Предположим, это случилось в прошлом году на благотворительной ярмарке, которую устроила добровольная пожарная дружина. Случилось сразу после того, как сняли оцепление. Однако высчитывать точную дату на основании вышеназванных данных, пожалуй, бесполезно, потому что если вы случайно услышите эту историю, скажем, через пару лет, то, кто знает, может, ярмарка больше и не проводится.

Этим я ни в коей мере не утверждаю, как адепты распространенных, но ложных учений, что время в своем течении — величина относительная. Оно ведь давным-давно точнейшим образом изучено и измерено, теперь ему не остается ничего другого, кроме как сверяться по часам. Или же остается?

Как только люди осознали, что время есть неумолимо прирастающая величина, они изобрели хронометры. Сначала хронометры были в ходу у ортодоксальных мусульман: иначе как бы верующие отслеживали пять молитвенных часов на дню? Христианские монахи с их обеднями, вечернями, всенощными и прочая также нуждались в некоем мериле времени, которое расчленяло бы сутки, как мясник пасхального ягненка.

Получается, прерывистое, конечное время — изобретение религиозных экстремистов, и, похоже, оно согласилось быть таковым, даже если лучше себя чувствует как вечное, точнее сказать, циклическое.

Но что, если время столь покладисто не всегда? Что, если в определенных, заколдованных местностях оно вдруг отказывается степенно течь к краю Земли, в который не слишком верят и самые матерые ортодоксы. А что, если оно в наших краях периодически (вот ведь парадокс!) пускается по кругу?

Но вернемся к оцеплению, которое сняли, как только пробило 14 часов. Местное население и жители, прибывшие на ярмарку с берегов Венского и прочих озер, устремились на площадь набирающим силу потоком. Я уже около 13.56 приметила один предмет, выставленный на продажу, он сразу поставил под сомнение мои намерения быть скромнее в желаниях.

Вожделенным предметом являлось чучело барсука с одним глазом, в шубке, издали казавшейся слегка побитой молью. Купить чучело барсука — такой удачи мне еще не выпадало в жизни! Хотя алчность всерьез захватила меня, но осуществить мечту не было никаких шансов. Из-за барсука уже сцепились две дамочки: тощая рыжая дылда в новом, с иголочки костюме и коренастая черноволосая, одетая в этническом стиле, на концах ее индейских косиц, связанных шнурком, болтались «ловушки снов».

Не упустил случая вцепиться в барсука и господин средних лет. Уверена, свой шладмингер он прикупил минуту назад, потому что тот осенний день выдался на редкость теплым, слишком теплым, чтобы ходить в верхней одежде из неваляного шерстяного сукна. Одной рукой господин тащил к себе чучело, другой протягивал сотенную бумажку озадаченному пожарному, и тот, повинуясь рефлексу, взял деньги, совершив-таки сделку, обратного хода не имеющую, в пользу обладателя шладмингера. По толпе — а поклонников набитого опилками барсука собралось довольно много — прошел разочарованный вздох, я тоже невольно вздохнула.

Вот и все… Хотя не совсем: в ходе рукопашной схватки, возникшей вокруг мужчины в шладмингере, который радостно уносил добычу в безопасное место, из живота барсука — вблизи чучело оказалось более паршивым, чем я представляла издали, — выпало что-то туго обернутое газетным листом, и покатилось прямо мне под ноги как награда. За что только?

«За сотню он купил оболочку, но не содержимое!» — подумала я и быстро, насколько позволяла толчея, подняла сверток и сунула в сумку.

Для оправдания в собственных глазах я схватила с прилавка глиняный кофейник с отбитым краем, на боку которого красовалась кривая надпись «Вечно твоя», и, прежде чем озадаченный пожарный назвал цену, тоже отстегнула сотню, одним махом облегчив и душу, и карман.

Стоял октябрьский день в коричнево-золотых тонах, Грундлзее невозмутимо катило воды мимо ярмарочной суеты, ленясь наморщить чело хотя бы одной-единственной волной. И кирпич старых стен мог смотреться в безмятежное зеркало озера в собственное удовольствие.

Вернуться в Альтаусзее я решила через Обертрессен, но кто знает, насколько я рискую, совершая долгие пешие прогулки в это время года без зонта? От ходьбы я изрядно взмокла: облака, дружно уплыли в сторону Эннсталя, и стало так жарко, что захотелось задержаться на каком-нибудь зеленом бережке и нырнуть в воду без зимнего водолазного костюма.

Не доходя до леса Хеннерман, я начала разоблачаться, то есть сняла блузу. В сумке из-за свертка и кофейника места не осталось, и я продолжила путь, размахивая блузой, как белым флагом. Кому это я собиралась сдаться?

Скамейка, с которой открывался чарующий вид на Дахштейнские горы, пустовала, я прибавила шаг, чтобы в последний момент кто-нибудь не занял это уютное местечко. И правильно сделала, ибо, едва я с глубоким вздохом, на сей раз облегчения, опустилась на нагретые доски, ко мне приблизился обладатель шладмингера. Впрочем, на господине теперь был не шладмингер, а белая рубашка с короткими рукавами и черные брюки, кстати, весьма элегантные.

Непонятно, почему он шел со стороны Альтаусзее? Я решила, что обозналась, ведь отсутствовала главная примета — шладмингер, но тут приветливым взглядом незнакомец дал мне понять, что и он меня узнал. Если бы только это… Не сводя с меня настойчивого взгляда, он на ходу приложил правую руку сначала к губам, потом ко лбу и, наконец, обратил кисть к небу. Это восточное приветствие — themennah — я знала: видела много раз, путешествуя по Ближнему Востоку, однако встретить подобный жест на фоне Дахштейна было довольно странно.

Истирая на столь любезное приветствие, я прижала к себе сумку — мне показалось, что восточный незнакомец алчно на нее уставился, — и ограничилась несколько прохладным «Селам!». Он отреагировал едва заметной улыбкой.

Только он собрался что-то мне сказать — интересно, на каком языке? — как раздался знакомый голос:

— Привет!

Голос принадлежал моей соседке, она, как и я, бог знает откуда возвращалась в Альтаусзее. Я предпочла тотчас присоединиться к ней, придерживая локтем сумку и так и не успев услышать ни слова от бывшего носителя шладмингера. Впрочем, взгляд его обещал, что мы еще встретимся.

Путь домой был долог и труден, хотя мы с соседкой обменялись множеством новостей. Очутившись в долине — а это означало, что дальше дорога пойдет в гору, — мы решили укрепить подорванные силы в ресторанчике «У мельницы».

Вы не поверите, насколько сильную жажду испытывает человек, прущий на своих двоих в жаркий день ранней осени от Грундлзее к Альтаусзее, жажда только усиливается с каждым глотком. Из соседнего зала ресторана доносились веселые звуки: очевидно, какая-то музыкальная группа сидела тут с самой Кирты. Судя по песням, так оно и было.

Уже стемнело, когда, воспрянув духом, мы покинули «У мельницы» и не взошли, а прямо-таки взлетели, вибрируя в теплых сумерках, на холм под названием Кенль. Восторг от чудного вечера переполнил нас, и мы сделали крюк через Хубертусхоф, миновав дома заводчицы спаниелей, известного кинорежиссера, хозяина волов, держателя овечьей фермы и летнюю дачу монахинь, сполна насладившись ясным звездным небом и собственным дуэтом на просторе. В заключение мы несколько раз попрощались: при проводах от двери до двери то ей, то мне вспоминалось нечто такое, что непременно требовалось обсудить.

Словом, мы метались через улицу, будто этот день был последним в нашей жизни. Но разве добрые христиане не должны вести себя так, словно каждый день — последний? А чудотворная сила исповеди? Разве она иссякает, если исповедь выслушал не священник?

Когда я наконец попала домой, меня разбила чудовищная усталость, мочи не было развертывать находку, и я пристроила ее под подушкой, надеясь познать во сне. Старый трюк, в котором я, впрочем, разочаровалась еще во времена школьных экзаменов, но в голову не пришло ничего лучшего.

Часа через два, далеко за полночь, я проснулась. Светать еще не начало. Звуки, разбудившие меня, исходили не от кота, которого в честь величайшего повстанца Анатолии я нарекла Деде Султан. Нет, звуки доносились со двора. Это было хорошо мне знакомое жадное фырканье барсука: летом он часто наведывался в мой сад. Но весь крыжовник пошел на пироги и варенье, и я растерялась: что может искать барсук в такой час в моем саду?

Я отчетливо слышала, как животное описывает круги, сопя и кряхтя, скребет лапами и чавкает. Я взмолилась, чтобы барсук не вырыл только что посаженные луковицы лилий. Вообще-то в Китае их считают деликатесом, но откуда альтаусзеерскому барсуку знать о вкусах китайцев?

Конечно, я могла подняться, выглянуть из окна и, удостоверившись в правильности своей догадки, прогнать зверюгу, но я оказалось неспособной на сей подвиг. Сама мысль о том, чтобы встать, причиняла боль.

«Черт никогда не спит», — пришла мне на ум пословица.

С чего вдруг? Никогда прежде я не думала о черте. Странно. Должно быть, атмосфера действует на меня угнетающе, на самом деле в кустах нет ни черта, ни барсука. А ведь я посадила в свое время два куста крыжовника с внешней стороны забора в знак доброй воли, из симпатии к братьям нашим меньшим, этим ночным вредителям.

Мне почудилось, что барсук пришел не один. В следующую секунду подозрение переросло в уверенность: с дуновением ветра в комнату проник человеческий голос. Кто-то пел, аккомпанируя себе, похоже, на домбре. Я сразу определила язык песни — азери. В строфе, которую я уловила, сообщалось (в грубом переводе):

Стихи принадлежали перу турецкого дервиша, поэта и нумеролога, жившего в XIV веке, по имени Незими, его судьба и творчество давно занимали меня. Он был осужден как еретик, и с него живьем содрали кожу.

Но прежде чем мне удалось зарифмовать строфу, удивительная серенада пришла к логическому концу, и я услышала, как человек и барсук, топоча по плиткам подъездной дорожки, удалились прочь из моего сада. Особенно хорошо было слышно барсука: его когти издавали характерный стук — клац-клац-клац. Я задумалась, и чем долее я размышляла, тем более тревожной показалась мне череда ночных звуков. Но что, во имя неба, мне угрожало?

От пережитого волнения я забылась кошмарным сном. Меня подхватил дикий вихрь хаотично сменяемых картин: сначала я увидела каббалиста с Зальцберг-штрассе, потом практикующего друида, который на том самом месте, где сегодня стоит Альтаусзеерская церковь, занимался жертвоприношением, по кельтскому обычаю подвергая людей утоплению. Впрочем, — тут надо попенять сновидению, оно никогда не придерживается фактов, так и норовит обмануть спящего или спящую, — друид применял вино, и жертва, пьянея, захлебывалась глоток за глотком. Часто раздавалось в моем сне имя Вендлгард фон Лейслинг, с некоторых пор и наяву не дававшее мне покоя. Так звали аббатису, которая основала в XIII веке недалеко от Криткогеля Лейслингскую обитель, филиал монастыря Трунзео. Если верить легендам, Вендлгард принадлежала к друидам и попала в Австрию в виде цветочной луковицы много столетий назад, а именно в пресловутом VIII веке, когда, по Польнеру, вследствие тектонических движений земной коры образовалось Альтаусзее.

Разбудил меня дождь. Лил как из ведра. Это обстоятельство удержало меня от попытки ринуться в сад на поиски следов ночного вторжения: их наверняка уже смыло.

Застилая постель, я наткнулась на сверток — я и позабыла о нем из-за всех этих барсуков со товарищи. Конечно, я собиралась тщательнейшим образом его изучить, но сначала — чай!

Еще ни один день на моей памяти не стартовал столь быстро, чтобы заставить меня поторопиться с завтраком. Итак, я не спеша поджарила в тостере соевую булочку, позволила заварке как следует настояться, нарезала дольками традиционное яблоко (an apple a day keeps our doctor away), постепенно приводя себя в гармонию с окружающим миром.

Однако едва надкусила булочку — в дверь позвонили. Звонок прозвучал резко и настойчиво, так ломиться в дом может только почтальон с экспресс-бандеролью. Неужели в этой стране нет никого, кто при всем уважении к служебным инструкциям отсоветовал бы жителям посылать экспресс-бандероли, единственная цель которых — выгнать почтальона под дождь?!

По старому доброму кельтскому обычаю двери у нас в поселке не запираются с утра до поздней ночи. Пока я с полным ртом поднималась из-за стола, почтальон возник точно посреди кухни и протянул мне ручку, чтобы я расписалась в получении очередной посылки, на этот раз пухлого крафт-пакета, перевязанного суровой бечевкой и опечатанного сургучом.

Пропихнув кусок в горло, я поинтересовалась, надо ли чего оплатить. Ответ «Не надо!» слился с фырканьем почтового фургончика.

Экспресс-доставка оказалась оправданной. Редкий случай. Отправителем пакета значился Игнац Мустель из Оберлаа.

— Мустель, Мустель… — произнесла я.

Что напоминает это имя? «Mustelidae, то есть куньи!» — догадалась я после второго глотка чая. А не относятся ли барсуки к отряду куньих?

Из письма, приложенного к посылке, выяснилось, что Игнац Мустель — сотрудник садоводческого журнала, для которого я иногда пишу, коллега в курсе моего горячего желания приютить на веранде Iris elegantissima, дабы потом, когда ирис ко мне привыкнет, высалить в сад в качестве главного украшении последнего.

Растение исключительной красоты должно произрастать рядом с такими же небесными созданиями. К сожалению, я никогда не встречала подобный ирис, путешествуя по странам, откуда он родом, по северо-восточной Анатолии, западному Ирану, а также бывшей советской республике Армения, иначе непременно привезла бы. Лишь однажды я удостоилась лицезреть его в «Нимфенбурге», ботаническом саду города Мюнхен.

Игнац Мустель сообщал, что с огромным трудом уговорил фирму «Сезам» из Эрзурума — она, кстати, обслуживает исключительно ботанические сады Европы и Америки — прислать ему несколько ценнейших саженцев и один он уступает мне, ведь именно после моей вдохновенной статьи его осенила идея добавить к своей обширной коллекции ирисов «элегантиссиму».

Тая от счастья, я вскрыла полиэтиленовый пакет, усеянный воздушными пузырьками, и обнаружила, надо признаться, довольно неказистый, сморщенный и узловатый корень. Я вскочила и понеслась — прощай, завтрак! — в сарай: скорее, скорее устроить знатной особе достойную опочивальню, пусть отдыхает до весны.

На приготовление дерновой смеси я потратила уйму времени, так же как и на выбор горшка. А еще ведь требовалась галька для дренажа, за ней мне пришлось переться на дорогу, причем под проливным дождем. И много чего еще понадобилось сделать.

Короче, утро я убила на все эти хлопоты, не говоря уже о заклинаниях, что срывались с моих губ без перерыва: «Извольте, мол, Ваше высочество, благоденствовать в данном вазоне, чтобы в один прекрасный день порадовать меня и моих гостей своей изысканностью…» Впрочем, на заклинания времени ушло мало: кому придет в голову задумываться, когда слова просто рвутся из сердца!

Как описать мое удивление, когда, вернувшись на кухню, я увидела собаку? Она, стало быть, сама открыла дверь и теперь вела носом по краю стола, недвусмысленно подбираясь к свертку, выпавшему из барсучьего живота. Эта собака в будни гуляла вместе с нашим пастором. В действительности она принадлежала журналисту из Вены, который имел обыкновение проводить в нашем городке уик-энд, так что по выходным собака сопровождала его.

— Руфус! — гаркнула я.

Окриком мне удалось помешать псу сделать то, что он задумал. Пристыженный, виляя хвостом, Руфус подошел ко мне, и я угостила его кормом Деде Султана, прежде чем отослать тоном, не терпящим возражений, обратно к хозяину. А к кому еще я должна была его послать?

Итак, сверток лежал возле моего наполовину опорожненного чайника и, я бы сказала, пялился на меня. А может, пса специально подослали? Вообразить себе, что пастор проявляет интерес к содержимому барсучьего живота, я не могла, поэтому заподозрила журналиста: писаки вечно суют нос куда не надо. Или все же пастор?

Я водрузила Iris elegantissima на подоконник, к себе поближе, особо любоваться было нечем: из роскошного нового терракотового горшка торчал лишь вялый листочек, развернулась и схватила сверток, да так неловко, что опрокинула чашку. Холодный чай плеснул на газетный лист, который хранил таинственное сокровище, и тонкая бумага, намокнув, сморщилась.

Я начала снимать обертку. Судя по шрифту, газета была довоенной и, естественно, до того ветхой, что кое-где рассыпалась под пальцами. Несколько раз мне казалось, что я добралась до конца, — но лишь отделяла очередной газетный лоскут. В итоге передо мной выросла кучка пестрых клочков, напоминавших осенние листья.

Зазвонил телефон. Я сняла трубку и услышала голос старого знакомого, профессора Унумганга, культуролога в отставке, который на закате дней своих вернулся в Австрию из Нью-Йорка. Я много раз обращалась к нему за советом, работая над книгами. После дежурных любезностей профессор на удивление быстро перешел к делу. Он спросил, нельзя ли нанести мне визит, ему-де нужно поговорить со мной, но супруга в данный момент находится на лечении в Бад-Вальтерсдорфе, и дом не в том состоянии, чтобы он мог принимать гостей.

Я продолжала возиться со свертком. Наконец удалось добраться до цели. Но что это? Содрав одну бумагу, я обнаружила другую — несколько скрученных рулоном плотных листов.

Я оторопела и чуть не выронила трубку, когда Унумганг крикнул:

— Оставьте все как есть! Я сейчас приду!

Откуда он знает про сверток? Неужели мои ощущения начали витать в эфире и закрадываться в чужие головы? Подобный феномен при циклическом, то есть круговом, течении времени наблюдается часто.

Стараясь говорить как можно более непринужденно, я переспросила:

— Что вы сказали? Откуда вам известно…

— Не хочу доставлять вам хлопоты! Я сам напросился, и было бы нехорошо заставлять вас печь пирог. От Зальцбергштрассе до вашего дома минут десять ходьбы, не больше: я скоро буду. Если непременно хотите, приготовьте чай.

Я посмотрела на часы: четыре. И на что только день ушел?

Положив трубку, я открыла пачку печенья, одно сунула в рот, остальные вытряхнула в вазочку, поставила чайник на плиту.

Раздалось невнятное хлюпанье. Я огляделась и ничего интересного не заметила. А заметила я, как Деде Султан потягивается в кресле и зевает так, что того и жди челюсть из сустава выскочит. Может, я слишком обильно полила ирис?

Я подошла к окну и увидела, как вдоль по улице спешит профессор, прикрываясь большим зонтом. Он был похож на Летающего Роберта. Вот бы я не удивилась, если бы очередной порыв сдул тощего Унумганга с земли! Но у того ветра, что пригнал его, похоже, имелись иные планы.

Я открыла дверь. Вместе с профессором без всякого приглашения ко мне ввалился неудержимый поток сырого воздуха, словно сквозняк только и ловил момент, чтобы ворваться и разметать по кухне рулонные листы и газетные клочья.

Профессор в три прыжка достиг стола и вцепился обеими руками, но не в обрывки газеты 1934 года, отслужившие свое как упаковка, которые на месте историка культуры я сочла бы чрезвычайно интересными, а в желтоватые слежавшиеся страницы. Лицо Унумганга выражало такой триумф, что мне сразу стало ясно: марш-бросок не случаен.

— Ну-у-у! — выдохнула я, вложив в протяжное восклицание все свои подозрения. — Какое разочарование! Слухи о моей находке, полагаю, разлетелись в кругу посвященных со скоростью света, и каждый теперь жаждет собственными глазами… И на тебе!..

— Что «на тебе»? — Профессор послал брови к тому месту, где начиналась шевелюра.

— Пустые листы!

Пусть моя улыбочка и была ехидной, но ответную ухмылку профессора иначе как глумливой я бы не назвала.

— Дорогая моя! Может, вы и умеете писать, но ничего не смыслите в шрифте!

Теперь наступила моя очередь вздернуть брови, хотя столь сильно удивляться, держа чайник с кипятком, опасно.

— Это был лишь вопрос времени. Ваша случайная находка объявилась бы рано или поздно. Впрочем, случайность тут лишь то, что она попала в руки ничего не подозревающей дамочке. Позвольте вам напомнить, я задолго до этого дня говорил: подобная переписка существует и она обнаружится именно в наших краях.

Переписка? Я опустила на стол посудину с кипятком, вытащила ситечко-шарик из заварочного чайника, расставила чашки. Унумганг достал из кармана пиджака зажигалку, щелкнул и подержал над пламенем лист из свертка. Он заядлый курильщик, думаю, это немаловажная причина для того, чтобы расстаться с Америкой, прожив там шестьдесят лет. А на бумаге тем временем показались символы и значки…

— «Тысяча роз»! — осенило меня.

Но профессор был куда сдержаннее меня:

— Лишь когда шрифт проявится полностью, начнется настоящая работа!

— Надеюсь, с чтением не возникнет проблем, — лихо предположила я. — По-моему, здесь тридцать две страницы, не больше…

— Верная оценка! Но речь идет о том, удастся ли их расшифровать.

Я прочла предложение, проступившее под воздействием огня:

— «О нежнейший из братьев, мой живой свет, тот, кому ведомы тайны, расскажешь ли…»

Унумганг посмотрел на меня взглядом, полным сочувствия:

— Дорогая моя, неужели вы всерьез полагаете, что столь значительный документ был послан в мир открытым текстом? Поэты XX века отнюдь не первыми потеряли доверие к словам. С тех пор как четкие формулировки стали принадлежностью закона, который по определению призван беспощадно подавлять все мало-мальски свободное и живое, мыслящий человек недоверчиво относится к слову написанному и читает между строк.

Я плохо поняла, о чем он. Должно быть, это отразилось у меня на лице, потому что профессор снизошел до объяснения.

— Из чего состоят предложения? — спросил он, как спрашивают ребенка о цвете кубиков.

— Из слов, — не обманула я профессорского ожидания.

— А из чего состоят слова?

Я налила чай.

— Из букв. — Я указала на печенье.

Профессор согласно кивнул и взял одно.

— В том-то и суть.

Он потянулся за вторым печеньем, но не положил его в рот, а принялся размахивать им в такт рассуждениям о том, что у каждой буквы есть числовое значение, так же как в теологии и философии через числа выражаются разные понятия.

— Чтобы познать значение в значении, то есть скрытый смысл, неплохо бы нам привлечь математика.

Я сглотнула, хотя во рту ничего не было.

— Короче говоря, речь идет о самой примитивной ступени каббалы, тайного учения, которое опирается на нумерологическую структуру языка.

Итак, он вроде все сказал, и я могла спокойно попить чайку. Не тут-то было. Профессор опять завелся и стал растолковывать мне суть сефирота, числового значения, 22 букв еврейского алфавита, 26 букв — немецкого, 28 — арабского и 32 — персидского, погружаясь глубже и глубже в историю письменности.

При всем любопытстве и уважении, которые я испытываю к малоизученным областям науки, я не вынесла из речи профессора того, что неимоверно занимало меня: кто написал найденные письма? И почему весь мир, в том числе непознанный, мечтал перехватить мою находку? С первой же минуты, услышав по телефону профессора, я заподозрила, что он приложит максимум усилий, дабы выманить у меня свиток.

Унумганг любовно разглаживал и складывал ровной стопочкой листы, разглагольствуя о том, каким образом он собирается расшифровать смысл написанного. Внешне невинный жест, но, следя за его руками, разгадать истинные намерения профессора было нетрудно. И, пока он блуждал в буквенно-числовых соответствиях, я положила руку на мою находку и непреклонно, а иначе заткнуть фонтан красноречия было невозможно, потребовала:

— Да скажите вы наконец, кто и когда написал эти слова или числовые значения, как вам угодно их называть! Почему господин в шладмингере и две дамы на ярмарке, и вы, и журналист, и пастор, и бог знает кто еще интересуются рукописью так, что вскоре мне придется запереть дверь на огромный засов и впредь никого не впускать?

— И пастор? — уточнил профессор таким тоном, словно его подозрения подтвердились. Он придавил рукой стопку разглаженных листов, хотя я весьма недвусмысленно тянула ее к себе.

— Пастора не видела, но собака явно что-то вынюхивала. Но ведь это моя находка! И прежде чем я еще раз подпущу вас к ней с зажигалкой, ответьте: что я нашла?

— Дорогая моя, успокойтесь! — взмолился Унумганг. — И не торопитесь с выводами. Я вам все объясню, но, пожалуйста, не швыряйте в меня камни, если вам покажется, будто я чего-то недоговариваю. Я и сам многого не знаю, обхожусь слухами и догадками. С тех пор как эти записи… Сто лет считается, что они пропали. О, я уверен, это переписка между…

В дверь позвонили. Деде Султан, позабыв, что он кот, радостно затявкал и сиганул с кресла на пол. Унумганг же, напротив, замолчал с недовольной миной, демонстративно вынул часы и покачал головой.

Подходя к двери, я гадала: кто бы это мог быть? Наверное, соседка. Или дама, которая постоянно является за пожертвованиями и часто совсем некстати. Но я ошиблась.

Это был господин в шладмингере. Сегодняшнему дождю войлочная одежда соответствовала куда лучше, чем вчерашней жаре. Господин поприветствовал меня, а потом произнес по-немецки, правда с акцентом:

— Простите, что побеспокоил вас, но мне очень нужно поговорить с вами об одном деле. Пока меня кто-нибудь не опередил…

— Уже! — Я жестом пригласила его войти.

Он молниеносно устремился на кухню, и прежде чем увидеть озадаченные лица конкурентов, я услышала двойной возглас:

— Как? Вы здесь?

А это, в свою очередь, означало, что они друг друга знают…

Вбежав на кухню, я застала следующую картину: взъерошенные мужчины стояли друг против друга в боевой стойке, словно каждый видел перед собой черта.

Чтобы оценить зрелище по достоинству, требовалось выяснить, кто такой очередной гость. Тот, словно прочитав мои мысли, повернулся, опрометчиво подставив противнику спину, натянул на лицо улыбку и отвесил поклон:

— Тысяча извинений, мне давно следовало представиться. Реха Самур-оглы, историк и филолог из Стамбула.

Я не могла не улыбнуться, услышав «говорящую» фамилию. В дословном переводе она означала «прощенный сын бесстыдства» или «очищенный замарашка».

Унумганг выдал третью версию перевода.

— «Улизнувший засранец», — пробурчал он себе под нос, будто случилось то, чего он втайне давно опасался.

Я молча протянула Самур-оглы руку. Турок, онемечившийся настолько, что нашел в мой дом дорогу, наверняка знает, как меня зовут.

— Чем обязана визиту? — Я поставила на стол чашку и предложила гостям чаю.

Господа не отреагировали, причем Унумганг теперь обеими ладонями давил на стопку листов, воспользовавшись моим отсутствием. Потом, будучи немного старше остальных, культуролог одумался и сел за стол. Историк и филолог последовал его примеру.

Я разлила чай и нетерпеливо взглянула на посетителей, ожидая наконец услышать, что за врата в Верхний или Нижний мир я ненароком приоткрыла.

— Судьба, — изрек Прощенный, Очищенный или Улизнувший, — преподнесла вам вчера то, в поисках чего я, выйдя из глубин Анатолии, очутился в самом центре этой страны.

— Который многие считают центром мира, — иронично напомнил Унумганг.

— Мир круглый! — серьезно возразил Самур-оглы. — Так что, где центр мира — вопрос веры, точнее, договоренности. Я думал, что достиг цели своих поисков, но вдруг появились конкурентки, две дамы, я знаю их по профессиональным публикациям. Одна — американка ирландского происхождения, другая — немка. Мне удалось временно вывести их из игры.

«О Боже! — мысленно огорчилась я. — Надеюсь, это не те германистки, что две недели назад писали мне о своем возможном приезде».

— И все это ради того, чтобы пережить… Чтобы стать свидетелем того, как вы… — От взгляда Самур-оглы у меня в жилах заледенела кровь.

— Да-да, я тоже видел, — кивнул профессор.

Ага, значит, и Унумганг был на ярмарке. Как я его не заметила?

— Вы поступили не самым рыцарским образом, так в круг хранителей тайны не входят!

Мне надоели их загадки. Я поднялась и не долго думая забрала у профессора листы. Точнее, вскочила и выхватила из-под ладони. Профессор, обладай он должной реакцией, мог бы воспрепятствовать изъятию драгоценности, но чего нет — того нет, пришлось бедняге опозориться перед Самур-оглы по полной программе.

— Если я сию же минуту не узнаю, что держу в руках…

Дверь отворилась. Появился пастор, молодой человек веселого нрава. Он искал собаку. Унумганг и Самур-оглы вежливо встали. Я от безысходности предложила очередному гостю чашку чая. Унумганг и Самур-оглы дружно сели. Похоже, явление пастора сплотило их.

Взгляд святого отца сразу нашел то, что искал. Молодой человек с изумленным видом уставился на пачку листов, желтевшую у меня в руке. Наверное, глаза пастора не выкатились бы сильнее даже в том случае если бы я покусилась на облатку в церкви.

Я достала четвертую чашку, открыла следующую пачку печенья, налила свежей воды в чайник, не забыв предварительно сунуть листы под мышку. В этом доме я уже никому не доверяла.

Окружив пастора заботой, я спросила в лоб (ведь священник по роду службы обязан говорить правду):

— Может, хотя бы вы мне объясните, почему все так настойчиво интересуются этим? — Прижав локтем пачку, я игриво подцепила несколько листов с уголка и позволила им веером упасть на стол. — Да что вы их прямо глазами едите?!

Неожиданно привлеченный к ответу, пастор смутился.

— Ну… — Он переплел изящные пальцы. — Согласно посланию, которое я воспринял подсознанием, речь идет о письмах Вендлгард фон Лейслинг, написанных в XIII веке, в этих письмах она — скажем осторожно — не всегда согласна с христианским учением. Видите ли, она выражала мнения, способные и сегодня возмутить церковные круги…

— А так как дервиш, поэт и нумеролог Незими, которому адресованы письма, как меня озарило, жил в XIV веке, возникает некий казус, требующий разъяснения. Посему я должен немедленно взглянуть на манускрипт. — В заключение тирады Самур-оглы положил ладонь на мои руки, крепко держащие листы.

— Что бы там ни писала Вендлгард — кстати, «Незими» в переводе с семитского означает «утренний ветер», — это не столь важно, главное, как писала. Я имею в виду шифр. Позвольте мне, коллега Самур-оглы, сослаться на постулат отрицания (Takkiye) во избежание опасностей, связанных с неверной группировкой. — Унумганг положил руку на ладонь филолога и историка.

Я вместе с рукописью высвободилась и посмотрела в окно. Дождь прекратился, ничто не помешало мне ясно увидеть, как дамы, те, что вчера яростно бились за право обладать чучелом барсука, мило беседуя, шествуют мимо моей ограды. Наверное, они просто гуляли, во всяком случае, прошли, даже не взглянув в мою сторону. Я облегченно вздохнула: а то я недавно разбила последние чашки из сервиза на шесть персон, и вообще, тут становится тесно!

— Вендлгард фон Лейслинг? Это она прибыла в Европу в виде цветочной луковицы? — Я отвернулась от окна.

Унумганг, пастор и Самур-оглы все как один вытаращили глаза.

— Так, значит, — заключил профессор, — она успела запасть и в ваше сознание.

— И ваша случайная находка отнюдь не случайна! Поздравляю вас! — поклонился Самур-оглы.

Пастор смущенно зарделся:

— Наверное, родство душ…

Я уронила взгляд на Iris elegantissima. Могу поклясться, мятый листочек слегка шевельнулся.

— Хорошо. Так что вы предлагаете? — Мне хотелось найти решение раньше, чем на кухне возникнут новые заинтересованные лица. Например, журналист, он на пару с собакой шагал лесом по дорожке высоко на склоне, я видела из окна.

Гости одновременно заговорили. Единственное, что я, надеюсь, поняла из их гвалта, — каждый требовал себе права «первой ночи» с рукописью. Но ведь сама судьба, или как там это называется, вручила сверток мне, а значит, я должна решать, что с ним делать.

— Тихо! — сказала я решительно, хотя еще пять минут назад не осмелилась бы так поступить. — Поскольку без моей помощи вам не договориться… — А сама подумала: «Вот ведь мужчины!» — хотя о протрусивших мимо дамах совсем не пожалела. — …у меня есть предложение. В конце концов, все мы хотим узнать, что и как писала лейслингская Вендлгард некоему турецкому поэту по имени Утренний Ветер…

— Или он ей, — тихо, но уверенно вставил Самур-оглы.

— …давайте-ка я попрошу профессора проявить текст. Когда письма станут читабельными, с них нужно будет снять копию. Вдруг текст опять исчезнет?

Пастор выразил готовность отсканировать письма на компьютере.

— Потом я обращусь к господину Самур-оглы с просьбой просветить нас насчет Незими. Сама же подготовлю информацию о Вендлгард, судьба аббатисы всегда меня интриговала.

Гордая собой, своим соломоновым решением, я ждала, что все падут ниц и рассыплются в прах перед моей мудростью. Пальцем в небо. Они опять начали галдеть, я смогла разобрать только слова «энигматический код».

В отчаянии я закричала:

— Прекратите! Пожалуйста, не все сразу!

Они поуспокоились. Выяснилось, спор разгорелся из-за методики. Каждый хотел применить собственный способ проявления текста и, мало сказать, не принимал чужого, но находил его опасным, губительным для рукописи.

Вдруг дверь распахнулась, и на пороге вырос четвероногий друг пастора. Благо псине, чтобы войти, отдельного приглашения не требуется, она подскочила к священнику и стала, восторженно поскуливая, его облизывать. За Руфусом появился и журналист, и следом, так как дверь не успела закрыться, возникли знакомые дамы, те, хихикая, поведали, что долго выспрашивали дорогу ко мне.

Они действительно оказались германистками, их привлекли, по крайней мере с одного бока, мои писательские труды, о коих они намеревались со мной поговорить и тем самым избавиться от массы трудоемких изысканий. Все это я уже знала из их послания.

Поскольку чайных чашек у меня больше не было, я предложила собранию ликер. Журналист, который вообще-то зашел проверить, взял ли пастор приз в этих гонках (ничего себе! Ведь письма все еще мои!), по профессиональной привычке начал расспрашивать присутствующих и расспрашивал до тех пор, пока не стал знать больше нас всех, вместе взятых. Включая дам, хотя они были большими шишками в науке. Американка Пат Макколл достигла звания профессора, немка же Августа Формвег (сегодня она распустила волосы, а «ловушку снов» прицепила к уху) являлась доцентом и имела на профессорский пост неопределенные виды. Обе изучали библиотековедение, в том числе и методологию расшифровки древних рукописей.

Разумеется, они выразили готовность помочь мне. Само собой, столь важные тексты яркой представительницы средневекового мистицизма должны быть расшифрованы и истолкованы только женщинами-исследовательницами. А что касается текстов Незими, то они, ладно уж, согласны доверить их господину Самур-оглы в качестве компенсации за годы колониализма.

Я рискнула напомнить, что Турция никогда не была колонией, что она называлась империей — Османской, и даже в конце Первой мировой войны, когда ей угрожала раздробленность в угоду соперничавшим супердержавам, она преодолела все беды-горести и стала независимым государством, под стать европейским странам.

— Не важно, — сказали дамы, — нас интересуют лишь письма легендарной Вендлгард, которые имеют особенное значение для нашей секции «Женское образование». Недаром свидетельства, которыми мы располагаем, указывают на Вендлгард, а не на какого-то Незими.

Я не могла разделить подобного взгляда на предмет: для меня переписка подразумевает участие двух человек, по-моему, она тем и ценна, что позволяет узнать, кто, как и на что реагировал. Достоверные расшифровка и истолкование рукописи немыслимы, если у исследователя нет полного материала. А поскольку присутствующие были не способны или не хотели прийти к мало-мальски толковому решению, я подумала, не пора ли отправить их по домам.

— Буду рада, — заверила я на прощание гостей, — любым конструктивным предложениям по поводу сотрудничества и координации дальнейших действий. В противном случае придется самой поискать контакты в научных кругах и привлечь более беспристрастных экспертов.

У собравшихся вытянулись лица, мне пришлось проявить силу воли как в отстаивании своего решения относительно рукописи, так и в желании проводить всех до самой двери, которую я незамедлительно заперла, хотя на улице темнеть еще и не начинало.

Нашествие незваных гостей так меня утомило, что я плюхнулась в кресло-качалку, в общем-то намереваясь слегка отдохнуть, однако крепко заснула и очнулась лишь тогда, когда луна выплыла из моря облаков и моих ушей достигли знакомые звуки жизнедеятельности барсука. Может, он опять не один?

Поскольку я полагала, что знаю, кто в ответе за мое вчерашнее беспокойство, то не испугалась. Честно говоря, увлеченность доцента Самур-оглы убеждала меня в отсутствии опасности больше, чем тщеславие прочих конкурентов. Поэтому, выйдя на террасу, я даже не вздрогнула. В саду на плетеном стуле сидел Самур-оглы. Справедливости ради следует признать: как мужчина, он весьма недурен.

— Наконец-то мои телепатические усилия принесли плоды…

— Телепатические?!

— Я не хотел тревожить вас резким звуком дверного звонка, а ночи в Альпах все-таки прохладные.

Он встал, и я заметила, что его знобит, несмотря на шладмингер. Пришлось снова пригласить его в дом.

— Эта рукопись — шанс моей жизни, — пустился в долгие объяснения Самур-оглы. — Вся моя научная биография связана с Незими. И вдруг я узнаю о переписке! Я бросаю дела, продаю все, что только можно, и отправляюсь в Центральную Европу, так сказать, следую за своей звездой по единственному, хотя и обманчивому, следу. И тут, на пороге мечты, происходит маленькое недоразумение: к вашим ногам падает то, чему я отдал столько сил.

Да, Самур-оглы удалось заставить меня увидеть проблему его глазами. Но я быстро пришла в себя и открыла бутылку красного:

— И что дальше?

— А то, что вы и я — единственные по-настоящему заинтересованные лица. Подтверждения тому — ваше увлечение личностью Вендлгард и моя специализация по Незими.

— Откуда вам известно, что я хочу заняться аббатисой? — Немного риторики в моем исполнении против силы убеждения Самур-оглы не помешает.

— Совпадение такого рода без причины не бывает. — Самур-оглы показал взглядом на Iris elegantissima, который как раз выпустил молодой листок, похожий на маленький зеленый ятаган. — Кроме того, изучая Незими, я нашел ключ к его тайнописи.

У меня закружилась голова. События развивались слишком быстро. Даже барсук в саду зачавкал энергичнее. Небось обнаружил позднюю малину.

— И Унумганг знает способ. Он мне продемонстрировал.

— Наверняка огнем. — Тон Самур-оглы выразил презрение. — Вчерашний день. Кроме того, можно повредить рукопись. Уверен, Вендлгард и Незими применили защиту против огня, она начинает действовать с четвертой строки, ведь суды инквизиции всегда работали с огоньком.

Меня его слова убедили, не знаю почему.

— А вы какой метод предлагаете?

Я ждала, что он ответит: «Водой!» Но турецкий доцент только надул щеки.

— Подумайте о смысле слова «незими». Ведь очевидно — текст появится на свет от дуновения!

Это заключение показалось мне верным. Я стала протягивать Самур-оглы лист за листом. Он сумел выдуть из небытия все тридцать две страницы, хотя к концу процесса совершенно выдохся.

Светлая голова! Потрясенная, я подала ему бокал вина — заслужил!

— Однако нечестно лишать остальных возможности ознакомиться с рукописью, как по-вашему? Наверняка и в их умах тоже происходило брожение, иначе они бы сюда не примчались…

Самур-оглы отпил из бокала и кивнул, впрочем, без восторга. Проявленный текст мы пропустили через мой старенький ксерокс, и я сделала достаточно копий, прежде чем оригинал испарился.

— Полагаю, копии вы раздадите завтра, не ранее полудня…

И как он догадался, что прежде всего мне хотелось бы отоспаться после пережитого?

— У меня в запасе по крайней мере ночь. — Он улыбался с победоносным видом.

— Так вы знаете код! — В этом человеке меня больше ничто не удивляло.

— Надеюсь, кое-что смыслю в тайных шифрах. — По лицу турка по-прежнему блуждала улыбка. — Тем не менее предстоит тяжкий труд. Я должен вернуться в Стамбул, без справочников мне не обойтись. — Он поднялся.

— Позвольте? — Взял верхнюю копию, свернул трубочкой и сунул во внутренний карман шладмингера.

— Вы дадите знать о продвижении ваших изысканий?

— Elbet! — ответил он.

Я мысленно перевела — «непременно».

— А барсук? — Я все еще слышала, как тот возится в саду.

— Оставляю его вам в знак благодарности за вашу доброту. Пусть вас охраняет.

Радоваться ли мне подобному подарку? Сомневаюсь. Похоже, с малиной придется попрощаться. Рано или поздно зверюга доберется и до луковиц лилий. К сожалению, дареному коню…

Ночью мне приснилась переписка Вендлгард фон Лейслинг и Незими, словно текст никогда и не был зашифрован. Но, когда я пробудилась — вот проклятие человеческой памяти, ничего не сохраняющей на жестком диске! — в голове у меня остались лишь смутные отрывки сна. После завтрака я попыталась описать ночное видение, хотя бы в общих чертах, и не смогла. Бумага, лежавшая передо мной, сохранила девственную чистоту, уподобившись поблекшему манускрипту: я все забыла.

Утренний молочный туман постепенно скис, сначала осев хлопьями вокруг горы, потом улегшись ей на плечи, и ветру пришлось поднатужиться, чтобы вымести его из трещин и складок между хребтами. Кажется, сегодня дождь не соберется, хотя и на вчерашнюю жару рассчитывать не приходится.

Я стояла у окна, с бесстрастием созерцая природу и с крайним любопытством Iris elegantissima, точнее, зеленый ятаганчик. Могу поклясться, он увеличился в размерах. Вдруг я услышала хрип и пыхтение. Опять барсук? О нет! Какая наглость — средь бела дня… Лично против барсука я, конечно, ничего не имела, но мои тыквы! Чего доброго, зверюге захочется почавкать ими!

Однако это был не барсук. Пат, профессорша в зеленом спортивном костюме, взбежав вверх по склону, топталась у меня на подъездной дорожке. Веснушки на лице потемнели от пота, рот жадно хватал воздух. Переведя дух, американка поздоровалась.

— Не хочу показаться навязчивой, — сообщила Пат, следуя за мной в дом пружинистым шагом, — но ясно как Божий день: нужно действовать незамедлительно!

При всем уважении к моей персоне она, мол, вынуждена напомнить об ответственности за судьбу текста. Нельзя допустить, чтобы корреспонденцию постигла участь гностических трудов Наг Хамади, где Магдалина представлена не грешницей, а подругой Иисуса. Или же ранних списков Евангелия, которые в IV веке добрые люди спрятали в урнах, спасая от озверевших монахов. Свитки были обнаружены только в 1945 году, да и то случайно, а потом десятилетиями томились в ожидании публикации вследствие свары из-за прав на владение и использование.

— Письма Вендлгард и Незими не менее ценны для науки! — настаивала Пат. — Вы, как писательница, обязаны всемерно способствовать их изданию на достойном научном уровне!

Неужели обязана? Пат без ложной скромности предлагала себя в качестве наилучшего из возможных консультантов. Между тем мы стояли в гостиной, на обеденном столе лежали поблекший оригинал и свеженькие копии. Я взяла отксеренный экземпляр и как бы между прочим спросила коллегу:

— Разве Августа не любит утренние пробежки?

Пат с презрением, свойственным представительницам нашего пола, бросила:

— Эта лентяйка до сих пор дрыхнет, хотя легла вчера в одно время со мной. Впрочем, о ее привычках можно судить по присутствию задницы, — она показала размер, — и отсутствию профессорского звания. Понимаете, в своей области мы конкурентки, тут кто не успел, тот опоздал! Но в том, что переписку готовить к печати должны женские руки, я с ней полностью согласна.

Я протянула Пат пачку листов.

— Копии? — Американка растерянно заморгала.

Я объяснила, что Самур-оглы проявил текст и я сразу же сделала для каждого заинтересованного копию.

— Честное соревнование! — торжественно добавила я, потому что почувствовала себя предательницей. — Пусть цветет «тысяча цветов»!

Этот неудачный призыв, наверное, показался Пат отрыжкой давнего академического спора. Она одарила меня двусмысленной улыбочкой и потрусила вон, прижав копию к груди. Не сомневаюсь, листы пропитаются потом, прежде чем она вернется домой. Или человек не потеет, сбегая с горы?

Спустя полчаса (я как раз срезала отцветшие побеги с кустовой розы) ко мне нагрянула Августа.

— Имея дело со столь важным документом, — заявила она, — следует думать не о скорости, а о качестве! Воссоздание текста — медитативное: требуется время на погружение в материал и концентрацию сознания. — «Ловушки снов» замерли на косицах, круглое лицо с маленьким приплюснутым носом выразило мечтательность. — Наскоком здесь ничего не добьешься, необходимы интуиция и проникновение, большая доля умения и маленькая толика удачи, если не сказать ловкости. Такой код не раскроешь с помощью «Alpha — Bravo — Charlie». Нельзя забывать, что в XIII веке люди, зашифровывая текст, не торопились.

— А что такое «Alpha — Bravo — Charlie»?

Немка смерила меня уничижительным взглядом.

— «Alpha — Bravo — Charlie» — алфавит, принятый в международном радиовещании, используется для кодирования самых простых сообщений. Вот, к примеру, строка «О любимейший из братьев, мой живой свет, тот, кому открыты тайны, расскажешь ли…». Она будет звучать так: отель, Лима, юг, браво, Индия, Майк, эхо, йод, широта, Индия, йод, Индия, зеро, браво, Ромео, альфа, танго, эхо, виски…

Фантастика, до чего быстро она выговаривала слова, несмотря на проповедуемую медлительность!

— Наивный и нетерпеливый ум сразу попытается сложить из понятий какую-нибудь связную историю. И если вдуматься в символический смысл слов «Ромео» или «Майк» (только подумайте о «немецком Михеле»), представить, что имеется в виду под словами «отель» или «униформа», то зашифрованное послание живо будет слеплено. Но только все это — чепуха, халтура, присущая шпане, у которой одна забота — застолбить приоритет. Увы, большая часть научных работ, написанных в цейтноте или ради славы, является макулатурой уже в момент создания. И не только у нас в «Женском просвещении». — Она вздохнула и пробежала глазами страницу. — О! — Поднесла лист к носу. Похоже, она забыла надеть контактные линзы. — О! О! О!

Я вытянула шею, пытаясь разглядеть, что ее потрясло. Августа подняла взгляд. Я откинулась назад. Августа улыбнулась, зажала копию под мышкой, признательно потрясла мою кисть с ножницами двумя руками, которые оказались пухлыми и очень мягкими, сердечно поблагодарила меня за то, что я любезна и непосредственна в общении, а также за то, что я всем существом предана науке, и устремилась к воротам.

Я успела крикнуть ей, что в обмен на любезность и непосредственность жду сообщения о результатах изысканий. Августа из-за ворот легко мне это пообещала. Стоя на веранде, я долго наблюдала, как она галопирует в долину, словно здесь, у меня, ее укусила блоха из поговорки.

Многочисленные «О!» расшевелили во мне любопытство. Собирая постель, вывешенную утром на веранде для просушки под неверным осенним солнцем, поливая цветы на балконе, я постоянно думала о Майке, который путешествовал на «альфа-ромео», а потом, блистая униформой, пил виски и танцевал танго в отеле под названием «Зеро», несказанно радуясь тому обстоятельству, что эхо выступления его отца в Лиме докатилось аж до самой Индии.

Августа права: стоит наобум взять несколько понятий — и голова начинает увязывать их в рассказ, будто сознание не переносит разницы.

Чем же так возбудил пока-не-профессоршу Августу текст, который все сочли мнимым?! Что заставило ее выпалить свои «О! О! О!»? Совершенно очевидно, она обнаружила нечто такое, что всколыхнуло даже ее застоявшуюся флегму.

Я решила ограничиться мнимым текстом, то есть внимательно прочесть рукопись, а потом подождать, что скажут специалисты. Втайне я полагала, что текст вовсе не зашифрован: зачем?

Итак, я стояла на площадке лестницы, ведущей в прихожую, опершись на перила, и размышляла о… Вдруг раздался звонок. Кто бы это мог быть? Наверное, трубочист, он обещал зайти на днях. Впопыхах я споткнулась о последнюю ступеньку и подвернула ногу. Тем не менее я достигла двери и отворила ее.

На пороге сидела собака. А пастор инспектировал мой огород: деловито осматривал начинающие краснеть помидоры, снимал пробу с малины, оценивал мою гордость — мангольд сорта «Вулкан».

Я доковыляла до пастора, и мы обсудили основные правила возделывания тыквы, равно как и осеннюю обрезку плодовых кустов, а когда я открыла ему глаза на преимущества моей компактной оросительной установки, пастор сказал, нимало не смущаясь:

— У меня такое чувство, будто сегодня ночью вы приняли решение…

Я растерялась, но сообразила, что сегодня ночью мы с Самур-оглы сошлись. Сошлись пока на том, что стоит раздать копии всем, кто вчера у меня был.

— А оригинал?

Интонация пастора укрепила во мне подозрение: не текст и не его расшифровка занимают молодого человека, а рукопись. Я пожала плечами — куда деть манускрипт, я еще не придумала.

— Не правда ли, ему будет лучше в сокровищнице госпитальной церкви? Как документ религиозного содержания…

— Хотите сказать «еретического содержания»? Охотно допускаю, что у вас есть на то основания.

Пастор выдал самую елейную улыбку, на какую был способен:

— Вы ведь сказали, текст исчез? Но даже если кому и придет в голову проявить его снова, скажем, для демонстрации, то, судя по многочисленным примерам из церковной истории, особенно антиканонические места окажутся зашифрованными.

По части логики пастор всегда был на высоте, но я осталась неумолима:

— Все, что было в барсучьем животе, принадлежит мне. Кстати, и барсук в саду мой, и малина, которую он поедает, моя!

— Да я ничего такого не имел в виду, просто подумал…

Он заметил, что я хромаю, и посоветовал уксусный компресс: ему сразу полегчало, когда он недавно похожим образом пострадал.

Я преподнесла пастору копию, святой отец изысканно поблагодарил меня и сунул, по-моему, несколько безучастно листы во внутренний карман элегантного пиджака цвета мокрого антрацита. Пес тем временем объелся травой и теперь отрыгивал ее прямо перед моей дверью. Заметив, что хозяин собрался восвояси, Руфус, тявкая, подскочил к нему, не в силах унять радости — так и прыгал вокруг пастора до ворот.

Помахав обоим вслед, я заперла дверь и обратилась наконец к рукописи.

«Пути моих строк ведут к вершинам, где пестреют цветы и растут несравненные пряные травы и где в дуновении легкого ветра повсюду слышится их аромат, где розы и лилии своей красотой ослепляют…»

Что ж, звучит вполне привычно, налет времен совсем не ощущается. Наверняка скоро наткнусь на ирисы, раз лилии и розы уже появились… Или не наткнусь?

Мобильный телефон с корнем вырвал меня из цветочных фантазий. Как я могла забыть про Унумганга? Тот говорил со мной так, словно мы не виделись по крайней мере неделю. Ни словом не упомянув о переписке, спросил, не хочу ли я отправиться с ним в Гесль или на Топлицзее скушать форельку.

— Отличная погода! Жалко тратить такой редкостный день на то, чтоб стоять у плиты. Чего я, впрочем, и так никогда не делаю! — уговаривал меня профессор. — Жена все равно в санатории…

Значит, так: он зайдет за мной, заодно заберет свою копию. Кто рассказал ему про копии? Пат, Августа, пастор или Самур-оглы непосредственно перед отъездом?

Я покрасила губы красной помадой, сунула ноги в выходные туфли и, бегая по дому в поисках сумочки (нога на удивление не болела), услышала, как с дороги свернула машина. Выходить из «ауди» профессору не понадобилось: я выпорхнула на крыльцо, прихватив последнюю, не считая моей, копию и заперла дверь.

Ясный осенний день нисколько не портили дымка перистых облаков и фён. Унумганг изобразил, что поцеловал мне ручку, принял копию как должное и молча кинул на заднее сиденье. К счастью, я прозорливо сколола листы огромной скрепкой, хотя… А вдруг профессор хотел, чтобы они разлетелись по салону?

Я пристегнула ремень безопасности. Профессор, выезжая задним ходом из ворот, заметил:

— Так я и знал, что вы не устоите перед обаянием этого улизнувшего засранца, который ни меда, ни яда не пожалеет, чтобы добиться своей цели. Выманил-таки у вас оригинал для сомнительных изысканий.

— Но ведь он вернул из небытия безупречный текст, — сухо возразила я. — Что касается внешнего вида по крайней мере. Вы ведь тоже получили копию!

— Могу понять его рвение по поводу Незими. Молодой ученый! Чего не сделаешь, чтобы выстоять среди жесткой конкуренции в научном мире! Ну да ладно, все это просто мелкие палки в колеса!

Фраза профессора насчет профессиональной конкуренции, несколько неуместная, кстати, напомнила мне, каким плохим водителем был Унумганг. Не просто плохим — чудовищным! О его фортелях на дороге ходили анекдоты. Вот и теперь. Мы ехали, точнее, мчались вниз по склону, и вдруг профессор пожаловался: в последнее время зрение стало его подводить. Исполнившись заботы, я взглянула ему в лицо — на носу профессора красовались очки для чтения! Чтобы не напугать Унумганга своим открытием, я подождала, пока мы съедем на более или менее пологий участок, и спросила как бы между прочим, не держит ли он другие очки в бардачке.

— Другие очки? — вскричал Унумганг и тормознул так, что, не будь я пристегнута, тотчас вылетела бы через лобовое стекло.

— Ничего себе! — Он снял очки и, качая головой, минуты полторы с укором взирал на них.

Машины позади нас взвыли сиренами. Сначала соло, потом хором. Профессор не спеша вынул из кармана пиджака другие очки:

— Бог мой, вот это резкость! — Он потер руки, повернулся и кивнул водителям: — Спокойствие, господа! — Мне он посоветовал: — Эй, товарищ, больше жизни!

И нажал на газ. «Ауди» дернулась и рванулась к перекрестку, где взвизгнула шинами и ушла на вираже вправо, в сторону Бад-Аусзее.

В новых очках профессора как подменили: он замурлыкал себе под нос нечто весьма напоминающее бравурный марш. Он так крепко держал руль, словно собственными руками втаскивал машину на каждую горку.

Далее ему взбрело в голову срезать путь через Обертрессен. А как же иначе? Ведь дорога там узкая, абсолютно не приспособленная для езды на автомобиле. Разве можно отказать себе в удовольствии плюнуть щебнем из-под колес, пугануть пешехода или поругаться со встречным водителем, естественно, таким же авантюристом?

Волосы зашевелились у меня на голове, как здесь говорят, когда Унумганг еще и начал прикуривать сигарету — а машина скользила через отвесно ниспадающий лужок. Надеяться больше было не на что, разве только на Бога. Я вспомнила любимую молитву «Who ever is in charge of this air. be kind!», которую обычно произношу в самолете. На основании того, что я пока цела и невредима, можно заключить: английский язык понимает Бог любой национальности и на любой широте земного шара. Перефразировав молитву сообразно ситуации, я забормотала вполголоса:

— Who ever is in charge of this road, help the professor!

Глуховатый Унумганг — похоже, после Америки английский ему, как и интернациональному Богу, привычнее, чем родной, — расслышал мой речитатив, слегка наклонился ко мне и ухмыльнулся прямо-таки дьявольски:

— Госпожа моя, уж не испугались ли вы?

А неслись мы на предельной скорости по самому крутому участку дороги вниз, к Грундлзее.

— Стой! — не своим голосом завопила я.

И непонятно откуда возникший справа велосипедист успел-таки в последний момент, увернувшись, просвистеть мимо нас.

— Чуть не убил! — возмутился профессор. — Вот сейчас догоню и спихну с дороги, что он ответит?!

Позабыв об интернациональном Боге (а постмодернистские концепции причинно-следственной связи отпали сами собой), я обратилась к Боженьке моего детства, которое прошло в монастырской школе:

— Дорогой Господь! Помоги нам вживе и здравии прибыть в Гесль!

— Ну-ну! — удивился Унумганг. — Никогда бы не подумал, что вы так впечатлительны. Вы исколесили вдоль и поперек дикий Курдистан, а теперь ловко управляетесь с местным населением. Неужели испугались какого-то допотопного велосипедиста? Всего лишь слабый намек на рыцарский поединок. Зачем беспокоить Громовержца, у него и без вас дел по горло!

Я вжалась в кресло: предстояло проехать пару километров по берегу Грундлзее.

— Я почти не спала сегодня ночью. Со всеми этими копиями и прочим… — призналась я в свое оправдание и попала впросак.

— Я вовсе не хочу знать — то есть, конечно, хочу, — что вы подразумеваете под словами «и прочим». К счастью, у меня богатое воображение…

— Вы ошибаетесь! — оборвала я профессора, чтобы не дать его воображению слишком разыграться. Потом добавила тихо: — К сожалению!

Фён напрочь сдул облака и успокоился, превратившись в легкий послеполуденный бриз — идеальная погода для прогулки.

Ступив на твердую землю, я испытала чувство неподдельного облегчения и на радостях несколько раз присела и потянулась, словно меня везли не в комфортабельном «ауди», а в почтовой коробке.

Мы углубились в лес, прошли вдоль ручья, потом по притоку Траун до мельницы. Вода с тихим журчанием скатывалась с порога, а в естественном каменном резервуаре было почти сухо. Весной тут все обстоит иначе: поток стремительно падает, разбиваясь вдребезги о гладь озерца, взметая мелкие-мелкие брызги, отчего над водой стоит белесая дымка, словно отпрыск утреннего тумана захотел поселиться в этом заколдованном месте.

С узкого мостика, срубленного на совесть, взгляду открылось ущелье, вниз по которому и сбегала речка. На пологом месте река разливалась, и посреди заводи торчал, как островок, большой камень, поросший буйным разнотравьем.

Унумганг — отменный ходок, он покорил крутой подъем без единой остановки. Прежде чем начать спуск, мы остановились, как обычно, на вершине, отдышались и почтили память девятнадцати подневольных лесорубов, погибших в муках на этом самом месте под лавиной в конце XVIII века.

Луга опять покрылись молодой травкой: на редкость теплой выдалась осень. Однако они не могли соперничать ни с заливными лугами, где встречаются цветы самых ярких оттенков, ни с отавными угодьями, покрытыми зонтиками купыря и белой пеной сердечника, словно невесомым кружевом. Трава была обильной и по краям дороги на осыпях цвели экземпляры, заставившие мое сердце забиться сильнее.

— Вы заметили горечавку? А аконит? А коровяк вон там наверху? — не могла не поделиться я с Унумгангом своими наблюдениями.

Он отвечал покорно и сдержанно: «О да!», «Конечно!», «Давно!».

Большую часть жизни профессор тренируется в произношении этих слов: его супруга, как и я, — натуралистка. Долгие годы меня терзает подозрение, что, пребывая в одиночестве, Унумганг не обращает внимания на растительный мир и уж тем более не имеет понятия, что как называется. Он просто прячется под шапкой «О да — конечно — давно» и думает о своем. Дребезжащий звук вывел его из задумчивости.

Звенел колокольчик на шее у теленка в загоне для скота. Малыш стоял, расставив ножки, помахивая мечеными ушками, под небольшим шиферным навесом и с тем же беспокойством глядел на нас, с каким мы — на него.

Встретить травоядное на зеленом лугу, поросшем кое-где мелкими деревцами, — отнюдь не событие. Удивительным показалось нам то, что на огромном огороженном плато, которое мы пересекали, переходя из загона в загон, был лишь один теленок, он испуганно жался к забору, словно хотел спрятаться. Колокольчик предательски звенел на тревожной прерывистой ноте.

— Избежал бойни, — решил Унумганг, отводя створку бревенчатых ворот.

— Оставлен на развод, — предположила я.

— Вы полагаете, это бычок?

Я кивнула, благо заметила кое-что.

Унумганг аккуратно закрыл ворота, и мы пустились вверх по тропинке мимо пещеры. Свод пещеры, казалось, давил на затылок, гигантский изогнутый корень, вымытый из выступа скалы весенними потоками, угрожал обрушиться в любую секунду, хотя уже много лет успешно держался на самом краю обрыва. За что, непонятно.

Мы выбрались в лес. Вокруг было полно скульптур, созданных природой и временем из осколков скальных пород, пней умерших деревьев, бурелома. Одни стволы зеленели под мхом, другие белели, как кости великанов.

Чем филиграннее форма, тем ближе распад. Возжелай заядлый турист в прямом смысле прикоснуться здесь к природе, объект его вожделений распадется в прах. А из праха поднимется новая флора, и пройдут годы и годы, пока она уподобится той, что ее породила, и процесс повторится.

В детстве я подолгу пропадала в этом лесу, я давала имена странным скульптурам, представляла: вот утес, за который улетела стрела принца Лхмета, вот длиннобородый гном из сказки «Беляночка и Розочка», вот Дракон и так далее.

Жена Унумганга — Лизль — любила ту же игру, и даже профессор находил нечто особенное в естественных скульптурах, хотя утверждал, что произвольное смешение природы и искусства недопустимо.

Захрустела щебенка дорожки. Мы приближались к Топлицзее, озеру, решительно напоминающему глаз рыбы из царства Танатоса, которая сердито, но покорно позволяет всему сущему отражаться в своем зрачке.

Многие пытались достать из озера то, что, по слухам, было туда сброшено незадолго до капитуляции Третьего рейха; а именно вещи СС, более ценные, нежели ящики с фальшивыми фунтами и печатными матрицами для них.

Постоянно откуда-то являлись отряды водолазов, они обшаривали дно, но ничего не находили, если не считать червей, которые приспособились обходиться почти без кислорода. Мир вовек не узнал бы об этих червях, если не погоня за золотом нацистов — во всем есть свои плюсы.

Окрестные жители называли озеро проклятым. Оно погубило нескольких ныряльщиков, те проваливались сквозь пресловутое «двойное дно». Пытаясь выбраться, они запутались в водорослях и затонувших стволах и закончили дни мучительной смертью от удушья.

Конечно, золото, погруженное в воду, как несметные богатства Нибелунгов, привлекало к озеру внимание СМИ и разных организаций. И не только озеро. Весь регион притягивал жадные взоры кладоискателей. И находки случались, первой стало золото на вилле Керри. Оно было закопано, нашли его потому, что салат на грядке не желал зеленеть. Безусловно, грядки готовило правительство в изгнании — хорватское, румынское или болгарское, все они, эмигрируя на Запад, останавливались в так называемой Альпийской крепости. А ведь кроме казны сателлитов фашистской Германии, существовали три полных золота грузовика штандартенфюрера СС Йозефа Шпациля из штаба военного округа «Украина», двадцать два ящика золота Адольфа Эйхмана, сокровища Кальтенбруннера, бриллианты гауляйтера Эйгрубера, равно как и золотой запас рейха, золото Венгрии, золото с Кавказа, сокровища крымских татар и морфий, хотя последний если был затоплен или закопан, то проявился бы органическим путем.

Впрочем, теперь исследователи говорят: мол, мы не гонимся за легендарными тоннами драгоценных металлов, а ищем сейфы с документами, где значатся незакрытые счета в швейцарских банках, на которые переводились украденные у евреев состояния; упоминают исследователи и детально разработанные планы уничтожения целых народов, — что ж, вполне приличные поводы для очередных попыток обнаружить клад. Но озеро — не барсучье брюхо, оно цепко держит то, что таится в глубине.

Унумганг, Лизль и я часто посещали Топлицзее, чтобы съесть в ресторанчике «Рыбацкая хижина» по форельке. И, конечно, мы говорили о сокровищах. И Унумганг, и его жена помнили это озеро с тех пор, как они, еще не зная друг друга, приезжали сюда на каникулы. Тогда на дне не покоилось ничего такого, что могло бы смущать умы. Я родилась и выросла в Альтаусзее, в год затопления нацистской добычи, — а о чем другом может идти речь в связи с истинным затоплением? — мне не было и четырех лет. Таким образом, наши воспоминания расходились по многим важным пунктам, впрочем, как и в мировоззрениях.

Хотя многое стерлось в памяти, но я хорошо помню бараки и военнопленных, которые там жили. Военнопленные были заняты не в физико-химической лаборатории на военно-морской базе — ведь военные опыты проводились в условиях строжайшей секретности, кто бы пустил на испытательную станцию бывших солдат противника? — а в сельском и лесном хозяйстве. Супруги Унумганг появились здесь — каждый на своих каникулах, — когда бараки разобрали.

Кроме того, мои воспоминания сложились из личных впечатлений, и, конечно, я воспринимала события иначе, чем люди, пострадавшие от моих соплеменников.

А еще я знала больших и малых героев Сопротивления, которые в частной жизни выделывали такие трюки, что уж никак не могли попасть в пантеон почитаемых мною личностей, хотя заслуживали того по всем статьям.

К счастью, в детстве я не испытывала давления догм, исключая католические, только в интернате я столкнулась с неимоверным количеством запретов, но перевоспитывать меня было поздно: десять лет — возраст, когда ничего не принимаешь на веру.

В юности мне мало рассказывали о рейхе, вследствие чего я только сильнее интересовалась им, мне понадобились годы и годы для осознания природы преступления как такового и роли среды, породившей его. Проклятие германского народа отразилось и на моей маленькой жизни: мыслями я постоянно возвращалась к преступлениям фашизма, при этом мне приходилось постоянно одергивать себя, чтобы не пасть жертвой расизма с противоположным знаком, не возненавидеть соплеменников. Тяжело принадлежать к нации, у которой в генах — стремление преследовать и уничтожать других лишь за то, что они другие. Народ, родной мне по крови, сумел довести процессы преследования и уничтожения до совершенства. Не случайно обе части бывшей Австро-Венгерской империи тоскуют по нацистской бюрократической машине, надеясь с ее помощью навести порядок у себя. Но применим ли военный госаппарат в мирной жизни? Если нет, если он опять по привычке займется преследованием и уничтожением инакомыслящих, тогда человеку лучше бы вовсе не слезать с пальмы.

Мы с четой Унумганг — по дороге ли к Топлинзее, в ресторанчике ли — всегда говорили о том, как дошло до затопления так называемых сокровищ нацистов и почему понадобилось срочным образом избавиться — надолго или насовсем — от ящиков с документами, фальшивыми банкнотами и бог знает чем еще.

Я располагала фактами в региональном масштабе, Унумганг — в мировом, и мы знали предмет достаточно для того, чтобы, произнеся имя, воскресить его историю и ощутить холодок ужаса.

Вот например. Дети Эйхмана непродолжительное время учились в моей начальной школе. А оберштурмбаннфюрер доктор Вильгельм Хетль (ближайший соратник Адольфа Эйхмана в Будапеште), который после войны, находясь в Швейцарии, вел для обергруппенфюрера СС Эрнста Кальтенбруннера переговоры о месте последнего в австрийском правительстве, — был основателем и директором гимназии, в которую я ходила два с половиной года (сразу после монастырской школы, опротивевшей мне в определенный момент донельзя).

Унумганги, каждый со своей семьей, успели вовремя покинуть страну, центром их вселенной на десятилетия стал Нью-Йорк. Однако нельзя сказать, что они потеряли всякие связи с родной землей, ведь из года в год они проводили в Германии отпуск.

Итак, всякий раз мы заводили разговор о том времени, когда жили — они в Америке, я в безмятежности своего детства. Мы рассуждали с деловитостью, которая допускает чувства, но не позволяет их выпячивать. Наверное, поэтому наши воспоминания не слишком походили на ритуальное бормотание слов, потерявших от частого употребления первоначальный смысл.

Познания профессора относительно новейшей истории государства Австрия были обширны и подробны, что в общем-то характерно для представителя пострадавшей нации. Он даже занимался историей движения Сопротивления в Зальнкамергуте, которое хотя и не проявило особого геройства — тут нужно сделать поправку на местные нравы, — но все же существовало. По мнению Унумганга, тот факт, что в отличие от прочих регионов Австрии в нашем возникло нечто подобное освободительному движению, обусловлен, во-первых, относительной автономией местности, во-вторых, наличием соляного промысла, принадлежавшего кайзеру, в-третьих, рано зародившимся туризмом. Мы трудились не покладая рук, а жители остальных земель веками оставались недееспособными под пятой своих феодалов, графов, фогтов и прочая.

Теория, конечно, сомнительная. Я соглашалась с профессором в одном — попытка самозащиты была. И это меня радовало в той же степени, в какой бесило сознание, что все-таки нашлись у нас люди, переметнувшиеся на сторону национал-социалистов.

Вдобавок красота здешнего ландшафта, перед которой не могли устоять даже проверенные партийные кадры, вызвала нашествие эвакуированных немцев — высших нацистских чинов. Их имена, однажды омрачив покой здешних лесов, продолжают тянуться мрачным следом прошлого.

В этот раз мы говорили о том, что шеф управления имперской безопасности Кальтенбруннер частенько бывал в наших краях. Он не служил ни в Зальцкамергуте, ни вообще где-либо в Штирии, а приезжал к любовнице, графине Вестгард, тоже эвакуированной, родившей ему в феврале 1945 года близнецов.

Единственным военным объектом в наших краях была военно-морская база (с той самой испытательной лабораторией) на Топлицзее. К ней, вероятнее всего, и направлялся транспорт с пресловутыми ящиками, набитыми разным нацистским добром. Транспорт возглавлял некий офицер СС, похоже, он неправильно понял слова командующего здешним военным округом, доктора Хётля. Тот, когда ему доложили о приближении транспорта из Гмундена, выпалил:

— Бросьте эту дрянь в озеро!

И офицер буквально выполнил приказ — опорожнил грузовик, сломавшийся в пути. Как потом рассказывал в интервью сам доктор Хётль, «на Троицу 1945 года в Траунзее плавали фальшивые фунты, как полк водяных лилий».

— Удивительно! — сказала я. — То есть наоборот. Ничуть не удивительно, что человек, целиком и полностью посвятивший себя войне, военизировал водяные лилии.

А Унумганга занимали вопросы, почему колонна поехала в Гесль и почему банкноты — на подводах, ибо дорога, покрытая щебнем, оказалась для военных грузовиков узка, — вернулись к Топлицзее?

Между тем и мы дошли до конца дорожки, вымощенной щебнем, то есть до «Рыбацкой хижины», и заняли столик на веранде.

Нам не было нужды напряженно вчитываться в меню: блюдо мы выбрали давным-давно, так что сделали заказ, едва опустившись на стулья.

Мой стул был теплым, а столик неубранным. Развернутая газета лежала между чашкой (на дне густой коричневатый слой сахара) и десертной тарелкой, на которой таяли недоеденные взбитые сливки.

— Как там дела с расшифровкой? — небрежно бросил профессор.

Унумганг спросил небрежным тоном, но я вздрогнула — надеюсь, он не заметил…

— Вы знаете, что это значит? — Он постучал пальцем по фотографии в газете: коротко остриженный мужской затылок с фигурно выбритым числом 88.

Я взяла со столика газету, пробежала глазами заметку. Речь шла о человеке, который убил трех полицейских, а потом застрелился сам. Фотография была взята из семейного архива, снимок относился к недалекой юности убийцы.

— 88. Я вижу только 88. — Я перевернула страницу, ища объяснение странного украшения. — Какая связь между числом 88 и перепиской?

— Перед вами самый простой вид шифра. Посчитайте, какая буква в алфавите восьмая.

Я пошевелила губами, загибая пальцы на левой руке.

— Восьмая — h. Ну и что?

— Heil Hitler! Эта форма кодирования так же примитивна, как и молодые люди, способные выкинуть деньги на такую прическу вместо того, чтобы заплатить психотерапевту!

Официантка убрала все со столика, прихватив газету: очевидно, та принадлежала ресторану. Поскольку мы чтива не требовали, газета легла на стойку бара, чтобы при случае составить компанию одинокому любителю пива и его поллитровой кружке.

— Вендлгард и Незими наверняка придумали нечто более изощренное, чтобы скрыть свою духовную близость от цензоров и цензурных инстанций всех времен.

Похоже, способы расшифровки выбраковывались методом исключения. «Alpha — Bravo — Charly» отпадает, «А — первая, В — вторая, С — третья» — тоже. Только меня ознакомят с каким-нибудь новым способом, как выясняется, что он не годится. Я почувствовала себя начинающей пианисткой, которую лупят линейкой по пальцам, чуть только она выбьется за пределы скучной гаммы.

— Но ведь на цифрах зиждутся все шифры, — возразила я капризным тоном. Кому понравится, когда его постоянно уличают в необразованности?

Унумганг посмотрел сквозь меня вдаль:

— Конечно, весь белый свет состоит из чисел. И у языка изначально нумерационная структура, каждая буква связана с определенным числом. Из этой связи можно кое-что извлечь.

Вообще-то в школе я всегда засыпала на математике. Но если цифры послужат ключом к содержанию рукописи, то можно проснуться!

— Однако исконная связь между буквой и цифрой трактуется в разных смыслах, так же как и толкования преследуют разные цели.

— Абракадабра! — вырвалось у меня.

— Вы недалеки от истины. Праязык и абсолютные числа — это одно и то же, слово породило предмет. Даже после вавилонского смешения языков большинство из них можно восстановить по числовому значению слов.

— Числовое значение? Что еще за числовое значение?

— В современных языках — это сумма значений букв, в немецком, например, — от 1 до 26. В языках, где каждая буква имеет название, другой подход. Там суммируются значения как самой буквы, так и тех, что составляют ее название. И так далее, и тому подобное…

Ничего не понятно! К счастью, тут подали салат и напитки. Мы кивнули друг другу через стол, подняв бокалы.

Меня участие буквенно-цифровых связей в сотворении мира интересовало куда меньше, чем их прикладное значение, я хотела быть поближе к конкретной расшифровке, о чем и сказала Унумгангу.

— Но сотворение мира и расшифровка нашей рукописи — процессы неразрывные! Кто-то читает святые книги, словно они тайные послания, которые можно понять, только манипулируя числовыми значениями слов, кто-то пытается подражать Богу, кодируя собственные послания…

Подали форель. С поджаренной корочкой, с белыми глазами, выкатившимися из орбит, — все как положено. Мы застучали приборами. Первым делом в качестве разминки перед сложной процедурой разделки филе, съели щеки — нежнейшее мясо, пожалуй, единственное место во всей рыбине, которое легко срезать.

Я невольно подумала о Незими, с которого живьем содрали кожу как раз из-за буквенно-цифровой переписки. Палачам не удалось заставить его покориться: как ни в чем не бывало поэт закинул на плечо содранную кожу и ушел в бессмертие.

— Возьмем, к примеру, рыбу, — гудел Унумганг. — В древнееврейском она обозначается буквой «нун», или «н», а также цифрой 50. Полное значение слова: 50-6-50, иначе говоря, «нун» — «вав» — «нун». В древнееврейском алфавите числовые значения букв перепрыгивали в прогрессии после буквы «тет» на исчисление в десятках, а после «цаде» — на сотни. Это так, для справки… — Профессор пожевал, но не так-то легко оторваться от академических рассуждений. — Однако в общем и целом рыба представляет собой жизнь в воде, то есть — абстрактнее — жизнь вообще, жизнь как таковую. А как гласит предание — и это вполне согласуется с Фридрихом Вайнребом, — Вселенная покоится на спине рыбы. Значит, буква «нун» — основа мира. Вспомните о месте рыбы в Новом Завете, люди, имевшие с ней дело, — главные действующие лица.

Подошел хозяин ресторанчика. Он поприветствовал нас как старых знакомых и спросил о Лизль. Узнав о ее болезни, сочувственно покачал головой и попросил передать, дескать, пусть скорее поправляется, ибо он всегда рад видеть ее в своем заведении.

Хозяин «Рыбацкой хижины» выиграл больше всех от ажиотажа вокруг озера: посетителей прибавилось. Кроме того, он сам стал экспертом, был в курсе всех вновь открывшихся фактов, вплоть до того, что знал о торпеде, которую в свое время разработали в испытательной лаборатории военно-морских сил на Топлицзее, — сведения он почерпнул из диссертации Маркуса Кёберля, как, собственно, и я. Создатели окрестили торпеду «Урсула». Впрочем, это название имеет общее не столько с барсуками, сколько с медведями и лошадьми: ведь Урсула была богиней саксов, и ей была посвящена лошадь. Да и к тому же в животе «Урсулы» не могло лежать никакой переписки, потому что его уже наполнили взрывчаткой.

Кажется, я заразилась от профессора страстью выискивать аналогии.

— Если вдуматься в тайный смысл, — опять затянул профессор, когда хозяин отправился засвидетельствовать свое почтение следующим гостям, — что открывается посвященному через букву или, наоборот, скрывается за ней, то можно вообразить с определенной долей вероятности, сколько разных толкований или, лучше сказать, вариантов расшифровки может быть у целой рукописи!

Одним ловким движением мне удалось отделить мясо от скелета, другим, не менее изящным, перекинуть последний на тарелку для костей. А профессор никак не мог справиться с рыбиной. Конечно, ведь невозможно быть первым во всем!

Глядя, как он кромсает спинку форели, я решила поставить свечку, если он сегодня не подавится. Памятуя о том, что на наших совместных ужинах Лизль всегда разделывала две рыбины, и о той опасности, которую несут острые кости, я предложила профессору свою помощь. Надо сказать, он принял предложение как должное: без единого слова извинения за беспокойство или хотя бы смущенной гримасы подвинул ко мне тарелку.

И пока я, как наметку из подола, вытаскивала кости из его рыбины, Унумганг по-прежнему теоретизировал по поводу расшифровки рукописи:

— Прежде чем выбрать числовой код, я советую всякому задаться парадигматическим вопросом: как должно выглядеть неизвестное, исходя из того немногого, что известно?

Рыбья спина, истерзанная Унумгангом, распалась на кусочки, мелкие кости отломились — пришлось их выуживать из мяса. У профессора появилось дополнительное время для лекции.

— Католическая аббатиса, что предполагает наличие изрядного образования, которая из Трунзео, точнее из монастыря Траункирхен, а это, в свою очередь, значит, что она была бенедиктинкой и, следовательно, подчинялась строгим правилам ордена, с монахинями, позже прозванными лейслингинками, в тогда еще поистине дикой удаленной местности основала собственную обитель… И заметьте — где-то в конце XIII века. Теперь спросите себя: что же женщина, так сказать, явно склонная к мистике и экзальтации, что в определенном смысле одно и то же, — так что же она, этакая средневековая powerwomen, уж позвольте мне подобный термин, могла написать поэту вроде Незими, навстречу которому ее, возможно, толкали как собственная вздорность, так и поиски новых спиритических источников? В чем тут соль? И вообще, можно ли обнаружить что-нибудь стоящее в ее излияниях? Незими с младых ногтей вращавшийся среди инакомыслящих, без сомнения, понимал, что церковный мейн-стрим воспринимает его как еретика. Скорее напрашивается мысль, что он, будучи достаточно свободомыслящим, разносторонним человеком, вступил в дискуссию с монахиней об именах Бога или, например, о понятии любви относительно живых существ и предметов. Загадка заключена в Вендлгард. И в несовпадении сроков. О чем она писала Незими? И что означает расхождение во времени — может, банальная ошибка в вычислениях?

Наконец-то! Я победила рыбину. Полив филе распущенным сливочным маслом, я вернула тарелку профессора. Тот зачастил вилкой, похоже, не соображая, что делает, хотя рот открывал аккурат в тот момент, когда подносил к губам очередной кусочек.

А может, временной сбой объясняется просто? Некие события, те, что летопись не зафиксировала как параллельные, — в сущности, это же просто даты на бумаге — происходили синхронно? И вообще, насколько летописцы заслуживают доверия? Разве кто-то там не утверждал, мол, все Средневековье — сплошная фальсификация и никакого Карла Великого никогда не было? Или ученый, бравшийся доказывать, что христианство, корни которого он выводил из шумерского культа гриба, много старше иудаизма?.. Достославный XIII век отличался разного рода прорывами, и если Вендлгард фон Лейслинг действительно существовала, то она делила его с Франциском Ассизским и Джалаледдином ибн Бахаиддином Руми. Совет профессора — сначала выяснить, что содержится в письмах, — хорош, только как его выполнить?

Не ставим ли мы себя изначально в узкие рамки, цепляясь за готовое решение и не задумываясь о других? Пусть меня удивят: посмотрю, как заинтересованные лица подступятся к разгадке. Хотя дело, безусловно, касается и меня: слишком много ниточек лежит явно или скрыто вокруг меня.

Мы подчистили тарелки. Официантка принесла меню, о чем ее не просили, профессор закурил.

— В любом случае, очень любопытно, кто из вас первым придет к финишу!

Я метко попала впросак. Унумганг злобно покосился на меня:

— Вы всерьез полагаете, что я буду участвовать в гонках?

— Мне показалось, вам не терпится расшифровать манускрипт.

— Ну да. Если бы вы передали мне его лично и эксклюзивно. А так…

— Что «так»?

— А то! Теперь эти молодые честолюбцы трупом лягут, и скорее всего напрасно! Не испытываю ни малейшего желания уподобляться им.

Не обиделся ли он часом? После всех его разглагольствований меня это весьма удивило. Как бы там ни было, я решила: только окажусь дома — точнее, если выберусь живой из машины Унумганга, — лично возьмусь за переписку и посмотрю, что подскажут мне собственные ощущения и мозги.

К ресторанчику причалила моторная лодка, так называемая плоскодонка, она привезла туристов, ездивших на Каммерзее, маленькое озеро, расположенное дальше, за Топлицзее. Среди прочих на мостки вылезли — я глазам своим не поверила — Пат и Августа, экипированные как участницы игры на выживание. Вид у них был такой, словно они вырвались из ада.

Они подошли к террасе, разулыбались нам: Пат — шире, Августа — сдержаннее, и спросили, не возражаем ли мы, если они подсядут к нашему столику.

Профессор учтиво встал и помог сесть прогерманским исследовательницам из «Женского образования».

— А я думала, вы сейчас сидите с горящими ушами над копиями. — День явно был не из тех, что способствует моему мыслительному процессу.

Словно впервые услышав о копиях, Пат и Августа переглянулись. Похоже, азарт, вызвавший стычку из-за барсука в прошлое воскресенье, улетучился.

Лицо Пат озарило вдохновение.

— Мы не могли не побывать на месте событий, столько значивших для истории Третьего рейха, раз уж мы оказались поблизости.

— Я не простила бы себе всю жизнь, если бы упустила такой счастливый случай! Это озеро, находящееся на стыке реальной истории и нереального времени… — подхватила Августа.

— Нереального времени?.. — У меня возникло чувство, будто я что-то упустила.

— Мифов, — уточнила Пат.

— Тени друидок прямо-таки извиваются на воде! — Лицо Августы тоже забавно вспыхнуло.

— Надеюсь, вы нашли сокровища? — спросил Унумганг, стирая следы съеденных блинов в уголках рта. — Без сокровищ имеете полное право требовать деньги назад.

Августа и Пат вновь обменялись взглядами и проигнорировали совет профессора.

— Должно быть, вы чувствуете необычайное воодушевление, живя в таком месте! — Пат повернулась ко мне: — Здешнюю энергетику нельзя не почувствовать.

Августа уточнила:

— Негативную энергетику. Впрочем, мне трудно определить, что я чувствую. Но присутствие силы несомненно. Любой лозоходец это подтвердит. — И уткнулась в меню.

Унумганг, шутка которого канула в пустоту, подал знак официантке, желая расплатиться. Та сразу подскочила: она уже заметила появление новых гостей.

Мы освободили плацдарм, пожелав дамам «приятно откушать» — как выразился Унумганг, замшелый аристократ.

Я выжила. После поездки с Унумгангом мне срочно понадобилось прилечь на что-нибудь устойчивое, например, на диван, и вздремнуть. Меня тут же окружили сущности, похожие на друидок, хотя даже во сне я точно не знала, как последние выглядят.

Их значение составляло 112, число совпадало, как я выяснила в результате арифметических усилий, покинув диван, с идеализмом, здоровьем, навигацией, медлительностью, матриархатом, гуманизмом и толкованием. Оцепенение слишком глубокого послеполуденного сна еще сказывалось, но с чашкой кофе в руке я могла довольно ловко складывать числа, хотя само по себе это не бог весть какая наука.

В состоянии, подобном моему, звонок телефона звучит просто оглушительно. Я прикинула, как поступить: вытащить штекер из гнезда или отправить аппарат в посудомоечную машину? Разум возобладал. Я нажала положенную кнопочку и поднесла трубку к уху, совсем не готовая к такому испытанию.

— Приветствую! — сказал пастор, как обычно. — Как ваши дела?

Я подавила зевоту.

— Что новенького?

— Вы посмотрели вашу копию?

Я с ужасом вспомнила о ее существовании. Однако бодро спросила:

— А что?

— У меня есть сильное подозрение, что первый текст так называемой Вендлгард на самом деле одно из писем Хильдегард фон Бинген!

Я вздрогнула.

— Почему вы так думаете? — Типичный вопрос, чтобы выиграть время.

— Однажды я выписывал оттуда цитаты для своей диссертации. И теперь мне все это кажется подозрительно знакомым. У вас, случайно, нет томика ее писем?

— Где-то должен быть.

— Можно зайти к вам, полистать его?

— Пожалуйста. Впрочем, не уверена; что найду.

Когда-то я писала о ней, о Хильдегард. Я положила трубку и ринулась искать книгу.

Зарницы нервно освещали небо, потом, собравшись с мыслями, сгруппировались в убедительную, яркую молнию и резко полыхнули в окно сквозь листья дикого винограда. И пока следом за вспышкой тяжело катился гром, я разглядывала Iris elegantissima, который молчком острил зеленый ятаганчик. Я нагнулась ближе: так и есть. Определенно, он рос. Точно так же, как тот ирис, корневища которого привезла мне из Непала невестка. Была поздняя осень, когда один из саженцев не выдержал и, как рьяный пионер, выскочил из ряда, то есть из земли. Остальные подтянулись только весной.

Я снова подошла к стеллажам, но вместо томика Хильдегард в руки попалась книга о луковичных растениях. По алфавитному указателю я нашла Iris elegantissima, только он значился как Iris iberica ssp. elegantissima. Я посмотрела на картинку. Светлый, в едва заметных прожилках шатер контрастировал со значительно более темными нижними лепестками, будто бы разрисованными штрихами, на которых лежала, как высунутый язык, полоска красно-коричневых ворсинок. Имя iberica, наверное, служило для того, чтобы вводить читателя в заблуждение, потому что описание гласило: растение происходит из северной Турции, региона восточнее Эрзурума. Также этот ирис распространен на северо-западе Ирана и в Советской Армении, прекрасно растет в степи, на суглинистых возвышенностях, на необработанных участках между полями злаковых, где прекрасно себя чувствует на высоте 1100–2250 метров над уровнем моря, а точнее, имеет обыкновение цвести с мая по июнь, причем обильно.

Город Эрзурум я хорошо знаю. В юности я училась там целый год, и Арарат, на сухих склонах коего, по утверждению справочника, ирис цветет особенно пышно, видела: однажды проезжала мимо по пути в Азербайджан. Если не ошибаюсь, тогда тоже была осень, но никаких цветов что-то не припоминаю — лишь голые камни, и по отвесным скатам переливаются, выступая наружу, все содержащиеся в породе металлы.

Самозабвенно созерцая будущее, надеюсь, великолепие нового обитателя моего подоконника, я не слышала звонка, поэтому вздрогнула, когда раздался громкий стук в дверь. «Вот и пастор», — подумала я, но это оказалась Августа. Она трижды, извинилась, за вторжение и спросила, а нет ли у меня случайно собрания сочинений Хильдегард, ей-де только одним глазком взглянуть.

— Ну, если вы поможете отыскать!

Мы стояли плечом к плечу перед книжными полками, и Августа говорила, что ее отпуск обещает быть интересным. Они с Пат просто обязаны посетить соляные штольни, дабы увидеть, где хранились эвакуированные или украденные сокровища искусства, скопившиеся там в конце войны, которые чуть было не разметал взрывом некий гауляйтер Эйгрубер.

Рядом со входом в штольню, открытую для посещений, находится литературно-краеведческий музей. Я сказала об этом Августе, а также о том, что в музее много диковин вроде велосипеда Якоба Вассермана и восковой фигуры знаменитого актера Клауса Марии Брандауэра. Стоит посмотреть.

— О! О! О! — выдала Августа.

Это она наткнулась на издание трудов Хильдегард. И почему-то они стояли не на «X», а на «Б», то есть довольно высоко. Хотя Августа была по крайней мере на голову выше меня, даже она поднялась на цыпочки, чтобы достать книгу, мне бы пришлось идти за стремянкой или как минимум за табуреткой.

Из внутреннего кармана куртки первопроходца Августа извлекла копию рукописи:

— Вот здесь. Точно как в первом письме Хильдегард. «Живой Свет говорит: Пути моих строк ведут к вершинам, где пестреют цветы и растут несравненные пряные травы…»

Я сразу поняла смысл цитаты. Но я не типичный случай. Стоит мне услышать о цветах и горах, как я первым делом вспоминаю о своем призвании садовницы, потом — вскользь — об Арарате. Но что имела в виду аббатиса?

— И почему она цитирует именно Хильдегард? — подумала я вслух.

— Мне бы тоже хотелось это знать, — сказал пастор.

Кажется, мы обе не услышали, как он постучал и вошел. Или он вовсе не стучал?

— Если только, — в руке священника запестрела копия, — они с Незими не обсуждали пресловутый спор о покрывалах. Может быть, Вендлгард хотела доказать с помощью цитаты из Хильдегард, что в Западной Европе девушкам вполне прилично носить волосы непокрытыми и распушенными, а заодно и надевать украшения, золотые венцы, равно как и белые платья. Почему Господу не радоваться, глядя на них?

Тут меня в очередной раз осенило: пастор намекал на переписку двух аббатис XII века, а именно Хильдегард фон Бинген и Тексвинд фон Андернах, где действительно идет речь о покрывалах.

Склонясь над книгой, Августа и пастор почти соприкасались головами, и немка громко зачитывала фрагмент текста, найти который ей не составило большого труда, притом нимало не смущаясь, старалась придвинуться к духовной особе как можно ближе.

Сравнение с рукописью показало: Вендлгард изменила последовательность слов и перетасовала фразы. Может, в этом и был заключен особый смысл? Текст не везде повторялся дословно, иногда версия Вендлгард звучала архаичнее первоисточника.

Я подумала о Самур-оглы: «Мог ли он сцепиться с кем-нибудь из-за вопроса о ношении паранджи?» Внезапно у меня открылись глаза, фигурально выражаясь.

— Данный текст — всего лишь прикрытие! — вскричала я. — Это зашифрованное письмо Вендлгард!

— И все же принадлежит Хильдегард! — защитил пастор свое открытие.

— Точно. — Августа приобняла молодого человека за талию. — Давайте присядем! Ничего если мы сядем? — Она оглянулась на меня. Ей-таки удалось слиться с пастором, пусть в местоимении.

Они заняли стулья.

— Разве не правдоподобно, — принялась я размышлять вслух, — одна свободомыслящая особа прячется за словами другой, тоже строптивой, не склонной выбирать выражения, однако никогда не попадавшейся на ереси.

— Как это? — спросила Августа, что прозвучало для серьезного ученого необдуманно, почти простодушно.

— Они обе принадлежали к ордену святого Бенедикта. Следовательно, Вендлгард должна была знать труды Хильдегард, которая в то время слыла чуть ли не святой.

— Вы полагаете, — пастор поднял глаза, — она могла использовать письма Хильдегард как огне- и водонепроницаемую вуаль для сокрытия собственных взглядов, не всегда согласующихся с основными церковными догмами?

— Именно.

— Это еще нужно доказать, — встряла Августа, — хотя поразмыслить стоит.

Время чая давно миновало, но я все же предложила. Вообще-то мое предложение граничило с садизмом: пастор не пьет чая, я прекрасно это знаю.

— А нет ли у вас, случайно, початой бутылочки в буфете? — спросил пастор.

Должно быть, унюхал. В буфете действительно стояла бутылка, которую прошлой ночью мы с Самур-оглы открыли, но так и не допили.

Я принесла вино и бокалы и отправилась на кухню, чтобы намазать пару бутербродов: красное вино вызывает аппетит. Попутно мне на ум пришла одна из заповедей святого Бенедикта, а точнее — поменьше есть и пить. Тут и пастор, хоть и не принадлежал к ордену бенедиктинцев, крикнул из комнаты, мол, хлопочите поменьше, а Августа сказала, что вообще-то ей надо поскорее в гостиницу: Пат будет беспокоиться.

Тем не менее я подала закуску.

Едва мы прикоснулись к бокалам, как тонкая острая молния сверкнула лентой над долиной и шипя ушла в озеро, небо лопнуло с сухим треском, и из прорехи потоком хлынул дождь. Тяжелые капли дружно застучали по окаменевшей почве, разбиваясь в тысячи грязных брызг.

— И это в сентябре! — Пастор демонстративно перекрестился.

Хотя неизвестно, к грозе ли относился его жест или к Августе, распространявшей вокруг себя флюиды откровенного кокетства — вот уж чего никак от нее не ожидала. Я приписала ее поведение тому рефлекторному стремлению к брачным узам, которое овладевает женщинами, включая интеллектуалок, когда на их пути вдруг возникает мужчина, придерживающийся целибата или же одобряющий оный.

К сожалению, или наоборот, данной паре пока некуда было деться друг от друга. Природа неистовствовала: ветер бил плетями дикого винограда в окно, водосточные трубы хлюпали, ежесекундно грозя захлебнуться. А с вином и хлебом я, наверное, в первый раз за весь день попала в точку.

При таком разгуле стихии можно было рассчитывать, что ни одна живая душа не пойдет к вечерне. Августа, похоже, наслаждалась успехом своей идеи относительно Хильдегард, а также обществом симпатичного молодого мужчины.

Бутерброды исчезли вмиг. Впрочем, я не собиралась никого кормить ужином — так, легкая закуска. Подливая вино, я пересказывала речь Унумганга о том, что в основе языка, точнее, языков лежит нумерационная структура, способная выявить внутренние взаимосвязи.

— Игра с числами, которая прокатилась волной по монастырям в тринадцатом веке и дала повод ко множеству спекуляций…

Мои рассуждения не произвели на святого отца большого впечатления. Зато Августа — женщина и ученый — предложила провести эксперимент.

Я принесла блокнот и три фломастера, и каждый из нас занялся вычислением смысла того, что первым пришло в голову при чтении рукописи. Мы складывали значения букв немецкого алфавита, с первой до двадцать шестой, в соответствии с порядковым номером каждой. Естественно, мы начали со словосочетания «Вендлгард фон Лейслинг» и не сговариваясь, но единодушно выяснили его числовой вес — 225. Пастор, поразивший нас незаурядными математическими способностями, раззадорился и узнал числовой вес «Хильдегард фон Бинген» — 170.

— Что дальше? — Августа состроила глазки пастору (ей-богу, выражение именно для нее придумано).

Я предложила слово «шифр». Пастор без промедления воскликнул:

— 55! — и спросил нас, как учитель — детишек в школе: 170 + 55?..

— 225! — ответила я, совершенно обескураженная тем, что «Хильдегард фон Бинген» плюс «шифр» равняется «Вендлгард фон Лейслинг».

Страсти разгорелись не на шутку.

— «Внутренняя связь»! — не раздумывая бросила Августа.

Числовое значение снова оказалось 225.

— Быть не может! — Пастор повернулся ко мне: — Прошу вас, теперь вы назовите первое, что придет на ум.

Я послушно ляпнула:

— Обезноженный.

Одному Богу известно, откуда у меня взялось это слово.

— Ха! — Святой отец и Августа переглянулись так, словно на сукне выпала их ставка.

Пастор с явным удовольствием выписал в столбик и сложил числа, соответствующие каждой букве.

На миг у нас перехватило дыхание: сумма равнялась 225.

— Цирк какой-то! — Августа рассмеялась несколько неуверенно, поэтому обстановку разрядила.

— Интересно, получится ли фокус с предложениями? — сказал пастор. Оказалось, что он не только отличный математик, но и азартный игрок.

Я пожала плечами:

— Давайте попробуем. Теперь ваша очередь. Но чур — наобум!

Пастор условия не выполнил. Его выдали натужные морщины на юном челе, тем не менее долго себя ждать он не заставил:

— «Связывать все со всем».

Результат, выведенный им же, нас обнадежил: получилось 227. Расхождение с числовым значением «Вендлгард фон Лейслинг» было ничтожным — особенно для тех, кто желал найти близость.

Я подумала: пора обратиться к разноплановым понятиям. Ведь существует легендарная Вендлгард — кельтская друидка. (Где только я о ней вычитала?) Нужно найти источник, и пусть он не бьет ключом, но оросит нас какими-никакими сведениями, в конце концов, нулевой результат — тоже результат.

— Как насчет «друидки»? Согласно древнему преданию…

В кармане пасторского пиджака запищал мобильный телефон. Возмущенная паства требовала вечернюю службу. Немедленно. В церкви, видите ли, собралось человек двадцать. Пастор стал довольно неумело препираться с недовольным голосом из телефона, но не преуспел и вынужден был удалиться, дабы, по его собственной формулировке, удовлетворить чаяния общины.

Я притащила большой зонт. Августа взяла дело и зонт в свои руки, выражая неколебимую решимость не выпускать их до тех пор, пока она сама и пастор, совершенно забитый ее энтузиазмом, не окажутся в деревне. Возле отеля, который неминуемо встанет у них на пути, она отдаст зонт пастору.

Хотя я была сбита с толку, но сообразила, что на меня грозят свалиться две проблемы: машина пастора и его собака. Впрочем, вскоре выяснилось, что первая проблема стоит в автосервисе, а вторая уехала в Вену с хозяином-журналистом.

Итак, несколько неприкаянный пастырь ищущих душ побрел с моей горы в долину под опекой и зонтом доцента «Женского просвещения» в сторону церкви, расположенной на берегу Альтаусзее, широко известного как самое прекрасное из всех озер Зальцкаммергута.

Наедине с остатками красного вина я поработала над словом «друидка». Значение его согласно неоднократным прямым и обратным подсчетам составило 79.

Вино значительно упростило поиск ассоциаций. Без особых мучений я нашла слово, по-моему, неразрывно связанное с друидами — «любопытство». С цифрами я оперировала не столь быстро, как пастор, но результат оказался точно 79. Для проформы я посчитала значение «результата» — опять 79.

Волосы встали дыбом по всему телу. Я приписала сей феномен действию испанского красного вина, отправила рюмки в посудомоечную машину и пошла спать. На пороге сна я слышала, как в малиннике буйствует барсук.

На следующее утро, в первый раз за эту осень, со дна озера поднялся туман и завис, как парашют, над взгорком, ведущим к Вильдензее. Я, поеживаясь, срезала побеги мяты для утреннего чая, попутно давя улиток: те, словно не заметили наступления осени, прятали где ни попадя белые бисеринки кладок. Притрусила Пат. Я присела за крыжовником, надеясь, что ее пронесет мимо. Увы! Она подбежала ко мне и завела светскую беседу. Пришлось пригласить профессоршу в дом.

Пат сильно вспотела, должно быть, из-за подъема, я дала ей полотенце, и она, запустив руку под майку, несколько раз протерла спину и грудь, прежде чем очутиться за столом.

— Нет, я еще не ела, — призналась она. — Ради Бога, не беспокойтесь, чашки чая будет более чем достаточно, к тому же в отеле меня ждет завтрак.

Отель прозябал где-то в тумане, а соевые булочки и черничный джем — вот они, на столе, так что Пат бодро принялась их уплетать, расхваливая на все лады мои кулинарные способности.

— Кстати, не знаете ли вы Лейслингское ущелье? Это далеко? Можно туда добежать?

Ну, добежит она или нет, я знать не могу. Похоже, Пат взбрело в голову найти остатки монастыря, мол, точная локализация событий помогает и продвигает вперед, наталкивая на гениальные идеи.

Я чуть не подавилась — никогда не слышала о каких бы то ни было руинах монастыря. Единственные руины, о которых я знала и которые излазила в детстве вдоль и поперек, — развалины крепости Пфлиндсберг, построенной по приказу архиепископа Филиппа, того самого, что в XIII веке захватил феод Аусзее. Однако остатки крепости находятся по дороге в Лейслинг — отнюдь не в Лейслинге и его окрестностях.

— Гм, — сказала я. — Полагаю, лейслингинки с аббатисой не стремились строить на века. Если что и осталось от монастыря, то давно пало в неравной борьбе с природой.

Пат недоверчиво воззрилась на меня.

Я добавила:

— Природа у нас суровая.

— Что могло побудить такую женщину, как Вендлгард, вступить в переписку с каким-то турком, этим, как его, Незими?

Я услышала тихое хлюпанье воды с подоконника. Опять я залила цветы?

— Может, она сама такая, — брякнула я, к своему удивлению…

— Какая?

— Турчанка.

— С чего ты взяла?

А вот неожиданное обращение на ты, меня не удивило. Ведь Пат — американка, к тому же феминистка, подобная непосредственность у нее в крови.

— Сама не знаю. Вполне возможно, она явилась сюда вместе с той византийской принцессой, на которой женился один из Бабенбергеров — Фридрих Воинственный. Впрочем, при австрийском дворе Вендлгард не ужилась.

— И стала бенедиктинкой?

— Да. Приняв католичество, стать бенедиктинкой ничего не стоит.

— А как она попала в Византию?

— Византия — огромная империя. Турки обосновались в Анатолии с XI века. Очередной набег государств друг на друга, естественно, приводил к смешанным бракам. Никто женщину не спрашивал, чего она хочет, а перекидывал через седло по праву победителя — и начало генеалогической ветви положено. Дворяне вели себя точно так же. Предположим, мать Вендлгард — турчанка, а отец — византийский вельможа, какой-нибудь выскочка, и он с восторгом отправляет дочь вместе с девушкой из королевского дома за границу. Как тебе такая версия?

Пат поперхнулась листиком мяты и закашлялась. Я восприняла это как знак одобрения. И зря.

— Что за ерунда! — сказала Пат. — Ну скажи, во имя неба, зачем бывшей придворной даме, ныне монахине, переться в вашу Тмутаракань?

Моя фантазия расправила крылья.

— Представь себе, что ей не понравилось в Траункирхене. Может, она привезла с родины некие идеи, которые оказались не по вкусу бенедиктинкам, и угодила на карандаш. Ведь не прошла еще пора разных ересей, да и странствующие монахи периодически вносили разброд в духовное единство страны. Нельзя забывать и того, что за время было, как оно называлось — охота на ведьм!

— Ах, все это голые предположения! — Пат обреченно вздохнула. — Если б я только знала, с чего начать!

— Посмотри книгу Польнера! — посоветовала я. — «Основы обшей истории региона Зальцкаммергут и прилежащих областей, с особым освещением земли Альтаусзее». Сводный обзор от сотворения мира до второй половины XX века. Уверяю тебя, пятикилограммовый том можно заказать непосредственно у автора. Тканевый переплет, цена по себестоимости.

Пат старательно занесла сведения в блокнот. Наши подсчеты, собранные стопочкой, лежали на столе. Ища ручку для Пат, я толкнула стопочку, и бумажки разлетелись. Пат цапнула с пола листок.

— Ты надеешься так найти ключ к тайне? Не смеши.

Я пристыженно покачала головой:

— Это просто игра… Очень забавная.

Однако до чего быстро она усекла, что значат колонки цифр! А может, тоже пребывала в математическом периоде?

— Нет ничего лучше экспедиции! — Пат выскочила из-за стола и сделала несколько разминочных упражнений. — Теперь, раз ты меня накормила, можно отправиться немедленно!

Стоя на крыльце, я объяснила дорогу в Лейслингское ущелье.

— Обратно беги мимо водопада. Ты еще не видела его? Очень красиво.

Пат резко стартанула из ворот вверх по склону. Что-то в ней было от предков-переселенцев, что-то первопроходческое.

* * *

Я посмотрела на малинник. Нужно ягоды собирать не медля. Барсук изрядно поживился тут ночью. К счастью, высоко он не достанет. Но насколько я успела узнать его повадки, он просто повалит малинник и потопчет. С некоторыми побегами он так и поступил. Я принесла миску и стала снимать ягоды, гордо поглядывая на грядки с тыквами семи сортов, разбитые под окном кухни.

Нельзя не восхищаться тыквой! Я, например, всегда была ее горячей поклонницей. Прекрасные, совершенные плоды, восемьсот видов. Конечно, с моими климатическими условиями много не пожелаешь, но и на высоте 750 метров над уровнем моря мне удалось претворить в жизнь кое-что из тыквенного ассортимента. Интересно, что выращивала Вендлгард в монастырском огороде для своих подопечных?

Вернувшись на кухню, я обнаружила, что запасы масла, чая и печенья сократились до неприличия, а еще бесследно исчезли яйца, сыр и даже кошачий корм. Поход вниз, в деревню, был неотвратим. Как всегда, я составила список покупок, как всегда, забыла его на столе и, как всегда, заметила это слишком поздно.

С горя я пошла в «Табак-трафик», торгующий сигаретами и свежей прессой, и, естественно, столкнулась в дверях с Унумгангом.

Большинство здешних жителей ненароком встречались в «Трафике», так что в нем всегда было полно народу, и стоило только добрым знакомым заметить друг друга, как они забывали о покупках и заводили вечные расспросы о здоровье и новостях. Когда их начинали толкать, они перемещались: при плохой погоде — в уголок, при хорошей — на улицу, блокируя вход в магазин, а кто и проезд по дороге. Не хватало колодца, чтобы отобразить постоянство человеческого поведения.

Солнце сияло, поэтому мы с Унумгангом расположились неподалеку от входа. Унумганг успел сделать покупки и даже просмотреть газету. Он просветил меня относительно политических событий в стране и мире, произнося стандартные, истертые от частого употребления фразы. Я мимикой или жестом выражала свое одобрение или осуждение случившегося.

Эти нехитрые уловки были неизбежны. Каждая новость непрерывно и многократно повторялась по радио и телевидению и отпечатывалась в мозгу, хотя и ненадолго — зато отчетливо. Можно было не сомневаться, что она известна собеседнику.

Маленьким странам свойственно, с одной стороны, себя приукрашивать по известной схеме доктора Лоренца: здоровенная круглая голова, любопытные глазенки, нежное тельце, чтобы заслужить симпатию больших, с другой стороны, пыжиться, дескать, и мы не лыком шиты. Судя по СМИ, наши аналитики злоупотребляют лупой.

От глобальных новостей профессор перешел к локальным. Он собирался навестить жену в Обервальдсдорфе. Ей стало намного лучше, теперь супруги Унумганг могли совершить небольшую прогулку. По телефону Лизль рассказала о чудесном парке, полном интереснейших кустарников и однолетников, которые она жаждет показать мужу. Я мгновенно представила, как Унумганг, бормоча свои знаменитые «О да — конечно — давно», идет рядом с ней, а она расписывает ему растения.

— Вам предстоит большая работа! — Тон Унумганга изменился от его ехидной улыбки.

— Вообще-то работы у меня достаточно, — ушла я в глухую оборону, не сообразив, о чем речь.

Профессор подсказал:

— Я имею в виду турецкий язык.

Я промолчала.

— Признайтесь, вы не просмотрели копию до конца.

Я преодолела мучительный стыд:

— Так ведь копия не убежит. Вроде бы.

— Значит, не видели интерлинейного перевода текстов Незими. Из-за этого перевода числовые значения слов могут измениться.

Ах вот что нас беспокоит — числовые значения!

— Вы говорите о подстрочном переводе или попытке толкования?

— Не уверен, стоит ли исходить из предположения, что Вендлгард понимала по-турецки. Возможно, тексты переводились, однако не все подряд.

— Но она ведь их понимала!

— Это трудно доказать. Не исключено, что интерлинейные переводы добавлены позднее, переписчиком, который не знал турецкого и воспользовался услугами толмача. Чтобы установить истину, мне нужен оригинал.

Заявление прозвучало очень непринужденно, но я порой туговата на ухо.

Оценить турецкую часть рукописи и снабдить ее при необходимости переводом и подробными примечаниями — занятие для доцента Самур-оглы. Я лучше подожду вестей из Стамбула.

Невзирая на растущий интерес, я была решительно настроена воздержаться от работы. В конце концов, существует масса молодых ученых. Зачем отбирать у них хлеб? С их азартом наверняка результаты не заставят себя ждать. Да, точно, не мое дело — рыться в словарях!

— Боюсь, так просто вы не отделаетесь.

И впрямь, со стороны озера к нам приближалась Августа.

— Как хорошо, что я тебя встретила!

И эта мне стала тыкать с феминистской непосредственностью!

— Мне очень нужен твой профессиональный совет!

Я сразу догадалась, к чему она клонит, и состроила недоуменно-безмятежную гримасу, которая, впрочем, меня не спасла: в научном рвении Августа была беспощадна. Унумганг, чье существование она отметила слабым кивком, быстро попрощался, я сумела передать привет Лизль, лишь поймав профессора за рукав.

Когда Унумганг исчез из поля зрения, Августа с легким налетом трепета поведала мне секрет:

— Ваш пастор — душка! — И следом ошарашила вопросом: — Твой турецкий еще на что-то годен?

Я с трудом перевела дух:

— Ну знаешь! Да я двадцать лет жизни положила на его изучение!

Однако Августу ответ не удовлетворил. С немецкой пунктуальностью она уточнила, означает ли это, что я способна читать средневековую тюркскую поэзию и личные письма. Принадлежащие перу Незими, например.

Я заюлила, как уж под вилами:

— Не знаю, нужно посмотреть. Насколько я помню с университетских времен, древние тексты из-за своеобразного арабского написания трудно поддаются прочтению. Для меня работа с текстом всегда сродни дешифровке. В конце концов, язык-то не родной.

— Да ладно, ладно. Я просто подумала, не в состоянии ли ты определить, насколько корректны эти дурацкие интерлинейные переводы.

Я стала кивать на Самур-оглы: он, мол, крупный специалист по толкованию турецких текстов.

Августа закатила глаза:

— Понимаю. Но должна тебя разочаровать. То, что ты испытываешь к нему как к мужчине, еще не подтверждает его научную квалификацию.

Ах, ей нужно подтверждение квалификации?! Ей, которая находит пастора душкой и пока ничего не привнесла в расшифровку, кроме своих «О! О! О!».

— И все же именно он надышал текст.

— Как это «надышал»? — Глаза Августы округлились симметрично лицу, от чего она похорошела.

Я поняла, что оплошала.

— Долгим вздохом благоуханной настойчивости. Древнетурецкое выражение, — попробовала я замести следы.

Но настойчивость относилась в равной мере и к Августе. Смерив меня недоверчивым взглядом, она сообщила, что позволит себе вернуться к этому разговору, но прежде закончит изучение антропогенеза нашей местности.

— Если есть возможность собственными глазами увидеть аутентичную географию «тьмы веков»…

Она испарилась. А я пошла в «Трафик» за еженедельником и запасными грифелями для механического карандаша.

День выдался на редкость погожий. Я даже подумала о том, чтобы куда-нибудь съездить или прогуляться пешком. В местности, дождливой, как наша, не принято брезговать хорошей погодой. Ведь в любой момент, особенно в конце сентября, нас может запросто завалить снегом.

Только я пришла домой, разложила покупки на кухонном столе — в окно постучала соседка. По ее охотничьему костюму я сразу догадалась, в чем дело. Соседка приглашала меня в поход по лесным дебрям за полыми стволами, разнообразными камнями и замысловатыми корягами. Из первых она вырезала и шлифовала нечто вроде подставок для цветов, вторые требовались нам решительно для всего, а третьи служили в качестве садовых скульптур.

Итак, «охотничьим костюмом» звалась у нас любая одежда, которую было не жаль рвать и пачкать, а также крепкие ботинки. «Костюм» дополняли перчатки, пилы, секатор, пластиковые мешки, рюкзак и т. д. В отличие от «одежды первопроходца» наш «костюм» не имел к моде никакого отношения.

Я кивнула, открывая дверь. Нет, сначала кивнула, а потом открыла.

— Такой день нельзя упускать! Мне срочно нужны несколько камней для моей передней террасы, — затараторила соседка, выдергивая жалкий пучок травы, выросший среди моих бархатцев в горшке цвета ванили.

— Дай мне десять минут!

И тут меня пронзила молнией и зажгла замечательная мысль.

Сидя в «лендкрузере» соседки, мы молча решали, куда двинемся. Заранее определяться с маршрутом было вредно: в ответ на мое предложение соседка выдвинула бы свое и в результате мы вообще не тронулись бы с места. Поди докажи, что лучше ехать туда, а не сюда!

Вот и развилка. Пора определяться. Я дождалась вопроса соседки и изобразила озарение:

— Лейслинг! Как насчет Лейслингского ущелья?

Она покачала головой. И еще раз покачала. Я испугалась, что придется вкратце изложить историю с перепиской. Но соседка согласилась:

— Лейслинг? Замечательно! Лучше не придумать!

Я с облегчением откинулась на сиденье. В Лейслингском ущелье я бывала, но и представить не могла, где, во имя всех друидов, там можно приткнуть монастырь, хотя бы крошечный.

Мы поднялись по узкой дороге на Люпич, затем осторожно скатились к Пётченштрассе, потом вскарабкались к Оберлюпич и остановили машину в начале оврага.

Моя соседка взяла у здешнего лесничего письменное разрешение на сбор и вывоз камней в качестве защиты от настоящих охотников, те бесились, если в лесу находился кто-то кроме них самих и зверья.

На дне колдовского мрачного ущелья журчал Михльхальбах. Солнечные лучи, просеянные сквозь кружевную листву, падали на лесную подстилку. Казалось, что это сквозь мох пробивался блеск потаенных сокровищ.

Кадры лесного хозяйства пережили неоднократное сокращение штатов. Уцелевшие лесники были не в состоянии контролировать огромную территорию: пресекать вырубку ценнейших деревьев, вывозить бурелом, заниматься чисткой леса весной и осенью. За весьма недолгий срок бережно используемые, ухоженные места со знаменитым ягодным изобилием превратились в первозданные дебри, где без труда можно было мысленно перенестись во времена Вендлгард.

Аббатиса обосновалась здесь с парой своих сторонниц. Этому, несомненно, предшествовал побег. Малочисленные источники не содержали никаких сведений о том, от кого или от чего она бежала.

Я припомнила все, что знала или сочинила о ней. Женщина средних лет, то есть в возрасте, который нынче считается молодостью. Попала в Австрию как девушка свиты Софии Ласкарис, однако не вернулась с ней, разведенной, на родину, осталась в бенедиктинском монастыре, где получила имя Вендлгард. В монастырь ее отдали из-за строптивости. Но монахиням не удалось укротить независимый нрав послушницы. Несколько раз серьезно проштрафившись, Вендлгард сбежала из обители. Скорее всего ее не преследовали, благоразумно рассудив, что шумиха только прибавит ей популярности.

Но чем привлекала она людей? Что за религиозное учение вывезла она из Анатолии? Почему пряталась здесь, в заповедной зоне Зальцкаммергут? Поссорилась с катарами?

— С ума сойти! — Соседка показала вниз, на ручей. — Видишь ту руку?

Я покинула мир своих мыслей. Да, в самом деле. С противоположного берега в ручей свисало лишенное коры дерево, и его сучья зловеще походили на огромные растопыренные пальцы.

— И камни!..

В воде лежало именно то, розовое, отшлифованное потоком, манящее, что заставляет биться чаше сердце доморощенного минералога. Но близок локоток, да не укусишь.

С рюкзаками за спиной мы топали вверх по склону, окруженные шорохами, которые делают неуместными любые разговоры. Иногда мимо нас проносился мотоциклист: с багровым лицом, если ехал вверх, и со счастливой улыбкой, если катился под гору. Прочее человечество не показывалось нам на глаза, большое ему спасибо.

Теперь с одной стороны дороги был крутой обрыв к Михльхальбаху, с другой, вплоть до Пётченпаса, тянулся сумрачный замерший лес.

Найдя камень, пригодный для использования в быту, мы помечали его веткой, а полый ствол, подходящий для создания вазона, или причудливую корягу — несколькими камнями.

Не стану скрывать, нашими пометками был усеян весь регион. Ясное дело, мы забирали малую толику находок — только истинные раритеты.

Впрочем, на сей раз я выглядывала не чудеса природы, а место для убежища.

«Где же, где, — бился в мозгу вопрос, — могло стоять маленькое аббатство, если оно действительно существовало?»

На горе, рядом с которой Михльхальберг казалась заурядной низинкой, а именно на Зандлинге, некогда добывали соль, сначала в открытом карьере, потом в штольнях.

Считается, что первая здешняя солеварня принадлежала римлянам. Однако новейшие исследования пыжатся доказать, что до них успели подсуетиться венеты, не говоря уже об иллирийцах и кельтах.

Во всяком случае, галечная дорога, ведущая через Лейслинг, была построена римлянами, и надо сказать, плохо. Где-то около 800 года за соляные разработки всерьез взялись бавары, прогнав с Михльхальберга славян. В середине XVI века штольням положил конец горный обвал.

Все это я вычитала у Польнера, а также многое другое, а именно: Альтаусзее возникло только в VIII веке, вероятно, вследствие сильного землетрясения. Примерно тогда же был основан монастырь Трунзео. Кем? Может быть, друидками, что жили в Альтмюнстере на Траунзее? Которые заселили рыбой, в первую очередь гольцом, Альтаусзее.

Изначальное поселение — кельтское оно там или еще какое, — названное в честь близлежащего города гальштаттской культурой, продержалось до Средневековья. Немудрено, что Вендлгард устремилась из Траункирхена через Ишланд в Гоизерн, а оттуда в Лейслингское ущелье и обосновалась там, хотя и на отшибе, но рядом с путями сообщения, горняки-то поставляли соль во все части света. Иными словами, у нее была возможность вести переписку.

Довольная направлением своей мысли, я удивилась, оказавшись перед скалой из разноцветной слоистой породы, подножие которой завершалось каменистой осыпью, на которой могли бы разместиться несколько зданий. Задрав голову, я заметила уступ и на нем нечто напоминающее по очертаниям башню из той же породы, а позади башни свободное пространство шириной около метра. Скользнув взглядом в сторону, я обнаружила другой уступ и тоже с башней.

— Ничего себе! — Я указала соседке на уступы. — Ближайшая гроза с градом сметет эти башни, которые и так неизвестно чем держатся. Только пыль полетит!

Я была недалека от истины. Над промоиной, по которой совсем недавно катились камни, нависало огромное дерево с почти вывороченным корнем, сия конструкция медленно, но верно теряла почву под собой.

Наверное, и грозы с градом не понадобится, чтобы спровоцировать очередной обвал.

Скальные обломки манили нас со страшной силой. Не долго думая мы сложили две кучки камней: розовую — для соседки, белую — для меня.

Особенно я обрадовалась двум плоским валунам, идеально гармонировавшим с моей дорожкой между грядок, и конусообразному камню — точь-в-точь сидящая сова! К тому же сквозное отверстие в камне имитировало глаза.

Украдкой я поглядывала на башни. В памяти всплыли монастыри на горе Афон. Если предположить, что гора во времена Вендлгард была менее сыпучей, то маленький монастырь вполне мог разместиться у ее подножия. А отсутствие следов объяснимо как вышеназванным обвалом, так и соляным промыслом: когда монахини покинули гору, их постройки разобрали для хозяйственных нужд.

Мы прикинули, стоит ли нам продвигаться дальше, к долине, и потом вернуться за камнями или…

Полчаса спустя мы подогнали машину и стали грузить добычу. Работа выдалась не из легких, вскоре мы взмокли не только под «охотничьими костюмами», но и под перчатками.

Соседка обмолвилась о Большом Лейслингском озере (оно вообще-то меньше, чем Малое), где можно освежиться.

Сказано — сделано. Проехав немного, мы остановились у следующей скалы, которая была выше предыдущей, но башен не имела, зато у ее просторного подножия я на месте Вендлгард без колебания поставила бы монастырь. Мы спустились к озеру. Скинули «охотничьи костюмы» и… прыгнули, хотелось бы мне сказать, но на самом деле с диким воем, боязливо погрузились в ледяную воду.

Насколько заманчивым озеро выглядело сверху, настолько отрезвляющим было его прикосновение: до боли.

Слегка поплескавшись у берега, мы залезли обратно в свои одежки. Настроение улучшилось. А уж в теплом салоне машины нас охватило истинное блаженство.

Мы тронулись дальше, и вдруг перед машиной появилась ковыляющая бегунья. Чем ближе мы подъезжали, тем она сильнее припадала на ногу.

Пат!

Соседка, конечно, притормозила и спросила:

— Вас подвезти?

— О да! — Тут Пат заметила меня. — Привет! Как мне повезло! Могу поспорить, вы едете домой в Альтаусзее!

Соседка в недоумении воззрилась на меня.

— Это Пат Макколл, профессор германистики из США, она приехала, чтобы взять у меня интервью и заодно отдохнуть. Мы познакомились позавчера.

— Садитесь! — сказала соседка.

Заднего сиденья в «лендкрузере» не было. Соседка ликвидировала его, чтобы выиграть дополнительное место для раритетов, поэтому она вылезла и загрузила Пат в кузов, к каменьям.

Пат выглядела усталой, но я бы побилась об заклад, что ее хромота — просто ловушка для растяп-водителей.

— Ну? Что новенького? — полюбопытствовала я с максимальным равнодушием.

— Интересная местность, — ответила Пат так же безразлично, — чрезвычайно интересная!

И на том спасибо. А то соседка насторожилась. Мы все слишком проголодались для подробных объяснений.

Я оказалась права: когда у отеля соседка извлекла Пат из кузова, от хромоты не осталось и следа. Поблагодарив нас многократно за lift, американка бодренько взбежала по ступенькам.

Дома меня ожидал факс от Самур-оглы. Крупный специалист благополучно прибыл в Стамбул и сделал несколько открытий относительно писем Незими и происхождения Вендлгард. Слово «происхождение» было снабжено восклицательным знаком и набрано вразрядку. Подробности открытий он опустил до той поры, когда сумеет убедительно доказать свою правоту. Самур-оглы еще раз благодарил меня за гостеприимство и сотрудничество, коими я внесла неоценимый вклад в исследование турецкой истории. Под красивым росчерком стоял не только адрес Босфорского университета, но и домашний с номером личного телефона-факса.

Я прослушала автоответчик: первым раздался голос Унумганга, потом — Августы. Оба просили перезвонить.

Я отложила долг вежливости на потом. Сначала требовалось прибрать камни, которые мы с соседкой выгрузили у меня на въездной дорожке. На тачке я отвезла их в сад.

Найдя для них пристанище, по крайней мере временное — от напряжения тряслись руки и колени, — я ощутила острую необходимость перекусить и выпить пару чашек чая.

Я устроилась с подносом на террасе. Кусты начали менять окраску. Высокие астры радовали интенсивным фиолетовым, насыщенным темно-розовым и глубоким бронзовым цветом. Пышно распустились поздние розы. Пара чалмовидных лилий заносчиво вскинула кудрявые головки, странно, что их не объели олени. Хотя, может, олени терпеть не могут барсуков и обходят мой сад стороной?

Любуясь садом, я и не заметила, как стемнело. Сумерки осенью наступают гораздо раньше, чем летом.

— Унумганг, — произнес профессор, преисполненный уважения к собственной фамилии.

Я все-таки заставила себя ему перезвонить. Голос в трубке стал несколько дружелюбнее, когда я представилась. Я спросила Унумганга, как поживает супруга, и он ответил, что ей лучше, насколько это возможно. Она передает мне привет и ждет не дождется, когда мы вместе совершим прогулку.

— Но если вам угодно знать мое мнение, — скептически сказал профессор, — то прогулки, в вашем с Лизль понимании, она сможет совершать не ранее следующей весны.

— А вы? Как ваши дела?

Неужели это был вздох — то, что я услышала?

— А как, по-вашему, дела у ученого, который погнался за следом, исчезающим в песках времени?..

Слова я разобрала, смысл — нет.

— Пожалуйста, профессор, излагайте проще!

Голос выдал явное кокетство:

— Вы будете смеяться…

Я посерьезнела.

— Сидеть у колодца и даже не зачерпнуть из него…

У меня пересохло в горле. Я откашлялась:

— То есть?..

Конечно, я догадывалась, к чему он клонит, и судорожно пыталась выстроить линию защиты, понимая, что в один прекрасный момент не выдержу и сдамся, хотя пока его знаменитое искусство убеждения давало осечку.

— Вы бог знает зачем занимаетесь рекогносцировкой…

Откуда он узнал?

— …а я вынужден корпеть над слепой копией.

— Слепой? До сих пор никто не жаловался на мой ксерокс!

— Я не хотел обидеть ваш ксерокс! Я имею в виду вашего доктора. Возможно, Самур-оглы и сумел проявить текст, но на слишком короткое время! Это отразилось на копиях, наверняка мне досталась последняя! Особенно в конце заметно, как слова растворяются, я уже молчу про точки, запятые и надстрочные знаки. Настоящая катастрофа!

Не исключено, что стенаниями профессор пытался заполучить оригинал — мой оригинал! — и проявить, закрепить текст своим способом.

Я доверяла Унумгангу и его огромному научному опыту. И все же не могла прийти ни к какому решению, значит, нужно было тянуть время сколько получится.

— Но ведь расстановка знаков претерпела за несколько столетий значительные изменения!

Слабый аргумент, конечно, однако профессор воспринял его как существенное возражение.

— Согласен. Но позвольте предположить: там, где на моей копии тени, в оригинале стоят значки, которых мне фатально недостает для расшифровки.

Похоже, он всерьез озабочен. Придется срочно поворачивать беседу в другое русло, иначе он, подавив гордость, прямо попросит меня предоставить оригинал ему и его искусству. Что тогда?

— Между прочим, — сказала я небрежно, чтобы заинтриговать его, — выяснилось, на чем основано первое письмо Вендлгард.

На секунду мне почудилось, что он навострил уши, однако я рано обрадовалась.

— А! Вы имеете в виду цитату из Хильдегард фон Бинген?

Тут уж я прикусила язычок: не хватает опять сознаться, что к рукописи не прикасалась!

— Чистый камуфляж. Но полагаю, в нем ключ к шифру по крайней мере следующего письма. Именно поэтому так важно учитывать каждый знак, каждый штрих!

Означают ли его слова, что он по-прежнему с помощью вычислений ищет что-то за текстом? Тогда я хотела бы знать: работает он с оригинальным, латинским текстом или пользуется немецким переводом? И есть ли расхождение в числовом значении у немецкого слова и его латинского аналога? Мы-то бились с немецким. Ведь, по Унумгангу, числовая структура связывает все языки.

— Теперь меня интересуют разные слои в письмах, — сказала я. — Возьмем начальные строки первого письма. Они принадлежат Хильдегард, следовательно, написаны на латыни. Но ведь дан перевод! Кто его сделал? Наверное, сама Вендлгард. Возможно, это ее упражнения, проба пера, проверка собственного мастерства в немецком языке. Если так, то не исключено, что перевод действительно содержит ключ…

— Дорогая моя! — перебил меня Унумганг. — Конечно, соображения такого порядка — самые верные. Но все же от вашего внимательного взгляда не могло ускользнуть то обстоятельство, что текст Хильдегард длится только около десяти строчек и переходит в изложение Вендлгард, или кто там скрывается за этим именем. Сначала чужеродные предложения пристегиваются как придаточные. Потом вступают целые периоды, которые по звучанию вполне соответствуют стилю Хильдегард, однако не встречаются в ее трудах. Вставки не выделены ни шрифтом, ни подчеркиванием, что означает единственно — они служат для смягчения тона письма.

Я попробовала обратить профессора к его же собственному утверждению:

— Так, по-вашему, автором писем не обязательно является Вендлгард фон Лейслинг?

Унумганг шумно набрал воздух, чтобы обескуражить меня посильнее:

— Что значит историческое лицо? Упоминание в хронике XIII века отнюдь не доказывает, что его носитель действительно существовал. Хроника может оказаться фальсификацией или недобросовестной копией. К примеру, одна хроника аббатства Трунзео сгорела при пожаре в XIV веке. Остались копии, сделанные переписчиками. Так вот, они весьма и весьма разнятся в целом ряде фрагментов. Особенно грешит отсебятиной копия, подготовленная последней аббатисой монастыря Магдаленой Дитрихин, жизнерадостной особой с ощутимым уклоном в протестантизм. Впрочем, история бенедиктинок из Траункирхена закончилась в 1572 году. В XVII веке, после успешной «обратной реформации», монастырь перешел к иезуитам. Я всерьез задаюсь вопросом: насколько вообще можно доверять таким, с позволения сказать, источникам, как ваша рукопись?

— Да, но… — У меня не было слов.

— Слушаю.

Я наяву увидела саркастическую улыбку Унумганга.

— Да, но ведь у каждого из нас есть свой собственный интерес к переписке. Например, вы заранее знали, что следует искать в барсучьем брюхе, я в отличие от большинства поняла только потом, что попало мне в руки.

— Свалилось. Скажите честно: свалилось как снег на голову.

— Но почему?!

Наверное, я воскликнула довольно громко. Унумганг приглушил голос:

— Может быть, причина заключалась в том, что вы, как писательница, являетесь лучшей хранительницей сокровища, нежели остальные соискатели. Насколько я понимаю, этот доктор Самур-оглы и дамы из «Женского просвещения», не говоря уже о пасторе, завладев рукописью, стали бы…

Судя по голосу, его затрясло. Я перевела огонь на себя:

— Но признайте и мою правоту, шансы должны быть равными!

— По большому счету да. Если не принимать во внимание вашей маленькой слабости той ночью, когда вы сыграли в пользу нашего коллеги из Стамбула.

— Как соотечественник Незими, он заслуживает право на небольшое преимущество.

Унумганг из опасения быть заподозренным в ревности или зависти смягчил тон:

— Конечно-конечно. Только боюсь, ему оно не поможет, если он не владеет коптским языком.

— Коптским?

С какой стати профессор приплел египетскую ветвь семито-хамитских языков?

— А! Забудьте!

Опять он счастлив оставить меня без объяснений.

— Подумайте лучше о Вендлгард. Похоже, сей мифический образ недаром засел у вас в голове. Может быть, ваша роль в этой истории важнее, чем всем нам кажется. Уж не вы ли хранительница тайны? Я бы не удивился. Доброй ночи, милочка!

Он повесил трубку, а мой взгляд непроизвольно спланировал на подоконник. Iris elegantissima показался мне воплощенной радостью жизни.

* * *

Темень была непроглядная. Потом на небосклон лениво выкатилась беременная луна и уставилась на мой крошечный храбрый ирис, тот принялся колоть лунный свет острым ятаганчиком.

Задернув шторы, я включила лампу. Наступил вечер трудного дня. Тело ломило: я чувствовала каждый камень, что подняла сегодня. Самое умное — предоставить сну сделать свое дело, отдых — лучшее лекарство от подобной хвори.

Унумгангу удалось как следует озадачить меня.

«Вот, значит, как! — подумала я. — Профессор и пастор, Пат и Августа — все считают себя крупными экспертами по Вендлгард. Куда мне до них! А как насчет Незими?»

Я метнулась к книжным полкам. Отдельного издания Незими в моей коллекции не было — пришлось выискивать стихи в разных сборниках турецкой литературы. Однако стоять становилось все тяжелее, хотелось немедленно лечь. Я взяла одну антологию, прихватила на всякий случай словарь и побрела в спальню, чтобы использовать творческий порыв, пока не уснула.

Короткое и выразительное стихотворение привлекло мое внимание. В грубом переводе оно звучит так:

Я проверила слово «cism». Да, верно, можно перевести как «тело», но оно также означает и «кожа». Кожа, которую Незими перекинул через плечо, уходя в бессмертие? В антологии биография сводилась к нескольким строчкам. Дата и место рождения неизвестны; возможно, был учеником такого-то; долгие путешествия привели в Западную Анатолию; умер… Тут ученые расходились во мнениях: одни считали, что он погиб в 1403 или 1409 году, другие полагали — в 1417-м или 1418-м. Так или иначе, казнили несчастного в Алеппо за то, что он всю жизнь исповедовал взгляды, возмутительные для правоверных мусульман. Он даже не призывал к восстанию, как многие его собратья по духу. Казалось, его вообще не заботит, что думают о нем люди. Очевидно, он всецело покорился судьбе, осознавая ее неотвратимость, поэтому и сохранил полную безмятежность.

Величие такого поведения можно понять, только сопоставив с ценой, которую поэт заплатил за него.

А Вендлгард? Что заставило ее поселиться в горах? Может быть, она все-таки виделась с людьми из Византии или Анатолии? Следы их пребывания в здешних краях заметны невооруженным взглядом. Меньше чем в тридцати километрах от Энсталя, у самого замка Граушарн в Прюгге, стоит удивительный собор Святого Иоанна. Конец XII века. Стены расписаны византийскими фресками, а по куполу пущены куфические письмена, девять раз повторяющие имя Божие. Вряд ли крестоносцы учились писать и рисовать в восточных походах. Скорее всего пригнали для отделки храма художников из Византии и других покоренных стран. Что стало с художниками потом: отправили их восвояси или продолжали использовать как дармовую силу на строительстве церквей? В последнем случае художники наверняка ассимилировались и приняли католичество. Не поселились ли некоторые из них в наших местах? А почему бы нет? Страна, терпевшая иллирийцев, венетов, кельтов, аваров, славян и баваров, вполне могла приютить талантливого уроженца Византии и, в частности, Анатолии. Книга, выпав из рук, прервала мои размышления. Я погасила свет.

И снилась мне война котов и мышей. Генерал, Деде Султан, в сапогах со шпорами, — эдакий герой Шарля Перро, — явно тяготился мышиной возней. Противники, потрясая копьями, скакали вокруг него на маленьких слонах, а он прыгал туда-сюда, хищно ощерив пасть, и вместо усов — я присмотрелась повнимательнее — топорщились мышиные хвосты.

На рассвете меня разбудил громкий хруст: ореховые сони на чердаке грызли доски прямо над моей головой. Или опять кто-нибудь из семейства куньих? Я нашарила под кроватью домашние туфли и подкинула, одну за другой. Воцарилась тишина. Я попробовала уснуть, однако хруст возобновился, тогда вслед за стоптанными туфлями о потолок хлопнулись пушистые тапочки. Надо будет днем попросить Деде Султана навести на чердаке порядок. Нет, я не хотела устроить битву наподобие той, что мне приснилась, может быть, бузотерам и кошачьего запаха хватит.

Небо было безоблачно. Маленький серебряный самолет тянул дорожку, белую и длинную, как зубная нить, от аэродрома в Муртале. Еще до завтрака я запустила стиральную машину, теперь вывешивала для просушки первую партию белья. А вот и Августа. Она казалась немного обиженной, я ведь так и не перезвонила ей вчера. Я поймала себя на том, что ищу за спиной Августы Пат, но для пионерки я, наверное, поздновато встала.

— А я собиралась рассказать тебе новости, — по-детски надула губы Августа.

— Новости? — Я вручила Августе пластиковую коробочку с прищепками, жестом пригласив ее следовать за мной вдоль веревки.

— Пат нашла руины монастыря лейслингинок!

— Быть не может! — Я уронила в траву трусы.

Нагнувшись, я попыталась обрести спокойствие.

— И все же монастырь существовал! Пат притащила камень из монастырской кладки.

Ну, если один-единственный камень является доказательством, то остается надеяться, что обе научные работницы изучают филологию на более фундаментальной основе.

Так, значит, хромота была вызвана тяжелым камнем в кармане спортивных брюк? Я схватилась за голову: у отеля Пат уже не хромала! «Интересная местность!» — отдалось у меня в ушах.

— И? — Я прищепила трусы к веревке. — Показала она тебе то место?

Рот Августы капризно изогнулся уголками вниз.

— Я проспала! Мы договорились встать в семь утра, но я не смогла!

— А может, она и не собиралась ничего показывать? Вспомни-ка, когда в последний раз ты просыпалась в семь часов.

— Ты права. А может, ты покажешь?

Я в раздумье прицепила последнюю прищепку к последней мокрой тряпке и уперлась левой рукой в бедро, правой держа пустую корзину.

— Ты всерьез считаешь, что я потащусь с тобой в Лейслингское ущелье? Ты представляешь, как это далеко? Я имею в виду, без машины.

— Ну, я… — Она насупилась, будто куры стащили у нее краюшку хлеба.

Где же Пат обнаружила остатки монастыря? Вопрос вертелся на языке, но я и не подумала признаться в своем неведении.

— Слушай, а что ты знаешь о коптском языке?

— О! О! О! — выпалила Августа, просветлев лицом. — Кто это тебя надоумил?

Я без комментариев удалилась в дом. Августа — за мной.

— Ну, раз ты спросила, — она присела к столу в гостиной, на котором желтела стопка чистых листов, — раз ты спрашиваешь, значит, близка к разгадке.

— С чего бы вдруг? — вырвалось у меня.

— Французский ученый Жан Шампольон смог расшифровать иероглифы на камне Розетты только после того, как догадался, что перед ним — не пиктограмма и не слоговое письмо. Он понял, что иероглифы обозначают звуки, причем языка, которым владел. Он был полиглотом и наряду со многими языками в молодости выучил коптский. Он настолько постиг это египетское наречие, что даже вел дневник на нем.

— Гм… — Смысл лекции я уловила, но по-прежнему не понимала, к чему Августа клонит.

Августа засмеялась:

— Кто бы ни навел тебя на мысль о коптском языке, он хотел намекнуть: что-то лежит у тебя прямо под носом. Кстати, ты просмотрела тексты Незими? Начертание напоминает скорее руническое письмо, чем арабскую вязь. Как по-твоему?

— Арабская вязь постоянно менялась на протяжении веков. Например, куфическое письмо выглядит иначе, чем талик. — Я попыталась сменить тему. — Если вы с Пат настроены между делом осматривать достопримечательности, то посетите Прюгг. В церкви Святого Георгия — замечательные фрески предположительно 1300 года, а в храме Святого Иоанна — пример куфического шрифта.

— Интересно! — Она погладила листы оригинала. — Просто руки чешутся, как хочется проявить рукопись по собственной методике. Я уверена, что получится!

Ее интонация убедила меня в обратном. Дабы уберечь ее от соблазна, я заперла рукопись в шкафу.

— Прюгг, — повторила я. — Поезжайте в Прюгг. Ради одного вида, что открывается вниз, на долину. Кроме того, там хорошо кормят.

— В другой раз. Сегодня на повестке дня — изучение истории.

Или я ослышалась, или она произнесла это совсем без восторга.

— В одиннадцать мы встречаемся со здешней студенткой, в свое время она проучилась у Пат в Америке один семестр. Кажется, ее зовут Барбарой. Она повезет нас то ли в Бло-, то ли в Блаа-Альм, а оттуда мы пойдем пешком через Реттенбахское ущелье к укрытиям бойцов Сопротивления. Говорят, Эйхман бежал через Реттенбах. А еще, по слухам, те сокровища, что все ищут в Топлицзее, на самом деле зарыты в Альме или его окрестностях. И почему там никто не ищет…

— Есть подозрение, что их давно нашли. Если они не исчезли в конце войны вместе с преступниками. Во всяком случае, поиски сокровищ превратились в любительский спорт уже во времена моего детства. Думаю, первые персональные счетчики Гейгера впервые были применены именно в Блаа-Альме. Вся округа буквально бурлила пересудами о том, кто, когда и по какому праву присвоил сокровища. Однако с годами умы поуспокоились, и пересуды затихли. Но иногда интерес оживает, да и пресса подбадривает его, а теперь новейшая горная техника вступила в игру. «Мертвый сезон», кажется, завершился.

— А если кто-то действительно обнаружит нечто?! По крайней мере ценные документы — это ведь реально!

— Конечно, — согласилась я. — Если противник позволит.

— Что ты имеешь в виду? — В голосе Августы послышалось раздражение, наверное, я попрала законы политкорректности.

— В виду я имею упрошенный взгляд на вещи. Эйхман и его приспешники были кем угодно, только не дураками. И если они что и умели, то организовывать процесс. Как ты думаешь, удалось бы им создать такую сеть концлагерей, заполнить их и пополнять, пополнять, методично освобождая места посредством уничтожения заключенных? Хорошие организаторы, вроде нацистских, не бегут с пустыми руками. И если им и пришлось кое-что закопать, то лишь для того, чтобы вернуться и вырыть. Иначе говоря, я убеждена, всякие поиски сокровищ, золота или документов, сегодня не более чем шоу масс-медиа на потеху публике. Если, конечно, не начнется погоня за недвижимостью, насильственно присвоенной арийцам, но это совсем другая история.

Августа на секунду задумалась.

— Поиски по крайней мере заставляют время от времени вспоминать о том, что тут происходило. Меня бросает в дрожь при мысли, что пятьдесят лет назад тут повсюду ходил Эйхман!

Мне хорошо знакомо это чувство, оно никогда не покидает меня. Эйхман в качестве туриста или заботливого отца семейства, эвакуировавшего к нам своих близких, — сей образ просто не укладывается в голове. В последний приезд в Вену я посмотрела о нем фильм, построенный на судебных материалах. Я была в шоке. Эйхман выглядел заурядным обывателем. Я даже лицо его теперь с трудом припоминаю. Лицо, которое два часа крупным планом маячило у меня перед глазами. Но я запомнила его нарочито обтекаемые ответы, на вопросы о вещах, которые вообще не укладываются в человеческом уме. Как будто Эйхману велели держаться в рамках приличия. Те, кто установил эти рамки, прекрасно знали, о чем идет речь, а для непосвященных все должно быть более или менее буднично.

— Да, — сказала я, — и он не единственный из шайки, которая считала наши края достаточно надежным убежищем. И Кальтенбруннер, и Эйгрубер жили здесь, и семейство Геббельс непродолжительное время отражалось в водах Грундлзее.

Августа задумчиво покачала головой и взглянула на часы. Я проследила за ее взглядом. Половина одиннадцатого.

— Если ты не собираешься пропустить второе за сегодняшний день свидание…

Но она уже встала.

— Кстати, доктор Самур-оглы, случаем, не звонил?

Она была в дверях, когда затрещал факс. Она аж изменилась в лице, так ей было жаль, что нельзя дождаться, пока факс выплюнет рулон с сообщением. Она подозревала — и не без основания, — что это привет из Стамбула. Но позволить себе обмануть Пат дважды за один день она не могла.

Я быстро прошлась по саду. Последние несколько дней стояла чудесная сухая погода. Может, необходим полив? Мой дом расположен на склоне, дождь мгновенно скатывается вниз и почва высыхает за считаные часы. Ночью стало значительно холоднее, утром выпадает роса, большинству осенних растений влаги довольно, но не всем.

Перед кухонной дверью я увидела какую-то падаль, вроде тех, что Деде Султан заботливо приносит мне в качестве моей доли добычи. Мне не хватает духу хвалить его за самоотречение, но, кажется, он не придает этому особого значения.

Я принесла совок и веник, чтобы перенести в мусорный контейнер свежие останки почившего существа. Пусть они, прикрытые слоями прелой травы и веток, станут лучшей частью садовой земли. Circulus vitiosus. И вдруг мне стало страшно. Потому что, сметая былую частичку жизни на совок, я поняла: это останки сони. Неужели она погибла из-за утреннего тапкометания? Или мой гнев на сонь передался непосредственно Деде Султану? Наверное, я должна более ответственно относиться к своим мыслям.

Достаточно того, что Вендлгард фон Лейслинг поработила их, а теперь они самостоятельно стали проникать в чужой мозг. Или как прикажете это понимать?

Сразу после того, как я проводила в последний путь соню, появился Деде Султан. Как ни в чем не бывало он потерся о мои голые ноги, прошел за мной на кухню, и, поскольку я не слишком расторопно выдала ему сухой корм как вознаграждение за труды, на что он надеялся, он тяпнул меня за лодыжку, стыдись, мол. Но было скорее щекотно, чем больно.

Самур-оглы, как и я, не любил писать на чужом языке, хотя отлично изъяснялся по-немецки. Правописание — сложная штука, кому охота расписываться в собственном невежестве, да еще черным по белому!

Итак, он писал по-турецки. Я взяла скрученные листы с факса и словарь — на всякий случай — и пошла на террасу.

Более столетия назад из турецкого языка выкинули арабские и персидские слова, которые в общем-то прижились, и взяли вместо них древние, из центрально-азиатского лексикона: старотурецкие слова звучали современнее на европейский лад. Например, коньяк назвали kanyak, что означает ни много ни мало «согрей кровь». Школу обозвали okul (от глагола okumak — учиться), что слегка напоминает école. Потом вдруг часть отринутых слов приняли в язык обратно, ибо мусульмане не желали отступать от традиций, а интеллектуалы начали вновь открывать для себя историю Османской империи.

А теперь принялись сочинять новые слова, компьютер у них стал, например, «собирателем знаний» (biligsayar). Каждую придумку турки регистрируют в комиссии по языку, а та решает, какая новация достойна словаря, какая нет. Но даже те слова, что получают официальное одобрение, порой пропадают втуне, потому что люди отказываются их употреблять. Таким образом, словари становятся все толще, а перевод — все затруднительнее.

Самур-оглы жаловался: всю жизнь, то есть столько, сколько занимается Незими, он является жертвой скудости источников, вследствие чего вынужден частенько напрягать интуицию и попадать на почву, не подкрепленную научным знанием. О бытии Незими почти ничего не известно. Есть данные, что он путешествовал от Багдада до Балкан, но насколько далеко он продвинулся на Запад — тайна, покрытая мраком.

Несколько больше ясности с мировоззрением поэта. В конце концов, Незими был не единственным, кто увлекался эзотерикой. Его учитель Фазула также неустанно выискивал подтекст в священных рукописях, мечтая распознать тайные послания святых. «А я, — писал Самур-оглы, — нахожусь в поиске подтекста в письмах Незими».

Впрочем, сначала нужно доказать, что турецкие фрагменты рукописи — действительно письма, то есть имеют конкретного адресата.

В турецком языке отсутствует категория «грамматический род». Обращение в начале письма представляет собой восклицание типа «Отец наш небесный». Несмотря на внимательнейшее изучение, Самур-оглы ни разу не обнаружил имени Вендлгард. Впрочем, оно может возникнуть в виде ребуса или тавтологии. Чтобы не упустить момент, ему нужно больше знать об имени Вендлгард: значение, история. Нельзя ли прислать по факсу соответствующую справку? Это многократно облегчит ему проникновение в лежащий перед ним поверхностный текст. С сердечным приветом и поцелуями во все мои щеки…

Я окинула взглядом горные хребты от раздвоенной вершины Зарштейна до покрытого льдом Дахштейна и сообразила, что, помимо многотомного словаря Гримм, не располагаю никаким подходящим инструментом, чтобы выполнить просьбу Самур-оглы. И конечно, у меня было самое дешевое издание с таким мелким шрифтом, что без лупы лучше к нему и не подступать.

Я быстренько сочинила вопль о помощи и отправила его по факсу в Зальцбург знакомой германистке.

Вновь заняв кресло на террасе, я посмотрела в сад. Мистическое учение, которого придерживался Незими, было завязано на нумерационной структуре слов. Я подсчитала значение «лилии» — 47 — и стала играть со смыслами. После незначительного напряжения интуиции я остановилась на «бытии» — числовой вес 47. Я собралась с духом и взяла «любить» — 47. «Мысль» — 47. «Число» — 47!

Тут я поняла, что с меня довольно. Все это ерунда! Нумерационная структура слов говорит лишь о том, что они имеют одинаковый числовой вес — и ничего больше! На всякий случай вскользь упомяну об этом в письме к Самур-оглы. Может, доктора мои вычисления натолкнут на свежую идею. Все-таки для любой расшифровки необходим отправной пункт…

За розовыми кустами мелькнул почтовый фургон. Я решила оказать корреспонденции личный прием, чтобы не искать ключ от почтового ящика и потом не выцарапывать ногтями письма и газеты из жестяного нутра. Пересекая дом насквозь, я обратила внимание на ятаганчик. Не перенести ли ирис на верхнюю неотапливаемую веранду? В комнатном тепле растение может спутать время года, ведь сезон для него откроется только в конце апреля — начале мая.

Почтальон улыбнулся мне из фургона и протянул через окно пакет.

— А «Стандарт»?

— Не приходил! — Юноша просто сиял. — Знаете, железнодорожные перевозки… — Он поймал мой недовольный взгляд и вздохнул: — Не те, что были раньше!

В пакете оказались счета, рекламы и бандероль из Стамбула. Я сунула печатный мусор в коробку для макулатуры и занялась бандеролью.

Разгибать скрепки не имело смысла, проще просверлить дырку пальцем, что я и сделала. Ага, три брошюры, автор Реха Самур-оглы, бумага отвратительная.

Первая, более толстая брошюра называлась «История инакомыслия». Я помнила по университету, хотя окончила его бог знает как давно, что дервиши, адепты эзотерических или мистических учений, около середины XIII века подняли несколько крупных восстаний против сельджукского господства, после первоначальных успехов, как и следовало ожидать, они были разгромлены.

Вторая брошюра была озаглавлена «УТРЕННИЙ ВЕТЕР — я есть истина, говорил Незими», третья, посвященная дервишам-бекташам, — «Оно вертится» (здесь, надо полагать, речь шла о времени, таким его воспринимали при матриархате — кстати, тема для обсуждения с Пат и Августой).

Я не имела четкого представления о бекташах: в конце концов, они жили главным образом в городе и не имели непосредственного отношения к расцвету и упадку растительных культур. Я пробежала глазами брошюру. «В циклическом времени всякий конец означает начало». Стоп! А бекташи, случаем, не исповедовали что-то вроде учения о реинкарнации?

Я припомнила легенды о Вендлгард. Она в виде цветочной луковицы появилась в наших краях одновременно с Альтаусзее. Не стала ли она нимфой? Не повелевала ли у нас мистическими силами цветения и увядания? А до того не проделала ли долгий путь из степей Азии через Византию и Болгарию до Дуная и Эннса? Не была ли она персидской или иной принцессой, плененной кочевниками?

Ах, как жаль, что кочевники, например, туркменские, долго отказывались от письменности! Самур-оглы объяснял и причину их упорства. Дикари справедливо полагали, что письменность первым делом закабалит их. Слава Богу, мир сильно изменился. Действительность перестала зависеть от того, как ее отразят на бумаге. Сын своего времени лишь тот, кто живет настоящим, не думая о том, что о нем напишут в будущем.

Любопытно: знала ли аббатиса Вендлгард о мифической Вендлгард, колдунье, друидке, ведьме, ведунье или как там ее называть? Или точнее: верила ли аббатиса в реинкарнацию своей души-кочевницы? Была ли ее личность распята на колесе времени или же направлена прямиком к цели, к своему концу?

Тут мне пришло в голову, что и у Незими был предшественник, может, даже несколько. И первым — сатир Марсий, последователь оргаистической Кибелы, которого Аполлон, по-западному расчетливый, казнил тем же страшным способом, что и мамлюкский князек — Незими. Причина? Творческие разногласия.

Поэта Незими и его стихи не могли и не желали терпеть современники. А что было с Марсием? Он играл на флейте так же хорошо, как Аполлон на лире. С той лишь разницей, что сам сделал флейту, тогда как лира досталась Аполлону из рук Гермеса. Ревнивый и завистливый покровитель искусств разгневался и потребовал, чтобы Марсий играл, держа инструмент вертикально, как лиру, что, разумеется, невозможно. И Незими не мог писать по заказу, смягчая тон, делая стихи абстрактнее.

То обстоятельство, что Марсию навесили ярлык почитателя Кибелы, заставляет задуматься. Надо обсудить с Пат и Августой. Неужели освежевание Незими, разделявшего воззрения о нумерологических структурах, лежащих в основании мира, и гибель Марсия — случайное совпадение? Или время повернулось вокруг своей оси?

На терновый куст шумно вспорхнула синица. Поклевала краснеющие прямо на глазах ягоды и улетела, видно, пришлись не по вкусу. Деде Султан впустую щелкнул зубами.

Следя за синицей, которая обосновалась на живой изгороди из дикого бука, я заметила соседку. Она широко улыбалась мне через единственный просвет среди ветвей:

— Ку-ку!

И я крикнула:

— Ку-ку!

— Я свободна! — Это означало, что квартиранты моей соседки уехали на экскурсию, муж вместе с собакой — в Мюнхене, внучка — к дочке, родители — в Абано. — Покатаемся на лодке?

Я почувствовала, что заслужила выходной.

— Не откладывая!

День располагал не только к лодочной прогулке, но и к купанию. Я подумала о пляжной сумке.

— И устроим пикник! — посулило обрамленное ветвями лицо.

На кухне я сгребла в сумку нетекущее, нелипкое и нетающее. То есть вечные печенье, яблоки, твердый сыр, бутылки с минеральной водой и пакеты для очередных раритетов. Не забыть бы соломенную шляпу! Секатор и рабочие перчатки — в рюкзачок.

Вскоре мы уже ехали к озеру (соседка — молодец! — захватила кофе в термосе).

Мы перетащили наше добро в лодочный гараж, оттуда в катер, упомянутую ранее плоскодонку, поставили аккумулятор и отчалили.

Было жарко, так жарко, как только может быть в безоблачный сентябрьский день. Озеро блестело, как отполированное, и горы, окружавшие его с трех сторон, отражались в нем вверх тормашками, без малейшего искажения.

Собственно, плоскодонкой следует управлять с помощью большого прямоугольного весла на длинной ручке, но это трудно, кроме того, даже маленький электромотор обеспечивает куда большую резвость.

Мы поплыли вдоль берега, в направлении поляны Зеевизе. Около поляны в воде лежали скальные обломки. Они работали как калориферы, поэтому вода была теплой. Некоторые валуны стали настоящими островами, приютив кусты или тщедушные пихты с узловатыми выступающими корнями. Вода у камней обладала еще одним преимуществом: здесь не водились пиявки.

Оказалось, мы не единственные, кто решил «взять выходной» в этот ясный день. Аборигены сутками напролет заняты обслуживанием туристов, и те, и другие наслаждались бабьим летом, хотя температура воды, как мы вскоре выяснили, отличалась от средиземноморской.

Я плавала, пока кожа между пальцами на руках и ногах не стала морщинистой. Слегка подмороженная, я вскарабкалась на каменный островок, соседка уже выставила бумажные стаканчики и заполнила их кофе.

— Пир бабушек! — определила я, хотя еще не обзавелась внуками. Но у меня был сын, который вполне мог стать отцом семейства.

Мы чокнулись стаканчиками и сошлись на том, что Бог — наш человек, когда не занят другими.

Если человеку настолько хорошо, как нам, то ему на ум не приходит ничего более оригинального, чем ритуальные восклицания: «Великолепно!», или «Какой хороший день!», или «Посмотри, какое небо!».

Наш островок располагался неподалеку от известняковой скалы, частью которой, наверное, и был вместе с прочими разбросанными вокруг обломками до того «масштабного тектонического движения», что превратило долину в дно озера.

В первой половине VIII века в долине жили люди. Согласно преданию, они поклонялись кельтской святыне, связанной с водой. Так что и до «тектонического движения» здесь журчали ручьи и били источники. Возможно, люди в диком ужасе взирали с какой-нибудь возвышенности, как рушатся их домишки и образуется озеро. Наверное, им казалось, что наступил конец света.

По дороге в Штумерн, если ехать лесом в сторону Мертвого нагорья, есть такое место, с которого можно разглядеть обломок вроде нашего островка, только зависший на краю плато. Малейшего землетрясения в горах хватит, чтобы он покатился вниз, страшно представить, какой кратер он оставит. Но самое удивительное — не понятно от чего он откололся. Он лежит на плоском хребте, как будто выполз из земной коры, подпрыгнул и уцепился за край, — крошка тектонического слоя, из которого состоят Альпы.

Мы погрелись на солнышке, лениво шевеля пальцами ног, пообещали друг другу при первом же случае обновить педикюр, подремали, опять поплавали… Так можно было провести весь день, если бы инстинкт рабочих пчел не заставил нас вернуться на берег, туда, где на склоне у самой воды сплошным ковром рос барбарис, и собрать урожай, чтобы потом, заморозив ягоды, добавлять по мере надобности в «рис по-персидски».

Лодку мы оставили рядом с отдыхающими, среди которых присутствовали епископ церкви Свидетелей Иеговы с собакой и мой кузен, служащий в гостинице, — пусть посторожат!

Срывая барбарис с колючих кустов, мы вызвали переполох среди птиц: возмущенные неожиданной конкуренцией, они чуть с веток не попадали. Вдруг невесть откуда передо мной выросла собака пастора и полезла мокрым носом мне под юбку.

Вообще-то визжать я не собиралась, но, кажется, все-таки издала писк. Хорошо, проходившие мимо мужчины — венский журналист и известный мне по СМИ американский адвокат из еврейской организации жертв нацизма, взявший в оборот местных новых политиков, — не видели меня за барбарисом.

Я ни слова не уловила из их разговора: епископская собака понеслась с громким лаем к пасторской, но я и так знала, о чем они беседовали.

О сотнях вилл, усадеб, земельных угодий, экспроприированных нацистами. Недвижимость только сейчас, да и то со скрипом, возвращается прежним владельцам или их наследникам. Журналист и адвокат намерены подтолкнуть затянувшиеся судебные процессы по поводу не без причины скрываемых имущественных отношений. Я почувствовала, как мурашки побежали по коже.

Соседка, слишком увлеченная сбором ягод, не заметила поборников как всегда опаздывающей справедливости, а я ничего ей не сказала, она все равно не поверила бы.

Наши сумки отяжелели, солнце клонилось к закату, мы пошли к лодке.

Вечерний бриз дул весьма чувствительно, и мы плыли совсем рядом с берегом, чтобы нас не унесло на середину пруда.

— Какой хороший день! — Соседка закрыла глаза.

Я согласно кивнула и сняла солнечные очки. Далекий утес показался мне раскаленным углем в трещинах, черных оттого, что солнце туда не проникало.

Дома я перелистала турецкую антологию.

Может, как раз это и хотел поведать Незими Вендлгард — божественность человеческого. Он не боялся выражать свои убеждения в стихах, за что и поплатился. Может быть, закодированный текст имел целью защитить Вендлгард? Ту, что жила за столетие до Незими?

Но где лазейки из одного столетия в другое, где золотой мост от невозможного к возможному?

Допустим, за реальной Вендлгард стояла некая фигура, не желавшая или не имевшая условий выйти из тени. То, что переписка была кем-то обработана, не вызывало сомнений: интерлинейные переводы появились не зря. Я принялась было листать книги Самур-оглы, но после путешествия к озеру я точно не могла ничего серьезного в них вычитать, не говоря уже о переписке.

Отхлебнув еще пару раз белое вино из бокала, я решила пораньше лечь спать. И поймала себя на том, что прислушиваюсь к звукам в саду, ожидая пришествия барсука. Но — тихо. Фырканье не раздавалось третью ночь подряд.

Конечно, наивно полагать, что переписка дошла до нас прямо из-под пера авторов. Так же невероятно, что Вендлгард лично зашивала рукопись в барсучий живот не первой свежести. Может быть, рукопись — тайные свитки эзотерического кружка, использовавшего имена Вендлгард и Незими как символы мудрости? А ведь Незими вообще не упоминает Вендлгард. Тогда чья это переписка? Я пробежала глазами копию в надежде наткнуться на Незими в письмах Вендлгард, но тщетно. Неужели мы пали жертвами собственных иллюзий? Или редактор эзотерического журнала Самур-оглы мистифицировал Унумганга, пастора, Пат и Августу ради какой-то выгоды? Но я-то тут при чем? И в недоумении я настолько сильно тряхнула головой, что расплескала вино. Нет, версия с Самур-оглы отпадает. Надо хорошенько поразмыслить.

Деде Султан постучал лапой в окно. Пришлось открыть ему дверь на террасе. Кот проверил миску, в которой лежало, согласно этикетке на банке, мясо дикого кролика, пожевал кусочек для порядка и прыгнул ко мне на колени. Пока я допивала вино, он вылизал лапы, чесанул несколько раз по голове, потер за ушами. Покончив с «умыванием», он начал готовить себе ложе, а именно утаптывать колени. Приведя их в должное состояние, он улегся, положил лапы на мою левую руку и спустя некоторое время громко замурлыкал, погружая нас обоих в медитацию.

И я узрела Вендлгард в странных, мистических одеждах, сложившую ладони ковшиком и черпающую воду из родника. Напившись жадными глотками, она разделась и стала мыться с головы до ног. При этом она напевала.

Меня встряхнул вопрос: а, собственно, на каком языке Вендлгард могла петь? Та, что появилась в наших краях в виде цветочной луковицы. В VIII веке некое пособие христианской церкви уже стояло на месте кельтского жертвенника. Или мифическая Вендлгард прибыла значительно раньше?

Очевидно, Деде Султана укусила блоха. Он зачесался, лихорадочно щелкая зубами. От неминуемого падения его, и без того с трудом помещавшегося у меня на коленях, мог спасти только добровольный прыжок на пол. Теперь он сидел на ковре, недоуменно глядя на меня.

Совместная медитация ничего мне не прояснила, поэтому я решила не тратить времени попусту. От долгого плавания устали не только мои мышцы, но и, похоже, воображение. Поставив бокал в мойку, я выпустила Деде Султана в ночь, сулящую добычу, и поднялась наверх. Из-за теплой погоды топить в доме я еще не начинала. Холодная постель в холодной спальне… Брр! Я пожалела, что отправила гулять Деде Султана.

Однако окна я не закрыла и, прежде чем расстаться с сознанием, услышала-таки барсука. Должна признать, звуки подействовали на меня успокаивающе. Как будто бы чавканье и сопение охраняли меня от чего-то более неприятного, нежели потрава малины.

У меня кончился хлеб, и волей-неволей пришлось тащиться в деревню. Пекарня находилась рядом с «Трафиком». Если в магазине хлеба не будет, то там точно есть.

В столь ранний час в пекарне можно встретить совершенно особых людей. Большей частью это местные: квартирные хозяева, явившиеся за свежими булочками для постояльцев, холостяки, привыкшие выпивать до работы чашечку кофе с пончиком (пекарня функционировала и как кофейня), школьники, забежавшие за шоколадными батончиками или печеньем.

Я была уверена, что не столкнусь ни с Унумгангом, ни с пастором — тот наверняка читает мессу, ни с Августой, которая как раз перевернулась на другой бок. Оставалась Пат. И точно: стоило мне начать подниматься в гору, как позади засопело и затопало.

Ступив на дорожку, ведущую к дому, я со вздохом обернулась. Августа, немка с ярко-малиновым лицом затормозила, чтобы не сбить меня с ног, и теперь изображала бег на месте.

— Что стряслось? — Фраза, конечно, была слегка неуместной, зато первой пришла на ум.

Августа вымученно улыбнулась. Похоже, ее совсем не удивил вопрос.

— Знаешь, я решила заняться фигурой, и вообще…

Это «вообще» обеспокоило меня сильнее, чем все проблемы с ее фигурой, вместе взятые. Голос дрожал неподдельно депрессивной нотой.

— Ты завтракала?

— И не собираюсь! — Августа печально покачала головой. — Иначе вся пробежка псу под хвост!

Казалось, она сейчас расплачется. В такой ситуации нужно действовать быстро:

— Послушай меня, ты вовсе не принадлежишь к физиологическому типу, которому полезно носиться рысью по горам. От нагрузок такого рода у тебя лопнут на лице несколько сосудов, и только. Но если уж непременно хочется поправить форму — дай парочку кругов по Зоммербергскому озеру: болотная вода чрезвычайно полезна для суставов, а кожа станет просто атласной.

Она впитывала мои слова как губка, однако мину сохраняла скептическую.

— Но мои бедра…

— Главная заповедь: не нарушать законы природы! Тощая корова — все равно не газель. Единственное, чего ты добьешься, — это морщины, для которых пока слишком юна.

Наконец-то ее лицо прояснилось:

— Но Пат говорит…

Я собрала всю наличную строгость:

— У Пат ни спереди, ни сзади и намека нет на то, что она женщина. Если бы она не носила длинные волосы…

Августа порывисто обняла меня:

— Разреши составить тебе компанию? — Взгляд устремился в корзину, благоухающую ароматом свежего хлеба.

Я освободилась из невозможно женственного объятия.

— Могу предложить чай, кофе нет, — категорично заявила я, почему-то сделав ударение в слове «кофе» на первом слоге, как это принято среди немцев, вместо того чтобы акцентировать долгое «э» по-австрийски.

— А молоко найдется?

Книги Самур-оглы и антология со стихами Незими по-прежнему лежали на столе. Естественно, Августа сунула в них нос.

— Да ты читаешь по-турецки! — восхитилась она в гостиной, что я на кухне проигнорировала.

Когда мы уселись завтракать, она поинтересовалась, насколько полезны брошюры:

— Какая досада, что мы с Пат не владеем турецким языком! И вообще…

Я не стала углубляться в тему. Мне было очевидно, что ее «вообще» к Самур-оглы не относится. Поскольку Августа сосредоточенно жевала, возникла пауза, и я воспользовалась случаем, чтобы взглянуть в окно. У ворот стояла Пат в спортивном одеянии и смотрела в сторону дома. Видеть меня она не могла, точно. Пат явно что-то обдумывала, и я догадываюсь, что именно, потом она потрясла головой и затрусила под гору. Я едва сдержала вздох облегчения.

Августа, сидевшая к окну спиной, прожевала и приступила к объяснениям:

— Конечно, Пат добилась большего, чем я. Профессорское звание ее подхлестывает. Когда она чует след, ее выносливости позавидует любая ищейка.

Августа взялась самокритично припоминать все, чего ей недостает. Я расценила это как прелюдию к перечислению того, в чем у нее избыток. Основную часть долго ждать не пришлось.

— Я согласна, экспедиция — чрезвычайно важный источник информации, это принятая в мировой науке практика, но все же географическая локализация не всегда ведет к определению культурно-исторических предпосылок.

«Ага, сейчас она коснется переписки».

— При всей женской солидарности у меня и Пат разные мотивы в этом деле.

Я кивнула, чтобы ее подбодрить.

— Меня интересует не вообще историзм, а конкретно Вендлгард. Рискну утверждать, в ней для нас проступают черты великой богини.

Тут она, кажется, хватила через край.

— Я имею в виду мифическую Вендлгард. Разве не ты говорила про «образ цветочной луковицы»?

Невольно взглянув на Iris elegantissima, я чуть со стула не упала. Он рос! Невооруженным взглядом можно было заметить, что зазеленел второй ятаганчик. Мое возбуждение не ускользнуло от Августы.

— В чем дело?

Я поспешила ее заверить, что к ней это не относится, мол, внезапно вспомнила о назначенной встрече. Абсолютно вылетело из головы.

Но Августа не унималась. Она вцепилась в мой клубень, как… Я бы сказала — бульдог, как бы ни напрашивалось сравнение со свиньей, натасканной на трюфели.

— Я давно думаю про ирис. Твоя версия определенно указывает на богиню растений, если не на праформу Госпожи всех животных. Изгнанница, жертва агрессии высших сил, присутствует в мифах всех без исключения народов. И то, что она поселилась у черта на куличках, лишнее тому подтверждение.

Что-то не помню, упоминала ли при Августе Iris elegantissima.

— Извини, я грубо отозвалась о твоем великолепном, манящем туристов крае, но для VIII века такое определение справедливо, согласись. И принимая во внимание образ ириса, можно проследить путь Вендлгард через Балканы в Среднюю Европу. То есть образуется цепь доказательств, которые, впрочем, нужно снабдить научным аппаратом.

У меня в голове образовалась каша.

— Погоди, в твоих рассуждениях есть определенная логика. Но тогда получается: при упоминании известных нам Вендлгард речь идет о богинях, которых свергли новые боги. Например, о трех Бетт: Эмбет, Вилбет и Борбет?

— Ну да! Они стали потом святой Маргаритой, святой Катариной и святой Барбарой.

— Маргарита — с червяком, Катарина — с колесом, Барбара — с башней, — процитировала я стишок, помогавший мне в детстве правильно распределять атрибуты этих барышень.

— Неплохо бы узнать, как умерли обе Вендлгард — реальная и мифическая. И найти изображение мифической. Святых украшают орудиями их пыток.

Подобная мысль не приходила мне в голову:

— Орудия пыток?

— Я уж молчу про святую Катарину. Возьмем святую Лючию, приносящую свет. При жизни она носила имя Джина Лючина и была настолько целомудренной, что, когда поклонник похвалил ее глаза, она вырезала их из орбит и послала ему на подносе, попросив больше не беспокоить. Оскорбленный в лучших чувствах поклонник попробовал упечь ее в дом терпимости, но силою Святого Духа она вдруг стала такой тяжелой, что никто не смог сдвинуть ее с места. Мало того, ни костер, ни кипящее масло не причинили ей вреда. Даже с кинжалом в горле она протянула достаточно долго для того, чтобы принять святое причастие. Впрочем, исследователи полагают, что этим экзекуциям подвергали не деву, а статую при разграблении храма Святой Лючии. Ведь намек весьма прозрачный: она стала такой тяжелой, что никто сдвинуть не мог, то есть окаменела, превратилась в статую.

Я невольно подумала о Незими. Сведения достоверные: кожу содрали с поэта, а не с какого-то истукана.

— Кстати, Лючию почитают как помогающую при глазных болезнях. Святую, лишившую себя зрения. Джина Лючина, профессиональная окулистка, достойна уважения в гораздо большей степени, ты не находишь? А еще святая Лючия исцелила молитвой собственную мать от кровотечения. Но и тут напрашивается предположение, что мать выздоровела, потому что молилась другой богине, покровительствующей всему, связанному с родами и женскими болезнями. И так далее, и тому подобное. Понимаешь, о чем я?

Я кивнула.

— Но чтобы принять твой способ анализа, нужно много знать о жизни и смерти Вендлгард. Изучить происхождение самого имени.

Августа пытливо взглянула на меня:

— И ты изучила?

Я предприняла попытку увернуться от прямого ответа:

— Вообще-то нет.

— И все-таки?

Я угрюмо призналась, что смотрела словарь Гримм, том 28.

— И что?

Я забубнила про «луб», «лестницу», «листопад», «лилию»…

Августа мгновенно почуяла, куда ветер дует.

— Вот! Еще одно подтверждение образа луковицы!

Тут в дверь позвонили, и я, втайне желая закончить завтрак, с удовольствием позволила Августе, благо вызвалась, впустить посетителя.

Августа привела пастора. Щеки у нее полыхали лилово-розовым оттенком. Я налила чашку чая для пастора и предложила свежего орехового хлеба. Но священник отказался, мол, он уже позавтракал, а зашел лишь потому, что в старинной рукописи, хранящейся в церкви, обнаружил упоминание о некой Вендлгард, погибшей страшным образом. Но, к сожалению, нельзя с уверенностью установить, наша ли это Вендлгард или другая, жившая позже.

Августа сразу смекнула: находка — шанс всей ее жизни.

— Вы не позволите мне взглянуть на документ?

Пастор почему-то замешкался с ответом, тогда Августа запела:

— Вы не представляете, насколько это для меня важно! Я буду очень аккуратной. Когда я проходила курс обучения в Оксфордской библиотеке…

Похоже, она нарочно запнулась, надеясь произвести на пастора, который был приверженцем французского образования, но имел определенное представление о мире гуманитарных наук, достойное впечатление.

И ее рейтинг пошел вверх.

— Если вам это действительно так важно, я готов в любое время показать рукопись, — сказал пастор, который в свое время написал внушительную диссертацию на тему экзорцизма и не желал делать секрета из своих открытий. — Но вам нужно прийти в храм: я не вправе выносить документы такого рода.

— Конечно, с удовольствием!

Августа явно наслаждалась удачной охотой: двух зайцев убила одним выстрелом. Теперь она и о Вендлгард узнает побольше, и с молодым человеком побудет наедине.

Пастор присел к столу, подержал брошюры Самур-оглы, пролистал их, качая головой.

— Надо и это уметь. — Он вздохнул, намазал маслом кусок хлеба и с аппетитом скушал.

Августа ни с того ни с сего сообразила, что одета в спортивный костюм и выглядит не столь привлекательно, как хотелось бы, да и лицо голое, то есть без макияжа. Она слегка пригладила волосы и быстро переспросила пастора:

— Так я зайду сегодня после обеда?

— Непременно. Я предупрежу секретаршу.

Слово «секретарша» не вызвало у Августы особого восторга, но она знала, в какое время та покидает церковь.

— Тогда, — заверила она пастора, — мы еще увидимся.

Меня она расцеловала в обе щеки, поблагодарила за гостеприимство и продолжила свой бег во имя форм, но на сей раз в совершенно ином настроении.

— Остается надеяться, что своим горящим взором она не спалит мне дом Божий, — саркастически заметил пастор. — Впрочем, эта Вендлгард… Знаете, как она погибла?

«Стечение обстоятельств или естественный ход событий», — мелькнуло у меня в голове.

— Ее утопили. Вы только представьте, ее утопили в озере, приговорили к смерти и утопили. — Мне показалось, что он не может этого вообразить. — Пытались избавиться от ее культа. А сейчас ей поклоняются как богине. — Он уперся в меня взглядом, полным недоумения.

— Зато изобрели инструмент для производства последующих святых.

— Послушайте, прошу вас!.. — вскричал пастор. — Это было столетия назад. Вы не можете предъявлять мне претензии.

— Если мне не изменяет память, Иисус Христос родился без малого две тысячи лет назад, тем не менее церковь по-прежнему ссылается на него.

Пастор растерянно улыбнулся — дескать, попался!

В кармане его куртки запищал сотовый телефон. Паства снова нуждалась в пастыре.

Я вспомнила, что договорилась о встрече с налоговым инспектором. К нему надо было ехать на автобусе, курсировавшем по расписанию и не очень часто между Альтаусзее и Бад-Аусзее. Я попросила священника подвезти меня:

— Потерпите минуточку, мне нужно собрать бумаги.

Я мигом сгребла документы, подтверждающие данные, записанные в моей налоговой декларации, побросала в сумочку расческу, пудреницу, помаду, деньги и прыгнула в туфли попрезентабельнее. А потом ждала, когда пастор допьет кофе.

Визиты к налоговому инспектору сродни посещению стоматолога. И тот и другой видят все твои слабые места. Тем не менее мало что может сделать, дабы исправить положение. Точно так же бессилен судебный исполнитель, когда имеет дело с банкротом. Однако человек срывает зло именно на них, на лицах, способных повлиять на его судьбу.

Я не убила инспектора. У меня просто возникло желание сделать себе приятное, как минимум выпить кофе, чтобы успокоить бушевавшие во мне чувства. Конечно, в деревне, которую, впрочем, с некоторых пор вполне можно считать поселком городского типа, достаточно мест, где можно выпить кофе, но в данной ситуации меня устраивали лишь два. Первое кафе, наиболее уютное, в конце Курпарк, имело то преимущество и одновременно недостаток, что находилось на выезде из городка. Здесь останавливались даже летние туристы, не говоря о местных жителях. Из городского транспорта и проезжающих автомобилей посетители были видны как на ладони. И фраза типа «я тебя повсюду искал» теряла всякий смысл.

Я предпочла другое кафе, на той же улице, но закрытое, там предлагали отличные пирожные и широкий выбор газет. Не хотела я попадаться никому на глаза, равно как и не желала никого видеть.

Увы! В кафе сидела Пат. Она позвала меня к своему столику. Пришлось подчиниться. Пат пребывала в эйфории. Она убрала со стула сумку, освободив мне место, и без промедления стала тыкать пальцем в карту соляных разработок Штирии, развернутую на столе.

— Ну, что скажешь? Теперь я знаю, что нашла верный след. Вот доказательство.

Собственно, я охотнее расспросила бы ее про камень, который она вынесла из лесных чащоб.

— Ты знаешь, что здесь находится?

Чуть правее ее пальца располагался Криткогель. Теперь и во мне взыграло любопытство. Я подняла ее палец и прочла: «Унзинниге Кира». Должна была признать, название меня насторожило.

— Вы говорите «Кира» вместо «Кирха», — произнесла Пат, подразумевая меня и местных жителей.

Мне нечего было возразить.

— Предположим, Вендлгард была действительно приверженицей некоего мистического учения, как упоминают большинство источников, и, предположим, она действительно основала здесь со своими единоверцами, так называемыми лейслингинками, маленький монастырь и маленькую церковь — без церкви какой монастырь? — которые сохранились в народной памяти как бессмысленные, ведь население воспринимало Вендлгард как не от мира сего.

Я почувствовала себя уязвленной. Как назло, именно Пат, американка, ткнула меня носом в очевидный факт. Впрочем, у меня было слабое оправдание: я никогда не увлекалась краеведением. С высокомерием аборигена я не сомневалась, что знаю окрестности, как содержимое своей сумочки.

Пока я лепетала, что об Унзинниге Кира слышу впервые в жизни, мой взгляд упал на другой квадрат карты, и я почувствовала, как кровь с бешеной скоростью побежала по жилам. Несколько южнее Грундлзее в направлении Хинтерберга стояла точка под названием Тюркенкогель.

— Удивляюсь, почему вы, местные, до сих пор не обнаружили эту связь, — сказала Пат слегка насмешливым тоном, хотя гордость так и перла из нее.

— Hold your horses! — возразила я, ибо ничего более оригинального не придумала.

Дурацкая фраза на фоне плавающих морских коньков появлялась у меня на компьютере, если при наборе текста я делала слишком долгую паузу.

Пат вздернула брови.

— А, воспринимай это как производственный сбой, — извинилась я за фразу. — Живя здесь и зная несколько пастбищ, монастырей и захоронений, начинаешь думать, будто знаешь все. К счастью, есть туристы, способные взглянуть окрест свежим взглядом и просветить нас.

Слова отличались благородством. Похоже, я все-таки сорвала на Пат раздражение против инспектора. Версия Пат звучала убедительно, и все же… Покусывая нижнюю губу, я оторвала взгляд от карты — и натолкнулась на приветственный жест знакомого эксперта, входящего в кафе. Я немедленно пригласила его за столик и представила ему госпожу профессоршу Патрицию Макколл. Он искренне обрадовался знакомству. Я объяснила Пат, что мой знакомый является ведущим специалистом нашего региона по изучению географических названий и народных обычаев, а также составителем карты, разложенной перед нами.

Пат аж затряслась от предвкушения удачи. Поскольку рядом не было свободного стула, я уступила свой эксперту, пожелала Пат получить ответы на все вопросы и объявила, что мне надо в аптеку.

На улице я столкнулась с Унумгангом, который куда-то очень торопился. Оказалось — в книжный магазин. Унумганг надеялся до перерыва получить заказанную книгу. Я взглянула на часы: было почти двенадцать — время, когда кайзер Франц Йозеф заносит ложку над тарелкой супа (говяжьего). Вследствие этого полдень на многие столетия стал для деловых людей звонком к обеду. Унумганг крикнул на бегу, что обязательно позвонит мне и добавит парочку деталей к делу, мне известному.

* * *

Вернувшись в кафе, я заметила, что Пат приуныла. Я слегка оперлась рукой о столик и сосредоточилась на карте. При моем росте такое положение позволяло мне видеть все так же хорошо, как если бы я сидела.

— Итак, согласно новейшим данным, название «Унзинниге Кира» никоим образом не связано с Кирхой, — подытоживал эксперт. — Слово «Кира» происходит, вероятно, от «киррен», что означает «делать тихо, медленно».

— По-местному «кирренмахен», — вставила я.

— А «Унзинниге» соответствует «непомерно», «очень-очень», «немерено».

Тогда что же означает «Унзинниге Кира»?

Пат с великой скорбью объясняла мне:

— Речь идет о понятии из области животноводства. На этом месте располагался последний выпас для коров. Им давали вволю напиться и пощипать травку, а потом гнали на бойню. Таким образом, скот успокаивали. — На нее было жалко смотреть. — Где-то там есть кусок скалы, очень напоминающий остатки церковной постройки. Думаю, надо осмотреть окрестности Оберлюпича. Там вообще-то идеальное место для часовни…

Флаг в руки. Пат легка на подъем. Если она действительно доберется до Криткогеля, название которого предположительно связано с пожарной вышкой, — слава Богу. Мне проделать такой путь, да еще и вернуться, не под силу.

Насколько я успела заметить, Пат не привыкла делиться планами на будущее. Так что лучше не расспрашивать ее о том, в каком направлении она продолжит этимологические изыскания.

Я хотела успеть на автобус. Тем паче что принятая поза не доставляла мне особого наслаждения. Я распрощалась и покинула кафе.

Автобус всегда напоминает мне о школьных годах. Несколько лет, с четырнадцати до семнадцати, я добиралась до школы, находившейся в Бал-Аусзее, на черно-желтом почтовом обтекаемом автобусике. Даже по прошествии почти полувека вид автобуса не изменился.

Больше всего мне нравились поездки зимой в послеполуденных сумерках. Мы, мальчишки и девчонки, ехали и гадали тайком, кто кого будет провожать домой и кто с кем будет целоваться, прежде чем юркнуть под родимый кров.

Унумганг обогнал автобус, совершив смертельно опасный маневр. Я поздравила себя с тем, что сижу не у него в машине. И как только жена переносит его фортели? Лизль, должно быть, прирожденный стоик. Впрочем, насколько мне известно, она не доверяет ему руль — сама ведет «ауди».

Потом, штурмуя гору по полуденной жаре, я раскаялась в своем отношении к шоферским талантам Унумганга. Я с удовольствием прокатилась бы с ним — или с кем-нибудь другим — до дома. Однако за всю дорогу меня не обогнала ни одна машина. Да и навстречу никто не попался. Профессор же наверняка был давно на Зальцбергштрассе.

Крушение теории Пат меня не слишком задело. Я, начиная с первых слов, скептически отнеслась к рассуждениям по поводу Киры—Кирхи. Что меня действительно взяло за живое, так это название Тюркенкогель. Я знала, что мне ответят, поинтересуйся я его этимологией. Наблюдательный пост, призванный предупреждать о грядущем нападении противника. И ничего конкретного, нашедшего отражение в исторических хрониках. В сущности, та же пожарная вышка. Или последняя радость коров.

После обеда я вознамерилась соснуть на террасе, желательно подольше и поглубже, что было нелишним после визита к налоговому инспектору. Но едва я отрешилась от земных забот — зазвонил телефон.

Пастор. Его интересовала фамилия Августы. Он, к сожалению, забыл. Он говорил шепотом, будто Августа стояла поблизости и могла его услышать. Он хотел бы обращаться к ней с максимальной вежливостью, дабы дать понять, что всегда рад ее визиту, и навеки отбить охоту такой визит наносить.

— Формвег. Ее фамилия Формвег. Вообще-то она научный работник, — сказала я, давясь от смеха.

Потом прорезался Унумганг. Ему не терпелось «добавить парочку деталей к нашему делу». Я пригласила его на чай, как обычно, в пять. Часы, впрочем, показывали без десяти пять. Унумганг сказал, что выходит сию минуту.

Я ринулась в дом приводить себя в порядок.

Унумганг вытащил из портфеля папочку, а из папочки — бумаги, заполненные цифрами.

Перебирая листы, профессор заявил, что есть гипотеза. И надолго замолчал. Ясно, он хотел меня помучить. Конечно, мне было интересно, что он раскопал, но я не выказала ни малейшего волнения. Зачем себя напрягать?

Я молчала до тех пор, пока его не прорвало:

— Итак, у меня есть основания полагать, что ваша рукопись не является перепиской известной монахини, или аббатисы, как вам угодно, и некоего поэта. Она скорее имеет отношение к эзотерике.

— Эзотерике? — Слово мне не понравилось.

— Напрасно вы скуксились, дорогая моя. В эзотерике речь идет о такой степени сознания, при которой вещи, недоступные сознанию обыденному, кажутся очевидными. В христианстве эзотерические каноны представлены менее ярко, чем, допустим, в некоторых течениях ислама, например в том, к коему принадлежал ваш Незими.

Ах, теперь он мой! Что это? Очередная колкость в адрес Самур-оглы? Или Унумганг пытается намекнуть, что неплохо бы поиграть по его правилам? От созерцания цифр я отнюдь не поумнела, но получила сильное впечатление. Как это Унумгангу удалось с помощью числовых значений слов понять смысл рукописи!

— Мы слишком поспешно называем мистикой то, что неподвластно нашему разуму, объединяем непонятное с божественным и тем самым делаем мистическое частью божественного. Эзотерики подходят к вопросу иначе. Они считают, что божественное является нам в разных образах, что человек сам есть воплощение божественного. Осознание этого позволяет человеку освободиться от множества ненужных забот и сковывающих обязательств.

Так как я позевывала, что было вызвано отнюдь не занудством лекции — просто меня слишком рано разбудили, — Унумганг выдержал вежливую паузу и продолжил:

— Не хочу загружать вас историей религиозных течений и попытаюсь быть краток. На основании своих расчетов я утверждаю: нет никакой переписки. Перед нами сборник текстов христианского, равно как и мусульманского содержания, объединенных с той целью, чтобы они служили эзотерикам самого разного толка.

Мне трудно было скрыть удивление.

— То есть Незими и Вендлгард могли пользоваться этими текстами только как кодом?

— Хотя я расшифровал не всю рукопись, мне кажется, вы сделали правильный вывод.

Ну, это уже слишком!

— Давайте установим истину. Это не мой, а ваш вывод. Я лишь озвучила его, что отнюдь не означает, будто я согласна с вашей гипотезой.

— Успокойтесь, моя дорогая, ваша исключительная сообразительность, которая поднимает вас в моих глазах…

— А мне позволяет определить, куда вы клоните. — Я была не в состоянии успокоиться. — Вы хотите, чтобы мы задвинули Вендлгард куда подальше. Вообще забыли о ней!

— Вы ошибаетесь, я клоню в другую сторону, — сказал Унумганг, слегка раздраженный моей резкостью.

— Да бросьте! Не успел в этой истории из барсучьего брюха появиться главный герой, пусть и в женском обличье, как вы норовите затолкать его обратно. В такие игры я не играю. Ведь есть же хроники, где Вендлгард так или иначе фигурирует. Да и Незими увековечил себя в стихах, его существование вообще не подвергается сомнению.

Унумганг принес из кухни пепельницу, в которую смахнул пепел со своей угрожающе обуглившейся сигареты.

— Еще раз, спокойнее! — Он снова уселся и глубоко затянулся. — Мои тезисы — лишь рабочая гипотеза, хотя, по-моему, все свидетельствует в ее пользу. И в первую очередь то обстоятельство, что снимается проблема с датировкой: некоторые тексты принадлежат перу Вендлгард, но не адресованы Незими.

Унумганг вроде смягчился и согласился пойти на уступки, что, впрочем, не имело значения для меня.

— Ваша версия — чистой воды абстракция, попытка увильнуть от решения проблемы. — Я налила нам еще по чашке чая.

— Умение абстрагироваться есть необходимая составляющая умения мыслить.

— А также заболтать вопрос.

— Например?

— Вот видите! — Я злорадно ухмыльнулась. — И вы захотели конкретики. Извольте, я поясню свою мысль с помощью примера. О ком это сказано?

Учтите, я процитировала не секретное послание, а восьмую главу «Книги мудрости».

Унумганг откинулся назад и невозмутимо промолвил:

— Насколько я понял, вы намекаете на «Книгу цитат, мудрости и печали», которая описывает с феминистских позиций историю гностической богини, именуемой по-латыни Сапиентиа, а по-гречески — София. Ее символ — голубь — христиане сделали символом Святого Духа. Подобный вид аргументации я мог бы скорее ожидать от госпожи Макколл или госпожи Формвег, нежели от вас, моя дорогая.

— Ах, не все ли равно! Главное — что сталось с рассматриваемой таким образом богиней мудрости.

Унумганг закурил следующую сигарету и произнес со снисходительным добродушием:

— Ну хорошо, Вендлгард — важная фигура…

— Ферзь, — отрезала я.

Унумганг театрально втянул голову в плечи.

— Понял. Если доктор Самур-оглы, кто его знает по каким соображениям, окажется на вашей стороне, предлагаю считать: Вендлгард фон Лейслинг выбрала для своих посланий эзотерическую форму.

То, что Унумганг так безропотно сдался, разозлило меня.

— А что вы, как историк культуры, скажете на то, что роль женской половины человечества замалчивается в этой самой истории культуры?

Ироническая улыбка пробежала по его губам.

— Вы же не будете меня всерьез убеждать, будто вас волнует дискриминация женщин в далеком прошлом?

— Ну не в столь далеком… Да вы ведь прекрасно знаете: прошлое имеет обыкновение повторяться и воздействовать на будущее.

— Если вы и в будущем будете жалеть, что вместо господства женского начала на планете установилось господство мужского, я должен обратить ваше внимание на следующий факт: все, что наш сегодняшний мир имеет: науку, технику, искусство, культуру, он получил от мужских богов, которых вы презираете. Я, конечно, признаю, что прогресс чем-то обязан и вашим ранним узурпаторшам, однако думаю, их воздействие на исторический процесс не было определяющим.

— Думайте что угодно. Главное — Вендлгард остается в игре.

Унумганг кивнул. Он сказал, что ему необходимо идти домой: жена должна позвонить и сообщить, когда ее можно забрать из санатория. Она наотдыхалась и решила закончить курортный сезон. А кроме того, он хотел вечером посидеть за компьютером.

Но я-то прекрасно поняла, почему он столь спешно ретируется. Он боялся, что я втяну его в новый спор.

Впрочем, я бы с большей охотой послушала его дебаты с Пат или Августой. Те гораздо компетентнее меня в женском вопросе и быстро заткнули бы Унумганга за пояс с его Бог Отец здесь. Бог Отец там.

Чтобы как-то успокоиться, я стала перелистывать копию. Неужели первое письмо действительно написала Хильдегард, а не Вендлгард? Послание было адресовано епископу Генриху фон Люттиху. «Но ты, о Генрих, добрый пастырь… И как орел смотрит из поднебесья, так я слежу за тем, как ты призываешь на родную землю свет, ты можешь осветить эту гору». Я вернулась к началу письма: «Эта гора была невидима из-за тени, которая затмевала животворящий свет. Потому что Сын Всевышнего еще не снизошел к миру. Но утренняя заря осветила мир, и все народы увидели зеленые склоны гор…»

Я мало что понимала в искусстве дешифрования, то есть абсолютно ничего. Я не могла взять в толк, почему Вендлгард использовала письмо Хильдегард для маскировки (в качестве ключа). Что требовалось утаить? Я повнимательнее вгляделась и нашла в рисунках нечто весьма любопытное. Цветы и травы просто бросались в глаза. Это выделение указывало на бога плодородия и его мать, богиню солнца, или свет приносящую. Не намекала ли автор письма на старый миф о богине и ее полубоге? Может быть, так, при помощи цитат и рисунков, Вендлгард стремилась поделиться с Незими тайной своего рождения? Мне надо было сделать прорыв во времени, а не зацикливаться в нем. А может быть, все лейслингинки в честь своей духовной матери носили имя Вендлгард? Так сказать, чтобы род Вендлгард не прерывался. Поэтому-то пастор и нашел в церковной книге упоминание о Вендлгард, только не о той, что писала Незими, — о ее духовной дочери.

* * *

Мне было любопытно, что выяснила Августа, если только не потратила время на флирт с пастором. Да и мысли о Пат не оставляли меня: удастся ли ей подвести под свои гипотезы теоретическую базу?

Едва я подумала о коллегах, как заметила, что по направлению к моему дому движется привидение.

Лишь оно могло столь долго ползти вниз с горы и передвигать ноги, как в замедленном кинопоказе. При ближайшем рассмотрении это оказалась Пат. Я испугалась, что она пройдет мимо, встала перед дверью и начала сыпать в миску кошачий корм. Шум заставил Пат обернуться.

Я разулыбалась ей и спросила на американский манер, как у нее сложился день. Она буркнула в ответ. Похоже, у нее не было сил ворочать языком. Я всполошилась и пригласила ее в дом:

— Судя по твоему виду, тебе нужно срочно что-нибудь выпить.

Она кивнула, ввалилась в прихожую, грохнулась на скамеечку и тотчас принялась развязывать шнурки на ботинках.

Многолетний походный опыт позволил мне понять по выражению ее лица, что она натерла громадные мозоли. Без лишних вопросов я организовала нам обеим виски со льдом и небольшим количеством воды.

Мое появление со стаканами в руках было весьма своевременным. Разбитые в кровь пальцы и пятки, от которых кожа буквально отслаивается, — картина не для слабонервных. Мы синхронно сделали по большому глотку, и я сбегала за настойкой арники, чтобы продезинфицировать раны. Я предупредила Пат, что щипать будет страшно и лучше еще раз глотнуть виски, но она сказала, что больнее, чем сейчас, быть не может, и пообещала терпеть.

И все же она заорала. Я велела ей пройти в комнату и полежать, пока настойка не впитается, потом заклею раны пластырем.

Хорошо изучив ее обувь, я поняла, что случилось. Пат сегодня утром купила в Бад-Аусзее туристические ботинки, не совсем подходящие по размеру, и тотчас надела. Я знала из собственного опыта: вещь за такую цену при примерке кажется настолько удобной, что хочется сразу использовать по назначению. Тем не менее и эти ботинки следовало разносить.

Похоже, Пат не отказала себе в удовольствии проделать путь от отеля до своей «Унзинниге Киры» в новых ботинках, да еще без остановки. Наверное, она жутко голодна. Я поторопилась с ужином.

Особенность виски состоит в том, что оно сначала необыкновенно быстро возбуждает, а затем резко расслабляет человека. Я готовила салат с креветками и омлет, когда Пат приковыляла в кухню и начала рассказывать о своей вылазке. Она, облазив все вдоль и поперек в намеченном районе, так и не смогла найти место, которое можно было бы вообразить в качестве площадки для постройки церкви. Не исключено, что ландшафт за последние несколько столетий коренным образом поменялся. Надежда обнаружить остатки собора не оправдалась.

Кое-что в ее речи насторожило меня. Я не сразу поняла, что именно. За ужином мы молчали. Пат проглатывала пишу, почти не пережевывая. И минералку она пила, словно умирала от жажды.

Утолив голод, она продолжила повествование. На нее произвели большое впечатление особенности местного ландшафта: сосны, кроны которых доставали облака, бурелом, преграждавший дорогу, как стена. Мне было знакомо чувство, пережитое ею в лесу, — постоянное ощущение, будто за тобой кто-то наблюдает.

Пат вынула из сумки карту и показала мне, каким путем пробиралась из Оберлюпича к нам, описала каждый встреченный утес: как издали он казался удобным для монастырского житья и как разочаровывал вблизи.

Она рассказывала, что птицы сопровождали ее повсюду, сначала сойки, потом появился ворон и устроил такой спектакль, что захотелось повернуть назад. Но когда она достигла цели своего путешествия, ворон перестал раздражать ее.

— Значит, «Кира» происходит от «киррен», — заключила она.

Я была абсолютно не согласна с подобным толкованием, но взяла его на заметку.

Отдохнув, Пат приобрела профессорский вид.

— У тебя есть Гримм?

— На какую букву?

— «К», естественно!

Я принесла словарь на кухню. Пат буквально вырвала том у меня из рук, я начала прибирать на столе.

— Ха! — рявкнула она так внезапно, что я едва не выронила солонку. — Как я и предчувствовала!

Не знаю, какую роль играли предчувствия в ее жизни, но для меня проще искать объяснения тем или иным вещам, чем терять время на эмоции.

— «Киррен» имеет два значения, весьма далеко отстоящие по смыслу друг от друга.

Пат не замедлила процитировать оба значения. Оказалось «киррен» — это не только «успокаивать, усмирять», но и «кричать, взывать от страха или голода; высокий, пронзительный крик, плач». И невероятное множество утесов?

Вдруг я осознала, что задело меня в рассказе Пат. В этом районе утесов очень много, но лишь там, где имелись обрушения скальной породы. Я бросила взгляд на карту. А не было ли в средние века на юго-западных склонах Зандлинга соляных разработок?

Я принесла настольную лампу, и мы принялись смотреть под Михльхальбергом, именно так назывался старый очистной забой. Наш вопль, раздавшийся минуту спустя, вполне можно было охарактеризовать словом «киррен».

В 1546 году, через три года после завоевания Константинополя Мехметом II Завоевателем, на этом месте в штольне завалило тридцать шесть горняков. Я содрогнулась, вообразив их мучительную смерть. Надо бы порекомендовать издателю нашей карты писать «Кира» через два «р». Мы не сомневались, что решили загадку данной точки на карте.

Я откупорила бутылку вина. Открытие следовало обмыть. Мы заработали право на удовольствие. Единственное, что меня никак не устраивало, это несовпадение столетия. В XVI веке лейслингинки уже ушли в небытие. По крайней мере в источниках исчезли упоминания об их монастыре. Но может быть, еще какие-то Вендлгард продолжали существовать. Я изложила Пат свою идею насчет фамилии Вендлгард.

— Очень надеюсь, что Августе удалось что-то раскопать у пастора. Это непременно приведет нас к новым успехам.

Пат ухмыльнулась довольно скептически и позволила себе заявить, совсем ненаучно, мол, Августой движет матка. До сих пор мне казалось, что цивилизованные люди в подобных случаях выражаются сдержаннее: «Она думает тем, на чем сидит». Но я не стала протестовать, просто притворилась, будто не заметила хамскую выходку.

Пат сообщила, что никогда не считала историческую Вендлгард формой проявления европейской богини. Мало того, она допускает, что Вендлгард жила раньше или позже VIII столетия.

Представления Пат о жизни в монастыре как о естественной показались мне слишком американскими. Она называла группу лейслингинок сообществом единомышленниц. Я имела терпение отстаивать позицию, что обоснование «единомышленники» в нашем районе было вынужденным.

Воспоминание о том, как я, дитя войны и послевоенной разрухи, мерзла в старом красивом, но неотапливаемом интернате, рисовало мне жизнь монахинь в чрезвычайно непривлекательном свете.

Я попыталась привлечь внимание Пат к Незими — ведь его существование не подвергалось сомнению. Я не хотела, чтобы Вендлгард и ее тексты заняли господствующее положение в наших фантазиях.

Возвращаясь к моему спору с Унумгангом, можно сказать, что точка зрения претерпевает изменения в зависимости от того, кому ее излагаешь.

Было очень поздно, когда Пат вспомнила, что вообще-то живет в гостинице, а не у меня дома. Я осмотрела ее ноги, раны худо-бедно перестали кровоточить. Впрочем, о том, чтобы надеть злополучные ботинки, нечего было и думать. Я посоветовала Пат вызвать такси, но она сказала, что пойдет босиком. По-моему, она не относилась к людям, привыкшим ходить босиком по холодной земле. Я предупредила ее, что она может простудиться. Пат отказалась внять моим доводам. Мне удалось лишь залепить ей раны бактерицидным пластырем и оснастить ее пакетом для обуви. Часть улицы, где стоит мой дом, освещается весьма скудно. Я взяла фонарик и проводила Пат до ближайшего яркого фонаря.

По возвращении в дом я обнаружила на факсе многостраничное послание от Самур-оглы. Было около двенадцати. О чем он думает? Ведь в Стамбуле уже час ночи.

Самур-оглы благодарил за указание на ирис. Цветок заставил его порыться в биографии Незими. Оказывается, поэт хотя и родился в Багдаде, но говорил на азери. Это указывает на туркменское происхождение, то есть на кочевое. Или на то, что он предпринимал дальние путешествия, преимущественно в западном направлении, что и отражено в его стихах. «И я, — писал Самур-оглы, — подумал о другом великом поэте и дервише, а именно о Юнусе Эмре, обстоятельства жизни которого, впрочем, не более известны, чем нашего Незими».

Что касается писем к Вендлгард, то единственным подтверждением их принадлежности перу Незими является откровенное инакомыслие, характерное для его творчества. Доказательные выкладки Самур-оглы поручил подготовить своему студенту.

Самур-оглы полагал, что именно орден, в котором состоял Незими, распространил по свету собственные крамольные идеи. Исторические исследования во Фракии и на Балканах подтверждают, что этот орден имел контакты с христианскими общинами.

И все же многое в письмах остается неясным, расшифровка затягивается. Самур-оглы не может рассчитывать на помощь коллег, упомянутого студента он посвятил в проблему постольку поскольку. С него достаточно столь именитых конкурентов, как профессор Унумганг, профессор Макколл и доцент Формвег. Слава Аллаху, что ему не надо опасаться ни пастора, который оставил научную деятельность, ни меня, у которой нет академического честолюбия.

Насколько ему известно, госпожа Макколл и госпожа Формвег все еще находятся в Альтаусзее, да и господин Унумганг тоже. Он уверен, что я регулярно вижусь с ними. Он будет очень признателен мне, если я сообщу ему о наших открытиях. В конце концов, он имеет право быть в курсе. Он целует мои глазки (весьма вежливо, господин доктор!) и надеется на скорый ответ.

Я плеснула вина в бокал и представила Самур-оглы в ночном Стамбуле. В середине сентября в этом перенаселенном городе, должно быть, очень жарко. Самур-оглы сидит в специальной беседке для размышлений на южном берегу Босфора и, попивая чай маленькими глотками из чашечки в форме тюльпана, стучит по клавиатуре ноутбука. Периодически он слышит гудок проплывающего мимо русского торгового корабля или видит свет от прожектора на американском крейсере.

Не исключено, что время от времени он бросает в рот фисташки, которые ему присылают родственники с побережья Черного моря. Или лесные орешки. Именно лесные орешки считаются эффективным стимулятором головного мозга. И, конечно, рядом с ноутбуком лежит стопка самых разнообразных книг и статей. Самур-оглы, как всякий думающий человек, как я, Пат, Августа, порой заглядывает в этот или иной источник, не зная, утолит ли он любознательность или останется с носом.

Зубрежка не отвечает духу времени, считают педагоги. К чему тогда все эти хранилища знаний — архивы, библиотеки, компакт-диски? Память больше не нужно тренировать. Во-первых, сведения устаревают изо дня в день, а во-вторых, забывчивость куда выгоднее памятливости. Люди разнятся лишь в том, какой пункт в прошлом им не хочется помнить. Впрочем — и это неоспоримо, — человека волнует любой поворот истории, касающийся лично его.

Если своей памятью человек способен манипулировать, то ненависть ему неподвластна. Она выплескивается порой без всякого повода. В Вене бритоголовые юнцы сначала оскорбили, а затем и жестоко избили чернокожего африканца с трехлетним сыном. Юнцы даже не ужаснулись тому, какие страшные травмы нанесли ребенку. Они не знали ни мужчину, ни мальчика, они никогда не жили среди чернокожих африканцев. Страна, из которой приехал негр, никогда не воевала против нашей страны. Откуда же взялась ненависть и потребность выместить ее?

Какие тайные силы движут людьми, присвоившими себе право давать оценку другим людям, оскорблять и, в конце концов, убивать их за иную веру, иные убеждения, иной цвет кожи? Что толкает таких на убийство?

Взять, к примеру, нацистов. Состояние жертв описано в литературе и документах. А что насильники? Пояснения и ответы Эйхмана во время процесса позволяют предположить, что у этого человека напрочь отсутствовали какие-либо эмоции. Он давал показания монотонно, деловито, спокойно, со снисходительной улыбкой уточнял обстоятельства и детали. Что творилось у него в голове?

Что вообще было вначале? Порыв унизить, уничтожить другого из-за неугодного цвета кожи? Или обоснование этого порыва? Пришло ли самооправдание спонтанно, или долго придумывалось, прежде чем воплотилось в конкретное действие?

На протяжении всей истории во всех странах люди убивали друг друга из-за ненависти, корысти, партийной принадлежности. Наши места, хотя и не отличались особой жестокостью, зато стали местом изгнания протестантов. Позднее, в 1934 году, мой дядюшка девятнадцати лет отроду был убит во время июльского путча в Клахау своим ровесником — нацистом. Девочкой я жила рядом с концлагерем, другой находился неподалеку, меньше чем в пятидесяти километрах отсюда, в Эбензее. В семидесятых годах при нападении на инкассаторскую машину убили жандарма, основавшего местный литературный музей. Как видим, не бывает мест безвинных.

А люди? Когда я слышу о том, что кого-то убили, я не могу представить, как это произошло, фантазия отказывается работать. Самыми необъяснимыми мне кажутся ритуальные убийства. Заранее спланированные до мелочей, механизированные. Осуществленные по каким-то совершенно нечеловеческим законам.

Расправа с Незими должна была стать наглядным уроком для его единомышленников. Жестокость казни имела целью продемонстрировать чудовищность, недопустимость его ереси. А привела к тому, что возникла легенда, мол, Незими перекинул через плечо ободранную кожу, прошел через все двенадцать ворот города Алеппо и вознесся на небо. Поэтому у него и нет могилы, надгробный памятник воздвигли на месте казни.

Откуда пастор взял, что Вендлгард утопили, еще предстояло выяснить. Скорее всего речь идет о мифической Вендлгард, о той, которая должна была быть причислена к лику святых, но так и не удостоилась этой чести. Во всяком случае, церковь ее не канонизировала. О том, как ушла из жизни наша Вендлгард, предполагаемая составительница писем к Незими, по-прежнему ничего не известно. Свела ли ее в могилу болезнь, или она умерла от старости? Или смерть пришла насильственным путем? Пастор считает ее отступницей, то есть ни много ни мало как еретичкой. Кто знает, что дало ему повод так думать. А может, не конкретная Вендлгард, а монахини, принявшие ее имя как титул, жили в наших краях вплоть до эпохи Реформации и были изгнаны вместе с протестантами. Но тогда как их звали?

Фантазия у меня разыгралась, а тут еще барсук в саду поднял шум. Удивительно надоедливое животное! Я открыла дверь и прислушалась. Тишина. Наверное, барсук спрятался под кустом и выжидает, когда я уйду. Или шум мне просто померещился?

Ночь была звездная и холодная, и стадо, недавно вновь выгнанное в долину, позвякивало бубенчиками в электрозагоне. То и дело в стаде обнаруживался умный бычок, он догадывался, что сила тока не слишком велика и что можно, выдержав один-единственный щелчок, разорвать проволоку и вырваться на свободу.

Помню, в такую ясную ночь я вышла из дому и наткнулась на подобного бычка. Мы оба сильно испугались и обратились в бегство: я — в дом, а он, гремя колокольчиком, — вниз, в деревню, напролом через сады, покрывая навозом улицу и нарушая сон и покой мирных обывателей.

Я провела беспокойную ночь, полную дерзких картин. Мне приснился даже Бенедикт из Нурсии, про которого многие думают, что он — гениальная выдумка папы Грегора I, ибо биографию святого опубликовали спустя полвека после его смерти и никто уже не мог ни подтвердить, ни опровергнуть представленные факты.

Будущий глава бенедиктинцев удалился в Сабинские горы и три года провел в недоступной пещере, гораздо менее комфортабельной, чем первый вынужденный приют лейслингинок.

В моем сне он, впрочем, выступал не как изможденный отшельник, а как прекрасный Аполлон, провидец, осиянный нимбом. Он был закутан в черную хламиду, и на плече у него сидел ворон, и себя он скромно называл повивальной бабкой.

Меня скорее возмутил, чем удивил сей антипатичный образ, изобретенный членами религиозного ордена, едва ли не самого строгого в свое время. Наверняка в действительности Бенедикт был совсем другим. Если, конечно, существовал.

Под утро мне привиделась Вендлгард с единоверками. Будто они захватили власть в Трунзео. Явный бред: церковь уже в XII–XIII веках всерьез занялась урезанием прав женских монастырей, правда, это усиленно затушевывается историческими хрониками.

Из долины пополз туман. Я без толку проторчала первую половину дня дома. Факс и телефон подозрительно бездействовали. Когда принесли почту, я занялась ею, и, видит Бог, не зря.

Приятельница-германистка из Зальцбурга прислала копии выдержек из двух собственных книг. Оказалось, что фамилия Вендл (Вендель) восходит к тем же корням, что и слово «вандалы». Путем соотнесения с древневерхненемецким наречием приятельница пришла к выводу, что имя, которое меня интересует, означает что-то вроде «приют странников». Я, мягко говоря, воодушевилась и тотчас принялась строчить письмо Самур-оглы, чтобы он занялся поиском синонимов слова «Вендлгард». Я не удержалась от замечания, мол, с ним довольно близко соприкасается слово «дервиш», при условии что наша героиня обрела свое имя в церкви Траункирхена как бенедиктинка. Если она действительно явилась в Австрию с Софией Ласкари, то проделала весьма длинный путь. А страннику — каждый, кто долго путешествовал, знает — необходимы приют и защита.

Я как можно компактнее описала наши изыскания и находки последних дней, дабы Самур-оглы не отставал от общего забега: ведь шансы на победу у всех должны быть равны.

День протекал спокойно. Руки мои трудились в саду, а мысли были целиком заняты «приютом странников». Я подозревала, что имя аббатисы содержит много больше, чем просто указание на конкретное лицо.

Несомненно, аббатиса считалась олицетворением некоего божества. Вопрос состоял только в том, кто ее назвал Вендлгард. Сторонницы? Или сама она возомнила о себе сверх всякой меры подобно Мансуру аль-Халладжу, казненному в Багдаде в X веке за то, что утверждал: «Я есть истина!» (Впрочем, Христос пошел еще дальше, говоря: «Я путь, истина и жизнь!») А если так, то не постигла ли ее кара Божья? Или она добровольно приняла смерть от людей ради единения с Богом?

Но разве не минули мрачные 800-е годы и язычество не уступило место христианству? Разве Карл Великий не запретил категорически человеческие жертвоприношения?

Запретил, да что толку?

Преисполненная праведного гнева на мировую историю, я обстригла почти до корней бабочковый куст, уверенная, что ему это полезно в преддверии зимы. Но, отступив на полшага, я с сожалением констатировала: куст пал жертвой охоты на ведьм. Я ведьма? Нет. Меня кто-то преследует? Нет. Тогда почему куст пострадал от моего гнева?

Позвонила Августа и попросила уделить ей немного времени.

— Остальное при встрече, — добавила она со смехом.

Я вымыла руки специальным средством, пахнущим апельсином, оно включает специальные частицы, которые заботятся о безупречной чистоте рук, и летом расходуется у меня в доме целыми флаконами.

Дни стояли достаточно теплые (особенно в послеобеденное время) для того, чтобы расположиться на террасе. Я быстро порезала любимый кекс с инжиром и поставила на стол. Когда Августа подошла к воротам, я заваривала чай. Она явно чувствовала себя окрыленной, лицо сияло.

— Ну, как оно прошло? — полюбопытствовала я без особого интереса.

Она озорно улыбнулась:

— Я по-прежнему нахожу вашего пастора душкой, несмотря на то…

Она села и подвинулась к столу так, что каменные плитки на полу взвизгнули. Наверняка Августа ожидала расспросов по поводу ее «несмотря на то», но я молча налила в чашки чай.

— Ты сама видела, — защебетала Августа, — как он меня избегал. — Похоже, она была в превосходном настроении. — Но пастор поневоле открыт для общения. И хотя такие, как я, встречаются ему не каждый день, однако точно встречаются. И не поддаться искушению стоит определенных усилий…

Я положила руку ей на плечо:

— А хроники? Как обстоят дела с Вендлгард? Мы продвинулись дальше?

— Ах, хроники! — Казалось, Августа почти забыла о главном. — Да, была некая госпожа Вендлгард, ей предъявили обвинение в воровстве и проституции и подвергли наказанию. Фигурирует в хрониках начала XV века.

— Ее утопили?

— Не ее — прабабку.

— Больше никаких деталей?

— Никаких. По крайней мере в тех хрониках, которые мне позволено было просмотреть.

Следовательно, не утопленная бабка была причиной победного вида Августы.

— А чего сияешь, как блин на именинах?

Августа расплылась в широкой улыбке:

— По-моему, я идентифицировала второе письмо Вендлгард.

— Ты установила, кто автор?

— М-м! — Августа быстро закивала.

— Ну и кому оно принадлежит?

— Катарине фон Сиен, — прошепелявила она и промокнула салфеткой капли чая на губах.

Во мне поднялся вихрь мыслей.

— Она же появилась на исторических подмостках только в XIV веке. Конечно, она ближе к Незими, но гораздо дальше от Вендлгард.

Августа кивнула с видом триумфатора. И все-таки я уточнила:

— Ты говоришь о той Катарине, которая рассматривала отрезанную крайнюю плоть Иисуса Христа как свое обручальное кольцо?

— Именно. Я припомнила, что каждое письмо она заканчивала: «Дальше я ничего не скажу» или «Больше я ничего Вам не напишу». Эта пустая фраза стоит и в конце второго послания, приписываемого Вендлгард.

Внезапно Августа странно посмотрела на меня, поднялась и, не говоря ни слова, направилась к дому. Я двинулась за ней по пятам. Она остановилась перед книжными стеллажами и выверенным движением достала с верхней полки том.

— У меня фотографическая память. Когда мы на днях искали том Хильдегард, я запомнила расположение книг по всему стеллажу. Так, на всякий случай.

Не тогда ли у меня возникло нечто вроде подозрения? Лучше бы я отобрала у нее книгу.

— Извини, ради Бога, — сказала я. — Мне так неловко. Это бульварщина, хотя авторы и являются теологами. Впрочем, может, как раз поэтому.

— Только без извинений! Ты не против, если я загляну?

Лучше бы я возразила. У меня неодолимая привычка делать пометы на полях. Они раскрывают мое отношение к прочитанному и совсем не предназначены для постороннего человека.

Но я не возразила. Августа вернулась на террасу и стала листать томик. Естественно, ей попалось письмо Катарины «К девушке в Перудже». И мои пометы.

— О! О! О! — простонала Августа и ткнула пальцем в строку «Омойся в Его крови и спрячься в Его ранах, а после раздели Его участь». — Что хотела сказать Вендлгард голосом Катарины?

Я пожала плечами:

— Бог ее знает. Великий мастер мистерии Герман Нич во всех книгах, которые читал, подчеркивал слово «кровь».

— Удивительно, в этом письме нет знаменитой концовки. Здесь стоит только «я заканчиваю».

— Дай посмотреть. — Я склонилась над книгой. — Действительно. Значит, тот, кто воспользовался личиной Катарины, хотел, чтобы посвященные легко узнали его.

— Да, да, чувственная Катарина, — пробормотала Августа. Скорее всего она пыталась запечатлеть в своей фотографической памяти как письмо, так и мои пометы на полях.

* * *

Мы опустошили заварной чайник, и тут появилась Пат. Под мышкой — книженция, на носу — солнцезащитные очки, на ногах домашние открытые шлепанцы не давящие на мозоли.

Со сбитыми ногами нечего и думать о дальних пеших прогулках. Пат съездила на автобусе в Бад-Аусзее и осмотрела краеведческий музей. А потом забрела в книжный магазин и немного порылась в антикварных книгах.

Пат весьма выразительно хлопнула по столу брошюрой Реш-Раутера «Наше кельтское наследие». Это произведение я досконально изучила в прошлом году, чтобы — хоть на уровне дилетанта — разбираться в этимологии местных географических названий.

Пат бросила короткий взгляд на том с письмами Катарины фон Сиен и замерла, переводя взгляд с меня на Августу и обратно. Она явно ждала разъяснений или как минимум подтверждения своих догадок. Я предоставила эту честь Августе и удалилась на кухню.

Но, оказывается, Пат надеялась, что я поинтересуюсь ее антиквариатом.

— Безумие! — крикнула она мне вслед. — У вас здесь все связано с кельтами.

Пока закипала вода и настаивалась свежая заварка, я запасалась терпением для прослушивания длительного доклада. При этом я вспоминала собственное потрясение от книжки Реш-Раутера: что многие знакомые названия и рядом не стояли с теми толкованиями, к которым я привыкла.

Пат начала доклад с жаром пионерки-первооткрывательницы:

— А известно ли вам…

Августа под шумок сунула нос в книгу и нашла список кельтских корневых слов.

— Богиня смерти, — прочитала она вслух.

— Богиня смерти? — Пат насторожилась. — Карканье! Теперь я точно знаю, откуда взялся ворон в том месте, где должна быть Унзинниге Кира.

Мне постепенно стало казаться, что нить расследования ускользает от нас.

— Есть предложение решить все полюбовно. Пат, позволь нам вернуться к переписке. Чем нам помогут географические изыскания прочитать письма, если это действительно письма, а не что-то еще?

— Да мы их давно прочитали! — хором заверили Пат и Августа.

— Я имею в виду прочитать и понять. Кто у кого что позаимствовал…

— И так далее и тому подобное, — строгим тоном перебила меня Августа. — Ты права. Пока мы не разберемся, что к чему, нам не помогут ни богиня смерти, ни крайняя плоть.

Но не так-то легко было выбить почву из-под сбитых ног Пат. Уж если ей не удалась рекогносцировка в горах, то она должна была взять реванш на целинных землях языкознания.

— Обратимся к местности Тотер Ман. Кто бы мог подумать, что тут и придумывать нечего? Но это название восходит к сочетанию Тота-Магос и обозначает ни много ни мало как место сбора народа. Площадь, на которой советуются, обсуждают правовые вопросы и принимают решения. — Пат воздела руку, словно решила благословить весь мир.

Все это было конечно, ошеломляюще, но уводило прочь от темы. Впрочем, я тоже зыркнула в список.

— Стоп!

Взгляд упал на слово, которое я год тому назад подчеркнула в своем экземпляре книги. Оно обозначало поселение, укрепленное земляным валом. Нынче это городок Лизен, там расположено финансовое ведомство, именно туда я ездила к финансовому инспектору.

— Лизен… А почему не Лейслинг? — подумала я вслух. — Под укрепленным поселением вполне можно подразумевать маленькое аббатство с приютом для странников.

Пат насупилась:

— А почему ты раньше не сказала мне про эту книгу? — И не дожидаясь ответа, продолжила: — Как я узнала у продавщицы, ты была единственная, кто заказал данное произведение, книга оказалась на полке только потому, что в магазин по ошибке доставили два экземпляра. Продавщица все время тешила себя надеждой, что удастся сбыть второй экземпляр.

— И как видишь, ее надежды оправдались, — спокойно констатировала я.

Между кустами терна и барбариса показался яблочный пирог на фоне соседки. Подруга извинилась за непрошеное вторжение. Она услышала женские голоса и поняла, что у меня гости. А так как по собственному многолетнему опыту знает, какое угощение я подаю к чаю — только покупной кекс, то она решила побаловать моих гостей вкусненьким, благо как раз испекла пирог.

Я представила соседке Августу и Пат и отправилась на кухню за чистой чашкой.

Когда я вернулась на веранду, дамы были погружены в оживленную беседу о местной топографии.

Соседка спросила, не удалось ли Пат совершить путешествие в Беренмоос.

Уши Пат встали торчком под рыжей шевелюрой.

— А что это такое?

— Высокогорное болото. Там есть один камень, похоже, искусственного происхождения. Когда я прохожу мимо, у меня возникает странное ощущение.

Глаза у Пат и Августы выкатились из орбит.

— А грибы! — спасла я от травмы сверхчувствительных коллег. — Там в округе великолепные белые! Нынче грибов так много, что и представить нельзя.

Мои слова подействовали, как магическое заклинание. Увлеченность кельтской историей рассыпалась в прах.

Мы принялись за яблочный пирог, который прямо таял во рту, в отличие от покупного кекса.

Грибы запали ученым дамам в душу. Едва соседка освободилась от дел, мы уселись в «лендкрузер» и тронулись в путь. Вообще-то время грибов прошло, но, может, нам повезет, и мы кое-что найдем.

Соседка затормозила перед шлагбаумом, напротив скамейки с видом на Дахштайн, здесь по причине неправильно выбранного направления побега с ярмарки меня поймал обладатель шладмингера, некий Самур-оглы.

Мы углубились в смешанный лес. Недалеко от первого поворота тропинки соседка начала гримасничать.

— Ты чего? — опешила Пат.

Они перешли на ты под яблочный пирог.

Оказалось, молодой самец косули, наивно полагавший, что сумеет проигнорировать наше появление, поднялся с лежбища, устроенного в канавке на опавших листьях, цвет которых сливался с его шкуркой, и дрожа сделал несколько прыжков в сторону чаши, надеясь никогда нас больше не увидеть.

Пат и Августа, замерев, с изумлением наблюдали, как олененок скрывается за деревьями.

И все-таки он обманулся, глупый. За поворотом мы вновь потревожили его. На сей раз он встретил нас взглядом, полным отвращения. Четыре тетки одновременно — это слишком для неокрепшей нервной системы. Он чесанул в лес — только копыта засверкали. Однако судя по его взгляду, он не был трусом, просто его напрягало присутствие человека.

Мы шагали вдоль высохшего ручья. Шуршание опавших листьев под нашими ногами было настолько громким, что, наверное, приводило в трепет окрестную живность. Бродить по ковру из опавших листьев почти так же здорово, как шлепать в резиновых сапогах по лужам. Будто возвращаешься в детство.

Свет падал с небес под резким углом. Мы устремили взоры вниз. Нам попалось несколько десятков рыжиков, а сыроежек вообще несметное количество. Соседка не позволяла Пат и Августе притрагиваться к пластинчатым грибам, рассказывая страшные истории про мучительную медленную смерть от отравления мускарином. Я-то знала эти байки наизусть.

Каждый грибник лелеет мечту найти белый гриб, как и всякий охотник грезит подстрелить крупную дичь.

Я много раз убеждалась: чувства людей обостряются при сборе грибов. Появляется настроение сродни азарту, возникающему в казино. Все направлено на выигрыш. Запах грибов подобен запаху денег. Пока мы поднимались к Беренмоосу, я мысленно призывала себя быть сдержаннее: должны же Пат и Августа получить свои собственные грибные впечатления.

На опушке была натянута колючая проволока, цель которой заключалась в том, чтобы не пускать скотину в лес. Я не преминула разорвать о проволоку штаны, увлеченная думами: а сколько, собственно, хватит с Августы и Пат?

Мы миновали пастушьи шалаши и двинулись к верхнему болоту. Я заметила каменный палец, торчащий из земли. Не его ли Реш-Раутер назвал солнечными часами? Я пошарила взглядом вокруг камня, но тень стрелки не обнаружила.

Августа издала вопль и упала на колени. Мы бросились к ней, решив, что ее укусила змея. Вместо пресмыкающегося мы увидели маленького крепыша в круглой покатой шляпке цвета кофе с молоком. Мы с трудом не отняли у Августы белый гриб. Поздравив ее с удачей, мы попросили разрешения понюхать обретенное чудо, каковое и получили. Августа аккуратно срезала гриб ножом, оставив пенек на развод, и мы насладились неповторимым запахом.

Находка Августы приободрила нас: грибы есть, нужно только внимательнее смотреть пол ноги. Однако вместо того, чтобы опустить глаза долу, я взглянула на соратниц и чуть не прыснула со смеху. Дамы, жутко сосредоточенные, медленно, сантиметр за сантиметром, трясущимися от вожделения руками обследовали каждый пятачок поляны и у двоих не шло с ума счастье, постигшее третью.

А я чем хуже? Я присоединилась к подругам. Начало смеркаться. Кочки таинственно замерцали, а со стороны пастбища раздалось хлюпанье коровьих копыт. Не пора ли нам восвояси?

Я разогнула спину и обратила внимание товарок на богатство осенних красок: багрянец буков, темную зелень елей, медь лиственниц, а также на каменный палец, освещенный с нашей стороны сверху донизу, словно солнце, уходя, подавало какой-то знак — я бы сказала, восклицательный.

— Потрясающе!

Августа мельком обозрела округу: честолюбивое желание найти братьев и сестриц крепыша, сделало ее безразличной к красотам природы. Соседка даже не подняла глаз от земли, верно, чувствовала себя виноватой: зазвала всех за грибами, а толку?

Зато Пат, которой было неловко передвигаться в шлепанцах, удостоила мир своим взглядом.

— Ты полагаешь, у пальца есть предназначение?

Я именно так подумала, но из осторожности пожала плечами:

— Не знаю.

— Слушай, а не здесь ли место поклонения одной из старых европейских богинь? Например, Вильбет?

— Нет. — Я указала прямо. — Культовое место у больших камней.

Но Пат меня не услышала:

— В Богемии Вильбет называют Вальпургией. Почему бы у вас ее не именовать Вендлгард?

Тогда меня прорвало.

— А там, — я махнула в сторону гор, — есть пещера, которая называется Триссельбергерлох. Она довольно большая, и ее можно хорошо рассмотреть из долины. В детстве мне рассказывали, что в этой пещере обитают маленькие человечки. Они выглядят, как бог Сильванус, спутник великой богини. Некоторые предания описывают Триссельбергерлох как место обитания Залигов, их было трое. А знаешь, как их называют в разных областях? Эмбеде, Вильбеде, Борбеде.

Пат замерла в почти театральной позе:

— Да что ты! Да что ты! Целые районы кишат всякой нечистью!

— А что ты запоешь, когда я расскажу тебе, откуда взялось прозвище Залит? Оно имеет непосредственное отношение к понятиям «здоровый» и «невредимый», а также «счастливый», «радостный», «блаженный», «почивший в бозе», «спасенный» и еще «пьяный». И находится в одном гнезде со словом «соль».

Я выложила свой козырь, хотя мне совершенно не хотелось участвовать в игре Пат. Потому что это ни на шаг не продвигало нас в решении вопроса с перепиской.

— Таким образом, мы возвращаемся к горнякам и лейслингинкам. — Пат задумалась.

Августа и соседка присоединились к нам. Грибов они не нашли, разве что срезанные, либо старые и замшелые, либо червивые. Мы решили идти домой, но прежде, пока солнце не спряталось за горизонтом, осмотреть культовую площадку. Вдруг, покопавшись около жертвенного камня, обнаружим не только косточки диких зверей, но и человеческие останки? Вопреки укоренившимся представлениям о глубокой религиозности кельтов этим дюжим людям не был чужд каннибализм.

Итак, мы оказались на противоположной стороне болота. И, как обычно, пульс у меня зачастил, словно это место излучало что-то особенное.

В расщелине между мощными скалами журчал родник. Ручеек омывал камни, покрытые мхом. Внезапно по воде пробежал луч, словно солнечная рука погладила ручеек.

Странно, прежде я не обращала внимания на нужник, который постояльцы пастушьего шалаша построили прямо рядом с жертвенным камнем. Заметила Августа. Она возмущенно стала тыкать пальцем в домик с характерным отверстием — сердечком на входной двери. Под стенами уборной лежали пластиковые мешки, наполненные мусором и пустыми бутылками.

Мы постояли, глядя на все это безобразие и предаваясь размышлениям о неумолимом течении времени.

Затянувшуюся минуту молчания нарушила соседка:

— Ничего не поделаешь. Нужду надо где-то справлять. Слушайте, я прихватила бутылочку. Хорошо бы выпить, пока окончательно не стемнело.

Я удивилась запасливости подруги. Шалаш, слава Богу, пустовал. Мы расположились вокруг стола, сооруженного из пня. Соседка достала из невзрачного рюкзачка вино «Просекко» в охлаждающем пакете, затем зеленые оливки и сыр. Она не забыла взять даже винные бокалы.

Растроганная неожиданной заботой, я отошла со своей порцией вина к камням, как можно дальше от сортира, и принесла жертву трем древним богиням, выплеснув половину бокала.

Так поминать выпивох меня научила настоятельница японского монастыря, а по совместительству замечательная писательница. Я, как бывшая воспитанница монастырской школы, вручала ей на литературной конференции пожертвования, собранные в немецкоговорящих странах.

Когда я вернулась к столу, мы подняли бокалы за прекрасно прожитый день. Из мешка был извлечен белый гриб, положен на середину стола и подвергнут всеобщему восхищению.

Августа самоотверженно заявила: ей достаточно и того, что она гриб нашла, есть в одиночку не будет. Мы тут же загалдели, что насытиться четверым одним грибом нереально, но каждый мог бы вкусить его аромат вкупе с омлетом, политым сливочным соусом.

Встал вопрос, кто приготовит сей омлет. Я мысленно пересчитала яйца в своем холодильнике.

— А ведь и Вендлгард, поди, не всегда собирала грибы корзинами, и ей приходилось делиться с подругами, — вздохнула Августа.

Я попыталась рассказать соседке о Вендлгард. Она перебила меня, сказав, что наслышана об этой аббатисе. От кого? Да от меня же. Последний год во время наших прогулок я вряд ли говорила о ком-либо другом. И Незими ей известен: тетка после войны вышла замуж за турка, и у нее теперь две кузины в Турции. А кроме того, поэта подвергли такой ужасной казни, что она при всяком упоминании о нем испытывает чувство, будто с нее кожу сдирают.

Солнце село, и мгновенно похолодало. С болота потянуло ветерком, и мы начали чихать. Тут мы сообразили, что вместе с солнцем может закатиться и наше здоровье. Августа спрятала гриб, соседка — бутылку и бокалы (оливки и сыр мы умяли).

Отойдя от шалаша на некоторое расстояние, я обернулась и заметила, что под крышей прикреплено колесо. Я показала его осторожно ковылявшей Пат.

— Знак Вильбет, — припечатала профессорша.

Это было уже не смешно.

На выходе из леса я нашла гриб, точнее, он нашел меня, неожиданно возникнув. Он был не столь великолепен, как экземпляр Августы. Но если обрезать бочки, покусанные зверушками, то вполне сгодится на жаркое. Естественно, я удержала победный клич, повела себя деловито: предложила Августе присоединить мою находку к своей. Августа заопасалась, как бы ее чудо не пострадало от подобной близости. «Да уж, — подумала я. — Самое позднее через полчаса оба гриба из-под моего ножа попадут на сковородку, и никто в жизни не определит, какой кусочек принадлежал красавцу, а какой уроду».

Мы прибавили шагу. В тени холод пробирал до мурашек, и я очень жалела, что оставила дома куртку. Соседка держалась как экскурсовод. Вот, мол, немного впереди растет большая липа, под ней стоит скамейка, на которой любил сиживать поэт Хуго фон Хофманншталь, ему там лучше всего думалось. Он никогда не выдавал это место своему другу Якобу Вассерману. Боялся, что тот придет и украдет его, Хофманншталя, мысли.

Мы уселись в машину. Я выглянула из окна и вдруг заметила шладмингер. Неужели Самур-оглы?! Но это был, конечно, не он. Совсем другой человек. Я просто позавидовала ему, тепло одетому, ибо сама уже тряслась от холода.

* * *

Дома я сразу включила отопление и побежала на кухню. Подруги расположились в гостиной и зашуршали страницами. Каждая находка, мнимая или подлинная, сопровождалась взрывом голосов, причем речь соседки звучала прагматично и уверенно, что и следовало ожидать: прагматизм у нее во всем.

Тем временем я резала хлеб, взбивала яйца, рвала в огороде последнюю петрушку, доставала из подвала большую чугунную сковороду. Грибной аромат заполнил кухню, кстати, запах при готовке был иной, чем при сборе. Я порезала грибы как можно мельче, чтобы их дух распространился по всему дому. Мои первооткрывательницы явно стали принюхиваться: из комнаты донеслось дружное хлюпанье носов.

Накрывая на стол, я услышала, как Пат вещает: дескать, граница между жрицей и богиней постепенно размывалась, и, похоже, в какой-то момент они слились. Я насторожилась: опять инкарнация? Но ведь одержимость — это несколько иное, нежели воплощение.

Пат перебили соседка и Августа, первая вообще не слыла молчуньей, а вторая, похоже, до сих пор пребывала в грибной эйфории: ее смех то и дело сотрясал стены.

К счастью, у меня имелась бутылочка охлажденного белого сухого вина. Усевшись за стол, мы подняли бокалы в честь трех Бетт.

— Вильбет, — кивнула Пат, — это точно Вильбет!

Я чихнула, наконец-то согревшись.

— А не является ли ваша рукопись сборником зашифрованных магических заклинаний?

Ученые дамы, включая меня, замерли. А не глаголет ли устами младенца истина?

— Это очень даже может относиться к концу рукописи, — оживилась Августа. — Но не к началу, оно выглядит связным текстом. Нам пока не известно, какое значение он имеет для последних страниц.

— Не считая писем Незими, о которых известно все и в то же время ничего. — Пат повернулась ко мне: — Господин Самур-оглы дает о себе знать?

Я кивнула, но не стала вдаваться в подробности.

— И временной разнобой не понятен. — Пат наморщила лоб. — То, что время познается субъективно, не ново. Но переписка людей, живших в разные века, по меньшей мере удивляет.

— А не путаете ли вы причину и следствие? И еще: почему именно эти двое? Бенедиктинка, носившая, возможно, имя древней богини, и турецкий дервиш с откровенно еретическими взглядами. В этом есть что-то нарочитое, — заметила соседка.

— Отнюдь! — Глаза Августы сверкнули. — Всегда можно установить взаимосвязи!

— Естественно, особенно если они существуют в голове, их придумавшей. — Соседка окинула нас трезвым взором.

* * *

Омлет быстро исчез с тарелок, причем никто не пожаловался на переедание. Соседка удалилась за очередным яблочным пирогом. Я разлила вино по бокалам.

Августа, навек соединившаяся со своим грибом, открыла диспут:

— Вопрос заключается в том, с чем мы столкнулись. Или перед нами выдающийся образец женского остроумия, или это религиозный трактат?

Пат подхватила:

— И вообще, речь идет об истории отдельного региона или об универсальных знаниях, значимых и для Востока, и для Запада, способствующих — извините за грубость — проникновению их друг в друга? Что мы получим, расшифровав письма? Не окажется ли результат ничтожен по сравнению с затраченными усилиями? Мне лично сдается, что данная рукопись не внесет ничего нового в разрешение главных вопросов, стоящих перед человечеством. Ну, какие такие особенные идеи могли выдвинуть Вендлгард и Незими?

Наступила моя очередь:

— Вы забываете, речь идет о переписке конкретных людей. Незими был поэтом — это общеустановленный факт. Вендлгард — чутье мне подсказывает — тоже хорошо владела пером. Меня настораживают все эти Хильдегард фон Бинген и Катарины фон Сиен. Не является ли наша рукопись умышленным палимпсестом? Не хотел ли кто-нибудь спрятать под широко известными текстами оригинальное литературное произведение?

Ученые дамы воззрились на меня как на дурочку.

Августа первой взяла себя в руки:

— Скорее сочинение, которое могло стать фактом литературы при условии, что его все прочитали. Вспомни «Одиссею». Она дошла до нашего времени, потому что продолжает волновать людей. В ней дышит сама История.

— Сегодня — возможно, но тогда?

— История? — Вернулась соседка. — Я думаю, скорее роман, так вас всех послушать.

К счастью, яблочный пирог способен прервать любую дискуссию. Соседка ненадолго запихнула его в микроволновку, и, пока он приобретал свежесть, я поменяла тарелки на столе. Но стоило пирогу исчезнуть в наших утробах, как снова разгорелись прения.

У меня не было времени обдумать внезапно возникшие идеи, каждая из которых могла привести к разгадке, равно как и добавить путаницы. Тем не менее я попыталась обосновать свою версию.

Мои аргументы раз за разом отметались как неубедительные. Литература, заявляли мне, имеет значительно более короткий период полураспада, нежели любая наука, и, так как серьезная литература стала чересчур сложной, ее заменила массовая, и в будущем интеллектуальной прозе явно не грозит звездная судьба, ибо звезды — в противоположность высоколобому занудству — интереснее. При каждом таком выпаде я делала приличный глоток. Наверное, если сказать композитору: «Твое творчество слишком тяжело для восприятия, заменим-ка тебя синтезатором», то ему тоже ничего не останется, кроме как пить горькую.

Мне показалось, что все возможности быть понятой исчерпаны, и я замолчала. Тогда Пат процитировала валлийского поэта Тализина.

— В известной степени предка, — поведала она с напускной скромностью.

Стихотворение называлось «Странствия».

Прошло некоторое время, прежде чем я сообразила: Пат завуалированно говорит о себе и даже подчеркивает это интонацией. Величественные напоминали о чем-то…

— Конечно, книгой, — подтвердила Августа заплетающимся языком. — Мы есть книга, толстая, большая, жирная, в которой каждый из нас наконец отыщет свое место.

Это была ночь из тех, которые потом не можешь восстановить в памяти. Не потому, что забываешь эпизоды, а потому, что они сливаются и перемешиваются в сознании, и происшедшее теряет всякий смысл. Или, наоборот, настолько отчетливо помнишь великое множество событий, что непонятно, как они уместились в одну-единственную ночь.

Еще остались голоса. В ушах снова звучат сказанные и несказанные фразы. Кто-то многократно повторяет мое имя, словно призывает меня наконец осознать, кто я есть на самом деле.

Было совсем не так холодно, как я опасалась, да и сухие еловые ветки дарили тепло. И то, что я вышла из дома, кажется мне совершенно естественным, как и то, что я вернулась домой прежним путем.

Пока я шла, у меня было такое чувство, будто мое Я прозревает. Я пришло из глубины времен. Я говорило со мной. Чем выше Я поднималось в гору, тем точнее знало, куда держит путь. Я говорило с родником, и само было им. Я текло, вспениваясь по камням.

Удивительно, как далеко простиралось мое сознание и как бескостно было мое тело. Я слышала смех Я. Вдруг земля задрожала, и Я испугалось смерти. Я выпрыгнуло из расщелины, невесть откуда взявшейся.

Когда забелела луна, Я восстало из воды. Я пело, хотя я не понимала ни слова, это Я знало, что каждое слово значит. Во мне возникло чувство присутствия и близости. Я проступало сквозь мою кожу и освещало все вокруг.

Звучали голоса. Они называли имя, которое я слышала. Имя обладало мной. Я поднялось и полетело. Я подумало: полечу, и полетело.

Теперь голоса предназначались мне. Они угрожали, я побежала. Они травили меня, я спасалась. Казалось, так будет продолжаться вечность. Голоса выкрикивали разные имена. Эхо отражалось от гор, разбивало их, и осколки катились в долину. Меня захватили, я спаслась бегством. Меня ранили, мои раны затянулись. Меня преследовали, я нашла убежище. Это оказалась барсучья нора. Я в ней спряталась. Я долго спала, и барсук терпел меня.

Я проснулась оттого, что: «Я вернулось», — сказало Я, и я удивилась: голос был совсем как чужой. Я поплыла против времени и покинула поток.

Времена сменяли друг друга.

Я начало сооружать убежище, такое же, какое было предоставлено мне. Я построило здание из камней, похожее на барсучью нору. Надежное, удобное, даже с книжными полками. Призванное защищать странниц, скользящих по волнам времени, и странников, лишенных кожи. Мы путешествовали по Западной Европе, мы и подобные нам.

В то время как Ближний Восток одевался в шелка, камку и сафьян, нас покрывала грубая шерсть. Скала, нависая, охраняла нору от урагана, который хотел разнести в щепки наши дощатые столы и двери. Лес присылал нам ягоды и грибы, пастбища кормили наши маленькие стада.

Мы предоставили семье мельника убежище, а он нам уступил мельницу. Мы голодали, как все, когда телега с зерном не приезжала. Мы благословляли восхождения в горы и приносили счастье.

Я упала, ушибла поясницу, была парализована и провела годы в размышлениях. Я вынырнула из времени и вернулась в него. Молодая, здоровая.

Телега привезла бездомных, зерно и книги. Все издалека. Самый длинный путь проделали письма. Земли были охвачены войной. Опять война без конца и края. Мы ловили ветер, укладывали тесто в формы и разглядывали булочки. Мы жили тайно, и, если в сердце и голове раздавался зов, Я меняло форму, шло к утесу, стекало оттуда водным потоком, прорастало из воды лилией, принимало человеческий облик…

Я записывала сон, сидя в постели. И карандаш и блокнот лежали на моем ночном столике на тот случай, если ночью в голову придет что-то полезное.

Теперь я ощущала себя Вендлгард. Она случайно вселилась в меня, как богиня — в нее. Этого мне только не хватало. Я была убеждена, что все держу под контролем: происхождение истории, ее развитие, круг поставщиков информации — или, точнее сказать, игроков?

Iris elegantissima стоял, красуясь, на подоконнике и тянулся к свету листьями-мечами. Прервав завтрак, я осведомилась о нем в толстой книге про ирисы. Это издание мне прислали на заказ. Я просмотрела вскользь несколько страниц и набрела на примечание, которое раньше не заметила, или оно просто не отложилось у меня в голове. Там четко было написано, что клубни не следует высаживать в конце октября — начале ноября, иначе они очень рано дадут побеги и их побьет морозом. Мороз не мог здесь, внизу, причинить вреда моему ирису. Но я все же поспешила унести цветок на верхнюю веранду, чтобы в неотапливаемом помещении слегка притормозить его развитие. Я мечтала увидеть, как он распустится. Может, клубень не обидится на то, что я высадила его столь рано, а не набралась терпения до весны. Я налила в горшок воды и поставила на солнечное место. Если действительно ударит мороз, я просто укрою клубень проросшими листьями.

Чай так и остался недопитым. Пришла почта: газеты и порция новых книг и брошюр, выписанных давным-давно. Известные публикации об эпохе Средневековья. Я распаковывала бандероли, перелистывала литературу, проглядывала указатели, ища имя Вендлгард. Напрасный труд, что я и констатировала со злобным удовлетворением. Можно ничего не читать. Я впала в страшное уныние: Вендлгард ушла из меня. А что с Незими? Я никогда не видела собрания его произведений, возможно, такого и нет, вернее, точно нет: я проверяла. На чем тогда базируется тезис, что между Вендлгард и Незими существовала общность, которая и вызвала переписку?

* * *

Наблюдая за дождем, полившим безо всякого предупреждения, я перебирала в памяти все, что знаю о неком еретическом учении. Его адепты отвергали фамоту на том же основании, что и кельтские друиды: устное слово — живое — безопасно, а письменное — мертвое — служит порабощению, ибо удерживает во времени услышанное и сказанное.

Впрочем, кельтские мудрецы двадцать лет тайком нарушали обет и учили дворян писать и читать, зато бекташи никогда не раскрывались и уносили свои секретные знания на тот свет.

И кельты, и анатолийские еретики обходились без храмов. И те и другие полагали, что есть два вида времени — преходящее (конечное) и циклируюшее (вечное), так же как бытия. И те и другие считали, что в человеке наряду с обыденным присутствует сверхъестественное, что божество способно воплотиться в любую сущность.

Вероятно, можно продолжить ряд совпадений, а потом — при необходимости — найти не меньше различий.

Подведем итог. Вендлгард-друидка была неполным подобием Вендлгард-бенедиктинки. В XII и XIII веках в европейских монастырях любили играть с числовыми значениями слов. Из-за этой игры погиб Незими. Ну и что? Ответа у меня не было.

Я убрала книги на полку: еще пригодятся. Не раз бывало: стоит какая-нибудь годами, и вдруг пробивает ее час. Как мечты имеют свойство порой сбываться, так и бесполезные сейчас книги рано или поздно будут прочитаны.

Я набрала номер Унумганга. Я находилась на грани нервного срыва, в таком состоянии мне мог помочь только конструктивный спор со знающим человеком. К моему удивлению, трубку взяла Лизль. Впрочем, поразмыслив, я пришла к выводу, что ничего удивительного нет. Вчера профессор должен был привезти ее из санатория.

Лизль сказала, что больше не выдержала. Курортная жизнь хороша только несколько дней. Ей не удалось уговорить мужа отдохнуть в санатории…

— Знаю, — сказала я, — там же нельзя курить.

Он просто доставил ее домой. Состояние коленных суставов теперь значительно улучшилось.

Мы условились, что я загляну к ней после обеда, она очень соскучилась по близким и дорогим лицам и хотела бы чуть-чуть посплетничать. От мужа в этом плане никакого толку. В первую очередь ее, конечно, интересует, что произошло в нашей деревне, пока она отсутствовала.

Дождь не прекращался, но стал мягким, нежным, почти весенним. Мне давно следовало приготовить сад к зиме, однако дни стояли солнечные, и у меня рука не поднималась тревожить все еще цветущие растения и накрывать хворостом теплолюбивые. Хотя перед завтраком я долго проветривала дом, грибной запах остался. Кстати, после нынешнего дождика, пожалуй, пойдут грибы.

Соседка забыла поднос из-под пирога. Я вычистила его до блеска, напялила шляпу и отправилась в гости, спрятав отполированный «блин» под дождевик.

Соседка, сидя под выступом крыши, обрабатывала кусок огромного пня, который мы притащили с ней в прошлом году из леса. Я молча ждала, когда она сделает перерыв: все равно за шумом шлифовальной машины она меня не услышала бы. И дождалась. Заметив меня, соседка сняла защитные очки и вытряхнула опилки из волос. Я отдала ей поднос.

Оказывается, она тоже подумала о грибах. Ну, конечно, о чем еще можно думать при таких погодных условиях! Я предложила отправиться в лес вечером. До завтрашнего утра могло найтись слишком много охотников до грибов среди местного зверья. Да и вообще, чем меньше гриб, тем он крепче и вкуснее.

Поскольку я не слишком хорошо помнила, как прошлой ночью добралась до постели, я аккуратно перевела разговор на милую вечеринку: может, соседка восполнит пробел в информации? Меня постигло разочарование. С острого языка соседки сорвалась одна-единственная фраза:

— Эта Августа прилично заложила за воротник. Любопытно, как они обе попали в гостиницу.

— Головокружение от успеха, что поделаешь! — обрадовалась я. Похоже, никто не заметил моего состояния.

У соседки в термосе был заварен кофе, она угостила меня чашечкой. Мы присели на только что отшлифованный объект.

— Как давно ты знакома с ними?

— Августа писала однажды о моей книге. И она, и Пат изучают женскую литературу. Перед тем как нагрянуть, они по факсу попросили у меня разрешения взять интервью. Их интересует процесс созревания.

— И что они понимают под этим?

— Ну, время от возникновения первой фантазии до момента, когда можно садиться за письменный стол.

— Гм. Ты говорила, Пат — профессорша и живет в Америке.

Я кивнула. Малиновка села на ручку термоса, и помет через секунду шлепнулся на блестящую поверхность подноса.

— А эта Августа, что она собой представляет?

— Собирается открыть кафедру по изучению феминистских течений где-то в Германии.

— Но ты не сказала, что они обе германистки.

— Одна — исключено, другая — может быть.

— И они вместе приехали в отпуск?

— По-видимому.

— Странно.

— Почему? Может, они вместе работают над чем-то.

— Понятно. — Соседка отставила чашку с кофе и надела защитные очки.

Руфус рысью проскочил в калитку. Деде Султан наблюдал за псом с углового столба забора. Их разделяла живая изгородь. Деде Султан сидел, не шевелясь, словно был изваян из терракота. Руфус почувствовал его присутствие, даже увидел, но ничего поделать не мог: похоже, знал из опыта, что такое шипы розы.

И все же кот его раздражал. Он припал на передние лапы, загавкал, завыл, словно ожидая реакции на свое жеманство. Деде Султан, весь из себя независимый, продолжал молча сверлить пса узкими желтыми глазами. Дождь скатывался по рыжей шерсти, лишь в некоторых местах она намокла, и образовались темные пятна.

Пес уже визжал от пренебрежения. Услышав, что я подхожу к дому, он аж подпрыгнул на всех четырех лапах и, благодарный за своевременное появление, с небывалым темпераментом приветствовал меня. Наверное, он в одиночестве слонялся по деревне. Я не заметила поблизости ни пастора, ни венского журналиста. Я успокоила пса и выпроводила за калитку, иди, мол, домой. Руфус направился было в указанном направлении, но тут Деде Султан совершил ошибку. Кот покинул неприступную вышку и, мурлыча, прыгнул мне под ноги. Котик достаточно долго ждал меня и хотел скорее попасть в тепло.

Пес внезапно повернул назад. Надо полагать, из соображений престижа. Преграда между ним и котом теперь отсутствовала. Бежать Деде Султану было некуда. Схватка казалась неминуемой. Я криком одернула врагов:

— Руфус! Деде Султан!

Но опоздала. Через мгновение нос песика, взвывшего от боли, закровоточил, а кошачья шерсть лишилась довольно внушительной составляющей части.

— Пошел вон, Руфус! Ну же, быстро.

На сей раз пес удалился окончательно.

— А ты слезай и марш в дом!

Кот медленно сполз с крыши, откуда обозревал поле недавней битвы, и юркнул в дверь. Нельзя сказать, чтобы потеря некоторого количества роскошных рыжих волос его взволновала.

— Она спит. — Унумганг встретил меня на пороге, чтобы я не звонила в дверь. — Наконец-то она уснула. Столько месяцев жаловалась на бессонницу! Поймите меня правильно, будить ее сейчас выше моих сил.

Как заговорщики, мы прокрались в маленькую курительную комнату. На самом деле, это была одна из двух застекленных веранд, здесь можно было беспрепятственно дымить, воздух в остальных помещениях оставался чистым.

Опасаясь ненароком потревожить чуткий сон фрау Лизль, мы решили ограничиться травяным ликером «Уникум». Зеленая бутылочка, а заодно и водочные рюмки нашлись в курительной комнате.

— Ну-с, как наши дела? — Унумганг передал мне рюмку, наполненную темной жидкостью.

Я вздохнула и подумала о книгах, которые утром водрузила на полку.

— Не считая византийской касательной, за которую можно уцепиться, и отзвуков женской независимости в европейских монастырях раннего Средневековья, о которых нужно поподробнее узнать, наиболее ощутимо дает о себе знать так называемый кельтский след.

Унумганг искусно стряхнул длинный столбик истлевшей сигареты в большую пепельницу и строго спросил:

— Что вы понимаете под кельтским следом?

— То, что нам удалось выяснить, проштудировав некоторые исторические хроники, этимологические и археологические труды, а также изучив местную топографию и проведя сравнительный анализ языкового материала, не говоря уже о фольклористических исследованиях.

Я заранее подготовила наукообразные ответы, чтобы в дальнейшем избавиться от подбора профессиональных терминов.

— Короче, разные предположения, — съязвил профессор. — Позвольте вам доложить, если вы не в курсе. Чем неопределеннее знания о народе, тем больше они смахивают на метафоры.

Пытаясь сообразить, куда он клонит со своим сарказмом, я ушла в глухую защиту:

— Это потрясающе — что некоторые исследователи обнаружили в топонимике нашего региона. Оказывается, мы окружены не абстрактными географическими названиями, а именами, говорящими о людях, живших в далеком прошлом. В результате многие местные обычаи предстают в совершенно новом свете, легенды превращаются в факты.

— Возможно, фольклористика и обогатила вас знаниями, но вам известно так же хорошо, как и мне: до нас либо совсем не дошли, либо дошли в ничтожных количествах письменные свидетельства о кельтских народах, населявших Европу и прежде всего Восточные Альпы. Потуги ваших кельтологов преподнести в качестве знания собственные домыслы, основанные на отдельных определениях, цитатах из греческих и римских авторов, сомнительных открытиях и массе непроверенных слухов, суть обыкновенное шарлатанство.

Я не сомневалась, что Унумганг с его полемическими способностями разобьет меня в пух и прах. Наивно было даже рассказывать ему о том, как стертые греческие золотые монеты помогли разобраться в знаках сокращения некоего кельтского учения. Я приобрела книгу Ланцелота Ленгуэла в середине семидесятых годов, и она долгие годы простояла на полке, пока дождалась-таки своего часа. Теперь вряд ли стоит возвращаться к ней.

— Дорогая моя, как вы успели заметить, я невысокого мнения обо всем, что касается кельтского хозяйства. Ну, ладно, имел место быть на этой земле народ, правильнее сказать, группа народов под названием древние кельты. Они проникли сюда, обитали здесь продолжительное время и ушли в небытие, выродились, ассимилировались с местным населением.

— Да, именно так я думаю, — воспрянул мой боевой задор. — И поэтому след кельтов в истории меня наиболее интересует.

— В принципе эта идея неоригинальна. Кельты давно стали любимыми предками австрийцев. Они считались людьми творческими, духовными, энергичными. И не в пример германцам политически лояльными. Не следует забывать также, что их окружал ореол жертвенности. Римляне попытались уничтожить кельтов как культурное явление: закрывали друидские школы, запрещали заниматься искусством, не давали отправлять обряды. И они добились своего. От кельтов остался только миф, так что нечего на них ссылаться.

— Но если вы не желаете признавать, что культура кельтов по-прежнему оказывает определенное влияние на нашу жизнь, тогда чье воздействие мы испытываем?

Я готова была согласиться с Унумгангом почти во всем, что касается политической конъюнктуры в нашей стране, однако насчет кельтов — извините. Я открыла для себя в них столько достойного восхищения, гениального, трансцендентного, что они казались мне единственным народом, определившим историческое развитие австрийцев, даже если далеко не все данные подтверждают это.

Унумганг внимательно следил, как разворачивается моя борьба за кельтское наследие, и, едва он заметил брешь упрямства, перешел в контратаку:

— Вы уже сталкивались с венетами?

Я растерялась:

— При чем тут венеты? Так можно вспомнить и об иллирийцах.

— Вы правы, об иллирийцах известно еще меньше. Но тоже народ, который любят записывать в предки. А вот словенцев почему-то забывают.

— Венеты, иллирийцы, словенцы… Вы меня совсем запутали.

Унумганг с ироничной улыбкой пропустил мимо ушей мою реплику.

— Вполне возможно, венеты были автохтонным населением Центральной Европы, как минимум — Норика.

— И в чем же их преимущество перед кельтами?

— Венеты — праславяне, западные славяне, альпийские славяне, во всяком случае, славяне — были скорее всего предками нынешних словенцев и тысячелетиями пасли свой скот в этих горах. Вы не сможете ни под каким видом отрицать, что названия многих здешних вершин хранят об этом память.

— Ну и что? С вашими венетами я попадаю из огня да в полымя. Да и не знаю я словенского языка.

— Вот еще одна причина, по которой эта теория не находит в Европе особого отклика. Кто теперь знает словенский? Крупные специалисты в области истории древних варварских племен и те не знают. Им проще говорить о кельтах, не имевших письменности, чем вывести на свет божий венетов.

— Вы как будто в чем-то упрекаете меня. — Я почувствовала себя неуютно от явно просматривавшейся попытки подловить меня на исторически закрепившемся пренебрежении к славянским народам. — Я знаю, политически корректно полагать, что зарождению и развитию в этом регионе ремесел, науки, искусства способствовали древние славяне. Но не будет ли это заменой одной ненадежной почвы на другую?

— Дорогая моя, венеты умели писать и читать. Их письменность расшифровал, именно расшифровал, ваш коллега, у него хватило усидчивости и знаний, чтобы повторить подвиг того француза, что реконструировал древнеегипетский язык как первую ступень коптского.

— Письменность? Как письменность? — пролепетала я.

А я-то была уверена, что обвинять меня в антиславянских настроениях нет оснований! Мне даже в голову не пришло покопаться в истории венетов.

Унумганг наслаждался триумфом.

— Поэт и языковед Матей Бор — вот кто прочел на дощечках, относящихся к V веку до нашей эры, венетские письмена. Он опирался на словенский и его древние формы. Кажется, таблички содержали упражнения по венетскому языку.

— А именно? — Мне стало жарковато. — Что это были за послания?

Профессор расплылся в улыбке:

— Вы не поверите, дорогая, но это были действительно послания. Только не духовного, а практического характера.

— Например? — Я не представляла, в чем практиковались венеты за пять веков до Рождества Христова.

Унумганг процитировал:

— «Как живой он пел в дурмане, как мертвый станет, протрезвев». Или: «Удалось бы путникам вернуться с этих гор». И еще: «Если выпил до отметки, погоняй лошадь!», то есть собирайся в дорогу. Надеюсь, я не сильно исказил перевод Бора.

— А что говорят числовые значения слов?

— Числовая обработка еще не завершена. Однако вы меня разочаровали, дорогая. Неужели вам мало того, что я процитировал? Перед вами бесхитростный рассказ о жизни народа. Заслуживающий доверия реализм. Послушайте — это обращение к богу по имени Рейтиа: «Это мой вклад, чтобы священник принес тебе жертву!» Или: «Ты однажды послал нам смерть — пусть сон станет легок для глаз».

— Кто такой Рейтиа?

— Пока не ясно, — пожал плечами Унумганг. — Упоминается лишь как имя божества. Тогда были бог солнца Беленус и трехголовый бог Триглав. Кстати, последнее имя носит одна из местных гор.

Новая вариация трех Бетт.

— Стало быть, очередная патристика. — заключила я.

Унумганг посмотрел на меня с глубоким сожалением:

— Не судите опрометчиво. Подождите, пока ученые закончат расшифровку. Тогда за дело возьмутся дамы типа ваших подруг из «Женского просвещения», и культура венетов наполнится массой намеков на Великую богиню и ее почитание, равно как и на проявления женской мудрости.

— Что мне в данный момент не поможет. Вы просто хотите отвлечь меня от кельтов, хотя они относятся к гальштаттской культуре, а Гальштатт расположен, в конце концов, менее чем в тридцати километрах отсюда…

Профессор прервал меня:

— Венеты были — с вероятностью, близкой к ста процентам, — также носителями этой культуры, по меньшей мере осткрейзской. Они добывали соль и железо в Норике, поддерживали тесные контакты с этрусками, даже пытались торговать со скандинавами, но им помешали мародерствующие кельты. Присмотритесь, только повнимательнее, к здешним топонимам. Уже старый Андриан идентифицируется как славянское название.

— Что частично опровергнуто последними исследованиями.

— Сведения, надо предполагать, от одной из ваших феминисток…

Дверь открылась, и Лизль, улыбаясь, поспешила ко мне.

— Надеюсь, я не помешаю в решении глобальных проблем.

Она многократно извинилась за то, что проспала мой приход. Отдых существенно пошел ей на пользу. Она выглядела посвежевшей и почти не хромала. Открыв окна, Лизль принялась размахивать обеими руками, разгоняя табачный дым.

— Бедняжка, вы сидите как в преисподней. Немедленно перебираемся ко мне, я сварила кофе. Похоже, мой милый супруг курил без перерыва.

Унумганг скорчил гримасу, которая должна была означать, что жена преувеличивает. Тем не менее он последовал за нами после того, как вытряхнул в корзину пепельницу, полную окурков. Мы переместились на другую веранду, где все было подготовлено к полднику.

У Лизль были большие сине-зеленые глаза, открытое лицо с еле заметными морщинами. Рыже-коричневые волосы, расчесанные на прямой пробор, свободно ниспадали на плечи. Пухленькая, она не казалась толстой, и в то, что ей уже семьдесят, поверить было невозможно.

Пирог, который Лизль сама испекла, был нашпигован кусочками груши. Унумганг, счастливый оттого, что жена снова дома, восседал за столом, как мурлыкающий кот, и постоянно проводил рукой по несуществующим усам.

Лизль вкратце рассказала о своем пребывании на курорте. Она не хотела нам докучать и через пару-тройку фраз спросила у меня, как поживает мой творческий процесс. Муж — она бросила на него взгляд, — лишь намекнул ей, теперь я должна все подробно рассказать, что, кстати, и обещала по телефону.

Вдобавок ей не терпелось узнать про наших феминисток. В университете, где раньше преподавал муж, был предмет «Женское просвещение», и однажды она прослушала курс о какой-то немецкой авторше.

Унумганг закатил глаза:

— Твои пояснения сбивают с толку.

Я обрисовала Пат и Августу, поведала об их интересе к делам давно минувших дней, сообщила, что сегодня они отправились в горы, откуда вернутся только завтра.

— Ах, бедные! — пожалела Лизль ученых дам. — Они наверняка промокли насквозь. Может быть, переночуют в пастушьей палатке, обсушатся и поедят.

— Да уж не без этого. — Унумганг играл зажигалкой. — В конце концов, у них опытный проводник из местных.

Я поведала о вылазке дам в Блаа-Альм, к соляным разработкам у Топлицзее.

— Они хотят представить, как все было при нацизме.

— И, конечно, — дополнил Унумганг, — бросить взгляд на сокровища, обнаруженные этой весной.

Мы посмеялись. Сокровища, поиск которых финансировала американская телевизионная компания, на поверку оказались банками из-под пива, десять лет назад их подняли со дна озера, уложили в большой ящик и закопали неподалеку от берега несколько местных жителей.

Тем не менее американцы умудрились смонтировать и показать фильм о нацистских сокровищах, заявив, что они спрятаны в надежном месте, и таким образом замяв скандальную историю.

За окном совсем помрачнело, и я отправилась восвояси.

Дома меня поджидала соседка.

— Я знаю место лучше вчерашнего, — сказала она, когда мы обе садились в машину. — Ты будешь потрясена.

Она не ошиблась. На опушке леса, где мы остановились, белых было видимо-невидимо. Дождь кончился. Мы приветствовали каждую находку руладой на тирольский манер, то есть голосили не переставая, и, если вскоре не заполнили корзины, собирали бы грибы до глубокой ночи.

По дороге назад соседка сказала, что она не иначе как нынче помрет.

— Почему?!

Она объяснила, что всю жизнь мечтала найти так много грибов. Теперь мечта сбылась, и соседка опасалась, что это не к добру. Я не знала, что и сказать. Поразмыслив, я предложила раздарить нашу добычу и сделать вид, будто ничего не было. Но практичная соседка не согласилась.

Дождь, похоже, поселился в нашей округе. Он лил с утра, не сильный и не слабый, и прекращался только для того, чтобы припустить снова.

Я сидела дома и перелистывала книги, полученные недавно. Я ждала звонка от Пат или Августы. Они могли вернуться намного раньше, чем запланировали. При такой погоде прогулки в горах — просто мазохизм.

Блуждая по книжным страницам, я натолкнулась на «Книгу о городе женщин» Кристины Пизанской. Кристина родилась в Венеции и попала вместе с отцом-астрологом ко двору Карла V. В Париже она вышла замуж и родила двух дочерей. Рано овдовев, она начала писать, чтобы хоть как-то прокормить семью. Наверное, она была первой профессиональной писательницей. Кристина смело отстаивала интересы женской половины человечества. В своей книге она рассказывала о городе женщин, укрытии для гонимых и оклеветанных (приют странников?), который ей повелели создать три богини — Разум, Честность и Справедливость (три Бетт?).

«Женщины, — сетовала Кристина, — искренне следовали Христову наказу о долготерпении и без ропота выносили ужасные унижения от мужчин, прежде всего от их речей и писаний. Они надеялись на высшее правосудие. Пришло время вырваться из рук фараонов!»

Славно сказано, львица ты моя, с удовольствием присоединяюсь к тебе много веков спустя.

Я увлеченно рассматривала маленькую синичку, которая собралась полакомиться плодами терна у меня в саду, когда зазвонил телефон. Пастор хотел знать, буду ли я сегодня вечером на ужине у фрау Формвег и фрау Макколл, ибо без меня и прочих гостей он почувствует себя как простой сельский священник.

— Что за ужин?

Я в первый раз слышала о каком-то званом ужине. Но вообще-то я всегда готова откликнуться на любой зов. Пастор промямлил, что ему сказали, будто мы с ним приглашены на эту прощальную вечеринку.

— И поэтому они позвонят мне в последний момент и до смерти огорчатся, что я занята, верно? Ну, так вот, я преподам им наглядный урок вежливости и не приду.

— Даже если я вас попрошу?

Августа, должно быть, хорошо зацепила пастора. Я смягчилась:

— Ладно. Пусть они обе позвонят мне не позже четырнадцати ноль-ноль, я даю им шанс. Все-таки нужно так или иначе попрощаться.

Пат позвонила ровно без пяти минут два.

— Мы собирались сделать тебе сюрприз, — заявила она, — и взять реванш за все завтраки, чаепития и ужины у тебя дома. Сегодня именно тот день, когда вечером можно приводить гостей в буфет. В остальные дни, как тебе известно, ресторан работает только для постояльцев.

Я запела про исторические изыскания, которые отнимают массу времени, про письменный стол, который меня заждался.

— Но это ведь наш последний вечер. — В голосе отчетливо зазвучала обида. — Мы пригласили и пастора, чтобы отблагодарить его за любезность…

Августа хихикнула рядом с трубкой:

— Особенно я.

Решив потянуть с согласием, я спросила, не помешал ли им дождь выполнить намеченную программу.

— Ах, что ты! — возмутилась Пат. — Нас так просто не запугаешь. От Грундлзее мы прошли к Бакенштейну и оттуда к Аппельхаусу, там и заночевали… А сегодня поднялись по пастбищу Вильдензее к Зеевизе, потом спустились к Альтаусзее и по берегу шагали к гостинице.

— Вы были в Вильдензее?

— Да. Нам сказали, что это прекраснейший маршрут.

— И больше ничего?

— А что нам должны были еще сказать?

Мне таки удалось озадачить Пат.

— Ну, — промолвила я, — насчет сегодняшних дел не знаю. А в начале мая 1945 года на Вильдензее в шалаше скрывался от возмездия австриец по происхождению и шеф министерства имперской безопасности по должности, некто Эрнст Кальтенбруннер.

— Не может быть… — выдохнула Августа.

— Господин оберштурмбаннфюрер СС надеялся после капитуляции Третьего рейха получить в будущем австрийском правительстве высокий пост. Об этом в конце войны вел переговоры с американцами доктор Вильгельм Хётль. Кстати, доктор был в свое время директором гимназии, где я училась. Как только стало очевидно, что чаяниям не суждено сбыться, Кальтенбруннер дал деру в Альпы. Там его поймали пастухи и доставили в долину. Дальнейшее общеизвестно: Нюрнберг, международный военный трибунал и 16 октября 1946 года виселица.

В трубке надолго воцарилась тишина, затем разразилась гроза сразу в два голоса:

— Почему ты не рассказала нам этого раньше? Мы бы на все смотрели другими глазами. Ты же знаешь, как нас интересует история…

— Во-первых, вы меня не спрашивали о нацистском прошлом. У Топлицзее, в соляных разработках, и на Блаа-Альм вы рыскали без меня. А во-вторых, вы мне не сказали, что пойдете к Вильдензее.

— Эх, если бы мы знали, в каком шалаше он прятался, — вздохнула Пат.

— Я бы все зафиксировала, — сказала Августа, имея в виду свою фотографическую память.

— А я написала бы маленькую статейку и послала бы в «Джемен Квотели», — мечтательно промолвила Пат. — Из местных жителей — очевидцев тех событий кто-нибудь жив?

— Мне очень жаль, все умерли.

— А ты не знаешь, какой шалаш тот самый? — спросила Августа.

— Третий.

— От Альтаусзее или от Аппельхауса?

— От Альтаусзее.

Наверняка хижины давным-давно нет. Пастушьи шалаши не строят на века. Но объяснять это оголтелым дамам было бессмысленно, как и признаваться в том, что я сама никогда не поднималась к Вильдензее. К Аппельхаусу — да, в школьные годы, с подружками. К Вильдензее — нет. Я не любительница паломничеств. Я выдала еще одну ценную деталь.

— Кальтенбруннер, — сказала я, — уничтожил документы и униформу, которые могли его идентифицировать. Он все сжег в печке. Были найдены только собачьи жетоны. Температуры не хватило, чтобы их расплавить.

— Как глупо! — пробормотала Августа. — Если бы мы знали раньше…

— Не огорчайтесь, приезжайте на следующий год. Тогда уж подниметесь к Вильдензее с полным сознанием, что это пастбище сыграло великую роль в истории Третьего рейха.

Пауза.

— Так ты придешь сегодня вечером?

Я не стала больше выпендриваться, и мы договорились встретиться в семь.

У меня в распоряжении было почти полдня, и я вернулась к Кристине Пизанской.

Я немного опоздала, Пат и Августа уже приступили к аперитиву, как, впрочем, и пастор, когда я появилась в гостинице. Компания пребывала в отличном настроении. Мы прошли в обеденный зал к соблазнительно пахнущему шведскому столу.

Пастор рассказывал анекдоты из времен своей походной юности. Он был хорошим рассказчиком. Августа, которая с помощью небольшого количества косметики превратилась в настоящее чудо, провоцировала его на скабрезности. Она живо улыбалась, сережки так и позвякивали.

Рассказы пастора прерывались нашими подходами к буфетной стойке. Когда мы приступили к десерту, Августа возобновила двусмысленные расспросы. Пат положила им конец, с сожалением констатировав, что их время пребывания в краях Вендлгард истекло. Она получила колоссальное удовольствие и надеется — нет, не на следующий год — когда-нибудь вернуться сюда. И добавила: мол, следует задержаться здесь подольше, чтобы как можно больше сделать для женского просвещения — разумеется, вместе с нами.

Августа не мешкая подхватила эстафетную палочку. В знак благодарности за то, что я самоотверженно приходила им на помощь в самую нужную минуту, они с радостью готовы принять участие в наработках для моей будущей книги. Они даже согласны присутствовать в ней в качестве персонажей. Конечно, они не претендуют на гонорар, им просто хочется почувствовать себя соавторами нового произведения.

И пастор потребовал себе место в истории с письмами, поскольку обогатил ее церковными хрониками и некоторыми мыслями, подсказавшими мне оригинальные повороты сюжета.

Мы перешли от легкого «Грюнен Вельтлинер» к «Блауфранкишен», тоже не очень крепкому, но более насыщенному по вкусу, и болтали, посмеиваясь до тех пор, пока пастор не сказал, что ему пора домой: утром предстояло читать мессу. Я увязалась за ним. Он пообещал подвезти меня, чтобы я не тащилась пешком в гору среди кромешной темноты.

Августа, Пат и я сердечно обнялись — даже пастору кое-что перепало — и поклялись время от времени обмениваться факсами или письмами по электронной почте, в общем, не терять друг друга из виду.

У моих ворот пастор спросил, когда я начну писать.

— Завтра, — сказала я, пытаясь найти в сумке ключи. — С утра меня ни для кого нет.

Мы простились, и из-под колес машины пастора брызнул гравий.

Я поднялась наверх и совсем уже собралась лечь в постель, как услышала знакомое шуршание и чавканье: барсук подъедал последние ягоды малины.

Я действительно созрела, пришла пора перенести на бумагу то, что обрело реальные очертания в моей голове. Но прежде следовало написать доктору Самур-оглы, чьи книги я купила в свое последнее пребывание в Стамбуле, они чрезвычайно подстегнули мою фантазию. Нужно было извиниться за то, что я позволила себе воспользоваться его фамилией, да еще осмелилась поиграть с ней. Надеюсь, он меня простит, ибо мое своевольство — лишнее доказательство того, насколько я высоко оценила его труды, попавшие ко мне в руки по счастливой случайности.