Первый шаббит, который Бекка провела с Гилбером Ливи, больше всего напоминал ей сидение на колючем кусте. После того, как она пережила первый кошмар, узнав, кто он такой, она все время настороженно следила за ним: не попытается ли он выкинуть один из своих безбожных фокусов, на которые его соплеменники большие мастера. То, что они пропутешествовали вместе уже более двух недель, теперь ничего не значило. Эта штуковина — шаббит — была для него священна, а Знание гласило, что евреи обладают силами, позволяющими им притворяться обыкновенными людьми, но только за исключением этого священного для них времени.

Разумеется, священного только для них!

Все происходящее доставляло ей неприятности. Во-первых, он дал костру почти что угаснуть, хотя сидел рядом с охапкой сухих сучьев. И только когда она увидела, что он и не думает подкормить пламя, она взяла эту обязанность на себя. Во-вторых, с ним чуть не приключился припадок, когда ее длинная юбка почти коснулась пламени одной из его приземистых свечей, и Бекка заявила, что этот огонь опасен и она его сейчас задует.

— Лучше ты смотри, куда идешь, — сказал он ей, сжав зубы до скрипа. — Свечи оставь в покое. — Видимо, шаббит запрещал ему заниматься всем, кроме соблюдения покоя. Однако лицо его вполне красноречиво говорило, что завтра Бекка поплатится своей шкурой, если сегодня не подчинится его требованиям. А она и без того была слишком сильно напугана, чтобы начинать спор.

Бекка попыталась возродить тот дух товарищества, который существовал между ними раньше, показав ему ее лесную добычу и предложив продолжить ее обучение. Он же ответил, что обучение — тоже работа, а работа — это то, чего его невеста шаббит терпеть не может. — Она хочет иметь меня всего, целиком, — усмехнулся Гилбер.

— Ну и пусть забирает! — проворчала Бекка.

О готовке еды этим вечером и речи быть не могло. Бекка не была близко знакома с его новой суженой, но шаббит сказала, что готовка — работа, а Гилбер не только сам не работал, но запретил это делать и Бекке. Он отобрал несколько принесенных ею из леса растений, которые можно было есть сырыми, и разделил их с Беккой, добавив к ним по крошечному кусочку твердого, как глина, хуторского хлеба. Была еще вода для питья, но совсем немного. Большую ее часть Бекка использовала, чтобы омыть избитое лицо Гилбера, а идти за новой он отказался.

— Завтра на закате, — пообещал он. — Через пустыню без воды не пойдешь. У меня в рюкзаке есть несколько пустых мехов, а к северо-востоку от нас я видел признаки, говорящие, что там есть вода.

— Мы что — целый день должны потерять? — взвизгнула Бекка.

— Это шаббит, — ответил он ей, и вопрос был исчерпан.

Может, невеста Гилбера и принесла ему покой, но Бекку она ввергла в полную тоску. Гилбер завернулся в свои одеяла и храпел, а она даже смежить глаз не могла от страха, что костер погаснет, а это страшное существо — шаббит — заявится сюда с новыми распоряжениями для Гилбера, например, чтоб он впал в яростное безумие, по-прежнему именуя это святым делом.

Следующий день начался серебристым восходом, подчеркнувшим красоту леса, но Бекка вылезла навстречу ему измотанной и полной ярости.

Ночь без сна не оставила ей никаких чувств, кроме гнева. В час раннего рассвета, промокшая от ледяной росы, Бекка смотрела, как он спит спокойным сном, — до тех пор, пока чувство зависти не переросло в туманящее зрение исступление. Теперь она ждала только его первого слова, которое бы вывело ее из себя, чтобы начисто срубить с плеч эту голову вместе с каштановыми волосами.

Но Гилбер не пожелал подставляться. Он проснулся, потянулся, убрал свою постель и начал распевать нечто, казавшееся Бекке набором бессмысленных звуков. Он все пел и пел; Бекка еще никогда не слыхала, чтоб он так долго занимался подобной чепухой. Потом вынул из рюкзака полоску белой ткани в палец шириной, украшенную голубой бахромой, и повесил ее себе на шею. Это деяние подвигло его на еще более громкое исполнение очередного кошачьего концерта, причем было очевидно, что он совершенно не думает о других людях, которые дико устали и очень хотели завтракать.

Завтрак. Его не было вовсе. Из вчерашнего лесного сбора остались лишь желуди да несколько древесных грибов, слишком жестких, чтобы их есть сырыми. Желуди же требовали специальной готовки, иначе их нельзя было есть, но инструкции, как их готовить, наверняка подпадали под понятие обучения, а это категорически запрещалось. Бекка полезла в мешок Гилбера, даже не испросив разрешения, молчаливо вызывая его на вспышку по поводу такого нахальства. А он раскачивался взад и вперед, распевая нечто, в чем ни один нормальный человек не усмотрел бы ни единого понятного слова, и не обращал на Бекку ни малейшего внимания.

«Ведет себя так, будто у него в объятиях настоящая новобрачная, — дивилась Бекка, глядя на выражение глубокой радости, все шире и шире разливавшееся по круглому лицу Гилбера, чем дольше он пел или читал что-то речитативом. — Он скрылся с ней и бросил меня одну». Эта мысль заставила ее ощутить свое полное ничтожество. Кусочек затхлого хлеба, который она взяла из рюкзака, казался ей еще менее съедобным, чем раньше, а она не осмеливалась снова подойти к мешку и порыться там.

В конце концов Гилбер временно кончил свои занятия и отправился в лес, не сказав Бекке ни слова. Волна злости накрыла ее с головой. Насколько она знала, колдовские песни, которые он бормотал, были жидовскими заклинаниями, имевшими целью заставить шаббит принять объемную телесную форму женщины. Сейчас он ушел, чтобы обрести свою невесту, а когда это свершится, он навсегда позабудет о Бекке.

Она очертя голову кинулась за ним, ибо была обессилена бессонницей и голодом, а потому и не вспомнила о ряде других обстоятельств, которые тоже требовали уединения. Бекка даже не подозревала, как далеко она сумела отправить свой здравый смысл, пока не услышала тонкого журчания жидкости, падающей на дубовую кору, и почти наткнулась на Гилбера, только-только закончившего свои дела.

— О Боже! — Бекка слишком поздно закрыла руками рот — эти слова уже успели вылететь. Но она просто не могла оторвать глаз от того, что сейчас было на виду. И оно было совершенно не похоже на те деревянные изображения, которые женщины использовали для обучения девушек там — в Праведном Пути.

— Ты! — Гилбер чуть было не задохся и быстро повернулся к ней спиной, лихорадочно натягивая штаны. На считанные секунды Бекке показалось, что она нашла магический ключ, с помощью которого можно прогнать всю эту гилберовскую чушь насчет шаббита, ибо он уже открывал рот, чтобы произнести самую сочную, самую яркую, самую яростную речь, которую когда-либо произносил мужчина. Однако он сделал глубокий вдох, медленно выдохнул воздух из легких, повторил это еще раз, а потом спокойно сказал:

— Когда зайдет солнце, Бекка.

Она низко опустила голову. Ее сжигал стыд. Гилбер прошел мимо нее так, будто она была камнем. А потом она услышала, что он снова принялся напевать на тот же странный мотив, сидя возле дымящегося янтаря углей.

День разматывал пряжу часов. Около полудня Гилбер сделал перерыв, достаточно долгий, чтобы можно было взять небольшую частицу запасов для трапезы. На этот раз это были два ломтика, отрезанные от коричневого засаленного брусочка.

— Виджи называл это «брикетом путника», — объяснил Гилбер. — Он не мог дать нам много, так что мы постараемся сэкономить его, насколько это возможно, но это шаббит. Благоговение славится изготовлением этой штуки. Даже маленького кусочка хватает, чтоб поддержать силы на долгом отрезке пути. Городские торговцы скупают все, что производят хуторяне.

Бекка послушно покатала во рту маленький откушенный кусочек, но особо благоприятного впечатления о нем у нее не сложилось.

— Возможно, это неплохо, — сказала она. Но вложить много искренности в эти слова ей не удалось. Вкус был жуткий. Может, люди Коопа вовсе не так уж хорошо во всем разбираются? — Виджи сам это делал?

— Изготовление «брикетов путника» не мужское дело. Он просто раздобыл его, пока я уходил.

— Уходил? — Вот это была новость!

— Ты же знаешь. Те два или даже три дня, когда мы оставляли тебя с Шифрой и с этой странной молчаливой девушкой. Я очень сожалею, Бекка, но мне надо было скрыться куда-нибудь, чтобы встретить свою невесту, не опасаясь, что кто-то обнаружит меня. Виджи сказал, что, пока меня не будет, ему удобнее всего совершать набеги на хуторские склады, чтоб снабдить нас пищей.

— Значит, вот где… — Отдельные детали загадочного поведения Гилбера теперь начинали становиться на свои места.

А он снова вернулся к своим напевам и занимался этим, пока солнце не опустилось довольно низко. Когда легли первые длинные вечерние тени, он снял с себя тот бахромчатый кусочек материи и аккуратно спрятал его. Сумерки сгущались, а Гилбер все рылся в своем рюкзаке, на дне которого он отыскал небольшую деревянную шкатулку. Она была обтянута самой лучшей замшей, один вид которой соблазнял взгляд обещанием ощущения необычайной мягкости при прикосновении. Внутри находились как бы три подносика, стоявшие один на другом. Он вынул самый нижний, с которого взял небольшое яйцо из ажурного серебра, и потряс его. Внутри что-то постукивало. Гилбер поднес яйцо к носу и сделал глубокий и продолжительный вдох, после чего передал его Бекке. Она взяла его с опаской, как будто ожидала, что из одного из отверстий вылезет ядовитый змееныш. Но все, что там было, — это запах выдыхающихся специй.

На том же подносике лежала и свеча — витая, как девичья коса. Гилбер зажег ее, поднял лицо к небу и запел новую песнь, понять которую Бекка, конечно, была не в силах. Допев, он задул свечу. И свеча, и серебряное яйцо отправились обратно на свой подносик. Над ним располагалось отделение, на треть заполненное простыми толстыми и короткими свечками. Три голубые чашки Гилбер вставил в специальные углубления верхнего подносика, после чего закрыл шкатулку на замок.

— Ну вот она и ушла, — сказал он Бекке, раскачиваясь на каблуках.

— Кто ушел?

— Моя невеста, конечно. — Он покачал головой, будто сожалея о ее непроходимой тупости. Именно так поступала Кэйти, когда кто-нибудь из ребятишек не мог ответить уже давно пройденный урок. Ружье и ножи Гилбера уже Докинули свое прежнее место возле дерева: ножи спрятались на поясе и в сапогах, ружье лежало под рукой, свернутая веревка улеглась в рюкзак. За ней последовала и деревянная шкатулка. Очень серьезно Гилбер произнес: — Надеюсь, остальное ты усвоила лучше. В следующий шаббит ты будешь зажигать свечи — это будет твоя забота.

— Моя? О нет! — Она взмахнула руками, как бы отталкивая даже самую мысль об этом. — Меня это не касается. Я все-таки христианская женщина!

— Это я знаю. — Голос Гилбера звучал мрачно. — Тем труднее тебе будет учиться. — Он взял из сумки на поясе кремень и стальной брусок, с их помощью разжег новый костер, который разогнал сгущавшуюся темноту. Танцующее пламя высвечивало его суровое лицо. — Но такие вещи случались и раньше. Наш праотец Авраам взял в жены Агарь — египтянку, когда Сарра не могла больше рожать. Иосиф тоже женился на египтянке… Ты не египтянка, но, полагаю, сойдешь. В конце концов, важен ум, а не что-то иное. Ты не настолько ниже меня, чтобы моей матери пришлось…

— О чем ты говоришь? — потребовала Бекка объяснений.

— О нашем супружестве, конечно, — ответил он таким тоном, будто ее непонятливость для него полный сюрприз. — Нам же предстоит вступить в брак.

— Ты что — рехнулся? — Воспоминание о противоестественном половом признаке Гилбера до сих пор не покидало Бекку. Мысль о том, что он ей сейчас предлагал, и о тех последствиях, которые это должно повлечь за собой, взвинтила ее нервы, вызвав вопль: — Чтоб я вышла за тебя замуж?!

— Мне это тоже не по душе, но тут ничего не поделаешь. — Гилбер говорил, продолжая в то же время готовить скудный ужин. — Вы — хуторские — тоже воспитаны на Писании, так что тебе полагалось бы знать. Ты видела мою наготу, Бекка. Такой проступок и у вашего народа, и у нас считается грехом. Разве не так?

С этим ей пришлось согласиться. Если только женщину не просили о Поцелуе или Жесте, ей следует с почтением относиться к тайным частям мужского тела. В противном случае это расценивается как тяга к распутству. Гилбер говорил истинную правду. Когда Бекка кивнула в знак согласия, ее голова показалась ей такой тяжелой, как будто могла сама собой сорваться с ее плеч.

— Вот и я так думаю, — сказал Гилбер, видимо удовлетворенный, что она признала его правоту. — У тебя и без того уйма неприятностей, и добавлять к ним еще один грех просто стыдно. Поэтому я согласен ради тебя принести себя в жертву.

— Твоя нагота… О Боже!

— Это ты уже раньше говорила… — Гилбер передал ей порцию хлеба и немножко сушеных яблок. Появился на свет и брусочек высохшего сыра, откуда предстояло отрезать по кусочку.

— Но как это может быть? Я хочу сказать, что у твоего народа наверняка есть брачные обряды. Мы, например, отправляемся в Имение, но ведь мне-то и близко теперь нельзя подойти к этому поселению. — Впервые за все время Бекка нашла в этой мысли нечто утешительное.

Гилбер пожал плечами.

— У нас принято только, чтоб мужчина сказал: «Haray at mikoodeshti bita». Как же там дальше, а? «Bibet, мне кажется, zokid… zokid…» А, ладно, смысл я помню, так что не обязательно повторять дословно на языке Скрижалей, чтобы слова стали действительны.

— А мне кажется, что тут очень важна точность, Гилбер, — быстро вмешалась Бекка. — Иначе твой Бог может впасть в ярость…

— Да что ты знаешь о моем Боге? — ответил он. — И что ты знаешь о моем народе, если уж говорить прямо?

— Я слыхала… — Она запнулась. Слишком многим она была обязана Гилберу, чтоб передать ему все, что она слышала о евреях там — в Праведном Пути. — Не очень много, — закончила она неловко.

— Готов биться об заклад. — Он доел свой ужин до конца и только тогда заметил, что ее порция не тронута. — Ты поешь получше, Бекка. Я намерен жениться на тебе сегодня ночью, и я хочу, чтоб ты вошла в мое племя не на пустой желудок. От этого портится мясо. Ешь. Сыр очень вкусный.

Она даже не взглянула на сыр, не взглянула и тогда, когда он взял ее порцию и съел сам.

— Портится… мясо? — Ее руки рванулись к пистолету, но Гилбер был быстрее. Он схватил ее за руки и прижал их к своему сердцу.

— О, Бекка, моя милая Бекка, клянусь, я буду тебе хорошим мужем! — Его глаза закатились, а в словах звучала жаркая страсть, о которой она и не подозревала: — В каждом моем вздохе звучит твое имя. Когда я уложу тебя в постель, я буду бесконечно нежен с тобой! Встань, встань, моя любовь, и приди ко мне, ибо нет больше ни зимы, ни дождя, и цветы расцветают по всей земле… — Он отпустил одну ее руку только для того, чтобы схватить револьвер и отшвырнуть его в сторону. — И я обещаю, что похороню все, чего не смогу съесть.

Крик ужаса, зародившийся где-то в желудке Бекки, должен был вырваться из ее глотки с дикой силой, но оказался всего лишь жалобным стоном.

— Любимая, в чем дело? — Гилбер пощекотал ее под подбородком. — Ты как будто удивлена? Я готов поклясться, что хуторяне рассказали тебе о нас все — о евреях, я хочу сказать. Я думал, всем известно, что если мы женимся на христианках, мы всегда съедаем их на следующий день после свадьбы.

— Просто… сырьем? — пискнула Бекка.

— Сырьем? — Гилбер казался оскорбленным. — Нет, это было бы нецивилизованно. — Его слова звучали бы столь же убедительно, как и сказанное раньше, если б последнее слово не заглушилось фырканьем, перешедшим в смех, вырвавшийся из-под контроля и раскатившийся хохотом.

Необузданное веселье выжало Гилбера, как тряпку для мытья посуды, и он рухнул на землю рядом с Беккой, сотрясаясь от смеха. Он лупил по земле каблуками, не замечая, что они находятся в опасной близости от горящих сучьев, и вопил так, что, казалось, звезды должны слететь со своих орбит.

Если бы чувства Бекки можно было облечь в меха, то сейчас у Гилбера Ливи печень и легкие терзал бы медведь размером с Имение Добродетель. Ее глаза не могли убивать, но зато они вполне годились, чтобы выбрать кое-что подходящее для этой цели из груды заготовленного для костра топлива.

— Ох-ха-ха! — Между приступами смеха Гилберу явно не хватало воздуха. Обеими руками он стискивал ребра, чтоб они не поломались на куски. — Видела бы ты свое лицо! Сырьем? — она спрашивает! Да смилуются над нами Небеса, она проглотила все целиком! Ты небось думала, что и я проглочу тебя целиком? Готов спорить на что угодно! Я надеюсь, ты позволишь мне прожить достаточно долго, чтобы я успел рассказать эту историю всему моему народу, и я… Ой!

— Ты подонок! — Бекка снова опустила палку на плечи Гилбера. — Ты жалкий, набитый дерьмом, вонючий объедок для полудохлого шмыгаря! — Она еще раз замахнулась на него, но он быстро откатился в сторону и вскочил на ноги, все еще продолжая смеяться. Дразня ее взглядом, Гилбер одним прыжком преодолел расстояние, сделавшее его недосягаемым от ее диких и хлестких ударов. — Стой на месте, проклятый трус! — вопила она.

— Это еще зачем? — вопросил он, легко уклоняясь от ее следующего удара. — Я-то учусь на прежних ошибках. Это ведь больно, моя маленькая женушка! Нет, думаю, в конце концов я тебя не стану кушать. — Новый взмах палки, и еще один быстрый, дразнящий прыжок. — Твое мясо, должно быть, такое же жесткое, как твоя белая кожа.

Бекка уже не могла найти в себе ни одного нового ругательства. Та ярость, что кипела у нее где-то в животе, сейчас вырвалась наружу в рвущем барабанные перепонки вопле. Не испытывая ничего, кроме жажды убийства, она кинулась на Гилбера.

Он легко отступил в сторону, а затем вытянул ногу и наступил на подол ее юбки, когда та пролетала мимо него. Материя туго натянулась, и Бекка рухнула на землю вопящим комком, от которого во все стороны летели сломанные сучья. Гилбер бросился на землю рядом с ней, пригвоздив ее руки своими и навалившись телом на ее брыкающиеся ноги.

— Ну а теперь скажи, в какие еще идиотские истории о нашем народе я смогу заставить тебя поверить?

— Ты… ты… — Бекка напрягала все силы, извивалась; она была слишком взбешена, чтоб вспомнить боевые приемы, перенятые ею у Марты Бабы Филы. Ее возбуждение постепенно ослабевало. Гнев — великолепная штука, чтобы скрыть весьма неприятное чувство, возникающее от понимания того, какого дурака ты сваляла; но такой гнев долго длиться не может. Когда она перестала сопротивляться, Гилбер отпустил ее и позволил ей сесть.

— Прости меня, — сказала она тихо, низко опустив голову и закрыв лицо спутанными волосами.

Ему все же удалось расслышать ее слова.

— Все в порядке. Я не могу винить тебя в том, чему тебя учили… Вернее сказать, обманывали, но зато я буду считать тебя ответственной за любую дурацкую идею обо мне, которую ты придумаешь самостоятельно.

Она сдвинула в сторону почти всю завесу своих золотых волос и искоса поглядела на него сквозь несколько оставшихся на лице прядей.

— Значит, мне не надо выходить за тебя замуж?

— И быть моим завтраком — тоже. Ха-ха-ха! — Он поднял палец, показывая, чтоб она перестала сжимать кулаки. — Я больше не стану так шутить, обещаю.

— Гилбер… — То, о чем она хотела спросить, было очень трудно выговорить. — Мне так стыдно, что я видела твою… я очень сожалею, что нарушила… а это… когда его обрезали… ему… это было… Это болит до сих пор?

— Болит? Отчего? — Потом он понял, о чем она спрашивает, и с большим трудом удержался от нарушения только что данного обещания. — Бекка, это было сделано со мной, когда мне исполнился всего лишь один шаббит в этом мире. Сейчас мне нисколько не больно и ничуть не мешает быть мужчиной.

— И поэтому ты не пришел ко мне, когда все остальные пришли? — Этот вопрос дался ей тоже нелегко, но было просто необходимо выяснить все до конца.

Гилбер кивнул.

— Я подозревал, какова будет твоя реакция, если ты увидишь. У тебя и без того было тяжело на душе из-за всего, что ты перенесла, из-за девчушки и прочего. Ну и из-за этих мужиков. Я не хотел подвергать тебя новым испытаниям в ту ночь. — Прежнего смеха будто и не бывало. — Даже несмотря на то, что мне очень хотелось…

Она обхватила его шею руками и прижалась щекой к щеке. Щека была покрыта колючей сине-черной щетиной, царапавшей ей кожу. Он побрил усы накануне шаббита, но эта колючесть Бекке не мешала. Сладкий сильный запах зеленого леса был крепче всего где-то вблизи макушки. Она позволила своим пальцам погладить струны мышц, спускавшихся по шее вниз, прослеживая их ход вплоть до ключиц, скрытых под рубашкой.

— Бекка! — в этом шепоте слились желание и боль.

— Ш-ш-ш… — Она расстегнула его кожаную куртку и помогла снять ее. Пальцы легко скользнули под грубую ткань рубахи, чтоб гладить ему грудь; огрубелые от работы подушечки пальцев, описывая концентрические круги, приближались к его соскам. Когда они напряглись, он застонал и сжал ее.

— Внемли, — задыхался он. — Внемли, ты моя по законам Моисея и Израиля.

Может, для нее это и были только слова, но для него это значило, что он поддается ее обжигающим прикосновениям и жаждет ответить ей тем же. Он освободил ее от одежды, действуя как мужчина, снимающий покров со статуи своей богини. Когда же она попыталась повести себя с ним так, как следует поступать порядочной благодарной женщине, он отстранил ее. До сих пор Бекка была всегда подательницей ласк или той, кто принимает мужчину. Теперь же его ласки сами превратились в дар, приносимый ей застенчиво, почтительно и без нахальной уверенности, что она примет их.

Все слова, все обязательные слова, которым ее так тщательно обучали, вдруг были забыты. Во рту почему-то держался вкус теплого свежего хлеба. Ее руки нежно гладили израненные щеки Гилбера; она одновременно и страшно боялась причинить ему боль, и жаждала вечно прижимать его рот к своим губам. Руки Гилбера блуждали по ее телу, они ласково касались ее груди, большие пальцы нежно дотрагивались до розовых вершин, пока боль от грубого насилия Адонайи наконец не исчезла из памяти под влиянием жара, разожженного Гилбером в ее душе. Когда же руки спустились ниже, Бекка в страхе рванулась прочь.

— Тебе не будет больно, — шептал Гилбер прямо в буйство ее волос. — Клянусь всем, что для меня истинно и свято, тебе будет только хорошо, моя возлюбленная.

Она позволила ему поступать так, как он хотел, и у нее перехватило дыхание сначала от изумления, потом от восторга перед той магией, которую таили в себе его пальцы. Кремень и сталь и высеченные ими искры уже затеплили где-то в глубине ее тела сначала слабый огонек, который вдруг взметнулся ослепительным пламенем в каких-то тайных вместилищах, а потом с быстротой молнии помчался по крови, распространяясь от живота и куда-то к мозгу. Теперь весь ее мир содрогнулся от счастья, и она уже не могла молчать, она чувствовала, что иначе все ее естество разлетится в пыль, взвихряющуюся к миллионам светлых звезд. И тогда из Бекки исторгся крик, который поднял бы людей из их постелей в миле или даже больше отсюда, услышь они его. Впрочем, для Бекки это не имело значения.

А потом она еще долго не могла заговорить своим нормальным голосом.

— Что?.. — Это слово так и не стало звуком, оно сложилось лишь движением губ.

Бекка положила ладонь на грудь Гилбера и подняла глаза к его лицу в поисках ответа.

— Что?..

— Ш-ш-ш… Все хорошо. Даже лучше, чем ты думаешь. — Он снова поцеловал ее, а потом его поцелуи начали спускаться по тем же тропам, которым ранее следовали руки. На этот раз ее страх исчез гораздо быстрее, и она с радостью отдала себя в его власть. Новые содрогания потрясли ее и оставили в его объятиях дрожащей и опустошенной.

— Пусти меня! — Она попыталась высвободиться. Даже в теплой дымке, окутавшей ее, голос долга, голос приличий, требующий, чтоб достойная женщина выполнила свой долг благодарности, не позволял ей лежать спокойно. — Я должна…

Он мягко заставил ее лечь обратно.

— Ты должна спать, — сказал он. И она повиновалась.

А на восходе опять была любовь. Его обжигающие прикосновения снова зажгли ее, и только потом она обнаружила, что он завернул их обоих в одеяла, сделав из них что-то вроде кокона, царапавшего ей кожу. О подобных мелких неудобствах она вскоре забыла, и Гилбер доказал ей, что вчерашние ночные события не были ни сном, ни чудом.

— Как бы я хотела… как бы я хотела быть в поре, — прошептала она.

— Зачем?

— Потому что впервые у меня не было страха перед этим. — Она вздохнула. — Я знаю, что сейчас нам не до этого. Обычно после таких вещей бывают дети, а перед нами еще такая далекая дорога…

— Ребенок… — Тон был мечтательный. — Здоровый маленький ребенок. Возможно, судьба предопределила мне вернуться домой со здоровым ребенком на руках.

Бекка нахмурилась, ей не очень нравилось то, что она слышала.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Просто думаю о том, что будет после.

— После чего?

— Ну после того, как мы доберемся до города, и после того, как я получу то, зачем туда иду. — Он пододвинулся, чтоб она легла поудобнее, но эти — странные, еще ни разу не слышанные фразы Гилбера оставили ее напряженной и настороженной.

— Нам нужна их помощь, — продолжал он. — Моему племени и даже другим. Никто из старейшин не соглашался… Они говорят, будто единственное, что мы можем получить от твоего народа, — это смерть. Но есть одна вещь, с которой мы одни справиться не можем. Она касается детей.

Перед мысленным взором Бекки замаячили крошечные скелетики.

— Они болеют? Сильно болеют?

— Кое-кто из них уже рождается больным. Другие рождаются мертвыми, а выжившие часто… — Он не мог продолжать. — А выжившим было бы лучше, если б они не выживали, да простит меня Господь.

— Почему? — Его горе заставило Бекку еще сильнее прижаться к нему, чтобы хоть чем-нибудь помочь. — Что с ними такое? Я знакома с траволечением. Я могу отправиться с тобой в горы и помочь. И тебе не придется терять время, добираясь до города.

— А как же твои собственные дела, те, что зовут тебя в город, моя родная Бекка?

— Они подождут. — Ее прежнее упрямство вернулось к ней. — Шифра в безопасности, а само наше путешествие — оно сколько времени может занять? Раз дети страдают…

Его объятие сделалось еще крепче, так что Бекке стало не хватать воздуха.

— Ты — чудо! Готова рисковать своей жизнью на дороге к горам, где каждый хутор, что лежит между нами и горами, разыскивает тебя! Но ради детей… Как бы мне хотелось, чтобы одного твоего сердца было довольно для их излечения! Но если б дело было только в траволечении, я сейчас сидел бы дома. Дело зашло гораздо дальше, Бекка. Мне нужно городское Знание.

И он поведал ей жестокую историю о том, как его племя бежало в горы вместе с другими племенами много столетий назад; как каждое племя получило в удел большой кусок территории суровой земли и стало жить в изоляции. Шло время, и голод пришел в горы, племена стали все дальше уходить друг от друга, некоторые из них вообще утратили все связи с родичами.

Что же касается тех, кто остался…

— Нас совсем мало, Бекка, — рассказывал Гилбер. — Да и раньше не было много, а расстояния между племенами столь огромны, что мы почти не видимся. Поэтому семьи держатся особняком и практически знаются только с ближайшими родственниками. Я изучал старинные рукописи, я спрашивал себя, не нарушили ли мы какого-либо закона, который требует, чтоб мы ушли отсюда и соединились с другими племенами, а не бросали бы их прозябать в горных дебрях. Ничего я там не нашел, как не нашел и ни единого слова о том, почему наши дети иногда родятся физическими, а иногда умственными уродами. Мой собственный двоюродный брат по возрасту уже должен был бы стать полноправным членом конгрегации, но этого не будет никогда. Он говорит всего несколько слов, а все остальное — кряхтенье и хрюканье.

— И как давно уже? — спросила Бекка.

— Ему почти тринадцать. И в последнее время такие, как он, родятся все чаще и чаще. В городах знают многое. Я слышал, что они знают так много, что их дети родятся живыми, здоровыми и умными. Может, в этих людях проснется жалость, и они поделятся со мной жалкими крохами своих знаний, чтобы я мог унести их домой? Если да, то мой брат станет последним таким.

— Этому твоему брату тринадцать, и он недоумок. А когда это выяснилось?

— Выяснилось? Да думаю, когда он еще лежал в колыбельке. Бедный Иешуа.

— Но если так, то почему, когда это стало ясно, вы не…

— Не убили? — рявкнул Гилбер. — Так, как это делают ваши? — Это задело Бекку, и он сразу почувствовал ее боль. — Извини, дорогая. Тебя нельзя винить за то, что тебя так воспитали. Мы не отнимаем жизнь у тех, кто не угрожает нашей.

— Но разве он не ест?

— Иешуа? Да он пожирает все, будто лесной огонь, — засмеялся Гилбер. — Сам он даже голод удовлетворить не может. Сидит на пороге шатра матери и стучит камнями друг о друга, пока кто-нибудь не принесет ему поесть.

— Не работает, а вы его кормите. Слабоумный, а вы даете ему жить. — Бекка долго обдумывала эту мысль. — Гилбер, если вы будете оставлять в живых всех детей, невзирая на то, что они бесполезны, как твой брат, вы в ваших горах все вымрете от голода.

— Так бы и случилось давным-давно, — согласился он, — если бы мы плодились подобно вам. Но мы знаем, сколько народу может прокормить наша земля от года к году. В соответствии с этим мы определяем время, когда супружеская пара может попробовать зачать ребенка. Если он родился мертвым, они могут сделать еще попытку; если же он такой, как Иешуа… — Он пожал плечами. — Такие обычно долго не живут, а по характеру они добрые. И они живые. Мы жалеем жизнь.

Бекка подумала о мужчинах и подростках в Праведном Пути и попробовала представить себе, как они ожидают одобрения своего племени, чтобы взять женщину в поре. Представить такое она не смогла, о чем и сказала Гилберу.

— Знаешь, мне, пожалуй, больше нравилось, когда вы нас воображали людоедами, — засмеялся Гилбер, когда она кончила делиться с ним своими мыслями. — Вот уж поистине, будешь взбивать глину, прослывешь святым! Мужчины и женщины делают все то, что всегда делали, когда женщина в поре; ну а когда она в поре, всегда отыщется способ насладиться, не зачиная ребенка.

— Какие это способы? — Бекка навострила уши. Тут было что-то интересное!

Гилбер ответил, что ее это не касается.

— Насколько я знаю хуторских, ты бы сочла меня чудовищем, расскажи я тебе об этом подробно.

— А я и так знаю, что ты не настоящий мужчина, — поддразнила его Бекка.

— И как ты дошла до этого умозаключения?

— Настоящий мужчина позволил бы женщине доказать свою благодарность, как положено.

Гилбер потянулся всем своим сильным худощавым телом и с наслаждением выгнул спину.

— Да кто я такой, чтобы противиться правилам приличия?

— Вот и прекрасно, — ответила Бекка, принимаясь за дело, которым занималась до тех пор, пока они не забыли о всех своих тревогах, думая лишь о той радости, которую способны принести друг другу.