирландцев — именно в этот день — так волновались, были так заняты своими мыслями, что забыли очки на столе?

— Наложите очки на фотографию.

— Но ведь про очки никто ничего не говорил.

— Я сам надеваю их только для чтения или в кино. На улице обхожусь без очков. Или для того, чтобы смотреть на картины, — служащий из картинной галереи помнит, что Мартинес приходил туда с человеком в очках. Сделайте фотографию в профиль и с поворотом лица в три четверти. В этом деле нужно все предусмотреть.

— Конечно, помню. Я смотрю на картины, потому что знаю их и люблю. На людей я тоже смотрю; оцениваю их с художественной точки зрения. Как на них падает свет и все такое. Почему? Вы спрашиваете, почему. Я вам отвечу — потому что мне больше нечего делать, вот почему. Когда вы спрашивали меня в прошлый раз, я ответил «нет» из-за очков. А сейчас я говорю «да» опять же из-за очков.

Типично провинциальная картинная галерея располагалась в историческом особняке со следами былого изящества; зданию требовался ремонт. Если бы его отреставрировали, оно засверкало бы прежней красотой, но ни один провинциальный муниципалитет не даст на это денег.

— У нас редко бывают посетители. Туристы обычно ходят в более известные места — в Мауритшус или Франц-Халс в Харлеме. А здесь их интересует галерея «Найн» из-за наследия Ван Дама. Но у нас хорошая экспозиция.

— В самом деле, — кивнул Ван дер Вальк, застыв перед огромным скучным морским пейзажем Абрахама ван дер Велде (старшего). Его голос прозвучал неестественно; старик был уязвлен:

— Конечно, если вы ничего не смыслите в живописи…

— Нет, — униженно признал Ван дер Вальк.

— Вот это хорошая картина, только не сразу бросается в глаза, а эта не очень. А вот картина Карела Фабрициуса, девушка с попугаем. Именно на нее они смотрели и разговаривали. Они о ней что-то знали, пожилой господин знал.

— А молодой?

— Фотография не очень хорошая. Но с очками — я бы сказал «да»; я бы сказал «да» почти с полной уверенностью. Поклясться не готов, но почти уверен.

Ван дер Вальк надел очки, чтобы получше рассмотреть девушку с попугаем… Вдруг по его спине побежали мурашки. Этого он не ожидал!

Из витой позолоченной рамы на него смотрела Стаси. Гораздо более живая, чем на своих фотографиях; спокойная и прелестная, в возрасте между юностью и зрелостью, между невинностью и опытностью, ласкающая попугая, веселая, насмешливая, лукавая, необычайно сексуальная.

— Ну, что новенького, Ван дер Вальк? На этот раз постарайтесь быть более убедительным.

— Надежный свидетель видел Мартинеса в нашем городе за час до его смерти с молодым человеком в очках. В этих очках. В тот же вечер их нашли на столе в Схипхоле. Молодой человек купил билет на рейс до Дублина с пересадкой в Лондоне. Они вместе рассматривали картину, которая имеет удивительное сходство… вот, посмотрите сами: это фотография из квартиры Мартинеса. Пятилетней давности, по словам его жены.

— Да, сходство действительно есть. Ну и какое это имеет значение?.. Это его жена?

— Дочь. Которая живет… — он сделал многозначительную паузу, — в Дублине, Ирландия. На этот раз у меня кое-что есть. Два фактора. Может быть, не слишком надежных, но если их рассматривать в совокупности… Временной фактор — день смерти — и пространственный фактор; тот же самый молодой человек, который взял напрокат машину, стоявшую у дома Мартинесов, живет в Дублине. Где в свое время жил Мартинес и где до сих пор живут три его дочери. Мадам Мартинес утверждает, что ничего не знает о молодом человеке или его машине, но вполне возможно, она не лжет, потому что, судя по всему, Мартинес не рассказывал ей о своих делах, особенно когда они шли неважно. Теперь нам известно, что он делал в нашем городе — показывал эту картину. Но зачем он отправился за семьдесят километров от Амстердама показывать молодому человеку картину, столь странно похожую на его дочь? И почему через час после этого его убивают? Уверен, мы должны потребовать распоряжения суда на международное расследование. Ирландия входит в Интерпол? Наверняка да.

Судебный следователь впал в глубокий транс, причем явно неодобрительный.

— Ну что ж, — наконец заговорит он, — здесь, пожалуй, есть основания для допроса. Но даже ордер на допрос свидетеля в другой стране является очень серьезным шагом. Вы настоящий вредитель, вам это известно?

— О, я с вами согласен. Но я думал, вы будете довольны.

— Доволен! У вас какая-то дьявольская способность перемещать расследование за границу.

— Туда я пока ничего не переместил. Мы могли бы попросить помощи у ирландской полиции.

— Вспомните, что творилось во Франции — женщину расстреляли из пулемета. Вы постоянно оказываетесь в нестандартных ситуациях.

— Я не хочу ехать в Ирландию. — Обороняясь. — Мне это совсем не интересно. Сейчас ситуация совершенно другая. — Он говорил искренне, но тотчас понял, что лжет самому себе: ему было бы чрезвычайно интересно встретиться с леди с портрета!

— Они могут допросить парня по вашему поручению.

— Не уверен, — раздраженно пробормотал следователь. — Все зависит от обстоятельств.

— Позвольте выразить свою точку зрения, — сказал мистер Кевин Нолан, советник ирландского посольства. Он со своими крошечными круглыми глазками, изогнутым маленьким ртом, пухлым приятным лицом, круглыми щечками, мягким доброжелательным голосом напоминал плюшевого медвежонка, только лысого. — Ваши доводы кажутся мне не слишком убедительными, знаете ли. Пара очков, картина в музее, арендованная машина, обмененный билет на самолет; любой из этих доводов можно истолковать в пользу невиновности. Неужели вы рассчитываете, что мы поверим, будто этот молодой человек приехал осмотреть достопримечательности — поскольку ничто не свидетельствует об обратном, — убил вашего мистера Мартинеса и спокойно улетел ближайшим рейсом? Возможно, он знает Мартинеса и этих его дочерей. Приезжает сюда и разыскивает его — вполне объяснимо. Вместе отправляются в картинную галерею — ничего необычного. Старик показывает ему картину, похожую на его дочь, — забавное совпадение. А потом он забывает свои очки — со мной тоже такое бывает, и довольно часто. И с мистером Ван дер Вальком, по его же собственному утверждению. Ничто не указывает на его виновность, вы со мной не согласны?

— Хочу заметить, — взял слово Ван дер Вальк, пока следователь нервно ерзал на месте, а юрист из министерства юстиции курил сигару, — никого из моих или ваших друзей не зарезали на улице.

— Пожалуй, в этом есть разумное зерно, — признал ирландец, — но не более того.

— И весьма разумное зерно, — вставил юрист. — Способ убийства. Не похож на заранее продуманное действие. Судя по всему, убийца напал неожиданно, что предполагает сильное волнение. Следует выяснить, каково было душевное состояние Мартинеса, а также этого молодого человека. Припаркованная у дома машина, встреча в картинной галерее, сходство с лицом из Ирландии — между ними бесспорная связь. Таким образом, мистер Нолан, этот молодой человек является свидетелем передвижений, слов и, может быть, даже мыслей Мартинеса в последний день его жизни. Мы лишь хотим выслушать его показания, только и всего. Потом у нас будет время определить… э-э-э… наши последующие действия.

— О, я ни в коей мере не пытаюсь препятствовать отправлению правосудия. — С добродушным смирением.

— Очень хорошо. Что, если мы попросим ваших людей допросить его?

Ван дер Вальк больше ничего не говорил: он чувствовал себя лишним в компании этих предельно вежливых чиновников. Но, выйдя на улицу, он понял, что именно так делаются дела, что он разозлился из-за того, что потерял контроль над ситуацией. Он нашел свидетеля — и споткнулся о юридические тонкости. Но его сомневающийся судебный следователь посоветовался с генеральным прокурором, и этот господин предложил тактичный план: если возможно, привлечь к сотрудничеству ирландцев.

— Нам даже не на чем выстроить дело. Но даже если бы удалось получить международный ордер, они бы под разными предлогами не позволили нам приблизиться к нему. Вспомните парня, который помог английскому шпиону сбежать из тюрьмы, тому самому, что получил смехотворный тюремный срок, — кстати, он тоже был ирландцем. Англичане пытались добиться его экстрадиции; но у них так ничего и не вышло, они выглядели полными идиотами. Ирландцы объявили его политическим беженцем. Нам не нужны националистические волнения: экстрадиция всегда была довольно сложным делом. — Прокурор с трудом подавил клокочущий кашель, рвущийся из его груди.

Нет-нет, думал Ван дер Вальк, уж лучше так; они совершенно правы. Но ему страшно хотелось связаться со своим коллегой в Ирландии и поговорить по душам.

Несколько дней спустя судебный следователь вручил ему толстый конверт с бумагами, скрепленными скрепкой. Сверху лежали сопроводительные записки. «Прочитайте сами», — с вытянутым лицом заявил он, словно только что чистил лук.

Республика Ирландия, министерство юстиции, генеральный прокурор. Несколько документов были подписаны «Отдел уголовных расследований. Дублинский замок. Секретно» — вот это более понятно.

«Во исполнение полученных инструкций» — фразеологию можно опустить, тем более что английский бюрократический стиль почти не отличался от голландского (слава богу, не все документы были написаны на ирландском!).

Наконец он добрался до фактов. Линч — довольно распространенная фамилия; поскольку им не сообщили никаких особых примет, они начали с паспортной проверки: так было предписано в конфиденциальной записке, направленной ирландскому посольству в Гааге. Из авиакомпании поступила информация, что данный молодой человек не прилетел самолетом, следующим из Лондона в Дублин, и в списках пассажиров на последующие рейсы его имя не значилось, однако это не исключает возможности, что он добрался на место на корабле («Или на летающей тарелке», — раздраженно пробормотал Ван дер Вальк). В ходе дальнейшего расследования было установлено, что молодого человека нет дома: он остался в Англии или уехал в другое место. Домой он не писал, хотя он «никогда не был любителем писать письма». Инспектор Флинн (очевидно, вне себя от радости, что ему приходится разыскивать чужого свидетеля) считает, что расследование следует приостановить до получения дальнейших указаний.

Так в чем же суть этой конфиденциальной записки? Судебный следователь позвонил в министерство юстиции. Да, они получили записку, изучили ее. Министерство внешних сношений перешлет ее, когда сочтет нужным.

— Что я вам говорил? — злорадствовал следователь. — Я знал, что у нас будут неприятности.

Ван дер Вальк решил сам добраться до фактов и без лишнего шума отправился к господину Кевину Нолану.

— Конфиденциальная записка? — удивленно переспросил мистер Нолан. — Это значит, что она пошла напрямую к послу, минуя меня. Мне самому интересно, — обезоруживающе улыбнулся он. — Я загляну к нему, он как раз сейчас свободен. Вам не придется долго ждать.

Он действительно вернулся через пятнадцать минут:

— По мнению посла, ситуация довольно щекотливая, тем не менее он поручил мне разобраться с этим вопросом. Разумеется, я опережаю события, поскольку все это пойдет по официальным каналам… хм… но раз уж вы здесь, я расскажу вам самое главное… устно… и конечно, строго конфиденциально… О господи.

— Звучит по-английски, — улыбнулся Ван дер Вальк. Ему нравился мистер Нолан, который вел себя по-человечески. — Государственный служащий оказывается в затруднительном положении.

Плюшевый медвежонок довольно заулыбался, оценив его проницательность:

— Да, пожалуй. В Ирландии мы бы сказали: «Господи Иисусе! М-м-м. Я не должен вести себя легкомысленно». Он откашлялся и уже серьезным тоном продолжил: — Пожалуй, я объясню вам на примере. Допустим, у нас в Ирландии ведется уголовное расследование, и инспектор Мориарти — возглавляющий расследование — направляет правительству Нидерландов запрос на допрос свидетеля голландского подданства — неизвестного молодого человека. Выяснив его личность, комиссар Ван дер Вальк обнаруживает факт, который может поставить в затруднительное положение голландское правительство. А именно: этот молодой человек является единственным сыном известного, уважаемого, крайне влиятельного члена нижней палаты. Узнав об этом, голландское правительство, безусловно, испытывает неловкость. Оно сообщает о своем беспокойстве посольству Нидерландов в Дублине, где в данный момент советник ван дер Линден пытается объяснить инспектору Мориарти, которому он безгранично доверяет, что его свидетель, мягко говоря, недоступен.

— Я все прекрасно понял. Могу я узнать имя этого уважаемого и так далее члена парламента? Кстати, у вас ведь нет палаты лордов, верно?

— Нет, — с огорчением покачал головой мистер Нолан. — У нас как у вас… нет, скорее как во Франции, ведь мы же республика. У нас есть сенаторы. Вы хотите допросить сына президента сената. Только представьте, что бы вам ответили французские полицейские.

— Они бы сказали «Господи Иисусе».

Мистер Нолан широко улыбнулся:

— Раз… Господи Иисусе… вам все равно известно имя Линча, нет смысла вас обманывать. Вам предстоит столкнуться с сенатором Теренсом Линчем во всем его величии. О Пресвятая Дева.

— Остается только взывать к Божьей Матери, — согласился Ван дер Вальк. — Mutti, Hilfe!

— Если бы у нас было хоть что-нибудь конкретное, — мрачно заметил судебный следователь. — Вы должны понять, Ван дер Вальк, я получил четкие указания из Гааги. Если бы мы имели неоспоримый факт, серьезный мотив или свидетеля. Что-нибудь, с чем можно пойти в суд. Неоспоримое доказательство. Сами знаете, у нас этого нет. Я получил конфиденциальную записку.

Ван дер Вальк застонал и мысленно обратился к Богоматери.

— Сенатор Теренс Линч — видная фигура. Он является владельцем газеты, членом нескольких международных комиссий, а в своей стране — председателем комитета по европейскому рынку. Человек с безупречной репутацией.

— И тем не менее он, как и всякий другой, может вырастить плохого сына.

— Поймите вы наконец: мы не получим этого парня. Во всяком случае, пока у нас не появятся новые доказательства.

Ван дер Вальк отправился домой. Арлетт, как истинная француженка, высказала свое мнение о сенаторах в довольно грубых выражениях. Потом он записался на прием к господину Энтони Сейлеру, генеральному прокурору северной провинции Голландии.

Ван дер Вальк не встречался с ним семь лет — тот остался таким же беспокойным человеком, как и прежде.

— Ван дер Вальк, — произнес господин Сейлер своим строгим голосом, который так хорошо помнил Ван дер Вальк, — я вам сочувствую. Это, несомненно, дело совести. Помню, однажды вам пришлось столкнуться с аналогичной дилеммой, и вы с честью вышли из положения. Мне пришлось дать согласие, хоть и неохотное, на основании дипломатической неприкосновенности. Если у вас есть предложение, я готов вас выслушать.

— У меня есть уверенность.

— Правда?

— Внутренняя уверенность… что есть какая-то связь.

— Объясните.

— Сэр, если голландка выходит замуж за ирландца, получает ли она вместе с замужеством ирландское гражданство?

— Я выясню. Какова точка отсчета?

Ван дер Вальк рассказал ему о трех очаровательных леди с Белгрейв-сквер. Предсмертные слова Мартинеса, как это ни звучит мелодраматично, были о «девочках».

Господин Сейлер не записывал в блокнот и не вертел в руках нож для бумаг; это было не в его стиле. Он сидел неподвижно.

— Очень хорошо, Ван дер Вальк, — просто сказал он. — Предоставьте это мне.

Поэтому когда через три дня судебный следователь вновь вызвал Ван дер Валька к себе, он не удивился.

— Говоря на языке дипломатов, мы пришли к компромиссу. Я получил следующие распоряжения: если в ходе вашего расследования вам необходимо допросить дочерей Мартинеса, которые являются голландскими подданными по происхождению, ирландское правительство не станет препятствовать нам, независимо от их нынешнего правового статуса или местожительства, естественно сохраняя при этом право предпринимать любые последующие действия по их усмотрению… э…

— И так далее. Все понятно. Значит, ирландская полиция…

— Нет. Ирландская полиция готова оказать лишь неофициальную поддержку: это не их дело, простите за грубость. Нет, нам предложили прислать голландского офицера.

— О нет, — простонал Ван дер Вальк. — О нет.

— Почему нет? — искренне удивился следователь. — Вам нравилась эта идея.

— И стоит мне только поближе подобраться к предполагаемому преступнику, как он умудряется покончить с собой практически в здании суда, а я до скончания века отдуваюсь за это. И вообще, я никогда не был в Ирландии. Я ничего не знаю об этой стране, я не говорю по-ирландски. А если мне откроются нелицеприятные факты о сенаторе — как там его? — что тогда? Тогда мне скажут: не поднимайте шума, будьте хорошим мальчиком, просто забирайтесь в этот ящик, бетон уже наготове, прилив скоро закончится.

— Перестаньте молоть чепуху, — рассердился следователь. — Даже если бы я и хотел вас выслушать, все равно ничего не могу сделать. Я получил официальный приказ. Вы едете в Дублин. Так распорядились в Гааге. Свяжетесь с инспектором Флинном в Дублинском замке — насколько я понимаю, это что-то вроде нашего Принсенграхта. Полагаю, вы говорите на английском?

— Изъясняюсь с трудом.

— Этого будет достаточно: вы же собираетесь допросить дочерей, а они говорят по-голландски. И это самое главное; в противном случае мы бы и носа туда не сунули, простите за грубость.

Что он мог на это сказать? У него не было ничего, кроме дурного предчувствия — бетон, несомненно, уже готов, — поэтому он промолчал.

— Отчитываться будете конфиденциально перед… так, сейчас посмотрим… господином Славенбургом в посольстве Нидерландов, который отвечает за все нужные дипломатические связи. Письменные отчеты будете посылать мне, а я в свою очередь… хм… в Гаагу. Да, и вот еще что — бухгалтер посольства позаботится о ваших расходах. Ну же, Ван дер Вальк, вам не на что жаловаться. Меня беспокоит только одно — у нас нет никаких гарантий, что вам удастся что-нибудь откопать. Что может быть известно этим женщинам об обстоятельствах смерти их отца? Кстати, я получил письменные показания госпожи Мартинес под присягой — и ничего, абсолютно ничего.

Арлетт, как ни странно, пришлась по вкусу эта идея.

— Уверена, ты хорошо проведешь время, увидишь много интересного. Мне всегда хотелось побывать в Ирландии, мне кажется, это удивительная страна. Они пьют стаут; не знаю, что это такое, но звучит ужасно. У меня есть карта Дублина, которую я в свое время купила, чтобы следить за путешествиями Улисса. Не думаю, что там многое изменилось.

— Я не хочу ехать. Я боюсь ирландцев. Они говорят намеками, иносказаниями. Такому дураку, как я, их трудно понять.

— Перестань молоть чушь, — заявила Арлетт точно так же, как следователь. — Тебе понравится. Давай посмотрим, какая там погода. Все время идут дожди, как и у нас, но не так холодно. Значит, тебе нужно взять с собой драповое пальто, кожаные ботинки, зонтик.

— Я ни за что не возьму зонтик.

— Ты сноб и глупец.

Вскоре он понял, что она была права.

Перелет из Схипхола в Хитроу — как всегда, полный кошмар. Игрушечный пластмассовый самолет, обычные тридцать два дюйма, отделяющие пассажиров экономического класса друг от друга, очень голландский запах и приглушенная безвкусная музыка по радио. Холодная компетентность, вежливость, такая же слащавая и безвкусная, как музыка по радио. В Хитроу — пропахшая потом толпа; запах свежевыпеченного хлеба и синтетического лимонада в пластиковой штуке, которую англичане называют «бокалом», — отвратительно… Но ему начинала нравиться мысль об Ирландии. И об Анастасии — хм, возможно, она такая же обворожительная, как ее тезка. Легкая загадочность соблазна, ха!

Ирландский самолет оказался почти приятным. Правда, стюардесса расточала улыбки пассажирам так, словно поливала их соусом для шашлыков, а ее форменное платье имело жуткий оттенок зеленого, и еще он уже успел обратить внимание на то, что у ирландок противоестественно короткие ноги. Но вместе с тем он испытывал глупое чувство восторга оттого, что здесь все не так, как в Голландии; что ты не знаешь, что произойдет в следующую минуту, и ирландцы этого не знают, но они устроят импровизацию, которая окажется великолепной. Такой же восторг испытываешь во Франции, когда стоящий рядом клоун вдруг выплескивает из глаз фонтан слез… Ему понравится Ирландия.

В дублинском аэропорту служащий с самым серьезным видом поинтересовался, не имел ли он контактов с коровами, а другой служащий, поставив штамп в паспорт, задержал его:

— Ах, мистер Ван дер Вальк, подождите секунду, у меня есть сообщение для вас.

Он передал ему объемный конверт. Пятьдесят фунтов, карта города с аккуратно отмеченным посольством, записка со словами: «Жду вас завтра в 10 часов утра. Славенбург» и забронированный номер в гостинице.

— «Шеридан», — без всякого смущения прочитал служащий через его плечо. — Вам повезло. Это хорошая гостиница, прямо в центре, и «Стивенс Грин» — лучший бар в Европе; удачи вам, развлекайтесь на всю катушку.

Ничем не отличается от других стран — во всех городах, в которых ему довелось побывать, оказывался лучший бар в Европе. Единственное отличие, причем приятное, — бедного полицейского поселили в дорогой гостинице. Он готов был поспорить, что посольство здесь ни при чем. Он забрался на самый верх двухэтажного автобуса, занял переднее место, обнаружил, что колени не помещаются (очевидно, у всех ирландцев короткие ноги), и с радостью превратился в школьника, приехавшего на экскурсию.

 

Часть вторая

Сентиментальное обольщение

Он думал, не будет ли слишком бросаться в глаза, как человек, отправившийся кататься на лыжах в котелке, но с облегчением обнаружил, что ничем не выделяется в толпе. Большинство местных жителей носили его любимые клетчатые рубашки; а драповое пальто выглядело так же уместно, как и в Китцбюхеле. Солнце скрылось за тучами, моросил дождик — но он и не ждал, что все здесь собирают виноград. Сентябрь стоял слишком теплый, над головой нависали плотные, тяжелые облака.

— Сегодня они слишком низкие, — заметил гостиничный клерк.

Волшебный, очаровательный Дублин: восхитительно непристойный; автобусы напоминали старые игрушки — все углы погнуты, краска облезла. Дублин совсем не похож на Англию; он не похож ни на один город, в которых бывал Ван дер Вальк, — наверное, он похож на Ирландию! Транспорт двигался — если можно так выразиться — по левой стороне, пабы работали в самые нецивилизованные часы. Он сразу же направился в лучший бар Европы.

— Добрый вечер, сэр.

— Добрый вечер.

— Ну, вечер отличный.

— Да? — Удивленно. — Мне казалось, на улице слишком мрачно.

— Верно, — невозмутимо, — но в дождь девушки выглядят еще красивее. Что будете пить?

— Стаут. — Мужественно.

Где же он видел такое огромное количество такси-«мерседесов» столь потрепанного вида? Пена цвета овсянки выглядела весьма привлекательно. Ну да, конечно, в Лиссабоне! Черные — немного странные, но милые… где он слышал о «Черном бархате»? Он сделал большой глоток — не очень приятный вкус. Честно говоря, просто отвратительный. Бармен с улыбкой наблюдал за ним:

— К нему нужно привыкнуть. Ну, я испытывал бы те же ощущения, если бы приехал в вашу страну и попробовал улиток. Ну, или устриц — некоторые люди при виде устриц не могут даже рта раскрыть.

— Я их обожаю.

— Ну, вам надо сначала попробовать «Гиннесс» с устрицами. А это я заберу. Ну, теперь хороший лагер?

— Виски, пожалуйста.

— Ну, тогда «Джеймисон». Откуда вы?

— Из Голландии.

— Правда? У нас здесь много голландцев. Целая колония. Очень милые люди; — торопливо добавил он, на случай если Ван дер Вальк неправильно его понял.

В Ирландии стараются никого не обижать. Почему они без конца повторяют «ну»? По той же причине, по какой голландцы говорят «hoor». А англичане «вообще-то». Восхитительное виски; он выпил еще одну порцию и отправился на поиски устриц. В новом городе всегда найдутся устрицы, нужно только научиться их открывать — узнать, чем люди занимаются, о чем думают: это журналистский прием. Он уже совершил ошибку, полагая, что, раз Ирландия находится на краю Европы и выглядит неопрятно, значит, это отсталая или дешевая страна. Ничего подобного.

Множество церквей — все страшно некрасивые. Пабы и магазины тоже не радуют глаз. Женщинам нравятся кричащие цвета: изумрудный, красновато-коричневый и электрик. Люди без вкуса, но полные жизненной силы, несмотря на климат — они выглядят более оживленно и весело, чем жители Лиссабона. Город процветает; запущенный вид обманчив, возможно, это лишь милое безразличие к уборке мусора. Ему наверняка здесь понравится…

От еды испытываешь шок. Еда претенциозная, но невкусная; никогда не угадаешь — он вспомнил, какую гадость ел в свое время в Марселе.

Поел прямо на улице, изучая карту города, выпил ирландского кофе — он намеревался поступать правильно — и с радостным чувством отправился спать, успев узнать несколько полезных вещей вроде «избегать супа», «печенье слишком сладкое» и подобные лозунги в пользу чая, виски и конечно же устриц. Он взял в постель несколько дешевых романов в мягкой обложке — пусть праздничное настроение длится как можно дольше — и на следующее утро с трудом оторвал голову от подушки, но воспрял духом, узнав, что то же самое произошло и со всей Ирландией. При мысли о посольстве Нидерландов праздничное настроение улетучилось, и за завтраком он слегка приуныл.

Посольство находилось всего в пяти минутах от гостиницы; так что по дороге ему представилась возможность осмотреть дома в георгианском стиле, о которых рассказывала Арлетт. Они действительно оказались очень красивыми или, скорее, были бы красивыми, если бы их не превратили в рабочие учреждения.

Посольство Нидерландов выглядело отвратительно, что нисколько не удивило. Господин Славенбург подверг его унизительному ожиданию, а когда наконец пригласил к себе в кабинет, держался на расстоянии и всем своим видом выражал неодобрение. Ван дер Вальку протянули холодную белую руку, предложили пластиковый стул и чашку жидкого чая. Во всех движениях советника чувствовался воинственный настрой.

Господин Славенбург имел грушевидную фигуру, был гладко выбрит и благоухал одеколоном «Карден для мужчин». Ван дер Валька не удивила его враждебность: все чиновники испытывают священный ужас, когда в их дела вмешивается другой департамент. Этот чиновник, будучи голландцем, ни за что не выскажет свое негативное отношение к генеральному прокурору, но даст вам это понять всем своим видом.

— Итак… э-э-э… комиссар. Насколько я понимаю, вы здесь ненадолго. Ваше… э-э-э… расследование в некоторой степени затрагивает живущих здесь людей. Так вот, сенатор Линч… надеюсь, вы понимаете, что это не тот человек, которого можно прямо спросить, где он находился во вторник вечером. — Его слова прозвучали так грубо и столь явно били по самолюбию, что Ван дер Вальк придержал язык. — Ну что ж, — вздыхая, — вы приносите мне отчеты, а я отдаю их печатать машинистке.

— Боюсь, я получил приказ держать свои отчеты в секрете. Разумеется, посол получит копию. Но я буду держать вас в курсе, вас и этого мистера Флинна. Устно, конечно. Я был бы вам крайне признателен, если бы вы одолжили мне пишущую машинку и копирку: я смогу печатать отчеты сам в номере гостиницы и никого не обременять.

— Что касается этих голландцев…

— Я не собираюсь доставлять вам неприятности. — Твердо. — Не могу гарантировать, что они не прибегут сюда с жалобами на беспокойство, но вам придется заранее поверить мне на слово, что это неправда.

Дипломат постукивал по зубам ножом для разрезания бумаг, словно проверяя, достаточно ли в них прочности, чтобы укусить полицейского.

— Все это очень хорошо, но где гарантия, что вы — вполне возможно, не по своей вине, ведь вы не знаете здешнего образа мысли, — что вы не окажетесь в ложном положении?

Наверное, ему доложили, что Ван дер Валька притягивают ложные положения, как медведя мед.

— Видимо, именно по этой причине я должен передавать послу копии отчетов? Разве это место не предназначено специально для того, чтобы избегать ложных положений?

Ровный взгляд, ровный голос.

— Не нужно так злиться.

— Мне показалось, я сам почувствовал некоторую враждебность по отношению к себе. — Ван дер Вальк отодвинул чашку.

— Что ж, может быть… и если это так, прошу меня извинить.

— Ну, я тоже вел себя грубо, так что и вы меня извините. Дело в том, что я слишком болезненно отношусь к своему расследованию, потому что мне самому это не нравится. Я здесь для того, чтобы попытаться найти хоть какое-то подтверждение своей гипотезы, которая кажется довольно крепкой, но… это ложное положение по определению.

Славенбург смягчился и положил локти на стол, обнажив волосатые запястья и массивные золотые запонки, но от этого приобрел более доброжелательный вид.

— Я не хочу навязывать вам ненужные советы, — с симпатией заговорил он. — Я подумал — сейчас я говорю неофициально — известно ли вам, какую роль играет, скажем, религия в этой стране? Кстати, вы католик? Очень хорошо. Возможно, вы знаете, что, например, разводов здесь нет, но вы можете недооценивать роль иерархии — несколько ослабевшую, но все еще весьма могущественную — в общественных, а также в личных действиях. Вы должны понять, что это маленький город, провинциальный… и чрезвычайно обидчивый. Взять, к примеру, этого мальчика, Линча: он учился в привилегированной закрытой школе английского образца. Все родители знают друг друга. Я лишь пытаюсь представить все в истинном свете. Любые мелочи здесь становятся известными — разговоры во время чаепития или под сушаром в парикмахерской, — их обсуждают и критикуют. Будьте внимательны. Помните об этой критике. Остерегайтесь национальных игр. А знаете, какая у них любимая национальная игра? Провоцирование драки. И прежде всего, помните, что в Голландии все по-другому.

— И в целом гораздо хуже, — заметил Ван дер Вальк, и тотчас пожалел о своих словах, потому что советник покраснел.

— Вынужден напомнить, что вы — государственный служащий, и люди будут судить о нашей стране по вашему поведению. Я слышал, вы славитесь своей непочтительностью.

Он явно испытывал его, ожидая реакции на провоцирование драки.

— Совершенно верно, и часто заслуженно. Но я приехал сюда не потому, что хотел. Я приехал, потому что меня послали, и послали не из-за моей непочтительности. Однако не думайте, что я преисполнен собственной важности. В этой работе необходимо помнить, что ты всего лишь инструмент. И вы тоже, простите за откровенность.

Господин Славенбург застыл с непроницаемым лицом, как человек, которого укусила оса на приеме у королевы, но все-таки выдавил из себя кивок.

— Вы играете в бридж? — вежливо поинтересовался Ван дер Вальк, вставая со стула.

— Вообще-то нет. Играю немного, но только для удовольствия.

— Понятно. А я играю только в шарики. Я родился в трущобах Амстердама. С ранних лет научился мошенничать. Вот в чем разница между нами: если бы вы мошенничали, вас бы исключили из школы, а играя в шарики, ты должен жульничать; именно этого от тебя и ждут. Мы с вами разные инструменты. Ну, удачи, как говорят в Ирландии.

От посольства Нидерландов на Меррион-сквер до Дублинского замка на Дейм-стрит не очень далеко, не больше десяти минут ходьбы для здорового человека и не больше пятнадцати для Ван дер Валька, которому мешало старое пулевое ранение в бедре. Но там оказался совсем другой мир.

Он не пришел в замешательство — напротив, почувствовал себя увереннее, — обнаружив, что это вовсе не замок, а обычный двор, окруженный необычайно грязными служебными зданиями: ему он показался гораздо симпатичнее, чем красивый, свежевыкрашенный светлый особняк на Меррион-сквер (в георгианском стиле, вычурный — подходящий дом для сэра Уолтера Эллиота). Он втянул носом знакомые, родные запахи — камня, пыли, картона, влажных зонтов и не очень чистых уборных. Он сразу почувствовал себя дома.

Инспектор Флинн оказался высоким, худощавым человеком с выгодным видом деревенского простака. (Ни в одной другой профессии умное лицо не является таким недостатком.) С мягким голосом и приятными манерами, большими руками и ногами. Он носил потрепанную одежду, твидовую шляпу (новую, в клеточку, потрясающую) и имел кучу свободного времени. На вид ему было лет пятьдесят, и Ван дер Вальк с первой минуты проникся к нему доверием.

— Вот такие дела. Интересно, вам понравятся эти сигареты? И нам нужно поговорить, хм. Насчет сенатора Теренса Линча. Помоги нам Бог. И ему тоже.

— Ему нужна помощь?

— Конечно. Если все или хотя бы на четверть того, что я о нем слышал, правда, помощь ему нужна так же, как и нам.

— Вы мне на душе.

— Правильно будет «по душе». И почему, интересно, по душе?

— Боюсь, я не очень хорошо говорю по-английски.

— Сойдет. Ну а я вот только с дерева слез и вообще не говорю ни на каких языках. Ну а вы-то знаете французский и немецкий, это точно.

Провоцирование драки.

— Да, только какой прок от того, что я буду говорить с сенатором Линчем по-немецки?

— Да он много путешествует и, скорее всего, тоже говорит по-немецки; я не знаю. Вы так сильно хотите потолковать с ним?

— Я предпочел бы поболтать с вами, вернее даже, послушать вас, а не крякать о том, чего не знаю. Я здесь для того, чтобы получить совет от вас, а не советовать самому.

— Ну, пожалуй, вы с ним отлично поладите. Он бизнесмен. Широких взглядов. Объездил всю Европу. Представляет нас в куче всяких международных дискуссий, знаете, разоружение и все такое. Вот скажите мне, — размышлял Флинн, — какое Ирландии дело до разоружения? Хотя, конечно, у нас есть шесть танков и парочка старых военных самолетов, которые мы по дешевке купили у англичан в 1953 году.

— Вы не слишком серьезно воспринимаете сенатора Линча?

— О да, я отношусь к нему очень даже серьезно, потому что он похож на меня — выглядит полным придурком, а на самом деле совсем не такой. Но вот по отношению к сыну… все может быть, пожалуй. Говорят, он хороший мальчик; я его не знаю. Некоторые утверждают, что в нем нет ничего хорошего — этого я тоже не знаю. Сенатор Линч, безусловно, гордый человек, и ему вряд ли понравится, если кто-то будет говорить, что его мальчик ничего собой не представляет. Вполне вероятно, что мальчик вовсе не так уж плох — вы меня понимаете? — просто он мог запутаться, знаете ли. Я слышал, что некоторые считают его бестолковым. Разве это не прискорбно, разве это не свидетельствует о потере человеческих чувств, если мы повсюду говорим о плохом? Разве мы не пытаемся найти оправдание своей лени и жестокости и вместо того, чтобы выяснить правду, повторяем пустые слухи?

Ван дер Вальк с облегчением обнаружил, что достаточно хорошо понимает английский.

— Сенатор — я слишком много говорю, поэтому можете просто остановить меня в любой момент, — он привык добиваться успеха. Как я уже заметил, он хороший бизнесмен. Разумеется, никто не любит признавать свое поражение. Он на редкость чувствительный и умный человек, вроде вас. Если он чего-то не видит, то, вероятно, не потому, что не заметил. Может быть, просто не хочет видеть, потому что он человек, и такой же несовершенный, как и все мы.

А что касается этого мальчика, Дэниса… Учился в дорогой школе, потом в Тринити-колледже, а сейчас путешествует по миру, заканчивая свое образование, так сказать. У сенатора Линча много друзей, и все готовы ему услужить. Если мальчик хочет путешествовать по Европе и немного поучиться в Сорбонне или еще где-нибудь, он может оставаться там сколько пожелает, и посол сочтет это, как говорится, за честь. Ему не придется искать себе крышу над головой. Может, ему это нравится, а может, и нет. Когда ты ребенок, свобода означает для тебя десять монет в кармане и полное безразличие, кто их туда положил. А когда становишься старше и постоянно имеешь деньги, зная, что тебе их дал отец, ты вдруг перестаешь чувствовать себя свободным. Правда, об этом мне ничего не известно.

Еще я слышал — у нас это называется молва, — что сенатор Линч не очень счастлив. Почему? Если ты вкладываешь деньги в нефть или золото, они всегда окупаются. Можно, конечно, потерять немного, но на фондовой бирже даже Папа Римский не смог бы оказаться непогрешимым, хотя слышал, — он снова размышлял, — что несколько кардиналов обучаются, так сказать, непогрешимости. Но если ты вкладываешь в ребенка, ты не можешь просто продать акции, пока котировка еще высока. Вероятно, эту проблему наш Теренс еще не решил. Только не поймите меня превратно, я его не знаю. Никогда не разговаривал с ним и пока не собираюсь.

Я родом из Кэрсивина, Теренс Линч тоже родился в таком же захолустье, но он ни разу не возвращался в родные места, Он терпеть не может, когда ему напоминают о его, как говорится, происхождении, а люди вроде меня его раздражают.

Так вот, вы говорите по-немецки, и вам будут рады. Ну, миссис Линч… она очень милая дама. Я мог бы поговорить с ней, но решил предоставить это вам. Я буду только мешать.

Они живут на Эйлсбери-роуд. Знаете, где это? Почти за городом, но не очень далеко. Там деревья, сады и тишина. Выглядит довольно старомодно. С тех пор, как я себя помню, там всегда жили богачи, а в нашем замке жил лорд-наместник; во времена англичан. С тех пор многое изменилось, там теперь много посольств, в районе Эйлсбери-роуд, — добавил он с задумчивой злостью, покосившись на Ван дер Валька.

— А Монкстаун оттуда далеко? — спросил Ван дер Вальк с наигранным простодушием.

— Ага. Монкстаун. Чуть дальше по той же дороге. Пятнадцать минут на автобусе от Эйлсбери-роуд. Весьма респектабельный маленький район. Теперь это все окрестности Дублина. Застроили все побережье, раньше до Далки ходил трамвай; проезд стоил всего пять пенсов, а теперь — полкроны. Хм, эти ваши женщины… их я тоже не знаю. Подумал, вам не захочется, чтобы я с ними знакомился. Правда, я и сам не собирался, — добавил он с таким же наигранным простодушием.

— А сенатор Линч с ними знаком?

— Они не его круга. Вы остановились в «Шеридане». Ну так вот, в тамошнем баре полно денежных мешков, только что вернувшихся со скачек, там вы найдете его друзей: во всяком случае, они называют себя его друзьями, что доставляет удовольствие таким, как я. Вы остановились в правильной гостинице.

— Пойдемте выпьем, — предложил Ван дер Вальк, горя от нетерпения.

— Господи! — воскликнул инспектор Флинн. — Уже одиннадцать тридцать. Пойдемте. Я только возьму пальто.

— В Голландии мы переставляем часы назад — понятия не имею почему — и говорим «половина двенадцатого».

— Интересная страна Голландия. Надеюсь, вы выберете время и расскажете мне о ней. Ну, я готов, — ему не пришлось надевать шляпу, потому что он не снимал ее во время разговора, — но если вы не против, давайте не пойдем в «Шеридан» — в это время там полно богатых дамочек; ничего интересного. Я отведу вас в одно местечко, здесь неподалеку… видите, там где большие часы… оно называется «Мунис».

— О’кей, я согласен, — улыбнулся Ван дер Вальк, отметив, что делает большие успехи в английском.

Ван дер Вальк сидел в автобусе, объезжающем достопримечательности Дублина. Он сразу полюбил дублинские автобусы. Они были очень похожи на английские; обычные двухэтажные «лейланды» с винтовой лестницей и скользкими перилами; но в них не было чопорности и респектабельности английских автобусов. Они не принадлежали буржуазной среде, они были дерзкими, хулиганскими автобусами рабочего класса. Очевидно, никого не волновало, какое впечатление они производят: их покрывала плотная корка грязи, а резкий запах нищеты — казалось, ты едешь в мусорном ящике — лишь прибавлял удовольствия. Они даже ездили не так, как английские автобусы. Те передвигались величественно, а эти, словно бродячие кошки, мчались с непристойной скоростью и ловкостью; они были скорее проворными, чем неповоротливыми.

Он не собирался приехать к сенатору Линчу на автобусе — не тот подход. Однако для визита к трем очаровательным леди с Белгрейв-сквер такой подход был в самый раз. Имена из аккуратной записной книжки Мартинеса — миссис Джеймс Коллинз, миссис Малахи Макманус, миссис Эдвард Фланаган — благодаря инспектору Флинну обрели плоть, но им все еще не хватало характера.

К своему удовольствию, он ехал в пустом автобусе: хм, два часа дня, и все автобусы, идущие в город, набиты битком. Он сидел на переднем сиденье на самом верху, обдуваемый ветрами в этом «вороньем гнезде», и наслаждался. Здесь невозможно даже делать пометки в блокноте, хотя в любом случае это выглядело бы смешно. Если доживет, он сделает это вечером, вдыхая запах копченого лосося (на обед он ел устриц), — сейчас же прекрати мечтать! Лэнсдоун-роуд. Название ничего не говорило Ван дер Вальку, хотя иногда он с интересом смотрел регби, но этот терновый венец с развевающимся американским флагом оказался всего-навсего американским посольством; большие дома имели внушительный вид, вдоль широких тротуаров росли деревья. Он пересек крошечную реку, называвшуюся, судя по карте, Болсбридж; славный маленький заводик пек хлеб и назывался «Джонсон, Муни и О’Брайен» — наверняка он навеял Джеймсу Джойсу множество фантазий.

Респектабельный район, богатый. Высокие дома с террасами уступили место виллам из кирпича цвета бычьей крови. Чем дальше, тем больше, уродливее и богаче становились эти виллы с готическими башенками, более зелеными лужайками и более лиственными деревьями. Внезапно перед его глазами промелькнул указатель «Эйлсбери-роуд», и он почувствовал удовлетворение. Этот район как две капли воды походил на Эрденхоут или Бломендаал в Голландии, где жили люди вроде сенатора Линча в точно таких же домах: оказывается, он не в чужой стране. Автобус летел вперед.

Да, он увидел — город формально кончался здесь. Потом начались новостройки — бетон, покрытые трещинами тротуары, — которые превратились в деревню не так давно, и высокие железные ворота и каменные стены некоторых домов служили тому доказательством. Ему показалось, он понял; эти дома с огромными полями и пастбищами невозможно представить без слуг. Некоторые отдали под школы, некоторые под монастыри.

Внезапно слева показалось широкое серое море: он проезжал мимо мрачного вида бульвара; дома поредели, потом снова плотно сгрудились вокруг опустевшей деревушки, которая превратилась теперь в окрестный торговый центр и приобрела столь напыщенный вид, что отсутствие вывески «Бутс» вызвало удивленное недоумение. «Брей» — гласил дорожный указатель; «Темпл-Хилл» — прочитал он на цветной металлической пластине, прикрепленной к стене.

«Следующая остановка — Белгрейв-сквер», — объявил дружелюбный грязный кондуктор с синим подбородком, толстыми очками и тем доверительным тоном, которым обычно разговаривают ирландцы, словно раскрывая тебе все свои секреты. Ван дер Вальк сошел с автобуса, и его закачало от свежего воздуха.

Белгрейв-сквер выглядела менее внушительно, чем он ожидал, сам не зная почему. Вероятно, из-за лондонской Белгрейв-сквер — он ожидал увидеть что-нибудь высокое и георгианское. Перед ним раскинулись приземистые викторианские домики с чахлыми крошечными садами, покосившимися заборами, жеманными грушевыми деревцами, слишком хорошо воспитанными, чтобы приносить плоды. За ржавыми скрипучими воротами виднелись выгоревшие на солнце полоски торфа и гравия, нуждающиеся в покраске дома, заросшие сорняками пороги. Решетки на подвальных окнах, давно не стиранные, засиженные мухами занавески. Темные захламленные веранды, заставленные колясками, нуждались в проветривании и уборке.

Но не все дома были такими запущенными. В некоторых сменили прогнившие оконные переплеты, они сверкали ярко-розовой или лиловой краской, столь любимой французами и ирландцами, розовые кусты и рододендроны были аккуратно подстрижены. Но в целом район производил впечатление заброшенности, богемности и обилия детей, а не денег. В чистом, влажном воздухе пахло морем; изредка попадались облезлые пальмы. Но каким-то странным образом поселок выглядел очень по-ирландски, так же как непроходимые леса Бексхилла; к аромату нарциссов причудливым образом примешивался вульгарный запах паба «Мунис», хлеба Боланда, «Маккейб»-трактира и похоронного бюро Райана. Он вдруг с радостью понял, что нашел символ, объединяющий все это: почтовый ящик из красного чугуна, висящий на каменной стене; створчатое окно, выходящее на пенистое море. Он видел английские стоячие почтовые ящики, колонны, поддерживающие монархию, и знал, что «V. R.» означает «Королева Виктория». Это его приободрило, и он больше не расстраивался из-за того, что не застал адмирала Нельсона, который долго возвышался над Дублином, пока его не взорвали оголтелые националисты.

Инспектор Флинн объяснил политику Ирландии за стаканом стаута:

— Большая ошибка. Конечно, молодцы из Белфаста готовы взорвать и Дэниела О’Коннела, но мне плевать. А вот Нельсон, он очень помогал полиции; он стоял с поднятой рукой, и все трамваи останавливались прямо напротив него. Он придавал улице достойный вид: без него это обычные трущобы.

Во дворе миссис Фланаган росли чахлые кусты бирючины; детский велосипед и дверной молоток потемнели от влажного морского воздуха. Дверь была неумело выкрашена ярко-синей краской. Она сама открыла дверь, и он тотчас ее узнал:

— Миссис Фланаган?

— Да. Что вам нужно?

Сколько лет она прожила в Ирландии? Она все еще говорила с сильным акцентом.

— Комиссар Ван дер Вальк: полиция Нидерландов, — ответил он по-голландски, следя за ее реакцией.

Она не испугалась, но очень удивилась.

— Господи, что вы здесь делаете? — Она тоже машинально заговорила по-голландски, вероятно даже не замечая этого.

— Буду рад объяснить.

— Да. Извините. Проходите, пожалуйста. Надо же, какой сюрприз. Как будто я выиграла метлу в лотерею. Полиция Нидерландов, — недоуменно повторила она, и на этот раз в ее голосе слышался страх. Но это ничего не значит, подумал он. Слово «полиция» внушает ужас всем голландцам, даже гражданам с безупречной репутацией. Они съеживаются внутри своей одежды, судорожно пытаясь вспомнить, какое правило могли нарушить.

Он проследовал за коричневыми вельветовыми брюками и крепкой голландской спиной, облаченной в серовато-зеленый пуловер с дыркой на локте. Это Стаси.

— Надеюсь, вы меня извините. Я никого не ждала. У меня не убрано.

Он часто слышал такие слова в Голландии. Звучащие подобострастно, но в то же время укоризненно, и означающие, что на диване валяется нитка, а цветочный горшок сдвинут со своего обычного места на подоконнике. Но здесь все было по-другому. Она извинилась небрежно, вскользь, словно на самом деле так не считала. И в комнате действительно царил беспорядок, ужасный беспорядок. Но у него не было времени рассматривать комнату, потому что он сосредоточил свое внимание на женщине, а она требовала всего его внимания без остатка. Красивая? Нет. Очень, очень привлекательная? Пожалуй, да. На самом деле толком он не мог понять. Похожа на картину? И да и нет.

Он не мог думать об этом, потому что его поглотила волна обольщения. Колоссальный прилив сексуальности. Низвергающийся поток сочной женственности. Он осторожно сел в пухлое кресло с вытертыми подлокотниками, положил ногу на ногу и надел очки для самозащиты. Если бы он принес с собой портфель, он бы то и дело перекладывал в нем бумаги. Смотришь на поношенный свитер и вытянутые на коленях брюки — а видишь ее обнаженной. Потрясающе.

— Я комиссар полиции того района, где погиб ваш отец, мадам. Дело оказалось деликатным и вызвало тревогу. Я решил приехать и неофициально побеседовать с вами и вашими сестрами.

Но он не слушал своих идиотских слов, он впитывал в себя впечатления, громоздившиеся друг на друга. Домохозяйки у мясного прилавка в субботний день, десятки домохозяек, ему хотелось вспомнить их всех. С каждым своим движением — она убрала вязанье со стула, поискала взглядом сигареты, нашла пачку на камине, которая оказалась пустой, увидела другую на столе, поискала спички и нашла их на сиденье стула (большого стула, обитого потертой коричневой кожей) — она превращалась в другую женщину.

Ее кожа была желтоватого цвета с зеленоватым оттенком. Грубая. Но прямой, изящный нос и красивая линия лба. Изогнутые светлые брови. Небольшие, на вид неинтересные голубоватые глаза. Крупный рот, подвижный и чувственный. Квадратный, но не слишком тяжелый подбородок. Красивая шея и растрепанные волосы, наполовину скрывавшие изящные уши. Что же в ней так поражало? Наверное, смесь грубого и изящного, животной силы и духовной чувствительности? Не Ренуар. Картина работы Матисса.

На ней были янтарное ожерелье и черепаховые серьги в ушах. Очевидно, она понимала, что ей идут крупные вульгарные украшения. Рот был слегка тронут помадой, словно она обвела карандашом контуры губ — и больше никакой косметики. Голубой цвет небольших глаз был немного мутноват, но они оказались необычной формы и необычайно живые. От нее исходил сильный запах женщины. Теплый, низкий голос с типично голландским металлическим тембром. Она вся словно бы состояла из металла. Зеленовато-бронзовая броня, отражающая красный мерцающий свет факела.

Ван дер Вальк чувствовал себя так, словно ему изо всех сил врезали по мягкому месту. Эта женщина действовала быстро, жестко и болезненно. Стаси Мартинес. Миссис Эдвард Фланаган. Трактирщик и бакалейщик. Вина и крепкие спиртные напитки. «Джон Пауэр и сын», виски «Голд-лейбл». Не продается ни капли до достижения семилетней выдержки. Бумпсадейзи: вставай, ты, клоун.

— Есть несколько непонятных фактов, — услышал он свой голос. От грязно-белого ковра пахло кошкой.

— Хотите чаю? — спросила миссис Фланаган.

Внезапно он понял нечто важное. Эта женщина способна живьем содрать кожу, а ее великолепные зубы принадлежат людоеду. С ней нужно быть начеку.

— С удовольствием, — вежливо ответил он.

Ван дер Вальк был хорошим полицейским. Он обладал важными для полицейского качествами: быстрым умом, умением не сдаваться перед запутанным делом, перед мерзкой, утомительной работой и способностью учиться на собственном опыте. По его мнению, это помогало сохранять дистанцию между двумя половинками своего разума. Он был грубым, ленивым и эгоистичным, но сохранил свежесть ума. Одна половинка принадлежала народу, а другая — бюрократии. Они постоянно противоречили друг другу, примирение было почти невозможно, и к пятидесяти годам он остался таким же двадцатилетним зеленым курсантом, только что уволившимся из армии, который считает, что повидал в этой жизни все, после того как ему пришлось хлебнуть горя и страха, голода и холода, научиться падать на землю под пулеметным огнем и побывать под бомбами своего же самолета.

Чему он научился с тех пор, когда изучал конституционное право в полицейской академии? (Он словно наяву слышал заунывный голос: «Нетребовательные правоохранительные органы наносят больше вреда свободам граждан, чем строгий закон; вы можете это прокомментировать, мистер Слайс?» По крайней мере, соображал он быстрее остальных студентов.) Ну что ж, он узнал, что правоохранительные органы могут быть какими угодно, но отношение к ним народа все равно остается нетерпимым: терпимость и симпатия быстро изнашиваются. Поэтому учишься справляться со своими чувствами. Взять, к примеру, зоологию: его взаимоотношения с преступником очень напоминали взаимоотношения доктора Конрада Лоренца с гусем, который расхохотался, услышав замечание: «В конце концов, гуси — всего лишь люди». Или походы с детьми, когда они были поменьше, в цирк или зоопарк (и то и другое он люто ненавидел), в которых многое можно было узнать о тюрьмах. К примеру, он заметил — опять же совпадая в своих наблюдениях с доктором Лоренцем, — что шимпанзе, которые и так всегда порочны и развратны, становились еще хуже, когда их запирали в клетку. С преступниками происходило то же самое.

Увы, ему никогда не удавалось спокойно продолжать свои наблюдения — на пути вставал огромный бюрократический осьминог. Доктор Лоренц, изучавший своих гусей, дававший им забавные имена типа Копфшлитц (Ван дер Вальк знал несколько преступников по имени Копфшлитц), был несомненно великим человеком. Но он мог продолжать свои изыскания, не наталкиваясь каждый раз на кучу идиотских правил. То же самое происходило во всем мире; выжившие из ума лорды — главные судьи — учили полицейских, как им выполнять свою работу. Черт возьми, доктору Лоренцу не приходилось работать по правилам, принципам и методикам, разработанным гусями: или еще хуже — в условиях, когда его научные труды, лекции, книги, даже разговоры с коллегами подвергались критическому взгляду гусей, имеющих право критиковать, комментировать и принимать окончательное решение.

Он представил себе, как Копфшлитц (гусак, состоящий в интереснейшей гомосексуальной связи с другим гусаком по имени Макс), перегнувшись через плечо доктора Лоренца, говорит: «Вычеркни это, Конрад: я не согласен».

Бюрократический осьминог тратил много времени, устраивая ему выволочки, очерчивая магические круги, за которые он не должен переступать, придумывая новые правила. Разумеется, он их нарушал — всем полицейским приходится нарушать правила, если они хотят хорошо выполнять свою работу, — и расходовал уйму часов на то, чтобы не попасться: а сколько времени уходило на написание отчетов! Сколько бессмысленной работы! Живешь в придуманном Кафкой мире! Ему становилось легче, когда он смотрел на замки и присутствовал на судебных процессах. Он начинал понимать, почему судебный следователь ведет себя как невротик (словно гусь, лишившийся партнера на триумфальной церемонии), но ему не нравился Кафка.

Увы, приятные, льстящие самолюбию фантазии о том, что полицейский сродни зоологу, ничего не меняют. Разве он не сотник из Евангелия? Человек, отдающий приказы; человек, подчиняющийся приказам.

Человеческие существа — не гуси.

…Осьминог хорошо постарался. Ван дер Вальк недавно проходил курс повышения квалификации в полицейской академии в Фонтенбло, и его весьма позабавили последние правила, составленные для полицейских — регулировщиков дорожного движения.

«Не кладите руку на чужую машину».

Или еще лучше: «Если водитель едет вместе с семьей, а вы должны обратиться к нему с упреком, попросите его выйти из машины. Вы не должны оскорблять его достоинство перед женой и принижать его авторитет отца».

Господи, какая бездна лежит между «Мы, народ… с целью обеспечить… — как там дальше? — наибольшие свободы нашему потомству…» и улицами Чикаго, Парижа или Амстердама.

Он, конечно, умел отгородиться от действительности. Он научился этому во время ночных дежурств на улицах Амстердама. Посмотри на этого тупицу, ты, с болью в спине и потной шеей, перестань зевать. Это переходило из отчета в отчет, которые писал другой Ван дер Вальк — тот, что был гусаком, склонившимся над его плечом.

Ему хватало здравого смысла, простоты, смиренности. Не слишком хорошая характеристика. Он не был уверен в себе, а разговаривать с миссис Фланаган оказалось не так уж просто. Особенно если учесть, что одна половина его разума говорила ему, что она похожа на шимпанзе — или нет? — а другая — купалась в лавине сексуальности и наслаждалась.

Она «очень хотела помочь». Она много говорила об отце, поведала, как ее и сестер детьми привезли в эту страну, рассказала о матери и многочисленных мачехах, о папиных фантазиях, чудачествах и непостоянстве — все это она произносила с ироничной нежностью.

— Интересная у вас биография.

— Здесь, в Ирландии, я чувствую себя дома. Мое происхождение и национальность — просто случайность. Наверное, во многом я так и осталась голландкой, но я стала другим, более сложным человеком.

Ей нравилось говорить о том, каким человеком она стала.

Казалось, она хотела установить с ним особые отношения, по которым они оба были умными, осведомленными, беспристрастными людьми, вместе размышляющими о гибели ее отца. Наблюдающими за гусями. Ее хотя бы тронула его смерть?

— Как вы думаете, почему убили вашего отца? — Он прикурил сигару, ведя себя очень тупо, очень сухо, очень по-голландски.

— Я не могу ответить на ваш вопрос — сплошная метафизика. Людей убивают. Они переходят улицу, не глядя по сторонам, или на них нападают преступники — почему? Почему одни такие старые, а другие — молодые? Комиссар, я не хочу оскорблять ваш интеллект разговорами о судьбе.

Она была очень общительной. Он не сказал ей, что читал ее письма, но она почему-то не удивлялась его осведомленности и с удовольствием продолжала рассказывать о себе со всеми подробностями. Она поведала ему о своем муже — «мой бедный Эдди», — намекнув, что он пьет, о своих сестрах, у которых психологические проблемы с мужьями, о том, как трудно воспитывать детей, и обо всем на свете; об искусстве, музыке, истории, религии: она без устали говорила и говорила. Она проявляла сострадание, философствовала… и явно очень себе нравилась.

Казалось, она не торопилась выпроводить его за дверь.

— Ой, мой младший проснулся. Нет-нет, это вовсе не означает, что вам пора уходить. Я заварю свежий чай. Мне нравится общаться с людьми. Я ведь всего лишь домохозяйка и большей частью сижу одна в четырех стенах.

— Но у вас много друзей?

— О да, достаточно. Я люблю, когда к нам заходят гости; наш дом всегда открыт для друзей. Мы много разговариваем здесь. — Она очертила круг рукой; он посмотрел вокруг. Приятная комната, запущенная и уютная: неубранная, но располагающая к себе. Вазы с цветами, которые давно пора сменить; несколько репродукций современных художников и одна — Рафаэля; кипы газет, журналов, пластинок. Интеллектуальные интересы проступают со всех сторон. Очень похоже на комнату Арлетт. В чем же разница? И есть ли она вообще?

— Вы, случайно, не знаете молодого человека по имени Дэнис Линч?

Ее ответ прозвучал так же легко и открыто, как и все остальные.

— Знаю. Милый Дэнис. У этого мальчика много хороших качеств — думаю, он станет достойным человеком. Правда, у него сейчас трудный период; напряженные отношения с родителями.

— Похоже, вы хорошо его знаете.

— Да, пожалуй, я знала его не хуже остальных. — Ее слова прозвучали с радостным простодушием и оттенком самодовольства, словно близкое знакомство с ним делало ей честь.

— Как вы с ним познакомились?

— А как люди знакомятся? Он просто студент.

— Мне кажется, что в Ирландии, как и в других странах, люди образуют небольшие группы и общаются тесным кругом. Люди знакомятся в точках пересечения — в спортивных клубах, на концертах и тому подобное.

— Мой дорогой комиссар, — презрительно хмыкнула она, — вы говорите как истинный голландец. Здесь нет тесных кружков с четкой градацией: Ирландия — более демократичная страна, более открытая. Люди здесь, — она чертила руками в воздухе, — более гибкие. В них меньше снобизма. Дублин больше Гааги, знаете ли, и взгляды здесь намного шире.

Она говорила пренебрежительным тоном, и он подумал, не слишком ли болезненно она воспринимает вопросы о Дэнисе.

— Но вы не знакомы с его семьей?

— Господи, нет. Очень богатые и скучные люди — политики. Разумеется, я много о них слышала от него самого. С чего вы вдруг так заинтересовались Дэнисом?

— Прошу прощения; я здесь, чтобы узнать побольше. Ирландия — очень интересная страна. Так мне говорили. Анна, например.

— Анна? — Изумленно.

— Она говорит об Ирландии с большой любовью. Вас это удивляет?

— Нет-нет, конечно же нет. Она некоторое время жила здесь.

— Она встречала здесь Дэниса?

— Дэниса? Насколько я знаю, нет… Точно нет — ведь она жила здесь несколько лет назад.

— Но она его знает?

— Понятия не имею. Но раз вы об этом заговорили и, похоже, почерпнули свои сведения у нее, значит, она его знает; не могу сказать. Я сама не видела Дэниса некоторое время.

— Вы знали, что он был в Голландии?

— Я знала, что он собирался путешествовать по Европе. — Спокойно. — Что-то насчет работы; по-моему, он и сам толком не знал. Вы же знаете этих студентов: они строят грандиозные планы, из которых ничего не выходит. Я не знала, что он был в Голландии, но если был, то меня это не удивляет, если вы это имеете в виду.

— Он знал вашего отца?

— Ну вот, вы снова пытаетесь мне сказать, что знал, а я опять повторяю, что не имею понятия об этом. Я ему предлагала навестить моего отца, в случае если он окажется в Голландии. Вероятно, он так и сделал, раз Анна рассказала вам о нем.

— Анна утверждает, что незнакома с ним.

— Если она так сказала, то почему вы спрашиваете об этом меня — вероятно, ей лучше знать. Извините, но, по-моему, мы ходим кругами, вам так не кажется? И вообще, при чем тут Дэнис?

— Вы давно его знаете?

— Господи, это напоминает допрос.

— Вас это беспокоит?

— Нет, пожалуй, удивляет.

— Но ведь это вполне естественно. Вашего отца убили, миссис Фланаган.

— Но боже мой, какое отношение к этому может иметь Дэнис?

— Не знаю, миссис Фланаган.

— В устах голландца мое имя звучит очень странно. Вы не можете называть меня мисс Мартинес, поэтому зовите просто Стаси, так я чувствую себя спокойнее.

— Вы не хотите говорить о Дэнисе?

— Я просто не могу понять, почему вы без конца твердите о нем. Какое отношение он имеет к убийству отца?

— Это мы и пытаемся выяснить.

— Я лишь хотела сказать, — снова хмыкнула она, — что все это выглядит довольно смешно: мы с вами так серьезно все обсуждаем. Хотя, конечно, голландцы ко всему подходят серьезно. Иногда я забываю, что я голландка. Отец был самым несерьезным человеком на свете.

— Вы его любили?

— Очень. У него, безусловно, было много недостатков, и я их видела и, как дочь, часто страдала от них.

— Вы хотите знать, кто его убил?

Она задумалась, глядя на сигарету, которую вертела в руках, а потом ответила:

— Нет. Нет, пожалуй, не хочу. На мой взгляд, это часть его личной жизни: он умер, так оставьте его в покое, пусть он покоится с достоинством и самоуважением. О, знаю, вы не согласны, вы скажете, что это влияет на общество и все такое. Но вы же чиновник, который наделен властью совать свой нос в чужие дела, — не обижайтесь, я не хотела вас оскорбить. Это ваша работа и так далее, и вы считаете своим долгом… но простите меня, я ненавижу все это копание в жизнях и секретах других людей. Я считаю, что вы вторгаетесь в чужую личную жизнь, когда человек мертв и не может вам помешать. Извините меня.

— Не нужно извиняться: я с вами согласен. Но вы хотели рассказать, — дерзко, — где познакомились с Дэнисом.

— А вы упрямый, — рассмеялась она. — Точно не помню, но кажется, его привел сюда кто-то из моих друзей.

— И вы не помните, кто именно?

— Как я уже говорила, у нас много друзей. Я не знала, что это окажется так важно.

— Да, понимаю. Ну что ж, большое спасибо, миссис Фланаган.

— Стаси. И это все?

— А есть что-то еще?

— О боже, я только хотела сказать, что не понимаю, почему вы прицепились к какому-то пустяку, а потом вдруг решили сбежать. Я, конечно, не знаю, может быть, вы торопитесь. Вы, наверное, хотите встретиться с моими сестрами. Думаю, их сейчас нет дома. Агата — медсестра, и она сейчас на работе. А Агнес, кажется, уехала в город.

— Мне бы хотелось встретиться с вашим мужем.

— О! Обычно по вечерам он бывает дома, хотя не всегда, и еще по выходным — в выходные у нас всегда много народу: друзья, знаете ли, заходят.

— А днем вы обычно дома?

— В это время — да. Я выхожу позже — погулять с ребенком и пройтись по магазинам. Совсем как в Голландии. — Смеясь. — И по утрам, разумеется, когда мне приходится выполнять скучные домашние обязанности.

— Тогда я, пожалуй, пойду, — поднялся он. — Большое спасибо за чай.

— Я вам не очень помогла, не так ли? Ничего не объяснила.

— Мы пока не дошли до объяснений.

— Нет?

— Мы не ученые, поэтому не занимаемся прогнозами на будущее, а объяснения дает суд — или не дает, что чаще всего бывает. Мы лишь подбираем песчинки, как только заметим их — при условии, что нам позволят на них взглянуть. До свидания, мадам.

— А может, au revoir?

— Можно и так.

Он приятно провел время на побережье, нашел башню Мартелло, что несомненно доставит удовольствие Арлетт, которая увлекалась литературой. Вернулся в город на автобусе и снова с чувством гордости отметил, что переполненные автобусы едут в противоположном направлении. Ему было приятно гордиться собой из-за того, что он едет в пустом автобусе, потому что других оснований для гордости у него не было.

— Из посольства Нидерландов, — доложил портье.

Портативная пишущая машинка «Оливетти», замечательная, правда, с одним дефектом. Он его обнаружил сразу же, когда попытался напечатать письмо Арлетт: либо ее роняли на пол, либо швыряли в какого-нибудь дипломата, но она имела склонность заедать. Кроме машинки, портье передал ему еще скромный конверт с листком бумаги, при виде которого он состроил гримасу. У него резко испортилось настроение.

Коротенькая записка не сообщала ничего полезного.

«Как нам стало известно, Дэниса Линча видели в Риме. Он живет в доме ирландского посла в Ватикане, с сыном которого учился в школе. Из этого не делается секрета, ничего странного в его поведении замечено не было. Он находится в Риме с неофициальным визитом и прибыл туда на неопределенный срок».

Что тут еще скажешь? Можно, конечно, спросить, сколько еще сыновей послов ходили вместе с ним в школу, но он не хотел этого спрашивать: он вообще не хотел этого знать. Он мог бы отплатить посольству Нидерландов той же монетой и написать им кучу сведений, которые им не нужны; он мог бы так поступить, если бы клавиши машинки не западали. Вместо этого он, захватив с собой блокнот, отправился в лучший бар Европы составлять социологический обзор. «Пункт первый», — написал Ван дер Вальк. «Какое восхитительное здесь виски, а посольство будет тщательно подсчитывать мои расходы: ну и пусть; в конце концов, я ездил в Монкстаун и обратно на автобусе, так что на сегодня сэкономил достаточно, — так, о чем это я? Ах да. Стаси знакома с Линчем, спокойно в этом признается. Не пытается отрицать, значит, этот факт широко известен и легко проверяется. Теперь можно сказать с уверенностью, что Линч знал Мартинеса и встречался с ним. С виду Стаси не имеет ни малейшего понятия — и, вероятно, не лжет, — что он был каким-то образом замешан в убийстве (насколько известно, он последний видел М. живым). Вопрос: что ей сообщила Анна (которая отрицает свое знакомство с Линчем)? Логично было бы предположить, что Линч встречался с Анной, но не обязательно; у нас нет этому подтверждения.

Два подпункта: Стаси не спросила, что именно ищет полиция Нидерландов в Ирландии, хотя а) она необычайно любопытна и б) этот вопрос напрашивается сам собой. Что это означает — уклончивость, смущение или вероятное виновное знание, возможно косвенное?

Она также не спросила, на каком основании полиция связывает Дэниса с убийством, — а его явно связывают с убийством, иначе зачем без конца о нем спрашивать. Хм-м.

Есть все основания предположить, что Дэнис не только связан с убийством, но и является его автором. Вывод остается прежним: учитывая шаткость оснований для экстрадиции и возможное дипломатическое давление со стороны сенатора Линча, нам нужно найти доказательства, именно этим я здесь и занимаюсь. Нам нужно либо признание Дэниса Линча, который водит дружбу с Ватиканом и в любом случае не может быть арестован, либо сильные, независимые, подкрепленные фактами доказательства.

Из разговора со Стаси можно предположить, что такие доказательства существуют.

Таким образом, возникают две проблемы. Каким-то образом вернуть Линча в Ирландию, где его можно будет допросить, и разговорить Стаси. Скорее всего, она не является сообщницей. Технически она даже не свидетель. Но она — связующее звено между Линчем и Мартинесом (подтверждается служащим галереи и картиной), а может быть, нечто большее, а именно пружина или детонатор. Допустим, Л. убил М.: следовательно, произошло нечто страшное, жестокое, что вызвало в нем мысль об убийстве. Ответ напрашивается сам собой — это была Стаси. М-м-м, слишком много допущений.

Допрашивать Стаси не легче, чем допрашивать Линча: она гражданка Ирландии, и, хотя не столь неуловима, как Дэнис, подцепить ее не на чем».

Ван дер Вальк вздохнул и заказал еще виски. Ему велели вести себя мягко, скромно и тактично. Очень хорошо, он согласен, но за это им придется платить виски и устрицами в больших количествах, и пусть бухгалтер посольства не предъявляет ему претензий. Откуда-то из глубин мозга всплыла поговорка (служба в армии, Гамбург, 1945 год), которой его научил один из усатых британских офицеров в зеленых куртках или из гринхорвардского полка, в общем, в чем-то зеленом: «Измученный солдат нуждается в стауте для ума и в устрицах для души».

«Точно сказано. Но о чем это я?

Не могу спросить напрямик, но ставлю десять против одного, что мальчишка — ее любовник или был им. Тогда этим можно объяснить, почему он проткнул папашу сувенирным ножом для резки бумаг, хотя и не очень убедительно.

Хотел бы я ее соблазнить, но такие вещи не пишут в отчетах, которые направляются в посольство, генеральному прокурору и в министерство в Гааге. — Он с грустью вспомнил старые добрые времена, когда работал на старика Самсона, который терпеть не мог письменных отчетов — „чушь собачья, и больше ничего“ — и которому можно было говорить такие вещи и многие говорили. — Между прочим, Дублин не такой узколобый, как Гаага, — во всяком случае, так утверждает Стаси. Тем не менее все-таки не стоит говорить здесь такие вещи, хотя думать об этом нам никто не запрещал.

Вернемся на минутку к пункту первому. Она очень любопытна. Ее можно подразнить. Нужно еще увидеть ее сестер и поговорить с ними, раз уж это входит в официальную часть операции, но нам явно нужна именно она (в конце концов, портрет-то ее). В данную минуту она наверняка инструктирует сестер, просит их не распространяться о Дэнисе. Если бы мы могли (стоит поговорить на эту тему с Флинном) точно установить, что Дэнис был любовником Стаси, то пункт первый превратился бы в самый значительный. Значит, нам придется подвесить ее за ноги и трясти до тех пор, пока из нее не посыплется правда».

Но он забыл о Стаси, пока наблюдал за людьми в баре и слушал их голоса: от нее сейчас ничего не добьешься, разве что в грязных мечтах. К Дэнису можно подойти с двух разных сторон: почему бы не попытаться сделать это через миссис Линч?

Внимательно рассмотрев посетителей бара накануне вечером, он надел свой хороший костюм — Арлетт называла его кавалерийской формой. Он был высоким и, несмотря на широкую кость и грубые черты лица, хорошо смотрелся в костюме. Но если он надевал слишком легкий, слишком элегантный, слишком узкий костюм, то походил на фермера, отправившегося на прогулку в выходной, или, по словам Арлетт, на боксера, дающего интервью на телевидении. Когда он поднялся по служебной лестнице, он купил себе несколько добротных костюмов.

«Только не одевайся как жокей; у тебя и так лошадиное лицо». Все посетители бара говорили только о «Фейрихаусе», «Леопардстауне», «Панчестауне» и «Бэлдойле» (какие очаровательные названия у ирландских ипподромов); тогда он понял, что она имела в виду. Он до блеска начистил ботинки, повязал галстук — правда, пришлось с ним повозиться — и оставил свой портфель в гостинице.

Спустившись вниз, с величавым видом осмотрел себя в зеркале, пришел к заключению, что выглядит хорошо — посыльные не захихикали при его появлении, — попросил портье вызвать такси и с высокомерной небрежностью бросил таксисту «Эйлсбери-роуд».

Ах да, бельгийское посольство — симпатичный кирпичный домик — и французское посольство — уродливое строение, словно воздвигнутое для преуспевающего мясника. Так похоже на Эрденхоут.

Он прошел по гравийной дорожке, поднялся на массивное каменное крыльцо и дернул бронзовый колокольчик, отозвавшийся тихим мелодичным звоном. Дверь открылась почти сразу; на пороге стояла горничная в белом переднике и молчала. Он снял шляпу:

— Могу я увидеться с миссис Линч?

Она придержала дверь и бесшумно закрыла ее за его спиной.

— Боюсь, миссис Линч пока не сможет вас принять. — Видимо, хозяйка еще спала.

— Не могли бы вы передать ей мою карточку?

У него было два вида визиток: одни — доморощенные, со словами «Дивизионный комиссар», отпечатанными плохим шрифтом, совсем не подходящие для такого случая; другие — сделанные на отличной бумаге, с его именем и адресом. Одну из них он и вручил горничной. У той был глаз наметан; она посмотрела на карточку, потом на него: может он стащить столовое серебро или нет?

— Боюсь, вам придется немного подождать; пройдите, пожалуйста, в гостиную.

Холл был выдержан в пастельных тонах; бежевая краска, мебель красного дерева, ваза с гладиолусами. Лишь уилтонский ковер ярким пятном выделялся на стене. Гостиная выглядела консервативно, но уютно. Белый мраморный камин топился углем — такую роскошь могут позволить себе лишь немногие хозяева с хорошими слугами. Над камином висело большое зеркало в позолоченной раме с серебряными подсвечниками в стиле рококо по бокам. Стены украшали картины, написанные маслом, и акварельные пейзажи. Натертый паркет, большой ковер на полу, китайский шелковый коврик перед камином. Все выглядело слишком изящно, слишком претенциозно, в стиле магазина «Харродз» до 1939 года. Возможно, в этом нет ничего плохо. (Дожидаясь приема у дантиста, он всегда рассматривал журналы «Дом и сад» и «Жур де Франс».)

С потолка свисали две огромные хрустальные люстры. Рядом с диваном, обитым желтым шелком, стоял журнальный столик с журналами «Айриш таймс», «Лондон таймс» и «Ле Монд», сложенными в ровные, аккуратные стопки; его это просто поразило. Здесь все было правильно: сервант с китайским фарфором, незамысловатый серебряный портсигар… но в эту минуту вернулась горничная.

— Мадам с удовольствием встретится с вами. Она просит извинить ее за вынужденное ожидание.

Он поклонился.

— Устраивайтесь, пожалуйста, поудобнее. Можете посмотреть газеты — они на столике.

В тишине слышалось приглушенное тиканье; старинные напольные часы. Он в недоумении оглянулся. Все здесь было пропитано духом Форсайтов — у милой Айрин такой хороший вкус.

Много антикварных вещей, купленных за солидную сумму в Сотби, — сейчас они стоят баснословных денег. Часы, скорее всего, фирмы «Томпион», расположившийся в одной нише рояль, разумеется, «Стейнвей», стоявший в другой нише письменный стол, вероятно, принадлежал королеве Анне, желтые сатиновые шторы потемнели от времени.

Но в то же время во всем этом чувствовалась какая-то фальшь, и ему никак не удавалось ее уловить. Если бы довелось увидеть комедию о жителях Вест-Энда в довоенной постановке с Джеральдом дю Морье и Глэдис Купер в главных ролях, с растущей прямо за окном глицинией, с артистично приглушенным светом во втором акте — он бы решил, что это — претенциозная попытка воссоздания империи. И в то же время все выглядело естественно и просто… Он никак не мог определить своего отношения к этому. Но появление миссис Линч прервало его размышления.

Она совсем не была гибкой, нежной или элегантной, наоборот — полная противоположность милой Айрин. Маленькая, круглая, правда, не совсем толстая. Ее темные кудрявые волосы были пострижены коротко и обрамляли простое, доброе лицо, как у мадам де Голль. Ей очень шел шелковый халат с белыми и желтыми маргаритками, от нее веяло свежестью и простотой. Она говорила быстро, ровно, хорошо поставленным голосом. (Не Глэдис Купер, скорее Ивон Арно.)

— Здравствуйте, мистер Ван дер Вальк. Присаживайтесь, пожалуйста, и расскажите мне, чем я могу быть вам полезна. Вы не сердитесь, что я заставила вас ждать? Хотите сигарету? Нет? Могу я вам что-нибудь предложить? Еще не слишком рано? Может, стаканчик хересу… о да, пожалуйста.

— Звучит заманчиво, но я так много пью в Ирландии.

— Чепуха, это пойдет вам на пользу. Я тоже выпью вместе с вами. — Она позвонила в колокольчик. — Энни, принеси нам хересу, пожалуйста. Итак, мистер Ван дер Вальк? Утолите мое любопытство.

По-видимому, она приняла его за политика или по меньшей мере за кого-то с «деловым предложением» — ну что ж, возможно, так и есть. Но он не должен рядиться в чужие одежды.

Он понял, что был прав, когда решил не репетировать первую фразу. Какая бы глупость сейчас ни вылетела из его рта, недостаток ума восполнится спонтанностью.

— Боюсь, я не принесу вам радости; вполне возможно, вы даже разозлитесь на меня.

— Там видно будет, верно?

— Буду краток. Я офицер полиции — из Голландии, как вам уже известно, — комиссар города, где несколько недель назад убили человека. Пожилого человека, предпринимателя, безобидного, уважаемого — такого типа людей обычно не убивают на улице. Мы выяснили несколько фактов, немного проливающих свет на случившееся. Например, нам стало известно, что незадолго до смерти его видели в компании молодого человека. Как выяснилось, этим молодым человеком был ваш сын Дэнис.

Миссис Линч достала сигарету из серебряного портсигара и вставила в рог, по-мужски, не держа ее руками.

— Убили? Как убили? Толкнули под автобус?

— Почти. Его закололи на улице чем-то вроде ножа для разрезания бумаг. Странная, загадочная смерть, которой я должен найти объяснение.

— Спасибо, Энни. Передай, пожалуйста, Бесси, что сейчас я никуда не пойду, но, возможно, пообедаю в городе. Пусть она приготовит мне лиловый костюм. Прошу прощения, мистер Ван дер Вальк, я думала над вашими словами. Может, вы скажете, почему пришли именно ко мне? Если я правильно поняла, у вас есть причины полагать, что Дэнис имеет какое-то отношение к этому трагическому происшествию, но мне кажется, что более разумным было бы обратиться к моему мужу, который сейчас находится в Дублине.

— Верно, — признал Ван дер Вальк. — Я этого не сделал по одной простой причине: я испугался.

Она рассмеялась, откинув голову назад:

— Ну вы даете… надо же, испугался. Извините, но вы совсем не похожи на пугливого человека.

— Не знаю, стоит ли мне бояться, поскольку я не имел удовольствия встречаться с сенатором Линчем. Но все говорят, что он внушает страх.

— Ну, может быть, иногда. Или ему просто хочется таким казаться. Но по-моему, вам придется перебороть свой страх. Вы должны с ним встречаться. — Сколько проницательности в этом круглом, милом лице!

— Вы совершенно правы. Я надеялся, что вы поможете мне решить: следует с ним встретиться или нет.

— Ага, понятно. И как я могу вам помочь?

— Мое начальство — судебные власти в Голландии, — они, как и большинство юристов, ведут себя крайне осторожно, щепетильно, рассматривают вопрос со всех сторон. Думаю, вы хорошо знакомы с таким типом людей.

— О да, слишком хорошо. Но ближе к делу, пожалуйста.

— Проблема с Дэнисом заключается вот в чем. Судя по всему, он был на экскурсии в Амстердаме и по стечению обстоятельств покинул город в вечер убийства. Мы хотим поговорить с ним, поскольку нам важно знать, чем занимался в этот день мистер Мартинес и о чем думал. Но возникли сложности правового характера. Мы не можем допросить подданного другой страны без его добровольного согласия. Нас немного огорчил поспешный отъезд Дэниса, а потом мы выяснили, кто он такой и кто его отец, и все схватились за голову, потому что, как нам сообщили в ирландском посольстве, сенатор Линч — далеко не пустое место.

— Верно. Чего нельзя сказать обо мне, да?

— Вы ошибаетесь, мадам. Я пришел к вам, потому что вы знаете своего сына лучше, чем кто-либо другой.

Он сделал глоток хереса. Сейчас он бы с удовольствием выпил хорошую порцию тонизирующего вина «Систер Крабтри» (стимулирует и укрепляет; рекомендуется при усталости, апатии и после длительной болезни), но и херес сойдет. Она тоже отпила хересу, не чувствуя вкуса. Ее взгляд застыл на кромке бокала.

— Лучше, чем кто-либо другой… Так было раньше. Я разумный человек, мистер Ван дер Вальк. Звезд с неба не хватаю, но известна своим здравым смыслом. Кто-то наверняка рассказал вам обо мне, поэтому вы и пришли. — Грустная улыбка, подчеркивающая морщины вокруг рта, несмотря на тщательную работу Хелены Рубинштейн. — По-моему, на самом деле сенатор Линч кажется вам неприступной крепостью, и вы решили, будто я могу подсказать вам, с какой стороны забраться в эту крепость; вы хотите найти уязвимое место. Я угадала?

Да, разумная женщина.

— Я многого хочу. И этого в том числе. Но никто не собирается настаивать на своем. Это важно, но здесь замешана дипломатия.

— Значит, вас послали выполнять грязную работу. Неблагодарное дело.

— Верно подмечено, — не сдержал улыбку он. — Если честно, мадам, мы блуждаем в темноте. Полицейская работа, как метеорология, не отличается точностью. Я смотрю на две тучи и думаю: интересно, столкнутся ли они и, если столкнутся, будет ли молния? Как и с погодой, трудно предсказать, что произойдет дальше, и потому люди обычно не верят прогнозам.

— Это сродни вере в презумпцию невиновности. Я слышала, что полиция не придерживается такого принципа. — Она загасила сигарету и тотчас прикурила новую.

Ван дер Вальк откинулся на спинку кресла и вытянул ноги. Жест примирения с агрессией, сказал бы доктор Лоренц.

— Многие так думают, — тихо сказал он, — и не без оснований. Узколобые судебные следователи сажают людей за решетку и держат их там, а сами тем временем не торопясь рассматривают их дела. Общественность восстает против такого произвола, и уже намечается тенденция к разрешению конфликта. Но никто не собирается отправлять Дэниса за решетку: у нас нет на это никакого права, и в любом случае он вне нашей досягаемости.

— Похоже, он повел себя разумно, оказавшись вне досягаемости.

— Но из-за его поспешного отъезда можно предположить — вы согласны? — что его совесть не совсем чиста. — Он заметил, что эти слова прозвучали для нее неожиданно. Она потянулась за графином и налила ему еще хересу. Отличная штука, от нее он начинает превосходно говорить по-английски, пусть даже эти фразы подсказал ему инспектор Флинн. — Никто его ни в чем не подозревает. Мы лишь стоим перед фактом, что он знал мистера Мартинеса, провел с ним последний день его жизни и неожиданно уехал тем же вечером, поменяв свой билет. Мы хотим узнать у него, что произошло, и готовы дать любые гарантии его безопасности.

— Кто такой этот мистер Мартинес? Я имею в виду, что он за человек?

— О нем нужно говорить в прошедшем времени.

— Прошу прощения. Я понимаю, что человеческая жизнь для вас священна.

— Я еще не разобрался в их отношениях, и это еще одна причина, по которой я решил встретиться с вами.

— Позвольте страшному и ужасному сенатору Линчу предложить вам сигару?

— Думаю, вы взяли правильный тон… Да, пожалуйста, я люблю сигары. По-моему, нам стоит отбросить формальности. Это наши трудности, подчеркиваю — наши. Давайте добавим немного легкомысленности.

— Принято.

— Надеюсь, в вас достаточно легкомысленности, чтобы понять всю нелепость моего положения.

— Постараюсь соответствовать.

— Как быстро вы откликаетесь, как я вам благодарен!

Он с облегчением услышал ее заливистый смех, не совсем подобающий леди, но в то же время такой искренний.

— Продолжайте.

— Нас интересует, как Дэнис познакомился с мистером Мартинесом. Он занимался бизнесом в нескольких странах, когда-то имел связи и здесь. Коммерческий отдел посольства пытается их отыскать, но я не думаю, что они смогут нам помочь. Между прочим, он жил здесь одно время, а три его дочери живут до сих пор. Они сейчас взрослые женщины, все три замужем за ирландцами.

— О, интересно, я кого-нибудь из них знаю?

— Навряд ли. С одной я уже встречался. Она знакома с Дэнисом. Я об этом уже знал, но хотел услышать подтверждение из ее уст.

— А откуда вы узнали? — спросила она.

— Случайно. Мартинес жил в Амстердаме. Мы пытались выяснить, что он делал в нашем городе, который находится довольно далеко от Амстердама, и нашли свидетеля, видевшего его в картинной галерее вместе с Дэнисом около портрета, имеющего странное сходство с этой его дочерью. Понимаете, это своего рода связь, пусть неосязаемая, но достаточно реальная. Я приехал сюда в надежде найти подтверждение этому, и я его нашел.

— И насколько хорошо знаком Дэнис с этой молодой женщиной? — осторожно поинтересовалась она.

— Я думаю, он мог быть ее любовником.

Ради этой фразы он потратил столько времени, осторожно возводя кирпичи и скрепляя их известковым раствором.

Миссис Линч расслабленно сидела на софе, по-мужски небрежно закинув ногу на ногу, словно демонстрируя свое равнодушие и безбоязненность. Теперь же она вся подобралась, поправила халат, сдвинула ноги вместе, положив руки на колени, сжав ладони в инстинктивно защитной позе.

— Вы можете чем-нибудь подтвердить свои слова, письмом например?

— Нет. Но я пробую все ключи, пока не найду тот, что откроет запертую дверь. Я видел ее. Странная женщина… и очень притягательная.

Она замолчала. Не совершил ли он ошибку, размышлял Ван дер Вальк, но решил попытаться еще раз:

— Есть еще одна причина для моего визита. Я думал: может быть, вы что-нибудь знаете об их отношениях.

— Нет, — покачала она головой. — С какой стати я должна знать? А если бы знала, сказала бы вам?

— По-моему, вы не похожи на женщину, склонную к самообману.

Она ничего не ответила.

— Вы должны понимать, что я не смогу скрыть это от отца мальчика, — после минутной паузы заговорила она. — Он обязательно захочет встретиться с вами — можете не сомневаться; открыто, в своем кабинете, при свете дня.

Не в его характере вести тайные; переговоры… «О, я ни в коей мере не подозреваю вас в склонности к закулисным интригам. Просто пытаюсь сказать, правда весьма косноязычно, что на одно вы точно можете рассчитывать — если нужно дать какие-то объяснения, Дэнис их даст, и его отец об этом позаботится. Но перед кем он будет объясняться — вот это решит сенатор Линч».

— Я принимаю такие условия. Я в его распоряжении.

Она резко встала и плотнее запахнула халат на своем дородном теле — еще один оборонительный жест.

— Где вы остановились, мистер Ван дер Вальк?

— В гостинице «Шеридан».

— Пригласите меня на обед?

— С превеликим удовольствием, — опешил он.

— У меня дела в городе. Мне нужно также поговорить с мужем. Он дает официальный обед; я увижу его не раньше трех часов. До этого времени мне хотелось бы побольше пообщаться с вами.

Она подошла к окну, взяла записную книжку в кожаном переплете, отыскала нужную страницу и набрала номер.

— Отдел заказов? Миссис Теренс Линч, столик на двоих на четверть первого… Спасибо… Очень хорошо.

Она снова посмотрела на него — прямо, открыто, приподняв голову так, словно прежде она в чем-то сомневалась, а теперь сомнения рассеялись.

— Извините… это приятный, тихий ресторан, где нам никто не помешает. Дадите мне пятнадцать минут на сборы? Извините, что причиняю столько хлопот.

На это ему нечем было ответить.

Она одевалась чуть дольше пятнадцати минут: тот самый «лиловый костюм» темно-бордового оттенка, классического покроя, с юбкой до пухлых колен; светлые чулки, блестящие кожаные туфли. Вероятно, он слишком нескромно ее рассматривал, и она перехватила его взгляд:

— Надеюсь, вам не стыдно будет выйти со мной, мистер Ван дер Вальк?

Получив звонкую оплеуху, он в знак раскаяния взял у горничной пальто — короткое, из черного блестящего меха с завитками, напоминающего армянина, — и помог ей одеться. Он только сейчас понял, что ему устроили экзамен, а он завалил первый вопрос. На дорожке стояла маленькая «лянча» целомудренного синего цвета.

— Вы поведете или мне самой сесть за руль? — спросила она.

— Как пожелаете, — сказал он, не уверенный, правильно ли отвечает на второй вопрос теста.

— Тогда, наверное, лучше я — движение в Дублине…

— Мне бы не хотелось, чтобы из-за меня вас оштрафовала полиция.

Он открыл перед ней дверцу, и она точным движением села на водительское место: модель была четырехдверной.

— Я не очень люблю спортивные машины, из них так неудобно выходить, — заметила она.

Вела машину быстро и аккуратно, как все уверенные в себе женщины-водители. Он получал наивное удовольствие от езды в хороших машинах и сообщил ей об этом, за что заработал хорошую отметку — она улыбнулась.

— Сенатор Линч, — в кавычках, — ездит на большом черном «мерседесе». Я просто ненавижу эту машину.

— Богатые города отдают их в пользование полиции, только более дешевые модели, спешу добавить. От них ужасно пахнет. Могу лишь сказать, что мой город предоставил мне «фольксваген».

Она симпатично хихикнула, не осознавая, что улыбка делает ее моложе.

— Интересно, где же мне припарковать машину?

Они остановились на узкой, запруженной машинами улочке.

— Позвольте, я все устрою; для чего же тогда существуют полицейские?

Он помог ей выйти, протянул руку за ключами и проводил до входа в ресторан. К ним заспешил привычный метрдотель, бледнолицый гусак. Доктор Ван дер Вальк не позволит себя запугать. Он протянул ключ вместе с хрустящей десятишиллинговой купюрой:

— Миссис Линч просит вас припарковать ее машину.

— О, я не уверен…

— Раз я ее привез и раз я иностранец, то я уверен.

— Но у нас нет парковщика.

— Может, вы хотите, чтобы мы пошли в другое место? — спросил Ван дер Вальк гнусным тоном.

— Э-э-э… Стивен! Припаркуй машину миссис Линч и смотри не поцарапай ее. Сюда, пожалуйста, сэр. Позвольте ваши пальто.

— Браво, — заулыбалась она. Комиссар получил еще одну пятерку!

— Я ненавижу устраивать скандалы в ресторанах, но иногда их нужно ставить на место. Вы пьющая женщина?

— Пожалуй, да, — кивнула она, смеясь над его английским.

— Тогда мы выпьем шампанского.

Он уже мысленно составлял отчет о расходах: «Обед для миссис Линч» — он мечтал увидеть лицо посольского бухгалтера!

Пока вокруг них крутились официанты, они вели светскую беседу.

— Дублин — очень маленький город, — заявила она.

Но даже когда они избавились от навостривших уши официантов, она продолжала интересоваться Голландией. За пирожными — миссис Линч со здоровым неуважением относилась к своей фигуре — она спросила его о жене. И лишь после того, как им подали кофе, она вдруг поинтересовалась:

— Что из себя представляет эта женщина?

— Ее не назовешь красавицей, хотя очень и очень привлекательна. Она необычна. И потрясающе сексуальна. Я испытал это на себе.

— Сколько ей лет?

— Чуть больше тридцати.

— Где она живет?

Он колебался чуть дольше, чем нужно: ее светло-карие глаза в упор смотрели на него.

— Вы не хотите говорить, потому что боитесь, что я явлюсь туда и устрою ей взбучку?

Он покачал головой:

— Монкстаун. Это полицейское мышление. Они как метеорологи: не могут смотреть на закат и просто сказать, что он прекрасен.

— Я, как и муж, ненавижу всякие секреты, но не жду, что вы поверите мне на слово в таком щепетильном вопросе.

Ему нравилась ее честность; она поставила «плохо» самой себе!

— Я пока еще слишком мало ее знаю. У нее трое детей, муж работает в какой-то коммерческой фирме, зарабатывает немного, но на жизнь хватает, имеет репутацию порядочного, но пьющего человека.

— Это описание, — сухо, — подходит к девяноста девяти процентам жителей Дублина. Вы пили с ним вместе?

— Еще нет. Но надеюсь, мне еще представится такая возможность. Я знаю о том, что он пьет, только с ее слов. Она весьма разговорчива.

— Если она такая необычная, как вы говорите, почему она вышла замуж за такого человека?

— Я сам задавал себе этот вопрос, но, может быть, на самом деле он совсем другой.

— Наверное. Да, я выпью бренди или у меня уже нос покраснел?

— Ни капельки.

— Я родилась в бедной семье, — спокойно сообщила она, — наверное, поэтому мне нравится быть богатой и поэтому иногда я веду себя грубо. Я совершаю неуместные поступки. С тех пор как сенатор Линч стал важной политической фигурой, мне пришлось научиться не совершать их.

— Но иногда вы совершаете их умышленно.

— Вероятно, сейчас я именно этим и занимаюсь, когда говорю вам, что постараюсь сделать вашу работу более целесообразной — не говорю «легкой». Спасибо вам за приятный обед.

— Надеюсь, мы еще встретимся.

— Если бы я только могла думать, что это ради моего прекрасного лица! Что у вас на уме?

— Я бы хотел побольше узнать о Дэнисе.

— Понятно. Ну что ж, мистер Ван дер Вальк, я буду с нетерпением ждать возможности отплатить вам за вашу галантность. Попрошу мужа выбрать удобный для вас обоих день, и, возможно, вы доставите мне удовольствие и придете к нам на ужин.

— Да.

— Вы будете у себя в номере сегодня днем?

— Да.

Оставалось заработать еще одну отметку. Он подозвал официанта:

— Подгоните, пожалуйста, машину миссис Линч.

Ему хотелось работать, но он подозревал, что его стремление обернется ленивой сиестой. Он выпил всего один бокал шампанского, а она допила остальное и оставила ему целую бутылку бургундского…

Все точно: он заснул, и его разбудил пронзительный рев телефона. Не сразу сообразив, где находится, он снял трубку и сердито буркнул:

— Ван дер Вальк.

— Кабинет сенатора Линча. Вам звонит сенатор; подождите, пожалуйста, минутку.

Есть время зевнуть, взглянуть на часы — ого, двадцать минут пятого! — эх, окунуться бы сейчас в холодную воду с головой!

— Ван дер Вальк? Говорит Теренс Линч. — На другом конце провода прозвучал низкий, хрипловатый голос, немного протяжный. Обладатель такого голоса больше думает, чем говорит, и если уж говорит, то требует к себе внимания.

— Да, сэр.

— Я хочу с вами поговорить. Сегодня вечером вас устроит?

— Как вам будет удобно.

— Приезжайте к пяти. Спросите мою секретаршу; она проводит вас ко мне.

— Договорились.

— Хорошо.

Он вскочил с постели: скорее облиться холодной водой. Внутрь тоже не помешает.

— У вас есть минеральная вода? — спросил он официанта.

— Тоник вас устроит, сэр?

— Нет-нет. — Черт!

— Может, чашку чаю, сэр?

— К сожалению, нет времени; мне нужно идти.

— Очень хорошо, сэр.

— Такси, сэр? — спросил швейцар у дверей.

— Вы знаете контору сенатора Линча?

— Вам нужен Сенат или редакция газеты?

— Думаю, редакция.

— Сенатор Линч у себя?

— Я не совсем уверена; вы ведь хотели встретиться с ним лично, правильно? О, я поняла. Я звоню его секретарше, а вы пока присядьте, пожалуйста.

Желание выпить чаю, настоящего ирландского чаю, становилось нестерпимым.

— Мистер Ван дер Вальк? — произнесла секретарша без ошибки. — Вы удивительно пунктуальны.

— Я всегда пунктуален, но я страшно хочу чаю и ничего не могу с собой поделать.

Девушка походила на стюардессу с рекламного плаката; почему-то в самолетах они выглядят по-другому.

— Правда? Но это не проблема; я немедленно приготовлю вам чай.

— Вы — прелесть.

Она действительно была прелестна: этакая аппетитная штучка в платье, напоминающем спелую малину, которая с удовольствием разрослась на выступающих частях тела, если допустить, что малина знает толк в сексе, а она точно знает, потому что расположилась как раз там, где нужно, — хм, не стоило пить столько бренди.

— Я спустилась за вами, потому что вы не сможете найти дорогу сами. Поедем на лифте или поднимемся пешком по лестнице?

— Пешком. Как вас зовут?

— Элизабет.

Поднимаясь по лестнице, она выглядела еще прелестнее, чем на ровной поверхности.

Кабинет сенатора Линча оказался современным и удобным, не большим и не маленьким. Пространство одной стены занимали книжные полки, посреди комнаты стоял стол, за которым сидел сенатор, а перед ним еще один стул для посетителей. Он встретил его твердым рукопожатием в духе Джеймса Бонда.

— Садитесь. Проследите, чтобы мне не мешали, Лиз.

— Хорошо. Мистер Ван дер Вальк очень хочет чаю.

— Ну так принесите ему. И мне тоже.

Ван дер Вальк сел на стул и краем глаза заметил чью-то зловещую фигуру в углу за спиной. Горилла? ИРА? Корсиканский бандит в темных очках? Он оглянулся. Огромный фотомонтаж У. К. Филдса в костюме ковбоя с горящими глазами на бесстрастном лице профессионального игрока в покер: у него даже кровь застыла в жилах. Сенатор Линч смотрел на комиссара с тем же выражением.

— Внешность, — произнес тягучий голос, чеканя слова как кузнечным молотом, — обманчива. Мне нравится постоянно видеть подтверждение этому.

— И иногда делать вид, что у вас на руках все козыри?

— И это тоже. Вы открыли свои карты… перед моей женой. Вероятно, не все. Хм. Я не часто встречаюсь… с полицейскими. Вы наверняка хотите сигару. Возьмите.

Он взял, с удовольствием затянулся, чувствуя на себе пристальный взгляд. Скрывшись за дымовой завесой, он в свою очередь тоже рассматривал сенатора. Линч имел самую обычную внешность: среднего роста, в меру привлекательный, седовласый. Одежда подобрана со вкусом, но без изюминки. Серый костюм, серый галстук, серые глаза. Он был либо очень умен, либо просто хороший политик — его самообладание вызывало уважение.

— Добро пожаловать в Ирландию. Не все мы… поэты. Каменщики. Или болтуны.

— Некоторые считают, что у ирландцев слишком сильно развито воображение.

— А я слышал, что у голландцев оно вовсе отсутствует. Люди… многое говорят. Подождем чая. Что бы мы делали… без чая?

Открылась дверь, и вошла Лиз с подносом.

— Что бы мы делали без Лиз? — сказал Ван дер Вальк, чувствуя восхитительный запах у себя за спиной.

— Нам бы пришлось столкнуться… с неприятными аспектами повседневной жизни.

— Самим пристегивать ремни.

— И готовиться… как бы это сказать… к встряске.

— И чувствовать тошноту.

— И чувствовать тошноту. Я говорил с женой. Она хорошо разбирается в людях. Но я хочу составить собственное мнение. Я не боюсь… говорить откровенно. Вся цепь событий, вы наверняка составили досье. Я хочу на него взглянуть.

— У меня его нет. Досье хранится в магистрате. — Нет смысла говорить ему, что документы по делу об убийстве являются строго конфиденциальными.

— Ваши люди в Голландии: они попытаются найти… подход к местным правовым органам?

— Вряд ли.

— У сенаторов есть возможность получить секретные документы.

Пришло время разыграть свою карту.

— Вам нужен инспектор Флинн из Дублинского замка.

— Флинн… Флинн. Я его не знаю. — Судя по голосу, он скоро с ним познакомится.

— Вы занимались расследованием того преступления в Голландии? — продолжал он.

— Да, сэр.

— Будьте любезны, расскажите мне свою… версию событий.

Он не хотел рассказывать ему никакие версии событий, но, похоже, выбора не было. Все ясно: важный человек берет дело в свои более компетентные руки и отдает распоряжения мелким сошкам. Ван дер Вальк монотонно повествовал о том, как полиция Нидерландов вышла на Дэниса, а сам думал, что люди сами создают препятствия своим стремлением непременно вмешаться в ход расследования. Не так давно он расследовал тихое бытовое убийство, немного мелодраматичное, которое DST — французская служба безопасности — превратила в международный цирк, и в результате он сам стал выглядеть отъявленным негодяем и вредителем. Политики сродни DST, только создают еще большие мелодрамы. Тщеславие, неконтролируемая потребность всюду совать свой нос, дьявольское всезнайство, желание быть самым умным и набрать побольше очков. Бедный Ван дер Вальк! Ты ненавидишь мелодраму, но все серьезные преступления, которые ты расследовал, всегда притягивали к себе мелодрамы, как банка с вареньем притягивает мух, — так было и так будет всегда.

«Ты строишь мне препоны со своим сыном Дэнисом, и я не могу тебе помешать, — злорадно думал он. — Но Стаси — моя».

— Хм-м. — Когда он закончил. — Хм-м. — Еще раз.

Ван дер Вальк уважал продолжительное молчание, которое могло оказаться решающим.

— Хм-м. — В третий раз. — Моя жена… хочет, чтобы я вам помог. Не задумывайтесь о ее мотивах. И о моих… тоже. Как и у большинства людей, у меня есть долг… обязательства. Никто, и вы в том числе, не знает, в чем они… заключаются. Никто не смеет… указывать мне, что делать. Я сам во всем разберусь. Мальчик… вы знаете, где он?

— В Риме, как мне сообщили. Если он, конечно, уже не уехал. Он не сидит на месте.

— Похоже, вы хорошо подготовились. Он в Риме, но может и уехать. Он не обязан отчитываться в своих передвижениях… передо мной… перед вами. Ему уже больше двадцати одного: он ищет свою дорогу в жизни. Нет никаких причин для экстрадиции. Может быть, я должен, а может, и нет… заставить его вернуться домой… и ответить на вопросы, которые могут оказаться неприятными. Мне нужно подумать. Я могу вам в чем-то помочь. Надавить… на мальчика такого возраста не так просто… как кажется. Как бы вы… это сделали? Нет, не говорите, я и так знаю. Вы бы… помчались туда и попытались… запугать его. Загнать, как овцу, в стадо. Я… на это не пойду. Позвольте мне самому с ним разобраться. Молодой человек… в таком возрасте… это взрывчатка… готовая взорваться в любую минуту.

— Нитроглицерин.

Сенатор говорил разумно, без помпы. Он был умным человеком.

— Верно. Стоит его уронить… и он взорвется. Так, а теперь насчет этой… женщины.

— Нет, — неожиданно громко возразил Ван дер Вальк.

Глаза Линча напоминали ему два наконечника пинцета, с помощью которого поднимают какой-нибудь неприятный предмет и кладут на стол, чтобы рассмотреть получше. Но он ничего не сказал.

— Он может взорваться сразу в нескольких местах, — продолжал Ван дер Вальк, надеясь, что его желание сожрать этого мальчишку живьем на завтрак не слишком бросается в глаза. — Его положение с точки зрения морального права, международного права — как вам больше нравится — многим создает проблемы, но это не мое дело. Моя работа заключается в том, чтобы получить отчет о его действиях в определенный день. Я должен задать ему ряд вопросов, и каково будет его положение потом, зависит от его ответов, и здесь я ничего не решаю. Я не собираюсь его запугивать и готов встретиться с ним в любом месте и в вашем присутствии. Я не предлагаю вам сделку — оставьте ее мне, и я оставлю в покое вашего сына.

Ван дер Вальк чувствовал спиной устремленный на него взгляд игрока в покер. Может, ему стоит прижать свои карты к груди и сидеть с каменным лицом, зная, что они слабоваты, но надеясь, что у Линча еще хуже? Возможно, но не в его характере.

— Я не собираюсь, — мягко пояснил он, — шантажировать вас этой женщиной. У меня ничего нет на вашего сына; он был свидетелем, вероятно, важного момента в жизни человека, который вскоре погиб. У меня нет ничего на женщину, которая может что-то знать о его душевном состоянии. Но я обязан это выяснить.

Пинцет осторожно поднял его и положил на стол, направив мощный луч света. Его рассматривали в полном молчании.

— Я не стану давить на вашего свидетеля, — просто сказал Линч. — Эта женщина… все ее слова… будут тщательно взвешены. Моя жена вам доверяет. Я сомневался… не попытаетесь ли вы использовать эту женщину… чтобы надавить на меня. Я верю вам на слово. Хм-м… Я и так слишком много вам сказал. Мы друг у друга в руках, мистер Ван дер Вальк. Мы должны больше знать друг о друге. Я буду держать с вами связь. Вы тоже? Очень хорошо. А сейчас попрошу… меня извинить. Пожалуйста, сообщите Лиз… если захотите сменить базу.

Ван дер Вальк встал:

— Как вы думаете, что я обнаружу?

— Детскую влюбленность, — сухо ответил Линч.

— Полагаю, мне не нужно вам напоминать, что это тоже весьма взрывоопасное состояние.

— Я все держу под контролем, можете мне поверить.

Ван дер Вальк зашел в кафе и поел то, что в Ирландии называют чаем: яичницу с сочным беконом, сосиски, помидоры и хлеб — все это сильно поджарено и, чтобы добить окончательно, смачно полито кетчупом. Пить чай в таком сопровождении сродни самоубийству. Хлеб с маслом: тесто выпаривают, а потом называют это хлебом — в Ирландии, в Англии и, увы, в Голландии тоже. По своему опыту он уже знал, что в эту минуту пол-Ирландии пьет соду. Но все равно комиссар ел с удовольствием. Не торопился, и, когда доел, час пик уже кончился, и он с комфортом доехал до Монкстауна, не опасаясь быть раздавленным.

Пока он сидел в кафе, шел дождь; в Ирландии он мягче, чем в Голландии. Мокрые улицы блестели черным асфальтом, в воздухе пахло свежестью; небо немного прояснилось, но тучи не уходили. Мелкие капли падали на лицо, Под деревьями капли становились крупнее, тяжелее и стекали за воротник, но не носить плащ под теплым сентябрьским дождем было для него чуть ли не делом чести.

Удивительное умиротворение; вокруг ни души, издалека доносится приглушенный шум машин и автобусов, проезжающих по шоссе. На землю спустились сумерки нежно-голубого цвета. Он находился в стеклянной чаше покоя, в аквариуме чуть больше банки для варенья, но и этого было достаточно, чтобы на несколько минут забыть о неприятных обязанностях. Что видит рыба там, под водой? Он шагал по Белгрейв-сквер к прибрежному бульвару, чтобы это выяснить. Здесь проезжали машины, возвращаясь домой из Дублина, но их было немного. На залив опускалась ночь. Он глубоко вдохнул: такой, наверное, была Калифорния сорок лет назад. Море тихонько похрапывало; чувство покоя вызывало щемящую тоску: лучше бы он сюда не приезжал. И почему этому Мартинесу нужно было погибнуть?

Где-то на горизонте, там, где небо встречается с морем, появилось лицо миссис Линч, приятное и спокойное, его сменила жесткая маска сенатора со стальным взглядом — проверенные, надежные лица, способные бороться и победить бурю. Потом проступили черты Стаси, красивые, но вызывающие тревогу, возбуждающе экзотичные, — чувство покоя резко исчезло. Он повернулся, и при переходе через Сипойнт-авеню его едва не сшибла машина. Ирландцы — цивилизованные люди, но только когда они без машин: тут их ничто не отличает от других европейцев. Двигатель внутреннего сгорания, водруженный на четыре колеса, вырабатывает разрушительную энергию. Один знакомый доктор недавно заметил, что он действует гипнотически на людей с низким интеллектом.

На Белгрейв-сквер он продолжал размышлять о машинах. Мужчины едут домой; здесь ни у кого нет гаражей. Зачем в Ирландии гараж? Здесь не бывает морозов. Автомобили в Ирландии в основном английские, но встречаются и немецкие — так они демонстрируют англичанам свою независимость. Глядя на все эти «фольксвагены», он чувствовал себя как дома. Грязный черный «остин», несомненно, принадлежит мистеру Эдварду Фланагану, которого он считал слабым звеном. По машинам, конечно, трудно судить. Владельцем грязного черного «остина», набитого обрывками бумаги, так же как и грязного черного «пежо», как правило, оказывался какой-нибудь мерзкий коммивояжер, но иногда можно и ошибиться: чтобы проверить, нужно позвонить в дверь. Он так и сделал.

Дверь открыл мистер Фланаган. Сзади на него падал свет, поэтому трудно было составить первое впечатление. Голос звучал мягко и дружелюбно, как, впрочем, и большинство ирландских голосов.

— Мистер Фланаган?

— Да, это я.

— Меня зовут Ван дер Вальк. Я офицер полиции Нидерландов.

— Вы не ошиблись? Вам нужен именно я? — Недоуменно.

Ах, Стаси, скрытничаешь?

— Если вам будет удобно. Надеюсь, вы уже поужинали. Не могли бы вы уделить мне несколько минут?

— Да, наверное, но боюсь, я ничего не понимаю.

— Вчера имел удовольствие разговаривать с вашей женой.

— О, ясно. — Лицо озарилось пониманием, которое сменилось подозрением. — Да… э-э-э… я не совсем понимаю, что вы от меня хотите.

— Только поговорить. И больше ничего.

— Задать мне вопросы, да? Я не знаю… Пожалуй, вам лучше войти. У нас не убрано. Жена сейчас занята… да ладно, входите. Нет-нет, все в порядке, я ничем особенным не занимался.

Смесь вежливости, любопытства и встревоженности привела Ван дер Валька в уже знакомую комнату.

— Садитесь… Вы не промокли?.. Нет, приятный тихий вечер. — Казалось, он хотел сгладить неловкость. — Извините за беспорядок. Дети…

— У меня дома точно так же, — успокоил его Ван дер Вальк и не солгал. Арлетт никогда не умела следить за порядком.

В комнате было уютно; несмотря на всю свою эксцентричность, Стаси оказалась хорошей хозяйкой. В камине весело горел огонь.

— Мне нравится угольный огонь, — оборонительно заявил Фланаган, неправильно истолковав восхищенный взгляд.

— Мне тоже.

— Послушайте… э-э-э… может, вы скажете, в чем дело?

Этот парень понравился ему с первого взгляда. «Господи, — думал Ван дер Вальк, — мне нужно работать Санта-Клаусом!» Этакий милый, добродушный старикан, который с пониманием кивает в ответ на любое слово. Ему понравилась семья Линчей; теперь он начинает любить семью Фланаганов.

— Я комиссар района, в котором при невыясненных обстоятельствах убили мистера Мартинеса — вашего тестя, не так ли? Я приехал сюда, чтобы — как бы это сказать? — раздвинуть рамки расследования.

— Да, теперь, когда вы мне объяснили, я вспомнил. Жена говорила, что кто-то приходил. Теперь я понимаю. — Он не умел лгать.

За стеной слышался шум и топот, такие знакомые звуки — он мог с точностью определить природу их происхождения. Пара маленьких ребятишек в пижамах топотала босыми ногами (они вечно теряют свои тапочки), яростно сопротивляясь всем попыткам уложить их в постель.

— Ты же сказала, что мы можем посмотреть телевизор.

— Я чистил зубы утром — ведь это сегодня?

— Я не могу найти тапочек.

— Он взял мою книжку и стукнул меня, а я его толкнул. Он упал и начал плакать, как маленький!

— Мама, я хочу попить воды.

Эта сторона жизни Стаси имела огромное значение, он не мог ее игнорировать. Если он хочет чего-нибудь добиться, он должен не только полюбить ее, но и научиться понимать. Она — домохозяйка с тремя маленькими детьми, у нее много дел, и она довольна жизнью. Ее не назовешь не целеустремленной, скучающей, разочарованной женщиной, которой нечем заняться. Что же у нее в душе?

Ван дер Вальк продолжал скучно рассказывать, Фланаган вежливо слушал. Дверь приоткрылась, в щелке показался любопытный нос. Фланаган решил дело отработанным способом.

— Спать. Папа занят. И пожалуйста, закрой дверь.

Он был не такой высокий, как Ван дер Вальк, но широкоплечий, с типично ирландскими чертами лица, которые с возрастом грубеют — большие честные карие глаза, массивный подбородок, давно не стриженные вьющиеся каштановые волосы, мускулистая шея, из-за которой приходится покупать рубашки большего размера, руки и ноги под стать и неожиданно тихий, тонкий голос. Глаза ясные и незамутненные; он не производил впечатления сильно пьющего человека, но, судя по всему, никогда не отказывался, услышав предложение: «Может, по стаканчику?»

Нужно избавиться от длинной белой бороды, думал Ван дер Вальк, добавить металла в голос. Как можно пробиться сквозь весь этот ирландский туман? Линчи давали прямые ответы на прямые вопросы, но у него начинало складываться ощущение, что от Фланаганов прямых ответов не дождешься.

— Понимаете, мне нужно как можно больше узнать о взаимоотношениях мистера Мартинеса и Дэниса Линча.

— Да… вот только я не могу понять… Вы разговаривали с моей женой, она мельком упомянула об этом. Это было вчера, да?

Он прикурил сигарету и шумно затянулся. В нем чувствовался ум, нервное напряжение, осторожность, но при этом он смотрел немного свысока, словно давая понять, что ему хорошо известны все полицейские уловки и хитрости.

— Вы хотите сказать, что она не успела вам рассказать? Или что вы не знакомы с Дэнисом? — уточнил Ван дер Вальк.

— О, конечно, я знаком с Дэнисом; он вроде как друг семьи. Только я не очень хорошо его знаю. Сколько ему сейчас? Года двадцать два? Да я его почти и не видел. Я не знаю, что еще вам добавить.

— Он больше друг вашей жены? Она утверждает, что хорошо его знает.

— Верно, — согласился Фланаган спокойно, почти дерзко. — Он собирался поездить по Европе и попытаться найти там работу. Знаю, звучит несколько туманно, но это характерно для его возраста, не так ли? Я хочу сказать, у его родителей много денег; поэтому он мог не торопиться и спокойно найти подходящую работу. Разве он виноват?

— Нет. — Терпеливо. — Теперь о Голландии.

— Думаю, он попросил жену дать ему чей-нибудь адрес в Голландии, а она, наверное, ответила, что никого там не знает — она с детства живет здесь. Поэтому, вероятно, она дала ему адрес своего отца. Кажется, больше я ничего об этом не знаю.

— Вам кажется?

— Я сам при их разговоре не присутствовал. — С обезоруживающей простотой.

В этот момент, как по сигналу, словно желая спасти дорогого Эдди от неловких вопросов, точно она подслушивала под дверью — наверняка она это и делала, — открылась дверь и в комнату вплыла Стаси. Ван дер Вальк вежливо поднялся со стула. Она выглядела умиротворенно и неряшливо в коричневой юбке и свитере. Пряди волос падали на глаза, но она и не подумала привести себя в порядок или подкрасить губы. Домохозяйка «au naturel», которая только что с трудом уложила детей спать и теперь вернулась к гостям, немного растрепанная, разгоряченная поисками тапочек под кроватью, с забрызганным мылом рукавом. Некоторым женщинам — а Стаси относилась к их числу — это придает особый шарм. Ее необычное лицо стало еще красивее, она завораживала, притягивала к себе еще сильнее. Она дружелюбно протянула руку — без смущения, тревоги или удивления:

— Извините, но уверена, вы все понимаете. Эдди, дай мне сигарету.

Она из вежливости говорила по-голландски, Эдди явно ее понимал. Она жестом разрешила Ван дер Вальку сесть, а сама забралась на диван, поджав под себя ноги, скромно натянув на колени юбку. Дымила сигаретой, прищурив глаза от дыма, и рассеяно смотрела на стену за его спиной. Такая расслабленность, столь небрежное спокойствие — «принимайте нас такими, какие мы есть». Не переигрывает ли она? Что это? Защитная реакция? И если так? Естественно: какой-то странный полицейский ходит к ним два дня подряд; наверное, это раздражает. Но она была сама вежливость. И искренность.

— Вас, наверное, беспокоит, комиссар, мое равнодушие, как вам могло показаться, к смерти моего отца. Но он был старым человеком, хотя выглядел моложе своих лет; он вел очень напряженную жизнь, и мы всегда думали — мой муж, сестры, все, кто его знал, — что в конце концов произойдет какой-нибудь сбой и он просто умрет без долгих болезней и всего такого. Так и вышло. Да, я знаю, он умер насильственной смертью, и это действительно ужасно. Хотя нам пришлось — не вам мне говорить — научиться жить рядом с насилием; его так много в мире. Мы были уверены, что на него без всякой причины напал сумасшедший — о, конечно, для сумасшедшего причина ясна, его преследует какая-то идея, и он должен ее осуществить, но это уже из области психиатрии. По-другому это объяснить невозможно — ведь люди обычно не режут друг друга на улице? Думаю, его мог убить какой-нибудь едва знакомый человек, затаивший на него выдуманную обиду; он решил, что отец обошел его в сделке, и в приступе ярости ударил его ножом, точно ребенок, а потом спокойно скрылся в неизвестность, ничуть не переживая о случившемся. Такие люди не чувствуют угрызений совести, не так ли? И именно поэтому все кажется таким бессмысленным.

Хорошо говорит наша Стаси. Ван дер Вальк нащупал в кармане смятую пачку «Житан» и вставил сигарету в рот. Эдди услужливо поднес зажигалку. Только не показывать сарказма. Вести себя по-голландски.

— Спасибо… Да, ваша версия звучит правдоподобно, — небрежно и бесцветно бросил он.

Ее затянутые дымкой глаза сверкнули — она сразу все поняла; ее не проведешь.

А старина Эдди не понял ничего и по глупости влез в разговор:

— И не только правдоподобно.

Сигарета помялась в кармане, и Ван дер Вальк вытащил ее изо рта, чтобы распрямить.

— Убийство, мистер Фланаган. Кровавое, жестокое преступление. Сбежавший сумасшедший, выпущенный раньше срока психопат — это старое клише. Много умов тратило силы на эту версию. Если бы ее приняли, меня бы здесь не было.

Эдди вертел в руках пепельницу.

— Я проходил по Сипойнт-авеню, — миролюбиво продолжал Ван дер Вальк. — Оттуда открывается красивый вид. Все очень тихо и спокойно. Как в Голландии — нам нравится думать, что мы живем в мире. Никаких разбитых стекол, переполненных урн, никаких стычек с пуэрториканцами в Испанском Гарлеме, никакого завывания полицейских сирен — нам кажется, что все это происходит только по телевизору. Хм-м… Любой четырнадцатилетний подросток может свободно купить оружие. Прелестная молодая женщина, мать маленьких детей — вроде вашей жены — после похода по магазинам отправляется в тир и носит в своей сумочке пистолет 38-го калибра. Насилие, как верно заметила ваша жена, есть везде. Люди считают, что с ними такого не произойдет. Вам кажется, что я просто заполняю всякие бланки, только лишь потому, что не ношу с собой пистолета. Все это избитые клише. Они очень мешают в работе полиции. Как полицейские в книгах, которые всегда такие милые и спокойные, заботящиеся о жене и детях. Среди них ни одного мерзавца. Как вы, как я. Правда, — с вызовом, — у многих часто заводятся грязные мысли.

— Да-да, — заволновался Эдди.

Стаси молчала.

— Я не хочу показаться грубым, — продолжал Ван дер Вальк, — но я здесь не для того, чтобы вести светские беседы о психопатах.

— Да, но насилие…

— Насилие — это как знак «Хорошая Хозяйка»: прилагается к комплекту.

— Звучит немного банально, — возразил Эдди.

— Вы правы, это действительно банально. Думаю, мне следовало выразиться по-другому: людям не хватает хороших честных войн для упражнения мышц, поэтому они склонны к насилию, даже беспричинному.

— Черт возьми! — взорвался Эдди. — Я не настолько хорошо знал — знаю — Дэниса, но все равно не могу в это поверить.

— А я его совсем не знаю. Как вы думаете, зачем я к вам явился? Чтобы вы пролили свет на его поступки.

— Разумеется, Стаси, — трусливо, — знает его лучше, чем я.

— Во всяком случае, достаточно хорошо для того, чтобы ни на секунду не поверить в этот вздор, — заявила Стаси. — Или же я его совсем не знаю. Но по-моему, комиссар, все это полнейший бред. Вам так не кажется? Упражнение в риторике.

Она показала ему, что у нее есть коготки и она может себя защитить; он сморщился от удовольствия, его «маленькие глазки до краев наполнились злостью», как говорит Арлетт. Стаси это заметила и осталась довольна собой.

— Вы не можете все свалить на Дэниса только потому, что он оказался рядом. Хотя, возможно, я еще больше, чем американское телевидение, идеализирую правосудие.

— Никто ничего не сваливает на Дэниса, насколько я знаю. Его ни в чем не обвиняют; все стараются быть справедливыми, на него никто не давит. Он просто свидетель, и я хочу с ним поговорить: это не означает, что на него объявлена облава.

— В любом случае, ваша облава бесполезна, — насмешливо произнесла Стаси, — потому что он сейчас в Риме.

— Если он до сих пор еще в Риме, — поправил Ван дер Вальк.

— А откуда ты знаешь? — спросил Эдди у Стаси.

— Я получила от него открытку сегодня утром, она лежит на камине.

Эдди вскочил, прочитал яркую открытку и передал ее Ван дер Вальку. Она была адресована синьоре С. Фланаган:

«Хорошо провожу время, увидел много нового. Жаль, что тебя нет рядом и я не могу разделить свои впечатления с тобой. С любовью

Дэнис».

— Это доказывает, что он ни от кого не прячется, — заметил Эдди.

— Весьма прилично и убедительно, — согласился Ван дер Вальк.

— И совсем не похоже на убийцу, — добавила Стаси.

— Верно. Ну что ж, вы были очень любезны и развеяли многие мои сомнения. Я отнял у вас слишком много времени.

Они начали притворно сокрушаться, что ничем не смогли ему помочь. Испытывая при этом, как ему показалось, удовлетворение от того, что им удалось его осадить.

Он развернул карту под фонарем: стояла такая дивная ночь, что ему захотелось прогуляться, и он пошел по берегу моря в сторону Далки. Он не мог понять, отчего у него так поднялось настроение; он не видел причин для радости. Но тем не менее был чрезвычайно доволен собой и даже запел вальс:

и грубо захохотал, потому что эти нежные слова, несомненно, были адресованы соблазнительной Стаси. Столь развратные мысли позабавили его, и он даже вспомнил еще несколько строчек, источавших самодовольство:

и старая дублинская служанка, возвращавшаяся домой из паба, посмотрела на этого идиота, который смеялся сам с собой и громко разглагольствовал по-немецки, и показала на него пальцем.

— Эти поляки всегда одинаковы, помоги им Господь, — сочувственно заметила она и скрылась за поворотом.

На небо выкатилась бледная анемичная луна. Ван дер Вальк смотрел на нее, как Эжен де Растиньяк, взирающий на Париж, но он был не настолько доволен собой, чтобы произнести: «Теперь нас двое». Наоборот, он чувствовал, что его скоро ждет участь барона Оша, который попался в ловушку и угодил в навозную кучу. Он всегда умудрялся влезть в дерьмо.

Почему он ведет себя так глупо? Ведь, кажется, уже давно не пил виски…

«Дорогая Арлетт, только что плотно позавтракал по-ирландски в постели — кофе у них, разумеется, ужасный, зато чай восхитительный. Обильная еда плюс виски в больших количествах плохо действуют на печень, но я много хожу пешком. Центр города можно обойти пешком, мне это нравится. Сегодня должен явиться в посольство; работа, как обычно, ужасная, но ирландцы очень забавные люди. Вчера обедал в дорогом ресторане с женой политика: почти ничего не накопал, но выпивка была отличная. Сегодня получил приглашение на ужин в дом того же политика. Придется взять напрокат смокинг! У него отменные сигары.

Несмотря на все эти маленькие радости, ситуация остается скверной. Никто не наставляет на меня пистолет, но руки выкручивают всевозможными ирландскими способами. Так что веду себя как истинный голландец — нахально и приземленно. Другого выхода нет, иначе я растворюсь в паутине фантазий… Должен совершить что-то умное, только не знаю что.

Познакомился с толковым ирландским полицейским, но он ничем не может мне помочь. Приходится действовать в одиночку. У меня созрел один непристойный план, но посольство едва ли одобрит его. Они мечтают только об одном: увидеть мою спину, желательно под высокой скалой — лучше всего прямо сегодня, в крайнем случае завтра».

Ван дер Вальк сидел за письменным столиком в псевдоантичном стиле, который так любят дорогие гостиницы. Такие столики всегда шатаются из-за длинных неровных ножек; но ничего, под ножку можно подложить книжечку бумажных спичек, которые больше ни на что не годятся. В ящике этого уродливого монстра он нашел писчую бумагу и конверты, а также несколько брошюрок под названием «На этой неделе в городе». В них рассказывалось о выставке цветов и фестивале народных танцев, а также приводился список белья для прачечной, годный лишь для того, кто непременно хочет знать, как по-немецки будет «бюстгальтер».

Он не умывался, на его лице словно засохла яичная маска. Приятно было просто сидеть и писать письмо жене в предвкушении горячей ванны. И знать, что горничная все за тобой уберет. Наверное, это едва ли не единственное достоинство гостиниц, и он пользовался им на всю катушку. День обещал быть спокойным и неторопливым: сначала он напишет скучный отчет, отнесет его в посольство, где ему зададут кучу глупых и ненужных вопросов, и потом отправится посплетничать с инспектором Флинном — единственное интересное событие за день. И наконец, он продумает все детали плана, как прижать соблазнительную миссис Фланаган.

Ван дер Вальк зевнул: надо бы побриться (сочетание яичной маски с колючей щетиной вызывало самые неприятные ощущения), но сначала он допишет письмо. В дверь постучали.

— Да?

Вошел посыльный с широкой ухмылкой на лице. Что это он ухмыляется? Наверное, смеется над его пижамой (ее выбирала Арлетт — немного ярковата).

— Портье просил извиниться, сэр, он немного перепутал почту и только сейчас нашел еще одно письмо для вас. Все в порядке, сэр?

Ван дер Вальк буркнул, поискал шестипенсовик, не нашел — не давать же мальчишке целый шиллинг, — кивнул и тотчас распечатал конверт. Ага, так вот откуда ухмылка. Самый дешевый конверт, надписанный шариковой ручкой, корявый почерк человека, совсем не знающего голландский. Он держал письмо осторожно, на случай если на нем остались отпечатки пальцев.

«Инспектору Ван Девалку, гостиница „Шеридан“, Стивенс Грин, Дублин».

Отправлено из Дублина прошлой ночью. Хм-м. Внутри лежал листок дешевой линованной бумаги.

«Убирайся. Мы не позволим иностранцам мазать грязью наших людей. Мы знаем, как с ними поступить. Чтобы через 24 часа тебя здесь не было. И не вздумай обращаться в охранку, они тебе все равно не помогут. Это первое и последнее предупреждение.

Да здравствуют повстанцы!»

— Что вы об этом думаете? — Мистер Флинн прочитал послание и криво ухмыльнулся. Ван дер Вальку все время казалось, что он над ним посмеивается. — Отправить в лабораторию?

— Если вы считаете, что нам это поможет.

— М-м-м, отправлено вчера около полуночи с центрального почтамта. На первый взгляд, бумага и ручка куплены в «Вулвортсе». Ирландский почерк, которому учат в школе «Христианские братья». Ван де… правильно ведь будет Ван дер… голландец так не напишет.

— А может, нас специально сбивают с толку. Это же известный трюк — написать с ошибками, чтобы направить следствие по ложному пути.

— Верно. Но посмотрите — здесь написано «охранка», а так говорят только в Ирландии.

— Вы хотите сказать, что его могли подделать, но писал это не голландец.

— Что-то вроде того. Вряд ли это сделала ваша новая подружка.

— На стиль сенатора Линча тоже не похоже. Есть идеи?

— Вполне возможно, это вообще не имеет отношения к вашему делу, — пожал плечами Флинн. — Может, его написал какой-нибудь псих. В Дублине полно психов — если задаться целью поместить их всех в «Грангегорман», очередь выстроится отсюда до самого Атлона. Возможно, мне удастся что-нибудь выяснить, хотя вряд ли это важно.

— Да, а времени на выяснение уйдет много, — согласился Ван дер Вальк. — Что это за повстанцы?

— Обычный лозунг, совершенно бессмысленный, типа «Хайль Гитлер» или «Ха-ха-ха». Мы получаем тысячи таких посланий. Наверное, кто-то увидел вас здесь или вместе со мной.

— Похоже, они обо мне что-то знают. Хотя… эта фраза насчет грязи: вроде бы подразумевает некую осведомленность?

— Осведомленность человека, которому нечего больше делать, кроме как развесить уши в пабе, и который, по всей видимости, знает меня. У некоторых есть на это причины, — хмыкнул он. — Наверное, они услышали какую-то часть нашего разговора, и им это не понравилось. Как бы там ни было, нетрудно догадаться, что вы приехали сюда работать, а не развлекаться.

— Если вас это не беспокоит, то меня тем более.

— Ксенофобией страдают везде, так ведь? Недоверие к постороннему влиянию и вмешательству — психи очень из-за этого переживают. Мы на всякий случай оставим записку у себя, ладно? Я отправлю ее в лабораторию; пусть немного позабавятся. Кстати, у меня есть для вас новости: сегодня утром сенатор Линч улетел в Рим. Сведения поступили из аэропорта: он открыто зарегистрировался под своим именем, и в этом нет ничего необычного; он часто отбывает в подобные места, о его отъезде даже двух строчек не напишут.

— Я встречался с Линчем, как вам известно. Он взял с меня обещание не трогать парня. Он сам все выяснит и честно мне расскажет, и я поверил ему на слово, потому что если я буду ему доверять, то, надеюсь, он ответит мне тем же. Он сказал, что мы в руках друг у друга.

— Вы меня нисколько не удивили. Это в его духе.

— Получил от него приглашение на ужин у него дома послезавтра. Кстати, письмо повстанцев пришло с той же почтой; я спрашивал у портье. Оно зацепилось за другой конверт, поэтому мне его передали позже.

Флинн осторожно дотронулся до конверта.

— Немного липкий, — кивнул он. — Испачкали в чем-то вроде варенья. — Он наклонился и принюхался своим длинным заостренным носом, точно как охотничья собака с печальными глазами. Как называется эта порода? Гончая? Бассет?

— «Гиннесс», — ухмыльнулся Флинн, — или, если быть точным, стаут. Можно предположить, что конверт надписывали, сидя за столиком в пабе, на который до этого опрокинули кружку с пивом. Псих. Кто в здравом уме станет писать письмо в луже стаута? Во всяком случае, у нас таких знакомых нет.

Он ошибался, потому что вечером на Ван дер Валька напали на Сипойнт-авеню.

Как он и ожидал, день, проведенный в посольстве, оказался муторным и скучным. Они считали, что положение вещей нельзя назвать удовлетворительным (он тоже так считал). Им не нравилось, что он не добился особых успехов (ему тоже). Все дело представлялось расплывчатым, бесперспективным и крайне неприятным (он был с этим согласен). Ему следует вести себя очень осторожно с миссис Фланаган, поскольку факт виновного знания или сокрытия информации может подтвердить только этот парень Линч, который находится в Риме, хм-м; в любом случае его слова сейчас или в неопределенном будущем вряд ли можно считать истиной в последней инстанции, хм-м. Поэтому ему следует быть крайне осмотрительным, поскольку, если поступят жалобы о посягательстве на свободу субъекта, или о ложных слухах, или, боже упаси, о неправомерном аресте, посольство окажется в ужасном положении.

Ему больше чем обычно хотелось крикнуть, чтобы они заткнулись.

Снова приближался вечер, когда он вышел из автобуса в Темпл-Хилл и направился в сторону Белгрейв-сквер. У него не было никакого плана, и он специально шел пешком, чтобы сосредоточиться, поэтому не замечал почти ничего вокруг. Детективы в книгах, думал он, занимаются дедукцией. А настоящие детективы получают сведения от информаторов, услуги которых оплачиваются из полулегальных фондов, выделенных для этих целей. Все это очень хорошо, если ты служишь в одном из известных кланов с громкими названиями, типа «Отдел нравов» или «Бригада по борьбе с бандитизмом», но он был всего лишь бедным провинциальным полицейским без каких-либо тайных фондов. И что ему было делать? Он как мог боролся с мелочной завистью и страхом. Когда имел дело с профессиональными преступниками, он старался найти слабое место в группировке и внести в ее ряды раскол. Он старался сыграть на борьбе интересов; ха! А что делать с семейными преступлениями? С ними все обстоит гораздо, гораздо хуже. Можно увязнуть в грязи. Тебя затягивает в паутину сплетен, скандалов и мелких пакостей, приходится иметь дело с весьма многообещающими фактами о том, как дядя Генри повздорил с тетей Матильдой и у них испортились отношения из-за наследства двоюродного дедушки, Чарльза (который в 1910 году поссорился с дедушкой из-за вложения денег в предприятие, которое прогорело).

Он еще не встречался с двумя из трех прекрасных леди. Что они знают и о чем расскажут? Что написала им Анна? Что сказала Стаси? Они уже знают, что вокруг них бродит голландский полицейский и упорно интересуется Дэнисом Линчем.

Есть еще мистер Фланаган. Интересно, как он отреагирует на твердолобую тактику, на которую Ван дер Вальк возлагал некоторые надежды — лучшего он все равно не придумал, — если он скажет ему прямо в лоб об отношениях его прелестной добродетельной жены с не менее прелестным добродетельным мальчиком, и, что еще более важно, что мистер Фланаган об этом думает?

Он и дальше будет изображать из себя простака, упрямца и глупца.

Он был один на автобусной остановке. За ним никто не шел, во всяком случае он никого не заметил. Но кто-то ждал его на Сипойнт-авеню, и этот кто-то не мог знать заранее, что он пойдет этой дорогой. Может быть, кто-то выехал на машине следом за автобусом, потом обогнал его и притаился в тени деревьев, куда не попадал свет уличного фонаря?

Он внезапно почувствовал какое-то движение за спиной; дернулся в сторону, но слишком поздно. Он только начал разворачиваться, как на его голову обрушилось что-то тяжелое, скользнув по скуле и больно ударив по плечу. Удар пришелся по виску, и он отключился на пару секунд. Сразу же получил внушительный пинок в спину, пошатнулся и рухнул на дорогу, ударившись головой об асфальт. На этот раз он отключился полностью — больше ничего не слышал. Он даже не знал, не стукнула ли его проезжавшая машина.

Пришел в себя, чувствуя страшную тошноту. Молодой парень со своей подружкой усаживали его в машину. У него не ворочался язык, и он не мог ответить на их взволнованные вопросы. Они отвезли его в амбулаторное отделение больницы Святого Михаила, сообщили, что его сбила машина, и уехали без всяких дальнейших объяснений.

В тот момент ему было все равно. Он согнувшись сидел на покрытой пластиком скамье, заляпанной чем-то липким. Наверное, кровью, а может быть, это ребенок испачкал ее конфетой или кто-то пролил стаут и бармен лишь подмахнул грязной тряпкой? Нет, он в больнице, и медсестра с сильными руками протирает его лоб ватой, смоченной в эфире, — кошмарный запах. Он не мог думать, чувствуя себя ужасно глупо. Его тошнило от запаха эфира.

— Извините, но меня сейчас вырвет.

— Вот, сюда. Не пытайтесь встать.

Сострадательная сестра держала его за плечи, чтобы он не упал.

— Здесь ничего страшного, — произнес мужской голос. — Просто шишка. Немного кружится голова; выпейте это.

«Этим» оказалась нюхательная соль, растворенная в воде, старое надежное средство.

— Внутренних повреждений нет. — Голос обрел плоть энергичного молодого врача, похожего на игрока в регби: в голове прояснилось.

— Здесь больно? Нет? А здесь? А здесь? Хорошо. А здесь? А здесь?

— Ой!

— Все ясно. Ключица. Очень хрупкая кость. Простой перелом, и без рентгена понятно. Ничего серьезного. Вы, наверное, переходили дорогу, не посмотрев по сторонам. Сейчас такое ужасное движение. Ах, вы иностранец. Теперь понятно: вы привыкли к правостороннему движению. Сестра, руку подвесить на поддерживающую перевязь. Дайте ему пару таблеток кодеина от головной боли. Легкое сотрясение, и больше ничего; так, давайте еще раз проверим пульс — сто пять и уже приходит в норму. Все в порядке, не волнуйтесь. Вы здоровый мужчина, скоро поправитесь. Я видел более тяжелые повреждения на матчах по регби.

— Не хотите прилечь? — спросила милая медсестра.

— Я в порядке, сестра, спасибо. Могу я вызвать такси и уехать домой?..

— Что с вами случилось? — сочувственно поинтересовался портье.

— Неаккуратно переходил дорогу, и меня сбила машина. Ничего серьезного.

Никто не заметил странного расположения его ран: всех удовлетворяла его версия. Видимо, так было задумано.

— Какой кошмар. Движение просто убийственное. Некоторые водители совсем не соблюдают правил. Эти ублюдки все паркуются здесь прямо под знаком, на котором огромными буквами написано: «Стоянка такси». А им хоть бы что, черт бы их побрал, извините за выражение, сэр. Я вызову вам лифт. Спокойной ночи, спите крепко.

И он действительно спал крепко — наверное, из-за кодеина.

— Итак, что вы об этом знаете? — задал риторический вопрос инспектор Флинн.

— Это не псих, — заявил Ван дер Вальк. — Во всяком случае, не столь невменяемый, как вы считали. Как я считал, — добавил он из чувства справедливости.

— Я его достану, — рявкнул Флинн. Были задеты его честь, национальная гордость и чувство гостеприимства. — Я сожру его с потрохами. Чертов наглец.

— Кто-то не хотел, чтобы я говорил с Эдди Фланаганом.

— Может быть, он сам.

— Может быть, хотя я так не думаю. Ничем не могу подтвердить. Просто инстинкт.

— Инстинкт — вещь хорошая. То, что не может говорить, не может и солгать. Вы совсем его не разглядели?

— Я оказался слишком неповоротлив. Слишком много виски.

— Или слишком мало. Обед — за мной. На этот раз съедим немного устриц. А к этому джентльмену я проявлю максимум внимания.

Он чувствовал себя разбитым, уставшим, подавленным. Он не собирался сообщать о происшествии Арлетт; она с ума сойдет от беспокойства. Что может быть более удручающим, чем номер гостиницы днем? Все тело ныло и болело, но самое главное — он ничего не мог понять. В нападении не было смысла. Теперь он не был уверен, что ему нравится Ирландия. Он решил лечь в постель и ни о чем не думать, все равно ни голова, ни ноги не способны были совершать какие-либо усилия. Лучше бы кто-нибудь пришел и зашил рваный рукав, желательно парочка блондинок. Он лег в постель и заснул. Проснулся в миролюбивом настроении и почувствовал, что его мозг готов взяться за решение серьезных задач, к примеру заставить руку набрать номер телефона.

— «Тара Принтинг Уоркс», — ответил голос.

— Мистера Фланагана, пожалуйста.

— Подождите, пожалуйста… Он вышел. Ему что-нибудь передать?

— Когда он вернется?

— С минуты на минуту. Попросить его, чтобы он вам перезвонил?

— Да, пожалуйста, если не трудно. Передайте, что я по личному делу.

Он почистил зубы, заказал чай и вместе с ним получил сочувствие официантки — «милочки», как выражается инспектор Флинн.

«Ужасное движение, ужасное, помоги нам Бог». Главная тема ирландцев. Как сухо заметил Флинн, движение продолжает оставаться ужасным уже больше тридцати лет, и никто ничего не пытается сделать. Телефон зазвонил, когда он допивал вторую чашку. Это показалось ему хорошим знаком — значит, ему повезет и он возьмет Эдди Фланагана за рога. У этого парня точно есть рога, да еще какие. Ими можно пробить дырки в потолке спальни, а если он ошибается, то она — Стаси — святая Лючия, и он — Ван дер Вальк — отправится домой следующим же рейсом с одной рукой.

— Говорит Эдди Фланаган. Кто это?

— Ван дер Вальк.

— А.

— Я позвонил не для того, чтобы досаждать вам. Я болен, сижу в своем номере и ужасно хочу выпить. Приходите и выпейте со мной.

— О. — Подозрение немного рассеялось, но не до конца. — Ну… пожалуй, я бы смог… я скоро заканчиваю… Где? — Осторожно.

— Где вам будет угодно. Можно здесь. Тихо. Уютно.

— Ну… хорошо… мне по пути… дайте мне несколько минут. Там трудно найти место для парковки.

— Припаркуйтесь на чертовой стоянке такси, — посоветовал Ван дер Вальк: он быстро схватывал.

Когда Эдди Фланаган ввалился в кафе и замер на месте, уставившись широко открытыми глазами на перевязь и синяк, Ван дер Вальк перестал сомневаться в его невиновности — все в этом парне свидетельствует о невиновности, думал он. Но не будем делать поспешных выводов. Шаг за шагом. Он словно услышал голос старого Самсона, когда-то бывшего его комиссара: то была его любимая присказка.

«Шаг за шагом, как граф Монте-Кристо». Кроме этой книги, старый шельмец больше ничего не читал: она слишком хороша, говорил он, после нее ничего не хочется читать.

— Господи, что с вами случилось?

— Не поделил дорогу с автомобилем. Потом расскажу. Виски? Официант, будьте добры, две больших порции «Редбрест» в красивых стаканах.

— Да, сэр, — кивнул официант, привыкший к эксцентричности клиентов. — С водой, сэр?

— Эдди, вам с содовой или чистяком?

— Вы быстро пополняете словарный запас, — с восхищением заметил Эдди.

— Я ежедневно беру уроки. Со льдом? Без? И мне тоже. В чистом виде. Лед в виски — это все равно что флаг на судне с дерьмом. Извините, так говорят в Амстердаме. — Чем меньше льда, тем меньше ему придется растапливать.

— Вы заплатите наличными, сэр, или подпишете счет?

— Подпишу. — Щедро. — Левой рукой. О господи.

— Что?

— Ничего. Болит немного.

Внезапно его осенило. У него сломана правая ключица, а он почти на 180 градусов развернулся к нападавшему — значит, тот был левша. Эдди крепко держал свой красивый стакан в правой руке.

— За удачу.

— Да здравствуют повстанцы.

На этот раз Эдди непринужденно рассмеялся; напряжения как не бывало.

— Где вы этого набрались?

«Джон Джеймисон» десятилетней выдержки снимет напряжение с любого, подумал Ван дер Вальк.

— Я знаком с несколькими голландцами, с некоторыми из них мы занимаемся бизнесом, но я никогда не видел… ой, ой, сейчас скажу глупость.

— Вам казалось, что полицейский не способен… но после хорошей порции виски мы все становимся похожи на людей. Официант, две сигары, кубинские, и не из этого идиотского пакета; принесите коробку. А потом еще две штуки на сладкое.

— Ну вы даете, — хмыкнул Эдди.

«Счет расходов на спаивание Эдди Фланагана. Бедняга Эдди; ему неизвестно, что я беру уроки разговорного английского у мистера Флинна».

— Вчера вечером я как раз направлялся к вам. — Дождевая туча закрыла солнце. — Да, эти подойдут, — кивнул он, отрезая кончик сигары «Ромео и Джульетта».

— Приходится как-то справляться. Нет, у меня сломана не рука, а ключица.

Туча не уходила.

— Послушайте, вам нет смысла приходить ко мне. Мне нечего вам сказать, и моей жене тоже. Если вы пригласили меня сюда только за этим…

— Эдди, успокойтесь. Я знал, что именно это вы мне скажете, и готов вам поверить. Но сначала выслушайте меня. Так вот, сгущались сумерки, я не спеша шел по Сипойнт-авеню, как вдруг какой-то тип бьет меня по голове. Я немного увернулся, и удар пришелся вот сюда. И сюда. Потом он сталкивает меня на дорогу, якобы меня сбила машина. Проедет машина, собьет меня — ну и хорошо, то, что доктор прописал.

— Господи Иисусе, — ужаснулся Эдди, поглощая виски из чувства самозащиты.

— Теперь вы понимаете, почему я пригласил вас на встречу?

— Но… но вы же не думаете, что это я?

— Вы? — с притворным удивлением воскликнул Ван дер Вальк, словно эта мысль никогда не приходила ему в голову. — Нет, конечно же нет. Ни в коем случае. Но кого могла встревожить моя прогулка по Сипойнт-авеню? Кто мог знать, в какую сторону я пойду?

Эдди уставился на него остекленевшими глазами, широко открыв рот. Ван дер Вальк воспользовался его замешательством.

— В вашем районе часто нападают на людей? — язвительно поинтересовался он.

— Господи Иисусе.

— Конечно, я должен благодарить Бога за то, что меня не пырнули ножом, как вашего тестя.

— Господи Иисусе, — в третий раз выдохнул он. Привычным жестом опрокинул в себя второй стакан виски и снова прикурил сигару. В этом у него было мало практики, и ему пришлось повозиться.

Пока он отвлекся на сигару, Ван дер Вальк поставил ему свой наполовину полный стакан, а его придвинул к себе, и в очередной раз с интересом подумал, кто же мог его ударить по голове.

— Понимаете, Эдди, — доверительным тоном произнес он, — чего этот парень хотел добиться? Что я такого сделал или собирался сделать? Чем я его так напугал? Я прихожу и задаю один и тот же вопрос, в котором нет ничего страшного, и поэтому непонятно, почему кому-то пришло в голову сделать из меня отбивную. Меня интересует, в каких отношениях состоят мистер Мартинес, который убит, и Дэнис Линч, который шлет открытки из Рима. А из этого вытекает следующий вопрос: в каких отношениях состоят Дэнис Линч и миссис Фланаган, бывшая мисс Мартинес.

— Послушайте, вам не удастся вынудить меня обвинить свою жену в том, что она об этом что-то знает. Говорю вам, она ничего не знает.

— Значит, вашу жену обвиняют, так?

— Я этого не говорил.

— Боюсь, вы только что это сказали.

Эдди в замешательстве спрятался за стаканом с виски. Им принесли третью порцию, и Ван дер Вальк сделал большой глоток.

— Послушайте, — внезапно сказал он, снова почувствовав себя усталым: эйфория быстро проходила.

Он сделал еще один глоток, не зная, к чему его это приведет: то ли он взбодрится, как от «Боврила», то ли еще быстрее покатится вниз по скользкому склону.

— Послушайте, — повторил он. — Если можете, поверьте, что я не расставляю для вас ловушки. Я знаю, в детективных романах часто пишут, как полицейские хитростью вынуждают людей делать дискредитирующие их признания или превращают ничего не значащие факты в доказательство виновности. Такие вещи случаются, — мрачно признал он, — но не слишком часто.

Ну же, тупица, думай!

— Больше всего на свете полицейский боится, — быстро продолжил он, — совершить юридическую ошибку. Предположить, что человек виновен, и действовать в соответствии с этим предположением — плохо, более того, это преступление.

— Как это? — спросил Эдди, посмотрев на него неожиданно осмысленным взглядом.

«Наконец-то сделал что-то умное, — подумал Ван дер Вальк. — Эта моя пьяная болтовня, похоже, сдвинула гору недоверия и подозрительности». Вот что значит действовать спонтанно! Одна часть его разума внимательно и презрительно слушала усталую и запутанную речь его языка.

— А вот как, — произнес он с задумчивой эмфазой, характерной для крепко выпившего человека, однако при этом он совсем не был пьян. В действительности у него были полые кости. Наверное, в этом и заключалась проблема! Он чувствовал, как виски вытекает из сломанной ключицы и вливается в кровь. — А вот как, — повторил он. — В наши дни суд не признает человека виновным на основании полицейских показаний, не подкрепленных доказательствами. Но если полицейский убежден, что X виновен — ну, скажем, в мошенничестве, тогда все доказательства оказываются направленными в одну сторону. Все дополняет вину; он просыпается утром и просит жену сварить ему два яйца вместо одного, и это становится еще одним доказательством его вины. Так создается судебная ошибка. Именно в таком положении оказался Дэнис Линч. Против него не возбуждено никакого дела: насколько нам известно, он ни в чем не виноват, кроме, может быть, того, что перешел улицу в неположенном месте. Но его отношения с Мартинесом — вашим тестем — имеют огромное, возможно, решающее значение. Он был влюблен в вашу жену. Что еще? Для вас это болезненно, но снимите тяжесть с души.

Это почти сработало. Эдди открыл рот, и Ван дер Вальк точно знал, что он собирался сказать: да, это правда, и он знал об этом, но ничего не делал — а что можно с этим поделать? — но в конце концов Дэнис уехал в Голландию… Но в последний момент условный рефлекс оказался сильнее.

— Жаль, что я не могу вам помочь, — слишком поспешно ответил Эдди слишком доброжелательным, слишком дружелюбным тоном. — Вам кажется, что я могу, потому что немного знаю Дэниса; он импульсивный молодой человек. Возможно, он потерял голову и совершил какую-то глупость… то есть, я хочу сказать, могла возникнуть такая ситуация, в которой ему показалось, что он выглядит виноватым, и он мог начать вести себя так, словно на самом деле виновен. То есть, предположим, он решил, что вы хотите его арестовать, тогда он мог стукнуть вас по голове… хотя, конечно, его здесь нет, — совсем уж поспешно закончил он. — Мне все это не нравится, честное слово, я и так уже слишком много сказал. Я сделаю для вас все, что угодно.

— Вы можете кое-что для меня сделать. Передайте своей жене, чтобы она зашла ко мне. Если хочет, пусть придет сюда, здесь вполне конфиденциальная обстановка; ей ничего не инкриминируют, и все, что она мне скажет, останется между нами. — О, хватит повторяться. — Я убежден, что она единственный человек, который может пролить свет на то, что меня так беспокоит. Только не воспринимайте мои слова как угрозу, но, понимаете, в противном случае Дублинскому замку совсем не понравится это нападение, и в ближайшие дни вы можете обнаружить их прямо на своем пороге.

— Я ей скажу, — заверил Эдди. — Скажу. Еще по стаканчику? Теперь моя очередь платить.

— Еще стаканчик, — заметил Ван дер Вальк, — и я отправлюсь прямиком в «Грангегорман».

— И я вместе с вами, — с мрачным сочувствием заявил Эдди.

На Белгрейв-сквер живут три очаровательные леди, думал Ван дер Вальк. Нельзя забывать и о двух других.

— Почему эта штука называется «шатобриан»? — спросил инспектор Флинн, которого он пригласил на ужин и который с удовольствием принял приглашение после его намека на смету расходов: его тоже интересовал загадочный левша, и теперь он от души развлекался. — Какой-то французский писатель, да?

— Это все, что мне известно. Похоронен на горе в заливе Сен-Мало. Я знаю об этом только потому, что проводил там отпуск.

— Он что, съедал всю эту огромную порцию?

— Ну, может быть, оставлял кусочек для своей девушки.

— Вот обжора. Завтра вы ужинаете у сенатора Линча, так что тренируйтесь. На десерт он наверняка преподнесет вам Дэниса. Мне должны сообщить из аэропорта, когда они там появятся.

— Почему вы так уверены, что он привезет с собой мальчика? — спросил Ван дер Вальк.

— Сам не знаю. Сенатор Линч весьма убедительная личность. Если он его не привезет, у него окажется чертовски веская причина на это.

— Завтра мне придется нанести визит на Белгрейв-сквер.

— Для этого вам тоже нужна чертовски веская причина.

— Пожалуй. Мне нужно явиться в больницу для осмотра руки. Если я подвину вам тарелку, сможете порезать мясо на мелкие кусочки? Официант думает, что я тигр.

— Без проблем. Да, кстати, я навел справки о тех двух типах. — Он подвинул тарелку обратно и вытащил блокнот, еще более грязный, чем у Ван дер Валька, что говорило о многом.

— Миссис Коллинз и миссис Макманус?

— Точно. Джим Коллинз и Малахи Макманус.

— Оба принадлежат к старой польской аристократии.

— Верно. Между прочим, ни тот ни другой не женаты. Джим Коллинз вообще принадлежит к тому типу людей, которые никогда не женятся. Малахи — его полная противоположность. Я не выпил столько чашек чая, сколько раз он женился. Забавная парочка.

— Забавная — в смысле странная или в смысле ха-ха-ха?

— В данном случае, — немного подумав, решил мистер Флинн, — и то и другое.

— Что-нибудь о них известно? — спросил Ван дер Вальк тоном английского судебного следователя, глядя поверх очков на дрожащего Коллинза.

— Информации предостаточно. — С набитым ртом. — О Джиме мы знаем все. Самый большой обманщик от Дублина до Брея. Ну, может, я слегка преувеличиваю — их здесь превеликое множество. Но в любом случае он страшный плут. Здоровяк вроде Чарльза Атласа. — Он проглотил мясо и продолжил с видимым удовольствием: — Национальный герой. Получает пенсию от ИРА за свои страдания в борьбе против захватчика. Он всем рассказывает, что знал Брендана Брихана, когда они вместе воевали в Борстале. Он никогда не работал.

— Неужели у него такая большая пенсия? — заинтересовался Ван дер Вальк.

— Нет, у ИРА нет ни пенни. Но у него талант добывать деньги. Не так давно ему выдали кучу денег на покупку оружия у чехов, и он привез несколько старых винтовок, которые немцы в 1915 году продали туркам. И все считают, что он провернул выгодное дело.

— Знаменитый персонаж ирландского фольклора.

— Точно. Однажды мы взяли его за показ порнографических фильмов в гараже в Рэтминсе; но нам так и не удалось посадить его; вместо него в тюрьму отправился владелец гаража. Хитрец этот Джим, — снисходительно заметил Флинн. — Он в общем-то безвредный. Все его мозги ушли на накачивание мускулов. Вечно хвастается о своих подвигах в пабе. Между прочим, Джим — левша.

— А другой? — спросил Ван дер Вальк, жуя мясо.

— Малахи? Этот тоже безвредный. На него ничего нет. Женщины его разочаровали.

— Чем занимается?

— Он специалист по родной литературе. Старые ирландские баллады и все такое.

— На этом много не заработаешь.

— Ни пенни. Поэтому он занимается устрицами, но не любит об этом говорить, потому что, в отличие от баллад, торговля рыбой — не престижное занятие.

— Деньги в рыбе, — согласился Ван дер Вальк, — и бездна работы.

— Вовсе нет. Всю работу делает какой-то бедняга в Баллигобэквудс. В Бельгии, как вам известно, устрицы пользуются большим спросом. Так вот, Малахи просто отправляется в Антверпен и говорит им, что привезет десять миллионов лучших устриц прямо из графства Керри и отдаст их за полцены. И разумеется, бельгийцы с руками отрывают этих устриц, даже если они все до одной заражены тифом. Таким образом, Малахи обеспечивает себя на всю зиму и благодаря этому может спокойно отправляться домой сидеть над своими балладами. Он не хочет зарабатывать много, потому что тогда почти все деньги разойдутся на алименты его женам, а их не меньше дюжины.

— Давайте закажем оладьи, — предложил Ван дер Вальк.

— Которые поливают ромом, а потом поджигают?

— И кофе. И сок «Наполеон», который наливают в бутылку.

— Если только вместо сока в бутылке не окажется моча официанта. Хотя мне все равно понравится, — благодушно заметил мистер Флинн.

— По-моему, все эти люди какие-то придурковатые, и Эдди Фланаган тоже.

— Раз он женился на такой женщине, что ему еще остается?

— Эти психи что-нибудь для нас значат?

— Ну разве что подтверждают версию о психе, который ударил вас по голове.

— Но ведь от Дублина до Брея живет огромное множество леворуких людей.

— О да, в суд с этим не пойдешь. Джим Коллинз сидел в баре, и двадцать свидетелей могут это подтвердить. Он и близко не подходил к Сипойнт-авеню.

— Откуда вы знаете?

— Дублин небольшой город, — скрытничал Флинн. — Кстати, эти ваши барышни тоже довольно странные особы. — Он немного смешался, словно пожалел о своей откровенности. Ван дер Вальк предположил, что ему не хочется при датчанине говорить нелицеприятные вещи о его согражданах. «Ему, наверное, не понравилось бы, если бы я подшучивал над ИРА», — подумал Ван дер Вальк. — Я имею в виду тот факт, что они живут все вместе одной колонией.

— Судя по тому, что мне известно об их отце, меня это не удивляет. Почему его убили таким способом? Потому что он принадлежит к тому типу людей, с которыми вечно происходят всякие странности.

— А, — сказал Флинн.

— Вы что-нибудь знаете об этих женщинах?

— Нет… или совсем немного. Говорят — не знаю, правда это или нет, — что они играют в «киску в углу».

— Что это значит?

— По всей видимости, они меняются мужьями, если вы меня понимаете. Мне рассказывали, что несколько лет назад…

— Кто рассказывал?

— Люди. Белгрейв-сквер — это рассадник сплетен и слухов. Так вот, мне рассказывали, что у самой младшей — Анастасии, кажется, был бурный роман с Джимом Коллинзом.

«Если бы он не съел все эти оладьи, — думал Ван дер Вальк, — он бы ни за что не стал откровенничать». Расходы себя оправдывали.

— Малахи, — продолжал мистер Флинн, перевернув кофейную чашку вверх дном, — закрутил роман с высокой сестрой. Я не знаю, женился ли он на ней, то есть я просто не помню. Но их дороги все время пересекаются.

«Он пытается таким образом отплатить мне, — подумал Ван дер Вальк. — Меня ударили по голове, и он воспринял это как личное оскорбление. Но оказалось, что он не может ничего узнать, кроме сплетен. Поэтому и рассказывает мне все эти слухи и из деликатности делает вид, что расслабился после вкусного ужина и его потянуло на разговоры».

— Сплошные скандалы, — заметил Флинн. — Ирландцы обожают скандалы.

— Забавные женщины?

— Забавные.

— Не могу дождаться, когда окажусь в постели со всеми тремя сразу.

Бывают дни, когда все идет наперекосяк, как бы подавая сигналы об опасности. Их не всегда принимаешь во внимание: плохая координация и чувство, что ты куда-то опоздал. Почему не прозвенел будильник, почему ты опрокинул чашку с кофе, уронил мармелад на чистую рубашку и порвал шнурок именно в тот момент, когда и так опаздывал? Ван дер Вальк завтракал в постели. Грейпфрут брызнул ему прямо в глаз, точно осьминог, подвергшийся нападению, а потом он умудрился залить яйцом свою пижаму. Он решил отнестись к этому терпимо и вспомнил, что накануне выпил слишком много. Плечо ныло и саднило, он с отвращением смотрел на перевязь: на ней остались следы обильного ужина, выпивки и сигарет, с утра это вызывало тошноту. Он брезгливо отбросил ее в угол, налил себе полную горячую ванну, мечтая распариться до красноты и разогреть измученные кости, и только погрузился в нее с криками и стонами от блаженства и боли, как зазвонил телефон.

Слава богу, его поселили в дорогую гостиницу, и в ванной тоже висел телефон. Он с трудом выбрался из воды, умостил свою усталую задницу на краю ванны и набросил на плечи полотенце. Когда он потянулся к телефону, полотенце соскользнуло, он неудачно повернулся, пытаясь схватить его, и полотенце упало в ванну, а его ключицу пронзила жгучая боль.

— О черт, — буркнул он в трубку.

— Неплохое начало, — раздался голос Флинна. — Как самочувствие?

— Отвратительно.

— Да. Похоже, вчера мы немного перебрали.

— Судя по сегодняшнему утру, это точно.

— Да. Я вел себя довольно несдержанно, ха… по отношению к ИРА?

— Возможно.

— Дело в том, что доказать будет очень сложно.

— Так всегда и бывает.

— Сегодня новости тоже не очень хорошие. Только что прилетел сенатор Линч. Говорят, один.

— Ага.

— Вид у него не слишком довольный. В аэропорту к нему подскочил какой-то репортер, и он велел ему убираться далеко не в парламентских выражениях. Прошу прощения.

— Ну что ж, я увижу его сегодня вечером.

— Как же, как же — званый ужин! Значит, пока ты не собираешься будить спящую собаку?

— Моя собственная собака еще не до конца проснулась. А меня уже донимает целая стая сук.

На другом конце провода раздался смешок.

— Они, наверное, агрессивно настроены?

— Сегодня утром я должен явиться в посольство.

— Да, приятного мало.

— А днем должен зайти в больницу и показать руку. Я собирался заглянуть к ним. Надеюсь только, что мне не сломают вторую руку. Они, должно быть, уже рвутся в бой.

В ответ он снова услышал грубоватое «хо-хо».

— Не позволяй им войти в раж. Ну, пока.

— Увидимся завтра в зависимости от того, что скажет мне Большой Терри.

Он снова опустился в ванну, еще больше убежденный, что день обещает быть отвратительным.

Он раскраснелся, как лосось в бульоне, и почувствовал себя лучше. Успел надеть майку, когда телефон зазвонил снова. Почему эта чертова гостиница позволяет беспокоить своих постояльцев? Сейчас у него не было настроения общаться даже с аппетитной Лиз.

— Портье, сэр. Вас спрашивает дама.

— У дамы есть имя?

— Мисс Мартинес.

Вот это да! Ван дер Вальк потер подбородок, как Хамфри Богарт в задумчивости. Все происходит слишком быстро.

— Попросите ее подняться ко мне.

— Да, сэр.

Не совсем удачная идея.

— Одну минутку. Мне нужно привести комнату в порядок. Попросите, пожалуйста, даму подождать минут пять.

— Да, сэр.

Он быстро оделся, забросил грязную одежду в ванную и закрыл туда дверь. Протер лицо одеколоном и придал ему выражение профессиональной важности. Эдди Фланаган передал его сообщение, и она тотчас отреагировала. Момент выбран неудачный, но сегодня ничто не может быть удачным; придется с этим смириться. Он повесил на дверь табличку «Не беспокоить», причесался и закрыл окно. На улице было ясно и солнечно. Может, лучше спуститься в холл? Нет, он хотел встретиться с ней в неофициальной обстановке, разговорить ее, заставить расслабиться. Беседа «без пиджака» подойдет как нельзя лучше. В любом случае он не в силах завязать галстук. И наплевать, что подумает портье.

Тихий осторожный стук. Он открыл дверь; перед ним стояла Стаси. Она принарядилась, благоухая ароматом «Ланвина».

— Входите, — дружелюбно пригласил он.

Выглядела она превосходно. Что творится в этой умной изящной головке?

Строгие кожаные перчатки и сумочка, волосы тщательно уложены, шелковый костюм, хорошие туфли, подобранные в цвет чулки. Он впервые видел ее вне роли домохозяйки, и такой она ему тоже нравилась. Бедра немного тяжеловаты, но при этом очень стройные ноги.

— Извините за беспокойство. Я понимаю, что пришла слишком рано: Эдди подвез меня до города.

— Никакого беспокойства.

Его волновала неубранная постель — в гостиничных спальнях почти все пространство занято постелью. Может, он неправильно выбрал территорию? Она устроилась в кресле, прижав к себе сумочку, и выглядела слишком застенчиво для человека, который придумал, как убрать его с дороги.

— Я решила назваться другим именем, — пробормотала она. — Ситуация довольно неловкая.

Точно: именно она должна чувствовать себя неловко. А у него сильная позиция.

— Я попросил вас прийти сюда, потому что хотел поговорить на нейтральной территории. — Хотя он уже достаточно красочно изъяснялся на английском, ему доставило удовольствие вновь перейти на голландский. — Здесь вы можете говорить свободно, не беспокоясь о том, какое впечатление ваши слова произведут на мужа, так сказать. Видите ли, ситуация сложилась двусмысленная. Сенатор Линч, — он предложил ей сигарету, закурил сам и поставил между ними пепельницу, — сенатор Линч думает так же, как и я: лучший способ прояснить ситуацию — это выслушать историю Дэниса. В конце концов, он единственный известный свидетель последних часов жизни вашего отца. Мистер Линч улетел в Рим. Он привезет с собой Дэниса.

Увы, Дэнис не прилетел, но Стаси не обязательно об этом знать. Она смотрела на него недоуменным честным взглядом, словно с трудом понимала голландский.

— Видите ли, мы разговариваем неофициально. Я без пиджака — в буквальном смысле. Никакого протокола. Вы ведь даже не свидетель. Вы не в суде и никогда там не будете. Вы можете молчать и дальше, но это несправедливо по отношению к Дэнису, который оказался в трудном положении. Возможно, он боится нарушить кодекс чести. Ваше молчание — ошибка. Я или суд не имеем правд рассматривать ваше молчание как свидетельство вины или даже сокрытие каких-либо фактов. Но мы живые люди. Мы можем предположить, что вы молчите потому, что вы что-то знаете.

— Но почему я вообще должна что-то знать? — с болью в голосе спросила Стаси.

— Давайте посмотрим на это с другой стороны. В разговоре с Дэнисом мне следует учесть все возможности. Полицейский должен быть чрезвычайно щепетильным, но не настолько, чтобы закрывать глаза на очевидное.

— Но что очевидно?

— Каким бы невероятным это ни казалось, но Дэнис может быть автором смерти вашего отца.

«Почему бы не высказать все начистоту? Почему бы не сказать прямо: „Вы замешаны, и я это знаю. Все это знают. Даже Джим Коллинз. Иначе он не ударил бы меня по голове“? Осторожно, дружище: помни, что сказали в посольстве. Кроме того, у тебя нет доказательств».

— Ему придется ответить на несколько вопросов на основании этой гипотезы, — вежливо добавил он.

— Но откуда я могу знать? Я же не могу рассказать то, чего не знаю. Судя по всему, вы предполагаете, что в этом — если это так — есть и моя вина. Мой отец… как можно говорить такие грубые, безжалостные вещи?.. Я очень, очень любила отца. Мы были очень близки.

Все это, конечно, правда…

— Эдди здесь нет, миссис Фланаган. Какие отношения были у вас с Дэнисом?

— По-моему, вы не имеете права задавать вопросы о моей частной жизни, — сдавленно произнесла она.

— Вы ее ни с кем не обсуждаете? — Учтиво. — Скажем, с Дэнисом?

— Разумеется, нет.

— Вы понимаете, что я задам ему этот вопрос?

— Вы намекаете, что в этой дружбе есть нечто… неблаговидное. Мне противно вас слушать. Дэнис — совсем юный мальчик. У него были проблемы — как у всех мальчиков его возраста, — надеюсь, вы это понимаете. Он не всегда находил понимание дома — такое тоже часто случается, или вы об этом не задумывались? — Свинцовая ирония.

— О да, задумывался. — С не менее свинцовой иронией.

— Он хотел уехать. Подумывал о поездке в Голландию. Я дала ему рекомендательное письмо для своего отца. Почему вы пытаетесь увидеть в этом что-то большее? Во мне он нашел — это так ужасно? — сочувствующего слушателя. Я пыталась поддержать его, направить по верному пути. А вы превращаете это в какую-то грязь.

«Да, — подумал Ван дер Вальк, — возможно, она говорит чистую правду; я не могу доказать обратное».

— Давайте попытаемся понять друг друга. При постановке диагноза врачи пользуются старым клише — зачем искать канарейку, когда вокруг столько воробьев? Другими словами, не нужно выискивать сложные редкие болезни, когда простые встречаются гораздо чаще. Полицейский работает примерно по такому же принципу.

Она встала, подошла к окну и выглянула на улицу. Открыла сумочку, порылась в ней и сказала тихим голосом, в котором не слышалось ни малейшего напряжения:

— Я забыла сигареты… можно попросить у вас?

— Конечно. — Он тоже встал.

Он не хотел сидеть в то время, как она стояла, и не только из соображений вежливости. Он поднес ей спичку, она прикурила, глядя ему прямо в лицо. На ее глаза навернулись слезы. «А вдруг все это правда? — устало подумал Ван дер Вальк. — Сегодня плохой день».

— Я пришла к вам, потому что очень любила отца. Я хотела помочь вам все выяснить. Раз вы считаете, что я могу помочь, я готова постараться. Но вы ведете себя грубо… и мерзко.

«Я почти был готов поверить тебе, — думал Ван дер Вальк, — если бы Джиму Коллинзу не пришла в голову блестящая идея напасть на меня. Или она принадлежала тебе?» Он только что заметил, что Стаси — левша. Он не собирался упоминать о нападении. Полицейский сродни крупье, он всегда старается приберечь что-нибудь про запас.

— Не заводитесь, — резко осадил он. — В Голландии я приложил много сил, чтобы узнать как можно больше о вашем отце. Я пытался понять, почему его убили. Одной из его характерных черт была любовь к женщинам. Довольно забавно — он всегда женился на них. Вы очень похожи на своего отца. Я обратил на это внимание, когда читал ваши письма, многое вы рассказали мне сами. Разводы здесь, разумеется, не приветствуются. Интересно, что ваши сестры не замужем. Вы же вышли замуж за Эдди. Однако из ваших писем становится ясно, что брак с ним для вас проблема. Я хочу понять, почему вы вышли за Эдди.

Она потрясенно смотрела на него широко открытыми глазами:

— Вы ничего не знаете обо мне, однако, судя по всему, вам удалось многое понять из моих писем. — Слезы высохли, теперь в ней преобладала злость.

— В одном из них вы упомянули физиологический крест, который вынуждены нести. Что вы имели в виду?

Она покраснела до корней волос:

— Эдди много пьет, только и всего.

— И иногда он вам изменяет?

— Спросите у него!

— А иногда вы ему изменяете?

— Об этом тоже спросите у него!

— А если я спрошу у Дэниса?

— И как вы думаете, что он вам ответит? — С сарказмом.

— Думаю, он скажет «нет».

— И я тоже. — С горечью.

— Но вопрос в том, поверят ли ему.

Не глядя на него, она сделала несколько шагов по направлению к кровати и вдруг упала на нее, молотя кулаками и выкрикивая «О-о-о!» в подступающей истерике. Утомительная дамочка. Зачем она пришла? Чтобы оправдаться. Эдди конечно же ничего ей не сказал о нападении на Сипойнт-авеню. Он просто убедил ее поехать и поговорить с этим парнем и наконец разъяснить ситуацию. А на нее надавили чуть больше, чем она ожидала. И в результате с ней случился припадок.

Он подошел к ней и осторожно встряхнул за плечи:

— Перестаньте, миссис Фланаган, вы же должны понимать, что такой вывод напрашивается сам собой. Молодой человек нежного возраста заводит романтическую дружбу с молодой красивой женщиной — несложно предугадать, что он в нее влюбится.

Она повернулась на кровати, глядя на него глазами, переполненными болью… или страхом.

— Вы безжалостный, — прошептала она, — ужасный, страшный человек. Вы считаете себя очень умным. Но не можете понять простых вещей. Вы не знаете, как я живу. Вам просто нравится надо мной издеваться. Вы садист.

Он опешил: разве он садист? Такая мысль не приходила ему в голову. Разумеется, иногда он ведет себя как последний мерзавец. Он стоял, склонившись над ней, и от неудобной позы болела рука. Голова немного кружилась, он чувствовал себя глупо и не был уверен, правильно ли он выбрал тактику. Здоровой рукой он легонько встряхнул ее, как щенка, который хочет только играть. Неожиданно она подняла руку и схватила его за запястье. Другая рука взметнулась и сжала его больное плечо так, что у него помутилось в глазах от боли. В ту же секунду он почувствовал страстное влечение к ней и даже успел подумать, что не нужно было позволять ей падать на кровать.

Ее глаза закатились, а Ван дер Вальк потерял голову.

Стаси внезапно встала, подхватила свою одежду и прошлепала босыми ногами в ванную. Он сел в кровати, изнывая от боли в ключице. Он был полным дураком. И теперь оказался в дерьме.

Она действительно очень умна? Или тоже стоит в той очереди, о которой говорил Флинн, — той, что тянется от Дублина до Атлона? У него едва не вырвалось «Господи Иисусе», но он вспомнил, что она в ванной и может его услышать.

Он неуклюже оделся. Одеваясь, думал: нет, конечно, она не может знать, что он понимает, что нападение было ее идеей, кто бы его ни ударил. Может, он все-таки и не в таком уж дерьме?!

Что бы сказала Арлетт, узнай она об этом? Он правильно поступил, скрыв от нее нападение…

Он недооценил эту женщину.

Стаси вышла из ванной. Она подправила макияж и выглядела посвежевшей, спокойной, как безоблачное небо. Она улыбнулась ему робкой улыбкой, как маленькая девочка.

— Я приду еще, — прошептала она. — Как только захочешь.

— Возникнут сложности. Кроме того, это бестактно.

— Наймешь машину, — предложила она. — Потом заедешь за мной. Я знаю хорошие места. Эдди часто бывает в отъезде, он ничего не узнает.

Голова гудела, как чугунный котел. Нужно выпить виски.

— Я тебе позвоню, — выдавил он.

Она понимающе кивнула и выскользнула за дверь.

В больнице Святого Михаила опытной рукой ему прощупали кости, заставив пару раз вскрикнуть «Ой!», заверили, что скоро все заживет, и передали сестре, которая наложила ему новую повязку, отпустила несколько дежурных шуток по поводу попадания под машину, дала чистую перевязь и аккуратно закрепила в ней руку. Она велела ему показаться доктору в пятницу и, виляя бедрами под накрахмаленным халатом, отправилась к другому пациенту. Он чувствовал себя опустошенным, но в то же время обновленным. С упорством человека, взбирающегося на лошадь, которая мгновение назад выбросила его из седла, он поплелся на Белгрейв-сквер, но ни одной из очаровательных леди не оказалось дома: жаль… Интересно, они знают о методах Стаси? Если не можешь их побить, подружись с ними. А если не можешь подружиться, есть более простые глаголы. Ему не нравились все эти англосаксонские односложные словечки. Что можно сказать генеральному прокурору? «В итоге она все-таки стукнула меня по голове»?

Он пойдет в посольство. Что бы они с ним ни сделали, бить его уж точно не будут.

Мистер Славенбург поднял брови, услышав рассказ о сбившей его машине, благоразумно промолчал и с неожиданным интересом отнесся к вопросу об ИРА. Он даже почти проявил чувство юмора:

— Полагаю, мне не следует спрашивать, какое отношение это имеет к вашему расследованию — видимо, весьма отдаленное?

— Не такое уж отдаленное, но можно сказать и так.

— Правильно, — почти улыбнулся мистер Славенбург. — Вы правильно сделали, что спросили у меня. Ваш Флинн наверняка дал бы вам уклончивый ответ, потому что эта организация ставит их в неловкое положение, она — что-то вроде гидры. Ирландское правительство на протяжении вот уже пятидесяти лет отрубает ей головы, и, казалось, она лишилась своего могущества. Однако последние события вновь вдохнули в нее жизнь. Сейчас она совершает бессмысленные акты насилия.

— Верно, — вежливо согласился Ван дер Вальк.

— В Ирландии очень сложно добраться до истины — они владеют крайне сложной техникой введения в заблуждение, которая называется «Брат». Скажем, до вас дошли какие-то сведения, к примеру о повышении подоходного налога. Вы спрашиваете своего информатора, кто ему рассказал. Он ответит, что услышал об этом от брата. А где этот брат? Он в Штатах, или в Англии, или «где-то в этой стране». Чем занимается брат? Здесь, в Дублине, он обычно занимает высокий — можно сказать, почетный — пост на государственной службе. В стране он, как правило, аукционист или торговец скотом — или и то и другое вместе. Он все знает наверняка и по секрету рассказывает другим. Он водит дружбу с духовенством, и единственное место, где его можно застать, — это на «одиннадцатичасовой мессе на Кларендон-стрит» в воскресенье. Если вы спросите об ИРА, вам предложат обратиться к брату, потому что он в ней состоит. Причем, — сухо добавил мистер Славенбург, — только он один. И вас уже не удивляет, когда вы слышите, что министр замешан в контрабанде оружия, на которую выделено пятьдесят тысяч фунтов, а потом оказывается, что с контрабандой связан вовсе не министр, а брат.

— Я вас прекрасно понял, — кивнул Ван дер Вальк.

— Кое-что произошло, — сообщил он инспектору Флинну. — Кстати, о моей голове можешь не беспокоиться. Говорят, она хорошо заживает. Разумеется, на меня напал брат.

— Это было ясно с самого начала. Я боялся, что ты пойдешь собирать доказательства, чтобы прижать его покрепче. С этим возникли бы сложности.

— Да, я понимаю. Но сейчас они выбрали другую тактику.

— Кто? Брат? — заинтересовался Флинн.

— Нет, она. Сегодня утром она забралась ко мне в постель.

— Господи Иисусе! — воскликнул Флинн, поражаясь кипучей энергии голландца. — Господи Иисусе! Ты не шутишь? — Внезапно он разразился смехом. — Ты наш человек, хотя…, о, ты наш человек. То, что надо.

— Посмотрим, что будет с тобой, когда она заманит тебя в такую же ловушку. Все произошло очень быстро. — Извиняющимся тоном.

— Я бы не стал приглашать даму в спальню, хотя… кто знает?

— Гулять с ней в поле я бы тоже не советовал.

Флинн трясся от беззвучного смеха, хотя я не был шокирован и встревожен.

— Ну, тебе не придется присягать по этому поводу в суде, но все-таки будь осторожен.

— Я ничего не могу понять. — Ван дер Вальк прикурил сигарету и разломал спичку на четыре равные части. — Что ты об этом думаешь?

— Она охвачена страхом и паникой, вот что.

— Да, но почему? Я ей не угрожаю, мне нечего ей предъявить… Я лишь могу предположить, что сообщил ей плохие новости, и она вошла в штопор — крайне неуравновешенная, истеричная особа — она ведь пыталась меня убить.

— Следовательно, мальчишка убил ее отца, она об этом знала, и, когда ты нащупал связь, она перепугалась, побежала к своему приятелю и велела ему сбросить тебя в реку. Тебе стоит попросить защиты у полиции. — Мистер Флинн остался доволен своим остроумием.

— Но тогда зачем она прыгнула ко мне в постель?

— Ну, ты же знаешь, что произошло с Дэнисом. Ей нравятся мужчины.

— Что она придумает в следующий раз? — вслух размышлял Ван дер Вальк.

Он медленно шел берегом реки, чувствуя себя более расстроенным, чем хотел казаться. Ну и вляпался же он! Она пришла специально, чтобы соблазнить его? Слишком нелепое предположение. Нет, ее напугали какие-то его слова или действия. Он дал ей понять, что у нее неприятности, что он знает о ее роли в нападении на него. Может быть, дело в этом, может, она таким дурацким способом пытается обелить себя, скрыть свое преступление? Слишком грубо, слишком упрощенно, слишком глупо. Он сказал, что Дэнис у него в кармане и он вскоре его допросит, после чего ее взаимоотношения с ним перестанут быть тайной…

«Что ж, она совсем свихнулась, — думал Ван дер Вальк, наслаждаясь богатым вкусом „Гиннесса“. — Интересно, что бы сказал о ней старик Фрейд?»

Разгадка кроется где-то здесь. Она сильно привязана к отцу, очень на него похожа. Допустим, его убил Дэнис — не важно как или почему, — но допустим, это как-то связано с его романом со Стаси, который уже не вызывает сомнений… может столь резкая смена поведения быть вызвана тем, что она считает себя ответственной, даже виновной?

«Подожди, нужно двигаться постепенно. Она узнает, что я обнаружил связь между ней и Дэнисом, и начинает паниковать. Она придумывает, как меня остановить. В этом замешан Джим Коллинз, но каким образом? Флинн полагает, что он был ее любовником, но при этом он еще и любовник сестры. Тут замешано слишком много людей, — он мрачно вздохнул, — у меня и так достаточно проблем с Дэнисом Линчем; не буду забивать себе голову Джимом Коллинзом, тем более нам никогда не удастся что-либо доказать.

А потом вдруг она появляется и бросается ко мне в постель — это что, еще один хитроумный план? Или она действовала спонтанно? Ведь не может быть, чтобы вся их банда собиралась на Белгрейв-сквер и разрабатывала эти заговоры. Сначала они решили прибить меня. Не сработало, и тогда задумали дискредитировать меня. А вот это могло сработать, не окажись она в том же положении, что и я с Большим Джимом, — она ничего не может доказать… Или теперь она попытается заманить меня в такую ситуацию, в которой ей удастся что-нибудь доказать? В этом случае все зависит от меня самого, не так ли?

Пойду-ка проведаю сестер. Посмотрим, что они думают по этому поводу».

Дверь открыла типичная голландка.

— Миссис Коллинз?

— Нет, я миссис Макманус. А вы кто?

— Я по поводу вашего отца.

— А. — Она все о нем знала. — Полагаю, вам лучше войти. Если вам нужна Агнес, то она в комнате.

Красивые ноги, думал он, следуя за ней. Хорошо смотрится в сестринской униформе — он вспомнил маленькую медсестру с коротенькими ножками, которая утром меняла ему повязку. «А если бы мне досталась эта… — он широко улыбался, — и ей это не понравилось?» От нее веяло враждебностью.

Еще больше враждебности исходило от Агнес, самой старшей из сестер. Она была не такая высокая, но с более светлыми волосами. Они очень похожи и в то же время не похожи, и в них нет почти ничего общего со Стаси, но разве это что-то значит? Агнес вязала, уставившись в телевизор: она сняла очки и с неприязнью посмотрела на него, словно возмущаясь, что Джим плохо проделал свою работу. Им что-нибудь об этом известно?

Он не знал, что даст ему этот визит. Эти двое никогда его особенно не интересовали. Их письма были скучными, и пока ничто не опровергло сложившегося впечатления.

— Не могу представить, чего вы хотите добиться? — словно прочитала его мысли Агнес.

Почему очаровательные леди живут рядом? Что у них общего?

Семейные узы, вероятно. Ничего странного: это отличительная черта голландцев. Голландские семьи живут кланами: выросшие дети постоянно навещают друг друга, поэтому следующее поколение живет среди многочисленных дядюшек и тетушек. Они всегда поздравляют друг друга с днем рождения и годовщинами свадьбы, по вечерам собираются вместе и играют в карты. Постоянно ссорятся, меняют союзников, объявляют бойкоты. Ни одно семейное торжество не проходит без хотя бы одной громкой ссоры, но крепкие семейные узы никогда не рвутся, более того, они укрепляются.

Он с первого взгляда понял, что Агнес — весьма скучная женщина, безмозглая и агрессивная, способная настаивать на своем, даже не понимая сути предмета, из тех, что всегда все знают и всегда правы. Такие люди часами могут спорить о каком-нибудь заурядном событии, происшедшем полмесяца назад, доказывая, что это было во вторник, а не в среду.

Ее голос, внешность, манера поведения были резкими и чересчур энергичными. Ей пришлось зажечь лампу, чтобы разглядеть свое вязанье. В электрическом свете черты ее лица стали еще более неприятными. Волосы казались неестественно светлыми, но, приглядевшись, он понял, что это их натуральный цвет. И еще он понял, что она не имеет никакого отношения к заговору, потому что не пыталась ничего скрывать и говорила много глупостей.

— Да, отец. Несчастный случай, как и с вами. Да, мы слышали об этом, решили, что это вы. Стаси говорила, что вы ее донимаете.

— А я слышала в больнице, — более миролюбиво вставила Агата; она тоже вязала, но не так яростно, как сестра. — Все только и говорили о голландском джентльмене, который так глупо попал под машину на Сипойнт-авеню. — Она произнесла эти слова не без злорадства.

— Аналогичный случай, — заметила Агнес почти весело. — Понимаете, такие вещи случаются. И кирпич может на голову свалиться. Стечение обстоятельств, только и всего.

— Мы думали об этом, — сказала Агата. — Но по-моему, дело скорее не в стечении обстоятельств, а в дурной голове. Знаете, во время студенческих восстаний какой-нибудь совершенно невинный прохожий непременно получает удар по голове. Может быть, даже от полиции. — Довольно злобная особа, хотя более спокойная по сравнению с Агнес, которая вязала так, словно шерсть приводила ее в ярость. Более собранная. Вероятно, благодаря работе медсестры. — Какой-нибудь неуравновешенный тип. Вспомните Бостонского Душителя или того молодого человека, который забрался в башню и перестрелял массу народу без всякой причины. Если бы вы работали в больнице, вы бы поняли, — дружелюбно добавила она.

— Если бы вы знали отца так же хорошо, как мы, — задумчиво произнесла Агнес. — Он вечно попадал в дурацкие ситуации и связывался со странными людьми; в доме их всегда было полным-полно — всяких художников, совершенно сумасшедших, все с какими-то вывертами и претензиями… как ты их называешь?

— Психопаты, — подсказала медсестра Агата.

Разве они сами не странные, если считают, что у офицера полиции, возглавляющего уголовный отдел, меньше опыта, чем у медсестры из травматологического отделения? Отсутствие воображения.

— И это не обязательно человек, которого мы знаем, — продолжала Агнес, — или знает Анна. С тех пор, как он обнищал, он перестал приводить людей домой — из гордости. Эта ваша теория насчет Дэниса Линча выглядит совсем уж по-идиотски.

— Вы знаете Дэниса?

— Конечно. Я давала ему уроки немецкого — приходится как-то зарабатывать на жизнь. Милый мальчик, учитывая его окружение: этот так называемый сенатор — просто оскорбление рода человеческого. — Похоже на политическое мнение Джима Коллинза.

— Я думаю, что это сделал незнакомый человек, — заявила Агата. — Люди носят с собой ножи для разрезания бумаг; да я видела самые невероятные вещи у них в карманах. Может быть, отец с кем-то говорил или отругал за то, что ему наступили на ногу, — знаете, он был очень резким и саркастичным. И не терпел дураков, — добавила она с умным видом: Ван дер Вальк едва удержался, чтобы не встать и не поклониться.

— И с вами то же самое, — заметила Агнес, которой рассказ о его приключениях явно доставил огромное удовольствие. — Вы же не можете сказать, что сбившая вас машина убила или пыталась убить вас.

Агата взяла спицу с вязаньем, сунула ее под мышку, а пустой спицей беззастенчиво почесала вокруг застежки бюстгальтера, не обращая ни малейшего внимания на глупого полицейского, расследующего смерть ее отца. Ван дер Вальк поразился ее равнодушию.

На экране в бессмысленной пляске вертелись какие-то фигуры: Агнес выключила звук, но оставила телевизор включенным, давая ему понять, что его присутствие здесь нежелательно. Комната ему не нравилась. Обычная комната в небольшом викторианском доме, но обставленная с безвкусной вычурностью.

— Разумеется, — продолжала Агнес, — Дэнис встретился с отцом, и тот, вероятно, показал ему Амстердам. Но если вам больше некого подозревать, значит, вы абсолютно некомпетентный полицейский, только и всего. А насчет того, что вы ходите здесь и вынюхиваете… Джиму, моему мужу, это не понравится, хочу вам сказать.

В словах этих людей всегда таится скрытый смысл…

Агата была настроена более миролюбиво. Медсестра — в ней больше такта.

— По-моему, вы напрасно тратите время. Я просто не могу понять, что вам выискивать в Дублине. Даже если Дэнис и мог бы что-нибудь рассказать, так его здесь нет. Он в Риме, кстати, — обращаясь к сестре, — Стаси получила от него открытку.

Агнес фыркнула, давая понять, что ее это не интересует.

— Ваш муж знал вашего отца? — спросил он у Агаты.

— Встречались несколько раз… нет, не тогда, когда он жил здесь… они не виделись уже несколько лет. Он пару раз приезжал сюда по делам.

— Мне было бы интересно узнать его мнение.

Никакой реакции.

— Ну, его сейчас нет дома, он ушел в кино. Он часто ходит в кино; это успокаивает нервы.

— В общем, это не так уж важно, — пожал комиссар плечами. — Ну что ж, благодарю за радушный прием и за ваше терпение.

На подносе стояли бутылка виски и стаканы, но ему даже не предложили выпить!

— Не за что, но я бы вам посоветовала вернуться в Голландию. Для вас здесь нет ничего интересного. Наша личная жизнь касается только нас — здесь вторжение в частную жизнь так просто не пройдет.

Он понял! Разумеется, они знали о Дэнисе и Стаси, не могли не знать. Но они не знали, чем занимается здоровяк Джим Коллинз в свободное время. И их младшая сестричка! Вот вам и теория заговора.

Очаровательные леди с Белгрейв-сквер либо непроходимые тупицы, либо… Нет, они не могут быть настолько глупы!

Он ушел, чувствуя, что, как только за ним закроется дверь, сестры начнут яростно ссориться.

— Они совсем ничего не знают, — пробормотал он. — По-моему, даже Стаси себя не знает.

На ум инспектору Флинну пришла неожиданная идея.

— Может быть, ты переспал с ней, преследуя какую-то цель? — И сам пришел в ужас от такой порочности.

— Не совсем. Половина на половину. Она мне немного нравится. Человек принимает решение что-то сделать — или не сделать, — а потом начинает колебаться из-за страха, стыда, из щепетильности или, может быть, из опасения, что его поймают, и в конце концов делает или не делает только потому, что не может удержаться.

— Теория поплавка, верно? Плывешь себе по течению?

— Что-то вроде этого, — туманно кивнул он.

Какая разница, как это назвать? Он не мог объяснить, да и не хотел: этот парень достаточно умен и сам все понимает. Что же теперь предпримет Стаси?

Ему хотелось сблизиться с ней. Хотя он уже это сделал. Сблизился вплотную. У него сломался ноготь и неприятно цеплялся за свитер; он открыл свой ножик, аккуратно срезал неровный край и метнул ножик в стол. Нож вонзился в самый центр, нервно дрожа.

— Порча государственного имущества, — заметил Флинн. — Я вот думаю, может, на самом деле ты поступил совсем не умно.

— Не знаю. — Он вытащил нож, метнул его снова, вонзив в пустую пачку из-под сигарет.

— Святой Себастьян, вот кто ты такой. Весь утыканный стрелами. Сенатор Линч сегодня еще добавит.

— Интересно, что произошло с Дэнисом?

За всю жизнь ему приходилось надевать смокинг всего пять раз. Маскарадный костюм его не раздражал: ведь это карнавал; очень хорошо, будем наряжаться. Смокинг сидел великолепно; секрет проката заключался в том, что там предлагали хорошие вещи, способные выдержать стирку. За них приходится платить высокую цену — как, впрочем, и за все остальное, включая понимание. Почти никакой разницы между Линчем и Стаси. Приходится подчиняться «правилам» этих людей. В мире Линча эти правила имеют большое значение, раз Дэнис предпочел сбежать. Ему снова предстояло пройти испытание. Доверие Линча зависело от его благовоспитанности.

Перевязь была слишком белой и слишком сильно пахла больницей. Он ее выбросил и подвесил руку на черный шелковый шарф. Так лучше. Повредил руку во время игры в поло.

В официальном приглашении было указано время от семи тридцати до восьми, поэтому он явился ровно в семь сорок пять, и горничная без осуждения приняла у него плащ. Высокий рост и крепкое телосложение пригодились ему, когда он новичком проходил практику на улицах, и до сих пор приносили ему пользу. Но нужен еще какой-нибудь небольшой штрих, вроде ордена Почетного легиона.

Гостей было немного. Пожилой господин с моноклем из бельгийского посольства, который произнес несколько вежливых слов на официальном голландском, как специальный уполномоченный, выступающий перед народом. Ван дер Вальк, не желая попасть впросак с языком окраин Брюсселя, ответил на французском. Пожилой господин лучезарно улыбнулся и до конца вечера рассказывал короткие, остроумные анекдоты. Здесь были хирург из Дублина и его жена с ярко выраженными внешними признаками богатства — крупный, полный мужчина, интересующийся криминологией и реформами уголовного кодекса. Еще была пожилая леди в темно-лиловом платье, которая немедленно спросила, читал ли он Пруста. Он не слишком удачно выпутался, что вызвало смешок у пожилого господина с моноклем.

— Когда герцог собирался ехать на вечеринку и его взволнованные родственницы сообщили ему о смерти кузины — он целый день страшился услышать это известие, так как очень хотел попасть на вечеринку, — он решительно уселся в карету со словами: «Люди склонны так преувеличивать».

— Я всегда мечтал дать такой ответ, когда мне сообщают о чьей-нибудь смерти, — заметил Ван дер Вальк, частично вернув утраченные позиции.

За столом много говорили об Общем рынке, о котором он почти ничего не знал. Каждый оказался кладезем информации, включая его самого. Еда была великолепной, вино — еще лучше. Суфле оказалось слишком сладким. Миссис Линч увела дам — его удивлял этот обычай, — и мужчинам подали портвейн. Нужно рассказывать скабрезные истории? Он не мог припомнить ни одной и с облегчением обнаружил, что это не в стиле Линча.

Неужели все это будет продолжаться до утра? Ему начинало казаться, что из него делают дурака. Он держал в руках крошечную золотую чашку с двумя каплями чуть теплого кофе, с ужасом ожидая, что кто-нибудь заведет разговор об искусстве. Но его страхи неожиданно развеял пожилой господин, который собрался уходить. Это послужило сигналом всем остальным, пожилая леди отправилась читать Пруста в постели, хирургу рано утром предстояла операция, очень симпатичная молодая американка должна подготовиться к экзамену. Он продолжал вежливо раскланиваться, когда супруги Линч внезапно появились в гостиной и предложили ему сигару. Он понял, что наконец настала его очередь.

— Дэнис… — произнес сенатор Линч, протягивая ему щипчики для обрезания сигар. — Дэнис… — повторил он, зажигая спичку. Выдохнул ровную струю дыма, напоминая бронзовый фонтан. — Я вообще не видел Дэниса.

Ван дер Вальк в ответ тоже выпустил струю дыма. «Мы как два старых военных корабля, — думал он, — во время Ютландского сражения, палим как сумасшедшие, даже если не видно цели». Главное — не суетиться. Сегодня он уже наворотил дел, и еще неизвестно, к чему это приведет.

— Но я не думаю, что вы пригласили меня просто так, для светской беседы. Моя жена читала Пруста. Она гораздо лучше меня разбирается в проблемах Общего рынка. А я, когда слышу о чьей-нибудь смерти, не могу ответить, что люди преувеличивают. Меня могут неправильно понять.

— Я еще не закончил, — остановил его Линч и повернулся к жене. — Расскажи ему ты, — бросил отрывисто.

Она очень хорошо выглядела. Темно-синий вельветовый костюм, ожерелье и серьги с сапфирами и бриллиантами под цвет глаз. Но когда комиссар повернулся к ней, сапфиры потухли.

— Он исчез, — проговорила она.

— Совсем? — спросил Ван дер Вальк, чувствуя резкий выброс адреналина в кровь.

— Совсем.

— Он знал, что вы едете?

— Я не могу заявиться без предупреждения, — пояснил Линч, — даже к другу. Хотя я предупредил его прямо перед своим приездом. Я позвонил из аэропорта и сказал, что у меня появилось неожиданное дело в Риме, ожидая и получив приглашение на обед.

— Да, разумеется. И что потом?

— Я же не мог попросить друга не сообщать о моем приезде, верно? — Его речь утратила вычурность и напыщенность. — Мой друг — нет нужды говорить, что он крайне расстроен, — не заметил ничего необычного. Дэнис узнал о моем приезде за завтраком и ничуть не взволновался. Говорил очень мало. К обеду не появился. И с тех пор исчез.

— Взял с собой одежду, какой-нибудь багаж?

— Нет… хотя тут кое-что неясно. Накануне он ходил на пляж и брал с собой сумку. Этим утром пляжные вещи были у него с собой. Сумки нет. Другая одежда осталась на месте. Можно предположить… что он отправился на пляж.

— Полиция?

— Мы заявили в полицию, — неохотно признался он. — Пока… они… не нашли никаких следов.

— А теперь простите за жестокий профессиональный вопрос. Миссис Линч… как вы думаете?..

Она твердо посмотрела ему в глаза:

— Что он утопился? Разве человек может принять такую мысль без борьбы?

— Продолжайте.

— Мы часто говорим — не задумываясь, — что человек не способен на тот или иной поступок. А потом… когда приходится задуматься всерьез… Это не в его характере. Он не пасует перед трудностями. На него это не похоже… я не могу в это поверить.

«Да, — думал Ван дер Вальк, переводя взгляд с нее на Линча, — я тоже не могу. Но никто не может знать наверняка. Когда на сцене появляется неизвестная субстанция, и зовут эту субстанцию Стаси… Я лучше промолчу», — решил он.

— Вы сразу вернулись домой? — обратился комиссар к Линчу.

— В сложившихся обстоятельствах я хотел быть рядом с женой, — пристально глядя на Ван дер Валька, ответил тот. — По-моему, в этом нет ничего необычного. Да и что я мог сделать?

— И с тех пор никаких известий?

— Поймите, комиссар, к этому делу подходят… дипломатически, если вы меня понимаете.

— Ничуть не сомневаюсь. — Не без горечи.

Миссис Линч резко поднялась, подошла и села рядом с ним:

— Пожалуйста, пожалуйста, не сердитесь. Мы делаем все возможное. И будем делать. Мы не пытаемся мешать вам; вы должны поступать так, как считаете нужным. Постарайтесь быть терпеливым, постарайтесь поверить — мы не прятали Дэниса и не советовали ему прятаться. Что бы ни крылось за этой ужасной историей, неприятности нужно воспринимать по мере их поступления.

Линч видел, что Ван дер Вальк раздражен, и понимал его.

— Сегодня вы познакомились с месье де Конинком, — принял решение он. — Это господин с моноклем. Он кажется старым дилетантом. Это ошибочное впечатление. В общем, он представляет мои интересы в этом деле. Он бывший дипломат — у него обширный опыт и… и огромное влияние, — торопливо продолжил он, растеряв всю свою самоуверенность. — Он представляет мои интересы. Он связался с Римом — с посольством, с министерством внутренних дел, с полицией. Моя жена права — я хочу разобраться с этим делом. Мне нечего от вас скрывать.

— Очень хорошо, — сухо бросил Ван дер Вальк. — Что говорит полиция?

Он вдруг понял, что трезв как стеклышко и ему необходимо выпить. Миссис Линч, словно прочитав его мысли, без всяких предложений взяла графин и плеснула ему в стакан.

— Конинк разговаривал с ними сегодня вечером. Они не думают, что мальчик утонул, иначе его бы уже нашли.

Наверное, но можно ли им верить? Он быстро разделался с выпивкой и налил себе еще. Вероятно, его скептицизм отражался на лице.

— Они ведут официальное расследование, что можно еще сказать. Попытайтесь поверить: я не связался с вами раньше только потому, что надеялся, что мальчик объявится.

Приободренный выпивкой, Ван дер Вальк сделал попытку:

— Хорошо, время потеряно, уже слишком поздно волноваться по этому поводу. Вы понимаете, что я должен отчитаться перед начальством? Надеюсь, у месье де Конинка хорошие отношения с Гаагой.

— Верно, — ответила миссис Линч.

Ван дер Вальк хотел было воскликнуть «О Господи Иисусе» или «Джейни Мак» — столь любимый эвфемизм мистера Флинна, — но сдержался.

— Зачем вы устроили сегодня вечеринку?

— По нескольким причинам, — спокойно и неторопливо, — и не по самым плохим. Я ее планировал. Я хотел добиться беспристрастности, некоторой независимости суждений, создать спокойный настрой и привести в порядок свои мысли. Я хотел вернуть свое самообладание, и, каким бы нелепым вам это ни казалось, такие традиционные светские приемы помогают мне принять решение. Кроме того, Конинк хотел с вами познакомиться… Господи, да не обижайтесь вы.

Ван дер Вальк снова ощетинился.

— Никто не собирается вам мешать, комиссар, — раздался тихий голос миссис Линч. — Вы на месте. Вы будете принимать решения. Вы еще не знаете, что месье Конинк — не просто старый зануда, сующий нос в чужие дела. Он старый, проверенный друг нашей семьи. Для вас это ничего не значит, и я вас понимаю. Но у него светлая голова. Он сразу признал, что вам нужно дать свободу действий, но, что еще более важно для вас, он может оказать вам большую помощь.

Ван дер Вальк пожал плечами:

— Вы не понимаете. Это дело выходит за рамки местной юрисдикции — скоро последует взрыв. Как только Гаага узнает, меня сразу отзовут назад для получения консультации, как выражается пресса, и для отдачи приказа, как это называю я. У меня не будет никакой свободы действий. Исчезновение вызовет панику. И тогда кому-нибудь придет в голову блестящая идея отправить меня в Рим. Я ведь всего лишь турист, черт побери.

— Думаю, — мягко заметил Линч, — если бы месье Конинку повезло и вы оказали бы ему доверие, он смог бы убедить ваше руководство — Гаагу, как вы их называете, — что вы лучше других знаете, какие шаги следует предпринять. Могу я спросить, к каким выводам вы пришли? Дело ведь не только в Дэнисе. Есть… есть и другие факторы, не так ли?

Ван дер Вальк взял стакан с бренди и посмотрел сквозь него на свет.

— Вероятно, — наконец произнес он, — вы недоумевали, почему я ем только одной рукой.

— Нет, — вежливо. — Американцы всегда так едят.

— У меня сломана ключица. Моя рука должна находиться в подвешенном состоянии на перевязи, но я снял перевязь, потому что рана хорошо заживает и потому что мне не хотелось привлекать внимание. А шарф выглядит не столь нарочито.

— И как же вы сломали ключицу? — с тщательной учтивостью осведомился Линч.

— Кто-то пытался проломить мне голову.

Наступила полная тишина.

— Конинк, — наконец нарушил молчание Линч, — живет всего в двух минутах ходьбы отсюда. Я мог бы ему позвонить.

— Ирландскую полицию вряд ли можно держать в неведении. Позвольте, я сам с ними разберусь.

«Все хотят принять участие в действиях», — мрачно думал Ван дер Вальк, размышляя о пожилом господине с моноклем.

— Вы полностью доверяете Конинку? — продолжил он.

— Да.

— И готовы так же доверять мне?

— Да.

— Это правда?

— Правда, — сказала миссис Линч.

— Тогда да, я хотел бы поговорить с ним. Полагаю, ваш телефон не прослушивается?

На лице сенатора вновь появились знакомые черты Теренса Линча.

— Не волнуйтесь. Я знаю, как обезопасить себя. Вот только сына не смог защитить, — добавил он.

Месье де Конинк с удовольствием поболтает с месье комиссаром. Да, по поводу этого небольшого дельца; он в курсе… Да, возможно, он может оказаться полезен: что касается влияния… к счастью, он пользуется благосклонным вниманием разных людей… Утром? Мой милый друг, утром с ним невозможно иметь дело. Если комиссар не очень устал, лучше прийти прямо сейчас, у него есть сигара, и он бы хотел узнать его мнение… Прямо за углом. Мой дорогой друг, я буду вас ждать.

Только выйдя на улицу, Ван дер Вальк неожиданно понял нечто очень важное. Между миром сенатора Линча и миром, скажем, Эдди Фланагана лежит пропасть. Флинн предупреждал его, но они оба не придали этому особого значения. Дом Линча, жизнь Линча — хорошо отлаженный механизм, в котором нормы, правила — в старомодном значении этого слова — играют важную роль и уважаются всеми. Смокинги, официальные манеры, обстановка, вышколенные слуги, серебряные шкатулки, вежливая дипломатия, традиции, которые, на первый взгляд, остались в прошлом, в мире до 1939 года, — все это находит применение в их мире, в мире Линча. Линч решил, что жить нужно так. Этого человека сложно назвать нелепым.

Дэнис был частью этой жизни. Мальчика научили вести учтивую беседу с милыми старушками, наподобие леди с Прустом. Он знал, как вызвать звонком привратника, в нем воспитали выдержку и изысканные манеры. А потом он попал в мир очаровательных леди и застольных бесед Джима Коллинза. Еще предстоит узнать, какое влияние это на него оказало, — но, вероятно, сие кардинальным образом изменило его представление о жизни.

Месье Конинк жил на первом этаже мрачного кирпичного дома, окруженного лавровыми деревьями. Его квартира служила подтверждением мыслей Ван дер Валька, правда, она принадлежала миру не до 1939-го, а до 1914 года. Комнату освещали лампы с массивными абажурами. Пожилой господин встретил его в допотопной рубашке с крахмальной манишкой. Он снял галстук и надел поверх рубашки стеганый халат, купленный лет сорок назад. Монокль на широкой черной ленте поблескивал на серовато-зеленом фоне халата.

Он имел франтовый вид старого холостяка. Комната была уставлена мебелью и старинными безделушками; от пола до потолка поднимались книжные полки, и, если бы их владельцу вздумалось тоже подняться к потолку, для этой цели стояла стремянка из красного дерева с кожаным сиденьем на самом верху. Ван дер Вальк заметил множество предметов из фарфора, фаянса, венецианского стекла и серебряный чернильный прибор. Здесь были вещи, которые можно увидеть только в каталоге «Арми энд нейви сторз», — замысловатые курительные приборы и подставка для хрустальных графинов с вином, из которой их нельзя извлечь без ключа. Здесь были бусы и бахрома, выцветшие акварели с изображением солдат королевской гвардии в бриджах и с бакенбардами, переходящих через Швейцарские Альпы; на стенах висели письма в рамочках от бог знает кого — наверное, от Бисмарка и князя Меттерниха.

Старик двигался очень проворно. Он смахнул со стола, убрал со стульев старые номера «Коннесера», освобождая место для Ван дер Валька, достал какое-то необыкновенное виски — чистый солод без добавок, видимо такой же старый, как и он сам, — закурил «Бэлкан собрани», уселся посреди рукописных заметок — дипломатические мемуары или монография о ста шестидесяти видах табачного пепла? — и сказал:

— Я весь внимание, мой дорогой комиссар.

Ван дер Вальк говорил минут двадцать без перерыва. Когда он закончил, старик живо отреагировал:

— Великолепный синтез. Недостаток ясности компенсируется воображением — весьма яркий рассказ. Позвольте, я кое-что добавлю и попытаюсь объяснить некоторые моменты, которые приводят вас в замешательство. Этот человек Фланаган. Вам непонятно его отношение.

— Его безразличие кажется мне странным, и причиной этого безразличия не может быть неведение; он наверняка все знал.

— Вы никогда не читали П. Г. Вудхауса? Вероятно, ваше поколение его не знает, в отличие от моего. Он описывает отношение, весьма полезное в дипломатии. Если вы сталкиваетесь с неприятной или неловкой ситуацией, нужно просто сделать вид, что ее не существует. Очень удобный подход к супружеской измене, — добавил он со смаком. — Такой подход называют «упорным отрицанием». На мой взгляд, мистер Фланаган не так глуп, как кажется, — кстати, совершенно не важно, осознанно человек отрицает или нет, n’est-ce pas?

— Что вы думаете о нападении на меня?

— Мне почти нечего добавить. Вас очень боятся — об этом можно и не говорить. Ваша версия о виновном знании представляется мне сомнительной. Интрига ради интриги, насилие — в этом есть некая пикантность — они получают удовольствие от смеси насилия и интриги. Сексуальное удовлетворение? Не думаю. А что касается невероятной глупости, вот это меня совсем не удивляет. В критических ситуациях многие люди проявляют непроходимую тупость: в дипломатии она встречается каждый день; она процветает в маленьких замкнутых группах — министерствах, секретариатах. Недостаток свежего воздуха — недостаток здравого смысла. Этот семейный клан, столь странно замкнутый на самих себя, относится к той самой категории… Эта женщина, пришедшая соблазнить вас, — он весело хмыкнул, жалея, что это произошло не с ним, или, возможно, вспоминая времена, когда с ним такое бывало, — по-моему, она занятная штучка.

Ван дер Вальку понравилась эта фраза.

— Следующим шагом, безусловно, будет шантаж, — произнес Конник так, словно это самая естественная вещь в мире.

— Ага, — кивнул Ван дер Вальк. — Я думал об этом.

— Кстати, вам не приходило в голову, что Дэнис исчез довольно внезапно? Это произошло как-то очень своевременно. Взрыв — клубы дыма — ловушка — демон из пантомимы…

— Я об этом не думал. Полагаю, он запаниковал, узнав о приезде отца. Вы хотите сказать, что она каким-то образом его предупредила? Слишком сознательный и умышленный поступок. Может быть, я неправильно ее понимаю, но мне кажется, она упорно отрицает, как вы выражаетесь, смерть своего отца. У нее это не получается — Стаси все время помнит о его гибели. Отсюда ее безумные реакции.

— Анастасия, — задумчиво произнес Конинк. — Мне нравится, что она вот так заявилась в гостиницу… забавная дамочка. Так, давайте посмотрим. Вскоре поднимется невероятный шум; мой дорогой друг Бетти Линч перечислила мне… насколько я понимаю, в данный момент вашим непосредственным начальством является посольство?

— Человек по имени Славенбург — советник в некотором роде.

— Человек по имени Славенбург… Я поговорю с послом — мы близко знакомы.

— Но я полагаю, что решение принимает генеральный прокурор в Амстердаме. А с точки зрения политики бог знает кто — Гаага… Этого парня Дэниса необходимо найти.

— Понятно. Прокурор?

— Да, мистер Сейлер, — назвал Ван дер Вальк.

— Случайно, не Тони Сейлер?

— Именно он.

— Чего вы хотите, комиссар?

— Я хочу, чтобы мальчика не преследовали, то есть я имею в виду, что мы сумеем его быстро найти, когда он нам действительно понадобится. И самое главное, я не хочу, чтобы преследовали меня. Полагаю, для вас это не новость, но главная проблема офицера полиции заключается в том, что ему не дают спокойно делать свою работу.

— Я хорошо знаком с этой проблемой. — Сухо. — Допустим, я скажу вам конфиденциально — я использую это затасканное слово буквально, то есть я вам доверяю и вы можете доверять мне, — так вот, допустим, я скажу вам, что могу избавить вас от Тони Сейлера. Добавлю также, в надежде, что вы на меня не обидитесь, что дружба людей, которых я высоко ценю и люблю, волнует меня гораздо больше, чем похождения… этой вашей эксцентричной молодой особы.

Ван дер Вальку потребовалась минута, чтобы вникнуть в эту дипломатическую тираду: он ответил, что будет рад.

— Я хотел спросить, — рассказывал он на следующее утро инспектору Флинну, — что он думает о Дэнисе, но он предвосхитил мой вопрос. «Ничего не знаю о Дэнисе, — сказал он. — Мне восемьдесят лет, и я хорошо знаю мужчин, но ничего не могу сказать о подростках». И потом мне было сказано, что пора спать и мне нужно отправляться домой, что я и сделал. Ты читал Пруста?

— Нет.

— И я тоже. Может быть, он научил бы нас понимать подростков.

— Я не хочу понимать подростков, — возразил Флинн. — Этим уже занимается слишком много людей во всем мире.

— В этом источник всей проблемы.

— Да-да. Пошел он к черту, этот подросток… Это я так, — осторожно добавил он. — У меня и так проблем хватает. Что делают итальянцы?

— Получили приказ оставить это дело. Кое-кто в Ватикане заявил, что, если мальчик увлекается фугами, за ним не нужно охотиться. Оставьте их в покое, и они сами вернутся домой. Интересно, куда он делся, — задумчиво добавил он.

— Вряд ли это имеет значение. Мне гораздо интереснее знать, где он объявится.

— Ты мне на душе.

— Нужно говорить, по душе, — автоматически поправил Флинн.

— Что значит — по душе?

— Понятия не имею; английский — сумасшедший язык. Почему мы на нем говорим, можно только догадываться.

— Так же как и о том, где объявится Дэнис.

— Я думаю, здесь.

— Правда? Ты считаешь, он сбежал в никуда? Почему он отправился в Рим? Чтобы выиграть время, да? Спрятаться под одеяло и ждать, пока плохие дяди уйдут. Такие люди всегда ведут себя подобным образом. Говорят, они хотят побыть в одиночестве, чтобы все обдумать. Парень должен понимать, что попал в беду, но он чувствует себя так, словно ему нужно встать с постели в холодное зимнее утро; сначала надо медленно сосчитать до пятидесяти. Как ты думаешь, могла Стаси его предупредить? Мне кажется, вряд ли.

— Почему нет? Мы же не можем это проконтролировать. Если ты прав насчет ее, то она совершенно сумасшедшая, и в таком случае ее не волнует, что она является соучастницей события после преступления или помогает беглецу. В любом случае, почему бы ему с ней не связаться? Он присылает ей открытку, но ведь он мог и позвонить? Мне кажется, он с ума сходит и ищет поддержки… А, черт! Не знаю.

— Меня тоже никто не любит.

— И что ты собираешься делать?

— Заставить Стаси полюбить меня, — ухмыльнулся Ван дер Вальк.

Мистер Славенбург был озадачен, но не подавал виду.

— Вас хочет видеть посол, — заявил он, стараясь говорить без угрозы или неодобрения.

Да, месье де Конинк — безусловно проворный старик.

— Доброе утро, ваше превосходительство.

— А, Ван дер Вальк, садитесь, садитесь. Дело Линча. Полагаю, вы в курсе последних событий… М-м-м, все происходит слишком быстро, хм-м?

— Надеюсь, мне не придется действовать столь же быстро.

— Не думаю, что вам нужно спешить. Лично я лишь вкратце знаком с вашей деятельностью: я занимаюсь совсем другими делами. Однако я понимаю, что в сложившейся ситуации вам требуются новые инструкции. Я лишь хотел сообщить вам, что ваш взгляд на это дело — разумеется, я читал все ваши отчеты, — что вы взяли верное направление, и готов одобрить ваши дальнейшие действия по ведению этого… э-э-э… расследования. Разумеется, в случае принятия противоположного решения, я не стану критиковать распоряжения министерства. И не могу сказать, что меня это расстроит. — С милой улыбкой. — Я понятно изъясняюсь?

— Да, ваше превосходительство.

— Что касается сотрудничества с ирландскими судебными органами, я считаю, что пока дверь нужно оставить открытой; другими словами, не делать ничего. Ваш связник… он надежный человек? Хорошо, и у вас нет причин полагать, что они… э-э-э… негативно относятся к вашей деятельности? Очень хорошо, очень хорошо, больше не будем обсуждать. Разумеется, вы продолжаете информировать мистера Славенбурга: полагаю, мне не нужно объяснять, что с нашей точки зрения подробные отчеты являются главным компонентом вашей работы здесь. Вы хорошо устроились? Вам обеспечили надлежащие условия? Да, хорошо. Еще бы — столько денег потрачено. Очень хорошо, Ван дер Вальк, не стану вас больше задерживать.

Вполне дружелюбный тип. Теперь тылы прикрыты. Он купил большую карту окрестностей Дублина и приятно провел время за ее изучением. Около полудня курьер из посольства принес конверт с телеграммой, которая — зная мистера Сейлера — поначалу была весьма краткой, но какой-нибудь посольский шифровальщик перевел ее на дипломатический жаргон.

«Инструкции остаются прежними тчк. Вы предпринимаете все разумные меры для подробного допроса свидетеля тчк. В случае, если возникнет необходимость задержания упомянутого свидетеля, вы должны проконсультироваться с посольством, которое решит все юридические проблемы с ирландскими властями тчк. Никаких действий без консультации с ирландской полицией тчк. Действовать строго в соответствии с ирландскими судебными процедурами тчк. Вам предоставляются дискреционные полномочия, которыми следует пользоваться с крайней осмотрительностью тчк. Генеральный прокурор провинции Северной Голландии.

Подпись Сейлер».

Он пообедал в одиночестве за угловым столиком в ресторане гостиницы, как Эрнест Хемингуэй, прикрытый с обоих флангов.

С тех пор как его ударили по голове, он постоянно был начеку. Он почти ничего не знал о мистере Коллинзе, но чувствовал, что за ним никто не следит. Много ходил пешком и ездил на общественном транспорте. Посольский казначей принял счет расходов без звука, и теперь он подумывал о расширении масштабов своих действий и решил взять напрокат машину. Пришлось немного попрактиковаться, но он приятно провел время, и за ним никто не следил.

— Алло?

— О, это ты.

— Да. Я обещал позвонить. Нужно поговорить.

— Хорошо.

— Я могу говорить?

— Да, но не здесь.

— О, я не хотел бы тебя компрометировать.

— Не беспокойся. Ты выбрал удачное время. Эдди уезжает в Ливерпуль. О, такое случается довольно часто. Нет подходящего рейса, поэтому он сядет на ночной корабль. Так что я совершенно свободна. Может, сходим куда-нибудь?

— Звучит неплохо.

— У тебя есть машина?

— Да.

— Тогда, может быть, заберешь меня на Темпл-Хилл, там, где дорога сворачивает на Брей, знаешь? Думаю, нам не стоит встречаться около дома.

— Хорошо. Во сколько?

— В половине восьмого подойдет?

— Договорились.

«Дорогая Арлетт!

À tout à l’heure… [25] »

Я оказался втянут в чрезвычайно запутанную интригу, которая тебя позабавит. Некая эксцентричная женщина прилагает огромные усилия, чтобы запутать дело Мартинеса. Ты только представь: она пытается вовлечь меня в своего рода соучастие — вот как работает ее ум! — и для этого задействовала все методы обольщения. По сути она — причина необъяснимого поведения мальчика, и теперь настала моя очередь приступить к сентиментальному обольщению! Черт, опять звонит телефон… Мой приятель Флинн ждет меня внизу. Допишу завтра. Нам нужно разработать тактику, а потом я ужинаю с леди… После этого опишу все подробно!

 

Часть третья

Машина Розмейера ждет

Ван дер Вальку всегда нравилось рисковать. Арлетт говорила, что это дурной вкус… Ему также была присуща некоторая нордическая сентиментальность, которая была ей не по душе. Обычно это проявлялось в мелодраматические моменты. Однажды он лежал в больнице, закованный в гипс от пояса до пяток, после приключения, которое плохо закончилось для всех участников. Весь вечер Арлетт провела у его кровати, а на следующий день гипс должны были снять, и никто не знал, будет ли он двигаться. Он сам все время думал, сможет ли когда-нибудь ходить… Впал в ностальгию и начал вспоминать свое детство:

— Это было перед самой войной — в тридцать восьмом или в тридцать девятом. Мне тогда было лет шестнадцать, и я просто помешался на гоночных машинах. Сейчас все не так, скучно и однообразно. Водители какие-то тусклые, неинтересные — серьезные специалисты, точно космонавты. А тогда во всем присутствовал человеческий элемент: водители вытворяли невероятные вещи, да и машины иногда тоже; что-то взрывалось, отлетали покрышки. Моим героем был Нуволари, Тацио Нуволари из команды «Мантовано Воланте». Однажды в его машине загорелся двигатель, так он открыл дверцу и тормозил ногой, пока машина не сбавила скорость и ему удалось выпрыгнуть.

Потом соревнования стали неинтересными, потому что немецкие машины превосходили все остальные. О да, оставались еще «альфа-ромео», «тэлботы» и «мазерати», но «мерседес» побеждал всех. Карачола, Лэнг и Манфред фон Браухич и еще англичанин по имени Дик Симэн… Он погиб на Нюрбургринг, на горбатом мосту.

Арлетт совсем не нравились эти разговоры о смерти, кроме того, ей было скучно. Но если ему хочется поговорить…

— Большинство водителей объединились в единственную команду, которая могла противостоять «мерседесу». «Ауто-Юнион» — еще одна немецкая фирма — у них забавные машины: сидишь прямо перед двигателем, а руль так и пляшет под руками. Нуволари, разумеется, вошел в команду. И еще молодой немец, очень талантливый, симпатичный парень, весь такой романтичный. Его звали Берендт Розмейер. Он стал популярным героем.

— Но не моим, — заметила Арлетт, которой в те далекие времена было десять лет. Она еще прыгала через скакалку и воспитывалась в строгости. Ей не разрешали смотреть «Белоснежку» Уолта Диснея, потому что считали этот мультфильм пошлым и страшным.

— Гитлер очень увлекался гонками; ну, ты понимаешь, ему нравилось побеждать. Автомобильные фирмы получали сумасшедшие деньги и, естественно, побеждали с легкостью. Вскоре они смоделировали машины обтекаемой формы — красивые, серебристые, очень эффектные — и начали ставить скоростные рекорды на автобанах — тогда они только появились — все это составляло суть национальной пропаганды, понимаешь?

— Помню, как они страшно разозлились, когда Джесс Оуэнс всех победил.

— Да, но, увы, он не был машиной. Реальными соперниками были «мерседес» и «ауто-юнион», и в конце концов это превратилось в личное соревнование между Карачолой и Розмейером. Старый и молодой, невзрачный и красивый, Руди и Берендт.

— Звучит несколько однобоко.

— О нет, у Руди было множество заслуг. Он завоевал все возможные призы, он десятки раз попадал в аварии, без конца ломал ноги и хромал так забавно… как я… надеюсь…

— Не как ты. — Твердо. — Рассказывай дальше.

— Это не было похоже на гонки — машины выезжали на трассу по очереди и должны были преодолеть определенное расстояние. Они мчались на бешеных скоростях, точно не помню, но примерно триста километров в час. Однажды погода испортилась, дул сильный пронизывающий ветер, и все переживали, что гонки отменят. Но Карачола оказался на месте, послал погоду к черту, сел за руль и показал лучшее время.

Молчание; мужчина вспоминает волнующий момент своей жизни. Шел 1939 год, героизм еще был впереди.

— Немного напоминает соревнования на лыжах. Жан-Клод или еще кто удерживает первое место, и до болельщиков доносится слух, что австриец показал лучшее время.

— Понятно. — Арлетт заинтересовалась против своего желания.

— На следующий день во всех газетах вышли огромные статьи с цветными фотографиями, но я запомнил фотографию стоящей у трассы машины с подписью: «Машина Розмейера ждет».

— Но что произошло? — не поняла она.

— Извини, конечно, ты не знаешь. Он погиб. Как только услышал, что Карачола побил рекорд, сел в машину и начал гонку. Мчался на большой скорости, и сильный ветер перевернул машину и сбросил с дороги. Где-то около Мангейма; немцы поставили там табличку со словами: «Здесь он положил свою жизнь» или что-то в таком роде.

— Но зачем он сделал такую глупость?

— Он не мог поступить иначе.

«С чего вдруг я вспомнил об этом?» — недоумевал Ван дер Вальк. Он трясся в пропахшем бензином раздолбанном старом «форде» и совсем не был похож на Розмейера. Да и на Карачолу тоже не очень, разве только хромотой да немного лицом. Сияющее розовощекое лицо его юности давно осталось в прошлом. Что касается морщин, он брился каждое утро и привык к ним, но порой, когда его одолевали боль или усталость, он замечал, что на открытом лице голландского идеалиста появляются глубокие отметины. Могло быть и хуже; он еще не озлобился. Как ни странно, его лицо все еще носило признаки смешливости и добродушия. Он совсем не выглядел мерзавцем.

«И умным тоже, — мысленно добавил он, глядя на себя в зеркало. — Тебе нравится играть роль хитрого старого Руди: Шранц — первоклассный лыжник, вот кто я такой; коварный Карли — Старая Лиса из Арлберга (журналисты иногда забывали и называли его Старым Львом). Но имей мужество признать, что в какое-то мгновение ты не был старой лисой из какого-то там берга, ты не был даже голландцем. Стаси одурачила тебя как младенца. Ты можешь сколько угодно притворяться перед Флинном, что знаешь свою дорогу, но на самом деле ты просто пытаешься отомстить, сделать ей подлость, и очень скоро ты превратишься в изжеванный собачий корм».

В мрачном настроении старина Руди миновал Доннибрук, пересек Эйлсбери-роуд и поднялся на Темпл-Хилл, испытывая скорее стыд, чем торжество победы.

Приятный теплый вечер, закат должен быть красивым, жаль, что придется его испортить. Стаси в пальто из грубой ткани симпатичного серо-розового цвета выглядела, следовало признать, весьма привлекательно. Обаятельная улыбка, которая стала бы еще прекрасней, не будь она притворной. Но все равно обаятельная. Бурное веселье от мысли, что можно прогулять школу, счастливый смех — вот как мы подшутили над всеми приличными буржуа. Она улыбалась так лукаво — и так плотно запахивала пальто, — и у него закралось подозрение, что под ним ничего нет. Он вздохнул с облегчением, когда она сняла пальто: строгая юбка и итальянская цветастая блузка. Сегодня она распустила волосы, и они свободно спадали на плечи. Выглядела юной и ранимой, и он уже не был уверен, что она притворяется. Напротив, ему казалось, она искренне радуется возможности поразвлечься, и он подумал, не окажется ли в дураках второй раз за эти два дня.

Нужно скорее выпить, решил комиссар, потирая нос.

— Куда мы едем?

— В «Степэсайд».

— Отлично, — рассмеялась Стаси, видимо что-то вспомнив. — Молодец. Но откуда ты узнал о «Степэсайде»?

— Нашел на карте и не смог устоять. Похоже, там можно вкусно поесть.

— Верно. А еще оттуда открывается великолепный вид на Дублин.

— Тебя там знают?

— Нет-нет, не беспокойся; я знаю, как быть осторожной. Я сто лет уже там не была; когда-то хорошо знала это место, но в то время это был просто паб Дойла. Ты знаешь дорогу?

— Если я ошибусь, ты направишь меня на правильный путь, правда?

— Да. Там была моя школа. Дашь мне твою вкусную сигарету? Нет, не нужно, я сама прикурю.

Он все время оказывается на шаг позади! Ему приятно общаться со Стаси. А почему нет? Она умная, образованная женщина. Более того, она — дочь Мартинеса. Разве там, в Голландии, его не поразила ее сложная, богатая натура? Ведь он сразу понял, что Стаси ему ближе всех других детей старика. Она с симпатией относится к его показным манерам, понимает его хитрости и уловки. Он вспомнил изящные белые руки, дорогое золотое кольцо, уловку с ключами от «мерседеса».

«А способность к приспособлению?! Здесь тоже нечему удивляться, — думал он. — Провинциальное окружение — мир, где вяжут, сажают детей на горшок, моют посуду, — вполне гармонирует с Белгрейв-сквер. Стаси ходит за покупками в супермаркет, катит перед собой коляску, покрывает голову шарфом, чтобы скрыть накрученные на бигуди волосы, — все это не вызывает потрясения. Типичная голландская домохозяйка! Стаси номер два, явившаяся к нему в гостиницу, — вот это, да, повергает в шок. Но не слишком глубокий шок — он все-таки подозревал о ее существовании. А эта… уверенная в себе, искушенная, небрежно заказывающая дорогие блюда и напитки так, словно делает это каждый день… Мартинес был точно таким же. Безусловно, Дэнис не смог устоять перед ее обаянием и жизнелюбием».

Нет, Ван дер Вальку импонировали ее легкость и разговорчивость, уверенное поведение в отношении полицейского, расследующего убийство ее отца, который подозревает ее в соучастии. И к которому она спокойно забралась в постель. Нет, она точно свихнулась. Слишком просто. А Стаси не так проста.

— Не возражаешь, если я звякну Агате? Она сегодня дома. Хочу, чтоб присмотрела за детьми. — Эти простые слова звучали обворожительно в устах столь неискренней женщины.

— Разумеется. Передавай от меня привет.

Она весело рассмеялась. Как и с миссис Линч, он заработал хорошую оценку.

Сошедшие на холмы сумерки, закат и тихий плеск залива внизу превзошли все его ожидания. После ужина они выпили три чашки кофе и заказали еще по одной порции коньяка, давая время своим войскам занять позиции. Ее глаза обещали, что он не напрасно тратит время, и он надеялся, что она права!

В машине она забралась с ногами на сиденье, от нее пахло коньяком, сигаретами «Житан» и помадой. Она много выпила, но ничуть не опьянела.

— Чудесный ужин.

— Великолепный вид, — поправил он.

— А теперь я хочу покататься. Вдохнуть свежего воздуха и сменить обстановку.

Да, становилось темно. В сгустившейся тьме он с трудом различал проезжавшие мимо машины.

Действие развивалось точно по его сценарию, даже жутко стало! Стаси артистично расположилась в машине, словно заднее сиденье было естественной средой ее обитания. Разбросанная повсюду одежда — она произвела бы впечатление в салуне «Крейзи хорс». Он сам едва мог пошевелиться: не так уж и плохо — не придется резко вскакивать, что может испортить ракурс. Комиссар пытался с юмором относиться к ситуации, и тем не менее эти полчаса оказались едва ли не самыми кошмарными в его жизни. Он мог вспомнить только один такой случай: ему было восемь, и он сидел у кабинета стоматолога с нарывающим корнем зуба. Знал, что ему дадут вдохнуть газ и удалят зуб. Мать сидела рядом, сжимая в руках сумочку и страдая сильнее, чем он. Удаление, как гильотина, прошло незаметно; а вот ожидание было невыносимым. Теперь он, уже взрослый мужчина, испытывал гораздо более острые и изощренные муки деградации и унижения. Его терзало сознание собственного лицемерия, притворной страсти, искусственно вызванного желания. «Так, — думал он позднее, — я расплатился за свое распутство».

Он не почувствовал облегчения даже в тот момент, когда его ослепила вспышка: он испытал лишь разочарование. Он слишком долго ждал. Никакого удовлетворения от подтверждения собственной правоты, никакого чувства освобождения. Он всех перехитрил, как Шерлок Холмс, который выбрался из Рехенбадского водопада.

Стаси убедительно закричала и бросилась на пол. Ван дер Вальк нащупал замок и вывалился в пахнущую травой темноту, встретившись с высоким широкоплечим человеком, который снимал приспособления с фотоаппарата и рассовывал их по карманам.

— Похоже, ты вырыл себе яму, приятель. — В его речи слышался выговор коренного дублинца, немного смазанный в результате увлечения сериалом о похождениях полицейских из 99-го участка. Он был крупнее Ван дер Валька, к тому же его ключица была цела, поэтому он чувствовал себя совершенно спокойно.

— Как поживаете, мистер Коллинз? — тихо спросил Ван дер Вальк.

Тот опешил и отступил назад, но продолжал играть свою роль. «Недостаток воображения», — подумал Ван дер Вальк, глядя в зрачок направленного на него дула пистолета 9-го калибра.

— Вы сильно рискуете, — холодно заметил он, — размахивая заряженным оружием в таком возбужденном состоянии.

— Одно неверное движение, парень… — Какая банальность!

— Ты не оригинален, старик.

Из темноты вынырнула рука размером с пивную кружку — во всяком случае, она так выглядела — и забрала у Коллинза пистолет.

— И даже не вежлив, — добавил инспектор Флинн. — Тебе повезло, что я знаю, насколько ты глуп — крался в темноте, как доктор Фу Манчу, — слишком громко сопишь.

— Боюсь, он доставил тебе много хлопот, — сказал Ван дер Вальк, мысленно поблагодарив Флинна за то, что он тактично отвел глаза.

— У нас отличная техника, — успокоил Флинн, — и вскоре у нас будет самая современная технология. У нас есть неприметный старый «шевроле» с инфракрасными фарами — видно как днем, читал об этом в «Настоящем детективе». Эти ребята вечно что-нибудь вытворяют — нападают по ночам на почтовые кареты и все такое. Ладно, Джим, давай сюда лапы. А что ты собираешься делать со своей подружкой?

Стаси угрюмо курила на заднем сиденье. «Эта сложная личность показывает еще одну грань своей натуры, — думал Ван дер Вальк. — Она не только получает огромное удовольствие от своих игр, но и возбуждается при мысли о том, что ее в этот момент фотографируют». Так что она вдвойне разочарована.

— Думаю, мы все поедем на Белгрейв-сквер, — предложил он. — В этом деле есть хоть один положительный момент — Эдди действительно в отъезде.

— Сам видел, как он поднялся на корабль, — подтвердил Флинн. — Что ж, неплохая идея. Акт третий, у камина.

Флинн открыл фотоаппарат осторожными толстыми пальцами и поднес пленку к свету.

— Вот так. Уничтожаем так называемые улики. Больше не будем о них вспоминать. — Он тяжело опустился на стул.

— Верно, — саркастично усмехнулась Стаси. — Ваш приятель выглядит на ней не лучшим образом, не так ли?

— Комиссар вовсе не гордится собой, — бесстрастно заметил Флинн, — и я тоже. Но не спешите, миссис Фланаган. Засветить пленку — еще не значит очистить репутацию, и мне не очень нравится ваше положение. Вы, вероятно, думаете, что я ничего не смогу доказать, а мне и не нужно. Джим здесь — правда, у нас на него ничего нет. Но он глупец и сядет в тюрьму за незаконное ношение огнестрельного оружия и покушение на убийство.

Что касается вас, нам известно лишь то, что вы гуляете поздно ночью. И я, скажем так, многое принимаю во внимание. Я думаю о детях, об Эдди Фланагане и о комиссаре, который вас спровоцировал и теперь чувствует себя, скажем, неловко. Но есть основания — да, серьезные основания — для того, чтобы обвинить вас в некоторых вещах. Здесь даже и думать не о чем. Попытка подкупа должностных лиц в ходе исполнения ими своих обязанностей. Подкуп должностного лица, на мой взгляд, не является серьезным преступлением, потому что они сами к этому подталкивают. А вот сокрытие важной информации таковым является, а также умышленное введение в заблуждение следствия и укрытие лица, скрывающегося от правосудия. Нет, я вам не угрожаю. Лишь предлагаю серьезно задуматься. Я ничего не хочу знать, поэтому не прошу вас прийти завтра в замок и написать заявление.

— Я приду завтра в замок, — вставил Ван дер Вальк, — и напишу заявление. Теперь, когда никто больше не висит у меня на хвосте, я должен продолжить прерванный разговор о несчастном случае, происшедшем со мной.

— Очень хорошо, — согласился Флинн. — Предлагаю вам выпить по чашке чаю, а мы с приятелем рука об руку отправимся в замок. Ребята считают, что ему давно пора отработать свою большую пенсию.

— Пошел на х… — заявил мистер Коллинз. — И ты тоже, — повернулся он к Ван дер Вальку.

— Только не говори этого свояченице, — посоветовал мистер Флинн. — Она может понять тебя буквально.

«Грубо, — подумал Ван дер Вальк. — Я сам иногда говорю грубости, но при сложившихся обстоятельствах не смог бы». Он смотрел в лицо Стаси, лживое и искреннее одновременно.

— Чашка чаю — это хорошая идея. — Молчание. — Вот, возьми сигарету. — Снова молчание. — Пойми, я пришел не для того, чтобы насладиться своей победой. Флинн сказал правду: я вовсе не горжусь собой. Я, как и он, не хочу выворачивать тебе руки. Он ведь мог арестовать тебя.

— Я не совершила никакого преступления, — разозлилась она. — А все остальное вздор, ваши фантазии. Ты все выдумал. Ты просто пытаешься меня шантажировать.

— Неужели? — усмехнулся он. — Как ты меня?

— Это была самозащита.

— И разумеется, нападение на меня тоже.

— Нет-нет… Господи… нет… это, наверное, был Джим.

— Наверное, — сухо, — но не он. Я лишь мельком видел нападавшего, но, познакомившись сегодня с Джимом, теперь точно знаю, что это не он. Джим гораздо крупнее. Кроме того, Джим — дурак, но не настолько. Тебе ничего не стоило уговорить его сегодня последить за мной, потому что в свое время вы очень тесно общались. Джим — или один из его дружков — мог написать ту записку: он много хвастает, когда выпьет. Но он на меня не нападал. Может быть, сам того не понимая, он обеспечил себе надежное алиби, которое без труда проверил Флинн. Так что нападение — твоих рук дело.

— Похоже, ты считаешь, что я способна на любое преступление, — устало произнесла она.

— За исключением убийства своего отца.

На этот раз, похоже, она плачет по-настоящему. На него навалилась тяжелая усталость, в голове застучало: пятьдесят — это два раза по двадцать пять. Господи, как ему все это надоело…

— Послушай меня, Стаси, прислушайся хотя бы раз к голосу разума, а не того хитрого чертенка, что засел у тебя в голове. — Он устал говорить по-английски. Он уже не мог даже изъясняться на правильном, вежливом голландском, который Стаси учила в детстве. Он говорил на резком, образном языке предместий. — Пойми ты наконец — у тебя нет выхода. Ты стоишь между стеной и грузовиком, и грузовик не остановится. Ты так и не поняла, что, избавившись от меня, не смогла бы избавиться от Флинна. Некоему общественному деятелю — не буду говорить кому — нужна правда. И он ее получит, никакие выдумки его не устроят. Он честный человек и честный политик, поэтому он захочет, чтобы дело рассматривалось в суде. В голландском суде. Тебе, вероятно, не придется предстать перед этим судом лично — эти юридические тонкости меня не интересуют, но ты должна сделать заявление Флинну. Если хочешь хотя бы раз подумать о своей семье — а я имею в виду твоего мужа, а не семью Мартинесов, — можешь попросить меня попытаться скрыть твое имя от прессы. Расскажи мне правду, причем такую правду, в которую я поверю и тогда сделаю все возможное.

— Что ты от меня хочешь?

— Рано или поздно Дэнис с тобой свяжется. Ему нужна поддержка; он захочет услышать твой голос. Ты должна убедить его прийти ко мне и рассказать все, что ему известно. У него нет выбора, он должен это понимать. Он тебя любит?

— Да.

— И он тебе доверяет.

— Да.

«Помоги ему Бог!» — мысленно взмолился Ван дер Вальк, но вслух ничего не сказал.

— Что удалось вытянуть из Джима? — спросил Ван дер Вальк, сдерживая зевоту.

— Ничего, — миролюбиво ответил Флинн.

Он стриг ногти маленькими складными ножницами, которые долго искал в нагрудном кармане. В процессе поисков он выудил массу странных предметов, на которые смотрел с возмущенным недоумением, словно они не имели права находиться в его карманах.

— Джим держит рот на замке, — умиротворенно продолжал он. — Говорит о своей чести — можно подумать, он состоит в мафии. — Торопить Флинна бесполезно. — С другой стороны, зачем говорить мне то, что я и так уже знаю. Я думаю, все было так: она попросила его столкнуть тебя в канаву, полагая, что он знает, как это сделать. Но он оказался слишком осторожным, и у него ничего не вышло. Однако он много болтает, и вот что мне стало известно. Один из его дружков в пивнушке написал эту записку; они, наверное, казались себе большими остряками. Чего они хотели добиться, остается загадкой, но я рискну предположить, что в тот момент они оба напились в стельку.

— Что значит в стельку?

— В Ирландии мы не говорим, что человек находится в состоянии интоксикации: мы просто говорим, что парень надрался. Так вот, я еще раз рискну предположить, что Джим явился к ней и рассказал, все еще считая себя невероятно остроумным, а она сразу впала в истерику. Практически вынудил ее треснуть тебя по голове, да? И не проси меня объяснить ход мыслей этих женщин, но, думаю, услышав о его проделке, она совсем обезумела, решив, что в первую очередь ты подумаешь на нее. Зависит только от того, какой смысл ты вкладываешь в слово «обезуметь».

— Ты совершенно прав, — сказал Ван дер Вальк. — Она раскололась, во всем призналась. И насчет Дэниса тоже. Он был от нее без ума.

— Он спал с ней?

— Конечно. На протяжении года. Прямо под носом у Эдди. Эдди отказывался это замечать и никак не реагировал, не желая унижаться.

— Молодец, — одобрил Флинн. — Значит, теперь ты можешь вернуться в Голландию. Только представь: сидишь себе, развалившись в шезлонге на палубе, а четыре красотки обмахивают тебя опахалами. Что тебе еще нужно? Дэнис болтается где-то в Европе. Рано или поздно он вернется сюда, а я его возьму и передам тебе.

— Да, — без энтузиазма согласился Ван дер Вальк.

— Что тебя сейчас беспокоит? Она ведь все тебе рассказала, так? Что она сделала с парнем?

— В этом-то все и дело. Она не имеет ни малейшего представления, честно. Не может понять, отказывается этому верить. Она в замешательстве. Сейчас уже верит, но не может всего объяснить.

— Ну и что? — пожал плечами Флинн. — Когда ты получишь парня и сопоставишь их истории, ты сам все объяснишь — вернее, психиатр сделает это для тебя. Никакого преступления. Непонятно, зачем мы-то им нужны.

— Совершив однажды безумный поступок, он наверняка повторит его снова. Сейчас его мучает неопределенность — от этого любой свихнется. Не думаю, что он просто бродит по Италии.

— А почему нет? Мне кажется, с ним произошло нечто такое, что он не может постичь и что сильно на него давит, и ему хочется убежать от этого: он знает, что произошло нечто ужасное. Слоняется без дела и на какое-то время обо всем забывает. Но в одно прекрасное утро объявляется его папаша, он вновь вспоминает о своем безумии и просто-напросто смывается. Это очень просто. Отрасти бороду и смешайся с толпой хиппи; они шляются повсюду. Сейчас ты его не найдешь, но зимой в Италии дуют ледяные ветры, и все хиппи разбегаются.

— Не знаю, — покачал головой Ван дер Вальк. — Мне кажется, он думает только об одном: вернуться домой к мамочке — вернее, к Стаси — несмотря ни на что и все ей рассказать.

— Как он ткнул пером ее папашу.

— Что?

— Английский, — извиняющимся тоном произнес Флинн, — чертовски трудный язык.

— Ну как вы? — спросила аппетитная Лиз, умудрившись произнести это так, словно ей действительно интересно. Этим утром она была одета в табачно-коричневые тона, глаза казались еще зеленее, роскошные волосы каскадом падали на плечи; он готов был поклясться, что они отросли сантиметров на десять с тех пор, как они виделись в последний раз. — Вы выглядите гораздо лучше.

— Это потому, что смотрю на вас.

Она весело рассмеялась, словно никогда раньше не слышала таких чудовищно тонких комплиментов.

— Нет, правда, в прошлый раз вы выглядели усталым, не то чтобы больным, но каким-то измученным — «emmerde», как говорят французы.

— Слышал, — растрогался он. — Как вы думаете, сенатор меня примет?

— Не сомневаюсь. Можно даже не спрашивать. Хотите кофе?

— Растворимый? — С подозрением.

— Разумеется, нет. — С укоризной; как он мог такое подумать? — Я сама его варю.

— Тогда с удовольствием.

— Мы все выпьем по чашечке. — «Эта девушка хоть сейчас способна продать Манхэттен обратно индейцам», — подумал он.

Линч сидел за столом с каменным лицом и сигарой в зубах. Он жестом пригласил Ван дер Валька сесть, сдвинул в сторону бумаги, предложил сигару и сказал:

— Доброе утро.

— Во всяком случае, не слишком плохое. У меня есть новости. Но сначала скажите, есть ли новости у вас или у месье Конинка?

— Конинк переговорил с половиной населения Рима. — Без улыбки. — Никаких известий о Дэнисе, но, говорят, это нормально; осталось еще много иностранных туристов, им нужно время. Полагаю, оно у нас есть. А что у вас?

— Всего лишь предположение, однако оно вытекает из разговора с известной вам дамой. Если я прав, нам не потребуется помощь итальянской полиции. Нам потребуется время, причем не очень много времени. Скажите, пожалуйста, у вас или у Дэниса есть знакомые с яхтой?

— У меня есть. Думаю, и у Дэниса тоже. Я понимаю, к чему вы клоните — что он мог связаться с друзьями и отправиться в путешествие по морю? По-моему, мало похоже на правду.

— Не знаю. Мне кажется, такое возможно. Занятия в университетах начинаются через неделю, и по Европе еще болтаются толпы студентов. Парусный спорт весьма популярен, хорошая погода продержится до осеннего равноденствия, так что, на мой взгляд, эта версия заслуживает внимания. И мне кажется, что он, скорее всего, направляется сюда.

— После того как сбежал от меня? — нахмурился Линч.

— Инстинкт, — тактично пояснил Ван дер Вальк.

— Что он собирается здесь делать? Он должен понимать, что, если он… позволил себе… совершить тяжкий поступок… не важно, в каком состоянии, — здесь ему придется столкнуться с последствиями своей безответственности. — Линч потер глаза, достал очки из кармана, надел их, потом передумал и сдвинул их на лоб. — Я не совсем четко изъясняюсь.

— Трудно принять на себя ответственность. Эта женщина… она тяжело переживала смерть отца, была страшно напугана. Она пребывает в состоянии сильного психоэмоционального напряжения и за последние несколько дней совершала поразительно глупые и безответственные поступки. Мне удалось убедить ее рассказать обо всем, что ей известно.

— Каким образом? — с неожиданной проницательностью поинтересовался Линч.

— Я использовал не самые благовидные средства, но не собираюсь вам о них рассказывать. Скажем так: на данный момент я верю, что она говорит правду. Между ней и Дэнисом была любовная связь, которая продолжалась несколько месяцев. В общем-то, я так и думал, практически знал. Правда, я считал, что они поссорились, но оказалось — нет, она устроила целый спектакль, умоляя его не губить свою жизнь и тому подобное, и он отправился в Голландию с мыслью о разрыве. Мирном разрыве, к которому он был эмоционально подготовлен.

— Что она собой представляет на самом деле? Она плохая женщина? — Трогательно.

— Нет, не плохая. По-настоящему плохих людей очень мало, вы не находите? Скучной ее тоже не назовешь. Она озорная, лукавая женщина, постоянно выдумывает всякие проказы. По ее собственному мнению, она ведет совсем бесцветную жизнь и стремится раскрасить ее яркими цветами, придать ей остроту, ей нравится рисковать — она все время хочет стоять на краю — вероятно, в этом не было бы ничего страшного, если бы не ее дурная привычка манипулировать жизнями людей. Не стану обманывать — я не до конца ее понимаю. Сложная натура, похожая на своего отца, чья жизнь тоже была наполнена фантазиями и притворством, мелкими интригами и театральными жестами. Такие люди не могут обойтись без представлений. Отсюда все их беды, и я думаю, что причины столь ужасной трагедии кроются именно в этом. Мы узнаем, что произошло на самом деле, только когда найдем Дэниса, да и то не бесспорно. — «И мало вероятно», — мысленно добавил он.

Линч следил за ним несчастными глазами.

— Что она сделала с Дэнисом? — С пафосом.

— Полагаю, ничего особенного. Если как следует разобраться — ничего, что могло причинить ему вред, во всяком случае, серьезный вред, — смешался он. — Набила ему голову фантазиями. Возможно… скорее всего, он пытался что-то сказать старику, а тот, по-видимому, вышел из себя и оскорбил или обидел его чувства, не знаю.

Линч внезапно снова стал Теренсом, закурил сигару и, не моргая, молча глядел Ван дер Вальку в глаза:

— Что можно ожидать от суда?

— Надеюсь, вы не разочаруетесь. Что касается меня, я настроен оптимистично. Суды стали гораздо лучше — судьи, консультанты, обвинители: все они хорошо подготовлены. Они действительно стараются объективно рассматривать дело об убийстве. Грабеж ювелирного магазина вызывает гораздо меньше симпатий… Извините, я не собирался вас утешать. Я только хотел сказать, что обвинители больше не орут и не стучат кулаками по столу. Не так давно одна женщина во Франции, убившая своего мужа, получила два года условно. У нее были дети, следовательно, она должна вести хозяйство и зарабатывать на жизнь, но дело, в общем-то, не в этом; суд по-настоящему попытался понять мотивы того, что произошло.

— Вы меня немного успокоили, — сказал Линч.

— Могли бы вы навести справки о парусном судне?

— Да. Однако результат… — пожал он плечами.

— Разумеется. Но если все-таки это так, то можно предположить, что они направляются сюда. Сколько понадобится времени? Может, неделю, а может, и два месяца. Похоже на расчет стоимости вступления в Общий рынок.

Линч изобразил слабое подобие улыбки:

— А это — моя специализация.

— Приходится учитывать множество факторов — политических, экономических, просто человеческих — такова полицейская работа, мы уже давно миновали стадию кражи кур.

Открылась дверь.

— Можно войти? Я принесла кофе.

— Лиз, — мрачно поинтересовался Линч, — вы ведь увлекаетесь парусным спортом?..

— Возможно, идея и в самом деле безумная, — голос Флинна звучал неразборчиво, потому что он зажал в зубах деревянную линейку, — но мне она нравится.

— Я расспросил миссис Линч, чем он интересовался, с кем дружил и тому подобное.

— С этим парнем он вместе ходил в школу, так что это дает нам шанс. Яхта стоит в Италии, что еще больше увеличивает наши шансы. Но, черт, я нервничаю. Я понимаю, что полицейские не могут всех проверить: в морской форме все люди выглядят одинаково, но, черт их возьми, они не могут проверить даже лодки. Вот эту, — он постучал пальцем по большой глянцевой фотографии, — я пытался отыскать во всех портах от Генуи до Гибралтара, а они, видите ли, не уверены. Они что, не ведут записи? Разве у них нет начальника порта, портовых пошлин и всего такого?

— Я сам тоже не хожу на яхте, — с сожалением покачал головой Ван дер Вальк. — Так что не знаю. Думаю, там так же, как и везде, — они должны, но не делают.

— Да, но существуют таможенные декларации и карантин. Предполагается, что они должны поднять желтый флаг, так мне объяснили.

— И естественно, никто этого не делает.

— А полиция только и делает, что стремится умаслить греческих миллионеров. Так что…

— Но ее мы найдем, — сказал Ван дер Вальк, глядя на фотографию. — Такую большую лодку спрятать невозможно. Сорокафутовая шхуна со стальным корпусом.

— Что такое шхуна? — поинтересовался Флинн, но, к счастью, в этот момент зазвонил телефон. — Флинн у телефона. Да… да… да… Конечно, подожду, но надеюсь, не целый день… Не могу понять, кто это, — повернулся он к Ван дер Вальку. — То ли береговая охрана, то ли портовые власти, то ли морская полиция — я их не различаю… Да, это инспектор Флинн… Что? Говорите громче… Отлично, это уже кое-что. Огромное спасибо… Где находится Виго? — обратился он к Ван дер Вальку.

— Где-то в Испании. Они там?

— Лучше. Он там. Полиция проверила паспорта. Как только им объяснили, что от них требуется, они зашевелились.

— Они идут довольно быстро — я имею в виду судно, судно идет быстро, — заметил Ван дер Вальк, глядя на карту. Виго находится далеко от Ирландии, но и далеко от Рима. — Думаю, при хорошем ветре такая штуковина способна на многое. Сколько человек на борту?

— Если допустить, что испанцы умеют считать, то шесть. Джейни, да здесь почти две тысячи миль! — воскликнул Флинн, старательно вымеряя расстояние линейкой.

— Зависит от того, пойдут они вдоль побережья или напрямую. Зависит от ветра… Позвони в метеобюро. Могут оказаться в любом месте, — размышлял Ван дер Вальк, держа один палец на Валенце, а другой на Керкуолле. — Не только ветер, но даже малейшая навигационная ошибка могут привести к отклонению от курса.

Флинн рассматривал атлас, тихо бормоча себе под нос:

— Нам нужна атомная подводная лодка. Конечно, будь мы нормальной полицией, у нас было бы хорошее оснащение. На этом отрезке ничего нет на протяжении многих миль. Один охранник; и, если он что-то заметит, ему придется добраться до телефона, но сначала он должен найти свой велосипед и выпить чашку чаю. Подумать только, когда приезжал генерал, причем просто отдохнуть, сюда нагнали тучу радиофицированных фургонов и вертолетов. Джейни, ну и дела. Как организовать встречу человека, который может объявиться в графстве Клэр в следующем месяце? — Флинн случайно стукнул себя линейкой и с ненавистью посмотрел на нее — это явно происки злых сил.

— Может, мы раздобудем вертолет, не выкручивая никому руки? — с надеждой спросил Ван дер Вальк.

— И не мечтай. Пошли выпьем.

За кружкой пива Флинн решил: вертолет им не подойдет. Слишком заметный, слишком много шума — через мгновение вся округа будет знать об операции. Хуже чем визит генерала, который может сравниться лишь с обнаружением страшного снежного человека, который, оказывается, живет по соседству с Макгилли.

За второй кружкой Флинн придумал простой план. Он достанет радиофицированную машину с водителем. Его полномочия не распространяются за пределы Дублина, но он заручится поддержкой сенатора Линча. Потом задействует службу рыбнадзора. Они совершают воздушное патрулирование, следя за хитрыми французскими браконьерами. Его просьба не покажется им необычной, потому что их часто просят найти сбившиеся с курса яхты, и такой самолет не привлечет внимания.

— Самолет подскажет приблизительное местонахождение, как далеко они находятся и в какую сторону направляются. Потом мы вызовем катер или сторожевой корабль, не знаю, как это называется. Там есть радиотелефон, и они сообщат ему, куда ехать. Если же они где-нибудь застрянут, договоримся с таможней, чтобы они задержали лодку. Таможенники — очень суровые люди, — в голосе Флинна прозвучала радость, — и если на борту не окажется алкогольных напитков, они могут задержать тебя до второго пришествия, ссылаясь на ящур.

Ван дер Вальк был потрясен:

— Если бы я захотел сделать нечто подобное в Голландии, мне бы пришлось обегать десять разных департаментов. Они бы долго спорили по поводу злоупотребления государственными средствами связи, и в конце концов все дело застопорилось бы из-за мелких межведомственных интриг, о которых ты даже не подозревал.

— В Ирландии, — гордо заявил Флинн, — можно все… ну, кроме как заставить папу подать мяч во время финального матча по хоккею на траве, да и то народ не теряет надежды. Ну вот, теперь нам нечего делать, здорово, правда?

— Мы могли бы пойти на финальный матч по травяному хоккею.

— Соединяю с Дублином… говорите, пожалуйста.

— Алло. Алло… алло, это ты, Стаси? Очень плохая связь.

— Кто это? Я почти не слышу. О боже, это ты. Милый, не нужно было звонить.

— Что? Я тебя плохо слышу. Решил узнать, как у тебя дела.

— О милый, дорогой… послушай, где ты? Нет, не говори… ты в Италии?

— Уже нет. Мы идем вдоль побережья. Только приближаемся к берегу, поэтому такая плохая связь.

— Где ты… ради бога, скажи мне, где ты?

— Ты же только что просила не говорить. Здесь есть рация, поэтому я решил позвонить и узнать, все ли у тебя в порядке.

— Тихо, слушай меня: здесь была полиция. Господи… я не знаю, не могу объяснить. Очень рискованно… послушай, я постараюсь с тобой связаться. Будем надеяться, что… Нет, скажи мне, куда ты прилетаешь… в Корк, да? Постарайся понять; тебя ждут… и в аэропортах тоже.

— Нет-нет, ты не поняла — мы на лодке.

— А, ясно… ну, может быть… только ни в коем случае не приезжай сюда; потихоньку выходи на берег и ложись на дно, а я постараюсь как-нибудь с тобой связаться. Где вы причалите?

— Пока не знаю, мы еще далеко от берега. Думаю, вечером уже будет известно.

— Когда узнаешь, перезвони мне… о нет, лучше позвони Агате, так будет безопаснее… Ты понял?

— Не знаю.

— Я постараюсь передать тебе весточку… а теперь вешай трубку, ты сильно рискуешь; о, милый, не могу больше говорить, пока.

— Пока все идет хорошо, — улыбнулся Флинн, кладя трубку. — Звонили из рыболовного хозяйства в Корке. Самолет их засек; то есть они не сбились с пути, не изменили курс. — Он порылся в бумажках, разбросанных на столе. — Данные метеобюро: слабое волнение, хорошая видимость, ветер западный. Но они еще далеко. Парень из береговой охраны говорит, они держат курс на Фастнет, но он не уверен. Шхуна со стальным корпусом — это точно они. Так, Фастнет у нас здесь… Джейни, сколько мелких портов. Скибберин, Каслтаун-Бере — точно узнаем только вечером. У нас полно времени, машина во дворе. Конечно, здесь у тебя нет полномочий полицейского, но я оформил тебя как наблюдателя ООН. Правда, не знаю, что это такое…

На шхуне царило шумное веселье. Ребята хорошо знали друг друга — трое вместе ходили в школу. Встреча с Дэнисом никого не удивила. Правда, он был печален и вел себя довольно странно, но все решили, что это из-за подружки, что и подтвердилось после телефонного звонка.

— Этот Дэнис со своей девушкой… из-за чего такой переполох? Да, скучать не приходится. Что будем жрать? Только не говори, что опять горох, а то я свихнусь.

— Слишком далеко до запада. Сильное течение наряду с приливом — четыре узла, и я не удивлюсь.

— В тот день, когда ты дежурил на камбузе, мы тоже ели горох. Неужели нельзя придумать что-нибудь другое?

— У нас его целый мешок, и, между прочим, не я его покупал.

— Стоп.

— Дай подумать. Что я сказал? Фастнет, как дела? Роккол, пожалуй, больше подойдет. Дай мне транспортир. Пол-узла на север с учетом течения. Новый курс, рулевой.

— Мы хорошо идем, вечером будем на месте.

— Черт, горох очень долго готовится.

— Извини, консервы кончились.

— Все в порядке. Если ветер усилится, придется снять парус, иначе нас отнесет в сторону. Проснись, Дэнис; от твоего управления шхуна ползет, как корова, бредущая домой.

— Что с тобой? Она не будет встречать тебя в порту?

— Надеюсь, она не беременна? Следи за шкентелем и обрати внимание на парус — он не наполнен ветром.

— Ладно, ладно, только перестань визжать и топать ногами, как Чингисхан.

— Извини, Дэнис, шхуной управляет не комитет, а только один шкипер.

— Извини, я просто не могу сосредоточиться.

— Хорошо. Тим, встань к штурвалу. Грота-шкот, Дэнис, ослабь немного. Если у тебя проблема, облегчи душу. Расскажи тетушке Мов, сынок; и не забудь наклеить марку на конверт.

— Я просто хотел поскорее добраться до места, только и всего.

— Если он так торопится, летел бы самолетом.

— Заткнись… тоже мне остряк. Что бы ты делал, если бы узнал, что тебя разыскивает полиция?

— А что, разыскивает?

— Неужели ты не видишь, что он не шутит? Послушай, Дэнис, предоставь это нам. Джеймс, достань карту побережья. Залив Бэнтри не подойдет — оттуда идет главная дорога на Брей. Направляемся в… двинемся после наступления темноты. Джеймс, курс прямо по ветру. Хорошо, а теперь все вниз; нам нужно придумать план.

У полиции тоже возникли проблемы с навигацией.

— Похоже, эти рыболовы их потеряли.

— Самолет ничего нового не заметил?

— Говорят, они не могут так долго патрулировать район: у них перерасход топлива.

— В любом случае это уже выглядело бы подозрительно.

— К вечеру ветер стихнет, и течение понесет их в эту сторону.

— Им не о чем беспокоиться, на шхуне есть вспомогательный дизель.

— Но что, если они повернут сюда, налево… ведь это порт, да?

— Понятия не имею.

— Может, они направляются в Бэнтри или Кенмэр. Но если они повернут направо…

— Мы все узнаем, когда приедем на место. Приливы, отливы и все такое. Кстати, кому принадлежит шхуна?

— Парню по имени Бейли, Билл Бейли. У него куча денег.

— По зрелом размышлении, не говори мне ничего, — усмехнулся Ван дер Вальк. — Ты меня уже потерял.

— И чертову лодку тоже.

Ребята вели себя деликатно. Никто не спрашивал, почему его разыскивает полиция. Все пришли к единому мнению: нужно спасти старину Дэниса. Они видели, что он упал духом, впал в какую-то летаргическую пассивность, как будто ему наплевать, что с ним будет. Ну, этого они не потерпят!

— Говорю вам, надо развернуться в сторону Франции. Ветер как раз подходящий. Пойдем в Конкарно или еще куда-нибудь.

— Нет, мы только привлечем к себе внимание — и к нему тоже. Вспомните тех любопытных ублюдков в Виго — я тогда не придал этому никакого значения.

— Но ведь в Италии они тебя не разыскивали, Дэнис?

— Не знаю… не думаю — все же знали, где я.

— Значит, есть шанс, что они не знают, где ты сейчас. Почти наверняка.

— Но если они ждут его в Ирландии… Ведь они допрашивали его девушку.

— Так это же в Дублине. Они следят за аэропортами, но они уж точно не станут ждать его в Дингл-Бэй.

— Кто знает.

— Дождемся темноты и бросим якорь за одним из островов…

— Дэниса отправим на берег на шлюпке; следующим утром войдем в порт и скажем, что его с нами не было.

— Подкрадемся потихоньку, не зажигая огней… как Роджер Кейсмент.

— Что за глупость! Мы высадим его на берег, и что он будет делать дальше?

— Пойдет в Уотервилл или в другое место, где можно сесть на автобус. Ему нужно где-то пересидеть.

— Но в другой стране они вообще до него не доберутся, если не будет ордера на экстрадицию.

— Может быть… Но где он возьмет деньги?

— Не нужно было идти на север… Если бы мы остались в Средиземном море и высадили его там, он смог бы продержаться целую зиму.

— Не говори вздор — ты никогда не был в Средиземноморье зимой. Мы не можем помешать полиции добраться до него. Но мы можем их немного задержать. Ему нужен хороший адвокат. Как насчет твоего старика, Дэнис? Нет? Ну что ж, как только мы окажемся в Дублине, адвоката найдем в два счета. Надо найти место, где он мог бы спрятаться на пару дней, а адвокат тем временем выяснит ситуацию, узнает, что у них на него есть… даст ему совет, поможет — для чего еще они существуют? Главное вот что — кто-нибудь знает надежное место, где ему можно спрятаться?

— У нас есть рация. Может, позвоним и попросим кого-нибудь встретить его?

А на Белгрейв-сквер три очаровательные леди устроили тайное совещание.

— Как бы Дэнис ни поступил, важно только то, что он скажет. Жаль, что так получилось с Джимом.

— Ты же видела, что произошло с Джимом; они все о нем знали, поэтому быстро нашли повод упрятать его в каталажку. Уверена, они следят за каждым моим шагом. Я не сомневалась, что они приставят кого-нибудь следить за мной — хотя я никого не замечала, — но, может, они просто хитрят… в любом случае, если телефон поставили на прослушивание, мы погибли, потому что тогда они все знают.

— Да, конечно, Дэнис поступил опрометчиво, но ведь этого никто не ожидал. Не думаю, что можно так просто поставить телефон на прослушивание; это незаконно. Я помню, как Билли Рош говорил Джиму, что организацию незаконно прослушивали, поэтому им удалось выиграть дело в суде.

— Билли Рош, вот кто нам нужен. Он знает, что делать.

— Он не станет нам помогать — они с Джимом поссорились.

— Мы все равно не можем попросить его найти Дэниса и заставить его молчать. Нечего так смотреть на меня — я лишь высказала вслух то, о чем мы все думаем.

— Мы даже не знаем, где находится Дэнис.

— Я просила его перезвонить сюда. Телефон Агаты не прослушивается.

— Глупо и бессмысленно.

— Это первое, что пришло мне в голову.

— Если твой телефон прослушивается, то они уже знают, так что в твоих хитростях нет смысла, а если нет, то говорить по нему так же безопасно, как и по моему телефону.

— А после ареста Джима они могут и этот телефон поставить на прослушивание.

— В любом случае мы сильно рискуем. Но нам придется на это пойти.

— Да.

— Да.

— Билли Рош к тебе неравнодушен, Агнес.

— Нет, этот вариант не пройдет. Нам нужен адвокат. Я не желаю, чтобы Дэнис втягивал семью во все это. Как насчет адвоката, который защищал Гормана?

— Хеннесси? Он такой хитрый, он ни за что не станет вмешиваться. Кто-то должен остановить Дэниса. Этот идиот способен заявиться прямо сюда. И если он попадет в лапы этого голландского ублюдка, тот вытянет из него всю правду. С ним должен кто-то встретиться, но никому из нас нельзя.

— Конечно нет. Это должен быть кто-нибудь неприметный.

— Может, Малахи? Тогда никто не узнает.

— Легко сказать. Он ни за что не пойдет на такой риск. А адвокат получает за это деньги.

— И кто будет ему платить?

— В этом-то все и дело.

— Послушай, Агата, Малахи можно убедить, что, если Дэнис заговорит, мы все рискуем… Телефон… Агата, возьми трубку.

— Алло… Да, это миссис Макманус… Да… да, я слушаю… Да, я… Хорошо, да… Да, понимаю… Послушайте, не нужно так много объяснять… Вот что: я буду молчать и слушать, а вы расскажите мне, что вы задумали, хорошо?… Да, разумно… Не могу обещать. Мы сделаем все возможное… Да, времени мало… Да. Да, мы тоже об этом думали… Да, поняла. Теперь вешайте трубку… Да, спасибо, да, я поняла… Хорошо, до свидания.

— Что он сказал?

— Звонил не Дэнис, а его друг. Ну что, все оборачивается не так уж плохо.

— Рассказывай скорей.

— Лодка — на ней студенты, его друзья — принадлежит сыну Бейли, у которого фабрика рядом с аэропортом. Дэнис, похоже, им все рассказал. Нет, разумеется, он рассказал только о том, что его разыскивает полиция. Весьма разумный парнишка — его друг — заявил, что ничего не хочет знать, но они разработали план. Самое смешное — они тоже подумали о Хеннесси.

— И все бы подумали после его победы в деле Гормана. Продолжай.

— План таков: они встанут на якорь за островами, а ночью тихо прошмыгнут в Балтиморский залив, и хорошо бы мы прислали кого-нибудь его встретить. Встреча назначена на рассвете в пабе «У Генри». Суть вот в чем: если бы кто-нибудь мог приехать на машине и забрать Дэниса, он мог бы спрятаться где-нибудь в Дублине, а Хеннесси там с ним встретится.

— Мы должны уговорить Малахи.

— Малахи должен выехать прямо сейчас.

— Ему придется ехать всю ночь.

— Сколько времени нужно, чтобы добраться до Корка?

— Жаль, нельзя попросить Эдди, — сухо заметила Агнес. — Он-то отлично знает, сколько ехать до Корка.

Ни у одной из очаровательных леди не осталось никаких сомнений — даже Агата прониклась их энтузиазмом. Они не осознавали всего идиотизма ситуации, а если и осознавали, то это лишь придавало им решимости. Элемент риска и восхитительная мысль о том, что телефон могут прослушивать, — все приводило их в восторг, хотя ни одна из них ничем не рисковала. Если кто и рисковал, так это Малахи.

Разумеется, их телефоны никто не прослушивал. Такая идея могла бы прийти в голову мистеру Флинну, но он никогда не прибегнул бы к подобным средствам, поскольку был человеком честным. Но он согласился бы с Ван дер Вальком, если бы знал об этом. «Все трое — шлюхи в душе. Это классика — власть без ответственности».

Самое смешное — никто из них не сомневался в том, что им удастся убедить Малахи «выехать прямо сейчас». Трудно представить, чтобы хотя бы мало-мальски разумный человек согласился выполнить такую работу: трудную, утомительную и глупую. Остается только признать, что очаровательные леди знали своего Малахи. В конце концов, ведь они вышли за него замуж.

— Главное, — почти хором сказали они, — убедиться, что Малахи точно знает, что ему нужно сделать.

Оба полицейских осатанели от вынужденного безделья.

«Все это чертовски глупо». Каждый думал так про себя, но оба молчали, не желая расстраивать друг друга. В конце концов вслух эту мысль выразил Ван дер Вальк, надеясь, что Флинн не сочтет его бестактным.

— Проблема в том, что нельзя рассчитывать на разумное поведение людей. Знать бы только, что мальчишка спокойно приедет к отцу и расскажет ему о своих неприятностях, но, естественно, он этого не сделает.

— Думаешь, мне нравится изображать из себя восемнадцатилетнего героя, сражающегося в чертовом Сопротивлении? — буркнул Флинн.

Они посмотрели друг на друга, и их губы невольно растянулись в улыбке.

— Сидеть всю ночь и ждать, когда эти малолетние идиоты осуществят свой план, который кажется им невероятно умным. Но все-таки мы правы.

Было три часа ночи, у обоих покраснели глаза от усталости, небритые подбородки заросли колючей щетиной.

— Парень с самого начала вел себя неразумно, поэтому вряд ли можно ожидать, что сейчас он поступит по-другому.

— Изображают из себя контрабандистов, — согласился Флинн. — Беда ирландцев — это их романтическое воображение.

— Но я молю Бога, чтобы они поторопились.

— Самое смешное — я сказал боссу, что все это чепуха. Пусть они вернутся в Дублин, и мы по-тихому возьмем парня, но он ответил «нет». Заявил, что хочет перехватить мальчишку, как только тот ступит на ирландскую землю, потому что мальчик склонен к неуравновешенным действиям, а он в долгу перед своим старым другом Теренсом Линчем.

Ночь тянулась долго; у них было много времени для философского осмысления сложившейся ситуации. Им нередко приходилось проводить ночи, выполняя столь же нелепые поручения.

Нервничать они начали уже накануне вечером. Сидение в машине рядом с коротковолновой рацией сводило Ван дер Валька с ума. Полицейские — те же рабы, заявил Флинн, но Ван дер Вальку уже несколько лет не приходилось коротать ночь в компании с этой мерзкой штуковиной. «Ничего не меняется, — печально размышлял он, — все по-прежнему слишком близко подносят испорченный микрофон ко рту; по-прежнему громко кричат. Никому так и не удалось приглушить треск и свист в динамиках». Он с трудом разбирал слова даже по-голландски среди всех этих хрипов (полицейская волна всегда страдала хроническим бронхитом), а здесь, в Ирландии, он вообще ничего не мог понять. Флинн тоже проявлял признаки недовольства: несколько раз раздраженно стукнул по рации, а потом заявил, что не понимает, о чем они говорят.

— Все ведут себя как придурки, — сердито бурчал он, — в том числе и я. Эти рыбаки на своем корвете болтаются у Кинсейла, и уже три часа никто не видел эту чертову лодку. Не могут, видите ли, ее отыскать — по-моему, с самолета белая яхта с белыми парусами видна так же хорошо, как черный жук, ползущий по белому снегу. Они уже должны быть в районе Фастнета, а теперь наступила ночь и ни черта не видно.

— Может, они изменили курс.

— Ради какого дьявола им это делать?

— Не знаю, хотя, может, они немного сбились с намеченного курса.

— Я знаю только одно: их нет там, где, по мнению рыбаков, они должны были оказаться.

Ван дер Вальк понимал раздраженность Флинна из-за сложных военных маневров. Как обычно, координационный совет где-то потерялся. Слово «координация» хорошо звучит в штабе при подготовке к операции, но, оказавшись на передовой, превращается в жалобы типа: «Ну и ну, этой реки нет на карте».

— Нам нужно поесть, — предложил он. — И отдохнуть.

Это оказалось хорошей идеей: они заказали лосося — увы, как оказалось, в Ирландии это просто вареная треска, загадочным образом порозовевшая, словно ревностный читатель «Нью стейтсмен», — и отбивные, и как ни парадоксально, к Флинну вернулось хорошее настроение. Он заточил спичку и со своей обычной умиротворенностью ковырял в зубах. Освободившись от тирании рации — с ней остался водитель, которому достались бутерброды с ветчиной и две бутылки стаута для поднятия боевого духа, — он мог забыть о тактических диспозициях и подумать о стратегии.

— Может, они что-то пронюхали, а? Почему прячутся? Ведь должны уже быть поблизости. Они никак не могли от нас ускользнуть: я предупредил полицию по всему побережью. Никто не заметил ничего необычного. Эта яхта целый месяц болталась у берегов Италии. Билл Бейли рассказал Линчу, что сам привел ее в Позитано. Потом ему пришлось вернуться назад, а сын с друзьями отправился на ней домой. Они не заходили в Рим специально, чтобы забрать Дэниса, так что он случайно оказался на борту.

Внезапно Ван дер Валька осенило. Ему уже давно ничего толкового не приходило на ум, поэтому мысль взорвалась в голове, как сотни осветительных снарядов.

— Эй! — закричал он. — Как ты думаешь, у них есть связь с берегом?

— Никто не знал, где они, — недоуменно уставился на него Флинн.

— Нет, я имею в виду коротковолновую рацию, как у тебя. Они могли слушать все, что ты говоришь, и злорадствовать. — Он не смог сдержать ухмылку при виде отвисшей челюсти Флинна. Словно взял реванш за то, что скомпрометировал себя со Стаси, да еще и позировал Джиму Коллинзу. Хотя, конечно, давно можно было об этом догадаться. — Дорогие яхты обычно оснащены рацией.

— Сейчас выясню, черт побери!

Флинн бросился к машине.

— Господи милосердный! — в бешенстве заорал он, вернувшись через десять минут. — Идиот, какой же я идиот! Я ничего не знаю об этих проклятых лодках, но я учусь, учусь. Я должен был об этом подумать. Оказывается, все рыболовные суда оснащены рациями. Они постоянно переговариваются друг с другом. Все они зарегистрированы, имеют свои позывные и еще бог знает что. Нет ничего проще — это заплутавшее в ночи суденышко тоже зарегистрировано, у него есть свой номер; находясь в сотне миль от берега, они могут снять трубку и позвонить на узел связи в Валенце. Мало того, они могут подключиться к телефонной сети, к какой-нибудь международной линии — позвонить, к примеру, дяде Джону Макклоски в Массачусетс, если готовы оплатить разговор. Господи, как просто. А мне это даже в голову не пришло.

Ван дер Вальк, которому это тоже долго не приходило в голову, благоразумно промолчал.

— Ну почему? — горестно вопрошал Флинн. — Остается только уповать на Провидение. Может, они нас не слышали — другая волна или еще какая-то техническая белиберда, которой мне заморочили голову. Черт меня побери! Милочка, налейте-ка мне той бурды, которую вы называете кофе.

Когда ему принесли кофе, он положил в него несколько ложек сахара, долго размешивал, а потом произнес своим обычным голосом:

— Но все дело в том, что мы тоже можем позвонить на этот телефонный узел… И что ты думаешь — поступило два звонка от мистера Бейли по дублинским номерам.

— Стаси?

— Фланаган и Макманус. Нет, конечно, никто не прислушивался к разговору. Но господина Дэниса предупредили, и что он намерен теперь делать?

— Думаю, они изменили курс. Они все в таком возрасте, когда мечтают только о том, как бы заткнуть за пояс легавых.

— Я тоже так думаю, — довольно согласился Флинн.

Около восьми лодку заметили в нескольких милях от реки Кенмэр. Она явно дрейфовала по течению. До наступления полной темноты ее заметили снова. Судя по всему, она направлялась в сторону Майзен-Хед. Туда бросили, как выразился Флинн, «всех взмокших от пота полицейских графства Корк».

— Хорошее место для прогулки на яхте, — заметил местный сержант. — Но играть в прятки в темноте среди островов… я бы не назвал это самым приятным занятием.

Как все неприметные люди, Малахи Макманус был безрассудным или, может быть, просто беспокойным. Он носил очки без оправы и начинал лысеть, из-за чего создавалось впечатление, что лоб нависает над крошечными глазками, спрятавшимися у подножия утеса. Маленький изогнутый рот утопал в складках подбородка, но он держался прямо и уверенно и внешне ничем не походил на ученого. Рот мог выпрямиться в жесткую упрямую линию, маленькие глазки могли смотреть с холодным равнодушием: он был более сильным и волевым человеком, чем могло показаться. Вообще-то леди с Белгрейв-сквер знали, что он может доставить много хлопот. Он моложе Джима Коллинза и гораздо подвижнее этого воина, чья внешность Тарзана, если внимательно присмотреться, уже начинала увядать. Он был старой любовью Агнес. Как Малахи оказался рядом с Агатой, никто не знал; видимо, перепутал их в темноте.

Он был умен. Все дублинские интеллектуалы мечтают служить на таможне, где сотрудникам оплачивают счета за квартиру и молоко. Там тихо и спокойно, тебе выделяют стол, за которым ты можешь продолжать заниматься творчеством, работаешь всего два часа в день, а потом еще и получаешь пенсию. Малахи укрылся панцирем службы, как рак-отшельник, и многие завидовали ему. Он писал остроумные статьи для еженедельных журналов, рецензии на книги. Ходили слухи, что он ваяет шедевр, достойный пера самого Джойса.

Какое-то донкихотство, или романтизм, или просто мягкий характер — трудно сказать: он попал в сети очаровательных леди еще в юности и так и не смог из них выпутаться. Он искренне любил их всех. Ему нравилось строить интриги, и он всегда охотно шел на мелкие нарушения закона, лишь бы обвести полицию вокруг пальца. В общем, он оказался подходящей кандидатурой для спасения Дэниса от тисков закона. Кроме того, он всегда был невысокого мнения о Джиме Коллинзе, поэтому его маленькие глазки засверкали от радости, едва он услышал о поражении Джима.

Стояла темная и влажная ночь. «Душно, как под гагачьим одеялом», — думал Ван дер Вальк после того, как выслушал пространные объяснения о Гольфстриме и почему в графстве Корк растут пальмы. Видимость была ужасной, и вставшую на якорь яхту обнаружили только в одиннадцать часов. И что теперь? Мнения разделились. Уставший от ожидания Ван дер Вальк предлагал немедленно броситься в атаку и потребовать ответа на вопрос, почему яхта, прибывшая из-за границы, не объявила об отсутствии больных бешенством и орнитозом. Местные полицейские встретили предложение с восторгом. Но Флинн, акцент которого усиливался с каждой минутой, его не одобрил:

— Если Билл Бейли подаст жалобу и заявит, что глубокой ночью его яхту взяли на абордаж какие-то сумасшедшие в костюмах специального подразделения, в Дублине поднимется такой переполох! Он не совершил ничего противозаконного. Они не обязаны знать, что Дэниса разыскивает полиция. У нас нет ордера на его арест. Ничего, кроме разрешения на допрос, которое вы привезли с собой, и на основании которого я могу обратиться с просьбой о сотрудничестве. Их ни в чем нельзя обвинить, и полиции лучше не превышать своих полномочий, иначе все дело развалится из-за юридических заморочек. После всех наших стараний это было бы глупо.

Ван дер Вальк признал его правоту.

Ночь тянулась бесконечно.

Благоразумие и осторожность едва не привели к фатальному краху. Радиофицированную машину поставили в стороне от деревни, чтобы не провоцировать сплетни среди местных жителей, и, когда полицейские чуть дыша прикатили на велосипедах и доложили, что наконец-то что-то происходит, Флинн и Ван дер Вальк спали, но сразу проснулись, услышав, что шлюпка с тремя людьми вошла в береговую полосу. Они решили, что раз дело дошло до этого, то присутствие полиции нежелательно.

— Огласка нам не нужна, — сказал Флинн. — Это родная деревня Теренса Линча, мальчишку могут узнать. Мне кажется, Линч не заслужил, чтобы его сына арестовали местные полицейские, а имен я не называл.

Три человека тихо приближались, не крадучись, а так, словно не хотели потревожить спящих людей. Две крупные фигуры, выступившие из темноты, должно быть, выглядели зловеще.

— Мистер Линч! — раздался официальный голос Флинна.

Ребята испуганно остановились.

— Да, — ответил удивленный дрожащий голос.

— Я офицер полиции Дублина. Этот господин — офицер полиции из Голландии, официально уполномоченный допросить вас по вопросу судебного расследования. Ваши показания могут оказаться полезными.

— Чепуха, — резко произнес другой голос, натренированный в стычках с руководством студенческого общежития. — Почему вы подкрадываетесь среди ночи? Мы мирно сошли на берег после длительного путешествия; в этом нет ничего противозаконного, и никто не может обязать нас отвечать на вопросы — может быть, в другой раз.

— Остальные могут идти куда пожелают. — Вежливо. — Кроме того, вас это не касается.

— Что бы там ни было, я ничего не знаю, — уже более уверенно заявил Дэнис. — И я не понимаю, почему я должен отвечать на какие-то вопросы.

— Прошу прощения, но вынужден настоять.

— Что дает вам право творить произвол в четыре часа утра? — возмутился другой голос. — Мы же сказали, в другой раз.

— Вы довольно поспешно покинули Голландию, не так ли? И Рим тоже. Я не могу принять отказ: вы вынуждаете меня взять вас под стражу.

Тут вмешался третий голос, раздраженный нерешительностью своих друзей.

— Сбросим их в воду, и дело с концом, — прямо предложил он.

— Даже не думайте, — осадил его Флинн. — Это уже серьезное преступление, и у вас будут крупные неприятности.

В этот момент на сцене появился Малахи. Он немного опоздал, потому что его задержала чертова машина Джима Коллинза, у которой сел аккумулятор, да еще он пару раз сбился с дороги. Оглядываясь по сторонам, он шел через деревню, как вдруг заметил полицейского на велосипеде: это его насторожило. Он появился в маленькой бухте в самом конце разговора, и тут в него вселился демон безответственности. Три плюс один получается четыре — против двоих. Он осторожно осмотрелся по сторонам: никого. Зато он увидел большой пластиковый мусорный ящик. Пустой, но с резким запахом помоев для свиней. Он ловко надел его на голову Ван дер Вальку и точным ударом повалил его на землю. Никакого умысла, заявил он впоследствии; просто он оказался ближе всех.

Из своего ящика — такое могло произойти только в Ирландии — Ван дер Вальк слышал глухие удары, пинки и приглушенные голоса.

— Платок… свяжи его покрепче.

«Да здравствуют повстанцы!» — подумал он, борясь с неловкостью пожилого возраста, легкой тошнотой и общим состоянием, характерным для человека в четыре часа утра.

— Веревка в шлюпке.

— Сколько их еще?

— Здесь больше никого, но в деревне много полицейских.

— Затащим их в шлюпку. Быстрее, Дэнис.

— Успокойтесь, ребята. Нужно только довезти его до адвоката, и все. Иначе у нас будут проблемы.

— А они как же?

— Они выскочили на вас в темноте, так? Это просто недоразумение.

Ван дер Валька раздражал запах помоев и ноющая ключица. Он наполовину выбрался из ящика, как вдруг над ним нависла чья-то фигура; он изо всех сил ударил по ней ногой. Потом выяснилось, что это оказался Малахи, и Ван дер Вальк испытал радостное удовлетворение. Он поднялся на ноги и увидел распростертого Флинна, которого кто-то прижимал коленом к земле, а на него самого надвигались двое здоровых парней. Складывалось слишком мелодраматическое положение, на его вкус. Они остановились и заняли позиции по бокам. Кричать бесполезно, а сил отразить нападение не было. Сейчас он не в самой лучшей форме.

— Мне ближе к пятидесяти, чем к сорока, — как можно спокойнее произнес он. — Мне недавно сломали ключицу, а еще от старого ранения моя нога ноет во влажном климате.

Они слушали, и сейчас это — самое важное.

— Кроме того, я слишком злоупотребляю виски. У меня замедленная реакция. — Они продолжали слушать, значит, начали задумываться о последствиях. — Дело серьезное. Вы слышали, что сказал этот человек. Помоги встать мистеру Флинну, Дэнис; так нельзя. В море свободны все, но на суше нам всегда приходится отвечать за свои поступки. Пойдем со мной, Дэнис, нам нужно поговорить о Стаси.

— О Стаси?

— А все остальные быстро отправляются спать, и через несколько минут инспектор Флинн отнесется к вам более терпимо. А ты, — обратился он к Малахи, который отступал назад мелкими шажками, — стой смирно, или я сброшу тебя в воду и получу от этого величайшее наслаждение.

Парни переглянулись.

— Не будь дураком, Дэнис.

— Мне жаль, — протянул он.

— Ну что ж, тебе решать.

— У меня нет выбора, — просто ответил он.

Флинн, потирая спину, поднялся на ноги.

— Не хочу показаться мстительным, — спокойно сказал он. Его взгляд остановился на Малахи. — А ты кто такой? Кажется, я тебя знаю.

— Я не собирался стоять в стороне и смотреть, как запугивают ребят. Я не сделал ничего такого, за что мог бы себя упрекнуть.

— Вовремя подоспел с ящиком, да? — Мягко.

— Мальчишку хитростью загоняли в ловушку, и я решил его защитить. Это мое право. А вот есть ли у вас право допрашивать его, я сомневаюсь. Хотел бы я посмотреть на ваши документы.

— Ага. Значит, ты мистер Макманус, верно? — Он взглянул на Ван дер Валька и сделал жест, словно хотел сказать: «У тебя больше причин для жалоб».

— Здесь поработали наши очаровательные леди, — усмехнулся Ван дер Вальк, — и, как всегда, все запутали. Забудь о нем.

— Проваливай домой, — рявкнул Флинн, — и не вздумай качать права! Поведение, недостойное государственного служащего, особенно если он сидит на теплом месте. Исчезни.

«Эти женщины, — думал Ван дер Вальк, глядя на Дэниса, который стоял совершенно безучастный к происходящему, уставившись в одну точку, — они могут одурачить любого. В том числе и меня».

— Дэнис, — тупо спросил он, — кто убил мистера Мартинеса?

— Я, — ответил юноша так, словно его спросили: «Кто оставил окно открытым?»

Получив ответ на вопрос, ради которого он проделал столь долгий путь, Ван дер Вальк не испытал никакого удовлетворения.

В Дублин возвращались в полном молчании. Оба полицейских пребывали в угрюмом настроении. В таких случаях обычно нечего сказать. У полицейских существует негласное соглашение — они всегда мягко обращаются с арестованными. Они уважают их личность и надевают наручники, едва ли не извиняясь. Дэнис находился в прострации: ни Флинн, ни Ван дер Вальк не желали вмешиваться в его мысли.

Всю дорогу весело светило солнце, но под конец погода испортилась. Небо затянулось тучами, и редкие капли дождя лениво стекали по лобовому стеклу, демонстрируя слабохарактерность и отсутствие воли.

Ван дер Вальк смотрел в окно на пейзаж Центральной Ирландии. Печально, но в конце концов он должен быть беспристрастным. Профессиональных полицейских редко угнетает мысль о преступлении и наказании, с которой так носятся честные интеллектуалы левого толка, но не стоит называть их грубыми и бессердечными. Они испытывают жалость к жертвам преступления, которые очень часто ее не заслуживают. Они все знают о тюрьмах, этих средневековых лечебницах, в которые отправляют вас, меня или любого из нас, стоит нам подхватить заразу преступления. Там нас дезинфицируют, превращают в полезных членов общества, «пичкая жирной пищей в душной камере», по выражению Конрада.

Полицейский также способен испытывать жалость к преступнику, хотя ему трудно понять несчастного разбойника с большой дороги. Он сам почти преступник. Он видит озадаченного, смущенного беднягу, вечно обиженного, с комплексом неполноценности, но он также видит множество точно таких же людей, которые не совершали никаких преступлений. Ему не нужны бригады палачей, потому что он не чувствует ярости. Он даже не испытывает отвращения — к мелочному себялюбию, бесчувственному тщеславию, всепоглощающему эгоизму среднего бандита.

Его личность искажается от давящего на него лицемерия, и он, за редким исключением, становится таким же тупым и чахлым, как и заключенный в тюрьму человек, потому что его достоинство и самоуважение подвергаются постоянным нападкам. У полицейского хорошее ремесло, которое используется не по назначению, он словно художник, которому приказали покрыть краской ржавое рифленое железо, и тот пожимает плечами, но выполняет приказание.

Ван дер Вальку однажды рассказали, что, когда тебе вручают орден Почетного легиона, ты должен заполнить коротенькую анкету, убеждающую правительство, что ты не совершишь какую-нибудь бестактность. К примеру, не погибнешь с орденом на груди или, скажем, не сбежишь на следующей неделе с ворованными деньгами. Ты должен ответить на вопросы «да» или «нет»: ненужное вычеркнуть. Один из вопросов таков: вас когда-либо признавали виновным в суде? Большинство людей пока еще может с чистой совестью ответить отрицательно. Но сколько человек могут честно сказать, что они этого не заслуживали? «Хотя, — подумал он, — способность человека к самообману безгранична. И я сам такой же. Если бы мне предложили орден Почетного легиона, я бы сказал, что заслуживаю его, — вынужден был бы так сказать, иначе потерял бы свою замечательную работу и пенсию, ради которой работал все эти годы (и ради которой подставлял себя под пули, получал удары по голове… и оказался в постели со Стаси).

Немного напоминает „Кто загрязнил окружающую среду“, — усмехнулся он, — нет, нет, только не я; ну ладно, может быть, и я, только не по своей вине — я работал на правительство, изготовляя напалм».

Он искоса рассматривал Дэниса, который сидел между ним и Флинном (и пытался читать Агату Кристи в мягкой обложке). Не красавец, но довольно симпатичный парень, высокий и стройный, с гибким телом и бледной кожей, огрубевшей и потемневшей на солнце. Мягкие темно-каштановые волосы и трогательная бородка; выйдя в море, ребята перестали бриться, а борода плохо растет, когда тебе двадцать два; в этом возрасте и Хамфри Богарт выглядел незрелым юнцом.

До Дублина они добрались к полудню. Самое время выпить чаю в замке, где Дэниса поместили в комнату ожидания, оклеенную оптимистичными плакатами, призывающими вступать в армию. Флинн сел и вздохнул с облегчением, с любовью глядя на родные стены. Ван дер Вальку было хорошо знакомо это чувство: яркое золото вместо унылой серости. Флинн потягивал чай из большой кружки с китайским рисунком. Как приятно оказаться дома и иметь свою собственную чашку — Ван дер Вальку тоже захотелось домой.

— Итак, — спросил он, — что мы будем с ним делать?

— Теперь все ясно и просто, верно? Никаких сложностей. Формально он находится под арестом. Он признался в убийстве, значит, должен быть арестован. Таким образом, твое требование об экстрадиции становится простой формальностью. Нужно получить ордер у судьи, собрать судебное заседание. Естественно предоставить ему хорошего адвоката; только не этого сторонника абортов, Хеннесси, — он уже требует выпустить под залог Джима Коллинза. Не знаю, что происходит в Голландии, но полагаю, мы можем предоставить сенатору заниматься этим. Бедняга, сейчас для него наступит самое мерзкое время — до сих пор нам удавалось сохранить все в тайне, но теперь пресса начнет совать свой длинный деревянный нос, как у Пиноккио, только их носы почему-то не удлиняются, сколько бы вранья они ни наговорили. Разбираться с прессой поручаю тебе. Насколько я понимаю, именно для этого существуют посольства.

— Точно, — с чувством ответил Ван дер Вальк.

— А теперь я должен оформить его по всем правилам и соблюсти все меры предосторожности, потому что… как ты думаешь, он способен на самоубийство? Нет, я тоже не думаю, но пока мы не выясним, что произошло в действительности…

— Мы никогда не выясним, — мрачно прервал его Ван дер Вальк.

— Что?

— Мы никогда не выясним, что произошло.

— Да, я понимаю. Ты хочешь сказать, что после того, как он признался в убийстве, мы не имеем права продолжать расследование.

— Адвокат Линча, — предсказал Ван дер Вальк с абсолютной точностью, — не позволит мне даже приблизиться к нему. Мне ничего не остается делать, кроме как написать еще один длинный, нудный, никому не нужный, точный и от слова до слова лживый отчет. Dichtung und Wahrheit, как сказал Бисмарк.

Он точно не помнил, кто это сказал, но надеялся, что Флинн этого тоже не знает.

Формально его работа закончена; пожалуйста, теперь можно вернуться домой? Ведь не настолько же они глупы, чтобы задержать его здесь еще на десять дней только для того, чтобы увезти Дэниса в Голландию? Они же должны понимать, что гораздо проще, дешевле и удобнее отправить старого полицейского, купив ему билет по пониженным туристическим расценкам? Он хочет домой. Там, в Голландии, у него есть свой отдел, о котором он беспокоится. А как насчет счетов его расходов? (Но в посольстве с облегчением вздохнули, узнав о таком повороте событий, и потому с радостью подписали все его счета.)

И разумеется, ему пришлось задержаться. Он оказался вовлечен — о чем предупреждал его Флинн и подтвердили адвокаты во время дружеской конференции с сигарами в офисе Линча и еще раз за кофе и бренди в гостиной миссис Линч — в запутанный клубок аффидавитов, повесток в суд и прочих юридических тонкостей, которые он когда-то изучал в колледже, но давным-давно благополучно забыл.

— Даже и не думайте, — заявил мистер Мэтью Диллон, старший советник, тенор дублинского бара, — что я оставлю эту женщину в покое. Я обязательно вытащу ее из норы.

— Несмотря ни на что? Думаете, это разумно, Мэт?

— Несмотря ни на что. Мне жаль, что убит ее отец; мне жаль Эдди Фланагана — он достойный человек, хоть и пьяница.

— Вы должны помнить, — мягко вставила миссис Линч, — что у этой женщины есть дети.

— Я считаю, что ее дом, дети, репутация, счастье и стабильность оказались под угрозой не из-за Дэниса, — возразил мистер Диллон, терзая бренди.

— Я не могу позволить себе выдвигать предположения, — медленно произнес Линч, — но если кто и должен сидеть на скамье подсудимых, так это она. Ван дер Вальк?

— Я мог бы отказаться отвечать, — вежливо, — мотивируя это тем, что полицейскому не следует выражать свое мнение. Я должен сказать, что не обнаружил никаких фактов, доказывающих ее причастность — пусть даже косвенную — к убийству отца. Раз уж вы меня спросили, то да, я согласен, что она каким-то образом в этом замешана. Не могу понять как — убежден, она сама этого не понимает — и никто не понимает.

— Но мы это выясним, — вставил Диллон.

— Я прав? — медленно спросил Ван дер Вальк. — Я прав, думая, что Дэнис вообще отказывается ее вмешивать?

— К сожалению, вы правы, — подтвердил Диллон.

— И правильно делает, — заметила миссис Линч.

— Да, — согласился Ван дер Вальк. — Правильно делает. Но допрашивающий судья в Голландии может не принять его отказ. Не знаю; думаю, он может вызвать ее как свидетеля.

— Я готов, — разозлился мистер Диллон, — собрать всех этих, как вы выражаетесь, очаровательных леди вместе с Коллинзом и старым дядюшкой Томом Кобли и притащить всю банду в суд в Амстердаме. Если потребуется.

— Я буду надеяться, — сказал Линч, — что этого не потребуется.

В итоге именно Ван дер Вальку, хотя он пока этого не знает, придется принимать решение. Ему еще не скоро предстоит обрести душевный покой.

Возвращение домой вызвало всплеск шовинизма. Ван дер Вальк не замечал за собой такого недостатка, но, не испытывая удовольствия при виде этого уродливого места, он почему-то с несвойственной ему симпатией сошел с трапа самолета в Схипхоле, хотя его радость главным образом была адресована Арлетт (в зеленых брюках и элегантном новом пуловере), которая ждала его на выходе. Вот что входит в понятие «дом» — не знакомые запахи и звуки, не вид красных кирпичей и яркой белой краски — столь непохожие на замызганную Ирландию (страну, которую он горячо полюбил). Дом — это уют, созданный руками Арлетт. Арлетт — умная женщина, хотя временами ее бестолковость вызывает тревогу; очаровательная, хотя умеет быть крайне непривлекательной; уравновешенная, хотя имеет множество дурацких предрассудков; хорошая хозяйка, когда в настроении, которое, к счастью, посещает ее почти каждый день. Но главное — она создает вокруг себя атмосферу любви и надежности: ее преданность безгранична, от нее веет теплом и душевным спокойствием, она необычайно искренний человек. Когда возвращаешься домой даже после короткого отсутствия, то можешь быть уверен, что все вокруг будет сверкать, повсюду будут стоять цветы, а также появятся новые пластинки, она приготовит вкусный обед и какие-нибудь экстравагантные напитки.

— Ну и как Ирландия?

— Очень самобытная страна, тебе бы там понравилось.

Самобытность была ее шовинизмом, утверждением своего французского происхождения и одновременно протестом против голландского конформизма.

— Литература для туристов составлена великолепно, я ей просто зачитывалась. Видно, что у них есть вкус — в отличие от англичан, у которых он начисто отсутствует. Бедняжки. Но у них явно есть какой-то недостаток — климат или еда?

— Да, еда там не ахти, — пробормотал он с набитым ртом. — Зато погода стояла чудесная.

— Какая несправедливость, — возмутилась она. — У нас все время шел дождь. А их знаменитое виски… надеюсь, ты много привез?

— Да, я дрожал от страха, но таможенник лишь дружелюбно улыбнулся, и мне стало стыдно за себя. Соус еще остался?..

В отделе дела шли своим чередом, и он даже расстроился, когда обнаружил, что здесь прекрасно обходятся без него. Он прошелся по комнатам, придираясь по пустякам в целом лишь для вида. Все много работали, гораздо больше, чем он сам. Весь его стол был завален признаками усердия подчиненных. Как всегда после отпуска, выявилось много дел, которые оставили до его возвращения, и он немного воспрял духом. Значит, все-таки незаменим. На несколько дней он начисто забыл о мистере Мартинесе. Но судебный следователь не собирался оставлять его в покое.

— Ах, это вы. Проходите, присаживайтесь. Хорошо съездили? Словно в отпуске побывали, да? Судя по всему, неплохо провели время, но, боюсь, ваше путешествие окончено. — В его голосе слышалось злорадство. — Чудовищное досье, а после встречи с мальчиком… о боже… Мне просто не на что опереться. Его отношения с Мартинесом… о мотиве и говорить нечего, потому что нет никакого мотива, и в этом-то вся загвоздка. Признается в убийстве так, словно это совершенно естественный поступок, но при этом не может или не хочет обсуждать, каким образом дошел до преступления. Эта женщина тоже… здесь довольно щекотливая ситуация. — Ван дер Вальк уже устал слушать, какая щекотливая ситуация сложилась со Стаси. — Разумеется, я приказал немедленно провести психиатрическую экспертизу; ужасно утомляет, когда все нужно делать на английском языке. Нам нужны переводчики, способные передать, оттенки смысла; генеральный прокурор требует создать этому ирландскому адвокату все условия. Можете себе представить, как это все осложняет.

Следователь еще долго говорил в таком духе: ему было очень жаль себя.

— Я вас понимаю, — кивнул Ван дер Вальк. — У меня возникли те же проблемы в Ирландии. Но ведь у вас есть признание и ее письменные показания.

— Ой, да ладно вам, — раздраженно, — послушать вас, так это дело проще пареной репы. Ни признание, ни ее показания не имеют доказательной силы. Она была его любовницей, допустим. Она порвала с ним, и парень в растрепанных чувствах уехал в Голландию. Развязку ускорил Мартинес, который, по-видимому, обо всем узнал, и вот тогда парень совсем съехал с катушек; после убийства все идет по классическому сценарию. Парень бежит не от преступления, а от болезненных ассоциаций, которые стали его причиной. Он убегает, бродит по Европе, стыдится встречи с отцом — что примечательно, в отце, любом отце, видят угрозу, садится на яхту, от страха нападает на вас: все это понятно — обычная страусова политика. После того как вы привезли его назад, естественно, наступил период полной отрешенности, апатии, отсутствия реакции; о чем бы его ни спросили, ответ один: «Не знаю». А на самом деле это означает «Не хочу знать». Но дело не в ослабленном чувстве ответственности — все с этим согласились, — а в резком отторжении, которое доктор Шеепстра характеризует как непроизвольное: точно так же желудок резко отторгает разъедающий элемент. Вы разговаривали с этой женщиной… Можете что-нибудь прояснить?

— Я искренне верю, что она ничего не знает и говорит правду.

— У нее явно неустойчивая психика — нападение и последующая попытка соблазнить вас.

— Она была сильно привязана к отцу, я бы даже сказал, в ее любви было нечто извращенное, и его смерть повергла ее в панику.

— Да, пожалуй. Она считает себя ответственной за действия парня. Вы уверены, что большего от нее не добьешься? Вообще-то генеральный прокурор согласен со мной в том, что все еще больше запутается, если нам придется иметь дело с двумя неуравновешенными личностями вместо одной. Но этот ирландский адвокат… В любом случае я не могу пойти в суд с такой идиотской историей — в ней нет кульминации. Почему парень убил этого человека? Его предали, ему угрожали, он был подавлен — психиатры несут полную чушь.

«А я-то тут при чем?» — мысленно огрызнулся Ван дер Вальк.

— Мы что-то упустили, — продолжал судебный следователь. — Что-то важное. Вы единственный человек, который общался со всеми участниками. Я хочу, чтобы вы просмотрели свои записи, покопались в памяти. В досье нет ничего, кроме каких-то обрывков. В нем отсутствует смысл.

Ван дер Вальк молчал.

— Шеепстра со мной согласен, — дружелюбно сказал следователь. — Он убежден, что чего-то не хватает. Говорит, что у него недостаточно информации. Никто вас не критикует: вы действительно хорошо поработали. Но только вы можете восполнить пробелы.

— Я просмотрю свои записи, — недовольно пробурчал Ван дер Вальк, — но вряд ли я увижу больше того, что в них есть. Я соблюдал все правила.

И он их действительно соблюдал. Дома мрачно потягивал апельсиновый сок из Израиля: он пил слишком много виски, и теперь печень давала о себе знать. Давился тертой морковью (Арлетт была помешана на тертой моркови; жена-француженка — это не сахар). Соблюдал правило, согласно которому записи должны быть сделаны в течение двадцати четырех часов, правило, касающееся страха и благосклонности, правило о неосмотрительности-невнимательности-или-небрежности, правило о поведении прилежного добросовестного офицера, правило об оказании давления на свидетеля и о давлении со стороны свидетеля: хм-м, как обычно, ни черта непонятно. У него всегда были проблемы с синтаксисом.

Однажды старший офицер из Амстердама вызвал его к себе и объяснил, что отчет, который он ему представил, может неблагоприятно сказаться на его повышении по службе.

— Вы склонны совершать опрометчивые поступки, которые кажутся вам незначительными. В вашем нынешнем положении они действительно не имеют особого значения, но я боюсь, и не без оснований, что, заняв положение с более высокой ответственностью, вы можете легкомысленно совершить опрометчивый поступок, считая его незначительным, и в результате ход правосудия будет искажен.

Этого ни разу не произошло. Не произошло и сейчас. В его отчете говорилось, что на основании некоторых замечаний и неуравновешенного поведения миссис Фланаган в ходе частной беседы он пришел к заключению, что миссис Фланаган способна совершить попытку подкупа в любой форме, поскольку она ищет лазейку, чтобы избежать… и так далее и тому подобное. Учитывая это обстоятельство, он посоветовался с инспектором Флинном, и в соответствии с установленной процедурой они устроили ей ловушку и все такое прочее.

Формально он ни в чем не солгал. Он точно знал, что Стаси — это ключ ко всему преступлению; он должен был найти способ заставить ее заговорить, и ему пришлось прибегнуть к нетрадиционным методам.

У него было тяжело на душе. Он оказался в сложном положении. Он работал усердно, пожалуй, слишком усердно. И не очень благоразумно. Он не предусмотрел появление Стаси в номере гостиницы, но не потому ли, что не хотел этого предусматривать?

Ладно, хорошо, Флинн просто посмеялся. «Ты в полном дерьме, — заявил он, — но это просто, хм-м, образное выражение». Если бы он действительно оказывал давление на свидетеля, Флинн ни за что бы не согласился принять участие в расставлении силков для доверчивого Джима Коллинза с его фотоаппаратом. Флинну эта ситуация показалась забавной. В любом случае они получили доказательство, на что способна пойти Стаси.

Его по-прежнему мучила совесть. Ему было стыдно за себя. Правда должна выйти наружу. Тот факт, что ему не пришлось говорить правду официально, не имеет значения. Нет, имеет. Именно поэтому он должен быть честным в семье. Он поступил подло по отношению к Арлетт, и не только к ней, но и по отношению к Стаси тоже. Он в долгу перед ними обеими.

— Арлетт!

— М-м-м?

— Я должен тебе что-то сказать.

— Говори.

— Я должен признаться.

— Довольно мрачное начало, — игриво заметила она.

— Дальше будет еще хуже.

— Я тебя слушаю. — Уже серьезно.

— Ты знаешь про трех сестер — звучит точно как название пьесы Чехова. Если задуматься, они тоже хотели уехать в Москву. В общем, они к чему-то стремились. К респектабельности, наверное. Папа обладал феерическим обаянием и массой достоинств. Но он был темной — а может, просто неуравновешенной — личностью. Сестры, — говорил он торопливо, — оказались достойными дочерьми своего отца. Они живут с разными любовниками, обмениваясь ими друг с другом. Дэнис, пожалуй, выпадает из общего ряда — она по-настоящему любила его. Возможно, с его помощью она пыталась вернуть себе невинность. Старик поступил точно так же — он женился на молодой невинной девушке, верной и преданной.

— Ты ходишь вокруг да около.

— Да. Разумеется, она неравнодушна к мужчинам.

По лицу Арлетт пробежала тень. Она уже догадалась, но ничего не сказала.

— Она предприняла несколько странных попыток избавиться от меня. Я тебе не говорил, чтобы не волновать зря. Она даже толкнула меня под машину… нет-нет, я же здесь, цел и невредим. Я сломал ключицу. Она также попыталась соблазнить меня, когда я по глупости позволил ей войти в свою комнату. Я был не настолько равнодушен, как мне казалось. Естественно, я не воспользовался невинной жертвой, но и сам тоже не был невинной жертвой. Это не делает мне чести, и я чувствую, что не имею права скрывать. Эта информация не вошла в официальный отчет, но для него она не имеет значения, а вот в личном плане… я не могу притворяться, что этот эпизод ничего для меня не значил.

Арлетт обычно выглядела моложе своих сорока пяти лет. Но сейчас все мелкие морщинки проступили на лице, как глубокие порезы.

— Как часто это происходило?

— Только в тот единственный раз я примерно на пять минут совершенно потерял голову.

— Безусловно, все они так говорят. Раньше такое случалось?

— Нет.

— С женщиной в Инсбруке, той, что в тебя стреляла?

— Нет.

— Ты ждешь, что я тебе поверю?

— Это тебе решать.

— Ты знаешь, что путешествие в тысячу миль начинается с одного шага? И заканчивается оно тоже одним шагом, — выдохнула она, и, несмотря на всю свою выдержку, он испугался. Арлетт иногда впадала в страшное неистовство.

«Если я закончу свои дни, — подумал он, — с ножом в груди ради Стаси… что ж, я пожму Мартинесу руку и скажу, что я тоже выбрал нелегкий путь».

— Мне нет оправдания.

— Но ты все равно мне рассказал.

— Наверное, мне не следовало этого делать. Я часто совершаю ошибки.

— Нет, ты поступил правильно. Но позволь мне кое-что тебе сказать. Тебя часто не бывает дома, и когда ты уезжаешь, то часто попадаешь в сложные и опасные ситуации. Это твоя работа, и выбираться из таких ситуаций — тоже твоя работа. А моя работа заключается в том, чтобы никогда не оказаться в такой ситуации. Я никогда даже не смотрела на других мужчин.

— Я знаю.

— И полагаю, ты не считаешь меня лесбиянкой? — Ее голос сорвался на визг. Лицо перекосилось и побелело. — Я веду себя отвратительно, — прошептала она и разрыдалась.

Он заставил себя остаться на месте. Какие они разные, эти две женщины… Стаси плачет, упав лицом вниз. Арлетт стоит прямо.

Он подождал десять минут, потирая нос и ерзая на стуле, как на жесткой скамье в полицейском участке. Арлетт высморкалась, вышла на кухню, налила себе выпить и хлопнула дверью холодильника, потом снова открыла ее и тихонько закрыла.

— Никогда? — сказала она, стоя в дверях. — Никогда?

— Обещаю.

Она поверила, но не смогла удержаться от последнего горького плевка:

— Теперь понятно, почему ты был таким страстным после возвращения из этого волнующего города. Я-то по простоте душевной решила, что ты просто слишком много ел мяса. А на самом деле нужно говорить о переносе чувства.

Ее слова попали в цель, они больно ударили его.

Как хлыстом, думал он день спустя, потирая щеку, словно там и вправду остался след от удара.

К счастью — да, к счастью, — внезапно навалилось много работы. В его отделе, бюро уголовных расследований крупного округа, включавшего в себя университетский городок, не хватало людей (хронический недостаток всех отделов полиции), и, хотя он много говорил об эффективности своего руководства и в его хвастовстве была довольно большая доля правды, он никак не мог разобраться с бумажной писаниной, которая накопилась за время его прогулок по злачным местам Дублина; кошмарные кипы бумаг, требующих его подписи, половину из которых необходимо прочитать. Примерно четверть нужно прочитать, вникая в смысл. А для этого их нужно читать, как минимум, дважды, потому что приходится продираться сквозь дебри бюрократического языка.

И в довершение ко всему, к ним поступили сразу несколько дел подряд: аборт, непристойное нападение, фальшивые швейцарские франки и ограбление с немотивированным насилием, совершенное подростками. Времени для размышлений не было.

Однако его коллеги заметили, что он часто впадает в транс, пьет много чаю и без конца трет нос. Кроме того, он слишком немногословен и раздражителен для человека, который только что вернулся из отпуска. (Все были уверены, что он ездил именно в отпуск, и он страшно расстроился, когда ему позвонил старший комиссар провинции Северной Голландии, его отдаленный и нудный начальник, и долго разглагольствовал о том, что Ван дер Валька никогда нет, когда он нужен, и он воспользуется возможностью, чтобы напомнить… и тому подобное, а Ван дер Вальк не мог даже сказать «Да пошел ты…» после того, как тот повесил трубку, из опасения, что коммутатор еще не отключился. Дисциплина!)

Он действительно впадал в транс, и тогда в мозгу молоточком стучали слова Арлетт о переносе чувства. Что они означают? Конечно, они означают, что он спал со Стаси, а потом с жадностью набросился на Арлетт; что он вел себя как мерзкое животное, нанес ей страшное оскорбление, и его поведение непростительно. Но они означали что-то еще, и он никак не мог понять, что именно. Смысл ее слов вертелся где-то в подсознании, но он не мог его ухватить.

Бедная Стаси! Улегся с ней в постель, а сам тем временем пытался найти брешь в ее несчастной, тайной, невротичной жизни — непростительно!

Кто она такая, эта красивая и привлекательная самка, умная и образованная женщина? Начнем с того, что она похожа на отца. И тут сразу попадаешь в лапы ученых мужей, изучающих поведенческие науки, названия которых звучат так, словно их выдумали в сатирических журналах. Ван дер Вальк относился к этим наукам с большим скептицизмом. Потому что о покойном мистере Мартинесе известно очень мало, но даже этого уже достаточно. Умный, остроумный, обаятельный, фантазер, по складу темперамента не способный стоять на месте.

У комиссара свой, довольно эксцентричный, кодекс поведения, с помощью которого он оправдывает сомнительные поступки.

Каким было детство Стаси? Как ее воспитывали? Она порочна? Он не мог ответить на этот вопрос, и ученые мужи тоже — сколько бы они ни бросали поведенческих ручных гранат, готовых взорваться потоком научного жаргона. Можно сказать, что она — благодатная почва для порока; это несложно, можно также говорить о жажде любви и стабильности, трогательном стремлении к «нормальному браку», столь же трогательной надежде на то, что каждая новая любовь принесет счастье — песчаная буря обмана и самообмана, страсть к интригам и бесконечным прожектам — и ох! — как все правдоподобно выглядит.

Какие шансы были у Дэниса против этой страшной женщины, когда он сам, пусть и на время, попал в ее сети? И каков результат этого минутного удовольствия, алчности и глупого счастливого разврата? Сокрушающий удар по Арлетт.

К счастью для нее — и для него! — у Арлетт потрясающая способность к восстановлению: целый день она пыталась его «наказать», потерпела фиаско и бросилась на него с криком: «Люби меня, забудь эту ненасытную корову!» («cette vache engloutissante» — по-французски это звучало еще лучше и страшнее). Так какие шансы были у Дэниса?

Линчу и его жене была нанесена глубокая, кровоточащая рана: преступление разрасталось, словно рак, разрушая любовь, доверие, честность. Они считали, что «упустили» своего сына. Он пытался разубедить их, доказать, что Дэнис не «упущен», что все пройдет… Он много говорил, только какой в этом толк… Он причинил им вред, но попытался его компенсировать.

Он написал докладную, в которой аргументированно выразил убежденность, что Дэнис является случайным убийцей, убийство произошло, как это часто бывает, по вине жертвы. Но обвинитель имел свою точку зрения. Он дал Ван дер Вальку понять, что ему не нужны пустые теории. Факт, лучше два — дополнительных существенных факта. А ведь где-то такие факты есть.

Почему у него в голове все время крутится эта фраза о переносе чувства?

Когда до него дошло, он испытал то же, что и человек, который перерыл весь дом в поисках своих очков и находит их у себя на лбу.

— Соедините меня, пожалуйста, с госпожой Мартинес. Если никто не ответит, позвоните в ратушу и узнайте, не сменила ли она адрес.

Он подписал несколько бумаг, не видя, что на них написано.

— Не переехала?.. О, вы дозвонились до нее? Соединяйте… Комиссар Ван дер Вальк, мадам, доброе утро. Как вам известно, мы продвинулись далеко вперед после нашего последнего разговора… Да… да, это нормально, вас могут вызвать для уточнения ваших показаний: у следователя теперь есть досье, и он не хочет, чтобы оно пылилось. Я звоню как раз по этому поводу; я хотел бы с вами поговорить… Нет-нет, независимо от судебного следователя; полиция больше не имеет отношения к этому делу… Нет, я не имею права вмешиваться. Я, как и вы, лишь один из свидетелей. Просто перед тем, как сдать дело, я бы хотел уточнить несколько деталей. Вы позволите мне заехать к вам? Нет, вы работаете; я понимаю — значит, сегодня вечером?.. Да, конечно, но я не отниму у вас много времени… До встречи и спасибо, мадам.

Судя по голосу, она не горела желанием встретиться с ним, но в этом не было ничего нового — встречаться с полицейским не хочет никто!

— Мы можем поужинать пораньше? Мне нужно съездить в Амстердам.

— Можем. По делу?

— Неофициальному делу. Встречаюсь с женой Мартинеса. У меня к ней возникло несколько вопросов. Я хочу подчистить все концы, прежде чем передам дело судебному следователю.

— Тебе не нужно оправдываться. Почему ты не поедешь к ней днем?

— Она работает. Разумно — ей же нужно зарабатывать на жизнь.

— Значит, выбора нет, и будем ужинать рано. Только не тащи ее в постель.

Ван дер Вальк остолбенел, правда, быстро понял, что она шутит.

— Не говори такие вещи, — с упреком сказал он, образцовый государственный служащий с безупречной репутацией и строгими моральными принципами.

— Нет, и даже не думай об этом, хотел ты сказать. Я просто дразнила тебя, если мне это позволено. Хорошо, я все поняла…

Ему бы хотелось, чтобы администрация выбрала какой-нибудь другой автомобиль для служебного пользования. Столь же благоразумный, дешевый и надежный, как и «фольксваген-жук». Он припарковался на Ривирен-Лаан и вошел в густонаселенный дом. Табличка на двери осталась прежней: только инициалы «Ф.-Кс.» были перечеркнуты, и вместо них написано «мадам». Он позвонил.

Анна не изменилась; немного по-другому уложила волосы, но в целом осталась прежней миловидной молодой женщиной — ей очень шел деревенский стиль, и облегающее шерстяное платье выгодно подчеркивало стройную фигуру, — которая открыла дверь, узнав его, немного нахмурилась, улыбнулась одними уголками губ, очень вежливо поздоровалась и учтиво пригласила войти.

В квартире кое-что изменилось. Он даже не мог понять что: каким-то неуловимым образом она из семейной квартиры превратилась в квартиру одинокой работающей женщины. Нигде не было видно признаков мужского присутствия. Она предложила ему кофе; он отказался и получил стакан вермута. Он не любил пить вермут после ужина, но не хотел показаться излишне придирчивым.

— Я рад, что вы легко адаптируетесь.

Она пожала плечами; что можно ответить на это?

— Оказывается, человек на многое способен, когда у него нет выбора.

Точно, в том числе и на убийство, только о таких вещах не принято говорить. Она официально и учтиво предложила ему сигарету, села на стул с прямой спинкой и профессионально скрестила ноги, словно раскрыла на коленях блокнот, приготовившись стенографировать. Честное, серьезное лицо. Он откинулся на спинку стула и осмотрелся вокруг.

— Думаю, вы правы. У вас здесь почти ничего не изменилось, — заметил он с добродушным любопытством.

— А разве я могла что-нибудь изменить? Ко мне отнеслись с такой добротой. Несколько старых деловых знакомых… моего мужа… предложили мне работу — настоящую работу, а не просто из жалости. Я сама зарабатываю на жизнь. Слава богу, мне не нужно беспокоиться о детях.

«Бедный старый Мартинес, — думал Ван дер Вальк. — Такая долгая, деятельная, блестящая жизнь. Столько женщин. Он оставил след после себя, но не тот, что хотел».

Анна явно чувствовала себя не в своей тарелке. Она сидела, опершись подбородком на руку, и сурово смотрела на него, не желая больше ходить вокруг да около.

— Что вам нужно, комиссар?

— О, я вот думал, не захотите ли вы в сложившейся ситуации вернуться обратно в Ирландию.

Она очень удивилась; нахмурила брови и задумалась, прищурив глаза. Ирландия? К чему он клонит?

— Это мой город, — наконец ответила она. — Я здесь родилась; я прожила здесь почти всю свою жизнь.

— Ваша семья тоже живет в Амстердаме?

— По-моему, я вам говорила, что семья не одобряла мой брак. Между нами сложились довольно прохладные отношения.

— Которые не потеплели после смерти вашего мужа?

Она скорчила гримасу, которая сделала ее похожей на школьницу.

— Скорее наоборот.

— Что-то типа «Я же тебе говорил»?

Казалось, она почувствовала облегчение оттого, что он сразу все понял.

— Да, мы виделись редко, примерно раз в год. Муж… не хотел ссор… и стремился избавить меня от боли.

— Вы не хотели, чтобы семья вмешивалась в ваш брак?

Она вспыхнула до корней волос.

— Я просто подумал: может быть, под влиянием его смерти вы решили наладить отношения.

— Нет. Я не понимаю, почему вы считаете, что я могу захотеть вернуться в Ирландию.

— Такое предположение возникает само собой. Я помню, как вы говорили, что относитесь к дочерям мужа как к сестрам. Это естественно и понятно. Поэтому ваше желание поехать к ним было бы вполне естественным. По-моему, это весьма удобное решение.

Она снова вспыхнула — так легко заливалась краской.

— Да, возможно. Но сейчас все изменилось.

— О да, конечно. Вы молодая женщина. Вы наверняка снова выйдете замуж.

— Там видно будет. — Поджав губы. — Вы что-то слишком интересуетесь моей личной жизнью.

— Да. — Льстиво.

— По-моему, ваш интерес несколько преувеличен. Кроме того, расследование завершено.

— Не совсем.

— Но вы же сами сказали… следователь… Дэнис, — с болью в голосе, — бедняжка Дэнис… то есть… он ведь признался, да?

— Вы, наверное, думали, как и все мы, что заставило бедного Дэниса совершить такой поступок? Вам было бы интересно это знать.

— Я… э-э-э… не знаю. Мне тяжело об этом говорить. Я вообще не хочу об этом говорить.

— И разумеется, вы никогда не встречались с Дэнисом?

У нее были красивые глаза, василькового цвета, казавшиеся непропорционально большими на ее маленьком лице. Может только, слегка кругловаты. Она в очередной раз покраснела и выдавила через силу:

— Нет.

— Но боюсь, нам придется об этом поговорить, хотя бы ради справедливости к нему.

— Меня вызывал судебный следователь, — с трудом выговаривая слова, произнесла она. — Он не посвящал меня в подробности… сказал, что Дэнис… что у него был роман со Стаси. Вам обязательно нужно это обсуждать? Мне противно.

— Остались еще некоторые несоответствия.

— Но… вас это больше не касается. Вы сами так сказали. Мне не нравится, что вы ковыряетесь в моих чувствах. У вас нет права допрашивать меня.

— Мадам Мартинес, пока дело не закрыто, у меня есть право допрашивать кого угодно.

— Извините, прошу прощения. Просто… вы должны понимать, что рана еще не затянулась. Я очень любила мужа.

— Конечно. Вам известно, что я неделю провел в Ирландии? Имел удовольствие познакомиться с вашими сестрами.

— Да… то есть точно не знала; я лишь предполагала.

— Интересная женщина Стаси. Очень привлекательная.

— Э-э-э… да.

— Неудивительно, что Дэнис в нее влюбился.

— Э-э-э… да. — Вся пунцовая и ненавидит себя за это.

— Как обычно, в основе всех наших бед лежит секс. Хотя, возможно, вы скажете, что его роль в современном обществе излишне преувеличена?

Она напустила на себя вид опытной, искушенной женщины. Просвещенных людей не волнуют разговоры о сексе. Наоборот, они с легкостью его обсуждают.

— Для того чтобы понять Дэниса, — произнес он гнусным жизнерадостным голосом, — нам нужно нарисовать картинку, м-м-м? — «Я веду себя по-свински, — подумал он, — но профессионально». — Дэнис отказывается, — продолжал он. — Это еще одно доказательство. Дэнис влюблен в Стаси, м-м-м. Они принадлежат к тому типу людей, которых возбуждает необходимость скрываться. Тайные свидания, рискованные встречи в необычных местах, страх разоблачения — привкус опасности, хм-м? Дэнис даже не подозревает, что все знают об этой любовной связи. Ее сестры знают, великолепный мистер Коллинз знает, и, я убежден, мистер Фланаган тоже знает, хотя довольно успешно разыгрывает неведение: он просто не может не знать, кроме того, он гораздо лучше понимает свою жену, чем все думают.

— Зачем вы мне все это рассказываете?

— Ну, вы же знаете своих сестер. Я слишком уважаю ваше мнение, чтобы не придавать ему значения. Поправьте меня, если вам покажется, что я несправедлив к ним.

Он промолчала, сидя все так же прямо и спокойно.

— Такая женщина, как Стаси… она получает удовольствие от таких отношений, — размышлял он. — Они отвечают ее глубоко скрытым потребностям… Хотя меня это не касается, вы согласны?

— Я не знаю. Полагаю, да.

— Но мальчик… — Потеплевшим голосом. — Юный романтичный мальчик. Разумеется, он тоже получает удовольствие, хм-м, физическое удовольствие, он испытывает эмоциональный подъем. Вероятно, он также тешит себя приятными иллюзиями. Ему представляется, что оказывает ей помощь, залечивает ее раны, дает ей понимание и любовь, солнце и дождь ее засохшему саду. В его душе расцветают чувства, которые никак не назовешь злыми или порочными. Полагаю, — грустно продолжал Ван дер Вальк, — людям моего или вашего возраста его чувства кажутся нелепыми и смешными, но я сам когда-то имел мечты и иллюзии. Разве все мы не горели желанием изменить мир?

Она слушала его очень внимательно, ее лицо и шея одеревенели от напряжения.

— А потом наступил кризис. — Он расставлял акценты, как в классической трагедии. — Он всегда наступает, не так ли? Стаси порвала с ним. Мы живем в омерзительном мире, и времена Отелло прошли. Как многие до него, Дэнис отправился в путешествие по южным морям. Его родители счастливы. Вместо того чтобы болтаться без дела в Дублине… что может быть лучше путешествия — расширяет кругозор. У них много друзей, готовых присмотреть за обожаемым сыном, расчистить ему дорогу, скажем так. Счастливчик Дэнис. Он может поехать в Париж или Рим — но ничего подобного. Он отправляется в Голландию. Интересно, почему? Полагаю, как и другие молодые люди, он не хочет идти проторенной дорогой. Ему хотелось свободы и приключений. Ему хотелось поехать туда, где он мог чувствовать себя свободным, независимым, смелым. Поэтому, храня в душе счастливые воспоминания о том, что казалось ему первым взрослым приключением, он приехал сюда, чтобы познакомиться со всеми вами. Вот тогда вы и встретились. Что вы о нем подумали?

— Я… — Она залилась краской. Она внезапно оказалась на сцене под светом прожекторов, и теперь ей нужно открыть рот и петь. — Я… — И, естественно, из ее горла не вырвалось ни звука.

— Вы слишком много лгали, не так ли? — Ван дер Вальк был само спокойствие.

— Я… — Она не знала, что сказать.

— Вы боялись. Очень хорошо. Пусть будет так… Имейте в виду, — мягко, — что судебный следователь потребует от вас правды. А сейчас просто расскажите мне о Дэнисе.

— Я говорила с ним… Да, я обманула вас. То есть я боялась скандала… я имею в виду, из-за Стаси… Он провел у нас вечер. — Торопливо. — У него было много планов, он собирался найти здесь работу и хотел… посоветоваться с моим мужем.

— Довольно странно. Нет? Вам так не кажется? Он расстался со Стаси — нет, без ссор и скандалов. Они просто отказались друг от друга. Зная Стаси, думаю, произошла глубоко эмоциональная сцена со слезами и высокими фразами о том, что не нужно ломать друг другу жизнь. И после этого он приезжает сюда, где все напоминает о ней, где в каждом уголке толпятся воспоминания и образы. Вы можете это объяснить?

Анна обхватила себя руками, вцепившись в плечи нервными пальцами:

— Как я должна это объяснить? — Раздраженно. — Вы слишком большое значение придаете всем этим психологическим тонкостям. Я не знаю. Во всяком случае, вы можете только предполагать. Вы считаете, что произошло то-то и то-то, а на самом деле все могло быть совсем по-другому, каким бы убедительным это вам ни казалось.

— Мне это не кажется убедительным, — бархатным голосом возразил он. — Все эти хрестоматийные истории редко бывают убедительными. Слишком упрощенные. Люди полны несоответствий и противоречий.

— Да. — С радостью хватаясь за его слова. — Нет смысла сидеть и строить предположения.

— Именно поэтому я и пришел к вам, — вкрадчиво сообщил он. — У меня есть предположение, и я хотел бы узнать ваше мнение.

— Боюсь, на самом деле все это… почти ничего для меня не значит.

— Возможно, я смогу вас переубедить. Вот какую я выстроил картину: Дэнис отказался от великой любви, но сохранил в душе образ женщины, на которую он может в будущем обратить свою великую любовь. Первая любовь принесла ему радость, и он хотел и дальше испытывать подобные чувства. С уже сложившимся образом. Стаси в длинной белой сорочке, стоящая в каменной нише, — сухо, — словно статуя Мадонны. Я предполагаю, что он приехал в Голландию и привез с собой свою нишу, надеясь поставить туда новую статую. Замену Стаси. На которую он смог бы перенести свое чувство, тепло своего сердца и все свои иллюзии. И я предполагаю, что он ее нашел. Прямо здесь. Это были вы.

На этот раз Анна не покраснела. По выражению Арлетт, которое всегда очень смешило Ван дер Валька, хотя сейчас ему было не до смеха, — «ее кровь наводит ужас». Она совершенно побелела.

— Вот такие дела, — рассказывал он судебному следователю, который в виде исключения слушал, а не говорил. — Он по уши влюбился в нее. Его чувство было поверхностным? Нет, он просто пошел по второму кругу. Снова все та же Стаси. Тоже Мартинес, тот же возраст, та же ситуация — только немного попроще. Старый муж, детей нет, целый день одна, куча свободного времени, скука.

— Она произвела на меня впечатление, — заметил следователь, — чрезвычайно преданной жены. Вам ведь тоже так показалось. Он что, соблазнил ее?

— Понятия не имею. Можно лишь предполагать. В любом случае это не мое дело, — подчеркнул он.

— Что же все-таки произошло?

— Откуда мне знать, черт возьми? — разозлился Ван дер Вальк. — Она устроила истерику. Я могу предложить сто версий случившегося, и девяносто девять из них окажутся верными. Соблазнил ли он ее? Теперь он специалист по любовным отношениям, да ее и соблазнять-то не нужно было. Что она сделала потом? Рассказала старику? Или Мартинес — кстати, тоже большой специалист — сам догадался? Догадался ли он об их отношениях со Стаси, или Дэнис ему рассказал? Вероятно, он решил вправить парню мозги и сказал или сделал что-то такое, что вызвало столь страшную реакцию. Он был большим ханжой и мог разглагольствовать на тему морали, но что именно он сделал? Нанес Дэнису оскорбление, которое тот не смог вынести, ударил его по больному месту? Эта картинная галерея — что там произошло? О чем они говорили?

— Пожалуйста, прекратите задавать риторические вопросы, — рассердился следователь. — Вы говорите, точно адвокат, проигрывающий дело.

— Так оно и есть.

— Будьте любезны, избавьте меня от своих сентенций. — Коротко. — Я юрист, а не жюри присяжных.

— Господи Иисусе! — воскликнул Ван дер Вальк.

— Это еще что значит? — опешил следователь.

— Так говорят ирландцы, когда сталкиваются с запутанной ситуацией.

Сенатор и миссис Линч нанесли визит в Голландию. Судя по всему, он обещал быть долгим и болезненным. Приведенный к присяге переводчик должен был дословно переводить каждый вопрос следователя и каждый бессвязный ответ Дэниса, после чего секретарь суда записывал его на голландском. В дополнение ко всему, мистер Диллон постоянно вмешивался, начиная каждую фразу словами: «Со всем уважением, месье судья…» Он пригласил столь же педантичного голландского помощника и обрушил на присяжных водопад сентенций.

Ван дер Вальк встретил Линча у кабинета следователя после изматывающего и безуспешного разговора с Дэнисом.

— Он в прострации, — грустно поведал Линч. — До него невозможно достучаться.

— Ох-ох-ох, — сочувственно кивнул Ван дер Вальк.

Последние две недели он совсем не думал об этом деле, его вытеснили другие преступления, и он оказался во Дворце правосудия совсем по другому поводу. Он очень спешил, но самое меньшее, что он мог для него сделать, — это остановиться и поговорить.

— Думаю, он лишился своих иллюзий.

Он знал, что все оказалось не так просто. Она придерживалась своей версии. Разумеется, Дэнис ее не соблазнял. И она его тоже. Нет, она не забивала ему голову идеями. Она лишь испытывала к нему теплые материнские чувства. Возможно, ее неправильно поняли, но, нет, она с ним не флиртовала. Ей просто не приходило в голову, что Дэнис мог убить ее мужа. Да, возможно, она скрыла правду. Нет, она не лгала; ну, может быть, она промолчала, но она просто хотела уберечь семью от позора. Ей было жаль Дэниса. Да, он действительно рассказал ей длинную историю своих взаимоотношений с ее сестрой Анастасией. Сначала она ему не поверила. Она была потрясена до глубины души. Да, возможно, она обмолвилась об этом в разговоре с мужем. Ей казалось, он знает, как поступить. Трагические последствия повергли ее в шок, поэтому она решила молчать.

— Хладнокровная стерва, — пробормотал Ван дер Вальк. — Что сказал Дэнис?

— Ничего. Просто сидел с жалкой улыбкой на лице. Он не желает опровергать ее слова. Лично я убежден, что, даже если она не соблазнила его — или позволила ему приблизиться к себе, что фактически одно и то же, — она кокетничала с ним и поощряла его и держит рот на замке, потому что чувствует вину.

— Должен признаться, сначала ей удалось провести меня.

— Да, — горестно кивнул Линч. — Она выглядит такой тихоней.

— В Ирландии вы были не только справедливы ко мне, но и добры, — неожиданно сказал Ван дер Вальк. — Надеюсь, вы позволите мне пригласить вас на ужин — вместе с мадам, разумеется.

— Мы с удовольствием придем, — с застенчивым простодушием посмотрел на него Линч.

Арлетт страшно нервничала и вела себя превосходно.

— Я не привыкла принимать людей из высшего света. Боюсь, моя кухня покажется им плебейской. Ну что ж, tant pis pour eux.

Она приготовила копченого угря, гордость Голландии, с салатом из листьев эндивия. К нему она подала рислинг, купленный у винодела в Дамбаш-ла-Вилле, небольшом городишке в Эльзасе, неподалеку от «маленького домика», куда они собирались переехать после его выхода на пенсию. Потом она поставила на стол тушеное мясо, потому что она родом из Прованса: кусок говядины сначала обжаривается, а потом тушится под мучным соусом в глиняном горшочке с плотно прилегающей крышкой.

— Но отчего такой восхитительный аромат? — поинтересовалась миссис Линч.

— Небольшой кусочек апельсиновой корки, — слегка зардевшись от смущения, пояснила Арлетт, — и чуточку майорана. Я покажу вам, если хотите.

К мясу она подала розовое вино Казиса, купленное, по всей видимости, в ближайшем супермаркете, хотя ни за что бы в этом не призналась.

На десерт она приготовила еще одну «гордость Голландии»: миндальное пирожное из слоеного теста и шампанское «Таттингер» — страшно дорогое, как потом она ему призналась.

Ей наговорили кучу комплиментов, причем искренних комплиментов, и она снова зарделась, на этот раз от удовольствия. «Она такая красивая, — глядя на нее, с гордостью думал Ван дер Вальк, — от нее восхитительно пахнет чистотой, духами и жаром от кухни, что придает особую пикантность».

Миссис Линч, славная женщина, решительно заявила:

— Вы должны позволить мне помочь вам с посудой. — И обе исчезли на кухне, из которой доносились запах кофе, звуки женских голосов и, довольно неожиданно, взрывы смеха.

— Что мы собой представляем? — внезапно спросил Линч. — Кто мы такие?

Ван дер Вальк, испытывая неловкость перед своим именитым гостем за плебейскую сигару, чиркнул спичкой.

— Такое чувство знакомо всем, арестованным за совершение какого-либо преступления, будь то хитроумная афера стоимостью миллион долларов или просто украденная бутылка молока, результат один. Потеря личности, ощущение пустоты. Человек оказывается во власти безличного равнодушного общества. Оно жаждет крови, потому что боится и должно ублажать своих богов, например бога Платежного Баланса. Верховные жрецы добры и цивилизованны — в наше время они редко бывают жестокими или слишком мстительными, — но они все равно привязывают тебя к камню и ждут восхода солнца.

— Я сам был одним из этих верховных жрецов, — по своему обыкновению неторопливо произнес Линч, — принадлежал к высшей касте, пользовался уважением и даже почетом… Отойти от общественной жизни довольно просто; гораздо труднее отойти от созданного тобой образа, сбросить маску — потому что сам начинаешь в нее верить.

— Мне кажется, не следует принимать поспешных решений. Побывав в этом ужасном Дворце правосудия, вы чувствуете себя так, словно вы сами предстали перед судом. Вернее, когда вы думаете о Дэнисе, вам кажется, что судить должны вас, что вам надо стоять рядом с ним. Это объяснимо. Никто не знает, кого здесь нужно судить. Анну, Стаси, самого Мартинеса? Всех вместе: Коллинза, всех очаровательных леди с Белгрейв-сквер и даже Эдди Фланагана, — который некоторым образом ускорил ход событий, закрыв на все глаза и делая вид, что ничего не происходит. Даже меня — в этом деле моя совесть тоже не совсем чиста. Мы все испачкали руки в грязи.

Линч с любопытством взглянул на него, но решил промолчать.

— В вашем кабинете висит картина, — продолжал Ван дер Вальк. — На ней изображен человек, играющий в карты. У нас с вами есть преимущество — мы опытные игроки. Мы знаем, когда нужно отступить, а когда с криком «ура» бросаться вперед. Мы умеем убеждать и уговаривать. Мы знаем, как напугать людей с помощью нахмуренных бровей и сверлящего взгляда, — мы знаем, как лишить их уверенности в себе. А Дэнис… в таком возрасте человек особенно уязвим. Ни профессии, ни хладнокровия — ему неоткуда черпать силы. Все возмещает смелость.

Миссис Линч, вернувшаяся вместе с Арлетт и кофе, тихо стояла в дверях и слушала.

— Есть ли какой-то ответ, мистер Ван дер Вальк? Вы можете нам его дать? Почему Дэнис совершил такой поступок, беспричинный акт насилия? Что заставило его? Почему он не смог сдержаться? Мы все время задаем себе эти вопросы, но так и не нашли ответов. А нам казалось, что мы понимаем жизнь.

Ван дер Вальк задумался. Арлетт подала ему кофе. Все молча ждали. Он чувствовал себя идиотом.

— Я могу дать вам лишь подобие ответа. Оно вас не удовлетворит. Меня — не удовлетворяет. Судья будет думать, что он знает. У адвокатов и врачей будут ответы. Полагаю, вас они больше устроят.

— Мне бы хотелось узнать ваш ответ. Каким бы он ни был…

— Мне кажется, это своего рода вызов, перед которым мальчишки не могут устоять. Опасность — смертельная опасность, — которую нужно презирать. Полагаю, вы читали о банде мотоциклистов в Калифорнии — они называли себя «Ангелы ада». Они мазали себя грязью; исписывали одежду непристойностями — тем самым они демонстрировали свое презрение к обществу, ставили себя вне его.

— Но…

— Я же сказал, что вам не понравится.

— Продолжайте.

— Вы считаете, что их нельзя сравнивать с Дэнисом. Верно, но кое-что общее все-таки есть — у всех этих ребят есть только смелость; только так они могут доказать себе, что они мужчины. Я выбрал этот пример лишь потому, что они упростили и стилизовали свою жизнь под четкую модель. Они ездили на больших мощных мотоциклах — единственное, что представляло для них ценность, о чем они заботились. Все остальное вызывало у них презрение и насмешку — мужчины, женщины, деньги, магазины, учреждения. Но мотоциклы они тщательно мыли, натирали, настраивали. Этот механический зверь был для них символом чистоты, свободы и чести. И вдруг в какой-то момент этого оказалось недостаточно. Не знаю… Берешь большой мотоцикл, быстрый, мощный, чувствуешь его силу в своих руках, сжимаешь его ногами — ты им повелеваешь. А потом в этом вызове больше не остается остроты. Есть скорость, есть опасность, но этого мало. Чего-то не хватает. Они едут все быстрее и быстрее, на поворотах, на скользкой дороге, в тумане, ночью… в любых условиях.

— Розмейер, — внезапно вспомнила Арлетт.

— Да, Розмейер.

Линч с женой переглянулись, но не попросили объяснить. Миссис Линч видела, что Арлетт поняла, и ей этого было достаточно.

— У меня два сына, — сказала ей Арлетт на кухне.

— Дальше больше, — продолжал Ван дер Вальк. — Они должны уничтожить мотоцикл — единственную ценность… и себя вместе с ним. Если ты слетаешь с мотоцикла, несущегося со скоростью сто миль в час, от тебя почти ничего не остается. Если на повороте ты продолжаешь жать на газ, в какой-то момент тебя подхватывает центробежная сила, ты чувствуешь, как соскальзываешь с дороги, и понимаешь, что уже не в силах это остановить.

Он смотрел на стену перед собой, пытаясь почувствовать, понять.

— Они как будто страстно желают, ждут этого момента, момента, когда мотоцикл берет над ними власть, и они знают, что беспомощны и что жить им осталось от силы две-три секунды. У них есть название для этого чувства, они все его понимают, потому что все его испытали. Они называют это — перейти черту.

— А Дэнис?..

— Говорю вам, я не знаю. Я так себе это представляю, вот и все.

— Перейти черту, — медленно повторил Линч. — Кажется, я понимаю. Мне даже кажется, что я сам это испытал.

— Думаю, мы все это испытали, — мягко заметил Ван дер Вальк.