1.00 ПРОЛОГ

Я — счастливый человек!

Оглядываясь на 75 лет моей сознательной жизни, я сделал вывод, что был убережен. Считаю себя счастливчиком, хоть и судьба меня изрядно потрепала. Но в течение многих лет меня терзают несколько вопросов: «Почему так повезло именно мне? Почему в мире я повсюду вижу столько страданий? Почему невинные люди умирают в страшных муках, в то время как мне, сильно приближавшегося к такому же концу, удавалось вырулить?»

Я осознанно выразился «вырулить», т. к. мне все кажется, что в определенном направлении был направлен не самим собой. От меня зависело лишь то, что я целеустремленно двигался в этом направлении и отдавал свои силы, чтобы удерживаться на этом пути. Почему я получил такую фору — я не знаю! Правда, давно произошел один случай, который нельзя забыть:

В мае 1944 года одна цыганка нагадала мне следующее: «Ты человек, в чьей жизни было много счастья. И оно будет еще. Но есть одно „но“: твое счастье будет часто заключаться в том, что ты будешь спасаться из абсолютно безвыходных или щекотливых ситуаций».

Затем она добавила: «Твоя жизненная линия мне показывает, что ты проживешь до 100 лет».

Затем она поднялась и отправилась своей дорогой.

Если читателя заинтересуют подробности этой встречи, то он сможет найти их в главе «2.06 Школа учений Маркса — Энгельса — Ленина — Сталина» этой книги.

Со дня того предсказания прошло 64 года, и всегда есть причины вспомнить о сказанном. Ведь в тяжелых ситуациях мне так и удается справляться с трудностями. Но успех никогда не остается один, и мне приходится снова и снова повторять: «В этот раз опять повезло!»

Оглядываясь назад, я иногда себя спрашиваю:

«Была ли то действительно цыганка, или это был все же мой ангел-хранитель, облачившийся в человеческое тело?»

Около 30 лет назад мой московский друг попросил одну русскую женщину, известного астролога, составить для меня гороскоп. В качестве исходных данных ей предоставлены были только мои точные дата и место рождения. Я был премного удивлен некоторым тонкостям моей жизни в составленном гороскопе, о которых могли знать лишь близкие мне люди. Более всего впечатлило последнее предложение текста: «У человека три ангела-хранителя ».

И теперь, когда я оглядываюсь на свою 85 летнюю жизнь, мне кажется, что задача ангелов-хранителей состоит не только в сохранении и спасении, а также и в том, чтобы явь этих факторов донести в сознание береженого. Это происходит в частности тогда, когда осознаешь, что перед взлетом неминуемо резкое падение вниз. Амплитуда таких жизненных поворотов у каждого человека имеет свою единственную величину и форму. В моем случае она иногда принимает форму гротеска…

Рассматривая с этой точки зрения всю мою турбулентную жизнь, нельзя не отметить, что мои три ангела-хранителя помимо их сверхчеловеческих способностей, обладали и простой человеческой слабостью. Иногда они приходили на помощь слишком поздно, и тогда я падал в слишком глубокую бездну, пока снова не поднимался с их помощью. В качестве компенсации за это, они, помимо «спасения», порой предлагали и облегчение, которое едва можно измерить, попадая в различные ситуации и условности. Так я пережил много счастливых моментов и случаев в разных местах и в таких ситуациях, в которых многие люди приходили в отчаяние от страданий, обрушивавшихся на них.

Таким образом я хочу рассказать в этой книге не только о спасении, а также и о неожиданно появлявшейся удаче и выдающихся событиях в моей жизни, в которой несчастье и затруднительная ситуация не такие уж и редкие попутчики.

 

1.01 ДЕТСТВО

Родился я и вырос в одной маленькой деревушке в Центральной Германии, чьи жители почти без исключения работали на одном поместье и жили в домах, принадлежавших помещику. Они не были крепостными, однако зависели от работодателя в такой степени, что различие между их статусом и статусом крепостного было небольшим. Отец был учителем деревенской школы.

Помещики этой местности почти все относились к Немецкой национальной народной партии, в которую после Первой мировой войны в основном вступили предприниматели и дворянство. Работники из поместий не были членами партий их работодателей, но «морально» они должны были во время выборов ставить крестик напротив партии, к которой относился их хозяин. Кто этого не делал, мог рассчитывать на увольнение. Голосование было едва ли тайным, и имелись методы, которыми помечались подозрительные листы для голосования. Одним из изобретателей этой методы был также и мой отец, который вместе с ветеринаром, бухгалтером (управляющим финансами) поместья, инспектором поместья и инспектором полей образовали группу уважаемых людей деревни. Один из них, а именно ветеринар, был нацистом, которого остальные члены «деревенской интеллигенции» старались избегать.

В мои детские годы я редко видел отца. В 1925 году его избрали в прусский ландтаг, и он, будучи депутатом и лоббистом землевладельцев и дворян, в основном находился на месте съездов, в Берлине. Сын горняка, он тем не менее чувствовал себя частью высшего общества, т. к. во время Первой мировой он за «храбрость перед лицом врага» от рядового дошел до лейтенанта. Офицеры кайзеровской армии были все в основном дворяне, и если в их касту попадал кто-то из «народа», то от него ожидали соответствующего поведения.

Мы, три его сына, также воспитывались в свете жестоко консервативного мировоззрения. Еще перед тем, как пойти в школу, я уже знал, что Версальский договор был позором для немецкого народа, что союзники навязанными нам репарациями, уничтожили нашу экономику, что они отняли у нас около 15% территории, что наши вооруженные силы могли иметь в своем составе только 100 000 человек и что не имели права содержать тяжелые орудия, танки и боевые самолеты. Мы знали, кто был кровным врагом Германии. Это были французы, о которых мы уже в детстве пели песню:

В редкие часы, когда мы были вместе, отец рассказывал нам о войне, и мы, дети, гордились его отвагой. Война мне казалась очень привлекательным событием и я задавал себе вопрос, будем ли мы участвовать в следующей? Мы этого желали и знали, что война с Францией должна обязательно состояться, дабы восстановить честь Германии.

То, что наш отец был ранен пять раз и что его последнее ранение во время одного из боевых дозоров стоило ему ноги, нас не пугало. Эту жертву на благо «величия нашей отчизны» мы считали абсолютно оправданной, и я думаю, что мой отец считал так же.

Уже в 7–8 летнем возрасте я читал выписываемые отцом военные журналы (отец относился к этому с охотой), учился ориентироваться по картам, передвигаться по компасу. Фотографии английских, французских или американских танков, боевых кораблей и самолетов приводили меня в восторг, и я завидовал детям этих стран, которые могли в живую рассматривать такое «чудо техники».

В рабочем кабинете отца имелась целая кипа журналов, брошюр и книг о вооружении Советского Союза. Отец в этой области был экспертом и читал об этом доклады офицерам Рейхсвера. Нам, детям, отец нарисовал мрачную картину военной опасности с востока.

В неописуемый восторг нас приводило изготовление взрывпакетов. Используя порох, картон, большое количество шпагата и клея, мы мастерили большие и маленькие «пушечные заряды», а отец показывал нам, какой разрушительной силой они располагают. Мы также экспериментировали и с химическими препаратами (хлорид калия, селитра, фосфор), которые намного повышали эффект детонации взрывпакетов. Мы также учитывали меры безопасности в обращении с порохом и готовой взрывчаткой, что для отца и нас, детей, было святым.

В 9 лет я смог участвовать в стрельбах для взрослых. При поддержке поместья, за пределами деревни было построено стрельбище, отвечавшее всем мерам безопасности.

Одним из незабываемых событий стало участие в призовых стрельбах для взрослой знати деревни. В категории «стрельба, сидя за столом» я, 9-летний мальчик, занял первое место и в качестве приза получил складной ножик. Отец мной был очень горд.

Наша мать едва интересовалась военными искусствами, однако воспитывала нас, троих сыновей, в духе «прусского солдафонства». Основными критериями этого воспитания были сознательность, надежность и пунктуальность. Неплохие качества и для мирного времени. Вероятно, эти черты попали в меня с материнским молоком, так что я ими пользуюсь и в моем нынешнем возрасте. Используя их, я никогда ничего плохого не сделал и не получил.

Другие основополагающие воспитания были таковы:

• немецкий юноша бесстрашен;

• немецкий юноша переносит боль, не морща лица;

• немецкий юноша не плачет.

На практике же эти принципы не всегда выполнялись. Возвращаясь домой с разбитым коленом и кровоточащими руками после столкновения на велосипедах, я от матери не слышал успокаивающих слов, а только: «Перестань выть!»

Только однажды, когда мне было примерно 5 лет, я налетел на острый угол и в кровь разбил лоб. Тогда мать взяла меня на колени, утешила, погладила и дала кусок пирога, что можно было получить только в выходные дни или на праздник. Тот случай у меня до сих пор стоит перед глазами.

Как нацисты поддерживали Гитлерюгенд, так и у консерваторов была своя молодежная организация «Шарнхорст» (по имени прусского генерала из 19-го века). Когда мне было 8–9 лет, то и я смог принимать участие в походах группы этой организации по выходным в близлежащем городе. Там мы играли в войну, поедали гороховый суп из полевой кухни и спали в сараях крестьян на соломе. То было прекрасное время.

Понятие «солдатский» проникло во все жизненные ситуации: иметь солдатскую осанку, чеканить солдатский шаг, держать себя по-солдатски, иметь солдатское чувство чести. О чести говорили много, но с возрастом я так до конца и не понял, что, собственно, это такое.

С политикой я также столкнулся еще в раннем детстве. Отец с охотой рассказывал о проведении выборов, на которых он выступал с речами за свою партию и за которую должен был обороняться от коммунистов и социалистов. Мордобои между правыми и левыми группировками в период между окончанием Первой мировой войны и приходом Гитлера к власти, были обычным делом. Текла кровь; были раненые и даже убитые.

Мы всегда просили отца еще раз рассказать об одном из таких погромов. Он охотно это делал. Пусть это оградит будущие поколения. 

«Это было во время выборов в 1929 году. В то время каждый год проводились такие мероприятия демократов. Мы сняли большой зал в ресторане „Терраса“ и ожидали наплыва публики. Я должен был держать речь.

Незадолго до начала мероприятия один из наших „кротов“ передал, что коммунисты собрались со всего региона, и что они нас хотят вышвырнуть из зала. Тут я приступил к точно спланированной реализации плана по мобилизации боеспособных членов партии. В нее входили все помещики нашего округа. У всех уже тогда имелись телефоны. В крупных поместьях имелись и грузовики, и на них в любое время можно было загрузить тревожные боевые группы с выездом в любое место, куда это потребуется.

Так я раздал коды тревоги нашим телефонистам, те со своих телефонов передали их дальше в поместья. Последние подняли по тревоге людей, после чего в Айслейбэн выехали почти 20 грузовиков с 20–30 крепышами в каждом. Там они выгрузились в незаметных местах и незаметно побрели к своим исходным позициям.

Когда коммунисты в количестве около 200 человек, вооруженные дубинками, появились перед нашим местом сбора и наткнулись на наших бойцов, превышавших их вдвое, началась схватка. При этом потекла кровь — но только кровь коммунистов».

Таков был рассказ отца, от которого мы, дети, всегда приходили в восторг, потому что тогда наш отец был предводителем победителей. Нам не приходило в голову то, что эта «демократия дубинок» была более чем-то страшным, и что она являлась плодоносной почвой для роста партии Гитлера.

В таком политическом «семейном климате» зарождались взгляды, преисполненные ненавистью и страхом на коммунизм и появившийся в Советском Союзе большевизм. Немецкие коммунисты угрожали моему отцу, что они его рано или поздно забьют или расстреляют. Поэтому я их ненавидел, а от огромной страны, в которой правили коммунисты, я испытывал страх, хоть и был еще ребенком.

Из-за угроз расправы, отец в кармане брюк носил дамский пистолет «Вальтер» калибра 6 мм, а дома в спальне под своей подушкой у него лежал еще один калибра 7,65. В выдвижном ящике тумбочки хранилось по 100 патронов для каждого пистолета.

В 14 лет я с этим оружием и достаточным количеством боеприпасов выходил на природу и упражнялся в меткости стрельбы. Об этом никто не знал! После стрельбы я разбирал пистолеты на части, чистил и смазывал их, а потом снова собирал. Это доставляло мне огромное удовольствие.

Не хочу сказать, что в 10 лет я уже чувствовал себя солдатом, но имело место радостное ожидание того, что таковым скоро стану.

Но все это не имело ничего общего с национал-социализмом. Отец ненавидел нацистов с их Гитлером так же, как и коммунистов с Тельманом. Мы трое братьев были также настроены. В нас также возрастала ненависть и к черно-красно-золотому знамени немецких демократов. Но отец, будучи действительным учителем, вынужден был в определенные дни водружать это знамя над зданием школы. Окно нашей детской комнаты находилось в нескольких метрах над этим знаменем, и мы, три «хорошо воспитанных» сына, ставили отца в не очень ловкое положение, когда сверху брызгали на эту ненавистную тряпку соляной кислотой и тем самым дырявили ее. По поводу чувства ненависти сыновей он наверняка не сделал переоценки.

В таком милитаристском окружении я и провел первое десятилетие моей жизни. Уже в 10 лет я решил стать кадровым офицером, и связывал с этим наилучшие намерения.

 

1.02 ШКОЛА-ИНТЕРНАТ

Когда к концу подошел мой 10-й год жизни, я попал в интернат. Это было государственное учебное заведение в городе Наумбург, что на реке Саале. Оно было образовано после Первой мировой войны и считалось элитной школой. Я осознанно не упоминаю о «праздновании» Дня моего рождения, т. к. это был день, в который меня особенно довлела тоска по дому.

Школа-интернат находилась в здании, похожем на замок, который был построен в начале 20 века в качестве кадетского учебного заведения. Здесь еще витал дух воспитания, в котором разлученных от родителей детей перековывали в офицеров кайзеровской армии Германии. Ввиду того, что мои оба старших брата, один — 3, а другой, соответственно — 6 лет прожили и проучились в этом интернате, я многое о нем знал именно от них. Меня более одолевало любопытство, нежели страх. Ведь я окунулся в новый мир. Была весна 1933 года.

К дисциплине и наказаниям за ее нарушение я был приучен еще дома, поэтому в школе по началу с этим у меня не возникало трудностей. Это учебное заведение Германии пользовалось хорошей славой, и родители отзывались об учителях и директоре гимназии с большим уважением. Но осенью 1933 года наступил перелом. Действующий директор и большая часть учителей была распущена и заменена людьми, которые отныне должны были вести уроки в форме СА. Директор теперь назывался не иначе, как штурмфюрер. Классы стали называться взводами, а каждые четыре класса составляли сотню. Жизнь в интернате все больше приобретала военные черты. Времена кайзеровских кадетов воспрянули из могилы.

После того, как я одним из лучших учеников закончил первый год учебы в гимназии, ее тоже переименовали. Вместо государственного учебного заведения, она стала называться национально-политическим образовательным учреждением (сокр. NAPOLA), а мы получили униформу, похожую на ту, что носили в Гитлерюгенде. Теперь нас воспитывали посредством военной муштры, что сегодня можно назвать истязанием или пытками. По крайней мере я сталкивался с этим достаточно. Воспитательный процесс протекал по принципу отбора, или лучше сказать, устранения. Тот, кто своими силами не мог постигать высокую планку спортивных и прикладных требований, вылетал из школы. А вылететь из этой школы считалось позором.

Недельный распорядок с понедельника до субботы выглядел так:

6:00 — подъем;

6:00–6:30 — утренняя зарядка;

6:30–7:00 — утренний туалет и построение;

7:00–7:30 — завтрак;

До обеда — от 4 до 5 уроков общеобразовательных предметов. После короткого обеденного перерыва — полтора часа на выполнение домашнего задания.

После этого — военная и стрелковая подготовка из малокалиберного оружия, практическое ориентирование по карте и компасу, определение и описание целей, задачи по сбору в определенном месте, оценка отдаленности предметов, маскировка, подкрадывание, лазание по дереву и т. д. К военной части обучения также относились и строевые смотры, т. е. проверка одежды и снаряжения на чистоту и ухоженность. Но этому всегда предшествовали так называемые часы «чистки пятен». Сюда же относился и смотр оружия. Он был особо страшен, т. к. очень редко удавалось выполнить требования нашего так называемого «воспитателя».

Кто не отличался особой чистотой и прилежностью, попадал в служебный журнал командира взвода. Провинившийся, таким образом, терял выходной, и этот единственный свободный день проводил в интернате на всевозможных внутренних работах.

В 12–13 лет я уже знал, что значило быть «в моде». Кто получал запись в журнал несколько раз, тот находился под более пристальным контролем и перед построением уже знал, что будет назначен в воскресенье на различные работы. Скоро я стал относиться к «разгильдяям» и возненавидел эту школу от всего сердца.

Уроков по политической подготовке или национал-социалистской идеологии я не проходил до самого ухода из школы. Я только знал, что Адольф Гитлер был великим вождем и что он поднимет Германию из пепла мировой войны на невиданные высоты. Я знал, что мой отец не мог терпеть Гитлера, хоть и находил часть его политики приемлемой. Это особенно касалось вопросов расторжения Версальского договора, который запрещал Германии иметь боевые самолеты, танки, крупные боевые корабли, подводные лодки и тяжелые орудия.

А когда в иллюстрированных журналах появились первые фотографии немецких самолетов с крестами на крыльях, и когда мы, учащиеся Наполы, весной 1936 года смогли посетить военный аэродром, то моему восторгу не было границ. Тогда я для себя четко решил: «Я стану кадровым офицером и пилотом Люфтваффе!»

Это был мир, который не имел ничего общего с ненавистным режимом Наполы. Так я, по крайней мере, думал тогда, будучи преисполненным юношеским восторгом.

Когда я поступил в гимназию интерната, мой класс состоял из 32 учеников. То, что 3 или 4 из этого числа не дотягивали от первой до второй ступени гимназии, это являлось нормальным «износом». Но то, что потом началось в Наполе, объяснялось тем, что многие ученики родом были не из простого народа, который поддерживал национал-милитаристское направление нацистов. Значительное число товарищей из класса было «добровольно» отозвано родителями из школы после того, как военный режим стал преподавать им соответствующие уроки. Другие не успевали по учебе или в физическом развитии, и выгонялись из школы. Все чаще получалось так, что ученики, не выдерживая муштру и тоску по дому, не отпросившись, отправлялись в путь в сторону дома, не имея денег даже на проезд (с одной то рейхсмаркой карманных денег в месяц). Кого из «выехавших за границу» заставала полиция, или тех, кого родители снова отправляли обратно, тем приходилось особенно тяжко. От позорного ярлыка «тряпка» он больше не мог отделаться. Как правило, «выехавшие за границу» с их школьной успеваемостью не могли больше поспевать за классом. Наверняка они успевали только за тем, чтобы их выгнали из школы, что, собственно, и было их целью.

Меня же родители не докучали. Оба старших брата (один старше меня на 3, а другой — на 6 лет) выдержали установку на военное образование, а старший хотел стать кадровым офицером. И поэтому было само собой разумеющимся, что я, младшенький, тоже смогу это сделать.

Я продержался в Наполе 4 года, все больше и больше сползая вниз по школьной успеваемости, а также в оценке меня со стороны как воспитателей, так и товарищей из класса. Это вело к отпочкованию и такому расположению духа, который называют сегодня депрессией. Вокруг меня все крошилось. Когда после пасхи 1937 года была закончена 4-я гимназическая ступень, кучка поступавших в 1933 году состояла лишь из пяти «переживших». Между тем образовавшаяся брешь была заполнена так называемыми «восстановительными» учениками. Это были отобранные спортивные юноши из настроенных на национал-социализм семей, с успехами которых мы, «старики», не могли конкурировать.

Особенными событиями в жизни наполеанцев были так называемые маневры. Это были почти военные учения с ежедневными марш-бросками на дистанцию до 50 км и крупными военными играми, к месту проведения которых с разных направлений выдвигались учащиеся имевшихся на тот момент 12 школ Напола. Мы повидали много мест в Германии, но из-за разбитых на маршах ног и экстремальной усталости, предпочтительнее было просто свободное от школьных дел время.

Моя ненависть к Наполе более возросла после того, как у нас появились люди в форме СС и путем наблюдения и обмера тела и головы, приступили к оценке школьников на предмет расовой принадлежности. Раздевшись догола, каждый ученик представал перед комиссией и получал одну из 9 категорий, среди которых первая была «германская», а последняя — «негроидная». Мои оба брата получили 2-ю и 3-ю расовые категории. Я же получил 7-ю и чувствовал себя как отчисленный.

Непосредственно перед началом летних каникул 1937 года я, после проведенных в дождь и холод «полевых учений», с высокой температурой прибыл в школьный лазарет. Диагноз: Плеврит. Еще не совсем выздоровевшего, главный врач отпустил меня за день до отъезда на летние каникулы, и заметил: «Дома у тебя будет более хороший уход, нежели здесь».

На мой вопрос по поводу открепительной справки, он ответил: «К чему? Завтра уже не будет никаких занятий или спортивной подготовки.» Так думал врач. Но руководитель учреждения думал иначе.

В ночь на день отъезда была объявлена ночная тревога! Это означало, что через 5 минут ты обязан стоять на плацу в строю с полной боевой выкладкой. Но ввиду того, что я себя считал не совсем выздоровевшим пациентом, то на плац вышел в тренировочной одежде. На вопрос командира сотни по поводу наличия справки об освобождении, я, естественно, ответил негативно.

«Итак, быстро в казарму, и сюда в полной выкладке!» Таков был его приказ.

Моя реплика по поводу сказанного врачом осталась без внимания. Мне ничего не оставалось, как только подчиниться. А когда я появился на плацу, то колонны уже давно ушли. Был объявлен учебный марш-бросок на 25 км.

Меня ожидал командир взвода и водитель, сидевшие в джипе гимназии, который был без тента. Мы последовали по пути колонн. Было раннее утро, холодное и туманное. Одевшись наспех в короткие брюки и одну лишь коричневую рубашку, я сидел на открытом ветру и дико мерз, пока мы не достигли колонн на марше. После 14 дней, проведенных в постели, марш с «обезьяной» на спине (войсковой ранец с коровьим мехом наружу и притороченной к нему свернутой плащ-палаткой) стал для меня сущей мукой. Я был в ярости от незаслуженного обращения. Был уже обед, когда мы наконец вернулись в расположение школы, чтобы сменить маршевые ранцы на чемоданы, приготовленные к отъезду домой на каникулы.

Как я выдержал поездку домой на поезде, уже не помню. По прибытии домой температура была уже очень высокой. Рецидив — мокрый плеврит. Вот с этим и начались летние каникулы. Антибиотиков, с помощью которых можно было быстро сбивать температуру, тогда еще не было. Выздоровление протекало медленно. А смертные исходы у пациентов с таким диагнозом не считались редкостью.

И тут еще из Наумбурга пришел «голубой конверт», т. е. сообщение: «Ваш сын не успевает по школьной программе, поэтому мы рекомендуем освободить его от посещения этой школы.» Формальной причиной для этого послужили спортивная подготовка и история, по которым я был «двоечником».

То, что такое решение могло быть принято на третьем месяце учебного года, я мог объяснить тем, что я давно находился в «списке сбитых», и может быть, после консультации между воспитателями и врачом школы по поводу правомерности отправки меня на марш, а также возможных последствий.

Лишенный возможности купаться и играть, вышвырнутый из элитной школы, как «не доросшая задница из последней шеренги», слушающий деревенские сплетни о несостоявшемся младшеньком деревенского учителя, проводил я летние каникулы преимущественно в горизонтальном положении. В любом отношении я чувствовал себя абсолютно отвратительно. Мне было 14 лет.

 

1.03 ИНТЕРЛЮДИЯ

А потом последовал прием в государственную школу имени Мартина Лютера в Айслейбэне, в реальную гимназию, в новый жизненный отрезок, преисполненный успехами. Психологическая травма от Наполы быстро ушла на задний план, хотя от нее я не смог полностью избавиться до самой старости. Читатель может удивиться, что после того, как я был вышвырнут из элитной школы Напола, не сделал соответствующих выводов по поводу Гитлера и национал-социализма. Но эту элитную школу я расценивал как «язву на некогда здоровом теле», не зная или не хотя знать, что это тело было поражено уже массой таких язв.

В новой школе я встретил большое количество друзей начальной школы, ни один из которых не подал вида, что я, мол, вылетел из элитной школы, и, собственно, был отщепенцем. Напротив: Меня приветствовали как, своего роде, заблудшего сына. Это был дружный класс. В 1990 году с обеих частей Германии на встречу выпускников, окончивших школу ровно 50 лет назад, из 22 ребят прибыло аж 15.

В новой школе я хорошо справлялся с требованиями учебного плана, причем удалось преодолеть особенный барьер. Дело в том, что в Наумбурге в качестве первого иностранного языка мы изучали английский, а в Айслейбэне это был французский. Я поставил перед собой задачу, догнать программу по этому иностранному языку до конца года. Для этого имелась причина. Во-первых, в моем распоряжении был частный преподаватель (пенсионерка из дома престарелых), с которой я мог заниматься французским 6 раз в неделю. Но была и главная мотивация, которую можно кратко выразить словами:

«Я докажу родителям, что не глуп!»

Итогом такой охоты за достижением цели, которую я проводил с удовольствием, стало то, что, начиная с пятого месяца данного процесса, я стал успевать выполнять классные задания, а в конце учебного года в документе по успеваемости напротив графы «французский язык» у меня стояла отметка 2 (по-немецки «хорошо»).

Затем произошло еще одно потрясающее событие — полет на планере. В Наполе в Наумбурге также имелся учебный планер, но для меня, спортивного отказника, полеты оставались только в мечтах. Этот вид спорта придерживали только для примерных учеников. Так что об этом я мог только и мечтать, что я и делал.

Теперь и я стал равноправным членом летного кружка Гитлерюгенда! Имея навыки, полученные во время муштры в Наумбурге, я быстро попал в верхнюю прослойку общества заговорщиков, и чувствовал себя в нем, как рыба в воде. Я очень гордился тем, что стал полноправным членом элиты среди молодежных организаций. В Гитлерюгенде имелось несколько отделов по специальностям: Моторный, морской, радиотехнический и летный. Личный состав этих кружков был немногочислен, т. к. интересующихся было намного больше, чем мест в них. Ну а недисциплинированных шалопаев из этих рядов, как правило, переводили в нелюбимый общий Гитлерюгенд. Такой лимит объяснялся тем, что нацистское государство бесплатно предоставляло техническую оснащенность своих специальных частей. То, что все это, по большому счету, было подготовкой к будущей военной службе, нас вообще не волновало. Мы об этом пока что и не задумывались.

Мы, планеристы, все без исключения мечтали стать пилотами и постичь все виды самолетов.

Сначала мы пережили полет на «высоте кирпича» (имея 10 сантиметров высоты под полозом, проскакать 20 метров), что выработало чувство высоты. Это достигалось с помощью резинового каната, с помощью которого на несколько секунд достигалось помимо первого и второго, также и третье измерение человеческого движения.

Итак, из глубокой дыры с последним мусором в заточении Наполы, с кучей несчастья и депрессий, я сделал крутой подъем в школе, в кругу планеристов, и вообще в смысле свободы личности.

Был ли это глубоко прочувствованный предмет на тему «Еще раз выйти сухим из воды», я не знаю. Я только вспоминаю, что я, заслужив новую свободу и уважение, безгранично наслаждался этим счастьем. Помимо прочего подумалось и над тем, что мне в своем предсказании нагадала цыганка семь лет спустя далеко в России на берегу реки Клязьма.

 

1.04 РЕШЕНИЕ

 1 сентября 1939 года началась война, и мы бурно ликовали по поводу успехов наших вооруженных сил в Польше, Норвегии и Франции. Мы были удивлены тому, что англичане, потерпевшие поражение в боях на континенте, не капитулировали. А когда летом 1940 года воздушная битва над Англией не привела немецкую сторону к успеху, у меня появились некоторые сомнения. Но я смог их преодолеть, т. к. наши подводные лодки должны были вот-вот разбить англичан. Так думал не только я.

Уже в 1940 году многие мои одноклассники достигли призывного возраста, 18 лет. Можно было рассчитывать на призыв. В нашей средней школе в Айслейбэне было два выпускных класса — гуманистов и реалистов. Гуманистов еще перед началом летних каникул терзал вопрос о том, нужно ли им идти на войну добровольцами. Сформированные на основах истинного гуманизма, они приняли решение: «Оружие в руки добровольно не возьмем. Пусть они нас „тянут“, т. е. подождем, пока нас не призовут сами.»

Но между призывом и добровольным поступлением на военную службу имелось существенное различие. Призывник не мог влиять на выбор рода войск, когда он призывался в армию. Призывники попадали в пехоту, артиллерию, танковые и саперные части, т. е. в рода войск, которые должны были действовать там, где воздух особенно пах порохом. Доброволец, напротив, мог подбирать для себя подходящий род войск. Реалисты, к которым относился и я, вопрос ставили абсолютно по-иному, т. е. не эмоционально, но очень прагматично: «Какой из рода войск может предложить наибольший шанс остаться в живых?»

После того, как я со знанием дела объяснил своим одноклассникам боевые принципы войск связи ВВС, долгие дискуссии закончились. Подавляющее большинство потенциальных воинов дало убедить себя добровольно вступить именно в этот род войск.

Я опережу события и представлю конечный результат такого решения: Из рядов гуманистов войну пережили только 5 из 22. Из реалистов погибло только 5 также из 22, среди которых было трое ребят, которые как и я, пройдя обучение на борт-радиста, попали в летный персонал Люфтваффе и не вернулись с боевых заданий.

Еще двое товарищей погибли, будучи солдатами в более рискованных родах войск, чем связь в ВВС.

Было ли и это делом рук моего ангела-хранителя?

Экзамены. Да или нет?

Мой товарищ из класса, Данкварт Бройнунг, и я были единственными, которые в призывном заявлении добровольца выразили желание поступить в летный персонал Люфтваффе. Господа из управления военным округом охотно зарегистрировали это наше желание, а наши личные дела отправили в службу, которая занималась рассмотрением заявлений в летные части на предмет готовности. Уже через несколько недель пришло предписание явиться в казарму под Лейпциг с необходимыми вещами. Отъезд в понедельник, обратно — в пятницу.

Удивило то, что проверялось. В первую очередь мы должны были пройти тест на умственное развитие. Сейчас могу вспомнить только один вопрос этого теста: «Объясните различие между карликом и лилипутом.» С этим у меня проблем не возникло. Затем целый день проводили экзамен по спортивной подготовке: Бег на 100 и 1000 метров, бег по пересеченной местности на 3000 метров, прыжки и метание, подтягивание и т.д. Я сильно боялся бросков мяча и гранаты, т. к. это у меня совсем не получалось. Мяч я не смог бросить даже на 20 метров, как, собственно, и булаву для бросков.

Однако я носил спортивный значок, т. к. он мог заменять мои достижения в планерном спорте на достижения в бросковых дисциплинах. Я сдал экзамен на категорию С по планированию в воздухе. Военный спортивный экзаменатор огласил, что эта замена сможет быть засчитана в случае проверки на летную пригодность.

На третий день проводился так называемый «психотехнический» экзамен. Главной его целью было установить реакцию экзаменуемого и сохранение чувства равновесия в экстремальных ситуациях. Он прошел успешно.

И только на четвертый день провели медицинскую комиссию. Для меня это было еще хуже, чем метательные дисциплины, т. к. за два года до этого я в течение некоторого времени бегал кросс по 10 километров каждый вечер. А потом эти тренировки были резко прерваны, что привело к коллапсу кровообращения. Но проверявший врач ничего об этом от меня не узнал и не выявил никаких аномалий. Его раздражало другое — мои хронические гланды. Его заключение было таково: «Вашу пригодность могу записать только с ограничениями. Если Вы предстанете передо мной без гланд, то тогда будете признаны пригодным к полетам без ограничений.»

Это было в пятницу. А уже в понедельник в полдень мои гланды были удалены. Хороший приятель моего отца, ларинголог по профессии, пожертвовал для меня свой обеденный перерыв. В следующую пятницу я снова предстал перед летным врачом и получил так страстно желаемый статус: «Годен к летной подготовке без ограничений» даже несмотря на то, что я очкарик.

О том, что этот дорогостоящий экзамен был необязателен, мы узнаем уже позже в роте призывников на аэродроме в Ваймаре-Нора. Чтобы выучиться на борт-радиста, достаточно было научиться отбивать 120 знаков в минуту на ключе Морзе. О летной же пригодности тут никто и не спрашивал.

Мы с отцом были сумасшедшими людьми. Перед лицом достигнутых на тот момент побед в Польше, Франции, Дании и Норвегии, я боялся, что на меня войны не хватит. А отец старался всеми силами свести эти переживания на нет. Еще в 1918 году он получил тяжелое ранение, которое ему стоило правой ноги. Но победы Гитлера уверовали его в то, что немецкий солдат не всегда должен оказываться побежденным.

В конце июня 1941 года я, будучи рекрутом, за хорошие успехи в учебе получил отпуск на выходные, который мог провести дома. Вот тогда то отец мне сказал следующее: «Считай, что мы войну проиграли…» Его увлечением был сбор данных по численному составу и вооружению Красной Армии, и он знал, что говорил.

А пока что Данкварт Бройнунг прошел экзамены на пригодность без всяких ухищрений, и мы ждали призыва. Наш класс опустел. А когда одноклассники вернулись с трехмесячных сборов в рядах имперской рабочей службы (РАД), чтобы через несколько дней поступить в Вермахт, мы оба все еще «просиживали» штаны за школьными партами. Тем временем назначенный на 8 февраля 1941 года выпускной экзамен неумолимо приближался. Кто до этой даты успевал стать солдатом, получал аттестат зрелости и автоматически освобождался от каких-либо экзаменов.

Наши учителя получили таким образом хорошую выгоду — преподавать всего лишь двум ученикам. Будучи полностью уверенными в том, что дело до выпускных экзаменов не дойдет, они выпустили из внимания план обучения и преподавали нам такие вещи, которые скорее можно было назвать их хобби. Рождественские каникулы закончились и начался 1941 год. В то время едва ли иной молодой человек в Германии обрадовался бы случаю, если бы его личное дело куда-нибудь запропастилось и таким образом данный факт передвинул бы определенный срок призыва в Вермахт на неопределенное время. Нас — Данкварта и меня — охватил страх. Ежедневно мы справлялись в военкомате, который находился в нескольких минутах ходьбы от школы, о судьбе наших документов. «Канцелярские крысы» были рады нашему рвению и использовали нас в качестве помощников на всевозможных подсобных работах. Но они также что-то делали и для нас. Они разыскивали наши личные дела.

15 января в местном управлении РАД было объявлено о сроках окончания последнего призыва, который должен состояться перед проклятым 8 февраля. Но военкомат без наличия личного дела не имел права отправлять в РАД никого. «Отсрочку от смерти» мы получили благодаря нашему куратору из военкомата, который был хорошо знаком с одним компетентным сотрудником в управлении РАД. Тот по блату зарезервировал нам два места в списке призывников сроком до 1 февраля. Все это было нелегально, но мы теперь могли надеяться, что спасены от выпускного экзамена.

Однако с каждым днем наш страх возрастал. В качестве первого экзамена должна была быть математика, что нас обоих привело бы сразу к фиаско. Дело в том, что наш учитель преподавал нам, так сказать, «коротковолновую математику», так что в случае экзамена мы не смогли бы даже с чего-нибудь начать. Весь период ожидания начала экзаменов я чертовски плохо спал, и это привело к психологической травме, от которой я не смог отделаться и по истечении 50 лет. В начале почти каждой недели, а затем пару раз в полугодие, меня одолевал сон, что как будто на следующий день должны будут состояться выпускные экзамены, и что я не смогу их сдать. Обливаясь потом, я просыпался и наслаждался выводом, что это был всего лишь сон.

 

1.05 СЛУЖБА В РАД

РАД — военизированная организация, образованная в 1933 году вскоре после прихода Гитлера к власти, являлась государственной организацией, в которую на выполнение общественно полезных работ добровольно поступали молодые безработные люди. После введения всеобщей воинской обязанности, все военнообязанные должны были перед поступлением в Вермахт прослужить 3 месяца в РАД. Это было своего рода «дошкольное учреждение» по приучению к воинской дисциплине во время работ в основном для нужд вооруженных сил, т. е. для подготовки к войне.

Ровно за две недели до начала выпускных экзаменов, 25 января 1941 года, раздался спасительный звонок от нашего друга из военкомата: «10 января прибыть в РАД». Несмотря на то, что о трехмесячном нахождении в РАД рассказывали плохие вещи, для нас, двух остатков выпускного класса, это известие явилось как манна с неба. Мы распрощались с нашими учителями и школьной жизнью, уложили учебники в книжный шкаф и морально стали готовиться к тому, что должны будем неопределенное время находиться на службе и носить униформу. О том, как долго будет длиться это «неопределенное» время, мы даже и не задумывались. Мы знали, что война не сможет долго длиться.

Над Польшей была одержана молниеносная победа, высадка англичан в Норвегии была предотвращена, а Франция после такого же молниеносного боевого похода сложила оружие. Сухопутные силы Англии потерпели под Дюнкерком тяжелое поражение и понесли большие потери, после чего были спешно эвакуированы обратно на Альбион. Немецкие ВВС бомбили Лондон и заводы английской военной промышленности.

Поэтому война не могла долго продлиться.

Мы, т. е. мой товарищ по классу, Данкварт Бройнунг и я, находились в наивного рода смелом состоянии и не имели представления, что нас ожидало впереди.

Место, где мы должны были нести свою службу, находилось в 50 км. от моего дома, так что пока что я был почти дома. Мы узнали, что тамошнее подразделение РАД занимается строительством осушительного канала в пойме реки Саале. Таким образом мы будем задействованы в основном на земляных работах. Это нас не пугало.

Но мы сильно были напуганы тем, когда узнали, что нам предстояло 3 месяца заниматься строевой подготовкой.

Подразделение РАД No.4/144, располагавшееся в местечке Цешэн, имело функции окружного штабного отделения, что было сопоставимо примерно с гвардией двора вельможи. Только вельможей здесь был окружной фюрер по труду, чей ранг был равен генерал-лейтенанту. Можно себе представить, каковым же уверенным в победе было правительство Гитлера. Вместо выполнения продуктивного труда или военной подготовки, 180 молодых людей в возрасте 17–18 лет в течение трех месяцев безвольно проходили через марионеточную муштру. И это касалось каждого округа Германии. По 6 часов каждый день мы на плацу учились стоять, ходить и маршировать строем. «Оружием» солдат РАД была лопата. Но в окружном штабном отделении имелись только тренировочные лопаты. Целый час в день мы тратили на то, чтобы полировочной пастой доводить тренировочную лопату до идеального блеска.

Вся тренировка заканчивалась тем, что все приобретенное искусство подразделения демонстрировалось за день до отпуска домой во время так называемого «смотра» перед окружным фюрером по работе.

Унтер-офицеры и офицеры РАД в начале 1941 года почти все еще были исключительно профессионалы, т. е. те, кто выбрал эту службу в качестве своей профессии. Но тот, кто располагал хоть долей интеллекта, отправлялся служить в Вермахт. Там был более требовательный прием, но и денежное довольствие было заметно лучше, нежели в РАД. Поэтому так и получалось, что доля болванов и садистов — особенно среди унтер-офицеров РАД — была необычно высока. Как говорится, «Дай дураку власть…». Вот именно это в РАД больше всего и ощущалось. Особым садизмом отличался старший отряда по фамилии Массопуст. Его мы безгранично ненавидели. А когда через 9 лет я случайно встретил этого паразита и увидел, что он на войне потерял руку, то меня переполнила «садистская» радость. Я еле сдержал себя от того, чтобы не заорать ему это в лицо.

Наше подразделение располагалось в деревянных бараках по 15–20 человек в помещении. На двухуровневых кроватях лежали соломенные матрацы, придание правильной формы которым являлось ежедневным и священным долгом каждого. Беда тому рабочему-солдату, которому в течение дня не удавалось придать своему матрацу прямоугольную форму и заострить его углы. Тогда садистски настроенные младшие фюреры придумывали за это отвратительное наказание. В то время, когда все занимались муштрой на плацу, командир отряда проходил по помещениям и проверял «правильную» заправку кроватей. Если ему не нравилась одна или несколько постелей, то он мог вытряхнуть солому из матрацев на пол. Случалось и такое, что мы, вернувшись с плаца, обнаруживали среди комнаты целую кучу соломы с человеческий рост. И весь обеденный перерыв уходил на заполнение опустошенных матрацев соломой, а также на придание им требуемого вида. Впрочем проводить обеденное время, лежа на матрацах, было запрещено.

Между бараками для передвижения имелись лишь дорожки из брусчатки. А повсюду была вода. В нее летели все лопаты, если во время проверки помещений на полотне лопаты обнаруживались следы ржавчины. После 1–2 часового нахождения в кислой воде, лопаты покрывались красной ржавчиной, и это стоило многих часов полировочной работы, дабы довести металл до предписанного состояния.

Что касалось штабных отделений, то здесь мы получали лучший уход, нежели товарищи в «обычных» подразделениях. Мы не голодали. Но в РАД это не являлось нормой.

Впервые после изгнания из Наполы, я ощутил явную пользу от перенесенной там военной муштры. Уже в день прибытия в лагерь нас спросили: «Кто из Наполы?» Тут моя рука взлетела вверх, хоть я и был «экс-наполеанцем». Трое новеньких тут же были назначены старшими по помещению и получили известные привилегии. Профессиональные младшие фюреры рассматривали старших по помещению как партнеров-наставников, и поэтому обращались с ними немного лучше, чем с «обычными».

В день, когда окружной фюрер по труду должен был принимать смотр, меня назначили в караул. Из своего караульного помещения я получил возможность понаблюдать за «балетом» 180 солдат-рабочих. Меня удивило то, что за 3 месяца стало возможным сделать из такого большого числа индивидуальностей одну гомогенную массу, движение которой было абсолютно единым.

Это и было все, что я смог почерпнуть из этого безумного предприятия.

 

1.06 ВРЕМЯ В РЕКРУТАХ

Между возвращением из РАД и началом службы в Вермахте имелось всего четыре свободных дня. За два дня до моего 18-го дня рождения, 3 мая 1941 года, я с ручной кладью в виде картонной коробки, отправился на железнодорожный вокзал, что находился в 8 км от моего дома, с целью отъезда в Веймар, место моего поступления на службу в Люфтваффе. Картонная коробка была подобрана по необходимому размеру, т. к. после получения униформы, гражданская одежда должна была отправляться почтой домой. Многие товарищи, разлучившиеся с этой одеждой, никогда ее больше не оденут.

Повестка в армию привела меня в злобу. Люфтваффе состоял из трех родов этого вида войск,

• летных частей, которые имели дело непосредственно с полетами,

• связи, т. е. наземной службы, которая отвечала за все задачи связи внутри Люфтваффе, а также и с частями сухопутных и морских сил,

• противовоздушная артиллерия, сокращенно ФЛАК-артиллерия или совсем кратко — ФЛАК.

Но ввиду того, что я хотел только летать, то подал заявление в летные части. Однако в моем призывном свидетельстве стояла именно связь. Во время экспериментов с моими данными на предмет летной пригодности, проверочная комиссия посчитала, что мой музыкальный слух обладает особыми качествами для того, чтобы стать связистом. Но чтобы через этот основной профиль попасть в летный персонал, в работе с азбукой Морзе нужно было показать незаурядные способности. И я поставил эту задачу перед собой, чтобы осуществить мою мечту летать.

3 мая 1941 года был холодным днем. Шквальный ветер и мокрый снег не совсем были приятными попутчиками во время долгого нахождения на улице. И пока не прибыли все 120 рекрутов с разных концов страны, в предусмотренные жилые помещения казармы заходить не разрешалось. Поездом из Айслейбэна сюда прибыло совсем немного, и мы были первыми. Нам пришлось простоять во дворе казармы не менее 3 часов. Погода была сырой и мы чертовски промерзли, познав первые понятия о том, что же это такое быть солдатом.

Казарма, идиллически расположенная в лесной роще, относилась к военному аэродрому Веймар-Нора, и была введена в эксплуатацию в 1936 году. В этом отношении мы попали сюда хорошо. После пережитого в РАД, я не плохим обнаружил и качественный состав унтер-офицеров и офицеров. В технических войсках, к коим можно было отнести и связь ВВС, чувствовался совсем другой уровень интеллекта служащих, нежели в РАД.

Уже во время получения снаряжения, я снова смог использовать опыт, накопленный в Наполе. С «королем моли» — именно так в частях Вермахта называли начальника вещевого склада — я тут же нашел общий язык, чем заслужил его симпатии. Так я получил абсолютно новую униформу и пару еще неношеных маршевых сапог. От своего отца — участника войны 1914–1918 гг. — я знал, что новые сапоги следует внутри смочить мочой, одеть их, пока они еще сырые и пробежаться в них пару километров. Таким образом они примут индивидуальную форму ваших ступней, что в дальнейших многокилометровых маршах исключит мозоли. Полезность данного факта я подтвердил для себя уже достаточно скоро.

Следующим финтом, который был также приобретен в Наполе, стал выбор оружия. Я знал самые интимные нюансы этого вопроса. Мне, например, было известно, как должно выглядеть оружие, чтобы оно отнимало минимальное количество времени на его уход. Стоя в очереди к ружейному парку, я заметил один карабин, который мог бы служить в качестве эталонного образца. В глаза бросилась одна важная деталь: Его ложе было изготовлено из орехового дерева и блестело как отполированный комод. Но ввиду того, что стоящие за мной сослуживцы не замечали этого преимущества, то я стал пропускать вперед себя по одному с расчетом, когда подойдет моя очередь и желаемый карабин из рук выдававшего. Это сработало.

Читатель захотел бы узнать, почему это было так важно? Очень просто! «Винтовка, это невеста солдата, и с ней нужно обращаться так же, как и с невестой!» Эту поговорку я узнал в Наполе и знал, что контроль за состоянием оружия во время строевых смотров был в немецкой армии священным делом. Во время этих смотров унтер-офицеры в первую очередь проверяли именно оружие. Если состояние оружия им чем то не нравилось, то его хозяин должен был делать два шага вперед. Коль таковых не выявлялось, то строй более пристально проверялся командиром взвода, фельдфебелем. А если и этот ничего такого не находил, то к мероприятию подключался старшина роты, хауптфельдфебель. Этот в 90% всех случаев грязь обязательно находил в каком-нибудь уголке. По крайней мере, он утверждал это.

Кому приходилось делать два шага вперед, тот обычно подвергался вторичной «обработке», т. е. тяжким физическим испытаниям, по окончании которых на лице наворачивались слезы. Слезы ярости и унижения.

Первый смотр для всех неопытных рекрутов явился ритуальным посвящением. Мой идеальный карабин ослепил унтер-офицера, фельдфебеля и старшину роты. Как единственный из 120 человек, кому не пришлось сделать два шага вперед, я обратил на себя внимание и командира роты. Тот посмотрел на мою винтовку, сделал шаг назад и отдал команду резким тоном:

«Смирно! Из-за необычного состояния Вашего оружия я наказываю Вас… тремя днями внеочередного отпуска.»

Это было неслыханно. Рекруту отпуск? Среди немецкой военщины бытовало понятие «быть в моде». Это означало, что если кто-то сильно бросался в глаза, позитивно или негативно, то из этого у командиров появлялось некое предубеждение. Будучи в Наполе, я заработал себе негативный имидж, и страдал от него годами. А здесь я получил такой позитив, что он помогал мне все время нахождения в учебной роте.

В конечном итоге меня вообще перестали контролировать. Я был «в моде».

Но совсем по-другому обстояли дела у моего товарища по классу, Данкварта Бройнунга. Во время трехмесячного рекрутства он положительно не имел практически ни одного смотра несмотря на то, что часами и с большим усердием начищал себя и свое оружие. Он стал тоже «модным», но только в отрицательном смысле.

Помимо общей военной практики, скоро нам начали преподавать и технические предметы: Физику, технику связи (телефон и рация), передачу текста по азбуке Морзе, а также прослушивание текста с аппарата, постоянно повышающего количество знаков в минуту. Радисты наземной связи должны были освоить безошибочные 60 знаков в минуту. От бортрадистов требовалась скорость передач в два раза выше. Но я хотел и должен был это уметь. Так я в вечерние часы, а также и в свободные дни конца недели просиживал много часов в читальном зале и тренировался.

И вот посреди столь успешно протекающего обучения наступила тяжелая цезура: 22 июня 1941 года — нападение на Советский Союз. Это сообщение было передано по радио, и вокруг я увидел лишь смущенные лица. Еще вчера мы были уверены в своей непобедимости и думали, что эту войну мы выиграем «одной левой». А теперь?

Трудно было тогда понять, что из смертельного врага национал-социализма, Советский Союз должен был стать другом, и теперь Гитлер начал войну сразу на два фронта, чего Германии нужно было непременно избегать. В газетах и по радио говорилось, что Советский Союз ступил на нами захваченные территории, и что не было другого выхода, как сделать превентивный удар.

Один наш товарищ тогда заметил: «Если мы выиграем войну, то снимем свою униформу только тогда, когда пойдем на пенсию». Меня это не особо огорчило, т. к. я собирался стать кадровым офицером. Мне постоянно мерещилась карьера офицера-техника летных частей, поэтому она так или иначе была бы связана с военной формой. Неслыханные успехи наших войск и нацистская пропаганда о советской системе, как о «колоссе на глиняных ногах», внушали надежду на то, что это действительно так.

В начале июля мне представилась возможность на выходные съездить к родителям домой. У отца, как известно, было необычное хобби: Боевой состав и вооружение Красной Армии. Откуда он доставал этот материал, не знаю. Но я видел большое количество фотографий советских танков, самолетов, пушек и военных кораблей. Отец, закончивший Первую мировую лейтенантом и инвалидом, поддерживал контакты с офицерством регионального управления по обороне. В своих докладах он читал им и материал о Красной Армии.

Когда я прибыл домой и начал с отцом радостно обсуждать успехи наших войск, он сделался серьезным и сказал — я никогда не забуду этих слов — «ну вот на этом мы войну и проиграли!»

Для меня это явилось страшным шоком, и я постарался побыстрее забыть столь пораженческие высказывания моего высокоуважаемого отца. Высказавшись так на людях, он мог бы заработать себе смертный приговор. Таковые действия расценивались как разложение морали армии, и карались смертной казнью. Долго я вытеснял из своей памяти это осознание моего отца. Лишь в феврале 1943 года мое сознание снова вспомнило тяжесть этого пророчества. Это было во время траурной церемонии, когда мы на вокзале города Халле встречали спасенное из сталинградского окружения боевое знамя и перевозили его в казарму.

Но до того момента еще было много времени. По окончании общевойскового обучения и освоения технических основ, учебные роты были поделены на три группы по направлениям и в последовательности к требованиям по интеллекту и боевой готовности:

• радист,

• телефонист,

• водитель.

Через следующие два месяца последовало еще одно разделение на:

• бортрадиста,

• радиста наземной службы.

Мои успехи в учебе на бортрадиста превысили обязательный минимум, т. е. мое прилежание окупилось. Впереди была учеба на бортрадиста в школе связи ВВС в Эрфурте. Я от этого был так счастлив, что принимал официальные сообщения командования Вермахта о ходе боевых действий пока что такими, какими их преподносили.

Два месяца, во время которых нам давали продолжать обучение в похожей на санаторию казармы, мы — будущие бортрадисты — принесли нам совершенно неожиданное расширение каталога.

Само собой разумеется, что по выходным и по окончании службы вечером, мы могли покидать это расположение. Наш внешний вид переходил под личную ответственность. Еще во время пребывания в рекрутах проверке перед редкими выходами в увольнение подвергалось не только состояние униформы и сапог, но и чистота под ногтями, а также прическа. С этим порядок был не у всех. Тогда нерадивому солдату назначали прибыть на проверку еще через час, и часто получалось так, что в конечном итоге выход в город Веймар просто откладывался.

Для нас, 18 летних «новоиспеченных солдат», вечера с выпивкой в казарме являлись чем-то особенным. Будущих бортрадистов собрали в один взвод и поместили в другом блоке казармы. Командиром взвода был один оберфельдфебель, у которого не было антипатии как к хорошей еде, так и к алкогольным напиткам. И вот оберфельдфебель Куманн узнал, что в его взводе несут службу 5 сыновей крестьян. Немецкие крестьяне в то время еще не знали нужды. И тут он сделал предложение своей удивленной аудитории:

«Как насчет пивной вечеринки? Я позабочусь о пиве, наши крестьяне организуют масло, мясо и колбасу, а кто не в состоянии предоставить пакет жратвы, тот платит за пиво».

Мы были в восторге и снова удивились, когда наш командир взвода распорядился из столовой аэродрома выставить каждому по ящику пива. В то время в ящике пива было 16 бутылок, каждая объемом по 0,33 литра.

Вечер был таким веселым, и мы пели так громко, что на нас обратил внимание дежурный офицер и появился у нас с двумя часовыми. Однако то, что в Люфтваффе к таким увеселениям бытовало либеральное отношение, подтвердилось дружеским замечанием в адрес нашего оберфельдфебеля. И веселье продолжилось с неизменным темпом. Наконец мы, пьяные как есть, вышли в коридор, взяли свои карабины из ружейной пирамиды «на плечо» и начали упражняться в строевом марше, при этом делая невообразимый шум нашими подкованными сапогами. Но ни это было удивительно: Каждый из нас осушил по 16 бутылок пива с большим количеством жирного гарнира, и не спал полночи. На утро наше расположение было безукоризненно чисто, а взвод бортрадистов усердно нес свою службу как обычно.

В течение двух месяцев осени 1941 года у нас было таких 4 «пьяных» вечера. Мы души не чаяли в нашем оберфельдфебеле.

Война для нас бала тааак далеко, и пока мы продолжали оставаться в Веймаре, наши войска в России еще продолжали свое наступление. Были такие молодые люди — я также был одним из них — которые боялись, что больше не успеют получить ни одной награды за отвагу. И как же после войны, будучи бывшим солдатом, без таких наград обращать на себя внимание?

Мы должны были спешить. Мы хотели спешить. Войну я до сих пор рассматривал как спортивное мероприятие. Еще никто из нашего взвода не слышал ни одного выстрела врага, в то время как некоторые из соклассников воевали уже на восточном фронте.

 

1.07 ОБУЧЕНИЕ НА БОРТРАДИСТА

Это был счастливый день в моей солдатской жизни. Я и мой друг Данкварт, прежде чем выехать в качестве курсантов-бортрадистов в соседний город Эрфурт, получили первое повышение в звании и стали ефрейторами. Спустя 5 месяцев службы, это было серьезное достижение. Такое случалось только среди военнослужащих летного состава. А мы уже себя чувствовали таковыми, хоть к летной подготовке еще и не приступали.

Первое впечатление о нашей школе LNS 5 было не совсем вдохновляющим. На поле, помимо массивно построенных казарм аэродрома, имелись деревянные бараки, отапливаемые полевыми печками. Также имели место и примитивные санитарные сооружения. Между бараками можно было пройти только по проложенным деревянным решеткам, т. к. из-за сильных дождей повсюду была грязь по колено.

Но что могло значить примитивные расположения для вдохновленных полетами 18-летних юношей, если проживание в них так или иначе означало путь в небо?

Наступила сырая и холодная зима, но топлива было достаточно, чтобы поддерживать помещения в тепле.

Нерадостно было осознавать, что нас, новеньких, встречали без ожидавшихся привилегий для летного персонала. Служба напомнила о начале рекрутства. Тренировки во время снежной метели, в грязи возле городка из бараков, названного «маленькой Москвой», смотры оружия, униформы, обуви и генеральные смотры (проверка всего приданного обмундирования и снаряжения), все это стало нормой дня. Каким-то образом нас в этой школе оказалось сверх комплекта. Материальной части для технического обучения для большинства курсантов не хватало, так что мы ждали, пока очередной курс не закончит свое обучение и не будет отправлен в школу для слепых полетов. Лишь на третий месяц после прибытия в школу LNS 5 началось направленное обучение на бортрадиста по следующим предметам:

• воздушное право;

• радийная практика;

• шифрование;

• обеспечение полета и ограничение возможностей радио;

• навигация (визуальная, радийная и астронавигация);

• обслуживание радиоаппаратуры;

• идентификация типов самолетов;

• обслуживание бортового оружия;

• поведение в полете и т.д.

Теория, как мы говорили, постепенно вытекала из наших ушей. Самым интересным оставались практические занятия. Для этого в нескольких зданиях казарм располагались встроенные тренажеры для имитации осуществления связи в воздухе. Возможностей антенн как раз хватало для приема и передачи между этими зданиями, а также и для общения с «пеленгатором» (радиоточка у взлетно-посадочной полосы для координации региональных полетов самолетов).

И тут произошел сногсшибательный случай. Прошел слух, что по ночам самолеты делали повторный запрос на посадку, и, несмотря на приближение вражеских самолетов, осветительные огни взлетной полосы для них были включены. Пеленгатор также не смог однозначно определить, с какой стороны поступали радиосигналы.

В одну из ночей от таинственного самолета снова поступил сигнал «пан-пан-пан» («у меня технические проблемы; срочно нуждаюсь в посадке»). Но до этого также была дана предупредительная тревога о приближении английских бомбардировщиков. Однако для безопасной посадки находящегося в бедствии своего самолета, освещение взлетно-посадочной полосы было опять включено. Но никакой посадки снова не последовало. Служба безопасности наконец «проснулась» и пришла к выводу, что сигналы пресловутого самолета имитируются с одного из близлежащих тренажеров. Тут же была создана «оперативная группа», которая после подачи сигнала могла бы в считанные минуты произвести проверку всех тренажеров. И вот наступил случай, когда группа задержала одного фанатичного курсанта-радиста за его очередной «передачей». Он подключился к постоянно действующей радиоточке и ублажал себя тем, что дурачил пеленгатора на радиоточке аэродрома.

Итог: Трибунал и перевод на службу в штрафной батальон ВВС на Восточный фронт. Он войну не пережил.

Практические занятия в наушниках и с ключом аппарата Морзе проводились каждый день минимум по 2 часа, от чего имелись и психические аномалии. Их жертвы проводили занятия сами с собой, во время чего они про себя длительное время произносили губами и языком знаки Морзе. Некоторые проделывали это даже во сне. Случаи депрессий не были редкостью.

Пришла весна. Наш курс должен приступить к обучению непосредственно в воздухе, а в служебном плане появились даты проведения таких полетов. Какое счастье! Из 120 курсантов школы бортрадистов было определено менее чем 10 в школу совершивших испытания на летную пригодность. Исходили из того, что бортрадисту или бортмеханику не требуется каких-то особых медицинских требований. Мол, в небе будет сразу видно, кто способен выдерживать полет, а кто нет.

Позже стали практиковать высотные тесты, во время которых экзаменуемый должен был из баллона вдыхать смесь азота с кислородом в отношении, встречаемой на высоте 7000 метров, и при этом писать одно и то же предложение. И уже через 3 минуты большинство курсантов во время письма начинали делать неконтролируемые движения, а через 5 минут наступало оцепенение, так что тест должен был прекращаться.

Других исследований на летную пригодность я в войсках больше не встречал.

Прекрасным моментом для меня стал первый полет на «Юнкерсе W34». Это был полет чистого удовольствия. Но, применяли на первых полетах какое-то трехмерное движение, которое можно было сравнить с медленным вальсом. Это мягкое парение, также называвшееся «вялым листом», новенький даже не ощущал. Он также не имел представления, почему ему вдруг становилось дурно, а содержимое желудка поднималось в пищевод.

Из четырех товарищей, с которыми я совершил первый полет, по счастью никто не был восприимчив к такому методу тренировки. «По счастью» говорю потому, что от вони не выдержавшего может не справиться и иной стойкий пилот.

И вот доказав свою пригодность к полетам, мы уверовали, что теперь начнутся настоящие полеты. Однако эта мечта не осуществилась, т. к. появились проблемы с поставкой горючего для самолетов. Снова началась зубрежка теории и упражнения по приему и передаче сообщений через аппарат Морзе.

Прежде чем стать фронтовым бортрадистом, сначала необходимо было пройти базовое обучение в школе связи ВВС (3–5 месяцев). На этой фазе обучения подтверждалась подготовленность и выполнение практической связи во время полета. Кроме этого прививалось умение определения местонахождения самолета во время полета, изучалась пеленгация и основные положения связи, основанные на знаниях ночной и слепой посадки. После сдачи экзаменов по таким предметам, курсант отправлялся на 3–5 месяцев дальше, в школу полетов по приборам. Там следовало обучение по взаимодействию пилота, навигатора и бортрадиста в условиях плохой погоды и ночного времени. Это были чисто летные навыки для полетов по приборам вне видимости земли. Следующая стадия — школа бомбардировочной авиации. Там составлялись экипажи для определенных типов самолетов и обучались для выполнения боевых действий, как то бомбометание, ведение огня из бортового оружия по наземным целям, отражение атак вражеских самолетов и т. д. Но и по окончании этой школы экипажи все еще не считались полностью пригодными для фронта (по крайней мере в 1941 году). Сначала их приписывали к одной из бомбардировочных эскадр, и в 4-й группе (так называемая запасная группа) они получали от опытных фронтовиков во время тренировочных боевых полетов последние штрихи.

Это дорогостоящее обучение требовало большого количества пригодных для выполнения боевых задач самолетов, целую армию инструкторов и технических служб, и прежде всего огромных объемов бензина, который, к примеру, в школе LNS 5 на аэродроме в Эрфурте уже в 1941 году был дефицитным продуктом. Когда прибывал ж.-д. цистерна с 15 тоннами топлива, тогда 10–15 машин типа Junkers W34, Junkers Ju 86, Focke-Wulf Fw 58 «Weihe» и Coudron 444 летали полных 2 дня, а потом занятия в воздухе снова прерывались. Таким образом, вместо подготовки летного персонала для фронта, большое количество времени проходило вхолостую.

Постоянно поступали плохие новости из школ подготовки по поводу того, что 2/3 времени учебы должно было проходить в воздухе, а получалось так, что, не летая неделями, курсанты занимались бессмысленными делами. В школах бомбардировочной авиации и в запасных группах ощущалось отсутствие прежде всего пригодных для фронта самолетов, так как требования фронтовых эскадр в пополнении новыми самолетами имели приоритет перед учебными летными частями. Из-за этого происходили серьезные задержки с вводом новых экипажей. В 1942–43 гг. количество новых бомбардировщиков превышало количество новых обученных экипажей. По этому поводу даже перешептывались, что, мол, «кто-то на верхушке должно быть занимается саботажем летной подготовки».

Пустое время в школе связи я использовал на то, чтобы преодолеть бюрократические барьеры перед начинающейся карьерой офицера. Для абитуриента с наполианским прошлым и ярлыком с прилагательным «зубастый» солдат, это было не так уж и сложно. После улаживания бумажных формальностей, кандидаты в офицеры предстали перед командиром школы в звании полковника. Одним из важнейшего являлось то, чтобы перед господином полковником каждый курсант сумел бы прочеканить строевым шагом. Он хотел быть уверенным, что марширующий перед ним ефрейтор овладел также и подобающей будущему офицеру осанкой.

Для меня все прошло успешно, и в этот же день я стал кандидатом в офицеры армии, сокращенно КОА.

Так состоялся отрыв от низшей ступени военнослужащих. КОАшник должен был теперь обедать в офицерском казино, оттуда же получать свой завтрак и ужин, которые впрочем ничем не отличались от питания рядового состава. Один раз в неделю КОАшники — все унтер-офицеры и фельдфебели (к тому времени я был единственным ефрейтором) должны были принимать участие в так называемом вечере господ офицерского корпуса. Это был ужин с повышенным уровнем застольных манер, в сопровождении живой музыки, звучавшей с балкона зала казино в исполнении военных музыкантов.

Входили в казино «непринужденно»: Господин полковник подавал знак «господа, прошу к столу» и сам занимал место в голове процессии. Затем следовали майоры, капитаны, лейтенанты и наконец самыми последними — КОАшники. Но у нас здесь очень часто бывали слушатели офицерских курсов управления. Так что в таких случаях в зал ставили максимальное количество стульев. А так как слушатели входили перед нами, то часто для нас не оставалось ни одного места. Окинув зорким взглядом зал и не обнаружив ни одного свободного места, предоставлялся желаемый случай скромно исчезнуть в пивном погребе казино. Там лишних ждала материнская опека: Намного больше и вкуснее, чем у «господ» наверху в зале.

Внизу, в кругу КОАшников со всех рот школы, я праздновал окончание своего 19-го года жизни. Напитком вечера была «ледяная утка», крюшон из белого вина, лимонного сока и небольшого количества минералки. «Господа» наверху получали по два фужера с этим напитком, а наша мамочка, узнав о моем Дне рождения, подносила кувшин за кувшином. Я такого количества еще не выпивал. А когда на следующее утро я проснулся в не совсем чистой постели, то половину из вчерашнего не помнил. Это был первый «black-out» в моей жизни. И не последний.

Почти в то же время весны 1942 года я выдержал экзамен на бортрадиста и был неслыханно горд, что могу теперь на груди носить знак бортрадиста и тем самым показать всему миру, что имею прямое отношение к летному персоналу… Помимо этого я имел право носить кортик на подвесе. Этим самым я смог бы произвести на женщин большое впечатление, если, именно если, ко всему прочему у меня на груди униформы был бы прикреплен квалификационный знак и, по крайней мере, Железный крест 2-го класса. Но до этого, как казалось, должно пройти еще много времени, т. к. мой путь от ступеней обучения и до боевых задач был еще долог. Я возлагал большие надежды на многие часы полетов по приборам, что невозможно было совершенствовать на земле.

Экзаменационный полет из Эрфурта в Пархим прошел с фарсом. Моими успехами я не был доволен, но экзаменатор — старший лейтенант из соседней роты, поздравил меня после посадке на аэродроме приписки со сдачей практического экзамена. Возможно ему было приказано никого без необходимости не заваливать, а может быть принимать во внимание и то, сколько на обучение было потрачено одного только горючего.

Моя надежда на перевод в школу полетов по приборам провалилась. Я и еще два товарища с нашего курса были вызваны к командиру роты. Тот выстроил нас по стойке смирно и объявил: «С сегодняшнего дня вам присваивается звание унтер-офицеров, и вы остаетесь здесь нести службу в качестве помощников преподавателей по обучению бортрадистов.»

Боже мой! Я этого совсем не хотел. Повернувшись ко мне, шеф добавил: «А Вы, Фрицше, отправляетесь завтра в Нордхаузэн в КОНВАЛЬ, группу курсантов на обучение получите по возвращению».

КОНВАЛЬ, это сокращение невероятно длинного слова, которое без сомнения могли придумать только немецкие военные бюрократы, На русский язык трудно перевести: Kriegs-Offiziers-Nachwuchs-Vorauswahl-Lehrgang (например: Курс по предварительному побору кандидатов в офицеры на период военных действий).

 

1.08 ИНСТРУКТОР И КАНДИДАТ В ОФИЦЕРЫ

Будучи некогда курсантом низшей ступени школы бортрадистов, я стал теперь сам инструктором. Никаких желтых петлиц на воротнике, летный персонал второго класса… Так я реагировал на свое положение. Каждый «приличный» человек обрадовался бы увеличению времени пребывания вдали от зоны боевых действий. Но я был разозлен тем, что должен был теперь неопределенное время «бездельничать» в тылу. Мысли о том, что мы можем проиграть войну, не находили в моей голове места. Моей целью была и оставалась карьера кадрового офицера технической службы Люфтваффе (инженер-офицер).

Следующие месяцы проводил я теперь с тем, что преподавал группе кандидатов на бортрадистов из 20 человек основы этой профессии. При этом я осознанно наслаждался привилегиями, которыми мог располагать унтер-офицер. Будучи курсантами школы бортрадистов, мы располагались по 12 человек на помещение, которых было по три друг над другом. А находясь на должности командира отделения, мы поселились в комнате с площадью 15 кв. метров всего вдвоем. Одного солдата отделения я мог назначать своим уборщиком. За это он получал 5 марок в месяц и освобождался от внутренних обязанностей (уборка помещений и туалетов). Но его задачей было поддержание в порядке помещения и снаряжения своего унтер-офицера. Кроме этого я каждый день мог по окончании службы оставлять расположение и возвращаться обратно только к полуночи. Однако этой привилегией я пользовался редко.

«Муки» рекрутства и первых недель в школе ВВС были в моей памяти еще достаточно свежи. Как унтер-офицер, я обладал достаточной властью, чтобы свои страдания отыграть на курсантах моего отделения. Но от этого я был далек. Попытка требовать дисциплину и успехи в учебе не посредством запугивания наказанием, а личным примером командира, мне, 19-летнему, в определенной степени удалась. Мое отделение держалось образцово и это нравилось даже командиру роты, но такой успех отнюдь не устраивал бывалых фельдфебелей и унтер-офицеров нашей роты. Молодого унтер-офицера они считали вредней выскочкой, и раскладывали ему всякие камни преткновения.

А то, что я со своей стратегией выступал против законов военной дисциплины, понятно мне стало намного позже. Когда я в начале апреля 1943 года вернулся с курса школы офицеров командир роты, капитан Рамзауэр, встретил меня со словами: «Побыстрее приведите свое отделение в порядок. Никто другой не может с ним справиться».

Привыкнув к моему «мягкому» режиму, отделение во время моего отсутствия успешно оказывало пассивное сопротивление «жестким» методам дисциплины.

Наибольшую радость инструкторам доставляло прибытие на аэродроме цистерны с бензином. Тогда некоторое время инструкторы поднимались ежедневно. В самолетах типа Junkers W34, Focke-Wulf «Weihe» и Coudron 444 инструктор во время взлета и посадки занимал место второго пилота. И если ученики достигали определенного уровня подготовки, тогда инструктору не приходилось постоянно находиться с ними, занимаясь у рации. Через наушники второго пилота можно было осуществлять внутреннюю связь и, соответственно, отдавать необходимые распоряжения. А если удавалось уговорить пилота мне передать штурвал, то я достигал верхней точки блаженства. Во время занятий планеризмом, я освоил основные положения техники пилотирования. Поэтому с удержанием самолета на заданном маршруте и на определенной высоте проблем не возникало. Должен признаться, что таким образом я относился к своим обязанностям инструктора с недопустимым пренебрежением. А то, что курсанты вместо того, чтобы усердно заниматься практикой связи, больше наслаждались природой с высоты птичьего полета, никого не тревожило. Начальство нас не могло видеть. Мы были в воздухе!

Оглядываясь назад, не могу не восхищаться таким сознательным унтер-офицером Клаусом Фритцше, для которого радость вести самолет оказывалась на шкале оценки намного выше, нежели боевая задача — готовить новых бортрадистов для фронта.

Не менее удивляюсь сегодня, что наступившие к концу 1942 года неудачи нашей армии на Восточном фронте у нас не вызывали никакой паники. Мы успокаивали себя мыслями, что зимой еще немного отступим, ну а с началом лета ударим с новой разрушительной силой.

Некоторые двухмоторные самолеты Junkers Ju 86, приписанные к школе бортрадистов, были переоборудованы для зимних условий и для них составлены экипажи, которые должны были осуществлять полеты для сброса грузов нашим окруженным войскам в Великих Луках. В сводках Вермахта это называлось «Снабжение для опорного пункта В.Л.». Слово «окруженные» там отсутствовало. Просьба в адрес командира роты о распределении меня для этой операции осталась без ответа.

Невероятно, какие же наивные представления я имел о боевых действиях в России. Ни один из этих самолетов не вернулся на наш аэродром, а о судьбе экипажей я больше никогда ничего не услышал. Транспортная авиация немецких ВВС во время захвата острова Крит понесла тяжелые потери, и вот теперь фронтовые задачи легли на плечи ветеранов — Ju 86.

Я все еще продолжал оставаться «бессовестным»: Задачи инструктора без труда мог выполнять и инвалид. Поэтому я задавал себе вопрос: «Почему войска на фронте не пополняют молодыми и здоровыми солдатами?» Я продолжал писать рапорты на имя командира школы и просил в них об отправке на Восточный фронт. Ненормальный? Да. Но таких ненормальных было не так и мало.

И на эти мои запросы я не получил ответа, а вместо них в декабре 1942 года я получил приказ о переводе меня на курсы офицеров запаса в военную школу в городе Хале, что находился всего в 25 км от моего дома.

10 января 1943 года там начался курс пехотной подготовки. Солдаты сухопутных родов войск знакомили нас со станковыми пулеметами, противотанковыми пушками, полевыми гаубицами и танками. Мы же были слушателями. Затем мы тренировались ходить в атаку при поддержке тяжелых вооружений. Этот отрезок обучения закончился боевыми стрельбами на полигоне. Там мы стреляли по «картонным товарищам» (фигуры в человеческий рост, изготовленные из картона), которые были расположены на «вражеских» позициях. Это была веселая война, т. к. в 16:00 служба оканчивалась, и мы могли оставлять казарму вплоть до вечерней поверки (22:00). В ресторанах города имелись так называемые «основные блюда», которые готовились без мяса и выдавались без отдачи продовольственных талонов. При этом они были популярны, т. к. если в ресторане съел три «основных», то это было достаточным дополнением к скудному казарменному питанию.

В конце недели, в субботу с 14:00 и до начала службы в понедельник, у нас было свободное время. А так как в казарме можно было напрокат брать велосипед, то я на нем ездил домой к родителям. Продолжительность поездки — 90 минут.

По окончании пехотного курса, проводились лишь лекции, семинары и учеба, которые иногда заменялись спортивными занятиями. Большое значение придавалось урокам «хороших манер офицера». Например, как приветствовать даму или как пользоваться за столом ножом и вилкой. Короче, все очень «важные военные» предметы.

С середины января 1943 года стали ходить плохие слухи о положении наших войск на Восточном фронте. В сводках военных действии Вермахта изо дня в день говорилось об успешных оборонительных боях, об уничтоженных сотнях советских танков и боевых самолетов. Слово «отступление» при этом отсутствовало. В сводке Вермахта от 18 января говорилось следующее: «Находясь в тяжелейших условиях и ведя ожесточенные бои в районе Сталинграда, немецкие войска с упорством сдерживают очередные мощные атаки врага». Об окружении 6-й армии говорили лишь приложив руку к губам. Впервые о 6-й армии, находившейся в боях за Сталинград, 22 января было объявлено следующее «тесно охваченная противником немецкая группировка». А только 3 февраля из сводки следовало: «битва за Сталинград окончена» и «Пожертвование 6-й армии было не напрасно».

15 февраля весь наш курс должен был с карабинами «на плечо» и с небольшим впереди духовым оркестром пройти траурным маршем к вокзалу города Халле, чтобы там принять прибывшее из Сталинградского окружения полковое знамя одного из подразделений Люфтваффе. 5 километров назад от вокзала до казармы мы должны были пройти в качестве почетной роты в траурном темпе (60 шагов в минуту). И все это с карабинами и с парадной выкладкой. Нечто подобное можно было проделывать только с кандидатами в офицеры.

На следующий день я сделал запись в свой дневник:

« 16 февраля 1943 года — что случилось на Восточном фронте?

Не останавливаясь, наши южный и центральный фронты продолжают двигаться назад. Это началось со Сталинграда. Пришлось пожертвовать одной армией, чтобы избежать крушения всего фронта. У Сталинграда было сковано 6 советских армий, но у русских еще достаточно сил, чтобы проводить удары. Уже ясно, что они (русские) решили, что пока наступит распутица, им удастся провести эти удары. Вчера объявили, что оставлены Ростов и Ворошилов, а сегодня — Харьков. Там (на Восточном фронте) везде, где возможно, отсутствует самое необходимое. А мы сидим здесь и копаемся в бессмысленных уставах.

Станет ли эта война второй „Семилетней войной“? Этот имеющийся кризис кажется обещает стать таким же, как и в битве при Кунерсдорфе (12 августа 1759 года войска прусского короля Фридриха Второго потерпели там против русских и австрийцев страшное поражение. Сравнение с Кунерсдорфом призывает мое сознание к надежде на „немецкое чудо“. После смерти русской царицы Екатерины Второй, началась новая серия побед Фридриха Второго).

Два года назад мы смеялись, когда Томми (англичане) назначили свое наступление на год вперед. Мы были уверены, что немецкий Вермахт это не приведет ни к какому отступлению. Но в Африке и на юге России мы видели и теперь видим обратное.

Приведет ли это все происходящее в России к беспорядочному бегству, к тому же не имея никакой дополнительной линии обороны? Все, что нами было построено на Украине, все снова должно пойти к черту? Как же мы недооценили сил русских? Уже во время первых битв с окружениями 1941 года мы были уверены, что русских разбили так, что они больше никогда не смогут наступать.

Наши агенты в России совсем перестали действовать. Что там в глуши России строят — ничего об этом не знаем.

Наша учеба (военная школа) обязана в конце концов вышвырнуть нас наружу (на фронт).»

Через 4 дня я сделал следующую запись:

«19.02.1943 — опасность остается.

Мои мысли о всеобщем положении были правомерными. Оказывается на Восточном фронте еще хуже, чем я себе это рисовал. Вчера вечером выступал Геббельс и сказал, что опасность сдерживается.

„Мы основательно ошибались по поводу военного потенциала Советов. Русские обрушились на нас с такой силой, которая превзошла все ожидания…. Чтобы стать хозяином положения, весь народ должен быть вовлечен в военный аппарат. Сотни тысяч освобожденных от военной обязанности и люди из народного хозяйства должны быть призваны к тому, чтобы снова дать в руки фюреру оперативные резервы, с которыми мы летом сможем начать новое наступление“».

И я снова продолжал верить в победу. Курс офицеров я закончил с отличием. С курса было подано 27 заявлений на контракт кадрового офицера. И только троим посчастливилось это осуществить. Одним из них был я. Я подписал контракт на 25 лет службы в Люфтваффе. Как я гордился!

Вернувшись с офицерских курсов, я был встречен «своими» курсантами с радостью. Поздравили меня с положительным результатом окончания курса на офицерской школе и информировали о том, что на следующий день запланирован так называемый вечер товарищей с девушками одной деревни, что была по соседству с нашим аэродромом. На этом вечере я познакомился с Аннамарией и провел с ней два прекрасных месяца — апрель и май 1943 года.

А потом началась серьезная жизнь.