31

Ночыо он лежал на краю расплывчатого мира грез. «Сейчас засну», — думал он. «Но разве такие мысли не доказательство того, что сна у меня ни в одном глазу? — спрашивал он себя чуть позднее. — Я всегда сомневаюсь в собственных заключениях, этому просто нет конца, но все же я уверен в том, что когда-нибудь это прекратится».

Постепенно он в самом деле скользнул в своего рода забытье, и сразу же на него обрушились сновидения. Сны были лихорадочные и счастливые. Может, ощущение, что он наконец заснул, принесло ему облегчение. В это утро он проснулся от такого сна. Солнце щекотало его тощими пальцами. Смех клокотал у него в груди и вырывался наружу. Кончиками пальцев солнце касалось его век и ноздрей, льнуло к нему, он лежал с закрытыми глазами, залитый ярким светом. При этом освещении у действий не было названий, он не знал, какими словами обозначаются вещи, и ничего не помнил о них. В этом ослепительном свете не было ничего, кроме образов. А образы являлись ему в виде теней. Будучи полицейским, он привык к этому; все представлялось ему в виде теней: бумажная волокита, выяснение дат, беседы и допросы были направлены на то, чтобы вырвать у теней реальные образы. Может, это связано с тем, что кривая насилия поползла вверх? Ему приходилось ловить тени глазами и отделять от образов. Он осторожно раздевал живые образы, различал соски, жадные руки мужчины, груди женщины. В этом светлом мире он видел все, а сам становился невидимым. Он проснулся, почувствовал облегчение. По утрам он обычно не чувствовал себя отдохнувшим, а в это утро был бодрый и сильный. Это казалось ему нелепым. Странные, необычные сны приснились ему ночью. Он засмеялся, стоя под душем, и поймал себя на том, что испытывает радость. Он оделся, вполне довольный собой постоял у кровати, на которой спал, пытаясь представить себя спящим, ощущая в теле успокаивающие остатки сна.

32

После завтрака он нередко испытывал удушье и потому предпочел ограничиться чашкой кофе с сухим печеньем, а потом вышел на террасу. Прошлой осенью он привел ее в порядок, покрасил и теперь часто сидел на открытом воздухе. Весеннее солнце сильно пригревало. Вообще-то он считал этот свет слишком ярким и резким, тем не менее у него вошло в привычку каждое утро проводить несколько минут на террасе, ему казалось, что он пронизан солнцем. Нелогичные привычки полезны. Ему доставляло удовольствие испытывать легкое недомогание, оно вызывало в нем необъяснимую радость. Терраса выходила в заброшенный садик. Он сел на старый плетеный стул и положил ноги на табурет. Несколько минут он сидел, впитывая солнечный свет и пытаясь вспомнить то, что видел во сне. В десять минут девятого он встал, подошел к перилам и посмотрел на дорожку внизу, до которой от дома было метров двадцать. Каждое утро в восемь десять — восемь пятнадцать по ней проходила школьница лет четырнадцати-пятнадцати, рыжая неуклюжая коротышка с маленьким двойным подбородком, с веснушками на носу. У нее был жирный животик, под пестрым джемпером торчали груди, как два мандарина. Были ли на ней брюки или юбка, одежда всегда плотно облегала зад. Ему нравилось смотреть на ее бесформенное тело, вызывающее в нем сладостный трепет и смутное желание защитить ее. Он знал, что она не замечает его. У него слегка кружилась голова, ее вид поднимал ему настроение. Она проходила внизу под ним, покачивая из стороны в сторону рыжей головой, а он воображал, как стал бы фотографировать ее лицо, если бы ему предоставилась такая возможность.

— Ааа, ааа, — произнес он нараспев.

Когда девчонка исчезла за кустами, он вдруг почувствовал странную тревогу и покрылся испариной, пошел в ванную, вымыл руки и ополоснул лицо холодной водой. Потом открыл шкафчик с лекарствами, достал из коробочки двухмиллиграммовую таблетку либрума и проглотил. Пока он что-то делал, ему удавалось держать память под контролем. Но стоило ему лечь отдохнуть, как он начинал вспоминать. Без снотворного (он перешел на разрешенный законом рухипнол) и либрума ему теперь редко удавалось уснуть. Сначала лезла в голову всякая ерунда — подошвы детских ботинок, жирные пятна, мамины уши, игра со спичками, униформа отца, запыленное окно, машина, гараж, девчонка с косой челкой. Но постепенно спокойная река воспоминаний всякой дребедени превращалась в нечто иное.

Перед ним ошеломляюще отчетливо возникал бетонный пол. Он с замиранием сердца разглядывал его крупинчатую структуру. Свет фотоламп ослеплял его. Он видел капли пота на щеках Себастиана Ногти на ногах Юлии. Колени. Ляжки, темное пятно лобка. Он переводит взгляд на рубашку Себастиана На его глаза. Ловит ее взгляд. Фотокамера. Бетонный пол. Ногти.

33

Фотографии штатных полицейских тоже имеют обыкновение покрываться пылью.

Его взгляд скользнул по спинке сиденья машины, пыльное, с пятнами грязи. Мир не что иное, как место свалки всякой дряни — пыли, дерьма, мусора, вещей, не годных к употреблению, и тех, что вот-вот придут в негодность. Он много раз повторял это, повторение успокоило его, усыпило, заставило фантазировать, он представил себе, что находится где-то в другом месте, в другой машине, а рядом с ним сидит незнакомая женщина, вокруг них — другой пейзаж, пинии, река, круглые валуны; вечереет, на душе у него покой, он знает, что сейчас произойдет нечто, что заставит время остановиться. Пыль всегда наводит его на мысль, будто случится что-то непоправимое. Но все было как прежде. Дорога. Запах пыли. «Мне надо пропылесосить и вымыть машину», — подумал он. Он проехал мимо центра телекома с рядом голубых окон. В одной витрине увидел рекламу — букет цветов и анус с тоненькими морщинками. Он нырнул в туннель и снова выехал на дорогу, яркий солнечный свет ослепил его. Он сам снял нечто похожее. Всего три дня назад, три дня назад! Ночью он вспоминал все, что хотел забыть, днем он забывал всякие мелочи. «Очевидно, это происходит из-за болезни. Важное я помню. Виной тому рак, он пожирает мой мозг». Он был уверен, что рак распространяется по его телу. Каждое утро он ощущал, насколько продвинулась болезнь. Эти мысли вызывали у него страх и в то же время сладостную, трепетную радость. Он уже много лет не был у врача. Доктор неоднократно вызывал его, но он каждый раз откладывал визит. Под конец письма от врача перестали приходить. Мысль о враче вызвала у него страх и апатию. «Весь наш род по материнской линии отличался плохой наследственностью, — подумал он, — мы не что иное, как жизнеопасная генетическая трясина». С него хватало того, что он знал, он не хотел, чтобы врач подтвердил это. Знал, что у него рак, что он умрет так же, как умерла его тетка. Ему не к чему выяснять подробности. Его бабка тоже умерла от рака. «Я тоже умру от этой болезни», — думал он. Он поехал дальше, через мост. На левой стороне дороги он заметил старуху с палкой. Она медленно тащилась по гладкому как зеркало тротуару. Он обогнал ее, остановил машину, вылез и подошел к старой женщине. Она робко посмотрела на него.

— Я охотно подвезу вас, — предложил он.

— Благодарю вас, молодой человек, — ответила она, — но я живу рядом, вон за тем углом, и прекрасно дойду сама.

И все же он взял ее за руку и потащил к машине. Она начала кричать и лупить его палкой, на которую опиралась.

— Успокойтесь, мамаша, — со смехом твердил он.

По другой стороне улицы шла молодая пара.

— Может, вам помочь? — вполне миролюбиво спросил парень и остановился.

— Спасибо, — улыбнулся Виго, — я справлюсь.

Молодой человек кивнул. Виго заставил старуху сесть в машину, швырнул ее на заднее сиденье. Она всхлипывала, крепко сжимая палку.

— Где ты живешь? — рявкнул Виго.

У нее затряслись руки, но она не ответила. Он ударил ее по лицу, и у нее изо рта потекла кровь, капая на сиденье. Он попытался успокоиться, взять себя в руки й уже сдержаннее повторил вопрос. Она, заикаясь, назвала адрес. Машина рванула с места, и голова старухи откинулась на спинку. Он покосился на нее, пытаясь представить, как она выглядела в молодости. Может, она была красивая? Он довез ее до дома, наклонился к ней и почувствовал слабый запах мочи. Виго открыл дверцу и сказал:

— Приехали!

Женщина с трудом вылезла из машины и пошла с согнутыми коленями к входной двери. Виго выскочил, схватил ее за руку, довел по гладкому тротуару до двери и втолкнул в полутемную безопасность холла. Когда он снова сел в машину, то почувствовал удивительное облегчение.

Фотомодель ждала его на углу улицы. На ней было кожаное пальто. Лицо у нее было очень бледное. Она помахала рукой и улыбнулась ему, как всегда улыбаются модели в предвкушении платы. «Желание заработать заставляет ее руку долго махать с такой легкостью», — подумал он. Она села в машину и сразу же начала без умолку болтать обо всем на свете — о яхте, о летнем отпуске… Внезапно он снова почувствовал себя ужасно усталым. Он прислушивался к ее голосу и думал о том, как будет снимать ее. В эту минуту ему не хотелось ни смотреть на нее, ни говорить с ней. Хотелось просто слышать ее голос и не отвечать. Под конец она замолчала. Они въехали в туннель. Маленький круг света в конце туннеля подал ему идею о клише. Ни один из них не сказал ни слова, покуда они не подъехали к его дому. Она вышла из машины и уставилась на дом:

— Твой?

— Да.

— Какой-то особенный.

Они вошли. Он показал на лестницу и пошел вверх следом за ее черным пальто. Они поднялись в фотоателье. Посредине стояла железная кровать без матраца. Он пробормотал, чтобы она разделась и повернулась к стене, и стал возиться с видеокамерой. У нее было красивое лицо с правильными чертами. Она стала раздеваться, а он продолжал думать, как будет ее снимать. Думал о ее бледной коже. О ее лице, о выражении глаз. Он повернулся к ней и посмотрел на ее глаза. Они были зеленые. Солнечный свет сделал ее кожу голубоватой.

— Ложись на кровать, — сказал он.

Она сняла одежду и окинула его взглядом, словно что-то искала.

— Сапожки снимать?

Он продолжал думать о съемке, не сводя глаз с ее лица. Сапожки. Он не обратил внимания на то, что она не сняла их. Это были черные кожаные сапожки до щиколоток. Они ему что-то напомнили. Он не знал, что ей ответить. Такие же сапожки были у его сестры Тале.

— Так снять мне их или нет?

— Нет.

Она легла, и он начал привязывать ее руки и ноги к кровати четырьмя веревками.

— Мы отравили наше сознание тенями, — сказал он, чтобы сбить ее с толк и позабавиться. — Сладострастие, праздность, леность, мотовство отравили наш разум фальшивыми фразами и скверными привычками.

Она уставилась на него, вытаращив глаза.

— Это Цицерон.

— О-о-о!.

Он привязал веревку к спинке кровати.

— Я влюбился в тебя, — сказал он.

— Вот как!

— Это правда. И потому прошу тебя сделать мне маленькое одолжение.

— И какое же?

— Чтобы ты сказала сейчас то, что я тебя попрошу.

— И что я должна сказать?

— Не знаю, как мне осмелиться просить тебя об этом, дорогая. Боюсь, ты можешь отказать мне.

— В меня еще никто не влюблялся.

— Не могу поверить. Ты очень красива.

— И все же в меня никто не влюблялся.

— А я без памяти влюбился в тебя.

— А ты докажи это. И я скажу все, что ты меня попросишь.

— Я докажу это, поведав одну историю.

— Давай.

Он крепко привязал ее левую лодыжку к столбику кровати. Потом постоял у изножья и полюбовался ею.

— Ты в самом деле прекрасна.

— Неужели? — она склонила голову набок.

— Истинная правда.

Он положил руку на ее плоский живот и провел кончиками пальцев по нежной коже вниз, до промежности.

— Однажды много лет назад жил в маленьком торговом городке А. мальчик. Родился он сорок четыре года назад. Он очень любил свою мать и всю свою семью. Ему было присуще особое свойство.

— Какое?

— Он мог заставить людей полюбить себя.

Фотомодель улыбнулась.

— У него была особая манера, которая действовала безотказно. Он обводил глазами все окружающее его и сосредоточивал взгляд на одной точке. И все, кто попадал в его поле зрения, оказывались в ловушке, в его власти. На большой площади он заставлял самых красивых женщин влюбляться в него. Они целовали его, делали ему подарки. Ему даже не надо было напрягаться. Пока он находился рядом с ними, они были без ума от него. А после женщины этого даже не помнили. Им казалось, что время на какие-то минуты остановилось. Что они находились вне времени и не могли осознать свои собственные ощущения и мысли.

— И что случилось с этим мальчиком?

— Ему не слишком повезло.

— А почему?

— Ты думаешь, что я говорю с тобой иносказательно, что ничего подобного не было.

— Тогда говори понятно, — прошептала девушка.

— Ты, разумеется, догадалась, что речь идет обо мне и что городок А. в самом деле городок А. Но ты не поняла, что я и вправду могу взглядом заманить человека в ловушку. И в доказательство этого я могу за две секунды заставить тебя полюбить меня.

— Так заставь.

Виго уставился на ее лоб напряженным, сосредоточенным взглядом. Он поднял левую ногу, ловко повертел ею и снова впился взглядом в ее лоб. Потом наклонился над кроватью. Лицо девушки расплылось в улыбке.

— Я ощущаю это, — сказала она.

Он кивнул.

— Я в самом деле люблю тебя.

— Это правда.

— В самом деле правда. — Она засмеялась.

— Скажи, что ты любишь меня.

— Я люблю тебя.

— Скажи это в камеру.

— Я люблю тебя.

— Скажи еще раз.

— Я люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя.

Закончив съемку, он отложил камеру и стал отвязывать веревки от кровати. Девушка бросила на него безразличный, тупой и даже злобный взгляд. Он пробормотал, что она может одеваться, подошел к стулу и повернул его к окну. Сел, положил камеру на колени и принялся перематывать пленку. Он слышал, как она одевается. Чуть погодя в комнате стало тихо.

— Все в порядке? — прошептала она.

— Нет, — ответил Виго.

Он знал: если она в эту минуту подойдет и положит руку ему на плечо, он сломает ей пальцы.

И он услышал ее шаги на лестнице.

На следующий день он снова фотографировал ее. На этот раз съемка ему понравилась. Фотомодель была в замешательстве. Она лежала на кровати и повторяла одни и те же слова. К тому же ему нравились ее сапожки. Он сделал копию и отправил ее агенту по электронной почте.

Две недели спустя он получил извещение от шефа полиции. Оно было написано от руки шариковой ручкой. Его доставил посыльный в десять вечера — традиционная и неприятная процедура. Виго с трудом разобрал почерк шефа. К счастью, сообщение было краткое. В нем говорилось, что с этого дня Виго Мартенс уволен из полиции. В ярости Мартенс с бранью разорвал извещение. Он надел пиджак и стал искать ключи от машины. Он хотел помчаться к шефу полиции и повторить все, что он только что прокричал. Но, не найдя ключей, он сбросил пиджак, поднялся в фотоателье и стал разбирать свои снимки. Он решил избавиться от всех фотографий, на которых запечатлел кое-что помимо сисек и животов. Возможно, все прочее сочтут криминальным реквизитом полицейского. Он ощущал, как стучит кровь у него в висках. На столе перед ним стоял целый архив.

На следующий день он не поехал в полицейское управление. Когда же он явился туда, ему сообщили, что у агента фотомоделей был обыск. Они нашли запрещенные материалы, часть которых составляли снимки, сделанные Виго. Виго не произнес ни слова.

Он вышел из здания управления со своими вещами. Воздух был свежий и по-весеннему теплый. Он во всем винил сапожки. «Если бы я не вспомнил про сапожки Тале, этого не случилось бы», — подумал он, направляясь к своей машине.

34

Он сидел в кабинете шефа полиции на кожаном стуле, под яркой лампой дневного света. Шеф полиции и юрист, работавший в управлении со дня его основания, сидели напротив и смотрели с плохо скрываемым злорадством то на Виго, то на его адвоката. Они говорили про обыск и вещественные доказательства. О запрещенных снимках. О процедурах и параграфах. Перед сутулым юристом лежало несколько фотографий голых людей. У одной девушки на груди была размазана кровь. Юрист рассматривал снимки, сокрушенно покачивая головой с гримасой отвращения. Они говорили об увольнении. Шеф полиции и юрист передавали снимки друг другу. Лица обоих были искажены гневом, они походили на двух странных старых птиц. Виго с трудом удерживался от смеха. Шеф полиции более худой и стройный, чем юрист, хотя юрист моложе. Эти худощавые мужчины ничего не говорили о фотографиях, они только качали головами. Они лишь рассуждали о параграфах и процедурах.

Юрист посасывал глазной зуб. Его голос слегка дрожал, как у стариков. Он говорил о правилах, принятых в обществе. О дозволенном и недозволенном, О здоровом и нездоровом. О нормальном и ненормальном. О том, что выходит за грани приличия. Под конец он стал распространяться об увольнении.

У шефа полиции вспотела верхняя губа. Он вытер капли пота тыльной стороной руки и налил воды в стакан.

Виго хотелось встать и объяснить, что он невиновен. Тихо и спокойно подняться и заявить, что это не его фотографии, он не имеет никакого отношения к снимкам, лежащим на этом столе. Он никогда не просил фотомодель размазывать по груди кровь. Никогда не снимал сцены насилия, он не садист. Это не его снимки, он не делал ничего плохого. Внезапно ему пришло в голову, что он в самом деле может это сказать, пусть им его слова покажутся нелепыми, пусть они ему не поверят, какая разница! Он откашлялся, и шеф полиции взглянул на него, но кислое выражение лица старика заставило его выбросить из головы эту мысль. Слова застряли у него в горле. Он закрыл глаза, чтобы не видеть мигающий свет трубок на потолке. Шеф полиции и юрист продолжали болтать, время от времени их прерывал адвокат Виго, человек молодой. Виго подмигнул ему. Он знал, что шеф полиции и юрист уже приняли решение. Вопрос был закрыт давным-давно, и эта беседа лишь чистая формальность. Шеф сказал несколько фраз о карьере Виго. Он вспомнил про старательность, которую тот проявил в молодые годы. Виго устал, ему хотелось сейчас уехать домой. «Мне, поди, надо было бы сделать вид, что я разъярен или ужасно огорчен», — подумал он. Шеф полиции поднялся.

— Ты знаешь наши порядки, — сказал он, — и знаешь, что будет только хуже. Никогда не ожидал этого от тебя.

Он хотел посмотреть Виго в лицо, но его взгляд скользнул на окно. Виго встал, пытаясь состроить огорченную мину. Он чувствовал страшную слабость. Сев в машину, он положил руку на баранку и был вынужден посидеть несколько минут с закрытыми глазами, голова раскалывалась от боли.

Придя домой, он позвонил Тале, С тех пор как он сделал снимок фотомодели на кровати, Виго не переставал думать о сестре. О ее лице и сапожках. Он не говорил с ней уже много лет. Виго поинтересовался, что она собирается делать летом. Она удивилась его звонку и сказала, что свободна и собирается ехать с дочерью на дачу. Он спросил, не хочет ли она, чтобы он погостил там несколько дней.

— Я тоже свободен, — добавил он.

— Ты же всегда занят, — засмеялась Тале.

— Я давно не видел тебя.

— Не знала, что ты найдешь время, чтобы повидаться со мной, — сказала она, помолчав.

— Теперь у меня есть время.

Тале тихонько засмеялась в трубку.

На другой день он отправился на дачу.

Погода была солнечная. По дороге он думал о Тале, о том, как они когда-то давно праздновали там ее день рождения. Ей исполнялось тогда семнадцать лет, ему было только семь. Родители уехали в город. Они остались одни. Она пригласила несколько девочек и мальчиков с соседних дач. Они пили пиво и бросали бутылки в озеро. На Тале было желтое платье, и он впервые заметил, что она стала взрослой и красивой. Виго вспоминал желтое платье сестры и то, как он однажды сделал снимок фотомодели в желтом платье, с загадочным бесцветным лицом. И снова подумал о Тале. Она стояла с одним пареньком за огромным камнем. Его рука скользила по ее платью. Позднее Виго лежал на кровати, прислушиваясь к доносившимся с террасы голосам молодежи, и представлял себе кораблекрушение — вот Тале стоит у поручней и вдруг падает в воду. Ее желтое платье, завихряясь, опускается на дно.

Уже десять тридцать. Виго беспокойно поеживался. Он свернул с шоссе, машина поползла по старой проселочной дороге, тянувшейся по берегу озера.

Он вышел из машины и направился к дому. Тале и ее дочка сидели в шезлонгах на лужайке. Тале поднялась и пошла ему навстречу. Ее освещенное солнцем лицо расплылось в улыбке.

— Все как прежде, — пробормотал он, оглядываясь по сторонам и пытаясь не встречаться взглядом с сестрой.

— Ты хорошо выглядишь, — заметила она.

— Никак ты ослепла, — возразил он и посмотрел на ее ноги.

На ней были те же самые сапожки, что и тогда, когда он видел ее в последний раз. Он запомнил их. Точно такие же, как у его фотомодели. Он подумал, не сказать ли ей об этом, но тут же вспомнил, какая она странная и замкнутая.

— Поздоровайся со своим дядей, Пиа! — хрипло крикнула Тале.

Племянница прищурилась и помахала ему:

— Привет!

Ей исполнилось шестнадцать. Белобрысая, коротко стриженная, на расстоянии она казалась высокомерной. Но когда он подошел и обнял ее, выражение глаз девушки смягчилось.

Он взял с собой камеру и за время выходных сделал все снимки, какие ему хотелось сделать в детстве. Покатую лужайку. Дорожку за домом. Вид из спальни на втором этаже. Намытые до блеска полы. Консервные банки, выстроенные рядами на полках в погребе. Веревки для сушки белья. Флагшток.

Тале и Виго совершили турпоездку в беспечное царство милой болтовни. Каждой фразой они, казалось, отрекались от прошлого и, по сути дела, показывали, какие они разные. Они никогда не сидели и не беседовали по душам так долго. Каждый мелкий эпизод они разыгрывали, как спектакль. И волнующим в этом спектакле было то, что они пытались не вспоминать, что не звонили друг другу целых десять лет. Пиа сидела в шезлонге и листала журналы. Они позавтракали втроем. Потом ныряли с пристани. Бродили по берегу. Тале сказала, что отлично провела время. А Виго думал, что спокойная дачная жизнь расслабляет. Но он наслаждался этим беспечным состоянием. Ему казалось, будто узлы его мускулов растворились, а в голове поселились покой и прохлада. В первую ночь он спал в своей детской комнате целых пять часов. А на следующее утро был в прекрасном настроении. Он рассказывал забавные истории из полицейской жизни, заставляя женщин корчиться от смеха.

В субботу утром, стоя на лужайке, он смотрел, как туман ползет к берегу. Но снимать ему сейчас не хотелось. Он вернулся в дом. Тале и Пиа сидели на веранде и листали журналы. На даче у Тале не было ни экранов, ни шлемов. Только журналы и книги. Никаких электронных развлечений, нарушающих очарование лета на природе. Это был закон, установленный Тале. Он крикнул им:

— Я поеду в магазин, куплю к ужину бутылку вина!

Тале помахала ему и улыбнулась из-под соломенной шляпы.

Он направился к парковке, как вдруг услышал за спиной шаги. Обернулся и увидел, что его догоняет улыбающаяся племянница.

— Можно, я с тобой?

По дороге в магазин Пиа рассказывала ему про свою подругу, которая делает прекрасные снимки. За эти дни она не перемолвилась с ним ни словом, а тут принялась болтать без умолку про свою подругу. Виго ехал слишком быстро. Он не вникал в то, что она говорила, просто вслушивался в ее голос. Машина накренилась на повороте, и он понял, что гонит слишком сильно. Она посмотрела на него, и он спросил, почему она раньше все время молчала. Но племянница только пожала плечами. Он сбавил скорость и взглянул на ее хрупкие руки, лежащие на коленях. Она болтала о школе, о подругах, о фильме, который видела недавно. Она собиралась поступить в школу фотомоделей и стать самой знаменитой моделью мира. Она кокетничала и запрокидывала голову. Шея у нее была длиннее, чем ему казалось вначале. Тоже худенькая. Он решил думать о чем-нибудь другом.

— Ну и каково работать в полиции? — вдруг спросила она.

— Не очень-то хорошо! — вырвалось у него.

— Тебе не нравится?

Он попытался сделать беспечный вид.

— Когда-то нравилось.

— И перестало?

Заботливый тон ее голоса заставил его съежиться на сиденье. Он не привык к сочувствию.

— Я собираюсь уходить из полиции.

— И что ты станешь делать? — лукаво спросила она.

— Пока еще не знаю. Может, буду фотографировать.

На несколько мгновений воцарилось молчание, он то и дело поглядывал на девушку, и чем дольше он смотрел, тем больше ему хотелось снимать ее. Или разорвать на куски. На обратном пути из супермаркета он спросил, не хочет ли она, чтобы он сфотографировал ее в саду ну, скажем, где-нибудь после полудня. Племянница засмеялась.

— Почему ты смеешься?

— Да просто так.

— Так хочешь, я сниму тебя?

Она подняла плечи, покривлялась. Он подумал, что это ей идет.

— Снимай, если охота.

Пиа сидела, опираясь спиной о камень, и читала. Виго фотографировал ее, лежа на траве. На ней были синие хлопчатобумажные брюки и желтая блузка. Виго так заинтересовало ее лицо, что он истратил две пленки.

В этот вечер моросил дождик. Он поплыл на лодке, прихватив леску, и вытянул треску. Сворачивая рыбе голову, он услышал странный хруст. Подгребая назад к берегу, Виго представлял себе задумчивое лицо племянницы. У него было такое чувство, будто он что-то забыл. Но, вытаскивая лодку на берег, он понял. Он уже несколько недель не вспоминал про рак. Тале сказала, что он хорошо выглядит. Ему не хотелось ее тревожить. Но может, ему поговорить об этом с племянницей и попросить ее не рассказывать матери? Он улыбнулся.

Днем он обратил внимание на лодку, скользящую в шхерах между мысами. За ней тянулся хвост из пены, прочерчивающий четкий треугольник на водной глади. Как ни странно, гребца не было видно. Лодка двигалась довольно быстро, весла были подняты к небу. Виго прищурился. И тут в лодке появилась фигура, это произошло настолько внезапно, что он вздрогнул от испуга, хотя сидел на берегу за добрую сотню метров. Тале повернулась и посмотрела на него.

— Ты не возражаешь, если я поснимаю ее? У себя дома? На следующий уик-энд, если это ее устроит?

Он не собирался говорить это, выпалил автоматически.

Тале посмотрела на него с тайным неодобрением. Ему всегда казалось, что сестра знает все о нем, хотя понимал, что это идиотская мысль. «Скажи „нет“, — подумал он, — скажи, „нет“». Но она сидела странная и таинственная, не говоря ни слова, и ему захотелось хорошенько встряхнуть ее. Тале встала, подошла к брату и села между его коленей. Он замер. Потом она положила голову на его правое бедро.

— Что ты собираешься делать с ней?

— Ничего.

Тале закрыла глаза. Он почувствовал тепло ее щеки сквозь ткань брюк. Он взглянул на ее непроницаемое лицо и повторил:

— Ничего.

35

Они считали, что он отреагировал слишком легко, их оскорбило это небрежное отношение. Для них он был демон, а его мысли — неиссякаемый источник любопытства. Они окружали его все время, их взгляды впивались в него. Один шептал: «Сегодня на нем новые ботинки», другой: «Он болен, это вирус». Они смотрели на его кожу, на складки на брюках, на ногти. Они поджидали его в кафе, но стоило ему подойти ближе, они поворачивались спинами, словно отгораживались стеной, делая вид, будто заняты. Для них он был беззаботным повелителем, они не смели смотреть ему в лицо. Он ощущал их взгляды повсюду. Это тоже говорило о том, что они боятся его и сгорают от любопытства. Они криво усмехались. Когда он открывал дверь в кабинет, они вешали телефонную трубку, не окончив разговор. Они караулили его за углом, а когда он приближался, корчили гримасы. Что-то их раздражало, но что именно — он не мог понять. Некоторые из них сами были демонами. Сильные держались особняком. Ему хотелось попасть в их компанию. Слабые льстили ему, лицемерно подлизывались. Но в его снах они уважали его. Он был вынужден сдерживаться. Если бы он не сдерживался, они разорвали бы его на куски.

В полиции умение держать себя в руках считалось подвигом, и для слабых и слепых он был богом самообладания. Однако он знал, что самообладание оглушит его, отнимет у него все. Самообладание сделает его автоматом. Эта мысль наполнила его радостью и злобной жаждой действовать. Ему претило это самообладание. Они увидели сделанные им снимки, фотографии изуродованных тел, кожу, измазанную кровью, порезанные и избитые лица. Они поняли, что он не может владеть собой. Поэтому был вынужден уйти из полиции, поэтому ему было не суждено вернуться в свой кабинет, к коллегам.

В глубине души он не жалел, что порывает с полицией. Им было нечего сказать ему. Он уже все решил и написал заявление об уходе. Он отложил кое-какие деньги из тех, что получил за фотографии. Кроме того, он планировал начать работать частным детективом. Он уже завел сайт в Интернете. Расстаться с коллегами ему было легко. Время от времени он чувствовал, что облегчение словно лихорадка разливается по его телу. Он вновь ощутил себя ребенком. Он больше ни за что не отвечал: никаких дел, никаких процедур, и его душа была до краев переполнена восторгом и ужасом от сознания открывающихся возможностей.

Он перестал спать, когда вернулся из Одера. Он лежал с открытыми глазами и думал о том, что случилось. От фотомодели они избавились вполне благополучно. Но его беспокоила пропавшая пленка и окровавленный платок, который тоже подевался неизвестно куда. Ему не раз приходило в голову сходить к священнику или психиатру, чтобы облегчить тяжкое бремя. Он старался изо всех сил получить достаточно доказательств по делу о педофилии, которое еще не закончил. Он потерял сон. Неделю спустя позвонил Себастиан, он сказал, что нашел пленку. Ну, не то что нашел, но знает, у кого она.

— И у кого же? — Виго попытался говорить спокойно.

— У одного мальчишки. У Симона. Я уверен, что пленка у него. Каждый раз, когда я заговариваю с ним, он строит невинную рожу. Делает вид, что не может говорить. Думаю, он что-то видел. Во всяком случае, он знает, где она.

— А кто этот парень?

— Приятель моей племянницы.

— Так возьми эту пленку.

— Мальчишка не хочет говорить.

— Вообще не хочет?

— Он не произнес ни словечка.

— Я приеду. А что с твоей племянницей? Нашли ее?

— Нет, мы ее не нашли. Не знаю, имеет ли она к этому отношение.

— Я приеду и помогу тебе найти ее.

Но на следующий день Себастиан позвонил снова:

— Он исчез.

— Кто?

— Мальчишка.

— Мальчишка тоже исчез?

— Да.

— Так ты не нашел его?

— Нет.

— А пленку?

— Тоже не нашел.

Виго положил трубку.

Ночью после второго звонка Себастиана он лежал на диване и пил женьшень. Он вспотел, все тело горело. Он думал о своем положении, листая какие-то рапорты: прочел критическую заметку шефа полиции. А перед глазами у него то и дело возникала картина: темная улица и убегающий мальчишка.

Через несколько дней он позвонил Себастиану и попросил прислать ему фотографию мальчишки.

— Она вернулась, — сказал Себастиан.

— Кто?

— Моя племянница.

— Вернулась сама?

— Да, она была у своего дяди в соседнем городе. У чокнутого старика.

— Она знает что-нибудь?

— Судя по всему, нет. Я хорошенько проучил ее. Но она не сказала ни слова. Думаю, о пленке она ничего не знает.

— Узнай точно.

— Ладно.

— И пришли мне фотографии.

Неделю спустя на столе у Виго уже лежала фотография худенького светловолосого паренька. Виго закрывал глаза, он видел перед собой темную улицу и убегающего мальчишку, а потом открывал глаза и изучал лицо на снимке. Это успокаивало его. Теперь он знал, кто этот мальчишка. Изучая его лицо, сжатые губы и ясный взгляд, он почувствовал, что понимает, чего не хватает этому парню, и что он, Виго, в состоянии направлять его. В эту ночь ему снился счастливый сон. Он купался в солнечном свете, и перед ним возникали разные картины. Но вот перед ним возникло лицо мальчика. Солнце убрало с его лица все тени, и Виго узнал его. Это был паренек из Одера. Симон. «Кто это?» — спросил он солнце. «Это ангел доброй смерти», — ответило солнце. «Я умру?» — спросил он с улыбкой. Солнце молчало. Воцарилась тишина. Тишина и яркий свет. Виго смотрел на мальчика. Внезапно ему захотелось протянуть руку и погладить его по щеке.

Он думал о Пии, представил себе, что она уже приехала, а он стоит в ателье и собирается фотографировать ее. Сделать невинный снимок. На ней прелестное белое платье. Но мысль о невинных мотивах будоражила его. Она должна приехать через три дня. Он будет фотографировать ее, спать она будет в комнате для гостей, по утрам завтракать вместе с ним. Он не мог заснуть. Лежал ночью с открытыми глазами. Стоило ему сомкнуть веки, как он припоминал то, что считал давно забытым: тропинка, пещера, игрушечный автомобиль, который ему купил отец. Его мозг был архивом давно забытых образов и предметов. Он лежал с открытыми глазами, а перед ним мелькали спичечные коробки, следы ног, незнакомые лица… Он лежал и ждал, что эта невероятная память потеряет силу и иссякнет. Он был уверен, что скоро будет нечего вспоминать, ведь он успеет вспомнить все на свете. Он пошел в ванную, проглотил снотворное и снова лег в постель. Утром он чувствовал себя измученным, и за завтраком его сморил сон, которого он так и не дождался ночью.

Наконец Пиа приехала. Она вошла с чемоданом в руке, восторженно улыбаясь. Улыбалась она точно так же, как ее мать, способность замечать все до мелочей может уничтожать. Он взглянул на нее, и в тот же момент она была уничтожена. Пиа этого не заметила и продолжала восторженно улыбаться, но он уже сжег ее пейзаж — горный хребет, равнины и реку. Она была иссушена, выжжена, мертва. Он улыбнулся, закрыл лицо руками и заплакал. Тале протянула ему носовой платок и сухо спросила, не пьян ли он.

— Я просто рад видеть вас у себя.

Тале и Пиа улыбнулись. Он предложил им чаю. Они сидели в кухне, ели пшеничные лепешки, пили чай, болтали о плохой погоде, которая должна была наступить, но не наступила. Он рассказывал им забавные истории. А потом пожаловался Тале на свою бессонницу, и она обещала привезти ему в воскресенье вечером, когда приедет за дочерью, какой-нибудь травяной настой. Он рассказал им и про Виктора Маса, известного кинопродюсера, которому раньше принадлежал этот дом, — Виго объяснил, что Мае делал фильмы в рамках дозволенного и был в П. респектабельным гражданином. А в этом доме он пытался обустроить фотостудию, чтобы снимать сцены в стиле классической порнографической эстетики а-ля Делакруа и Дурье и пикантные сцены в буржуазных домах. Виго приходил сюда вместе с инспектором для проверки, но все было в порядке. Мае оставался вне подозрений. Но вскоре оказалось, что почти невозможно найти фотографов, способных делать снимки в старой манере. Дела у Маса шли плохо, и через полгода он решил закрыть ателье. «Тогда я связался с ним, — объяснил Виго внимательно слушающей его девушке, — и купил этот дом по дешевке». Он рассказал ей также о расположении комнат и о камерах слежения. Дом был построен в строгом функционалистском стиле, с белыми внутренними стенами и белоснежными полами, меблировка поражала своей простотой. Мае приобрел дом с двумя оснащенными фотостудиями и лабораторией. Он установил систему слежения, позволяющую продюсеру держать под постоянным контролем деятельность сотрудников. Виго засмеялся. Это оказывало на Маса успокаивающее действие. Ему нравилось сидеть на втором этаже и видеть на экранах все, что происходило в других комнатах.

— А ты можешь, лежа у себя, видеть, что происходит в моей комнате?

— Если захочу, — ответил он.

Он показал ей фотоателье и содержимое нового архива. В основном это были натурные снимки и частично снимки в стиле старой мягкой порнографии. Племянница смеялась с явным облегчением. За ужином она спросила, правда ли, что он не спит по ночам, а он ответил, что наврал Тале, чтобы она беспокоилась о нем. Племянница выпила вина. Он сидел и думал о ее шее, скулах и изгибе губ.

В этот вечер он фотографировал ее, сделал много снимков. Она стояла в белом платье, прислонясь к бетонной стене. Он хотел, чтобы она показывала фотографию мальчишки из Одера. Она сидела на стуле у бетонной стены, подняв вверх фотографию. Это напоминало ему печальный французский фильм, который он видел много лет назад. Он подошел к ней и приподнял ее подбородок. В ее глазах мелькнул не то испуг, не то желание. Отняв руку от ее подбородка, он почувствовал легкий приступ удушья и головокружения, у него было такое ощущение, будто его рука волнуется, что она сама способна помнить, он почувствовал дрожь в предплечье, пальцы были готовы исказиться в гримасе и сжаться в кулак. Стояло лето. Из подвала поднялась влага, она собралась на его лбу в виде мокрого гриба. Лежащая на полу женщина сделала несколько неуклюжих движений, он закрыл глаза и слегка, почти незаметно, сжал указательным и средним пальцами переносицу. За минуту передышки события нескольких дней промелькнули, и неясное ощущение превратилось в твердую уверенность. Они хотели заманить его в ловушку. Взгляды выдавали их. Мимолетные улыбки. Сонливые глаза и едва заметные нервные движения рук. Они явно хотели заманить его в ловушку. Когда перед ним раздвинулись двери здания аэропорта и он стал искать глазами такси, бледный жирный шофер с кустистыми бровями подогнал к нему машину, хотя он не успел и пальцем пошевелить. Он стал отгонять попрошаек, а шофер вырвал у него из рук чемодан и положил его в машину. По дороге в центр шофер выпытывал у него, откуда он приехал, как его зовут, чем он занимается.

— Так вы полицейский?

В отеле портье посмотрел на него с холодной враждебностью, в полицейском управлении шеф полиции лебезил перед ним, рассказывал ему разные истории, но во время выступления он заметил среди новобранцев его сонное лицо. Медлительность Себастиана, неуклюжее упрямство фотомодели Юлии. Виго впился пальцами в переносицу. В их план входили пристальные взгляды, нервные движения рук, быстрая подача машины, напряженное внимание слушателей, нерешительная интонация Себастиана, скулы Юлии, лестница, туча, закрывающая солнце, фальшивая купюра, кровать в номере отеля, виски в баре, кубики льда, лоб швейцарки, глубокий сон, головная боль, влажность, сигары Себастиана, вечная улыбка Юлии. Все это — непонятные детали плана, разработанного чуть ли не целым городом с единственной целью: заманить его в ловушку. Все, что он мог теперь предпринять, — это сделать что-нибудь совершенно немыслимое, отчаянное, что опрокинет их план, который они так старательно готовили, и напугает их до смерти. «Я заставлю их лица исказиться от боли, распахну перед ними дверь в ад», — подумал он, зная, что эти слова означают лишь одно: свободу. У него задрожала левая рука. Он открыл глаза и стал бесцельно мерить комнату шагами, потом наклонился над ней, что-то небрежно сказал, и этой беспечной игре пришел конец. Он понял: ему нужно примириться с болью, которую приносит свобода, такой острой, что после нее наступает покой, тишина. Он отдернул руку и вернулся к фотокамере. Пиа сидела в белом платье, задрав вверх подбородок. Он стал снимать ее. Через полчаса она сказал, что ужасно устала, что у нее занемела шея. И он, похвалив ее, закончил съемку.

36

В 23.30 он получил электронную почту. Он сидел за компьютером, просматривая старые файлы, когда письмо со стуком упало в почтовый ящик. Содержание письма взволновало его. Он понял, что ждал этого почти два года: исчезнувшая в Одере пленка вот-вот выплывет на поверхность. Прочитав письмо и изучив фотографии, сделанные мальчишкой, он убедился в том, что пленка уже совсем близко. Снимки были еще сырые, меланхолические, недостаточно изысканные. Они производили впечатление спонтанности, непосредственности. Но Виго знал, как трудно этого добиться. Он понимал, что подобный эффект либо результат хорошей подготовленности, либо говорит о бесспорном таланте. Видно, у парня острый глаз, это позволяет придавать снимкам «живинку», которая и отличает хорошие работы от посредственных. Он довольно долго сидел, с завистью глядя на экран. Зависть, как горько-сладкий привкус, то подступала к горлу, то исчезала. Виго знал, что сам он никогда не сумеет делать такие хорошие снимки. Может, ему стоит забыть о фотографии, покончить с этим делом раз и навсегда? Но, встав из-за стола, он почувствовал прилив энергии и с удовлетворением заметил, как легко у него поднимается настроение. Он решил тщательно продумать и осуществить следующую операцию: пригласить мальчишку на пробу.

Он размышлял об этом несколько часов, прежде чем пошел к племяннице.

Он лежал на диване и представлял себе ее руки и маленькие коленки. Рот. Но, представляя себе ее прелестное тело, он прежде всего думал о том, что скажет ей. Прокручивал в голове фразы, слово за словом, покуда не решил, что именно надо сказать, чтобы она правильно его поняла. Он прошел босиком по коридору, остановился у двери спальни и прислушался: спит ли она? Потом открыл дверь и вошел. Он подкрался к постели, стараясь ни на что не наткнуться, нагнулся над ней и простоял так с закрытыми глазами несколько минут, прислушиваясь к спокойным звукам, вылетающим из ее носа и рта. Потом он открыл глаза. Его взгляд скользнул по ее губам, по подбородку, носу и щекам, задержался на веках. Как стал бы он фотографировать ее тело? Снимки походили бы на карту ландшафта. Карту можно увеличить. Развесить на всех перекрестках по всей стране, как приятное описание пейзажа местности, куда путешественнику невозможно попасть. Он кашлянул, и она пошевелилась.

— Пиа.

— Я спала.

— Извини.

— Что-нибудь стряслось?

— Я хотел сказать тебе кое-что важное.

— Что именно?

— На выходные к нам приедет гость.

— О’кей.

— Это молодой паренек. Он хочет стать фотографом.

— И что в этом такого?

— Ты можешь оказать мне услугу?

— Ну, если ты этого так хочешь.

— Скажи, что меня здесь нет, хотя он будет видеть меня на экранах. Соврешь, что я в другом месте. Хорошо будет, если ты покажешь ему ателье. И еще я попрошу тебя сделать ужасную вещь.

Она села на постели.

— И почему это так важно?

Виго улыбнулся:

— Это важно, потому что он из криминальной компании.

— В самом деле?

— Он работал в студии фотографов, которые делают запрещенные снимки. В последние месяцы я проник к ним. Это подпольная студия. Понимаешь? Ее владельцы послали сюда мальчишку, чтобы он стал моим ассистентом.

— Это опасно?

— Нет, не опасно. Но я хочу, чтобы ты сделала в точности то, о чем я тебя попрошу. Будь с ним приветлива. Покажи ему фотоателье и снимки, которые мы сделали сегодня. И спроси, не захочет ли он фотографировать тебя.

— В каком виде?

— Сделать запрещенные снимки. Ты боишься?

— Нет, мне даже интересно.

— Разумеется, мы никому об этом не скажем. Даже Тале.

— О’кей.

— Я пришлю сюда гримера с гримом и париками. Она объяснит, что надо делать. И еще я попрошу тебя отдать ему эту фотографию.

— Зачем?

— Просто так.

Пиа посмотрела на фотографию, щурясь на слабом свете:

— А что это ты на ней делаешь?

— Лежу в ванне.

Она посмотрела на него и улыбнулась:

— Здорово!

— И я тоже так считаю.

— Почему ты хочешь, чтобы она была у него?

— Я написал кое-что на обратной стороне.

Она перевернула фотографию и прочла: «Чувствуй себя как дома».

Пиа засмеялась.