TSING-BOUM

Обстоятельный и дотошный инспектор амстердамской полиции Ван дер Вальк расследует странное убийство домохозяйки («Ать-два!»). Героям известного автора детективов предстоят жестокие испытания, прежде чем справедливость восторжествует.

Ать-два! Ать-два!

Солдаты — бравые ребята…

Альбан Берг {12} . Воццек

 

Предисловие

В январе 1968 года в числе новостей о землетрясениях, пожарах, снежных обвалах и пропавших субмаринах появилась информация о том, что вьетнамская народная армия окружила и подвергла осаде укрепленный лагерь с пятью тысячами морских пехотинцев Соединенных Штатов Америки. В воскресенье 28 января пресса сообщила, что количество защитников лагеря было спешно увеличено до десяти тысяч человек или даже больше, что в лагерь с огромными трудностями был переброшен вертолет и что ожидается высадка крупного десанта. Сообщение заканчивалось фразой: «Слово Дьенбьенфу остается значимым понятием для Вьетнама».

Вьетнамское командование, как предполагалось, возглавлял лично генерал Джиап. В далеком 1953 году в прессе слово «генерал», как правило, заключалось в кавычки.

Превосходство американских военно-воздушных сил и артиллерии, конечно, настолько несомненно, что все мы охотно верим американским властям, заявившим, по слухам: «Повторение Дьенбьенфу полностью исключено». Нелегко нам было усомниться во всеведении и всемогуществе генерала Наварра в январе 1954 года.

Поскольку все, кроме этого имени, давно уже забыто, уместно было бы слегка освежить память. Дьенбьенфу — это широкая неглубокая долина с размещенной в ней взлетно-посадочной полосой, которая давала возможность для маневров и представляла в то время важную стратегическую ценность. Долина эта находится на высокогорном плато в северо-западной части Вьетнама, вблизи границы с Лаосом.

Французские войска располагались в долине, предоставив вьетнамской армии свободу занять все окрестные холмы, что не создавало никаких неудобств, поскольку в распоряжении французов были артиллерия и авиация. Скорее наоборот: главная идея заключалась в том, чтобы привлечь как можно большее количество вьетнамских солдат туда, где их можно было уничтожить превосходящими силами огня.

Через долину прошло примерно четырнадцать тысяч солдат французских соединений. Армия Вьетнама насчитывала около тридцати тысяч.

Французские войска, подвергавшиеся бомбардировке, были неподготовленными и в основном незащищенными перед шквалом артиллерийского огня. Мало кто из солдат сохранил боевой дух для ответной атаки, и оборону лагеря, которая длилась с 13 марта до 8 мая 1954 года, держали примерно 2500 отборных солдат, главным образом десантников. Бытует мнение, что это были в основном германские легионеры. На самом же деле состав был смешанный: в большинстве вьетнамцы, под началом французских офицеров, частично легионеры, марокканцы и алжирцы из регулярной колониальной армии. Командовали этими разрозненными частями те, кого называли «парашютной мафией».

Эта группа довольно молодых офицеров во главе с подполковником Ланглэ и его заместителем, командиром Бижаром, с предельной твердостью руководила обороной, прорвали которую только тогда, когда у них кончились боеприпасы.

Основным источником для всех тех, кого интересует эта тема, по-прежнему может служить книга Жюля Роя «Битва при Дьенбьенфу». Другая книга с очень удачным названием «Ад в одной небольшой точке», написанная Бернардом Фоллом, содержит статистические данные и множество полезных деталей. Полковник Ланглэ, доктор Пол Гровэн и капитан Жан Пожэ описаны в ней с положительной стороны; генералу Наварру, командующему войсками при Сайгоне, генералу Коньи, командиру театра военных действий в Ханое, и многим другим лицам предъявлены длинные списки обвинений.

Даже кратчайший отчет об этой битве был бы слишком пространен и неуместен здесь, но приведенные ниже цитаты показывают, как энергичная уверенность французской стороны сменилась чувством полнейшей безысходности. Эти цитаты, приведенные в хронологической последовательности, взяты из сообщений прессы и свидетельств очевидцев.

2 января 1954 года: «Французское командование уверено в том, что вьетнамской армии будет нанесено серьезное поражение при Дьенбьенфу»

(генерал Коньи, на пресс-конференции).

5 января 1954 года: «Дьенбьенфу не является укрепленным лагерем. Это — база для наступательных операций»

(генерал Кастри, полевой командир, мистеру Грэму Грину).

11 марта 1954 года: «Пора переходить в наступление… преодолеть страх и страдание»

(приказ вьетнамской народной армии, за подписью Во Нгуен Джиапа).

14 марта 1954 года: «Мы идем к катастрофе, и это моя вина»

(полковник Пиро, однорукий командир лагерной артиллерии, Ланглэ. На следующий день Пиро покончил жизнь самоубийством).

8 мая 1954 года: «Нет, нет, mon vieux , никакого белого флага. Вы разбиты, а не капитулируете»

(генерал Коньи по радиотелефону из Ханоя Кастри).

Н. Ф. 

 

Глава 1

 Ван дер Вальк был недоволен. Неужели обязательно обнаруживать преступления во время обеда? И другим людям тоже пришлось бросить свой обед, а у кого-то, о ком он только что услышал, оборвалась жизнь, не только обед прервался… «Старый занудливый бедолага, занудливый старый бедолага», — повторял он про себя.

Прощайте баклажаны с хрустящей сырной корочкой, запеченные в духовке. Положив трубку, он все еще продолжал держать в руке вилку. Его жена, не сдержавшись, фыркнула. Ван дер Вальк раздраженно швырнул вилку, не усмотрев ничего смешного в своем поведении, и вышел на улицу, на ходу застегивая плащ. Был промозглый серый день с ледяным ветром и непрекращающимся ливнем — на самом деле ничего удивительного, потому что стояла поздняя осень. Но поскольку это была Голландия и поскольку он находился в отвратительном настроении из-за покинутых баклажан, он громко и сердито произнес: «Типичный август». Его никто не услышал, потому что вокруг никого не было.

Ван дер Вальк с минуту постоял на пороге своего дома, стараясь настроиться на работу. Кто-то умер — кто-то, кто так и не пообедал. Патологоанатом тоже, должно быть, с большим сожалением отложил в сторону свою вилку («Хотя, бьюсь об заклад, он не ел баклажаны»). А патрульная полиция?

Ван дер Вальк, полицейский комиссар, руководивший оперативно-разыскной группой, взглянул на свои часы — без двух минут час. Куда запропастилась эта машина? Без всякой видимой причины люди вдруг исчезают, напыщенно подумал он, снял шляпу и снова надел ее, но поглубже, чтобы ее не сорвало порывом ветра. Размокшая картонная коробка с яркой рекламой лакричных конфет неслась по тротуару, едва касаясь поверхности, и замерла в шаге от него. Микроавтобус «пежо» с мигающим маячком на крыше сделал то же самое, и едва Ван дер Вальк успел сесть, как снова полил дождь.

— Куда едем?

Ему сказали по телефону, но это не отложилось в его голове. Он становится глупым стариканом, не только брюзгливым.

— Ван-Леннепвег.

Ну конечно. Пыльный, широкий, скучный проспект на окраине города. Новый квартал, бесконечные ряды муниципальных домов — обиталищ людей. Муниципальное убийство.

Бесполезно расспрашивать шофера о каких-то деталях. Он тоже из числа тех, кому пришлось отложить вилку и нож и с набитым ртом отвечать на телефонный звонок. «Пежо» повернул на Ван-Леннепвег: отвратительно безжизненный, обветшавший, унылый… Продуваемые автобусные остановки на слишком широких, а потому загроможденных небрежно припаркованными машинами, металлическими стойками для велосипедов и рекламными щитами тротуарах. Надписи: «Лимонад «Хироу», «Сигареты «Кабальеро», «Газонокосилки «Вольф», «Штамповка — за час» мелькали перед его глазами, пока машина замедляла ход.

— Здесь.

Он увидел машину «Скорой помощи». Полицейские в форме едва сдерживали человек пятьдесят охотников до отвратительных зрелищ всех полов и возрастов. Увидев Ван дер Валька, зеваки стали перешептываться и подталкивать друг друга локтями. Он с отвращением взглянул на них. Когда, был помоложе, он приходил в такое возмущение, что часто разгонял ротозеев. Но это было довольно бессмысленным занятием, поскольку они тут же, как вода, просачивались обратно. Эти люди получали настоящее плотское удовольствие. Не от чужих страданий, надо отдать им справедливость, и даже не от того, как ловко они затрудняли профессионалам работу. А просто от того, что им случилось оказаться достаточно близко, чтобы не пропустить ни слова и наблюдать за происходящим не хуже, чем по телевизору. Он видел, как они стояли и следили за неподвижным, истекавшим кровью человеком. Он почти ничего не мог сделать. Все они умирали так легко…

Это приводило в неистовство Арлетт, его жену. Он вспомнил, как однажды она налетела на одного из их сынишек, которому не было и десяти, и трясла его так, что у того чуть не оторвалась голова. Она побелела от ярости и негодования и приговаривала шепотом: «Еще раз увижу, что ты глазеешь на попавших в беду людей, и я убью тебя, слышишь?» Ребенок смотрел на пожар…

Ван дер Вальк протиснулся сквозь толпу, люди отступили на шаг.

— Четвертый этаж, — произнес полицейский.

Лифта не было. Это был один из малоэтажных домов, и четвертый этаж был последним. На лестничных площадках и в дверях квартир толпилось еще больше народу, а из-за их спин доносились громкие звуки забытых телевизоров. Некоторые из людей все еще продолжали жевать. Нога Ван дер Валька разболелась, как всегда, когда он поднимался по лестнице. Его преследовал запах растопленного маргарина и баночного горошка. Голландский улей. Здесь не найдешь ни пылинки: каждая хозяйка содержит свою часть лестницы в чистоте, а всякий вероотступник будет иметь дело с Ассоциацией Дружных Соседей.

На четвертом этаже все двери были закрыты. Скучные маленькие двери из клееной фанеры, выкрашенные светло-серой краской. На площадке стоял полицейский.

— Сюда.

Спецгруппа уже находилась здесь. Их было трое или четверо, с мотками веревки, мелом и пластиковыми мешками. Фотографы деловито переместились на другие позиции. Обычная муниципальная квартира: крохотный коридор, ведущий к кухне и туалету; сносного размера жилая комната в голландском духе: наполовину гостиная, наполовину столовая. Еще один коридор, в ту часть квартиры, где, по-видимому, находились две или три спальни и ванная. Здесь было много света, поскольку всю стену занимало большое окно. Стеклянная дверь из кухни на крохотный балкон, на котором висело на веревке выстиранное белье, покрытый циновкой пол… Все разглядывали разбросанные вокруг блестящие металлические гильзы. Сержант выпрямился, увидев его.

— Никаких следов на полу… этот парень тщательно вытер ноги, прежде чем войти сюда. Похоже, вел себя хладнокровно. Но сделал семь выстрелов. Семь! Что вы думаете об этом, шеф?

Ван дер Вальк понял его. Даже один ружейный выстрел — редкость в Голландии. Семь — это уже перебор.

— Кто убит?

— Домашняя хозяйка.

— Где ее муж?

— Не знаю, сэр. Еще не успел узнать. Она здесь, за креслом.

Молодая женщина лежала в неловкой позе, изо рта у нее вытекала кровь. Хорошенькой ли была эта молодая женщина, никто уже не мог сказать; мертвые лица говорят так мало. В комнате сильно пахло гарью.

— Отчего произошел пожар?

— Картошка сгорела, — сказал сержант, чуть ли не извиняясь.

Ван дер Вальк притронулся к съежившемуся лицу:

— Это случилось примерно час назад… почему такое промедление? Неужели никто ничего не слышал? Семь выстрелов!

— Телевизоры включены. В этом доме очень шумно в обеденное время. Люди приходят домой, двери постоянно открываются и закрываются… Тут был ребенок… соседка присматривает за этой девочкой. Соседка и подняла тревогу.

— Отправьте гильзы на баллистическую экспертизу в Амстердам. Семь выстрелов… Должно быть, какое-то автоматическое оружие. Чистейшая истерия, а этот парень спокойно выходит на улицу, так? И никто ничего не видел?

— Нет, насколько нам известно, сэр, — флегматично произнес полицейский. У него и без того хватало забот — сдерживать толпу!

Пришел медицинский эксперт, бросил беглый взгляд на труп.

— Бог мой, — сказал он и перевернул тело. — Господи помоги. Ее буквально разнесло на куски. Умерла в считанные секунды. Можно подумать, что ее расстреляли из автомата.

— Возможно, так оно и было.

— Сделано профессионально. Это единственное, что я могу сказать.

— Профессионал… — тяжело вздохнул Ван дер Вальк. Он взял себя в руки. — Сняли?

— Все полностью, шеф. С головы до пят. В таком месте, как это, не много времени надо.

— Мне нужны ключи и все документы, удостоверяющие личность, посмотрите в ее сумке. А я пойду к этой соседке. — Он бросил взгляд через всю комнату на своего сержанта. — Полчаса. Кто видел незнакомого человека в этом доме?

— Вы не видели человека с автоматом? — пробормотал сержант из спецгруппы.

— Вы не видели отпечатков пальцев на сливной струе унитаза? — в свою очередь язвительно поинтересовался сержант.

— Кто позвонил в полицию? — спросил Ван дер Вальк.

— Консьержка.  

 

Глава 2

 На пластиковых плитках пола в коридоре теперь не было живого места от множества грязных следов. Мимо комиссара прошли два хмурых санитара, которым предстояло нести по лестнице труп с четвертого этажа. Он постучал в дверь напротив, которую в ту же секунду распахнул взволнованный мужчина с лицом здравомыслящего мастерового. Ван дер Вальк предъявил свой жетон и прижал палец к губам.

— Девочка здесь? — тихо спросил он. — Она еще не знает?

Мужчина сначала кивнул, потом покачал головой. Он знаком пригласил Ван дер Валька войти, явно обрадовавшись тому, что теперь кто-то сможет сказать ему, что делать.

За столом сидели женщина и трое детей. Двое ребятишек были светлоголовыми, а одна девочка, лет десяти, — темненькой. Перед ней стояла тарелка с едой, но она ни к чему не притронулась. Атмосфера была напряженной.

— Извините, что помешал. — Комиссар выдвинул стул и сел.

В дверях появился его шофер:

— Я позвонил, чтобы прислали еще людей.

Ван дер Вальк кивнул и повернулся к мужчине:

— Если вы уже закончили обедать, будьте так любезны и сообщите ему все, что он захочет узнать, — имя, где работаете и тому подобное. — Он повернулся обратно и встретился с пристальным взглядом девочки.

— Значит, ты обедаешь сегодня с соседями, потому что твоя мама заболела. Мы увезли ее в больницу. И теперь должны позаботиться о тебе, не так ли? Я полицейский и должен проследить тут за всем. Ты, наверное, только что вернулась домой из школы?

— Мама умерла? — прямо спросила девочка тихим твердым голосом.

— Доктор сейчас занимается ею, и я не могу беспокоить его. Она тяжело пострадала. У тебя есть братишки и сестренки?

Женщина открыла было рот, но он предостерегающе поднял палец:

— Минутку, госпожа.

— Нет. Я пришла из школы, а госпожа Паап сказала мне, что мамы нет дома. Но я поняла, что что-то случилось.

— Мы пока еще не знаем точно, что случилось. Мы это выясним — это моя обязанность. А ты пообедай, чтобы не показаться невежливой, пока я поговорю с госпожой Паап, хорошо?

— Не балуйтесь за едой, — строго сказала женщина своим детям. — Доедайте, а потом покажите Рут свои игрушки. Я дам вам пудинг, когда освобожусь.

Комиссар прошел за женщиной в спальню. Она в испуге повернулась к нему.

— Это было всегда так подозрительно… — начала она задыхаясь.

— Секундочку. Будет проще, если я стану задавать вопросы, а вы — отвечать на них. Вам известно, кто нашел ее?

— Я нашла. Я услышала ужасный грохот и подумала… не знаю… что кто-то упал со стремянки или что-то в этом роде. Вообще-то… я едва знаю ее… знала ее… — Она запнулась и замолчала.

— Так. Вы увидели ее?

— На лестнице никого не было, но у меня никак не выходило это из головы… я сама однажды падала со стремянки… и с лестницы с подносом посуды… Так что я подумала, что позвоню в ее дверь, вдруг она расшиблась.

— Кто открыл дверь?

— Вот это-то и странно. Дверь открылась, но там никого не было. Никто не вышел, и я позвала: «Госпожа Макс», а потом еще раз, громче. Ответа не было, и чувствовался такой странный запах, какой бывает при фейерверках… Я вошла в гостиную и увидела, что она лежит там, и я так страшно перепугалась, что прибежала сюда и заперлась. Я так разволновалась…

— Вы никого не видели?

— Ни души.

— Во сколько это было?

— Примерно в четверть первого. И я подумала, что сейчас вернется ее девочка из школы, и мои дети тоже, и что я не должна позволить девочке увидеть это. Я должна была перехватить ее, и тут, к счастью, вернулся мой муж. Он работает на соседней улице. Я сказала ему, что случилось что-то ужасное. Он побежал и попросил консьержку немедленно сообщить в полицию, и они приехали довольно быстро. Они сразу вошли туда.

— Значит, вы оставили ту дверь открытой?

— Да, но свою захлопнула из-за детей… Она ничего не видела, слава богу.

— Вы сказали, что были едва знакомы с мадам Макс. А ее мужа вы знаете?

— Ну… я постараюсь объяснить… понимаете, она не мадам Макс… во всяком случае, я так думаю. Его фамилия Зомерлюст… он — военный. В основном он отсутствует, но на уикэнды обычно возвращается. Но я помню, что однажды спросила девочку, как ее зовут, когда ей было… ну, когда они приехали сюда, и она ответила: «Рут Макс», поэтому я, понимаете ли, здоровалась: «Доброе утро, госпожа Макс», но она никогда ничего не говорила, ни с кем не разговаривала. Как я уже сказала, я едва знала ее, просто здоровалась по утрам.

— А она была с кем-нибудь дружна… не знаете?

— Я не думаю, что она была хоть с кем-то дружна. Очень замкнутая. Я имею в виду, что она всегда улыбнется, ответит, если спросить, нельзя сказать, что невежливая, но больше от нее ничего не добьешься. Комиссар, что же мне делать с этой девочкой? То есть я могу присмотреть за ней, конечно, но… ее одежда и все остальное… я хочу сказать…

Ван дер Вальк быстро подытожил все в голове. Этого военного не составит труда найти, а вот ребенок, похоже, был либо от предыдущего брака, либо незаконнорожденный. Возможно, это зацепка. Женщину убили из автоматического оружия. Оружия военного?

Можно было бы обратиться к социальному работнику. Это были добрые, живые, опытные женщины. Но общественные институты, какими бы добрыми они ни были, всегда приводят к одному несомненному результату: ребенок замкнется и откажется разговаривать. Девочке десять лет. Что может она знать и что смогла бы рассказать? Внезапно комиссар принял решение:

— Я забираю девочку. — Он чуть не улыбнулся. Облегчение разлилось по лицу этой доброй души, как молоко по чистому кухонному полу.

— Не подумайте, что я не знаю, каков мой христианский долг, комиссар.

— Нет, что вы. Я забираю ее. Прямо сейчас — чем раньше, тем лучше… Госпожа, я приду к вам снова, возможно сегодня вечером. Должен предупредить вас кое о чем. Срочно. Серьезно. Ничего не говорите. Никому, никаким соседям, а особенно прессе. Скажите, что это я так распорядился. — Вообще говоря, он не имел никакого права говорить ей подобные вещи, но это была правильная тактика. «Мне так сказал комиссар» — это придало бы ей значительность и создало иллюзию, что она владеет важными секретами.

Рут, державшая куклу, отнеслась ко всему без всякого интереса, но с мудрой готовностью сделать то, что от нее требовалось. Комиссар разучился разговаривать с маленькими детьми. Дети больше любят строгое обращение, чем когда с ними сюсюкают. Детям нравится знать свое место.

— Надень пальто, Рут. И возьми свои школьные вещи, ты пойдешь со мной.

— Мы поедем к маме?

— Не сейчас. Доктор еще не дал нам разрешения. Я знаю такое место, где заботятся о детях, чьи мамы находятся в больнице, но я хочу отвести тебя к себе домой. Госпожа Паап очень любезна, но у нее много своих дел.

— А как же мои вещи, моя одежда?

— Мы заберем их потом, не беспокойся. Пошли, Рут.

— Откуда вы знаете, как меня зовут?

— Госпожа Паап сказала мне, иначе мне пришлось бы обратиться к тебе так: «Госпожа Макс? Я мистер Ван дер Вальк. Как дела, мадемуазель? Очень рад с вами познакомиться».

Девочка сдержанно засмеялась.

— У нас есть кот, у которого на спинке лампа. Если захочешь, сможешь ее зажечь.

Она не поняла, о чем он говорит — он привык общаться с мальчиками.

— В офис, начальник?

— Нет, ко мне домой. Ты не обедала, — сказал он, обращаясь к сидящей рядом девочке, — но знаешь что? Я тоже не обедал.

— И я, — сказал шофер с чувством.

— Я не хочу есть, — заявила Рут.

— Да и я тоже, если хорошенько подумать, но, может быть, выпьем по стакану молока. Смотри, вот здесь я живу. Я не больше чем на минуту, Джо. А вот и моя жена. Ее зовут Арлетт. Это французское имя.

— Я знаю. А меня зовут Рут.

— Арлетт, у этой девочки мама в больнице, а папа в отъезде, так что она какое-то время поживет с нами.

— Он мне не папа, а отчим, — спокойно возразила девочка.

— Замечательно, — сказала Арлетт. — Мне как раз очень нужна помощница. Посмотри… машинный аккумулятор сел, мне надо перезарядить его, и у меня лежит куча белья, которое надо перегладить, и обед был испорчен, так что мне надо приготовить вкусный ужин… Ты умеешь готовить, Рут?

— Да. Хотя не очень.

— Но ты сможешь помочь мне, и я буду очень рада.

— Хорошо, только мама будет беспокоиться.

— Я как раз собирался уладить это, — сказал Ван дер Вальк, вынимая из холодильника молоко, как Арчи Гудвин в фильмах о Ниро Вулфе. — Мне надо взглянуть на свои орхидеи, и я позабочусь, чтобы твоя мама не беспокоилась.

Глаза Арлетт посылали световые сигналы, как «ситроен», обгоняющий всех на дороге. Он не понимал, что значат эти сигналы, но Арлетт, безусловно, справится, пока он не сможет рассказать ей большего.

— Совершенно не хочу быть похожим на Арчи Гудвина. — Тем не менее комиссар осушил второй стакан молока и стремительно пошел к своей машине. 

 

Глава 3

 В офисе царило оживление, все суетились. Вероятно, как подумал комиссар, по той же причине, какая была и у него: все чувствовали, что дело пахнет широкой оглаской. И в этом нельзя было винить прессу, поднявшую шум. Разве мог кто-то ожидать, что в одном из кварталов муниципальных домов в голландской провинции найдут женщину, в которую всадили семь пуль (неужели это действительно был автомат?)? Ничего столь выдающегося не происходило с ним долгие годы. Был, правда, один случай, с той девушкой в белом «мерседесе», но та просто ударила своего любовника перочинным ножом, хотя, безусловно, воспользовалась бы автоматом, окажись он у нее под рукой. Он усмехнулся. Милая Люсьена, в которую он и сам был глупо влюблен. Интересно, она все еще замужем за своим бывшим боксером? Батареи центрального отопления были, как всегда, раскалены. Комиссар снял пиджак.

«Вперед, в бой!» Эта фраза понравилась ему. Мы будем вести наступление на эту Макс мелкими отрядами. И заметьте, она вовсе не Макс, а Маркс. Телефонный звонок в городскую мэрию, стремительный поиск в их бесценных архивах, и он услышал, что Эстер Маркс вышла замуж за Джозефа Эгберта Зомерлюста во Франции (во Франции!), а вскоре после этого у вышеупомянутой Эстер родился (во Франции!) ребенок женского пола, зарегистрированный под именем Рут Сабина Маркс. Вышеназванную Эстер Маркс не рассматривали как иностранку, вышедшую замуж за гражданина Голландии. Она значилась домашней хозяйкой, не имевшей никакой профессии. Зомерлюст был сержантом, профессиональным военным, с местом службы в Джулиана-Сазерне в черте города.

Ван дер Вальк позвонил в спецгруппу и подозвал сержанта, который на самом деле был вахмистром.

— Что-нибудь прояснилось?

— Нет. Мы стараемся как можно быстрее разобраться с отпечатками, хотя у нас довольно слабый микроскоп. Никаких чужих пальцев. Она находилась в кухне, предположительно, открыла дверь на звонок, убийца, вероятно угрожая автоматом, заставил женщину отступить назад. Он особенно не задерживался и ни до чего не дотрагивался. Разумеется, мы делаем для вас план в масштабе.

— Держите меня в курсе… Дженет, соедините меня с отделом баллистики в Амстердаме… Алло, Сэм? Получил мое послание?

— Получил. Оно пришло по телексу. Но доказательств пока нет. Сразу же посмотрю, когда получу.

Ван дер Вальк был слегка возмущен. Прошло уже немало времени, хотя нет, меньше часа с тех пор, как уехал курьер, а тому надо было проехать на мотоцикле пятьдесят километров.

— Позвони мне сразу же. Случай из ряда вон выходящий, как я подозреваю.

— Хорошо, мистер. — Сэм называл всех мистерами. Он собирался в прошлом году в Израиль, но его остановили некоторые трудности. Он сказал, что ему осточертело иметь дело с пулями, выпущенными из пневматического оружия.

Ван дер Вальк оставил своего дежурного инспектора и двух детективов в штатском поработать в доме на Ван-Леннепвег, но они ему еще не звонили. Это означало, что им пока нечего ему сказать.

На его рабочем столе лежала сумочка Эстер. Ее нашли на кофейном столике. После того как сняли отпечатки пальцев и сфотографировали сумочку, комиссар велел своему шоферу забрать ее. Дамская сумочка могла… должна была… многое поведать о своей владелице.

Сумочка как сумочка. Нельзя сказать, что аккуратная, но и не неаккуратная. Искусственная кожа, но хорошего качества. Довольно дорогая, наклейка крупного универмага, сравнительно новая, а вот модная она или нет, он не знал. Одежда убитой тоже ни о чем ему не сказала. Эстер находилась на кухне, и на ней был нейлоновый фартук.

Обычное содержимое женской сумочки. Возможно, многовато теней для век, но он как-то не обратил внимания на ее глаза. Может, должен был? Кошелек со средней суммой денег на покупки — гульденов сорок. Список того, что необходимо купить. В конце списка: «Свекла, кофе, молоко, Р. носки». Рут нужны носки. Надо будет сказать Арлетт. Никаких документов, удостоверяющих личность, никаких бумаг или писем, даже ни единого конверта. Неужели у нее не было родственников? Кредитная карточка из обувного магазина — «Мадам Зомерлюст». Обычная ерунда: талоны на мыло, чеки, пуговицы и подвязки для чулок. Никаких шпилек — она коротко стригла волосы. Зазвонил телефон. Ван-Леннепвег.

— Ничего, шеф. Несколько туманных заявлений о незнакомце, но все описывают его по-разному. Одна женщина думает, что видела мужа жертвы — но со спины. Светлые волосы, крепкого телосложения, желтовато-коричневый плащ — и что это нам дает? Она не очень уверена. Они жили в этом доме полтора года. Никто о них не может сказать ничего особенного. Женщина держалась замкнуто. Безобидная, спокойная. Никаких близких друзей не замечали. Но она часто уходила одна. Ее муж нередко отсутствовал. Вам известно, что он военный?

— Да. Продолжайте в том же духе — соседи, магазины и так далее.

Странная смерть. Убийство прошло так гладко — слишком гладко. Когда соседка, услышав выстрелы, позвонила, убийца открыл дверь, спрятался рядом, в туалете, подождал, пока эта добрая душа прошла в гостиную, и спокойно выскользнул на лестницу. Все просто? Да, но только для человека, который привык бесшумно передвигаться и быстро соображать в таких ситуациях. Не похоже на эмоциональное убийство. К тому же муж — военный… Довольно уныло Ван дер Вальк попросил телефонистку соединить его с комендантом военного лагеря.

— Подполковник Бэккер, — неожиданно раздался в трубке низкий строгий голос.

— Полиция города, комиссар Ван дер Вальк, криминальный отдел.

— Чем могу быть полезен?

— У вас есть один военнослужащий — не новобранец, сержант, по фамилии Зомерлюст. Возможно, он вам известен.

— Так точно. Инструктор по оружию. — «Инструктор по оружию — нарочно не придумаешь».

— Он на месте сейчас?

— Я должен проверить… но лучше скажите мне.

— Его жена умерла, при трагических обстоятельствах. Я хотел бы первым сообщить ему эту новость. Такого рода вести распространяются быстро. Я бы хотел, чтобы вы выяснили, где он в данный момент находится, и задержали его там на часок.

— Это можно. Я вам позвоню.

Гм… ему бы следовало быть немного осмотрительней. Военное начальство не любит выносить сор из избы и не всегда с энтузиазмом относится к тому, что городская полиция дает о себе знать и сообщает новости из разряда тех, которые появляются в вечерних газетах. Но ответный звонок последовал менее чем через пять минут.

— Комиссар? Он здесь. Я попросил его зайти ко мне через полчаса. Если хотите, вы могли бы подъехать минут через двадцать. Я бы хотел, чтобы вы сначала поговорили со мной. Устраивает?

— Я приеду. Пусть часовые не спрашивают у меня пароль.

— Хорошо, — коротко ответил низкий голос. Трубку повесили.

Ван дер Вальк набрал номер своей внутренней связи:

— Машину с шофером немедленно. Я уеду на час-полтора. Все рапорты и сообщения кладите мне на стол.

Типичные проволочные заграждения и кирпичные строения не в меру бережливой военной администрации. Ряды грузовиков и полугусеничных машин строго выстроились вдоль линии, нанесенной на асфальт белой краской. Внутри — старушечья суета, отполированный красный линолеум, в коридорах — сплошная предупредительность, невыносимо блестят сапоги и значки. Типичный тыловой старшина с усами и медалями. «Тук-тук». Весь этот бред, слава богу, закончился в ослепительной чистоты кабинете с неожиданно приветливым офицером лет пятидесяти, поджарым благодаря усердным физическим тренировкам. Не теряя времени, тот приступил к делу:

— Комиссар! Добрый день. Какая печальная миссия.

Ван дер Вальку, который не очень уверенно отличал подполковника от полковника, ничего не оставалось, как сказать:

— Добрый день, полковник. Боюсь, что так.

— Наш человек придет через десять минут. Так вы говорите, трагические обстоятельства?

— Ее застрелили из автоматического оружия, сегодня в обеденное время.

— Ужасно. Но вы же не думаете…

— Нет. Но я должен быть уверен. Я бы с облегчением вздохнул, если бы все его перемещения сегодня можно было тщательно отследить.

— Так вздохните. Он был здесь весь день, и десяток людей могут подтвердить это. Сразу могу вам сказать — он хороший человек. Личная жизнь — это его личное дело, несомненно, но человек он хороший… Надеюсь, что могу утверждать это с гордостью. Как там говорится? «Предположения о преступных намерениях, поскольку его нахождение здесь не доказывает или не может доказать ничего ни с той ни с другой стороны, встречают… или могут натолкнуться на довольно прочный барьер скептицизма». — Он помолчал, решил, что недостаточно хорошо выразил свою мысль, улыбнулся, показав белые ровные зубы, и добавил: — Я пытаюсь сказать вам, комиссар, хотя и довольно неуклюже, что, если вы выскажете свои подозрения насчет этого человека, то они должны быть очень основательными, потому что моя обязанность, безусловно, защищать и отстаивать его интересы. Надеюсь, вы простите меня за то, что я так плохо излагаю свои мысли.

— Это было откровенно. Я рад, что вы предупредили. Не возражаете, если я тоже скажу напрямик? Хорошо. И речи нет о презумпции виновности вашего человека… о том, что он совершил это. Мне нужно допросить его, что я с удовольствием сделаю в вашем присутствии.

Решив как следует расслабиться, комиссар принял небрежную позу и развалился на армейском деревянном стуле. Он скрестил ноги и играл с сигаретой. Курить ему не хотелось, а сигарета была того сорта, который он не любил, но он хотел выглядеть обаятельным.

— Это соответствует традициям, полковник, что армия заботится о своих людях, соприкоснувшихся каким-то образом с гражданским законодательством. Кто-то убил жену этого человека. Почему ее убили автоматическим оружием, которое могло быть армейского происхождения? У меня пока нет заключения баллистической экспертизы.

— Я, разумеется, не стану возражать против того, чтобы вы допросили его. Я не припомню, — полковник выговорил это с некоторой болью, — чтобы у гражданских властей когда-либо были основания думать, что мы не хотим сотрудничать… когда это требуется.

— Я бы хотел взглянуть на его личное дело. Полагаю, что это не будет угрожать безопасности НАТО?

Полковник нахмурился, словно подумал, что будет.

— Как вы знаете, всякий офицер полиции дает присягу и должен хранить профессиональные тайны, точно так же, как всякий врач.

— Но когда вы допросите его и убедитесь в том, что он не мог иметь отношения к этому ужасному преступлению…

— Судебный чиновник, видите ли, затребовал бы все документы, прежде чем встретиться с человеком. Я же предпочитаю сначала встретиться с человеком, вот и все.

Полковник снял трубку:

— Досье сержанта Зомерлюста, пожалуйста. — Видимо, ему ответили: «Он сейчас здесь, сэр», потому что он добавил с наигранной бодростью: — Пусть войдет.

Ван дер Вальк встал. Он не хотел сидеть с таинственным и важным видом, словно агент ФБР.

Вошел человек и встал по стойке «смирно» с профессионально отработанным выражением вежливого уважения на лице. Взглянув на него, Ван дер Вальк почувствовал твердую уверенность в том, что вошедшему ничего не известно о смерти жены. Как ни крути, момент ужасный. Такое честное лицо. Ни один мускул на нем не дрогнул. Круглое, полнощекое, типично голландское лицо, с лоснящимся носом и высоким выпуклым лбом под кудрявыми светлыми волосами. Особенного интеллекта в чертах этого человека заметно не было, но он мог хорошо знать свое дело и быть хорошим товарищем. Полковник откашлялся.

— Зомерлюст, это офицер гражданской полиции, который пришел со срочным сообщением. Я должен добавить, что его новость не из числа тех, которые мне было бы приятно сообщить. — Мужчина устремил твердый взгляд на своего офицера.

Повисла тяжелая пауза.

— Моя жена? — наконец спросил он. Его тон был таким же ровным и невозмутимым, как выражение его лица, но Ван дер Вальк, которому несколько раз приходилось сообщать людям новости такого рода, подумал, что даже в этих двух словах чувствовалась скорее покорность, нежели неверие или даже тревога. Было похоже, что этот человек все время ждал, что рано или поздно… Но не будем читать сейчас чужие мысли.

— Произошел трагический случай, — сказал полковник с неприятной обыденностью.

— Она умерла? — Он произнес это почти без тени сомнения.

— Я говорю с солдатом — да, умерла.

Мужчина медленно перевел взгляд на Ван дер Валька. Он словно старался запомнить лицо комиссара. На его щеках заиграли желваки.

— Что произошло?

— Ее застрелили.

— Да… понятно. — Лицо Зомерлюста немного дрогнуло, и он постарался взять себя в руки. — Понятно, — повторил он, словно хотел проверить, не дрожит ли его голос.

— Нам надо поговорить, — сказал Ван дер Вальк. — Совершенно неофициально, без всяких начальников военной полиции, без всего.

Полковнику не понравилось, что его подчиненный не выказал ни малейшего удивления. Обеспокоенный, он поспешно поднялся.

— Я ничего не имею против вашего присутствия, полковник.

— Понимаю. Но мне кажется, что будет лучше, если я ненадолго оставлю вас наедине. Можете воспользоваться этим кабинетом. — Но тут в нем снова заговорило чувство солидарности. Он протянул руку: — Мои самые глубокие симпатии и сочувствие, Зомерлюст. И я убежден, что вы ни в коей мере не причастны к этому трагическому событию. Не волнуйтесь. Мы позаботимся обо всем. — Он перевел взгляд на Ван дер Валька. В этом взгляде не было ни симпатии, ни враждебности. — Я буду рядом. — Это прозвучало приветливо. Это было почти капитуляцией. «Собирается снова проверить этого человека», — подумал Ван дер Вальк.

— Сержант Зомерлюст, ваша жена убита. Ее застрелили в вашем доме. Она была убита мгновенно, и я бы сказал, совершенно неожиданно. Она не мучилась нисколько. Не было ни борьбы, ни конфликта, насколько мы можем судить. Это убийство. Вы можете мне очень помочь, и я собираюсь сразу расставить все точки над i. Можете мне точно сообщить, где вы были… в течение всего дня?

— Конечно. Здесь. Работал.

— Вы все время были на виду? Я не говорю о пятиминутных перекурах.

— На виду у всего моего подразделения.

— Значит, вы сможете доказать, и вы в этом уверены… где вы были весь этот день?

— Да, — ответил он очень спокойно, и Ван дер Вальк вздохнул с непривычным облегчением.

— Никому в вашем подразделении не должны приходить в голову мысли о лжесвидетельстве, — сухо сказал он. — Вы не находитесь под подозрением. Но мне очень важно, чтобы вы были чисты. У меня к вам много вопросов, как вы понимаете, отвечать на некоторые из них не доставит вам удовольствия.

— Это ваша работа, в конце концов, — проговорил Зомерлюст с грустной покорностью.

Однако что-то настораживало Ван дер Валька. Он знал, что именно.

— Вам будет легче, когда вы узнаете, что с вашей девочкой все в порядке. В данный момент я сам забочусь о ней. Она у меня дома, с моей женой.

Мужчина покраснел. Голландские лица легко краснеют.

— Вы не упомянули о том, что с ней что-то случилось. Я не подумал, что она могла находиться там.

— Все произошло во время обеденного перерыва — но я не говорил вам об этом.

Зомерлюст не стал возражать, что не знал этого.

— Она мне очень дорога, — смущенно сказал он. — Она мне вроде падчерицы.

— Это ни для кого не секрет, я думаю. Она носит фамилию вашей жены.

Не слишком ли легкомысленно он это сказал? Лицо мужчины стало обиженным и подозрительным.

— А я и не делал никогда секрета из этого. Зачем? Я никогда… я предлагал дать ей мою фамилию. Я — ее опекун.

— Ваша жена состояла раньше в браке?

— Не знаю. Не думаю. Это звучит глупо, понимаю. Но я никогда не спрашивал ее. Это был своего рода уговор… я никогда не спрашивал. Господи, какой кошмар, — проговорил он с отчаянием.

— Рут сейчас в порядке, там, где она временно находится. Ей сказали, что ее мама в больнице. Вы согласны с тем, чтобы пока она так думала… пока мы не узнаем больше?

— Наверное. Что тут еще скажешь?

— Я должен спросить о ваших пожеланиях. Ее не станут ни допрашивать, ни волновать — можете положиться на меня.

Теперь Зомерлюст забеспокоился и занервничал.

— Я не знаю… Мне надо подумать.

— У вас есть какие-то родственники, которые могли бы присмотреть за ней?

— Есть… но они не захотят, — нехотя произнес он наконец.

— Понимаю. Ну что ж, пусть все остается так, как есть, столько времени, сколько вы захотите.

— Я не знаю, кто ее отец, — снова проговорил Зомерлюст. — Я не хочу… я не захотел знать. Мы… моя жена и я понимали друг друга. Никаких вопросов не задавали. Так было лучше.

— Вы были с ней счастливы?

— Да. Она была хорошей женой.

— А она была счастлива?

Ответ прозвучал без запинки или агрессивности:

— Да.

— Мне приходится спрашивать о таких вещах.

— Вы думаете, что я мог застрелить ее. Что я не сделал этого, потому что не мог, но мог как-то организовать это? Вы ведь так думаете, правда?

— Это одна из весьма незначительных возможностей, но я думаю не о ней.

— А о какой? — В нем снова вспыхнуло подозрение.

— У вашей жены было много друзей, подруг здесь, в военном лагере?

— У нее вообще не было здесь никаких знакомых. Она терпеть не могла всех этих армейских жен. А почему вы спрашиваете?

— Вероятно, ее застрелил кто-то, кто знал ее и кого знала она, поскольку она впустила этого человека в квартиру. Ее застрелили из специфического оружия — несколько выстрелов, а гильзы военного калибра. Мы еще не знаем — но это был, возможно, какой-то автомат.

Зомерлюст выглядел пораженным.

— Вы думаете, что у нас здесь есть такое оружие?

— Не знаю. Мне говорили, что вы — инструктор по оружию, — осторожно произнес он.

Но Зомерлюст казался ошеломленным. Возможно, он и был ошеломлен. Шок имеет порой странные проявления. Ван дер Вальк попытался снова:

— Сначала мы проверяем самые невероятные версии. Всякие идиотские предположения… даже вовсе не криминального характера. Ревность, скажем. Но у кого в Голландии имеется подобное оружие или возможность его получить?

— Вы не думаете, что у военных? — Зомерлюст был настроен скептически, как будто речь шла о какой-то садистской сказке.

— Обе версии выглядят одинаково глупо, не правда ли? Что вы убили свою жену непредумышленно в порыве страсти, не заботясь о том, что вид оружия может изобличить вас, или что кто-то убил ее хладнокровно, выбрав оружие, которое могло указать на вас.

Его голос, тихий, безучастный, опустил Ван дер Валька на землю.

— Автоматы, естественно, у нас здесь есть — но вы никогда не сможете вынести их из расположения части. Они находятся под постоянным контролем — их пересчитывают, проверяют, расписываются за них.

— Правильно. Продолжайте и исключите любые глупые идеи.

— Никто тут не был даже знаком с моей женой, — резко сказал Зомерлюст. — Она никогда не приходила сюда… не имела никакого отношения… ей здесь не нравилось.

— Ей не нравилось то, что вы служите в регулярных войсках?

Зомерлюст мотнул головой, как человек, отгоняющий назойливую муху.

— Она ничего не имела против, но не хотела иметь ничего общего с солдатскими лагерями… с моей жизнью здесь. Мы жили своей… частной жизнью.

Это прозвучало неубедительно, с некоторым отчаянием.

— Что ж, на этом все, — произнес Ван дер Вальк. — Я еще увижусь с вами, конечно. Буду держать вас в курсе. А Рут пока побудет у меня, хорошо? Пока вы не определитесь.

— Да, — вяло ответил он, все еще не осознавая происшедшего до конца.

Ван дер Вальк открыл дверь. Командир подразделения сидел по-мальчишески на краешке письменного стола, на котором лежала коричневато-желтая папка.

— Извините, что лишил вас вашего стола, полковник.

— Это было не очень долго. — Командир произнес это таким приветливым тоном, словно либо позвонил в военное ведомство, где ему велели быть повежливей с этой гражданской полицией, либо его кабинет прослушивался — кто знает, до чего еще додумается служба безопасности НАТО? — либо (что было наименее вероятно) теперь он был убежден в невиновности своего подчиненного так же твердо, как Ван дер Вальк. — Хорошо, Зомерлюст. Задержитесь на минуту, ладно? Вы будете мне нужны… Итак, комиссар?

— Очень славный человек. Никого он не убивал.

— Да, приятный парень. Не очень много пользы приносит как сержант, но свое дело знает хорошо.

— У него безупречное алиби. Мне надо будет послать своего человека, взять короткие показания у тех, кто работает с ним, чтобы очистить его от подозрений официально. Я буду признателен, если вы сможете организовать мне помощь в этом. Я полагаю, вы дадите ему увольнение по семейным обстоятельствам?

— Он служит в армии. Мы будем поддерживать его.

— Я хотел бы изучить его досье, если это возможно. У меня нет подозрений, но это может помочь мне понять, что он собой представляет.

— Да… вообще-то это армейское достояние… но вы ведь отнесетесь к этому как к конфиденциальной информации?

— Могу дать расписку, если хотите. — Он вспомнил, что военные расписываются за оружие.

— Нет-нет, но… это только для вашего личного сведения.

— Я позвоню вам, полковник. Очень скоро. И вероятнее всего, завтра же верну вам все с посыльным.

— Если сможете. Вы знаете, куда идти? Сержант!.. 

 

Глава 4

 Стол Ван дер Валька был завален написанными от руки сообщениями. Он ненавидел магнитофонные записи.

«Пит Хартзюйкер ничего не может сообщить о «злоумышленнике» в доме на Ван-Леннеп».

«Рилк и Герард характеризуют отношения Зомерлюст-Маркс с соседями. Отрицательные при необычных обстоятельствах или в отношении индивидуальной дружбы».

«Лабо проявляет особый интерес к оружию, которое было определено как «узи». Что за черт?»

Действительно, что за черт?

— Дайте мне Амстердам, техническую службу… Лаборатория? Баллистики там?.. Сэм? Сэм! Ну и что это оказался за зверь? Японский мотоцикл?

В трубке послышался смешок.

— Вы недалеки от истины, мистер.

— То есть?

— Израильское, очень симпатичное, потрясающе простое, замечательное маленькое оружие.

— Сэмми, сынок, только не вдавайся в технические детали. Это утомляет меня. Эту штуку можно незаметно спрятать под плащом?

— При желании можно даже в брюках, мистер.

Поскольку единственным ответом на это могла бы стать непристойная брань, комиссар поблагодарил, положил трубку и задался вопросом, кто мог незаконно прогуливаться по Голландии с израильским автоматом. Все это было похоже на простое, аккуратное, сугубо профессиональное убийство, но такая мелодраматическая завитушка в стиле рококо раздражала и интриговала. Никакой голландец не стал бы так ребячиться. Профессионалы где бы то ни было пользовались обычным оружием среднего калибра национального производства, которое было легко добыть, содержать в исправности, обменять или устранить. Которое было трудно заметить, выследить или идентифицировать. Эффектным оружие было только у шпионов в музыкальных комедиях. Чтобы успокоиться, он достал досье сержанта Зомерлюста. Тот, по крайней мере, был здоровым голландским парнем, который никогда не выкидывал никаких фокусов. Но к своему удивлению, Ван дер Вальк немало ошибался.

Сорок лет. Родом из Брабанта. Римский католик. Профессия отца — металлург. Родители живы. Профессиональный военный, сверхсрочник. Хорошо разбирается в технике, первоклассный ружейный мастер. Сравнительно низкое звание объясняется распространенным явлением: повышение в звании, как правило, требует письменного экзамена, а он был в этом не силен. Образование ограничивалось средней школой. Отвратительный почерк. Всегда был лучшим в практике и худшим в теории. Тугодум. Следующая страница. Медицинская карта. Здоровье прекрасное. Зрение в норме, слух… Ага! Был ранен. Так-так, служил в Корее. И первый проблеск: этого человека наградили медалью. Он получил осколочное ранение в голову и руку, упомянут в списках отличившихся, направлен в сильно поредевшую пехоту. Снова ранение (в живот), долгое пребывание в тыловых госпиталях (Филиппины). Гм-гм-гм. Следующая страница. Служба в голландских частях в Новой Гвинее. Возвращение в Европу. Назначен в учебный лагерь НАТО в Ла-Корте, во Франции. Ранен в ногу осколком гранаты во время инцидента, виновником которого стал какой-то неуравновешенный новобранец, — объявлена благодарность в приказе, как сказано, за спасение жизни этого слабоумного. Шесть недель во французском военном госпитале. Ван дер Вальк листал взад и вперед страницы досье, стараясь получить полную картину жизни этого человека. Еще один проблеск неординарности. Встретил (в госпитале?) женщину с туманным прошлым и женился на ней.

Но тут было не так много об Эстер Маркс. Югославского происхождения, подданная Франции. Родилась в Па-де-Кале. Отец — шахтер. Профессия — медсестра.

Женщина, которая отказывалась говорить о своем прошлом. И брак, который не был одобрен командиром части, где служил Зомерлюст. Похоже, там было что-то, какой-то эпизод, который тяжело отразился на сержанте Зомерлюсте. Он понес наказание за это. Он не был осужден военным судом или еще как-то — незапятнанная репутация, ранения, медаль помогли ему. Но в звании его повышали медленно, и на протяжении всего досье встречались закодированные и написанные на военном жаргоне упоминания о различных непонятных наказаниях. Не очень типичных для тренировочного лагеря по тактическому ядерному оружию. Принятых в английских войсках, но не во французских или германских.

Может быть, это обычная натовская бредятина? Там было полно еще всякой всячины — участие в маневрах со скандинавскими частями, работа, связанная с танками, запоздалое присвоение нынешнего звания, направление в нынешнее подразделение — базовый склад механизированной пехоты. Внимание Ван дер Валька притупилось. Все было слишком неопределенно. Что означает «Не рекомендовано использовать для участия в наступательных операциях на театре военных действий Центральной Европы»? То, что проходило красной нитью через все досье, звучало почти как политическая неблагонадежность. Не было ли это как-то связано с его женитьбой на сомнительной югославке?

Ван дер Вальк подумал, что во всяких досье есть что-то нереальное. Читать между строк было опасно. Половина написанного могла появиться в них по милости глуповатых писарей.

Теперь на его столе лежал технический отчет с большим количеством глянцевых фотографий. Обескураживающе. Ни отпечатков обуви, ни отпечатков пальцев таинственного незнакомца. Эстер Маркс мирно готовила обед, когда ее занятию помешали и устроили настоящую бойню. И это все, что можно было извлечь из исчерпывающего анализа. Отвратительная бойня.

Пришло время прекратить работу и встретиться с прессой. Сенсационность привлекла внимание целой толпы, бурлящей в приемной. Двое или трое фоторепортеров с надеждой запечатлели на пленке появление комиссара.

— Заявление, заявление!

— Вам всем известны правила. Судебные чиновники не позволяют делать никаких комментариев, способных помешать следствию, которое, к моему прискорбию, едва успело начаться и может оказаться очень продолжительным. Мы располагаем несколькими ценными данными.

— А этот сержант…

— Он убедил меня, что не мог там быть.

— Она не голландка.

— Она югославского происхождения. А разве это имеет значение? Мне так не кажется.

— А что известно насчет оружия?

— Автоматическое.

— Армейское?

— Возможно. Но не натовского происхождения.

— Русское? Чешское?

Как бы он хотел столкнуть этих людей их глупыми лбами.  

 

Глава 5

 Ни одного из его детей не было сейчас дома. Наглая обыденность, с которой учащиеся отправлялись в Тунис или в Турцию, сначала пугала комиссара, а потом стала забавлять. С того момента, как дети разъехались по своим университетам и исчезли из поля его зрения, они устремлялись все дальше и дальше, и самый старший сын, который должен был изучать технические науки в Безансоне, небрежно говорил о Ленинграде и Монреале, словно до них было рукой подать. Их полнейшая искушенность и развязная самоуверенность были очаровательно наивными. К своему отцу, который никогда не бывал в Америке, по этой самой причине они относились как к самому отсталому из всех провинциалов.

Арлетт была растеряна. Ей нечем было заняться. Ее прирожденная активность, которую муж характеризовал как готовность «взять такси и ездить туда-сюда», была теперь направлена на деятельность вне дома. Два дня в неделю она работала в местном детском доме и три вечера — в госпитале. Отсутствие каких бы то ни было дипломов злило ее: из-за этого другим предоставляли возможность делать то, с чем она бы справилась гораздо лучше!

— Ну так получи несколько дипломов, — посоветовал ей Ван дер Вальк, у которого были десятки самых идиотских свидетельств. — Это не так уж трудно.

— Я отказываюсь. Я слишком стара, чтобы сдавать экзамены или менять свою религию.

— Ну, тогда принимай это как должное и не ропщи. Отнесись к этому как к бесценному уроку смирения.

— Я пытаюсь, — покорно сказала Арлетт. — Но довольно часто теряю терпение.

Сегодняшний вечер был у нее свободным от работы в госпитале. Вот и хорошо. Это сулило Ван дер Вальку вкусный свежеприготовленный ужин вместо разогретых остатков. Он вспомнил, что она все равно не смогла бы никуда уйти из-за ребенка. Эта девочка… Говорил ли Зомерлюст правду, утверждая, что не знает, кто был ее отцом? Похоже на правду. Но почему он женился на Эстер Маркс в таком нехарактерном для него порыве донкихотского романтизма? Она была медсестрой — армейской медсестрой. Не был ли отец ребенка ее боевым товарищем, например, в Корее? Который, возможно, был убит или что-то с ним случилось? Подойдя к дому, он решил, что сочиняет сказку, достойную какого-нибудь дамского журнала, открыл парадную дверь и тут же почуял соблазнительный запах. Арлетт, которой помогала Рут, готовила ужин.

Сегодняшний день выдался утомительным для комиссара. К тому, что Арлетт говорила дома по-французски, он привык. Она всегда это делала, чтобы мальчики разговаривали на двух языках. Расшнуровывая ботинки, он услышал, что девочка отвечала Арлетт — не только понимала ее. Он вскочил как ужаленный. И кинулся в кухню.

— Вы видели маму? — немедленно спросила девочка, но Ван дер Вальк был готов к этому.

— Мы вместе пойдем к ней завтра утром. Хотя она, возможно, еще не будет настолько хорошо себя чувствовать, чтобы разговаривать с нами.

Рут, раскрасневшаяся и возбужденная, похоже, хорошо ладила с Арлетт.

— Я устал, хочу пить и хочу вина.

— Можно я налью вам?

— Конечно, только из холодильника. И возьми кухонный стакан.

— Мадам говорит по-французски.

— Мадам — француженка. И ты, оказывается, говоришь по-французски. Я слышал.

— Ой, и вы говорите! Я тоже француженка.

— В самом деле?

— А это ничего?

— Налей мне тоже, — попросила Арлетт. — И ты можешь выпить капельку, если хочешь.

— Хочу.

Девочка не умеет вести себя за столом и слишком возбуждена. После ужина Ван дер Вальк, яростно жестикулируя, показал, что ребенку пора идти спать. Арлетт посмотрела на него с таким выражением, которое означало что-то вроде «можешь учить свою бабушку», и надолго запропастилась куда-то. Из ванной доносился сильный шум. Наконец Арлетт появилась. Она была совершенно измочалена и попросила бокал портвейна.

— Она пережила ужасное время. Ей нужно уделять много тепла, много внимания, проявлять много спонтанного энтузиазма. Ее слишком надолго оставляли одну. Она привыкла сдерживать свои чувства, а теперь ее надо научить выплескивать их наружу. Такое невозможно сделать за три дня. Ты что-нибудь знаешь обо всем этом?

— Очень мало. Женщина была убита неизвестным. Оружие оказалось пистолетом-пулеметом израильского производства. Женщину звали Эстер Маркс. Она родилась во Франции, в семье югославов, по-видимому.

— Израиль… Эстер… Рут. Евреи, как ты думаешь?

— Не знаю, — вяло ответил он. — Разве это важно? Евреи ее, что ли, убили?

— Скорее арабы… они так быстро убегают, — легкомысленно заметила Арлетт. — Мне кажется, что девочка догадывается, что ее мама умерла. Дети так остро это чувствуют. Ты видел мужа убитой?

— Приятный человек. Утверждает, что Эстер никогда не говорила о своем прошлом, а он решил никогда ни о чем ее не спрашивать. Теперь, думая об этом, я верю, что это правда, и даже больше того — что это было очень разумно с его стороны.

— Значит, никаких сомнений? Это было что-то или кто-то из прошлого?

— Возможно… хотя бы потому, что, как ни странно, очень мало известно о ее настоящем. Чем она занималась весь тот день? Узнаем от Рут… со временем.

— У тебя есть какие-то планы на сегодня?

— Хочу съездить взглянуть на ту квартиру. Технический отчет ничего мне не дал. Но я ненадолго.

— Что мы будем делать с этим ребенком?

— Пока оставим у себя. Ты не возражаешь?

— Мне даже, кажется, понравилась эта идея. Не исключено, что, когда ты вернешься, я уже усну… Девочка требует много внимания.

— Родственники мужа убитой настроены враждебно. Он не знает, что ему делать с ребенком.

— Как нам повезло, что она говорит по-французски. Неужели эту маленькую бедняжку запихнут в сиротский приют? Я могла бы помочь там, но мои возможности так ограничены. Интересно, сможет ли кто-нибудь ее удочерить? — добавила она неопределенно и взглянула на мужа в ожидании ответа.

— Не знаю… а мы хотим?.. Мне кажется, что мы бы смогли. Правда, этот Зомерлюст — ее законный опекун.

— Подумай об этом.

— Подумаю утром. 

 

Глава 6

 Снова дождь… этот противный мелкий голландский дождь, который порывы ветра приносили с Северного моря. Он пробирает до костей, холодные тонкие струйки бьют в уши и глаза. Ван дер Вальк почувствовал себя старым и расстроился, что обращает на это внимание. Как давно уже он не оказывался ночью под открытым небом, не страдал от холода и сырости, скуки и усталости, защищенный своей работой? Но теперь он был сыт этим по горло и считал годы, оставшиеся до ухода на пенсию. Десять лет? Если, конечно, врачи не отправят его раньше. От сырости разнылась больная нога, и он захромал. Было мучением забираться в машину Арлетт («две лошадиные силы») и еще большим мучением выбраться из нее на Ван-Леннепвег. Да, работа не дает стариться.

Ему не приходилось бегать по улицам по ночам. Он был комиссаром, канцелярским работником, руководителем, кабинетным стратегом, а для беготни в его распоряжении находились энергичные, здоровые, молодые парни. Но он не мог полагаться только на них.

В половине десятого дождливого осеннего вечера Ван-Леннепвег был так же пустынен, как какая-нибудь андалузская деревушка в середине июльского дня. Длинноногие уличные фонари разливали грязно-оранжевый свет в полнейшей тишине, повисшей в завесе дождя. Ветер свистел над высокими бетонными зданиями квартала, но не трогал тишину, такую же неподвижную и тяжелую, как в лесу. Он впервые увидел лес с год назад. Арлетт смеялась над ним… человеку перевалило за сорок, а он никогда не видел леса. Так в Голландии же нет лесов. Но после того как с ним произошло несчастье, он привык гулять в том лесном краю, куда привезла его Арлетт. Буковые, еловые, сосновые леса — они вошли теперь в его плоть и кровь. Можно шагать долгие мили в тишине, пока не набредешь на какие-то странные холмики на поляне, отодвинешь мох и найдешь город инков, никем не замеченный и не тронутый в течение семи сотен лет.

На Ван-Леннепвег даже кошек не видно. За голым окном кафе с чахлыми цветами на подоконнике — лишь трое понурых мужчин, уныло потягивающих пиво. И молодежь предпочитает не слоняться по этому скучному бульвару, а отправиться в душные городские закусочные: соблазнительный запах картошки, не какой-то там примитивно поджаренной в масле, а тушенной в майонезе — настоящая панацея от юношеских страданий.

Три сотни квартир с двумя спальнями страшно перегреты и безупречно чисты. Запах горячей пыли от накаленных электронных ламп телевизоров, тошнотворный запах ванили от поглощаемого в огромных количествах печенья. Комиссар поднимался по лестнице, держа трость под мышкой. Человек, которого он поставил наблюдать за домом, неожиданно вырос за его спиной:

— Привет, шеф.

— Давно здесь?

— Заступил вместо Герарда час назад. Ни мыши. Ни мужа, ни любовника, никого.

— Слышал, что говорят соседи?

— Хо, конечно. Кучу всего, но все сбивает с толку. Никто не был знаком с этой женщиной. Милая маленькая девушка, как они говорят, но фамилия другая, иностранка, так что, когда твой муж долго отсутствует, даже если никто ничего не может точно сказать, ты, скорее всего, ведешь свободную аморальную жизнь, ну?

Похоже, что эти соседи не слишком оригинальны. Ван дер Вальк пожал плечами:

— Я хочу часок побыть здесь, осмотреться.

Спустя час он не получил никаких положительных результатов. Несколько негативных моментов. Например, никакого фотоальбома. У всех есть фотоальбомы, разве не так? А тут даже нет фотографии Рут, словно, словно… Нет, никаких выводов. Эстер Маркс не была ни чистюлей, ни неряхой. Одежда дорогая, но ее было немного. Она часто носила брюки, но у нее было очень милое платье из китайского шелка и сравнительно новые коктейльные платья из джерси с фирменной этикеткой модельера, а также две или три пары изящных босоножек на высоком каблуке. Гм… стоило бы развесить ее фотографии в отелях и барах, но он инстинктивно чувствовал, что это неподходящая идея.

Мебель неинтересная, стандартная. Маркс следила за модой, но вкусом не отличалась. Похоже, что она радовала себя с помощью виски — нашлись одна пустая бутылка и одна полная на треть. Она любила арахис и ела много фруктов. Она готовила много индонезийских блюд с рисом, как делало пол-Голландии. У нее не было никаких ювелирных украшений. По-видимому, она не получала никаких личных писем, и не было заметно никаких свидетельств того, что у нее были хоть какие-то родственники или друзья. В карманах одежды и еще одной дамской сумочке обнаружились обрывки билетов в кино, но все это были билеты на одного человека. Нет, не было ничего подозрительного или необычного в образе жизни женщины, которая много времени жила одна. Довольно старенький телевизор, много книг и журналов — «Пари матч», «Экспресс» — обычные журналы во французском вкусе.

Ее личные документы лежали в картонной коробке из-под обуви. Банковский счет на имя Рут, выписка из брачного свидетельства (у французских чиновников были проблемы с голландским языком), свидетельство о рождении Рут, датированное тремя месяцами позже, с откровенной припиской «Отец неизвестен». Ни паспорта, ни документа, удостоверяющего личность Эстер, не было. Страховые свидетельства, квитанции арендной платы, всякая всячина, которая ни о чем не говорила.

Одежда Рут была, как и у матери, простой, качественной и не очень многочисленной. Он нашел чемодан и собрал в него вещи девочки, положив сверху то, что мялось. Если он что-то и забыл, это будет легко забрать позже. Чертова Эстер Маркс, почему ее квартира сказала ему так мало? Зачем приходил убийца — что-то найти, забрать? Такая скучная история. Эстер Маркс, француженка югославского происхождения, голландская гражданка после замужества. Зарабатывала на жизнь работая медсестрой в военном госпитале, вышла замуж за голландского военнослужащего и жила безмятежно, без всяких страстей и драм, в течение десяти лет, а потом ее застрелили. Почему ей суждено было быть убитой через десять лет? И застрелена из пулемета! Безжалостно, профессионально, нахально. Как, черт возьми, случилось, что никто не обратил внимания на выстрелы? Госпожа Паап говорила о страшном шуме, но никто, кроме нее, ничего подобного не слышал!

Выйдя на улицу, комиссар подозвал к себе своего полицейского:

— Не вижу причин для того, чтобы ты торчал здесь. Я подвезу тебя в участок.

— Спасибо, шеф.

— Как могло случиться, что в таком звукоулавливателе, как этот дом, никто не слышал выстрелов? Даже если предположить, что все семь выстрелов прозвучали одновременно… женщина, живущая через площадку, подумала, что кто-то свалился со стремянки. Что ты хихикаешь?

— Вы никогда не смотрите телевизор, шеф?

— Что я пропустил на сей раз?

— Вы наверняка еще не читали рапорта Герарда. Женщину прикончили в обеденное время — очень разумно, как раз во время гангстерского сериала.

— О нет! — Кажется, немного проясняется.

— Там всегда страшный грохот — сталкиваются машины, разбиваются стекла, гремят выстрелы. Настоящая пародия. «Опасные приключения Паулины». 1970 год. Пятнадцатиминутные серии.

— Идут раз в неделю или ежедневно?

— Каждый день. Да вы наверняка слышали музыку из этого фильма — ну, этого барабанщика. Как вы отстали! Это же Рики Старр.

— Правда? — безропотно спросил он.

— Вчера они загружали полицейскую машину динамитом, и он взорвался, когда заработал двигатель. Господи, бедный старина Рик, ему накладывали гипс почти три четверти часа, а девицы бились в истерике из-за его бровей, стригли пряди своих собственных волос и присылали в студию.

— В качестве жертвоприношения или вместо его волос? — поинтересовался Ван дер Вальк.

— Не ко мне вопрос, шеф, у меня нет дочерей, слава богу.

— Профессионал, который приурочивает свое дело к телевизионной программе. Ну и ну. Не оригинально, но эффективно.

Арлетт спала. Завинчивая крышку на тюбике пасты, что она всегда забывала сделать, он поймал себя на том, что мурлычет себе под нос какую-то песенку, немного напряг память и вспомнил, что это была песня героя того самого телевизионного сериала — песня, которую распевали все французские мальчишки…

Один храбрящийся дурак

Грозил пластмассовой рогаткой…

 Это же про него!

Ван дер Вальк навел дуло воображаемого автомата на окно ванной комнаты и сказал: «Тебе осталось жить десять секунд». Нет, это не его стиль. Он должен быть в кожаном пальто и с сигарой. Как полковник Сток. Он постарался вообразить себя полковником Стоком, но его оранжевая пижама, купленная Арлетт, с синей надписью «Любовь» поперек зада, все испортила.  

 

Глава 7

 На следующее утро он снова почти превратился в полковника Стока. Было еще холоднее, чем обычно. Ветер усилился и в ритме автоматного огня швырял на сосны потяжелевшие струи дождя. Ван дер Вальк надел свое кожаное пальто и шляпу с широкими полями, но забыл захватить сигары. Ему предстояло везти Рут в госпиталь, и все его мысли были заняты только этим.

— Эти туфельки слишком легкие… надень-ка резиновые сапоги. — К счастью, он захватил их вчера вечером. Он увидел, как Арлетт откусывает нитку: она пришивала пуговицу к плащу Рут. — В ее свидетельстве о рождении написано: «Отец неизвестен». Наш сержант предложил ей взять его фамилию. Она родилась через три месяца после того, как они поженились. — Арлетт, похоже, не слушала его. Она извлекла из кармана плаща Рут красный беретик и рассматривала его, рассеянно вертя в руках. — Арлетт!

— Что? Извини.

— Если Зомерлюст не слишком беспокоится об этом ребенке, я бы не стал его осуждать.

— Привези ее опять ко мне, — последовало с неожиданной горячностью.

— Значит, ты благожелательно отнеслась бы… Ты хочешь, чтобы я спросил, не возражает ли он? — Разговор был прерван появлением Рут.

— Ну вот, так лучше, — сказала Арлетт, застегивая на ней плащ. — Дождь до тебя не доберется. — Она надела берет девочке на голову, потом неожиданно, засмеявшись, надвинула берет ей на лоб и чуть набекрень. — Теперь ты похожа на парашютиста-десантника.

К ее ужасу, Рут разрыдалась.

— Это было глупо с моей стороны, — сказала Арлетт, прижимая ее к себе.

Ван дер Вальк видел, как девочка старается быть послушной и разумной, держать себя в руках и не ныть. Храбрилась перед незнакомыми людьми.

— Я знаю, — ответила Рут, всхлипывая. — Вы пошутили.

— Это была дурацкая шутка.

— Мама тоже так делала.

Ван дер Вальк взял девочку за руку. На ее берете была металлическая кокарда, военная эмблема, явно принадлежавшая Зомерлюсту.

— Пошли, мы поедем в госпиталь и посмотрим, что скажут нам врачи.

Его ждала машина.

Рут молча смотрела в окно машины. Был час пик, и они подолгу стояли у каждого светофора.

— Мама долго пробудет в госпитале?

— Я бы этому нисколько не удивился. Она сильно пострадала. Нам нужно приготовиться к тому, что они скажут, что она очень сильно больна. — Он срежиссировал небольшую сценку в госпитале, попросив, чтобы тело Эстер положили на кровать в отдельной палате. Его удивляло, почему Рут ни разу не спросила, что же именно произошло. Может быть, девочка знала? Или она решила, что ей лучше не знать?

— Подожди здесь немножко, Рут, пока я разузнаю, куда нам идти… Это комиссар Ван дер Вальк. Я здесь с ребенком. Мне надо ей все рассказать. Куда вы положили ту женщину, которую привезли вчера?

Регистраторша с отвратительной участливостью наклонилась вперед и прошептала:

— Поймите, комиссар… это задокументировано. Мы не хотим лишних вопросов. Коридор Б. Идите прямо, потом поверните налево. Это будет 11А. Я позвоню и предупрежу медсестру, что вы идете.

— Протокол вскрытия мне направили?

— Боюсь, что не могу ответить на этот вопрос.

Комиссар тяжелой походкой пошел туда, где девочка — такая умница! — послушно сидела и ждала его. Кожаное пальто натужно заскрипело, когда он сел рядом с ней. Вокруг никого, слава богу!

— Боюсь, что новости плохие, Рут. Она слишком сильно пострадала. Но ей не было больно.

Выражение лица девочки не изменилось.

— Я знаю.

— А!

— Ее застрелили. Как показывают по телевизору.

— В людей стреляют. Хотя, возможно, не так часто, как показывают по телевизору.

— Госпожа Паап говорила такие глупости! Она думала, что держит все в секрете, и все время проговаривалась.

Ван дер Вальк знал, что такое спокойствие продлится недолго. К счастью, ребенок плохо понимал, что значит «застрелить». Надо сказать спасибо телевидению! Когда кто-то внезапно падает — это, видимо, намного лучше, чем когда человек долго болеет, с точки зрения ребенка. Все было так быстро, так чисто, а потом все кончилось.

— Теперь у меня нет никого.

— Нет, есть. У человека всегда кто-то есть. Ты знаешь историю Козетты и месье Маделена? — спросил Ван дер Вальк, неожиданно с юмором подумав, что полковник Сток превращается в Жана Вальжана.

— Нет.

— Козетта — это такая маленькая девочка, у которой никого не было и которой очень плохо жилось. Ужасно плохо. Я расскажу тебе о ней. Ты хочешь увидеть свою маму?

— Нет, — твердо сказала Рут. — Я уже попрощалась с ней.

— Хочешь, машина отвезет тебя домой, к Арлетт? Мне нужно на работу.

— Да, пожалуйста.

Ну что за замечательный ребенок!

Он встал, и тут в полуметре от него чей-то голос проревел:

— Собираетесь продолжать держать все в секрете, комиссар?

Ван дер Вальк с силой наступил на ногу спросившему, сказал: «О, простите» — и взял девочку за руку. Она заплакала, и это было лучшее, что она могла сделать. Он усадил ее рядом с шофером и сказал:

— Отвезешь ее назад, к моей жене, Джо, а потом вернешься сюда за мной. — Рут не захотела прощаться с Эстер, а он хотел это сделать. Наступило время Жану Вальжану снова стать полковником Стоком.

Репортер в приемной поджал ногу и явно испытывал и физические, и моральные страдания.

— Послушайте, вы, — сказал ему Ван дер Вальк. — Еще раз помешаете мне, когда я работаю, и я сделаю вас неспособным к продолжению рода. Я смогу уделить вам время только в шесть часов в моем отделе.

Эстер находилась в приемной морга, куда пускали родственников, в отгороженном углу. Там никого не было. Ее довольно хорошо подготовили, положили на подушку и одели в больничную рубашку. Ее руки были вытянуты вдоль тела. Он не хотел смотреть на ее тело. От него мало что осталось. Он взял ее руку. Кисть медсестры, опытная и сильная, с двумя-тремя тонкими белыми шрамами от старых порезов, но довольно ухоженная, немного загрубевшая от домашней работы, очень чистая, один ноготь слегка деформирован оттого, что был когда-то поврежден, никаких признаков того, что молодая женщина любила носить кольца. Рука была сильной и загорелой. Эстер бывала на свежем воздухе.

Ее лицо было пустой оболочкой, как у всех покойников, но на неомраченной поверхности читались следы ее характера. Чистая кожа была все еще молодой, но с морщинками вокруг глаз и рта. Можно было заметить твердость и мужество — жаль, что он не видел ее при жизни. Она не была хорошенькой в общепринятом смысле, но выглядела привлекательной со своим хорошо вылепленным лбом, крупным красивым ртом, длинной гибкой шеей. У нее были прямые каштановые волосы, коротко подстриженные, как у женщины, которая не гналась за модой, а прекрасно знала, что ей идет. Комиссар смотрел на нее с уважением. Эстер умела хранить свои тайны. Он медленно пошел к машине.

— Она просто продолжала плакать, — встретил его шофер. — Не суетилась. С удовольствием пошла к вашей жене. Непросто для маленькой девочки. Отец не хочет ее забирать? Что вы будете с ней делать?

— Оставим ее у себя, — сказал Ван дер Вальк, сам удивившись тому, насколько естественно это прозвучало.

В полицейском управлении царило оживление. При том внимании, которое проявляла отечественная пресса, сотрудники, следуя своим благим зарокам, выглядели неестественно бодрыми и свежими. Все это показалось ему абсурдным. Бедная Эстер. Может быть, она отличалась способностью попадать в драматические ситуации? Не похоже, но что можно прочитать на мертвом непроницаемом лице?

Стол комиссара был завален бумагами. Он взглянул на них и снял трубку:

— Комиссар Ван дер Вальк… Доброе утро, бургомистр… Да, к сожалению. Нет, безусловно нет… Очень вероятно, но гипотетически. Работа для археологов… Нет, я имею в виду, что мы копаем прошлое… да, естественно, мы проверяем это, но все очень спокойно и прилично, и, честно говоря, я сомневаюсь в этом… Разумеется, бургомистр, вы можете рассчитывать… Правильно, сэр, да. Я так и сделаю, конечно… Да. Всего хорошего.

Им можно не особенно беспокоиться. Они должны быть благодарны его опыту, его умению общаться с прессой, даже когда та вела себя невыносимо и критиковала его со всех сторон, а одной многочисленной и горластой группе просто не терпелось доставить ему неприятность. Но Ван дер Вальку повезло с бургомистром, и он не волновался.

В полицейских донесениях оказалось мало такого, чего он теперь не знал. День Зомерлюста был прослежен поминутно. Все единогласно считали его сознательным и лояльным. Никаких женщин в его жизни, никаких эксцентричных поступков. Он был почти до противного добродетельным, этот человек. Любил выпить пива и пошутить и устроить мальчишник. Общительный и пользующийся всеобщей симпатией, немного слишком фамильярный с подчиненными. Но способный, надежный… и прекрасный мастер.

Ноль информации с Ван-Леннепвег. Соседи, магазины, бары — никто не мог ничего особенного сказать об Эстер Зомерлюст. Называя ее «госпожа Маркс», все таким образом с тонким злорадством подчеркивали фамилию Рут. Вежлива, но не более того. Никогда никакого шума. Никаких сплетен. Редко улыбалась. Низкий усталый хриплый голос. Много курила, изрядно выпивала, но никогда этого не демонстрировала. Некоторые считали ее еврейкой, но она не показывала виду, что знает об этом, и никак не комментировала. Никто никогда не намекал на это. И никто не верил, что сержант Зомерлюст был как-то причастен к ее смерти. Спокойная примерная пара. Что все говорили в один голос, так это: «Конечно, она была иностранкой».

В школе, в которой училась Рут, говорили почти то же самое. Спокойная, воспитанная девочка. Редко — «иностранка». Разговаривает тихим голосом, неагрессивна. Учится средне, довольно умная, иногда небрежна и рассеянна. Никаких близких друзей. Не очень общительна, но контактная, достаточно послушная. Ван дер Вальк решил, что, если бы это зависело от него, он перевел бы ее в другую школу. Он не был знаком с Эстер Маркс, что наполняло его еще большей решимостью хорошо узнать Рут Маркс.

Последним оказался только что пришедший из госпиталя протокол вскрытия, которое заняло весь вечер. Ван дер Вальк знал, что этот протокол окажется подробным и нескучным — он был знаком с врачом, и ему было интересно, сможет ли хотя бы изуродованное, истерзанное тело Эстер рассказать о чем-то. Но как и все остальные линии расследования, эта тоже принесла разочарование.

Отменное здоровье. Крепкая, хорошо развитая мускулатура. Все органы целы и в хорошем состоянии. Небольшой шрам от залеченного туберкулеза на одном легком. Половых сношений в недавнее время не было. Никаких следов нападения или борьбы. Никаких сломанных костей, никакого хирургического вмешательства, никаких очевидных повреждений. Причиной смерти стали, предположительно, многочисленные сквозные ранения в области жизненно важных органов, включая околосердечную сумку, селезенку и печень: смерть была неотвратима и наступила фактически мгновенно. Зубы собственные и почти все присутствуют. Пустозвонство! Над подписью врача — дурацкая приписка: «За всю свою жизнь не встречал более здорового экземпляра».

— Скажите Джо, что машина мне не понадобится, но я бы хотел, чтобы он съездил в военный лагерь и попросил Зомерлюста приехать сюда побеседовать. Тот не обязан этого делать, конечно. Но думаю, что, как военный человек, он охотно пойдет на сотрудничество.

А теперь надо было посвятить полчаса другим делам. Убийство убийством, а полицейские будни шли своим чередом.

— Как продвигаются дела с той машиной, которая скрылась с места происшествия?

— Все, что нам известно, — это то, что машина напомнила ему американскую. Может быть, «опель»? Не то чтобы настоящая американская, говорит он. Не такая здоровая и длинная. Мы показали ему фотографии — он думает, что узнает ее, если увидит.

— Вы не подумали о машинах, которые «Рено» делает для американцев?

— «R-10»? Это идея. В автомастерских пока не встречалось никаких подозрительных работ по окраске или ремонту.

— А каких-нибудь фокусов с платежами не было?

— Барт столкнулся — женщина подделала чек, как она говорит, чтобы расплатиться с доктором, которому отказалась заплатить страховая компания.

— Хорошо… Ван дер Вальк… Правильно, припугни его… Да, Зомерлюст… Я хочу, чтобы ты предпринял шаги, которые считаешь нужными, относительно той фабрики, где воруют… Входите и чувствуйте себя как дома… Имей в виду, Джек, я могу уйти внезапно и оставить тебя одного разбираться со всеми текущими делами, так ведь? Сам справляйся с этим последним делом… Итак, сержант. Я не могу все время называть вас сержантом. Мне было бы гораздо приятнее называть вас Билл. Чтобы сразу все прояснить — все счастливы, что вы не имеете никакого отношения к смерти своей жены.

«Все, кроме меня», — должно быть, подумал Зомерлюст. Его лицо оставалось хмурым и перекошенным.

— Мы бы предпочли, чтобы это были вы… мы весьма расстроены, что это не вы. Нам было бы куда проще. — Ван дер Вальк, который был плохим актером, увидел, что его прием сработал. Он прибегал время от времени к грубым приемам, и иногда они помогали. Он снова заговорил бесцеремонным тоном: — Чем больше проблем у меня, тем меньше их у вас, но тем не менее они есть. Кто-то убил вашу жену, какой-то человек, о личности которого я пока не имею ни малейшего представления, о ком я абсолютно ничего не знаю. Я должен знать как можно больше о жизни Эстер. Да… несколько фамильярно с моей стороны называть ее Эстер, и это раздражает вас. Но я должен хорошо узнать ее, настолько хорошо, насколько смогу. Я вынужден задать вам вопросы, которые будут вас смущать, а не только раздражать. И вы должны все время помнить о том, что я ставлю перед собой единственную цель — найти человека, который убил ее. Для вас это лучше, чем если бы вас подозревали в убийстве вашей жены. Хотя и тогда вам все равно пришлось бы отвечать на эти вопросы, — сказал он сухо.

— Какие, например? — спросил Зомерлюст открыто и немного удивленно.

— Ну, например, почему Эстер не родила вам ребенка?

Белокожее лицо сразу вспыхнуло, но он с готовностью ответил деревянным голосом:

— Мы этого не хотели.

— Мы или она?

— Она… но я был с этим согласен. Их слишком много… здесь… и повсюду. На что они обречены в этом мире? Голод, напалм, что бы вы ни назвали — все это есть.

— Человек инстинктивно стремится к созданию семьи.

— Не так сильно, когда он повидал этот мир.

— Эстер хорошо повидала этот мир?

— Это желание было моим не меньше, чем ее, — упрямо повторил он.

— Что вас двоих связывало прежде всего?

— Она выходила меня, когда я, раненный осколками гранаты, лежал в госпитале.

— Во Франции, да. И вы нашли ее привлекательной и увезли — это откровенно.

— Она была одинока. Один человек подло обманул ее.

— Отец Рут?

— Возможно. Я так думаю.

— Вы не знаете?

— Нет, — просто сказал он. — Она никогда мне не говорила.

— Он бросил ее? Она была в отчаянии?

— Не знаю. Она сказала мне, что беременна. Я ответил, что для меня это не имеет значения. На самом деле это не имело и не имеет значения. — Он оживился. — Она была хорошей женой. Ее убили не из-за того, что она что-то сделала, и вам лучше сразу знать об этом.

— Хорошей женой, — повторил Ван дер Вальк задумчиво. — В каком смысле?

— В каком смысле — в каком смысле?

— Говоря армейским языком — она была необузданной женщиной?

— Выбирайте выражения.

— Я предупреждал вас, что разговор не будет очень приятным.

— Она была прекрасной женой во всех отношениях, и это все, что я могу вам сказать. Она никогда не обманывала, никогда не лгала. Она была отличной девчонкой. — Эта простая фраза была произнесена с таким достоинством, что Ван дер Вальк не решился перейти в наступление.

— Она пила, когда вы только познакомились с ней?

— Она любила выпить. Но я никогда не видел ее пьяной.

— О таком преданном человеке, как вы, можно только мечтать. — Комиссар задумался. Этот человек — тугодум, но тверд в своих решениях. Ему нужно было время на то, чтобы прийти к какому-то мнению, но, как только он что-то решал, переубедить его было невозможно.

— Я был таким же преданным, как и она, мистер.

— Она была верна своему долгу?

— Кто-то обманул ее однажды, скверным образом. Я сказал вам, что не знаю кто. Может быть, тот человек. Но я никогда не слышал, чтобы она сказала хоть одно несправедливое слово ребенку.

— Я бы с удовольствием ни о чем вас больше не расспрашивал, поверьте.

— Эстер умерла. Я не могу этого изменить, как и вы. Оставьте ее в покое. Это единственное, чего бы она хотела — и о чем просила бы.

— По-человечески я с вами согласен. Как давший присягу, находящийся на государственной службе и выполняющий приказы, как и вы, — я не могу этого сделать. Но я сделаю все от меня зависящее. Вот увидите. Что вы решили относительно Рут? Вы говорили со своими родственниками?

Зомерлюст опять покраснел. Похоже, что Ван дер Вальк вынуждал его унижаться.

— Они не согласятся взять ее, — с болью сказал он. — Я должен подумать, что смогу сделать.

— Вы могли бы снова жениться.

— Нет, — медленно ответил он. — Я не могу просить другую женщину согласиться… при такой ситуации, — неубедительно закончил он.

— Хотите… — теперь настал черед Ван дер Валька заговорить с запинкой, — я сделаю вам одно предложение? Если вы мне позволите, я бы удочерил Рут. — Он не предполагал, что скажет все так напрямик. Это было лишь смутное намерение. Он и сам изумился не меньше, чем бедный старина Зомерлюст.

— Как вы… С чего это?

— Моя жена — француженка. У меня два парня — они уже более или менее взрослые. Дома не живут. Это можно было бы сделать.

— Мистер… вы не знаете, во что можете впутаться. Вы не знаете…

— Как и вы.

— Я сделал это ради Эстер.

— В каком-то смысле и я тоже.

— Вы совсем не такой, каким я себе вас представлял.

— Хотите сказать, что я — мерзавец? Плохо же вы обо мне думаете.

— Нет… вы хороший человек.

— Не могу с этим согласиться. На такой работе, видите ли, мало хороших людей. И возможно, еще меньше плохих.

— Мне надо подумать над этим.

— Конечно. Вернемся к Эстер. Родилась во Франции, где-то в угольных краях. Югославского происхождения. Вам известно что-нибудь об этом? Была у нее семья?

— Я не знаю. Она никогда не говорила на эту тему. Никогда не упоминала ни о какой семье. Она считала себя француженкой. Я спрашивал — но без толку. «Принимай меня такой, какая я есть, — говорила она. — Просто человеком, который всегда идет за армией».

— Что она имела в виду?

— Я думаю, то, что она всегда работала среди военнослужащих. Она была специальной военной медсестрой — медсестрой воздушно-десантной санитарной авиации. Кажется, их называли «Ипса». Она умела прыгать с парашютом. Я служил в Корее… вы знаете? Ну а она — в Индокитае. Вы спрашивали, что нас двоих связывало. Так вот это и связывало. В каком-то смысле. Она носила военную форму с какой-то эмблемой. Французской. Я не знал точно с какой.

— Что это был за лагерь — французские части там были?

— Лагерь находился в распоряжении НАТО — кого там только не было. Много разных частей: инженерные, парашютные, кавалерия. Территория размером с Голландию, голая, сухая… Не сельскохозяйственные земли. Местность, пригодная только для маневров и очень… скалистая.

— Вам нравились французы… ладили с ними?

— Нет, не выношу гомиков.

Ван дер Вальк усмехнулся про себя. Голландцы всегда не переносили французов.

— Они что же, никудышные солдаты? — задал он вежливый вопрос.

— О, они довольно стойкие. Я разговаривал с некоторыми, служившими в Алжире, в Индокитае. Они все немного чокнутые. Я просто не люблю их.

— А Эстер?

— Она привыкла к ним, — сказал он.

— Эстер разговаривала по-французски с Рут. Вы не думаете, что ее отец был французом?

— Я предпочитаю не думать об этом. Какой толк? Я уважаю ее желания. У нее была трудная жизнь. Что мне это даст, если я буду знать? Или ей? Рут, я имею в виду.

— Таким образом, все сводится к следующему. Вы знаете мало или совсем ничего о Рут… или об Эстер… потому что решили не спрашивать. Вы собираетесь придерживаться этой тактики? Будете говорить так и судье?

— Конечно. Это правда, что бы вы ни думали.

— Охотно верю, — сказал Ван дер Вальк. — Думаю, что на этом все. Мой шофер отвезет вас обратно.

Зомерлюст медленно поднялся.

— Насчет того дела. Вы действительно так считаете? Правда? Понимаете, я думаю о том, как будет лучше. Для нее. Она ничего мне не должна. Может быть… будет лучше для нее, если она больше никогда меня не увидит. Она скоро забудет меня, — добавил он без всякой горечи. — Конечно, если бы знать точно, я только согласился бы. Не в том смысле, что о ней будут заботиться… Главное, что ее не обидят. Не знаю, как сказать.

— Вы — ее опекун по закону. В этом случае требуются адвокаты. Существует ряд формальностей.

— К черту все формальности, — пробормотал Зомерлюст. — Раз я доверяю вам, значит, доверяю. Валяйте.

— Это расследование займет некоторое время. — Ван дер Вальк почувствовал недосказанность. — У нас будет возможность еще увидеться. Сможем обо всем договориться.

— Мне пора возвращаться. Командир моего подразделения…

— Хотите познакомиться с моей женой?

— Не захотите же вы, чтобы я сидел и чаевничал в вашем доме, — сказал Зомерлюст, чуть заметно улыбнувшись, — да и Рут тоже.

— До скорой встречи, сержант.

Сержант взял свой берет, металл сверкнул на свету.

— На берете у Рут тоже есть кокарда, — равнодушным тоном сказал Ван дер Вальк.

— Это ей Эстер дала. У нее их было много. Рут попросила.

Ну, разумеется. Медсестры коллекционируют такие вещи, памятные подарки от парней, которых они выхаживали, с которыми встречались… а весьма вероятно, и спали. Их могло быть много, но от этой мысли проку было чуть. 

 

Глава 8

 Ван дер Вальк, который что-то обдумывал довольно продолжительное время, но так ни до чего особенно не додумался, быстро и небрежно писал на листочке бумаги. Это был черновик телеграммы.

«Департамент». Или Тарн, или Лозер, один из них.

«Военный госпиталь. Прошу сообщить все известные сведения Маркс, Эстер, рождения первого шестого тридцать четвертого». Нет. «Прошу срочно сообщить все известное. Жертва убита точка. Начато официальное следствие точка».

Наконец получилось вот что: «Маркс, Эстер, рождения первого шестого тридцать четвертого, жертва убийства, нападавший неизвестен. Официальное расследование начато. Прошу срочно представить все данные о жизни и службе». Он позвонил своему секретарю.

— Изложите это канцелярским стилем. Выясните, к какому департаменту относятся этот лагерь и округ. Разошлите копии в полицейский суд, военный госпиталь и туда, куда сочтете целесообразным.

Ван дер Вальк взял еще один листок бумаги и набросал дополнительно: «Комиссару полиции. Лично. Параллельный официальный запрос получен, — ему пришлось написать несколько туманно, чтобы не возбудить интереса там, где не нужно, — хотел бы узнать ваше неофициальное мнение точка интересует ли вас бутылка шампанского точка если интересует позвоните по домашнему номеру после восьми точка привет угнетенным коллегам».

Он знал, что подобное ребячество до сих пор имело успех. Официальные вежливые послания отправлялись своими путями, по анестезированным пищеварительным системам официальной бюрократии, и требовали столь же вежливых и безликих ответов.

Было обеденное время. По пути домой он заехал на почту.

— Я не понимаю, что тут написано, — сказал обеспокоенный почтовый служащий.

— А где говорится, что вы должны понимать? Просто посчитайте количество слов, и сэкономите интеллектуальные усилия.

 — Это «bouillabaisse», — сказала Рут, широко открыв глаза. Она только что выучила это слово и упивалась тем, как оно звучит.

— Замечательно… все утро сегодня я сталкиваюсь с антифранцузскими настроениями.

— Я очень довольна. — Арлетт широко улыбалась.

— Я знаю, как это готовить. Арлетт научила меня.

— Очень хорошо. Будем учить друг друга. Слова, оканчивающиеся на «ou», образуют множественное число при помощи буквы «s», кроме bijou, caillou, chou…

— Genou, hibou, joujou, pou. Можно я вам скажу, что для этого нужно? Одну большую луковицу, три помидорины, шесть картошек и шесть зубчиков чеснока.

— И камень, покрытый морскими водорослями, — добавила Арлетт с серьезным видом. Неделю назад она наткнулась на этот рецепт в одной английской воскресной газете и хохотала до слез.

— Где твоя школа, Рут?

— На углу Ван-Леннепвег и Оостеркаде.

— А ты не хотела бы перейти в другую? Есть одна школа, в которой учатся ребята из разных стран, и они там учат другие языки.

— Конечно хотела бы, но сейчас середина семестра.

— А мы скажем, что ты только что прибыла с Мадагаскара.

— Но тогда я бы все время мерзла и не говорила по-голландски.

— Но ты бы… только представь… как много ты бы узнала!

— Значит, я больше не вернусь на Ван-Леннепвег?

— Если тебя это устраивает, то нет. Будешь жить здесь, с Арлетт.

— И каждый день у нас будет «bouillabaisse», — сказала Арлетт.

— Кроме воскресенья, когда будем делать «cassoulet» из-за регбистов.

— Это из официальных источников?

— Нет, но из очень надежных.

— Каких еще источников? — вмешалась Рут, встревоженная упоминанием о каких-то регбистах, напугавшим ее.

— Обедать, дети, — сказала Арлетт. — Рут, снимай фартук и мой руки.

Зная, что представляют собой официальные каналы, комиссар был удивлен, когда еще до конца рабочего дня пришло телефонное сообщение о том, что получен ответ на его запросы. Ответ пришел по телексу, был очень кратким и мало что прояснял. В нем говорилось: «Наш представитель приедет к вам завтра утром». Подпись была зашифрована. Ван дер Вальк с интересом вчитывался в эту лаконичную фразу. Он чувствовал себя так, словно закинул удочку в Волгу и вытащил громадного осетра. Он позвонил коллеге в Гаагу:

— Я прочту тебе один код.

— Давай.

— Если я не ошибаюсь, это ДСТ?

— Совершенно верно. А чем это ты занимаешься — примкнул к алжирской секретной армии?

— Нет-нет. Мне нравятся французы.

— Веди себя очень спокойно и скромно, — посоветовал ему коллега, который время от времени имел дело с французской полицией. — Они ужасающе вежливы.

Второе послание удовлетворило его больше, хотя было так же лаконично. Мальчишка-посыльный доставил на велосипеде гражданскую телеграмму, в которой значилось: «Жди у своего телефона Мазарел».

Представителям прессы Ван дер Вальк дал уклончивый ответ на вопрос о том, как продвигается дело.

— Послушай, — сказал он Арлетт, вернувшись домой, — ДСТ — это ведь контрразведка, правда?

— Нет, контрразведка — это СДЕСЕ . ДСТ — это служба безопасности, но мне кажется, что весь смысл в том, чтобы левая рука не знала, что делает правая. А с какой стати они тебя интересуют? — с некоторой тревогой спросила жена.

— Меня они совершенно не интересуют. Это они проявляют интерес ко мне. Они предлагают мне зайти в бакалейную лавку под видом путешественника. Пароль: «Как вы относитесь к кукурузным хлопьям?»

— Очень смешно.

Без пяти девять раздался телефонный звонок.

— Вам звонят из Франции.

— Соедините.

В трубке слышались неразборчивая болтовня телефонисток где-то далеко, в стране регбистов, шум и треск средневекового нутра французской телефонной системы. Ван дер Вальк подозревал, что это было сделано специально. Они смогли построить реактивный истребитель с изменяющейся геометрией крыла в два раза быстрее американцев, но не могли допустить, чтобы население разлагалось, имея передовую телефонную технику. Цивилизованная его часть, во всяком случае.

— Вас соединили, — крякнуло несколько уток.

— Соединили с кем? — неожиданно спросил мужской голос в трубке.

— С туннелем Монблан, возможно, — вежливо ответил Ван дер Вальк.

— Говорите, — сказала утка нетерпеливо.

— Приезжайте и проучите меня, — продолжал мужской голос. — Это действительно вы? — прозвучал строгий вопрос.

— Собственной персоной, коллега, к моему удовольствию.

— Отлично. Насчет шампанского — прекрасная идея.

— Это в ближайшей перспективе… у меня такое чувство, что я скоро появлюсь в вашем округе.

— Я ничего не собираюсь говорить открытым текстом, разумеется. Может быть, вас это не интересует, но я сомневаюсь, видите ли, чтобы ваш официальный запрос был встречен с особым энтузиазмом.

Ван дер Вальк с минуту переваривал эту новость.

— Вы считаете, что я натолкнусь на молчание?

— Я лишь хотел вам намекнуть. Чтобы вы не решили, что я просто препятствую.

Это, подумал Ван дер Вальк, ясно и понятно, но все-таки хорошо бы знать, что он имеет в виду.

— Фамилия моего клиента о чем-то говорит, да?

— О да. Ваша новость не вызовет особого удивления. Ничего не известно, разумеется. У меня нет никаких бумаг. У меня для вас вообще ничего нет.

— А я и не предполагал, что есть. И не надеялся на это.

— Это может ударить кое-кого по чувствительным ушам, — продолжал голос с выражением «вы же меня понимаете», — и заставить их немного покраснеть.

— Понял. — Он не понял, но упорно надеялся понять.

— Вот и все, в общем.

— Дайте мне ключ к этому кроссворду хотя бы.

— Да, конечно… вряд ли стоило ожидать, что вы все поймете. Сейчас подумаем… вы по-английски говорите?

— Немного.

— Подумайте о буквах «dee», «bee» и «рее», а потом напрягите свою память.

— Когда я расставлю их в правильном порядке, я закажу две бутылки шампанского.

Послышался смешок.

— Заскакивайте в любое время. Да, мадемуазель, но не подгоняйте меня.

— Вы закончили разговор со своим собеседником? — спросил чопорный голландский голос.

— Да, мисс, спасибо. — «Dee», «bee», «рее»? В голову ничего не приходило. — «Ди», «би», «пи», и понимаю ли я по-английски?

— Что? — спросила Арлетт.

— Это был полицейский босс из того военного госпиталя, в котором работала Эстер. Я запросил обычной телеграммой все имеющиеся сведения… я имею в виду, что на нее могло быть заведено полицейское досье или что-то в этом роде. Я послал гражданскую телеграмму, в которой просто спросил, располагает ли он какой-то неофициальной информацией. Он ведет себя в крайней степени загадочно, намекает на то, что мой запрос может вызвать замешательство у каких-то неизвестных лиц — я понятия не имею у кого и почему, — и в конце разговора сообщает что-то и интересуется, знаю ли я английский. «Ди», «би», «пи» — что бы это могло значить по-английски?

— А при чем тут английский? — удивилась Арлетт.

— Понимаешь, он произнес эти буквы на английском, чтобы телефонные барышни ничего не поняли.

— И ты ничего не понял? — спросила Арлетт таким странным тоном, что он пристально взглянул на нее.

— Не хочешь ли ты сказать, что ты знаешь, что это значит?

— Конечно, знаю, — коротко и сухо ответила она.

Включился красный свет, подумал он. Больше от нее ничего не добиться. Это что-то задевающее ее, о чем она отказывается говорить. Поразмыслив немного, он посмотрел на нее, но Арлетт сидела уткнувшись в книгу. Он подумал, что понимает, но так и не сообразил, что означает это «дибипи».

Арлетт создавала ему помехи. Полицейский, особенно офицер сыскной полиции, — профессия тонкая. Подобно дипломату, который, взяв в жены русскую женщину, подвергает себя значительному риску быть отправленным на Багамские острова и остаться там, полицейский, состоявший в нетрадиционном браке, имел огромный шанс в течение тридцати лет просидеть в четырех стенах архива. Ван дер Вальк, который время от времени совершал яркие, почти блестящие поступки, не оставшиеся незамеченными его начальством, считался полезным сотрудником, но не совсем надежным. Он знал об этом и смирился с этим. В последнее время бывали проблемы и посерьезнее. Арлетт была в курсе и злилась. Она, как ни старалась, не могла себе простить. Ей было тяжело, он же был настроен почти цинично.

Случился однажды один оскорбительный эпизод с участием персонажей из службы безопасности, которые задавали разные вопросы. Арлетт показала одному из них на дверь. Он и в самом деле того стоил. Когда Ван дер Вальк, вернувшись домой, застал жену плачущей и дрожащей, но по-прежнему нисколько не запуганной, он немедленно вернулся в свой офис и бросил на стол заявление об уходе. Он ждал три недели, находясь в подвешенном состоянии, не зная, принята его отставка или нет. У него были причины считать, что отказ принять его заявление исходил с самого верха, по крайней мере с более высокого уровня, чем тот, на котором подонки из политической полиции. Арлетт подозревали в симпатиях к Фронту национального освобождения Алжира, и самое печальное в этом было то, что она действительно симпатизировала ФНО. Она была родом из Южной Франции, из департамента Вар, в Алжире у нее жил брат, и, естественно, Арлетт так же громогласно, как многие, выражала свое отношение к «французскому Алжиру». Когда был сформирован ФНО, когда пластиковые бомбы начали подкладывать в дома врачей, юристов и либеральных чиновников и когда она поняла (еще до того, как дело дошло до баррикад), что Алжир принадлежит, в конце концов, арабам, в ней стали бороться чувства и совесть, и ее совесть одержала победу.

Это не имело значения сейчас. Она больше не питала никаких иллюзий относительно последователей генерала Салана, но знала — кожей чувствовала, — что несколько лет назад помешала продвижению своего мужа по службе и едва не погубила его карьеру. Это оставило незаживающие рубцы.  

 

Глава 9

 Ван дер Вальку показалось, что он все понял. Эстер Маркс служила в Индонезии и общалась с французскими военными. Ее убили из пистолета-пулемета, и в ее прошлом было нечто, известное французским властям. Достаточно легко было предположить, что это нечто имело отношение к секретной армии, но каким образом Эстер, которая в течение десяти лет мирно состояла в браке с голландским кадровым военным, могла представлять интерес для секретной армии? В то же время он понимал, что карьере сержанта Зомерлюста препятствовали те же самые причины, что и его собственной.

Что же ему делать? Напрямик спросить политическую полицию, известно ли ей что-то об Эстер Маркс? Его положение не слишком позволяло обращаться с вопросами в политическую полицию. Предложить, чтобы его делами занялся кто-то другой, сославшись на плохое здоровье? Это бы выглядело тактично. Голландцам бы понравилось. Нет. Никакого такта. Если и существовала какая-то проблема, то ради Арлетт он встретит ее во всеоружии, и черт с ними, со всякими последствиями. Но существовала ли и в самом деле какая-то проблема? Действительно ли этот французский полицейский действовал с тайным умыслом? Он, разумеется, ничего не знал об Арлетт. Возможно, он просто имел в виду, что Ван дер Вальку следует с большой осторожностью задавать свои вопросы, которые могут вовлечь его в политику.

Эстер Маркс была… могла иметь отношение к движению, к которому многие французские функционеры проявляли (и таили) симпатии. Это означало, что, раз Эстер Маркс умерла насильственной смертью, было лучше не раздражать определенную часть чиновников в маленьком городке на юго-западе Франции. Возможно, еще недавно они сами относились к числу «неблагонадежных». И их служебная карьера тоже могла быть заблокирована. Существовали судьи (возможно, даже префекты), которым были открыты дороги в Версаль и которые необъяснимым образом все еще продолжали сидеть в Родезе или Менде.

«Похоже, — уныло подумал Ван дер Вальк, — что я наступил на осиное гнездо.

Отступать поздно. Я получил сегодня утром телеграмму о том, что какой-то «представитель» заедет ко мне завтра утром, и подписана была эта телеграмма ДСТ».

А Арлетт предложила удочерить дочку Эстер. Насколько он знал жену, теперь она будет в своем решении упорствовать.

— Арлетт!

— Да?

— Я кое-что понял.

— В таком случае, — сказала она с кривой улыбкой, — я могу отправляться спать.

— Но мне кажется, что нам лучше пересмотреть свое решение. Как еще отнесется к этому Зомерлюст?

— Ни в коем случае, — сказала Арлетт и встала. Ну вот, он так и знал! — Если Зомерлюст согласен, а я понимаю, что это так, я оставлю Рут. Пусть это будет моя скромная помощь армии.

— Мы не знаем, кто ее отец. — Он увидел, как жена вспыхнула и открыла рот, собираясь сказать: «Да хоть генерал Салан», но она лишь мягко произнесла:

— Совершенно верно, мы не знаем.

— Ну что ж, прекрасно, так и решили.

— Да, между прочим, эта кокарда ни о чем тебе не говорит?

— Кокарда?

— На берете Рут.

Он бросил на жену взгляд и пошел за беретом, чтобы повнимательнее взглянуть на эмблему. Синий крест Лоррена на гранате.

— Разве это не Иностранный легион?

— Да. Больше того, это кокарда 313-й бригады — того подразделения, которое было в Алжире.

— Да что ты!

— Откуда тебе знать, ты же вырос не в Тулоне. Ты уже ложишься?

— Пока еще нет.

— А меня простишь, если я пойду спать?

— Конечно. Спокойной ночи и не беспокойся.

Он услышал, как Арлетт поднимается по лестнице. Так что же значат «bee», «dee» — нет, «dee», «bee», «рее»? Похоже на «пришел — увидел — победил».

Ди Би Пи. Что-то вьетнамское. Может, это имя… или место… в Индокитае? Но тот человек сказал, что это по-английски.

Внезапно Ван дер Вальк понял. Все оказалось до смешного просто, настолько, что он чуть не стукнул себя по лбу. Ну конечно, английский алфавит. Начинается с «эй», «би», «си». Перевести на французский — и получится «Дэй, Бэй, Пэй» — Дьенбьенфу.

Он встал и заглянул в буфет, где стояла бутылка виски. Браво, Арлетт, — во второй раз. Он налил большой бокал и подошел к книжным полкам. Из растрепанной книги «Битва при Дьенбьенфу» торчали листки дешевой коричневатой бумаги с пространными комментариями, написанными рукой Арлетт. В книгу были вложены многочисленные газетные вырезки и фотографии. На форзаце значилась девичья фамилия Арлетт. Он понял — не женщина, которая была давно замужем за офицером голландской полиции, читала эту книгу и написала на ней свою фамилию. Это была девочка из Тулона.

Грустное повествование эта история политической перестраховки, трусливых решений и компромиссов. Военного тщеславия и упорства. Кто говорил от имени мира? Не Эйзенхауэр или конгресс. Не Черчилль. Последнее слово было за коммунистическим командующим, Джиапом. Ничего нового под солнцем.

При этом в ней было и свое величие. Жертвенность, и красота, и трагический финал. Страдания на холмах, носящих названия «Гюгет» и «Эльян», компенсировались страданиями на холмах, куда Народная армия вручную втаскивала свою артиллерию.

Ван дер Вальк смог дочитать лишь до половины. Не помогало даже виски. Он взглянул на фотографии. Такой яркий контраст — Джиап и Наварр — главные действующие лица. И полковники — изысканно-вежливый Кастри и те двое, грубые и сквернословящие крестьянские аристократы — Ланглэ и Бижар.

Арлетт спала с включенным светом, на что способны только женщины. Никакой мужчина не может уснуть при включенном электричестве. К своему неудовольствию, он увидел, что его лампа тоже была включена. Ну и пусть, все равно он не спит. Он надел куртку и берет. Он хромал от усталости. Прихватив с собой трость, Ван дер Вальк, прихрамывая, вышел в два часа ночи на спящие улицы провинциального городка. Сто тысяч жителей, район, за который отвечал бы какой-нибудь лейтенант парашютно-десантных войск с сотней солдат.

Дождь прекратился, но ветер все еще неистовствовал на улицах под чернильно-черными рваными тучами, которые изредка расступались, показывая три четверти диска мертвенно-бледной луны. Здесь была Голландия, не джунгли. И он был не лейтенантом парашютно-десантных войск, а полковником, должностным лицом. Он хромал и ходил с тростью, как Кастри. Комиссия, которая вела расследование поражения, была потрясена, когда узнала, что Ланглэ, простой подполковник без всякой полевой подготовки, был единственным полевым командиром французского гарнизона и что Бижар, скромный майор, командовавший парашютным батальоном, был его помощником.

— А чем же тогда занимался полковник де Кастри? — спросил изумленный генерал.

— Отправлял наши послания в Ханой, — просто ответил Ланглэ.

Ван дер Вальку лучше было соблюдать осторожность. Он попал в осиное гнездо, вляпался в дерьмо, и ему следовало опасаться за свою карьеру не меньше, чем за свою шкуру! Избегай бойни, парень. Возможно, он напоминал Жиля, генерала парашютно-десантных войск, который был первым командующим при Дьенбьенфу, папашу Жиля, с никудышным сердцем и стеклянным глазом, который совершил свой первый прыжок в сорок лет и который, увидев, что его ждет, проворчал, мудрый старик, обращаясь к Коньи: «Вытащи меня отсюда — я достаточно долго жил, как крыса». Уж лучше было быть похожим на Жиля, чем на Кастри, хвастливого кавалериста, любителя устраивать скачки, тащить в постель девиц и атаковать в конном строю врагов, который пренебрег своей карьерой и стал отправителем посланий в Ханой.

Значит, Эстер была причастна к этой легендарной трагедии, к этой катастрофе, оказавшей колдовское влияние на ход событий в Алжире, равно как и во Вьетнаме, раскаты эха которой не переставая грохотали по всему миру. «Будь осторожен, — говорил Жиль. — Потеряешь хоть дюйм земли — и ты пропал». И они потеряли. «Беатрис», «Габриэль», «Анн-Мари» и «Доминик» они потеряли почти без борьбы, и было уже поздно проявлять такие чудеса храбрости, как на «Гюгете» и «Эльяне». Ван дер Вальк уверенно шел по хмурым улицам. Как и все другие великие катастрофы, эта быстро обросла живучими, несмотря на всю их абсурдность, мифами, которые теперь никто не мог опровергнуть. Взять, например, миф о том, что остроконечные скалы в Дьенбьенфу носили имена любовниц де Кастри. Да, действительно, места первых высадок десантников носили женские имена еще задолго до того, как Кастри заступил в должность. Бижар и Жиль высадились на «Наташу». Он сам… он приземлился на «Эстер»! Голландский крестьянин, сын амстердамского плотника. Что ж, Ланглэ был бретонским крестьянином, Бижар — сыном тулонского железнодорожника. А дворянином был Христиан Мари Фердинанд де ла Круа де Кастри, из рода герцогов, важных персон, французских маршалов. Нет. Его, Ван дер Валька, забросили в тыл, и он выстоит и будет сражаться, а если за это придется поплатиться карьерой, его ждет один маленький домик во французском лесу.

Не был ли отец Рут в Дьенбьенфу? Кого там только не было — еще одна легенда (усердно поддерживаемая голландцами) гласила, что все защитники были легионерами из бывших германских эсэсовцев. Конечно же там были легионеры. Они заняли «Беатрис» и «Изабель». Теперь он вспомнил, что на «Беатрис» была 313-я часть, та самая, значок которой носила на берете Рут. Может быть, это не случайность? Там были немцы, конечно слишком молодые, чтобы быть эсэсовцами… и испанцы… и югославы! И французские офицеры, и русские, и бог знает кто еще…

Одну часть кроссворда он разгадал. Эстер была связана с войсками, которые сражались при Дьенбьенфу, теми войсками, в которых существовала круговая порука. Что бы ни случилось, даже сейчас, спустя годы, солдаты, которые выжили в этом вьетнамском аду, общались, узнавали и поддерживали друг друга. И он был склонен думать, что телефонный звонок из Франции имел меньше отношения к Секретной армии, чем к этой удивительной связи, личной солидарности мужчин, которые ползали в пыли «Эльяна» и смотрели вверх на холмы Джиапа.

Разумеется, не стоило так уж доверять кокарде. Эстер была медсестрой. Через ее руки прошло множество солдат.

Арлетт все это видела.

Ван дер Вальк остановился как вкопанный. А вдруг и сама Эстер была при Дьенбьенфу? В его голове эхом прозвучали слова Зомерлюста: «Их называли «Ипса» или что-то в этом роде». Медсестра воздушно-десантных войск. Тренировалась в прыжках с парашютом.

Медсестры пользовались славой в тех местах. Женевьева де Галард-Терраубе, например, — Ангел Дьенбьенфу, которая не сумела уйти, когда полевой аэродром попал под прямой обстрел артиллерии Джиапа. Она оставалась там на стороне Гровэна на протяжении всей осады. Какие еще женщины были там? Бриджит Фриан, самая известная из военных корреспондентов, которая была под огнем несчетное количество раз. Больше, чем количество выпитых им чашек горячего чая. Но она уехала перед осадой, и ей было запрещено спускаться в лагерь на парашюте, когда осада началась. Пола Бургад, секретарша Кастри, на второй же день осады прилетела обратно в Ханой по срочному распоряжению Кастри.

Конечно, были и другие девушки, но и легенды о них, и, что неудивительно, официальные отчеты были весьма туманными. Безусловно, там не было других постоянных медсестер, кроме Женевьевы де Галард-Терраубе, но медсестры прилетали и улетали, пока это оставалось возможным.

Почему тот факт, что Эстер Маркс имела отношение к Дьенбьенфу, вызывал некоторое смущение во Франции? И что еще важнее, те люди, которые намереваются заехать к нему завтра, будут говорить ему правду или ложь? Все связанное с Дьенбьенфу окружала ложь, и множество вопросов так и оставалось до сих пор без ответа. Почему это, почему то — все это напоминало странное стечение роковых обстоятельств, приведшее к поражению при Ватерлоо.

Вернувшись домой, комиссар поставил в угол трость, втайне испытывая симпатию к полковнику де Кастри, в котором что-то сломалось в тот первый день, когда пала «Беатрис» и первая из его «возлюбленных» сменила своего «любовника».

А ты, Эстер, ты тоже сменила своего любовника? Почему тебя убили, так внезапно и так умело?

Перед сном Ван дер Вальку вспомнилось небольшое четверостишие о матадоре. Непостоянная публика на трибунах, столь же готовая освистать неудачника, сколь шумно приветствовать героя. «Есть лишь один, кто знает всё, лишь он сражается с быком». 

 

Глава 10

 Он проснулся с затуманенной головой — результат его по-юношески ранней прогулки. Надо преодолеть раздражительность. Обычно Арлетт воспринимала ее спокойно, как и все неизбежные жизненные трудности, но только не в это утро. Надо будет пойти и принять горячий душ. Под душем он вспомнил, что Арлетт могла обнаружить ту книжку, которую он, пролистав, бросил, и понять, что он нашел разгадку.

Было приятно, что Рут так быстро освоилась в их доме. У нее уже было свое постоянное место за столом рядом со старым серебряным кольцом Арлетт для салфетки. Она усвоила, что халат и непричесанные волосы за завтраком вызывают неодобрение, что за едой не разрешается читать газету и что посуду сразу моют, а не оставляют грязной.

— К сожалению, у меня много дел сегодня утром, — сказал Ван дер Вальк. — Может быть, ты сможешь узнать насчет школы для Рут? Она не должна пропустить больше того, с чем потом сможет справиться. — Он взглянул на девочку, которая ела гренки с присущим ей мудрым видом. Слишком тихая. Слишком примерная. Она без звука приняла полный разрыв с Ван-Леннепвегом, послушно вписавшись в новую жизнь — словно приняла решение забыть Эстер. Не сделала ли и Эстер чего-то подобного? Почему она вышла замуж за Зомерлюста и решила прожить десять небогатых событиями лет в муниципальной квартирке в провинциальной Голландии? — Ты что любишь больше, кофе или какао?

— Кофе.

Она называла Арлетт «Арлетт», а его «месье».

— Тебе нельзя пить кофе каждый день, но, разумеется, можно по воскресеньям, в дни рождений, именин и в день 14 июля.

— Ты уже почистила зубы? Тогда надевай пальто. Я хотела бы повидаться с директором до начала занятий.

— Еще можно? — с надеждой спросил Ван дер Вальк, протягивая свою кофейную чашку.

— Да, папашка, но тебе придется налить самому. Мы с Рут все уберем, когда вернемся.

— Папашка, — смеясь, повторила девочка.

— Есть такое слово, — кивнула Арлетт.

— Я его одобряю, — сказал он из-за газеты. — Я предпочел бы, чтобы меня в моем почтенном возрасте называли папой. А слово «месье», Рут, прибереги для своей новой школы. Увижу вас обеих в обед.

— Да, мой господин, — ответила его жена.

Хлопнула входная дверь, потом дверца «шевроле», потом послышался хриплый голос стартера, всегда недовольного ранним утром. Он выпил чашку остывшего кофе, сказал: «Гоп-ля!», чтобы подбодрить самого себя, и нехотя облачился в пальто. Не стоило волновать Рут, взяв девочку с собой на похороны ее матери. Все утро моросил дождь, и стекла машины были покрыты тонким слоем грязи.

На похоронах присутствовали лишь он да Зомерлюст. Комиссар заметил одного фоторепортера и выставил его. Но было много больших и красивых венков: от соседей по Ван-Леннепвег, от армии, от друзей сержанта, от него самого. Он приложил карточку со словом «Рут». Зомерлюст принес большой непритязательный букет бронзовых хризантем.

— Она любила их, — сказал он.

«Ты хороший человек», — опять подумал Ван дер Вальк. Похороны были быстрыми и простыми.

— Пойдемте выпьем.

Зомерлюст засомневался. Положено ли это после похорон?

— Я в форме.

— Я не могу разговаривать под дождем. У меня больная нога.

Сославшись на больную ногу, комиссар добавил, что выпил бы чашечку кофе.

— Мы немного продвинулись, — сказал Ван дер Вальк, протягивая ногу в промокшей брючине к батарее.

Зомерлюст пожал плечами:

— Что это даст? Вы делаете свою работу, как я понимаю. Но я хочу лишь одного — она всегда хотела лишь одного, — чтобы ее оставили в покое.

— Теперь для нее наступил покой. Я продолжу. Скажите, она никогда ничего не говорила об Индокитае?

— Вы имеете в виду Вьетнам? Все французское сборище было там. Я подозреваю, что и она тоже. Я не замечал ничего особенного. Я уже сказал вам — мы не слишком часто видели французские войска. Они были заняты своим Алжиром. Нас это не касалось. Да я и не особенно вникал в это. Я хочу сказать, что это вроде как продолжается до сих пор. Я имею в виду, что теперь там американцы. Но это все политика, ведь так? Помню, я как-то сказал об этом. — Его голос сорвался при воспоминании о живой Эстер.

— О Вьетнаме?

— Она довольно резко мне ответила, что я ничего не знаю об этом. Это действительно так. Я думаю, что она могла там находиться.

— Вам совершенно неинтересно, кто убил ее?

Зомерлюст посмотрел на него так, словно он сказал что-то невероятно глупое:

— Она уже в земле. У нее была трудная жизнь и очень мало драгоценных минут. А вы теперь ворошите эту землю с ее костями.

— Может быть, у нее и была трудная жизнь, — мягко проговорил комиссар, — но это не значит, что она была готова умереть. Кто-то решил, что она готова. Мне хотелось бы узнать, кто именно.

В офисе царила атмосфера любопытства.

— К вам кто-то пришел, шеф. Говорит, что вы его ждали.

— Он прав. Мне нужно двадцать минут, чтобы прочитать рапорты. Извинитесь перед ним и скажите, что я буду к его услугам, как только смогу, и что я сожалею, что приходится заставлять его ждать.

Сотрудники недоуменно подняли брови. Было не в привычке комиссара заставлять людей ждать. Что касается самого Ван дер Валька, его разбирало дьявольское любопытство, поэтому-то он и гасил его в течение четверти часа бумажной работой.

— Сожалею, что так задержался. Мне пришлось поехать утром на похороны.

Ван дер Вальк не имел ни малейшего понятия о том, кто его ждет. Он не увидел перед собой человека в грязном плаще: скорее это был визитер из посольства — стройный молодой человек, на вид не более тридцати, в ладно сидящем темно-синем костюме и неброском шелковом галстуке. От голландской погоды его защищал кожаный плащ, это правда, но не такой, какие обычно носят полицейские, а спортивный, из мягкой кожи и с ремнем. Портфель гостя был черным и дорогим, как и плащ, и изящным, как сам владелец. У комиссара не сложилось впечатления, что в этом портфеле лежал револьвер, но, без сомнения, учтивей было не выяснять этого. Светлые волосы, короткая стрижка, зеленоватые глаза, приученные не слишком бегать, искренний вид, который — кто знает? — мог быть и настоящим. Он выглядел до некоторой степени таким, каким, без сомнения, и был: блестящим молодым французским государственным чиновником со степенью в области политических наук. Он бегло говорил на голландском, хотя и с легким акцентом.

— Прошу прощения за беспокойство.

— Надеюсь, что мне не придется сказать вам того же самого.

Мягкая улыбка, американская сигарета, легкий щелчок золотой зажигалки, рука интеллигента, но лицо человека, не боящегося свежего воздуха. Вероятно, опасный противник в дзюдо, насколько мог угадать Ван дер Вальк.

— Я приехал из посольства, комиссар, с надеждой, что мы могли бы быть полезными друг другу. Не стану скрывать — нас Действительно интересует эта женщина. Ее смерти сопутствовали необычные обстоятельства.

— Вы же не собираетесь говорить мне, что она была связана с какими-нибудь секретными службами! — сказал Ван дер Вальк, всплеснув руками.

Смех.

— Я бы очень удивился. Мы пристально следим за нашими секретными службами, которые отличаются респектабельностью и благоразумием. Им приходится быть такими, как вы понимаете, в противном случае голландское правительство было бы недовольно. Они не бегают с автоматами.

— Что вам известно об этом?

— То, что я прочитал в прессе, — последовал веселый ответ.

— Хотя там не упоминалось об автоматах — ну да ладно, вы в курсе дела, мы все основательно проникли в тылы друг к другу, и я не имею никаких претензий по этому поводу.

— Я знаю, — невозмутимо продолжил гость, — что вы запрашивали французские власти обо всем, что им известно, поскольку она жила во Франции. Этот запрос был передан нам. По причине того, что мы располагаемся в более удобном месте, чтобы общаться с вами в случае необходимости.

Гм, он не собирался рассказывать о том, как ему намекнули, что любой факт может быть беззастенчиво скрыт этими доблестными французскими властями. Вместо этого он рассмеялся.

— Вы располагаете какими-то фактами, которые не известны этим властям?

— Мне нет смысла быть неискренним. Когда она приехала сюда, она действительно вызвала у нас некоторое любопытство, но мы убедились в течение продолжительного времени, что она не связана ни с какой нелегальной организацией. Ее смерть явилась для нас не меньшим сюрпризом, чем для вас. Я не могу сказать «для нее», поскольку не знаю, ведь так?

— И я тоже.

Они дружно засмеялись, довольные тем, что понимали друг друга.

— Вы несколько воинственно настроены, как и я сам, но я тоже буду откровенен, — сказал Ван дер Вальк. — Мы можем предположить, я думаю, что она знала своего убийцу. Все другие версии противоречат здравому смыслу. Вы предлагаете, как я понимаю, передавать мне все, что вы знаете или узнаете, а я в свою очередь должен буду делать то же самое. Договорились. Мне нужна любая помощь. Она была убита профессионалом. Из пистолета-пулемета той модели, что находится на вооружении израильской армии, и, как мне сказали, это была очень чистая работа. Очень чистая работа. Никто не видел, чтобы кто-то входил или выходил. Не было никакого беспорядка, следов борьбы, ссоры или изнасилования, а шум происходящего был перекрыт гангстерским сериалом, который шел в это время по телевизору. Незамысловатый прием, но говорящий о точно выверенном времени. Ее муж ничего не знает. Мы выяснили, что она была армейской медсестрой, похоже, воздушно-десантного подразделения. Вышла замуж за голландского военнослужащего в тренировочном лагере во Франции (он тоже профессиональный военный) и несколько лет назад переехала жить в Голландию. Вместе с ребенком, отцом которого ее муж не является. Можно предположить, каков ее характер. Ее муж говорит, что она хотела покоя, и очень похоже, что это правда. Кажется, это все, что я о ней знаю, кроме того, что она, вероятно, была в Дьенбьенфу. — Он добавил это, чтобы посмотреть, не произведут ли его слова эффекта разорвавшейся бомбы, но парень был прекрасно вымуштрован: он не шевельнулся.

— Вы так думаете… вы знаете это? А вы гораздо проницательней многих.

— Не совсем так… моя жена — француженка.

— Я знаю. — Парень неожиданно приятно улыбнулся. — Я имел вчера удовольствие встретиться с ней.

Одна бомба за другой!

— Так-так, а вы гораздо сообразительнее многих.

Они дружно рассмеялись.

— Позвольте мне помочь вам, комиссар. Мне известно, как я думаю, то, что сможет пригодиться здешней полицейской префектуре и что сэкономит вам много времени. Действительно, Эстер Маркс служила в Индокитае и весной пятьдесят четвертого находилась в Ханое. И она любила солдат, любила жизнь. Видимо, это была женщина, которой в далеком прошлом случалось переживать несчастливые периоды. Женщина, имевшая все основания с неприязнью относиться к людям. Женщина, которой пришлись по сердцу наивные идеалы солдат старой колониальной армии. Имеет все это значение или нет — я не знаю. Ничего нельзя утверждать, кроме того, что у нее были любовные романы и что в каком-то порыве она вышла замуж за вашего голландского парня, который, очевидно, обладал чертами для нее привлекательными. — Он взмахнул белой рукой. — Вернемся к делу. Возможно, комиссар, вы думаете, что у вас есть основания опасаться политической подоплеки, и мы бы хотели успокоить вас. Проще говоря, вы можете задаться вопросом, не идет ли некое расследование параллельно вашему собственному.

— Такая мысль приходила мне в голову. Я, конечно, не слишком интересуюсь политикой. Вероятно, я единственный человек в Голландии, который одновременно любит и лыжи, и регби. — Парень на этот раз откровенно захохотал, а Ван дер Вальк потянулся за пепельницей. — Но поскольку вы встречались с моей женой — мне бы не хотелось идти по такому пути, который может заставить ее кусать ногти. Профранцузские настроения не имеют для меня значения. Ни здесь, ни там. Она находится за пределами своей собственной страны, и это гораздо важнее. Мне лично глубоко наплевать, ведет ли французская секретная служба — или голландская — расследование обстоятельств этой смерти. Это интересует меня только как начальника криминальной полиции данной провинции.

Молодой человек отказался от своей официальной манеры. Похоже, ему было важно поддерживать дружеский тон.

— Я играю в открытую, мистер Ван дер Вальк. Никакое расследование не ведется и даже не предвидится. Эстер Маркс не состояла ни в одной нелегальной организации и ни с одной не поддерживала никаких контактов. Вы просили проверить ее прошлую жизнь во Франции: рутинный запрос, копию которого мы получили, как обычно получаем информацию о любом подобном действии, предпринимающемся за пределами Франции. Женщина была убита способом, который можно классифицировать как расправу. Вы упомянули об Индокитае и ее службе там, и я делаю вывод, что что-то натолкнуло вас на мысль о существовании связи между этими обстоятельствами. И потом автомат — необычное оружие, поскольку в нем не было необходимости.

— Да. Хорошо. Вы, безусловно, правы, и это убийство имело привкус политического. Вы сказали, что такое предположение лишено здравого смысла, и я очень рад слышать это. Вы пошли дальше, допустив, что это хладнокровное, замысловатое убийство является расправой, умышленно подчеркнув это. Это может положить начало ряду гипотез, что, как бы заманчиво ни выглядело, привело бы к пустой трате времени, поскольку мы не располагаем никакими фактами. Моя мысль работает в том же направлении. Какие имеются факты и какое основание они дают мне, чтобы начать расследование? Что всю свою взрослую жизнь она провела среди солдат. Я направил стандартный запрос французским властям. На самом деле я совершенно не рассчитываю что-то получить. Почему я должен рассчитывать на это? Но я должен искать именно во Франции, как мне кажется, поскольку только одно странное обстоятельство связано с этой женщиной — ее брак с очень обычным голландским парнем и такое обыденное и заурядное переселение в Голландию, что оно кажется преднамеренным. Что же касается Индокитая — эта женщина служила в военном госпитале и коллекционировала подаренные ей солдатами кокарды. Она сохранила несколько из них — и в том числе значки того подразделения, в котором служила в Дьенбьенфу. Все даты совпадают. Я не проводил никакого расследования — это моя жена, которая делает из этой битвы что-то вроде культа, обратила внимание на этот факт. Возможно, и Эстер делала культ… по тем же причинам. Может быть, там были ее родственники? Она югославка по происхождению… Там было много югославов в рядах Иностранного легиона. Может быть, это слабая ниточка для расследования, но должен вам сказать, что это почти все, чем я располагаю. У нас нет ни описания, ни зацепки, позволяющих узнать, кто убил ее.

Молодой человек чуть вздохнул, возможно из сочувствия. А возможно, и сам почувствовал грусть.

— Какое совпадение, что ваша жена имела отношение к Индокитаю. Не смотрите на меня так, — рассмеялся он. — Фамилия вашей жены не значится ни в одном из наших черных списков.

— Зато значится в некоторых голландских, — угрюмо сказал Ван дер Вальк.

— Да, я знаю.

— Я так и думал, — сухо прокомментировал комиссар. — Одно время это несколько омрачало жизнь здесь.

— Вашу? Профессиональную? Ох уж эти голландцы… Значит, вас немного обременяет дело этой Маркс?

— Да. И тем решительнее я хочу довести его до конца. Ради Эстер… и моей жены.

— Может быть, вы даже подумываете о том, чтобы поехать во Францию? — Это было сказано так учтиво, что Ван дер Вальк сразу понял, что что-то затевается.

— Если мое благожелательное начальство любезно позволит мне, я бы, пожалуй, поехал. Знаете старую поговорку: «Доброму слову — добрый ответ»? Делаешь запрос по официальным каналам, и тебя обманывают. Разговариваешь с людьми, глядя им в глаза — как мы сейчас, — и можешь чего-то добиться.

— По-моему, вы очень мудрый человек, — последовал неожиданный вывод. — Возможно, я говорю неосторожно, но вы очень искренни со мной, и я ценю это. Я готов помочь вам всем, чем смогу. Только не подумайте, что я смогу открыть любую дверь — я не знаю, в какую из них вы постучите, и не слишком уверен, что смогу найти нужную замочную скважину. Мы не слишком популярны в некоторых службах. На самом деле, — мягко добавил он, — как вы, конечно, знаете, мелкая ревность между различными подразделениями одной и той же администрации бывает просто поразительной. Да я и не такой уж влиятельный человек даже в своей собственной организации. Тем не менее я хочу уверить вас, что, если вы постучитесь в двери наших друзей, из замочной скважины подует не таким уж холодом. Если вы позволите, я бы вас немного предостерег.

Ван дер Вальк улыбнулся. Он подумал, что догадывается о том, что за этим последует.

— Те дни в Индокитае… и последовавшие за этим дни в Алжире… нанесли большую травму, с чем приходится сталкиваться иногда в самых неожиданных местах. Не только среди солдат. Осмелюсь сказать, что, если вы натолкнетесь на некоторую скрытность… а иногда даже и на откровенную ложь — не стоит удивляться.

Ван дер Вальк снова улыбнулся:

— Я уже имел подобный опыт… со своей женой. 

 

Глава 11

 До конца дня его занимали мысли об этом. Арлетт — ключ к Эстер. Возможно, не очень подходящий, но, как он сказал тому человеку, это единственное, что у него было. Обе женщины вышли замуж за голландцев и сознательно отреклись от большой части своего прошлого. Это должно было быть болезненным. Важное значение имело различие между ними. Арлетт была наивной девушкой с романтичным отношением к солдатам. Эстер была совсем иной — женщиной, которую ожесточила и озлобила жизнь и которая сама была солдатом.

Он знал о «травме» по собственному опыту. Он сделал попытку понять (не такая сложная задача в Голландии, где довольно продолжительное время подобные умонастроения господствовали среди побывавших в Индонезии). Было что-то такое в Востоке, что приковывало вас. Сам он никогда не бывал там и жалел об этом. Дьенбьенфу — это особый случай, но существовало множество литературы на эту тему, и не требовалось больших усилий, чтобы понять «некоторую скрытность», о которой с такой деликатностью упомянул человек из ДСТ.

Побывавшие там солдаты провели долгие месяцы во вьетнамских лагерях для военнопленных — те, кто пережил отправку туда. Это связало их прочными узами, которые крепли с каждым новым испытанием. Они были разгромлены, но не покорены. Они были изолированными, но не потерянными. Преданные, как они считали, Парижу, они оставались ему верны. Страдающие дизентерией, с трудом державшиеся на ногах, они помогали, спотыкаясь, друг другу, даже несли на руках раненых и умирающих товарищей по бесконечным многокилометровым дорогам в лагерь для военнопленных. Многие умирали. Росла мистическая вера в безумные идеалы жертвенности и смерти. Они вернулись во Францию, где обнаружили, что никому не было особенного дела до того, что случилось с ними, и горькое чувство изолированности еще усилилось. Многие посчитали себя свободными от обязательств перед правительством, которое посылало их на смерть в диких местах, а потом стали торговать всем тем, что раньше удерживали ценой своей жизни. Тут за них и схватилась секретная служба.

Конечно, было бы ошибочным думать, что секретная служба полностью сформирована из тех, кто уцелел после Дьенбьенфу. Часть этих людей свернула на путь, приведший к судебным разбирательствам и осуждению или к бегству и изгнанию. Но из всего этого можно было сделать два умозаключения. Все, кто был близок к секретной службе или симпатизировал ей, чувствовали себя вполне уверенно. А все те, у кого из-за несоблюдения законов возникли проблемы с гражданскими, военными или полицейскими властями, могли рассчитывать на снисходительное отношение к себе или даже на то, что на их дела вообще закроют глаза. Обчистил ли кто-то банк или просто надул службу социальной защиты, он мог спокойно жить, не боясь, что нагрянет с вопросами жандармерия. Эти люди редко оправдывали или смотрели сквозь пальцы на преступления, но они не стали бы осуждать их или помогать их раскрытию. Чрезвычайно тонкий и запутанный двойной стандарт. Ван дер Вальк погрыз большими, слегка лошадиными зубами кончик карандаша, отложил карандаш в сторону и обратился к более земным проблемам, вроде кражи в магазине.

Незадолго до обеда он решил взять быка за… есть ли у этого быка рога? Нет, разве только его жена была очень неправильно понятой женщиной, но главный комиссар полиции провинции Северная Голландия мог не согласиться с таким поворотом дел. Ван дер Вальк решил позвонить первым. Вышеназванному джентльмену.

— А, Ван дер Вальк. А я все думал, когда же услышу вас. Что там за ерунда с автоматом — Бонни и Клайд, что ли, нагрянули в город, а?

Ван дер Вальк искренне рассмеялся шутке, обрадовавшись, что этот старый кисляй пребывал в благодушном расположении духа.

— Тут есть одна сложность. Это, безусловно, кое-что из ее прошлого, а ее прошлое — это кое-что.

— Почему вы так уверены в этом?

— Когда она выходила замуж — за того сержанта, Зомерлюста; он хороший человек и против него ничего нет, — она поставила условие: никогда не говорить о ее прошлом. У нее был ребенок, это так. Она была французской военной медсестрой. Служила в Индокитае. В группе, которая могла иметь отношение к секретной службе. Соответственно, ко мне только что приходил человек из ДСТ, который уверял меня, что это не так. Но поскольку они вообще объявились, что-то есть. Что именно, увидим. Мы не делаем успехов. Мне пришло в голову, что лучше всего было бы поехать во Францию, выяснить, что представляет собой ее знаменитое прошлое, и тщательно проанализировать. Мне также кажется, что вы можете не слишком одобрительно отнестись к моей затее.

— О чем это вы, черт возьми? — прозвучал голос уже не так благодушно.

— Да были времена, когда наш бесценный голландский эквивалент ДСТ по своей тупости носился с сумасбродной идеей, что моя жена состоит в секретной службе.

В трубке раздалось рычание, которое вскоре вылилось в слова «Вздор, вздор».

— Я бы предпочел остаться на службе.

— Да-да. — Голос звучал раздраженно. — Но я не сказал, что вы можете ехать во Францию. Мне вообще не нравится эта идея. Но вы, Ван дер Вальк, прекрасно знаете, что дело тут не в моем отношении к вам. Вы знаете меня — лоялен со всех сторон.

— Я был в этом уверен, — очень вежливо ответил он.

— Так вот… я должен подумать об этом. Я должен посоветоваться с Гаагой, прежде чем смогу санкционировать ваш отъезд из страны. Я вам сообщу.

— Да, сэр.

Только Ван дер Вальк собрался пойти домой обедать, как раздался телефонный звонок. Телефон звонил как ненормальный.

— О… комиссар Ван дер Вальк? — произнес чистый, звонкий девичий голос.

— Да, у телефона.

— О… я хотела вам сказать… вам звонят из секретариата министерства юстиции. Министр хотел бы встретиться с вами. Он очень занят и был бы признателен, если бы вы смогли прийти сюда, в его офис, ровно в половине второго.

— О господи.

— Простите?

— Я сказал: да, спасибо.

— Значит, я могу сообщить его секретарю?

— Если вас не затруднит.

— И мы можем положиться на вас? Министр очень занят, на два часа у него назначена встреча.

— Да, мисс.

— Спасибо. — Сухо и профессионально.

Он нажал рукой на рычаг, сказал:

— Да заткнись ты, — потом убрал руку, услышал щелчок своего коммутатора и мрачно попросил: — Соедините меня с женой, хорошо? Арлетт? Что у нас на обед?

— Мясное ассорти с бобами.

— О господи. Там и гусь есть?

— Конечно нет. Уж не воображаешь ли ты, что находишься в Тулузе?

— Ну почему в Голландии нет гусей… только не говори мне, что это не гуманно. Мы же ели их раньше.

— Понятия не имею. Я бедная неграмотная босая провинциальная крестьянка. Я…

— Как сказать… Слушай, я не приду обедать. Мне придется ехать в Гаагу. Обойдусь сандвичем в закусочной.

— Я оставлю тебе на вечер. А я договорилась насчет школы.

— Отлично. Ну ладно, увидимся вечером… надеюсь.

— Черт тебя побери, — сказала Арлетт по-немецки — несколько более вежливый способ пожелать человеку счастливого пути, чем классическое «скатертью дорога».

Тем не менее он был приятно удивлен, когда ровно в половине второго уже сидел на стуле, произнося свою короткую речь, а напротив него, за столом в стиле ампир, в очень недурной просторной комнате в том же стиле ампир сидел джентльмен, погрузившийся в размышления.

— Не вижу причин, по которым эта французская секретная служба…

— Вот именно, ваше превосходительство. В этом-то и загадка — они дают мне неофициальную информацию и смотрят, достаточно ли я смел, чтобы воспользоваться ею. Они не станут с нами сотрудничать, естественно, потому, что они — воплощение тактичности и не собираются по-дилетантски вмешиваться в наши дела. Миссия кажется мне очевидной. Не секретная служба, но что-то за этим кроется. Возможно, они не знают. Может быть, не уверены, а может быть, речь идет о чем-то, чего они предпочитают не касаться. Возможно, они используют меня в качестве ширмы. Но мне представляется совершеннейшей глупостью не обратить внимания на это.

Кончики пальцев джентльмена были нацелены друг на друга, как шахматные фигурки, двумя чистыми блестящими рядами. Письменный прибор из зеленого оникса занимал нейтральную позицию между собеседниками.

— Чего бы это ни стоило, нам следует избегать всякой политики, — произнес спокойный голос. — Если вы поедете, газеты потеряют всякий интерес. Я позабочусь о том, чтобы после вашего отъезда был выпущен тщательно выверенный пресс-релиз. Честно скажу вам, что, если я соглашусь, это будет, возможно, наименьшее из зол. Французы… очаровательны, умны, приятны и жестоки… и отнюдь не всегда и именно в таком порядке…

— Мне конфиденциально намекнули, что смогут облегчить мою задачу.

— По крайней мере, вы хорошо подготовлены. Вам знаком язык, люди. Если я не ошибаюсь, ваша жена — француженка?

— Совершенно верно, ваше превосходительство.

— Я говорил с генеральным прокурором насчет вас. Однажды вас уже вызывали во Францию, чтобы провести расследование в интересах одной семьи. Похоже, вы хорошо справились с этим. Но в вас стреляли. Мы не хотим, чтобы такое повторилось. — Он протянул руку за стаканом молока, который стоял на углу его стола, и наполовину осушил его. — Простите… я не обедал.

— Сочувствую, ваше превосходительство… я тоже.

Нерешительная холодная улыбка.

— Очень хорошо, комиссар. Ваш опыт в подобных делах, вероятно, драгоценен. Вы не рассердитесь на меня, если я еще раз повторю, что ни при каких обстоятельствах нельзя допустить никаких конфликтов и скандалов с этими официальными и неофициальными французскими сторожевыми псами? — Столь фамильярная манера не показалась комиссару фальшивой. «Он просто приятный человек», — подумал Ван дер Вальк, которому очень понравилось это «не рассердитесь на меня?».

— Я не наделаю глупостей, — пообещал он.

— Ну-ну, — со вздохом. — Я поговорю с главным комиссаром. А вам нужно будет пойти к начальнику контрольно-финансового управления и выяснить все насчет валюты и прочего. Я прослежу, чтобы ему все объяснили.

В темном офисе комиссар нашел помощника начальника, который долго и нудно рассуждал о расходах:

— Не вздумайте являться с квитанциями расходов на такси. Контрольно-финансовое управление посмотрит на это весьма неодобрительно.

— Представляю себе.

— Франция — очень дорогая страна, как вы знаете.

— Понятия не имел. Постараюсь обуздать свои желания.

— Лучше это сделаете вы, чем я, — сказал язвительно этот бабуин с собачьим носом.

— А что, есть такая альтернатива?

Воцарилось тягостное молчание, во время которого было перетасовано и подписано множество бумаг. Когда с этим было покончено, Ван дер Вальк схватил целую кипу этих бумаг, благочестиво воздев глаза к небу, спросил: «И откуда они их только берут?» — поклонился и тихо закрыл за собой дверь.

Оказавшись по прошествии получаса в своем собственном офисе, он попросил кофе, вызвал своего старшего инспектора и одарил его хитрой улыбкой, как Талейран, собравшийся уйти на фондовую биржу и предоставить министерству иностранных дел самому справляться со всеми своими делами.

— Как я говорил вам, возможно, я буду отсутствовать несколько дней. Может быть, недели две, может быть, меньше. Все достаточно просто. Вы будете делать каждый день короткое резюме на основе рапортов и присылать с посыльным.

— Что вы собираетесь сказать прессе?

— Собираюсь слопать прессу с замечательным молодым горошком.

— Как, в такое время года?

— Нет, я не пьян… я пил молоко с министром юстиции.

 — Короткое заявление. — Ван дер Вальк оглядел собравшихся представителей прессы. — Давайте избавимся от нескольких ложных представлений. Этот автомат — можете забавляться по поводу него, но не будем забывать об истине, о детях, как бы скучно это ни было. Я резюмирую. Эстер Маркс не является еврейкой, равно как и арабкой. Прошу прощения — не являлась. Она не была, повторяю, не была эмигранткой, ни политической, ни какой-либо другой. Вышла замуж самым обыкновенным образом за голландского гражданина, обычным был и ее статус. Не было и не могло быть вскрыто никакого политического мотива ее убийства. И хватит об этом, — с привычной монотонностью заключил он. — Не обнаружено никаких особых дружеских связей или подозрительных контактов. Она отошла от всяких дел, ее личная жизнь была спокойной, без намека на какой-либо скандал. Поскольку здесь нет никаких гангстеров, соответственно, нет и никаких банд. Точка. Абзац. Убийца — мы его не знаем, у нас нет его портрета. Он, безусловно, человек с помутившимся рассудком, что, однако, не означает, что он опасный или невменяемый преступник. Никакой угрозы населению не существует, и вы можете опубликовать это. Этот человек бесследно исчез. Не могут и не будут, повторяю, не могут и не будут даны какие-либо детали о ведущихся или планируемых действиях по его розыску. И последнее: не следует ожидать никаких эффектных действий в ближайшем будущем. Идут долгие и утомительные проверки нескольких линий расследования. Так, теперь вопросы.

— Этим расследованием руководите вы лично?

— Да.

— Уедете из страны?

— Если понадобится.

— Эта женщина симпатизировала нацистам?

— Вы что, не слышали, что я сказал?

— Что известно о ее прошлом?

— Оно изучается, естественно… Это обычная практика.

— Она встретила своего мужа во Франции. Не продиктует ли вам этот факт направление ваших будущих передвижений, комиссар?

— Совсем не обязательно.

— Как обстоят дела с той девочкой, о которой заботится ваша жена?

— Никаких упоминаний о ребенке. Это противоречит всякой этике и совершенно неуместно — уясните это.

— Предложил ли ее муж какие-то конструктивные идеи?

— Он не имеет никакого понятия о том, зачем вообще понадобилось убивать его жену.

— Комиссар, вы исключили выгоду, садизм, политику, страсть. Каким мотивом, по вашему мнению, следует руководствоваться при проведении этого расследования?

— Никаким.

— Бессмысленное убийство?

— Я сказал, что это, безусловно, человек с помутившимся рассудком, если не невменяемый.

— А вы уверены, что это мужчина?

— Нет. Оружие позволяет это предположить, вот и все.

— Ваша предыдущая версия — о том, что это профессиональный убийца, — не меняется ли она в свете того, что вы сейчас узнали?

— Я стараюсь набраться терпения. Это выглядело и выглядит так, словно мы имеем дело с человеком хладнокровным, умелым и сообразительным, который, возможно, привык обращаться с огнестрельным оружием. Все остальное выяснится позже.

— Комиссар. — Последняя попытка совершить рывок. — Помогают ли вам в вашем расследовании военные власти?

— Если я увижу, что нуждаюсь в этом, я обращусь к ним. Но не в настоящее время. А теперь, с вашего позволения, я отправлюсь домой — ужинать.

Он уже вышел в коридор, когда его окликнули:

— Вас к телефону, шеф. Сказать, что вы уже ушли?

— А кто там?

— Он говорит, что из французского посольства.

— Слушаю… Ван дер Вальк… Спасибо.

— Я надеялся застать вас, — немного торопливо произнесли по-французски. — Я сам только что услышал. Она была в Ханое в то время. Воздушная конвойная команда. Она, безусловно, наведывалась на высокогорное плато. Но во время осады ее, конечно, там не было. За достоверность не ручаюсь.

— Благодарю вас.

В доме было тихо, как обычно бывало в это время. Арлетт ушла в свой госпиталь, а Рут рисовала.

— Привет. Как насчет твоей новой школы?

— Могу завтра идти. У меня плохо с историей и географией, и Арлетт сказала, что я буду заниматься дополнительно и что вы сможете мне помочь.

— А она что будет делать — сидеть и критиковать?

Рут было поручено поставить ужин в духовку в половине седьмого. Без двадцати семь послышался шум «шевроле» Арлетт.

— По арифметике у нее сносные знания, сказал мистер Сморбек, а французский только посредственный, потому что она плохо знает грамматику, и он скорчил гримасу, когда увидел ее письменную работу. Но он справедлив. Она вообще ничего не знает ни по истории, ни по географии, но он великодушно говорит, что это не ее вина. На следующий год она начнет учить или немецкий, или английский. Как ты думаешь, латынь — подходящий предмет для девочки? Поскольку она бегло говорит по-французски, может быть, ей лучше было бы взять испанский или итальянский?

Это была новая для них проблема. У них были только мальчики!

— Арлетт!

Было девять часов. Рут ушла спать.

— Что?

— Я виделся сегодня с человеком из ДСТ.

— О!

Оба неловко замолчали.

— Она была в Дьенбьенфу, понимаешь. Я кое-что нащупал, но все это, конечно, довольно неуловимо.

— Если это неуловимо, как ты мог это нащупать? — спросила Арлетт придирчиво.

— Мне было трудно… я ведь бедный голландский крестьянин. Нет, ты не состоишь в секретной службе, и Эстер тоже не состояла. Если и есть кое-что необычное в Эстер, он, возможно, и сам этого не знает. Никаких препятствий нет, так что я могу ехать во Францию и попытаюсь хоть что-то выяснить, несмотря на барьер лицемерия, потому что, что бы ни сделала Эстер, это тщательно скрывается.

— Не могу сказать, что в твоих словах нахожу много смысла.

— Нет. Но и в том, что касается ее, тоже. Теперь. Я не хочу, чтобы ты страдала из-за всего этого. Этот ребенок…

— Останется там, где есть.

— Хорошо… это все, что я хотел услышать — что мы не должны быть нелояльными по отношению к Эстер. Мне кажется… что у вас с ней много общего.

— Эта женщина, — очень медленно проговорила Арлетт, явно не желавшая больше слушать никаких нелепиц, — она была в Дьенбьенфу? В военно-воздушном десанте? Но она не оставалась там. Там оставалась только де Галард.

— В Ханое, как я понимаю, было полно тех, кто хотел попасть туда, и некоторым это удалось. Тебе не приходило в голову, что что-то могло произойти… что она сделала что-то такое… что надо было скрыть? Сегодня я получил намек на то, что именно так и было. Она что-то сделала. Возможно, позже об этом стало каким-то образом известно, и поэтому она и уехала из Франции. Кто-то мог на протяжении всего этого времени стараться найти ее. Отсюда и пистолет-пулемет… но что, черт возьми, она сделала и как мне это выяснить?

— Она могла совершить то, что весь мир считает преступлением, а служба не считает, — сказала Арлетт.

— Что ты имеешь в виду?

— Я не знаю. Некоторые женщины выбрали ту жизнь, потому что почувствовали… откуда я знаю?.. отвращение к жизни, к буржуазии, к трусости и зависти, к мелочным, грязным, мерзким способам наживы. Я знаю только, что могла бы сделать то же самое. Бриджит Фриан попросила сбросить ее туда на парашюте, но ей не разрешили. Я понимаю. Если Эстер была такой и я каким-то образом унаследовала ее ребенка, я могу сказать только, что это милость Божья. Выясни о ней все, что сможешь. Для меня. Я должна вырастить этого ребенка. Это важно для меня.

Ван дер Вальк молча взял сигарету и закурил.

— Хорошо. Ладно, я пошел… Министр дал мне зеленый свет.

— А прокурор?

— Нет… Это чисто административный вопрос: какова моя профессиональная репутация во Франции, в какую сумму я должен уложиться. Они хотят, чтобы все проходило тихо, не раздражало французов, не настораживало прессу, чтобы не пахло никакой политикой, чего бы это ни стоило. Как во времена Маршала.

— Когда дело кончилось тем, что тебя подстрелили.

— Странно, но именно это сказал и министр. Не беспокойся, после того, как в меня всадила ружейную пулю Анн-Мари, я буду очень остерегаться этого маньяка с пистолетом-пулеметом. Вопрос в том, как мне быть. Поеду туда — получу туманные ответы. Тот полицейский — с шампанским или без шампанского — моя последняя надежда. Мне надо с чем-то прийти. Я не могу войти и в лоб спросить, что сделала Эстер и почему это надо было замять. Мне нужен какой-то предлог. Может быть, найти кого-то из той битвы, кто знал ее? Это ведь была сравнительно небольшая группа… сколько их там было примерно?

— Включая тех, кто выжил после битвы? Около двух тысяч. Их много повсюду… — Она запнулась. — Тех, кто был там… Почему бы тебе не расспросить Жан-Мишеля? — Это был брат Арлетт, который жил в Тулоне и иногда предоставлял в их распоряжение свой загородный домик. Инженер, очень успешный. Когда Ван дер Вальк был ранен в Пиренеях, они пробыли две недели в Тулоне после того, как он немного поправился. Ему нравился Жан-Мишель.

— Разве он был там?

— Нет, но он был в той дельте. Еще один человек, который пытался попасть туда. Но он был инженером-мостостроителем… На том этапе такие, как он, не требовались. Почему бы нам не позвонить ему? — резонно спросила Арлетт.

Он оценил простоту решения:

— Звони.

Пока она набирала номер, его порыв неожиданно пропал, и Ван дер Вальк протянул руку, чтобы остановить ее. Так ли уж он в самом деле хотел впутывать во все это жену, что собрался вовлечь и ее словоохотливую умную семью? Имеет ли право на это расследование личной жизни Эстер, которую она с таким трудом старалась держать в тайне, ради удовольствия и в назидание тулонской верхушке? Но было уже поздно. Арлетт, высунув язык, старательно набрала номер, и автоматическая система международной связи сделала свое беспощадное дело. Тулон вернулся к нему, как натянутая, а потом отпущенная тетива, и в гостиной Жан-Мишеля уже раздавались гудки. Арлетт торжествующе протянула ему трубку.

— Алло? Клаудин?.. Да, это я… да, отлично, да, она здесь… Я? Держусь, как обычно, а ты?.. А Жан-Мишель?.. Он дома?.. Дашь его на минутку, а потом я передам трубку Арлетт… Алло, как жизнь?.. Скажи мне, ты будешь дома в течение, скажем, следующих нескольких дней? Я собираюсь заехать, если это не доставит особых неудобств. Есть одна довольно интересная тема, по которой мне важно было бы узнать твое мнение… Да-да, о, это долгая, сложная история… Нет-нет, профессионально. Вроде банальная история, и вдруг дает сбой. Я не нарушу твои планы?.. А планы Клаудин?.. Ну конечно, за рюмкой… Возможно, завтра вечером… что привезти — копченого угря?.. Да, конечно… Подожди, тут Арлетт.

Ну вот. Теперь он связан. Хотя идея не так уж и плоха. Жан-Мишель был осмотрителен и очень современен. А самое главное, он был человеком уравновешенным и очень неглупым. Арлетт радостно щебетала по телефону. Он отправился на кухню за молоком.

— Оревуар, бай-бай, — произнесла она, когда он вернулся. О, эта ужасная манера француженок общаться по телефону, используя идиотские фразы на смеси французского с английским. То же самое было, когда они находились во Франции. В первый же день Арлетт утрировала все: свой акцент, свой аппетит, свою манерность — только ради того, чтобы показать, что она «дома». Ее нельзя было осуждать. Чисто по-человечески, даже после двадцати лет жизни в Голландии, продолжать так страстно любить запахи, звуки и воздух своей страны. Это не было шовинизмом. Это было правильно. Так и должно было быть. Интересно, а что чувствовала Эстер? Она так же тосковала по своей «родной» земле, сидя в муниципальной квартирке на стерильной Ван-Леннепвег? Какая земля была ей родной? Югославия, которую она, вероятнее всего, никогда не видела? Па-де-Кале, где она родилась? Бесплодные, то раскаленные, то очень холодные нагорья юго-запада? Или Индокитай?

— Напомни мне купить им копченого угря.

— И привезти копченого гуся мне.

— Я позвоню в аэропорт.

Аэропорты… «Ты думаешь, что у них есть завтра рейс на Марсель?» После раздраженных пререканий он заказал билет на самолет компании «Иберия», который должен был доставить его в Париж, откуда через несколько часов ожидания он мог добраться внутренним рейсом до побережья. Но он отклонил два предложения, которые позволили бы ему выиграть один час времени и доставили его «а» — в Ниццу и «б» — в Лион… Тогда он снова пропустил бы обед.  

 

Глава 12

 На следующее утро, в одиннадцать часов, комиссар, не забыв копченого угря, был в Схипхоле. Официальный документ удостоверял, что Ван дер Вальк, Питер Саймон Джозеф, вылетает по делам государства Нидерланды (туристским классом). Скучающая девушка в билетной кассе выдала ему неразборчиво, через копирку заполненный билет, в котором значилось, что пассажир совершает полет Амстердам-Схипхол до Марселя-Мариньяна через Париж-Орли, и мелкими буквами пространно разъяснялся смысл Варшавской конвенции. Шовинизм пробивал себе дорогу. Утренняя газета была полна рассуждений о том, какие гадкие эти французы и как они придираются к голландцам по поводу маргарина.

— Не хотела бы я оказаться на вашем месте, — пропищала девушка, невольно повторив слова министра юстиции.

Ван дер Вальк, с его лояльностью к Арлетт, лояльностью к Эстер, лояльностью к Франции, разозлился:

— Занимались бы вы лучше своим делом, милочка. Держите при себе свои мысли.

Арлетт ждала у стойки регистрации пассажиров с сумкой, набитой, как он знал, недорогой в аэропортах косметикой для Клаудин. Ей, как жене полицейского, разрешили пройти за барьер, а поэтому она смогла купить не облагающиеся таможенной пошлиной вещи, которые он обычно брал с собой в поездки.

— Там еще беспошлинное виски, чтобы ты ехал не с пустыми руками.

— Какой там. — Он взял сумку. — Господи, как будто там свинец.

— Я положила твои плащ и костюм, и обувь на толстой подошве, и приличную рубашку, на случай, если ты куда-то пойдешь…

— Ох уж вы, женщины… Все, что мне нужно, — это пара чистого белья. — Женщины… Они никогда не знают меры, черт побери, укладывая вещи!

— Это ты так думаешь. Ты не знаешь, что такое Марсель… Собачий холод и проливные дожди… вот увидишь.

— Большое спасибо.

— Я не могу задерживаться… Рут должна прийти из школы обедать.

— А что у вас на обед? — спросил он с тихой завистью. В этом дурацком Орли его ждет типичная аэропортовская еда, столь же отвратительная, сколь дорогая.

— Эскалопы, поскольку речь идет только о нас, девочках, со сметаной… и жареные бананы.

— О!.. с ромом…

— Не переживай… Клаудин великолепно готовит. Береги себя, любовь моя… и не беспокойся. Я на твоей стороне. Неужели ты думал, что я против?

— Какое-то время.

— Передай от меня привет моей семье.

— А ты передай привет Рут.

Она счастливо улыбнулась при этих словах. Она была на высоченных каблуках и могла целоваться, не вставая на цыпочки.

— Адью, бай-бай. — Он нашел точную фразу.

У Ван дер Валька было достаточно времени, чтобы обойти Схипхол, и еще больше — чтобы осмотреть Орли, а он терпеть не мог аэропорты. Ничего человеческого. Железнодорожные вокзалы были культурными, а аэропорты — нет. Все человеческое было направлено в русло и измучено, проштемпелевано и промаркировано, выдавлено сквозь тубы, как зубная паста и, наконец, заключено в жалкую маленькую капсулу, которая стоила уйму денег… Утраченное чувство собственного достоинства заставляет людей трусливо принимать условия очень мягкой, очень человечной бойни, где выдают скромную порцию джина перед эвтаназией. Самое отвратительное, что аэропорты претендуют на то, будто доставляют вам большое наслаждение.

Аэропорты всегда заставляли его мечтать о том, чтобы оказаться на Кубе.

Он обошел Орли тяжелыми, грозными шагами комиссара Мегрэ, пробежал мутным взором все ресторанные меню, получил именно ту еду, которой страшился, нашел уголок настолько непривлекательный, что даже американцы обходили его стороной, и устроился листать «Плейбой» с неясной мыслью, что это почему-то точно соответствует его настроению. Все эти гигантские бюсты возвращали мыслью к эпохе цеппелинов… По крайней мере, он снова встряхнется в энергичной суматохе, получит «пеперминт» и будет выдавливать другой червячок зубной пасты всю дорогу до Марселя. В Мариньяне дождь хлестал ему в лицо, но, видимо, Арлетт позвонила, потому что его встретил Жан-Мишель, в своем «ДС» с вращающимися фарами и радиотелефоном.

Он часто подтрунивал над Арлетт по поводу ее брата. Жан-Мишель был невероятно похож на месье Ту-ле-Монда из телевизионного сериала, богатого, как ходячий сейф, но всегда очень забавного. Он был рассеянным, веселым, свойским и безответственным. Щеголевато одевался и обожал всякие безделицы и технические новинки. Крупный инженер, стройный, как юноша, развлекался на пляже Аркашона, надувая детские резиновые лодки…

Жан-Мишель как-то неожиданно перешел в разряд людей среднего возраста, но по-прежнему любил порисоваться. Он не располнел, его кожу покрывал красивый загар, но он был в очках без оправы и с отросшей бородкой. Типично по-французски до смешного, он шумно ел, постоянно разговаривал с набитым ртом, курил отвратительные сигареты и пил виски перед едой, старательно считая кубики льда в соответствии с официальной антиалкогольной кампанией. Он был невероятно умен, считал, что писать письма — только понапрасну тратить время, со всеми ладил и мог с одинаковой легкостью играть в бридж со строгим мировым судьей или с шоферами-дальнобойщиками в придорожной закусочной. Он был приятно ребячлив и получал одинаковое удовольствие и от чтения справочника для инженеров, полного полезных сведений и написанного на русском языке, и от ручки с надписью «С личным приветом от Дуайта Эйзенхауэра». Его квартира в гигантском небоскребе «Супер-Тулон» потрясла воображение Ван дер Валька. Тут было больше зеркал, чем в дамской комнате отеля «Хилтон»…

Ванная комната была отделана зеленым мрамором и освещалась множеством крошечных лампочек, скрытых в отверстиях медной панели. Прихожая изобиловала всевозможными кнопками управления, но гостиная представляла собой доисторическую пещеру с громадными камнями и наверняка подлинной греческой амфорой. Войдя через неправильной формы бетонную арку, человек неожиданно оказывался в комнате, вся мебель в которой имела своеобразную зародышевую форму. Здесь были прозрачные диваны, наполненные водой, огромные грибообразные столы с фонтанами, бары, музыкальная аппаратура — последнее чудо техники — и вызывающая галлюцинации стенная роспись.

Клаудин хорошо вписывалась в интерьер: изящная гибкая женщина с платиновыми коротко подстриженными волосами, она сидела, уютно свернувшись калачиком, в кресле. От нее всегда приятно пахло, и она любила потчевать гостей разными изысканными блюдами. Ван дер Валька угощали горячими кусочками свирепых осьминогов и приготовленными с пряностями цыплятами. К этому подали греческую водку и ужасающий македонский коньяк… Гм, Клаудин устроила греческую неделю. Ему нравилось здесь: непринужденная, сердечная, бурлящая жизнью атмосфера. Клаудин напоминала бабочку. Она работала воспитательницей, в детском саду. Каждый раз, встречаясь с ними, Ван дер Вальк поражался их невероятному богатству. Да, соглашались они, сияя: до отвратительности безумно богаты, но разве это не восхитительно? И это действительно было восхитительно.

— Как там Голландия?

— Была страшно возмущена сегодня утром этими неискренними французами. — Радостный возглас в ответ. — А что будет, если я проткну этот диван булавкой?

— Я не думаю, что кто-то сумеет это сделать. Этот материал прочен, как задница слона, даже сигаретой невозможно прожечь, но можно попытаться кислотой, — сказал Жан-Мишель, готовый в ту же минуту попробовать.

— А если тут окажется голая женщина?

— О, да это часто происходит. Клаудин, голая, прыгает как мячик.

Он взял в рот что-то странное.

— Что это?

— Понятия не имею. Это что-то коммунистическое. Что-то радиоактивное из Японского моря. Так написано на баночке, — ответила Клаудин.

— Я расскажу вам, зачем я приехал, — сказал Ван дер Вальк, после того как заставил себя проглотить странные кусочки. — Я хочу знать все о битве при Дьенбьенфу.

— Бог мой. — Жан-Мишель сразу стал серьезным. — Уйма вопросов, оставшихся без ответа. Я был там незримым духом, как ты понимаешь. Мы рассчитали, что, если у Вьета сто пять артиллерийских орудий, лагерю понадобится тридцать тысяч тонн технологических материалов для защиты. Они нашли три тысячи на месте, срубив деревья. Две тысячи были доставлены по воздуху. Остальное вызвало затруднение, что было впопыхах забыто.

— Нет-нет, меня интересует не профессиональная статистика, а люди.

— Ланглэ теперь генерал, Бижар наконец тоже. Бречиньяк ушел из армии, и я вижусь с ним время от времени…

— Не сейчас, тогда.

— Тогда… все было странным тогда. Двуличие и притворство. Смотря на это с сегодняшних позиций, трудно поверить, что десять тысяч человек были брошены в ночной горшок без всякой защиты. Вьеты знали наперечет количество таблеток аспирина в пузырьке каждого… им было известно каждое орудие, каждое укрытие, каждая радиограмма. Это не имело значения, конечно — мы могли уничтожить их артиллерийским огнем в ту же секунду, как только они высунулись бы. Что поразительно — несмотря на все, мы почти сделали это. Понимаешь, в апреле, после месячной осады, Бижар высадился с тысячью парашютистами и всыпал им по первое число на «Гюгете» и «Эльяне». Тебе известно, что до последнего дня мы удерживали «Эльян»? Как только вспомню, что вызвался добровольцем прыгнуть туда!.. Надо помнить, что всех, кто побывал там, эта тема сводит с ума. Если твою женщину убил из автомата кто-то, кто был там… я (а) нисколько не удивлюсь, и (б) ты никогда его не найдешь.

— Это более или менее совпадает с моим собственным выводом, — пробормотал Ван дер Вальк, — но я должен попытаться добраться до верховий, откуда все началось, пока не смогу прийти к какому-то заключению. У меня нет оснований предполагать, что «он был там», — это моя смутная догадка. Она была в Ханое. Это известно из официальных источников. Мое первое предположение, что у нее мог быть там любовник. Ты не сумеешь припомнить кого-то, кто мог бы это знать?

— Надо подумать, — сказал Жан-Мишель несколько уклончиво. — Возможно, сумею.

— Что это значит — «возможно»?

— Эта тема сводит их с ума, как я уже сказал. Они тщательно находят объяснения тому, что делали в то время и что тогда казалось оправданным, а теперь кажется чудовищной глупостью. Они просто проглотили язык. Допустим, что твоя девушка имела любовника, допустим, что она сделала что-то безрассудное, допустим самое невероятное и предположим, что ты найдешь тех, кто знает это, — ты никогда не добьешься от них подтверждения.

— Я хочу продвигаться медленными шагами, — сказал Ван дер Вальк мягко.

— Поедем ко мне в офис утром и посмотрим, что мы сможем откопать.

— Но я не хочу терять слишком много времени в промежутках.

Жан-Мишель улыбнулся:

— Мне бы уже следовало узнать тебя, ведь начнешь копать, как важный старый барсук. Дай мне подумать. Зачем тебе на самом деле кто-то, кто был там? Может оказаться так, что этот человек руководил какой-нибудь маленькой группкой, например отвечающей за крем для ботинок, и не способен больше думать ни о чем другом. Лучше найти кого-то, кто был в Ханое. — Он потянулся за телефонной книжкой, которая пряталась под кожаной обложкой с вытисненной золотом надписью «Полное собрание сочинений современных прозаиков». Что-то бормоча, он склонился над ней, а потом снял футляр с маленького жирного кожаного поросенка, пояснив ошеломленному Ван дер Вальку: — Когда раздаются гудки, его глазки загораются: зеленый по правому борту и красный — по левому… Месье Мари?.. Это Тулон, фирма «Напряженные системы». Послушайте, месье Мари, будьте так добры, я хотел бы спросить, с вашего позволения… Это касается моего зятя, он комиссар полиции в Голландии, сейчас у меня в гостях… Дела, в некотором роде. У него есть один странный вопрос, а поскольку вы все-таки специалист, не согласились бы вы поговорить с ним… Да, конечно. Я переведу… Около семи тысяч кубометров, я бы сказал… Нет, конечно, они не могут. Без сомнения… Разумеется, пришлите документы, и я дам вам тогда ответ через сорок восемь часов. С удовольствием… Да?.. Арматурное железо? Да, я знаю. Правильно… Очень благодарен… Уф! — Он неистово курил. — Даром от него ничего не получишь и очень мало что получишь за полпенни. Старый мерзавец. Но он готов встретиться с тобой.

— Он может получить семь тысяч кубометров свежего воздуха и с меня.

— Не шути так. Он с радостью это сделает. Это забавная старая свинья, но он влиятельная персона в Марселе. Нет, не волнуйся. Я могу это сделать за десять минут. То, что я сказал «сорок восемь часов», — это ерунда. Как я уже говорил, он знает всех. Давай-ка посмотрим теперь… Ты хорошо знаешь Марсель? Знаешь Лес-Каталанс? Знаешь побережье? Примерно через два километра отсюда есть один ресторан на берегу, открытая терраса, которая называется «Ле Клоун Верт»… Будь там в десять… Низенький седой человечек. Был экспертом по материально-техническому обеспечению в Ханое.

Клаудин, эта замечательная женщина, ни слова не произнесла за целый час.  

 

Глава 13

 «ДС» Жан-Мишеля высадил Ван дер Валька среди пальм и полицейских на вокзале Тулона как раз вовремя, чтобы успеть на пригородный поезд в Марсель. Ливень не прекращался ни на минуту, так что ландшафт Прованса был представлен только грязными выбоинами и лужами, а лес выглядел так же нелепо, как Уинстон Черчилль на роликах. Марсель показался ему похожим на Ноттингем, и он вспомнил, как один его знакомый пилот, увидев древний исторический Харлем, пропитанный духом Франса Халса и Уильяма Молчаливого, задумчиво произнес: «Ну прямо как Стейнс в воскресный день». Такси доставило его на набережную. «Ле Клоун Верт» оказался бетонным блокгаузом, оформленным в мавританском стиле. Один из сотни ему подобных, разместившихся вдоль волнореза между пляжами Вьюпорт и Прадо. У черного входа ресторана выгружали из фургона картошку. Окна на фасаде были закрыты ставнями, но дверь, окруженная табличками с эмблемами туристических клубов, неохотно поддалась. Ван дер Вальк ступил на покрытый кафелем пол, который уборщица мыла шваброй.

— Закрыто, — объявила она, — и поосторожней с моим полом.

— Я знаю, — сказал он почтительно, — но я пришел к месье Мари.

— Он сзади… и осторожно с моим полом.

— Я же не умею летать. — Комиссару хотелось добавить: «И у меня нет крыльев», но она могла стукнуть его своей шваброй.

«Сзади» лежали ковры, было чисто, тихо и спокойно. Сквозь открытое в сторону моря окно вливался стойкий запах аниса и виски. На стойке бара громоздились горы грязных бокалов и ящик, набитый бутылками из-под шампанского. За венецианским окном виднелась безжизненная бетонная веранда, а за ней — темное разгневанное море, множество скал и островков, маяк Планье, замок Иф. Обшарпанный пароходик тащился в сторону Жольетт. По эту сторону окна, спокойно попивая кофе, сидел пожилой человек, читал «Монд» и не обращал никакого внимания на то, что происходило вокруг. Все должно было быть по порядку — сначала рогалик, который был так аккуратно съеден, что не осталось никаких крошек. Когда неслышными шагами подошел Ван дер Вальк, старик переключил на него все свое внимание. Газета была отложена, и широкое умное лицо, все в буграх и рытвинах, выбеленное как череп, с большими черными глазами и массивным лбом, обратилось к нему. Месье Мари не произнес ни слова, но он ждал его.

— Десять часов, — сказал Ван дер Вальк.

— Ну, тогда садитесь, месье зять.

— Я помешал вашему завтраку.

— Нет. — Полупустая чашка кофе была отодвинута в сторону, а за ней последовала и газета. Старик вынул из нагрудного кармана трикотажной шерстяной рубашки апаш, поверх которой была надета темно-коричневая вельветовая куртка, длинную сигарету с фильтром и бережно сжал ее крепкими желтоватыми зубами.

— Я не представился как положено. Ван дер Вальк, комиссар полиции.

В усталых понимающих глазах не появилось ни малейшего признака любопытства. Старик чиркнул спичкой и аккуратно зажег сигарету.

— Я в полном неведении, месье Фанфан. Чем могу быть вам полезен?

— Я хотел бы кое-что узнать о прошлом одной бывшей военной медсестры по имени Эстер Маркс, которая служила в Ханое во время Дьенбьенфу. — Ему показалось, что старик покачнулся! Вопрос шлепнулся на тарелку, как соскальзывает поджаренный омлет со сковородки. Имело ли это значение? Этот человек либо может отвечать на его вопрос, либо не может. А если может, либо станет, либо нет.

— А, Дьенбьенфу. Место фантомов и химер и необозначенных могил. Гнездо, из которого были выкрадены яйца до того, как вылупились птенцы. — Короткий, резкий, тихий смешок. — Почему вы пришли ко мне?

— Она была убита — в Голландии. Есть основания предполагать, что, перебравшись в Голландию, она хотела убежать от своего прошлого и что тень этого самого прошлого настигла ее. Понимаете, она не хотела ничего, кроме того, чтобы ее оставили в покое.

— Вы, значит, приехали в Марсель. Долгий путь вы проделали.

— О, понимаете, я думаю… насколько я могу судить… все официальные источники информации роднит то, что у всех них одна задача — не информировать никого.

Месье Мари выжидал. Какое-то время он вглядывался в море, а потом заметил: «Никому больше это не нужно» — и принялся изучать очертания замка Иф, словно раздумывая, какую предложить за него цену. Ван дер Вальк решил, что ему лучше не торопить события. В конце концов взгляд старика снова остановился на комиссаре, и месье Мари с усилием заговорил:

— В дальнем конце проспекта стоит один монумент, который наверняка не имеет никакой художественной ценности. Это Марианна в шлеме, солдаты, пушки, венки из колосьев и лавровых листьев. Посвящение — всем, кто служил в колониальных войсках. Тем, кто сложил свои головы за империю. Сколько из них оставляли Марсель, не надеясь на то, что когда-нибудь снова увидят эти скалы, этот прибой, который мы слышим и запах которого чувствуем, сидя здесь? Много крови, море крови.

«Семь тысяч кубометров», — подумал Ван дер Вальк.

— Невыразительный монумент в печальном запыленном углу. Теперь это не имеет значения, сколько людей полегло. Стало одним больше — на сей раз в Голландии.

— Похоже, это продолжает настолько волновать людей, что они предпочли бы, чтобы я не ворошил память… так же, как кого-то волнует настолько, чтобы пойти на убийство.

— Кого-то на второстепенных позициях, — сухо предположил старик. — Могу дать вам один здравый совет — всегда ищите наверху.

— Как вы.

— Да, как я.

— Вы были знакомы с Эстер Маркс? — Слова комиссара снова были встречены резким тихим смешком, похожим на кашель.

— Прекрасно ее помню. Нельзя сказать, чтобы хорошенькая, но очень пылкая.

— Что это была за девушка? Я видел ее только мертвой.

— Не считалась ни с чьим мнением, ни с какой ценой — такие и нужны империи. Хорошая девушка. — В устах старика эта банальная фраза неожиданно обрела вес.

— А что с ней случилось?

— Откуда я знаю? Наша индокитайская авантюра вскоре после этого закончилась.

— Вы так больше никогда ее и не видели?

Старик пожал плечами.

— У меня появились другие интересы. Я занялся политикой. Я снова занялся политикой, — поправился он, чтобы все было ясно.

— А вы знали, кто был любовником Эстер?

Ответ был настолько прямым и простым, что Ван дер Вальк задумался, уж не решил ли месье Мари усыпить его бдительность.

— Лейтенант Лафорэ. Симпатичный парень. Он вас интересует? Не думаю, что о нем можно сказать что-то интересное. Приятное лицо, франтоватый, лихой… немного шумноват. Похож на многих других красивых, ярких молодых людей, которые потом обычно исчезают из поля зрения.

— Он находился в Дьенбьенфу? И был убит?

— Его взяли в плен, если я не ошибаюсь. Кажется, он писал стихи. Это был романтичный молодой человек.

Месье Мари позволил себе хмыкнуть. Романтичность, с его точки зрения, явно не была положительным качеством.

— Он выжил в плену?

— По-моему, он умер, — сказал старик без особого интереса. — Вы должны понять, что мое место было совсем в другом мире, где с меня больше спрашивалось. У меня не было времени рассиживаться в барах и наблюдать за разными выкрутасами молодых офицеров, — добавил он пренебрежительно.

— Некоторые из этих молодых офицеров позднее проявили интерес к политике.

Старик, казалось, изумился:

— Не к политике, месье Фанфан, не к политике.

— Романтика, если хотите. Но вы думаете, что Лафорэ умер. По вашему мнению, он не служил в Алжире?

— Боюсь, мне нечего больше вам сказать. Эти люди пропали… из моего поля зрения. — Он встал, аккуратный и подтянутый в своей видавшей виды куртке. — Я сожалею, что мое время иногда напоминает о себе.

— Благодарю вас, — произнес Ван дер Вальк с той же официальной вежливостью.

Старик пошел нетвердыми шагами, словно почувствовал слабость в ногах, но его плечи под грубой курткой были широкими и крепкими. Шаркая, он пересек комнату. На ногах у него были мягкие шлепанцы. Он снял с вешалки теплое на вид бежевое пальто, белое шелковое кашне и черную мягкую фетровую шляпу. Когда он повернулся, чтобы попрощаться, Ван дер Вальк увидел, что у его пальто — норковая подкладка. Неожиданно месье Мари предстал перед ним совершенно в ином свете.

— Всего вам хорошего. Я надеюсь, что вы поймаете вашего убийцу, — сказал он очень учтиво.

Ван дер Вальк распахнул перед ним дверь. На улице на тротуаре стоял казенного вида «ДС», черный и блестящий. Его украшало не так много разных безделушек, как машину Жан-Мишеля, но выглядел он еще роскошнее, потому что рядом с лимузином, распахнув дверцу, стоял шофер в униформе. Машина ракетой понеслась по проспекту, в считанные секунды развив невиданную скорость. Ван дер Вальк захлопал глазами. Когда он перестал хлопать, автомобиль уже исчез из виду. Возможно, никакого месье Мари вообще не существовало, и встреча была всего-навсего плодом его воображения.

Уборщица ушла. Комиссар вернулся к бару, который встретил его тяжелой тишиной. Ван дер Вальк почувствовал, что хочет чего-то выпить, кофе, чего угодно, но вокруг никого не было. Он толкнул дверь, ведущую на кухню. На столе стояла корзина с мидиями, приятный запах шел от кастрюли с супом на плите, но ни одной живой души не было. Он прошел через кухню в буфетную, заставленную ящиками с овощами, вышел во двор, где были сложены пустые бутылки, прошел мимо мусорных контейнеров туда, где, как он видел, разгружали фургон с картошкой, но и тут тоже никого не оказалось. В этом было что-то сверхъестественное. И месье Мари был сверхъестественным тоже. Ван дер Вальк вернулся через парадный вход. Все было так же, как раньше. Ни одна призрачная рука не убрала кофейную чашку. Он огляделся. Драпировки, закрывающие бар, были наполовину раздвинуты: небольшая танцплощадка и возвышение для музыкантов в дальнем конце. За этими драпировками, несомненно, прятались корсиканские бандиты, которых звали Фернан и Деде. Большими пальцами в пятнах от никотина они пробовали лезвия своих ножей. Войди в эти туалеты, и ты никогда не выйдешь из них живым, сынок. Но всякое живое существо должно время от времени туда заходить по естественной надобности. Комиссар сдвинул шляпу набок, поднял воротник плаща, чтобы защититься от ветра, и решил отправиться в Марсель пешком. Он найдет другой отвратительный маленький бар, пусть даже битком набитый корсиканскими бандитами.

В кафе, в котором вполне реальные существа уныло стояли вокруг стола для китайского бильярда, он выпил чашку отвратительного кофе-эспрессо, вдыхая запахи пиццы и сдобного теста, и стал думать о том, что же ему делать дальше…

Ни к чему было беспокоиться и заказывать по телефону такси; он лучше пройдется. Его нога, несмотря на отвратительную погоду, нисколько его не беспокоила — может, это было каким-то знаком? Комично, что такой предположительно разумный, логически мыслящий человек, как полицейский — а он был голландским полицейским, твердо стоявшим на земле, — вдруг стал суеверным. Но как комиссар Мегрэ, который постоянно пил один и тот же напиток на протяжении всей книги, Ван дер Вальк иногда чувствовал себя заложником судьбы. Увы, приходилось принимать предопределенные судьбой маленькие испытания и дискомфорт, принимать терпеливо, покорно, стойко. Дождь заливал Марсель — ну и пусть. И дул неистовый ветер, а не мистраль, который разгонял облака и паутину и заставлял лодки танцевать в солнечных лучах на сверкающих бриллиантами волнах. Отвратительный голландский ветер, набрасывающийся из-за угла, срывающий шляпу и швыряющий ее в гавань с разорительностью разгулявшегося пьяницы, не ведающего, что он творит. Очень хорошо. Пусть себе дует. А ему как-то надо преодолеть все эти милые крутые холмы, и он ни черта не понимает. Ладно, ладно. Он медленно, но упорно шел назад, мимо высоких жилых домов с пожелтевшими облупившимися фасадами, мимо небольшого, стиснутого со всех сторон этими домами парка, в глубине которого, в огромном мрачном здании медицинского факультета, готовили подающих надежды дантистов, наверняка поглядывавших на открытое всем ветрам море — приятный способ забыть про зубы. Мимо опустевших казарм иностранного легиона с зевающим во весь рот часовым, мимо старого форта и нового туннеля, мимо потрепанных рыбачьих лодок, выстроившихся вдоль берега до самого углового причала. И вдруг его ноги отказались нести его дальше, пока он не подкрепится. Он плюхнулся на стул в каком-то полутемном баре, который после полудня будет забит проститутками, а сейчас приятно пуст, задрал ноги кверху и взял себе горячего рома с лимоном.

Узнал ли он что-то? Сказали ли ему что-то такое, что могло бы ему помочь? Как могло случиться, что месье Мари, который «знал всех», мог вспомнить так ясно и с такой точностью какую-то заурядную девчонку в толпе других таких же девчонок, молодого офицера среди тысяч таких же? И другие девушки были веселыми и хорошенькими, и другие молодые люди были симпатичными, храбрыми, франтоватыми — и другие были теперь мертвы. Уж не ловчил ли он? Да нет, какая ерунда. Ведь это Жан-Мишель вспомнил про старика, который просто был «шишкой» местного масштаба — бывшего офицера разведки со способностями к муниципальной деятельности. Этого старика с хорошей памятью на лица, который был достаточно умен, чтобы расстаться с армией до алжирских событий. Возможно, он, по чистому совпадению, имел какое-то отношение к ДСТ. Подумав об этом, Ван дер Вальк пожал плечами и разразился смехом, после чего бармен, протиравший бокалы, спросил его, не хочет ли он выпить еще. Да, весело согласился он. Он хочет. Плевать ему на этот ДСТ и эту маленькую, но запутанную интригу, поскольку, насколько он знал, Эстер Маркс и сама могла быть из ДСТ. Ему это безразлично. Он собирался действовать дальше и выяснить, кто убил ее, даже если у него уйдет на это полгода.

И все-таки ему, пожалуй, хотелось бы, чтобы кто-то неожиданно сказал: «Не возражаете, если я сяду за ваш столик?» — и оставил после себя на столе кусочек сахара с надписью «Комната 405». А в комнате 405 он бы обнаружил изысканное восхитительное существо с взъерошенными шелковыми волосами и ласковой улыбкой. Он был бы очень доволен. Черт возьми, его бокал был пуст, и он сидел здесь, предаваясь фантазиям. Он попросил еще рома и телефонный справочник.

Он старался представить себе этого лейтенанта Лафорэ, которого месье Мари считал убитым. Как бы это узнать? Да очень просто, позвонив в военный округ или в префектуру. Если существовала договоренность хранить джентльменское молчание об Эстер Маркс в старых добрых официальных источниках, распространялось ли это на ее бывшего дружка, который пописывал стишки и был немного не от мира сего? В Алжире некоторые из таких романтиков додумывались до своеобразных идей.

Можно было пойти и сесть в поезд и купить бутылку шампанского для дружески расположенного полицейского, этого честного человека, который не хотел, чтобы его оставили в дураках. А можно было вернуться в Тулон и снова отведать потрясающих блюд Клаудин.

Ван дер Вальк встал и слегка покачнулся. С утра пораньше он выпил подряд три большие порции рома на голодный желудок. Он решил, что немного пьян. Вспомнился афоризм месье Мари: «Всегда идите наверх». Бармен дал ему телефонный жетончик.

— Мне нужен коммутатор Тулона… начальник службы. Полиция!

— Подождите, пожалуйста. Какой ваш номер?

Ждать почти не пришлось: чудеса, да и только.

— Доброе утро. Полицейское управление! — Должно быть, это три порции рома давали о себе знать. — Мне нужно военное ведомство, седьмая армейская группа. Я не знаю ни номера, ни адреса, ничего больше. Мне нужно, чтобы вы соединили меня персонально с генералом. Без всяких секретарей. Я говорю по приватному номеру в Марселе. Не будете ли вы любезны дать мне прямую линию? Я подожду.

В трубке были слышны чиновничьи препирательства с военной администрацией, протесты, слова: «Полицейское управление Марселя» — он уже и сам почти поверил в это. Бормотание прекратилось, наступила мертвая тишина. Он уже подумал, что связь прервалась, как вдруг очень близко и ясно услышал холодный и резкий голос:

— Полковник Кассаньяк.

— Мой полковник, сожалею, что меня по ошибке соединили с вами. Мне нужен был лично генерал.

Дикое ворчание, серия лязгов. Слабый сухой голос, очень четкий, очень высокомерный.

— Капитан Лемерсье. — Проклятый адъютант…

— Мой капитан, я уже сказал и имею честь повторить — это персональный звонок.

— Изложите свое дело, пожалуйста.

— Генерал на месте или нет?

— На месте, но я, к сожалению, вынужден проявить настойчивость… ваша фамилия и звание, пожалуйста.

— Ван дер Вальк, дивизионный комиссар, криминальная полиция, город Амстердам.

— Мне сказали — Марсель.

— Я звоню из Марселя — ошибка не велика.

Он мог с таким же успехом сказать «Марсель», как и «Амстердам»! Но это было место, о котором они слышали. Он так сжимал телефонную трубку, что у него заболела рука. Он глубоко вдохнул, немного разжал пальцы и подумал: погибать так погибать.

Голос в трубке назвал имя, тихо, но различимо даже по телефону.

— Мой генерал, — произнес Ван дер Вальк и проглотил подступивший к горлу ком.

— Да? — Было давно известно, что этот человек не терпел кретинов, но настолько владел собой, что не показывал раздражения, даже разговаривая по телефону со слабоумными.

— Вам известны мои полномочия. — Он вдруг забыл, что хотел сказать. Будь неладен этот ром.

— Полагаю, что это вопрос жизни и смерти. — Он произнес это так, словно с разными истеричными людишками из Амстердама ему приходилось сталкиваться ежедневно.

— Только смерти.

— Я слушаю.

— Я не сомневаюсь в том, что вы знаете всех офицеров, которые находятся или находились под вашим командованием.

— Я тоже не сомневаюсь. Кто вас интересует?

— Лейтенант Лафорэ, северо-западное оперативное соединение, Ханой, март 1954 года.

На мгновение воцарилось ледяное молчание.

— Лафорэ вы, кажется, сказали.

— Да.

Пауза длилась не более двух секунд, которые показались бы лыжнику, мчащемуся с горы, чертовски долгими.

— Сожалею, но ничем не могу вам помочь.

Ван дер Вальк снова стиснул трубку:

— Да нет, мой генерал, можете.

— Что дает вам право усомниться в моих словах?

— Женщина по имени Эстер Маркс, которую нашли убитой три дня назад и чью смерть расследует мой отдел.

— Пришлите письменный запрос. Я рассмотрю его лично.

— Нет, мой генерал. Письменные запросы никогда не рассматриваются, особенно такие, как этот.

— А вы пробовали? — Унылый вопрос.

— Пробовал. — Унылый ответ.

— Послушайте, — произнес голос, очень медленно и очень холодно. — Я не могу разговаривать с вами… вы понимаете это?

— Да, понимаю.

На этот раз молчание длилось полных пятнадцать секунд, на протяжении которых пятнадцать литров пота медленно сползло по спине Ван дер Валька с лопаток к брючному ремню.

— Откуда вы звоните?

— Из Марселя.

— Очень хорошо. Слушайте внимательно. Направляйтесь в юридический отдел. Спросите полковника Вуазена. Вам дадут заполнить анкету. Вы напишете свою фамилию и должность, что будет проверено. А потом вы напишете, что я с вами разговаривал. Это все. Не приходите сюда. Я не приму вас.

В трубке все стихло. Ван дер Вальк остался стоять дрожа.

— Вы закончили разговор, Марсель? — спросил безразличный голос.

— Да, спасибо, — сказал он и нетвердой походкой пошел к выходу.

— Вы звонили по междугородной связи? — спросил бармен. — Вам придется подождать немного, пока мы узнаем стоимость разговора. Вам повторить?

— Сами пейте, — сказал Ван дер Вальк, отирая бледный влажный лоб, — но дайте мне еще пару жетонов. У меня местный звонок.

Военный округ Марселя был забит призывниками-остготами.

— Юридический отдел? Какой юридический отдел?

— Тот самый, который скоро будет готовить ваш трибунал.

— А, вы имеете в виду юридический отдел? Он в Клермон-Ферране.

— Спасибо. Только скажите, как мне связаться с Иностранным легионом.

— О, вы можете сделать это в Клермон-Ферране. Или здесь, разумеется, — с готовностью прозвучало в ответ.

— Это полиция, — взревел Ван дер Вальк. — Шутить будете с девочками, когда вернетесь в свою деревню.

— Нет-нет, это правда в Клермон-Ферране. Там находится все юго-западное командование.

Теперь он никак не мог вспомнить номер телефона Жан-Мишеля, хотя знал его наизусть.

— Алло.

— Слушаю.

— Все закрутилось быстро. Слишком быстро. Я усталый пожилой человек.

— Этот старый несносный Мари помог тебе хоть в чем-то?

— Невероятно. Я нырнул за шестипенсовиком, а натолкнулся на римскую галеру… или какую-то еще затонувшую чертову штуковину, тем не менее она метров восемьдесят длиной и полна трупов.

— Похоже, что ты слегка пьян.

— Больше, чем слегка…

— Мило, — произнес сочувственно Жан-Мишель. — И что собираешься делать?

— Еду в Клермон-Ферран.

— Боги, да ты в себе ли?

— Нет, я совершенно серьезно. По здравом размышлении, как ты думаешь, я смог бы там переночевать?

— Думаю, да. Тебе нужен твой чемодан? Ничего сложного, я могу прислать его туда. Оставлю для тебя в камере хранения.

— Но ты должен извиниться от моего имени перед Клаудин.

— Нет-нет, она будет довольна, услышав о затонувшей галере. Но позволь спросить тебя напрямик — ты направишься в джунгли вечером, а что ты делаешь сейчас?

— Собираюсь съесть чертовски большой обед. После чего, вероятно, пойду в кино. Дождь льет и льет, проклятый. Потом добреду до одного из тех отелей, которые снимают на полчаса, и завалюсь спать.

— А потом последует чертовски большой ужин. Послушай, мы с Клаудин приедем и поужинаем все вместе, а ты расскажешь о галере, если это, конечно, не государственная тайна. Мне любопытно узнать о старине Мари; он коварен, как рысь… и мы отвезем тебя к поезду и отправим. И твой чемодан — тоже.

— Ради бога, только напомните мне, чтобы я не забыл купить копченого гуся.

— Встретимся в семь на Сэркоф… вели хозяину борделя разбудить тебя.

— Понял.

Теперь чертовски большой обед.

— Можно найти здесь где-нибудь местечко, чтобы поспать пару часов, или проститутки все оккупировали?

— Благодарю вас. — Бармен убрал в карман щедрые чаевые. — Я все улажу с проститутками. Вы американец? Знаю, вы журналист.  

 

Глава 14

 Он плотно пообедал. Съел барабульку, печень которой подали отдельно на кусочке жареного хлеба, потом деликатес, поджаренный на гриле, — все это были рыбные блюда, но ведь он же находился в Марселе. Пришлось выложить за это немалую сумму и отнести ее к непредвиденным расходам.

Он почувствовал себя несравненно лучше, и ему захотелось выкурить большую сигару. Все имевшиеся здесь сигары оказались недостаточно большими, и ему пришлось отправить мальчишку за кубинской. Какая потеря чувства собственного достоинства, подумал он, пристально рассматривая массивную чашу для пунша, запертую в отвратительном алюминиевом ящике, подобно тому как он сам был заперт в аэроплане. Он достал чашу, скорее из сожаления, чем из жажды наслаждения.

— Что-то не так? — тревожно спросил метрдотель. Но он не хотел задевать их чувства.

Получив сигару, Ван дер Вальк погрузился в размышления. Он был убежден теперь, что, попав в некое магнитное поле, приближается к какой-то трагедии. Не к драме, тут не было ничего драматического. Эстер Маркс имела отношение к одному солдату, и он знал теперь его имя, и знал, что было что-то такое связано с этим солдатом, услышав о чем генералы застыли на месте. А сам он… был самым маленьким из актеров, исполнявших эпизодические роли, с незначительной репликой в последнем акте. Поскольку первый акт, безусловно, был сыгран в Дьенбьенфу. Кульминацией второго стала смерть Эстер. Ван дер Вальк был задействован только в последнем акте, но не исключено, что он выбран в качестве именно того маленького подшипника, с помощью которого тяжело крутились колеса, и что в ближайшем будущем следовало ожидать трагедии, которую он не в силах предотвратить.

Прихватив сигару, он направился в отель, который для него подыскали, потому что теперь ему нестерпимо хотелось лишь одного — спать. Все проститутки, только что вставшие с постелей, были свежими и кокетливыми.

— Только посмотрите на него, — хихикали они, увидев его огромную сигару.

— Потом, девочки, потом. — Он чувствовал себя словно какой-то барон, осматривающий последнюю партию судомоек. Ну и ну, относить расход за получасовые отели на казенный счет — начальнику контрольно-финансового управления вряд ли это понравится.

Он проснулся, когда начало темнеть. Марсельцы спешили по домам. Водители производили адский шум, пользуясь запрещенными гудками, и высовывались из окон, чтобы обругать друг друга. Ох уж эти французы! Как это сказал министр… «лучшее и худшее»… что-то вроде этого. Он был недалек от истины. И в отношении войны то же самое: их самые эффектные и драматические победы чередовались с катастрофами, такими нелепыми, что немыслимо было представить их где-то еще. Французы делали из них культ, равнодушно относясь к битвам, которые легко могли закончиться как победой, так и поражением, Ваграм или Ватерлоо — какая разница? Но они просто лелеяли свои беды: Агинкорт или Павию. В Дьенбьенфу соединились слава величественного боевого подвига, совершенного в немыслимых обстоятельствах (вроде переправы через Березину) и страшное поражение. Что же произошло там с лихим молодым лейтенантом Лафорэ, который писал стихи? Услышит ли он правду от генерала Вуазена? Какого-то военного педанта, без сомнения, адвоката в форме и при медалях, который на листке пыльной пожелтевшей бумаги мог низвести любую драму до уровня обычного события? Это было, подумал Ван дер Вальк с налетом грусти, вполне вероятно.

В Клермон-Ферране шел снег, хотя декабрь еще не наступил. Ван дер Вальк никогда еще не бывал в Оверне. Высокое плато, глубокомысленно сказал он самому себе, спасибо Господу и Арлетт за крепкие ботинки и лишний пуловер. Центральный французский массив, огромное древнее плоскогорье потухших вулканов, голые конусообразные вершины, раскаленные летом и кишащие волками зимой. Несомненно, он узнал бы все это от Рут.

Удручающее желтое небо и темно-серая слякоть под ногами вполне соответствовали его задаче. Нужно было проделать некоторую детективную работу, чтобы разыскать этот юридический отдел. Как во всех французских провинциальных городах, здесь были узкие проходы между высокими глухими стенами, серые фасады с закрытыми ставнями, чудовищные здания в отвратительном мрачном стиле середины девятнадцатого века. Юридический отдел, без сомнения полный начальников военной полиции, военных прокуроров и один Господь знает, каких еще стервятников, размещался в одном из этих зданий, которое могло оказаться лицейским корпусом 1880-х годов и носить имя Альфонса Доде или Проспера Мериме. Но вахтер неожиданно оказался человеком необыкновенной учтивости, что тоже встретишь только во Франции.

— Будьте любезны, скажите мне, пожалуйста, здесь ли находится офис полковника Вуазена? — спросил Ван дер Вальк ровным голосом. Он был готов к тому, что в ответ его направят в четыре других здания, в каждом из которых ему скажут, что никогда и слыхом не слыхали о полковнике Вуазене, не выбирая при этом выражений.

— Вы хотите встретиться с полковником Вуазеном? Нет ничего проще. Однако сегодня такая отвратительная погода… почему бы вам не оставить свое пальто здесь, у батареи, чтобы оно просохло?

— С большим удовольствием.

— Так входите… погрейтесь, пока я свяжу вас с полковником Вуазеном.

Очень похоже на какое-нибудь французское сельское почтовое отделение. Кактусы в горшках, запах радиаторов отопления и лукового супа, множество казенных бланков и поиск куда-то запропастившихся печатей. В пепельницах полно окурков и обрывков бумаг; на электроплитке стоял почерневший эмалированный кофейник; замызганный старый плащ и зеленоватый берет сушились рядом. Возле телефонного коммутатора стояла жестяная банка из-под мастики, в которой лежали кусочки проволоки и три пары плоскогубцев. Ван дер Вальк с удовольствием грелся.

— Так, посмотрим. Полковник Вуазен… он ведь ждет вас?

— Сомнительно. У меня не было определенной договоренности.

— Не беспокойтесь. Он не занят сегодня. Ваша фамилия?

— Ван дер Вальк.

— Хорошо, хорошо. — Вахтер приник к трубке. — Мой полковник, месье Ван дер Вальк… нет, иностранный джентльмен… да, мой полковник. Да, мой полковник… Полковник Вуазен просит вас оказать ему любезность, подождать четыре минуты, и он с удовольствием примет вас. Нет-нет, действительно так… раз он говорит четыре, он имеет в виду ровно четыре. Не то что некоторые. Джентльмен. Может быть, хотите чашечку кофе… боюсь только, не остыл ли он немного?

— С удовольствием, спасибо.

Горький и мутный, но по-настоящему крепкий кофе с почти таким же крепким ромом принес ему облегчение. Волосатый старик следил за ним с одобрением.

— Вы не обидитесь? — спросил Ван дер Вальк, сжимая в руке пятифранковый банкнот.

— Мой дорогой месье, во Франции никто никогда не обижается, когда ему предлагают деньги. Позвольте мне теперь объяснить вам, куда идти: вверх по лестнице, на второй этаж, а там повернете налево. Не первая дверь — это чулан, — а следующая. Номер 29. И я вас сердечно благодарю. Могу я еще чем-то вам помочь?

— Что за человек полковник?

— Он? Очень славный, — сказал вахтер без запинки. — Очень вежливый и терпеть не может доставлять кому-либо беспокойство.

Основательно подкрепившийся, комиссар довольно легко преодолел ступеньки и без проблем миновал чулан. Надпись гласила: «Постучите и войдите». Он так и сделал.

Просторная комната с голыми стенами. В комнате нет ничего, кроме унылого бюро, поставленного под углом к окну так, чтобы освещение было оптимальным. Вдоль стен — простые некрашеные полки, заставленные серыми картонными папками. За столом сидел крупный мужчина с коротко стриженными седыми волосами и в очках в золоченой оправе. Приветствуя вошедшего, мужчина снял очки и встал. На нем был скромный серый костюм. Полковник раздался в поясе, как все мужчины среднего возраста, которые в молодости занимались спортом, но в военной форме смотрелся бы неплохо. Правый рукав его костюма был засунут в карман пиджака; широкое выбритое лицо было приветливым и умным. И Ван дер Вальк нисколько не удивился тому, что старый вахтер ничего не преувеличил, стараясь угодить ему. Приятный человек.

Но суровый: голос низкий и красивый, но каждый слог произносит четко, весомо и резко. Анри Матисс, режущий ножницами бумагу.

— Доброе утро. Проходите. Садитесь, пожалуйста. — Он, естественно, подал левую руку. (Этот человек не говорил избитых фраз типа «Чем я могу вам помочь?») — Мне говорил о вас генерал. Вы ему звонили, как он мне сказал. Вы — офицер полиции… из Амстердама, как я понимаю? Вы не примете за недружественное проявление, если я попрошу вас показать документ, удостоверяющий вашу личность?

Ван дер Вальк порылся в карманах и извлек свои документы.

Полковник Вуазен снова надел очки и проявил заметную ловкость, действуя одной рукой. Он собрал бумаги вместе, придвинул их к себе, поднял и учтиво протянул владельцу. Без всяких затруднений он снял колпачок с ручки и сделал короткую запись мелким почерком в лежащем перед ним блокноте.

— Месье комиссар, генерал обязан был принять скорое решение, располагая очень скудной информацией. Это его работа. Моя обязанность — подробно изучить представленное мне дело. Не будете ли вы добры детально изложить ваш вопрос?

— Пять дней назад одна молодая женщина по имени Эстер Маркс была застрелена в своей квартире в Голландии. Я — офицер, отвечающий за расследование этого убийства. Она была замужем за сержантом голландской армии, их брак был заключен во Франции. Он служил здесь в войсках НАТО, а она была военной медсестрой. Сбор рутинной информации у различных здешних властей высветил только один факт, и он, естественно, очень извращенный. В то время, как что-то, без сомнения, известно об этой женщине — может быть, что-то постыдное или даже дурное, а возможно, и криминальное, — очевидно и явное нежелание говорить об этом. Это первое.

Меня посетил представитель ДСТ, а возможно, СДЕСЕ — не всегда можно понять разницу. Убийство этой женщины было совершено чисто, с помощью автоматического оружия. Можно предположить, что это убийство было политическим. Визит сюда убедил меня, что это не так. Это второе.

Оба соображения были тут же коротко и аккуратно записаны.

— Один из тех, с кем я беседовал, поняв, что меня не удовлетворит та скудная информация, которую мне выдают, Дал мне дружескую неофициальную подсказку… намек на то, на что я мог бы рассчитывать. Есть некая туманная связь этой женщины с Дьенбьенфу. Случилось так, что моя жена — француженка. У нее есть родственники на юге Франции, некоторым из них довелось воевать в Индокитае… и в Алжире. Ее мысли и реакция возбудили мое любопытство. Это третье. Четвертое — вскоре после замужества у этой женщины родился ребенок, в свидетельстве о рождении которого значится: «Отец неизвестен».

Я приехал в Марсель, чтобы поговорить с некоторыми из родственников моей жены. Послушавшись разумного совета, я встретился с одним человеком, который сказал мне без утайки, что Эстер Маркс действительно служила в Индокитае в 1954 году и состояла в связи с неким молодым офицером. Мне показалось естественным обратиться к властям за информацией об этом офицере. Тем не менее я почувствовал, что что-то замалчивается, когда затрагивается вопрос о войне в Алжире. Комментировать это не входит в мои обязанности.

Вуазен холодно кивнул.

— Среди всех советов, которые я получил, один был особенно ценным, — продолжал Ван дер Вальк ровным официальным тоном. — Обращаться, когда надо что-то узнать, на самый верх. Общеизвестно, что главнокомандующим 7-й группы был офицер, отличившийся во время защиты Дьенбьенфу. Офицер с абсолютно безупречной репутацией. Поразмыслив, я позвонил ему. Результатом стало то, что я представлен вам, мой полковник, и теперь вы знаете столько же, сколько я сам.

— Теперь мне понятнее, почему вы сделали этот… неожиданный… телефонный звонок. Довольно смелый поступок.

— С точки зрения тех, кто знает генерала? Согласен, мне потребовалась вся дерзость, на какую я только был способен.

Вуазен не улыбался. С другой стороны, разгневанным он тоже не выглядел.

— Эта дерзость — коль скоро вы сами употребили это слово — была, без сомнения, большим нарушением протокола. — Нельзя было понять, позабавило ли это его. — С точки зрения тех, кто знает генерала, — пауза, — это был, возможно, расчетливый шаг.

— Я не знаю его, — ответил комиссар с сожалением. — Скорее я думал о том, что ко всему изложенному в письменном виде относятся с осторожностью… да вы сами прекрасно понимаете это, мой полковник.

— Да, безусловно. Вам есть что добавить?

— Возможно, то, что в моем положении важно не допускать промедления. Мне предстоит вести расследование уголовного преступления. Эта женщина… поскольку я не могу больше уберечь ее, мой долг ее защитить.

Полковник Вуазен какое-то время переваривал эту фразу, изучая ее под разными углами зрения.

— Да, — сказал он наконец. — Ваш долг, безусловно, задать некоторые вопросы. Моим долгом будет ответить на некоторые из них. На остальные… Что ж, вы вправе прозондировать. Если я не ошибаюсь, вы хотели бы побольше узнать о лейтенанте Лафорэ… Я не спрашиваю вас о том, каким образом вам стало известно это имя. Скорее всего, вы не захотите мне сказать этого. Но ответьте, что дает вам основания предполагать, что мужчина, служивший в 1954 году в войсках за рубежом, имеет какое-то отношение к смерти какой-то женщины в Голландии?

— Тот военный в Голландии, — последовал тяжелый ответ. — Хороший человек, честный человек. Он предложил этой женщине выйти за него замуж, что было в некотором роде донкихотством, и он — сказать «бросил вызов» было бы слишком сильно — сделал это вопреки официальному неодобрению своего начальства. Это был первый сигнал о том, что что-то должно было быть известно о ней. Он человек трудолюбивый, конформист, исполнительный, не отличающийся особым интеллектом. Но однажды он совершил отчаянно смелый поступок, в Корее, и был награжден за это. Я думаю, что это была другая вспышка открытого неповиновения, некое лихое «Черт побери!». Возможно, я ошибаюсь. Но женщина была беременна. Зная об этом, он предложил ей выйти за него замуж. Зная об этом, она приняла его предложение. Вывод ясен: она не могла или не захотела выйти замуж за отца ребенка. Она пошла даже на то, чтобы очернить себя, заявив, что не знает, кто отец.

— А разве такое не может быть правдой? — тихо спросил Вуазен. — Разве у нее не могло быть нескольких любовников? Не начали ли вы с лейтенанта Лафорэ потому лишь, что это было первое имя, которое донесли до вас слухи?

Не очень язвительно. Самое большое — полуязвительно. Но Ван дер Вальк был задет.

— Боюсь, что вы сочтете мой последний довод неубедительным, — мрачно сказал он.

— Это я сам решу, — произнес полковник таким тоном, которым, вне всякого сомнения, разговаривал с солдатами, совершившими ограбление, изнасилование или дезертирство, а потом утверждавшими, что у них, видимо, было помрачение ума.

— Этот ребенок… случилось так, что тот голландский военный, о котором мы говорили, не имеет возможности смотреть за девочкой, хотя и готов это сделать. Его семья, похоже, возражает… Как бы то ни было, я решил взять на себя ответственность и приютить ребенка. Моя жена присматривает за ней. Я, кажется, сказал, что моя жена — француженка. Девочку приучили думать, что она — француженка и что этот человек — не ее отец. Похоже, так решила Эстер. У девочки на берете — военная кокарда 313-й бригады. Я не придал этому особого значения, подумал, что у военной медсестры могло быть несколько таких сувениров.

— Лейтенант Лафорэ, — последовал сухой ответ, — не служил в Иностранном легионе.

— Возможно, и нет, — согласился Ван дер Вальк. — Это красный берет. Моя жена шутки ради надела его на девочку, надвинула ей на лоб и сказала… пошутила не подумав: «Вот теперь ты — парашютист-десантник». Самое интересное, что девочка вдруг расплакалась и заявила: «Моя мама так мне всегда говорила».

Наступило долгое молчание. Наконец Вуазен прервал его:

— А вы интересный человек, комиссар. Вы голландец?

— Чистокровный.

— Вы описали этого военного… этого голландского военного… как спокойного, флегматичного человека, какими мы обычно и считаем голландцев, насколько знаем их. Вы обратили внимание на две вспышки донкихотства, как вы выразились, которые пролили свет на характер этого человека. Вам не приходило в голову, что двумя вспышками аналогичного поведения вы пролили свет и на себя… в моих глазах?

— Не приходило, — смущенно сказал Ван дер Вальк, — хотя теперь приходит. В каком-то смысле. Будете ли вы удивлены тогда, если я скажу, что мне показалось, будто я узнал кое-что об этой женщине по характеру своей жены? А теперь вы говорите мне, что я напоминаю вам ее мужа?

— Может быть, закономерно, что вы решили приютить этого ребенка — если вы позволите мне ответить вопросом на вопрос. — Снова повисло долгое молчание. — Я расскажу вам о лейтенанте Лафорэ, — сказал наконец Вуазен.

Он полез в карман и вытащил пачку сигарет «Крейвен». Протянул комиссару, услышал отказ, извлек одну сигарету и зажег ее, чиркнув старой американской зажигалкой «Зиппо».

— Северо-западное оперативное соединение — контрактник, выражаясь армейским языком. Странно наивное, не правда ли, это армейское мышление? Кажется, никто не заметил, что официальное предназначение гарнизона в Дьенбьенфу было одновременно и комичным, грубо говоря, и зловещим?

Он затянулся, стряхнул пепел, мгновение смотрел на горящий кончик сигареты и продолжил своим ровным, стальным голосом, отрывисто произнося слова:

— Первое, что следует знать, — это то, что не существует никакого лейтенанта Лафорэ. Он был уволен из армии в тот год, когда Эстер Маркс вышла замуж. Я подготовил бумаги. Здесь, если хотите, кроется причина того, почему это имя показалось знакомым вашему осведомителю. Она совершила поступок, который вызвал скандал. Она стреляла в него.

Ван дер Вальк еще отчетливее ощутил себя актером, исполняющим эпизодическую роль в последнем акте. 

 

Глава 15

 — Она стреляла в него, — повторил Вуазен. — Ее привлекли к суду, но трибунал, тщательно взвесив все факты, пришел к заключению, что она совершила это в целях законной самообороны. Понимаете, все свидетели находились в армии. Это было, — бесстрастным тоном кончил он, — в известной степени тяжелой судебной ошибкой.

— Вы хотите сказать, что дело было замято. Это должно было быть замято.

— Полноте, комиссар. Вы используете уничижительную формулировку применительно к законной процедуре. Это был гражданский трибунал с, уверяю вас, энергичным обвинителем, так же как компетентными судьями. Только не подумайте, что речь идет о коррупции. Нет. Но все свидетели были лжесвидетелями, что правда, то правда.

— Как… они лжесвидетельствовали против собственного товарища?

— Они все сошлись во мнении, что он был очень пьян… все произошло в баре. Что он размахивал пистолетом, что она храбро отняла у него пистолет, что он спьяну сопротивлялся и был ранен в процессе последовавшей борьбы. Владельцу бара было сказано очень ясно, что, если он выразит хотя бы малейшее сомнение по поводу утверждения французских офицеров, его бар взлетит на воздух… вместе с ним самим. Это происходило тогда — да, совершенно верно, — когда одна улица в Алжире была известна в народе как Улица бомб. Видите, комиссар, я рассказываю о вещах, которые делают мне мало чести. Позже вы поймете, что в решении, которое пришлось принять генералу, он руководствовался соображениями, как лучше защитить честь армии. Тем не менее это не первое подобное решение им принятое.

Ножницы замелькали быстрее.

— А как же их товарищ?

— Вам знакомо французское оскорбительное выражение «фальшивый друг»?

— Да.

— К Эстер Маркс относились как к товарищу. Помните, вы должны помнить, поскольку это публиковалось под крупными заголовками, что Женевьева де Галард была награждена в Дьенбьенфу орденом, заимствованным у офицера парашютно-десантных войск? Эстер там не было. Но она выполнила ту же работу и была готова сделать это снова. Она сделала все возможное, чтобы быть вместе со своим любовником в Дьенбьенфу. На этот счет ходят легенды. Я слышал их, но не могу ручаться за их достоверность. Я не бывал там и никогда не встречался с Эстер. Она, безусловно, была необузданным человеком. Она была опытной парашютисткой. Что касается меня лично… мой Индокитай — это конторы Сайгона. Я никогда не видел горного региона. — Уж не нотка ли сожаления прозвучала в его голосе?

— Однако… значит, Лафорэ совершил что-то неблаговидное? В чем заключалась его вина?

— Он дезертировал… перед лицом врага. Тем не менее его не расстреляли за это.

— А она… ребенок родился у нее только спустя несколько лет… О господи… вы хотите сказать, что она этого не знала. А потом узнала.

— Вы попали в точку. Никто не знал. Несколько опорных пунктов, в особенности расположенных по периметру лагеря, были захвачены и так и не отбиты снова. Офицеры и солдаты объявлены пропавшими без вести. Очень долго после этого не было известно, попали они в плен или были убиты. И никогда не выяснилось, умерли ли некоторые от ран или во вражеском плену. Не исключается, что все пали духом перед лицом врага. Существует легенда, что один из офицеров на «Беатрис» запросил пощады. Это было опровергнуто как вьетнамская пропаганда.

— Что-то в вашем тоне, мой полковник, говорит мне, что вас не вполне удовлетворяют легенды о Дьенбьенфу.

— Это неуместное заявление.

— В таком случае прошу меня простить.

Вуазен встал, подошел к окну и какое-то время постоял там, прежде чем снова повернуться к Ван дер Вальку. Выражение с лица на фоне окна было непроницаемым.

— Я юрист. Я изучал уголовное право, но я также знаком с современными концепциями. Вот вы, например, знакомы с понятием «криминальный брак»? Существуют два участника преступления: преступник и жертва, связанные тем, что называют браком. Если, к примеру, кто-то намеревается ограбить старушку, а старушка кричит и бурно протестует, так что человек этот, испугавшись, бьет ее чем-то попавшим под руку, чтобы заставить замолчать — и убивает. Тяжкое убийство, не так ли, и к тому же совершенное в состоянии похмелья. Однако явно виновата сама старушка. Я привел простейший пример, в котором участвовали двое почти слабоумных людей. Но в большинстве кровавых преступлений выявляется такая же странная связь между преступником и его жертвой. — Его голос не стал теплее, но Ван дер Вальк закинул ногу на ногу и устроился поудобнее, почувствовав, что перед ним как будто две разные личности: профессионал, высказывающийся на интересующую его тему, и человек, пытающийся оправдать себя. — Мы — приверженцы юридических формул и незыблемых принципов. Военное право… Вы, комиссар, встречаетесь со многими людьми, формально, возможно, с уголовниками. Суды с готовностью принимают смягчающие обстоятельства, которые вы приводите. Вы не связаны такими понятиями, как «нарушение долга» и «воинская честь», поскольку гражданское общество более свободная формация, более меркантильная, более быстро реагирующая на малейшее ущемление свободы или удар по карману. В то время как загадочное понятие военной чести делает почти все наказания зависящими от стечения обстоятельств, за исключением двух самых больших предусмотренных законом мер: смерти и освобождения от должности, обе из которых равносильны бесчестью. Он был строго наказан. Лишен всех наград и уволен из армии. Но наказан справедливо.

— Никто, кроме Эстер, не собирался застрелить его?

Вуазен строго посмотрел на него:

— Смею утверждать, что вы слышали, что Ланглэ в Дьенбьенфу решил применить артиллерию против толпы дезертиров, получивших прозвище «Крысы Нам-Юма». Но он не сделал этого. Осмелюсь сказать, что Эстер Маркс испытывала некоторую жалость, стреляя в него.

— Она стреляла в него до… или после того, как стало известно о его дезертирстве?

— До. Не знаю, откуда она получила эту информацию. Возможно… наверняка даже… от самого Лафорэ. Бедняга… понимаете, он же очистился от этого. Его соратники-офицеры обнаружили его в руках вьетнамцев. Вьетнамцы, похоже, сами не осознали всего. Было немыслимо представить, чтобы офицер парашютно-десантных войск мог дезертировать. Сообщив вам так много, — его голос не изменился, — я могу сказать также, что многие вынуждали меня снять обвинение в дезертирстве, заменив его участием в мятеже. Я отказался, естественно. Только позже появилось некое негласное соглашение считать, что Лафорэ больше не существует.

— Так он не умер? — спросил Ван дер Вальк, пораженный.

— О нет. Она стреляла в него. Но он не умер. Он понес дополнительное наказание, когда медперсонал госпиталя дал ясно понять, что предпочел бы не спасать ему жизнь. И вдобавок когда его бывшие товарищи радостно лжесвидетельствовали, подтверждая, что его любовница действовала в целях самообороны.

— А что с ним случилось?

— Откуда мне знать? Он исчез… с успехом.

— Хотел бы я позволить ему и в дальнейшем исчезнуть, — с чувством сказал Ван дер Вальк.

— Вы полагаете, что это он убил Эстер Маркс?

— Не знаю. Мне придется перевернуть все, отыскивая то, что я предпочел бы не находить. Вытаскивать на свет старую неприязнь, горечь… и несправедливость. У меня почти нет сомнений. Но в полицейских делах никогда не может быть полной уверенности. Если я знаю, что муж ее не убивал, это не позволяет мне утверждать, что ее убил любовник. Я должен найти этого человека, и думаю, что вы, вероятно, сможете помочь мне в этом.

— Я привык к незавидным ситуациям, — согласился Вуазен. — Но мне не хочется снова охотиться на человека, которого уже однажды преследовали.

— Он сейчас штатский человек, мой полковник. Он имеет право на свои смягчающие обстоятельства.

— Мечты, — резко перебил Вуазен. — Мы так мало имеем. — Он написал что-то на листке бумаги и протянул его Ван дер Вальку. — Вы начали с генерала… и я отсылаю вас снова к генералу. Генералу парашютно-десантных войск.

На листке бумаги значились фамилия и адрес на улице Сент-Доминик в Париже.

«Что ж, по крайней мере, это на шаг ближе к дому», — подумал комиссар. Это могло быть с равным успехом, например, в По…

Когда под его тяжелыми шагами заскрипел песок на последних ступеньках, Ван дер Валька встретил лучезарно улыбающийся вахтер, державший в руках его согревшийся и высохший плащ:

— Желаю вам приятного аппетита.

— Спасибо, и вам того же.

А почему бы и нет? Почему не заглянуть в какой-нибудь теплый, приветливый пивной бар, где всегда есть капуста и сосиски, и не поесть там сытно? Опустив плечи, Ван дер Вальк побрел назад к центру города по неровным мостовым древних улиц, которые были такими же извилистыми и темными, как его мысли.

Вдруг какой-то голос за его спиной произнес:

— Как насчет того, чтобы перекусить, комиссар?

Ван дер Вальк обернулся, разъяренный. Только не это проклятое ДСТ!

— Что вы ходите за мной? Я готов вас убить, — прорычал он.

— Ну что вы, комиссар! Убить человека, который только что пригласил вас на обед?

— Да.

— Ну хорошо, тогда я плачу за обед. — Он сунул руку в карман, вынул полную пригоршню мелочи и начал дурачиться. — Один, два, три… бог мой, да это же швейцарский франк, он-то как здесь оказался?.. четыре, четыре пятьдесят, четыре семьдесят, подождите немножко…

У Ван дер Валька появилось такое ощущение, словно бьешь кого-то под водой… или во сне, изо всех сил размахиваешься, а кулак унизительно зависает у самой цели.

— Ну хорошо, хорошо. Вы, по крайней мере, знаете какое-нибудь приличное место или вам требуется купить путеводитель?

Это был коричневый с головы до ног человек, с бледным лицом, глазами карими и блестящими, как каштаны, в коричневых плаще и шляпе и начищенных до блеска, но, к сожалению, забрызганных коричневых кожаных башмаках.

— Много работали ногами, — заметил Ван дер Вальк, не сводя глаз с этих башмаков.

— Да, — с улыбкой ответил человек. В уголках его обезьяньих глаз пролегли лучики морщин, доходящие до самых ушей. Лицо его было испещрено крошечными шрамами, словно он перенес оспу, а на подбородке виднелся побелевший след хирургического вмешательства.

— Индокитай?

— Алжир, — усмехнулся человек, словно это было необыкновенно смешно. — Осколки гранаты.

— Вам просто повезло, что глаза уцелели.

— Очень-очень повезло. Горячего вина, как вы думаете?

— Теперь я понимаю, — сказал Ван дер Вальк, вешая пальто, — почему один добрый друг предупреждал меня, что я вляпаюсь в нечто ужасное.

— Вы же не могли знать, — мягко заметил коричневый человек, — что все официальные лица будут помнить имя Эстер Маркс и ругаться. Но не злитесь на нас… Мы не собирались делать вашу жизнь невыносимой. И сейчас не собираемся. Все, что вам говорили в Голландии, остается в силе — вы помогаете нам, а мы поможем вам. Нам было любопытно узнать… мне было любопытно узнать… что мог сказать вам месье Мари. Но ему пришла в голову прекрасная мысль позвонить мне и спросить, что я знаю обо всем этом. Он всегда хочет знать немного больше, понимаете… именно то, что он знает немного больше, и делает его таким удачливым.

— Не очень вижу, чем мы можем помочь друг другу, — сказал Ван дер Вальк с весьма неуклюжей голландской иронией.

— Ну что вы. Генерал не сказал бы нам ничего. Вы можете посчитать, что это — желание не выносить сор из избы. Но он не может остановить вас. Я был изумлен… и полон восхищения… когда вы вышли на него.

— Удобно для вас.

— Даю вам слово… я никогда даже не слыхал о Лафорэ. Это совершеннейшая правда, что наши люди в Голландии были так же обескуражены, как и вы. Это имя ни о чем не говорило мне. Потом я проверил в Париже, просто на всякий случай, и подумать только! Оказывается, у нас есть заведенное на него досье. Досье, в котором ничего нет. Умер. — Он изобразил кого-то, аккуратно сдувшего пыль с папки, а потом брезгливо стряхнувшего эту пыль с проворных коричневых пальцев, и сделал большой глоток горячего вина.

— А на кой черт вам это досье? — спросил Ван дер Вальк, тоже отпив глоток.

— Совершенно согласен, но это автоматически, понимаете. Офицер, уволенный со службы… мог затаить злобу. Никто никогда не проверял этого… ничего не известно о Лафорэ, ни в Париже, ни где бы то ни было еще.

Ван дер Вальк проворчал с мрачной яростью:

— Пять минут назад я сказал себе, что, будь я моложе лет на пять, я бы дал вам в челюсть. Лучше уходите с глаз моих, или зовите вашего эксперта по дзюдо… Он наверняка где-то поблизости. — Он чувствовал себя как медведь, которого дразнили маленькие тявкающие собачонки.

— Я вижу, что вы наслушались легенд, которые ходят о нас, — сказал коричневый человек. — Зарубите это себе на вашем медном голландском лбу… Мы допустили со своей стороны непроходимую глупость. Вы сами, ничего толком не зная, уловили это. Со всеми нашими ресурсами экспертов по дзюдо, с кусками информации, торчащими из всех мест, мы не смогли установить связь. Старая история — правая рука не ведает, что творит левая. Неужели я должен разжевывать это? Ваша история заинтересовала их в Голландии, и они подумали, что там есть что-то для нас. Они послали сигнал с просьбой навести здесь справки. Имя Эстер Маркс показалось смутно знакомым. По чистому совпадению старик Мари позвонил мне, заботясь об одном — о собственной заднице. С этого момента я выбиваюсь из сил, чтобы встретиться с вами. Когда я попал сюда, мне пришло в голову, что нам лучше настроить наши скрипки на одну тональность.

— Досье на Лафорэ.

— Я не знал, что оно существует, еще час назад. Короткие умишки в Париже хотели бы, чтобы это дело было закрыто, и решили, что вы будете иметь последний доступ к нему. Нам неизвестно, где он находится и даже жив ли он вообще. Все, что мне удалось узнать, так это что существовало какое-то обвинение в насилии… он был ранен в борьбе с Эстер Маркс, но оружие принадлежало ему. Это обвинение не было выдвинуто в свое время, поскольку он был уволен из армии и от него освободились.

— Обвинение в насилии, черт побери, — сказал Ван дер Вальк мрачно. — Ему было предъявлено ложное обвинение.

Коричневый человек отставил в сторону свой стакан.

— Самое смешное, что в том досье есть записка с таким предположением, но это не смогли доказать. На самом деле на данном этапе будет довольно трудно доказать даже то, что Лафорэ вообще существовал. — Он взглянул на Ван дер Валька и хихикнул. — Вы… вы действительно упустили военный рацион из своих рук.

— Скажите-ка мне, — потребовал Ван дер Вальк скрипучим голосом, как какой-нибудь гангстер из голливудского фильма тридцатых годов, — а вам-то что за корысть во всем этом деле?

— А как же. — Человек немного покурил в молчании и пробормотал: — Не так уж плохо говорить правду каждые полгода, — еще покурил и решил прекратить изображать из себя агента секретной службы. — Мы тут шутки шутим. Семнадцать разных видов параллельных служб, соперничающих друг с другом, — каждая ставит своей целью мешать другим узнать что-то. Святая традиция, по которой служба национальной безопасности находится в ведении министерства внутренних дел, а полиция — в ведении префекта, и так далее. Все теперь изменилось.

— С того момента, как пьяницы переметнулись к Бен Барке.

— Именно так… правильно сказано. Не особенно хорошо выглядит, правда? Двух полицейских заставляют подчиниться… если я когда-нибудь и жалел кого-то, так это именно тех двух бедолаг — главный рассадник слухов в Орли взлетает на воздух; главный свидетель то ли сам упал, то ли его столкнули — разговоры о большом карманном ноже… Да какое это имеет теперь значение! Но десять лет назад и больше, во времена Алжира, эти две дурацкие маленькие разведывательные организации не слишком любили друг друга. Не скажешь, что особенно теплые отношения связывали ДСТ и некоторые армейские службы. Прежде всего парашютно-десантные войска. Был широко известен случай, когда парашютисты-десантники нагрянули в один офис ДСТ в Алжире и спокойно стянули там все файлы, оказав скромную помощь в организации своей собственной разведывательной службы.

— Понятно, — сказал Ван дер Вальк.

— Интерес к Лафорэ мы начали проявлять именно с того времени. Тогда, я подчеркиваю это, парашютно-десантная мафия отбрасывала длинную тень. Теперь все это мало что значит. Я думаю, что они никогда не позволили бы ему остаться в живых, если бы мы не наступали им на пятки. Понимаете, в каком-то смысле то, что произошло сейчас, произошло по нашей вине.

— Вам известно, где сейчас находится Лафорэ?

— Нет. Но осмелюсь утверждать, что мы это выясним. Что вы хотите заказать? Утку?

— Что-нибудь, фаршированное каштанами.

— Строго говоря, — сказал коричневый человек, набив рот каштанами, — они должны будут ответить на ваши вопросы. Вы офицер полиции при исполнении служебных обязанностей, и они были глубоко благодарны — как и мы, хотя я этого не говорю, — что вы не затеяли всякую официальную канитель, прося здешний магистрат создать следственную комиссию, направить досье назад для добавочной информации и прочее.

«Да, — подумал Ван дер Вальк, — может быть, все эти чиновники в Гааге не так уж глупы, как мы думаем».

— С кем вы там встречались… со стариком Вуазеном? Я так и думал. Я не настолько нахален, чтобы спросить, что вы узнали от него, а он, в отличие от этого старого лгуна Мари, не будет звонить мне и все рассказывать! Но мне было бы интересно услышать, что вы собираетесь делать дальше.

— Поскольку я не надеюсь перемещаться по Парижу оставленным без внимания несколькими вашими жалкими информаторами, — сказал Ван дер Вальк любезно, — я взял адрес одного бригадного генерала на улице Сент-Доминик.

— Правда?

— Вас это удивляет?

— Удивляет. Это вам не какой-нибудь недожаренный бифштекс, который лежит на вашей тарелке… это — котлета из живого льва.

— Мне нужно посмотреть расписание этих проклятых поездов.

— В этом нет необходимости. Позвольте мне помочь вам добраться туда.

— То есть?

— Я могу посадить вас на военный самолет, и потом вам не придется прыгать с парашютом. Вы сможете оказаться в центре Парижа через два часа… Выпейте кофейку.  

 

Глава 16

 Арлетт с беспокойством ждала новостей. Она всегда нервничала, когда муж уезжал, но, разумеется, держала себя в руках. Как можно быть женой полицейского и говорить: «Постарайся питаться регулярно и не слишком много пить»? Даже тогда, когда его принесли без половины внутренностей с голого склона горы вблизи Сен-Жан-де-Люз, где его чуть не разорвало надвое выстрелом из крупнокалиберной винтовки, она не испытала такого сильного шока, какой могла бы от себя ожидать; она так давно была готова к чему-то подобному, что скорее восприняла это с облегчением! Молодая нервная жена, по ночам сидевшая одна в скрипучем доме и вздрагивавшая при каждом звуке, она научилась беспощадно подавлять свой страх. Теперь, постарев, она позволяла себе время от времени немного суетиться. Но сейчас все было по-другому.

Можно было уважать и соблюдать давно установленные правила, как, например, никогда не задавать никаких вопросов и никогда не обсуждать дома служебные дела, но после двадцати лет брака сама собой возникала некая телепатическая связь, и Арлетт мгновенно определяла, был ли муж напуган, сбит с толку, измучен или расстроен. А на этот раз она была в полной растерянности. И показала это ему и себе своей глупой истерикой. Только потому, что она стала помехой ему в далеком 1957 году…

У нее не было ни плана, ни стратегии. Все так внезапно свалилось на нее, что ей приходилось отбивать удары, не имея времени организовать контратаку. С того момента, как она инстинктивно поняла, что Эстер была в Дьенбьенфу, Арлетт почувствовала, что отождествляет себя с ней, словно она сама была Эстер… Нет, она не могла постичь этого, она запуталась, потеряла равновесие, ей отказал здравый смысл. Ее мысли были, как и она сама, заняты пустяками и не давали ничего делать правильно.

— Это ничего не даст, — сказал он тогда в аэропорту. — Одна морока только.

Она хотела быть поддержкой и опорой, но, естественно, сумела сказать только что-то идиотское:

— Но у нее было яркое прошлое. Интереснее всего было бы проследить его страницу за страницей.

— Бедняжка моя, ты опять начиталась разных детективных историй. Это будет столь же скучно и неинтересно, как в ресторане в первый день Нового года. Ведерки для льда, полные теплой воды, в которой плавают увядшие цветы и окурки сигарет. По колено рваных бумажных лент на полу, и ужасное зловоние.

— О, ты слишком мрачно смотришь на жизнь.

— Нет-нет. Омерзительные жалкие людишки, испуганные, потревоженные, встречаются вновь.

Она приползла домой, чувствуя себя на грани самоубийства!

Его телефонный звонок не помог. Пьяным и немного странным голосом он говорил с ней из Марселя, а на заднем плане слышался веселый — как ему казалось — голос Жан-Мишеля и голос Клаудин, такой необычно враждебный и резкий, что у Арлетт заныли зубы. Нельзя сказать, что они были пьяны, но все звучало довольно глупо. Он сделал что-то очень глупое или очень умное — или и то и другое вместе, — она не поняла, что именно и зачем. Она вообще ничего не могла понять. А теперь он звонил из Парижа, страшно подавленный, и побывал не где-нибудь, а в Клермон-Ферране, и дела его становились все хуже и хуже, насколько она могла догадаться…

Арлетт сидела в безмолвном доме одна, поскольку Рут, единственная живая душа здесь кроме нее, спала наверху — почти на краю света. Опустившийся туман предвещал потепление, и жизнь за окном казалась поскучневшей и притихшей. Еда была безвкусной. Даже музыка не выручала. Всегда, когда у Арлетт было скверное настроение, она включала «Фиделио» — и это неизменно помогало ей, всегда ее чувства обновлялись и крепли после песни заключенных, всегда ее радовало злое самодовольство марша Пизарро, и всегда у нее бегали мурашки по коже, когда голоса, вступая один за другим, пели «Мир так прекрасен». А сегодня она была бесчувственной, Как труп.

Арлетт чувствовала себя осажденной. Она знала сейчас, понимала, что испытывает солдат, сидя в маленькой грязной норе на одной из остроконечных скал Дьенбьенфу. А вокруг — цепи железных холмов, кишащих невидимыми безмолвными вьетнамскими солдатами, готовыми убивать. Внезапная мысль потрясла ее. А может быть, Эстер в том ветхом, непрочном муниципальном доме тоже чувствовала себя осажденной? Окруженной голландским Вьетнамом! Так уж фантастично ли это было? Она не размякла как сгнивший огурец в ожидании того момента, когда его выбросят в помойное ведро. Она защищала себя, сантиметр за сантиметром, ожесточенно, как это умеют парашютисты-десантники. Она не сдалась. Но она постепенно потеряла свою надежду, своего ребенка и свою жизнь в конце…

Ничего не знавшая, не способная ничего предпринять. «Какую игру, черт возьми, они ведут в Ханое?» — ворчали озлобленные и раздраженные солдаты, ползая в пыли и глядя на небо, откуда все никак не приходила помощь.

Арлетт не отдавала себе в этом отчета — ее муж был бы неприятно удивлен, — но она тоже проводила свое маленькое расследование, пытаясь понять Эстер Маркс, пытаясь осознать тот факт, что впервые уголовное дело не просто не оставило ее равнодушной, не просто касалось ее косвенно, а полностью захватило ее. Через Рут она пыталась проникнуть в тайну, так же — если бы она знала это! — как ее муж пытался проникнуть в джунгли страстей и привязанностей, которые месье Мари и полковник Вуазен, как сторонние наблюдатели, были неспособны постичь. Арлетт не сознавала этого. Внешне она, казалось, была всецело поглощена тем, чтобы создать дом, уютный, теплый и безопасный, и дать любовь этому ребенку. В душе она чувствовала себя несчастной и сама отчаянно цеплялась за этого ребенка, чтобы уменьшить свою боль и тревогу. Похожую двойственность, насколько она знала, испытывал и Ван дер Вальк. С одной стороны — типичное, скучное и изнурительное полицейское расследование, которое десятилетнее соперничество между ДСТ и армией делало еще мутнее и запутаннее, а с другой — подлинная трагедия двух любящих людей.

Арлетт прилагала большие усилия к тому, чтобы строить отношения с Рут, руководствуясь своим здравым смыслом и опытом. Расположение, доверие, надежность — множество психологических клише проносилось в ее голове. К счастью, ребенок не был трудным. Они довольно хорошо ладили друг с другом в те три дня, которые «папашка» (как иронично называли его мальчики) был в отъезде.

— Вы очень милая.

— Можешь говорить мне «ты».

Арлетт и Рут познавали друг друга. Обеих мучила одна и та же проблема: легкое смущение. Женщина не привыкла иметь дело с девочками такого возраста. Девочка мало общалась с женщинами, слыша только свою резкую переменчивую мать да преувеличенно бодрые и самоуверенные голоса школьных учительниц.

Будучи обе резкими и несдержанными, они намеренно вели себя спокойно, застенчиво-сухо и пока едва ли были способны на спонтанное проявление любви друг к другу. Обе должны были играть в детективов, тратя часы на то, чтобы открыть для себя очевидное.

Арлетт пыталась понять, чего она могла бы добиться, не эксплуатируя доверие ребенка. Ей это хорошо удавалось, думала она с некоторой долей тщеславия. Рут — на самом низком, чисто физическом уровне общения — привыкла к молчаливому, угрюмому существованию и трещала теперь как сорока, что, безусловно, следовало поощрять, говорила себе Арлетт. Особенно когда речь заходила о ее матери, потому что тогда быстрее прошли бы боль и шок девочки. Ничего не могло быть хуже, чем наложить табу на все разговоры об Эстер. Не говоря уж о том, что саму Арлетт страшно интересовало все, имеющее отношение к Эстер. Да и Рут была еще не настолько взрослой, чтобы утратить свою непосредственность. Она болтала без умолку целый день, хотя бессвязно и непоследовательно, и, видимо, испытывала к Арлетт доверие, поскольку не похоже было, чтобы она избегала касаться каких-то тем. Ведь это же хорошо, снова убеждала себя Арлетт. Это до молчаливых и замкнутых трудно достучаться.

Ей тоже повезло, продолжала она. Она всегда считала, что не умеет обращаться с детьми — ей было мучительно скучно слушать детский лепет, — а тут она с изумлением обнаружила, что получает удовольствие от общения с этим сурком.

«Наверное, я очень легкий человек. Материнский тип женщины. Широкая материнская грудь — ах да…» Это напомнило ей кое о чем, и она направилась на кухню и вписала «лифчик» в свой список необходимых покупок. «Даже если я и старая кошелка, я по крайней мере остаюсь симпатичной. Уютной… немного полноватой. Женщина во вкусе Боннаре. Как говорит с угрозой муж, «будешь продолжать поглощать пирожные — станешь одной из этих розовых расплывшихся ренуаровских женщин. Вставай на четвереньки и драй полы — прекрасное упражнение для живота, и сделает тебя неотразимой в постели». Лучше бы думал о своей работе, негодник этакий».

Она не могла поставить себе этого в заслугу, но она была от природы жизнерадостным человеком. Она распевала, она находила во всем удовольствие и радовалась по всяким пустякам, например радостно изумлялась при виде обутых в башмаки женщин с толстыми икрами — такая типичная картина голландского пейзажа в зимние месяцы.

Она любила поесть и, когда закупала продукты на неделю, всегда брала с собой Рут, чтобы та несла дополнительную корзинку.

— Пока «папашка» в отъезде, мы с тобой будем наслаждаться едой. Никакой цветной капусты!

Арлетт увидела бутылку сидра и с удовольствием купила ее. Это повышало ей настроение.

— Как жалко, что в Голландии нет цыплят.

— А ты любишь блины?

Ну конечно. Все дети любили блины. Эстер была молчаливой и угрюмой. Поджатые губы. Скрытная. Она целый день курила и пила слишком много виски. Она была равнодушна к еде. Предпочитала открывать банки с солониной и покупать картофельные чипсы или еще того хуже — пластиковые пакетики с готовым к употреблению измельченным и обезвоженным содержимым. Она любила рис… Арлетт, правда, тоже любила рис, но ничего не имела против — даже обожала — нарезанных тонкими полосками лука-порея и капусты под ореховым соусом.

— Причина того, что американцы потерпели поражение во Вьетнаме, в том, что они не любят рис.

— Мама любила Индокитай.

— Все наши знакомые любили Индокитай.

Да, ей помогало то, что она француженка. Девочка родилась там и считала себя француженкой. Больше она ничего не знала о собственном происхождении, но делила свое «наследство» с Арлетт, которая, как и Эстер, была «изгнанницей».

— Эстер считала, что с рисом слишком много возни. — Так… Девочка совсем перестала говорить «мама». Она попыталась сказать несколько раз «моя мама», но посчитала это слишком неловким.

Арлетт мешала овощи в большой сковороде. Рядом с ней Рут мешала нарезанное кубиками свиное филе в маленькой сковородке.

— И она говорила, что и в ресторанах рис невкусный, потому что они готовят его заранее.

— Совершенно верно. Эстер говорила правильно. Следи, чтобы это не пригорело. — Арлетт очистила два зубчика чеснока и размельчила их ножом. Потом поджарила бананы, слегка посыпав их карри, и добавила в соус немного сои. — Овощи не должны быть мягкими. Они должны быть только чуть-чуть прозрачными, но не больше. Ага, рис готов. А что Эстер делала по вечерам?

— Она много читала. Газеты, и журналы, и книги — всё подряд.

— А если твой папа был дома?

— Они играли в карты. Ты умеешь играть в карты?

— В дурака.

— Ну да. Иногда она уходила — не знаю — в кино, наверное.

— Эстер любила ходить в кино?

— Даже очень. Часто я приходила домой и находила записку, что она ушла в кино. Потом она приходила и говорила, какая это была глупая картина, но потом опять шла!

Зазвонил телефон.

— Ага, это должно быть, отец, из Тулона, счастливчик. Алло… Что значит — голос странный? У меня рот набит рисом… Льет дождь? Счастлива слышать это… А, так ты в Марселе — это еще хуже… Что? Звонил генералу? Ты, должно быть, пьян… Скажи Жан-Мишелю, чтобы он замолк. Что, генерал тоже пьян?.. Ты полегче, а то тебе станет плохо… Да, даже если твой плащ совсем промок, совсем не обязательно напиваться. Рут здесь, я дам ей трубку через сек… Что?.. Да, я вижу. Одно имя мало что говорит… Ты не очень связно излагаешь, ты знаешь это. Этот шум, как будто там попугай, это Клаудин?.. Нет, серьезно, раздражает. Вот, передаю трубку Рут.

Смущенное «Алло».

— Прямо как по волшебству, правда — подумай, я в Марселе. Не давай Арлетт переедать, но скажи ей, что я ее люблю. Что тебе привезти?

— Я не знаю, но не забудь про гуся.

— Положись на меня. Я вернусь через пару дней. Погода гнусная. Пожалей бедного полицейского.

— Почему ты не носишь накидку, как французские полицейские?

— И правда, это идея. Надо будет подумать. Доброй ночи, девочка моя.

— Доброй ночи, дорогая, — сказала Арлетт, подтыкая вокруг нее одеяло.

— Доброй ночи, мама.

Арлетт не знала, радоваться ей или плакать, и спустилась вниз, чтобы налить себе немного черри-бренди, что подойдет и в том и в другом случае.  

 

Глава 17

 Машина, принадлежавшая ДСТ, не слишком впечатляла. Потрепанная «симка-милле», в которой нельзя было вытянуть ноги, правда, скорость она развивала приличную. То же самое относилось и к самолету, хотя в нем тоже было тесно — тренировочный реактивный самолет с одним пассажирским местом. Пилот, симпатичный круглолицый парень, который остервенело жевал жвачку и говорил фразы вроде: «Выцарапайте свои кишки и повесьте их на тобогган». А в четыре часа дня, как и обещал тот человек, комиссар уже находился на улице Сент-Доминик перед устрашающими высокими дверьми и отвратительным консьержем.

— Бригадный генерал? — переспросил тот так, словно комиссар сказал что-то богохульное. — Полагаю, что вас не затруднит заполнить анкету, если вы действительно имеете такое намерение.

— Ставлю десять франков против десяти, что через десять минут я окажусь внутри.

— Во вторник через две недели, милорд — если вообще у вас что-то получится.

— Не могли бы вы передать вот это прямо сейчас?

— Конечно могу, — последовал негодующий ответ. Он положил листок в контейнер и загнал контейнер в металлическую трубу. — Принимаю ваше пари, но только из чистого любопытства. Только из любопытства. А еще потому, что у вас честное лицо.

— Да я все равно дам вам деньги — подкуп консьержей практикуется со времен Третьей республики.

— Лично я предпочел бы, чтобы взятка была побольше. — Но десятифранковый банкнот исчез в его кармане так, как однажды это описал канцлер: «с шумом двух борющихся гусениц».

Оба они закурили сигареты, в несколько напряженном ожидании, как два вооруженных бандита, оказавшиеся в одном салуне. Внезапно в трубе пневматической почты зашипело, и контейнер упал в металлическую корзинку. Консьерж печально покачал головой, прочел листок бумаги, издал противный звук, напоминающий свист ветра в скалах, вынул один франк из кармана, завернул его в листок и протянул Ван дер Вальку, смотревшему на все это с некоторым любопытством. «Впустите», — было написано на листке с армейской лаконичностью.

Консьерж старательно заполнял зеленую карточку. В графе «Отдел №» он вписал «Генерал» и с устрашающим грохотом поставил внизу штамп с датой, которая пропечаталась насквозь и которую невозможно было подделать.

— Покажите карточку часовому и не потеряйте ее — даже если вы уведете генерала в гости, вы должны будете вернуть ее мне.

В дальней стороне внутреннего двора у входа стоял солдат в полевой форме и с автоматом. Он взглянул на зеленую карточку и молча показал на лестницу. В вестибюле дежурный взял пропуск, тщательно его проверил и пригласил комиссара войти в маленький вертикальный гробик, который его сфотографировал и издал бы страшный визг, если бы у него при себе имелись оружие, фотокамера или потайные микрофоны. Дежурный вежливо улыбнулся и сказал:

— Первый этаж, налево. Можете воспользоваться парадной лестницей, если желаете. — Это прозвучало как огромная честь. И лестница действительно оказалась очень красивой, отделанной мрамором, который был глаже и белее девичьей кожи.

На первом этаже солдат подозвал его кивком, вежливо, но настороженно оглядел и мягко отступил к двери, находившейся в нескольких шагах. Этот солдат был в парадной форме, в белых леггинсах, но являлся обычным солдатом, а не каким-нибудь зуавом или сенегальцем, так что Ван дер Вальк смутно ощутил себя обманутым. Солдат еле заметно улыбнулся и открыл дверь.

Ярко обставленный, ярко окрашенный офис. Молодой человек, лет тридцати с небольшим, стройный и щеголеватый, в безукоризненно сшитой форме капитана — кавалерист, вне всякого сомнения, — и две молодые красотки: одна темненькая, в бордово-красном, другая блондинка, в желтом, цвета лютика. Обе длинноволосые, длинноногие, с подкрашенными глазами и обворожительно благоухающие. Цветам нечего было делать рядом с ними. «Военные принцессы снова входят в моду», — подумал изумленный Ван дер Вальк. Старшие офицеры парашютно-десантных войск прошли через суровую стадию религиозного аскетизма: власяницы и никаких денщиков, а также замечания типа: «Здесь вам не салон» и «Солдаты — не лакеи». Сейчас, по-видимому, все вернулось назад, к временам Латра де Тассиньи, только вместо исторической военной формы была скорее военная форма от Живанши!

— Добрый день, месье, — вежливо произнес капитан, вставая.

Секретарши выжидательно посмотрели на Ван дер Валька из-под небрежно зачесанных челок, чтобы выяснить, не теплится ли в нем чувство, но, увы, в этот день он был глух к обаянию. Он казался себе неуклюжим и взмокшим, каким, без сомнения, и был. Тяжело дышащий провинциал, с немного покрасневшими ушами, он чувствовал себя нелепо пристыженным из-за потертой одежды и стоптанных ботинок. Надо было хотя бы постричься и купить букетик душистого горошка! Он хотел придумать что-то остроумное, но сказал только:

— Добрый день.

— Генерал вас сейчас примет.

«Что я так переживаю, — сердито подумал Ван дер Вальк. — Подумаешь, какой-то паршивый бригадный генерал и его сотрудники!» В ушах у него зазвучал голос коричневого человека из Клермон-Феррана, изумленный и злобный: «Никого из этих жрущих виски головорезов вы не найдете в По. Туррэ разжалован из маршалов. Он и Сегэн-Паззи — интеллектуалы, умнейшие люди, готовые вести с вами беседы о структурализме и художниках. Вам придется пройти через «школу обаяния» прежде, чем ступить туда ногой!»

Генерал поднялся с той же королевской учтивостью, что и капитан, но чувство, будто все происходит в каком-то литературном салоне или английском загородном поместье, где все еще жив дух графини де Ларошфуко и Кливдена, немедленно пропало. Правда, форма генерала отличалась таким кроем и материалом, что была настоящим произведением искусства. Правда, он курил трубку, и коробка табака «Три монашки» стояла на столе, но Ван дер Вальк по одной маленькой и смешной детали сразу понял, что перед ним нормальный человек. Пальцы руки, протянутой ему, были длинными и изящными, с красивыми узкими ногтями — но ногти эти были обломанными и удручающе грязными, а средние фаланги двух первых пальцев обмотаны пластырем.

Сжав трубку в зубах, генерал проследил за взглядом Ван дер Валька, громко расхохотался и сказал:

— Ужасная это штука — встречаться с полицейским, который видит тебя насквозь.

— Я не хотел быть грубым.

— А вы нисколько не грубы. Я красил лодку… делал мелкий ремонт. Присаживайтесь.

Все в нем говорило о воспитании, о квартире на бульваре Инвалидов и маршале, бывшем его крестным, но ему совсем не нужно было извлекать выгоду из таких банальностей. Скромность человека блестящего, который знает об этом… и знает, как это не важно. Изящные плечи и крепкие, как сталь, бедра — чемпион по слалому, который стушуется перед препятствием, предпочтя обойти его. Большой рот и внушительный подбородок. Тонкое серебряное или платиновое обручальное кольцо. Самые что ни на есть обыкновенные часы. Ловкие сильные пальцы, несмотря на обманчивую женственность ногтей.

— Поскольку вы голландец, позволите предложить вам сигару?

Неплохое начало: я знаю, кто вы, я знаю ваше поручение. Если вы захотите парировать вопрос вопросом, вы найдете во мне фехтовальщика. Ван дер Вальк одновременно изучал свою сигару и обстановку. Первая была тонкой, зеленоватой, кубинской и отличной, вторая — простой и элегантной, как ее хозяин. Хризантемы в серебряной вазе, выполненная ювелиром модель аэроплана 1915 года, черный марокканский письменный прибор, слоновой кости крокодил, хвост которого служил ножом для разрезания бумаг, и массивная золотая ручка, сильно поцарапанная и помятая. Ван дер Вальк не спеша открыл лезвие своего ножа. Генерал улыбнулся и убрал в ящик стола щипчики для обрезания сигар. Он пустил клубы дыма, и аромат табака стал еще сильнее и приятнее. Глаза генерала под шелковыми иссиня-черными бровями были синими, как сапфир.

— Итак, мы навели предварительные справки. Вы пережили несколько приключений и сейчас пришли ко мне, чтобы узнать о человеке, который был когда-то офицером парашютно-десантных войск, и полагаю, вас мучают подозрения, что вы вот-вот будете так одурманены, что у вас закружится голова и вы начнете бормотать извинения за то, что вас ввели в заблуждение. Ошибка. Я пришел к убеждению, что настало время ликвидировать нарыв, который мучает стольких людей в течение столь длительного времени.

— Он был просто человеком.

— Он был просто мальчишкой. Он мужчина и не может быть предан забвению. Вы удивлены, почему мы делаем вид, что его не существует, и я собираюсь объяснить это вам.

— Вы переговорили с мафией и решили не убивать меня, надеюсь?

— Вас мог бы задушить мой денщик, — заметил он, получая удовольствие от этой идеи, — но мы все — респектабельные люди теперь… все генералы. Тогда мы были молоды… почти мальчишки. И занимали скромное положение. Даже Кастри был только полковником. Ланглэ — подполковником. Турре, Бижар, Клеменсон, Тома и Николас — майорами. Паццис и я — командирами эскадронов: кавалерия, понимаете ли. Такой чепухи наговорили о парашютно-десантной мафии в Дьенбьенфу — но взгляните на фотографии, и вы увидите взволнованных школьников, посвятивших себя долгу, как скауты. Бодрых и здоровых и не выпускающих сабли из рук даже во сне. Нет, я не пытаюсь ничего преуменьшать. Эти люди очень неожиданно были освобождены от иерархических уз. Конечно, там было полно полковников — тыловой эшелон людей, командующих машинистками и банками с винным концентратом. И тут — эти юноши, почувствовавшие себя свободными вести боевые действия так, как им нравится, все начитавшиеся Дюма. Один за всех, и все за одного, и все за честь. Не за честь Франции, это было очевидно. За свою собственную и за честь своих людей. Они были там, чтобы сражаться, но главное — чтобы умереть… — довольный смех, — и им нравилось это. Понимаете, полковник де Кастри…

— Передавал ваши послания в Ханой.

— Гм, да, эта фраза говорит сама за себя. Но разве можно забыть эту радость — Ланглэ, вопящий по телефону на Сованьяка в Ханое — своего лучшего офицера. Теперь… важно помнить… очень юные офицеры, просто мальчишки, взвалили на себя всю нагрузку. Командовали взводом. А это были собравшиеся из десятков разбитых соединений обломки крушения батальона, — испанские анархисты и марокканские бандиты. Фокс, ле Паж, Пичели — сущие дети! Эти дети, — он выбил трубку, — вписали блестящую страницу в нашу историю, чем мы можем чрезвычайно гордиться. Победить и немцев, и югославов, и вьетнамцев — такой винегрет! Не все из этих мальчишек могли быть такими, как Маковяк. Вы слышали историю о нем?

— Нет.

— Он был младшим лейтенантом — последним из покинувших На-Сан, еще один укрепленный лагерь на высокогорье. Это было до Дьенбьенфу. Его подобрал какой-то лесоруб и доставил обратно в Ханой. Там его спросил один из репортеров, что бы он стал делать, если бы лесоруб не наткнулся на него — только представьте себе, сотни километров джунглей, наводненных вьетнамцами. «Я бы дошел пешком», — ответил этот мальчишка. Это, конечно, только фраза. Мальчик имел в виду, что у него была «барака». Это арабское слово означает ауру везения и непобедимости. Наступил момент капитуляции при Дьенбьенфу. Все мы голодные, понурые, изнуренные, измученные. Руки связаны за спиной телефонным шнуром. Маковяк дезертировал. И вернулся.

Генерал курил свою трубку, Ван дер Вальк — свою сигару.

— Так вот, ничто не связывало этих людей, собравшихся из двадцати разных подразделений, кроме доверия — друг другу — и правды. Многие были убиты, многие погибли от ран, или усталости, или дизентерии во время марша в лагеря. Некоторые, уничтожая свои последние боеприпасы, вступали в борьбу. Некоторые, оглушенные взрывами артиллерийских снарядов, очнувшись, оказывались, окровавленные и заваленные мусором, в руках вьетнамцев. Никто не сдался. Никто. Один дезертировал — Лафорэ. Бедолага. Если посмотреть на него с сегодняшних позиций, то, что случилось с ним, было самой большой неудачей. Ему пришлось пережить такой ад, хуже не придумаешь. Понимаете, мы имели друг друга… и вьетнамцев. Он не имел ничего, даже самого себя.

— Что же все-таки с ним случилось?

— Мы сами не знаем — и он никогда не рассказывал. Но, восстанавливая все задним числом, можно представить следующее. Я должен нарисовать это вам… Вы знакомы, возможно, с обычным расположением лагеря?

— Очень приблизительно.

— Ага. Здесь — центральный узел лагеря, кучка небольших холмов. По центру протекает река — Нам-Юм. Здесь, слева — «Гюгет». С другой стороны, справа, «Эльян». Взлетная полоса здесь, в центре. А вокруг — вьетнамцы, которые все ближе с каждым днем. Вначале, когда считалось, что войска смогут маневрировать, там были отдаленные укрепленные посты. На расстоянии нескольких километров. «Изабель», которая находилась к югу, была тут же отрезана. К северо-востоку, довольно изолированно, на холме — «Беатрис». Это было самое уязвимое место, поэтому его охранял легион. Здесь, к северу над взлетной полосой, на гребне — «Габриэль».

Было решено, что «Габриэль» удерживается войсками не слишком надежно. Так что их передвинули на более сильные позиции — в лучшие природные условия. Два полных защитных кольца, которые прикрывала артиллерия, и контратаковать их можно было, только прорвавшись вдоль взлетно-посадочной полосы. Правильно?

Ван дер Вальк следил за его руками. Положив листок бумаги на сафьяновую книгу записей, генерал быстро чертил по нему карандашом. Рисунок лежал таким образом, что Ван дер Вальк, который сидел по другую сторону стола, видел все вверх ногами, но это нисколько не мешало. Он мог представить себе эти руки, работающие на маленькой парусной шлюпке с той же проворностью, невзирая на поцарапанную ладонь или сломанный ноготь, иногда неловкие от недостатка практики, но всегда решительные. Эти руки могли выдернуть чеку и бросить гранату с той же автоматической легкостью, с какой они снимали колпачок с золотой авторучки.

— 13 марта была атакована «Беатрис», с жестокостью и стремительностью, которые потрясли нас всех. Да, даже нас, находившихся в центральном секторе. Легион, а это был 313-й, был разбит на месте через пару часов, а наша артиллерия оказалась довольно беспомощной. От этой первой атаки Дьенбьенфу так никогда и не оправился. Это сломало Пиро, командира артиллерии. Это сломало Кастри…

Те, кто был на «Габриэль», видели все это. Это сломало их, и разве можно их за это осуждать? Когда они увидели, что от легиона ничего не осталось, они пустились в бегство. Офицеры остались стоять на месте и умирали, в большинстве своем, там, где стояли. Теперь посмотрим внимательно. «Беатрис» не подвергалась никакой контратаке. Все мы были сами не свои от шока и обстрела. Удар обрушился и на «Габриэль» — жизненно важное место для защиты лагеря. Парашютно-десантные войска были не в силах что-то сделать. Они только что высадились там, были измучены и деморализованы. Те же самые части позже показывали настоящие чудеса, но в тот день, по ряду сложных причин, атака прекратилась. «Габриэль» можно было и нужно было отбить. Но этого так и не произошло. Когда Ботелла, командир 5-го парашютного полка, произвел перегруппировку своих людей, он был так зол и унижен, что половину из них прогнал. «Вы мне не нужны! — орал он. — Убирайтесь к дьяволу или к вьетнамцам, вы мне не нужны». — Генерал покусал черенок трубки. — «Не хочу вас больше видеть», — были его слова. Так вот Лафорэ командовал там ротой. Был ли он там и слышал ли эти слова своего командира? Мы не знаем. Некоторые группы тащились сзади. Некоторые ушли, но залегли на склоне под огнем вьетнамцев. Кто-то, возможно, уже убежал. Мы знаем только, что кому-то удалось соединиться с беглецами с «Анн-Мари» и «Доминик», двух других северных постов, которые пали позже, и укрыться в пещерах.

— Пещерах?

— Да. «Доминик» был единственным из всех постов, который располагался высоко и спускался к Нам-Юму довольно обрывистым склоном. Это был песчаный склон, и в нем существовали со стороны реки полости, откуда брали строительный материал. Они спрятались там… между нами и вьетнамцами.

— «Крысы Нам-Юма».

— Да. Им не удалось выбраться. Они выживали за счет того, что сумели найти. Они выходили по ночам и воровали сброшенные на парашютах припасы, утаскивали к себе продукты и лекарства… медали… виски… Они жили той жизнью, которой всегда живут дезертиры, презираемые и отвергнутые обеими сторонами. Мы предоставили им защищаться самим.

Голос генерала потеплел и стал чуть хриплым. Даже сейчас, подумал Ван дер Вальк, спустя так много лет эта история продолжает волновать его. Трубка дымила. Генерал сделал легкое движение рукой, словно собираясь сказать: «Передайте эту бутылку».

— Ланглэ решил применить к ним оружие, но какой был в этом смысл? Только лишний расход боеприпасов — мы даже презрения к ним не чувствовали, хотя они предали то, что нам было дорого. Мы понятия не имели о том, что среди них мог находиться офицер-десантник.

— Неужели никто не поинтересовался тем, что могло случиться с Лафорэ?

— Вы должны принимать во внимание шок и хаос тех первых дней. Случилось невероятное — пала «Беатрис». На следующий день, с такой же кажущейся поразительной легкостью, пала и «Габриэль». Они не побежали, они сражались, и сражались хорошо. Де Мекюним, командир, был ранен и захвачен в плен на собственном командном посту. Мир вокруг нас рушился. Гаучера, командовавшего 313-м, артиллерийский снаряд настиг прямо в подземном командном пункте центрального подразделения. Наша артиллерия оказалась бессильной. На следующую ночь полковник Пиро взорвал себя гранатой в своем блиндаже, предпочтя умереть, а не жить с позором поражения. Таиландские войска на «Анн-Мари» увидели бой на «Габриэль» и спокойно растворились на холмах. Это была не их война. Мы… мы старались реорганизоваться, пытались сомкнуть ряды, продержаться стиснув зубы. Ланглэ немедленно принял из рук Гаучера командование резервами. Днем позже он вынужден был — неофициально — заменить самого Кастри. Можно ли удивляться тому, что его первое контрнаступление было организовано из рук вон плохо и недостаточно продумано? Такие вещи требуют времени, хотя бы короткого, для тщательной подготовки, а он им не располагал. А разве можно осуждать Ботеллу? Парашютно-десантные войска, что тогда, что сейчас, имели одну-единственную миссию — не проиграть. Ему было приказано взять «Габриэль» — и он проиграл. Считалось, что Лафорэ был убит… или взят в плен. В таком хаосе кто мог знать? Его объявили пропавшим без вести. То, что он мог дезертировать, никому не пришло в голову даже на секунду. Разве может кто-то сказать, что случилось? Он мог увидеть, как дрогнули его солдаты… или исчезли за его спиной. Возможно, он стыдился встретиться лицом к лицу с Ботеллой. Он мог обнаружить, что остался один за валуном, там на склоне. Я так же не хочу осуждать его, как и прощать.

— А потом? В момент капитуляции?

Генерал пожал плечами:

— Он находился на левом берегу реки. Невозможно было не увидеть в то последнее утро, что лагерь умирает. Он мог спуститься к нашей линии. Когда вьетнамцы его нашли, они об этом не подумали — в траншее, полной убитых, были и другие офицеры. Мы… когда мы в конечном итоге столкнулись с ним, то, естественно, решили, что его взяли в плен два месяца назад. Он сказал, что убежал в джунгли и прятался там несколько недель, прежде чем его снова взяли. В этом не было ничего невероятного. — Генерал замолчал и откинулся на спинку кресла. — Я вас не утомил своими военными воспоминаниями, месье Ван дер Вальк?

— Это именно те часы, те минуты, которых мне недоставало. Без них я никогда не смог бы и надеяться выяснить, что произошло с Лафорэ… и Эстер Маркс.

— Эстер Маркс! — Его тон не был сентиментальным, скорее полным снисходительности. Той снисходительности, которой не было перед лжесвидетельством в пользу Эстер. — Я хорошо помню ее в Ханое. Тоненькая энергичная малышка, сплошные нервы и мускулы, ничего не боялась. Мы слышали потом, что в Ханое она направилась прямиком к генералу и настойчиво просила разрешить ей высадиться в лагерь на парашюте… с бутылкой виски для нас под блузой. Жевала жвачку. Я вспоминаю ее, когда вижу ту девушку, лыжницу с ослепительно белыми зубами и непокорными волосами, как там ее зовут?

— Ани Фамоз.

— Да, ее. — Генерал задумался: он снова был мальчишкой.

А Ван дер Вальк был доволен — это была его любимая лыжница.

— Вы понимаете, конечно, что правосудие по отношению к Лафорэ не было совершено.

Генерал внезапно прекратил предаваться воспоминаниям юности, и комиссар сразу вспомнил маленькую шутку, услышанную за чашкой кофе в Клермон-Ферране. Недожаренный бифштекс и живой лев…

— Мне нет никакого дела до правосудия. Моя задача — побеждать. Все, что мешает солидарности моих людей, я отвергаю, вырываю с корнем. Правосудия не существует. Мы рассуждаем о нем… а его хоть кто-то когда-нибудь видел? В западных фильмах и в романах Виктора Гюго.

— Вы сами сказали, что солидарность при наступательной операции была нарушена.

— Люди устали и были сбиты с толку. На Ланглэ лежит вина за то, что он не выбрал другое соединение. Вы неправильно поняли. Те же формирования, которые потерпели неудачу на «Габриэль», несколькими днями позже приняли участие в блестящей контратаке на западе. Они отбили и заняли «Гюгет». И удерживали позиции на «Эльяне» до самого последнего дня.

Какие причины могли заставить человека сломаться? Я спрашивал себя об этом много раз. Вьетнамская артиллерия? Она, безусловно, очень способствовала тому, чтобы ослабить и подорвать наш дух. Вы скажете мне, что и у других офицеров случались нервные срывы под шквальным огнем, и я отвечу, что они командовали формально. Вы скажете мне, что сам Кастри, известный как человек храбрый и решительный, потерял… или казалось, что потерял, что одно и то же, свою волю и способность принимать решения. Кастри был опытным командиром, прекрасно воевавшим на открытом пространстве, и одной из самых ужасных ошибок было запереть его в той яме. Мы были брошены в этот ночной горшок, чтобы оставить там свои шкуры… да. Сегэн-Паззи, я сам и кавалеристы тоже.

Но Кастри… он был там, чтобы стать генералом. Что, между прочим, и произошло. Все мы были повышены в званиях. По представлению некоторых политиков — это способ поднять наш моральный дух. Звание! Да мы не носили никаких знаков отличия; солдаты и офицеры жили и умирали одинаково. Звание — это что-то, что было у них в Ханое, в Сайгоне… или в Париже. Для нас все сводилось к тому, что мы — солдаты и что нам предстоит умирать. Разве это ничего не значило для Лафорэ? Он был таким же хорошим офицером, как и наши офицеры. Из тех, кто скачет галопом, пока не упадет. Веселый, симпатичный, живой. Очень похожий на Пичели… того, который погиб… отбивая «Доминик». Бросили ли мы его?.. Если только ему пришлось сдаться вьетнамцам!

— Может быть, он верил в победу вьетнамцев?

— Еще чего! — простодушно рявкнул генерал с негодованием. — Разве хоть кто-то верил в победу вьетнамцев? Что, американцы, что ли, верили в победу Вьетнама? Посмотрите на невероятное количество допущенных глупостей, а потом посмотрите на ход борьбы. Еще в середине апреля, после почти месячной осады, после того, как была потеряна взлетно-посадочная полоса и ни один самолет не мог приземлиться, после того как «Беатрис», «Габриэль», «Анн-Мари» и «Доминик» сменили своих «любовников» — говоря языком того времени, — даже тогда еще сохранялся прекрасный баланс сил. Вьетнамцы были в том же состоянии, что и мы, — их лучшие силы были подорваны в борьбе за «Эльян». Они не могли больше воевать и перешли к осадной тактике — стали рыть туннели. Два свежих парашютных батальона — и мы бы прорвали кольцо. Как он мог поверить? Позже, тогда — да, возможно…

— Позже были другие.

— Да. Несколько. Разве не было важнее тогда, после капитуляции, после марша, лагерей, показать наше единение, нашу солидарность, нашу веру? Вьетнамцы пытались сделать все, чтобы сокрушить нашу веру. И им это удавалось… иногда.

— И в течение всего этого времени никто не поставил под сомнение легенду Лафорэ?

— Он слишком хотел выжить. И выжил. Его считали странным. Как и многих других. Никто не усомнился в его легенде. Возможно, — генерал положил обе ладони на стол, — возможно, мы посчитали это — потом — неслыханной гнусностью.  

 

Глава 18

 Ван дер Вальк осознал, что крепко держит окурок сигары, словно это было что-то драгоценное, и почтительно положил его в пепельницу. Трубка генерала давно потухла и достаточно остыла, чтобы ее можно было набить снова, что и делали сейчас тонкие пальцы. Глядя на эти пальцы, можно было подумать, что единственным трудом последних четырех поколений было набивать трубку, хотя лейкопластырь доказывал обратное. Он почти был уверен, что эти две грязные клейкие полоски были оставлены преднамеренно, для эффекта: маленький символ ранимости — и неуязвимости — парашютно-десантных войск.

Что он узнал из этих кажущихся такими нереальными фрагментов военной истории? Почему этот генерал уделил ему так много времени и почему генерал был таким словоохотливым? Не слишком ли прямолинейно и просто — подозревать, что его мучает чувство вины? Нет, если этот человек был замешан в чем-то сомнительном во времена Алжира, он не занимал бы сейчас свой пост. Но простое упоминание зловещего имени навело его на воспоминания о забытой теперь моде «в стиле парашютистов-десантников», периода 1958–1960 годов, когда изящные женщины в пятнистых платьях, покачивая бедрами, ходили небрежной походкой по улицам Парижа, словно говоря: «Мы те, кто атакует».

Комиссар понимал, что парашютно-десантные войска занимали какое-то особое положение, что бывали времена, когда они открыто не считались с законом, видя себя спасителями страны, нации, республики… и что один только разговор о Дьенбьенфу даже утонченного офицера-кавалериста, сидящего в парижском офисе, возвращал в тот котел. Он должен был позволить этому человеку выговориться. Генерал, как он чувствовал, уже вернулся в сегодняшний день и мог ответить на один-два простых вопроса, не исчезнув при этом в душных, тесных лисьих норах «Гюгета» и «Эльяна».

— Так что никто ничего не узнал… пока это не стало известно Эстер. По крайней мере, так мне рассказывали.

— Правильно, первые разоблачения пришли от нее.

— А от кого услышала она?

— От кого же, как не от самого Лафорэ.

— Ужасно…

— Воображаю, — ледяным тоном сказал генерал, — что ему стало до того невыносимо, что он поделился этим — в постели или нет — с человеком, которому доверял.

— А она предала его.

— Поправка. Это он предал ее.

— Вы думаете, что он поэтому ее убил?

— Похоже на то.

Ван дер Вальк не был уверен в этом. Менталитету военного присуще все упрощать, но был ли у Лафорэ менталитет военного?

— Нам неизвестно точно, он ли ее убил.

— Это, — сказал генерал, снова раскурив трубку, — слава богу, не моя проблема.

— Как удобно для вас, — едко заметил комиссар.

— Поймите меня правильно. Если он убил ее — а я считаю, что, скорее всего, это сделал он, иначе я бы не стал вас принимать, — я далек от мысли спокойно умывать руки.

— Дьенбьенфу было ошибкой.

— А кого в этом винить? Наварра с его дурацкими инструкциями, Салана с его коварством, Коньи, тогдашнее правительство, американцев? Если они ответственны, то с тех пор они заплатили за это сполна.

— Все это звучит так нереально.

— А это так и было. Подумайте… американцы… сотня или больше вылетов в день, чтобы защищать пост, на котором было шесть человек во главе с капралом. И в то же время… десять тысяч военных в этом котле считали, что им очень повезло, если прилетало тридцать самолетов.

— И последнее об этом гарнизоне — почему парашютно-десантные войска? С легионом все понятно: многочисленный, могучий. И солдаты старой закалки: животики, бороды, обвешаны гранатами, и войсковые лавки, полные вина. Но парашютно-десантные войска! Предполагалось, что они будут оперативными, внезапными, так?

— Именно так, — прозвучал спокойный ответ. — Но чем больше на это смотришь, тем глупее все это кажется. Кастри должен был руководить маневрами — включая вооружение! Когда стало очевидным, что наступательная база превратилась в осажденную крепость, парашютно-десантные войска продолжали использовать. Это была ошибка, которую повторили в Алжире. Было принято считать, что легион и парашютно-десантные полки — единственно эффективные ударные войска. Они считались главным резервом и слишком часто нерационально использовались, чтобы заблокировать какую-нибудь дыру. И наконец, когда лагерь был окружен плотным кольцом, укрепить его могли только парашютно-десантные соединения.

— Никто не обратил внимания… если только, конечно, Лафорэ этого не заметил?

— Парашютно-десантные войска действуют в соответствии с полученными инструкциями. Чем глупее эти инструкции, тем важнее избежать провала.

— Они потерпели поражение — не простили себе этого, но были рады найти каких-то козлов отпущения.

— Лагерь удерживали в течение двух месяцев непрерывной атаки примерно две с половиной тысячи боеспособных солдат под командованием подполковника, не имевшего никакой стратегической подготовки, и полудюжины офицеров вдобавок, которых позднее поносили как «мафию» и в числе которых был игравший второстепенную роль ваш покорный слуга.

— Эта самая мафия приговорила одного младшего офицера, виноватого лишь в том, что у него произошел нервный срыв, к жизни, которая подобна смерти.

— Вы заблуждаетесь, — ответил генерал с достоинством. — Эта мафия ни в коей мере не причастна к такому акту. В то время он находился под моим командованием, и за то, что произошло, я лично несу ответственность.

Слушая его, Ван дер Вальк вынужденно отметил, что генерал был грозен.

— Я не стремлюсь кого-то осуждать, — сказал Ван дер Вальк. — Ни вас, мой генерал, ни полковника Годара, ни лейтенанта Лафорэ. Кто их поймет!

— Что было у них на уме — вероятно, никто не поймет. И возможно, вы правы, ставя всех на одну доску.

— Лафорэ был наделен губительным даром — воображением.

— Вы стремитесь оправдать его… обелить, — фыркнул генерал.

— Никто еще никогда не пытался защитить его, — распалился Ван дер Вальк. — Что вы сделали — послали ему пистолет в коробке, упакованной как рождественский подарок? Ведь так, по легенде, поступили несколько офицеров с Наварром?

— А вы чего ждали — чтобы я вежливо пошел, держа шляпу в руках, пригласил его получить наградные и поинтересовался, не соблаговолит ли он тихо уволиться из армии?.. В лагере Ланглэ сорвал берет с одного из офицеров, который, по его мнению, не заслуживал права его носить. С офицера, равного по званию. Правила едины для всех. Никто не выбирал специально Лафорэ, как вы, похоже, полагаете. История, месье комиссар полиции, забывает тех, кто не поддерживает свою репутацию в битвах. И мы… я говорю «мы»… не подчиняемся мнению гражданского лица… даже полицейского.

— Нет, — сказал Ван дер Вальк, тяжело поднявшись, — так же как генерал Кристиан Мари Фердинанд де ла Круа де Кастри, потомок герцогов и маршалов, который не подчинился мнению бретонского крестьянина. — Он просто не мог ничего с собой поделать.

— Сядьте, комиссар, — тихо сказал генерал. — Прошу меня простить.

— И я прошу меня простить. Он был вашим мальчиком, и вы пострадали из-за него.

— Эстер Маркс всадила в него пулю. Она была одной из наших. Она глубоко сожалела, что не была там с нами.

— Если бы она была с вами, Лафорэ бы не дезертировал.

— Мне ни разу не пришла в голову эта мысль, — сказал генерал.  

 

Глава 19

  — Сколько «л» в слове «интеллект»?

— Одно, — ответила Рут.

— Нет, два, — сказала Арлетт строго. — Ты допустила четыре грубые ошибки в диктанте, значит, получишь в самом лучшем случае шестерку, а то и пять с половиной или даже пять. Снова все перепиши, постарайся хорошенько, и, если будешь по-настоящему внимательной, я уверена, ты заработаешь завтра по меньшей мере девять.

Минут десять стояла тишина, нарушаемая лишь тихим бормотанием, словно за деревянной панелью скреблась мышка.

— Чертова работа.

— Откуда ты взяла такое выражение?

— От тебя.

— Гм. И все-таки это грубость, и ты не должна так говорить. Не нажимай слишком сильно, когда пишешь.

Снова минутное молчание, потом бормотание:

— Мам.

— Что?

— А правда, что Эстер застрелили?

Теоретически Арлетт всегда полагала, что рано или поздно наступит день, когда придется лгать детям, и чувствовала, что так оно и будет. Практически этого, похоже, еще не случалось.

— Что?.. Ты закончила свой диктант? — спросила она, чтобы выиграть время.

— Да.

— Хорошо. Почему ты так решила?

— Я слышала, что госпожа Паап говорила своему мужу. Она думала, что я не понимаю.

— Да. Это правда.

— А кто застрелил ее?

— Рут, наш папашка — полицейский. Он сделает все, что в его силах, чтобы выяснить это. Вот почему он и поехал во Францию.

— Кто-то из Франции?

— Я не знаю… Может быть, теперь он уже знает.

— Это больно, когда в тебя стреляют?

— В меня никогда не стреляли, но я слышала, что не больно. Удар и испуг… Как будто падаешь с лестницы. Она умерла очень быстро, и я уверена, что никакой боли она не почувствовала.

— Прямо как показывают по телевизору. Это были гангстеры?

Арлетт, которая, стоя на четвереньках на полу, вырезала выкройку, опустила ножницы.

— Гангстеры встречаются редко. К счастью. Папашка думает, что это мог быть кто-то из старых знакомых Эстер. Наверное, этот человек был расстроен, немного не в себе, и он почему-то решил, что должен застрелить ее.

— Почему?

— Нездоровым людям часто что-то кажется. Разве у тебя не бывает так, что иногда, когда у тебя температура, начинают сниться страшные сны, будто за тобой гонятся или что-нибудь еще?

— Бывает, но я ни в кого не стреляю.

— Что доказывает, что ты, к счастью, была не очень больна. Однажды, когда я была очень усталой и расстроенной, я запустила кухонным ножом в кого-то. Это было не менее скверно.

— А в кого?

— Не имеет значения. Я только хотела показать тебе, что кто-то может стрелять в людей.

— Они пугались, эти люди?

— Да… немного.

— Эстер не очень легко было напугать. Она была парашютисткой.

— А ты хотела бы стать парашютисткой? — попыталась сменить тему Арлетт. — Передай мне булавки, они на столе рядом с тобой… и завинти колпачок ручки, он разболтался.

— Я могла бы. Я знаю, где этому учат.

— Правда? — мягко поинтересовалась Арлетт, очень надеясь не сходить с этой многообещающей дорожки. — И где же?

— Где-то в Бельгии. Туда долго ехать. Эстер один раз брала меня с собой, на машине.

Старая синяя машина Зомерлюста. «Симка-ариана». Арлетт почувствовала легкий толчок в сердце.

— А когда это было?

— Примерно месяц назад. Эстер сказала, что ради интереса хочет мне показать, как это делается.

— Это какой-то летный клуб?

— А что это такое?

— Я не знаю… что-то вроде небольшого летного поля.

— Да, наверное. Можно научиться прыгать с парашютом… там есть что-то вроде гимназии. Но я точно не знаю, потому что Эстер мне ничего не показала.

Арлетт навострила уши:

— И почему же она передумала?

— Не знаю… я думаю, она поссорилась там с тем мужчиной. Наверное, оказалось слишком дорого, — добавила она так небрежно, словно была привычна к ссорам по поводу того, что что-то стоит слишком дорого.

— Эти места довольно дорогие, я думаю, — осторожно произнесла Арлетт. — Расскажи мне, все-таки… мне бы хотелось попробовать когда-нибудь.

— По-моему, это недалеко от Хасселта. Туда далеко ехать. Особенно для твоей машины в «две лошадиные силы», — сказала она с некоторым превосходством. Девочка была явно довольна тем, что знает что-то такое, чего не знает Арлетт.

— Я уверена, что смогу… прыгнуть с парашютом, я имею в виду. Надеюсь только, что у меня не закружится голова.

— Эстер говорила, что голова не кружится. Сначала нужно научиться прыгать с высокой вышки, когда к тебе привязывают веревку. Самое трудное — приземление.

— Я так и думала, — смиренно кивнула Арлетт. — А этот мужчина… он там главный?

— Наверное. Сначала все было в порядке. Он немножко поговорил со мной, а потом Эстер вышла из какого-то офиса и очень сердито велела мне подождать в машине. А потом скоро пришла и сказала, что передумала. Она купила мне мороженое, но была целый день очень раздраженной, как будто здорово разозлилась на что-то. Я сказала, что хотела бы поехать туда когда-нибудь в другой раз, но она заставила меня замолчать.

У Арлетт и впрямь закружилась голова. Она внезапно все поняла.

— Что с тобой?

— Немного закружилась голова, оттого что я стояла наклонившись. Пошли. Пора спать.

— Но еще только половина девятого.

— Я сказала — спать, и никаких разговоров. Но сначала можешь съесть апельсин.

У Арлетт бешено колотилось сердце. Она бросилась к телефону. Она была уверена, что он позвонит, потому что он всегда так делал, если, конечно, не случалось чего-то из ряда вон выходящего. Не поднимет ли он ее на смех?

Она нервно ходила, ежеминутно поглядывая на часы. «Я в окопе, — думала она, — жду сигнала к контратаке». Она попыталась успокоить нервы, даже выпила, но оказалось, что это было что-то слишком крепкое. «Я немного опьянела. И у меня разыгралось воображение. Как хорошо было бы, если бы он был здесь!» Когда телефон действительно зазвонил, в обычное время между девятью и половиной десятого, Арлетт, подавленная и расстроенная, уже боялась сказать то, о чем думала.

— Алло… А, это ты. Ты где сейчас?

— А ты думала — кто?.. Неизвестный воздыхатель, который увидел, как ты покупала цветную капусту, и шел за тобой до самого дома? — Голос звучал устало и кисло, и не слишком твердо. — Где я? В Париже, и это не приносит мне никакой радости.

— А я думала, что ты в Клермон-Ферране.

— Я и был там. А потом улетел. Мне дали самолет. Это произошло очень быстро. И я думаю, что забыл свои мозги. Шел снег. Довольно мягкая… бретонская погода. Что кстати, потому что я потерял перчатку.

— О господи. Что ты делаешь в Париже? Где ты точно находишься?

— В одном очень старом маленьком отеле возле бульвара Сен-Жермен. Странные вещи происходят со мной. Я нахожусь под наблюдением ДСТ. Не знаю, как себя вести, — попытаюсь сообразить. Они ходят за мной следом. Сегодня вечером я встретился с одной довольно своеобразной личностью… Я должен переварить это. А сейчас я собираюсь лечь спать… один, слава богу.

— Какое отношение к этому имеет ДСТ? — озабоченно спросила она.

— Будь я проклят, если знаю. Я все еще пытаюсь выяснить, где находится Лафорэ. У меня такое подозрение, что они знают, но не говорят мне. Не могу понять, что им нужно. Скорее всего, они слушают меня сейчас, но будь я проклят, если меня это трогает.

— Неужели это действительно так? — горестно спросила Арлетт. — Мне надо тебе кое-что сказать, но я лучше воздержусь, раз линия прослушивается.

— Нет-нет, это ерунда. Я уверен, что у них есть дела поважнее, так что очень хочу знать все. Расскажи мне… отвлеки меня от моих глупых мыслей.

— Я думаю, что знаю, где он находится, — сказала Арлетт напряженным шепотом.

— Где находится кто? Твой поклонник? Что ты шепчешь? Он что — в ванной?

— Помолчи, дуралей… Да, ты дурачишься. А я говорю серьезно. Я думаю, что знаю.

— О ком ты?

— Ты знаешь о ком. — Наступило долгое молчание. — Ты еще слушаешь?

— Да-да… тут был один маленький зеленый человечек, но я от него избавился. Рут там?

— Она пошла спать, но я должна говорить потише.

— Дай мне попытаться сосредоточиться. Она сказала что-то?

— Да. Она рассказала историю о том, как Эстер собиралась заняться парашютами, а потом передумала.

— Где, скажи ради бога.

— Где-то в Бельгии… думаю, рядом с Хасселтом. Кажется, это примерно на одной линии с Эйндховеном?

— Да. Заняться парашютами… Ты имеешь в виду — прыгнуть с парашютом из самолета?

— Очевидно. Рут упоминала летное поле. Но сказала, что Эстер поехала туда просто так, понимаешь, чтобы показать ей что-то. Там был какой-то мужчина, и Эстер внезапно передумала, тут же вернулась домой и странно себя вела какое-то время.

— Она разговаривала с этим человеком… Эстер, я имею в виду?

— Рут разговаривала с ним. Эстер отправила ее обратно в машину… а чуть позже пришла сама. Насколько позже? Понятия не имею.

— Как он выглядел?

— Дорогой… Рут же ребенок. Даже если бы я ее спросила, она бы не ответила.

— Извини. Конечно. Заняться парашютами. Это странно.

— Ты считаешь, что тут что-то не так?

— Я не знаю. Но это кое на что проливает свет.

— Значит, ты не знаешь.

— Нет, но может быть, ты узнаешь что-нибудь.

— Не очень весело быть детективом.

— Ты не теряла времени. Это может оказаться самым важным. Ребенок догадывается о чем-то?

— Нет, но она знает, что Эстер была убита. Эти дети знают все. Что ты собираешься делать — поехать туда?

— Разумеется. Все это очень странно — ты же знаешь, что случайностей не бывает.

— Случайность то, что ты должен арестовать отца Рут за убийство ее матери, — сказала Арлетт и расплакалась и тут же так разозлилась на себя, что швырнула трубку, не сказав больше ни слова. Она опустилась на пол у телефонного столика и проплакала минут десять, если не больше. 

 

Глава 20

 Тяжело ступив на тротуар улицы Сент-Доминик, Ван дер Вальк с удовольствием огляделся. Впечатляющая, хотя и скучная часть Парижа. Дома, потрясающие безмерным богатством. Он подозревал, что здесь все еще встречались роскошные особняки, последние бастионы привилегий, с огромными садами, с салонами, похожими на пещеры, с полчищами слуг. Все это ему даже нравилось. Больше всего в жизни он ненавидел посредственность… Тут находились в основном административные учреждения, министерства и управления, всевозможные скучные конторы.

Некоторые здания здесь были превращены в многоквартирные дома, так же как в не столь благословенных Богом кварталах, и за их окнами могли жить и небогатые люди: обнадеживающая мысль. И все же от квартала словно веяло самодовольным богатством, начиная с кичливого министерства на Куи-де-Орсэ, высокомерно взирающего с другого берега реки, и кончая Высшим военным училищем, задыхающимся от гнева при взгляде на Эйфелеву башню. А в самом центре квартала располагался «храм генералов» — Дом Инвалидов.

Одновременно это был и ужасный квартал, в котором не найдешь ни одного уютного маленького кафе. И где только сидели шоферы? Не торчали же они в тупом ожидании целый день за рулем этих огромных сверкающих авто с развевающимися на крыльях флажками! Что оставалось делать бедному полицейскому? Устало тащиться целую вечность к перекрестку Распайл или рыскать вокруг Дома Инвалидов. Но там нельзя слоняться без дела — не успеешь моргнуть, как тебя арестуют по подозрению в террористических намерениях. Можно было, конечно, дотащиться до этого ужасного аэровокзала. Он оставил там в камере хранения свой чемодан. Ван дер Вальк, как измученный мул в каменистых Пиренеях, понуро побрел через улицу Буржо и окончательно разминулся с ДСТ. Безмозглое племя. Здесь, как нигде, они должны были роиться, подобно трудолюбивым пчелкам, кишеть сотнями… прежде всего предложить ему бокал шампанского… и услужливо подсказать, кого следующего по сценарию он должен был увидеть. Они достаточно заняты в Голландии! В Марселе люди с «соколиным взором» громко и энергично заявили о себе, в Клермон-Ферране — даже промочили ноги, пока бежали по снегу, а здесь, в центре Седьмого округа, о них не было ни слуху ни духу. Чем еще им заниматься в наши дни, когда больше не существует шпионского гнезда в Фонтенбло, как не проводить с удовольствием недели, расспрашивая разговорчивых полковников из регулярной армии, которых подозревали в братании с американцами? Раздосадованный, он вошел в телефонную будку у автобусной остановки неподалеку от Дома Инвалидов.

— Месье Борза, пожалуйста. — Коричневый человек оставил ему свое имя и номер телефона.

Голос на другом конце провода был молодым и веселым.

— Сожалею, но месье Борза нет в офисе. Хотите, чтобы он вам перезвонил?

— Да, на автобусную остановку. Он будет заинтригован. Отправляюсь в Ле-Бурже, следующая остановка Глазго, а потом, слава богу, буду дома.

— Джентльмен из Голландии?

— Да.

— Где вы остановитесь?

— Понятия не имею.

— Ну, так не годится. Вам необходимо иметь какое-то пристанище. У нас есть одно славное местечко, где мы размещаем друзей. Оно находится за углом от вас, так что такси вам не понадобится. Я позвоню им насчет вас, хотите? Угол Сент-Джордж и Сент-Джеймс. Мы называем его «У английских мучеников». Пока.

Возможно, это была не такая уж плохая идея. Он мог обойтись чашкой чаю.

Типичное для секретной службы место: почти невозможно найти. Никаких обычных вывесок, просто узкая темная арка между двумя витринами цветочного магазина со строгими серыми бархатными занавесками и надписью готическими буквами на картонке «закрыто», чтобы отбить охоту у особо назойливых. Внутри оказались коричневато-красная пещера и пожилой служитель в полосатом жилете.

— Боюсь, что свободных комнат нет.

— Разве вам не звонили?

— Джентльмен из Голландии… прошу прощения.

Его даже не попросили заполнить бланк.

Настроение Ван дер Валька сразу улучшилось, когда он увидел за спиралями из кованых позолоченных цветов в стиле рококо лифт, дверцы которого распахивались при нажатии огромных надраенных до блеска латунных кнопок. Ход был медленный, но превосходно отлаженный и комфортный, в духе эдвардианских времен. Лифт напоминал крошечный «кьюнардер» выпуска 1910 года. Комиссара проводили в небольшую шоколадного цвета комнатку, где даже телефон был поднят с «Титаника». Из окна открывался вид на дворец Бурбонов. Ага, так это здесь депутаты Третьей республики держали своих любовниц. Водопроводная система, напоминающая сервиз веджвудского фарфора, с громким лязганьем пришла в действие. Бледно-ржавая вода приятно бурлила. Здесь висели три громадных полотенца. Эта жизнь приглашала… вступать в ДСТ и шагать в ногу с атомным веком. Завернувшись во все три банных полотенца сразу, Ван дер Вальк снял трубку телефона и сказал:

— Я бы с удовольствием выпил чаю.

И чай был доставлен, в фарфоровой посуде в мелких розочках, исписанным на донышке золотыми буквами словом «Вустер». Горничная, которая принесла чай, благоухала старческими духами с мускусным запахом и держала в руках связку огромных блестящих стальных ключей.

— Мы подумали, что вы можете захотеть почитать газету. И не желаете ли, чтобы выгладили ваш костюм?

Газета оказалась лондонской «Ивнинг стэндарт». Он почувствовал, как его голова словно после трех выпитых подряд больших порций виски нежно взмыла метров на десять ввысь. Чай был крепким и темным, вероятно, от «Фортнам энд Мейсонс». Ван дер Вальк развернул газету, чтобы проверить, как обстоят дела с его акциями на фондовой бирже.

Телефон зазвонил совсем некстати. Раздалось короткое парижское мычание.

— Алло-алло. Устроились удобно? — Голос, который он едва узнал в своем наркотическом трансе, принадлежал тому бодрому молодому человеку в кожаном плаще, который «приходил из посольства».

— Очень. Хочу теперь немного вздремнуть. Пришлите мне меню и девочек около восьми.

— Расскажите мне в двух словах об улице Сент-Доминик.

— Подтверждение. Вы слышали о Марселе?

— Да, нам ввели инъекцию неожиданного интереса, как вы поняли. Согласно общему мнению, к которому пришли прошлой ночью, это должно стать моим детищем, так что я с тех самых пор ношусь по Бенилюксу как сумасшедший.

— Слишком повышенная, черт возьми, умственная активность. Что все это значит?

— Это значит, что после бешеных поисков на болотистой равнине егерь понял, что где-то неподалеку должен находиться кролик. Проблема в том, чтобы найти нору. Один из крестьян думает, что заметил маленький белый хвостик.

— Да, — Ван дер Вальк был встревожен, — но я не хочу, чтобы этого кролика преследовали с выстрелами и шумом… у меня нет при себе ружья. Я предпочел бы, чтобы его приманили капустными листьями.

— Вполне согласен, — успокоили его. — Нас нисколько не интересует пушное производство. Для нас это вопросительный знак карандашом на полях, оставленный на несколько лет. Единственный очень небольшой интерес, который мы имеем, — это взять наш маленький индийский ластик и стереть карандашный вопрос. А теперь я хочу сообщить вам о том, что нечто прибыло к вам вечерним рейсом из Брюсселя. Не нервничайте. Оно платит за все само, поскольку считает, что нужно извлечь пользу быстро. Оно не принадлежит нам. Понятно?

— Понятно.

— Оно воображает, что пользуется нашим полным доверием, поскольку время от времени мы кладем монетку в его потную ладошку. Если нужно, можете им распоряжаться. Надеюсь, что это окажется полезным. Наслаждайтесь жизнью, наслаждайтесь Парижем. Почему бы вам не пообедать в «Лаперузе» — у них такой вкусный картофель? Спокойной ночи.

Ван дер Вальк положил трубку и после того, как швейцар вежливо согласился с ним, что «Лаперуз» — милое, спокойное место, где ему, безусловно, очень понравится, забрался под пурпурное атласное стеганое покрывало и мирно уснул. 

 

 Глава 21

  Ему достались столик у окна и розовый абажур, и бифштекс из тех, что тают во рту, и та самая замечательная мягкая картошка, и то самое бургундское, которое вытекает прямо из роскошной груди ренуаровской девушки и даже остается еще немного вина, чтобы подать его к рошфору. Кофе тоже оказался отменным, и ночной осенний вид на Сену и Дворец правосудия и парижскую префектуру на другом берегу. Ван дер Вальку стало уютно на душе. Дома, в Амстердаме, местный паб на Принсенграхт не имел ничего общего с этим местом. Жаль, что сюда должен был прийти тот человек и все испортить, а еще хуже то, что придется тратить на него бренди. Надо принадлежать к чему-то столь же отвратительному, как ДСТ, чтобы разбираться в этих людях. Ван дер Вальк был благодарен за возможность восхитительно поспать два часа перед тем, как появилась горничная с его вычищенным и отутюженным костюмом, и за по-настоящему плотный обед, который избавил его от чувства печали и растерянности.

К тому же все было прекрасно рассчитано по времени. Он бездельничал за второй чашкой кофе и затягивался сигарой «Апманн». Она могла быть туго скручена из стофранковых банкнотов — цена, которую пришлось выложить за нее министерству юстиции в Гааге. Так ведь он сэкономил для них стоимость железнодорожного билета из Клермон-Феррана в Париж-Аустерлиц, разве не так?

Этот человек тоже курил сигару, крепкую темную манильскую сигару из Голландии, попавшую туда с Суматры, Бразилии или один Господь знает, откуда еще. И курил он ее каким-то диким способом. Держа мокрую сигару посередине рта, он сильно затягивался, выдыхал и снова ловил дым грязными ноздрями, а затем выпускал его из ушей. Во всяком случае, так казалось Ван дер Вальку, который не в силах был на это смотреть.

Человек был крупным, таким же крупным, как и сам Ван дер Вальк, и более тучным, но двигался проворно и мягко и казался сообразительным. У него были пепельные волосы, очень густые и здоровые, с дорогой стрижкой и изысканной укладкой, и светло-серый костюм, под которым виднелась шелковая кремовая рубашка. Никакого пальто, если он, конечно, не оставил его внизу. Никакого пуловера. Крепкий. Быстрый. Ему, возможно, было лет пятьдесят, а возможно, и не было. Он переговорил с официантом, под праздным взглядом Ван дер Валька подошел, неслышно ступая по сливовому ковру, и склонился с легкой непринужденностью.

— Я знал, что застану вас здесь… друзья дали мне слово. Нет, я пообедал в Орли, но мороженое съем.

Официант стоял рядом, небрежно постукивая кончиками пальцев по меню.

— С ананасом, вишневой водкой и кремом.

— Бренди, мистер?..

— Мак-Линток моя фамилия. Джо Мак-Линток с Дальнего Севера. Не думаю, что у них есть «Гленлив», но бренди — звучит заманчиво.

— Два.

Официант кивнул.

— Рад встрече с другом, — сказал мистер Мак-Линток, сладко потягиваясь. Его грудь под шелковой рубашкой напоминала бочонок. Этого человека можно было принять за бывшего чемпиона по борьбе в тяжелом весе или менеджера очень успешной футбольной команды. Он бегло говорил по-французски, но с трудом заставлял свои губы произносить дифтонги. — Я только что приехал из Брюсселя… прямо как подгадал. Это просто отлично.

Мягкий, низкий и густой голос великолепно подходил для дорогих ресторанов и прекрасно гармонировал с ананасным мороженым, за которое его обладатель с наслаждением принялся. Вокруг разливался аромат вишневой водки. Ван дер Вальк подул, отгоняя облачко дыма. Принесли бренди. Не футбольная команда… хоккейная.

— Друзья сказали, что вы горите желанием встретить парня.

Его лексика тоже не особенно нравилась Ван дер Вальку. Он, казалось, заимствовал ее из шпионских романов и оживил модными словечками, услышанными от диск-жокеев.

— Я ищу человека по фамилии Лафорэ.

— А, вы разговаривать английски тоже. Прекрасно. Прекрасно. Только скажите, я подхвачу… испанский, норвежский, какой хотите. Потрясающий лингвист Мак-Линток. Итак, парень по фамилии Лафорэ… Да, сэр, я кое-что слышал об этом сегодня утром в Брюсселе и сделал один малюсенький — крошечный! — телефонный звонок, потому что решил, что здесь Мак-Линток мог бы провернуть одно малюсенькое, крошечное дельце. Насколько крошечным оно может быть в соответствии с вашим прейскурантом?

— Только за адрес?

— Это то, о чем сейчас идет речь, или я вышел в Атланте вместо Мемфиса? Не подгоняйте меня… у меня нет его прямо сейчас под рукой на листочке бумаги. Но я могу его найти… да, дружище… я могу найти этот кусочек бумаги. Двадцать четыре часа?

— Двадцать четыре часа, начиная с этого момента, — тысяча франков.

Великан сосредоточенно соскребал мороженое со стенок вазочки и облизывал ложку большим розовым языком. Ван дер Вальк потягивал бренди.

— Швейцарских, — заметил он небрежно.

Послышался громкий преувеличенный вздох.

— Вот это да, было по-настоящему вкусно. Не могу устоять, даже если мне это во вред. Не слишком высокая цена за двадцать четыре часа упорного труда, но в такой красоте торговаться было бы неуместно. — Он явно не американец. Так же как, безусловно, и не канадец. О том, что он шотландец, и речи быть не может. — Итак, где?

— Столики в галерее аптеки на Сен-Жермен, — сказал Ван дер Вальк, весьма довольный собой. — У них там великолепное мороженое.

— Между восемью и девятью вечера. Не люблю раздавать направо и налево обещания, мистер, но посмотрю, что смогу сделать. — Он снова зажег один из своих фаллических символов. — Я бы хотел иметь небольшие гарантии. Это лицо… разыскивается полицией? Кстати, я, кажется, так и не представился как положено… Джо Мак-Линток занимается бизнесом в коммерческой авиации, но предпочитает не ввязываться в политику.

— Бальтазар… Артур Бальтазар. Я занимаюсь юридическим бизнесом, мистер Мак-Линток. Я и сам не интересуюсь политикой. Фактически я отношу себя к пацифистам. Но вы же знаете, как называют нас, швейцарцев… Банкиры Европы. А почему мы банкиры Европы? Потому что люди доверяют нам. Они приносят нам деньги, и они приносят нам свои секреты, и у нас есть друзья в самых различных сферах, и мы пользуемся доверием потому, что не даем вовлечь себя в политику и разного рода авантюры. Мы предпочитаем здравые осторожные инвестиции, не слишком рискованные. Кинофирмы, собиратели сокровищ, биржевики — они не обращаются к нам. И мы никогда не выплачиваем авансов. Но при поставке платим немедленно, мистер Мак-Линток, и это чрезвычайно ценно.

— Я вам верю… каждому вашему слову. А когда Джо дает слово, его слово — закон. А теперь относительно этого человека… он довольно молод, да? Я дал бы ему не больше сорока. У него голубые глаза и светлые волосы… симпатичный парень. Я сталкивался с ним пару раз, мне кажется, но это было несколько месяцев назад. Приятный парень. Теперь, конечно, мои гарантии так же надежны, как те, о которых вы говорили, и, когда мы спрашиваем о расценках, наши общие друзья являются лучшими поручителями. Урезание с обеих сторон, такое вот предисловие, — к общей выгоде, добавлю. Вы не задаете мне никаких вопросов, и это очень красиво… да, сэр, очень красиво. И я ни о чем не спрашиваю, но потому, что это почти друг и по-настоящему приятный парень, я иду против своей совести, и мы сделаем все за полторы тысячи, идет?

— Официант… счет… большое спасибо. Значит, вы направляетесь в «Фоли-Бержер»? Могу я пожелать вам очень приятного вечера? Прошу меня извинить, я должен сделать один телефонный звонок.

— Что ж, сэр, я вижу, что вы деловой человек, и я тоже, и мы не будем больше разводить церемоний. Согласен, согласен. Завтра около девяти… нет, благодарю вас, я никогда не ношу пальто. Мне нравится этот вечер, и я позволю себе немного прогуляться, до самого перекрестка с Сен-Жермен. Вы можете положиться на Джо, спросите кого угодно. Значит, договорились. О деле и о времени. Если мне понадобится на несколько часов больше, я не буду делать из этого проблем. Спокойной ночи.

Ван дер Вальк не спеша надел пальто и взял трость. Швейцар вызвал ему такси, и он сказал шоферу: «Континенталь» — твердым швейцарским голосом. Через несколько сотен метров езды вдоль набережной он увидел широкие светло-серые плечи человека, в облаке сигарного дыма направлявшегося медленной, важной походкой в сторону «Одеона». Шофер проехал по мосту через реку, помчался к улице Риволи и резко остановился у «Континенталя».

— Поверните на улицу Кастильон, будьте добры.

Комиссар порылся в карманах брюк, доставая мелочь, вошел в отель, миновал вестибюль и вышел через дальний выход, пересек дорогу, обошел вокруг Тюильри для улучшения пищеварения, перешел через мост и вернулся в свой отель, с удивлением обнаружив, что еще только половина десятого. Ночной швейцар, который оказался не менее учтивым, чем дневной, но более тучным и более доверительным, чем приличествовало быть ночному швейцару, обещал дозвониться до Арлетт к тому моменту, как месье поднимется наверх. За ним не было хвоста… по крайней мере с того момента, как он вышел из «Континенталя», и за это надо было благодарить мистера Мак-Линтока. Он мог даже расслабиться, как дома.

Ван дер Вальк нежно почмокал в телефон, бережно положил трубку, почесал нос и задумался.

У Арлетт интересная новость… она попала в точку.

Этот человек не сообщил никаких новостей — это-то и было хорошей новостью. Бессмысленно раздражаться из-за его привычек, акцента или сигар. Все это не имело значения. Этот человек был просто небольшим индикатором, как сотни других, которые время от времени получали стофранковую купюру от ДСТ. Надежность — полная. Точность — нулевая. Он явно знал Лафорэ и в обмен на деньги — если предположить, что кто-то даст ему деньги, усмехнувшись, подумал Ван дер Вальк, не собиравшийся этого Делать, — он бы передал некую абсолютно подлинную информацию. Правда, она могла быть слегка устаревшей. Этот тип был способен позвонить Лафорэ и заполучить еще некоторое количество франков за новость о том, что кто-то задает вопросы. Потом он был бы очень расстроен тем, что его надули, показывал на еще теплое гнездышко, гордился тем, что был так близок, без конца извинялся бы за эту отвратительную птицу и гарантировал, что непременно проследит за ее перелетом — за небольшую дополнительную плату, конечно.

Конечно, он был слишком зависим от ДСТ, чтобы ловчить. Любой полицейский осведомитель знает, что, как только он решится на какую-либо хитрость, он будет арестован за неблаговидный поступок в течение ближайших тридцати минут.

Было бы интересно узнать, с помощью каких маленьких приемов ДСТ удавалось выкручивать руки таким людям. Всегда имелись такие приемы… Но намек был ясен: «Берите его, если чувствуете, что можете». Другими словами, официальные круги считают, что выполнили свой долг, оказали ему дружескую услугу и теперь могут умыть руки и больше ни о чем не беспокоиться. Они совершенно ничего не имели против Лафорэ, и их интерес к нему в данный момент был чисто академическим. Борза — тот коричневый человек — говорил правду: почему нет? Дело Лафорэ быльем поросло, превратилось в почти забытую историю о каком-то сомнительном деле командиров десантных войск во времена Алжира. Лафорэ не давал о себе знать с 1960 года, а с тех пор много воды утекло.

Чтобы отделаться от этого Мак-Линтока, самое лучшее — неожиданно уехать.  

 

Глава 22

 Даже при отсутствии частных самолетов существовало в эти дни одно место, куда всегда можно было без проблем уехать, и этим местом был Брюссель. Он снял трубку:

— Нет ли какого-нибудь ночного рейса на Брюссель?

— Сейчас проверим. Вы только что пропустили его.

— А как насчет поезда? — Ему пришло в голову, что тот противный Мак-Гатри — или как там он себя называл? — мог знать расписание самолетов.

— О да, конечно, какой-нибудь ночной поезд всегда есть — вы легко успеете на него. У вас есть целый час, чтобы добраться до Северного вокзала.

Прекрасно. Этот вокзал, может быть, и не относится к числу его самых любимых, но вполне подойдет.

Бельгия… Оказавшиеся там говорили на недостаточно хорошем французском, с точки зрения бельгийцев, и на недостаточно приличном голландском, с точки зрения фламандцев, поэтому всегда чувствовали себя не в своей тарелке и, подойдя к двери с надписью «Выход» на французском и голландском, испытывали смешанное чувство раздражения и облегчения. Комиссар взял напрокат машину в одной из тех фирм, которые постоянно ропщут на судьбу и обещают всем приложить все старания. Он хотел бы знать, как будет по-русски «Что ж, старайтесь». И к тому времени, как дневной свет начал пробиваться через мерзкую смесь тумана, снега и дождя, он уже находился в глубине Белукаландии. Арлетт придумала это название для лесной глуши Фландрии — мрачной местности, которая мало напоминала и настоящую Голландию, и настоящую Бельгию, а скорее была бы уместной в Курляндском герцогстве, где-нибудь между Литвой и Эстонией.

Бедный старина Лафорэ. Застарелую обиду таил этот уголок, считавший себя ненавидимым Голландией, равно как и Бельгией. Умел ли Лафорэ что-нибудь, кроме того, чтобы быть солдатом? Что у него за семья, дом? Что занесло его в эту дыру? Идея выращивать грибы или заняться другим небольшим бизнесом: держать автомастерскую или маленький отель — что-то вроде того, чему можно было научиться по книгам «Сделай сам» из серии «Экономный дом»?

Он не видел фотографий Лафорэ, но располагал двумя-тремя описаниями, которые во многом сходились. Способности, обаяние, приятная внешность и прекрасные мозги. Что с этого портрета стерли годы? Светлые волосы, слегка волнистые. Он уже мог стать седым, шатеном, лысым или носить накладку из искусственных волос. Фотографии, которые сохранились в архивах Парижа или где-нибудь еще, только вводили в заблуждение. Наверняка на всех них он был в военной форме, которую умел носить. Квадратный подбородок, широкие плечи, свежее, здоровое лицо, из тех, что никогда не выглядят утомленными или желтыми и останутся незамеченными на любой голландской улице. Что делал он здесь, в глуши Лимбурга, среди деревенек с названиями вроде Опоетерн и Неерглаббеек, с ландшафтом, словно сошедшим со страниц одного из ранних романов Жоржа Сименона? Пристрастился к алкоголю? Ван дер Вальк прекрасно понял бы это и воспринял с глубокой симпатией.

Где-то возле Хасселта… Страшно далеко… Детское впечатление, от которого так нелегко отделаться. Дорога на Хасселт? Если ехать из Западной Голландии, это могла быть любая дорога, вьющаяся на юг через полдюжины маленьких голландских городков — Берген, Бреда или Тилбург. Какое-то летное поле — вряд ли их много здесь. Ван дер Вальк подъехал к одному из пограничных постов, где у него был знакомый на таможне.

— Маленькое летное поле… с парашютной школой? Посмотрим на карту. Я знаю почти все из них. Француз со светлыми волосами? Да у нас тут нет никаких французов! Я знаком почти со всеми, кто работает в этих местах. Поинтересуйтесь на противоположной стороне, возле Тернхаута, например. Да, на большинстве таких полей есть таможенные посты — никогда не знаешь, с какой целью поднимаются все эти маленькие самолеты, хотя, конечно, их перемещения легко контролируются. Внутри, как мы говорим, бассейнов больших городов всегда найдется несколько бизнесменов, которые летают на своих частных самолетах — в Англию, Германию и бог знает куда еще. А почему вы мотаетесь по провинции? Вы могли бы все выяснить, позвонив из офиса.

— Это неофициально, — ответил Ван дер Вальк небрежно. — Какое-то предчувствие появилось у меня прошлой ночью… Все равно я уже был в Брюсселе.

— Хотите, я позвоню своему коллеге в Тернхауте? Он лучше осведомлен в том, что касается бельгийской стороны.

— У меня есть смутное чувство, что это именно на бельгийской стороне.

— Главное — четко разделить коммерческие аэропорты, их всего несколько, и небольшие частные летные поля, которых, естественно, десятки.

— Позвоните ему — я бы хотел с ним поговорить.

— …Добавочный семь, пожалуйста… Ван Рузхэм? Соедините с ним, хорошо?.. На поле?.. А, в таком случае я подожду… Привет, Джонни, как обстоит дело с хитрыми уловками?.. Бьюсь об заклад, их стало поменьше, видимость почти нулевая. Значит, у тебя найдется несколько минут? Рядом со мной один мой друг, который проводит полицейское расследование… Нет-нет, неофициально… передать ему трубку?

— Это так, между прочим, — мягко сказал Ван дер Вальк. — Речь идет о человеке, который, как я думаю, находится на административной работе, возможно, на каком-то частном летном поле. Он французского происхождения и может говорить с акцентом. Лет сорока, среднего телосложения, светловолосый, хороший цвет лица.

— Не могу припомнить никого похожего, — с сомнением ответил Джонни. — Конечно, таких летных полей много… Что? О да, парашютные школы — распространенное явление… Все, что может принести дополнительный доход: уроки пилотирования, которые берут для получения лицензии на вождение одномоторных самолетов, — это модное увлечение. Планирующие полеты, конечно. Раньше мы много этим занимались, но теперь, с увеличением коммерческих перелетов, в том числе в Антверпен, большинство таких инструкторов перебрались к востоку… Около Хасселта? Да, два или три, точно не могу сказать: попробуйте Билзен или Маасейк.

Ван дер Вальк приберегал свой главный козырь, и теперь настал момент предъявить его.

— Я располагаю еще одним описанием, более точным, которое может помочь нам. Это крупный мужчина, тучный, одевается броско. Густые седые волосы, загорелое лицо. На вид лет пятидесяти, возможно, выглядит так из-за волос, говорит, что имеет отношение к авиации. Выдает себя за канадца.

— Похоже, что это Конни Десмет… с той разницей, что он не канадец, а бельгиец. Я десятки раз держал в руках его паспорт. Вечно мотается туда-сюда.

— Кто он по профессии?

— Директор компании или что-то вроде этого… я не помню. Из Льежа, по-моему. Но он — пилот, если вы это понимаете под «отношением к авиации», — пилотирует, разумеется, одномоторный самолет.

— Вы мне безмерно помогли.

— Рад это слышать, — удивленный ответ.

Падал снег. Его было недостаточно для того, чтобы целомудренный покров накрыл хмурые земли, но как раз хватало, чтобы мало потемневшие поля выглядели еще чернее. Он нападает еще, но все равно его будет мало. Небо было мрачным, но без желтоватого оттенка по-настоящему снежных туч. День из тех, когда электричество зажигают уже в полдень, когда булыжники выглядят сальными и коварными, когда на всех городских улицах слышен гнетущий рев машин «Скорой помощи».

Ван дер Вальк притормозил на дороге, ведущей к Хасселту, у одного из придорожных кафе. И напрасно. Вид бутылки отвратил его от рома, кофе был таким же сальным и черным, как дорога, люди отрицательно трясли головами с грязными волосами и не могли ничего ему сказать или не хотели, скорее всего. Крестьяне… Но ему повезло: на заправочной станции он встретил бледную девушку с плоской грудью, но с отзывчивым сердцем, да благослови ее Господь.

Это место все равно было трудно отыскать. Ох уж эти запутанные сельские дороги, причудливо петляющие через поля, эти крошечные селения, все с одинаково неуклюжими названиями. За Оверчизериндом и Андерчизериндом неизбежно следовал Нидерчизеринд, и он уже три раза выезжал не на тот перекресток, пока вдруг не оказался на нужном месте — как обычно, его не замечаешь, пока не наткнешься.

Ничего особенного на вид. Одна из обычных маленьких неприметных мастерских, где около двадцати девушек делали детали для ремонта велосипедов, очень распространенных в здешней сельской местности. Такие же, как и везде, старые, незатейливо украшенные фермерские постройки и весьма скромный доход. Дешевенькие металлические ворота, хилые и ржавые, непрочно держались на покосившихся деревянных столбах. На деревянной вывеске виднелась надпись: «ПОЛИГОН АЭРОКЛУБА». Грубо вымощенная дорога вела к группе строений, напоминавших коровник и ригу, которыми они наверняка и были. Он завернул за угол и обомлел. Зрелище было жалкое: широкий лоскут ухабистого, покрытого лужами бетона, обветшалые фермерские дома и три или четыре мастерские в автофургонах с ржавыми крыльями. Но за этим бетонным пятидесятиметровым квадратом, невидимое с дороги, по которой он ехал, стояло довольно большое, сравнительно новое одноэтажное бетонное здание с широкими, чисто вымытыми, с яркими занавесками окнами и зелеными вьющимися растениями на подоконниках. Тут была еще одна вывеска, блестящая, с аккуратными золотыми буквами на бледно-голубом фоне: «ПОЛИГОН АЭРОКЛУБА И ПАРАШЮТНАЯ ШКОЛА». К дальнему концу здания в виде буквы «L» примыкал большой ангар. Ван дер Вальк подошел туда, где возле «фиата» с закрытым кузовом был припаркован сверкающий новенький «даф», и толкнул стеклянную крутящуюся дверь. Широкий коридор с полом, покрытым ковролином. Запах краски и духота помещения с масляным центральным отоплением. Напротив дверь с табличкой: «ПИЛОТИРОВАНИЕ», а по сторонам от нее двери с надписями: «ЛЕДИ» и «ДЖЕНТЛЬМЕНЫ». В правом конце коридора находилась дверь под названием: «ТОЛЬКО ДЛЯ СОТРУДНИКОВ», в левом — «ОФИС». Возле каждой — доска для объявлений. В углу стояла будка телефона-автомата. Он толкнул дверь, на которой было написано: «ПИЛОТИРОВАНИЕ», и оказался на бетонированной площадке, за которой виднелась неровная трава. Перед ангаром были заметны масляные пятна и стоял один из тех самолетов, которые смутно напоминали ему детство и перелет Эми Джонсон в Австралию. Ангар был закрыт. Слева находился стеклянный бокс с пучком радиоантенн и опущенным метеорологическим ветровым конусом на шесте: пункт контроля за полетами, несомненно. Вокруг не было ни души, но все оказалось не таким жалким, как на первый взгляд. В одном конце здания, похоже, находилась небольшая квартира. В другом, где была надпись «ТОЛЬКО ДЛЯ СОТРУДНИКОВ», судя по окнам, располагался клубный бар, который, без сомнения, в погожие дни по уик-эндам наполнялся звуками энергичных мужских голосов и запахом виски, смешанным со сладковатым запахом, доносящимся сюда из раздевалки. Ван дер Вальк вернулся и открыл дверь с надписью «ОФИС». Пол, покрытый пластиковыми плитками, металлические стулья с сиденьями из искусственной кожи, лампы дневного света и женщина, сидящая за пишущей машинкой, но занимающаяся своими ногтями.

Женщина, предпочитающая, чтобы ее воспринимали как юную девушку. Ей было за тридцать, но она вела себя как девчонка, едва рядом появлялись мужчины. Узкие черные лыжные брюки и свитер невероятно яркого оранжевого цвета, которому должны были соответствовать ее ногти после того, как она закончит над ними трудиться. Довольно миловидная на вкус того, кому нравятся такие темные волосы, которые всегда выглядят жирными, как бы часто ни мыли голову. Аккуратно выщипанные брови, оранжевая помада и едва заметные усики. Вопросительный, чуть испуганный взгляд.

— Я не слышала, как вы подъехали.

— Я поставил машину далеко, — туманно ответил он.

Женщина была раздосадована тем, что ее застали врасплох.

— Боюсь, что сегодня нет полетов, — сказала она резко, словно в этом была его вина.

— Естественно, — согласился Ван дер Вальк, — отвратительная погода.

Возможно, это клиент. Следовало сделать шаг навстречу.

— Чем могу вам помочь? — Стандартная вежливость секретарши в приемной.

— Босс на месте?

— Он в Антверпене. У вас к нему дело?

— Я хотел бы поговорить с ним… или с кем-то еще.

Фу! Продает что-то.

— Вы — коммивояжер? — Обычно одет, не выглядел преуспевающим. Почему-то не очень напоминал коммивояжера, но все они были такими разными. — Вы — голландец?.. Нас часто посещают голландские джентльмены. Но вы из Западной Голландии… я слышу это, — кокетливо произнесла она. — Мне кажется, мы вас не знаем, не правда ли?

— Вы тут одна?

Она немного испугалась:

— Разумеется, нет. Главный механик тут рядом, и мистер Боз постоянно заходит… но он очень занят. Не могли бы вы сказать мне, в чем конкретно заключается ваше дело?

— Мистер Боз! — Ну как же он не подумал об этом? «Боз» означает «лес», то ли на голландском, то ли на фламандском, но у них нет лесов во Фландрии. — Я бы хотел встретиться именно с мистером Бозом.

Ей не понравился его взгляд, она поспешно встала и огляделась. Пожалуй, лучше закрыть ящик с печатями и мелкими деньгами.

— Сейчас узнаю, найдется ли у него минутка.

Она прошла, качая бедрами, через внутреннюю дверь в дальний конец здания, в котором, по его представлению, находились чьи-то жилые комнаты. Он ощутил необычное для себя волнение. Лафорэ, в чем он был уверен, не из тех, кто носит при себе оружие. Он и сам не был вооружен. Но все могло сложиться не так просто. У него с собой была его трость. Он зажал ее между колен и начал нервно крутить.

Парень, без сомнения, читал газету, задрав ноги на стол. Он слышал приглушенные голоса. Девушка вернулась.

Она снова обрела уверенность. Мистер Боз, видимо, решил, что он не опасен. И он не был похож на полицейского, правда не на взгляд ДСТ… или мистера Мак-Линтока!

— Он выйдет к вам, как только освободится, — сказала она развязно.

Ван дер Вальк достал сигареты:

— Курите?

— А, французские… нет, спасибо. Я курю только «Лаки». — Это чтобы поставить его на место! Она, возможно, зналась с летчиками, но не с мужчинами, которые ничего собой не представляли. — Да, — сказала она и посмотрела на свою пилку для ногтей, — у нас часто бывают бизнесмены из Маастрихта, Роермонда… даже Эйндховена. У нас шесть собственных самолетов и несколько частных. А мистер… ну тот, что с крупного фармацевтического предприятия, — купил реактивный самолет и собирается держать его здесь. Нам приходится отказывать людям в уроках пилотирования.

— Да что вы. — Он надеялся, что дал ей понять, будто это произвело на него впечатление.

— У нас есть один самолет на продажу, если вас это интересует.

Он нервничал и внезапно почувствовал желание заткнуть ей рот.

— Нет, но я нанимаю девушек, чтобы отправить целый самолет одному нефтяному шейху.

Она бросила на него уничтожающий взгляд и начала громко стрекотать на своей пишущей машинке. Дверь за ее спиной распахнулась, и в комнату вошел мужчина.

Описание нисколько не помогло, но комиссар сразу понял, что это Лафорэ. Он был в спортивном летном костюме. Брюки из плащевой ткани, высокие ботинки, водолазка, куртка-дубленка, небрежно накинутая на плечи, и широкополая фетровая шляпа с высокой тульей. И Лафорэ понял тоже, кто был перед ним… комиссар был в этом уверен.

— Кто-нибудь заходил? — спросил Лафорэ сухим начальственным тоном. Но это было глупо… Он мог спросить об этом там, в задней комнате, разве не так? Хотел обрести уверенность.

Девушка показала движением подбородка на Ван дер Валька:

— Только этот джентльмен, но он не говорит мне, по какому делу.

— О! — Голубые глаза бросили быстрый, острый взгляд. Лицо, с бороздами морщин возле подбородка, было покрасневшим и обветренным, но не обвислым. В этом человеке все еще можно было узнать молодого офицера. — Пит, конечно, закончил проверку того двигателя?

— Он остался доволен электропроводкой или чем-то там. А сейчас пошел попить кофе, я думаю.

— Хорошо. Тогда, Дейзи, проверь, пожалуйста, расписание инструктажа.

Дейзи! Подходящее имя для нее…

— Итак, мистер?..

— Моя фамилия Ван дер Вальк.

Он наверняка читал голландские газеты, которые высокопарно извещали о том, что Хозит, комиссар провинции, возглавлял расследование загадочного убийства. Но он держал себя в руках.

— Может быть, пройдем в бар?

— Прекрасная идея.

За дверью с надписью «ТОЛЬКО ДЛЯ ПЕРСОНАЛА» никого не было, лишь уборщица протирала мокрой тряпкой пепельницы и смахивала пыль. Но линолеум блестел, и кофеварка сияла в ожидании. Лафорэ снял шляпу. Светлые волосы нисколько не потускнели, они по-прежнему оставались густыми и волнистыми, но были длиннее, чем когда-то. Он не был похож на француза, и его акцент не был французским, скорее голландским, как если бы он был люксембуржцем. Возможно, он таковым и был. Лафорэ слегка наморщил загорелый лоб.

— Виски?

— Немного.

— Столько достаточно?

— Спасибо, лейтенант.

— Стало быть, вы знаете.

— Скорее, случайно узнал.

— Как вы выяснили? Они не были… Мне следовало подумать… особенно побеспокоиться о том… о том…

— О том, что это может перейти границу… нет, не совсем так. Везение, настойчивость, немного дерзости. И поездки. Я не добрался до По, но совсем немного, можно сказать.

— Ваше здоровье.

— Ваше здоровье.

— Кого вы видели?

— Вуазена.

— А! — Он помнил Вуазена.

— Он был удивительно любезен. И очень обеспокоен тем, чтобы не было допущено никакой несправедливости.

— Да, — задумчиво сказал Лафорэ. — Да, он — честный парень.

— Все изменилось, как вы понимаете. Ханой остался очень далеко.

Лафорэ пожал плечами. Это была глупая фраза. Но не для него.

— Они знали, где я был? Я удивлен, что они потрудились узнать.

— Нет. Никто не знал. Я узнал в ДСТ. — Его глаза вспыхнули. — Нет-нет, они не следят и не следили за вами. Просто досье с очень давних времен — существовала некоторая настороженность по отношению к военным в Алжире. — Лафорэ почти улыбнулся. — А вы знаете, как бывает с этими досье? Какой-нибудь не в меру усердный бюрократ обнаруживает их существование и потом хочет поставить штамп и отправить в архив. Они хранились на чердаке все эти годы, а я стал — как вы назовете это? — катализатором?

Лафорэ кивнул. Он был очень спокоен. Возможно, даже слишком. Он выпил немного виски. «А я слишком напряжен», — подумал Ван дер Вальк и тоже выпил немного.

— Поговорим об Эстер Маркс?

— Вы приехали… арестовать меня?

— У меня нет официальных полномочий на это. Вы предпочтете пойти со мной к бельгийцам? Или просто вернуться в Голландию на машине?

— Похоже, вы во всем уверены.

— Я ни в чем не уверен. Если бы я был уверен, я бы прислал фургон с двумя жандармами и предписанием.

— Но я полагаю, что все указывает на это.

— Пока мы не узнаем чего-то нового. Например, вы сможете сообщить мне, где вы были, что делали, что-то вроде этого.

— Сообщить… — Тон Лафорэ был высокомерным. — Вы хотите, чтобы все было подтверждено свидетелями и вещественно.

— Судья захочет. Я только действую исходя из разумной презумпции. Она существует. Я хочу знать больше. Скажем, так было бы лучше для моего дела.

Лафорэ, со стаканом в руке, непринужденно облокотился на стойку бара и пристально смотрел в окно на промокшие поля и бетонную полосу, не проявляя заметного интереса к тому, что говорил или делал Ван дер Вальк. «Вероятно, ему совсем не интересно, — подумал комиссар. — Как там его называли? Человек с фантазиями».

— Я мог исчезнуть, — задумчиво сказал Лафорэ.

— Вы могли создать ряд ненужных проблем, — согласился Ван дер Вальк. — Сомневаюсь, что это стоило делать.

— Вы, похоже, не беспокоитесь? Я ведь здесь среди друзей.

— А какой смысл мне беспокоиться? И какой смысл нам задавать эти вопросы друг другу? Я вынужден официально спросить у вас только одно. Вы убили ее? Фактически я обязан задать вам этот вопрос в официальной форме, поскольку я — комиссар полиции и нахожусь при исполнении служебных обязанностей и под присягой. Франсуа Ксавье Лафорэ, вы подтверждаете, что убили Эстер Маркс Зомерлюст с намерением или без намерения сделать это или планировать такое действие?

— Зомерлюст… Да… Да… Я полагаю, так.

— Какими бы глупыми ни казались такие вопросы, это помогает в конечном счете. Вы хотите сказать, что все не так просто.

Пожимание плечами.

— Именно так. Вы увидите, что мы не будем настаивать на том, что все очень просто. Мы связаны законами военного времени.

— Не будете настаивать? Годы заключения в тюрьме… или в психиатрической лечебнице… какая разница? Зачем говорить об этом? Зачем объяснять? Что это может дать?

— Решение не зависит ни от вас, ни от меня, — резко сказал комиссар. На него смотрели затуманенные глаза, словно в нескольких каплях виски содержалось изрядное количество нембутала. — Вот, возьмите.

— Я не курю, спасибо.

«И мы не совершаем также никаких затейливых самоубийств», — подумал Ван дер Вальк. Пожалуй, надо устроить небольшой разнос этому герою, прежде чем он начнет забаву с отходом. Если захочет валять дурака, пусть подождет, пока мы выйдем из кустов.

— Садитесь сюда, за стол, рядом со мной. Не хочу, чтобы эта глупая девчонка подслушивала у дверей. Давайте сделаем вид, что у нас деловой разговор.

— Она печатает, — с тонкой усмешкой заметил Лафорэ.

— Послушайте, есть лишь один путь в подобных обстоятельствах — это относиться к ним как к соглашению о покупке в рассрочку. Садитесь, и я продам вам страховку от несчастного случая. — Порывшись в карманах, он достал блокнот и ручку. Не совсем подходяще, но вносит легкое чувство реальности… а это сгодится.

— Узнаю голландцев, — сказал Лафорэ спокойно.

— Да. Мы голландцы. Вопрос номер один — почему автоматическое оружие?

Лафорэ сел, оперся локтями о стол, не спеша пошарил в кармане и достал пластину жвачки, медленно развернул ее и сжал крепкими белыми зубами. Эти зубы напомнили Ван дер Вальку об Эстер Маркс. Он не собирался упоминать о Рут, но, если этот парень хочет, чтобы на его голову вылили ведро девяностоградусного спирта, он его получит.

— Так почему пистолет-пулемет? — снова медленно спросил он.

— Он принадлежит тому большому парню.

— Говорите понятней.

— Он любит автоматы. Коллекционирует их. У меня нет ни одного. Это было его недавнее приобретение… он возился с ним однажды здесь на поле. Оставил лежать, и я взял его. Он показался мне подходящим.

— Что вы сделали с ним?

— Принес обратно, сюда, конечно.

— Вы хотите сказать, что он все еще здесь? — пытливо спросил Ван дер Вальк.

— Да здесь полно оружия, — спокойно ответил Лафорэ. — Вам он нужен?

— В будущем. — Спасибо, что он не захотел затевать никаких игр с оружием. Мило с его стороны дать такую информацию! — А кто этот большой парень?

— Он подонок, — холодно сказал Лафорэ. — Если вы и в самом деле хотите найти убийцу Эстер и не откажетесь от дружеского совета, то правильно сделаете, если схватите его. Можете взять и меня, конечно, — добавил он, словно не имело значения, будет сделано так или иначе.

«Позерство», — подумал Ван дер Вальк.

— Не кормите меня баснями. Это ни к чему не приведет. Давайте вернемся снова к вашей поездке. Итак, вы взяли автомат. Вы сели в свою машину. Это ваш «фиат» там, возле дома?

— Это реальный человек. Никаких фантазий.

— И вы обвиняете его? И где же этот зловещий персонаж?

— В Антверпене, хотя может находиться где угодно. Суетится, все скупая подешевле и продавая подороже.

— И он живет здесь?

— Он владелец этого места. — Лафорэ снова пристально посмотрел в окно. — И простите меня за то, что я лгал — он не в Антверпене. Он уже приближается.

Ван дер Вальк не сводил с него глаз.

— У него есть сани и северные олени?

— Послушайте.

Снаружи послышался гул небольшого самолета. Гул стих немного, пока самолет разворачивался, и снова усилился, когда самолет коснулся земли, потом перешел в рев и резко оборвался.

Ван дер Вальк и Лафорэ посмотрели друг на друга. Лицо одного было прочерчено резкими морщинами, лицо другого, безмятежное, спокойное, совсем не походило на лицо человека, который только что сознался в убийстве своей бывшей любовницы. Скорее его даже забавляло происходящее.

— Вот и большой парень, — сказал он тихо.

Ван дер Вальк взглянул в окно. Современный проворный небольшой самолет, ярко раскрашенный, оборудованный техническими новинками, новейшими приспособлениями и со всевозможными удобствами для четырех пассажиров. Массивная фигура, вальяжная и внушительная, появилась из кабины с ловкостью игрока в гольф и зашагала важной походкой. Напряженная жесткость на лице Ван дер Валька сменилась широкой ироничной улыбкой. Легкие мягкие шаги послышались в коридоре и проследовали в офис. Лафорэ неторопливо поднялся и достал из бара бутылку виски.

— Нет, спасибо, — отказался комиссар.

Лафорэ остался стоять, держа руки в карманах, с видом заинтересованного зрителя. Раздались невнятные голоса, сначала шутки, потом вопрос: «Никто не звонил?», неожиданно голоса стали громкими и совершенно стихли. Мягкие шаги зазвучали тверже, а потом тише на ковровом покрытии коридора. Дверь скрипнула.

— Доброе утро, мистер Мак-Линток, — ласково сказал Ван дер Вальк.  

 

Глава 23

 — Мистер Мак-Линток, — сказал Лафорэ насмешливо.

Большой человек застыл на мгновение, оценивая происходящее. Его густые серебристые волосы выглядели столь же пышными, но гладкое, тронутое загаром лицо казалось постаревшим лет на десять и намного противнее. Он медленно подошел к бару, извлек бутылку виски и, взяв стакан, долго рассматривал на свет, чтобы убедиться в его чистоте. Ван дер Вальк чиркнул спичкой, зажигая сигарету.

— Вы явно приятно проводите здесь время. Как я был прав, когда задумался над тем, какую цель вы преследуете… мистер Бальтазар.

— Вы знакомы? — спросил Лафорэ, не выразив ни малейшего удивления.

— Он шпион, мой мальчик. Называет себя Бальтазаром и утверждает, что он швейцарский адвокат. Он интересуется тобой, на случай, если ты этого не знал. Французы вдруг заинтересовались тобой… Что ты замышляешь, а? Я не знаю, как он напал на мой след, хотя могу догадаться. Я не знаю, как много ему известно, поэтому я немного его обманул: подумал, что лучше я вернусь сюда и предупрежу тебя, что ДСТ предлагает деньги за то, чтобы узнать твое местонахождение. — Он извлек одну из своих сигар и зажег ее. — Обычное дело. Ты знаешь меня — я достаточно долго живу на свете, чтобы догадаться, как справиться с этим. Протянуть ему кусочек сыра, но, судя по тому, что я сейчас вижу, кто-то захлопнул ему рот.

— Его фамилия вовсе не Бальтазар, и никакой он не швейцарец, — проговорил Лафорэ. — Его фамилия Ван дер Вальк. Он голландский полицейский.

Свирепое выражение мелькнуло в настороженных серых глазах. Великан осторожно вынул сигару изо рта и сказал:

— Так-так-так.

— Это просто вопрос того, чтобы встать пораньше, мистер Мак-Линток. Говоря вашими же словами, купить небольшие гарантии.

— Я заинтересованный зритель.

— Несколько больше, чем это.

Великан улыбнулся, поднял свой стакан, сказал: «За удачу» — и выпил.

— Бросьте. Я не должен вам ничего говорить. Такие, как вы, всегда блефуют, когда не знают, что делать дальше. Что вы имеете против Боза — Лафорэ, если угодно, — я не знаю и знать не хочу, но у вас нет ничего против меня. Никто не заставит меня говорить правду кому-то, кто сует свой нос в чужие дела.

— Я думаю, что вы могли бы стать свидетелем. Я даже думаю, вполне вероятно, что судья захочет, чтобы вы рассказали правду, которая, в чем я уверен, причинит боль, хотя и не приведет к летальному исходу, мистер Десмет, — ведь вы мистер Десмет?

— Это моя фамилия, мистер Ван дер Вальк. Вы начали спрашивать — так продолжайте. Конни Десмет, обыкновенный бизнесмен, и ничего больше. Наводите справки где угодно — в Брюсселе, Антверпене, — получите тот же ответ. Ничего нет против него — обыкновенный бизнесмен.

— А в Париже? Я заранее знаю, какой ответ получу там. По совместительству информатор, в чью потную ручонку ДСТ время от времени бросает монетку… что я и сам периодически проделываю со своей маленькой бригадой, которая сообщает мне новости о соседях. Так давайте не будем больше притворяться.

— А кто это отрицает? — сказал Десмет, подливая себе виски. — В этом нет ничего незаконного. Я бизнесмен. Я держу ухо востро. Узнаю, что кто-то разыскивает человека по фамилии Лафорэ. Будучи его другом, я подумал, что хорошо бы узнать немного побольше, чтобы предупредить его в случае необходимости.

— И выяснить, за сколько можно его продать.

— Ты знаешь, сколько он предложил? — презрительно заметил Десмет, обращаясь к Лафорэ. — Какую-то жалкую тысячу франков за то, чтобы узнать, где ты находишься. Крохоборы.

— А сколько бы тебя устроило? — спросил Лафорэ с интересом.

— Около двух, — предположил Ван дер Вальк. — Да, он был готов предупредить вас, чтобы получить еще одну тысячу, сказав мне, куда вы уехали. Он собирался удрать снова в Париж, где я долго сидел бы и ждал его. То, что я оказался здесь, явилось для него легким сюрпризом.

Он надеялся разозлить этого большого человека, чтобы толкнуть его на безрассудный шаг, но похоже, такие оскорбления были ему нипочем. Он, вероятно, привык к куда более худшему.

Лафорэ развернул новую пластинку жвачки.

— Вот было бы здорово, — сказал он.

«Удивительно, как он расслабился», — подумал Ван дер Вальк. Десмет просто расслабился, как игрок, который заключил пари, обезопасившее его от проигрыша. Но Лафорэ больше нисколько не беспокоился. Ему нечего было терять.

— Хорошо вы его «раскусили», — продолжал Лафорэ, словно этот великан не стоял здесь, за стойкой бара, на расстоянии вытянутой руки от него. — Он всего лишь мелкий посредник. Обаятельный парень. Взбитые сливки, когда надо угодить девушкам, и много сыра для любого мужчины, который может клюнуть. Не надо недооценивать его. Он создал свой бизнес из ничего. Я никогда не зарабатывал здесь больше того, что нужно для моего существования. Он нанял меня в качестве администратора… и инструктора по парашютному спорту, конечно. Он одаренный, умный. У него есть лицензия на пилотирование грузовых самолетов, и у него дружеские отношения со всеми местными «шишками». В настоящее время он начал подниматься вверх по лестнице и делать настоящие деньги и уже готов сбросить меня с корабля, потому что теперь легко может найти мне замену. Он проделал немалый путь. Хотите знать, что есть на него у ДСТ? Он бывший легионер — да, там я с ним и познакомился. Мы — бывшие товарищи. — Слово «товарищи» было произнесено с необычайным сарказмом.

Десмет и Ван дер Вальк спокойно слушали.

— Он дослужился до сержанта. — Лафорэ выплюнул жвачку и выбросил ее в пепельницу. — Всегда наготове, всегда на месте, всегда с улыбкой. Но он был казарменным законоведом, знал все подходы. Старался не упустить главный шанс. Быстро соображал, как угодить вьетнамцам, потому что, понимаете, он ничего не был должен французам. Он был в толпе Карла Великого, когда немцы искали сочувствующих… поступил на военную службу, как только ему позволил возраст. Очень проницателен.

— Я не забуду тебя, мальчик, в своем завещании, — с выражением сказал Десмет, — мальчик-офицер, сильный мальчуган-парашютист, который прокрался в пещеру на «Доминик».

— А это то, что он имеет на меня, видите, — сказал Лафорэ, улыбаясь, Ван дер Вальку.

— Ошибаешься, я располагаю немного большим и думаю, что это как раз то, что нужно этому полицейскому, чтобы арестовать тебя за убийство.

Лафорэ рассмеялся ему в лицо:

— Ты опоздал, великан. У него есть все, что ему нужно.

Десмет затянулся сигарой и не спеша все обдумал.

— Где ваши полномочия? — неожиданно спросил он Ван дер Валька. — Вы находитесь на моей территории, и я могу вышвырнуть вас отсюда, как только захочу.

— Разумеется, можете, — прозвучал мягкий ответ. — Но это была бы неверная тактика. Я имею специальные полномочия от министерства юстиции в Гааге, при которых французы, бельгийцы и все, кто угодно еще — я не знаю точно, сколько горючего в ваших цистернах, — должны сотрудничать. Предположим, что я захочу, чтобы вас забрали четыре жандарма с фургоном — один телефонный звонок, и это произойдет всего через четверть часа.

— На каком основании?

— О, у меня с полдюжины оснований, — весело ответил комиссар. — Препятствие отправлению правосудия; соучастие в побеге; укрывание преступника, объявленного в розыск; попытка подкупа должностного лица, находящегося при исполнении… мне продолжать?

Десмет был ошеломлен такой дерзостью.

— А какими доказательствами вы располагаете? Чем докажете хоть одно из этих обвинений? Я вызову сюда своего адвоката, который в течение пяти минут появится здесь и предъявит вам иск за противоправный арест и заведомую клевету.

— Попытайтесь, и мы посмотрим, что из этого выйдет, — сказал Ван дер Вальк. — Мы сможем держать вас месяцы, сынок, топить в дерьме, и никто ничего не узнает. Станете помехой для всех сборищ старых дружков, всех бизнесменов Антверпена и Брюсселя, игравших в покер с Честным Мак-Линтоком с Дальнего Севера. Они дважды подумают в будущем, стоит ли позволять вам покупать им виски.

— Вы могли бы поступить гораздо лучше, — заметил Лафорэ, воспользовавшись паузой. — Спросите его, где он встретил Эстер Маркс с месяц назад.

— Вы знаете?

— Конечно. То, что она мне не рассказала — не хотела причинять мне боль, — рассказал он. Наслаждаясь каждой секундой этого.

Десмет, который уже в третий раз наливал себе большую порцию виски, медленно переводил взгляд с одного на другого. Он спокойно взвешивал все, подсчитывая, сколько вреда это может ему причинить. Пока все сводилось лишь к оскорблениям…

— Конечно, — учтиво согласился он наконец. — Что ты там бормочешь? Говори прямо! Мальчик-солдат все эти годы старался избавиться от комплекса неполноценности. Говори, мне будет очень интересно. У меня такое чувство, что это твои последние минуты, парнишка. Ты проведешь остаток своей жизни за решеткой, независимо от того, что ты сейчас делаешь или говоришь. Тогда как Конни Десмет собирается выйти свободным человеком, и, какие бы скандальчики ты ни пытался выболтать, люди это забудут. Они всегда все забывают. Разве ты не знаешь? Ты можешь делать все, что угодно, — все, что угодно! — через пару месяцев они все забудут. Вот что удобно в людях — они гибкие. Только слюнтяи, вроде тебя, ничего не забывают, они слишком, черт возьми, глупы, а потому помнят то, что другие забыли.

«Как у них развязались языки, — подумал Ван дер Вальк, — и все потому, что было выпито слишком много виски для одиннадцати часов утра. Надо постараться во что бы то ни стало это поддерживать, а там посмотрим…»

— Расскажите мне, — сказал он. — Не торопясь.  

 

Глава 24

 Эстер делала покупки в Роттердаме. Примерно каждые четыре месяца она на целый день приезжала на машине сюда или в Амстердам, оставив Рут готовый обед, и возвращалась домой лишь поздно вечером. Из таких вылазок она всегда старалась привозить неожиданные подарки и помимо хлопчатобумажного нижнего белья и пуловера, купленного по скидке, обязательно дарила Джозефу либо яркую спортивную рубашку для уик-эндов, либо какое-нибудь новое средство для чистки или ремонта машины, либо одну из его излюбленных кожаных вещиц: новый ремешок для часов, новую обложку для удостоверения личности, искусно сделанный маленький футляр для зажигалки или авторучки. С Рут не было никаких проблем: набор для прически кукол, комплект миниатюрных туалетных приборов. Всегда находилось что-то, о чем девочка вздыхала весь последний месяц и что встречала с радостными возгласами, забыв об обеде в одиночестве и томительном вечернем ожидании, пока Эстер в час пик пробивалась обратно. И хотя Джозеф всегда беспокоился, Эстер была превосходным водителем с быстрой реакцией и трезвой головой.

Для нее самой на самом деле это был лишь повод. Походы по магазинам не были ей так уж интересны. Безусловно, в крупных универмагах ассортимент шире и вещи изящнее, чем в магазинах рядом с домом. И в маленьких дорогих бутиках продавались маленькие дорогие платья — о да, там было на что посмотреть, а Эстер любила одеваться. Но она редко баловала себя, и дело было не только в цене. Все это было слишком нелепо. Время от времени она принаряжалась просто ради собственного удовольствия, даже только для того, чтобы пойти в салон и сделать прическу, или отправиться в кино, или просто побездельничать дома, слушая пластинки…

Она могла купить себе шарф или пару перчаток. Она ездила туда скорее ради того, чтобы почувствовать атмосферу. Это давало ей возможность ощутить свою причастность к людям, вращающимся в более широком мире, пообедать в настоящем ресторане, а не в какой-то закусочной, поесть пирогов, выпить полбутылки приличного бордо и заставить суетиться официанта. Это, конечно, был не ханойский «Метрополь», но там… она не хотела, чтобы было как там. Она слишком хорошо знала, что мечты — это наркотик посильнее опиума, и они так же вызывают привыкание. Может, она и была в итальянских туфельках, и благоухающая духами, и в накинутом на плечи пальто, которое стоило больших денег, но она не воображала себя генеральской женой. Эстер Маркс твердо стояла на земле. Точно так же она ходила в бакалейную лавку на углу. С чувством собственного достоинства. И старая «симка» была всегда безупречно чистая и отполированная. Это была машина Джозефа Зомерлюста, а не какая-то еще.

Было около шести в этот по-летнему прекрасный вечер. Прохладный ветер дул между домами, но так всегда было в Роттердаме. Она поставила машину в нижнем конце Лийнбаан, специально с таким расчетом, чтобы можно было сразу, без всякого маневрирования, влиться в поток машин. Черт, какой-то хам втиснул свою широкую американскую задницу туда, где совсем не было места, и его переднее крыло загораживало ей выезд, так что теперь ей не удастся выехать, не поцарапав краску, а она скорее расцарапает почти новенький «додж», чем гладкую, как шелк, только что отполированную «симку-ариану». Бельгийский номер — ну конечно! Ага, вот и он. Похож на директора какой-нибудь компании со своим большим черным портфелем. Какая отличная мягкая кожа. Джозефу бы такой, да только на черта ему портфель!

— Боюсь, что вы заблокировали меня. Не подадите ли немного назад?

— Простите, госпожа, простите. Приходится парковаться там, где удастся, как видите… о, да это, никак, Эстер!

— Простите… Ах, Танг. У тебя такой солидный вид, что я не сразу тебя узнала. Ну и ну, «додж-дарт»… Бьюсь об заклад, что ты по-прежнему торгуешь пенициллином.

Раскаты смеха.

— Все та же прежняя Эстер, всегда всех поддевающая. Да ради бога, девочка, оставь эти машины… вдруг они подружатся и произведут на свет малышку. Как называется гибрид «доджа» и «симки»?

Эстер засмеялась. Танг — человек, способный втереть очки и заболтать кого угодно.

— Микки Маус, которого создаст «Дженерал моторс».

— Пойдем выпьем чего-нибудь.

— Ну, если только одну рюмку, чтобы дать тебе возможность извиниться по всем правилам.

— На той стороне улицы есть местечко, где подают французский ликер. Пошли.

 — Перно или рикар?

— Все равно… я не привередливая. Но повторяю — только одну рюмку. Мне еще целый час ехать.

— Правильно… а мне — больше двух. Танг. Это навевает воспоминания. Ты напомнила мне то, что я уже почти забыл… но я не забыл тебя.

Она тоже не забыла этого огромного фламандца, сержанта-легионера, пресловутого льстеца и человека, способного обойти любые законы. Она не слишком ему симпатизировала, но он был безобидным. Его называли Танг из-за невероятной способности поглощать этот ярко-красный перечный соус, который полагался к любому восточному блюду с рисом. Голландцы тоже пользуются им, вывезли из Индонезии. Они называют его «самбал». По-малайски. Но в ее памяти это — Индокитай, маленькие горшочки с неаппетитным красным пюре. Огромный фламандец играл на публику поливая соусом каждое блюдо и размешивая, словно это был обыкновенный кетчуп.

— Тебе все еще нравится этот соус?

— Обожаю. Брал тут себе на обед, вылил из горшочка все и отправил официанта за новой порцией. У того чуть глаза не вылезли из орбит!

Эстер засмеялась. Вот в этом и заключалось удовольствие от поездок в Роттердам — невинные глупые встречи и бокал в баре. Она взяла свой бокал и помешала кубики льда, как в те времена, когда лед в напитке был самой большой роскошью там, в Ханое, и молодые офицеры целовали свои пальцы и произносили классическую здравицу: «За откос у Фукета».

— За старые времена.

— За настоящее, если ты не возражаешь. За будущее, если хочешь.

— Правильно, — согласился он. — К черту старые времена. Живем сейчас. Эстер… ты выглядишь классно.

— Чем ты занимаешься?

— Ты никогда не поверишь, но я занимаюсь летным бизнесом. Приобрел небольшой аэродром в Лимбурге и преуспеваю — шесть самолетов, и все мои. И я сам пилотирую. Любые лицензии, которые только можно получить на одномоторные самолеты, аэронавигация, да куча всего. Ты должна приехать к нам. К нам приезжают из Эйндховена, Льежа, из Маастрихта, Хасселта… откуда угодно.

— Звучит заманчиво, — сказала Эстер задумчиво.

— Давай еще по рюмке: одну — за настоящее, одну — за будущее. А как живешь ты?

— Скучно, друг, скучно. — Она улыбнулась. — Замужем. Он — военный. Что еще? Я живу здесь… нет, не прямо здесь, а на побережье. Живу простой, спокойной жизнью. С меня хватило развлечений.

— Ну а дальше, чем ты занимаешься? Летаешь?

— Нет, если, конечно, не приделаю к «симке» крылья.

— Тебе надо приехать к нам… да нет, я серьезно… Это не расстояние для машины. Полетаешь сколько захочешь… я научу тебя пилотировать… сам научу. Сколько это будет стоить? О чем это ты? Для девчонки, которая прилетала к нам? Ничего не будет стоить, ничего. А прыжки… Ты должна приехать и научить нескольких наших жирных бизнесменов прыгать. Увидишь, как они трясутся перед тем, как их вытолкнут… Да, конечно, у нас есть парашютная школа… у нас есть все, кроме тебя. — Он насмешил ее, красочно и забавно описав бизнесменов, которые хотели быть героями, и одного крупного магната из Эйндховена, который притащил с собой свою секретаршу… — Заставил ее прыгнуть первой… чтобы в случае, если его парашют не раскроется, подхватила шефа на лету!

Он был хитрым лгуном в старые времена, но люди меняются. Обретают уверенность в себе, занимаются новым делом, которое им больше подходит… Этот человек никогда не был настоящим солдатом, с ее точки зрения.

Она намеревалась поймать его на слове. Не сейчас, не в спешке. Эстер не любила ничего делать в спешке. Она все обдумает, взвесит эту идею.

— Наверное, мне не следует называть тебя просто Эстер теперь, когда ты такая взрослая, и замужем, и все прочее?

— Это правильно, я мадам Зомерлюст для тебя и, что важнее, сплю только со своим мужем. Но я не возражаю — называй меня Эстер, если хочешь. Это вызывает у меня остатки сентиментальных чувств. — От двух рюмок ликера она немного расслабилась. Хватит. — Нет, больше не буду.

— Эстер… кто бы мог подумать, что ты уедешь в Голландию! Да ты говоришь на голландском не хуже меня.

— Лучше, я надеюсь — как настоящая фламандка!

— Ну что за девчонка! Я уже давно не слышал, что говорю как настоящий фламандец. — Но он не пытался ухаживать за ней, вел себя почтительно, открыл ей дверь, слегка поклонился у машины.

Ах, он безобидный! Легкая ностальгия — словно чуть-чуть добавили «танга» к роттердамскому рису. И она вела себя осторожно, стараясь ничего ему не рассказывать.

Ей пришло в голову, что теперь он знает ее новую фамилию и номер ее «симки» — немалая информация для того, кто имеет склонность и талант пользоваться ею.

У Рут не было занятий в школе: учителя заседали на профсоюзной конференции. Они никогда не проводили таких мероприятий во время каникул! Обсуждают свою зарплату или пенсии. Армия никогда не могла позволить себе такого.

И речи быть не могло о каких-то решениях, тем не менее Эстер устала оттого, что ей надо было все время что-то решать. Ей приходилось постоянно принимать решения, начиная с того, чтобы говорить иногда с Рут по-французски, и кончая тем, чтобы примириться с фактом, что у нее не будет еще одного ребенка. Она не могла винить Джозефа — бедняга, так уж случилось, и это заставляло ее смириться с другим почти таким же трудным решением: она была обречена на то, чтобы жить на Ван-Леннепвег или в каком-то похожем месте долгие-долгие годы.

У нее была мечта — тем хуже для этой мечты — о собственном доме. Она мечтала посадить розы и наблюдать за тем, как они растут. Мечтала, чтобы у нее было двое или даже больше детей…

Прекрасный, солнечный день. По-настоящему ей было безразлично, сама ли она решила или тянула жребий: у кого окажется самая короткая соломинка. Она бы взяла с собой Рут. Той будет очень интересно полетать на самолете. И какая разница, что это большой фламандец. Он же ничего о ней не знал. Он не возвращался во Францию после лета 1954 года.

Тут было еще одно соображение. Если бы она поехала одна, он мог бы воспринять это как своего рода поощрение. Если она возьмет с собой Рут, то по крайней мере станет ясно, что она не ищет теперь никаких «приключений», нет уж, спасибо.

Эстер не впервые выезжала за пределы Голландии, даже с того момента, как поселилась на Ван-Леннепвег. Они провели скромные две недели голландских каникул в Дании и в круизе по Рейну… и в Норвегии в этом году. Она не хотела ехать в Англию, а Джозеф (да и она сама, если разобраться) не хотел ехать во Францию, и не надо было винить его в этом. Существовало множество других мест. Иногда она пробовала предложить поработать, чтобы у них было побольше денег на эти поездки, выйти на работу на неполный день на несколько недель. Но нет, он на это не соглашался, а она не настаивала. Он имел право капризничать относительно каких-то вещей, хотя он не был капризным. Разве он не проявлял абсолютное доверие к ней? Разве не предоставлял ей полную свободу, настолько, насколько мог предоставить кому-то полную свободу Ван-Леннепвег? Разве когда-нибудь спрашивал, где она была, спрашивал, на что она потратила деньги, разве когда-нибудь хмурился по поводу бутылок виски или пачек сигарет? Нет, никогда.

Вот и граница. Дорога прошла незаметно. «Рут не болтушка, как и я сама, — подумала Эстер, тихо улыбнувшись. — Я довольно никудышная мать. И не ахти какой подарок и как жена. Я стараюсь. Эстер Маркс очень старается. Думаю, что это чего-то стоит. Следит за собой, поддерживает порядок в этой противной маленькой квартирке, не напивается, не развратничает».

Этот здоровый фламандский увалень… может, повернуть обратно? Нет… Рут будет страшно расстроена. Она так ждала этого, даже умоляла прыгнуть с парашютом. Пришлось пообещать, что она прыгнет сама. Ей не следовало держаться демонстративно. Это была не ностальгия, но и, безусловно, не потакание своим желаниям тоже. Разве что некоторый снобизм. Никто на Ван-Леннепвег не обращал пристального внимания на маленькую госпожу Зомерлюст. Она не вызывала ничьих особенных симпатий или неприязни, как она надеялась. Но она была уверена, черт возьми, в одном — никто из них не умел прыгать с парашютом.

Не будет ли это проявлением нелояльности к мужу, если она снова наденет комбинезон и парашютный шлем? Честно говоря, она так не считала. Она бы сказала ему, если бы в этом был смысл. Почти наверняка он бы долго смеялся своим добрым смехом, а потом сказал, чтобы она не раздумывала и подарила себе такую радость, потому что то, что доставляло ей удовольствие, доставляло удовольствие и ему.

Наверное, это здесь. Десяток машин… все намного роскошнее, чем ее «симка-ариана», но она не собиралась испытывать стыд за «ариану», равно как и за себя. Жирные бизнесмены. Дать им уроки — хорошо, она даст. Она вспомнила Жиля — бедного Жиля с его стеклянным глазом, который он вынимал, когда прыгал. Ему было за сорок, когда он прыгнул в первый раз.

Административное здание. Рут не может сдержать восторга. Теперь никуда не денешься.

— Подожди минутку. Я войду туда. Почему бы тебе не выйти на поле и не посмотреть на самолеты?

Ей пришлось набраться терпения, пока какой-то здоровенный, похожий на игрока в гольф молодец тряс своими бумагами и уточнял, какое количество часов ему предоставляется. Наконец настала ее очередь. Слащавая девчонка в дурацкой одежде и с ужасным цветом помады посмотрела на Эстер так, словно она была недостаточно состоятельна, чтобы примкнуть к этому избранному сообществу.

Надо было немного осадить эту корову. Конни Десмет давал урок на поле и должен был приземлиться минут через двадцать, но…

— Нет, мы — старые друзья. — Большой фламандец был не то чтобы другом, но это не касалось секретарши. — Я приехала, чтобы прыгнуть с парашютом.

— О, так это к мистеру Бозу — он отвечает за это. О да, он здесь.

«Что еще за мистер Боз, черт возьми? Но Рут будет беспокоиться». Секретарша встала и посмотрела в окно.

— Да вон он, на площадке перед ангаром. Это ваша девочка? Он разговаривает с ней.

Эстер вышла туда, где пахло нагретой на горячем сентябрьском солнце древесиной, сухой травой и машинным маслом. Ее сердце подпрыгивало и сжималось от знакомого запаха, знакомого возбуждения. Она словно опять оказалась в По, опять в том По, где сделала свой первый прыжок. Да, ей снова захотелось пристегнуть подвесную систему парашюта, затянуть тяжелые ремни вокруг бедер, почувствовать острый разреженный воздух, прыгая в него, и испытать то незабываемое ощущение, когда становится легко и тебя подхватывает парашют. На мгновение это видение ослепило ее, и тут она увидела его. Она напряглась, кровь зашумела в горле и голове.

Он. Разговаривает со своей дочерью. Она пошла медленно, пошатываясь, словно пыльный бетон, над которым дрожал и мерцал воздух, был черной, доходящей до бедер грязью рисового поля в дельте реки. Она остановилась в метре позади Рут, дожидаясь, пока он увидит ее. Она не произнесла ни слова, потому что говорить было не о чем. Что тут можно было сказать? «Убирайся»? «Я люблю тебя»? «Здравствуй»? «Здравствуйте, госпожа. Кажется, у меня появилась ученица или, может быть, две?..» Его очередь застыть на месте.

Эстер сделала нечеловеческое усилие, чтобы не превратиться в муху, приклеившуюся к липкой бумаге.

— Пойдем, солнышко!

Рут оторопела, впервые в жизни ее назвали «солнышком».

— Она сказала мне, как ее зовут, — медленно проговорил Лафорэ.

Господи, это было малодушием. Смотреть на него. Разговаривать с ним. Скажи что-нибудь. Прыгни, ты, дурочка. Но она не могла прыгнуть… Эстер Маркс… не могла прыгнуть…

— Пошли, Рут.

— Но почему? — Рут была в полном недоумении. Она же хорошо себя вела!

— Я не знаю… то ли это не то место, то ли еще что-то. Наверное, я что-то не так поняла, но у них нет вакансий… или что-то там еще. Все продано. Пошли. Я куплю тебе мороженое.

Ей пришлось нелегко, пришлось придумать кучу всего, чтобы забыть свою трусость. Пообедать по-походному; повести Рут плавать, одолжив два купальных костюма у одной бельгийки, которая явно посчитала ее слабоумной; ехать без остановок от Льежа до Арденн, оставшись почти без бензина. Господи, она вела себя как испуганная девственница — возвращаясь через Испанию и Маастрихт, позволяя Рут пить смесь пива с лимонадом и истратив целую кучу денег…

Ей удалось поднять глаза после того, как она наклонилась, — глупо! — так что закружилась голова, чтобы застегнуть ремешок на туфельке Рут, в чем не было никакой необходимости. На одно мгновение ей удалось встретиться с ним взглядом перед тем, как увести упирающуюся девочку к машине. Она не знала, какое выражение было на ее лице, но надеялась, что-то вроде «Я сожалею», и что он понял, что она имела в виду.

Неделями она ждала продолжения, потому что знала: должно было последовать какое-то продолжение, нелегкое и пугающее. Она ругала себя за глупость, старалась меньше удивляться своему волнению. В конце концов, то, что она увидела человека в первый раз после той ночи в баре, когда выстрелила в него, должно было вызвать некоторый шок, как бы к этому ни относиться. Даже через двенадцать лет. Она была в ярости, что не могла рассказать этого Джозефу, даже намекнуть — попала в собственную ловушку. Разве не она сама настаивала на том, что прошлое, что бы ни случилось, никогда, никогда, никогда не должно было вставать между ними?

Понял ли он в ту единственную секунду, что она что бы ни сделала или ни сказала, вернулась бы к нему при первом же удобном случае — если только что-то не остановит ее? И в какую-то секунду она отчаянно молилась, чтобы это «что-то» не остановило ее, а в следующую секунду — чтобы остановило.

Узнает ли он, где она живет? Может быть, через Десмета? Скажет ли Десмет? Она знала… знала, что рано или поздно окажется, что либо тот, либо другой будут ждать ее.

Эстер никому не рассказывала, что пережила в последующие две недели. Лафорэ — которого ругали за чрезмерное воображение — решил, что у него есть идея.

Десмет объявился первым. Эстер была даже довольна, когда это наконец произошло. И рада тому, что он вел себя так легко, непринужденно, с готовностью подтвердил, что выслеживал ее. Его наглости хватило бы на целый военный оркестр, а хвастовства было столько, сколько у тамбурмажора, идущего впереди этого оркестра.

Эстер растерялась. То есть потеряла голову. Он стремительно вошел в дверь здесь, на Ван-Леннепвег, беспечный и уверенный, как человек, который пришел сообщить, что вы выиграли десять тысяч в футбольный тотализатор: «Доброе утро, госпожа. У нас для вас прекрасная новость».

Естественно, той прекрасной новостью, которую приносили люди, подобные Десмету, были они сами в своей неповторимости. И вот он явился, в отлично сшитых костюме и рубашке, с тем самым великолепным черным портфелем из мягкой кожи и широкой лучезарной улыбкой. Вошел прежде, чем до нее дошло, что она могла бы захлопнуть дверь перед его носом.

— Привет, Эстер. — Прямо капитан болельщиков, да и только.

— Извини, тут беспорядок. Моя дочка в школе. И я никого не ждала. Извини, садись. Могу я предложить тебе что-то? У меня есть виски, — с отчаянием проговорила она.

— С удовольствием. Так и знал, что у Эстер всегда найдется что-то хорошее.

От волнения и спешки она налила себе чересчур много, значительно больше, чем собиралась, пролив немного на пальцы. Это была не начатая еще бутылка «Джонни Уокера», купленная только что утром, с яркой красно-золотой этикеткой, все еще в оберточной бумаге. Когда он уходил, бутылка была пуста, а она сидела, потерянная, глядя на эту пустую бутылку. Она поднесла ее к губам, чтобы выпить последние капли, швырнула в мусорное ведро, потом снова достала ее с абсурдным намерением поставить обратно на полку, и на ленточке привязать к горлышку открытку с надписью: «Эстер Маркс — шлюха, и все знают это». «Эстер Маркс — шлюха, Эстер Маркс — шлюха», — билось в ее голове, это били барабаны в ритме марша. Барабанный бой нарастал и гремел в ее голове, а за ним следовал топот колонны солдат, грохочущих сапогами во все ускоряющемся ритме. Сапоги, сапоги, сапоги, сапоги… давайте, сапоги, забейте меня до смерти.

Лозунг. Нараспев: «Эстер Маркс — это шлюха».

— Я подумал: Конни, тебе надо зайти извиниться. Ничего не знал и даже не догадывался — и это было очень глупо с твоей стороны, парень. Ты доставил ей чертовскую неприятность, и как ты мог быть таким непростительно тупым?

Я знал, конечно, где ты живешь. Не мог допустить, чтобы ты считала, что старина Конни может быть таким негодяем, чтобы не сделать ничего, просто посмеяться и сказать: «Это ужасно. Давай забудем об этом». Я бы не поступил так ни с одной девчонкой. Тем более с Эстер! Нет, нет и нет.

Честно, ты не поверишь, что человек может быть таким болваном, но мне и в голову не приходило. Да, конечно, я знал, что ты встречалась с ним в Ханое, но кто из нас не делал тогда глупостей. Я не знал, конечно, что это было что-то серьезное. Да в те дни… господи, мы такое творили тогда, разве нет? Я вспоминаю такие вещи, о которых стыдно теперь сказать. Но все это было так давно. Я имею в виду, что те люди, которые встречаются сейчас и вспоминают старые добрые времена в Эль-Аламейне или где-то еще, они же говорят неправду. Это все байки для детей, которые никогда не становятся взрослыми. Я хочу сказать… что не могу быть нечестным по отношению к такой девчонке, как ты… я слышал кое-что спустя годы от одного парня, на которого случайно наткнулся. Он раньше служил в 313-й и рассказал мне какую-то запутанную историю об одном скандале во Франции. Но я никогда не вспоминал об этом. Давно все забыл. Да и ты тоже… это же очевидно, ты живешь своей собственной жизнью, уехала, вышла замуж и все такое, а не раздумываешь об этом.

Нет, я объясню. Я налаживал дело с аэродромом и думал найти какого-нибудь инструктора по парашютному делу, поскольку это хорошая штука, и на кого же я натыкаюсь в одном брюссельском баре? На лейтенанта Лафорэ, которого помню как классного парашютиста! Кто, как не он, лучше всего подходил для такого дела? И больше того, он как раз подумывал о том, чтобы сменить работу. Я хочу сказать, что он не просто работник, он идеальный партнер. И если у него нет денег, чтобы вложить в дело, это ничего, он работает, и работает ответственно. Управляющий, я бы сказал, а Конни — президент или что-то в этом роде. Я разъезжаю по провинции, агитируя бизнесменов держать свои самолеты у Конни…

Он все продолжал. А она пила больше и больше, от волнения и неуверенности и от страха. И опьянела, впервые после той ночи в баре, когда она вытащила пистолет, тот, что взяла из его чемодана. Она была пьяна. Пьяна, как последняя потаскушка. И конечно, все закончилось так, как обычно заканчиваются такие сцены. Она пошла освободить пепельницы. Ее прижали к стене, втолкнули обратно в гостиную и бросили там на софу. Разве не всегда так заканчивалось? На что еще годилась эта Эстер Маркс?

Она пошла в туалет. Ее без конца рвало. Потом она влезала под душ, сидела там, скорчившись, на кафельном полу, сидела под струей до тех пор, пока не настало время Рут прийти из школы. И ей пришлось пить чашку за чашкой крепкий кофе и заставить себя быть провинциальной мамашей.

Провинциальной мамашей, которую помял молочник.

Ей не хотелось больше жить. Через десять дней пришел он.  

 

Глава 25

 Он не врывался в квартиру. Он терпеливо ждал, один Бог знает, сколько времени, возле дома. Целыми днями, как она поняла.

— Эстер. — Он произнес это едва слышно. Но эпизод с Десметом по крайней мере заставил ее выйти из оцепенения. Ей не надо было изображать из себя краснеющую от смущения домашнюю хозяйку. Она могла спокойно смотреть на него, спокойно, по-человечески, общаться не цепенея и не открывая и закрывая судорожно рот, как подцепленная багром рыба.

— Тебе не следовало приходить сюда.

— Я знаю. Но я должен был. Ты понимаешь?

— Да. Но не здесь. Я встречусь с тобой… через час. Хотя нет… вечером. В девять вечера. — Джозеф будет занят, то ли стоять на карауле, то ли в пожарном пикете или еще где-то.

— Я был очень послушным, — сообщил Лафорэ со своей заученной улыбкой. — Хорошо воспитанным мальчиком и уступчивым, поддающимся внушению мужчиной.

Он продолжал говорить все так же медленно и тихо. Казалось, он забыл о том, что Десмет стоит в другом конце маленького бара, неподвижный и грозный, и с неприятной отрешенностью пьет виски.

— Где вы встретились с ней? — спокойно перебил его Ван дер Вальк.

— В вокзальном буфете. Идеальное место, не правда ли? Случись какая-нибудь бурная сцена — никто бы и не заметил.

Никаких бурных сцен не было. Эстер уже однажды сорвалась, но больше она этого не допустит.

Она говорила холодно; о себе — жестко. Но голос ее был мягким.

— Я старалась что-то сделать. Я старалась дать человеческому существу счастье. Я предполагала, что это может не получиться, но хотела попытаться. Наверное, мои попытки могут показаться смешными и даже жалкими. Ты не видел моего дома и не увидишь. Это отвратительная маленькая муниципальная квартирка. Ты не видел моего мужа и не увидишь, потому что я убью каждого, кто попытается втянуть его в мои грязные истории. Я убью его, как убила бы таракана, с такой же легкостью. Мой муж — тихий работящий человек. Люди не особенно высокого мнения о нем. Он и сам о себе не особенно высокого мнения. Но он стоит нас всех, вместе взятых. Я не люблю его, но сяду ради него в тюрьму, а если понадобится — то и своей жизнью пожертвую ради него. Тебе этого не понять. Потому что однажды я бы села в тюрьму за тебя и жизнь бы отдала за тебя, а ты считал, что так и должно быть, потому что я тебя любила.

Ты даже не удивишься, услышав, что я все еще продолжаю тебя любить. Тебе кажется это само собой разумеющимся. Так и должно быть. «Эстер предана мне все эти годы, я ее мужчина».

Так что я прошу тебя уехать. Хоть раз в жизни поступись чем-то. Ты способен на такой шаг? Я не собираюсь видеть тебя снова, и не убегу с тобой, и не стану тайно спать с тобой или делать что-то другое, как бы мне этого ни хотелось. Я растила твою дочь и пытаюсь воспитать ее так, чтобы ты мог ею гордиться, но видеться тебе с ней тоже не позволю. Хотя я могла бы быть с тобой очень счастлива.

Понимаешь, ты живешь, убежденный, что все смотрят на тебя. Что над тобой тяготеет проклятие только потому, что однажды тебя подвели нервы. Это чистый эгоизм, разве ты не видишь? Каждый человек не настолько важен. Ты продолжаешь ползать вокруг, думая, что делаешь это смиренно, и только возвеличиваешь себя этим. Все эти годы ты порицал себя за то, что не был таким, как Хервет. Ты помнишь его?

Конечно, он помнил. Никто не забыл этого молодого капитана-танкиста с бледным, тонким лицом студента, который сражался притом, что обе его руки были в гипсе, который воевал до последнего дня и умер во время похода на вьетнамские лагеря.

— Романтик. — Эстер произнесла это слово с насмешливой горечью. — От тебя ждали, что ты будешь таким же, как Гюрэн, который потерял обе ноги и предпочел застрелиться, а не подвергать риску жизнь своих людей, которые, как он знал, придут за ним. Пойми, что последнее, о чем бы я просила тебя, — это застрелиться. Это было бы еще одним проявлением эгоизма. Вместо этого помни только то, что сказал Ланглэ, — да, я знаю, тебе не хочется вспоминать о нем. Кто-то пожаловался, что устал. «Устал? — спросил Ланглэ. — А мы? Тебя просили не советы давать, а прийти и сражаться вместе с нами».

Вспомни всех ребят, которые поднялись со своих госпитальных коек. Того парня, с одним глазом и разбитым лицом. Вспомни Фокса, Ле Пажа, Ги де Малэна. Ты решил, что, если однажды нарушил верность и они изгнали тебя, ты должен быть вечно в изгнании, вечно в тени — и это тебе понравилось. Так возвращайся теперь.

Он тупо уставился на нее, механически помешивая ложкой холодный вокзальный кофе в полупустой белой вокзальной чашке из грубого фарфора.

— Я хочу просить тебя еще кое о чем, — безжалостно продолжала Эстер. — У тебя довольно приличная работа здесь, так ведь?

— Не такая уж плохая, но и не особенно хорошая, — поспешно ответил он.

— Но удобная. — Слово «удобная» она произнесла с иронией. — Легкая работа, не требующая особых усилий. И люди видят тебя в выгодном свете. И ты не имеешь дела с полчищем дураков. Общаешься с элитой.

— Ничего подобного.

Но она отмахнулась от него:

— Помолчи. Эти маленькие самолеты и этот открытый всем ветрам аэродром. Ты научился пилотировать и учишь прыгать с парашютом.

— Я должен был делать то, что умею. У меня нет никакой специальности… Я больше ничего не умею.

Эстер схватила свою сумочку и встала.

— Брось все это, — сказала она мягко. — Уезжай куда-нибудь далеко. Не ради меня и не из-за меня. Этот человек — скверный человек. Полон злобы. Не знаю почему. Но я знаю, что он ждет только, когда представится удобный случай, чтобы шантажировать тебя. Так же как ждет удобного случая, чтобы шантажировать меня. Но он понимает, что я не дам повода к этому. Хотя дам повод ко всему другому. Всего хорошего. — Она стремительно вышла.

— Эстер! — Он вскочил в замешательстве от такого финала. Но она уже ушла, а он не осмелился поднимать шум. У него были все основания считать, что с Эстер шутки плохи.

Его спокойствие было нарушено, и он пытался все обдумать. Все это довольно плохо. У него была работа, которая давала ему возможность уважать себя. И за те три года, что он занимался ею, он стал другим человеком. Что он делал раньше? Пытался продавать всякий вздор в Брюсселе, пока ему однажды не посчастливилось встретить Конни, сказавшего ему за рюмкой: «Господи, да это же сама судьба!» — не только с искренней убежденностью, но и с горячностью.

Конни нашел запущенные поля и полуразрушенные фермерские постройки. Он приобрел свой первый самолет и располагал некоторым количеством денег. Он сделал все, чтобы добиться поддержки банка и получить деньги взаймы у нескольких бизнесменов. И он вкалывал. Как он вкалывал! Но ему приходилось постоянно уезжать, чтобы питать «стержневые корни», как он их называл. И он не знал никого, кому мог бы доверять или кто мог бы ежедневно не покладая рук работать, превращая наводящую тоску грязную кучу в Лимбурге в аэроклуб. Таким человеком стал для него Лафорэ.

Скверный человек? Он знал, что Конни имел репутацию казарменного законоведа. Дельца, изворотливого, бесчестного, подобострастного и наглого в придачу. Но он был хорошим сержантом, которого любили солдаты и который мог добиться от них всего, на что они были способны. Конни не был солдатом. Он был водителем в армии. Он был бизнесменом и не собирался становиться старшиной. Он хотел стать богатым, стать уважаемым, иметь вес. И забыть о тех нечестных маленьких хитростях и вымогательстве, к которым ему приходилось прибегать в своем неистовом желании вырваться из безликой толпы.

Лично Лафорэ ладил с Конни. Оба знали, что за спиной у каждого — не самые блестящие поступки. И они игнорировали это. Казалось, что они старались продемонстрировать друг другу свои самые лучшие качества. И они прекрасно сработались. Общее дело по-настоящему сплотило их. Они сами только вдвоем буквально по кирпичику построили аэроклуб. Лафорэ неделями пропадал на этой мусорной куче, дни и ночи охраняя жалкое оборудование, словно это был Форт-Нокс. А Десмет отсутствовал почти каждый день, но зато почти каждый вечер возвращался с добычей. То несколько мешков цемента в старом «мерседесе» (они использовали его для буксировки планеров), то какой-то пыхтящий старенький грузовичок, выклянченный за гроши и приспособленный под перевозку песка. Им просто позарез был нужен бетон, потому что девять месяцев в году здесь стояло сплошное болото и ни машина, ни самолет не могли двинуться с места в липкой грязи.

Десмет притаскивал все, что ему удавалось раздобыть, — мешок картошки или коробка овсяной муки были иногда единственными их припасами. Время от времени колбаса, ящики пива, большие копченые окорока. Каким бы утомительным ни был его день, Конни всегда тщательно стирал рубашку, отутюживал костюм, чистил обувь, готовясь к завтрашнему дню. А потом натягивал комбинезон и работал как вол. Он был невероятно силен, и приятно было наблюдать за тем, как он, обливаясь потом и кряхтя, с грохотом вез по шаткому настилу тачку, доверху груженную цементом.

Лафорэ помнил, с каким торжеством Конни притащил домой небольшую бетономешалку; помнил дружелюбного архитектора, который делал для них чертежи (теперь тот был одним из их лучших клиентов); водопроводчика, который давал советы по поводу дренажа; старого механика Пита, которому осточертела его прогоревшая мастерская в Антверпене. Он не был бизнесменом. Старый Пит не раскидывал лопатой песок, но он мог вдохнуть жизнь — и делал это — и в самолет, и в их драгоценную машину. И он ел то, что ели они, спал там, где спали они, — он был членом их команды. Но он, Лафорэ, он построил тут все, он и Конни.

И Конни никогда не расхолаживался, никогда не терял уверенности, всегда был грубо весел, пел песни и смеялся, даже в те вечера первого лета, когда дела шли из рук вон плохо, когда банк отказал в поддержке и казалось, что все обречено. По воскресеньям он облачался в свой лучший костюм и обходил окрестности, словно проверял, подобно солидному бизнесмену, как используются его инвестиции, чтобы произвести впечатление на воскресных автомобилистов и туристов, которые останавливались из любопытства и спрашивали, что тут происходит. Он взлетал на самолете, просто чтобы сделать круг над полем.

— Чтобы все поверили, что тут будет настоящий аэроклуб, нужно, чтобы они видели летающий самолет, — повторял он. — Чтобы привыкли. Иначе для них это будет просто еще один хлев.

Летними воскресными днями он учил Лафорэ летать, притащил раздобытые невесть где парашюты с подвесной системой. Рядом с дорогой они начертили известкой круги для приземления парашютистов, чтобы устраивать бесплатное зрелище, когда здесь останавливалось с полдюжины машин.

Он не мог покинуть Конни сейчас.

Потому что в конце концов они добились победы. Конни купил «шевроле» (эта машина сейчас тоже использовалась для буксировки самолетов и планеров), потом приобрел «додж». А перед тем как купить «додж», Конни вернулся с «фиатом», который использовался как демонстрационная модель в одном крупном агентстве. Красный, как итальянский гоночный автомобиль, «фиат» был как новенький, с двойным карбюратором. Конни бросил ключи Лафорэ и сказал: «Он твой. Ты безвылазно торчишь тут почти две зимы. Пора тебе уехать на недельку отдохнуть. Поезжай в Брюссель и развлекись немного».

С этого дня им не приходилось жить с оглядкой. У них завелись деньги. Люди начали приходить, чтобы брать уроки пилотирования. Конни никогда не оглядывался назад, никогда не сидел без дела, никогда не успокаивался на достигнутом. Чартерные рейсы, планеры, тренажерный зал, где можно было отрабатывать прыжки.

Идея с квартирой тоже принадлежала Конни. Сам он продолжал спать в чулане за баром, рядом с коробками с огнепроводным шнуром и огнетушителем, но настоял на том, чтобы Лафорэ жил в нормальных условиях.

«Это нужно не только для того, чтобы произвести впечатление на клиентов. Это необходимо тебе. Потому что я чуть ли не через ночь останавливаюсь в отелях, могу принять там настоящую ванну, пойти в ресторан и выбрать себе еду в меню. Тебе необходимо иметь что-то для самоутверждения». И квартира была построена, с кухней и ванной, и была найдена женщина, которая приходила убираться. Лафорэ почти каждое утро ездил за ней в Хасселт, и она делала необходимые покупки и привозила еду, свежие овощи и фрукты. Один виноторговец из Льежа оборудовал бар. Конни знал, как получить лицензии и разрешения — им никогда не приходилось сталкиваться с бумажной волокитой. А теперь у них была даже секретарша, которая вела счета и составляла расписание. Дейзи считала, что она одна руководит всем… В этом снова была заслуга Конни. Он знал, как обращаться с женщинами!

Нельзя было бросать Конни. Лафорэ был озадачен, обеспокоен и грыз ногти чаще, чем все последние десять лет.  

 

Глава 26

 В конце концов, он сам заговорил об этом. И сразу же понял по выражению лица Конни, что был простаком. Кем он всегда был, как не киркой и лопатой? Конни Десмет был мозгом. Он знал, как обойти законы и как заполучить с помощью лести десять тысяч франков. Он знал, как выбить почву из-под ног очень расчетливых бизнесменов, равно как и заставить девчонок принять горизонтальное положение. А главное, он умел ждать, никогда не торопиться в делах, никогда не показывать своего нетерпения, или нервозности, или того, что находился в стесненных обстоятельствах. Хороший бизнесмен, не упускающий ни одной мелочи, которая в какой-нибудь прекрасный день могла стать ценной. Надо приберечь ее до поры до времени, позволить ей вырасти в цене, а когда на нее появится спрос, совершить выгодную сделку. Лафорэ никогда не удавалось такое. Он не умел этого делать.

Когда Лафорэ наконец упомянул имя Эстер, он понял, что Десмет спокойно ждал этого момента, который рано или поздно должен был наступить. Десмет играл с ним, как кошка с мышью.

«Неужели Конни играл так со мной все эти годы?» Лафорэ вдруг почувствовал, что не знает ответа на этот вопрос и не имеет больше под ногами твердой почвы.

Они пили вдвоем кофе: тихое утро ранней осени, когда колючий восточный ветер превращает росу в изморозь и посылает длинные бледные солнечные стрелки сквозь белый туман. Лафорэ жарил в электрическом тостере вчерашний хлеб. Десмет с натертыми тальком толстыми волосатыми плечами доставал из пакета чистые вещи, полученные из прачечной.

— Время от времени я удивляюсь тому, — медленно проговорил Лафорэ, размешивая кофе, — что существует возможность — я хочу сказать, это мало вероятно, но всегда может произойти — встретить кого-то из своего прошлого. Это забавно. Ты знаешь, насколько изменился сам и как все другие должны были измениться, и вдруг видишь лицо, которое когда-то было тебе знакомо. Например, слышишь вдруг, что кто-то говорит по-французски во Фландрии, и думаешь, кто бы это мог, черт возьми, быть. Кажется, что кто-то из совершенно другого мира.

— Ты говоришь об Эстер Маркс? — спросил Десмет небрежно, ловко вдевая толстыми пальцами запонку в манжету. — Да, я налетел на нее несколько дней назад в Роттердаме. Она живет где-то здесь, на побережье. Мы немного почесали с ней языками на парковке, и я предложил: «Выпьем по рюмке за старые добрые времена» — за те старые добрые времена, о которых всегда думаешь и которые так же важны, как картошка, которую выбрасываешь потому, что она подмерзла.

— Чем она сейчас занимается?

— Ну вот — ты заволновался и сразу загрустил.

— Перестань, Конни.

— Она замужем за одним лоботрясом из голландской армии, представляешь?

— Ну и что? — спросил Лафорэ, не скрывая раздражения. Свойство Конни всегда и все обо всех знать неизменно раздражало его. Это было нелогично — ведь он страшно хотел узнать…

— То, что в те времена — только ты не обижайся, старина, я ведь помню, что ты сопровождал ее повсюду в Ханое, — никто рангом ниже офицера не интересовал этих девчонок. Каждый занимает подобающее ему место, как я всегда тебе говорю. Выйти замуж за какого-то сержанта технической службы — как можно так опуститься?

— Ты знаешь, она же объявилась здесь с неделю назад. Когда увидела меня, сбежала, что вполне естественно. Ты никогда не испытываешь замешательства, а другие люди испытывают.

— Ну и что из этого? Да, Дейзи говорила мне. Ты хочешь сказать, что растерялся?

— Немного. Как-никак, неловкая ситуация. Я думаю, что ей стало любопытно после того, как она встретила тебя. Она… как бы это сказать… была смущена. У тебя железные нервы. Удивляюсь, как ты можешь быть таким бесчувственным.

Десмет спокойно пил кофе.

— У меня есть свои слабости, как и у всех, — но, когда я понимаю, насколько они глупы, я стараюсь избавиться от них. Солдат или генерал — все сейчас равны, разве не так? Посмотри на слабости других — вот мой девиз. Не демонстрируй свои. Ты не нальешь мне еще кофе? Да, — продолжал он. — Я повеселился, встретив эту маленькую Маркс, — забавная девчонка. Я немного пошутил с ней за рюмкой, спросил, почему бы ей не приехать сюда и не поучить некоторых наших жирных клиентов прыгать с парашютом так, чтобы у них душа не уходила в пятки. Я не знал, что она воспримет это так серьезно. Наверное, скучает по тем старым добрым временам, когда она была в каком-то смысле героиней.

— Черт возьми, Конни, — взорвался Лафорэ, — зачем ты сделал это, прекрасно зная, что я не приду от этого в восторг?

— Ну, Фрэнки, — притворно извинился Конни, — я совсем не собирался расстраивать тебя. Да будет тебе, братишка. Такой давний скандал… Эта маленькая бабенка смешала тебя с дерьмом однажды… ты сам мне говорил, да и слухи до меня доходили… только кому это интересно сейчас? Хватит уже. Нельзя же ездить по миру и бояться встретить кого-то. Посмотри на себя — уверенно идешь в гору. Как и я. Уважают ли нас? Несомненно. Несмотря на то что мы начинали с нуля? Вовсе нет. Благодаря этому скорее. Похваляемся ли мы теми временами, когда нам нечего было есть, кроме картошки? Не то чтобы похваляемся, но и не стыдимся этого тоже. Что сейчас представляет собой эта девчонка? Столько лет прошло, а все те же нарядные модные брючки и вздохи о старых добрых временах, когда можно было определить по погонам большого человека. Ты удивлен, зачем она приехала сюда? Попытка доказать, что ей не перевалило уже за сорок. Снова пережить молодость. Развлечься. Она дала мне свой адрес — вот, хочешь? — Он порылся в карманах и вытащил помятый конверт. — Он мне не нужен — у меня есть другая рыбка, чтобы пожарить. Будет твоей завтра, если захочешь. Упадет тебе в руки, как спелая слива. Ты должен попытаться, правда. Ты всегда был не слишком уверен в себе. Наставь рога этой голландской армии. — Десмет засмеялся своей веселой шутке и закончил завязывать галстук. — Ладно, мне пора идти. Я тебе говорил об этом «Пайпер Навахо»? Парень все еще колеблется. Я не выпускаю его из виду. Собираюсь будто невзначай появиться в Аахене, и если цена будет подходящей… а я уж постараюсь, чтобы так было… А?

На конверте было небрежно записано то, что удалось раздобыть Конни в процессе детективной работы: «РХ 7799-25. Зомерлюст». Ниже значилось: «Серж. Техн. службы. Джулиана-Казерне Альпен». Еще ниже: «Ван-Леннеп., 432». Лафорэ несколько дней размышлял над этим. Позже он спросит себя, как мог он быть таким поразительно наивным. Ему просто не пришло в голову, что, если бы Эстер на самом деле дала Конни свой адрес, она вряд ли бы стала диктовать ему номер машины.

— Джордж! — крикнул Десмет. — Эй, Джордж! — Это была одна из его шуток, когда он, пребывая в особенно хорошем расположении духа, называл людей вымышленными именами. — Иди-ка сюда, и я покажу тебе свой новый пистолет-пулемет. Ну и ну, какая отличная работа. Я встретил парня в Антверпене, в баре. Один из этих ооновских неотесанных молодцев. Ему не хватало немного на выпивку, и он предложил продать мне сувенир с Синайского полуострова. Израильский. «Узи» называется. Эти евреи, они знают, как справляться с арабами. Смотри, спусковой крючок и зажим работают синхронно, что-то вроде предохранителя. Хорошо провел день? Похоже, ты был в Амстердаме. Не подумал о том, чтобы по дороге доставить удовольствие Маркс?

— Нет, — решительно солгал Лафорэ. — Нет… ты был прав. Прошлое не имеет значения. Хорошее оружие. Ты можешь попробовать купить один из китайских автоматов, о которых сейчас столько говорят, — «АК», кажется. Нет-нет, для меня прошлое не имеет значения. Я забыл об этом.

— Я так и подумал, — хихикнул Десмет, любуясь пулеметом, разбирая и собирая его и довольно крякая от восхищения простотой и техническим совершенством «сувенира». — Окажись он у меня… я бы ее шлепнул, ха-ха. Втирал ей очки: «О, Эстер, я не хотел обременять тебя». Немного споил ее — она обожает виски. Не было ничего легче… просто удивительно, как легко она сдалась. Не пришлось и нацеливать автомат на такую… скажу тебе. М-м-м… малышка! Теперь, смотри… видишь ту старую доску объявлений? Это будет араб. — Он мастерски расстрелял мишень. — Араб убит. Какая красоточка! Господи, лучше уберем это, а то клиенты подумают, что я тренируюсь, чтобы сражаться за освобождение Анголы.

Это кафе было обычным голландским кафе, с начищенным никелем, шерстяными скатертями с восточным рисунком, квадратными салфетками с рекламой пива «Хайникен». В середине дня тут почти не было посетителей, и аккуратный седовласый хозяин охотно разговорился.

— Принесите мне пива, пожалуйста. Наверное, к вам частенько наведываются солдаты из казарм напротив?

— Не сказал бы… Я не слишком жалую шумные сборища. У меня постоянная клиентура — спокойные люди, которые приходят попить пива в свободное время. Все нездешние. — Он тщательно протер и без того безукоризненно чистую кофеварку.

— Мне кажется, я знаю одного из сержантов — Зомерлюста.

Хозяин равнодушно кивнул:

— Спокойный парень… славный малый. Вы — не бельгиец? У них всегда дождь не идет, а моросит. Тут как-то заходил один бельгиец, который знал Зомерлюста… кажется, в Корее воевали вместе.

Они выпили пивка.

— Я тоже служил в Корее.

— Старые солдаты всегда вспоминают о сражениях. Я и сам был в Сопротивлении. Еще пива?

— Нет, спасибо. Мне пора.

— Направляетесь в Утрехт? Мало бельгийских машин на дороге. У того парня была одна из этих здоровых американских телег. С вас гульден. Очень вам благодарен. Счастливого пути.

Ему не надо было даже видеть эту машину. Он и так знал. Десмет, без всякого сомнения. Проверял, где муж, прежде чем отправиться к жене! Он постоял с минуту, устремив взгляд на казармы. Ему показалось, что он потерял ощущение времени, и прошлое, настоящее и будущее слились воедино. Десмет… Срывающий удовольствие в Голландии… Эстер… «Это скверный человек…» Зомерлюст, который воевал в Корее. Был во Франции… еще один, кто пользуется расположением Эстер. А кто не пользуется, вообще говоря? Наверное, половина лагеря ее знает. Странно — эти солдаты в старой форме чистят полугусеничный танк… у них не те береты. Это не французские солдаты.

Он тряхнул головой, словно сбрасывая оцепенение. Вот идиот — на мгновение он решил, что это Франция. Или это был Ханой? Он оглядел большое прохладное кафе, словно надеялся увидеть Эстер в военной форме, ждущую за порцией виски. Ждущую его… и пару смеющихся индокитайских капитанов в углу… Глупость…

Доверял Десмету. Этому мерзавцу.  

 

Глава 27

  Десмет снова наливал себе виски. Было это в пятый раз или только в четвертый? Ван дер Вальк потерял счет. Да это и не имело особенного значения, учитывая, какие порции это были!

— Самый большой бред собачий, который я когда-нибудь слышал, — произнес Десмет высокомерно.

— Вполне согласен, — очень вежливо ответил Ван дер Вальк. — Хотите сказать, я думаю, что у него все смешалось в голове. От раздумий стерлась грань между реальностью и вымыслом. Сейчас он говорит неправду, но и сам этого не сознает. Он сам во все это верит. Примерно так?

Какое-то время Ван дер Вальк спокойно разглядывал Десмета под монотонное повествование Лафорэ, полное печали и замешательства. У него был талант, у этого парня! Из него получился бы хороший полицейский… из тех, кто берет взятки… Он мог легко представить, что этот коварный тип с его убедительной сердечностью, с его инстинктом мог найти правильные слова и тон, чтобы подсунуть что-то такому человеку, как Зомерлюст, которого наивность и особая честность военного делала беззащитным перед подобными людьми. Десмет мог бы продать ему страховку, подержанный автомобиль — все, что угодно.

— Самое интересное заключается в том, — начал комиссар осторожно, почти педантично, — что, разумеется, любой из вас мог убить Эстер Маркс. — Наступила его очередь удостоиться высокомерного взгляда Десмета. — У нас нет вещественных доказательств.

— Не говорите глупостей — он подтвердил все!

— Спектакль, — холодно произнес Ван дер Вальк. — Такое распространено. Он чувствует себя виноватым, каким всегда чувствовал себя. Теперь, когда он получил какую-то возможность сознаться в том, что он считает достаточно трагическим, он только рад этому.

— Вы хотите сказать, что не верите ему, — скептически сказал Десмет.

— Мистер Десмет, вы человек неглупый и опытный.

— Да, я такой.

— Но если бы вы слышали столько ложных признаний, сколько их довелось услышать мне, вы были бы менее уверенным.

— Господи, но он же был там.

— И вы тоже. Вы оба знали, где найти ее, были осведомлены о перемещениях Зомерлюста, могли организовать покушение без всяких препятствий. Вы оба знали об оружии, могли взять его, имели доступ к нему.

— Но, — глубокий хриплый голос неожиданно повысился, готовый сорваться, — а как же насчет мотива? Он имел все основания. А у меня-то какой мог быть мотив, скажите, бога ради? Эта женщина значила для меня не больше, чем обгоревшая спичка.

— Ну, что касается этого, — сказал Ван дер Вальк почти смущенно, — я мог бы очень легко спрогнозировать для вас мотивы. Взять хотя бы одно только ваше непомерное тщеславие. Я начинаю понимать Эстер. Она осознала… вполне вероятно, только в тот момент, когда вы напоили ее виски и толкнули… что вы были куда более презренным человеком, чем тот, в кого она однажды стреляла и кого могла убить. Она могла — и, по моему убеждению, сделала это — найти резкие слова, чтобы поставить вас на место. Это только мои предположения, и они не имеют значения. Вы сами это знаете. Вы — человек самонадеянный. Возможно, это и делает вас одновременно напористым продавцом и искусным актером. К счастью, это не мое дело.

— Вот и я бы сказал, что это не ваше дело, — прорычал Десмет. От поглощенного в несметных количествах виски его глазки заплыли. Покрасневшие и злобные, они искоса смотрели на Ван дер Валька, словно пытаясь вычислить, действительно ли этот безумец верит в то, что говорит.

Лафорэ, казалось, был полностью поглощен собственными туманными видениями. Его голова склонилась вперед так, что белокурые волосы закрыли по-юношески свежее лицо. Психологически незрел и т. д. и т. п., подумал Ван дер Вальк раздраженно. Хотя внушает странную симпатию. Он ненавидел эти жаргонные словечки, такие гладкие и сочные, но, к сожалению, неточные и расплывчатые. Лафорэ за последний час стал реальнее, чем тот солдат, у которого были видения и над которым издевался доктор, глумился тамбурмажор и который убил свою Марию, не отдавая себе в этом отчета и сам того не ведая…

— Существуют и другие гипотезы, — продолжал комиссар тоном, ставшим грубо веселым, почти вульгарным. — Было бы вполне позволительно предположить, что Десмет убил эту женщину вполне расчетливо, осознавая, что действует из чистейшей трусости. Лафорэ был полезным орудием, без сомнения, но он потерял свою ценность, а кроме того, постоянно напоминал об Эстер Маркс, живой или мертвой. Десмет постоянно держал ухо востро, как он сам говорил о себе. Одной из его подстраховок, равно как и способом получения небольших доходов, было то, что он действовал как информатор ДСТ. Очень неплохо придумано. Огромный фламандец, очень патриотичный — он ненавидел французов. Он всегда ненавидел Лафорэ, так же как всегда ненавидел и Эстер Маркс. Он сотрудничал с вьетнамцами и закончил тем, что его с позором выгнали из легиона. Бесконечные громогласные заявления о том, что прошлое ничего не значит для него, свидетельствуют только об обратном: оно гложет его больше, чем он сам думает. Французы несут ответственность за многие прошлые унижения. Но было бы мудрым побывать в их лагере — таком, как Дьенбьенфу. Когда Десмет услышал, что ДСТ по каким-то своим таинственным причинам стало проявлять интерес к Лафорэ, он решил, что пора отделаться от неудобного сообщника.

Десмет втянул огромную голову в массивные плечи и сильно дохнул перегаром через стойку бара.

— Очень мило, очень сложно, очень причудливо. — Его кулак тяжело опустился на пластиковую поверхность стойки. — Все это — одна болтовня. Докажите, единственное, о чем я прошу, докажите это.

— Вы не совсем четко представляете себе функции комиссара полиции, — любезно сказал ему Ван дер Вальк. — Доказательство — это юридическая категория. Моя обязанность — предоставить человека судье. А судья потом решит, есть ли тут судебный прецедент.

Великан немедленно вернулся к своей прежней вкрадчивой льстивой манере:

— Послушайте, то, что вы тут говорите, слишком сложно и запутанно для такого простого человека, как я. Я бы сказал, что все, что вы тут наговорили, — чистейшая фантазия, и буду настаивать на этом — это ведь мое право, не так ли? Если вон тот парень решит подтвердить, что совершил кучу убийств, — это его личное дело. Ни один судья не будет задерживать меня на основании того, что вы тут нагородили. Он убил ее. Вы предубеждены против меня — ладно, я согласен, что не святой, ну и что из этого? Вы пытаетесь повесить все на меня. Нет, друг, не выйдет.

Ван дер Вальк встал, распрямил плечи и взглянул этому человеку прямо в глаза.

— И снова вы правы, Десмет, — очень серьезно сказал он. — Но тут есть одна вещь, на которую судья не сможет не обратить внимания. Одна вещь, которая беспокоит меня с того самого дня, когда меня позвали взглянуть на тело Эстер Маркс. Она была убита профессионально, хладнокровно — и чисто. Убийца подумал о том, чтобы дождаться трансляции по телевидению шумного гангстерского сериала с многочисленными взрывами и стрельбой, который мог — и в какой-то степени так и было — заглушить произведенный им шум. Все произошло не спонтанно. Все было запланировано. Шум все-таки услышала соседка, живущая через площадку. Она подумала, что госпожа Зомерлюст упала с лестницы или с ней случилось что-то еще, и, будучи доброй душой, пошла посмотреть, в чем дело. Она постучала в дверь. С потрясающим хладнокровием убийца открыл дверь, спрятался в ванной комнате, расположенной прямо за этой дверью, подождал, пока напуганная соседка неуверенно пройдет в гостиную и оцепенеет там от ужаса, — и спокойненько выскользнул из квартиры, как и рассчитывал.

Я не склонен обвинять в этом Лафорэ, как не поступит и судья. Но я склонен обвинить вас. Согласится ли с этим судья — посмотрим. Возможно, он встретится со свидетельницей, которая видела вас. Так что придется вам смириться с этим — я забираю вас обоих. — Он подошел к двери и открыл ее. — Не вздумайте совершать ошибку и бежать. Бежать вам некуда. Что касается вашего самолета — будет объявлена всеобщая тревога, и не пройдет и трех минут, как вас засечет радар. Вон там — телефонная будка. Будьте мужчиной и не мешайте мне.

Комиссар пересек холл, вошел в офис и предъявил свой жетон оторопевшей молодой женщине:

— Комиссар Ван дер Вальк, криминальный отдел голландской полиции. Позвоните в местный полицейский участок, попросите дежурного офицера, а потом передайте мне трубку.

Девушка испуганно посмотрела на него и нерешительно протянула руку к телефону.

— Положи трубку, Дейзи. — Десмет стоял в дверях, взъерошенный, потный, пьяный. Должно быть, пьяный. Это было единственное объяснение его глупому поступку. В руках у него был пистолет американской полиции.

Ван дер Вальк даже не удостоил взглядом оружие в руках пьяного. Полуобернувшись, он поставил свою трость между носками ног и оперся на нее обеими руками.

— Прямо какой-то гангстерский сериал, — произнес он язвительно. — Вы собираетесь застрелить меня, застрелить эту девушку, которая является свидетелем, застрелить Лафорэ, другого свидетеля, и все тут спалить, подняв на ноги полицию всего Лимбурга. Ну точно, фильм Джеймса Каньи 1936 года. Опустите пистолет, болван. Наберите номер, — обратился он к девушке.

Десмет попятился к выходу на поле, нацелив пистолет на Ван дер Валька, который бесстрастно наблюдал за происходящим.

— Вы же десантник, Лафорэ, заберите у него эту штуковину, — сказал Ван дер Вальк.

— Нет. — Лафорэ встал у другого выхода. Он стоял, засунув руки в карманы, и жевал спичку. — Нет, мистер Ван дер Вальк. Пусть идет, если хочет. Вы получили то, что хотели, — получили меня. Но одного меня. Мне не нужен он. Это дело касается только Эстер и меня. Только нас двоих. Не его. Он не имеет никакого отношения к этому.

— Звоните! — рявкнул Ван дер Вальк, обернувшись через плечо. Этот полоумный мог все испортить.

Но девушка, оцепеневшая от такой мелодрамы, не могла шевельнуться.

— Давай, Фрэнки — вдруг заорал Десмет. — Не давай ему запугать себя. Я держу его под прицелом — перережь этот чертов телефонный провод. Я вытащу тебя отсюда. Помоги мне… Плевать я хотел на него и его Интерпол. Я знаю, как обмануть этот радар.

— Пьяный бред, — пробормотал Ван дер Вальк себе под нос.

Лафорэ, кажется, принял решение. Он спокойно сделал шаг вперед, неслышно ступая. Совсем как десантник. Он вынул нож из кармана и улыбнулся Ван дер Вальку широкой обаятельной улыбкой. «Он был очень похож на самого себя на том фото, где молоденькому парашютисту девятнадцать лет», — подумал полицейский. Лафорэ, стоя так, чтобы Ван дер Вальк продолжал находиться под прицелом, перерезал телефонный провод и сделал то же самое с телефоном в холле.

— Отступаем в джунгли, — сказал он веселым тоном. — Предоставь это мне, Конни. Тебе что-то нужно? Одежда… деньги?

— Только моя папка… там, на стуле. Не беспокойся, парень… у меня есть друзья. Голландская полиция! — Он сплюнул, как уличный мальчишка.

— Как хотите, — холодно произнес Ван дер Вальк. — Может, так оно и лучше будет.

— Твои баки заправлены? — спросил Лафорэ.

— Полны, Фрэнки, полны. Конни заботится о таких вещах. У Конни есть голова на плечах. Не раздумывай. Ни о чем не жалей. Не бойся. Предоставь все Конни. — Он прижался к стене, пропуская Лафорэ, и злобно взмахнул пистолетом.

Ван дер Вальк подвинул свою трость немного вперед, чтобы было удобнее опираться на нее. Неожиданно прогремел выстрел, девушка вскрикнула, а трость отлетела в сторону.

— Вы думаете, что я пьян, — спокойно сказал Десмет. — Не думайте, что я не застрелю вас, если понадобится. Идите вперед — сюда. На взлетно-посадочную полосу.

Он, пятясь, спустился по деревянным ступенькам на бетонное покрытие и не торопясь пошел к самолету. Забравшись в него, Десмет сделал Лафорэ знак подойти, сказал ему что-то и занял пилотское кресло. Маленький самолет развернулся и тронулся с места. Ван дер Вальк спокойно наблюдал со ступенек, а когда самолет достиг взлетно-посадочной полосы и стал разгоняться, слегка улыбнулся.

Девушка что-то бессвязно забормотала у него за спиной:

— У меня машина… может быть, мне вызвать полицию? Надеюсь только, что не врежусь в кого-нибудь… В магазине в поселке есть телефон.

— Не беспокойтесь, — спокойно сказал Ван дер Вальк. Он вспомнил вдруг одну фразу… кто же это сказал? Арлетт? Или полковник Вуазен? Или генерал?

Самолет набирал скорость. Его хвост поднялся, под колесами показалась земля.

«Молитва парашютиста»: «Дай мне, Господь, то, о чем еще никто никогда не просил. И сделай это быстро, потому что, может быть, у меня не хватит духу попросить еще раз…»

Самолет, взлетая на ветру, сделал низкий вираж, выходя на свой курс. Ван дер Вальк продолжал следить за ним. Рядом с комиссаром стояла ошеломленная девушка. Самолет летел на высоте тридцати метров, метрах в трехстах от них. Вдруг он закачался. Может быть, это сильный порыв встречного ветра ударил его? Мотор, казалось, потерял мощность, словно неожиданно засорился фильтр подачи топлива.

— Ой! — вскрикнула девушка и зажала рот руками.

Дверь самолета неожиданно распахнулась, и в проеме появилась фигура человека. Он выгнулся на ветру, схватился за что-то, потом сложил руки вместе, напряг колени. Самолет потерял скорость, задрал нос и, встретив невидимый воздушный барьер, закачался и стал стремительно падать. Он разбился на краю поля возле ограды и дренажной канавы, и тут же взметнувшиеся ввысь языки бледного пламени охватили его, скрыв из виду. Глухой хлопок взорвавшихся баков достиг их слуха. Девушка вскрикнула, а Ван дер Вальк остался безучастным. «Спектакль, до самого конца», — подумал он, неожиданно почувствовав усталость. Человек в дверях имел время на то, чтобы прыгнуть. Десантник прыгнул. 

 

Глава 28

 — Спектакль, — кисло повторил комиссар, обращаясь к взволнованному офицеру полиции.

Ему пришлось объясняться с пожарными, криминальным отделом местной полиции и возмущенным магистратом. Раздраженные телефонные звонки не давали никому покоя. «ДСТ, — зло подумал Ван дер Вальк, — должно быть, билось в радостных конвульсиях». Этот проклятый болван Лафорэ со своими дьявольскими спектаклями, портящий всем дело только для того, чтобы все испортить самому себе. Раньше он жалел Лафорэ, но сейчас мало что осталось от его жалости. Эти дьявольские эгоцентристы, которые всю свою жизнь изображали из себя козлов отпущения и так ничему и не научились, кроме того, чтобы устраивать спектакли.

Ему не на что было особенно жаловаться. Этот спектакль не так много значил для него. Конечно, с его стороны это тоже был финальный спектакль, полный гнева и бравады и адресованный ДСТ, колониальным парашютным войскам, юридическому департаменту — всем холмам вокруг Дьенбьенфу.

— Во всем виновата эта административная неразбериха, — ворчал бельгиец. Их обоих распекало взволнованное начальство. — Будь я проклят, если я что-то понял. Конечно, я знаю об убийстве Эстер Маркс. Это прошло по телетайпу и было везде. Кто это там нас ждет? О господи, пресса… Я полагаю, что надо быть благодарными за то, что с этим вооруженным маньяком покончено… да, мы нашли его там, оно у баллистиков. Легко сравнить с теми пулями, которые есть у ваших людей. Они получат к вечеру снимки для сравнения, но это то самое оружие, из которого была убита Маркс. Но скажите, ради бога, кто же убил ее? Я совершенно запутался.

— Я и в самом деле не знаю, — с сожалением сказал Ван дер Вальк. — Ничего не могу сказать, пока кто-то из соседей не узнает фото. Это мог быть и тот и другой.

— Но это, безусловно, Лафорэ…

— Убил ее за то, что она спала с Десметом? Я не слишком в этом уверен. Он мог убить ее и быть схваченным или сдаться. Не могу представить, чтобы у него хватило выдержки сидеть на том летном поле все это время. Мне кажется, он не понял, что произошло, не мог сообразить, пока я не появился, а тогда ударился в признания — для него это, кажется, своего рода искупление за то, что он позволил Эстер умереть. Абсолютно незрелый человек.

— А второй? За что ему было убивать ее?

Ван дер Вальк пожал плечами:

— А почему он вел себя настолько глупо, что наставил на меня пистолет? Да потому, что он искренне верил, что сможет оправдаться. Окажи определенное давление на определенный тип психопата — и тот проявит насилие. Я должен был это предвидеть. Но когда я приехал туда, я был на девяносто процентов уверен, что это совершил Лафорэ. И какой был смысл забирать его? Устроить с ним ссору? Не это ли они любят? Они хотят быть важными, чувствовать себя всеобщими любимцами. Сделай я это, и я уверен, что он бы вернулся со мной через границу, как послушный ребенок. И не пришлось бы мне беспокоиться ни о каких мандатах на арест, разумеется оповестив вас об этом.

Бельгийский полицейский сдержанно хмыкнул.

— «Разумеется оповестив нас об этом» — ну и лицемер. Вот вы и попались, — сказал он с удовольствием, которое нисколько не было злорадным. Разве что немного ликующим, оттого что на его глазах уважаемый коллега неистовствовал перед высоким начальством.

— Я же не знал, — сказал Ван дер Вальк, оправдываясь, — что существовало вещественное доказательство. Эти два болвана даже не потрудились выбросить оружие в реку.

Более высокие начальники действительно были весьма недовольны мистером Ван дер Вальком. Одно их успокаивало — сознание того, что это сэкономит государству значительную сумму денег. Они не стали задерживать его более чем на три часа, и он пообещал представить подробнейший письменный доклад. Вместе с квитанциями, отчетом об израсходованных наличных деньгах, конфиденциальной докладной о ДСТ, кратким историческим рассказом о битве при Дьенбьенфу. Вместе с заметками об умонастроениях десантников между 1953–1958 годами и фламандско-французском антагонизме. Бельгийцы смягчились при мысли о возможной конфискации собственности мистера Десмета, как движимой, так и недвижимой. Они могли продолжить расследование подозреваемых ими нарушений подоходного налога. Им прочли небольшую лекцию о том типе людей, которые живут в свое удовольствие благодаря тому, что сотрудничают буквально со всеми, выскакивая как пробка на гребень той волны, которая окажется самой высокой.

У комиссара все еще была машина, взятая напрокат. Черт, он знал, что ревизор заметит это и оплатит расходы на нее только до голландской границы. Разве он не обладал правом бесплатно ездить по голландской железной дороге? Но именно сегодняшним вечером он не испытывал ни малейшего желания путешествовать по голландской железной дороге. Возле Утрехта он съехал с автомагистрали на дорогу, которая вела к побережью и через Алфен к Гааге. В Алфене он взглянул на свои часы. Да, такое вполне возможно, особенно теперь, когда тот человек не спешил домой к жене. Он поставил машину перед большим кафе напротив казарм и оглядел несколько столиков, занятых спокойными людьми, обсуждающими свои служебные дела.

— Маленькую порцию джина для поднятия морального духа, яблочный сок, чтобы утолить жажду и… у вас есть какие-нибудь французские сигареты?

— Вы — бельгиец?

— Нет. А Зомерлюст здесь?

— Вечно все спрашивают этого Зомерлюста. Да, он здесь, вон там, в углу.

— Его жену убили, слышали?

— А, это. Я читал в газете. Он не захочет об этом говорить. Вы журналист?

— Точно.

— Поймали того, кто это сделал?

— Поймали, да.

— Ну, хоть так.

Сержант Зомерлюст не был пьющим человеком.

— Нет, спасибо, мистер Ван дер Вальк, я не пью больше двух стаканов пива. Рут хорошо себя ведет?

— Никаких сомнений относительно нее?

— Нет.

— Я собирался предложить вам заглянуть ко мне в офис. Все закончилось. Два человека находились под подозрением. Они пытались удрать на самолете, но он разбился. Оба погибли. Газеты дадут это на развороте — все безнадежно исказят, конечно. Если захотите узнать побольше, вы знаете, куда прийти, — это ваше право.

Мягкий взгляд голубых глаз задумчиво остановился на нем. Выпуклый блестящий лоб, все еще красный от летнего солнца, наморщился.

— Я не стану читать газеты. И не приду к вам, если меня не вызовут, конечно. Я… — он поискал слова, — оставил все это в прошлом. Ладно. Два человека. Вы ведь не собираетесь говорить мне о любовниках, ревности и всяком таком, потому что это — чушь собачья, и вы это знаете.

— Ничего похожего, — спокойно сказал комиссар. — Это связано с прошлым, как я и думал… и как вы знали, конечно.

— Прошлое Эстер было ее личным делом — и остается. — Не в первый раз Ван дер Вальк почувствовал восхищение этим обыкновенным человеком, простота и чувство собственного достоинства которого сделали его прекрасным мужем для Эстер.

— Нет ничего такого, чего вы — или она — могли бы стыдиться. Два человека, которых она когда-то знала. Солдаты. Оба боялись, что могут всплыть на поверхность некоторые делишки из их прошлого. Они встретили ее, совершенно случайно, и испугались, поняв, что она узнала их. Один из них сам никогда не упускал возможности прибегнуть к шантажу, если такая возможность появлялась. Другой был истеричным парнем, не способным никому причинить зла.

Зомерлюст грустно рассмеялся:

— Им нечего было бояться Эстер.

— Их трагедия состояла в том, что они этого не поняли.

— Она была всему верна. Верна себе, своему мужу, делу, в которое верила. Ее больше нет. Вы никогда не узнаете, какой она была.

— Пожалуй, я пойду, — сказал Ван дер Вальк.

— Обращайтесь к адвокату… по поводу Рут. Я дал вам слово. И сдержу его. Если я что-то сказал, это твердо.

— Я знаю.

У него не было времени позвонить, и дома его никто не ждал.

— Сварю яйцо всмятку, — решила Арлетт, которая была так рада его возвращению, что не рассердилась на то, что он ее не предупредил.

Рут старательно делала уроки за письменным столом. Ее лицо просветлело, когда она увидела его, и он был тронут. Это все, что оставила после себя Эстер, — и он попытается вернуть часть ее верности.

На кухне, переобуваясь, он коротко рассказал обо всем Арлетт. Она тихо заплакала, стоя перед плитой и повернувшись к нему спиной. Слезы капали в воду, в которой варилось яйцо. Он нежно поцеловал жену.

— Ну вот, теперь тебе не придется солить эту воду.

Морщась от боли, он надел шлепанцы. На него навалилась страшная усталость. Хромая, он вернулся в гостиную. Надо было дать Арлетт возможность побыть немного одной.

— Я учу наизусть стихотворение, — сказала Рут. — Это на завтра.

— Ты уже выучила его?

— Почти.

— Давай его мне, и я тебя проверю.

— Проверь меня, проверь, — хихикнула Рут.

Стихи были аккуратно написаны, а страница ярко разрисована яблоневыми деревьями. Четыре грамматические ошибки были исправлены красными чернилами. Стояла оценка шесть с плюсом из возможных десяти.

— «Больная осень». Гийом Аполлинер, — объявила Рут торжественно. — Это очень хорошие стихи.

— Это очень хорошие стихи.

Больная, прекрасная осень.

Ты умрешь, когда ветры засвищут средь сосен…

— начала Рут.

Ван дер Вальк слушал ее голос, звучавший словно издалека.

— Пока все прекрасно. Вторую строфу, пожалуйста.

Рут окрепшим голосом уверенно продолжала декламировать и вдруг запнулась.

…В небе, высоко,

Ястребы кружат…

И на русалок…

 А, да.

И на русалок, никогда не любивших,

Глупеньких, зеленооких…

— «И на русалок, никогда не любивших, глупеньких, зеленооких…» — Он на мгновение забыл, где находится… — Прости, последнюю строфу.

Устремлен их пронзительный взгляд.

В рощах далеких

Олени трубят.

О, как я люблю голоса твои, осень,

И ветер, и желтые листья кругом.

И лес, что убор свой торжественно сбросил,

Роняя слезы — листок за листком .

— Мне нравятся эти стихи.

— По-моему, — рассудительно заметил Ван дер Вальк, — ты вполне заработала свой шестипенсовик.

— Ты забыл моего копченого гуся? — вдруг перебила его Арлетт.