Завершая обзор становления классового общества, города и государства у древних греков, отметим еще раз, в общей форме, главные особенности как самого исторического процесса, так и его конечных результатов. Рождение цивилизации у греков свершилось не вдруг, не в результате одного резкого качественного скачка, а долгим и трудным путем. Фактически оно произошло в два этапа: на первом —микенском — движение завершилось катастрофой, но достижения этого этапа не пропали совершенно и послужили основанием для более стремительного и успешного продвижения во второй раз, в век архаики. При этом, по крайней мере здесь, на второй стадии, развитие протекало в острой внутренней борьбе. Проснувшись от летаргии Темных веков, греческое общество решительно покончило с наследием прошлых эпох, с пережитками микенского (традиции авторитарной монархической власти) и еще более древнего родового строя (засилье знати). Переход — теперь уже окончательный — на стадию цивилизации свершился в ходе подлинной социальной революции, важнейшей движущей силой которой был демос — широкая народная группировка, сумевшая сломить сопротивление цеплявшейся за свои наследственные привилегии родовой знати и построить новое, гражданское общество.

При этом, соответственно обстоятельствам и уровню исторического развития, политическое творчество греков в архаическую эпоху оказалось отмечено рядом весьма своеобразных черт. Именно следует подчеркнуть, что их новое общество явилось в известном смысле модификацией древнего, естественно сложившегося этнического единства; что формирование у них новых порядков было следствием столько же стихийно развивавшихся социальных конфликтов, сколько и сознательных политических урегулирований; и что свободное состояние исконных членов общины, ставших гражданами, было обеспечено укоренившейся и узаконенной практикой обращения в рабство чужеземцев.

Вообще интерес представляет не только самое объективное историческое движение, запечатлевшееся в определенных общественных явлениях, событиях и институтах, но и его субъективно-психологическая мотивация и окрашенность. В этом плане историческое своеобразие движения греков к цивилизации нашло отражение в таких особенных, выработанных жизнью и ставших чертами национального характера, явлениях, как ярко выраженная склонность к соперничеству и состязанию, или то, что с легкой руки немецких ученых стали называть агональным духом (от άγών — состязание), как, далее, повышенная роль традиции и рационализма.

Корни агонального духа восходят к первобытной поре, к элементарному состязанию членов родового коллектива, в особенности в моменты инициаций, при переходе из одной возрастной группы в другую. Стойкое сохранение у греков этой черты объясняется длительным сохранением самой питавшей ее среды — общины. И в микенское, и в гомеровское время община оставалась основной социальной ячейкой, по крайней мере для большинства народа. Правда, в микенскую эпоху сельские общины подпали под опеку дворцов, а в гомеровское время они также, в конце концов, оказались под властью знати. С ограничением социального равенства утеснению подвергся и агональный дух —он стал по преимуществу проявлением аристократической доблести (άρετή). Однако с трансформацией позднеродовой общины в гражданское общество вновь обретенное всеми членами этого общества равенство привело к возрождению и общей компетитивности, соревновательности (φιλοτιμία), что составляет неотъемлемую черту всякого, более или менее основанного на принципах равенства, коллектива. И если в архаическую эпоху эта агональная наклонность поощряла социальную смуту, то в классическое время, в эпоху сравнительной стабилизации греческого общества, она оказалась мощным импульсом политического и культурного творчества.

Та же, по сути дела, причина лежит в основе и двух других названных выше черт — традиционализма и рационализма. Длительное, практически непрерывное существование общины в качестве главного структурообразующего элемента обернулось на практике сохранением некоего традиционного стержня, или начала, с известной присущей ему суммой социальных и духовных ценностей. Этим и объясняется удивительное с первого взгляда переплетение и взаимодействие консервативно-традиционалистских и новаторских, проникнутых духом рационализма мотивов, что так было характерно для развития греческой цивилизации и что, несомненно, придавало ей особенную глубину и устойчивость. Показательно, во всяком случае, что в век архаической революции новаторски-рационалистическое начало, носителем которого в особенности выступала аристократическая, проникнутая агональным духом личность, корректировалось в своих действиях известной ориентацией на традиционную мудрость (σοφία), каковая корректировка была непременным условием успеха политических деятелей — строителей новой цивилизации.

Но что, собственно, представляла собой эта цивилизация? Здесь мы обращаемся к другой проблеме — к оценке, по существу, того главного итога, которым увенчалось развитие греческого народа в древнейшую пору его существования. Ответить на это можно коротко: к середине I тыс. до н. э. в ходе архаической революции в Греции сложился особый тип античного города, общества и государства —полис. В Европе это был первый вид цивилизации, и своеобразие его заключалось в удивительной, можно сказать, наивной простоте и чистоте главных структурообразующих элементов, равно как и в замечательном единстве этих элементов, составлявших —все вместе — удивительный по своей компактности и жизнестойкости организм.

В самом деле, полис являл собой прежде всего простейшее, элементарное экономическое единство города и сельской округи, достаточное для самодовлеющего существования исконного, обосновавшегося в данной местности этнического единства.

Как тип общественной организации полис, далее, являл собой простейшее взаимодействие немногих, четко различимых по своему статусу социальных групп, чье различие в положении, как, однако, и взаимодействие, было обусловлено исторически необходимым разделением труда. Иными словами, это была простейшая, но весьма эффективная форма классового общества, где этнически однородная масса граждан противостояла в качестве привилегированного, господствующего сословия массе угнетенных и бесправных чужеземцев — рабов и метеков. При этом четкости социального водораздела — особенно между полярными группами рабовладельцев и рабов — в большой степени способствовало именно характерное для античности коренное этническое различие, существовавшее в принципе между свободными (эллинами) и несвободными (варварами).

Наконец, в плане политическом полис представлял собой простую и вместе с тем весьма действенную форму государственности, республику, которая естественным образом венчала здание сословно-корпоративного гражданства и высший свой смысл находила в непрестанном поддержании и воспроизведении полисного строя жизни.

Суверенная гражданская городская община, основанная на рабстве иноплеменников,—так можно было бы определить кратким образом древнегреческий полис. Под это определение подходят все те многочисленные государственные организмы, которые возникли у греков к исходу архаической эпохи. При этом в расчет должны идти как гражданские общины, возникшие более или менее естественным путем в Балканской Греции, так и их филиальные порождения — полисы колониальной периферии, становление которых свершалось форсированным путем, в порядке изначальной конституционной акции, определявшей статус нового поселения как независимой гражданской общины, в существенных своих чертах повторявшей структуру и организацию общины-метрополии.

Разумеется, историческое развитие колониального полиса обусловливалось не только законами, имманентно присущими полису как таковому, но и специфическими факторами и обстоятельствами, такими, как взаимоотношения с варварским окружением, воздействие дополнительного притока колонистов-эпойков, последствия внутренней колонизации и проч. Этим определялось своеобразие исторических судеб колониального полиса, конкретных форм, в которые выливалось его развитие на том или ином этапе. Чего стоит, например, своеобразие тиранических режимов, возникавших на периферии греческого мира, — и более ярких по форме выражения, и более определенных (хотя и не однозначных) по социальной направленности, и даже обладавших — по крайней мере временами — качеством национальной монархии.

Тем не менее основной тип полисной организации был един для всего греческого мира, как для метрополии, так и для зоны колонизации. И это имело важные последствия для жизни всего греческого народа. Ведь если становление государственности в форме независимых городских гражданских общин имело своим следствием политическую раздробленность греков, то однотипность социально-политической организации этих общин, подкрепляемая более глубинным этническим и культурным родством, создавала предпосылку для известного национального единения, особенно в моменты крайней внешней опасности, угрожавшей существованию всего народа. Как на практике могла реализовываться потенция к такому единению, показывает история Панэллинского союза, возникшего для отражения персидской агрессии в 481 г. до н. э.

При принципиальном типологическом единстве мир полисов не был, однако, лишен внутреннего разнообразия. В частности, при ближайшем рассмотрении можно выделить два главных вида полисов, соответственно двум различным формам рабовладения и принципам гражданской корпоративности,— демократический и олигархический. Их различие — продукт исторических условий и исторического развития.

Олигархические полисы возникли главным образом в зоне дорийского переселения, где завоевание диктовало раннее утверждение жесткой сословной корпоративности, а следовательно, в перспективе, в силу естественного размывания гражданства и примитивности и неразвитости системы социальных гарантий, появление и рост неполноправной гражданской прослойки. Так, в позднейшей Спарте немногочисленной группе так называемых равных — гомеев, сохранивших наследственные клеры и возможность полноправного участия в общественной жизни (в застольных товариществах —сисситиях, в войске и проч.), противостояла обширная прослойка «умаленных» — гипомейо-нов, т. е. людей с неполным гражданским статусом, утративших свои клеры и, соответственно, активные политические права.

Наоборот, демократические полисы сформировались преимущественно в зоне первоначального греческого расселения, в особенности у ионийцев, в Аттике, на островах Архипелага, в Малой Азии, где складывание гражданской общины свершалось более или менее постепенно, в силу внутреннего развития, в ходе спонтанно развившегося демократического движения, а стало быть, и с более полным развитием демократических принципов и гарантий равноправия для граждан.

Исходными моментами, обусловившими специфическое качество олигархического полиса в отличие от демократического, были, следовательно, завоевание, покорение местного населения и форсированное учреждение у завоевателей гражданской общины и правильного государства. Таким образом, и у завоевателей-дорийцев, как и у афинян, также могла существовать гоплитская демократия, но именно гоплит-ская, а не крестьянская, как иногда неточно выражаются современные исследователи (ибо спартиаты — владельцы клеров, обрабатываемых илотами, крестьянами быть не могли), и не долго, а лишь в самом начале.

Конечно, механически не следует прилагать эту схему ко всем случаям. Под влиянием различных конкретных обстоятельств у дорийцев иногда могла развиться демократия (например, в Аргосе, в Сиракузах), а у ионийцев — олигархия (на Самосе). В зоне колонизации и вовсе развитие приобретало своеобразный характер, исполненный чрезвычайной социальной напряженности и резких политических перемен (ср. историю тех же Сиракуз или Гераклеи Понтийской). Сказанное выше о природе различий между полисами демократическими и олигархическими имеет в виду, таким образом, принципиальную сторону, а не универсальное правило.

И последний вопрос —об относительной значимости названных главных разновидностей полисного строя, демократии и олигархии. Представляется несомненным, что демократия более соответствовала тому коллективистическому принципу, который был заложен в природе полиса как гражданской общины, и с этой точки зрения справедливо говорить о нормативном значении демократии, и прежде всего такого ее яркого примера, как афинская демократия, для мира греческих полисов.

Однако и здесь тоже необходима осторожность, и едва ли правильно было бы абсолютизировать только что высказанное положение. Ведь природа полиса не исчерпывалась общинно-коллективистическими принципами; в ней, в силу этнической и классовой ограниченности гражданского общества, заключено было и другое, прямо противоположное начало — сословно-элитарное, которому гораздо больше соответствовала олигархия. Если афинская демократия была тем реальным образцом, на который более или менее равнялось социально-политическое развитие массы по крайней мере экономически развитых полисов, то для состоятельно-аристократической верхушки греческого общества идеалом всегда оставалась спартанская олигархия. В этом плане можно было бы даже говорить о некой равновеликости двух главных видов полисного государства. Во всяком случае, к концу архаического времени демократические Афины и олигархическая Спарта представлялись в глазах греков двумя одинаково сильными и жизнеспособными политическими формами, — точно так же, как к исходу собственно классического периода, к рубежу V-IV вв. до н.э., одинаково ущербными и несостоятельными оказались и их крайние проявления — радикальная демократия в Афинах и кастовая олигархия в Спарте.