THE KING OF THE RAINY COUNTRY

 Обстоятельный и дотошный инспектор амстердамской полиции Ван дер Вальк расследует исчезновение владельца крупной торговой фирмы («Сфера влияния»). Героям известного автора детективов предстоят жестокие испытания, прежде чем справедливость восторжествует.

 

* * *

Ван дер Вальк проснулся. Мысли его были крайне сумбурными, а к губам словно прилип отвратительный привкус дешевого испанского бренди. Неужели он напился до чертиков и заснул? А в комнате что-то жарковато, словно все окна наглухо закрыты. Похоже, что так и есть. А еще, кажется, ему снились какие-то кошмары. Что это на нем навалено? Он резко дернулся, от рывка ему стало очень больно. Да, не слишком приятные и совершенно неожиданные ощущения; он дрыгнул ногой и с удивлением обнаружил, что ничего не произошло. Может, он еще спит — да нет, вроде уже не спит. Кажется, что-то с ногой. Что-то случилось: он послал своей ноге приказ дернуться, но она его не выполнила. Такое впечатление, что его родная, всегда послушная нога крепко спала, вся — от бедра до пятки. А тут еще этот мерзкий привкус бренди — где ему удалось так нализаться? Должно быть, он все-таки еще спит, потому что в памяти всплывают обрывки сновидений — что-то связанное с Биаррицем. Ха, отпуск в Биаррице или что-то вроде того. Прекрасная идея, поскольку ни он, ни Арлетт никогда еще не были на побережье Атлантики.

Это была совсем не прекрасная идея.

Да еще эта ветчина… у него был хлеб с непрожаренной ветчиной. Нет, не Биарриц, а что-то еще на «б»… Байон, не Байон… Он почувствовал себя триумфатором, потому что начал вспоминать — его сон был как-то связан с войной. Испанская граница — река Бидассоа. Сульт пересек Бидассоа, направляясь на север. Сульт не был особенно преуспевающим полководцем, но он не был и неудачником вроде Веллингтона, у которого пять лет ушло на то, чтобы с победой завершить военную кампанию, в которой все было на его стороне. Сульт был чрезвычайно энергичным человеком, но никудышным бойцом. Ему, Ван дер Вальку, следовало бы показать Сульту, как надо драться.

Так, хватит спать, пора просыпаться. Отлично, пошевелим рукой. Он шевельнул рукой — она прикоснулась к чему-то… Забавно. Какая-то довольно грубая трава. И камень. Он почувствовал камень и под своей головой. Так. Значит, он вовсе и не в кровати. Он напился и заснул на холме под жарким солнышком. Он уловил запахи иссушенной солнцем травы и чабреца. И вдруг вспомнил очень-очень важную вещь. В него стреляли.

Он был солдатом армии Сульта, и подлец Сульт оставил его подыхать на склоне этого чертова холма. Он догадался, что лежит именно на холме, потому что его голова покоилась чуть ниже, чем ноги. Его бедные ноги, его бедная голова. Его подстрелили, а когда кого-нибудь из солдат Сульта ранят, его бросают, и он умирает, потому что поблизости нигде нет госпиталя. Ван дер Вальк преисполнился жалости к собственной персоне и выругался. «Ну вот, — слезы с готовностью наполнили его глаза, — я умираю на склоне какого-то богом забытого холма. Я даже не знаю, где он находится — во Франции или в Испании. Когда-нибудь на мои бедные кости наткнутся португальские скульпторы, нелегально перебирающиеся в республику, но их они не заинтересуют. Собираюсь умирать, а поблизости нет хоть какого-нибудь завалящего врага, чтобы его подстрелить напоследок. Именно таким идиотским образом романтик Робер Жордан мог бы сказать «прощай» своей девушке, а потом застрочить из пулемета по наваррской кавалерии. Так случается в книгах, но это же не книга, а реальность». Завершив этот внутренний монолог, он снова почувствовал, что ужасно хочет спать. Все-таки дрянной бренди был слишком крепким… Все вокруг кружилось, кружилось, кружилось…

Когда он опять проснулся, увидел над собой лицо, которое было явно не из сна. Круглое, молодое, очень французское, со стрижкой под ежик и в очках без оправы. Он перевел взгляд — белые закатанные рукава и смуглые руки. Тонкие осторожные пальцы нажали на поршень шприца, игла выпустила в воздух струйку какой-то жидкости, а потом нацелилась прямо на него.

— Кто вы?

— Будьте хорошим мальчиком и забудьте о маршале Сульте, ладно?

— А где он?

— Уже сто двадцать лет как умер, но мы помним и чтим его. А теперь я собираюсь сделать так, чтобы вы снова заснули.

Ван дер Вальк с трудом отвел глаза от руки и попытался осмотреться. Да, действительно, он был на холме. А неподалеку стоял серый «ситроен» и фургончик «Скорой помощи» «Пежо-404» с нарисованным на боковой стороне крестом. Да, действительно, маршал Сульт понятия не имел об универсалах марки «Пежо». А что он-то делает, лежа на земле в этой компании? Внезапно перед ним снова возникло круглое молодое лицо.

— Я прямо как король страны дождя, — заявил Ван дер Вальк. — Богатый и бессильный. Молодой и очень старый.

— В самом деле? По-моему, дорогой мой, вы слишком долго пролежали на солнце. Мы благополучно спасли вас от призрака маршала Сульта, а первое, что вы сделали, — выдали нам цитату из Бодлера. Ну вот, с этими двоими мы разобрались. Спокойного сна.

Следующее пробуждение было более осмысленным — по крайней мере, он знал, что до этого уже пару раз просыпался, и теперь чувствовал себя гораздо лучше; ни тебе звона колоколов, ни Сульта. Вместо этого безобразия рядом с ним была Арлетт, его жена, волосы ее растрепались и выглядели грязными, необыкновенно светлые, сейчас они были перехвачены белой повязкой, — в общем, было похоже на то, что чета Ван дер Вальк действительно проводила отпуск в Биаррице. Он сделал большую ошибку, вспомнив это. Арлетт… Маршалы Наполеона.

— Мой бедный мальчик, — сказала она на французском. Он закрыл глаза и подумал, что его память чиста как белый лист бумаги, а когда снова открыл их, то рядом с Арлетт опять увидел молодого человека, стриженного под ежик. Кусочки головоломки стали выстраиваться в картинку; он вспомнил, что, судя по всему, он детектив, и ему сразу стало лучше.

— Я видел вас раньше.

— Совершенно верно. На холме. Маршал Сульт, помните? — радостно осклабился тот.

— Но кто вы, черт возьми?

— Я доктор Кадуз. Меня вызвали. Я объясню, но коротко, так что вы вряд ли поймете хоть половину всего, но это не так уж и важно. В вас стреляли. Один человек услышал выстрел и очень озадачился этим, потому что в окрестностях не разрешена охота с ружьями. На ваше счастье, он вас и обнаружил. Этот простодушный парень не нашел ничего лучшего, чем угостить вас глоточком бренди, который чуть не угробил вас, и отправился за мной. Я деревенский врач в местечке Сен-Жан. Мы забрали вас с того холма, так что в ближайшее время вы точно не умрете, вам перелили несколько литров крови, принадлежащей арабам, чернокожим и бог знает кому еще. Вы в Биаррице, в прекрасной клинике… гм… нет-нет, не в тюремной камере, хотя несколько полицейских жаждут пообщаться с вами. Не беспокойтесь, пока я им этого не позволю. С вами теперь все в порядке. На случай, если вы еще не вспомнили, — вы инспектор Ван дер Вальк из полиции Амстердама, а это ваша жена Арлетт. Я понятия не имею, что вы делали на том треклятом холме, но теперь вы окружены послеоперационной заботой со стороны медсестер, меня, профессора Гашассэна, который вас оперировал, охранников и вашей очаровательной жены, которая незамедлительно приехала по нашему вызову из Прованса. Итак, все в порядке? Так что беспокоиться не о чем, никаких волнений, вам надо набираться сил и спать, спать, спать.

И Ван дер Вальк послушно заснул.

Арлетт не стала рассказывать мужу о его ранении, но ему удалось по крупице добыть эту бесценную информацию. Пуля попала в самый низ правого бедра — это была огромная стосемидесятипятимиллиметровая штука, выпущенная из скорострельного «маузера», так что на поверку выяснилось, что Ван дер Вальк родился в рубашке. В него стреляли с расстояния триста метров сбоку сверху вниз — именно это и спасло ему жизнь, так как стрелок не знал особенностей стрельбы по цели ниже себя. Пуля прошла через кишечник, удачно миновав большую артерию, коснулась позвоночника, пробила таз и вышла, прошив ягодицу, оставив за собой серьезные разрушения. В данный момент он был частично парализован, но врачи считали, что это поправимо. Доктор Кадуз горячо настаивал именно на таком исходе, другие местные доктора не возражали против его уверенности, а профессор Гашассэн — большой авторитет из Тулузы — клялся, что не позже, чем через год Ван дер Вальк непременно пойдет. Только, прежде чем произойдет это радостное событие, ему предстоит провести много длинных дней в обществе интересных и полезных книг, и в каждый из этих дней необходима будет специальная лечебная гимнастика.

«Мы его еще на лыжи поставим», — в один голос обещали врачи. Арлетт испытывала некоторые сомнения по поводу этого заявления, но все-таки надежда у нее появилась. Она подумала, что идея встать на лыжи вполне может стать для мужа неплохим стимулом и он станет бороться за это.

Сам Ван дер Вальк не испытывал особого восторга по поводу этой идеи, но промолчал. К тому времени он вспомнил все, что с ним произошло. Лыжи там имели место. Слишком много места.

Чуть только он почувствовал, что рассудок его прояснился, он потребовал к себе полицию. Она незамедлительно прибыла в лице своего представителя — пожилого комиссара в сером костюме с отделанными красным плисом лацканами. У него были седые волосы, и он курил сигареты, вопреки настоятельным запретам медсестер. Ему было около пятидесяти, он был чрезвычайно смуглый и морщинистый, как измирская фига.

— Позвольте представиться: Лирá, комиссар. Как вы себя чувствуете?

— Я в порядке, только в моей заднице появилась вторая дыра, да такая огромная, что через нее спокойно мог бы проехать грузовик. Угостите меня сигаретой.

— Черт, парень, тебе же нельзя курить.

— Так же, как и вам, пока вы здесь.

Возразить месье Лира было нечего. Он вставил в рот сигарету, прикурил ее, вытащил своей коричневой, покрытой шрамами рукой и аккуратно, почти нежно, вставил между губами Ван дер Валька. Время от времени француз-полицейский деликатно вынимал окурок изо рта детектива и стряхивал пепел в открытое окно, которое находилось прямо по курсу от него. Каждый раз ему приходилось совершать короткое путешествие в дюжину шагов — надо отдать ему должное, он совершал его без промедления, словно для него было привычным брать на себя заботу о маленьких скучных проблемках других людей. Хотя, несомненно, так оно и было.

— Я понимаю, что ты отправился в горы вслед за маньяком с ружьем, и я тебе за это крайне признателен, потому что в противном случае здесь мог бы лежать и я. Но Страсбург тем не менее никак не может понять, как вы двое вообще там оказались. С какой целью? Границу перейти собирались?

— Есть один человек, его зовут Канизиус, он бизнесмен. Он был в том месте. Он перебрался в Испанию, чтобы взглянуть на принадлежащие ему дома. Вернулся он чуть позже. Его хотели убить. Отправиться в горы было просто-напросто самоубийственной идеей, так я подумал, поэтому и последовал за ним. Я был прав?

Лира кивнул:

— Конечно, мы не знаем ничегошеньки. Ну, единственное — что в горы поднялся кто-то с ружьем и что он явно умеет им пользоваться. Мы с ребятами, вооружившись пистолетами, прочесали то место, с собой мы взяли врача-психиатра и мегафон. Бесполезно. Мы не обнаружили никого и ничего. Я должен составить рапорт шефу, а у меня нет ни начала, ни конца той истории, которую я получил в подарок от Страсбурга. Мне кажется, что ты эту историю знаешь. Если можешь, расскажи мне что-нибудь. Что-нибудь, что может потянуть на рапорт.

— Я не знаю ничего, что может потянуть на рапорт.

— Я вижу, — без тени улыбки жестко заметил Лира, — что полицейские там, откуда ты приехал, точно такие же, как там, откуда приехал я сам.

— Я вам расскажу, — пообещал Ван дер Вальк. — Выложу все как на духу. Но сейчас торопиться некуда. Сейчас я просто не могу этого сделать. Сначала мне надо немного подумать. Я чертовски устал. Вы можете прийти завтра?

— Да.

— Принесите мне сигарет. Я могу их спрятать. Вот хоть в цветах, что мне приносят.

Лира выбросил в окно два окурка и теперь стоял, глядя на собеседника.

— Парень, ты настоящий везунчик — когда тебе станет лучше, мы с тобой за это выпьем. Я принесу тебе сигареты.

Ван дер Вальк заговорщицки еле слышно произнес:

— Смывайтесь немедленно.

В палату неожиданно буквально ворвалась медсестра, она остановилась как вкопанная и потянула носом:

— Господи, как накурено! Полицейские… ведете себя как пара глупых подростков.

— Сестра, — спокойно произнес Лира, — вы знаете, что у вашей маленькой «симки» неисправен один из задних фонарей? Будьте хорошей девочкой, займитесь починкой.

Следующие двадцать четыре часа Ван дер Вальк провел между сном и бодрствованием, раздумывая над происшедшим. Это был конец истории, которая началась примерно так: «Когда-то в стране дождя правил король…» Так уж случилось, что закончилась она вовсе не в стране дождя, а на высохшем склоне холма в Испании, в трехстах метрах от того места, где Ван дер Вальк оставил довольно много крови, несколько осколков костей, несколько фрагментов собственной требухи и пулю от «маузера». Чуть дальше чем в сотне метров отсюда располагалось то место, где Жюно пересек реку Бидассоа, направляясь на юг, и где семь лет спустя ее пересек Сульт, направляясь на север. Здесь сто пятьдесят лет спустя, лежа с ружьем в зарослях высокой травы, последний из династии Маршалов поджидал немецкого бизнесмена по имени Канизиус, чтобы остановить на границе его машину.

Ван дер Вальк сидел в своем офисе в Амстердаме, размышляя над состоянием своих дел, когда снизу, из вестибюля, ему сообщили по телефону, что прибыл некто мистер Канизиус.

— Он хочет поговорить о чем-то важном.

— На кого он похож?

— Судя по всему — богатый парень; у него на пальто меховой воротник! — Полицейский, дежуривший за приемной стойкой, закрыл стеклянную перегородку, чтобы ожидающий господин не мог его слышать. Но мистер Канизиус явно и не пытался этого сделать — он был полностью поглощен вдумчивым созерцанием собственных черных, свежеотполированных ботинок, вид у него при этом был донельзя скучающий.

— Ну ладно, посылай его ко мне, — вздохнул Ван дер Вальк.

Это был холодный день самого начала марта, месяца холодных ясных, сухих дней и холодных мокрых, ветреных. Месяц насморка. У Ван дер Валька насморка не было, но его карманы были переполнены бумажными носовыми платками «Клинекс», которыми в изобилии снабжала его заботливая жена и которые не упускали случая выпорхнуть оттуда, словно голуби из шляпы фокусника, стоило ему попытаться найти там случайно завалявшийся мятный леденец или жевательную резинку.

— Вы дежурный инспектор?

— Да. Меня зовут Ван дер Вальк. Не хотите ли присесть?

Мистер Канизиус очень хотел присесть: он был далеко не спортивного сложения, и два лестничных пролета дались ему с великим трудом. Да, он действительно выглядел довольно респектабельным господином. Воротник на пальто был и в самом деле меховым — черным и блестящим, его серые брюки не были броскими, но совершенно точно были дорогими, а ботинки не оставляли сомнения в том, что они ручной работы. Шея неожиданного посетителя была тщательно замотана толстым шарфом-пейсли. Хотя вся его фигура была скрыта дорогим пальто, Ван дер Вальк, увидев его, сразу подумал о том, что под одеждой скрывается толстенькое брюшко всегда сытого человека. На голове мистера Канизиуса была мягкая серая фетровая шляпа с белой шелковой отделкой и с перевязью из светлой кожи; скрепленной золотой пряжкой; инспектор не без ехидцы отметил про себя, что головной убор посетителя выглядел так, словно его купили минут десять назад.

Мистер Канизиус являлся обладателем не слишком запоминающегося, но довольно выразительного лица — крупного и лишенного всяческой растительности; римский нос, чрезвычайно черные брови, большие плоские уши с отвисшими мочками значительных размеров, широкие бледные губы с поникшими уголками, набрякшие мешки под тревожными маленькими темными глазками, в отличие от всего остального довольно живыми и бодрыми.

Мистер Канизиус неторопливо, без суеты стянул перчатки и аккуратно уложил их в шляпу, явив взору Ван дер Валька увесистый перстень с бриллиантом в три карата, весело поблескивавший на бледной отекшей руке, поросшей короткими черными волосками. Голос посетителя оказался немного хрипловатым и очень звучным, густым, словно хороший кофе, сдобренный изрядным количеством сливок.

— Я должен попросить вас выслушать абсолютно невероятную историю. — Сделав это заявление, он замолчал на некоторое время, чтобы закурить толстую короткую торпедообразную сигару с темным табаком, скорее всего бразильскую или откуда-то из тех же краев, как незамедлительно решил Ван дер Вальк. Сигарный дым обладал каким-то робким ароматом с запахами ванили и первосортных кофейных зерен, или это был просто результат самовнушения, потому что мистер Канизиус почему-то ассоциировался у Ван дер Валька с хорошим, крепким кофе.

— Но сначала быстренько раскрою некоторые предпосылки. — Он убрал изящную золотую зажигалку. Словно в пику снобизму посетителя, Ван дер Вальк вставил между губами дешевую французскую сигарету и прикурил ее от спички. Вообще-то у него была превосходная зажигалка, но буквально три дня назад она заявила, что ей позарез необходим новый кремень.

Слова полились из мистера Канизиуса плавным быстрым потоком — было ясно, что он опытный оратор с большим стажем.

— Вы, вероятно, слышали о фирме, в просторечии именуемой «Сопекс». Ее основатели в прошлом столетии добились немалых успехов и сколотили приличное состояние, работая в слаборазвитых странах. Эта торговая компания имеет свои интересы в Южной и Северной Америке и, я счастлив добавить, в Африке, где, собственно, она и начала свою деятельность. Главного основателя этой фирмы звали Маршал, я полагаю, вам это имя ни о чем не говорит. В настоящее время эту почтенную фамилию представляет некий месье Сильвестр Маршал, который унаследовал и значительно увеличил и без того немалое состояние своих предков. У него есть поместья в Париже и в Риме, в Нью-Йорке и в Рио — я не стану называть конкретных цифр, но вы можете поверить мне на слово, что это одно из самых крупных состояний, находящихся в чьих-либо руках. Я говорю конфиденциально и подчеркиваю, что его состояние отдельно от того, чем владеет его компания, — его личное состояние чрезвычайно велико. — После этого уточнения последовала короткая пауза, чтобы до Ван дер Валька окончательно дошло сказанное. — Месье Маршал все еще достаточно энергичен и активен. Ему уже за восемьдесят, но он ежедневно посещает свой парижский офис. Несколько лет назад он обосновался именно в этом городе по причинам, о которых я не стану распространяться, и очень большая часть его богатства досталась его единственному сыну, которому в настоящее время сорок два года. Жан-Клод Маршал живет в Амстердаме, а я возглавляю здешний офис «Сопекса», а также являюсь главой отдела по связям с общественностью и главным рекламным менеджером всех европейских отделений фирмы.

— Звучит очень впечатляюще, — заметил Ван дер Вальк, его терзало смутное чувство, что он уже что-то слышал об этой истории. — Правда?

В ответ — ни намека на улыбку, лишь медленный кивок признательности за комплимент.

— Я рад, что вы спросили; этот вопрос показывает, что вы способны правильно судить о сказанных вам вещах. Нет, инспектор, не правда. «Сопекс», главным образом, является крупным инвестором и торговцем разнообразным сырьем. Мы не производим ни электрооборудования, ни моющих средств, ни продуктов питания. Наша реклама просто смешна, а наших связей с другими компаниями и с общественностью фактически не существует. О нас все слышали, но никто точно не знает, чем мы, в сущности, занимаемся, и такое положение вещей нам нравится. Тем не менее я совсем не хочу сказать, что мистер Маршал абсолютно некомпетентен и держится на плаву только благодаря своему имени. Он очень способный и интеллигентный человек. Его работа в основном подразумевает установление контактов, организацию встреч и переговоров с людьми по всему миру, с которыми наша компания делает бизнес, и кстати, очень эффективно. Он получает солидное жалованье. К тому же он владелец большого состояния, о котором я уже упоминал, доход от которого поступает в банки по всей Европе на разные имена. Время от времени на протяжении всей его жизни отец регулирует его дела, если вдруг что-то оказывается не в порядке. Вот так.

— И теперь у него возникли неприятности, да? — Все это звучало до крайности банально. Избалованный ребенок вырастает в испорченного человека. Что, интересно, он натворил — сшиб пешехода, сев за руль как следует напившись?

— Мы не знаем, что у него за неприятности и есть ли они вообще. Он внезапно исчез. Если у него действительно возникли проблемы, мы хотим разрешить их. Но так, чтобы об этом не узнал его отец; он все-таки старый человек, здоровье у него уже не то, что раньше. Нам необходимо сохранить несколько вещей в полной неприкосновенности: здоровье, имущество и доброе имя.

— Если я правильно понял, сын мистера Маршала, да и сам Маршал не могут существенно повлиять на дела компании.

— Так оно и есть — до тех пор, пока решения принимаются единодушно. Тем не менее их состояние — хотя, конечно, оно находится в их личной собственности — является и достоянием компании, если можно так выразиться, так что нам бы очень не хотелось, чтобы оно пострадало. Также существуют личные отношения, не касающиеся бизнеса, но здесь нет нужды вдаваться в подробности.

— Есть ли у молодого Маршала причины или мотивы для того, чтобы нанести ущерб компании? — Глупо: он сам заинтересован в делах фирмы.

— Никаких.

— Вы описали человека, который занимается какой-то незначительной деятельностью и не играет важной роли в компании, которая ему принадлежит. Возможно, он чувствует, что им пренебрегают? Несколько реальных или надуманных им самим обид, которые побудили его каким-то образом навредить фирме?

— Вы не совсем правильно поняли ситуацию, — спокойно возразил мистер Канизиус, — это вполне закономерно, но сказать, что мистер Маршал не играет важной роли в компании, было бы не совсем верно. Он, неоспоримо, обладает прекрасными способностями. Скажу больше, ему несколько раз делались предложения взять на себя большую ответственность, если бы он принял их, то от него зависело бы очень и очень многое, и эти предложения не раз повторялись. Но он всегда отвергал их. Не берусь объяснить почему. Возможно, вопросы бизнеса не слишком занимают его мысли. Он всегда был доволен той работой, которую выбрал. Лично у меня к нему только одна претензия: он в первую очередь всегда использует свое обаяние, а не мозги.

— А каковы его интересы? Что именно занимает его мысли?

— Это очень сложный вопрос. Я пытался ответить на него сам себе. Когда человек молод, то обычно он весел и любит развлекаться. Он прекрасный наездник, лыжник, пилот гоночных автомобилей. Он играет в поло, ходит на яхте — в общем, предпочитает самые обычные для состоятельного человека занятия. Во всем вышеперечисленном он очень талантлив, я уже говорил. Я также сказал, что ему недоставало упорства в делах, он всегда отпускал поводья в тот момент, когда их нужно было натягивать. Он не стремился побеждать.

— Он женат?

— Да. Я опережу ваш дальнейший вопрос и скажу, что это была отнюдь не стихийная женитьба, там не было никаких потрясений и скандалов.

— Он интересуется женщинами?

— Он не проявляет большой активности на этом поприще.

— Вы имеете в виду, что его иногда видят в ресторанах с чужими женами, но это никого особенно не беспокоит?

— Именно так.

— По вашим словам получается, что он исчез без шума и скандала, совершенно просто, не оставив сведений, куда и почему?

— Правильно.

— А вы просто хотите его отыскать.

— Совершенно справедливо. Все это приводит в замешательство, но вы поняли. Может быть, это было проявление какой-то тревоги, всплеска эмоций, которому предшествовали годы спокойствия и стабильности. Он не выказывал никаких признаков душевного волнения, не совершал никаких экстравагантных поступков, не демонстрировал никому и нигде размеров своего состояния и был абсолютно здоров.

— Я не могу понять одного, мистер Канизиус, — почему вы пришли именно ко мне? Вы сами подтвердили, что он не совершал ничего противозаконного. В вашем рассказе не прозвучало ни намека на какое-либо мошенничество или обман. Он просто исчез, и это никоим образом не затрагивает его состояния. Что вас беспокоит? Я все понимаю, но разве эта работа не для частного детектива?

В первый раз за все время разговора на губах мистера Канизиуса появилась легкая улыбка. Он поднялся и одернул пальто — надо отметить, что оно оставалось застегнутым на все пуговицы на протяжении всего разговора. Взял шляпу и внимательно осмотрел ее, словно проверяя на предмет возможного загрязнения. Не обнаружив ни пятнышка, он аккуратно надел ее, затем неторопливо натянул перчатки.

— Не думаю, что мне нужно отвечать на этот вопрос, мистер Ван дер Вальк. Я полагаю, что вы тем не менее можете ответить на него сами. — Он отвесил инспектору легкий церемонный поклон, открыл дверь и с достоинством удалился.

Ван дер Вальк недоуменно пожал плечами. Задумчиво потер подбородок, затем почесал за ухом, одновременно перечитывая сделанные за время разговора заметки, — несколько вероятностей все же вырисовывалось. Достойный господин вполне мог отправиться со своей женой в небольшое путешествие, не желая предавать огласке этот факт. Он мог сделать что-то, что превратило его в жертву шантажа. Он мог внезапно почувствовать потребность на время отойти от дел и забыл предупредить об этом заинтересованных людей. В конце концов, мистер Канизиус вполне мог наврать ему с три короба. Какая досада, что существует миллион гипотетических причин и мотивов, по которым очень богатый человек может пуститься в бегство. Ни одна из них не была интересна инспектору; его основная работа заключалась в том, чтобы выявлять и предотвращать нарушения уголовного кодекса на территории города Амстердама.

Он захлопнул блокнот и взял папку, от изучения содержимого которой был неожиданно отвлечен, — но вдруг почувствовал, как что-то щекочет его где-то посередине спины — наверное, волосок за шиворот попал. Значит, теперь ему предстояло довольно сложное и увлекательное занятие: свободной рукой он расслабил галстук, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и почесал карандашом то место, где шея плавно переходит в спину. Мистер Канизиус, конечно, персона, вызывающая интерес, а уж мистер Жан-Клод Маршал тем более, и вообще, все это очень загадочно, но не дающий покоя зуд в спине на данный момент оказался делом гораздо более срочным.

К несчастью, карандаш оказался недостаточно длинным. Где-то здесь была деревянная линейка; он увлеченно копался в поисках необходимого предмета в ящике стола, как вдруг зазвонил телефон.

— Ван дер Вальк. Слушаю. — Ах, вот же она; он с наслаждением засунул линейку сзади за шиворот и пошевелил обоими плечами.

— Говорит комиссар Хуфд, — несколько нервно заявил голос пожилого господина — Ван дер Вальк почувствовал, что наконец-то линейка достала до зудящего места, — это был шеф полиции Амстердама, а значит, его самый главный начальник.

— Да, сэр.

— Вы дежурный офицер?

— Да, сэр.

В трубке воцарилась довольно долгая пауза, во время которой, сложив руку рупором, шеф с кем-то общался. Скрипучий голос старичка звучал раздраженно. Небось снова ругается, что в умывальнике слишком быстро извели полотенца. Это была единственная ситуация, в которой полностью раскрывались детективные и административные таланты шефа полиции. Ван дер Вальк всей душой ненавидел эти полотенца; они были засунуты в ужасную механическую штуку, которая яростно жужжала и щелкала, когда на нее нажимаешь, а потом скупо выплевывала кусочек бумажного полотенца размером в жалких десять сантиметров. За последнюю неделю он уже дошел до ручки, его просто трясло от злости на этот огромный, ненавистный, упрямый рулон омерзительной туалетной бумаги.

— Вы получили заявление от мистера Канизиуса?

Ну вот, снова здорово.

— Да, сэр. Пропавший человек.

— Вы будете работать с этим делом, Ван дер Вальк. Лично, самостоятельно, и начнете немедленно. Вы освобождаетесь от обычных дежурств, ваши сменщики будут предупреждены. Вы должны сделать все, чтобы найти этого человека.

Н-да… Чрезвычайно категоричное заявление. Интересно, его шеф самостоятельно сделал такой отличный выбор в пользу его персоны? Или на нем настоял мистер Канизиус?

— Э-э… Гм. Вы ни в коем случае не должны пользоваться служебным транспортом и официальными каналами информации. Все ваши издержки будут оплачены, в пределах разумного конечно. Никаких помощников. Работать будете в условиях повышенной секретности. Вежливость, Ван дер Вальк, внимание и такт — непременно. Вы меня поняли? Все ясно? Быстрота, энергичность и аккуратность. И никакого шума! Э?

— Так точно, сэр.

— Вы можете начинать немедленно. Вас сменит младший инспектор. Комиссар будет у себя после полудня.

— Понятно, сэр.

Голос шефа был скрипучим, ворчливым, неприятным — хуже, чем треклятые бумажные полотенца.

— Мистер Канизиус ждет вас в своем кабинете в два часа пополудни.

— Хорошо, сэр. — В трубке клацнуло и раздались короткие гудки. Н-да… Вот невезуха, как будто цыгане сглазили.

Мистер Канизиус или фирма «Сопекс» — как ни скажи, все едино — обладают чертовски сильным влиянием. Они не хотят огласки, о боже, конечно не хотят! Это ведь не какие-нибудь мелкие сошки. Они набирают номер и просят к телефону самого министра. Ну да, иногда в крупных фирмах случаются пропажи такого рода, но причины исчезновений, как правило, не имеют криминальной подоплеки. Он вспомнил последний случай, нет, совсем не похожий на этот; один крупный олигарх, действительно важная шишка в одной из огромных индустриальных пирамид, внезапно исчезает, возвращаясь с какой-то конференции, проходившей в Париже. На ноги была поднята вся полиция страны, причем проделано это было просто с невероятной скоростью. Почтенный господин был обнаружен неделю спустя в какой-то богом забытой деревушке на побережье. Объяснение его исчезновения оказалось донельзя банальным; старый бедный козел переутомился на работе и по-тихому смылся, потому что его психиатр прописал ему полный покой и рыбалку. У парня совершенно сорвало крышу от переутомления — жаль, конечно, беднягу олигарха, — он даже забыл сообщить о своем незапланированном отпуске собственной жене. А она, несчастная, так перепугалась и растерялась, что стала бить во все колокола.

Но здесь бить во все колокола никто не станет.

Здесь совсем другой случай. Существует большая разница между тем, чтобы поднять на ноги всю полицию страны, и тем, чтобы поручить задание одному-единственному инспектору полиции, снабдив его строжайшими инструкциями типа: без шума, тактично, результативно. Ха, да еще и сообщив ему, что все его расходы будут оплачены, конечно! Бедный старый шеф наверняка от волнения руки ломает.

У него возникла догадка: вполне возможно, что «Сопекс» гораздо более влиятельная контора, чем ему показалось вначале, или вообще больше чем просто крупная фамильная фирма с мировым именем. Если что-то хорошо для «Дженерал моторс», например, то это хорошо и для всей нации, вполне возможно, что, по этому же принципу, если что-то плохо для «Сопекса», то это плохо не для одной, а даже для нескольких наций.

Но, собственно говоря, ему-то от этого ничуть не легче…

Делая пометки в блокноте, он продолжал методично скрести себя линейкой по спине. В конце концов он решил, что такое сложное и важное дело следует начинать с похода домой; там он спокойно пообедает, сменит рубашку, попросит жену собрать ему чемодан, а потом непременно отправится и сделает первоклассную стрижку, затем вернется, переоденется в новый темно-коричневый английский костюм — словом, приведет себя в порядок — ведь никогда не знаешь, с кем придется встречаться.

Туристу, прослушивающему краткое изложение жизненного пути и заслуг Рембрандта, обычно сообщают, что у славного города Амстердама существует несколько отличительных черт: во-первых, наличие большого количества водных путей и мостов, совсем как в Венеции, а во-вторых, великолепно сохранившаяся архитектура семнадцатого века. Совершенная правда то, что в то время, когда Париж и Вена были еще только на пути к своему мировому величию, а политической столицей мира был Мадрид, мировой столицей дипломатии и искусства была Венеция, Амстердам был столицей коммерции и банковского дела. Турист, не видя достаточно убедительных доказательств этому заявлению, как правило, склоняется к тому, чтобы впасть в скепсис. Местные отцы города проявляют меньше здравого смысла, чем их коллеги в Венеции, в Инсбруке и даже в Сен-Мало, предоставив полную свободу автомобилистам, паркующимся где попало и тем самым изрядно портящим красоту города.

А ведь этот город по-настоящему красив и не менее, чем красив, деловит. Среди загребающих лопатой деньги материалистов в Амстердаме было немало самых передовых покровителей искусства; они любили красоту и платили за нее деньги. Если художники умирали без гроша в кармане или в работном доме, как, например, Франц Халс, или расплачивались своими картинами с булочником, как, например, Вермер Делфтский, это не было целиком и полностью виной рвачей и хапуг, к этому безобразию приложили руку и банкиры и бургомистры, строившие для себя великолепные особняки и старательно наполнявшие их прекрасным, за бесценок скупая у художников их произведения искусства.

Домами этими все еще можно полюбоваться. Тесным поясом из четырех концентрических кругов они сжимают сердце Амстердама. «Сингел», «Канал джентльменов», «Императорский канал», «Канал принцев». Эти пафосные названия для наших ушей звучат довольно нелепо, но тем не менее все эти люди всегда претендовали на то, чтобы в их честь что-нибудь называли.

Автомобилисты в один голос заявляют, что этот живописный пояс душит Амстердам. Им доставило бы огромное удовольствие, если бы каналы были засыпаны и превращены в дороги и подземные стоянки для их железных коней. Отцы города в ответ на их требования виляют, лицемерно выражают сочувствие, но ровным счетом ничего не предпринимают.

А тем временем прекрасные когда-то дома постепенно разрушаются и зарастают грязью. Меньше всего пострадали фасады, а все внутренности были выедены, как выедают жуки сердцевину дерева, пошлыми мелочными дельцами, которые теперь еще хуже, чем были их предшественники в семнадцатом веке. В каждом доме, на верхних этажах, есть четыре или пять сдаваемых внаем помещений, именуемых квартирами, в которых ютится немало достойных людей. Иногда дом целиком оккупируется какой-нибудь чрезвычайно важной организацией или компанией, тогда лучший нижний этаж превращается в приемный зал, здание снизу доверху заполняется обилием мрамора и красного дерева, витиеватых табличек с бронзовыми буквами, сейфов с документами и тяжелым воздухом, который по плечу вынести только атланту. Здесь полным-полно напыщенных, важных, на самом деле ничего собой не представляющих личностей — представителей делегаций, организаций, миссий — и масса стряпчих по различным темным делам и делишкам. Если и есть среди этих несчастных зданий два или три все еще находящихся в частной собственности, то это исключение из правила.

Ван дер Вальку приходилось бывать в таких домах по делам самых разных мошенников, начиная от проворовавшихся бухгалтеров и заканчивая хиромантами, но здания на набережной, находившиеся в частной собственности, не радовали ничьих глаз. Дома эти всегда будут слепы, окна их закрыты ставнями, двери никогда не открываются, цоколь завален велосипедами, которые громоздятся, словно кучи костей под Верденом. Машинистки и клерки целый день снуют туда-сюда, топая и цокая каблуками по маленьким булыжникам мостовой. Автомобили деловых людей наставлены вдоль воды плотными рядами, словно банки с лососем в бакалейном магазине, на которые они так похожи. Здесь полно грязи, мусора и старых рваных газет, среди которых обнюхиваются, писают и роются и собаки и люди. Здесь пихаются и скрежещут друг об друга фургоны; здесь царит ужасная суматоха, омерзительно пахнет и чрезвычайно тесно — так тесно, что плюнуть некуда.

Ван дер Вальк, ступая осторожно, словно кот, добрался до офиса «Сопекса», который, несомненно, был собственностью компании.

На здании висела маленькая, тщательно отполированная табличка, а сразу за дверьми находилась маленькая проходная, в которой сидела некая неприятная особа, и вход туда располагался рядом с безобразным смотровым окошком. Затем шла другая дверь, массивная, бронированная, которая не пропустила бы никого, если бы не крошечная кнопочка на будке консьержа. Ван дер Вальк, пробормотав что-то неразборчивое, предъявил свой пропуск и смиренно ждал, пока дежурный докладывал о нем по телефону.

Мистер Канизиус находился в офисе, похожем на офисы большинства богатых бизнесменов. Здесь было чисто, светло и довольно уютно, особого одобрения заслуживало отсутствие всякой претенциозности.

— Присаживайтесь… Скажу вам сразу и категорично, что вы не должны опрашивать наш персонал. Я очень осторожно уже навел справки и не выяснил никаких странностей и нарушений закона.

— Я тоже скажу вам кое-что, и не менее категорично, — не замедлил с вежливым ответом Ван дер Вальк, — я буду задавать вопросы тем, кому пожелаю, тоже осторожно, в соответствии с данными мне инструкциями, в противном случае я умываю руки, а вы можете поискать кого-нибудь другого.

Мистер Канизиус слабо улыбнулся:

— Моя просьба имеет силу только в этом здании, но ни в коем случае не за его пределами. Я дам вам адреса миссис Маршал, доктора, нотариуса и последнего человека, с которым разговаривал мистер Маршал, это его друг. Вы должны поверить мне на слово, что никто из нашего офиса не сможет помочь вам.

— Я поверю вам на слово прямо здесь и сейчас. Раз я могу выяснить что-то в другом месте, это меняет дело.

— В таком случае я дам вам мой домашний адрес. Телефон, если пожелаете, так что вы можете заехать повидаться со мной, если в этом будет необходимость. Но, пожалуйста, не звоните и не приходите сюда.

— Кто чаще всего имел дело с пропавшим?

— Его личный секретарь. К счастью, она не слишком болтливая персона. Я позволю себе повторить свою просьбу: все общение вне офиса, пожалуйста. — Он потянулся к телефону. — Двадцать третью. Мисс Крамер? Я бы хотел, чтобы сегодня вечером вы встретились кое с кем для непродолжительной беседы. Пять тридцать? Кафе «Полен»? Это вас устроит? — повернулся он к Ван дер Вальку. Тот кивнул. — Договорились, мисс Крамер. У вас нет вопросов, я думаю? Благодарю вас.

Ван дер Вальк поднялся, взял протянутый ему кусочек бумаги с записью, засунул его в нагрудный карман, отвесил Канизиусу слабый поклон и направился к двери.

— Звоните мне время от времени, мистер Ван дер Вальк, — догнал его тихий вежливый голос. — Мы будем встречаться раз в неделю. Я всегда дома. Если выяснится что-нибудь важное, то чаще.

Тот кивнул и закрыл за собой дверь. Карточка была сделана из бумаги высшего сорта, на ней было написано: «Ф.Р. Канизиус», адрес амстердамского офиса — ни тебе картинки, ни какого-нибудь рекламного лозунга — и список адресов необходимых людей.

Как выяснилось, мистер Канизиус проживал на великолепной вилле недалеко от города, это был особняк со стеклянными стенами и дверьми на фотоэлементах, а адреса всех остальных людей, с которыми ему предстояло встретиться, не выходили за пределы города и вообще находились в двухстах метрах от того места, где стоял инспектор.

С нотариусом, к которому немедленно отправился Ван дер Вальк, он вел переговоры в самом холодном, отвратительном и темном офисе из всех, в которых ему доводилось бывать, в таком же сумеречном и унылом, как сосновый лес в Лапландии в середине зимы. Там он ничего не выяснил. Частные дела, финансовые обязательства и родственные отношения мистера Маршала не имели никакого касательства ни к полиции, ни к «Сопексу», ни к самому Канизиусу. Он покинул офис в самом мрачном расположении духа и с подозрением, что Канизиус прекрасно это знал и организовал для него эту маленькую неприятную ловушку.

К доктору подобраться было труднее, но он оказался более разговорчивым. Хотя помочь тоже ничем не смог.

— Раз в год я делал ему обычный осмотр, не считая того, что он консультировался у меня в связи с какой-нибудь банальной болячкой вроде ларингита. У него сложение атлета, он живет размеренной жизнью, воздержан от вредных привычек, практически не болеет. Мне жаль, что я ничем не могу помочь вам. С точки зрения медицины он был безупречен: ни эпилепсии, ни сифилиса, ни туберкулеза. Никаких невротических срывов и фантазий — или разве что он никогда не жаловался мне ни на что подобное. Я никогда не замечал за ним ничего из ряда вон выходящего. Никаких настораживающих синдромов. Сердце, легкие, печень — все безупречно, как у двадцатилетнего юнца. Психологические проблемы… — Он пожал плечами.

— По вашим сведениям, он когда-нибудь консультировался у психиатра?

— Нет. По моим сведениям, нет. Я был бы очень удивлен, если бы это было так. Его нервно-психическое состояние было абсолютно стабильным. У него бывали легкие травмы, ну, неудачно покатался на лыжах и тому подобные мелочи, но никаких серьезных случаев я не припомню. Его здоровье было лучше, чем у вас и у меня, вместе взятых, дорогой инспектор, если это не так, то я съем вот эту телефонную книгу.

— А когда вы видели его в последний раз и с чем он к вам обращался? — Ван дер Вальк пролистал свою папку.

— В конце октября: легкая вирусная инфекция — тогда как раз была небольшая вспышка. Август: обновление вакцинации. Февраль: острый ларингит. Три обращения чуть больше, чем за год.

— Тысяча благодарностей.

— Тысяча сожалений.

Обиталище миссис Маршал находилось всего лишь через дорогу, в Кейзерсграхте. Раньше здесь было множество дорогих квартир, теперь он обнаружил особняк, но это его не удивило. Глухая стена аристократического уединения находилась под током высокого напряжения. Он читал о таких вещах, но сам никогда еще не сталкивался с подобным. Как назло, его внезапно охватил легкий благоговейный страх, но, взяв себя в руки, он поднялся по крутым каменным ступеням, не без труда отыскал кнопку звонка, затаившуюся среди замысловатых кованых завитков в стиле барокко.

Ничего не произошло, но он вдруг почувствовал, что его внимательно разглядывают через перископ, критически, словно не слишком качественную вещь в магазине, и подумал, что лучше было бы сначала позвонить. Повернувшись спиной к двери, он было собрался уйти, но его остановил удивительно мягкий, вежливый голос:

— Месье чего-то желает?

От изумления Ван дер Вальк замер: перед ним стоял мажордом в классическом костюме, в желтом полосатом жилете он был просто совершенством. Нестор?!

— Я бы очень хотел повидать мадам, если она дома. Вот моя визитка.

— Мне очень жаль разочаровывать вас, сэр, но мадам не может принять вас, если только она не ждет вас. — Любезные извинения на правильном немецком, который явно изучался не без помощи граммофонных пластинок.

Можно было бы, конечно, резко бросить «Полиция!», но лучше попробовать договориться… Может, этот парень испанец? Похож.

— Я надеюсь, — медленно подбирая испанские слова, запас которых был у него не слишком велик, продолжил Ван дер Вальк, — что мадам согласится принять меня, когда увидит мою карточку. — На ее обороте он написал: «Канизиус».

Сквозь вежливую серьезность на лице слуги пробилась улыбка.

— Я португалец, месье. Я спрошу мадам. Простите за эту задержку: я должен исполнять инструкции. Если месье не затруднит войти…

И вот он уже в холле, довольно узком, но с высокими потолками, с полом из розового мрамора, окрашенными в яблочно-зеленый и бледно-золотой цвета стенами и белыми отштукатуренными панелями с рельефными виноградными гроздьями и листьями. В противоположной стене холла — дверь, большая ее часть украшена витиеватым литьем, повторяющим винные мотивы. За этой дверью и исчез Нестор.

Некоторое время он стоял открыв рот по причине того, что ничего подобного не видел ни разу в своей жизни; потом осторожно прошел вперед и толкнул дверь. Она не поддалась; это был дом, принадлежавший по-настоящему богатым людям, так что он вполне мог соблазнить грабителей, на этот случай дверь была снабжена секретом, который был известен лишь хозяевам, Нестору и «Холмс протекшн компани». Дом был абсолютно бесшумен, и столь же бесшумным было возвращение Нестора.

— Мадам будет счастлива принять вас, сэр. Позвольте? — Наконец дверь была открыта и для Ван дер Валька — Нестор стоял у подножия лестницы. — Будет ли месье столь терпелив, чтобы подождать еще минуту?

Лестница — ступени из того же розового мрамора, а тонкие перила то ли из бронзы, то ли из стали — вела в небольшую оранжерею. Наверху справа в стене была вырублена ниша или альков, где стояла изящная мраморная обнаженная фигура, обращенная лицом к подножию лестницы. Ван дер Вальк не слишком разбирался в этих вещах; может быть, это Роден? А у нижней ступени расположился бронзовый мальчик, похоже, его поставили так, чтобы его было видно из оранжереи. А может, скульптуры смотрели друг на друга.

Он сделал десять шагов наверх, остановился, все еще не в силах закрыть рот, глядя вниз и размышляя, может ли быть бронзовая фигура подлинным Донателло, и чуть не подпрыгнул от неожиданности, когда прямо позади него раздался голос:

— Да-да, вы совершенно правы, они смотрят друг на друга.

Смутившись, он обернулся: на ступенях стояла женщина в шелковом халате — сочетание оливково-зеленых и серебристо-серых узеньких вертикальных полос.

— Простите. Они просто восхитительны.

Женщина протянула ему его визитную карточку, неторопливо, оценивающе разглядывая нежданного гостя.

— О, ничего страшного. Проходите сюда. — Она открыла дверь, к которой вела лестница, и ждала, когда он наконец войдет. — Пожалуйста, присаживайтесь, мистер Ван дер Вальк, располагайтесь поудобнее. У вас есть время? Прекрасно. У меня тоже. Не хотите ли портвейна?

— Только не в одиночестве.

Она одарила его легкой улыбкой:

— О нет. Я люблю этот напиток. — Звонить она не стала, а пошла разлить вино сама.

Это была небольшая, несколько официальная гостиная, выходившая на оранжерею. Мебель из грецкого ореха строгая и простая — настоящий английский стиль восемнадцатого века, как совершенно справедливо отметил про себя Ван дер Вальк. Его отец — он был краснодеревщиком, — окажись он здесь и лицезрей все это великолепие, несомненно подтвердил бы гипотезу сына. Стулья и софа были обиты блеклой розовой парчой. Ковра в комнате не было — она в нем не нуждалась. Пол был выложен одноцветным полированным дубовым паркетом.

Этикетка на бутылке гласила: «Смит Вудхауз». Что же это за год? Такого он не видел. А какая, собственно, разница?

— Ваше здоровье, — провозгласила, усаживаясь, миссис Маршал.

Он пригубил вино и злобно подумал: «Ну и по какой такой причине этот слабоумный сбежал от всего этого?» Вполне возможно, что из-за этой женщины. Он внимательно разглядывал хозяйку дома: чистая кожа, правильные, классические черты лица, но, на его вкус, она несколько прохладна. Яркие темные глаза, густые темные же волосы, перехваченные бархатной лентой. Фигура совершенная, но из-за свободного халата наверняка не скажешь. Обхождение вежливое, даже довольно радушное. А вот и ножка в кожаной комнатной туфле — он бросил быстрый, но цепкий взгляд — точеный высокий подъем и безупречная лодыжка. В ней чувствуется порода и воспитание. Сидит словно кол проглотила — монастырская выучка.

— Вам понравились статуи, — задумчиво констатировала она. — А вам нравится эта комната?

— Очень. Англия? Восемнадцатый век?

— Хепплуайт. А это стиль эпохи Вильгельма и Марии.

Она глотнула вина. Он выпил все, что было в бокале, чувствуя приятное опьянение, и виной тому был не только «Смит Вудхауз».

— Мы живем превосходно, я полагаю, — заявила она, глядя в пол. — Я в самом деле так думаю.

Он ничего не ответил — что тут ответишь?

— Так намного проще… Вы знаете, что обнаженная девушка — это подлинный Роден?

— Нет, но я подумал, что это вполне возможно.

— Да, мы живем просто великолепно… О, вам в самом деле понравилось, тогда налейте себе еще сами.

Наливая вино в бокал, он украдкой взглянул на этикетку. Что же это за год? Тысяча девятьсот сорок пятый!

— Мистер Ван дер Вальк, что вам известно о вашей миссии в этом доме?

— Ваш муж пропал. Меня попросили его найти. Вот в общем-то и все.

— Это в самом деле все, что сказал вам Канизиус?

— Еще он вкратце описал мне образ жизни и характер вашего мужа.

Она прикусила пухлую нижнюю губку.

— У него ни о ком нет особенно высокого мнения, но это вовсе не значит, что он всегда прав. Он прежде всего делец. Однажды — еще до того, как я хорошо узнала, что он собой представляет, — он пил здесь чай из севрского фарфора. Я сказала ему, что это Севр, когда он спросил меня. Так его первой реакцией было немедленно сообщить мне о том, что три отдельные севрские тарелки были проданы на аукционе в Дроте за неслыханную сумму. У него душа аукционера. Мой муж разбирался в таких вещах и любил их. В его семье есть сильная еврейская жилка, хотя они впадают в ярость, если вы выскажете предположение об этом.

— Вы хотите, чтобы он вернулся?

— Это чрезвычайно сложный вопрос. Если бы он вернулся, это могло бы быть для всех очень хорошо. Так как он ушел сознательно, я в этом не уверена.

— То есть, значит, вы не думаете, что в конце концов он вернется по собственной воле?

— Ну… сложно сказать… сложно даже тому, кто знает его так же хорошо, как я… Лично я не думаю, что он вернется. Это было бы неправильно.

— Ему надоело находиться в высших кругах?

— Нет, мистер Ван дер Вальк, вам лучше еще поговорить с Канизиусом.

— Возможно, вы могли бы сказать мне больше.

— Я сразу решила, что рассказывать что-либо кому-либо было бы просто пустой потерей времени. Возможно, я ошибаюсь.

Внезапно он словно очнулся, подстегнутый «Смитом Вудхаузом», Роденом и Вильгельмом с Марией. Она не хотела, чтобы он нашел ее мужа. Не она захотела обратиться за помощью в полицию, это была вовсе не ее идея. Конечно, он не предполагал, что именно она стала причиной этого исчезновения. Или что она приложила к этому руку. Совершенно очевидно, что ей не нравится Канизиус. Да и этот почтенный джентльмен, вполне вероятно, не слишком жалует ее. Особенной заинтересованности в Жан-Клоде Маршале у Канизиуса, однако, не было. Так почему же он обратился в полицию?

Ситуация становилась все более непонятной. Полицейский, по закону больших чисел, нарабатывает свой опыт на обычных людях, раскрывая вполне заурядные дела; конечно, они могут быть довольно сложными, но начинаются с обычных, понятных предпосылок и с обычных, нормальных улик и следов. И все они очень похожи, потому что в Голландии все люди ведут похожую жизнь. Но весь твой опыт не имеет абсолютно никакого значения, когда сталкиваешься с впечатляющим богатством или с крайней бедностью. Крайней бедности в Голландии, как таковой, не существует — так жить здесь непозволительно. Равно как и непозволительно здесь жить крайне богато. Этот дом был своего рода крепостью, защитой от непонимания и враждебности: такое положение могло бы объяснить поведение этой женщины, так что вовсе не обязательно, что она злоумышленница.

— Я хочу, чтобы вы поняли, что здесь все непросто, — медленно произнесла она. — Практически бесполезно спрашивать меня, знаю ли я, куда он отправился.

— А вы знаете, куда он отправился?

Женщина снова загадочно улыбнулась:

— Вы хотите сказать мне, что собираетесь составить свое собственное мнение о том, насколько все это просто или сложно. Это ваша работа, и вам бы очень не хотелось, чтобы глупая женщина все усложняла. Прекрасно. Я буду вашим, ну… скажем, проводником. И вы можете составлять обо всем свое собственное мнение. Я не стану давать никаких комментариев и отвечу на все ваши вопросы без обиняков, если, конечно, вас устроит такой путь. Все о нем. Все, что вы пожелаете.

— Расскажите мне о себе.

Должно быть, он выглядел несколько растерянным и напряженным, пребывая в неуверенности по поводу того, можно ли курить в этой комнате; никаких предупреждений на этот счет не прозвучало, но тем не менее пепельницы тоже нигде видно не было. Хозяйка поняла это. Из недр мебельного образца эпохи Вильгельма и Марии, откуда ранее была извлечена бутылка вина, она достала серебряную коробку с деревянным лоточком внутри — эта штука превосходно подходила на роль пепельницы, — другую деревянную коробочку, в которой лежали кубинские сигары. Движения женщины были быстрыми и уверенными — звонить слугам она не стала. Здесь же лежал коробок крупных кухонных спичек. Должно быть, все это богатство курильщика укладывал сам Жан-Клод Маршал.

— В этом доме я живу одна. У меня двое детей, девочки, они сейчас учатся в школе в Бельгии. Вы видите сами, что Маршалов здесь больше нет.

Сама я бельгийка. Мое девичье имя де Миус, мой отец был бароном. Я была чемпионкой по лыжам. Чемпионкой — значит входила в десятку лучших. В двадцать один год я очень неудачно упала, так что моя спортивная карьера закончилась, но я до сих пор неплохо управляюсь с лыжами. Со своим мужем я познакомилась в то время, когда он тоже был в десятке лучших. Со стороны своей семьи я встретила полнейшее неодобрение своего выбора — в основном из-за денег и из-за довольно сомнительных корней его фамилии. Старый Маршал, дед Жан-Клода, был скверным человеком с очень и очень непрезентабельной репутацией. Так что родственники Жан-Клода видели во мне того, кто сможет помочь им повысить их респектабельность. Им было все равно, за чей счет — монархистов или республиканцев. Они никогда не претендовали на то, чтобы стать владельцами замка или земли. Они знали, что выглядели бы глупцами, а Маршалы, Ван дер Вальк, никогда не позволили бы себе выглядеть глупцами. Никогда не пытайтесь унизить Маршала — это был первый урок, который я получила.

Мой свекор — крепкий орешек. Компания, в первую очередь, его дело. Канизиус всего-навсего бухгалтер, руководитель-бюрократ. И больше никто.

Бизнес, как таковой, тем не менее скучен для моего мужа своей строгостью и сухостью. Так было всегда. Он не чувствовал себя униженным тем, что он обычный распорядитель, потому что так у него было меньше проблем и головной боли. Деньги для него просто инструмент, как молоток, которым забивают гвозди. Они не возбуждают его.

Он уехал в Англию, в привилегированное частное учебное заведение. Я иногда думала, не я ли обидела его чем-то… Знаете, я никогда не претендовала на то, чтобы понять его. По крайней мере, не целиком и полностью. Но я могу сказать вам, что вся его жизнь — это бесконечная погоня за тем, что могло бы доставить ему удовольствие. У него очень острая и тонкая восприимчивость. Время от времени он становится одержимым каким-то необузданным энтузиазмом к чему-либо. То, чем он увлекся, целиком и полностью поглощает его на три месяца, а потом от перенасыщения чувства притупляются, и он охладевает. Он сходит с ума то от какого-нибудь вида спорта, то от искусства, то с головой погружается в какие-то исследования, то заболевает горами или бог знает чем еще. Но никогда и ничто не может утолить его неуемную жажду. Знаете, для него все это не просто удовольствие. Он не вульгарный сластолюбец. Но я не знаю, чего ему не хватает. Как часто я сидела с ним на разных шоу и спектаклях и слушала его свирепое бормотание: «Как могут эти невежи сидеть здесь?» Что-то плохое или глупое, вычурное или фальшивое было для него позорным и унизительным, раздражало его. И как часто я сидела с ним где-нибудь на террасе, наблюдая за людьми, наслаждающимися самими собой, и слышала, как он бормочет с еще большим неистовством: «Как они делают это, на что они смотрят, что они чувствуют?» — он готов был с завистью кричать эти слова… А ведь он просто-напросто лишен чудесного дара быть счастливым. Он не может просто чувствовать. Да, в мире нет ничего совершенного.

— Мистер Канизиус сказал мне, что иногда он… э-э… проявляет интерес к женщинам, так сказать вышедшим из употребления их мужей… гм.

— Я не слишком доверяю наблюдениям досужих сплетников.

Некоторое время она размышляла о чем-то, явно борясь с собой, наконец решилась:

— Пойдемте, я вам кое-что покажу. Я хочу, чтобы вы убедились в том, что мне нечего скрывать и нечего стыдиться. Жан-Клод, конечно, не имеет склонности к криминалу, но некоторые пороки ему не чужды.

Пока они поднимались по лестнице, нигде не было видно ни намека на присутствие в доме слуг, или они заблаговременно расчистили им путь?

— А сколько у вас слуг?

— В доме четверо. Мажордом, он женат на машинистке из посольства Португалии. Повариха, моя горничная — они сестры — и уборщица.

— Кто-нибудь из них живет в доме?

— Нет. Все они живут в отдельном доме, который мы для них купили и обустроили там квартиры. Есть еще садовник, но он никогда не заходит в дом. А это моя спальня.

Здесь все было совершенно просто и обыкновенно: ни тебе кровати с пологом, принадлежавшей Наполеону, ни чего-нибудь в этом же роде. Женщина без лишних комментариев завела Ван дер Валька внутрь.

— Здесь моя ванная, — сообщила она невыразительно, хотя эта комната стоила того, чтобы посмотреть на нее.

Она была вдвое больше, чем спальня, и вообще, должно быть, это была самая большая комната во всем огромном доме. Одну длинную стену полностью занимал гардероб с раздвижными дверями, отделанными зеленым мрамором, — он так и не смог понять, насколько толст его слой. Пол был облицован кремово-желтым мрамором с темно-красными густыми вкраплениями. Комната оказалась удивительно теплой: он внезапно наклонился и приложил ладонь к полу — да, так и есть, электрический обогрев. Сама ванна представляла собой утопленный в пол небольшой бассейн. Что ж… здесь вполне можно было плавать — он был размером три на пять метров и тоже из мрамора, но только белого. С одной стороны — ступеньки, на каждом конце — фонтаны, один из них был сделан в виде громадного валуна, а может, нескольких валунов — ему было не очень хорошо видно. Он не смог узнать, что это за порода и откуда подается вода — она просто с мелодичным нежным журчанием обтекала камень, грубый, покрытый трещинами, шероховатый, он казался очень и очень старым. Это был своеобразный садик, переполненный мхами, папоротниками и бог знает какими еще растениями, возможно южноамериканскими орхидеями или какими-то другими экзотическими представителями флоры.

Другой фонтан был выполнен из тусклой, покрытой зеленым налетом бронзы — тоненькая обнаженная фигурка Психеи. Миссис Маршал, должно быть, повернула какой-то невидимый кран — две водяные струйки прозрачно-серебристым легким султанчиком хлынули из поднятых рук статуи; она словно разбрасывала вокруг брызги не то света, не то тепла — он не знал, как объяснить себе свои же ощущения от этого зрелища.

В дальнем конце комнаты растянулась целая колонна изящных, грациозных фигур — там было так много статуй, что он даже не попытался рассмотреть каждую из них. Сверху на них падал нежный розовый свет, такой дарит просыпающейся земле рассветное солнце.

От всего этого великолепия и от охватившего его восхищения у него перехватило дух.

— Чем больше вижу, тем больше изумляюсь, — сердито пробормотал он.

— Это делало мужа счастливым рекордно долгое время, — сухо прокомментировала хозяйка. — Что же вы не спрашиваете, сколько это стоит? — злобно осведомилась она.

— Если это не имело значения для него, то для меня тем более.

— За такое отношение вам полагается награда.

Спальня Жан-Клода примыкала к ванной комнате с другого конца. По ней сказать о хозяине было совершенно нечего; как и у его жены, она была современной, чистенькой, лишенной какой бы то ни было экстравагантности. Здесь было множество вещей: предметы одежды, расчески, запонки — обыкновенные и дорогие, он явно оставил все это без сожаления. Он хотел, чтобы у него были разные запонки — с настоящим черным жемчугом или с обыкновенным агатом, но они не значили для него ничего, они были для него простыми, обычными вещами. По-настоящему его интересовало лишь то, что нельзя было купить, как, например, гармонию с самим собой или зеленый дрезденский бриллиант.

Все здесь было обыкновенным — прекрасная библиотека, Матисс, несколько хороших сигар, превосходная коллекция записей Бетховена, несколько книг в великолепных сафьяновых переплетах — приобрести хотя бы одну из них для человека обыкновенного, вроде Ван дер Валька, было бы пределом мечтаний. Пожалуй, все-таки обстановка в этой комнате была несколько патетичной.

— Он проводил много времени дома?

— Да. Порой бывало так, что две недели он каждый вечер куда-нибудь уходил, а следующие две все вечера безвылазно просиживал дома. Ему нравилось здесь, ему нравилось, когда здесь находилась я. Это может показаться несколько своеобразным, что он был так привязан к собственной жене. Без гордости скажу, что я была единственной женщиной, которая что-либо значила для него.

— В последние дни, может быть, недели перед тем, как он ушел, было ли в его поведении что-то, что напрягало вас, казалось необычным?

— Нет. Он просто ушел. Молча. Никаких сцен, никаких резких слов, никаких намеков. Он был совершенно таким же, как всегда, но только в одно прекрасное утро его здесь не оказалось. Он ничего не забрал с собой. Для него вещи перестали иметь значение с тех пор, как он получил неограниченный доступ к неограниченным деньгам и он получил возможность купить все, что ему заблагорассудится, вплоть до другой подобной ванной комнаты.

— Один глупый, вероятно, даже грубый вопрос, но я должен его задать. Вы когда-нибудь изменяли ему?

— Нет. Я, как ни странно, в подобных вещах совершенная испанка.

— Благодарю вас.

— Если по домофону вы назовете ваше имя, этот дом открыт для вас в любое время.

— Еще раз спасибо. Могу я узнать, как вас зовут?

— Анн-Мари.

Ван дер Вальк снова вернулся в самый центр города. В данный момент этот суетливый муравейник не интересовал его совершенно. Яркий дневной свет начинал потихоньку тускнеть. Стоило на дорогах города зажечься зеленому сигналу светофора, как невероятная толпа велосипедистов срывалась с места в карьер, поражая гостей Амстердама своей стремительностью и безрассудством. Он же не обращал на это чудесное зрелище никакого внимания.

Профессиональный опыт действовать согласно приказам привел его к дверям отеля «Полен» ровно в пять тридцать, несмотря на безумных велосипедистов, запрудивших улицы города. Узнать мисс Крамер для него особого труда не составило: невысокая женщина лет пятидесяти, в твидовом костюме, с густыми, начинавшими седеть, красивыми волосами стояла прямо в дверном проеме, сжимая в руках огромных размеров секретарскую сумку и пакет, в который был сложен дождевик, сменная обувь, вязанье и полуфабрикаты, предназначенные для предстоящего ужина.

— Что будете пить?

— Можно немного виски?

Что ж, это ему нравится — здоровая, нормальная женщина без особых причуд.

— Два виски, пожалуйста. Итак, цель нашей встречи вам известна.

— Да. Я все думала, думала, но так и не смогла припомнить ничего необычного. Он был такой же, как всегда, никаких отклонений. А всегда он был спокойный и вежливый… ну, не из тех людей, с которыми очень трудно найти общий язык.

— Он был разговорчивым человеком? Я имею в виду, что некоторые любят небольшие перерывы в процессе рабочего дня, чтобы поболтать о том, где они были, кого видели и как себя чувствуют. С вами он был открытым или сдержанным?

— В целом он был довольно сдержанным человеком, но со мной разговаривал — это не было просто бормотание ни о чем, я имею в виду, что он упоминал конкретные события и конкретных людей. Нет, он не слишком много болтал о делах других людей; только лишь для того, чтобы быть приятным и ненавязчивым собеседником.

— Вы помните все, о чем говорили с ним в последний день? Имена, события, книги, спектакли?

— Ничего особенного я так и не припоминаю. Это был один из множества серых, ничем не примечательных дней, когда думаешь только о том, что скоро снова пойдет снег, я включила свет поярче, а он сказал что-то по поводу того, как мрачно выглядит город. Я имею в виду, что это было такое несколько рассеянное, ничего особенно не значащее замечание.

— А что вы ответили?

— О, тоже что-то незначительное.

— Понимаю, но что именно?

— Гм… я вернулась из Брабанта, понимаете ли, и сказала что-то о том, что в это время там, по крайней мере, каждый год проводится карнавал и это несколько утешает и приносит веселье в жизнь людей. И что в Амстердаме я скучаю.

— А он как отреагировал на это?

— О, просто бросил невыразительное «да» и сказал, что карнавал действительно внес бы в жизнь некоторое разнообразие.

— И в нем не было ничего странного или неестественного? Он не выглядел изнуренным или озабоченным чем-то?

— Нет… нет, боюсь, ничего такого не было.

— Что ж, я вам очень признателен.

— Хорошее виски вполне достаточная награда.

— А с его женой вы знакомы?

— Никогда не видела ее. Он никогда не упоминал ни о чем, что касалось его личной жизни, не думаю, что он из тех людей, которые любят поплакаться в жилетку секретарше. Мне он нравится, я очень скучаю по нему.

— А кто теперь выполняет его работу?

— Я — по крайней мере, ее большую часть. Исключая обеды, ужины и очаровывание нужных людей.

— Не стану больше вас задерживать. А что у вас сегодня на ужин?

Она рассмеялась:

— Омлет с замороженными креветками — боюсь, это не самое оригинальное меню.

— Приятного аппетита.

Ван дер Вальку осталось позвонить в отель «Амстель». Мистер Либуда уже вернулся, так что если он поторопится, то они смогут встретиться прямо сейчас. Внезапно вспомнив, что все его расходы оплачиваются, он немедленно взял такси. Мистер Либуда был в баре — пил виски.

— Да, это было примерно в это же время дня, представьте себе, ровно неделю назад. Мы ужинали здесь, а на следующий день я должен был отправляться в Кельн. Я вернулся вчера и, я вам доложу, чрезвычайно этому рад. Карнавал! Ну конечно! Сегодня же понедельник. Последний понедельник перед Великим постом. В Кельне шумное веселье.

— Вы упоминали об этом в тот день, когда последний раз его видели?

— Это он мне об этом напомнил, раз уж на то пошло. Я об этом и позабыл совсем. Я был тогда не в самом радостном расположении духа, и он сказал мне, что ему нравятся карнавалы, а я ответил, что ему — может быть, но не мне. Какое несчастье, я уехал из Рио, чтобы только убраться подальше от всего этого разухабистого веселья.

Кроме этого, услышать от мистера Либуда не удалось ничего, правда, это могло ровным счетом ничего не означать. Ну что ж, какая-никакая, а все-таки зацепка. Досадливо выругавшись, он отправился домой на трамвае. К этому времени час пик уже кончился.

Дома его ждал омлет с ветчиной и шпинатом на ужин и телевизионные репортажи о карнавальных шествиях, которые проходили в разных уголках Европы, включая Кельн, Майнц и Мюнхен. Немцы, наряженные в костюмы пастухов, восторженно орали и ревели, пиво, булькая и шипя пеной, лилось рекой; и как только мочевые пузыри бюргеров выдерживают его натиск?

На следующее утро он отправился в офис, удрученный безрадостными мыслями о том, сколько рутинной работы ему предстоит выполнить, — сплошные проверки. Весь день прошел в бесконечной веренице трансагентств, фирм, сдающих в аренду автомобили, и отелей. Наконец этот чертов день подошел к концу, результатом праведных трудов была обретенная уверенность в том, что Жан-Клод Маршал не просто отправился в какой-нибудь богом забытый уголок Голландии, чтобы спокойно поудить рыбу вдали от мирской суеты.

— Я слышал, что тебе досталась непыльная неофициальная работенка, — ехидно заметил старший инспектор Кан, столкнувшись с Ван дер Вальком в коридоре. Тот равнодушно чертыхнулся.

Ближе к вечеру у него появилась идея.

Жан-Клод Маршал во время войны служил в британской разведке. Ничего особенно захватывающего: чин майора, горсть стандартных наград, ранений не было. Девять десятых своей работы он выполнял в кабинете, и тем не менее… Может быть, все-таки было какое-нибудь особое задание? Может быть, в какой-нибудь уголок Европы его сбросили с парашютом или он под покровом ночи причалил к какому-нибудь берегу на резиновой лодке или был внедрен во вражеские ряды? Может быть, он вспомнил о своих приключениях и с ним случился приступ ностальгии, заставивший его бежать куда-то, чтобы спастись от рутины хотя бы на время?

Ван дер Вальк позвонил в лондонский военный штаб; они были терпеливо вежливы и даже, преодолев обычную косность и инертность, заверили, что ответят ему телеграммой по ночному тарифу.

Анн-Мари пообещала, что снабдит его фотографиями, так что по пути домой он заехал за ними. Свежих среди них не оказалось, но костлявое лицо с острым носом было явно не из тех, что сильно изменяются со временем. Оно было даже как-то по-особенному красиво; что-то в этом носе напомнило ему кого-то-но-не-могу-вспомнить-кого — хотя вполне возможно, что несколько позже его осенит.

В этот вечер веселья было еще больше — кульминация карнавала под холодным, резким, пронизывающим северо-западным ветром. Голландия наблюдала за этим шабашем со смущенным неодобрением, завистью и легким суеверным ужасом.

— Выключи эту ерунду — пощади мои нервы, — взмолилась Арлетт: она находилась в необычайно сердитом настроении, по той причине, что у нее что-то не ладилось с шитьем — она сильно укололась, у нее порвалась нитка с таким звуком, что издает стрела, вонзаясь в мишень, а ее машинка вдруг нервно зажужжала и зашумела, словно куропатка, спугнутая со жнивья. В довершение ко всем неприятностям она, страдальчески вскрикнув, нечаянно разорвала лоскут ткани.

Ван дер Вальк внимательно изучал карту Европы. У мистера Маршала имелся французский паспорт. Если бы он был в Голландии, то к этому времени он уже нашелся бы — в такую поистине «карнавальную» погоду не очень-то побродяжничаешь. Машину-то свою он тоже не взял. Так где же он тогда? И вообще, жив ли он?

Если кто-то исчезает, убегает, умывает руки, чтобы побыть в одиночестве, то, возможно, этот кто-то отправляется в какое-то особенно памятное ему место?

И почему мистер Канизиус был так настойчив в доведении этого до сведения полиции? Может, у него есть какая-то причина подозревать, что дело пахнет криминалом?

Анн-Мари… сложная женщина… Ван дер Вальк отправился в постель с какими-то смутными мыслями.

Среда. Арлетт направила свои стопы в церковь преклонить колени и вспомнить о том, что она всего лишь прах. Ван дер Вальк поехал в офис, угрюмо размышляя, что обычному полицейскому ежедневно кто-нибудь напоминает о том, что он пыль и прах, но — вот нечаянная радость — там его ждал ответ на его запрос из Лондона.

Майор Маршал не выполнял никаких особых заданий. Он работал связным между англичанами и генералом де Латтре. Он бывал в Кольмаре, Штутгарте, Ульме — французская армия «Рейн и Дунай». Позже, во время оккупации, он был связным де Латтре с британским командованием в Кельне. Снова Кельн — странно это. Как натура довольно суеверная, Ван дер Вальк частенько, особенно когда не имел точных фактов, придавал большое значение именам и названиям, которые приходили ему на ум словно по наитию. Следуя своей интуиции, ему однажды удалось арестовать одного почтенного джентльмена, который промышлял фальшивыми чеками, а поскольку сей господин питал неуемную страсть к путешествиям, поймать его не могли в течение восемнадцати месяцев.

У него был друг, тоже из немецкой полиции, Хайнц Штоссель. Немцем он был до мозга костей. Бедный старый Хайнц: карнавал, должно быть, был для него невыносимым временем — все эти выпивохи в костюмах пастушков, которые на следующий день оказываются дружной компанией каких-нибудь важных шишек… Интересно, а как выглядел бы Хайнц в костюме пастушка?

Конечно, это полная чушь: нет абсолютно никаких причин полагать, что Жан-Клод Маршал находится где-нибудь на рейнской земле. Этот парень с чертовски огромным счетом под кодовым номером в Цюрихе небось давно где-нибудь в Швейцарии поправляет здоровье диетой из молочного шоколада.

И все же, хотя ему и не велено было пользоваться официальными источниками, на старые дружеские связи никто запрета не налагал. Он дотянулся до телефона и набрал номер.

— Алло? Полицейское управление Кельна? У меня есть шанс найти Штосселя в его кабинете? Возможно, еще не уехал? Тогда соедините меня с ним прямо сейчас, пожалуйста. Алло? Хайнц? Как там твои ковбои?

Ответом на вопрос был продолжительный, полный неподдельной муки стон.

— С каждым годом все хуже и хуже — мусорщики клянутся, что объявят забастовку, трое таксистов были избиты, сто сорок семь автомобилей ограблено, а счета за разбитые стекла уже достигли астрономической суммы. А страховые компании отклоняют все претензии пострадавших во время карнавала — говорят, что это событие вполне подходит под определение «гражданская война».

— А как у тебя обстоят дела с пропавшими людьми?

В трубке воцарилось кратковременное молчание.

— А почему ты спросил? Есть у меня один неприятный случай, но до тебя вроде бы это еще дойти не должно. Ты ясновидящий или как? — Голос немца внезапно стал громче: — Не можешь девчонку отыскать, так?

— Нет, я потерял мужчину.

— Ну, тогда ты обратился не по адресу, сынок. У нас пропала девушка — и пресса пронюхала об этом прежде, чем мы успели что-либо узнать и предпринять.

— Да уж, плохи ваши дела.

— Еще хуже, чем ты думаешь, — мы нашли ее одежду в лесу. Представляешь себе заголовки — «Исчезновение обнаженной красавицы»?

— А зацепка какая-нибудь есть?

— Да, но очень неубедительная. Бармен видел ее вечером в Розовый Понедельник с каким-то типом, которого он описал как «мужчину среднего возраста». Ну а теперь поведай мне о своих злоключениях. Никаких сигналов от вас я не видел, но, честно говоря, был так занят, что и не смотрел на телетайп.

— Вам об этом и не сообщали. Это дело конфиденциального свойства. Пропавший — миллионер.

Стон разочарования.

— И я полагаю, что он красавец среднего возраста, так?

— Думаю, что его вполне могли бы описать и так — бармен, например. Но шутки шутками, а у меня нет вообще никакой зацепки. Единственное, что название Кельн встретилось мне уже три-четыре раза, а это явно неспроста. А еще, прежде чем этот человек пропал, в его последних разговорах упоминался карнавал.

— Значит, был кто-то еще.

— Ты веришь в совпадения, старик?

— Фотографии у тебя есть?

— В кармане.

— И все же этого не слишком много, а? Красивый мужчина средних лет. Ты с таким же успехом мог сказать, что это был человек в костюме пастуха, со стаканом пива в руке.

— Я собираюсь прилететь к тебе.

— Ты что, серьезно?

— Все мои расходы оплачиваются.

На дальнейшие разговоры Ван дер Вальк был не способен ни с кем, даже с Хайнцем Штосселем, который смог бы понять все. Его занимали две вещи. Первая — сильнейшее желание оторваться от земли; уже двадцать четыре часа его не покидало чувство, что он бежит, бежит, бежит, но остается все на том же месте. Вторая — страстное желание как следует поразмыслить. Как игрок в покер, у которого в руке пригоршня дрянной карты, он скидывает три, и у него остается две жалкие червы, с замиранием сердца он тянет три новые карты, осторожно переворачивает их одну за одной, подносит к своему нервно дергающемуся носу, страстно желая, чтобы это были три червы. И в результате ему везет: это оказываются они самые — желанные червы.

Он позвонил в аэропорт; на вечерний самолет мест нет, но есть одно на полуденный. Не мешкая, он торопливо отправился домой собирать сумку, уже слегка жалея, что поддался этому внезапному импульсу, — ведь это означало, что вместо прекрасного обеда, приготовленного умницей Арлетт, он получит пластиковый поднос с заливным, сделанным неизвестно из чего сухим салатом и огромным пирожным со взбитыми сливками, похожим на кусок тонкого картона, который хранили в холодильнике. Знает он эту аэропортовскую кухню!

Ему не очень-то верилось в то, что мистер Маршал мертв; ему не верилось в то, что этот миллионер ввязался в какое-то преступление, — он просто не мог смириться с таким предположением. Однако по причине того, что он услышал эту нелепую историю о раздетой девушке и мужчине среднего возраста, он твердо решил отправиться в Кельн.

В Кельне его ждало сообщение от Хайнца. Он отправился домой немного поспать и предлагал Ван дер Вальку встретиться вечером, в шесть, в «Рейн-Террас». Здесь же излагались довольно скудные имевшиеся факты.

Девушка семнадцати — восемнадцати лет, ее имя Дагмар Швивельбейн — нормальное немецкое имя, ничего смешного. Свидетели описали ее как более чем привлекательную. Имелись и фотографии, но они были несколько вводящими в заблуждение, потому что девушка сменила прическу, выщипала брови и сделала еще массу вещей, которые так не одобряют родители. Родители ее были простыми, честными людьми. Отец служил клерком в страховой компании, симпатичный человек с лицом не обезображенным интеллектом. У нее есть старший брат, который в данный момент служит в армии, девушка жила дома с родителями. Они, конечно, от горя чуть не потеряли рассудок. Они воспитали девочку простой и чистой; она всегда была послушной и честной маленькой немецкой девочкой с прекрасными вьющимися локонами, в передничке с кармашками в виде сердечек. Она, конечно, с неба звезд не хватала, но была достаточно разумной и прилежной для того, чтобы успешно закончить школу. Она получила хорошую работу в магазине спортивной одежды. Она никогда не уезжала из дому вплоть до последнего года, когда отправилась отдохнуть на зимние каникулы с двумя подругами; ее хобби была гимнастика, а еще она с ума сходила от лыж. У нее никогда не было постоянного приятеля, хотя она время от времени ходила в кино с разными молодыми людьми. В общем, простая, хорошая, невинная девушка.

Ее работа не слишком нравилась ее родителям — дочь стала какой-то грубоватой и несколько вульгарной, «совсем как другие современные девушки», и порой вела себя своевольно и даже нахально.

В последнем месяце в ее жизни произошло знаменательное событие. Она была выбрана на роль девушки из свиты Принца на карнавале.

У немцев есть такая традиция: Принца карнавала сопровождает большая группа слуг, среди них есть особый отряд — телохранители, которые едут в его экипаже. Это и есть его «девичья свита», в которую входят самые хорошенькие и длинноногие девушки в городе. Они одеты в соблазнительные комедийные военные костюмы — некое подобие туго обтягивающих гусарских мундиров и казачьи высокие меховые шапки. Такое облачение на высоких худеньких девушках смотрится просто великолепно.

«Я не могу думать о ней, — размышлял Ван дер Вальк, — как о Дагмар Швивельбейн. Я могу думать о ней, однако, как об одной из девушек из «девичьей свиты», имя которой как нельзя лучше подходит для такой красивой традиции».

Итак, в Розовый Понедельник они едут в экипаже Принца карнавала, а потом, несомненно, появляются на большом балу и банкете. Все, кроме одной. Она исчезла. Ее видели вечером, она выпивала в компании пресловутого «красивого мужчины» в кафе, это никого не встревожило. Но после этого ее больше никто не видел. Костюм — опознанный скорбящей матерью — был найден аккуратно сложенным в каком-то лесу, примерно в десяти километрах от города. На месте обнаружения костюма не было практически никаких следов, никаких намеков на борьбу или что-нибудь в этом роде — просто маленькая стопка одежды, и все. А обнаженная «девушка из свиты» исчезла, растворилась в холодном мартовском северо-западном ветре, который был то просто холодным, то вдруг становился еще и влажным.

Ван дер Вальк устало, еле передвигая ноги, протащился через весь Кельн, чтобы добраться наконец до «Рейн-Террас». Пепельная Среда — карнавальное похмелье: улицы выглядят пустынными, а редкие прохожие — медлительными и унылыми. На большой застекленной террасе сидело всего несколько человек. Отсюда открывался чудный вид: серо-синие кучевые облака, нависшие над Рейном огромным тяжелым потоком, более мрачным и грязным, чем обычно. Всеобщее запустение на улице было декорировано флагами разных стран, они вяло и скучно обвисли, изрядно потрепанные ветром, словно тоже устали от буйства карнавала. Огромная афиша оповещала о том, что футбольный клуб Кельна в субботу принимал у себя в гостях дортмундскую «Борашу». Яркие транспаранты жизнерадостно рекламировали пиво и лимонад. Куда ни глянь, везде возвышались легко узнаваемые две башни кафедрального собора и длинные прорези Рейнского моста.

Ван дер Вальку пива не хотелось, особенно в этот холодный промозглый мартовский день. Он оглядел батарею бутылок, выставленных в баре, прикидывая, чем бы погреться. Шнапс, ужасно приторный вермут, немецкое подобие французского шампанского, называемое «Сект»… Нечаянно он разглядел на полке запыленную бутылку, форма которой показалась ему хорошо знакомой. О небо — горькая настойка. Вот это подойдет.

— Как вам это подать? — нерешительно осведомился бармен.

— Немного льда в обыкновенный стакан. А теперь лейте до половины.

— Первый раз так делаю.

В ожидании инспектора Штосселя Ван дер Вальк уселся в дальнем уголке с газетой, в которой на первой полосе красовался заголовок об обнаженной красавице.

— Ба! Вот и он. Пива?

— Нет, только не пива. Я только вылез из постели. Кофе.

В этот день — Пепельную Среду — все в Кельне пили только кофе.

— Два черных кофе, — попросил Ван дер Вальк официантку, со скучающим видом стоявшую неподалеку и побрякивающую мелочью в кармане передника.

Хайнц Штоссель очень напоминал огромный кусок некопченой ветчины — бледный, массивный, соленый. Толстый, но крепкий и здоровый. Без своих очков для чтения он выглядел несколько туповатым, но это впечатление было обманчивым; когда он надел очки, в которых собирался пить кофе, он стал похож на хитроумного, нечистого на руку римского сенатора. Он отхлебнул кофе и с неприязнью взглянул на Рейн.

— В любом случае там ее нет. И в лесу нет. А ты что по этому поводу думаешь?

— Ее видели с мужчиной.

— Да. Прямо здесь. Она пила «Сект». Была одета в свой костюм. Бармен обратил на нее внимание, потому что она прелестно выглядела, понимаешь ли. Мужчина выглядел менее приметным — худощавый, одет обыкновенно, но элегантно. Когда бармен говорит «элегантно», как ты это можешь истолковать?

— Полагаю, это значит, что, вместо того чтобы быть похищенной, изнасилованной и убитой, а потом закопанной в какой-нибудь кроличьей норе, она обдуманно, по собственной воле исчезла.

— Но что ее к этому подтолкнуло? Ничто в ее характере и поведении не указывало на такой исход дела. Тут скорее похоже на вариант с «кроличьей норой».

— Послушай. У меня есть мужчина. Невероятно богатый. Эксцентричный. Несколько нервозный, легко возбудимый и впечатлительный. Он пропал, просто пропал, и все, вот так же, как она. В его случае тоже не исключена вероятность «кроличьей норы», но я не склонен так думать. Вполне возможно, что он был здесь. У меня нет абсолютно никаких доказательств, но это вполне возможно. Исчезновение моего мужчины и исчезновение твоей девушки могут быть связаны. Слишком много совпадений.

Штоссель отпил маленький глоток кофе. Если он с пренебрежением отнесся к версии друга, то на его лице, по крайней мере, это не отразилось.

— Да, но как нам доказать эту взаимосвязь? Где твои фотографии? Тот бармен сейчас как раз здесь — именно поэтому я и назначил тебе встречу в этой забегаловке.

Ван дер Вальк выложил снимки на стойку бара. Бармен рассмотрел их.

— Ну… Я думаю, что вполне возможно. Похож. Да, он точно похож на того мужчину. Но сказать с уверенностью не берусь.

— Ну и что? — вопросительно уставился на Ван дер Валька Штоссель, тяжело плюхаясь за стол.

— А ничего. Просто бредовая идея. Я готов признать, что она абсолютно бредовая. Но просто в моем случае обстоятельства те же самые, что и в твоем, — исчезновения так похожи.

— Ты имеешь в виду, что он не из тех, кто может просто уйти, и все. И она не из тех, кто может сбежать с твоим миллионером.

— Нет.

— Дай-ка твои фотографии.

Ван дер Вальк бросил пакет на стол; немного пролетев над ним, пакет упал на столешницу.

— Он похож на Жака Анкетиля, — флегматично заметил Штоссель.

Ван дер Вальк склонился к нему, хмыкнул и пожал плечами:

— Я знал, что он похож на кого-то из знаменитостей. Но не мог вспомнить на кого.

— Прическа только меняет все лицо.

— Н-да, если думаешь о миллионере, то почему-то не вспомнишь чемпиона-велосипедиста.

Немец поднялся и снова потопал к барной стойке, сохраняя абсолютно невозмутимый вид.

— Послушай-ка. Тут кое-что выяснилось… — обратился он к бармену. — Ты слышал о Жаке Анкетиле?

— Конечно.

— Подумай хорошенько. Не торопись. А теперь скажи, может быть тот мужчина, что был здесь с пропавшей девушкой, похож на него?

В воздухе повисло молчание. «Подозрительное молчание», — подумал Ван дер Вальк. Было что-то нелепое в том, что трое мужчин стоят насупив брови и думают о характерных особенностях внешности человека, известного всей Европе, лицо которого не раз было запечатлено во всех газетах Европы, которое показывалось на каждом телевизионном экране чуть ли не каждый день в течение трех-четырех недель каждое лето. Пятикратный победитель велогонки «Тур де Франс» — его худое, выразительное лицо, лицо настоящего гонщика, забыть было просто невозможно.

— Н-н-да… да, — наконец выдавил бармен. — И лицо, и волосы, в смысле — прическа, похожи. Лицо такое же худое, с резкими чертами. Довольно непримечательное.

— А теперь снова взгляни на фотографию. — Ветчинообразная ручища была покрыта волосами.

— Прическа не такая. А в общем похож. Но клясться я бы не стал.

— И не надо. Мы тебя об этом и не просим. Просто скажи — похож или не похож.

— Похож. Очень даже похож.

— Прелестно… Хотя и не слишком убедительно, конечно.

— Нет, но все же довольно-таки умно. Для тебя.

Полицейские вернулись за стол.

— Я уже сталкивался с подобным раньше, — по-прежнему невозмутимо заявил Штоссель. — Свидетели никогда не могут узнать человека по фотографии. Но они могут вспомнить кого-то, на кого он похож. Ну что ж, теперь надо найти этого двойника. Жака Анкетиля… — Он издал короткий фыркающий смешок.

— А почему бы и нет? А может, он и есть мой миллионер?

— И мы вполне можем подозревать, что девчонка — это его работа, а? — хмыкнул Хайнц. — Ладно, пошли, — добавил он, одним глотком допивая окончательно остывший кофе, — вернемся в управление.

— Допустим, что ты прав… — сидя в огромном, обитом кожей, гораздо большем, чем в амстердамском офисе Ван дер Валька, но источающем абсолютно такой же аромат кресле, задумчиво говорил Хайнц. — Почему, как думаешь?

— А это имеет значение?

— Именно это меня и беспокоит. Такое поведение, мне кажется, не свойственно их характерам.

«Возможно, — подумал Ван дер Вальк. — Ты еще не видел тот дом и не беседовал с Анн-Мари».

— Давай поразмыслим, как можно незаметно выбраться отсюда.

— Хм… Самолет отпадает. Машина внаем отпадает. Такси отпадает. Поезд… может быть.

— Машину можно купить.

— Допустим. Что у него есть — туристские чеки, доллары или еще что-нибудь?

— Он далеко не тупица. Немецкий чек на немецкий банк, скорее всего, если я правильно понял одну подсказку.

— На немецкое имя?

— И тем не менее сколько автомобилей продается за наличный расчет и спокойно уезжает в неизвестном направлении?

— Мы сделаем их совместную фотографию, будем носить ее с собой и везде показывать. Действуя таким образом, мы сможем что-нибудь выяснить. Он, вероятно, себе накупил уйму разных вещей. Даже дом. Несколько дороговато, конечно, но дело-то необычное и неофициальное, так что и действовать надо соответственно… Бог мой, ненавижу слова, которые мог бы сказать шеф: «В любом случае в своем рапорте о вас я умолчу»; «Ваш статус в этом деле неофициальный».

Ван дер Вальк не принимал активного участия в вояже с прекрасно смонтированной фотографией по дорогим магазинам, где человек, похожий на Жака Анкетиля, мог покупать машину, дом, трейлер… Проклятье, о чем он только думал? И куда его черт понес? Где он нашел для себя надежное укрытие? Н-да, представить себя в шкуре чрезвычайно богатого человека, который хочет замести следы, — задачка не из простых.

Ван дер Вальк ездил повидаться с родителями «девушки из свиты». От матери он не добился ничего более-менее вразумительного — бедная женщина, она буквально таяла, расплывалась, как акварель под натиском капель дождя, да и что она сумела бы сказать о девушке, о своей дочери, оказавшейся такой плохой девочкой? А вот отец оказался более полезным собеседником. «Он человек, — размышлял Ван дер Вальк, — настолько простодушный и невинный, что просто удивительно». Ему даже не пришло в голову спросить, кто был этот мужчина, который так бегло говорит по-немецки (кстати, о его дочери). Добрый, любезный, наивный человек, не ожидающий от других людей подвоха. Ван дер Вальк решил, что девушка вполне могла унаследовать его характер. Может быть, именно это и подкупило Жан-Клода Маршала?

Как они и предполагали, невероятное количество эксцентричных людей вели себя чрезвычайно эксцентрично и покупали уйму эксцентричных вещей, ну и к тому же это было все-таки время карнавала. Каждый охранник в каждом магазине мог похвастаться историями типа такой: «Конечно, это ничего не значит, но я вам расскажу. Тут был один человек, который купил двенадцать ночных рубашек, и все разных цветов…» Это звучало как набившее оскомину «хочешь — верь, а хочешь — нет». Но парочку на фотографии никто не опознал, кроме одного человека в гараже, который предположил, что именно этот парень, возможно, купил автомобиль прямо перед началом карнавала, в пятницу, — «Каррера-1900», немецкая гоночная серебристого цвета, мистер Альфред Келлерманн. Но поскольку человек в гараже не интересовался велосипедными гонками, он и слыхом не слыхивал о Жаке Анкетиле. Вот если бы он был похож на Стирлинга Мосса, тогда…

Все это было очень неопределенно.

Мистер Келлерманн прекрасно говорил по-немецки, но не совсем так, как коренной житель берегов Рейна, скорее как уроженец Южной Германии или австриец. Чек был выписан на крупный банк, ничего похожего на то, что обналичить его можно только имея при себе судебное разрешение.

Донесения о том, что был замечен красивый мужчина средних лет в красном, либо в черном, либо в синем, либо в белом «порше», поступали со всех уголков Германии.

— Я просто не могу в это поверить, — покачал головой Хайнц Штоссель. — Где они могут спать? Ведь им надо где-то проводить ночи? Ну ты же не станешь спать в спортивном «порше»? — Но он был чрезвычайно упрям, и, в отличие от Ван дер Валька, лишить его уверенности в собственных силах было чрезвычайно сложно.

— А может, они уже давно за границей. Осели на каком-нибудь горнолыжном курорте. Он прекрасный лыжник. Она работала в спортивном магазине и тоже увлекается лыжами.

— Возьмем это на заметку, — отрезал Штоссель.

Его теория гласила, что ты можешь найти что-нибудь или кого-нибудь, действуя в соответствии с планом, но только в том случае, если план хорошо скоординирован. Полицейские отделы слишком разрозненны, а потому у них есть большой недостаток — слабые связи друг с другом. Человек, который разыскивается, например, одним отделением за групповое ограбление банка, может быть абсолютно неизвестен в отделе убийств, и они не узнали бы его, даже если бы он проходил у них как свидетель по какому-нибудь делу. У Хайнца Штосселя были свои люди в каждом отделе доблестной организации правопорядка. Столкнувшись по какому-нибудь делу лицом к лицу с человеком, который вроде бы и вовсе не причастен к преступлению, он невозмутимо предполагает, что тот может быть виновен в любом другом нарушении уголовного кодекса. Так что он составил список всего того, что теоретически мог совершить Жан-Клод Маршал, в его распоряжении находился фактически каждый немецкий полицейский, а сам он проверял все сообщения, поступавшие на телекс. Каждый час он, строчка за строчкой, своим красным карандашом проходился по ленте телетайпа. Таким образом, как говорил он сам, он следил за координацией.

— Я думаю, что это место вполне может быть где-то здесь неподалеку. Правда, это не вполне убедительно, но тем не менее. В Мюнхене было продано большое количество лыжной экипировки и специальной одежды. Человек, купивший все это, не совсем подходит под наше описание, но он высокий, худой и обеспеченный. Сначала все было как обычно, но работников магазина удивило то, что в конце он, даже не взглянув на счет, выписал им чек на солидную сумму. А потом попросил их об одной услуге, которая тоже показалась им странной, — доставить все купленное в багажное отделение на вокзал. Чек выписан на местный банк. Мюнхенцы поискали, не были ли выписаны еще чеки за той же подписью, и в результате нашли один в трансагентстве — два билета первого класса до Инсбрука.

— А каким именем подписан чек?

— Имечко забавное. Ней.

— Ней? — озадаченно переспросил Ван дер Вальк. — Ней?

— Да, именно так оно и звучит. Ней.

— Звони им, Хайнц. Я болван, звони им немедленно, пусть продиктуют по буквам.

Слегка изумленный такой горячностью коллеги, Штоссель набрал номер.

— Мюнхен… мисс, один шесть семь, пожалуйста… алло?.. алло?.. Шниганс? Это Кельн, Штоссель говорит. Этот чек в лыжном магазине. Оператор правильно продиктовал имя? Ней, да. Проверь… так?.. О’кей, спасибо. — Он озадаченно положил трубку.

— Ней, — повторил, удовлетворенно усмехнувшись, Ван дер Вальк. — Это имя — звучит до смешного по-детски — одного из маршалов Наполеона. Он родился в Германии, в Сааре. И Келлерманн тоже. Я все думал, думал, что мне это напоминает.

— Ты имеешь в виду, что это он?

— И никто другой.

— Сбежал в Инсбрук. Это мероприятие выглядит довольно рискованным, но на самом деле оказалось абсолютно безопасным. Н-да… а что же случилось с автомобилем?

— А уж это твоя работа, — все еще ухмыляясь, ответил Ван дер Вальк.

— Но у меня все автомобили проверены! — возмутился Штоссель. — Купленные, взятые напрокат, взятые взаймы и угнанные.

— Ты еще не знаешь и не будешь знать, пока кто-нибудь не доложит тебе о том, что он угнан.

— Да, но…

— Как ты думаешь, какой самый лучший способ для того, чтобы избавиться от автомобиля, который можно легко опознать? Оставь его на улице такого города незапертым, и в течение трех часов его благополучно угонят, можешь не сомневаться. А для парня такого высокого полета новый «порше» — это всего-навсего красивая игрушка, не более того.

— Понимаю. Неудивительно, что мы потеряли его… Как бы то ни было, у нас есть две зацепки. Мы теперь знаем, что он уехал вместе с девушкой. Найдем его, а значит, и девушку. А можно по-другому. Я свяжусь с шефом, а потом позвоню в Инсбрук…

— Не надо. Я все сделаю сам.

— Но у тебя нет полномочий.

— А и не надо. Единственное, что нужно сделать, — это пойти к нему и сообщить, что вечеринка окончена. После чего драма благополучно завершится и девушка вернется домой к мамочке. Да и что все это, в конце концов? Просто прихоть богатого мужчины. Этакая романтическая эскапада. Так что девушка вернется в родные пенаты целая и невредимая. А вот он подвергается опасности попасть на первые полосы немецких газет, а это не смешно, Хайнц, сам понимаешь, так что не дай этой истории просочиться в прессу.

«Я словно попал из одного мира в другой», — подумал Ван дер Вальк, сидя в самолете. Он не мог поделиться с Хайнцем, но все говорило о том, что ключ к разгадке преступления еще не найден: декорации и свет совершенно неправдоподобные и мелодраматичные, тени чересчур огромные и резкие, а эмоции насквозь фальшивые. Если девушка исчезает, значит, совершено преступление; если она не изнасилована, или не убита, или не продана в рабство, или еще что-либо подобное, значит, она похищена. Обезумевшие от горя родители, кричащие заголовки статей в прессе, сотни полицейских, пожарных и солдат в высоких ботинках прочесывают местность — на ноги подняты все. Жан-Клод Маршал преступления не совершал. Обстоятельства говорят об обратном, но он уверен, что это правда. Вряд ли Жан-Клод мог предположить, что германская полиция воспримет все настолько серьезно. Для него увезти с собой молодую девушку — это новые ощущения, совершенно новые обстоятельства, новый опыт. Но как все это выглядит со стороны — он этого и сам не знает. Жан-Клод сбежал, и он уверен или хотя бы предполагает, что его будут искать. А в самом ли деле его будут искать? И кто? Полиция? Ему удалось довольно хорошо спрятаться, но все же он умудрился промелькнуть в деле, которое ведет Хайнц Штоссель, вплестись тоненькой ниточкой в лассо телетайпной ленты. Благодаря этому стечению обстоятельств его и обнаружили.

Внезапно глубокомысленные размышления Ван дер Валька были прерваны — во-первых, стюардессой, которая являлась обладательницей столь богатой шевелюры, что этого зрелища пропустить было нельзя, во-вторых, предложенным ему пивом. Пиво оказалось просто превосходным, но, благодаря странной снобистской алхимии авиалиний, оно почему-то было датским. «А все потому, — возмущенно подумал он, — что мы летим на высоте три или четыре тысячи футов над территорией Федеральной Республики, и немецкое пиво незамедлительно становится слишком пролетарским для таких людей, как мы, — а я, черт подери, все равно раскошелюсь на этот золотой «Карлсберг», покорный и смиренный, как Минни Маус, потому что другого пива мне не принесут!» Его негодование собственной покорностью постепенно остывало, и он наконец снова смог сконцентрироваться на Маршале.

Маршал должен осознавать, что полиция разыскивает людей, которые, судя по заявлениям, пропали. Ему ничего не оставалось, как надеяться на то, что Анн-Мари не станет поднимать суматоху вокруг его исчезновения, здесь он не просчитался — она не захотела вмешивать в это дело полицию. Он также должен был рассчитывать на то, что Канизиус тоже останется невозмутим, — но здесь он ошибся. Он знал, что его внезапная отлучка не повредит делам, и он знал, что, как наследник состояния Маршалов, он является довольно важной персоной для многих и очень многих людей. Из всего этого следует, что его просчет относительно того, что Канизиус не станет предпринимать никаких шагов для того, чтобы разыскать его, был основан на том, что, по его разумению, Канизиус должен был быть счастлив, что он убрался с его пути.

И тем не менее Канизиус предпринял эти шаги — и даже очень решительные. Немедленно был привлечен инспектор криминальной полиции, наделенный широкими полномочиями, и ему было гарантировано, что все его расходы будут оплачены. Все выглядело так, словно было совершено преступление. Но тем не менее пока никакого криминала инспектор не обнаружил. Да, уговорить несовершеннолетнюю девушку уехать из родного дома было правонарушением, но Маршал об этом явно не подумал. В противном случае он должен был знать, что полиция станет разыскивать девушку, так же как и его самого. Подумал ли он о том, что девушка, сбившись с толку, обеспечивала ему прекрасный камуфляж?

Пиво было отличным. Ван дер Вальк с удовольствием отметил про себя, что за этот божественный напиток платит Канизиус, впрочем, как и за билет на самолет, и взбодрился.

А Канизиус? Было ли ему что-нибудь известно об этой девушке? Нет, это вряд ли. Мог ли он знать или подозревать о том, что Маршал способен отмочить что-то в таком духе? Что-то неординарное, что-то безумное? Может быть, им известен какой-то секрет, какой-то внутренний порок этого человека? По этой ли причине Канизиус подключил к делу инспектора криминальной полиции? В таком случае почему он об этом ничего не сказал?

Может, Маршал лишен душевного равновесия? Возможно ли, что в прошлом он совершил какое-нибудь преступление? Может быть, эта молодая немка в опасности?

Нет и нет. Он отбросил эту мысль — это было хуже, чем беспочвенное теоретизирование, это было бесполезное напряжение мозгов. Начальник полиции Амстердама, вполне возможно, несколько нервный служитель закона, но и он был бы очень доволен тем, что преступлением здесь и не пахнет. Если бы здесь был хоть какой-то намек на криминал, то он бы придерживался обычной схемы ведения дел — Интерпол и все прочее — и он не отступил бы от этой привычной процедуры даже ради двадцати миллионеров. Нет, его высочество вел себя достаточно прилично и заслуживал доверия. Миллионер с амнезией, которого нельзя преследовать и волновать, который должен быть найден очень деликатно и осторожно ответственным, опытным офицером — все расходы которого оплачиваются, — этой магической фразы вполне достаточно, чтобы успокоить совесть его высочества, без сомнения!

Ван дер Вальк подумал, что так разгорячить себя поисками мотивов — это было серьезной ошибкой. Он — инспектор криминальной полиции, что ж, прекрасно, это означает только то, что он обыкновенный полицейский, как и многие другие, действующий в соответствии с приказом, в данном случае с приказом искать человека, непременно найти его и просто сообщить о его местонахождении Канизиусу. Этот приказ был неофициальным и подразумевал его беспрекословное исполнение даже в том случае, если искомый человек был злоумышленником. Тоненькая ниточка привела его в Кельн, где работал его хороший приятель, который для того, чтобы помочь другу, привел в движение весь полицейский аппарат страны — Ван дер Вальк знал, что Хайнц Штоссель не сделал бы этого, если бы не выяснилось, что чек, выписанный в счет уплаты за лыжное обмундирование и предназначенный для обналичивания его в банке, не был бы подписан именем одного из генералов Наполеона, что означало ответственность мистера Маршала за исчезновение маленькой Дагмар Швивельбейн. Помимо того, что он, Ван дер Вальк, согласился пойти на это, он, затратив неимоверное количество энергии, добился положительного результата и выяснил местонахождение Маршала меньше чем за сорок восемь часов.

Следующая тоненькая ниточка вела в Австрию, может, она и была не намного длиннее, но именно по ней Ван дер Вальк вышел на этого сбежавшего миллионера. Граница находилась под наблюдением, так как Штоссель послал полиции Инсбрука сообщение о разыскиваемой девушке. Теперь он найдет Маршала легко, сделает телефонный звонок — и все, конец истории. На место приедет Канизиус или пришлет доверенное лицо, с Жан-Клодом будет проведена маленькая беседа, после чего юную немку отошлют домой к родителям. Возможные обвинения в похищении будут преданы забвению. И инцидент можно будет считать исчерпанным… Жан-Клод Маршал не преступник. Во всем этом деле нет состава преступления.

А Анн-Мари? Поблагодарит ли она его за такой исход событий? Она не слишком-то радела о том, чтобы к делу подключилась полиция, каким бы ответственным, каким бы опытным, каким бы тактичным и осторожным ни был преследователь ее мужа. В конечном итоге она согласилась на то, чтобы помочь, стала более открытой, но тем не менее не утратила всей подозрительности. Она согласилась с тем, что Маршала надо отыскать, но прозрачно намекнула на то, что ее муж довольно неординарный субъект, и открыто попросила Ван дер Валька попытаться понять его и не принимать на веру все, что ему о нем наговорили. Почему она стала более откровенной, только потому, что он немного понимал в скульптуре и кое-что слышал о знаменитой мебели хепплуайт? Конечно нет, но она хотела, чтобы он понял, что ее муж совсем не обычный человек. «Я по-настоящему верю…» — сказала она тогда. Что она имела в виду?

Было ли возможно, что… Почему же все-таки Канизиус обратился к инспектору криминальной полиции? Возможно, за этим что-то кроется?

Нет, нет и нет. Он ровным счетом ничего не знает, он просто выполняет приказ, следует инструкциям… Жан-Клод Маршал не причастен к преступлению, он даже не совершал похищения — он не злоумышленник.

Жан-Клод Маршал не причастен к преступлению… Это звучало немного похоже на знаменитую фразу, звучавшую в «Либерти Бар». «Уильям Браун убит…»

Самолет легко соприкоснулся с бетоном, немного прокатился по нему, теряя скорость, развернулся, взревев моторами, и затих. Пассажиры заторопились к выходу. Воздух был обжигающе холодным, а кругом возвышались горы. Это был Инсбрук.

Прежде всего, Инсбрук был переполнен людьми, их здесь было гораздо больше, чем ожидал Ван дер Вальк. Не без боя ему удалось выбить себе комнату в гостинице. По всей видимости, на следующей неделе здесь должны состояться финальные международные соревнования по лыжам, так что вся «белая арена» готовилась к параду. Город будет запружен зрителями и участниками, журналистами и фотографами, будет здесь и некоторое количество туристов. Март или не март, а снеговой слой в городе составлял не меньше сорока сантиметров, а на склонах гор — сто двадцать…

Н-да, сорок сантиметров снега — для обычных ботинок это было несколько чересчур, а простой легкий плащ, который в Кельне смотрелся вполне прилично, здесь выглядел просто абсурдно. Отлично, расходы оплачивает «Сопекс». Ему поручили отыскать мистера Маршала, но ведь никто не предупредил его, что он может попасть в такие снежные места. Он зашел в первый попавшийся магазин на Максимилианштрассе и приобрел пару громадных ботинок и отличное канадское полупальто. Почуяв новичка, ему попытались продать чуть ли не весь ассортимент магазина.

— Меня бы устроил один сенбернар, — съехидничал он, и они отстали.

Как следует экипировавшись, он позвонил в полицию. Там к его запросу отнеслись без особого энтузиазма:

— Да уж, вы выбрали удачное местечко. Мы, конечно, можем проверить все гостиницы, но в долине полно шале и домов, на проверку которых уйдет целый год. У людей есть свои дома, и это прекрасно. Мы знаем их имена. Они сдают их на месяц, арендаторы сдают их в субаренду, а у субарендаторов на кухне толчется еще пара-тройка, а то и больше парней — вы что, думаете, мы знаем их имена? Да в это время мы не получаем с туристов и половины положенной пошлины.

Комиссара звали Братфиш. Он был жесткий и грубый: жесткие белые волосы, грубый твидовый пиджак, пара плеч, способных сокрушить любую дверь, ботинки, в точности такие же, как у Ван дер Валька, которыми так удобно вышвыривать кого-нибудь пинком под зад.

Ван дер Вальк, откинувшись на спинку стула и засунув руки в карманы, задумчиво пожевывал спичку. «Это просто для того, чтобы разрядить атмосферу», — подумал он. В помещении явно назрела ситуация типа: а видали мы таких городских полицейских в чистых белых рубашках, но мы-то тоже не лыком шиты. Мы жители гор.

— В том, что они приехали именно сюда, нет моей вины, — мягко заметил Ван дер Вальк.

— Ох, ну конечно нет. Но ведь это нельзя сделать в два счета. Во-первых, ваши птички могут быть в Воралберге, а могут быть и в Энгадине. А во-вторых, это, может, в Кельне пропавшая девушка — целое событие, а у нас, понимаете ли, это дело обычное. Знаете, сколько у меня с начала сезона до сегодняшнего дня заявлений о пропавших девушках? Я вам скажу — восемнадцать. Это весенний горный воздух кружит им головы. Их соблазняют приезжие мальчики, они и падают к ним в руки, словно спелые вишни. А потом, пару месяцев спустя, они приходят в консульства без единого су в кармане и просят отправить их домой.

Ван дер Вальк не стал упоминать о Жан-Клоде Маршале. Он знал, какой ответ получит. Что пропавший миллионер, может быть, и ужасная головная боль для какой-нибудь финансовой компании, но никакие миллионы не сделают сутки длиннее двадцати четырех часов.

Внезапно Братфиш явно почувствовал, что он слишком уж недружелюбен с этим приезжим инспектором.

— Знаете, я, конечно, помогу вам… сделаю все, что могу. Следующая неделя будет совсем не похожа на другие, а ее последние дни еще хуже. А во всем виноват горный воздух. Престарелые леди словно сходят с ума. Они одеваются как двадцатилетние девушки, оставляют свои деньги и драгоценности в гостиничных номерах, спускаясь с террасы, оставляют норковые манто на последних ступеньках. Знаете, сколько новичков в зимних видах спорта приезжает сюда каждый год? На двадцать процентов больше, чем в предыдущий. Так что начиная со следующей недели каждый мой человек будет по уши в работе, у нас даже выспаться как следует времени не будет. Ну ладно, обращайтесь, если не сможете найти свою парочку. До встречи.

— До встречи, — кивнул Ван дер Вальк. Беспокойство его не терзало.

Они не были хмурыми и неприятными — это была чистая правда.

Только взгляните на этих пожилых леди, бодро поглощающих взбитые сливки в чайной комнате. А эти привлекательные мужчины среднего возраста — даже если они и не были привлекательными на самом деле, то в прекрасных разноцветных свитерах и обтягивающих лыжных брюках они выглядели именно привлекательными. Волос их не было видно под маленькими лыжными шапочками, так что сказать с уверенностью, тридцать им или пятьдесят, было нельзя, поэтому, даже если у кого-то из них не было подружки, они их здесь находили. Молодые немки, англичанки, датчанки, финские девушки — выбор был огромный.

Великолепные новые ботинки, приспособленные для передвижения по снегу, для его непривычных к таким нагрузкам ног оказались довольно тяжелы; хромающей походкой он брел по скрипящему снегу.

— Белоснежка и семь гномов, — бормотал он, окидывая взглядом окружавшее его море цветастых шапочек с помпонами на макушках. Хорошо, хоть ему не придется болтаться в этой толпе долго, как Мисс Мини-Бикини.

У регистрационной стойки народу было хоть пруд пруди — все писали коротенькие письма на открытках с видами. Он попросил соединить его с Амстердамом, но ему ответили, что это можно будет сделать не раньше, чем через час, тогда он отправился в бар, где и просидел все это время, потягивая настойку горечавки и потихоньку сняв под столом ботинки, благо кругом царил уютный полумрак.

— Мистер Канизиус? Это Ван дер Вальк. Я говорю из отеля «Кандагар», Инсбрук. Он где-то здесь. Он успел побывать в Германии, уехал оттуда с девушкой. Да, сошелся с молоденькой особой и, кажется, уговорил ее уйти из дома, никого при этом не предупредив. Естественно, сигнал о ее исчезновении поступил в германскую полицию. Теперь они вдвоем где-то здесь. В настоящее время уехать отсюда не так-то просто, потому что все границы взяты под наблюдение. Я не сомневаюсь, что смогу разыскать их, но здесь сейчас слишком много приезжих, так что поиски, возможно, займут несколько дней. Эти новости удивили вас?

— Не вполне, — ответил Канизиус. Голос его звучал сухо, невыразительно, но четко — он явно имел большой опыт в разговорах с людьми, находящимися от него на большом расстоянии. Телефонная линия была отлажена просто прекрасно — слышно было отлично, словно они говорили из соседних комнат. — Именно такого рода поведения я и боялся. Может разгореться скандал. Теперь вы понимаете, почему я был так настойчив в том, чтобы вы держали все в тайне. Местная полиция об этом знает?

— Они знают о девушке. Это оказалось хорошим предлогом для наведения справок. О нем еще не знает никто, только германская полиция, потому что его и девушку видели свидетели, но, естественно, в прессу они не пропустят об этом ни слова.

— Хорошо. Просто превосходно. Я не сомневаюсь, что вы сумеете найти хороший предлог и для того, чтобы исключить продолжение этой романтической эскапады. Тогда я буду знать, какие шаги мне предпринять. Я вам очень признателен за то, что вы смогли так быстро определить его маршрут и местонахождение, примите мои поздравления. Помните, мистер Ван дер Вальк, — осторожность. Он может сделать что-нибудь неожиданное, если обнаружит, что вы его разыскали.

— Вы думаете, что он не совсем в своем уме, так?

— Не стоит вам беспокоиться об этом, мой дорогой инспектор, — вкрадчиво предупредил Канизиус. — Помните, что все мы действуем ради его защиты и ради защиты значительных интересов. Позвоните мне снова, как только будут еще новости. До свидания.

Закончив этот разговор, Ван дер Вальк отправился пообедать. На свежем горном воздухе его неудержимо клонило в сон, а мышцы ног мучительно ныли. Он немного взбодрился портером, несколько смягчил новизну ощущений от прекрасных ботинок, подержав ноги в горячей, а потом в холодной воде. Но все равно чувствовал себя чрезвычайно уставшим и напряженным.

Он умудрился где-то потерять свои перчатки, так что ему пришлось приобретать новые, заодно он купил и солнцезащитные очки. А изучив свежую местную прессу, он начал понимать ситуацию и преисполняться сочувствием к мистеру Братфишу.

Ван дер Вальк неплохо говорил и понимал по-немецки, но местный диалект — это было выше его сил, в нем было обилие слов и выражений, которые просто-напросто сбивали его с толку. Он чувствовал себя словно рыба, вытащенная из воды; он никогда в жизни не стоял на лыжах и не собирался начинать — нет уж, спасибо, его ноги и так уже пострадали, когда он вернулся в свой номер, ему пришлось наклеивать пластырь. А ему еще предстояло ходить и ходить — он это прекрасно понимал. Снег, сплошные горы — его несчастные ноги терпели изо всех сил, но все это было как-то слишком.

Он не все понимал о Жан-Клоде Маршале… Говорить о том, что он не совсем в своем уме… Внезапное бегство с молоденькой немкой — он был уверен, что этот поступок не был обдуман заранее, — может, он в самом деле ненормальный? Канизиус не говорил об этом прямо, но явно предполагал такое. Анн-Мари заметила, что Канизиус уж точно не эксперт по состоянию и характеру ее мужа. Так что же за тип этот парень? Романтичный, импульсивный, не придающий значения последствиям своих действий. Здесь было что-то парадоксальное — он вел себя как мальчишка-школьник и будучи миллионером с огромным количеством денег на приватных счетах в банках крупнейших городов Европы, подписывая эти чеки именами наполеоновских маршалов. Он был наделен романтическим безрассудством и прозаическим блеском и звоном денег. Так в чем тут загвоздка? Да, конечно, он мог бы отправиться в библиотеку и составить список всех наполеоновских героев. Вполне вероятно, здесь имел какое-то значение Инсбрук: он смутно помнил, что среди них было несколько уроженцев Эльзаса — Страсбург являлся крупным маршальским питомником — с немецкими именами.

Он подумал о молодой немке. Сама невинность, смелость и честность. Что толкнуло ее на побег с Маршалом? Было ли между ними что-то в самом деле серьезное?

Он помнил слова Анн-Мари, что Жан-Клод не был охотником на женщин, его интересовала только она, жена, только она что-то значила для него. Ван дер Вальк не считал, что женщина солгала ему.

А если Маршала кто-то толкнул на этот странный путь, так это был Канизиус. Ван дер Вальк снова и снова возвращался к вопросу: что на самом деле так беспокоило Канизиуса? Действительно ли эта неожиданная эскапада богатого наследника грозила чем-то «Сопексу»? Было похоже на то, что они были уверены в том, что Жан-Клод совершил или мог совершить какое-то преступление, или они знали что-то, о чем не знал Ван дер Вальк? Или, может быть, Жан-Клод Маршал знал о них что-то такое, что они тщательно скрывали?

Ван дер Вальк не знал этого. У него, в который раз, возникло тягостное чувство, что ему слишком многого не сказали.

Какая информация могла быть у Жана-Клода о «Сопексе»? Или, возможно, непосредственно о Канизиусе? Мошенничество? Может быть, они убрали со своего пути кого-то? Крупные махинации с налогами? Мог ли он услышать или нечаянно обнаружить какие-то факты об этом огромном предприятии, об этом фантастическом состоянии, которые шокировали эту впечатлительную, неустойчивую романтическую натуру?

Он этого не знал. Собственно, в данный момент это его не очень-то и заботило. Со стоном он перевернулся на живот, прижался лицом к подушке и, чувствуя себя тяжело и неуютно, заснул.

Он еще не совсем проснулся, когда громкий стук в дверь возвестил о том, что уже половина девятого утра и ему принесли кофе. Зевая, он сел, почувствовав, что голоден.

— Войдите.

Горничная уже ушла, когда он заметил, что она принесла две чашки для кофе. Ну что ж, он был способен запросто уничтожить завтрак, рассчитанный на двоих! Вместе с тем, если рассуждать дальше, возможно, горничные в Инсбруке автоматически приносят завтрак для двоих! Он чистил зубы, когда снова раздался стук в дверь. «А, вернулась дурочка, разносящая неправильные завтраки!» Он сплюнул пасту и, обернувшись, обнаружил Анн-Мари, невозмутимо разливающую кофе!

— Доброе утро! Надеюсь, вы не против принять во время завтрака гостью. Черный или с молоком?

Прежде чем ответить, некоторое время ему пришлось потратить на то, чтобы привести в порядок мозги.

— Вы сами детектив или что?

— Канизиус сказал мне. Я действовала поддавшись внезапному порыву. Я летела с ночной пересадкой через Париж. Мой самолет приземлился два часа назад.

Все это было как-то слишком для нормального восприятия, когда он еще и кофе не пил. Он в полной мере ощутил экстраординарность происходящего. Она, конечно, имела полное право приехать сюда, появиться в его номере, но не так же внезапно вместе с утренним кофе. Однако каждый должен признать, что это не слишком приятное зрелище. Она выглядела очень молодо. В черных брюках и свитере — на ней были даже популярные здесь тяжелые ботинки. Он увидел перед собой ту девушку, которая пятнадцать лет назад вышла замуж за Жан-Клода Маршала. Он пил свой кофе и чувствовал себя болваном.

— Канизиус, — спокойно говорила она, поедая булочку с абрикосовым джемом, — он вообще обожает говорить людям вещи, которые они могут находить очень и очень неприятными, сказал, что он здесь с девушкой. Кто она? Обыкновенная безмозглая кукла из тех, что предпочитают горнолыжников?

— Я не знаю. Она приехала из Кельна. Он познакомился с ней там. Ей всего восемнадцать лет, она работает ассистенткой продавца в магазине, очень хорошенькая, прекрасно танцует и катается на лыжах, ее зовут Дагмар.

— Вот как? Действительно безмозглая кукла, — невнятно бормотала она с набитым булочкой ртом. — Жан-Клод, должно быть, сошел с ума. Меня это обеспокоило. С ним наверняка что-то происходит — именно поэтому я и приехала. А вы что думаете?

— Мадам, он ваш муж. Я должен только найти его.

— Но ведь это не преступление — сбежать с молоденькой девушкой из Кельна.

— Нет. Если только он ее не принудил к этому. Это было бы очень нежелательно. Опрометчивый поступок в том случае, если он в самом деле не хотел, чтобы его отыскали.

— Это не Талейран сказал, что опрометчивость больше, чем преступление?

— Я думаю, он имел в виду нечто среднее. Хотел бы я знать, что именно совершил ваш муж? Какое из преступлений?

— Почему вы так думаете?

— Возможно, потому, что я полицейский. Я должен побриться.

— Ну так давайте брейтесь. Я не возражаю.

Это сбило его с толку окончательно. Он чувствовал себя самым настоящим провинциальным придурком, это была чертовски неприятная ситуация. Принимая эту женщину, оказалось не так-то просто что-либо делать при этом. Зачем она приехала? И почему она распивает кофе в его комнате, когда он еще не успел побриться?

— Это будет очень нагло — спросить, что вы собираетесь делать?

Он почувствовал боль на челюсти и отдернул от лица бритву.

— Принять душ, — отрезал он, собирая свою одежду. «Должно быть, потому, что они такие богатые, а я не играю в этой лиге, я чувствую себя полным идиотом. Вернуться бы сейчас в Амстердам, сидеть писать в офисе рапорты. В Инсбруке я чувствую себя не в своей тарелке, особенно когда просыпаюсь и обнаруживаю у своей кровати жену миллионера, спокойно попивающую кофе», — раздраженно думал он.

Намек был достаточно ясный, он надеялся на то, что теперь она уйдет. Он вытирал волосы, чувствуя себя свежим, а потому бодрым и способным совершать разумные действия.

Она все поняла и ушла, но тут же вернулась. На его постели лежал молодежный, яркий, ужасно дорогой свитер — вещь того сорта, которые обычно выставляются в витринах дорогих спортивных магазинов, где у дверей обязательно стоит пара полицейских с дубинками. Он изумленно посмотрел на это. Она стояла у окна и невозмутимо курила.

— Что это?

— Свитер. Ваш, с таким вырезом, вещь здесь совершенно неподходящая. Вам еще нужны брюки — я их тоже привезла. И еще ботинки.

Он все смотрел на свитер. Выглядел он очень привлекательно, цвет хороший и вообще.

— Я должен сказать вам две вещи, миссис Маршал. Первое: я полицейский и не могу принимать такие подарки по совершенно очевидным причинам. Второе: я не беру подарков, даже в частной жизни, от женщин. Кроме того, обычно по утрам я пью кофе со своей женой.

— Вы городите полную чушь, — спокойно заявила она. — Если эта девушка также глупа, то Жан-Клоду проще всего посадить ее на поезд, чтобы она ехала домой. Вы никогда Не научитесь кататься на лыжах, если будете таким негибким и прямолинейным.

— А я и не собираюсь кататься на лыжах. Не хочу.

— Вы на горнолыжном курорте, — довольно резко сказала она. — Или вставайте на лыжи, или сидите на своей старой заднице.

Он только открыл рот, но тут же захлопнул его. Да, этим утром жизнь била ключом. А он был слишком стар.

— Надевайте. Он вам очень даже пойдет. И не надо этой детской чепухи по поводу «подарков», вы прекрасно знаете, что все ваши расходы оплачивает Канизиус. Вы ведь приехали сюда, так? На чем? На поезде, на такси или еще на чем-то? Надевайте.

— Вы что, ревнуете его? Или надеетесь увидеться с ним и заставить ревновать его?

Она просто смотрела на Ван дер Валька, не говоря ни слова.

Что ж, выбор у него небогатый: встать на лыжи или сидеть на своей старой заднице. Он взял свитер и начал натягивать его на себя. Пока его голова находилась внутри свитера, у него возникло ощущение, что его обхватила пара сильных, приятно пахнущих рук. Просунув голову в ворот, он сделал глубокий вдох, ощущение внезапно исчезло — руки моментально отпустили его. Женщина лежала на его кровати, закинув руки за голову. Несколько запоздалым движением она вернулась в сидячее положение, приподняв ноги в тяжелых ботинках.

— Я капризная, нервная, раздражительная персона, — спокойно проговорила она. — У меня была тяжелая травма. Я надеюсь, что увижу эту танцующую девушку, эту красотку. Я надеюсь, что увижу ее на середине олимпийской лыжни, и тогда я обойду ее, обойду, черт возьми.

Он причесался, усмехнувшись ее словам.

— Очень хороший свитер, да. Мне он начинает нравиться. А вы горнолыжница?

— Да. И если я борюсь, то борюсь по-настоящему. Я не желаю быть просто хорошенькой куколкой.

— А знаете, он вполне может быть где-нибудь в другой части Австрии.

— Соревнования начинаются сегодня. Девушки встанут на олимпийскую лыжню. Это привлечет огромную толпу зрителей.

— Понимаю. Вы говорите с таким энтузиазмом. Вы думаете, что это привлечет и его внимание?

— Ему нравится наблюдать за соревнующимися девушками. Конечно, если вы хотите совершить тур по Австрии, это ваше дело. Но это будет грандиозной потерей времени. Что ж, теряйте его, доставьте себе удовольствие. Это все не важно. Разве вы не понимаете?

— Понимаю. Все не важно.

— Вы все воспринимаете слишком серьезно, — раздраженно заметила она. — Здесь же все ясно как день. Жан-Клод сбежал, чтобы немного поразвлечься. Он подобрал где-то эту нелепую куклу и рванул кататься на лыжах. Вы разве не понимаете, что знать это — вполне достаточно? Здесь нет ничего серьезного. Забудьте об этом дураке Канизиусе. Он обратился к вам, потому что он старый слуга компании. Ну а раз вы оказались здесь — прекрасно, извлеките из этого собственную выгоду. Развлекитесь немного.

— С вами, — усмехнулся он.

— О, не надо мстить мне. Это была всего-навсего маленькая вспышка гнева. Подозревайте кого угодно и в чем угодно, если вам это нравится. Я горнолыжница, и мне нужен адреналин.

— И вы собираетесь принять участие в соревнованиях, так?

— Да. Когда дело касается соревнований, я любой девице дам сто очков вперед, и Жан-Клод прекрасно знает об этом. Как, кстати, зовут эту красотку?

— Дагмар Швивельбейн.

— О! Чудесное имечко! — рассмеялась она.

— А вот немцы не видят в нем ничего смешного.

— А я тем не менее вижу. Да еще для горнолыжницы!

— Так вы хотите просто подойти и похлопать его по плечу.

— Ну, скажите мне теперь, что вы бы сделали, если бы я не приехала сюда, чтобы разыскать его для вас?

— О, это было бы долгое и нудное мероприятие, — невозмутимо сказал он, не сводя с нее глаз. — Ездил бы кругом на машине, проверял все отели, рестораны, шале, сданные внаем, гаражи, магазины — все, если бы возникла такая необходимость. — Говорить ей, насколько мало энтузиазма проявила австрийская полиция, необходимости не было. Проверить все между Страсбургом и Фелдкиршем!

— Вы думаете? — Она пожала плечами. — Это же идиотизм. И вообще, забудьте, что вы полицейский. Я буду учить вас кататься на лыжах.

— Прекрасно, — невозмутимо отозвался он.

Горнолыжница! Ладно, он станет придерживаться ее версии; вообще в ее рассказе было достаточно правды для того, чтобы он не сомневался в том, что поступает правильно. Без сомнения, она хотела отыскать Жан-Клода, и, без сомнения, с ней это сделать гораздо легче, чем без нее. В огромной толпе он вполне мог бы и не узнать ее мужа. А уж она точно не ошиблась бы! Он, конечно, был уверен, что в конце концов отыскал бы Маршала самостоятельно, перевернув все от Страсбурга до Фелдкирша, — ведь люди должны где-то питаться и спать, а Маршал был к тому же богат и взыскателен в запросах…

Но какая это была бы работа! Он абсолютно не сомневался в том, что она была права — эти двое где-то в Инсбруке или в его окрестностях и они конечно же оставили след, по которому их можно найти. Он ничего не сказал о банковских счетах, но в банк с ней поехал — она собиралась в спешке и взяла с собой мало денег. Он подумал о том, что просто великолепно, что эти люди так легко могут получить деньги, для них это было словно напиться воды из-под крана — надо просто повернуть кран, и все, вот она, вода.

Он с интересом наблюдал за тем, как она обменивается шутками с банковским кассиром, а потом идет к нему, засовывая в карман своей куртки с капюшоном пачку австрийских банкнотов.

— У вас есть счет в Инсбруке?

— Нет — в Вене.

И вот теперь они стояли в толпе, наблюдая за соревнованиями. Нигде не было никаких признаков кого-нибудь похожего на Жан-Клода или его молоденькую подружку.

Лыжи никогда особенно не интересовали Ван дер Валька. Первый раз в жизни он смотрел соревнования. Ему нравилось, как девушки с шумом мчались по кривой, вспарывая лыжами снег, отклоняясь то туда, то сюда, сопротивляясь центробежной силе, зажав под мышками лыжные палки, лавировали между стойками и, с легкостью преодолев последний кусок спуска, тормозили, поднимая фонтаны снежных брызг. Это происходило очень быстро, выглядело очень грациозно и было очень захватывающе.

Девушка, преодолевшая спуск быстрее всех, не произвела на Анн-Мари должного впечатления.

— Коротконогая, скудоумная, сексуально привлекательная так же, как стакан выдохшегося пива. Точно так же.

— Да?

Здесь, возможно, было тысяч десять зрителей, а возможно, и больше, а еще пара тысяч рассредоточилась по всей белой долине. Люди заполонили все пространство, весь горный склон сверху донизу; толпа растянулась километра на четыре вдоль всей олимпийской лыжни, так что разглядеть в ней кого-либо было просто невозможно. В районе финишной прямой сгрудилась пара тысяч человек; возможно, он был среди них, наблюдая за соревнованиями в бинокль.

— Точно так же, — продолжала она. — По-настоящему хорошие лыжницы, на которых интересно смотреть, обладающие талантом и стилем, получили плохие стартовые номера, а у великолепных победительниц стиль как у джипа.

Он был полностью с ней согласен. Одна из лучших, по его мнению, девушек, стремительно и грациозно взрезавшая снег, ободряя себя громкими вскриками, слишком далеко отъехала от накатанного лыжного пути и попала на полосу льда, потеряв самообладание, она с воем врезалась в толпу. Ей тут же помогли подняться, но она снова плюхнулась в снег, смеясь.

Соревнования еще не завершились, но первая дюжина уже прошла трассу, так что настоящие фанаты, которых интересовали только лучшие участницы, а не само зрелище, как таковое, и которых не волновала бодрящая атмосфера праздника, уже покидали склон, направляясь к своим автомобилям, стоявшим у его подножия.

Ван дер Вальк не спускал глаз с парочки, беседующей метрах в четырехстах, может, пятистах ниже того места, где стояли они с Анн-Мари. Это ведь вполне могли быть Жан-Клод и его юная немка. Девушка в большой белой меховой шапке была одета в форму участницы; мужчина грузил лыжи на багажник красного фургончика. Проблема была в том, что еще по крайней мере тысяча парочек выглядела совсем как эта. А уж нос мужчины Ван дер Вальк не мог разглядеть вовсе, он видел только пятно лица. Он подрегулировал бинокль, поджидая, пока мужчина повернется в профиль, вдруг бинокль был вырван из его рук — это Анн-Мари заметила, чем он занят. Красный автомобиль подал чуть назад, а потом, выехав на дорогу, запетлял между соснами. Ван дер Вальк вернул себе бинокль и присмотрелся к машине. Это был «Фиат-2300».

— Обратите внимание, — удовлетворенно посоветовал он.

Это были они! Они в самом деле были здесь! Он вдруг почувствовал себя так, словно выпил в одиночку бутылку шампанского. Его ноги больше не были холодными, а его зрение больше не было нерезким. Он взглянул на свою спутницу; ее лицо было совершенно индифферентным.

— Ну?

— Я не могу с уверенностью сказать, Жан-Клод это был или нет, — покачала она головой. — Кто бы это ни был, когда я на него смотрела, он уже согнулся, залезая в машину.

Ван дер Вальк услышал явную фальшь в ее голосе.

— Австрийская полиция может отыскать этот автомобиль в течение получаса. — Он вовсе не собирался обращаться за помощью к австрийской полиции, но ему хотелось увидеть, какова будет ее реакция.

— Не будьте таким идиотом, — злобно выплюнула она. — Если вы позвоните в полицию, то вся эта нелепая история выплывет наружу. Вы не можете этого сделать. Да в этом и нет необходимости. Они наверняка приедут сюда завтра на слалом. Вам следует быть поосторожнее, это не слишком трудно.

— Гораздо проще будет выманить их прямо сейчас. Они без труда могут заметить нас… вас, я полагаю.

— Вы глупец… глупец — разве вы не понимаете, что именно этого и добивается Канизиус?

Он быстро направился вниз по склону, она поспешила за ним, чтобы не отстать.

— Стойте.

Он остановился. Автомобиль, который она взяла напрокат, был припаркован где-то в гуще толпы, шагах в пятидесяти от того места, где стоял «фиат» Жан-Клода.

— Пожалуйста, — попросила она, — сядьте со мной в машину, мне нужно вам кое-что объяснить. Вы ведь не станете совершать чего-нибудь неосмотрительного, пока не услышите то, что я должна сказать?

— Хорошо.

Она открыла автомобиль; в салоне стоял обычный, несколько спертый запах. Это был самый обыкновенный прокатный «рекорд». Официально во всем Инсбруке не осталось ни одной свободной машины, которую можно было бы взять напрокат, но она все-таки отыскала одну. Да уж, она умела взять то, что ей нужно.

Все утро ярко сияло солнце, но вдруг голубизну небосвода закрыли тяжелые серые облака, явно собирался пойти снег. Вчерашний снег толстым слоем покрыл всю долину, но дорога была расчищена, так что ехать можно было довольно быстро. Анн-Мари ехала несколько быстрее, чем хотелось бы Ван дер Вальку, но вела она прекрасно.

— Не слишком хорошая машина, как по-вашему? — Она пожала плечами. — Вообще, все они никуда не годные железяки. У меня побывали все, так что я знаю. У меня были и разные «феррари», и «мазерати», и «Испано-1930» с рулем из слоновой кости. На всех на них чувствуешь себя так же, как на детском самокате.

Горнолыжница! Или нет — он теперь думал о ней по-другому: горнолыжником был Жан-Клод, а не она… Его действия с грехом пополам объяснить было можно. Хладнокровно сманить за собой молодую девушку, ни на секунду не задумавшись о том, что ее семья будет беспокоиться за нее, о том, что наверняка они заявят об исчезновении в полицию. Не думая о том, что искать станут и его. Не говоря уже о девушке — люди никогда не станут просто сидеть, смирившись с тем фактом, что восемнадцатилетняя красавица бесследно исчезла. Нет, ни о чем таком он не беспокоился… Просто он приехал в Инсбрук от души покататься на лыжах, и ничто в мире его не заботило. Хотя… это не имело смысла. Им что-то двигало, точно. Он хотел быстро достичь чего-то. И Анн-Мари об этом знала.

Горнолыжники называют спуск с горы «воронкой». Ты прыгаешь в нее, и все. Выбраться уже невозможно. Тебя не может остановить ничто. Значение имеет только лыжня, больше ничего — ни то, что ты можешь сломать ногу или даже шею, когда обнаружишь себя задыхающимся, дрожащим в снегу, а может, хохочущим, как та девушка сегодня, или рыдающим, как три другие, которые попали на тот же обледенелый участок, что и она. Ты ничего не знаешь и ни о чем не думаешь. Ты просто есть там, действуют только твои мышцы и инстинкты, а скорость твоя почти сто километров в час. Сами по себе соревнования по скоростному спуску — нонсенс, потому что победить в них не может никто, потому что твое положение изменяется в минуту и самого именитого чемпиона можно опередить на сотую долю секунды. Здесь имеет значение только скорость, остановить тебя не может ничто, а каждый метр трассы может стать началом долгого пути по больницам. Но тем не менее никакой другой вид спорта не имеет такой магической силы и способности навсегда завоевывать сердца людей. Ван дер Вальк убедился в этом утром.

Нет, Анн-Мари была больше, чем просто горнолыжницей. В слаломе есть два пути. Или ты рискуешь, надеясь, что ни на что не наткнешься, или используешь все свое мастерство, заботясь о том, чтобы ни на что не наткнуться. Из-за этих хрупких, тонких стержней с трепещущими на них флажками ты можешь из легкой переливчатой стрекозы превратиться в убогую неповоротливую гусеницу. Их даже делают из специального мягкого, гибкого пластика, потому что сегодняшний слалом манипулирует такими высокими скоростями, что деревянные или бамбуковые ограничители трассы стали слишком опасными.

Для него на его слаломной трассе Анн-Мари была вроде флажка, которого ему с вершины горы не было видно. И все легкие, как у стрекозы, движения становились бессмысленными. Какое значение имеет точка поворота в тень или свет, качество смазки лыж и фиксации креплений, скольжение или прыжок, когда над всем лабиринтом висит густой туман непонимания? Когда он не видит флажка?

Она остановилась у «Кайзергофа» и выпрыгнула из машины, даже не взглянув на своего спутника.

— Пойдемте в мою комнату. Я хочу поговорить с вами в спокойной обстановке, а то здесь кругом полно болтливых журналистов.

Она остановилась на секунду, чтобы взять у администратора ключ. Двое журналистов ждали, когда освободится телефонная линия.

— Я же говорю тебе, что легкий вес — это преимущество на такой трассе, — говорил один.

— А как насчет длинного ровного участка в конце? — возразил другой. — Ее десять кило сэкономили для нее около секунды на этом участке, я засекал.

— Совершенно верно, друзья.

В комнате Анн-Мари скинула с ног тяжелые ботинки, сняла анорак, бросив его на стул с позолоченной отделкой в стиле барокко, и потянулась к телефону.

— Принесите бутылку виски и два стакана. — Она взглянула на Ван дер Валька и бросила: — Садитесь. — Поднялась, подошла к окну и выглянула в него — снова шел снег.

Он спокойно закурил. Что ж, она собирается поучаствовать в слаломе, а он собирается прикинуть, где располагаются флажки!

— Я хочу попросить вас прекратить поиски. Оставьте Жан-Клода в покое. Отправляйтесь домой и забудьте о нем. Я должна попросить вас об этом прямо. Как-никак, а я его жена. А ваша ответственность — это же просто формальность. О Канизиусе не беспокойтесь. Я сама разберусь с этим.

— Это все не так просто. Канизиус нанял меня не в частном порядке.

— Но ведь вы не можете арестовать его или вообще кого бы то ни было. Он ведь не совершал преступления.

— Даже если и так, то мне об этом никто не говорил, — сухо возразил он. — Я офицер полиции, действующий в соответствии с инструкциями, данными мне начальством. А инструкции эти простые: найти вашего мужа и выяснить, если это возможно, что он намерен делать.

— А почему вы думаете, что вам дали правильные инструкции?

— Мне не надо об этом думать. Мой начальник уверен, что они абсолютно верны. И мы уже получили очевидные доказательства того, что они верны. Увезти совсем молоденькую девушку из дома — это звучит достаточно безобидно. Тем не менее она несовершеннолетняя и пока еще не несет полной ответственности за свои действия. Все выезды в другие страны Европы находятся в данный момент под наблюдением. Вы никогда не слышали о такой статье — развращение малолетних?

Она налила себе в стакан изрядное количество виски и залпом выпила его, словно укрепляя себя для борьбы с твердолобым, настойчивым идиотом.

— Послушайте, когда я в первый раз увидела вас в Амстердаме, я подумала, что вы не глупый человек. Не верьте во всю эту чепуху. Вы же знаете и так, что все это просто предлог.

— Несомненно. С первого момента, когда я был введен в курс этой истории, я начал спрашивать себя, почему человек, ушедший из дома, — так уж получается, что для полиции такие дела обычны, — послужил причиной для того, чтобы на его поиски был послан инспектор криминальной полиции, коим я и являюсь, который должен отыскать его в одиночку и без лишнего шума. То есть в вашем случае имеет место совсем не традиционный подход к делу. К операции не подключен Интерпол, к операции не подключены никакие официальные организации, которые могли бы помочь в поисках. Все это очень необычно. На моей памяти и в моей практике такого еще не случалось.

— И почему, как вы думаете, это было сделано? — Голос ее был мягким, глаза блестели — возможно, на нее подействовало виски. Она налила себе еще порцию, потом, с некоторым опозданием, наполнила второй стакан. Подошла к нему и протянула его Ван дер Вальку. Он взял и отпил немного. Виски было превосходным.

— Я бы сказал, — монотонно продолжал он, — здесь немалую роль сыграло очень большое количество денег. Мистер Канизиус и его друзья, возможно, нервничают из-за того, что ваш муж может сделать что-то безответственное. Может быть, они боятся, что он совершит кругосветное путешествие, соря деньгами направо и налево.

— А вы разделяете их точку зрения?

— Я не должен разделять или не разделять чью-то точку зрения, мне за это платят.

Она печально покачала головой:

— Послушайтесь совета своего рассудка. Постарайтесь понять.

Он отпил еще виски, наслаждаясь его вкусом и крепостью.

— Людей, которые имеют большие деньги — очень большие, — понять довольно непросто. Они делают такие вещи, которые обычных людей, таких, как я, сбивают с толку. Я очень стараюсь понять, почему такой человек, как мистер Маршал, вдруг бежит из дома, не сказав никому ни слова. Почему он отправляется в Кельн во время карнавала и уезжает оттуда с хорошенькой девушкой, переодетой в мужскую униформу. Почему он, любитель зимних видов спорта, здесь не занимается больше ничем, кроме как наблюдает за соревнованиями девушек?

— Вам платят за то, чтобы вы не разделяли ничью точку зрения, — сказала она. — Сюда… еще немного виски. Прекрасно. Что ж, у меня есть, как вы заметили, очень большие деньги. И я заплачу вам за то, чтобы вы не были таким глупцом. Хотите, чтобы я сказала вам почему?

Она уже допила и вторую порцию виски и теперь потянулась к бутылке, налила себе и наклонилась налить ему. В этот момент Ван дер Вальк вдруг понял, что чрезвычайно привлекательная женщина в лыжном костюме, пьющая виски в спальне гостиничного номера с видом на горы, очень соблазнительный объект, такой же соблазнительный, возможно, как и восемнадцатилетняя девушка в костюме «девушки из свиты Принца» во время карнавала.

— А может быть, я объясню вам все в постели? — мягко сказала она ему прямо в ухо. От нее пахло здоровой женщиной и чуть-чуть сладкими духами, с этим ароматом смешался запах дорогой шерсти ее свитера, лыжной смазки, кожи и виски. Эта смесь ароматов была самой соблазнительной в мире. — Канизиус и его круг общения — они все очень честные, вы знаете. Снимите с меня одежду.

— Я вспоминаю, как одна женщина в Амстердаме сказала мне, что относительно таких вещей она совершенная испанка. Ну, так уж случилось, что я тоже.

— Вы думаете, что у Канизиуса есть что-то на Жан-Клода или на меня? Ведь так? — Она стояла прямо за ним, а ее руки обвивали его шею. — Вы хотите, чтобы я вам об этом рассказала. А я покажу вам, какая я испанка, — если хотите.

Он встал, взял со стола, куда она поставила ее, бутылку, наполнил свой стакан, выпил и с чувством выдохнул.

— Да, — сказал он, — я бы хотел знать несколько вещей. И я думаю, что мистер Маршал сможет мне все объяснить. Я бы хотел встретиться с ним. Я очень хотел бы встретиться с ним, и чем скорее, тем лучше. Если он собирается завтра пойти посмотреть женские соревнования по слалому, то я собираюсь пойти и отыскать его. А если его там не будет, то я переверну всю Австрию с ног на голову и буду трясти ее до тех пор, пока он не высунется. Немецкая полиция — может, он об этом и не подозревает — взяла под наблюдение все границы. Они хотят вернуть девушку. Так же как и я. Лечь с вами в постель было бы совсем неплохо, и есть только одна вещь, которую я хотел бы больше этого. Поговорить с вашем мужем. Это для меня самое важное. Я полицейский. Что думает или делает Канизиус, гораздо менее важно для меня, чем то, что думает или делает ваш муж.

— Хорошо, — секунду помедлив, сказала она. — Хорошо. Возможно, вы правы. Увидимся завтра.

— До утра, — кивнул он. — Спасибо за виски.

Официант усадил его за усыпанный хлебными крошками столик, за которым два журналиста все еще пили кофе, объяснив, что столик для одного найти невозможно по причине большого скопления народа. Н-да, Анн-Мари, несомненно, заполучила бы столик в единоличное пользование… Но это не имело значения. Он может с пользой побеседовать с ними. Как и всем, им наверняка нравится объяснять что-то несведущему новичку. Да и нет нужды представляться, ведь это так, ни к чему не обязывающая болтовня за завтраком.

— Она, конечно, непобедимая слаломистка — просто потому, что у нее самое подходящее для этого сложение: она не слишком тяжелая, но и не слишком невесомая.

— Пожалуйста, объясните мне, в чем суть этого вида спорта? — с набитым ртом попросил Ван дер Вальк. — Просто лавировать между флажками — по-моему, это как-то скучно и прямолинейно.

— Нет, нет, все совсем наоборот, — с энтузиазмом возразил один. Он сдвинул кофейные чашки и высыпал на стол из сахарницы ее содержимое. — Предположим, это склон, так… покрытый снегом. Но без всяких выбоин и кочек, ровный со всех сторон. Чтобы спуститься по нему, нужно обладать определенным набором знаний и некоторой сноровкой. Спортсмен вылетает из ворот, вот отсюда, и стремительно несется вниз, так, чуть отклоняется вправо, в следующих воротах, это рискованно, резко поворачивает налево… вот так… чтобы не терять преимущества, надо точно соизмерять свой вес и скорость… здесь — следующие ворота и новый поворот направо. Очень важна точность: всего лишних пять сантиметров в сторону — и ваши лыжи могут попасть в какую-нибудь ямку, а скорость очень большая, и нельзя терять ритм. Это чертовски сложно.

— А ритм изменяется, — решил не упускать возможности щегольнуть своими знаниями другой, — пролеты между воротами становятся другой протяженности, кажется, ворота довольно далеко друг от друга, но когда несешься по склону и проскакиваешь сквозь них, то серпантин становится более сжатым, где ворота стоят друг от друга на расстоянии трех-четырех метров вместо десяти — двенадцати, и спортсмен, который сначала танцевал танго, начинает танцевать твист.

— Цыпленка или телячью котлету? — спросил официант, составляя кофейные чашки на поднос.

— Телятину. — Знал он этих цыплят, худосочных и жестких, одинаковых во всех отелях, словно их на одном конвейере собирали…

— Пошли, Гарри, — не забудь о барышнях.

— Немного подождать никогда не вредно, — отмахнулся Гарри.

— Хорошенькие спортсменки, — объяснил другой, — норвежки. Мы учим их слалому, а они нас прыжкам с трамплина.

— Большой слалом — интервал тридцать метров, — добавил Гарри. — До свидания.

Н-да, слаломная трасса Анн-Мари явно была спланирована как-то хитро. Почему она изменила линию поведения? Почему она вдруг, так неожиданно, прилетела в Инсбрук? Почему она начала мешать ему и стала уговаривать оставить это дело, хотя сначала, там, в Амстердаме, ничего против не имела?

Да, Канизиус говорил с ней. Очевидно — и это нормально, Канизиус позвонил ей и обнадежил ее: у нас есть новости о нем, не волнуйтесь, что бы ни беспокоило его, мы это выясним… Нет, скорее всего, это было не так. Канизиус сделал какие-то злобные намеки по поводу того, что Жан-Клод уехал в Инсбрук с хорошенькой молодой немкой, и сказал что-то, что глубоко задело женщину. И Ван дер Вальк не был уверен, что ее действиями руководила тривиальная ревность.

Должно быть, сообщение Канизиуса шокировало ее. Он вспомнил ее слова: «Я единственная женщина, которая что-то значит для него». Да и та маленькая вспышка гнева, когда они пили кофе… нет, она не была наигранной. Но была ли это только ревность? Он не был уверен в этом. Слишком резко она изменила линию поведения, начиная препятствовать ему. «Я не могу с уверенностью сказать, он это был или нет». Что плохого случилось бы, если бы он встретился с Жан-Клодом, поговорил с ним и отправил его юную подружку домой, к маме? Совершенно точно, Анн-Мари не стала бы протестовать против этого!

Связано ли как-то ее поведение с Канизиусом? Он что-то сказал, или намекнул, или высказал какое-то предположение в недоброжелательной форме?

Ван дер Вальк этого не знал. Прежде чем отправиться спать, он пошел позвонить собственной жене.

У слаломной трассы собралось огромное количество народу. Разделившись на две половины, толпа заполонила склон, обступив ее с обеих сторон. После недельного закрытия для проведения соревнований олимпийская лыжня этим утром была снова открыта для всех желающих. Несколько людей с лыжами на плечах собирались подняться на холм и испытать себя на этом поприще, ободренные и возбужденные вчерашними подвигами девушек. Даже лучшие из них не были достаточно умелыми, достаточно опытными для того, чтобы спуститься по этой трудной трассе достаточно быстро и красиво, и некоторые могут хорошо поплатиться за тот кусок, который они не могут прожевать, — сломанной ногой или вывихнутым плечом. Ван дер Вальк, цинично усмехнувшись, подумал, что австрийцы подготовились к этому. Внизу, у лыжни, стоял вертолет — если кто-нибудь получит серьезную травму, его немедленно отправят в больницу.

Толпа стояла вокруг трассы, к низу холма народу становилось все больше, воздух был пропитан возбуждением и волнением, исходящим от людей. Кругом стоял шум: непрерывно бормотали зрители, непрерывно бормотали журналисты, перекрывая этот гул, что-то вещал громкоговоритель. Проверяли свое оборудование радиостанции, у самой трассы устанавливали телевизионные камеры, везде сновали организаторы, размахивая, наверное, какими-то чрезвычайно важными бумажками. Словно муравьи, на трассе суетились рабочие, проводя последние приготовления — закрепляя на кольях канаты, ограждающие толпу, расставляя на положенном расстоянии флажки на лыжне, трудолюбиво выравнивая лыжню между воротами и утрамбовывая снег. За деревянными щитами с рекламными баннерами пилот вертолета активно флиртовал с медсестрой, наслаждаясь чашкой горячего кофе. Взад-вперед носились репортеры, размахивая микрофонами, микрофоны болтались у них на галстуках, провода волочились за ними, как хвосты, напоминая шлейфы бальных платьев.

Напряжение все нарастало. Последние большие, решающие соревнования в этом сезоне. Вчера соревновались австрийские спортсменки. Покажут ли француженки лучшую технику? Эта тема муссировалась в толпе непрерывно. Но Ван дер Валька это совершенно не интересовало. Он уже отыскал припаркованный красный «фиат» и теперь не спускал с него глаз.

Анн-Мари, с лыжами на плече, беседовала с каким-то знакомым репортером — создавалось впечатление, что она знала всех на свете!

— За ночь выпало еще десять сантиметров снега, но он хорошо слежался со старым слоем. Снег хороший, лыжня будет быстрая. А обледенелые участки — все думают, что они могут сыграть на руку француженкам. Я чувствую себя в прекрасной форме. Ну, пойду наверх.

— А я пока побуду здесь.

— Как хочешь.

Ван дер Вальк навел бинокль на группу, поднимавшуюся на фуникулере; его внимание привлекла большая меховая шапка. Точно такая же казачья шапка была на голове у «девушки из свиты». Может, это она, а может, и не она — он не мог хорошенько разглядеть девушку. С ней был мужчина — может, он, а может, и не он. Ван дер Вальк засунул бинокль за пазуху и кенгуриными скачками понесся вниз, то и дело поскальзываясь и проваливаясь в снег. Ближе к подножию горы передвигаться стало легче — он побежал быстрее.

Толпа заметно поредела, так что долго ждать ему не пришлось. Заинтересовавшие его мужчина и женщина были далеко впереди, Анн-Мари сидела в кабинке перед ним. Как же медленно двигается эта штука — покачиваясь, вибрируя, гудя. Внезапно выглянуло солнце, восхитительно теплое и ласковое на фоне холодного воздуха.

— Лыжня скоро станет скользкой, словно ее смазали маслом, — заметил мужчина, сидевший рядом с ним.

Перед ними открывался великолепный вид на слаломную трассу, по которой уже легко скользил вниз первый спортсмен.

Он выпрыгнул из кабинки, не надевая лыж, чтобы не терять времени, и бегом бросился к началу трассы. Да — там была Анн-Мари, она стояла на коленях и что-то делала с креплениями на своих лыжах, он видел ее лицо, судя по его выражению, она была чем-то недовольна. Около полудюжины человек ждали своей очереди на спуск по трассе. Ван дер Вальк споткнулся на свежем снегу; очередной спортсмен оттолкнулся в чрезмерно претенциозном прыжке, очень быстро пролетел метров тридцать, потом вдруг замахал руками на манер ветряной мельницы, врезался в небольшую кочку, потерял обе лыжи и грациозно исчез в великолепном мягком сугробе — ему повезло, приземление было мягким, и он остался цел и невредим. Компания молодых людей и девушек, находившаяся на вершине горы, веселилась от души, наблюдая за полетом незадачливого горнолыжника. Ван дер Вальк добрался до Анн-Мари. Она уже надела лыжи и, как раз когда он, задыхаясь, подошел к ней, обернулась.

— О, и вы здесь. Пришли понаблюдать за моим спуском. — И тут они оба заметили высокую меховую шапку. Он схватил ее за рукав; двое лыжников готовились начать спуск — они стояли наклонившись вперед, держа лыжи ровно; Анн-Мари пронзительно вскрикнула:

— Жан-Клод! Жан-Клод!

Он видел мужчину всего несколько секунд, прежде чем его загородил какой-то толстяк, который уже направил свои лыжи вниз и осторожно, немного вкось стал скользить вперед. Нос Жака Анкетиля!

Маршал смотрел на них всего секунду. Он увидел свою жену, потом на семь сотых секунды (время высвечивалось на электронном табло) задержал глаза на фигуре Ван дер Валька. Дольше медлить он не стал. Положил руку на спину девушки в меховой шапке и вытолкнул ее на склон. Направив свои лыжи вниз, он последовал за толстяком. Зажав палки под мышками, он легко и быстро полетел вниз.

Анн-Мари воткнула палки в снег и, тяжело дыша, заправила волосы под шапочку.

— Вперед, черт вас побери, вперед! Догоните их, сделайте что-нибудь, встаньте на голову, но достаньте его! Мне надо поговорить с ним! Я должна! Ну давайте же, чего вы ждете?!

Маршал догнал девушку, чуть свернув в сторону, чтобы оставить ей побольше места, и пролетел мимо нее. Она скользила осторожно — такая скорость была слишком велика для нее, — но довольно уверенно. Анн-Мари, судорожно вздохнув, бросилась на лыжню.

А он не мог кататься на лыжах! Вот сейчас бы пригодилось… Он сломя голову, как сумасшедший бросился к канатной дороге. Он несся, спотыкаясь, скользя, и в конце концов неуклюже повалился в снег. Поднялся, чертыхаясь сквозь зубы, побежал дальше, чувствуя, что повредил плечо.

В подъехавшей кабинке сидел один из «горных гномов» — пожилой человек со специфическим для этих мест выговором, морщинистый сухой человечек в куртке с капюшоном, которая была ему явно велика.

— Что-нибудь вывихнули? — проскрипел старикашка.

Ван дер Вальк стряхнул с себя снег и тихонько выругался. Плечо болело. Но горный воздух бодрил, не давая ему окончательно упасть духом.

— Мы сделаем этих француженок, — заявил старичок.

«Время — пятьдесят девять восемьдесят три», — объявили по громкоговорителю, но эхо заглушило имя.

— Кто? Кто? — взволнованно закаркал «гном». — Это быстро, очень быстро!

Ван дер Вальк ошеломленно посмотрел на него.

Они уже почти доехали до подножия холма, когда прозвучали сильные аплодисменты.

«Новое лучшее время — пятьдесят девять восемьдесят одна!» — объявили по громкоговорителю.

— Это один из наших?! — завопил старичок, сотрясая от возбуждения кабинку.

— Несомненно, один из наших, — пробормотал Ван дер Вальк, с трудом пошевелив поврежденным плечом. — А вы что думали, марсианин?

Спрыгнув с подъемника, он размашисто зашагал по истоптанной тропинке, вид у него при этом был самый несчастный, а сердце все еще захватывало от высоты, с которой он только что спустился. Так, в самом низу трассы не было видно ни меховой шапки, ни выдающегося носа, ни черных брюк и белого свитера. Ну и куда они все подевались? В трехстах метрах впереди него заурчал мотор вертолета. Как только Ван дер Вальк взглянул на него, вертолет неуклюже наклонился, оторвался от земли и закрутился, набирая высоту. Под ним заклубилась снежная пыль, поднятая потоками воздуха от винтов. Вертолет проурчал прямо у него над головой — наверное, на трассе кто-то здорово упал.

А потом он увидел Анн-Мари, только что докатившуюся до конца трассы. Он подбежал к ней.

— Где они? — изумленно осведомился он. — И каким образом я вас опередил?

— Я упала, — сконфуженно призналась она. — Это было грандиозно. Загляделась на девушку впереди себя, меня занесло вправо, и я слетела с трассы. Потеряла обе лыжи, сбила дыхание. Та-ак, глядя на вас, можно сказать, что вы тоже упали. Вывихнули плечо?

Он не смотрел на нее. У подножия холма снова поднялась суматоха, толпа наблюдала за очередным финишем, оживленно жестикулируя и крича. Мимо них тяжело протопал ботинками полицейский.

— Кто-то угнал этот чертов вертолет!

Анн-Мари рассмеялась — это был мягкий, чистый смех, но с легким оттенком злорадства. Ван дер Вальк тоже бы расхохотался, правда в несколько другой ситуации, это была шутка как раз того сорта, которые он ценил. Но сейчас от горного воздуха у него перехватило дыхание, он потихоньку потер плечо. Н-да-а… комбинация мастерства и нахальства — вот к чему приводит обладание большими деньгами. Жан-Клод забрал с собой и девушку. Красотка снова сбежала.

В Инсбрук он вернулся один. Теперь он сидел, втирал в плечо какую-то мазь и размышлял, каким выглядел идиотом. Барахтаясь в снегу…

Этот крик Анн-Мари… Это не был приветственный возглас, и не был возглас удивления, и не был гневный выкрик. Это был крик-предупреждение. Он не мог понять одного: почему Жан-Клод снова забрал с собой девушку? Что заставило его принять такое решение? Маршал увидел, что у Ван дер Валька лыж нет, но у его жены они были. Девушка потеряла на старте секунд тридцать, — опытная лыжница, Анн-Мари вполне могла догнать ее. Чтобы скрыться самому, Жан-Клод вполне мог использовать свой «фиат», он бы успел, но он сделал другой выбор — решил подождать девушку. В эти несколько секунд, возможно, за минуту он принял экстраординарное рискованное решение — угнать вертолет, принадлежащий правительству Австрии.

Конечно, на самом деле это было не так рискованно, как казалось на первый взгляд. Никто не обратит внимания на вертолет, он может посадить его где угодно и получить по крайней мере полчаса форы. Австрийская полиция, которая понятия не имеет о пропавшем миллионере из Амстердама и не слишком интересуется пропавшей юной продавщицей из Кельна, не станет особенно волноваться и из-за вертолета — рано или поздно они все равно вернут его. Его угон они вполне могут записать на счет подгулявших студентов, благо их тут в достатке.

Он зашел в бар; после ослепительно сияющей на солнце бескрайней белизны снега глаза отдыхали в приятном полумраке, а воздух после гор казался несколько спертым. Он мрачно заказал коньяк. В голове его царил полный беспорядок, кое-что, конечно, прояснилось, но в целом…

Жан-Клод Маршал заскучал. Ему навязла в зубах его жизнь, в которой не было ничего захватывающего. И вдруг его осенило. Так бывает — человек вдруг обнаруживает, что все дается ему слишком легко. В его полном распоряжении огромное количество денег, и, вообще, у него все хорошо. Он получает все, что ему заблагорассудится, затрачивая на это минимум усилий. Если он теряет шестипенсовик, то взамен находит полкроны — они лежат прямо у него на пути. Доставить ему удовольствие не может ничто, включая любой из человеческих пороков, даже преступление. Решение простое — бежать. Просто потому, что он устал от этой легкости.

Нет, здесь было что-то большее. Он боялся. Канизиус направил по его следу полицию. Но он об этом не знал, хотя предполагал, что такое может быть. В ту секунду, когда он увидел Ван дер Валька, он осознал опасность в полной мере. Канизиусу что-то о нем известно. Возможно… хорошо, допустим, он совершил преступление. Возможно, он откуда-то сбежал. Возможно, — это только гипотеза, — он когда-то стал виновником дорожно-транспортного происшествия и скрылся, ну, или еще что-то в таком же духе.

Но почему тогда все случилось так неожиданно? По какой-то причине в какой-то определенный момент Канизиус стал представлять для Маршала такую серьезную опасность, что ему пришлось бежать.

Анн-Мари об этом хорошо знает. Но сначала она не принимает этого всерьез, а вот когда Канизиус звонит ей и говорит… Может, он позлорадствовал тогда, и они поругались. Когда Ван дер Вальк позвонил ему сказать о немецкой полиции, он немного поспешно вообразил, что его юный друг Жан-Клод Маршал уселся на пороховую бочку.

«Итак, — размышлял Ван дер Вальк, — я оказался в безвыходном положении. Анн-Мари лично убедилась в происходящем и очень испугалась; она совершает поспешные необдуманные поступки: предлагает мне деньги, очень много денег, предлагает переспать со мной — просто для того, чтобы я забыл о Жан-Клоде.

А Канизиус по причинам, которые мне неизвестны, станет все упорнее настаивать на том, чтобы я преследовал Жан-Клода, тем самым заставляя его решаться на все более опрометчивые поступки, а может, и на преступление. Все это выглядит таким образом, что Канизиус сознательно обратил внимание полиции на Жан-Клода…

Самое благоразумное сейчас — отправиться обратно в Амстердам и составить подробный, но осторожный рапорт, в котором вразумительно объяснялось бы, что все это время нас водили за нос и почему, в тот самый момент, когда я почти схватил за воротник Жан-Клода Маршала, я предпочел этого не делать. Потому, что я недостаточно информирован о причинах, почему это необходимо сделать.

Но против этого решения можно выдвинуть несколько довольно веских аргументов. Во-первых, это может выглядеть так, словно я переспал с Анн-Мари, ну, по крайней мере склонялся к этому — или еще хуже! Я ведь необдуманно принял от нее свитер, который она для меня купила!

Во-вторых, самая главная причина — юная «девушка из свиты». Не только то, что она была очарована и захвачена тем, что казалось ей романтическим приключением. Еще бы! Тайком сбежать из родительского дома с богатым красавцем! Но в данный момент Маршал, по причине, известной только ему, а может, довольно смутной и для него, не может бежать. Он загнан в угол и испуган. Способен ли он пойти на больший риск, чем угнать вертолет?»

Ван дер Вальк мог понять особенное очарование юной девушки для мужчины, которому опостылели искушенные богатые красотки; он мог понять возбуждение Маршала оттого, что он похитил девушку, вывез ее в другую страну покататься на лыжах, пусть за ними охотится полиция! Для кого-то это было бы слишком трудно, а для Маршала — волнующе, ведь он рисковая, безнадежно романтичная натура, это было понятно.

Но любил ли он ее? Насколько серьезны их взаимоотношения? Беспокоило ли его то, что он втянул ее в такую запутанную ситуацию, что ей трудно это осознать? Она-то любила его, несомненно, сильно, безоглядно: для него она могла бы пожертвовать чем угодно. Но он — он положил невинность совсем юной девушки на алтарь собственной скуки.

Итак, главной задачей Ван дер Валька было во что бы то ни стало вернуть юную Дагмар Швивельбейн ее убитым горем родителям в Кельн. Хайнц Штоссель был абсолютно прав — Маршал здесь не важен, главной фигурой во всей этой истории был не миллионер Жан-Клод, не Анн-Мари де Миус, экс-чемпионка по лыжам, не Канизиус, региональный менеджер одной из крупнейших в мире финансовых трастовых компаний, а восемнадцатилетняя продавщица магазина спортивных товаров в высокой казачьей шапке и высоких ботинках — в костюме, подчеркивавшем красоту ее ног и лица на карнавале. Ван дер Вальк допил коньяк и попросил у официантки пару кофейных зерен, чтобы отбить запах алкоголя.

Мистер Братфиш сидел на столе и говорил по телефону.

— Совершенно верно… повреждений нет?.. Ну что ж, значит, тогда и беспокоиться больше не о чем, так?.. Да, конечно, но это может подождать до завтра… Да, договорились. — Он положил трубку, потянулся за забытой в пепельнице тлеющей сигаретой и усмехнулся Ван дер Вальку: — Ну что, нашли вашего миллионера?

— Ну что, нашли ваш вертолет?

Брови Братфиша удивленно поползли вверх.

— Не слабый ветер, да? — Он поднялся и выглянул в окно. — Облака, явно становится теплее — ветер изменился, снег станет липким. Если бы это случилось вчера, мы бы проиграли слалом.

— Я там был, но мои мысли были заняты совершенно другими вещами.

— А, француз. Так это были вы. Он бросился бежать, когда увидел вас?

— Он меня не знает. Должно быть, догадался, что я из полиции. Сюда приехала его благоверная, предположительно для того, чтобы помочь найти его. Я был с ней. Она закричала, что видит его, — совершенная глупость с ее стороны. Мы были на самом верху, у начала трассы. Он-то был на лыжах, а я — нет. Да и все равно, я вообще не умею кататься на лыжах, так что я спустился по канатной дороге. Но он применил удивительно радикальный способ, чтобы сбежать.

— Все не так страшно. Мы особенно не волновались. Вертолет такая вещь, которую довольно трудно спрятать. Поэтому и найти не так сложно. Поиски отняли у нас всего пару часов. Вообще-то он особенно и не прятал машину. Приземлился в верхней части долины, среди сосен. Может, мы провозились бы с этим делом дольше, но мы послали другой вертолет отыскать первый. С прошлого года у нас их два. — Он затушил окурок, выудил откуда-то со стола наполовину отъеденный кусок хлеба с сыром и принялся жевать его белыми крепкими зубами, неаккуратно роняя на пол крошки. — Одно раздражает — я не успел как следует пообедать.

— И?..

— Да, признаю, это все меняет. Так вы говорите, что с ним девушка? Эта… немка?

— Да.

— Все как-то очень сложно, а? Я имею в виду, что я не знаю, по какой причине вы гоняетесь за ним, но, когда он увидел вас, он со страху угнал наш вертолет. Для вас это не имеет большого значения, правильно? Я имею в виду, у него не было намерения воровать вертолет, так что здесь имеет место простой угон. Правда, угон вертолета немного более опасное и серьезное мероприятие, чем, например, спортивного автомобиля. Но если он решается на такую вещь, это заставляет меня думать, что здесь что-то не так, здесь, вероятно, что-то нечисто.

Что ж, Братфиш, возможно, несколько легкомысленный тип, но отнюдь не дурак.

— Я вообще понятия не имею, что у него на уме. Мне были даны конкретные инструкции — найти его и выяснить, с какой стати он, ни слова не говоря, исчез из дома. Может, он что-то и задумал, но я об этом ничегошеньки не знаю. Совершенно точно, что он чувствует себя загнанным в угол и, вероятно, способен пойти на более рискованный шаг, чем угон вертолета. С ним юная особа, которая совершенно не в курсе дела, что происходит.

— М-м-м… — Братфиш задумчиво погрыз кусочек сыру и решительно положил его в рот. — Лучше будет поехать посмотреть, что и как. Вы тоже должны поехать, потому что вы можете опознать этого парня. У нас-то ведь описания нет. Знаете, конечно, я повел себя равнодушно, когда вы пришли ко мне вчера вечером, но это потому, что ваши объяснения и просьба выглядели какими-то… таинственными, что ли. А мне никаких сигналов обо всем этом не поступало. Однако я могу действовать по присланному нам сообщению о девушке из Кельна. Вы понимаете, почему я не принял вас всерьез? На нас висит ограбление ювелирного магазина, совершенное прошлой ночью, да еще и прямо на нашей улице. Просто наглость! Я бросил на это дело все ресурсы. Но теперь я понял, что ваше дело тоже… В общем, пойдемте. — Он сбежал по лестнице и вышел на улицу.

У входа в управление была припаркована его машина, старый добрый «БМВ», чрезвычайно прочный и гораздо более быстрый в деле, чем на вид.

— Дайте мне описание вашей парочки, я передам его по радио. — Он нажал кнопку радиопередатчика. — Марк, долина не слишком широкая, они, скорее всего, там, все дороги взяты под наблюдение. Они бросили вертолет и отправились дальше на лыжах.

Через некоторое время усердной работы мальчиков-разведчиков они обнаружили шале, где остановились Маршал и его красавица. Конечно, там никого не оказалось. Обстановка там была самая обыкновенная — таких шале в горах полным-полно. По всему дому было разбросано множество дорогих вещей, начиная от роз — в это время года их доставляют в Инсбрук самолетом из Голландии — до великолепной японской камеры, в которой, увы, естественно, не оказалось пленки. Трудно было сказать, возвращались они сюда или нет. Вряд ли они потащили с собой какой-нибудь серьезный багаж: кругом была разбросана одежда, купленная в Мюнхене и в Инсбруке. Тщательный обыск дома ничего определенного не дал.

Вернувшись в Инсбрук, они проверили документы и выяснили, что это шале принадлежит итальянскому бизнесмену: вполне возможно, он являлся приятелем Маршала и, совершенно очевидно, был как-то связан с «Сопексом»! Больше ничего подозрительного или необычного, что могло бы навести на след Маршала и его девушки, им узнать не удалось.

— Они могут предпринять попытку выбраться из Австрии.

— Что ж, для этого у них не так уж много возможностей, — довольным голосом заявил Братфиш. — Мы знаем о красном «фиате», так что им придется добывать другой автомобиль. А мы предупредим о них все гаражи и бензоколонки. Самолет улетел только что, а на каждом поезде, выезжающем из Австрии, у меня есть свой человек. Ему остается только идти через долины, и что это ему дает? Двигаться в направлении Зальцбурга или в Ворарлберг, дальше в сторону Констанса, а потом в Германию через Миттенвальд и Гармиш или южнее, к Бреннеру. Это самый вероятный маршрут, но, черт побери, Бреннер заблокировать легче легкого!

— А как насчет горных троп? По-моему, он здорово управляется с лыжами.

Братфиш рассмеялся:

— Вы ведь мало что знаете о горах, так? Во-первых, кругом навалило неимоверное количество снега, а главная горная дорога заблокирована. Во-вторых, сменился ветер, в такую погоду велика вероятность схода лавин. Никто, у кого есть хоть капля мозгов, не рискнет отправиться в горы, словно заправский бойскаут, разве что только у него на совести что-то уж совсем плохое, но все равно выше чем на пятьсот метров он не поднимется. Отправляться сейчас в горы равносильно самоубийству. Нет, этот ваш парень на такое не пойдет. Подождите еще двадцать четыре часа, и он будет у нас в кармане вместе со своей девочкой.

Вернувшись в «Кайзергоф» и идя на ужин, Ван дер Вальк чувствовал себя несколько не в своей тарелке. Там вовсю гудела шумная вечеринка: французская лыжная команда с толпой тренеров и поклонников из производителей лыж и необходимых к ним аксессуаров, сопровождаемые множеством журналистов, а также идентичные им, но только австрийские представители закатили грандиозную гулянку в честь окончания сезона соревнований. Все призы были торжественно вручены, речи произнесены со всеми необходимыми банальностями, здесь был и бургомистр, и президент международной федерации, и представители пяти национальных федераций, и Альпийского клуба, и… Анн-Мари уехала. Она погрузила свои лыжи на взятую напрокат машину и отбыла в начале второй половины дня — так сказал портье. Нет, она была одна. Нет, ей никто не звонил и не оставлял никаких сообщений ни устно, ни письменно. Сама Тоже никому никаких сообщений не оставляла. Нет, она выглядела совершенно спокойной и всем довольной.

Это было довольно легко проверить. Анн-Мари, одна, да, совершенно одна, да, они абсолютно уверены в этом, полчаса назад пересекла границу в Фюссене, да, она все еще на машине, которую взяла напрокат, лыжи на багажнике. Они подробно рассмотрели ее — да, все в порядке.

Черт возьми, где это — Фюссен? Он что-то слышал об этом месте, кажется, у них там есть своя хоккейная команда. С минуту поплутав по карте, он отыскал это место — маленький городок прямо на границе с Германией, примерно в тридцати километрах от Гармиша. Но это абсолютно ничего не значило. Анн-Мари надоели горы, и возможно, она почувствовала тягу к другим местам, в Голландию, например.

Ван дер Вальку никак не удавалось заснуть. Он слишком устал и слишком перенапрягся. Плечо его распухло, одеревенело и так болело, что он не мог на нем лежать. В полночь он все еще бродил по Инсбруку. Спортсмены, которые во время соревнований спали по двенадцать часов в сутки, чтобы подзарядить свои батареи, теперь, когда сезон завершился, все никак не могли успокоиться и пировали от души. После месяцев полного отказа от алкоголя, от курения, от сладостей, после месяцев сидения на удручающей диете, когда они питались грейпфрутами, сырой морковью и непрожаренным мясом, девушки словно с цепи сорвались. Его это не удивляло — да поживи он такой жизнью несколько месяцев, он бы умер, наверное. Но в настоящее время он не был расположен к веселью — радостным крикам, воздушным шарам и танцам, поэтому он нашел маленький бар, где смог спокойно посидеть и как следует выпить, чтобы взбодрить и тело и душу, а еще подумать в уединении.

Самым сильным магнитом, конечно, была Вена. Но Жан-Клод не мог знать, насколько серьезно австрийская полиция может отнестись к поимке людей, которые покусились на принадлежащий правительству вертолет — самый дорогой инструмент для поисковых бригад, работающих в горах. В Альпах вертолет — это как священная корова, потому что в горах слишком много мест, где мостиком между жизнью и смертью служит только воздух.

Еще был Цюрих. Ван дер Вальк был совершенно уверен в том, что миллионерская сущность Маршала не игнорировала бульвары Цюриха — города маршала Андре Массена.

Ну и в каком же направлении прыгнул котик? Совершенно точно, что не в Германию, где каждый полицейский знает о юной продавщице и где запущена безотказная машина Хайнца Штосселя. Югославская, чешская и венгерская границы отпадают по понятным причинам, остается Швейцария или Италия. Так, поезда отпадают, так как Маршала немедленно опознают по паспорту — они в поездах проверяются обязательно. Значит — автомобильные дороги. Они могут спрятаться в грузовике или сделать что-то в том же духе. Все это хорошо, но он уже кое-что знал о характере Маршала, так же как и о наличии у него огромного количества пачек банкнотов: прокрасться в страну как беженец или незаконный эмигрант — нет, это совсем не в его стиле. Скорее уж он выкинет что-нибудь совершенно безрассудное, ведь этот парень — любитель блефовать и рисковать, даже если его поймают, он попытается дать взятку. Перед его мысленным взором как живая стояла картина — Маршал пересекает границу с Италией на великолепном «роллс-ройсе», слегка покачивающемся из стороны в сторону, с развевающимся на ветру флагом Эфиопии…

Нет, все бесполезно; он не мог уснуть даже после половины бутылки бренди. В четыре утра он снова отправился на несимпатичные в это время суток улицы в поисках человеческого общества. Опыт и чутье подсказали ему, что он сможет найти тепло на железнодорожном вокзале.

Человечество было только что из постели, небрежно умытое и неразговорчивое; запах влажной одежды дисгармонировал с ароматом свежего хлеба и кофе. От человека, который оказался рядом с Ван дер Вальком, исходил насыщенный сельскохозяйственный запах лежалого сырого сена, он явно пренебрежительно относился к ежедневному утреннему бритью и ранним утром корректировал свое настроение хорошей порцией рома в кофе. Дул влажный теплый ветер, над станцией висел густой туман. Было ужасно холодно, но бодряще свежо, моросил мелкий, липкий, мокрый снег, очень похожий на дождь. Ван дер Вальк с облегчением подумал, что в этом сезоне с зимними видами спорта уж точно покончено.

У него противно резало глаза, а кожа стала болезненно чувствительной — так всегда бывает после бессонной ночи, особенно проведенной на ногах. Его сосед — какой же затхлостью несет от его короткого пальто! — безмятежно проспал до тех пор, пока не подошел его поезд, только тогда он чудесным образом мгновенно проснулся. А в поезде он, без сомнения, еще хорошенько вздремнет до самого Зальцбурга, покачиваясь из стороны в сторону в такт движению поезда, с открытым ртом, распространяя вокруг себя благоухание ромового перегара.

Ван дер Вальк, уйдя в себя, курил, это был особенный вид этакой философской медитации, которой можно достичь только в пять утра в поезде, наполненном рабочим людом. Остатки кромешной ночной темноты рассеивались голубыми и оранжевыми ослепительными огнями, подсвечивающими мокрый серо-синий снег. Горы возвышались огромными, нереальными сгустками черноты. Ван дер Вальк думал о страсти.

«Существует две ее разновидности, — размышлял он, — северная, которая предполагает высокие чувства и высокие представления. Это относится к нам: ко мне, к немцам, к скандинавам, к англичанам, к американцам. Мы разыгрываем слезливые мелодрамы, но настоящих страстей не испытываем, а только представляем их, да так живо, что вводим в заблуждение самих себя, полагая, что мы готовы на все ради предмета обожания, на любой драматический поступок. Да, таковы наши романы, которые на самом деле никакие и не романы, а всего-навсего романтические фантазии. Мы фонтанами льем слезы над нашими страстями, но не испытываем их; порой мы совершаем попытки самоубийства, но только лишь от жалости к самим себе. В общем, все наши переживания — сплошной театр, хотя и очень достоверный.

Настоящие чувства и страсти испытывают уроженцы юга, латинцы. Почитайте французские или итальянские газеты. Здесь преступления на почве страсти совершаются сплошь и рядом, в отличие от Северной Европы, где такие происшествия чрезвычайно редки. Здесь для мужчины застрелить свою жену, а потом, вероятно, и себя — поступок вполне приемлемый и психологически возможный. Мужчина с недостатком воображения и эмоциональности, ну, например, продавец, консультант или коммивояжер, специализирующийся на распространении удобрений, станет пытаться удержать свою подругу, которая вдруг начала встречаться с управляющим магазином, заявив об этом в местное отделение полиции.

Такой человек, как я, например, со сверхактивным воображением, купит игрушечный пистолет и разыграет из себя Отелло в своей обывательской спальне. А дай ему настоящий пистолет, он устроит еще более драматическое представление, и если он адекватный, интеллигентный человек, то, прежде чем выстрелить, он позаботится о том, чтобы пуля попала в потолок спальни.

Чрезвычайно интересны люди, в жилах которых течет смешанная кровь. Жан-Клод Маршал имел в своем характере северные черты, даже, наверное, лучшие из них, но, совершенно несомненно, среди его далеких предков были горячие корсиканцы. Он мог быть неистовым и страстным. «Девушка из свиты» на самом деле могла не значить для него абсолютно ничего, но она могла быть необходимой и важной, чтобы сыграть свою роль в его пьесе.

Я слишком северянин, — думал Ван дер Вальк, — мои вены полны Ибсеном».

Должно быть, темнота, мокрый снег, расплывчатые очертания гор в темноте, внезапно раздавшийся конный топот снаружи и Австрия — все это заставило Ван дер Валька вспомнить о Майерлинге. Да, он самый настоящий плохой полицейский — эти события, описанные в классической трагедии, всегда интересовали его. Конечно, это подарок северному романтизму и бульварной прессе. Королевская семья! У нее есть все. Длинные белые перчатки и красные розы, угрюмые заснеженные охотничьи домики и звуки вальса в Винер-Вальде. Высокие сапоги со шпорами и цокот копыт. Музыка цитры, мягкое тиканье часов восемнадцатого века и эхо двух пистолетных выстрелов. А счистить всю эту романтическую шелуху, столь дорогую сердцу каждого северного европейца, что останется? Темные политические интриги; возможно, было в чьих-то интересах, чтобы изменчивый Рудольф не сменил старого, бережливого, заботливого Франца-Иосифа на троне империи?

Это тоже должно быть счищено. Модная современность рассматривает последние годы «Священной Римской империи» как падение дома Эшеров. Судьба, рок, гибель. Вальсы звучат с безграничной скорбью, отдаваясь эхом в залах Шонбрунна, Папагенотор покрыт зловонными испарениями, исходящими от загрязненного Дуная, улицы Вены сплошь заросли буйной травой, а Хофбург переполнен невнятно завывающими привидениями. Выстрелы Майерлинга отдались эхом в Сараеве. Но мы слишком далеко от того времени.

Нет, мы Ричард Страус, но не в Дрездене-1911. В Дрездене-1945, взирающем на тысячу английских и американских бомбардировщиков, направляющихся к красивейшему городу мира, переполненному беженцами, к городу, в котором нет ни одного важного военного объекта.

Но раздумья Майерлинга этого не касались, в них имели значение только мужчина и девушка.

Интересная вещь: совершенно ясно, что с этого расстояния никто не сможет реально узнать или правильно понять написанное. Нервный, склонный к истерикам слабохарактерный принц, который мог быть, а мог и не быть впутан в политические интриги, который убил свою любовницу и себя. Казалось бы, тут все ясно.

Но мы не знаем. В жилах Рудольфа текла темная, непредсказуемая, древняя кровь: в истории нет имени, которое бы столь часто связывалось с мистикой, как дом Габсбургов. Вспомнить хотя бы ожерелье Марии-Антуанетты, узника храма, дона Карлоса и Антонио Переса, вспомнить хотя бы о той крови, которая была пролита для того, чтобы они сохранили свой трон. Один пример: английской кровью была вписана в историю бойня при Мальплаке.

Ван дер Вальк не слишком много знал о маленькой шестнадцатилетней баронессе — Марии Ветсера. У нее мог быть сильный характер. Ведь у нее даже имя было не австрийское. Из какой части империи она родом? Венгрия, а возможно, австрийская Польша. Он был плохим полицейским, но слишком опытным для того, чтобы наспех вспомнить о том, что случилось с Майерлингом и слишком опытным мужчиной, чтобы объявлять страсть сорокалетнего мужчины к шестнадцатилетней девочке смехотворной и нелепой.

Он затосковал. Вот что происходит, когда вы не можете заснуть и отправляетесь пить кофе после большого количества коньяка в буфет вокзала в четыре утра. Продолжим. Шестнадцатилетние девочки сегодня совсем не похожи на Марию Ветсера. Они жуют жевательную резинку, мечтают о встречах с какой-нибудь поп-звездой или со знаменитым горнолыжником, и имена у них вроде Швивельбейн.

Он подумал о своей жене, Арлетт. Она выглядела настоящей северянкой — высокая блондинка, зрелая и уравновешенная. Но раз или два, когда ему посчастливилось видеть ее красной от гнева, он прекрасно знал, что ее эмоции отнюдь не показные, что она совсем не склонна шутить, что она может и не подумать о том, куда попадет ее пуля, прежде чем спустить курок.

Вернувшись в постель, он немедленно заснул.

Проснулся он около полудня и сразу почувствовал себя настоящим детективом. Прежде всего ему хотелось плотно пообедать, прогнать от себя прочь все привидения и подумать о проблемах насущных; если Жан-Клод Маршал хотел выбраться из Австрии, каким образом он мог бы это сделать?

Прекрасное воздушное картофельное пюре, краснокочанная капуста со слабым привкусом корицы, великолепно замаринованная говядина с миндалем и изюмом… Он почувствовал себя гораздо лучше. Большинство туристов уже уехали, и персонал гостиницы несколько расслабился, почувствовав приближение окончания сезона.

Они могли смешаться с толпой туристов. Это было возможно, и такой прием частенько использовался с тех пор, как перестали проверяться туристские паспорта; большинство групп просто пересчитывалось и пропускалось, если количество совпадало… Но вместимость автобусов была очевидна, а границы находились под более пристальным наблюдением, чем обычно… Была ли такая группа, где расхождение в численности на одного или даже на двух человек осталось бы незамеченным? Он уронил салфетку и, нагнувшись, чтобы поднять ее, с неудовольствием вспомнил ухабистый склон холма и свое ушибленное чувствительное плечо.

Те сборища лыжников, что так активно бузили прошлой ночью в «Кайзергофе»… Ведь это множество людей никто не сопровождал, это была просто толпа, а не организованная команда. Родственники и друзья, болельщики, а еще ответственные за техническое обеспечение, судьи-хронометристы и так далее, а еще маленький человечек, который определял влажность снега. А ведь Жан-Клод однажды был участником соревнования…

Ван дер Вальк побежал в полицейское управление. Братфиша там не оказалось, зато сидел какой-то другой тип.

— Каким образом путешествуют лыжные команды? Группами или по отдельности?

— Я полагаю, что они просто разъезжаются по домам на своих машинах небольшими компаниями или в одиночку. Французы приехали большой компанией — караваном, как обычно. Двадцать или тридцать автомобилей, ну и еще, конечно, их автобус.

— Автобус?

— Они перевозят все свои причиндалы, ну, там, лыжи и все прочее, на обыкновенном туристском автобусе. Это довольно удобно, он остается с ними на протяжении всего сезона.

— Каким путем они поехали? Домой — это я знаю, но каким путем?

— Самым коротким, я думаю, через Арлберг, потом свернут по направлению к Сент-Готтарду, а оттуда прямо во Францию.

— Вызовите мне, пожалуйста, пограничную заставу Фелдкирша. Можете?

Да, караван проследовал. Проверили ли паспорта? Какое несчастье, их было так много, как трупов после хорошего сражения. А что вы так волнуетесь? Все знают эту лыжную команду — в это время года они всегда ездят туда-сюда от одного конца Альп до другого.

Швейцария подтвердила, что никто не стал бы беспокоиться о том, чтобы проверять паспорта у таких известных людей. Ван дер Вальк почувствовал, что его бросило в жар. Совершенно ясно, что было уже слишком поздно: все они уже благополучно вернулись в родные пенаты. Веселые и бесшабашные.

Швейцарцы, более педантичные, чем австрийцы, кое-что добавили. На самом деле было два каравана; во втором машин примерно двенадцать — пятнадцать. Что? Да, конечно, журналисты, фотографы и французские радиокомментаторы.

Естественно, команду лыжников сопровождал обычный круг спортивных журналистов и была еще одна большая группа, о которой мистеру Маршалу вполне могло быть известно. Конечно, как же он не подумал об этом… Соперники по команде, менеджеры, тренеры — все они сменяли один другого в ужасающе быстром темпе — ни результатов, ни контрактов, — тогда как специализирующиеся на спорте журналисты освещали все значимые события в течение двадцати лет — и все эти потрепанные паспорта были прекрасно знакомы каждому пограничнику в Альпах. Это было чертовски просто! Конечно, такое сочетание простоты и наглости подобного поступка, несомненно, привлекли Маршала: никакой тебе нервотрепки в попытках тайно пробраться через Германию или Швейцарию — спокойно заснул в Австрии и проснулся в Шамониксе, свежий и бодрый.

Чем он рисковал? Ван дер Вальк сел на ночной поезд и вышел из него солнечным утром в Шамониксе, где станционный буфет благоухал легким запахом, немного отличным от своего собрата в Инсбруке, а кофе здесь варили более черный и более горький. Он уже успел немного соскучиться по австрийским удобствам и с жадностью, торопливо намазал первую булочку маслом и абрикосовым джемом. Для поисков было слишком рано, так что он, комфортно устроившись в тепле, курил уже вторую сигарету и смаковал кофе, читая вчерашний выпуск «Фигаро» с репортажем «специального корреспондента в Инсбруке»… Он вышел в слепящее, бриллиантовое утро и снял шляпу перед магическим, слегка скучающим силуэтом Монблана.

Через час после визита в торговую палату он был на улице на самой окраине города, эта очень французская улица вела вверх с холма в никуда. Неровности покрытой гравием дороги нивелировались снегом и углями, которые были рассыпаны специально, чтобы люди не поскальзывались на обледенелых участках. Impasse des Roses . Внешние дворики здесь были сплошь усажены розами, которые сейчас были обрезаны и заботливо прикрыты пластиковыми колпаками, чтобы нежные создания природы не замерзли.

Домики тоже были самые что ни на есть французские, симпатичные и не похожие друг на друга. Этакий забавный коктейль из савуарских шале, выстроенных из бревен на склоне горы, и причудливых строений из бетона, с гаражами вместо коровников. Во всех домах имелись застекленные террасы и двойные окна, оригинальные крыши, великолепные садики на скалах и некие подобия почтовых ящиков с деревянными птичками неизвестных науке видов, которые качают клювами, когда вы засовываете в прорезь счет за электричество.

Дом, который он искал, стоял за коваными воротами темного металла. Плиты, которыми был вымощен двор, все покрылись трещинами, вход в дом закрывала тяжелая готическая дверь. Рядом с гаражом, в бетонные недра которого вела подъездная дорожка, стоял зеленый «Пежо-404». Выглядел он довольно новым, но был сплошь забрызган грязью — Ван дер Вальк отметил это про себя с удовлетворением. Алюминиевая табличка на двери гласила: «Серайе, журналист». Он позвонил.

— Я так думаю, что он еще спит, но все равно сейчас самое подходящее время проснуться. Кто к нему, как сказать? Хорошо. — Он мог быть полицейским из Амстердама и с тем же успехом с Тимбукту: жена журналиста осталась к его визиту совершенно равнодушной по причине того, что по роду своей деятельности мужу наверняка приходилось общаться с полицией. Его проводили в гостиную, предложили ему сигарету и оставили наедине с собой.

В комнате было множество совершенно стандартных атрибутов, необходимых представителю прессы. Письменный стол с печатной машинкой, полки, заполненные разнообразными справочниками и словарями, папки с газетными и журнальными вырезками и фотографиями, магнитофон на телефонном столике и керамическая кружка — итальянская майолика, — полная карандашей. Большая светлая комната была загромождена сувенирными куклами, огромным количеством пепельниц самых разных видов и фасонов, лыжными трофеями. Здесь же расположилась обширная, изумительная коллекция книг. Ван дер Вальк был рад, что пришел сюда. По всему выходило, что хозяин всего этого богатства, мистер Серайе, довольно занятная персона. Он все еще размышлял об этом, когда дверь открылась и появился герой его дум, не более обеспокоенный вторжением полицейского в его дом в девять утра, чем его жена.

Мускулистый, лет сорока пяти, с великолепным горным загаром и характерными длинными морщинками у глаз. Его короткие, рано поседевшие волосы были еще влажными от расчески и сохранили форму бороздок от ее зубчиков. Узкие синие брюки были похожи на джинсы, но стоили явно дороже, рукава шерстяного свитера были закатаны выше локтей, на которых засыхали крошечные точечки брызг зубной пасты. Никакой обуви на его ногах не было, только толстые шерстяные носки ручной вязки. Он мягко протопал по деревянному полу и дружески пожал Ван дер Вальку руку.

— Сейчас действительно самое время выбраться из постели.

— Только вернулись из Инсбрука?

— Точно. Путь длинный, но дороги неплохие. Чем могу вам помочь?

— Вы вращаетесь в кругу горнолыжников уже добрых несколько лет — так что там, наверное, не так много людей, которых вы не знаете.

— Полагаю, что нет. Многих я знаю даже слишком хорошо. Лыжником быть полезно, но не всегда хорошо. Из этого круга трудно вырваться.

— Вы когда-нибудь сталкивались с человеком по имени Маршал?

— Возможно. Это довольно распространенное имя. Он лыжник?

— Да. Немного легкомыслен, но на трассе хорош. Десять, может быть, пятнадцать лет назад, вполне возможно, был в двадцатке лучших.

— О, конечно. Жан-Клод. Он был пятнадцатым в Китцбугле, а я тогда пришел семнадцатым. Как же, как же. Конечно, я его помню. Ему недоставало практики, а так он бы мог стать чемпионом. С ним что-то случилось? У него, по-моему, денег куры не клюют — то есть, чтобы хорошо жить, ему не надо работать, как нам.

История продолжалась; Ван дер Вальк немного таинственно улыбнулся. Он не попал пальцем в небо.

— Он был в Инсбруке на прошлой неделе.

— Что вы говорите! Интересно, почему я не столкнулся с ним.

— А вчера он был в Шамониксе.

— Да, да. Старая земля. Ностальгические скитания, возможно. А почему это вас интересует? Это ведь, несомненно, просто случайная поездка.

— Я просто хотел бы знать, это вы оказали ему помощь?

Легкая улыбка не исчезла с лица журналиста. Он пошарил в кармане брюк, вытащил оттуда очки в роговой оправе, нацепил их на нос, а затем передвинул на лоб на манер лыжных снегозащитных. Светло-голубые глаза смотрели на Ван дер Валька с любопытством.

— Чье дело вы сделали своим? Я что-то не совсем понял. Мое?

— Нет, его. Я хочу повидаться с ним. Я думаю, что в вашем караване его кто-то подвозил.

— И что в этом незаконного?

— Я просто пытаюсь догнать его, но по-тихому, не поднимая лишнего шума.

— А что происходит? Вы сказали, что вы из полиции. Он не заплатил за парковку или еще что?

— О, знаете, этот вертолет… никого это не волнует…

Журналист расплылся в широчайшей улыбке:

— Вы не сказали мне, что это он улетел на том несчастном вертолете. Да, на него это похоже. — Он коротко хохотнул. — Едва ли это серьезное преступление.

— У вас есть дети?

— Один, — вздрогнул журналист. — Девочка двенадцати лет. А что?

— Она катается на лыжах?

— Конечно. Простите, знаете ли, я что-то не совсем понимаю, при чем здесь это.

— Предположим, ваша девочка отправилась в Инсбрук и внезапно исчезла. Ее нет нигде. Что бы вы стали делать?

— Я ничего не знаю ни о какой пропавшей девушке.

— Но с Жан-Клодом именно такая девушка. А ее родители ужасно волнуются — вы их порицаете?

— О, конечно нет, но каким образом все это связано со мной?

— Очень просто. Если бы вы знали, вы бы не согласились на это так быстро.

— Согласился на что?

— Помочь Жан-Клоду. Кто-то должен был сказать ему, что ему следует остерегаться полиции. Пограничников.

— Да кто вам сказал, что я помогал Жан-Клоду или какой-то девушке?

— Не разыгрывайте передо мной наивного ребенка. Мне все равно, вы это сделали или не вы. Вы не могли знать, что дело серьезное. Наверняка он сказал вам, что австрийская полиция охотится за ним из-за этого вертолета. Вы были все вместе. Если вы помогали ему, подвозили его, кто-то это заметил, или, если кто-то другой сделал это, вы это заметили бы. Просто скажите мне прямо и избавьте всех от ненужных проблем.

В комнату вошла его жена и поставила на столик рядом с Серайе кофе. Он, недовольно нахмурив брови, беспокойно ерзал на своем месте.

— Хотите?

— Нет, спасибо, я выпил кофе на станции.

— Послушайте, Жан-Клод мой старый друг. Мы вместе участвовали в соревнованиях. Однажды в национальном чемпионате я пришел третьим, а он четвертым, он проиграл мне всего одно очко. Я оказал помощь ему и его подруге — я полагаю, вы можете выяснить это достаточно легко. И мне сказать вам нечего, если вы, конечно, не назовете мне более веские причины, чем уже назвали.

— Как вы думаете, почему он угнал вертолет?

— В те годы, когда я общался с ним довольно близко, он был довольно необузданным мальчиком. Такие штучки ему всегда нравились. Я ему таких идей никогда не подавал.

— Кто-то делает такие вещи в двадцать лет. Кто-то не делает их и в сорок.

— Совершенно верно.

— Это меня удивило. Я скажу вам честно, во всем этом есть что-то серьезное.

— Вы имеете в виду девушку?

— Я имею в виду его. Исчезновение девушки — это чрезвычайно серьезно. Это можно было бы принять за преступление, но ничто не указывает на то, что он заставил ее уехать с ним силой. Здесь что-то большее. Мужчина уходит из дома без видимых причин. Почему он уходит из своего дома и склоняет некую девушку уйти из своего? Насколько хорошо вы его знаете?

— Как я сказал, пятнадцать лет назад — черт, уже почти двадцать — я знал его довольно хорошо. С тех пор я видел его всего пару раз зимой. Он, кажется, женился на девушке, тоже горнолыжнице? Бельгийка — я забыл ее имя.

— Да. Не заметили ли вы в его поведении чего-нибудь необычного?

— Все мы ведем себя достаточно необычно, если как следует разобраться, — сухо заметил журналист.

— Да, конечно. Как он вел себя в дороге?

— Обыкновенно. Ничего экстраординарного. Да мы едва парой слов перемолвились. Пока я вел, он спал, потом мы менялись. Мы оба были на той вечеринке.

«Бог ты мой, — с досадой подумал Ван дер Вальк, — он все это время был у меня буквально под носом».

— Он сказал, что с удовольствием немного покатался на лыжах, что приятно утомлен, что он не на машине, и попросил подвезти его. Естественно, я согласился.

— А девушка?

— Ее совсем не было слышно. Если честно, то я едва заметил ее. По-моему, они без ума друг от друга. Жан-Клод был довольно весел и счастлив.

— Может, он радовался тому, что оказался таким хитрым? Адреналин в крови от сознания того, что делаешь что-то необычное. За ним охотится полиция трех стран. Я пытаюсь добраться до него из Голландии, немецкая полиция разыскивает девушку — они знают, что она с ним, австрийцы не слишком беспокоятся о своем вертолете, но все-таки были бы рады как следует пнуть его под зад. Все пограничные посты о нем предупреждены.

— Я даже и не представлял себе… я был за рулем. Просто показал документы на автомобиль и свой паспорт. Да они и так всех нас знают как облупленных.

— Именно на это он и рассчитывал.

— Будь я проклят.

— Куда он направился?

— Я приглашал его вернуться сюда, но он отказался и ответил, что поедет дальше на поезде.

— Какой поезд?

— На Безансон, на север.

— Вы знаете, каков его маршрут?

Прежде чем ответить, Серайе долго и пристально смотрел своими светло-голубыми глазами на Ван дер Валька. Ван дер Вальк очень надеялся на то, что он ответит, потому что не имел права заставлять его это сделать.

— У меня есть одна мысль, — медленно, с неохотой выдавил журналист, — что у него есть коттедж или что-то вроде этого в Вогезах.

— Адрес знаете?

— Нет.

— Телефон?

— Там нет никакого телефона.

— Где находится это место?

— Боюсь, я не знаю.

Ван дер Вальк одарил собеседника доброй, простодушной улыбкой.

— Как же вы узнали, что там нет телефона?

— Вы думаете, что он немного того? Сошел с рельсов? — внезапно спросил Серайе.

— Я ни черта не знаю. Меня все это беспокоит. Я хотел бы, чтобы родители девушки узнали, что она жива и здорова. Я хотел бы поговорить с Маршалом. У меня нет против него абсолютно никаких обвинений. Я не собираюсь его арестовывать или еще что-то в этом роде. Он вправе покидать свой дом тогда, когда он этого пожелает. Но это касается и других людей. Он уехал от жены — она беспокоится. Он бросил свою работу — там тоже беспокоятся. Несомненно, вы думаете, что во всей этой истории есть что-то странное, иначе вы не стали бы так осторожничать со мной. Поверьте, будет лучше, если вы скажете мне.

— У меня есть телефон одного кафе, — медленно проговорил Серайе. — Он сказал, что они могут передать ему сообщение.

— Он не должен звонить вам?

— Нет.

— Но он дал вам номер этого телефона на случай, если кто-нибудь станет разыскивать его, — вы должны сообщить ему об этом.

— Думаю, так, — несчастным голосом согласился Серайе.

— Вы понимаете? Не звоните по этому номеру — это может только ухудшить положение. Вы ведь заметили, что я не угрожаю вам и не пугаю вас, но если в этом деле всплывет какой-нибудь криминал, то законники непременно выяснят, что вы помогали ему дважды, притом один раз после моего предупреждения, это может сыграть не в вашу пользу. Это просто дружеское замечание.

Серайе поднялся, подошел к своему столу и вытащил из ящика записную книжку. Пролистав страницы, он вырвал одну, не глядя на Ван дер Валька, подошел к нему и протянул бумажку:

— Вот. Может быть, вы и правы. Я не знаю, что это за место и где оно находится. Что вы сделаете с этим листочком — ваше дело. Жан-Клод не сможет сказать, что я предал его. Он должен был сказать мне, что, провозя его через границу, я рискую нарваться на неприятности.

— Что сказали вам на пограничном посту?

— Спросили, кто они. Я ответил, что просто двое моих друзей. Я уже собрался разбудить их, но он засмеялся и сказал, что спящие пусть спят, и раз я их хорошо знаю, то все в порядке.

— Если бы он настоял на том, чтобы вы их разбудили, и вы сделали бы это, у вас были бы неприятности — это совершенно точно.

— Это приходило мне на ум, но я забыл об этом, потому что он мой друг. Но в будущем я постараюсь быть более осмотрительным.

Телефонный номер был нацарапан на листочке торопливо, кривовато, так, словно его писали, положив бумажку на руль автомобиля. Где-то в Вогезах… Он отправился с этим листочком на почту. Во Франции узнать адрес по телефону не так сложно, они все зарегистрированы — точно так же, как номера автомобилей…

Полтора часа спустя он сидел в кафе и пил настойку горечавки — в выборе напитков он отличался завидным постоянством.

«Именно то, что нужно, — удовлетворенно подумал он. — Это горный напиток, и вся эта история тоже какая-то горная». Он купил карту Вогез и после нескольких минут ее тщательного изучения обнаружил маленькую деревушку, приткнувшуюся у подножия гор, между хребтом и равниной Эльзаса, недалеко от Саверни и перехода Зорна. «Должно быть, там очень мило», — подумал он; в отдалении от излюбленных туристических мест и от мест, славящихся своими винами, это была мало кому известная деревушка, притаившаяся среди буковых и сосновых лесов.

Было вполне понятно, почему Маршал выбрал именно это место в качестве надежного убежища, — для этой цели оно было чрезвычайно подходящим. Легко верилось в то, что он держал это место в секрете от своей жены, бывая там лишь изредка, возможно с перерывами в несколько лет. Типичный кусочек северного романтизма, который совершенно не гармонировал с миллионерской частью натуры миллионера, но служил местом отдыха для мальчишеской части натуры Маршала. Что ж, у каждого человека есть право на отдых. Это могло бы послужить хорошим противоядием от Канизиуса, от «Сопекса», от пристального внимания общественности и, может быть, от Анн-Мари. Нет, он не собирался звонить Канизиусу: он еще далеко не во всем разобрался. Партия Канизиуса в этом спектакле была сыграна. Он почувствовал, что готов заключить пари, что Канизиус знал — или хотя бы предполагал, — что Жан-Клод способен на гораздо большее, чем он сообщил полиции.

Поезд из Шамоникса до Страсбурга отправился в долгий, но отнюдь не скучный переезд — по красивейшему маршруту, и на Ван дер Валька, наблюдавшего за солнечным закатом, снизошло умиротворение. Все это были пустые хлопоты и сплошная говорильня. Если бы мистер Маршал не имел таких огромных денег, его побег был бы гораздо труднее и менее напоминал бы каникулы, но большие деньги, подобно комете, оставляли за собой яркий хвост. Ван дер Вальк совершил довольно забавный вояж по Альпам, и к чему это привело? Что это прояснило? Нервный мужчина с огромными деньгами, одновременно слишком старый и слишком молодой для своего возраста, который никогда ничего не хотел и ни в чем не нуждался, не получивший урока стойкости, упрямства и терпения — такие уроки получают только бедные люди, которым нужно бороться за каждый шаг в своей жизни. Если у человека нет денег, он печален. Если у человека слишком много денег, он точно так же печален. Нет, Ван дер Вальк был совершенно спокоен, в его размышлениях не было ни намека на истерику: он ведь все равно нагонит этого парня, поговорит с ним и вернет девушку домой, и то, что делает Маршал, — теперь его дело. А вообще, пусть бы об этом беспокоился Канизиус, откровенно говоря, все это было делом частным, не касающимся полиции.

Он перекусил, достал из чемодана свой костюм, сменил на него свою лыжную экипировку и, удобно расположившись, принялся за купленный на вокзале роман Альбера Симонэна. Книга оказалась очень увлекательной благодаря интересному сюжету и тому, что изобиловала гангстерским сленгом, так что он провел несколько счастливых часов, пытаясь представить, как Раймонд Чандлер пересказал бы эту историю, перебросив ее героев в Америку.

Был вечер, сумрачный промозглый вечер в Страсбурге. Он никогда здесь не бывал, в атмосфере этого города царило умиротворение, и это ему очень импонировало. Он пожалел, что не может задержаться здесь подольше, — как бы ему хотелось спокойно насладиться этим городом хоть несколько дней! Нет, он уже достаточно поездил. Теперь он был настроен отправиться домой, почувствовать этот неповторимый вкус собственного дома, услышать голос любимой жены, насладиться домашней едой, ощутить, что его окружают любимые вещи, сказать себе, что он дома и что на следующее утро он проснется, позавтракает и поедет на велосипеде, как обычно, в свой полицейский участок. Ему уже было вполне достаточно гор, живописной обстановки и своеобразного острого удовольствия, которое он испытывал, наблюдая за девушками, катающимися на лыжах по слаломной трассе.

Он наскоро, невыразительно пообедал в совершенно не впечатлившем его отеле неподалеку от вокзала и позвонил Арлетт, прежде чем завалиться спать.

— Я в Страсбурге. Здесь так хорошо, мы как-нибудь съездим с тобой вместе.

— Ты все еще не закончил с этим делом, да? А как твои лыжи?

— О, не напоминай мне про лыжи. Мое плечо все еще болит. Сейчас я хочу только одного — увидеть наш дождливый Амстердам. Прелестный и ровный!

— Когда предполагаешь вернуться домой?

— Если повезет, может быть, закончу со всеми делами завтра. Все это буря в стакане воды. Просто этот парень, за которым меня послали, мечется, словно кролик в поисках убежища. Но я разузнал, где находится его норка. Несомненно, мне придется перетерпеть сцену с его девушкой, но от этого никуда не денешься. Все это путешествие позволило мне снова почувствовать вкус к домашней жизни. А у тебя все в порядке?

— Да, но, правда, я чувствую себя почти вдовой. Удовольствие еще то.

— Да уж. Я позвоню тебе завтра — к тому времени я уже должен что-нибудь разузнать.

На следующее утро все было по-другому: на улице тяжелыми хлопьями валил мокрый снег. На улицах Страсбурга он задерживался не слишком долго, но все же достаточно, чтобы сделать неприятной прогулку.

Он не стал надевать костюм, а выбрал саржевые брюки, канадскую куртку, которую купил — в счет расходов — в Инсбруке, тяжелые ботинки и, между прочим, свитер, который подарила ему Анн-Мари. Это снова заставило его задуматься: почему Анн-Мари пыталась соблазнить его? Почему она криком предупредила Жан-Клода об их присутствии? Он приписал это прихоти женщины, которая по причине своего крайнего богатства может потакать своим капризам. Подавив свое недовольство и досаду от того, что его мечтам о спокойной жизни дома пока не грозит сбыться, и от неуверенности, что он все правильно сделал тогда в горах, он взял напрокат машину. Как все прокатные машины, она вела себя безобразно — передачи переключались из рук вон плохо, видимость была ужасная, подогрев работал слишком сильно, как всегда, он несколько раз повернул не туда, куда надо, — нет, он должен был схватить, пока не поздно, зубами терпения эту пулю раздражения.

Сквозь серую низкую завесу тяжелых облаков Вогез не было видно до тех пор, пока он ехал над ними. Кругом были только горы и облака. Он свернул с горной трассы на узкую дорогу и вскоре обнаружил свою деревеньку, главными достопримечательностями которой являлись церковь в романском стиле, школа и французская провинциальная мэрия с грандиозными колоннами снаружи, поддерживающими достоинство Республики.

Кафе, телефонный номер которого был нацарапан на добытом им в Шамониксе клочке бумаги, найти оказалось совсем несложно. Прямо за кафе гордо расположилась ферма, так что внутри царил обычный для сельских мест всех времен и народов незабываемый аромат. Полированная смолистая сосна здесь соседствовала с кафельной плиткой. Солома, грубые рабочие комбинезоны и собака, белое вино и овощной суп, лук и копченый бекон. Как обычно, в интерьере смешалось очень старое и очень новое: покрытые многочисленными вмятинами цинковые посудины, которые, наверное, датировались еще во времена Наполеона Третьего, и автомат для приготовления кофе-эспрессо, сверкающий хромом, с маленькими магическими рычажками и мигающими красными огоньками на передней панели… Огромный телевизор был уставлен разноцветными безделушками — так умеют украшать свои интерьеры только настоящие французы, — а по бокам от него с комфортом расположились большая фарфоровая пастушья собака и чучело выдры с чучелом форели в зубах.

В кафе сидел здоровяк в синем комбинезоне, пьющий вино, худой человечек в кепке и женщина, которая чистила морковь.

— Доброе утро.

— Доброе, — нестройно ответствовало трио.

По их ответу Ван дер Вальк понял, что задача перед ним стоит не из легких. Здесь присутствовали два типичных француза — один доброжелательный и один угрюмый. Конечно, растопить лед в душе угрюмца можно, но порой это бывает чрезвычайно сложно. Три пары глаз рассматривали пришельца с нормальным крестьянским недоверием.

— Суп пахнет очень вкусно.

— Угу.

— Горечавку. — Это уже вошло у него в привычку.

Человечек в кепке отправился в погреб за новой бутылкой, сделал он это с явной неохотой, словно сердце у него не лежало тратить свое время и энергию на всякие глупости.

— И одну мне с собой. Еще стакан белого, — в ответ раздалось жадное бормотание. Здоровяк и женщина, казалось, спорили. Они могли обсуждать, что делать с картофелем, но местное наречие, на котором они изъяснялись, было для Ван дер Валька загадочной тарабарщиной. В их речи звучали французские слова, но мелькали и похожие на немецкие, а интонации очень напоминали валлийские. Он не смог бы с полной уверенностью сказать, что они говорили о картофеле, но знал, что, когда крестьяне разговаривают друг с другом, их голоса звучат довольно враждебно, даже если они ведут дружескую беседу.

— Я ищу мистера Маршала.

— Кто это?

— Он здесь живет.

— А.

— Далеко?

— Угу.

— В деревне?

— Вверх по дороге.

— Тогда, значит, недалеко.

— Ага.

— Я пойду и постучусь к нему, если вы покажете мне дорогу.

— Там никого нет.

«О боже, — с тоской взмолился Ван дер Вальк, — только не опять все сначала».

— Ага, — внезапно заявила женщина. — Это так.

— Что?

— Там кто-то есть.

— Угу. Уехали.

— Вчера подняли ставни.

— А сегодня опустили, — с удовольствием сообщил худой в кепке.

— Я попытаюсь, — сказал Ван дер Вальк. — Еще стаканчик?

— Ага.

Толстяк, который вертел в руках пустой стакан, тупо уставившись в экран телевизора, беспокойно заерзал на своем месте.

— А автомобиль здесь.

— Выпейте еще один, — радушно предложил Ван дер Вальк. — А как насчет вас, мадам?

— Угу. Но это для меня слишком кисло.

— Тогда немного сливянки?

— Угу.

«Возможно, именно этим ключиком Шекспир открыл его сердце», — подумал Ван дер Вальк, чувствуя, что слегка обалдел от всей этой нелепицы.

Внезапно женщина растаяла:

— Ты покажешь дорогу, Альберт.

Альбертом оказался здоровяк. Он с явной неохотой и с большим трудом оторвался от своего стакана, но, пересилив себя, взял свой берет, дважды почесался, размотал и снова замотал на шее шарф, взял у Ван дер Валька сигарету и только после этого, видимо, почувствовал себя готовым совершить доброе дело.

Снаружи Альберта ждал трактор. Он взгромоздился на сиденье и, указав пальцем, похожим на баклажан, в сторону улицы, пояснил:

— Не заблудимся. Он с зелеными ставнями.

Ван дер Вальк подумал, что здесь по крайней мере двадцать домов с зелеными ставнями.

— Красный дом, — добавил Альберт и повернул ключ зажигания.

Искомый дом, впрочем, как и все остальные дома в Вогезах, был выстроен из песчаника, его окна действительно прикрывались зелеными ставнями, и сейчас они были опущены. Это не было какое-то уединенное фантастическое бунгало — обыкновенный деревенский дом, небольшой по сравнению с соседскими. Каменной стеной завладел вьюнок, крашеная деревянная дверь стараниями деревенских мальчишек исписана непристойностями. Через широкие двойные ворота сегодня никто не проходил — к этому выводу Ван дер Вальк пришел, заметив, что на свежем снегу нет следов.

Дом расположился углом по отношению к улице, и на первом этаже по углу шел крохотный балкончик. Дом был маленький, но старинный и крепкий. Дубовая передняя дверь была снабжена узким смотровым окошечком, изнутри его закрывала занавеска. По широкой мощеной дорожке он направился вокруг дома. С внутренней стороны был маленький дворик со старомодной французской прачечной и открытым сараем, в котором валялось несколько пустых винных бутылок, куча щепы для растопки и стоял мусорный бак. Задняя дверь, по всей вероятности, вела на кухню.

Нигде не было ни намека на какую бы то ни было активность, но между задней дверью и сараем стоял дорогой автомобиль, черная «ланция-салун» с объемом у двигателя в два с половиной литра. Ее тщательно отполированную поверхность лишь слегка припорошил снег, а лейбл страсбургского автомобильного салона был чист как слеза. На губах Ван дер Валька появилась легкая усмешка. Этот Жан-Клод Маршал — он покупал новые машины и бросал их, подобно тому как мы с вами бросаем пустые спичечные коробки. Он простучал дверь кухни — задвижка находилась внизу. Ничего не произошло — стук не произвел никакого эффекта. Он нахмурился и толкнул дверь. Она чуть подалась, он нахмурился еще более недовольно. Повозившись с задвижкой и наделав при этом довольно много шума, он наконец с большим трудом проник в дом. Несмотря на это, никто не вышел выяснить, что происходит и какого черта он копается у двери.

Это был, возможно, самый обыкновенный и самый непримечательный дом из всех, в которых ему приходилось бывать. Обычная кухня загородного дома — с газовой плитой, холодильником, деревянным буфетом, отделанным белой огнеупорной пластмассой, и из того же материала столом. На плите стояла кастрюля с остатками супа, на полке лежало несколько луковиц. В холодильнике лежали мясо, молоко, открытая пачка масла, полбанки томатного пюре, несколько ломтиков ветчины, завернутые в бумагу, полкоробки плавленого сыра. Точно так же выглядят миллионы кухонь во французских домах, где жена ежедневно ходит на работу; дом выглядит пустым и мертвым, но часов в шесть вечера в нем появляются признаки жизни.

Но этот дом был еще более равнодушным и неприветливым. Он взглянул на холодильник — тот был включен.

В холле стоял буфет с перфорированной для вентиляции задней стенкой, там лежал целый камамбер и кусочек рокфора.

В верхние комнаты подниматься он не стал, а спустился в погреб. Здесь все выглядело довольно солидно, так, словно в этом доме жили не один год и обихаживали его аккуратно и заботливо. Все свидетельствовало о стабильности, умиротворении и упорядоченности жизни здешних обитателей — все эти веники и швабры, банки с краской и лаком, бутыли со скипидаром и каустической содой, пылесос и разнообразные щетки для чистки обуви. Здесь был даже массивный верстак и ящик с инструментами. Было похоже, что здесь проживает пожилая пара. Дети их выросли и живут отдельно от родителей, а они являются полноправными владельцами дома и имеют небольшой счет в банке, выращивают в огороде овощи и нескольких цыплят. Хозяин — бывший начальник почтового отделения или железнодорожной станции, любит рыбалку и не прочь побродить с ружьишком в поисках неосторожного кролика, гордится своими помидорами и георгинами, у него всегда припасена пара бутылочек неплохого вина и коробка сигар, которые он достает к приезду своего законного сына, навещающего родителей на каждый Новый год и Рождество. Каждый вечер между шестью и семью его можно найти в местном кафе за кружкой пива и партией в белот.

Нет, этот дом не был домом Жан-Клода Маршала.

Ван дер Вальк прошел в заднюю часть подвала, туда, где обычно хранится уголь. У желоба возвышалась добрая полутонна кокса, рядом штабелем были сложены нарубленные дрова. Тут же стояло несколько ящиков со щепой и стружками для растопки, лежали напиленные чурбачки и пачка старых газет. Пол был чисто выметен щеткой, стоявшей здесь же, в углу, рядом с топором. На вбитом в стену ржавом гвозде висел кожаный фартук. Все здесь буквально дышало спокойствием, размеренностью и порядком.

Печь была еще слегка теплой. Он открыл дверцу. Топка была полна пепла. Он ощутил его на своих руках и торопливо отряхнул их; серый и мертвый, пепел все еще хранил каплю тепла. Как бы то ни было, печь топили примерно часов пятнадцать назад.

Ван дер Вальк поднялся обратно на первый этаж.

В доме по-прежнему царила тишина, полировку мебели покрывал тонкий слой пыли, натертые половицы пола были застелены дешевыми ковриками. Вся обстановка была чрезвычайно старомодной, провинциальной и какой-то неприятной. На радиоприемнике стояла ваза с букетом; цветы еще не завяли. В одном углу стоял комод с зеркалом; здесь матушка хранила лучшие тарелки для гостей, ликерные рюмки и сувениры, привезенные сыновьями-военными из Индокитая. Там же стояло шесть фарфоровых фигурок. Ван дер Вальк открыл дверцу и взял в руки одну из них; он не слишком разбирался в таких вещах, но его знаний хватило на то, чтобы определить, что это дрезденская работа периода расцвета. Этот танцующий маркиз, эта кокетливая соблазнительная девушка, обнимающая обезьянку, этот великолепный попугай — все это вполне мог быть Кендлер. И все это не могло быть куплено на социальное пособие бывшим начальником станции — эти вещицы оказались здесь стараниями Жан-Клода. Это, несомненно, был подлинный Кендлер, стоивший по пять сотен футов за штуку.

Он заглянул в другую комнату. Ах… здесь побывал Жан-Клод. На это указывали вещицы, явно купленные у провинциального торговца, — да, изучив их более внимательно, он окончательно пришел к выводу, что все они куплены у провинциального антиквара, специализирующегося на старинных вещицах из фермерских домов и предметах крестьянского быта. Он продает их кинозвездам из Парижа, которые желают придать своим загородным домам настоящий деревенский вид. А подлинность пятнадцатого — шестнадцатого столетий стоит не один миллион. Здесь стояло этакое сиденье у окна, аккуратное и любовно ухоженное, несмотря на свой немолодой возраст. Дерево потемнело, на нем выделялись неожиданные завитки, и линии, которые теперь темно-оранжевые, были когда-то желтыми. Что бы это могло быть? Возможно, сундук? Он не имел о названии этого предмета ни малейшего представления. На этой штуке была расставлена довольно своеобразная коллекция. Чтобы получше разглядеть все это добро, Ван дер Вальк встал на колени. Камни. Драгоценные камни, вставленные в оправы из дерева, бронзы, стали и горного хрусталя. Опаловая материнская порода, дикая бирюза, необработанный изумруд. Правильных названий многих из этих камней он не знал; точно идентифицировать их и сказать, откуда они родом, смог бы только профессиональный геолог. Этот нежно-розовый, наверное, с Урала, а этот, такого зеленого цвета, что встречается только на павлиньих перьях, вполне возможно, из Канады, а этот аквамариновый кварц можно найти только на острове Святой Елены, а вот этот великолепный темно-красный, наверное, с вулканов Пюи-де-Дом. Аметисты из Бразилии и тибетский нефрит, горный хрусталь большей ценности, чем равный ему по весу необработанный алмаз, опаловые яйца, которые делают горные индейцы на границе Парагвая. Берилл и сардоникс, рубин и хризопраз…

На них не только не было ни пылинки, их явно любили, они не были обыкновенными безделушками. Они хранили прикосновения пальцев греческого собирателя губок, их ощупывал слепец, ими играл китайский мандарин и забавлялись маленькие египетские мальчики. А вот этот был привезен из Конго вместе со спящей до поры до времени лихорадкой каким-нибудь колонизатором, а этот был отдан французу страдающим сифилисом немецким легионером в уплату за ночлег под аркадами Пале-Руайяль. Но ни грязь, ни мерзость, ни болезнь не смогли оставить следа на красоте и чистоте камней. Бедный Жан-Клод.

Вздохнув, Ван дер Вальк поднялся с колен. В зале на богато украшенном стенде, из тех, что так любят французские охотники, с оленьими рогами и деревянной резьбой, висело ружье. Он взглянул на оружие с безразличием. Настало время подняться на верхний этаж. Плоские невысокие ступеньки из полированного дуба тихонько поскрипывали под его ногами, и он, как обычно, вдруг почувствовал абсурдный приступ стыда из-за того, что производит так много шума. Он рассеянно подумал, что ружье имеет несколько больший калибр, чем те, что обычно держат в своих домах простые люди. Практически у каждого француза есть ружье 22-го калибра, из которого он периодически стреляет по крысам, по кошкам, по галдящим воронам и по лисам, которые, как он подозревает, охотятся за его цыплятами, — но с этим вполне можно было пойти на льва.

Через деревянные ставни сквозь узкие щели пробивался свет, придавая спальне несколько фантастический, призрачный вид. Но на большой кровати лежали два абсолютно реальных, даже если и мертвых, человека. В комнате все еще чувствовался характерный резкий запах пороха, исходивший от двух пистолетных гильз. Майерлинг…

Теперь ему срочно нужно было пойти и позвать жандармов, и ему придется объяснить, кто он и откуда и что здесь делает, они в свою очередь должны будут позвать лейтенанта — он предположил, что в Саверни он один, — и тот, выслушав печальную историю Ван дер Валька, которая займет примерно полчаса, скорее всего, решит, что он обязан позвонить в Страсбург, скорчив ответственную мину, или даже в Париж, и будет упорно доказывать ему, что он несет полную ответственность за то, что происходит в его районе.

Все происходило именно по такому сценарию, как он и предполагал. Пока они ждали лейтенанта жандармерии, доктора, представителя магистрата, эксперта и машину «Скорой помощи», Ван дер Вальк сидел в нижней комнате с драгоценными камнями. Вокруг него было разбросано три или четыре книги: триллеры Сери Ноир, на такие книги он даже не смотрел. Дешевое издание сборника «Сплин и идеал» Бодлера… Да, а вот на это взглянуть стоит — Бодлер был именно тем автором, который, вполне возможно, был привлекателен для Жан-Клода. У него были чрезвычайно неудачные стихи, по мнению Ван дер Валька, такие его никогда бы не заинтересовали. Это, кажется, Сартр назвал Бодлера сознательным неудачником, который выбрал нечистую совесть, чувство вины и бесплодность? Нет, его что-то слишком заботит Сартр! Правда, такие ремарки всегда казались ему сигналом здравого смысла и лишним доказательством того, что он зануда. И все-таки он не был законченным неудачником — Сартр преувеличивал, конечно, симпатия к людям не была его сильной стороной. Ван дер Вальк начал читать поэмы — делать-то больше было нечего. А поразмыслить можно чуть попозже. Сейчас для этого не самое подходящее время; сейчас время работы бюрократической машины, главное — нажать на нужную кнопку и получить ответы на вопросы.

«Сплин» — как перевести слово «сплин»? Депрессия? Слишком слабо. Апатия? Слишком неопределенно. Маниакальная депрессия? Слишком клиническое и какое-то насильственное определение. Он помнил, что у немцев есть хорошее сложное понятие, состоящее из нескольких слов и обозначающее «глубокое отвращение к самому себе; предположительно, в Средние века культивировалось в людях духовенством». Слово «сплин» перевести невозможно. Ответ в том, что нет нужды его переводить, — все и так его прекрасно понимают.

Он прочитал стихотворение свежим глазом — свежим, потому что не перечитывал давно. И это было гораздо лучше, чем если бы он пытался размышлять над происходящим.

Я — сумрачный король страны всегда дождливой,

Бессильный юноша и старец прозорливый,

Давно презревший лесть советников своих,

Скучающий меж псов, как меж зверей иных;

Ни сокол лучший мой, ни гул предсмертных стонов

Народа, павшего в виду моих балконов,

Ни песнь забавная любимого шута

Не прояснят чело, не разомкнут уста;

Моя постель в гербах цветет, как холм могильный;

Толпы изысканных придворных дам бессильны

Изобрести такой бесстыдный туалет,

Чтоб улыбнулся им бесчувственный скелет;

Добывший золото, алхимик мой ни разу

Не мог исторгнуть прочь проклятую заразу;

Кровавых римских ванн целительный бальзам,

Желанный издавна дряхлеющим царям,

Не может отогреть холодного скелета,

Где льется медленно струей зеленой Лета.

 Лейтенант жандармерии, возможно, читал Бодлера, но его мысли занимали совсем другие вещи, и у него в данный момент не было времени, которое он мог бы уделить поэзии. (Покопавшись в его столе, можно выяснить, что, когда у него выдается свободная минутка, он читает Паскаля.) С тех пор как этот район перешел под его ответственность, его стали больше интересовать люди, живущие здесь, в частности их деятельность. Для этих двоих в постели он мог сделать совсем немного, ведь они уже были мертвы, так что полиция помочь им уже ничем не могла. Ну и что? Он выяснил несколько отдельных фактов, пройдясь по деревне. Мистер Маршал, здесь его фамилию произносили — Маршалль, — имя во Франции довольно распространенное, приобрел этот дом лет пять назад или около того. Он купил его после того, как умерли его хозяева, у их племянника, который постоянно проживал в Париже и не слишком интересовался домом в Вогезах. Мистер Маршал приезжал сюда раз семь-восемь в год, как правило дня на два, на три, всегда один, как-то он пробыл здесь четыре ночи — это было самое долгое время его пребывания в этом месте. Никого это все особенно не беспокоило: мало ли в мире эксцентричных людей, которые оставляют свои дома пустовать. Ключи хранила у себя одна пожилая женщина, которая живет здесь постоянно. Ей очень хорошо платили за то, чтобы она приходила сюда раз в два дня и наводила здесь чистоту и порядок. А раз в неделю она топила печь и как следует проветривала дом.

Да, она видела, как он приехал сюда с молодой девушкой. Нет, это ее ничуть не удивило. Она всегда думала, что рано или поздно здесь должна появиться женщина. Нет, он был весел и много шутил. Нет, он ничуть не казался подавленным, если их интересует ее мнение. Они выглядели как влюбленная парочка, приехавшая провести в свое удовольствие уик-энд.

Лейтенант совсем не обрадовался присутствию Ван дер Валька. По его виду было ясно, что какие-то неясные рассказы о миллионерах и зимних видах спорта совершенно не занимают его мысли. Он согласился с тем, что во всей этой ситуации, может, и было что-то странное, но что именно — это решать Страсбургу. Двойная смерть на его территории — это само по себе просто убийственно, и теперь ему необходимо заполнить огромное количество разных документов. Поэтому он думает, что Ван дер Вальку лучше будет повторить всю эту историю в криминальном отделе полиции Страсбурга.

Полицейское управление Страсбурга находилось на улице с мягким, нежным названием. Улица Голубого Облака. Здание было узким, с тяжелым фасадом, имитирующим классику, и аркой, под которой со скучающим видом, болтая о пустяках, стояли охранники в униформе с автоматами. Меньше всего они выглядели внушительными и грозными — добродушные, коренастые, семейные мужчины с обычными мозолями, привыкшие к ежедневному файф-о-клоку, которые выполняли эту довольно тяжелую и неприятную работу со здоровым юмором, хотя платили им за это совсем мало.

За аркой располагался мощенный еще в восемнадцатом веке внутренний двор, где в изобилии были припаркованы радиофургоны и служебные автомобили, а также чинные черные «пежо», принадлежавшие господам офицерам. В задней части внутреннего двора стояло большое здание с безобразной, холодной двойной лестницей, на которой пострадало уже немало полицейских ног. Ван дер Вальк, оглядевшись вокруг профессиональным взглядом, решил, что здесь все даже более претенциозно, чем Принсенграхт в Амстердаме, но гораздо забавнее. Верный путь был указан ему добродушным, веселым китайцем, который прослужил в полиции уже тридцать лет, но, как ни странно, не умудрился заработать язву желудка. Молодой агент в холле небезуспешно изображал манеры своего начальника перед двумя хохочущими школьниками — видимо, ему что-то было от них нужно. Переодетый в штатское сыщик перетаскивал охапку папок с документами из комнаты номер 34 в комнату номер 37, старательно насвистывая при этом известную шансонетку — получалось у него просто здорово. Никто не обращал на него особого внимания. «Совсем как дома, — подумал Ван дер Вальк, — и ни один занюханный старикашка «какой-нибудь там начальник» не высунет нос из своего кабинета, чтобы повозмущаться легкомысленностью обстановки».

Комиссар Воллек был похож на старого серого волка. Его лицо, его голос и все его движения были, как описал его китаец, словно из шелка с собольим мехом. Ван дер Вальку он понравился с первого взгляда. У него были манеры кардинала и тонкие, чувствительные, осторожные руки. Ему бы сидеть за отделанным испанской кожей и позолотой столом в кабинете, стены которого увешаны полотнами Рубенса, но таких вещей днем с огнем не найдешь ни в одном полицейском управлении мира.

— Сигарету?

— Благодарю.

— Я понимаю, что для вас это не так просто. Но может быть, вы смогли бы рассказать мне всю вашу историю.

И Ван дер Вальк рассказал, не упустив ни одной детали.

— Да. Король страны дождя. Хотелось бы знать, что он там делал, — мне кажется, Париж более подходящее для него место.

— Старый джентльмен, его отец, как я слышал, настоящий тиран. Может быть, он слишком давил на него.

— Не совсем ясна в этой истории роль его жены.

— Не совсем ясна вообще вся эта история. К счастью, мы вовлечены в нее не для того, чтобы что-то понять. Теперь не остается ничего, кроме как известить заинтересованных лиц о случившемся и выразить свои соболезнования. За все время, что я занимаюсь этим делом, я не сумел раздобыть ни одного факта, который помог бы мне понять, что же происходит. Меня послали в погоню за этим гусем лишь потому, что они боялись или подозревали, что может произойти что-то серьезное, но о причинах, в связи с которыми они испытывали страх, мне не сообщили и, похоже, не собирались. Так что теперь я должен вернуться и сказать им, что я его нашел и что он мертв, а обстоятельства, при которых я его обнаружил, говорят о том, что он совершил самоубийство, панически опасаясь того, что я могу его найти.

— Я не понимаю, почему они так засуетились, задумчиво проговорил Воллек, — главной причиной, о которой они вам дали понять, насколько я понимаю, была якобы его невменяемость и безответственность и что он может начать сорить деньгами. Очевидно, что деньгами он не сорил. Но даже если бы это было и так, при таком количестве денег его траты, пусть даже самые абсурдные, были бы каплей в море. К тому же он не собирался скрываться очень долгое время. Так к чему такая спешка? Почему просто не заявить о том, что он пропал, и ждать, пока его где-нибудь найдут?

— Я тоже размышлял над этим. Его жена вела себя так, словно она совсем не хотела, чтобы я его нашел. Вполне возможно, что, когда история дошла бы до ушей старого Маршала, он издал бы категоричный приказ о том, что его ненаглядный сынок должен быть немедленно найден и водворен домой как можно скорее.

— Я думаю, что мы все-таки должны раскрыть эту тайну, — медленно произнес Воллек. — Французский гражданин умер при невыясненных обстоятельствах на французской земле. А это означает, что я ответственен за все, что может произойти дальше. Будет лучше, если я позвоню в Париж. Старый джентльмен, похоже, из тех людей, которые еще нас переживут. Возможно, будет лучше, если вы известите о случившемся немцев, с которыми вы связывались в Кельне, и, конечно, его жену. Оба тела необходимо опознать. Если хотите, можете воспользоваться моим телефоном. — И он подтолкнул аппарат к Ван дер Вальку.

— Да, конечно.

Он позвонил в Амстердам. Португалец-мажордом ужасно сожалел и извинялся, но он не видел Анн-Мари с тех пор, как она уехала, и не получал от нее никаких известий. Это было странно, но с тех пор, как она покинула Инсбрук, она словно испарилась. Он позвонил Канизиусу. Личный секретарь сожалел столь же ужасно, как и мажордом, но был вынужден сообщить, что мистер Канизиус, к несчастью, уехал, его нет в городе. Но они будут с ним связываться как раз сегодня — что ему передать?

— Ничего. Попросите его оставить номер, по которому я смог бы с ним связаться. Это чрезвычайно важно и срочно.

Да, они так и сделают. Не затруднит ли мистера Ван дер Валька перезвонить в семнадцать тридцать?

— Да, конечно, спасибо.

— Полицейское управление, Кельн. Герра Штосселя. Пожалуйста… Хайнц? Ван дер Вальк. Я в Страсбурге. Боюсь, что дело закрыто. Они оба мертвы. Двойное самоубийство. Ты должен сообщить отцу и привезти его сюда. Кабинет комиссара Воллека, полицейское управление Страсбурга. Да, сегодня — чем раньше мы все сделаем, тем лучше.

— Я все устрою, — невозмутимо ответствовал Штоссель. — Задал ты мне работенку. Здесь твоя миссис Маршал. Странная вещь. Она приехала сюда сегодня утром. Сказала, что хочет повидаться с родителями девушки. Говорила, что надо убедить девушку вернуться домой, как только она найдется, и так далее. Я ответил, что жду от тебя вестей. И что не стоит совершать поспешных и опрометчивых поступков.

— Какое впечатление она на тебя произвела?

— Она довольно навязчива и эмоциональна. Хуже того, она стоит здесь, сказала, что будет ждать, пока я не поговорю с тобой.

— Извини, Хайнц. Будет лучше, если ты привезешь сюда и ее. Ей надо опознать тело мужа и уладить все обычные формальности — похороны и прочее.

— Минутку, я взгляну на карту. Франкфурт… м-м-м… Карлшрюге… Похоже, что дорога займет у нас часа четыре. Жди нас к шести.

— Прекрасно. Договорились.

Мистер Воллек мягко закивал.

— Нам не мешало бы пообедать, — сказал он. — Возможно, вы захотите вернуться сюда позже.

— Мне что-то не очень хочется есть.

— Не спорьте, сейчас самое время. Вы знаете наш город? — покровительственно поинтересовался он. — Кажется, молодые люди говорят что-то вроде: из-за смерти не стоит жертвовать обедом — или как-то так. Я дам вам адрес одного неплохого местечка. Я бы с удовольствием присоединился к вам, но боюсь, что у меня есть несколько неотложных дел. Закажите у них печень — это блюдо сезона.

Этот пожилой мальчик был абсолютно прав: к чему нарушать привычное течение жизни? Он не терял ничего, кроме рутинных занятий, к тому же не самых приятных. Все административные проблемы француз вполне мог решить самостоятельно. Хайнц Штоссель, в силу странного стечения обстоятельств, был вынужден сделать самую тяжелую работу — сообщить плохие новости. Лейтенант жандармерии в Саверни заполняет стандартные формы, мистер Воллек в Страсбурге обязан позаботиться о том, чтобы не возникло никаких последствий случившегося, Хайнцу к тому же предстоит проделать довольно тяжелый путь из Кельна до Страсбурга, а ему оставалось самое приятное — бездельничать. Но он не мог понять, отчего же тогда он чувствует себя так напряженно и неспокойно. Он может пойти, заказать себе отличную еду и хорошую выпивку, но мозг сверлила неприятная мысль, что все это он должен будет внести в свой список расходов, потом предоставить его в полицейское управление Амстердама, а оттуда его перешлют Канизиусу, который, скорее всего, является душеприказчиком погибшего Жан-Клода. Да нет, зачем об этом думать и терзать себя этими нелепыми мыслями? Не стоит.

В ресторане подавали отличную, свежайшую гусиную печень. Она была приготовлена очень просто — нарезана тонкими кусочками и обжарена в масле. С печенью подали ранет; яблоки тоже были тонко порезаны и отварены в белом вине. Ван дер Вальк прочитал газету, выпил бутылку шампанского и, к своему стыду, обнаружил, что это значительно улучшило его настроение. Арлетт полностью одобрила бы его поведение. «Какой смысл, — спросила бы она с тем же самым выражением, что и комиссар Воллек, — сидеть и мрачно жевать жалкий бутерброд с ветчиной, просто потому, что ты огорчен случившимся самоубийством? Нет в этом никакого смысла».

— Хорошо пообедали? — вежливо осведомился Воллек. Он сидел на том же месте, где оставил его Ван дер Вальк, в той же самой позе. Он успел вытряхнуть свою пепельницу и проветрить кабинет.

— Просто замечательно. Главное, никакой ветчины. Оказывается, я устал от нее сильнее, чем мне казалось.

— Могу вас понять. Вы были слегка выбиты из своей колеи, не так ли? Миллионеры совсем не такие люди, как простые смертные, правда? Довольно непростая категория. К тому же вам были даны нелепые инструкции. Ничего не понятно и никакой определенности. Не было совершено никакого преступления, хотя все говорило за это, тогда почему такая паника — никто точно не знал, чего именно добивался мистер Маршал. Мне приходилось попадать в подобную ситуацию. Если случится что-нибудь плохое, они могут высказать свое неудовольствие по поводу действий нанятого ими офицера полиции. Они скажут, что он неправильно понял, а следовательно, неправильно выполнил их указания.

Ван дер Вальку удалось улыбнуться, хотя и кривовато, в первый раз за этот день.

— Да уж, и, кажется, я могу кое-что добавить к этой картине. Я позвонил моему коллеге в Париж, который довольно хорошо осведомлен о ситуации в финансовых кругах. Спросите его о том, кто есть кто в семье Ротшильд, и он без запинки выложит вам всю их подноготную. Я попросил его рассказать мне о Маршале. Он знает о нем практически все. Так вот он сказал мне, что Маршал привлекательный и очень способный человек, но он явно не владеет ситуацией в компании, находится, так сказать, на периферии дел. Абсолютно точно, что его смерть ничего не изменит в бизнесе, в положении дел в компании и не станет для нее серьезным ударом. Я спросил его, может быть, имеет значение то, что Маршал совершил самоубийство, и это может повлиять на что-то, но, кажется, он считает, что нет.

— Но как насчет пожилого господина? — спросил Ван дер Вальк. — Ведь это его сын. Наследник громадного состояния. Старик передал ему огромные деньги, чтобы уклониться от налога на наследство или еще почему-либо. Никто абсолютно точно не знает размеров его состояния. Оно распределено бог знает по скольким банкам. Все вклады положены на разные имена. Я проверял их в Германии — все на имена маршалов Наполеона!

Воллек изумленно поднял брови:

— Может, что-то лежит и в Страсбурге. Отсюда вышло очень много маршалов. Довольно романтичный этот господин.

— Что случится со всем этим огромным количеством наполеоновских приспешников? Все это похоже на затопленные сокровища.

— Да-да, именно это и надо выяснить. Наш человек в Париже не знает, но сказал, что попытается разузнать. Он думает, что, вполне возможно, состояние вернется обратно к старику и он будет его владельцем, пока не умрет. Старый джентльмен может завещать его кому пожелает, если, конечно, у него не отыщутся какие-нибудь незаконные отпрыски.

— Есть двое детей — девочки. Он может оформить на них дарственную или что-нибудь в этом роде.

— Он собирается выяснить это. Понимаете, мы имеем право задавать вопросы, так как это самоубийство. Он знает этого Канизиуса, который вас нанял, но не слишком хорошо, так как он не приезжал во Францию по делам. В Париже есть двое или трое таких же служащих, работающих под началом старика. Он обещал позвонить мне сегодня вечером и рассказать, что ему удалось узнать.

— И тем не менее я хочу еще раз позвонить самому Канизиусу, — сказал Ван дер Вальк. — Я уверен, что он-то может пролить свет на это дело. Я так подозреваю, что эта смерть усложнит положение вещей, потому что, должно быть, это и есть причина, по которой они так спешили напасть на след Маршала. Может, это имеет какое-нибудь отношение к управлению делами. У моего босса в Амстердаме должны были быть очень веские основания для того, чтобы неофициально послать меня на поиски человека. Но он не сообщил мне о них — ведь я всего-навсего обычный полицейский инспектор.

Воллек медленно улыбнулся:

— Довольно забавно, что начальник посылает своего подчиненного на такое идиотское задание, намекнув ему на то, что он должен действовать так, чтобы министр внутренних дел не заподозрил о том, что происходит.

Ван дер Вальк скорчил кислую гримасу.

— Я всегда был уверен в том, что за всем этим стоит нечто большее, чем посчитали нужным мне сообщить, — с видимым отвращением вздохнул он. — Я полагаю, что сейчас самое время сделать кое-какой телефонный звонок, а то через час сюда нагрянет компания из Германии. Можно мне еще раз воспользоваться вашим телефоном?

Секретарь из Амстердама был до омерзения учтив:

— Ах, мистер Ван дер Вальк. Благодарю вас за то, что позвонили. Мы связались с мистером Канизиусом. К сожалению, к большому нашему сожалению, он сейчас очень и очень устал от большого количества проведенных деловых встреч. Он просил меня передать вам, что он вам чрезвычайно признателен, и в который раз заверить вас — он понимает, что это абсолютно необходимо, — в его доверии к вам, как к человеку опытному и прозорливому. Он вернется в Амстердам в понедельник. Возможно, тогда вы смогли бы переговорить с ним лично.

Ван дер Валька аж передернуло от приторного голоса, он не смог сдержать раздражения:

— Где он тем не менее? Ситуация сложилась такая, что совершенно необходимо, чтобы он немедленно связался со мной.

— О, уверяю вас, что он это осознает. Он настоятельно просил меня разъяснить вам, что он прекрасно понимает положение вещей в данный момент. — Слащавость стала еще более неприятной и еще более приторной.

Ван дер Вальк оторвал от уха трубку и гневно потряс ею в воздухе, потом снова приложил к уху.

— Где он — просто скажите мне. Он в Париже?

— У мистера Канизиуса дела в Испании, — чопорно сообщил секретарь.

Ван дер Вальк почувствовал, как вздулись вены на его лбу. Он напрочь забыл, что умеет говорить по-французски, и перешел на грубый амстердамский немецкий:

— Послушайте, мистер Купи-Продай, или вы скажете мне немедленно, где я могу разыскать Канизиуса, или, я вам обещаю, завтра же вы будете регистрироваться на бирже труда. Дело касается полиции — вы слышите?

— Мистер Канизиус остановился в «Прэнс де Голль» в Биаррице, — окостеневшим, полным неприязни к зарвавшемуся полицейскому голосом ответил секретарь.

Мистер Воллек, сидевший сложа руки, слабо улыбнулся.

— Бумагомаратель, — выдохнул Ван дер Вальк, кладя трубку. — Ей-богу, я предпочел бы купить пустой стаканчик из-под мороженого, чем еще раз побеседовать с этим субъектом. — Он состроил французу извиняющуюся гримасу. — Тут кто угодно бы не выдержал, знаете ли, а уж немец и подавно.

— Да, порой мы бываем излишне вежливы, — мягко согласился Воллек. — Люди держат нас за представителей департамента, ведающего внутренними налогами. Иногда я вешаю это на дверь. — Он указал на пластиковую табличку с черными буквами: «Осторожно, злая собака».

Ван дер Вальк взял ее в руки и рассмеялся.

Зазвонил телефон.

— Да?.. Пришлите их сюда. — Воллек моментально удалил следы веселья со своего лица. — Немцы, — спокойно сообщил он.

Хайнц Штоссель говорил медленно на хорошем французском с резковатым акцентом, его бледное невозмутимое лицо при этом выглядело довольно внушительным.

— Это комиссар Воллек, полиция Страсбурга, — представил коллегу Ван дер Вальк.

— Мое почтение, — слегка наклонил голову Воллек, повернувшись в сторону герра Швивельбейна.

Мистеру Швивельбейну было лет пятьдесят, его коричневая шевелюра местами успела поседеть, одежда и шляпа клерикала были нейтрально-невыразительными, спокойное лицо, внимательные глаза, во всем его облике еще угадывалась военная выправка. Особенно по виду его плеч, которые явно не привыкли ни сутулиться, ни опускаться, и заметному шраму от пулеметной пули, пересекавшему челюсть и обезобразившему его ухо, которое плохо срослось. И было еще что-то такое выдающееся в его лице, как отметил про себя Ван дер Вальк. В нем было много мужества и стойкости, нет, не такой, как у достойного современного мужчины, а такой, какая читалась на лицах офицеров армии Римской империи, это был человек, который одинаково хорошо умел исполнять и отдавать приказы, человек, который смог бы выдержать испытание огнем, человек, который никогда не потеряет своего мужества, как бы сильно ни пришлось ему страдать. Он спокойно, без лишней суеты, присел на ближайший к нему стул, положил шляпу на колени и стал невозмутимо ждать, когда многоуважаемые господа офицеры из разных стран найдут время на то, чтобы разбить вдребезги мир его семьи, его мир.

Они ждали Анн-Мари. Она была в верхней одежде, ее костюм, в чем Ван дер Вальк был почему-то абсолютно уверен, стоил больших денег. Она заметила, что он изучает ее наряд.

— Нина Риччи, — кивнула она без тени превосходства и снова уселась на свой стул (она вставала, чтобы повесить свое пальто на темно-синее укороченное полуприлегающее пальто мистера Воллека), сложила руки на коленях — они заметно дрожали, — резко одернула сама себя и постаралась успокоиться. Было похоже, что ей это удалось. Стульев для Ван дер Валька и Хайнца Штосселя не осталось, но их это явно не заботило.

— Мне очень приятно, — начал Воллек мягко на своем довольно забавном немецком, — что я могу оказать помощь герру Штосселю и мистеру Ван дер Вальку, которые оба знают подоплеку этого дела лучше меня. Мадам и герр, поймите, что существуют некие формальности, обусловленные законом, и я должен их соблюсти. Факты очень просты. Мистер Маршал остановился в собственном доме, который находится здесь неподалеку, в компании молодой женщины, и по причинам нам неизвестным положил конец жизням их обоих. Они были обнаружены мистером Ван дер Вальком, который разыскивал мистера Маршала по поручению его семьи, насколько я понимаю, и он сообщил об этом прискорбном факте в местное отделение полиции. Оба тела были перевезены в город, и оба должны быть опознаны, как того требует закон, вот почему нам потребовалось ваше присутствие здесь. Конечно, теперь уже поздно, но все же хорошо, что это возможно сделать прямо сейчас. Я не сомневаюсь, что сразу после опознания прокурор даст санкцию на любые ваши действия, это будет завтра утром. Все необходимые бумаги я подготовил. Мы можем идти?

Во внутреннем дворе их ждал черный «ситроен» с шофером. Мистер Воллек указал на автомобиль Анн-Мари, Ван дер Вальку и сел в него сам. Оба немца отправились в печальное путешествие на черном «мерседесе».

— Медицинско-юридический институт, — скомандовал Воллек.

Их небольшая кавалькада вполне смахивала на похоронную процессию, но водитель-полицейский не стал терять времени и погнал по улицам, благо они в этот час почти опустели и потемнели. Штоссель, который был за рулем, не отставал от него, заставляя визжать на поворотах шины «мерседеса».

Самая неприятная часть дела была проведена быстро. Служащий морга, распространявший вокруг себя легкий запах белого вина, изо всех сил старался держаться ровно и уверенно под строгим взглядом мистера Воллека.

— Будете ли вы официально опознавать два тела, найденные вами по указанному здесь адресу? — осведомился он на четком французском в предусмотренной законодательством форме.

— Я узнаю их обоих и официально идентифицирую, — сказал Ван дер Вальк.

— Можете вы, мадам, идентифицировать этого мужчину как Жан-Клода Маршала и как вашего мужа?

— Я идентифицирую его по обоим определениям. — Голос Анн-Мари отдавал металлом; так же как и голос Воллека, он прозвучал очень громко.

— Можете вы, сэр, идентифицировать эту молодую женщину как фрейлейн Дагмар Швивельбейн?

— Это моя дочь, — спокойно и просто ответил немец.

— Будьте любезны, распишитесь.

Они вернулись в офис. Воллек вытащил несколько документов, сложил их в папку и положил на край стола.

— Копии этих документов, которые понадобятся вам, герр Штоссель, для завершения вашего дела, будут сделаны, как только их подпишет прокурор. Это будет возможно сделать завтра утром. Вы знаете, все служащие в это время уже закончили работу.

Штоссель, не промолвивший ни слова с тех пор, как приехал, кивнул с легкой улыбкой.

— Еще одна формальность. Герр Швивельбейн, место трагедии было детально осмотрено лейтенантом жандармерии, там была проведена необходимая в таких случаях инспекция, эксперты под моим наблюдением сделали несколько анализов. Результаты их были тщательно проверены. Ваша дочь самоубийства не совершала. В нее стреляли, она умерла мгновенно и безболезненно в тот момент, когда она была счастлива и спокойна. Возможно, она спала. Сразу после этого, насколько мы можем судить, мужчина покончил с собой. — Воллек замолчал, перевел взгляд на Анн-Мари и ровно продолжил: — Это самоубийство, я сужу об этом из предыдущего опыта, не было актом отчаяния. Как офицер полиции с большим стажем, я могу сказать, что оно было актом любви. Или даже надежды. Надеюсь, что это хотя бы немного облегчит вашу боль.

«Вот это настоящий честный человек», — подумал Ван дер Вальк. Он тоже не спускал глаз с Анн-Мари, но она не шелохнулась, не моргнула и не произнесла ни слова.

— Благодарю вас, — произнес немец с достоинством, отпечатавшимся как на его лице, так и в его голосе. Секунду помедлив, он снова заговорил: — Если я правильно понял, мистер Воллек, они были в постели вместе?

Кивок.

— Они занимались любовью, когда он выстрелил в нее?

— Да, — без запинки ответил Воллек.

— Вы думаете, он любил ее?

Воллек бросил быстрый взгляд на Ван дер Валька:

— В этом нет ни малейшего сомнения.

— Нет ни малейшего сомнения и в том, что она тоже любила его, — с каким-то странным спокойствием произнес немец. — Я чувствую, по крайней мере, что это была не случайная связь.

Анн-Мари во время их диалога даже не шевельнулась. Потом она достала из сумочки сигарету, Хайнц Штоссель дал ей прикурить.

— Я поражен вашей добротой, герр Воллек. Ваши слова подтверждают все, что я услышал от герра Штосселя, который, как я боялся, выдумал романтическую подоплеку этого дела, чтобы приглушить мою боль и — что казалось еще более естественным — ослабить свои собственные переживания. Понимаете, мы провели вместе в машине четыре часа, пока ехали сюда. Герр Штоссель потратил довольно много времени на то, чтобы объяснить мне, что он уверен в том, что, несмотря на печальный исход дела, моя дочь была счастлива.

Никто не удержался от порыва обратить глаза на Штосселя, на лице которого не дрогнул ни один мускул. Глядя на его бледную толстую физиономию, кто-то, возможно, сказал бы, что этому человеку справиться с переживаниями помогла бы двойная порция ветчины с жареным картофелем и маринованными огурцами. Но Ван дер Вальк, который знал, что у Штосселя был немножко напоминающий монгола ребенок, потер нос гораздо более смущенно, чем смог бы это сделать сам Штоссель.

— Она провела неделю абсолютного счастья, — пробормотал этот потрясающий человек. Он выглядел таким же эмоциональным, как ежеквартальный бухгалтерский отчет. — Восхитительные каникулы в горах, великолепные наряды, катание на лыжах, которое она так любила, буквально золотой дождь из сплошных удовольствий и подарков, дорогие автомобили… Все эти впечатления наверняка усиливало вынужденное бегство, которое казалось ей возбуждающим приключением. Романтический кусочек жизни — романтическая смерть. А чего еще так страстно желают девушки в ее возрасте?

Никто из присутствующих не проронил ни слова. Воллек взял стопку бумаг и мягко засунул их в большой бумажный конверт — явно чтобы просто отвлечь себя от смущения. Герр Швивельбейн поднялся:

— Я запомню — и я, и моя жена — уважение, оказанное мне полицейскими трех стран. — И он медленно покинул кабинет.

— Я его понимаю, — подал наконец голос Штоссель. Он легко дотронулся до руки Ван дер Валька. — Не повезло тебе. — Сердечно пожав руку мистеру Воллеку, сказал ему: — Возможно, мы увидимся с вами завтра утром, герр комиссар. Формальности, чтобы отправить ее домой, ну, вы знаете.

— Просто зайдите ко мне. Могу я вам еще чем-то помочь — номер в гостинице или еще что-то?

— Я уже все уладил.

— Тогда спокойной ночи.

«Это была действительно романтическая смерть, — размышлял Ван дер Вальк. — Это было действительно красиво. Кусочек немецкой лирической поэзии. И еще кое-что: как точно было рассчитано время. Тела были еще теплыми, когда я их нашел, значит, эти двое умерли не больше четырех часов назад. Выходит, что, когда я приехал в Страсбург, Жан-Клод и его «девушка из свиты» еще были живы».

Он перенес свое внимание на Анн-Мари. Смерть равняет всех — жена миллионера, искушенная хозяйка Амстердама, внезапно исчезла, так же как и веселая сирена из Инсбрука, непостижимая горнолыжница, полная противоречий. У каждого события есть своя подоплека: что же скрывала Анн-Мари?

Воллек сменил тон и манеры. Человека, потерявшего единственную дочь, здесь уже не было… осталось лишь дело.

— Как вы уже слышали, мадам, если откинуть все второстепенные факты, то у меня нет причин сомневаться в том, что мистер Маршал застрелил девушку, а потом застрелился сам. Экспертиза это полностью подтвердила, так что эта версия меня устраивает. Кроме того, у нас есть определенное мнение опытного мистера Ван дер Валька по этому поводу. Конечно, вы имеете полное право сомневаться в моих выводах, так что, если хотите, ознакомьтесь с мнением врача и вообще с любыми документами. Вы имеете право подать какое-либо заявление или задать какой угодно вопрос, прежде чем эти бумаги пойдут дальше, а это случится завтра утром, на подпись прокурору. Итак?

— Нет, — резко бросила она. — Я бы хотела осмотреть дом и чтобы при этом меня сопровождал мистер Ван дер Вальк.

Мистер Воллек некоторое время поразмыслил, явно не чувствуя сомнений по поводу того, стоит ли тратить время на раздумья.

— Это совершенно законно. Думаю, что прокурор не стал бы возражать, и я могу позволить вам сделать это без его санкции. Прекрасно, что в качестве компаньона вы выбрали мистера Ван дер Валька, так как он знает обо всех обстоятельствах случившегося гораздо больше меня. Дом, естественно, находится под юрисдикцией прокурора. Так что я позвоню в жандармерию и предупрежу их.

Она равнодушно кивнула.

— Машина у меня есть.

— Я присоединюсь к вам через пару минут, — повернулся к ней Ван дер Вальк.

— Конфиденциальный разговор, понимаю, — усмехнулась она, снимая с вешалки пальто. — Боитесь, что и я покончу с собой? Я буду во внутреннем дворе: хочу немного размять ноги.

Мистер Воллек взглянул на Ван дер Валька с полуулыбкой. Тот поинтересовался:

— Формально все было действительно так, как вы сказали? Или это для того, чтобы хоть утешить бедного старика?

— Вы находите эту смерть слишком своевременной?

— Огнестрельное самоубийство легко фальсифицировать.

— Именно поэтому мы проверили все чрезвычайно тща-тель-но. Именно поэтому лейтенант был очень недоволен, так что меня не удивили ваши сомнения. — Он заулыбался шире. — Ни я, ни врач не обедали. Эксперты еще перед Саверни немного выпили, но они сделали всю работу досконально. Никаких следов надувательства. Я абсолютно уверен в том, что, когда отошлю завтра бумаги прокурору, он немедленно подпишет их, и тогда бедный старый немец сможет забрать свою дочь домой.

— Тогда я забираю отсюда миссис Маршал. Она действительно имеет право осмотреть дом.

— Я позвоню, чтобы вам дали ключи. Кстати, я нашел на своем столе сообщение, когда мы вернулись из института. От нашего человека в Париже. Он сказал, что видел там нескольких типов из управления компании «Сопекс», кстати, там был и ваш Канизиус. Они не проявляли никакого беспокойства по поводу этой смерти, говорили только «ох, какая трагедия», ну и тому подобную чушь. Вот что интересно — старик Маршал, похоже, потихоньку впадает в маразм. Это, конечно, хранится в глубочайшей тайне в интересах компании и так далее, но, несомненно, он чрезвычайно стар, по причине этого они позволяют ему только лишь говорить, что он весьма «рад и признателен», но на него особенно никто внимания не обращает. Каждое утро он приезжает в офис и портит им всю малину, но они подыгрывают ему и старательно делают вид, что подчиняются его приказаниям и что без его чуткого руководства дела не идут. А на самом деле компанией управляет довольно узкий круг правления.

— Тем более тогда делать мне больше нечего, — со смешком заметил Ван дер Вальк. — И я могу со спокойной душой завтра утром отправляться домой. Возможно, в ее компании возвращение в Амстердам будет довольно приятной поездкой. Я так думаю, что она унаследует все состояние. А вы бы переслали мне все важные бумаги, когда их подпишет кто следует, я могу вернуть их с письменным рапортом. Буду рад повидаться. А то меня ждет американский солдат, напоровшийся на нож в порту четыре дня назад, и дача ложных показаний по этому делу.

Воллек печально улыбнулся:

— А у меня три угнанных автомобиля за три недели. Такая бывает скучная жизнь иногда. Что ж, до встречи. Если она захочет остаться побродить здесь, то дайте мне знать, я за ней присмотрю.

— До скорого и тысяча благодарностей. Если будете в наших краях…

— Жаль, что не успел оказать вам должного гостеприимства. Что ж, я побуду здесь. Жена не слишком огорчится — у нас сейчас гостит ее сестра. Ля-ля-ля с утра до вечера. Спокойной ночи.

Ван дер Вальк рассмеялся и торопливо побежал вниз по гулким ступенькам.

Это была все та же взятая напрокат машина или, если не эта, точно такая же; безликий серый «опель», такой же, как тысячи других. Ее лыжи были привязаны к багажнику на крыше. Она спокойно сидела и курила.

— Поведете вы.

— А?

— Я не знаю дороги.

— Да, конечно. — Этот взятый напрокат автомобиль был лучше, чем у него, но только лишь потому, что он был более новым. За полчаса дороги от Страсбурга до Саверни они не обмолвились ни словом, но он чувствовал, насколько ей больно и тяжело. Она сидела рядом с ним в этой маленькой машине, не пристегнувшись ремнем, сменив ботинки на высоких каблуках на кожаные мокасины, приняв позу водителя — колени врозь под скрывавшей их юбкой. Ее пальто — дорогая вещь с норковой подкладкой — было расстегнуто, так что автомобиль вместо неприятного резкого химического запаха, который царил в большинстве немецких машин, был наполнен ароматом теплой, восхитительной женщины. Каждый раз, когда они проезжали мимо светофора, он бросал быстрый взгляд на ее профиль. Ее лицо потеряло свою жесткость, исчезло какое-то диковатое выражение глаз, которое сохранялось все время их пребывания в кабинете мистера Воллека, она выглядела очень молодой и ранимой. Так же, как и тогда, в Инсбруке, она была соблазнительной, так что уже не в первый раз ему пришлось защищаться от ее чар. В ее изменчивости была такая сила, что он не мог не восхищаться ею, какой бы она ни была, игнорировать ее было невозможно.

Перед Саверни они свернули налево, и он был вынужден поехать медленнее по незнакомой извилистой дороге. Вокруг было пустынно, вечер был туманным и холодным, так что, по всей вероятности, жители пригорода пораньше отправились по постелям. Остановившись у полицейского участка, он окликнул жандарма, который дал ему ключи моментально, как только он назвал свое имя: мистер Воллек держал слово.

— Полагаю, я вам не нужен, — с надеждой сказал жандарм; в участке было тепло и вкусно пахло яблоком, которое он жевал.

Дом находился всего в сотне, может чуть больше, метров от того места, где они остановились, все соседние дома были темными, а окна закрыты ставнями. Оставить машину на улице было совершенно безопасно, а открывать ворота и заезжать во двор — это был риск привлечь любопытный взгляд. Он отпер дверь и пропустил женщину вперед, потом вошел сам.

Внутри было неуютно — маленький дом быстро растерял все накопленное тепло, — холодно, все кругом было перевернуто полицейскими экспертами и уже покрыто пылью. Анн-Мари огляделась вокруг без тени смущения.

— И вы были здесь этим утром? И нашли их мертвыми?

— Да. Было уже слишком поздно. Везде, где я был, я был слишком поздно.

— Как мог такой болван, как вы, надеяться хоть что-то понять?

— Я часто бываю болваном, и я уже усвоил, что иногда ситуации бывают такими, что кто угодно будет выглядеть бóльшим болваном, чем он есть на самом деле. Так что не стоит заблуждаться на этот счет.

— Что вы за болван, — резко повторила она. — И как вы узнали, что он здесь, вы, непроходимый тупица?

— Я предположил, что он каким-то образом выбрался из Австрии. Чутье подсказало мне верный путь, и я вышел на человека, который помог ему. Его старый знакомый. А Жан-Клод оказался довольно остроумным и попросил его позвонить, если на горизонте появится какой-нибудь болван вроде меня.

— Позвонить? Но здесь же нет телефона.

— Совершенно верно, но вы-то откуда знаете?

— Вы думаете, что вы такой хитрый? Я это вижу. И я это знаю. Жан-Клод ненавидел телефоны. Он ни за что не стал бы скрываться в том месте, где есть телефон.

— И тем не менее у владельцев местного кафе он есть.

— Вы крайне некомпетентны, вы невежественный идиот. Я же сказала вам, что вы должны прекратить эту гонку. Я же предупреждала вас, что вы занимаетесь делом, в котором ничего не смыслите. Неотесанная вы деревенщина. Вы двигались на ощупь — и вот вам результат. Я предлагала вам деньги. Вы могли бы получить очень много денег, гораздо больше, чем вы сможете заработать за всю свою жизнь, одним махом. Я предлагала вам себя. Вы что думаете, что я из тех женщин, которые ложатся в постель с первым встречным глупым мужланом, с которым они познакомились на спортивной базе? Нет. Вы решили поиграть в честного глупого полицейского, слишком целомудренного, чтобы жить. Вы должны! Должны найти его, потому что вам при-ка-за-ли! В жизни не встречала такого тупицу.

Ван дер Вальк присел. Пыльное сиденье у окна с поразившими его драгоценными камнями сверкало: немного пыли не смогло испортить его красоты. Он был чем-то похож на коня в руке шахматиста. Он очень надеялся на то, что им будет сделан верный ход.

— По вашему мнению, он убил себя из-за того, что знал, что я у него на хвосте, и что он не сможет от меня скрыться, и что я буду строить баррикады на всех дорогах, как это делается в погонях за грабителями банков. Поэтому он убил себя прежде, чем я смог настичь его здесь?

— Нет, вы, идиот, я в это не верю. Он не совершал самоубийства. Его убили.

— В самом деле? Кто бы это мог быть? — вежливо осведомился Ван дер Вальк. — Вы?

— Канизиус, вы, слепой дурак. А сейчас он сидит в Париже и от души наслаждается этой шуткой.

— Значит, вы не поверили в гипотезу о самоубийстве, которую высказал мистер Воллек?

— Я полагаю, что должна рассказать вам, — произнесла она внезапно ставшим безжизненным, каким-то плоским голосом. — Другого пути нет.

— Пожалуйста, сделайте это. Мне очень нужно расставить все по своим местам. Это единственное, в чем я нуждаюсь с тех пор, как я взялся за это дело. Я устал гадать на кофейной гуще — мне бы очень хотелось узнать о реальных фактах.

— Канизиус несколько лет ждал удобного случая, чтобы начать шантажировать его. — Волосы женщины выглядели сухими, взгляд был беспокойным, но голос звучал громко и отчетливо. — Это случилось, когда мы только поженились. Тогда Жан-Клод был очень необузданным. Он никогда не думал о том, что с ним может произойти подобное. Он всегда был очень удачливым, во всем побеждал — что бы ни стояло между ним и тем, чего он хотел, преграды исчезали от одного его взгляда. Мы тогда участвовали в соревнованиях по лыжам. Здесь, во Франции. Жан-Клод победил. От радости он тогда здорово выпил. Он не был абсолютно пьян, это состояние было вообще ему незнакомо, но был близок к тому. У нас была новая спортивная машина с дверцами в форме крыла чайки. За городом был прямой и довольно длинный участок дороги, вроде широкой улицы, по бокам которого росли деревья. Жан-Клод загорелся идеей устроить между этими деревьями слалом на автомобиле. А у меня с собой оказался секундомер, остался в кармане с соревнований, мы заключили пари на время, за которое он пройдет этот участок. Думаю, вы догадываетесь, что произошло. Была почти ночь, и место было пустынное, но там прогуливался мужчина с собакой. Когда мы увидели его, было уже слишком поздно. Он, должно быть, здорово перепугался, подумав, что мы гонимся за ним между деревьями. Потеряв голову, он выскочил на дорогу. Машина едва задела его, но его отбросило на деревья. На самом деле в его смерти были виноваты деревья. — Она замолчала и прерывисто вздохнула.

— И что сделала полиция?

— Я не знаю, могли ли они что-то сделать. Они должны были списать все на несчастный случай. Как я сказала, дорога была ровная и прямая. Автомобили там ездят очень быстро, особенно по ночам. А от ряда деревьев в свете фар на дорогу падают темные широкие тени, так что кто угодно мог не успеть заметить, если человек вышел на дорогу внезапно. Я даже не знаю, смотрели ли они под деревьями. Тогда было сухо, старых следов шин осталось много — люди в дневное время паркуются там довольно часто. Но этот человек оставил вдову, понимаете. Его имя напечатали в газетах. А Жан-Клод был очень честным и импульсивным человеком, он вбил себе в голову, что должен поехать и увидеться с этой женщиной, рассказать ей, как все произошло, попросить ее понять и дать ей денег на жизнь. Я пришла от этой идеи в ужас, потому что подумала, что та вполне может начать шантажировать его. Это было очень глупо с моей стороны, но я обратилась к Канизиусу. Он, конечно, сразу пошел к Жан-Клоду и сказал ему, что он не должен совершать подобной глупости и что он сам заплатит женщине, не оглашая, откуда эти деньги и по какой причине она их получает.

— Понимаю. И почему же через столько лет он решил воспользоваться этими сведениями?

— Они уже много лет боролись за то, чтобы получить власть над делами компании и вывести ее из-под контроля Маршалов. Что ж, они в этом преуспели. Старший Маршал все стареет и постепенно выживает из ума. Я не верю в то, что он действительно впадает в маразм, но они очень хитрые и не позволяют достоверной информации выплывать наружу. Они в любой момент могут объявить его недееспособным. Но тогда деньги перешли бы к Жан-Клоду, а это огромное состояние. Даже сам старик не знает, каково оно на самом деле. И они хотят наложить на все это богатство свои грязные лапы. Да, вы можете сказать, что они и так контролируют все это имущество и всю эту громадную инвестиционную империю. Но так случилось, что я узнала, что они нечисты на руку. Они сильно нуждаются в наличности и планируют получить ее.

— Ага. Становится все интереснее. Канизиус стал давить на Жан-Клода, который потерял голову и кинулся в бега. Канизиус посылает за ним полицейского, думая догнать его, а Маршал все больше теряет голову, полагая, что полиция охотится за ним за убийство. Так? И что?

— Так. Вы что, не понимаете? Именно поэтому он и направился в Инсбрук.

— И поэтому вы и поехали за ним в Инсбрук? Чтобы предупредить его?

— Ну вот. Теперь вы начинаете понимать.

— Но вы не знали, где именно он находится, потом услышали от Канизиуса, что где-то в Австрии, и вы подумали, что вам следует отправиться туда и помешать мне его найти. Когда вы обнаружили, что я практически нашел его, вы задумали соблазнить меня. Потом, когда это не сработало, вы решили остаться со мной до тех пор, пока я не найду его окончательно, надеясь на то, что сможете предупредить его прежде, чем мне удастся с ним поговорить. Так?

— Да, все верно.

— Знаете, что я думаю?

— Это важно?

— Не для него. Для меня. И может быть, для вас. Я думаю, что вы лжете. И лжете довольно плохо, хотя актриса вы умелая.

Ее глаза злобно сверкнули. Она открыла было рот и что-то зашипела, но, видимо подумав, что это не лучший выход из положения, закрыла его и попыталась взять себя в руки.

— Возможно, вся ваша нелепая история, которую вы сейчас так убедительно рассказали, — довольно неплохой коктейль из реальных фактов. Я думаю, правда в том, что старый Маршал — маразматик. Мистеру Воллеку доложили об этом вчера, а он рассказал мне. Я думаю, правда, что Канизиус и его приятели хотят добраться до денег компании. А что касается этой ликвидной истории, я не знаю и сомневаюсь в том, что она была. Я думаю, их терзает то, что они хотят знать, где именно находится эта огромная сумма денег, потому что они пока не могут до нее добраться. Думаю, что причина всей этой заварухи в том, что Жан-Клод слабый, неуравновешенный человек с плохим характером, который пустился в бега, потому что он не в силах противостоять Канизиусу. Возможно узнав, что его отец был не в состоянии долгое время контролировать эту банду акул, он решил сбежать. А еще более вероятна другая причина. Я думаю, что держали его отнюдь не деньги. Он просто устал от этой грязной борьбы за них. За несколько лет это ему смертельно надоело, но он крепился и жил в Амстердаме из-за преданности вам и своему имени. Я думаю, что, может быть, когда он узнал о вашем свекре, что он становится все более немощным, вы слишком сильно стали давить на него. Заставляли бороться, стараться во что бы то ни стало сохранить власть над деньгами, взять в свои руки контроль над всем бизнесом, быть достойным своего отца, быть достойным вас и так далее и так далее; я думаю, что это просто утомило его до крайности. Ведь он всегда хотел быть свободным от всего этого. Несколько лет назад он купил этот дом. Настолько часто, насколько это было возможным после командировок и деловых встреч, после развлекательных поездок с важными клиентами и поставщиками и тому подобных мероприятий, он приезжал сюда, притворяясь для всех, что заехал на несколько дней по делам куда-то еще. Никаких разговоров о деньгах, никаких политических маневров, никакой чепухи о западном альянсе и деловых контактах с русскими, или кубинцами, или еще кем-нибудь. Что он чувствовал по отношению к вам, я не знаю. Я считаю, что вы чрезвычайно привлекательная женщина. Возможно, вы слишком впечатлительны, слишком эмоциональны, слишком испанка. Как бы то ни было, вы чертовски сложная натура. Я так и не сумел как следует разобраться в вас.

Я думаю, что он приехал в Кельн только в результате случайного стечения обстоятельств — ему нечаянно напомнили, что там проходит карнавал. Я думаю, что он увидел и увлекся юной девушкой, его пленила ее простота, честность, наивность, возможно, он решил, что всегда стремился именно к этому. Не знаю, что за дикая идея пришла ему в голову. Ведь он должен был знать, что ее обязательно станут искать и начнут их преследовать. Скорее всего, он не подумал об этом просто потому, что не хотел об этом думать. Он был очень утомлен для того, чтобы что-то планировать и заботиться о последствиях. Он хотел быть свободным. А его деньги давали ему эту иллюзию свободы. Эта девушка невольно только подхлестнула его. Он попробовал практически все удовольствия, которые только может попробовать человек, но все они казались ему мелкими. Он был словно король страны дождя.

— Что-что? — не поняла Анн-Мари, да и как она могла понять?

Ван дер Вальк взял томик Бодлера, который нашел утром, — он так и лежал на столе — криминальная бригада мистера Воллека не видела ничего подозрительного в томике Бодлера.

— Конечно. Здесь. Поэма. Он читал это, он знал это, ему нравился Бодлер; у них было много общего. Большой талант, большая чувствительность и больная совесть. Бодлер всегда стонал о том, что ему патологически не везет, но на самом деле ему это нравилось. Он получал удовольствие от угрызений совести и от чувства, что он страдалец и раб своей судьбы. Жан-Клод понимал его и симпатизировал ему. Здесь — читайте поэму. Собаки и соколы, спортивные автомобили, и лыжи, и многое другое, что он так хорошо умел. Ждущие дамы в распутных костюмах — это вы, моя дорогая, да, я на самом деле так думаю, и ваши производящие огромное впечатление обнаженные скульптуры в ванной комнате. Люди, приходящие умирать под его балконом, мастер-алхимик, делающий порочное золото, — он прекрасно умел читать эти параллели. И зеленые воды Леты вместо крови, текущие по его жилам. Я думаю, что именно поэтому он сбежал со своей девочкой. Он хотел доказать, что в его жилах пока еще течет настоящая кровь.

Я не верю ни единому слову из всей этой вашей истории об автомобильном слаломе между деревьями. Все это слишком притянуто за уши. Я думаю, что вы на ходу придумали все это, чтобы убедить мня в том, что главный злодей в этой трагедии — Канизиус. Возможно, вам удалось даже убедить в этом самое себя. Что именно он подстроил смерть вашего мужа. Потому что я больше чем уверен, что спровоцировал его не кто иной, как вы.

Он резко замолчал; он слишком много сказал, ему хотелось ударить самого себя за свою болтливость. Он нарушил одно из главных правил полицейской процедуры, которое гласило, что следует избегать каких-либо персональных обвинений в ходе следствия. Уязвленный собственной бестактностью и тупостью, он теперь изо всех сил старался продемонстрировать, какой он сообразительный и умный парень, — ругал он себя на чем свет стоит. Н-да, ход коня оказался чрезвычайно неудачным; это была слишком наглая и самоуверенная вылазка в неизвестную страну. Как бы то ни было, игра коня не пошла. Ему следовало бы быть более внимательным и постепенным в своих действиях.

Она все еще молчала, только выжидающе смотрела на него своими блестящими глазами. Он взял один из камней и удивился, что тот оказался совсем не таким легким, как он думал. Его холодная гладкость приятно отозвалась в горячей влажной ладони.

С его стороны это было нечестно, несмотря на то что в сказанном могла быть доля правды. А может, он вообще не ошибался. Даже если он не сомневался в том, что ей было известно про этот дом и что она уже бывала в нем, он не смог бы этого доказать, и, что бы она ни сделала, в этом было не больше криминала, чем в поступках самого Жан-Клода. Они оба были жертвами довольно странной судьбы, которую они разделили, и это касалось только их.

— Мой муж мертв, — вдруг произнесла она, в ее холодном, спокойном голосе чувствовались нотки ненависти, — а вы сидите тут, довольный собой, и рассказываете мне о том, что в его смерти виновата только я. Постарайтесь спрятать внутри себя собственную тупость и невежество. Вы ровным счетом ничего не понимаете. Вы проявили свою слабость и узколобость, так же как и во всех других своих делах.

Других? Каких других, хотел бы он знать.

— Когда я в первый раз увидела вас в Амстердаме, я подумала, что у вас есть интеллигентность и ум и что вы способны чувствовать и понимать. Теперь я вижу, что вы точно такой же, как все остальные полицейские. Грубый, недалекий, твердолобый, с прямолинейными жалкими мыслишками. Убирайтесь с глаз моих. Отправляйтесь в Страсбург как хотите, хоть пешком. Я не собираюсь выслушивать такого дурака, как вы, старающегося оправдать себя за счет других.

Он сидел спокойно и с улыбкой смотрел на женщину. «Все это вздор, моя дорогая, но если тебе от этого легче — пожалуйста», — думал он.

Несколько секунд она стояла, с презрением глядя на него, потом резко развернулась и вышла из комнаты, гулко захлопнув за собой дверь. Он слышал ее торопливые шаги по лестнице, она остановилась прямо над его головой, в той злополучной комнате, где прогремели два смертельных выстрела. Ему было жаль ее, но он ничего не мог поделать; он был абсолютно бессилен на протяжении всей этой нелепой истории, поэтому он просто мысленно составлял подробный рапорт о случившемся. В Амстердаме его наверняка будут расспрашивать обо всем очень подробно. Читать его будет не так-то просто, но это и не важно; главное — там отражены факты. Хайнц Штоссель в Кельне должен выполнить более важную и изнурительную работу. С тех пор как произошло печальное событие, Маршалы более никого не заботили — главным предметом переживаний и скорби стала юная немецкая продавщица, которая была счастлива от того, что ей выпала возможность выступить на карнавале в замечательном костюме, в котором она выглядела красивейшей девушкой в мире. Маршал не оставил в этом мире незавершенных дел, возможно, именно это стало причиной того, что он застрелился? Возможно, он смог сделать это в припадке пессимизма. А она захотела уйти с ним, она предложила это, она даже требовала этого, и Маршал уступил ей. Для него было чрезвычайно важно, что она не захотела покинуть его.

А что касается Анн-Мари… Ему было слышно, как она спускалась по ступенькам к двери следующей комнаты, чтобы осмотреть ее и собрать печальные свидетельства измены, оставленные Жан-Клодом. Потом он услышал, как хлопнула другая дверь и стукнули уличные ворота. Ну-ну. С этим он ничего поделать не мог!

После всего этого его размышления оказались совершенно бесполезными, точно все звенья цепи событий, совокупность которых привела к кульминации — двойной смерти, — теперь не имели значения. Он сам был одним из звеньев этой цепи, и его действия послужили своего рода провокацией. Он ничего не понимал, ему просто не дали возможности что-либо понять, но это было слабым утешением — это мучило его. Он должен был понять тогда, в Инсбруке, но искрящийся снег на склонах гор, абсолютно свежий пьянящий воздух, скорость и красота юных лыжниц — все это настолько ошеломило его, что он потерял способность ясно соображать.

«Я самый настоящий тяжелый на подъем житель равнин, — сказал он себе, — мне все это было не по зубам, я был напрочь выбит из колеи».

Он вдруг почувствовал камень в своих пальцах, ощутил его губами и языком, так, словно он был слеп и пытался познать его с помощью доступных ему чувств, но из-за недостатка практики пользовался ими очень неуклюже. Камень был просто камнем, в нем не было красоты и ценности, которые можно было познать только с помощью зрения. Он со вздохом положил его на место, потом достал из кармана блокнот и шариковую ручку.

Канизиус усердно добивался того, чтобы поставить последнего из Маршалов в положение полного бессилия. Это было нетрудно, гораздо труднее было найти путь к тому, чтобы наложить лапу на его богатство. Когда Маршал сбежал, он полностью открылся. Маршал был безответственен, необуздан, беспечен и мог сделать что-нибудь неправильное, что-то, что могло дать Канизиусу подходящий повод для того, чтобы убрать его со своего пути. Естественно, Канизиус обрадовался, услышав, что Маршал пустился в бега, прихватив с собой в Германии несовершеннолетнюю девочку: ничего лучшего и придумать было нельзя. И чтобы запутать положение еще больше, он со злорадством рассказал об этом Анн-Мари — ее сильные эмоции в этой ситуации, без сомнения, увеличили бы общее напряжение. Очень коварно.

На самом деле Жан-Клод не был последним из Маршалов. Анн-Мари тоже была препятствием. Никто не мог знать, насколько много она знала или предполагала, или Канизиус подозревал о том, что именно она знала или предполагала, но мужчина, о котором она с презрением сказала, что у него мозги бакалейщика, обладал некоей проницательностью, давшей ему возможность постичь всю противоречивость ее натуры.

В частности, он увидел ее «испанолизм», который был скрытой чертой ее характера. Она стала бы сходить с ума по Жан-Клоду и вполне могла бы пренебречь тем, что он возил с собой «девушку из свиты», она могла исходить злобой от ревности к этому несмышленому ребенку, который вдруг стал значить для ее мужа больше, чем она сама.

Она повела себя примерно так, как предполагал Канизиус, совершенно не осознавая, во что она безнадежно впутывается.

Она могла абсолютно не осознавать, что, войдя в этот дом, — а она в него входила, в этом Ван дер Вальк был уверен на сто процентов, — она может лишь ускорить развязку. И он сам указал ей на это. Он покачал головой; она была совершенно права: идиот, слепец и узколобый тупица… он тоже сыграл свою роль в этой трагедии. Ему следовало бы лучше следить за ней, вместо того чтобы, взбесившись, рвануть в Шамоникс. Он тоже был вовлечен в эту игру; с того самого момента, когда Канизиус так осторожно, в своем меховом пальто и до блеска начищенных ботинках, ступил на порог его кабинета в Амстердаме, он оказался накрепко привязанным к Жан-Клоду и Анн-Мари, и ему не было дано возможности отделиться от них. Анн-Мари почти удалось соблазнить его, только он-то этого не осознавал, и никогда он не управлял ситуацией, хотя и считал, что это так. Он был введен в какое-то подобие транса… его словно загипнотизировали.

Ему бы лучше поскорее выбраться из всего этого. Пребывание в этом доме усиливало в нем ощущение собственной несостоятельности. Он положил камень — оказывается, он снова держал его в ладони — на широкий подоконник, выключил свет и, выйдя из дома, захлопнул за собой дверь. Он предполагал, что наследницей Жан-Клода станет Анн-Мари, но ведь эта уйма денег была отписана ему его отцом… а старый Маршал был еще жив. Может ли кто-нибудь аннулировать акт завещания? Канизиус, несомненно, мог бы дать наилучший совет по этому поводу.

В холле явно было что-то не так. Это бросилось в глаза сразу же, но в течение нескольких минут он никак не мог сообразить, что именно изменилось или исчезло. Потом он заметил. Как обычно, произошла вещь именно такого рода, когда она очевидна и не можешь понять, почему же ты не заметил этого сразу.

Ружье, которое висело под оленьими рогами, служившими вешалкой для шляп, — французское чудовище со щитообразным зеркалом посередине и маленькими крючками для одежных щеток и обувных рожков, — исчезло. Было ли возможно, что его конфисковали полицейские?

Даже тогда он все еще пребывал в состоянии транса. С какой-то чопорной неторопливостью он вернулся в жандармский участок, чтобы отдать ключи; они вызвали ему такси, чтобы он смог добраться до Страсбурга. К этому моменту он вынужден был полностью поверить в то, что повел себя как полнейший идиот. Эксперты Воллека, констатировавшие смерть, наступившую в результате огнестрельных ран, забрали ружье на экспертизу. Он знал, конечно, что это нелепо; по характеру ран и ежу было понятно, что выстрелы были произведены из пистолета, найденного на кровати. Ну и для чего же взяла с собой ружье Анн-Мари? Что еще она собиралась сделать? Уж конечно, не совершить самоубийство. Во-первых, самоубийство совершенно не соответствовало ее натуре, во-вторых, женщины не берут охотничье ружье для того, чтобы покончить с собой: они просто-напросто не умеют его заряжать и вообще не умеют пользоваться этим видом оружия.

Было бы лучше предупредить их, что Анн-Мари скитается где-то в компании охотничьего ружья — это довольно капризное оружие. Он не успел как следует рассмотреть его, но, совершенно точно, у ружья был гораздо больший калибр, чем стандартный 22-й. И к тому же неизвестно, где находятся патроны к нему; ведь не был же Жан-Клод Маршал таким дураком, чтобы оставлять такую вещицу заряженной?

Да, французская полиция ему явно спасибо не скажет. Если он скажет им, что Анн-Мари побывала в этом доме, тем самым спровоцировав двойную смерть, они точно не обрадуются и будут смотреть на него молча с каменными лицами — доказательств этого факта у него не было. Если он решит поднять суматоху и сообщит полиции, что они должны во что бы то ни стало отыскать Анн-Мари, прокурор откажется подписывать документы и отправить дело на доследование. А ведь его подпись означает, что судебные исполнители удовлетворены проведенным расследованием и что тело девушки может быть забрано домой, где его сожгут и пепел захоронят, и пресса, почуяв, что волнение по поводу этой трагедии улеглось, оставит чету Швивельбейн в покое.

Он позвонил в гостиницу средней руки, где остановились немцы. Анн-Мари там не регистрировалась. Нет, но ведь это вполне естественно: конечно, она выбрала самый дорогой и комфортабельный отель в городе.

Да, именно это она и сделала, а еще выписалась оттуда примерно час назад, заплатив, даже не взглянув на счет. Портье вынес ее дорогой чемодан. Ей подали ее машину — да, совершенно верно, серый «опель», нет, ошибка исключена — на багажнике были привязаны лыжи, упакованные в непромокаемый чехол.

Ван дер Вальк, совсем не испытывая желания идентифицировать себя как полицейского, дал портье десятифранковую купюру. Она что-нибудь сказала или о чем-нибудь спрашивала? Да, она интересовалась, где проходит главная дорога на юго-запад; он указал ей на дорогу на Ширмек.

Ван дер Вальк незамедлительно обратился к своей дорожной карте. Ширмек — Сент-Ди — да, она проходит над Вогезами в юго-западном направлении: ну и что это могло бы значить?

Не могла ли она направиться в Шамоникс, зная, что именно там он раздобыл кое-какую информацию? И что она собирается там делать? И если она едет туда, то почему именно по этой дороге? А если бы она намеревалась добраться до гор, было бы логичнее ехать на юг, через Кольмар и Мюлуз… Он позволил своим пальцам беспрепятственно блуждать по карте в юго-западном направлении: Дижон… помедлив, он продолжил движение. Мулэн… Монлюсон или Клермон-Ферран — это вряд ли, скорее Брив или Лимож, но обе дороги в конце выходят к Бордо. Чем все эти витиеватые пути могут интересовать Анн-Мари? В Париж она ехать не может: она поехала бы по дороге к Нанси. Он вычерчивал пальцем зигзаги, вверх и вниз, словно пес, бегущий по следу. Он вернулся к Бордо без всякого намека на просвет в мыслях и повел пальцем вдоль побережья. Ла-Рошель? Вниз — он вдруг остановился. В крайней юго-западной точке, уткнувшись в уголок, образованный побережьями Франции и Испании, его палец замер на Биаррице. И внезапно Ван дер Валька осенило, что собирается там делать Анн-Мари с охотничьим ружьем, запрятанным между лыжами, притороченными к багажнику ее автомобиля.

Конечно, он поднял Воллека с постели. Чем больше он об этом думал, тем меньше ему это нравилось.

Как называла его Анн-Мари? Медлительный и твердолобый, убогий и узколобый, глупый и ограниченный. Тяжело вздохнув, он открыл окно рядом с собой, чтобы проветрить салон автомобиля от табачного дыма и впустить немного кислорода в собственные легкие. Все это была абсолютная правда. И поделать с этим он ничего не мог — таким уж он родился, таким его воспитали, такой была его жизнь изо дня в день, которая обычно требовала от него упорства. Он был профессионалом. Это только в книгах можно найти прекрасных детективов-любителей, а реальные полицейские прямолинейны и упрямы, да, они довольно медленно соображают и частенько бывают абсолютными посредственностями и не дружат с воображением — они должны быть такими. Они — часть административной машины, инструмент правительственного контроля, а в наши дни правительство, надлежащим образом держа курс на развитие экономики, упрочение порядка в стране, должно обладать таким довольно сложным и обстоятельным механизмом, щупальца которого способны захватить и манипулировать каждым гражданином без исключения. Эта работа для профессиональных служителей закона, а не для любителей. «Голландия, — размышлял Ван дер Вальк, — со своими неистощимыми запасами хороших административных младших капралов, обладает отличной машиной, частью которой я и являюсь. Проблема Голландии в том, что ее машина слишком хороша, она слишком совершенна, она слишком защищена от любого негативного воздействия, она настолько сложна, что, если вдруг удастся ее разрушить, на то, чтобы восстановить ее, уйдет целый год. Здесь нет никого, кто умеет импровизировать, никого, обладающего богатым воображением, никого, кто способен достичь своей цели независимо от этой машины. Все мы деревянные куклы, прекрасно скоординированные, говорящие и двигающиеся только по желанию хозяина, дергающего за ниточки. Хозяина, которого очень сложно определить. Все солдаты являются младшими капралами, все офицеры — полковниками, абсолютно все адмиралы, а вот общего — нет».

Люди часто говорят, что Англия — полная противоположность такого устройства. Это страна, которая управляется любителями, своего рода компанией старых школьных приятелей. Ван дер Вальк не был слишком компетентен в этом вопросе, но сомневался в этом утверждении. Он был знаком с несколькими английскими слугами закона и видел, насколько они дисциплинированны и аккуратны. Конечно, в этой стране есть парламент и правительство, в составе которых полным-полно выпускников публичных школ, которые частенько проводят вместе время в клубах, обмениваясь впечатлениями о каникулах, но он думал, что они абсолютно незначительны: много говорят, но мало делают. Англичане делают вид, что они убеждены в том, что их парламентарии на своем месте делают дело и принимают решения, но они прекрасно знают, что на самом деле страна управляется отнюдь не старыми красноречивыми выпускниками Итона, которые превосходно умеют проявить себя в дебатах и заняли третье за Оксфордом место в истории.

Но стране нужны, как показала Голландия, и любители. Она нуждается в огромной армии отлично вымуштрованных профессионалов точно так же, как и в большом количестве поэтов и философов, в эксцентричных персонах, которые абсолютно ничего не знают о производственной статистике, но осведомлены обо всем, что касается этрусской цивилизации. Совершенно недостаточно, чтобы в состав правительства входили лишь энергичные бородачи, которые занимают первые ступени в экономике.

Взять хотя бы эту ситуацию. Что смог бы сделать профессиональный полицейский в этих запутанных обстоятельствах? Его главные правила и необходимые процедуры, содержание которых он знает назубок, здесь совершенно бессмысленны — закон ведь не был нарушен ни одним из участников событий. Профессиональный полицейский, если он обладает трезвым рассудком, немедленно умыл бы руки и вернулся бы к исполнению своих непосредственных обязанностей. Страсть мистера Маршала к путешествиям, обходные пути и манипуляции мистера Канизиуса, коварные прихоти Анн-Мари, крайне наивное и крайне изобретательное поведение маленькой Дагмар — на все это любой нормальный полицейский, улыбаясь, покачал бы головой и вернулся бы к своим привычным, профессиональным, насущным проблемам — к предотвращениям грабежей ювелирных магазинов, например.

Конечно, роковая ошибка — отправиться в погоню за Маршалом — была совершена в самом начале; старший комиссар полиции, профессионал и бюрократ до мозга костей, был обезоружен первым, как только на пороге появился очаровательный Канизиус в своих сверкающих ботинках. А Ван дер Вальк не был способен пойти на попятный — типичная ошибка немца.

Он чувствовал уверенность в том, что англичане повели бы себя на его месте благоразумнее. Комиссар, или суперинтендент, или еще кто-то, кто там у них бывает, — большая шишка в полиции, — выслушал бы Канизиуса с итонской учтивостью и пробормотал бы, что при данных обстоятельствах он не видит смысла действовать таким путем… да-да, конечно, он понимает, но ведь можно обратиться к частным детективам (самое гнусное из всех гнусных слов)…

Частный детектив, прекрасный, неиспорченный любимец детективных историй, не обошел бы стороной постель Анн-Мари, дал бы как следует по сверкающим зубам Канизиусу, обошел бы на пару секунд на олимпийской лыжне в Инсбруке Маршала, влюбил бы в себя прекрасную «девушку из свиты» и в результате на последней странице получил бы еще десять тысяч фунтов награды от благодарных миллионеров.

«Но в этой ситуации оказался я, — с горечью подумал Ван дер Вальк, — я совершил все ошибки, которые здесь только можно было совершить. Я не профессионал, я недостаточно изобретателен и хитер, я слишком немец, я дилетант, и теперь, без всякой надежды на результат, я еду через всю Францию на взятом напрокат «рено», когда, совершенно очевидно, я вполне мог бы гореть на шоссе в «астон-мартине» Джеймса Бонда. Что мне нужно, так это мир вроде Индии Киплинга, где туземцы есть туземцы, младшие офицеры точны и самоотверженны и весь мир управляется Виндзорской Вдовой».

Немецкий полицейский был по-настоящему хорош только для одного — для правильного заполнения анкеты.

Бензобак его автомобиля почти опустел, когда он увидел один из больших указателей, гласивший: «Всего 2 км». В этот момент ничего важнее не существовало. Вся поэзия и весь здравый смысл были всего-навсего слова. Два километра. Всеобщее знание, всеобщая безопасность, всеобщее разрушение. Всего два километра пути.

Он почувствовал, что очень устал.

Ответственный полицейский — профессиональный полицейский — сделал бы по дороге несколько остановок, чтобы как следует перекусить и выспаться. Настоящий полицейский никогда бы не отправился на такую нелепую охоту, как эта. Он позвонил бы Канизиусу. Он позвонил бы в жандармское управление Басс-Пирене и сказал бы им, что необходимо остановить серый «опель-рекорд» с запакованными в чехол лыжами на багажнике. Кроме того, от Страсбурга до Биаррица около тысячи километров дороги. Двенадцать часов езды; если ты молод и неутомим, если ты прекрасный водитель и у тебя первоклассный автомобиль и перед этим переездом ты как следует выспался, выехал на рассвете, едешь по хорошей погоде и ровной дороге, ты можешь преодолеть это расстояние за день с парой остановок для того, чтобы основательно подкрепиться. Тебе надо быть в отличной форме. Или ты должен быть знаменитым любителем на «астон-мартине», или, опять же, профессионалом, закаленным на международных ралли.

Ван дер Вальк впутался в это, потому что еще одному профессионалу делать здесь было нечего. У него не было фактов, доказывавших, что у Анн-Мари есть ружье, у него не было фактов, доказывавших, что она едет именно в Биарриц. Никто в мире не поверил бы ему, если бы он орал на каждом углу о том, что он знает, нет, не просто знает, а абсолютно уверен в том, что она направляется туда в поисках финансового воротилы в дорогом пальто с меховым воротником, с шелковым шарфом на шее, в мягкой серой фетровой шляпе — а как еще одевался бы тип, подобный Канизиусу, в таком месте, как Биарриц? — с твердым намерением всадить в него пулю: это было отвратительно. Такие вещи не должны случаться, тем более в Биаррице, приятнейшем городке, некогда любимом его величеством, королем Англии и императором Индии, а теперь признанном одним из лучших местечек в мире высшим классом Франции.

Фактом было то, что в этой ситуации ясно просматривалась большая разница между любителями и профессионалами. Маршал — старый Маршал — был оставшимся в живых представителем бандитизма девятнадцатого столетия. Некогда настоящий искатель приключений. В наши дни — ископаемый целакант. Все знают, что он вымер и его повторное открытие спровоцирует невообразимый гвалт и суету в научных кругах.

Канизиус был современным профессиональным финансистом, в правящих и влиятельных кругах он чувствовал себя как дома. Старый джентльмен, сверкавший своим махровым анахронизмом, костью в горле стоял у него на протяжении нескольких лет. Но его дряхлость и старательная работа по созданию имиджа маразматика позволили Канизиусу оставить месье Сильвестра Маршала за бортом. А что же Жан-Клод? Канизиус с превеликим удовольствием сбросил бы его с лодки где-нибудь в центре Атлантического океана, но он такими вещами не занимался.

Анн-Мари, а не ее муж была последней из рода Маршалов. Ирония судьбы: старый джентльмен сделал все для того, чтобы сохранить свой «имидж», как делают это знаменитые мальчики, и все же правильный, красивый, но угрюмый дом в Сен-Клу был бы самым подходящим местом для этого человека, который находился в более легкомысленной атмосфере — гостиничных апартаментах в Лиссабоне, а вот жив он был или мертв? Это еще вопрос. А ведь он желал быть основателем династии, вроде семьи Ротшильд. Что за великолепный пример: они были профессионалами в высшей степени, но в то же время им были не чужды и устремления и мысли любителей. Старый Маршал успешно женил своего сына на весьма подходящей особе, которая воспитывалась в монастыре, жила в замке, носила древнюю фамилию, но взгляды на жизнь имела вполне парижские. Немного необузданна, но горные лыжи чрезвычайно респектабельный вид спорта, а укротить ее можно было с помощью шиншилловых мехов и бриллиантов.

Но в ее жилах текла частичка пиратской крови, что и было продемонстрировано старому Сильвестру, хотя где-то в ее душе таилось смешанное чувство верности Маршалам. Она видела, каким извилистым путем и в каком направлении медленно двигается Канизиус и его компания, она видела, каким путем, вполне законным, старого Маршала постепенно убирают с дороги, подбираясь к вожделенному богатству, она попыталась расшевелить Жан-Клода, но потерпела неудачу. Со своими аристократическими замашками, длинным носом, холеными руками, расшвыривающими деньги, — Маршал! Кто сможет сказать, что она прилагала чрезмерные усилия, что она оказывала на него чересчур сильное давление, прежде чем он сбежал? Он сбежал и окончательно сдался.

И теперь Анн-Мари, последняя защитница, ступила на путь своей последней битвы за империю Маршалов с ружьем в руках. Бог знает, о чем она думала, — вполне возможно, она представила себе, что сделал бы старый джентльмен, окажись он на ее месте в подобных обстоятельствах.

Она что-то знала о том маленьком домике в деревне в Вогезах. Экстраординарный поступок Жан-Клода в Инсбруке разрушил большую часть того равновесия, которое она создала. Ван дер Вальк теперь видел это ясно — мужчина бежал не от него, не от полиции вообще, не от Канизиуса: он бежал от своей жены. И ради того, чтобы дать ей это понять, он пошел на весь этот мелодраматический риск. И она приняла это сообщение, она пришла в тот маленький дом, возможно для финального объяснения. Ревность к девушке спутала ее мысли и сильно усложнила дело, на что Жан-Клод среагировал поступком, который она предвидеть, скорее всего, не могла. Или она была знакома с историей принца Рудольфа фон Габсбурга?

И что же предприняла полиция Вены, услышав об этих событиях? Они знали обо всем, ведь их предупредили заранее. Но они проявили благоразумие: они отказались вмешиваться. Они проявили больше здравомыслия, чем старший комиссар полиции Амстердама, который был вовлечен в эту кашу «Сопексом», и больше настоящего немецкого недоверия к дому на Кейзерсграхт и его обитателям…

Он слишком устал. Он начал этот путь после трудного дня: он проделал несколько добрых тысяч километров, прежде чем начал эту бессмысленную погоню. Ради полоумного старика в Париже, ради родителей наивной девушки, ради Жан-Клода, который приложил довольно много усилий для того, чтобы добиться покоя и умиротворения, ради самой Анн-Мари — она нравилась ему — он не стал поднимать на ноги французскую полицию. Он оказался глупцом и любителем, но это дело надо было довести до конца именно методами любителя, а не профессионала. Он собирался действовать против женщины с ружьем — имела ли она представление о том, как им надо пользоваться? — голыми руками. Но он слишком устал. Если он поедет дальше, то может произойти несчастный случай. Он был слишком полицейским, чтобы не знать, что сильная усталость может стать очень опасной. Уже рассветало — движение на дорогах скоро должно стать более активным. Ван дер Вальк остановил «рено» на обочине где-то неподалеку от Мулэна — ему предстоял довольно трудный участок горной дороги — и провалился в глубокий сон.

Проснувшись, он взглянул на часы и скривился, увидев, что уже довольно позднее утро. Но ведь Анн-Мари тоже должна была где-то отдыхать. Может быть, даже где-то неподалеку от него. Он ехал безо всяких гарантий на то, что она держит путь по той же самой дороге, что и он, так что не надеялся увидеть, а тем более догнать серый «опель». Она не должна добраться до Биаррица раньше полуночи, как и он сам. Канизиус в это время, должно быть, будет сладко спать в дорогом номере с видом на море на втором этаже «Прэнс де Голль».

Он наскоро позавтракал в первом попавшемся кафе; ничего выдающегося, но кофе был что надо — горячим и крепким. Ему отрезали несколько больших ломтиков ветчины, подали свежие горячие яйца, приняв его за одного из тех сумасшедших англичан, которые ведут автомобиль через всю Испанию не по той стороне дороги под зорким наблюдением собственной госпожи удачи. Деньги его не волновали — за все платил Маршал. Важно было только то, чтобы Канизиус не узнал, какие усилия были приложены от его имени; почему Ван дер Вальк не предупредил французскую полицию о ружье, спрятанном между лыж на багажнике «опеля», — знал только он. Если Канизиус услышит об этом — а он услышит, — что она охотится за ним, все, тогда она окажется подстреленной уткой, и в этом случае не останется никаких препятствий между ним и огромными счетами, разбросанными по всем банкам Европы. До тех пор пока Анн-Мари не совершила преступления, она является наследницей всего состояния, к тому же у нее ведь есть двое детей, две девочки. Ван дер Вальк часто думал об этих девочках, и гораздо больше с тех пор, как он увидел на кровати мертвое тело юной немки, — ее волосы были взлохмачены, а на груди зияла рана; она выглядела всего лет на четырнадцать.

Хорошо ли Анн-Мари знала Биарриц? Знала ли она, в каком именно месте мог остановиться Канизиус? Что он там делал, каковы его привычки? Какой план она разрабатывала, торопясь в Биарриц во взятом напрокат «опеле»?

Он въехал в город примерно в час ночи. На самом деле он надеялся попасть туда примерно часов в десять вечера, но, прежде чем доехал до Дижона, понял, что это невозможно. Он припарковался в тихом местечке, с облегчением обнаружив, что ночью температура воздуха в Биаррице градусов на шесть выше, чем в горах, и четыре раза хлопнул себя по лбу. Он мог бы проспать до четырех.

Кофе в станционном буфете — он был точно таким же, как в Инсбруке или Шамониксе. Это была обычная история чашки кофе ранним утром или поздней ночью в станционном буфете. Ван дер Вальк, который служил в полиции уже двадцать лет, знал целую кучу таких историй. Он чувствовал себя ужасно зрелым, а это указывало на то, что он все-таки был профессионалом. Он дожил до сорока лет без единого ранения, так что тут он обскакал самого Джеймса Бонда!

А еще пребывание в станционном буфете означало, что где-то поблизости разыгрывается драма.

На станции он заводил разные случайные знакомства, среди прочих с таможенником, который рассказал ему об испанской границе — реке Бидассоа. Если он слышал о Бидассоа, это потому, что в Испании в 1813 году побывал генерал Сульт! Он также познакомился с женщиной, работавшей в книжном киоске. Несмотря на то что киоск еще не открылся, она уже получила несколько пачек свежих парижских газет, прибывших ночным поездом, и дала ему номер «Мишлен», который он старательно изучил. Бледным ранним утром ехалось ему прекрасно, и он решил, что Биарриц — очень приятное местечко. Арлетт здесь очень понравилось бы. Было бы неплохо приехать сюда отдохнуть, несмотря на цены, и пусть даже не в сезон, наверняка она бы содрогнулась, пока она еще никогда в жизни не бывала на такой высоте.

Он умылся, с удовольствием побрился, освежил лицо лосьоном, сменил костюм, после чего почувствовал себя человеком, человеком способным обратиться с вопросом к служащему за стойкой регистрации в чрезвычайно снобистском «Прэнс де Голль».

— Боюсь, что мистер Канизиус еще не проснулся.

— Когда он обычно завтракает?

Бледное создание, посоветовавшись с той частью своего разума, что слыла самой тактичной, взвесил все за и против. Но, так и не решив, что надо действовать сообразно принципу быть решительным и непреклонным в беседе с неизвестными персонами, вяло потянулся к одному из телефонов.

— В восемь часов.

— Как раз через пять минут. Просто позвоните ему и назовите мое имя.

С явной неохотой, но его просьба все же была выполнена приглушенным, почтительным тоном.

— Мистер Канизиус попросил вас быть столь любезным, чтобы подождать десять минут. Мальчик проводит вас.

— Благодарю вас, молодой человек, — величественно кивнул Ван дер Вальк.

Худой элегантный коридорный — как все коридорные, он выглядел гораздо более заметным, чем гости отеля, — вывез столик на колесиках. На нем стояли фарфоровые приборы и серебряный колокольчик, над ним витал запах свежего горячего шоколада, слабый аромат лосьона после бритья «Вардли Лавендер» и повсеместный душок старых ковров, пропитавший этот отель насквозь. Мистер Канизиус, изнеженный и явно довольный жизнью, резал хлеб на своем маленьком балкончике. Было похоже, что он слегка нервничал, словно опасался, что из-под бумажных салфеток может вдруг шипя выползти змея. Ван дер Вальк успел заметить, что все иностранцы во Франции ведут себя так — вздрагивают, уронив на ковер крошку хлеба.

Как и все бизнесмены, Канизиус в пижаме выглядел весьма непривлекательно, несмотря на то что она была довольно простой расцветки — спокойного бордового тона с тонкой серебряной окантовкой. Он был также слишком важным и неприступным для того, чтобы, завтракая, встать или хотя бы приветственно протянуть руку простому полицейскому, но одарил его дружественным кивком, промокнул губы бахромчатой салфеткой и елейным голоском произнес:

— Какой сюрприз. Как поживаете?

— Несколько устал.

— Присаживайтесь. Вы уже завтракали?

Ван дер Вальк уселся в плетеное кресло-качалку в стиле рококо с пухлыми подушками и, взглянув в окно, оценил роскошный вид на авеню Императрис и маяк.

— Да, спасибо.

— Но как вы узнали, что я здесь?

— Мне сказал ваш секретарь.

По слащавому лицу пробежала рябь недовольства.

— Как бы то ни было, не сердитесь на него, я вынудил его сообщить мне ваш адрес.

— Да, в Испании есть кое-какое имущество компании, так что мне приходится бывать здесь довольно часто. Так что я совмещаю необходимое с приятным — небольшие проверки, свежий воздух и упражнения. Знаете ли, люблю гольф.

— Ах да. Он упоминал о том, что у вас в Испании дела, но не слишком значительные.

Канизиус кивнул, довольный таким благоразумием со стороны секретаря.

— Мы инвестируем строительство домов вдоль побережья. Как вы, возможно, знаете, квартиры и бунгало пользуются здесь довольно большим спросом со стороны состоятельной европейской публики. А я люблю лично присматривать за нашими строительными проектами. По сути дела, я хотел бы извиниться перед вами, у меня чрезвычайно мало времени. Сегодня утром с двумя моими коллегами я должен организовать один маленький визит.

— О, мое дело вполне может подождать до вашего возвращения. Если, конечно, вы вернетесь не очень поздно.

— Нет-нет. Это всего в сотне километров отсюда, так что обедать мы будем здесь, я вернусь около трех часов дня. А вы хотите изложить мне детали?

— Да, это чрезвычайно запутанное дело, так что, я подумал, будет правильнее увидеться и обсудить все с вами лично, не откладывая это в долгий ящик.

— Прекрасно, прекрасно. Я очень признателен, поверьте мне, вы так старались преуспеть в этом печальном деле. Жаль, что у вас не хватило времени на то, чтобы предотвратить эту чрезвычайно ужасную смерть. — В словах, произнесенных этим важным бизнесменом в бордовой пижаме, пьющим какао, прозвучало что-то такое, что рассердило Ван дер Валька.

— Правда об этой чрезвычайно ужасной смерти не укладывается в рамки моего рапорта, который я отослал своему начальству.

— Вы говорите довольно загадочно. Боюсь, что я не знаю ничего, кроме голого факта о смерти, перед которым меня поставила французская полиция.

— О, в самой смерти не было ничего сомнительного или неясного. С формальной точки зрения в этом происшествии все очевидно. На самом деле весь официоз был сведен до минимума, чтобы не усугублять боль родителей девушки.

— О, конечно, я припоминаю, вы что-то говорили мне о девушке — она немка?

— Совершенно верно. По некоторым причинам в своем рассказе полиции об этом я не стал упоминать о кое-каких вещах, так же я поступлю и с рапортом у себя дома. Вот почему я подумал, что, прежде чем возвращаться домой, в Амстердам, мне следует переговорить с вами.

— Что ж, теперь мне надо ехать. — Мистер Канизиус закончил завтракать. Теперь он не так спешил избавиться от общества Ван дер Валька. Он взял из квадратной желтой коробки сигарету и прикурил ее, выпустив клуб ароматного дыма от первоклассного египетского табака, который немедленно смешался с запахами отеля. — Мне очень приятно, — осторожно продолжил он, — что вы проявили такое благоразумие, это было совершенно необходимо. Если пресса решит раздуть из этого дела драматическую историю, то получится очень нехорошо.

— Я всего лишь полицейский и не имею большого опыта общения с миллионерами. Виделся только с миссис Маршал. Шапочное знакомство, знаете ли.

— Очень чувствительная и нервозная женщина, — скрипуче заметил Канизиус. — Вы должны были сообщить весьма прискорбную новость — чрезвычайно неприятно, понимаю. Она очень расстроилась?

— Она была совершенно сдержанна. Но вела себя несколько странно.

— Догадываюсь. — Канизиус расплылся в теплой, дружественной улыбке. — Она чувствует, что в смерти ее мужа кто-то виноват, правда? — Он поднялся и принялся расхаживать взад-вперед, движения его были какими-то неестественными и резкими. — Вполне возможно, она намекала на то, что я неблагоприятно воздействовал на ее мужа, у которого, я боюсь, был слишком слабый характер. Что-то вроде этого, я прав? — Он проказливо махнул своей сигаретой в сторону Ван дер Валька.

— Да, она сделала кое-какие замечания. Но ничего существенного.

— Ну что ж, это очень легко объяснимо. После того, что вам пришлось перенести, вы заслуживаете подробных объяснений, и кто-то должен дать их вам. Я позволю вам проникнуть в некоторые тайны. Но тем не менее, к сожалению — к моему большому сожалению, вам придется немного подождать. Возможно, только до вечера. Да, этим вечером, а пока вы можете побродить по Биаррицу — это чудесное местечко, потом вам этого сделать не удастся. Почему? Помните, все ваши расходы падают на мой счет. Так что я вправе предположить, что мы вместе поужинаем — часов в восемь, вас устроит? — и я расставлю все точки над «i», а потом вы вернетесь в Амстердам и напишете ваш рапорт, а так как я расскажу вам чистую правду, то ваше начальство получит не больше информации, чем было у вас, когда вы начали вести это дело. Дорогой мой, у меня не было причин предполагать, что у этой истории может быть трагический конец, хотя, конечно, я чувствовал, что во всем происходящем есть что-то ненормальное. Поэтому я и выбрал ответственного офицера полиции, а не одного из этих… частных сыщиков, у которых чувства ответственности ни на грош. Они не заинтересованы ни в чем, кроме денег, которые они могут получить в случае успеха. Я восхищен, просто восхищен вашим чувством такта и вашей проницательностью. Но мы поговорим об этом сегодня вечером, правда? — Он снова заговорил елейным голоском.

— Не сомневаюсь, — кивнул Ван дер Вальк и подумал: «Я надеюсь, мы оба сможем принять участие в этой встрече».

— А теперь, боюсь, я должен прервать наш разговор, хотя он чрезвычайно интересный, так как меня ждет машина, уже полчаса как ждет. Так, значит, вечером? Может быть, давайте в семь тридцать в баре? Великолепно. Великолепно.

Ван дер Вальк, который всей душой ненавидел лифты, довольный, спустился на два пролета по широкой лестнице. Он не был уверен, что «великолепно» — правильно подобранное слово. Что-то мистер Канизиус слишком много болтал. На взгляд Ван дер Валька, с его внезапным появлением в Биаррице, у бизнесмена разгорелся излишний энтузиазм стать его близким приятелем.

Он беззаботно бродил по гостиничным местам общественного пользования, наслаждаясь открывавшимися из окон прелестными видами, рассеянно беспокоясь о том, что швейцар, должно быть, уже приметил его, подозревая, не планирует ли он ограбление ближайшего ювелирного. Нигде не было ни намека на присутствие Анн-Мари или серого «опеля». Насколько правильно он представлял себе ситуацию? Не мешала ли ему усталость адекватно воспринимать разыгранное семьей Маршал романтическое представление?

Жан-Клод Маршал был типичным северянином, он думал об этом всю ночь и все утро, бродя по Инсбруку, он был склонен к театрализации происходящего, об этом говорили все совершенные им правонарушения: суицид, угон вертолета, принадлежавшего государству, похищение несовершеннолетней девушки, все это сопровождалось разного рода украшательствами и поклонами зрителям. Анн-Мари была совсем не такая: лежать в засаде с ружьем, поджидая своего врага, было для нее все равно что для корсиканского крестьянина, чья невестка отправилась на тайное свидание с каким-нибудь молодым повесой, караулить изменницу. Здесь для нее не было ничего невероятного, кроме того, что такая же идея может прийти в голову немцу-полицейскому. Он думал так раньше и продолжал думать так сейчас.

Ей не было нужды поджидать около входа в отель появления Канизиуса. Она прекрасно ориентировалась в Биаррице и вполне могла знать все о делах Канизиуса в этом месте: по-видимому, из небольших коттеджей на пляже секрета никто не делал. (На самом деле они были очень даже большими, хотя и казались маленькими и хрупкими, вроде башенок, которые вы строите из спичек, кладя их по периметру друг на друга.) Как ни странно, эти домики служили для «Сопекса» неплохой статьей дохода — они продавались, как мороженое в жаркий денек в зоопарке. Вполне возможно, что, узнав, что Канизиус в Биаррице, она узнала и о том, что он будет проезжать по дороге, ведущей к границе.

Информация такого рода делает совершение убийства чрезвычайно легким мероприятием, подобно тому преступлению в Америке, когда весь мир прекрасно знал о том, что мистер Кеннеди совершает ежедневную прогулку по Далласу в открытом автомобиле. Не стоило и добавлять, что, если женщине втемяшится что-то в голову, остановить ее довольно трудно. Ружье, как многие уверены, чисто мужское оружие, но ведь есть и женщины, которые могут неплохо с ним управляться. Это не так уж сложно, если выбрать хорошую позицию, удобную и чтобы цель просматривалась без помех; лежа женщина может выстрелить ничуть не хуже, чем мужчина. Мощное ружье делает довольно сильную отдачу — но ведь это уже после выстрела. С расстояния, например, сто метров по медленно движущейся цели всего один выстрел может быть решающим, особенно если пуля такого калибра. В дни своей армейской молодости Ван дер Вальк стрелял по мишени размером в четыре фута с расстояния три сотни метров — это было несложно… и означало то же самое, что стрелять в человека со ста метров.

Анн-Мари экс-чемпионка по лыжам, выстрелить она точно не побоится, и технических трудностей у нее не возникнет — найти безопасное место, поудобнее устроиться и отрегулировать прицел. Он лихорадочно пытался вспомнить, был ли у ружья оптический прицел.

Канизиус, выходящий из отеля, мог бы стать прекрасной мишенью. Но здесь не место для стрелка: напротив «Прэнс де Голль» не было ничего, кроме роскошного бульвара и глади Атлантического океана, — никакого укрытия.

Где-то вдоль дороги, где расположены невысокие холмы, поросшие травой, кустарником и деревьями?.. Но автомобиль будет ехать со скоростью примерно пятьдесят километров в час. Нет, если только по дороге не произойдет поломки, выстрел будет невозможен — все равно что стрелять в куропатку из 22-го калибра. Где же автомобиль может значительно снизить скорость или вообще остановиться? У границы, несомненно, чтобы предъявить документы, но, как он понял из объяснений своего нового знакомого таможенника, с которым беседовал на вокзале ночью, пограничный пост находится в Андэ, маленьком городке, через который дорога идет по мосту через Бидассоа прямо в Испанию. Найти укрытие там довольно сложно, но посмотреть стоило; он намеревался поехать за Канизиусом. Если Анн-Мари заметит его, то поймет, что ее планы раскрыты, тогда, вполне возможно, она откажется от своего замысла. Как бы то ни было, он в любом случае отвлечет ее, а это сыграет ему на руку.

А вот и Канизиус: беседует с двумя своими приятелями-бизнесменами, один несомненно поддакивает ему, судя по всему, он из парижского офиса. Другой более загорелый и более озабоченный — местный представитель, в твидовом пиджаке. Здешний менеджер или супервайзер, ответственный за строительство, а может, архитектор. Столичные жители были одеты так, как обычно одеваются столичные жители на морском курорте под пальмами. «Канизиус сейчас — идеальная мишень, — подумал Ван дер Вальк, — кремовый шелковый костюм, как у мистера Хрущева, о господи, и панама!» Обут он был в соломенного цвета легкие плетеные туфли и вообще чем-то напоминал пресловутого мистера Хрущева. Второй парижанин, с лоснящимися остатками волос и лысой макушкой, явно радовался, что прихватил с собой шляпу, — на солнце было добрых градусов двадцать, но все же на дворе еще стоял март.

А автомобиль! Сразу было видно, что люди из Парижа: гигантский шестилитровый «мерседес», который был длиннее, чем «кадиллак», да еще и с опущенным верхом! Шофер, в высоких ботинках и остроконечной шляпе, напоминавшей головные уборы немецких полицейских, открыл двери, а портье из «Прэнс де Голль» сделал величественный взмах рукой, чтобы важные гости удостоверились в том, что под ногами у них не валяется банановая кожура или апельсиновые корки и они могут идти спокойно. Твидовый пиджак уселся впереди, парочка из «Сопекса» — на заднее сиденье. Ван дер Валька внезапно, словно громом, поразила мысль, что сейчас с какого-нибудь балкона раздастся роковой выстрел, прямо по сидящему фазану. Но нет: Анн-Мари в «Прэнс де Голль» не регистрировалась.

«Мерседес» тронулся, издавая такой же шум, как пальцы женщины, разглаживающие сатиновую юбку, и Ван дер Вальк немедленно скользнул в свой прокатный «рено», который загрохотал, как подъемный кран при погрузке пустых металлических бочек из-под масла, но служащие гостиницы не обратили на это никакого внимания — были слишком заняты созерцанием удаляющегося автомобильного монстра.

Держать наблюдение за «мерседесом» было несложно; огромный черный автомобиль потерять из виду было практически невозможно. С помпой проехали через Сен-Жан-де-Люз, Ван дер Вальк держался метрах в ста позади. Пересекли мост, но, вместо того чтобы направиться по дороге к Андэ, машина вдруг свернула влево. Ван дер Вальк тут же схватился за карту Мишлена, лежавшую на заднем сиденье. О-о, черт, они поехали другой дорогой, она огибала Андэ и пересекала Бидассоа километром ниже, в путеводителях такие дороги называли «живописными». Так оно и было: подножия Пиренеев спускались прямо к побережью. Богатая средиземноморская флора: пробковый дуб и зонтиковидные пальмы выглядели очень жизнерадостными в лучах яркого солнца, особенно по контрасту со снегами, расположенными тысячей метров выше. Как только «мерседес» снизил скорость у пограничного поста, Ван дер Вальк весь напрягся — ждал, что вот-вот раздастся выстрел. Но ничего не происходило и теперь. Но в нем почему-то внезапно и резко окрепло убеждение в том, что его идея не просто теория, что действительно где-то, почему-то, на дорогу неотрывно смотрят глаза, и смотрят они через прицел охотничьего ружья.

Перед постом он остановился. Нигде не было никаких признаков серого «опеля», который уже вполне мог благополучно въехать в Испанию. В долину Бидассоа глубоко вдавались холмы, река, вздувшаяся от сходящих снегов, протекала под мостом, по которому и проходила граница. Вокруг таможни образовался небольшой островок активности, здесь были припаркованы три или четыре автомобиля. На здании от дуновения легкого ветерка, напоенного ароматом сосен, растущих на холмах, лениво трепыхался французский триколор, прекрасно гармонируя с полосатыми форменными брюками двух таможенников, которые, перегнувшись через перила моста, возможно, раздумывали о форели. Ван дер Вальк дал задний ход, стараясь выехать на ровную дорожку, развернулся, чувствуя испарину на спине, хотя было отнюдь не жарко. Солнце грело, да, но с берега реки дул небольшой бриз, заставлявший шуршать сосны, растущие чуть выше, там, где еще лежал снег. Его руки покрылись гусиной кожей: ему очень хотелось бы знать, от прохладного ли это ветерка или от ужасного чувства ожидаемой опасности. Он очень устал и сомневался в правильности своего решения. Рубашка его под мышками намокла — ощущение было не из приятных; он достал бинокль и попытался мыслить хладнокровно.

Вдоль дороги поверхность земли была ровной, усыпанной гравием и сосновыми иглами, через которые несмело пробивалась тоненькая, молодая весенняя травка. Летом люди часто парковали здесь автомобили и устраивались на пикник. На изгибах к дороге почти вплотную подступали горы, и обочины были завалены камнями. Со склона сбегали маленькие ручейки, петляя между камнями и исчезая под дорогой в водопропускных трубах, летом они, должно быть, пересыхали, но сейчас по ним весело журчала вода.

На его взгляд, здесь стрелять в стоящую на пограничном посту машину было неоткуда. Это должен бы быть длинный выстрел, да к тому же здесь было довольно много препятствий. Он подумал, что, для того чтобы получить чистую, хорошую линию прицела, стрелок должен забраться слишком высоко и далеко назад. Он попытался представить, как сделал бы он сам. Похоже, что у него есть возможность подыскать подходящее местечко…

У него было достаточно времени. Канизиус будет отсутствовать несколько часов, так что он с пользой проведет свободное время. Он знал, что наверняка найдет подходящую для выстрела точку. Испариной он покрывался не только от чувства, что откуда-то за ним следят чьи-то глаза, но и от того, что он знал — эти планы воплотить в жизнь спонтанно невозможно. Их необходимо отрепетировать. Если стрелок уже на месте, то он пропустил большой «мерседес» беспрепятственно именно по этой причине: было важно заметить, какова скорость машины, насколько хорошую мишень она представляет, не сможет ли что-нибудь помешать выстрелу. Женщина была опытной лыжницей: она многое знала о рельефе, о склонах, впадинах и кочках на земной поверхности. Она была вдвойне опасна, так как к бурлящей злобе прибавлялся холодный расчет.

Он завел мотор и повернул маленький, приземистый «рено» назад, отправившись той дорогой, по которой он приехал. Машин почти не было: горячее время года еще не наступило. Дорога вела только в Испанию, больше никуда, так что большинство людей, особенно местных, у которых были дела за границей, предпочитали железнодорожные поездки. Чуть позже живописную дорогу заполонят маленькие машины, похожие на его «рено», и широкозадые туристские автобусы. Люди во все возрастающих количествах станут карабкаться по руслам пересохших ручейков на склоны, чтобы нарвать ароматных листьев, пахнущих живицей и эвкалиптом, набросать кругом обрывков бумаги и смятых банок из-под пива, пожечь костры. Через каждую пару сотен метров вдоль дороги были расставлены транспаранты, гласившие: «Огонь — главный враг леса. Брошенная вами сигарета или спичка могут привести к смерти и опустошению. Небрежность есть преступление!»

В это время года дорога была не слишком безопасной: тающий снег сползал со склонов холмов, особенно с отвесных, прямо на дорогу, так что здесь вполне были возможны несчастные случаи. Стекающая талая вода увлекала за собой крупные камни и гальку, мертвые ветви деревьев, иногда даже целые деревья.

Вот… Он сделал резкий поворот, и вдруг сверху, со склона, прямо перед ним на дорогу свалился увесистый камень, поросший редким подлеском, холм здесь шел круто вверх. Он остановился. Камень был размером в два кулака. Здесь же валялось несколько камешков поменьше и старые ветки. А если бы этот булыжник рухнул ему на капот… Он вышел из автомобиля и стал внимательно разглядывать холм. Он круто поднимался метров на пятьдесят, а потом переходил в маленькую, плоскую, поросшую вереском и кустами площадочку, достаточно надежную и безопасную, по крайней мере, она выглядела довольно устойчивым, неосыпающимся местечком. Увидеть, откуда упал камень, было сложно. Он поднял его и с силой швырнул в сторону долины. После чего вернулся в автомобиль. И тут его снова прошиб холодный пот, да так, что он схватился рукой за шею. Он ведь остановил машину! А кто-то с высоты в сотню метров вполне мог бы выстрелить в него. Он вжался в сиденье, чувствуя, как задрожали мышцы его ног, а спина моментально вспотела. Непослушной рукой — казалось, что его пальцы одеревенели, — он достал сигарету и закурил. А потом снова резко вышел из машины. Стрелять можно было только с высоты примерно в сотню метров, как он и предполагал, стрелок вполне мог затаиться там, откуда упал камень.

Так. Значит, камень не упал. Его сбросили.

Он простоял так, наверное, целую минуту, забыв о сигарете, опершись рукой на теплый пыльный капот автомобиля. Анн-Мари Маршал, должно быть, неплохо изучила на досуге этот участок дороги, а если она сидела в своем укрытии, то могла видеть его маленький «рено», следовавший за приметным «мерседесом», но вряд ли она обратила на него свое внимание: такие машины ездили по дорогам Франции тысячами. Она не могла связать его с «рено». Когда он был с ней, то они всегда ездили на ее автомобиле. А камень все же был репетицией…

Но он вышел из машины, значит, без сомнения, она видела его. Да, план был хорош: сброшенный камень — недостаточно большой, чтобы причинить особый вред, но достаточно большой, чтобы его заметили. Любопытно. Кто угодно остановился бы — немного возмущенный, слегка испуганный шофер вышел бы, чтобы посмотреть, откуда мог свалиться камень, где это он лежал, прежде чем свалиться на дорогу прямо перед его носом, и чтобы убрать его с дороги для пущей безопасности других проезжающих. Да, все было продумано; задержка составила бы всего минуты две — вполне достаточно для того, чтобы хорошенько прицелиться и послать пулю прямо в шелковый кремовый костюм «мистера Хрущева».

Внезапно его словно озарила холодная вспышка просветления. Она ведь видела его — а он был последним человеком в мире, которого она хотела бы видеть здесь, последним человеком, который должен был поднять камень. Прекрасно: паршивец, болван, неотесанная деревенщина, невежда, сующий нос не в свое дело полицейский собирался взобраться на холм.

Он сел в автомобиль и подал назад, скрежеща и скрипя колесами по гальке, усыпавшей дно ручейка, весело бежавшего по направлению к ближайшей водопропускной трубе. Он потихоньку двигался до тех пор, пока совсем не съехал с дороги. Взял свой бинокль и, выйдя из автомобиля, направился вперед, подыскивая место для удобного подъема. Вдруг резко остановился, услышав какой-то едва различимый звук. Трудно было сказать, что это был за звук: бульканье воды и шорох ветерка заглушали его. Человек двигался чрезвычайно осторожно. Ван дер Вальк не был хорошим бойскаутом, у него не было даже пистолета. Он продирался через довольно густой подлесок, треща ломающимися ветками, — настоящие апачи так не ходят.

Найти место оказалось совсем нетрудно: все, что ему нужно было делать, — это оборачиваться до тех пор, пока он четко не увидел дорогу с нужной высоты и расстояния, достаточных для того, чтобы добросить до нее камень весом примерно в килограмм и чтобы произвести хороший выстрел и при этом остаться незамеченным — это место находилось метрах в сорока над дорогой. Здесь лежало еще три камня побольше, так что, возможно, это была не последняя репетиция. Она также практиковалась и с сосновыми шишками, видимо, выбирала правильный момент для броска, чтобы остановить автомобиль на точном для выстрела расстоянии. Плюс-минус десять метров по дороге в каждую сторону не затруднили бы выстрел. Отличная позиция. Но он, должно быть, спугнул ее. Она вполне может взять и угнать его машину. Где же она может быть? Не больше чем в километре от него, где-нибудь вдоль дороги.

Ничто не выдавало ее присутствия: сосновые иглы, густо усыпавшие землю, взъерошены, веточки кустов обломаны. А вот и удобная рогатка, чтобы закрепить дуло ружья. Сидя можно было выстрелить лучше; лежать на холме совсем неудобно. Следы, которые он обнаружил, вполне мог оставить какой-нибудь испорченный мальчишка, нехороший мальчишка с рогаткой. Но он знал, что их оставила она, он был в этом уверен, потому что с тех пор, как он добрался до границы, его чутье обострилось донельзя.

Наверное, она ушла вверх — другого пути здесь не было, а может, он его не заметил. Она взяла неплохой старт. Из-за деревьев возвышалась скальная гряда, дорожка там делала петлю, огибая ее, она была крутая и совершенно лишенная растительности. Если он поднимется туда, что-нибудь увидит. А пока он сможет держать женщину в поле зрения… Он взглянул на часы — дело шло к полудню. Канизиус, скорее всего, будет проезжать здесь около трех.

— Анн-Мари! — прокричал он. — Анн-Мари! Это бесполезно! Таким способом вы ничего не добьетесь! — Голос его прозвучал как-то тонко и слабо, возможно, выше его и вовсе не было слышно — ветер дул вниз, в сторону долины. «Слежка с подветренной стороны неэффективна», — сказал он сам себе. По мере его продвижения вперед подлесок все редел и редел. Он остановился, прикидывая: он находился сейчас примерно в трехстах метрах выше уровня моря и продвигался все это время в глубь страны.

«Так, — размышлял он, — за грядой опять подъем, не такой крутой, но более длинный. Деревья там есть, но они растут достаточно редко. Местами попадаются заросли жесткой травы, которая может ободрать шкуру даже козла или барана. Ближе к вершине проходит полоса снегов, возможно, дальше лес снова становится погуще». Он продолжил подъем, периодически останавливаясь, чтобы посмотреть в бинокль, когда на пути ему попадались открытые участки. Чем выше, тем становилось теплее, потому что деревья не загораживали солнце, и в то же время становилось как-то свежее, прохладнее. Ветерок дул со стороны горных снегов.

Он так и не увидел ее: в какой-то момент его вдруг ослепила яркая вспышка света. Может, солнце отразилось от металлической поверхности, но скорее всего от линзы оптического прицела. Он посмотрел в этом направлении в бинокль, но ничего не увидел. «Это она, точно она», — сказал он себе. У него не возникло никакой определенной мысли по поводу того, что ему делать, он даже не успел испугаться. Он почему-то забыл о ружье, о том, что оно так близко от него, и, когда выстрел настиг его, это повергло его в крайнюю степень изумления. Потому что он не думал, что такой поворот событий вообще возможен. Что она выстрелит в него. Это была неожиданность физического характера, как, например, вы удивляетесь, когда внезапно что-то очень тяжелое, словно металлический кулак, врезается в середину вашего тела и отбрасывает вас метров на десять вниз, как безвольную куклу, но вы еще не утратили способности дышать и чувствовать. Перед тем как потерять сознание, вы еще успеваете сильно удивиться этому металлическому сюрпризу.

— Она выстрелила в меня, — вслух произнес он ворчливым, как у старика, голосом. — Дура, безмозглая дура. — Он почувствовал, как сильно засаднило лицо — нос и лоб: падая, он здорово ободрался. — Маленькая идиотка, — продолжал он. — Ну и что она теперь будет делать, когда подумает, что убила меня? Возможно, потом она узнает, что она не убийца. Зато теперь она прекратит охоту за Канизиусом. Может, даже пойдет сдаваться в полицию. А я вообще-то предполагал быть убитым несколько позже. Но как же глупо. Ведь никто, кроме меня, не знает… — И он отключился.

— Как чувствуешь себя? — осведомился месье Лира. После непродолжительного общения с этим человеком Ван дер Вальк для себя охарактеризовал его так: он никогда не спешит, никогда не удивляется, никогда не критикует, пишет медленно, в обыкновенной школьной тетради, не делая сокращений, старательно выводя аккуратные, четкие буквы, как учитель.

— Спасибо, хорошо. Довольно неприятно, когда с тобой обращаются так, словно ты вдруг превратился в сопливого младенца. Они тебя переворачивают с боку на бок, моют, без конца делают замечания, сажают и меняют пеленки. Им, похоже, это нравится, а я этого не понимаю и хочу знать, сколько еще будет продолжаться это безобразие.

— Ко мне приходил твой коллега. Они беспокоятся. Их взволновало то, что ты отправился на поиски сюда, так я рассказал им кое-какие вещи, которые несколько потрясли этих простаков. Я отправлю им отличный, длинный, подробный рапорт, так что они не смогут сказать, что ты вышел за пределы их инструкций, — они просто не посмеют. А еще я объяснил кое-какие жизненные факты твоему финансовому покровителю.

— Канизиусу?

— Ему самому. Ты ведь окончательно так и не понял всего? Каким образом он все обстряпал. Почему настаивал на том, чтобы этим делом занялся ты или кто-то вроде тебя.

— Нет.

— Я еще раз все взвесил и как следует обдумал. На него пришлось как следует нажать, он проходимец еще тот. Но я его раскусил. Добровольно он давать показания отказался, так я вызвал его повесткой. Показал ему пулю — ту, что вытащили из-под тебя на холме. А ту, что выпустила в себя миссис Маршал, — сухо продолжал мистер Лира, — мы оставили на месте. В общем, я выложил ее на стол и поинтересовался, понимает ли он, как легко эта штучка могла бы продырявить его. Ты когда-нибудь замечал — есть люди, которых ты не можешь испугать писаными законами, — они знают их от корки до корки, поэтому знают, как их обойти и не сделать ничего хоть в малейшей степени криминального, — но если ты можешь напугать их физически, то все, они уничтожены. Вот и он растаял немедленно, как мороженое под жаркими лучами солнца.

Ван дер Вальк пришел в восторг.

— Я не могу смеяться, это больно. Но все равно расскажите.

— Ну ладно. Слушая твою историю, читая твой рапорт, написанный в Страсбурге, изучая кое-какие сведения о «Сопексе», полученные из Парижа, я обнаружил кое-какие моменты, которые насторожили меня. Практически все то же, что беспокоило тебя и полицию Страсбурга. Почему Канизиус так настаивал на участии в этом деле профессионального полицейского? Почему он так торопился, когда было ясно, что парень рано или поздно сам вернется? И так далее.

Ты отнес все это на счет его характера. Канизиус понял, что супружеская пара Маршал почти идеальная. И он спровоцировал между ними столько разногласий, сколько было возможно. С одной стороны, он постоянно надоедал и докучал Маршалу, как только мог, своими бесконечными проектами и деловыми встречами и тому подобными вещами. Если надо было вести переговоры с конкурентами, он посылал Маршала. Если надо было подкупить поставщика, он снова обращался к Маршалу. А с другой стороны, он при каждом удобном случае подстрекал женщину — зная, что она станет ворчать на Маршала, мол, надо держать марку, бороться, работать, надо непременно взять под контроль все дела, вместо того чтобы пассивно стоять и наблюдать за тем, как Канизиус постепенно берет бразды правления в свои руки. Он даже позволил ей узнать, что старый джентльмен в Париже практически выжил из ума, так что он и его компания скоро совсем завладеют ситуацией — это только вопрос времени. Рано или поздно Маршал так или иначе бросил бы все и сбежал — его жена это тоже понимала. В общем, когда это действительно произошло, никто особенно не удивился.

Цель идеи направить по следам Маршала полицию была проста — оказать на него как можно более сильное давление. Женщина этого, как я думаю, не поняла, по крайней мере не сразу.

— Она колебалась, — объяснил Ван дер Вальк, вспомнив о посещении дома Маршалов в Амстердаме. — Думаю, она хотела положить этому конец, но не могла. Получилось бы довольно громкое дело.

— Вот именно. Это была одна из причин, по которой Канизиус обратился к твоему шефу. Он хотел, чтобы все всплыло наружу, за чем последовала бы суровая реакция общественности. А другая причина, возможно, — я только предполагаю, — что профессиональный криминалист — это ведь часть натуры любого полицейского — наверняка подумал бы, что за всем этим что-то кроется, что ему далеко не все сказали, а? Охотясь за Маршалом, он стал бы искать что-нибудь подозрительное. Ничего подозрительного не обнаруживалось, но ведь тебе было трудно поверить в то, что он совершенно чист. Я мог бы переоценить твоего дружка, но это была чрезвычайно сложно сплетенная хитрость. Когда твоя птичка сбежала с молоденькой немкой, это было даже большим успехом, чем он мог себе представить в самой смелой своей фантазии. Маршал повел себя сумасбродно, это был совершенно безрассудный поступок, но, даже несмотря на то, что с технической точки зрения он не сделал ничего преступного, все равно он привлек к себе внимание немецкой полиции. Понятно теперь, почему Канизиус был так самоуверен. Имея в наличии такие обстоятельства, он не мог не доставить себе удовольствие позвонить его жене и упрекнуть ее в том, что в побеге мужа виновата она.

— Несомненно. Она повела себя как сумасшедшая. Она безумно ревновала его к этой девушке — как же, такая соплячка сумела переиграть ее. Когда я увидел ее в первый раз в Австрии, она вела себя абсолютно безрассудно, как никогда позже. А потом она поняла, что я представляю гораздо большую опасность, чем ей казалось. Вначале она рассчитывала на то, что я сумею найти Маршала и, воззвав к его здравому уму, верну его домой. Но потом стала смотреть на меня как на союзника Канизиуса, а значит, как на реальную угрозу. Она понадеялась на то, что я приведу ее к Маршалу, а она поговорит с ним сама и все уладит. Она попыталась затащить меня к себе в постель — я вам говорил об этом? Когда она поняла, что все, что она делает, может заставить меня стать более подозрительным и вызвать во мне горячее желание понять, что же, черт побери, все-таки происходит, она совершенно потеряла голову и крикнула ему. Какое-то время я предполагал, что она послала мужу какое-то сообщение, возможно через банк. Но теперь я в этом сомневаюсь. Я думаю, что, когда Маршал увидел ее тогда, на склоне холма, это было для него полной неожиданностью, и думаю, что, увидев ее, он был расстроен даже больше, чем когда увидел меня. Да и что я мог бы с ним сделать? У меня не было оснований поднимать шум. Конечно, девушку надо было вернуть домой, но с ним я только поговорил бы, чтобы выяснить, что он сам думает обо всем происходящем.

— Ее трагедия была в том, что он думал, будто она для него такой же враг, как и Канизиус. Вот почему, проделав этот долгий путь, она застрелилась. Поэтому она стреляла и в тебя. Все, к чему она прикасалась, превращалось в прах. Открытие того, что он застрелился, находясь в постели с другой девушкой, шокировало ее настолько, что она окончательно сошла с рельсов. Знаешь, что я думаю? Для тебя это, возможно, прозвучит по-идиотски, особенно потому, что это ты услышишь от меня. Я думаю, что она не простила ему того, что он не застрелился, находясь в постели с ней самой.

— Нет, — медленно выдавил Ван дер Вальк, — я не вижу в этом ничего идиотского. Это объяснение вполне нормальное. Они оба были обречены. В мире, в котором мы живем, побеждают типы вроде Канизиуса.

— Канизиус… — произнес месье Лира с легкой улыбкой, появлявшейся на его губах всегда, стоило ему подумать об этом джентльмене. — Я в самом деле здорово его напугал. И получил реакцию вполне адекватную для подобного типа. Его пулю получил ты. Теперь он станет глушить свою совесть деньгами. Думаю, он сделает тебе подарок, но его щедроты не будут обусловлены благородством души, — сухо заметил месье Лира.

— Он меня мало волнует. Пусть организует похороны — ему будет приятно.

— Ты ошибаешься, мой мальчик. Я знаю, как ты себя чувствуешь, но ты ошибаешься. Я говорил с твоей женой и имел смелость провести кое-какие переговоры от твоего имени. Страховая компания оплатит твой больничный счет — но она не сможет оплатить твоей боли. Может быть, — не могу говорить с уверенностью, даже предполагать, — ты теперь немного… нетрудоспособен. Станешь получать пособие — нет, нет, не спорь со мной, я сам полицейский, я прекрасно знаю, как случаются такие вещи. Вот выпихнули бы тебя на пенсию, что бы ты получил? Сколько тебе лет? Сорок? В полиции служишь лет двадцать? Так что бы ты получил? Твоя жена сказала мне — что. Так что не сердись на меня, я немного надавил на Канизиуса. Империя Маршала — у меня есть письменное подтверждение — утроит пенсию, платить будут тебе или твоей жене.

— Дайте мне сигарету… Что они говорят обо мне? Полная недееспособность?

— Они не могут сказать всей правды. Они сказали мне, что восемьдесят процентов за то, что они поставят тебя на ноги и ты будешь как новенький… или почти как новенький. Я хорошо знаю Гашассэна. Он слов на ветер не бросает. В любом случае — надежда есть.

Ван дер Вальк ухмыльнулся:

— И все же, каким образом вам так удалось обработать Канизиуса? Он же настоящий бандит, вроде бы не из пугливых.

Месье Лира ухмыльнулся в ответ:

— Это точно. И точно, что его напугал не я. Это сделала твоя жена. Прекрасная женщина, твоя жена. Я разговаривал с ней в офисе, когда он тоже там был, — я хотел встретиться с ними обоими одновременно. — Его ухмылка стала шире. — Она вела себя просто отлично.

— Что же она сказала? — Ван дер Вальк хорошо знал, что Арлетт в решающие моменты не теряла головы и выбирала наилучшее решение. Не то что Анн-Мари Маршал.

— Она пошла прямо на него, — с удовольствием доложил Лира, — и очень убедительно сообщила ему, что с удовольствием пристрелила бы его лично. Он прекрасно видел, что она шутить не настроена. Я ведь сказал тебе, что на таких типов ничто не действует, кроме физического страха.

Ван дер Вальк рассмеялся, но это причинило ему такую боль, что надо было остановиться, но как же это было тяжело.

— Но все-таки — как вам это удается? Ведь я все запутал. Я вел себя как круглый дурак — и вот смотрите, к чему меня это привело.

Месье Лира сунул свою тетрадь под мышку и покачал головой:

— Никак не удается. Просто я знал, что прав. — Он пожал Ван дер Вальку руку. Тут открылась дверь, и в палату вошла Арлетт. — Здравствуйте, мадам. Как поживаете? Нет-нет, я уже ухожу. Мы поговорили. Все закончено. — Потом повернулся к Ван дер Вальку: — Когда поднимешься, пойдем с тобой на рыбалку. — У самой двери он вдруг остановился и щелкнул пальцами. — Эта фраза, я все стараюсь вспомнить. Ла Бриер. Порой ее выдают, чтобы поддразнить студентов. У меня была тема бакалаврской работы — боже, как давно это было, сорок лет назад.

Ван дер Вальк непонимающе смотрел на него.

— Я знаю ее, — засмеялась Арлетт. Подойдя к кровати, она нежно поцеловала мужа. — А ты не знаешь, мой бедный волк, ты истинный голландец. Tout est dit…

— Все сказано, и мы пришли слишком поздно…

— Поздно… прошло уже больше семи тысяч лет, с тех пор как появился человек и научился думать.

Ван дер Вальк снова рассмеялся:

— Мы за это выпьем — втроем.

— Не пригласить ли нам Канизиуса? — ехидно поинтересовалась Арлетт.