Ветхий и Новый Завет

В Библии почти ничего не говорится о повторных земных жизнях, и связано это, вероятно, с акцентуацией в Ветхом Завете линейности исторического развития. В своем эссе о перевоплощении Лессинг использует понятие «воспитания» человеческого рода. Его высказывания о «азбучных книгах» Ветхого и Нового Завета сильно окрашены господствовавшими в то время идеями рационализма, однако основная концепция «воспитания» вполне созвучна мысли апостола Павла, понимающего ветхозаветный закон как наставника, «детоводителя» (paidagogos) ко Христу (Гал. 3:24), по пришествии Которого «мы уже не под руководством детоводителя. Ибо все вы сыны Божий по вере во Христа Иисуса» (Гал. 3:25, 26). Значит, согласно Павлу, с воспитанием может быть связана известная односторонность, из которой людей впоследствии, вероятно, выведет начавшееся христианское развитие. Подобным же образом Ветхий Завет в целом можно рассматривать как «детоводителя», который из педагогических соображений, чтобы как следует пробудить осознание «линейности» истории, на время сокрыл широкие горизонты циклов возвращения.

Многие — пожалуй, без всякого основания — утверждали, будто в словах псалма «возвратитесь, сыны человеческие!» (Пс. 90:4) содержится указание на реинкарнацию. Первоисточник подразумевает или возвращение умирающих людей в смысле Екклесиаста: «И возвратится прах в землю, чем он и был; а дух возвратился к Богу, Который дал его» (Еккл. 12:7), или же слово «возвратитесь» может относиться к рождению новых, других людей: «Род проходит, и род приходит, а земля пребывает во веки» (Еккл. 1:4).

Зато весьма знаменательно предсказание, завершающее последнюю пророческую книгу (Мал. 4:5): «Вот, Я пошлю к вам Илию Пророка пред наступлением дня Господня, великого и страшного». Ведь это говорит о том, что возвращение в новую земную жизнь в принципе возможно, пусть даже речь идет об исключительном случае. Так или иначе ветхозаветное направление имело отправную точку для концепции перевоплощения, которая впоследствии играет определенную роль в тайной доктрине иудаизма, ярче всего в каббалистической школе Лурии (1534–1572) в Сафеде ., Воплощение Илии Пророка в Иоанне Крестителе конкретно — исторически связывает Ветхий Завет с Новым Заветом. В Новом Завете еще продолжается в «педагогических» целях сокрытие далеких горизонтов. Однако в случае Илии-Иоанна мысль о перевоплощении недвусмысленно высказывается самим Христом. Если, по Евангелию от Иоанна, Креститель на вопрос «что же? ты Илия?» отвечает: «Нет» (Ин. 1:21), то это всего лишь означает, что ему самому неизвестно, Илия он или нет. Данное отрицание, кстати, демонстрирует весьма тонкое отличие от предшествующего отрицательного ответа на вопрос «Кто ты?» (Ин. 1:19). Там ясно и однозначно говорится: «Я не Христос» («ego ouk eimi») — дословно «я не есмь [Христос]». «Я» (ego) подчеркнуто отделено от «не есмь». Мое «я» не тождественно «Я» Христа — таков смысл ответа. На вопрос же о том, Илия ли он, Иоанн Креститель отвечает только «ouk eimi» — «не есмь». В Евангелии от Иоанна, где мотив «ego eimi» («я есмь») играет такую важную роль, выражение «ouk eimi», «не есмь» (без «ego»), звучит весьма контрастно. «Нет», «не есмь» — в эту формулировку облекается, нарочито повторяясь, отречение Петра (Ин. 18:17 и 18:25). (То же и у Луки, хотя там лишь один раз. — Лк. 22:58.) Петр не владеет полностью своим «я»- со — знанием. У Иоанна Крестителя «не есмь» звучит в совсем другом контексте, но опять-таки контрастирует с Христовым «Я есмь». Здесь уместно процитировать Ф. Риттельмайера:. «Слова Иоанна Крестителя «я не есмь», если отвлечься от их непосредственного смысла, можно противопоставить и словам «Я есмь», которые в Евангелии от Иоанна Христос повторяет снова и снова. Так что Иоанн Креститель — сознательно или бессознательно — переключает внимание со своего «я» на то «Я», которое теперь выступает на первый план. «Я» в моей человеческой личности не что иное, как голос, который зовет Христа, зовет ко Христу» . Когда Ангел Благовестия говорит Захарии лишь о «духе и силе Илии», в которых — Иоанну должно предварить пришествие Господа (Лк. 1:17), то эти слова можно понять как метафорическое иносказание. Позднее же Сам Христос прямо отождествляет Илию с Иоанном: «Он есть Илия» (Мф. 11:14). Примечательно, что этому изречению предшествует фраза: «И если хотите принять». Таким образом, именно эта истина перевоплощения высказана с известной осторожностью, с деликатным уважением внутренней свободы слушателей, которую не должна подавлять авторитетная констатация факта. Ученики могут какое-то время жить с этими словами, которые они для начала только приняли к сведению, не связывая себя поспешным догматическим согласием или отрицанием. Лишь позже настанет миг, когда ненавязчиво преподанная ученикам истина «прорастет» в их душе. Происходит это при спуске с горы Преображения — «тогда ученики поняли, что Он говорил им об Иоанне Крестителе» (Мф. 17:13), когда они спрашивали Его об Илии. Возникает впечатление, что именно в этом единственном великом примере реинкарнации в Новом Завете дается впечатляющий образец того, как в грядущем содержания сверхчувственного познания будут в духе христианства сообщаться людям. Не через авторитарную догму, не путем уговоров, но путем свободного ознакомления: «И если хотите принять».

В плоскости того же призыва к добровольному интересу, к обдумыванию, опирающемуся на собственные глубинные внутренние силы, лежит и фраза, которую Христос произносит вслед за словами об Илии-Иоанне: «Кто имеет уши слышать, да слышит!» (Мф. 11:15) Эта фраза хорошо знакома всякому читателю Библии, который, однако, не всегда четко представляет себе, где именно ее искать. Весьма показательно, что впервые она встречается как раз здесь, в том месте, где Христос открывает тайну Илии-Иоанна. Матфей, в Евангелии которого символика чисел играет не последнюю роль, приводит ее затем еще дважды, так что в целом получается триада. Во второй и в третий раз эта фраза встречается в ст. 13:9 и 13:43, т. е. в контексте обширной у Матфея притчевой композиции (семь притч у моря Галилейского). Ст. 13:9 заключает притчу о семенах, упавших на разную почву: то, что упало «на добрую землю и принесло плод: одно во сто крат, другое в шестьдесят, иное же в тридцать. Кто имеет уши слышать, да слышит!». Ст. 13:43 завершает изъяснение притчи о пшенице и плевелах. «При кончине (synteleia) века сего ‹…› праведники воссияют, как солнце, в Царстве Отца их. Кто имеет уши слышать, да слышит!» Произнесенные трижды, эти слова связывают соответствующие пассажи Евангелия от Матфея: факт перевоплощения, возможность роста и плодоношения и, наконец, окончательное Преображение в солнце в Царстве Отца .

Не упоминается ли перевоплощение в Новом Завете, хотя и косвенно, в рассказе евангелиста Иоанна о слепорожденном? Похоже, что своим вопросом: «кто согрешил, он или родители его, что родился слепым?» — ученики уже заведомо предполагают, что «он», согрешив в предшествующей земной жизни, мог сам явиться причиной своей врожденной слепоты. При этом, однако, следует учитывать, что в ту пору в иудаизме бытовали концепции, согласно которым такие прегрешения могли быть совершены еще в предсуществовании души, в ее доземном бытии. Но в отрицательном ответе Христа: «не согрешил ни он, ни родители его…» (Ин. 9:3) — вероятно, не стоит усматривать принципиального отрицания реинкарнации. Отрицание у Христа относится только к этому конкретному случаю. Тем самым в принципе не исключается возможность, что причиной слепорождения может послужить собственный грех человека. Как бы то ни было, ответ Христа представляет собой важный вклад в вопрос о законе судьбы, о «карме». Именно потому, что в наши дни любое упоминание о перевоплощении немедля вызывает ассоциацию с Индией, понятие «закон судьбы» зачастую рассматривают только в его индийском обличье. Где бы ни зашла речь о реинкарнации, тотчас неизбежно возникает мысль, что земные жизни связаны одна с другой, что здесь непременно должно иметь место что-то вроде взаимосвязи причины И следствия. Высказанная апостолом Павлом универсальная истина «что посеет человек, то и пожнет» (Гал. 6:7) выражает также и основной закон кармы. Однако и здесь внехристианский подход не сможет полностью овладеть фактическим материалом. Карма являла себя как автоматический карающий механизм. Беду, случившуюся в данной жизни, можно было рассматривать лишь с точки зрения «кары» за грехи прошлой жизни. Это, однако, только один возможный вариант. В этом смысле Христос говорит исцеленному в купальне Вифезда: «вот, ты выздоровел; не греши больше, чтобы не случилось с тобою чего хуже» (Ин. 5:14). В древнем учении о карме эта закономерность по праву считалась действенной в повторных земных жизнях. Но в то же, время есть и другое — и это Рудольф Штайнер подчеркивает особо, — что воплощающаяся душа даже без необходимости «наказания» ищет препятствий и бед в земной Жизни, для того чтобы на будущее скопить, собрать силы или же; в борьбе с негативным развить силы преодоления. Может статься, так происходит именно в случае незаслуженных страданий — заслуженные же страдания изживаются покаянием . Такую возможность незаслуженного несчастья ради грядущего спасения и имеет в виду Христос, когда говорит о слепорожденном: «Не согрешил ни он, ни родители его, но это для того, чтобы на нем явились дела Божий». Оба аспекта — как в ст. 5:14, так и в ст. 9:3 Евангелия от Иоанна — справедливы и для повторных земных жизней, в них-то они только и обретают полную конкретность.

Следует, пожалуй, вспомнить еще один из стихов Послания к Евреям, который зачастую безосновательно приводят в опровержение идеи реинкарнации: «И как человекам положено однажды умереть…» (Евр. 9:27). Далее следует: «…так и Христос, однажды принеся Себя в жертву, чтобы подъять грехи многих, во второй раз явится…». Именно в Послании к Евреям в связи с деянием Христа вновь и вновь употребляется слово «однажды» (hapax или ephарах), Послание стремится ясно показать, что для Христа нисхождение в смертную плоть, в «sarx», совершено на Голгофе однажды и навсегда и что «второе пришествие» станет духовным событием, про исходящим в совсем иных условиях. Как пример необратимо категорической однократности Послание рассматривает переживание смерти, завершающей жизнь земного человека, — события необратимого и однократного. В единственности смерти земному человеку доступно переживание того, что в деянии Христа имеет в самом высоком смысле свойство единственности, уникальности. В Послании к Евреям апостол Павел, разумеется, не помышляет о повторных земных жизнях, что вообще типично для всего Нового Завета. Однократная смерть, являющаяся абсолютным окончанием данной земной жизни, упоминается здесь просто для сравнения. Мысль о реинкарнации никоим образом не затрагивает этого переживания единственности. Человек как данная, определенная, уникальная личность умирает только один раз. В следующем воплощении проходящая сквозь вечность индивидуальность создаст себе новую личность (persona), через которую она «звучит», «personat». Но смерть всякий раз есть нечто однократное, единственное. «А потом суд», — сказано далее (Евр. 9:27); и это утверждение отнюдь не противоречит идее перевоплощения. Вслед за смертью начинаются серьезнейшие испытания. В оригинале Послания к Евреям, кстати, слово «суд» употребляется обобщенно, без артикля: «А потом суд (krisis»›. Ведь в Новом Завете представление о Страшном суде не исключает, что «уже сейчас», сразу после смерти, происходит «суд». И даже в земной жизни бывают минуты, когда человек может в глубоком потрясении пережить «суд». Когда Петр припал к коленям Иисуса и сказал: «выйди от меня, Господи! Потому что я человек грешный!» (Лк. 5:8), для него это был суд. Таким образом, приведенный стих Послания к Евреям не содержит ничего такого, что исключало бы возможность повторения земных жизней.

Но как обстоит с прочим и эсхатологическими пассажами Нового Завета? Как они, прочитываются, когда в картину мира включены повторные земные жизни?

 

Эсхатология горы Елеонской и апокалипсиса от Павла

В главе «Между смертью и Страшным судом» мы постарались разъяснить глубинный смысл «близкого ожидания» Судного дня. В событии Пасхи Христовой отдаленнейшее будущее ярко сверкнуло как происходящее «уже сейчас». В раннее христианство ворвался ветер грядущего, и после этого духовный взор еще долго не мог с должным вниманием устремиться к тому длительному промежутку времени, который разделяет для человечества день Пасхи и день Страшного суда. Вот почему первохристиане ожидали скорого конца мира, несмотря на то что Христос говорил об этом несколько иначе (см. с. 57–58). Аллюзии на долгий временной промежуток не были услышаны, зато образы, рожденные из духовного созерцания, были ложно отнесены к плоскости материальных событий и истолкованы неправильно.

Так называемый апокалипсис горы Елеонской начинается с того, что Христос вместе с учениками покидает храм и поднимается на тору Елеонскую, видимо, вечером того дня, когда состоялся спор с книжниками и фарисеями. На западе перед Ним высится храм во всем его великолепии. Ученики восхищаются прекрасной постройкой. Христос же в пророческом прозрении предсказывает грядущее разрушение храма, которому суждено было свершиться в70 году. «Истинно говорю вам: не останется здесь камня на камне; всё будет разрушено» (Мф. 24:2). Но этим прозрением в 70 год начинается созерцание много более отдаленного будущего, для которого разрушение храма является всего лишь отправной точкой, «спусковым крючком». Это историческое событие 70 года от Р.Х. никак нельзя рассматривать в духе «исторической случайности», как ее понимал Лессинг. Оно принадлежит к событиям более высокого порядка, имеющим «реально-символический» характер. Разрушение храма есть тайный знак истории. Для благочестивых иудеев древности храм был воплощением слов «как на небе, так и на земле». В Ветхом Завете сооружение мозаичной «скинии», предшествовавшее постройке храма, описывается по аналогии с шестью днями божественного творения , окончание сооружения скинии описывается теми же словами, что и окончание сотворения мира (Быт. 1:31; 2:1. Исх. 39:32, 43; 40:33), Культовые предметы соответствуют небесным праобразам, которые Господь «явил» Моисею «на горе Синае». Храм был не просто частью земной топографии, он был частью неба на земле, освящением отъятый от чисто земного бытия; был местом, где «вышнее» соединялось с «нижним». В этом смысле иерусалимский храм ярко выражал отношение всего древнего человечества к храмам вообще. Из храма исходило все, что закладывало основы культуры и священного порядка. Пожар в Эфесском храме, случившийся в 356 году до Р.Х., был шоком апокалиптического свойства. Разрушение храма наводило ужас, рождало предчувствие мировых катастроф.

Конец иерусалимского храма есть великий тайный знак, свидетельствующий, что все то, что со времен божественного праоткровения связало земное бытие с небесными иерархиями, в будущем обречено распаду. Все то, что как религиозный эффект давней соединенности с Богом издревле давало жизни земного человека смысл и опору, в будущем утратит силу. И в XX столетии мы видим это развитие, и оно все убыстряется. События такого рода, происходящие на протяжении эпох, спрессовываются в образах апокалипсиса, возвещенного на горе Елеонской, — образах, пророчествующих о человеческих и космических катастрофах. Особенность созерцающего сознания в том и заключается, что цепочки событий, далеко протяженные во времени, оно воспринимает в пожатой» пророческой перспективе. Видение на горе Елеонской отнюдь не обязательно следует толковать в смысле «скорого ожидания», и это подтверждают такие пассажи, как пассаж о «kairoi», «временах язычников», которые еще должны свершиться от разрушения храма до конца мира (Лк. 21:24), или как высказывание, что Евангелие должно быть проповедано по всей вселенной, прежде чем наступит конец (Мф. 24:14).

Второму пришествию Христа будет предпослано «знамение Сына Человеческого на небе» (Мф. 24:30). Небо опустеет, когда солнце и луна померкнут и не дадут света своего, и «звезды спадут с неба». Здесь тоже нет необходимости полагать, будто речь идет о единовременном событии. В этом образе сжато представлено постепенное возрастание бездуховности человеческого мира. Некогда «солнце, луна и звезды» были в своем явленном сиянии проявлениями космических духовных сил. Еще Павел говорит об индивидуальном излучении каждой звезды, которая имеет свою собственную «doxa», свою специфическую «ауру». «Иная слава солнца, иная слава луны, иная звезд; и звезда от звезды разнится в славе» (1 Кор 15:41). В благоговейном созерцании звезд человек некогда зрел «небесное воинство» — духовные иерархии в их священном порядке. Если смотреть на звездные миры с позиций материализма, угасшим духовным оком, то «солнце померкнет, и луна не даст света, и звезды спадут с неба». Однако на место праоткровения, принесенного из прошлого, от самого сотворения, для разбожествленного человечества теперь является совершенно новый подход к Богу. Как раз когда «во многих охладеет любовь» (Мф. 24:12), т. е. сила любви, которой человек прежде обладал по природе, начинает звучать страстный призыв к «человечности», слово «человечность» от скудости обретает звучность. Тем самым подготавливается новая восприимчивость к тайне «человека», каковая была воплощена во Христе Иисусе. В главе «Мудрость о человеке» мы уже коснулись того факта, что христианство до сих пор еще по-настоящему не осознало, как глубоко «humanum», «человеческое», связано с сущностью Христа. Именно поэтому наименование, которое Христос Иисус чаще всего применяет к самому себе — Сын Человеческий, — в богословских учениях христианской церкви вообще не рассматривалось. Можно понять это наименование буквально: идущий из мира божественного входит в человечество, вплоть до человеческой смерти, из которой Он восстает в новом облике, как новый Бог, несущий на себе крестные раны и прежде на небе не существовавший, а одновременно как истинный богоподобный человек, обретший новый масштаб воскресающего и возносящегося на небеса существа. Апостол Петр говорит о расторжении уз смерти, о возрождении Христа из смерти (Деян. 2:24). То, что здесь вновь родилось из смерти, могло возникнуть только в результате полного вхождения в существо земного человека — это в истинном смысле слова Сын Человеческий. Это грядущий человек, который превыше всего доныне существовавшего, — «высокое ‹…› обновление» .

В опустевших небесах является «знамение», «тайный знак» Сына Человеческого как новый грядущий идеал. За этой ступенью, до известной ступени еще абстрактной, следует подлинное конкретное созерцание, сам Христос предстает вновь отверзающимся духовным очам человечества. «И увидят Сына Человеческого, грядущего на облаках небесных с силою (dynamis) и славою(doxa) великою». С ним приходят ангелы. Человек приобщается ко Христу, и его сознание пробуждается к созерцанию царств духовных иерархий. Ангелы «с трубою громогласною» «соберут избранных Его от четырех ветров…» (Мф. 24:31). Ангельское водительство будет становиться для людей все более ощутимым именно в том, как люди встречаются друг с другом «по велению судьбы». Находящиеся в духовном родстве узнают друг друга, с каких бы концов света они ни явились и невзирая на все существовавшие издревле преграды.

То, что «сосредоточено» в евангельских образах, «расцветет» событием, далеко протяженным как в пространстве, так и во времени. Представление о повторных земных жизнях не только не противоречит этим образам, но в конкретности исторического осуществления как раз придает смысл этой цельной картине.

Сжатие длинных цепочек событий в один-единственный образ дает ключ и к апокалипсису от Павла (1 Фес. 4:13–17). Павел исходит из вопроса об умерших и их соотнесенности с вторым пришествием Христа. Бог их «приведет с Ним». Усопшие, покинувшие во сне земное тело, обладают полным жизни бытием, поскольку Бог дает им возможность странствовать в ином мире в соединенности с Христом, в чьем духовном преображении они участвуют как «сопутники», «ведомые с Иисусом». Умершие во Христе будут участвовать и во втором пришествии Христа, при том прежде живущих на земле, так же как в «Фаусте» Гёте горные вершины «прежде всех узрели ‹…› [вечный. — Ред.] свет»**, который лишь позже озарит долины. Павел начинает со слова «keleusma» (1 Фес. 4:16) — «возвещение», точнее «приказ», «повеление», что-то вроде звучащего в духовных мирах «настала пора». Слышится «глас Архангела», наверно Архангела Михаила. В антропософском духовном созерцании Михаил играет важную роль. Его задача — в первую очередь спиритуализация сил мышления и воления, ныне решающе важных, но до ужаса скованных материализмом. Архангел должен подвести разум человека к божественному и подготовить для Христа поистине «совершеннолетнее», зрелое человечество.

К «гласу Архангела» присоединяется «труба Божия». Она упомянута и в апокалипсисе горы Елеонской: «И пошлет Ангелов Своих с трубою громогласною» (Мф. 24:31). В Откровении Иоанна этот мотив раскрывается в образе Ангела, трубящего семь раз. В звуках трубы люди переживали властный пробуждающий призыв духовного мира- призыв, пронизывающий все существо человека. Метафизически «в» этих трех событиях — в «возвещении», «гласе Архангела» и «трубе Божией» — «Христос сойдет с неба».

Выше мы уже отмечали (см. с. 34), что слово «parousia» означает не столько «пришествие», сколько «присутствие». Воскресший Христос, Который сказал:»Я с вами во все дни», присутствует в настоящем. Его «пришествие» совершается в поле человеческого сознания, пробуждающегося к осмыслению этого, благодаря чему Христос впервые истинно «достигает» человека. Однако это принципиальное положение нужно все-таки дополнить еще одним аспектом: при этом пробуждении человека Христос, хотя уже присутствует в настоящем, со своей стороны тоже развивает некоторую активность. В гл. 28 Евангелия от Матфея, например, сообщается, что Воскресший пребывает с учениками на горе, но не все из учеников «доросли» сознанием до этого переживания. «И, увидев Его, поклонились Ему, а иные усомнились» (Мф. 28:17). Тогда явившийся им Христос, идя навстречу их недостаточной способности восприятия, предпринимает некоторые дополнительные шаги. «И приблизившись Иисус сказал им» (Мф. 28:18) — лишь теперь он может говорить, обращаясь к ним. Сходным образом воскресший Христос, явившись ученикам на берегу Тивериадского озера, совершает «движение навстречу» им. Рассказ Иоанна позволяет увидеть, что существуют степени просветленности сверхчувственного сознания. Ученики видят фигуру на берегу, но «не узнали, что это Иисус» (Ин. 21:4). Первым узнает Иисуса любимый ученик. «Это Господь», — говорит он (Ин. 21:7). Выйдя на берег, они обедают с Воскресшим. «Из учеников же никто не смел спросить Его: кто Ты? зная, что это Господь» (Ин. 21:12). Здесь имеет место странное «промежуточное» состояние, парение между незнанием и знанием. Фр. Риттельмайер заметил однажды, что эта удивительная сцена обладает «запахом сновидения». Иисус «приходит» и «берет хлеб…» (Ин. 21:13). Как же Он «приходит», если уже сидит с учениками на берегу, у костра, и ест вместе с ними? В этом «приходит» мы опять-таки должны предположить аналогичное движение со стороны сверхчувственного к недостаточному земному сознанию. Итак, и при втором пришествии Христос тоже будет активно действовать — совершит движение к людям. Тем самым восполнится более пассивный аспект, заключающийся, согласно ст. 17:30 Евангелия от Луки, в том, что в день своего второго пришествия Сын Человеческий «apokalyptetai» — будет «открыт». И для этого «открытия» Он кое-что сделает Сам, по Своей собственной воле, что у Павла выражено словами «сойдет с неба» (1 Фес. 4:16).

Однако это «нисхождение» не приводит Его снова в низшую область «плоти», «sarx». Он не вступает вторично на материальную почву, его нисхождение есть полное любви движение навстречу людям в пределах сверхчувственного мира, дифференцированного внутри самого себя. Апостол Павел, исходя из своего собственного эмпирически духовного опыта, различает первое, второе и третье небо (2 Кор. 12:2). В буддийском рассказе о кончине Будды как нечто само собой разумеющееся конкретно описывается движение вверх и вниз между различными уровнями вышнего мира. Но подобные истины знакомы и Новому Завету. Послание к Евреям говорит о Христе как о Первосвященнике великом, прошедшем небеса (Евр. 4:14). Таким образом, при возвращении Христос двигается навстречу человеку «до нижнего предела» сверхчувственного мира, а вследствие этого люди отныне в свою очередь могут подняться ввысь для встречи с Ним в сверхчувственном мире. Нисходя по духовным сферам, Христос проходит и область, где пребывают умершие в Господе — «И мертвые во Христе воскреснут прежде; потом мы, оставшиеся в живых, вместе с ними восхищены будем на облаках в сретение Господу на воздухе, и так всегда с Господом будем» (1 Фес. 4:17). Это великое движение берет начало в области умерших, так же как пасхальным событиям предшествует со-I бытие Страстной субботы. Но и мир умерших тоже проходит через метаморфозы. У Павла сжатие во времени указывает на грядущую фазу в отношениях между живыми и мертвыми, когда разделяющая людей земная смерть уже не препятствует более совместной жизни высшего порядка. «Мы ‹…› вместе с ними». Указание «на облаках» перекидывает мостик к вознесению Христа. Тогда «оставшиеся» на земле потеряли восходящего на небо Иисуса из поля своего духовного зрения, Он исчез в облаках. Теперь же они не только увидят Его «открывающимся» из облаков, но сами поднимутся к высшему бытию и уже не останутся на земле, а будут вместе с умершими. Земные люди будут восхищены «на воздухе» — «воздух» есть образ истины о беспредельности нового способа бытия, одолевшего земное тяготение, символ движения, противоположного «падению» Адама. Слово «harpazein», обозначающее такое «восхищение» в воздушное царство, указывает, что это событие произойдет не без драматизма, не гладко. Души людей, вросшие «цепкими органами» в материальное бытие, «вырвутся» из смертных оков материи через спасительную силу Христа.

Если исходить из существующего текста Первого послания к Фессалоникийцам, то, пожалуй, можно не сомневаться, что апостол Павел, по крайней мере когда писал сие Послание, считал возможным, что эти эсхатологические события произойдут еще при его жизни. Переживание, дарованное ему на пути в Дамаск, как бы осияло его и обвеяло дыханием грядущего мира — мира последнего Судного дня, потому он и поддался чарам «скорого ожидания» второго пришествия. Однако это не означает, что апокалипсис Первого послания к Фессалоникийцам тем самым утратил силу. Созерцаемые апостолом Павлом образы сами по себе верны, нужно только перевести их из сферы «имагинации» на понятный ныне язык мысли. «Имагинация» в антропософском понимании осуществляется вовсе не так, что сначала возникаст некая абстрактная мысль, которая затем из «педагогических» соображений облекается в некий образ, и не в силу неких грез или ни к чему не обязывающих фантазий. Гёте нащупывал суть истинной имагинации, когда говорил о «точной фантазии». Имагинативное сознание ничего не изобретает, оно обнаруживает свои созерцательные образы как спонтанные явления. Их нельзя соотносить с материальным планом — результатом будет абсурдная фантастика. Но сквозь них, как сквозь окно, можно заглянуть в сверхчувственную реальность, желающую открыть себя. При переводе в будничное сознание могут возникнуть заблуждения, как у апостола Павла, который ожидал скорого осуществления своих созерцательных образов. С той поры ход мировой истории откорректировал «короткие замыкания», которые, понятно, могли возникнуть в эпоху первохристиан. Тем не менее грандиозная панорама апокалипсиса из Послания к Фессалоникийцам остается вполне правомерной, равно как и то, что сказано о грядущем сообществе умерших и «оставшихся», об упразднении в будущем той разделенности живых и умерших, которая знакома земным людям, «оставшимся».

Мировоззренчески необходимое для нас ныне различение тех огромных содержаний, что в языке эсхатологических образов как бы сосредоточены в зародышах, включает в себя и различение «пришествия» и «Страшного суда». В апокалипсисе Павла этого различения нет, в апокалипсисе горы Елеонской собственно «воскресение» на упомянуто. В апокалипсисе же Иоанна явление Христа на облаке приведено уже в гл. 14 (Откр. 14:14), тогда как последняя победа над смертью созерцается значительно позже — лишь в гл. 20 (Откр. 20:14). Между ними в гл. 19 Христос является как «всадник на белом коне».

Евангелие от Луки содержит одно важное указание. Мы обязаны Луке не только тем, что он сохранил фразу о «временах [kairoi] язычников» и таким образом обозначил временной диапазон апокалипсиса горы Елеонской, — Лука к тому же единственный из новозаветных авторов донес до нас слова Христа о днях «Сына Человеческого»: «Придут дни, когда пожелаете видеть хотя один из дней Сына Человеческого» (Лк. 17:22). В иных пассажах и у Луки «день» Сына Человеческого есть устойчивое выражение, обозначающее время возвращения Христа, как, например, уже цитированный отрывок: «‹…›в тот день, когда Сын Человеческий явится (apokalyptetai)». И несмотря на это, ст. 17:22 гласит: «один из дней Сына Человеческого». Не имеется ли в виду, что пришествий будет несколько?

При первом своем пришествии Христос вступил на почву «sarx», «плоти». Он должен был принять материальное тело, чтобы «достичь лица» (как говорил Рильке) земных людей, которые более не заглядывают в духовные миры. В этом зримом теле Он прошел через смерть на Голгофе. С вознесением Он принял форму бытия, которая земному человеку пока недоступна. То, что «Сей Иисус, вознесшийся от вас на небо, придет таким же образом, как вы видели Его восходящим на небо», знаменует шаг вперед в сознании людей. Возвратившийся Христос не вступит вновь на земную почву, но будет зрим в своем сверхчувственном облике. Как некогда Павел на пути в Дамаск, человечество обретет непосредственный, собственный опыт, что Христос присутствует при нем духовно, конкретно и личностно. Состоится вторая «встреча» людей с Христом, но теперь на более высоком уровне. Возможность «встречи» в сверхчувственном уже есть результат воздействия Его спасительного деяния при первом пришествии во плоти. Слово «встреча», «сретение» мы находим в притче о десяти девах (Мф. 25:6) и в апокалипсисе от Павла в Первом послании к Фессалоникийцам (1 Фес. 4:17). Поскольку Христос, по словам Павла, «нисходит», возвращаясь к людям, но при этом не касается земли, напрашивается мысль, что Христос, как мы говорили, идет навстречу человеку до нижнего предела духовного мира и что это пришествие имеет место не в вышнем, а в самом нижнем из небес. Это — «один из дней» Сына Человеческого. Антропософия говорит о пришествии Христа «в эфирном теле». Область жизненных и формоообразующих сил есть низшая ступень сверхчувственного мира, который подступает к нам здесь ближе всего. Человечеству назначено мало-помалу «пробудиться» для этого сверхчувственного мира и в нем лицом к лицу встретиться с живым Христом. И тогда в далеком будущем, в соответствии со все возрастающими сверхчувственными возможностями людей, обозначится встреча на еще более высоком уровне, в духовной сфере, где обитает душевное, «астральное» начало. И, наконец, в еще более отдаленном будущем произойдет встреча полностью «пробудившегося» истинного человеческого «я» с «Я» Христа, опять-таки еще ступенью выше. Так могло бы наполниться конкретной жизнью одиноко стоящее слово Луки о многих днях Сына Человеческого. Как бы там ни было, это слово Луки дает важное указание на куда большую временную емкость эсхатологического образа в Новом Завете, чем можно предположить, неправильно, «буквально» истолковывая видения Павла.

При таком расширении картины мира становится яснее и идея перевоплощения, дающего людям возможность самим пройти долгие фазы становления и участвовать во все более осознанных и задушевных встречах с Христом.

Наиболее детальная эсхатология содержится в Откровении Иоанна.

 

Этапы развития человечества в Откровении Иоанна

Попробуем теперь рассмотреть Откровение Иоанна исходя из того, что он излагает постепенное развитие христианского человечества. Происходит это развитие при непрерывной смене места действия — земли и неба. Христианство, с одной стороны — воплощенное на Земле, а с другой — вне плоти, в вышнем мире, развивается и делается все более значимым фактором эсхатологической драмы. В итоге вышний и нижний миры проникнут друг в друга. «Новая земля», обновленная благодаря импульсам свыше, пребудет вместе с «новым небом», которое в свою очередь обновится, помолодеет благодаря событиям на христианской земле. Из этого обоюдного проникновения возникнет новый Иерусалим, который есть и небо, и земля. Мистерия Христа, соединяющая небо и землю, охватывает созревающее христианское человечество. Апокалипсис Иоанна показывает это созревание в последовательности своих видений. Рассмотрев Откровение, мы затем еще раз вернемся к идее перевоплощения.

Воскресший Христос, явившись Иоанну на Патмосе, диктует ему послания для семи церквей. В этих семи церквах представлен спектр живущего на земле христианства, с различными оттенками переживаний и стремлений, несостоятельности и успеха соответственно различию стоящих перед церквами целей. Великие цели мирового свершения проступают уже в обетованиях, простирающихся вплоть до вознесения с восседанием на престоле.

Эти заключительные слова о престоле: «Побеждающему дам сесть со Мною на престоле Моем, как и Я победил и сел с Отцем Моим на престоле его» (Откр. 3:21) — зачин велеликого видения гл. 4 и 5, в центре которого стоит божественный престол. Иоанн восхищен в вышний мир. Он слышит голос: «Взойди сюда» (Откр. 4:1) — и становится свидетелем извечного Трисвятого «свят, свят, свят», что звучит там, и свидетелем новизны, приходящей в этот мир вечности через событие Голгофы. Жертвенный «Агнец» приносит это деяние к престолу Отца, что эхом отзывается в, «новой песни», которую заводят высшие существа самого внутреннего круга в дополнение с извечному «свят, свят, свят». Существа эти — херувимские четыре «животных» и двадцать четыре «старца» — как благоговейное эхо познания поют «новую песнь», которая затем распространяется по кругу в восхвалениях, возносимых воинствами Ангелов и существами тварного мира. В «новой песни», которая берет начало у самого престола, содержится элемент, идущий от земного человечества, среди коего и была принесена жертва Агнца; этот земной элемент «суть молитвы, святых» (Откр. 5:8). Земные люди, предавшиеся Христу, сами еще не в состоянии присоединиться к этому хору, но их душевные порывы восходят ввысь и могут быть восприняты в вышнем мире и стать зримы как фимиам, курящийся в золотых чашах «старцев» вместе с «новой песнью».

«Молитвы святых» возносятся от христиан, обитающих на земле. После того как началось «снятие печатей», принявшие мученическую смерть христиане сами являются в вышнем мире. Иоанн видит их под небесным жертвенником (Откр. 6:9). Знаменательно, что для них используется слово «psychai», «души», которые после смерти, в бестелесном состоянии, имеют самостоятельное осознанное бытие. Здесь Иоанн впервые видит души христиан по ту сторону земной жизни.

По сравнению с тем, что будет сказано в дальнейшем, это первое их явление еще в известной степени окрашено робостью и сдержанностью и оставляет впечатление чего-то «первоначального». Души еще не вполне умиротворены, успокоены в своей новой форме бытия, они живут с мучительным вопросом: «доколе?» Их вопрос Иоанн передает словами, звучащими ветхозаветно. В его Откровении вообще нередко можно наблюдать, что он с известным пиететом блюдет связь с прежними апокалиптическими «школами» и при случае пользуется издревле освященными, устойчивыми выражениями, вливая в них, однако, новое христианское содержание. «Доколе, Владыка святый и истинный, не судишь и не мстишь живущим на земле за кровь нашу?» Слово «мстить» передается здесь греческим «ek-dikein», в смысле справедливых последствий, которые должны наступить по закону судьбы — закону посева и жатвы. Закон посева и жатвы, поступка и следствия, имеет силу и в случае смерти Христа. Но по своим особенным предпосылкам Его смерть имеет спасительные последствия. Христианские мученики находятся на пути к тому, чтобы возродить в своей жертвенной смерти толику силы, проистекающей от смерти Христа. То, что в ветхозаветной формулировке звучит как призыв к мести, в христианском понимании есть вопрос о свершении смысла, о плоде жертвы. Земные страдания мучеников как будто бы растворяются в мире — а где же воздаяние?

Ответ Бога на вопрос «доколе?» указывает, что еще не пришла пора: «и сказано им, чтобы они успокоились еще на малое время, пока и сотрудники их и братья их, которые будут убиты, как и они, дополнят число». Дабы принести зрелый плод, единственное в своем роде деяние Голгофы требует ответа со стороны человечества. В мудрости своей божественное Провидение устроило так, что спасительное деяние, которое могло быть совершено не самим земным человечеством, а только лишь милостью божественного существа, не обрекает тем не менее спасаемых на одну лишь пассивность. В экономической политике существует понятие «конструктивная помощь» (constructive aid); такая помощь предусматривает, что того, кому помогают, нельзя вводить в соблазн ничегонеделания, напротив, именно вследствие способа оказываемой ему помощи он начинает развивать собственную активность. Спасительное деяние Христа — «конструктивная помощь» в высочайшем; смысле. Павел дерзнул сказать: «‹…› и восполняю недостаток в плоти моей скорбей Христовых за Тело Его» (Кол. 1:24). Человек, внутренне принимающий Спасение, может только активно включиться в его свершение, чтобы жертва Христа сущностно по-новому ожила в нем, — иного ему не дано. Вопрошающим мученикам указывают, что такой активный ответ человечества на событие Голгофы еще не осуществлен в той степени, какую Провидение сочтет достаточной. Божественная «экономика» предполагает, что (человечество должно еще больше страдать, лишь тогда жертва Христа станет вполне плодотворной. Таким образом души мучеников находят свое место в более широких божественных смысловых соотношениях. Пока они должны успокоиться «еще на малое время». Им дозволено покуда избыть земное страдание и глубоко вздохнуть в мире божественного покоя. То, что на их вопрос дан такой ответ, связано с дальнейшим развитием их посмертного бытия, является результатом их мученической смерти. «И даны были каждому из них одежды белые» (Откр. 6:11). Вместо не существующего уже земного тела лишившимся плоти душам, пока они, пребывая в покое вышних миров, отходят от ужаса пережитого и пока разрешается мука, с которой они вопрошали Бога, — лишившимся плоти душам предоставляется в качестве нового «органа» сверхчувственный покров, в который они могут «облечься» (2 Кор. 5:4). Лишениям в нижнем мире соответствует приобретение в вышнем — души становятся более сознательными и способными к действию гражданами вышнего мира, когда с ними срастается тончайший, сотканный из света организм, еще не тождественный, однако, телу воскресения.

В промежутке между снятием шестой и седьмой печатей «запечатлеваются» сто сорок четыре тысячи. Мы вновь находимся в области земного. Названное число, конечно, не является суммой, полученной механическим сложением. Оно «услышано» (Откр. 7:4) в духе как божественно устрояющий звук. Лишь полнота всех звездных нюансов возможного человеческого бытия составляет великое «Человечество Людей», симфонию рода человеческого. На место организованного в двенадцать колен — по числу созвездий зодиака — ветхозаветного народа является богоизбранный народ христианства. Он живет на земле в чудовищных апокалиптических бурях, которые начались со снятием печатей. Но «запечатление» ста сорока четырех тысяч происходит в тот миг, когда «не дул ветер ‹…› на землю». Провидение находит возможность мгновений глубочайшей божественной тишины среди бушующих несчастий. В этом успокоении ветра Иоанн видит «Ангела, восходящего от востока солнца», — это как бы Ангел Пасхи, который кладет печать Бога живого на челах ста сорока четырех тысяч. Христианство на земле уже развилось настолько, что сущность Христа может быть запечатлена в людях вплоть до телесности, как «character indelebilis», «неизгладимый отпечаток».

«Запечатление» знаменует этап развития на пути к телу воскресения. В речи о «хлебе жизни» в гл. 6 Евангелия от Иоанна Христос применяет образ запечатления к Самому Себе. Не пищу тленную даст Он, но пищу вечную, «ибо на Нем положил печать Свою Отец, Бог» (Ин. 6:27). Насыщение пищею вечности относится здесь к будущему — «которую даст вам Сын Человеческий», — после свершения мистерии Голгофы, которая пророчески озаряет Пасху у моря Галилейского. Но уже через год Христос преодолеет смерть и сможет дать людям пищу, созидающую тело воскресения, ибо Он несет духовную печать, проникающую Его телесность. Пророческое видение Иоанна показывает, каким образом начинает действовать запечатление как подготовка к воскресению на Страшном суде людей, предавшихся Христу.

После запечатления живущих на земле христиан идет видение, которое вновь являет христиан по ту сторону земного бытия, «великое множество людей, которого никто не мог перечесть, из всех племен и колен, и народов и языков» (Откр. 7:9). Хотя это видение непосредственно примыкает к предыдущему, тайновидец все же понимает, что эти картины разделены во времени. Стих начинается словами «После сего взглянул я» (Откр. 7:9). «После сего» — «meta tauta» — по-гречески слово «сего» стоит во множественном числе. В начале гл. 7 тоже стоят слова «после сего», но здесь в греческом употреблено единственное число («meta touto»). Формулировка «meta tauta» характеризует большие отрезки времени . Значит, между событиями двух видений, вероятно, произошло еще многое, относящееся к «великой скорби» (Откр. 7:14). Запечатленные в земной жизни христиане могли тем временем скончаться и пережить переход в мир иной. Выражение «никто не мог перечесть» еще раз явственно показывает, что число сто сорок четыре тысячи не подразумевает статистического количества.

По сравнению с первым видением мучеников отчетливо заметна перемена. «Белые одежды» даруются теперь мученикам уже не в ходе посмертных переживаний; нынешние мученики еще в христианской жизни на земле благодаря интенсивному общению со Христом «омыли» свою тонкую природную оболочку «и убелили (leukainein) одежды свои Кровию Агнца» (Откр. 7:14). Они еще на земле очистили «излучение своей ауры» и силою крови Христовой образовали тончайший световой организм, который теперь, после физической смерти, является в вышнем мире. Они стоят «с пальмовыми ветвями в руках своих» и вместо мучительного вопроса «доколе?» возглашают великий праздничный гимн: «Спасение («soteria» — великое избавление) Богу нашему ‹…› и Агнцу!» (Откр. 7:10). Здесь очень важен дательный падеж — «Богу нашему». Спасение мира началось от Бога. Посылая в мир Христа, Бог-Отец говорил соответственно: «Спасение человекам!» Теперь же «soteria», великое спасение, обрело почву на земле, «подошло» к людям. Теперь оно сияет из пронизанного Христом человека как благодарность, возвращаясь снизу вверх, в божественный мир. Умершие христиане приносят с собой в вышний мир нечто имеющее значение там, наверху. Человеческое прославление подхватывают Ангелы (Откр. 7:11–12), которые через земных людей соприкасаются со спасительным деянием, свершившимся не на небе, но на земле (ср.: 1 Петр. 1:12).

Умершим дозволено действовать в вышнем мире. Они служат Богу во храме. Этот аспект дополнен образом опять-таки иного рода: в вышнем мире они ходят путями, какими Агнец водит их «на живые источники вод». Как в античном мире посмертным проводником душ (psychopompos) был Гермес, так теперь душам в их развитии сопутствует Христос, благодаря чему они как бы восходят к первоистокам жизни. «Водить» по-гречески «hodegein», т. е. «прокладывать путь». Теперь может состояться внутреннее примирение с пережитыми на земле ужасами — это выражено удивительно простым и задушевным образом: «отрет Бог всякую слезу с очей их».

Сразу после этого нам вновь напоминают о находящихся на земле христианах. Вновь на небе слышны возносящиеся «молитвы святых». Ангелы заботятся об этих достигших вышнего мира благочестивых порывах, им дано «множество фимиама», с помощью которого Ангелы как бы сообщают молитвам добавочную субстанциальность. То, что возносится ввысь, эхом откликается сверху вниз: «и взял Ангел кадильницу, и наполнил ее огнем с жертвенника, и поверг на землю» (Откр. 8:5).

Грянувшие с трубным гласом катастрофы все больше разрушают земной мир, что все сильнее отражается и на судьбах людей. Прежде чем звучит седьмая труба, Иоанн слышит: «Встань и измерь храм Божий и жертвенник, и поклоняющихся в нем» (Откр. 11:1). Внешний двор храма отдан язычникам, попирающим святой город. Мы вновь на земле. Здесь имеется в виду не небесный храм, не небесный жертвенник, но «и не просто город Иерусалим, хотя слова «будут попирать святый город» могут заключать в себе и картину разрушения Иерусалима.

Закон «настанет время и настало уже» действует и здесь. В заключительной главе Апокалипсиса святой город как небесный Иерусалим сойдет с неба, казалось бы, без всякого предшествовавшего развития. И все же такое развитие в Апокалипсисе как раз присутствует. «Святой город» Древнего мира безвозвратно отдан на поругание. Однако посреди разрушения издревле существовавших ценностей благодаря деянию Христа в области, где живут земные люди, прорастает новый, приобщающийся святости мир. Средневековый искатель Грааля искал в конечном счете не географически локализованную твердыню, но тот самый прорастающий, пасхальный, незримый земной мир. Так и Иоанн среди всеобщего уничтожения видит «храм с жертвенником». И совершенно ясно, что речь идет не о чем-то внешнем, ибо Иоанн должен данной ему для измерения «тростью» — хотя это еще не «золотая трость», которой ему предстоит затем измерить небесный Иерусалим (Откр. 21:15), — измерить и самих «поклоняющихся в нем». Иными словами, на пути к конечной цели подводится «промежуточный итог»: осознание того, насколько развилось прорастающее будущее.

Здесь появляются еще «два свидетеля», в которых отчетливо узнаваемы Моисей и Илия в их земном перевоплощении. Они «облечены во вретище» (Откр. 11:3). Эти два Божиих свидетеля среди катастрофических событий внешне неприметны, однако действуют они с исключительной духовной силой, пока не погибнут от «зверя, выходящего из бездны». Зверь этот, как здесь недвусмысленно сказано, «победит их» (Откр. 11:7). Развитие в истинном своем облике не есть непрерывное, неуклонное движение вперед, как представляется наивному оптимизму. Это — движение, которое то и дело наталкивается на препятствия, терпит неудачи, отступает назад, но все же постепенно ведет к цели. Во всяком духовном развитии как раз такие негативные моменты способствуют углублению. Слово «победить» — одно из ключевых в Апокалипсисе. Каждое из семи посланий заканчивается обетованием «побеждающему». Человек может достичь своей цели, только если он сознательно преодолеет негативную возможность формирования своего существа; и, по-видимому, это связано с тайной свободы. Внутренний путь к такой «победе» ведет и через опыт «поражения», благодаря которому человек как раз и созревает для окончательного преодоления, окончательной победы. Зверь победит двух свидетелей Божиих, убьет их и оставит трупы их «на улице великого города, который духовно называется Содом и Египет, где и Господь наш распят» (Откр. 11:8). Подобно тому как небесный Иерусалим имеет предварительные ступени, имеет их и подпадающий бездне «Вавилон» — символ всего земного человечества, утратившего связь с вышним миром и не стремящегося ее восстановить. В этом великом городе оставленной Богом и Духом, чисто материалистической цивилизации распятие Христа происходит как бы постоянно. Однако за смертью двух свидетелей следует событие, созвучное Пасхе и вознесению Христа. Происходит воскресение во плоти, и свидетели восходят «на небо на облаке» (Откр. 11:11–12). Все это, как однозначно сказано, видят люди, настроенные к ним враждебно: «и смотрели на них враги их». Воскресение и вознесение Христа были событиями объективными, но созерцали их лишь те, кто обладал для этого внутренними предпосылками. Каиафа и Пилат не созерцали ничего. Гл. 11 Откровения Иоанна указывает в грядущее, где реальность сверхчувственного все сильнее стучится во врата сознания людей и становится зрима даже для тех, кто не желает о ней знать. В рассказе о воскресении и вознесении свидетелей речь идет не о грубо материальных процессах — недаром в Апокалипсисе для понятия «смотреть» использованы два разных слова. Люди «смотрят» на трупы двух свидетелей — здесь стоит слово «blepein» (Откр. 11:9). Это обычное зрение. Когда же речь идет о воскресении (Откр. 11:11) и далее о вознесении (Откр. 11:12), то для обозначения, что люди «смотрели» на эти события, в обоих случаях употребляется слово «theorem», имеющее ярко выраженный духовный оттенок. Как в Пасхальное утро, так и здесь происходит «великое землетрясение». Пресуществление земного тела, связанного с землей, заставляет содрогнуться и самое землю. Как говорит Новалис, «все смертное сотрясается в своих устоях».

Здесь дело идет не только об активизации умерших душ в вышнем мире, но и о чем-то находящемся на пути между пасхальным воскресением и Страшным судом; говоря осторожно, о чем-то связанном с воскресением и вознесением. Здесь тоже есть предварительные ступени. Как событие такого рода в древнейшем прошлом человечества, до Голгофы, когда действовали еще первородные, райские силы, можно истолковать загадочный пассаж из книги Бытия, где о Енохе, седьмом патриархе после Адама, скупо сообщено: «И ходил Енох пред Богом; и не стало его, потому что Бог взял его» (Быт. 5:24). В этом насыщенном предчувствиями сумеречном свете, возможно, станет понятным и таинственное место в Евангелии от Матфея, что в связи со Страстной пятницей и Пасхой «многие тела усопших святых воскресли и, выйдя из гробов по воскресении Его, вошли во святый град и явились многим» (Мф. 27:52–53). Обретение тела воскресения, даже если оно, по Павлу, вступает в бытие в не имеющем временной протяженности мгновении Страшного суда (1 Кор. 15:52), опять-таки есть всего лишь конечный пункт долгой линии развития. Уже в седой древности дохристианские «святые» начали потихоньку преобразовывать не только свою тонкую природу, но и — через духовную первооснову — земное тело, стараясь одухотворить его. Этой преобразовательной работе, начатой еще до Христа, без Христова деяния было бы суждено остаться незавершенной. Но благодаря Христову деянию первоначальный «воскрешающий» элемент как бы утверждается и укрепляется. Вступление этих возрожденных святых «в святой город» — так Иерусалим в Евангелиях назван еще только в одном месте (Мф. 4:5) — позволяет вдобавок угадывать еще и скрытый смысл, а именно что всякое одухотворение земной телесности уже означает вхождение в силовое поле небесного Иерусалима.

Длительное отлучение христианской теологической мысли от конкретного духовного «реализма» привело к тому, что она оперирует слишком застывшими понятиями и слишком поспешно склоняется к выводам типа «или-или». Если телу воскресения земного человека дано в полной мере явиться лишь на Страшном суде, это никоим образом не должно исключать, что прежде могут произойти события, еще не тождественные последнему и окончательному, но лежащие на пути к нему.

После того как вострубил седьмой Ангел, ровно на середине Откровения звучит имя Михаил (Откр. 12:7). «Война на небе» между Михаилом и его Ангелами, с одной стороны, и драконом и ангелами, с другой, заканчивается низвержением дракона на землю. «Война» эта происходит в сверхчувственных сферах. Человек, во плоти или без оной, в этом образном описании не упомянут вообще. Лишь в великом победном гимне, которому Иоанн внимает затем как мощной инспирации (Откр. 12:10), открывается тайна, что и при этом небесном событии человек был действующим лицом и даже играл очень важную роль. Гимн начинается словами: «Ныне настало спасение и сила и царство Бога нашего и власть (exousia) Христа Его». Таким образом, здесь вновь подхватывается гимн умерших христиан: «Спасение Богу нашему, сидящему на престоле, и Агнцу!» (Откр. 7:10) Слово «спасение» («soteria», «великое избавление») больше нигде в Откровении не встречается, лишь в гл. 19 оно будет приведено в третий и последний раз (Откр. 9:1). Если рассматривать Апокалипсис в целом — а для понимания это просто необходимо, — то бросается в глаза, что три пассажа, где присутствует слово «soteria», образуют вместе некую композицию. В ст. 7:10 мы отметили знаменательное употребление дательного падежа — «Богу нашему ‹…› и Агнцу»: это означает, что, приняв спасение («soteria»), люди теперь в свою очередь струят его ввысь, как великое благодарение Богу, как приношение. В ст. 12:10 стоит уже не дательный, а родительный падеж — «спасение ‹…› Бога нашего». Приношение человека «подступило» к вышнему миру и отныне принято им. Полагать, что человек ничего Богу дать не может, ибо все и так принадлежит Богу, а потому сама идея человеческой жертвы есть примитивное заблуждение, — значит впадать в упрощенчество. Разумеется, все изначально принадлежит Богу. Однако для того, чтобы человек был сотворен воистину по образу и подобию Божию в назначенной ему свободе, Бог предоставил человеку «пространство свободы», как гласит псалом: «Небо — небо Господу, а землю Он дал сынам человеческим» (Пс. 114:24). Набожный мог услышать и другую речь Бога: *Сын мой! отдай сердце твое мне» (Притч. 23:26). Но человек может отказать в своем сердце даже Богу. В своей земной независимости он обладает возможностью отчуждать собственность от Бога. Принося жертву, он осознает положение вещей и старается добровольно вернуть Богу Его отчужденную собственность. Когда говорят, что человек должен что-то дать Богу, это вовсе не проявление безбожной гордыни. Господу было угодно именно так все устроить — из любви к нашей возрастающей свободе. После жертвы Христа, которая оживает в людях, христианство осуществляет свое жертвенное служение. Слово «soteria», трижды произнесенное в Откровении, знаменует три стадии: в ст. 7:10 — приношение человека (дательный падеж!); в ст. 12:10 — приятие этого приношения в великий момент мировой истории («ныне», «arti»); в ст. 1.9:1 о спасении Бога говорится не как в ст. 12:10, что оно «настало» («egeneto»), но что оно уже есть и пребывает в покойной непреложности. Сопоставим эти при пассажа:

 

Первый пассаж предшествует снятию седьмой (последней) печати. Второй следует после того, как прозвучала седьмая (последняя) труба. Третий — после того, как вылита седьмая (последняя) чаша гнева Божия. Три важнейших момента в апокалиптическом постепенном восхождении (семь печатей, семь труб, семь чаш гнева Божия) отмечены этими тремя пассажами.

То, что спасение и сила стали «Божиими», связано с христианским становлением земных людей. Хвала Богу звучит уже после седьмой трубы: «Благодарим Тебя, Господи Боже Вседержитель, Который еси и был и грядешь, что ты приял силу Твою великую и воцарился» (Откр. 11:17). Однако же это предполагает период по меньшей мере ущемленного божественного всесилия — вплоть до бессилия Бога на земле, результатом чего являются страсти Христовы. Слова апостола Павла «Бог все во всем» (1 Кор. 15:28) — это не описание тогдашнего состояния, но перспектива грядущего совершенства, когда благодаря идущей от земли жертве Бог снова вступит в свою истинную силу. Уже во многих псалмах мотив «Господь царствует» (Пс. 93, 97, 99, а также 47) предвосхищает это событие. Да и можно ли было бы в молитве «Отче наш» говорить: «да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя на земли…» — если бы все это уже непреложно свершилось.

Слово «ныне» (arti), которым начинается гимн в той главе, где речь идет об Архангеле Михаиле, в Новом Завете встречается редко, но в важнейших местах .

То, что борьба Архангела Михаила с драконом приходит к победе не без участия человека, обнаруживается в словах: «Они победили его кровию Агнца и словом свидетельства своего, и не возлюбили души своей даже до смерти» (Откр. 12:11). Это классический пример тому, что созерцаемые Иоанном видения нередко содержат лишь один аспект и могут быть дополнены. Судя по этим видениям, победу одержал Архангел Михаил со своими Ангелами. Гимн в свою очередь тоже односторонне описывает ситуацию словами: «Они победили его». «Они» именуются в гимне еще и «братия наши», а следовательно, «громкий голос», воспевающий гимн, который слышит Иоанн, это голос душ христиан, живущих по ту сторону бытия. Правомерны оба аспекта: и Михаил со своими Ангелами, но и человек, который может стать мечом Михаила на земле — «кровию Агнца».

С низвержением дракона взгляд тайновидца вновь обращается к земле. Небесная жена как космическая душа человечества, облеченная в солнце, луну и звезды, влачит теперь свое существование в «пустыне», а с «прочими от семени ее» — таким многозначительным мистическим словосочетанием обозначаются здесь христиане — дракон сражается на земле (Откр. 12:17).

Это один из явных парадоксов Апокалипсиса: на небесах торжествуют победу, а на земле — словно никакого ликования и не было — царствует антихрист. «Наверху» одержана решающая победа, но требуется еще какое-то время, прежде чем она скажется «внизу». Перед нами своего рода «сдвиг по фазе». В ст. 11:7 «зверь, выходящий из бездны», побеждает обоих свидетелей, и теперь это событие повторяется. «Дано было ему [зверю. — Р.Ф.] вести войну со святыми и победить их» (Откр. 13:7). Это было «дано» зверю так же, как Пилату «было дано ‹.:.› свыше» властвовать над жизнью и смертью Иисуса (Ин. 19:11). Переживание «безнадежности» тоже неотъемлемый этап «созревания» христианина. Только «терпение» (hypomone) и «смирение» позволяют «святым» выдержать на земле режим антихриста, ужесточающийся до отвратительной системы насилия («никому нельзя будет ни покупать, ни продавать», кроме тех, кто принял «начертание на правую руку их или на чело их»). «Терпение святых» (Откр. 13:10) и несокрушимая их «вера» стоят как незыблемая скала посреди мира, в котором властвует антихрист.

«Святые» с их терпением и верой одновременно осознают свою принадлежность вышнему уровню бытия. Иоанн созерцает в «великом городе» храм и молящихся в нем как своего рода «область Грааля», за пределами географии, на «незримой земле», — так же и христиане, живущие в царстве антихриста, духовно объединяются в более высокой сфере, где они превыше злодеяний «зверя», — это «гора Сион», которая тоже принадлежит «прорастающему» небесному Иерусалиму. На этой святой горе Иоанн созерцает Христа в облике Агнца и с ним сто сорок четыре тысячи. Послание к Евреям опять-таки говорит о «горе Сион» как о месте духовного сбора христиан. «Но вы приступили к горе Сиону и ко граду Бога живаго» (Евр. 12:22).

Этим собравшимся вокруг Христа теперь, когда антихрист творит свои бесчинства, сообщается новая, более высокая способность/В голосе нёба, который слышен сначала «как шум от множества вод и звук сильного грома», узнается «голос как бы гуслистов, играющих на гуслях своих» (Откр. 14:2). «Гуслисты» поют «новую песнь» (Откр. 14:3). Как мы помним, вначале эту «новую песнь» пели избранные существа ближнего к престолу круга — четыре херувимских животных и двадцать четыре старца, у которых в руках тоже были гусли. Человек тогда участвовал в этом событии только восходящими к небу с фимиамом «молитвами святых». Теперь ситуация иная. Новая песнь, начавшаяся в кругу приближенных к престолу Бога, расходится вширь. На сей раз гуслисты и певцы не вышние существа внутреннего круга, но другие, поющие теперь «пред» этими избранными. Кто эти «другие», подхватившие новую песнь, прямо не сказано. Они дают этой песни достичь слуха ста сорока четырех тысяч запечатленных, единственных на земле людей, вообще способных услышать небесную музыку. И не только услышать, но и «научиться» новой песни. Меж тем как в царстве антихриста всякому глубокому чувству людей грозит истребление, в душах «святых» под воздействием жертвы Христа прорастает совершенно новый мир чувств. В древних культурах звучали отголоски «старой песни» времен творения, изначального откровения. Древняя культура разрушается, и это знаменуют слова «повержен будет Вавилон, великий город, и уже не будет его». Вместе с «Вавилоном» погибнет и все, что относится к «искусствам его». «И голоса играющих на гуслях, и поющих, и играющих на свирелях, и трубящих трубами в тебе уже не слышно будет; не будет уже в тебе никакого художника, никакого художества» (Откр. 18:22). «Новая песнь» — это расцветающая благодаря приближению человека ко Христу новая «музыка», новый мир чувствования, новая культура. Однако она уже не падет в души, как «старая песнь», словно в сновидении, здесь необходимо напряжение внутренних сил, святое «обучение». Обучение это включает свободное, самостоятельное стремление человека сознательно работать над расширением собственного внутреннего мира. «Придите ко Мне все», — говорит Спаситель, — «научитесь от меня». Сто сорок четыре тысячи запечатленных «девственны» в своем душевном начале и «незапятнанны», их духовное начало не несет на себе трупных пятен «лжи». Эти сто сорок четыре тысячи в силу «запечатления», которое еще прежде выпало на их долю (Откр. 7:3), оказались способны уберечься от начертания зверя, от «charagma» (семь раз упоминается «charagma» «зверя»: в ст. 13:16–17; 14:9, 11; 16:2; 19:20; 20:4). Печать на челе избранных превращается теперь в имя Агнца и Отца Его (Откр. 14:1). В первом предчувствии далекой цели, в шестом послании к Филадельфийской церкви дается обетование: «и напишу на нем имя Бога Моего и имя града Бога Моего, нового Иерусалима, нисходящего с неба от Бога Моего, и имя Мое новое» (Откр. 3:12).

Эта троица имен превращается в двоицу в ст. 14:1, чтобы наконец в свершении небесного Иерусалима соединить воедино имя Отца и Агнца (Откр. 22:4). «И узрят лице Его, и имя Его будет на челах их». Это процесс, в котором троица сначала разделяется, а затем вновь соединяется в гармонию. В ст. 14:1 во главе угла стоит аспект жертвы.

В ст. 14:12 в седьмой и в последний раз говорится о «терпении святых», которое отныне близко к воздаянию.

После того как ряд семикратно повторяющихся слов о «терпении» закончен (в ст. 1:9; 2:2,3, 19; 3:10; 12:10; 14:12), начинается еще более мощный апокалиптический ряд из семи повторов другого мотива — обетования блаженства (в ст. 1:3; 14:13: 16:15; 19:9; 20:6; 22:7, 14), которые с этого момента следуют друг за другом все более плотно. В ст. 14:13 звучит: «отныне блаженны мертвые, умирающие в Господе». Как и в гимне Архангела Михаила (Откр. 12:10), здесь тоже присутствует знаменательное слово «отныне» (arti). Здесь как бы чувствуется вопрос, загадка. Разве в гл. 7 Откровения не воспевалось уже блаженство мучеников и можно ли это превзойти? Почему же теперь говорится — «отныне»? Опять же не стоит слишком напрямую, средствами привычной нам дискурсивной логики подходить к такой проблеме. В апокалиптическом сознании временные соотношения переживаются по-иному. Предыдущий раз слово arti («ныне») встречалось в начале гимна Архангела Михаила в ст. 12:10 и, как видно из продолжения главы об антихристе (13), было «предвосхищением» — в вышнем мире победа уже одержана. Второе «arti» (в форме «отныне» в ст. 14:13) по сравнению с первым есть «послесловие», обращение к свершившемуся. Нечто уже осуществленное только теперь высвечивается в окончательной победоносной осознанности. Так и мученики, о которых прежде шла речь, «умерли в Господе». Но когда прозвучала седьмая труба, всё уже вступившее в силу опять предстает в совершенно новом свете, по аналогии с процессом познания, когда нечто давно известное вдруг как бы поворачивается новой стороной.

Как и при первом явлении мучеников в ст. 6:11, в ст. 14:13 слово «успокоятся» («Они успокоятся от трудов Своих») означает не кладбищенский покой, но некий глубокий вздох духа. Апокалипсис вновь и вновь показывает, что умершие не пребывают в праздности. «Успокаиваются» они от «трудов», от мучений, сопутствующих любому земному деянию. Адам и Ева после грехопадения не были «осуждены к трудам» — ведь они прежде возделывали и охраняли райский сад. Как проклятие ощущаются труды, связанные с «волчцами и терниями». Вот от этого негативного элемента земной деятельности и освобождаются святые, дабы совершать деяния, которые могут происходить в спокойной гармонии. «Покой» их не нарушается — нет больше ни долгов, ни земных грехов. Труды, которые совершены человеком на земле, не ограничены тем, что есть, так сказать, «тело их поступка». Проистекая от человека, труды его определенным образом одушевлены сообразно его чувствам и несут в себе определенную духовную «интенцию». «Доброе дело», совершенное с эгоистической целью, не является «добрым», ибо «тело поступка», которое со стороны, возможно, и выглядит вполне благопристойно, оскверняется корыстной оглядкой на цель. Человеческие поступки суть конкретные сверхчувственные существа; следуя по пятам за совершившим их человеком, они становятся после смерти реально ощутимы. Деяния же тех, о ком в ст. 14:13 Откровения говорится как об отныне блаженных, не нарушают их покой в посмертном бытии, но, напротив, способствуют тому, что умершие праведники могут пережить в духовном покое вздох облегчения — ибо «дела их идут вслед за ними». Обетование блаженства умершим подводит к пришествию Сына Человеческого на белом облаке, и это пришествие, как уже отмечено, не совпадает в Апокалипсисе с концом мира.

Несколько видоизмененный мотив «новой песни» встречается в третий и последний раз в гл. 15, где подготавливается излияние чаш гнева Божия, которое с необходимостью предшествует последнему свершению. И снова здесь заметен шаг вперед. Впервые, в ст. 5:8, эту песнь пели вышние существа ближайшего к Богу круга. В ст. 14:2 «новую песнь» уже подхватывают более отдаленные круги, так что она достигает ста сорока четырех тысяч избранных, которые вознесены на гору Сион и учатся этой песни. Здесь под гуслистами и певцами однозначно подразумеваются христиане, «победившие зверя» (15:2) и тем вызволившие себя из области, где властвует «зверь», из области насилия, совершаемого начертанием имени его. Они стоят на «стеклянном море», чей первозданно чистый кристальный мир явлен теперь смешанным «с огнем» — вышнее единство яснейшей чистоты и жаркого огня любви, к которому теперь продвинулось мировое бытие от своего изначально сотворенного облика. Ведь провидец впервые созерцал «море стеклянное, подобное кристаллу», в начале, в великом видении престола в гл, 4 (4:6). «Победившие зверя» играют на «гуслях Божиих». Некогда Давид своей игрой на гуслях заставлял злого духа отступить от Саула. На этот раз «новая песнь» получает другое именование — «песнь Моисея, раба Божия, и песнь Агнца» (Откр. 15:3). Образцом эсхатологического события является в апокалиптической традиции великий переход через Чермное море после исхода из обреченного казням Египта. Исход из Египта совершался под знаком жертвы пасхального агнца. Исход из погружающегося в бездну, запечатленного «зверем» мира становится возможен благодаря жертве истинного пасхального Агнца.

Словами о «победивших зверя и образ его», о вышедших из заколдованного круга, из области «зверя», и в «песни Моисея» возвещается предстоящий теперь великий «исход», «exodus», прологом которого являются все случившиеся прежде события исхода. В притче о пшенице и плевелах тому и другому дано прорастать друг в друга, пока не наступает время жатвы, когда одно отделяется от другого. Живущие на земле христиане в терпении сносят режим «зверя». Люди же, уклоняющиеся от Бога, продолжают ожесточаться (Откр. 16:9,11,21). «Великая блудница» — «Вавилон» — «упоена была кровью святых и кровью свидетелей Иисусовых» (Откр. 17:6). В земном мире, которого не коснулось христианство, который явлен как «великий город Содом и Египет» и изображен в виде поверженного в конце концов в бездну «Вавилона», противоположного образу небесного Иерусалима, — в этом нехристианском мире «найдена кровь пророков и святых и всех убитых на земле» (Откр. 18:24). Звучащий с неба призыв: «Выйди от нее [т. е. от блудницы, из Вавилона. — Р.Ф.], народ (loas) Мой» (Откр. 18:4) — знаменует последний «exodus», последний исход. Засим следует катастрофа «великого города», которая, согласно ст. 16:19, предваряется рядом стадий падения.

За гл. 18 следует видение «всадника на белом коне» и его воинства. Здесь Христос именуется своим высочайшим именем — «Слово Божие» (Откр. 19:13). «Я воинства небесные следовали за Ним на конях белых, облеченные в виссон белый и чистый» (Откр. 19:14). Кто же это, что это за воинство следует Слову Божию? Совершенно отчетливо сказано об этом в одном из предшествующих пассажей Апокалипсиса. После того как уже в ст. 16:16 месту решающей битвы провидчески дано имя Армагеддон, в ст. 17:14 дается предвидение самой этой битвы. Вражьи силы «будут вести брань с Агнцем, и Агнец победит их; ибо Он есть Господь господствующих и Царь царей, и те, которые с Ним, суть званые и избранные и верные». Здесь появляется тот же эпитет, что и в ст. 19:16: «Царь царей и Господь господствующих». Этот титул вполне под стать великим царям Востока — вновь, как уже часто бывало, Апокалипсис прибегает к устоявшимся оборотам, наполняя их совершенно новым смыслом. Здесь царский титул обозначает не обладателя сверхвласти. Его нужно понимать вполне буквально: «Господь господствующих». Христос может открыть свою истинную, действующую в человеке суть, только когда Он повелевает не рабами и не попутчиками, но когда за ним добровольно идут зрелые, сознающие свое «я» люди, которые сами внутренне властвуют собою, «царствуют» в своем «я». Пролог Евангелия от Иоанна гласит, что Христос пришел «к своим» (idioi), которым именно благодаря пробудившейся в них силе «я» должно было бы стать «Его», но они, искалечив свое «я» в эгоизме, не приняли Его: «пришел к своим, и свои Его не приняли» (Ин. 1:11), — однако это отвержение Христа не было всеобщим: «А тем, которые приняли Его, верующим во имя Его, дал власть быть чадами Божиими» (Ин. 1:12). Принявшие Христа в свое собственное бытие как великое «самоотверженное "Я"» суть поистине «Его». Они не те, кого называют «правителями», «господами», но они поставили внутреннюю властную силу «я» на службу Христу, который, говоря словами Новалиса, есть «"Я" из всех "я"». При упоминании «всадника на белом коне» порядок слов изменен, здесь начинается с «царя»: «Царь царей, Господь господствующих» (Откр. 19:16). Воинство Христа в ст. 17:14 характеризуется трояко: званые — избранные — верные. Слова «званые и избранные» приводят на мысль финал притчи о брачном пире: «ибо много званых, а мало избранных» (Мф. 22:14). Как и у Матфея, в Откровении эти слова приведены в связи с «браком». Стихам о сидящем «на белом коне» предшествует возглас: «Ибо наступил брак Агнца!» (Откр. 19:7) Небесный жених сочетается браком с земным человечеством. Их соединение знаменуют образы брака и пира. «Блаженны званые на брачную вечерю Агнца» (Откр. 19:9). Одеяние жены Агнца описано как «виссон чистый и светлый (lampros)» (Откр. 19:8); по сравнению с упомянутым ранее «белым» (leukos) одеянием это как бы выше ступенью. Прилагательное «lampros», «сияюще — светлый», употребляется затем при описании светлой, как кристалл, реки жизни в небесном Иерусалиме (Откр. 22:1) и при описании утренней звезды — «звезда светлая и утренняя» (Откр. 22:16) и ранее при описании семи Ангелов с чашами гнева Божия, которые «вышли из храма ‹…› облеченные в чистую и светлую льняную одежду» (Откр. 15:6). В такой же «виссон белый и чистый» облечено воинство Христа (Откр. 19:14). Слово «виссон» (byssinos), которое стоит здесь вместо «льняных одежд», до этого пассажа в Откровении не употреблялось для описания белых одеяний блаженных душ. Этим словом обозначен особенно тонкий лен, а значит, перед нами опять-таки новая ступень на пути к совершенству. Точно так же незадолго до того охарактеризовано брачное одеяние жены Агнца (Откр. 19:8).

Согласно пророческому видению в ст. 17:14, воинство это не Ангелы, а люди, христиане. Они тоже причастны к возникновению белых льняных одежд, о чем опять-таки сообщает один из разъясняющих стихов: «И дано было ей облечься в виссон чистый и светлый; виссон же есть праведность святых» (Откр. 19:8). «Праведность святых» в оригинале буквально передается словом «dikaiomata», «признанное законным». Лука говорит о Захарии и Елисавете, что они были «dikaiomata», «праведны пред Богом, поступая по всем заповедям и уставам Господним беспорочно» (Лк. 1:6). Это «dikaiomata» святых есть материал, из которого сделано «одеяние невесты», равно как и одежды воинства Христа.

И снова указано на тот важный вклад, который должен прийти от людей для того, чтобы спасительное деяние Агнца стало действительным благом. Созвучие ст. 17:14; 19:8 и 19:14 позволяет угадывать между строк Апокалипсиса продолжающееся развитие. В потустороннем бытии христиан мы вновь усматриваем более высокую ступень. Они трудом создали брачную одежду; как раз «виссон» приводит на ум долгую многотрудную работу, необходимую для его изготовления. И каждый из них «на белом коне». В образном языке мифов и сказок этот конь соотносится с интеллектом, с силой разума. При снятии первых четырех печатей чистая светоносная сила мысли является сначала как белый конь, затем привнесенные эмоции омрачают эту мысль — является рыжий конь, затем мысль попадает в плен к силам земной тяжести и обнаруживается лишь в «весомом» — является конь вороной, и наконец мысль, ставшая материалистической, подпадает под власть самой смерти- является конь бледный». Приятие Христа должно проникнуть силы чувствования человека — это «новая песнь», — но не должно останавливаться и перед силами мышления и воления. Разум, которому все более грозит опасность стать добычею мертвой механической мысли, тоже будет освобожден через одухотворение. Для будущего земного человечества это чрезвычайно важно. Если человечество не устремит способности Познания к сверхчувственному, то при всей интеллектуальной рафинированности впадет в варварство. В видении Иоанна «белый всадник» указывает на то, что новое пришествие Христа произойдет силою одухотворенного интеллекта. Орудие духовного познания, т. е. познания Святого Духа, — меч Логоса, Слова Божия. Подобно тому как существует «вечная женственность», существует и «вечная мужественность», То и другое должно служить Христу.

В следующей главе мы видим бесплотные души в их последнем восхождении. Начинает сбываться заключительное обетование посланий: «Побеждающему дам сесть со Мною на престоле Моем» (Откр… 3:21). Как и в великом видении престола в гл. 4, тайновидец позволяет нам шаг за шагом проследить становление созерцательного образа: сначала «престолы», затем являются образы сидящих на них, и наконец можно распознать, кто же они, — это души мучеников за свидетельство Христово. Очень важно, что здесь опять, как в начале всего ряда видений о бесплотных, употребляется слово «psychai», «души» (Откр. 6:9 и 20:4). Этот ряд образов начинают «души убиенных» «под жертвенником», затем являются те, что в белых одеждах и с пальмовыми ветвями в руках, затем — гуслисты и певцы «новой песни», далее — воинство на белых конях. И теперь, в заключение, еще раз подчеркнуто стоит слово «души». Воскресение тела на Страшном суде здесь еще не состоялось. Лишившиеся плоти получают здесь обетование блаженства как причастные к «первому воскресению»: «Блажен и свят имеющий участие в воскресении первом» (Откр. 20:6). Однако это еще предварительная ступень — жизнь, даже если человек «и умрет», преодоление «второй смерти», стремящейся по смерти тела омрачить душу. «Первая смерть» (прямо она так не названа, однако это название выводится по смыслу из выражения «смерть вторая»), смерть тела, может быть преодолена только через «второе воскресение» (оно тоже так впрямую не называется, однако и это название выводится из выражения «первое воскресение»), стремящееся к конечной цели. В начале гл. 20 смерть как последний враг еще не упразднена, однако «первое воскресение» внутри бытия души, как следствие мистерии Страстной субботы, когда Христос принес свет в царство умерших, — это «первое воскресение» уже сообщает душам святых активное, осознающее свое «я» бытие по ту сторону земного существования: «они ожили и царствовали со Христом» (Откр. 20:4) долгое время. Им дано служить священниками Христа (Откр. 20:6). Христианство в представлении о «бедных душах» и «святых» предощутило, что лишившиеся телесности души могут проходить через различные промежуточные состояния. «Бедные души» — это умершие, для которых утрата тела не компенсируется обогащением свыше. «Святые» — это умершие, которые живут в духовном свете и в своем блаженном бытии могут излучать помощь земным людям. Апокалипсис позволяет угадывать будущее, в котором деятельность умерших во Христе будет становиться все более мощным фактором бытия.

Эти души, действующие как цари-священники, являются тайновидцу сидящими на престолах и судящими. Здесь в апокалиптическом изображении событий кое-кто усматривает шероховатость: то, что эти души «судят», якобы противоречит следующей вскоре сцене Страшного суда, где Судией является лишь Господь Бог. И опять-таки мы не вправе сопоставлять эти видения по законам «прагматической» логики. Оба видения Иоанна имеют свою особую правомерность и не противоречат друг другу. Когда души «святых» воссели на престолы и им «дано было судить», это означает, что они просто благодаря своей сути становятся для других душ мерилом самоосуждения. Ввиду их высшей человечности творится суд над самим собой. В свою очередь этот суд над собой, происходящий через созерцание «совершенных праведников», есть опять-таки ступень, предваряющая Страшный суд. Имагинация «престолов» со святыми претерпевает метаморфозу, превращаясь в могучий образ «великого белого престола»: «И увидел я великий белый престол и Сидящего на нем, от лица Которого бежало небо и земля, и не нашлось им места» (Откр. 20:11).

Однако в промежутке лежит еще одно видение, которое в последний раз приводит нас на землю. Какая-то часть христианского мира еще живет «внизу», в земном воплощении. Вражьи силы вновь поднимаются в последнем усилии: выступает воинство «Гога и Магога», «число их как песок морской» — это стоящие вне христианства массы человечества. Их полчища будто явились из подземного мира, страшное зрелище в лучах солнца. «И вышли на широту земли, и окружают стан святых и город возлюбленный» (Откр. 20:9). Святые на земле не цепляются за материальное бытие, не стремятся к оседлости и обладанию собственностью, они не имеют «здесь постоянного града» и живут как воины на биваке. Загадочные слова «город возлюбленный» опять указывают на приуготовляющийся, поэтапно возвещающий о себе небесный Иерусалим, догадкой витающий образ которого нисколько не противоречит образу подвижного «стана святых». Однако наступление вражьих сил на этот раз как будто бы отражается в легкостью. Здесь, видимо, своею силой помогают свыше — умершие. «И ниспал огонь с неба», который решил исход битвы и покончил с хаосом Гога и Магога. На этой заключительной стадии сила добра вызрела до «белой магии». Время торжества вражьих сил миновало — после долгого развития, после многих отступлений.

Теперь следует образ «великого белого престола». Сидящий на престоле, подобно «мастеру стула», творит великую белую магию, взглядом очей своих он дематериализует мир: «от лица Которого бежало небо и земля, и не нашлось им места» (Откр. 20:11). Пространство исчезает. Остаются одни только люди. И они должны стоять перед лицом Сидящего на престоле. При снятии шестой печати происходит сцена, являющая собой первое предощущение этого. Живущие на земле скрываются в пещерах и в ущельях и говорят горам и камням: «падите на нас и сокройте нас от лица Сидящего на престоле и от гнева Агнца…» (Откр. 6:16) Таково самое первое впечатление о том, что переживает человек, чувствуя на себе пронизывающий взор очей Божьего Лика. Стремление скрыться в ущельях гор и в пещерах и быть погребенными под камнями и скалами — разве же это не бегство вниз, в материальное бытие, чтобы заглушить нарождающееся предчувствие близящегося Суда. Рудольф Штайнер однажды назвал материализм «феноменом страха». После того как вещественный мир растаял, возможности скрыться от очей Божиих больше нет. Материальные вещи исчезли, но дела людей, совершенные в бренном мире, не исчезли вместе с миром. Они вписались в тонкую субстанциальность, «и книги раскрыты были ‹…› и судимы были мертвые по написанному в книгах, сообразно с делами своими».

Только теперь окончательно побеждается смерть. Смерть и ад, как при снятии четвертой печати, выступают в облике духовных существ, которые вызывают смерть тела и посмертное помрачение души. Воскресший мир является затем в образе небесного Иерусалима, где бракосочетаются «новое небо» и «новая земля».

Образный ряд Откровения Иоанна наглядно показывает развитие человечества, открывающегося Христу — «Развитие» бросается в глаза, если сравнить ст. 6:9 и 20:4, где в начале и в заключение мощного поступательного преобразования употребляется слово «psychai» — «души». Это развитие прослеживается не в беспрерывности, но обнаруживает себя всякий раз в отрывочных, эпизодических картинах. Однако же «за кулисами» отдельных картин кое-что происходит. От картины к картине, в постоянной смене места действия (то на земле, то на небе), высвечивается восхождение связанного с Христом человечества. Весь ряд картин сопрягается воедино, когда отдельный христианин через перевоплощение полностью вовлекается в этот калейдоскоп сцен и связанное с ним вплоть до Страшного суда взаимодействие земного (во плоти) И небесного (вне плоти) существования. Временное пространство для перевоплощения выявлено в Апокалипсисе, где эпохи отделены друг от друга куда отчетливее, чем в сжатых, спрессованных в одно-единственное видение, эсхатологических перспективах, о которых мы говорили в предыдущей главе.

Здесь можно было бы возразить: после описания блаженных небесных состояний, как они, к примеру, даны уже в гл. 7, где «один из старцев» отвечает тайновидцу на собственный свой вопрос: «Сии облеченные в белые одежды кто ‹…›?» — мыслимо ли после таких вершин повторное нисхождение в земное бытие? Мы уже упоминали, что в этом удивительном изложении образ: «за это они пребывают ныне перед престолом Бога и служат Ему день и ночь в храме Его» (Откр. 7:15), — казалось бы говорящий о чем-то абсолютно окончательном и непревзойденном, все же не исключает другого образа, а именно что «Агнец ‹…› будет пасти их {блаженных. — Р.Ф.] и водить их на живые источники вод» (Откр. 7:17). Определенные образные детали, содержащиеся в гимне блаженству, еще раз встречаются в конце, при описании небесного Иерусалима. «Сидящий на престоле будет в них» — гласит ст. 7:15. В главе о небесном Иерусалиме (21) говорится о скинии (skene — жилой шатер, как в ветхозаветной пустыне; для иудейского уха созвучно «shekhina», что значит «место пребывания Бога»): «Се, скиния Бога с человеками, и Он будет обитать с ними» (Откр. 21:3). В гл. 7 люди, лишившиеся плоти, являются в мире Бога, в «храме Его». У небесного Иерусалима храма нет (Откр. 21:22). То, что ко времени «старого неба» и «старой земли» было, с одной стороны — храмом небесным, а с другой стороны — храмом земным, теперь в новом Иерусалиме стало единым — и небесным, и земным — Храмом. Небесный храм соединился с миром человека, с «городом» человека. Следует обратить внимание на одну тонкость в тексте, на различие предлогов: в ст. 7:15 употребляется слово «epi» («skenosei ep'autous»). Бог обитает «в них». Когда же речь идет о новом Иерусалиме, вместе «epi» стоит «meta» — «с, при». Божественное переживается как находящееся в непосредственной близости. Таким образом, изображенное в гл. 7, по тайновидцу, еще открыто дальнейшим развитиям. Повторяется и другой, необычайно проникновенный образ: «и отрет Бог всякую слезу с очей их» (Откр. 7:17 и 21:4). Явно это не просто повторение «того же самого». Если в новом Иерусалиме это переживание примирения со всею земною скорбью и возобновляется, то все же определенно на более высоком уровне. Здесь также справедливо: «настанет время и настало уже». Иные переживания регулярно повторяются, однако на все более высокой ступени. Так и «блаженство» может пройти разные ступени.

Мгновения глубокого блаженства могут наступить в религиозной жизни уже во время земного бытия. Они дают предвкушение грядущего, которое еще очень далеко. Преходящность таких мгновений не довод против истинности и жизненности их содержания. Однако до поры до времени они должны дать место также и другим, менее блаженным состояниям, через которые человек тоже должен пройти на пути к зрелости. Подобное справедливо, наверное, и для потустороннего существования, когда оно созерцается in concrete. Освобождение от больного, приносящего мучения тела способно привести к истинному переживанию блаженства с предвкушением существования вне границ телесности, но, несмотря на это, в дальнейшем «развитии» после смерти, при ретроспективе прожитой жизни и обратном проживании ее от конца к началу могут с необходимостью возникнуть и очень болезненные периоды, за которыми могут опять-таки следовать более светлые эпохи. Изображенные в Апокалипсисе блаженства христиан, пребывающих по ту сторону земной жизни, не исключают их нового вступления на путь земного воплощения. Мы уже говорили о том, что человек не теряет себя в повторных земных жизнях, но в соответствии с интенсивностью своей душевной работы делается все более подобен самому себе, все ярче проступая сквозь все природные оболочки, — в этом смысле и открытость Христу не пропадет втуне, а от одной земной жизни к другой будет свершаться все богаче и конкретнее. Самые дальние уголки человеческого существа, задуманного столь широкомасштабно и всеобъемлюще, смогут тогда один за другим открываться Христу. А очередная эпоха по ту сторону земной жизни послужит вызреванию в духовном мире плодов нового, недавнего земного опыта и созданию новых форм «блаженства». То, что молодой Гёте сформулировал так гениально — стремление «к далекому таинственному блаженству в этом мире» , — вероятно, справедливо и для развитии в мире потустороннем.

В своей книге «Перевоплощение» Фр. Риттельмайер приводит антропософское представление о происходящем после смерти: «Каждая душа неотъемлемо несет в себе духовную "силу подъема", поскольку она сама в глубочайшей своей сути приходит свыше. Однако от ее прошедших земных жизней зависит, как высоко, как скоро и как осознанно она сможет вступить в вышние и высшие миры, которые все ей открыты» (S. 30). «По силам притяжения, живущим в нашей душе, становится ясно, принадлежит ли она нижним или вышним областям мира. Ей не выносится некий краткий внешний приговор, но постепенно, одна за другой, меняются ее сущностные характеристики, пока она не «очистится», т. е. пока в ней не отомрет все, что более не может жить в вышних сферах. Таким образом, душа поднимается все выше и выше, к тому «небу», куда она сама определила себя своей земной жизнью» (S. 29–30). Такое переживание «неба», каким бы высокодуховным и блаженным оно ни было, все еще относительно и протекает в известных границах, смотря по предшествующей земной жизни. Оно еще не абсолютно и не окончательно. Каждый раз это некое «настало уже» как предвкушение грядущего окончательного «настанет время». Чтобы оказаться на высоте этого последнего и окончательного события, понадобятся новые, ведущие вперед импульсы, каковые могут быть пережиты только на земле человеком воплощенным.

Рассмотрим теперь, в каких местах великой драмы Апокалипсиса обнаруживаются созерцательные видения, говорящие о дальнейшем развитии уже лишившегося плоти христианина, о развитии «psychai», «душ», пребывающих в вышнем мире. Оказывается, эти видения образуют три группы, вплетаясь при этом в главные семеричные ритмы апокалиптических событий.

Подобно тому как книга Бытия излагает сотворение мира в рамках семидневной недели, так и Апокалипсис разделяет ход времен вплоть до конца на три семичастные эпохи, как бы музыкальные октавы. За прелюдией семи посланий к церквам Асии следует эпоха снятия семи печатей, затем одна за другой трубят семь труб, и, наконец, изливаются семь чаш гнева Божия.

Христиане, находящиеся по ту сторону бытия, впервые являются провидческому взору Иоанна при снятии пятой печати (6:9), как бы в некоторой «первоначальной» стадии посмертного существования {«под жертвенником души убиенных»), однако затем в мощной сверхчувственной форме бытия — в грандиозной картине гл. 7 («в белых одеждах»), между шестой и седьмой печатью. После того как вострубили трубы, взор снова обращается к земле и остается направлен туда до тех пор, пока не прозвучит седьмая труба. В ее отзвуках опять становятся зримы и слышимы христиане, живущие по ту сторону земного бытия. Они, «победившие зверя и образ его» (Откр. 15:2) и научившиеся «новой песни», стоят ныне на стеклянном море как певцы эсхатологической песни Спасения, одаренные властью и способностью играть на «гуслях Божиих». Это возрастание сверхчувственной мощи — результат выстраданного и свершенного на земле в эпоху звучания труб.

Далее следует переход к излиянию чаш гнева, которое изображается прежде всего как ряд ужасных катастроф, еще более масштабных и разрушительных, чем события эпохи труб. По завершении этой последней семерицы потусторонние христиане являются в их высшем облике — как воинство Христа на белых конях, как цари-священники, «господствующие», сидящие на престолах. Очевидно, что потусторонние христиане всякий раз по завершении упомянутых трех событийных рядов обнаруживают прирост сверхчувственной способности к действию.

Если не принимать в расчет перевоплощение, то получается, что изображенные в гл. 7 мученики уже достигли своей ступени становления во Христе. В потустороннем блаженстве, обретенном в результате пережитого в эпоху снятия печатей, они должны бы на этом остановиться и ждать теперь только Страшного суда. Однако в таком случае они бы со своими достижениями остановились вне того, что выпало христианам более позднего земного времени — в эпоху трубного гласа — как приращение духовной мощи. Изображенное в гл. 13 «царство зверя» (еще в период седьмой трубы), без сомнения, представляет собой зло более могучее, нежели то, что действовало на земле в эпоху снятия печатей. То зло, жертвами которого стали раннехристианские мученики, не достигло еще зрелой интеллектуальной рафинированности, которая позволила так превосходно организовать царство антихриста с его силами принуждения («никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание, или имя зверя, или число имени его»). Зло не достигло еще и той зрелости, чтобы с помощью черной магии «творить великие знамения». Однако это означает также, что в страдании и преодолении теперь могут быть созданы и большие силы добра, благодаря чему охватность человеческого существа, того, что есть «humanum», расширяется в сторону духовного. Если бы мученикам эпохи семи печатей должно было остаться на достигнутой ими ступени развития, то они уже не смогли бы участвовать в этом расширении и восхождении.

То же было бы справедливо и для потусторонних христиан эпохи семи труб, если сопоставить их с теми, кто в дальнейшем развитии мира должен был пройти через испытания эпохи чаш гнева. Ни духовного воинства, ни царственного служения, восседания на престолах не могло бы быть без противостояния уничтожительным мировым катастрофам эпохи излияния чаш.

Совершенно иная картина возникает с учетом перевоплощения. В таком случае христианское человечество в целом пройдет через все эти эпохи, участвуя и во всех испытаниях, и во всех возможных достижениях. Тогда каждому христианину не будет нужды останавливаться на итогах своей единственной земной жизни и в некоем «промежуточном состоянии» ожидать Страшного суда. Он пойдет дальше вместе со всем человечеством. Без «промежуточного состояния» (ведь независимо от того, проходит ли оно во сне или в ожидании, причем даже исполненном блаженства, здесь присутствует какая-то неудовлетворенность) истинное становление христианина, приближение ко Христу, начавшееся еще на земле, будет развиваться дальше, проходя через новый земной опыт и пребывания на небе, в насыщенной, полной жизни, с постепенным «превращением в Его образ, от одной просветленности к другой».