Полтора года я ездил по Латинской Америке – Венесуэла, Бразилия, Аргентина. В Каракасе шли дожди. В Ресифи солнце выжгло у меня на шее знак, похожий на ящерицу.

Во время долгих переездов на автобусе по бескрайним коричневым полям я учил испанские слова. Нервный портье в пансионе в Буэнос-Айресе объяснил мне разницу между временами глаголов. Этот язык запутался в моих мыслях. Я уже не мог мыслить отчетливо.

Первый сон на испанском приснился мне в автобусе, который шел через Эль-Сальвадор. Ветки кедров жались к окнам автобуса и хрипло напевали мне детскую песенку, которую я первый раз слышал на рынке какого-то городка. Я проснулся, в автобусе было темно. Я не удержался и захохотал. Сон явился для меня знаком. Раньше моя голова была сосудом, в котором плескался норвежский язык. Теперь там стало сухо. Мне начали сниться испанские детские песенки.

Я взял себе новое имя. Кристо. Так было проще. Я уверен, что новое имя принесло мне удачу. Со мной там ни разу ничего не случилось Меня ни разу не ограбили. Многие европейские и американские молодые люди, которые путешествовали по Латинской Америке, непременно раз или два подвергались грабежу, похищению или попадали в автобусные аварии. Мне все время везло. Меня никто даже пальцем не тронул.

Иногда мне советовали не заходить в какие-то районы или избегать некоторых маршрутов. Но я не обращал внимания на эти предостережения. Собственно, мне даже хотелось, чтобы случилось что-нибудь страшное. Я искал неприятностей, но они обходили меня стороной.

Я встретил девушку из австралийского города Перта, и несколько недель мы путешествовали вместе. Ее звали Лиза. Однажды ночью в Джорджтауне нам пришлось ночевать в пансионе в одной комнате. Я проснулся среди ночи, потому что Лиза спала, положив голову мне на грудь. Она что-то бормотала во сне, но я ничего не понял. Утром я сказал ей, что хочу повернуть и снова поехать на север. Я передумал ехать в Бразилию. Разочарование в ее глазах подтвердило мое решение. Я не хотел путешествовать с девушкой, которая решила меня окрутить.

Я поехал на юг другим маршрутом.

Одна картина из того путешествия до сих пор стоит у меня перед глазами. Четкая, как фотография. Но не знаю, где это было, в какой стране и в каком городе. Может быть, несколько картин слились в одну. Я сижу в баре, пью ром с колой и болтаю с пожилым человеком. Старик сидит, отвернув лицо, но мне хорошо видны его шея, ухо и часть щеки.

– Откуда ты?

Говоря, он смотрел в свой стакан. Голос у него был скрипучий.

– Из Бремена.

– Бремена?

– Да, это в Германии.

Я заказал нам еще рома, он внимательно следил за руками бармена и за блестящим напитком, льющимся в бокалы.

– Я никогда не был в Европе, – сказал он. Я пожал плечами. Он продолжал:

– Ниньо, мой младший брат, уехал в Германию. Куда это он уехал? Да, в Германию. В Гамбург. Каждую неделю мы получали от него по письму. Мать садилась на кухне и читала их вслух. Читала и плакала. Потом вдруг письма перестали приходить. Мать писала ему, но ее письма возвращались обратно. Она обратилась в посольство. Но там ничего не знали о Ниньо. Никогда о нем не слыхали. Он не получал разрешения на жительство в Германии, сказали они. С тех пор мы ничего о нем не знаем.

Я помню этот рассказ о Ниньо, который исчез в Германии, и мнение того старика о Европе: это место, где исчезают люди, словно их проглотила история.

Бар на заднем плане находится не в фокусе, потому я и думаю, что это картина не одного бара, а многих, ведь в том путешествии мне часто случалось сидеть у грязных стоек баров и пить ром с колой в обществе пожилых людей.

После случая с Лизой я уже ездил без попутчиков. Иногда я на несколько дней присоединялся к какой-нибудь группе и проезжал с нею опасные участки пути, но большей частью я ездил один.

У меня не было нужды спешить из одного места в другое. По вечерам я лежал и изучал карты, придумывал варианты маршрутов. Выбирал интересные окольные пути. Я придумал себе забавную игру. Я наугад выбирал в толпе какого-нибудь человека. Одиночку, как я, и шел за ним следом. Садился в тот же автобус, покупал билет до той же станции и выходил там же, где он. А потом выбирал в толпе нового человека и следовал уже за ним. Я побывал в городках, куда никогда не приезжали туристы и где смотреть было особенно не на что. Приехав в новый город, я вел себя, как будто знаю его много лет. На лице у меня было скучающее выражение. Точно я всю жизнь каждый день хожу по этим улицам, и меня заботит только одна мысль: как бы поскорей уехать отсюда подальше.

Однажды на улице меня остановили три парня, выскочившие из фургона. Я был уверен, что они меня ограбят и изобьют. Но я спокойно посмотрел на них и вдруг заговорил по-норвежски. Я говорил быстро и смотрел им прямо в глаза так, словно был уверен, что они понимают каждое мое слово. Парни тревожно переглянулись, потом повернулись и ушли.

В конце концов мне наскучила эта игра.

Автобусные билеты казались хлопьями воздуха в городах ветров и мусора. Это были ненаписанные письма, невыполненные обещания. Я чего-то ждал, но каждое утро то, чего я ждал, исчезало или превращалось во что-то другое.

Несколько дней я прожил в одном пансионе в Пирапоре на юго-востоке Бразилии.

Я бродил, словно в полусне, и чего-то ждал. У меня стали неметь руки. Я решил, что это связано с нарушением кровообращения. И пошел к врачу, доктору Лессингу. Он сказал, что его дед был англичанин. Голос его нагонял сон. Сухими пальцами он ощупал меня. Я закрыл глаза и чуть не уснул. Потом он сделал анализ крови.

– Ты здоров, – проворчал он. – У тебя все в порядке.

– А руки? Почему они немеют? Иногда я даже не чувствую, что держу в пальцах чашку с кофе.

– Ничего страшного, – спокойно сказал он. – Это пройдет.

Руки не проходили, но постепенно я привык к ощущению, как будто у меня на руках надеты бумажные перчатки.

Я решил ехать дальше на юг.

За окном один пейзаж сменялся другим. Как-то раз я даже подумал, что окно – это экран, а я – видеоплейер. Пейзажи за окном были всего лишь проекцией моего представления о том, как должна выглядеть Латинская Америка. В этой мысли было что-то от клаустрофобии, и в конце концов я был вынужден призвать свои глаза к порядку.

Меня путала мысль, что ландшафты создаются глазами туристов и потому они все время меняются. Я играл, будто я потерял память, и мне нравилось быть чистым листом, не имеющим связи с миром. Я чувствовал себя человеком необыкновенным.

Недавно я обнаружил, что почти ничего не помню о своем путешествии. Обрывки впечатлений от городов, стран, автобусов, поездов и комнат в гостиницах. Одни обрывки. Написав это, я ощутил в себе тревогу, она охватила все мое существо до кончиков пальцев. Я встал из-за письменного стола и заходил по комнате. Чтобы отделаться от мысли, что у меня не было ни плана, ни причин для такого долгого путешествия.

Иногда на меня нападала невыносимая тоска по дому. Особенно когда на глаза попадались вещи, напоминавшие мне о нашей с Хенни квартире в Осло. Торшер, похожий на очередное приобретение Хенни. Кусок мыла, пахнущий, как то, которое она всегда покупала. И всякое такое. Неожиданно я оказывался выбитым из колеи. Я сгибался пополам, обхватывал голову руками и старался победить дурноту. В голове хаотически теснились образы. Множество образов. Все новые и новые. Я был уверен, что это никогда не кончится.

Неожиданно такое состояние проходило. Я вставал и уходил из кафе, где пил пиво. Бармен кричал мне вслед «пока», и я оборачивался, чтобы крикнуть ему что-нибудь в ответ.

У меня был целый склад реплик, к которым я прибегал в подобных случаях.

Люди, видевшие меня в то время, сказали бы, разумеется, что я производил впечатление человека, одержимого беспокойством. Я редко оставался в одном месте больше двух-трех недель. Чаще – всего несколько дней. Я никогда не говорил, что хочу уехать в другое место. Ничего не искал. Но покоя не находил нигде. Я ни от чего не бежал. Просто просыпался утром и ехал дальше.

Иногда я работал. Брался за все, что предложат. У меня еще были деньги на VISA-карте. Но мне нравилось работать. Работа заставляла время двигаться, а иногда мне попадались занятные типы. Одно время я работал барменом у дамы по имени Люсия, она весила сто шестьдесят килограммов. Когда на нас никто не смотрел, она целовала меня в щеку. Пышность ее бедер доводила меня до какой-то формы безумия. (Где же был этот бар? В каком-то бразильском городе, это точно, вот только не помню в каком. Она внушила мне тот тип безумия, после которого ты не помнишь, где ты находился, как тебя там звали и какие истории ты там рассказывал…)

Несколько месяцев я проплавал на борту рыбацкого судна в маленьком приморском городишке южнее Сан-Паулу. Рыбак Альварес был далеко не молод, ему было около шестидесяти. Лицо у него было плотное, похожее на дубленую кожу, с глубокими морщинами. Он обучил меня искусству вынимать рыбу из сети. Случалось, мы дрейфовали по нескольку часов, ждали. Альварес и его сын спали под палубой. А мне нравилось сидеть на палубе и смотреть вниз, в воду.

Иногда я проплывал под водой большие расстояния, легкие беззвучно взрывались, я высовывал голову из воды и жадно хватал воздух. Один раз я нырнул так глубоко, что понял: это конец, мне уже не выплыть. И когда вверху показались лучи света, пронизывающие зеленую воду, я испугался, что этот чистый воздух меня убьет.

Больше всего мне понравилось быть продавцом кокаина в Буэнос-Айресе. Это были легкие деньги. Сам я им не баловался. Жил я в маленькой дешевой гостинице в порту. Целый там толклись посетители – беспокойные туристы. В Буэнос-Айресе было жарко, я ходил разомлевший, но чувствовал себя отлично. Я никуда не спешил и часто сидел на табурете у стойки бара в гостинице – там всегда одинаково пахло сигарами и бренди – и смотрел телевизор, установленный у одной из стен; телевизор был настроен на канал, по которому передавали ток-шоу, и я пытался запоминать отдельные слова, сказанные ведущим.

Бывало, мы беседовали с хозяином гостиницы, – думаю, я ему нравился. Я рассказывал ему о Норвегии, о зиме, о белокурых девушках – словом, всякое такое. Хозяин всегда ходил в наглаженных белых сорочках. Из-за них его лицо напоминало карту, показывающую, где зарыты клады. Через пару недель он спросил, не хочу ли я заработать.

Он дал мне письма, которые я должен был развезти по городу в разные места. Я ездил на его мопеде. Довольно быстро я уже знал все улицы. Деньги от клиентов я прятал в мешочек, изнутри прикрепленный к брюкам. За вечер я продавал постоянным клиентам тридцать граммов кокаина и привозил деньги хозяину гостиницы. Все были довольны.

Однажды утром меня разбудили выстрелы в коридоре. Я выпрыгнул в окно. Пока я бежал по узким улочкам позади гостиницы, я думал о лице хозяина, о блеске в его темных глазах. На бегу я чувствовал запах бара – смесь табачного дыма и бренди – и видел перед собой тело хозяина, лежавшего позади стойки, по белой рубашке расплылось пятно крови.

В тот же вечер я сел на автобус и уехал из города.

Там, в автобусе, я заболел. Ночью у меня начался озноб. Я не мог заснуть. Рано утром мы прибыли в Росарио. В аптеке я купил таблетки, которые сбили температуру, и через несколько часов поехал дальше. Мне хотелось как можно скорее покинуть Аргентину.

Иногда поездка на автобусе кажется бесконечной.

Случалось и нечто такое, о чем не хочется говорить. Да в этом и нет надобности.

Мехико-Сити – это город пыли, метрополия чистильщиков сапог и маленьких девочек с лаком смерти на ногтях. Это город забытых фонарей, гитарных струн, кукурузы, нищих и телохранителей, окружающих долларовых миллионеров стеной. По утрам на площади перед безымянной гостиницей, в которой я жил, останавливался грузовик. Несколько надзирателей выгоняли из него нищих. Старший в мягкой фетровой шляпе называл нищим улицы, рынки и площади, где они должны были просить милостыню. Вечером их снова собирали вместе и увозили из города. Это были матери с больными детьми, старик с черным от ожога лицом.

Много недель я ходил по этому огромному городу. Спокойно шел по богатым кварталам и крался вдоль развалюх в трущобах.

Однажды, открыв какие-то ворота, я оказался в саду, где росли невиданные яркие цветы. Глаза у меня все еще были забиты пылью, я умылся у фонтана. Женщина с белым платком на шее подала мне цыпленка, приготовленного в соусе чили и шоколаде. Я ел, глядя на цветы и забыв о пыли, улицах и старике с обожженным лицом, сидевшем в парке под деревом.

В каком-то «розовом» баре я познакомился с девушкой-американкой. У нее были короткие белые, как мел, волосы. Хрупкая фигура, холодные зеленые глаза. Сидя у стойки, она наклонилась ко мне, и ее рука скользнула мне под майку, рука у нее была горячая.

Мы пошли к ней в гостиницу в той части города, которая называлась Римский квартал, и помню, что всю первую ночь я, не раздеваясь, лежал на кровати и слушал ее рассказ.

Несколько лет она работала стриптизершей в Атлантик-Сити. В этом клубе девушки работали в кабинах, и клиенты могли наблюдать за ними через дырку. Они платили десять долларов за три минуты. Иногда клиент пытался просунуть руку в кабину, чтобы коснуться девушки. Тогда звучал сигнал тревоги, и клиента выгоняли из клуба.

Я проснулся оттого, что она спала на моей руке. Она открыла глаза и улыбнулась мне так, что я подумал, не сказал ли ей накануне чего-нибудь очень хорошего, но не мог припомнить, чтобы я вообще говорил вчера. Она разделась и шепнула мне, что готова. И попросила стиснуть ей руками шею и не разжимать их до конца. Несколько дней мы провели в ее номере, занимались любовью и курили травку.

Только спускались в ресторан поесть. Она рассказала мне о своей семье. О брате-инвалиде, который не мог ни ходить, ни говорить. Когда она рассказывала, как ее родители заботились о бедном мальчике, на глаза ей навернулись слезы. После этого, занимаясь с ней любовью, я стал держаться жестче, и в ее стонах слышалось словно бессильное предупреждение. От ее губ пахло камфарой. Мне нравилось целовать ее губы, когда она спала.

За те дни, что я провел в гостинице, к моим пальцам вернулась чувствительность. Я прикасался к разным вещам: к тюбику с пастой, вазам, столешнице, волосам. Я теребил пальцами ее волосы, и думаю, ей это надоело, потому что в один прекрасный день она исчезла.

Я спрашивал о ней у портье и искал ее во всех барах, в которых она любила бывать, но не нашел.

Я продолжал жить в ее номере. В шкафу висело ее платье и несколько рубашек. Я прижимался лицом к их ткани и чувствовал запах духов, вызывавший у меня слезы. Спустя несколько дней я понял, что она вернулась в Штаты.

Мне надоел Мехико-Сити. Захотелось уехать подальше от испанского языка. Иногда язык может заставить тебя поверить, будто ты понимаешь что-то, чего ты на самом деле не понимаешь. До меня вдруг дошло, что я плохо знаю испанский. Я ходил по городу и вслушивался в чужую речь – в магазинах, кафе, ресторанах в центре города. Я вбил себе в голову, что все меньше понимаю испанский, и обнаружил, что уже несколько дней ни с кем не обменялся ни словом. У меня было чувство, что я выучил этот язык во сне в каком-нибудь автобусе и теперь теряю его.

В аэропорту, сидя перед световым табло, я выбирал, куда бы еще поехать. Рядом со мной села англичанка и спросила, не знаю ли я, как удобнее всего добраться до центра города. Меня так удивил ее вежливый тон, что я решил первым же самолетом улететь в Лондон.