В книгу вошли несколько рассказов и повесть, объединенные общими героями. Рассказывая занимательную и местами смешную историю поисков мальчишками жемчуга, автор раскрывает их характеры — живые, пытливые, отзывчивые — и подводит читателя к мысли о том, что настоящее богатство — это умение трудиться.
Об этой книге
Хорошую книгу пересказать невозможно.
Хорошую книгу можно прочитать, прочувствовать и по прошествии определённого времени перечитывать, открывая в ней новые дали.
К таким книгам я отношу «Жемчуг северных рек» Леонида Фролова. Скажу только, что читать её надо неторопливо, с головой, как в луговые травы, погружаясь в светлый мир современной деревни, где люди полны уважения друг к другу, где младшие всегда первыми и издалека здороваются со старшими, где взрослые не только учат детей, но сами учатся у них.
Книга поведёт вас в жизнь непраздную, в мир поэзии крестьянского труда и природы, где в скошенном сене гудит шмель, а створки раковины, извлечённой на свет из лесной речки, сияют перламутром; где сладко и остро пахнет силосом, который надо успеть вовремя заготовить и сохранить, чтобы к столу всегда было парное молоко — самая желанная и полезная еда…
Не знаю, как вы, читатель, а я, по сути, не встречал человека, который в детстве и юности не пытался бы что-либо изобрести, открыть или, в крайнем случае, наладить по-своему: игрушку, машину, удочку. Человек по своей природе изобретатель, открыватель, выдумщик. И книга «Жемчуг северных рек» рассказывает об этой замечательной черте человеческой, побуждая желание развить её у себя.
Книга поведёт вас в мир чистого, окатного и красивого, как речной жемчуг, народного слова, и вы почувствуете, что слово это и в повседневной речи близко к песне, к зелёному гулу лесов, к шелесту русой ржи и голосам журавлей над скошенным полем.
Одним словом, в руках у вас, читатель, хорошая, сердечная книга. Берегите её. Она поможет вам жить, а через много лет и вашим детям тоже… Потому что хорошая книга не стареет.
С. Романовский
РАССКАЗЫ
Стакан киселя
Варвара Егоровна так и сказала старшему сыну:
— Дармоед ты у меня, больше никто. Я в твои годы в поле снопы вязала наравне с бабами. А тебе, лоботрясу, дров уж лень наколоть.
— Да я наколю, наколю, не заводись только…
— Чего уж теперь «наколю»… Без тебя наколото.
Славке было, конечно, неловко, что мать вернулась с работы и ей пришлось ещё заниматься дровами. Забегался, из головы все родительские наказы вылетели.
— Я, помню, маленькая была, так всё хозяйство на мне лежало: и корову доила, и полы мыла, а про дрова уж и не говорю…
— Ну чего ты, мам, сравниваешь старое время с нынешним! — остановил её Славка. — Ты же сама жаловалась, что выросла и детства не видела. А у меня детство.
— Ой ты, поросёнок, матери помогать, так не детство?
В дверях звякнуло.
Дверь открылась, и Тишка, налившись кровью, переставил через порог ведро воды. Силёнок у него было мало, вода плескалась через края, а ему уж ведра и не уравновесить, не нёс, а волок.
— Вот у меня хороший-то парничок, вот мамкин-то помощник растёт… — Варвара Егоровна притянула Тишку к себе. — Смотри-ка, семилетний ребёнок воду носит, с дровами возится, а ты по деревне ветер гоняешь. Ведь тебе двенадцать годов. Скоро жениться запросишься…
Тишка захохотал:
— Же-е-нить-ся!..
А Славик мстительно подумал: «Ну подожди, маменькин сынок! Будет и на моей улице праздник».
Он вышел в ограду и решил с вечера наготовить дров на завтрашний день.
Только размахался как следует топором, вошёл в охотку, а тут Володька Воронин пришёл:
— Поедем на заработки!
Вот тебе раз!
— Какие заработки?
— Тресту на льнозаводе сдавать.
Славик и топор в чурбане оставил:
— Поедем.
— Да не сегодня. Завтра с утра. Ты только Маринке Петуховой скажись, что согласен. Она за командиршу у нас.
Славик сразу к Маринке и побежал.
* * *
Работа была несложная, но очень уж пыльная. Треста за зиму слежалась, и пыли в ней накопилось как на дороге. У ребят и лиц уже не видать — одни глаза оставались чистыми.
— Ой, миленькие, вас ведь и девки не будут эдаких чумазых любить. Смотри-ко, ухристосались до чего.
Маринка Петухова, женщина лет пятидесяти, сохранившая своё молодое имя Маринка за то, что была непоседлива, как подросток, стояла в кузове машины, а Славик с Вовкой бросали ей снизу снопы. Маринка укладывала их поровнее и всё поторапливала ребят:
— Ой, милые, поздно на льнозавод приедем, так в очереди долго придётся стоять. А вам ещё и умываться надо бежать.
Шофёр Коля Попов, белобрысый молодой парень с Заречной Медведицы, сидел в кабине и подыгрывал Маринке:
— А я их, неумытых, и не повезу. Пускай до Берёзовки пешком бегут!
— Ты бы лучше, Коля, помог нам, чем барином-то посиживать, — не выдержал Славик.
— Нет, парень, — сказал Коля, — Я шофёр. У меня заработок с колеса начисляется: сколь на спидометр накрутит, столь и запишут. А у тебя с тоннажа — вот и покидай снопики-то. Для мускулатуры полезно…
Коля всё-таки не выдержал: натянул на себя комбинезон и стал помогать ребятам.
— Всё равно не уберечься, и меня запылили.
Перед Маринкой вскоре выросла гора из снопов.
— Ой, милые, перегодите немного, а то кривой воз накладу, — взмолилась она.
Платок у неё сбился с головы, она работала простоволосая. Руки мелькали, как спицы в колесе. Но втроём-то на одну навалились, разве ей успеть.
Коля снова сел в кабину курить.
А Славик лёг на траву. Спина с непривычки-то подзанемела.
Воз едва возвышался над кабиной, ещё класть да класть. А силы были уже на исходе.
— Посмотри, — показал Вовка руки. Ладони у него были искрашены ссадинами. — Восемь заноз достал!
Славик посмотрел на свои повнимательней: господи, да и у него в занозах! А он-то думал, чего руки горят? Не натёр пока, вроде мозолей нет. Стал булавкой выковыривать застрявшие под кожей иголки льняной костры. Насчитал одиннадцать штук.
После перерыва работать было куда тяжелее. Снопы то вырывались из рук, то перелетали через машину, и их приходилось бросать наверх по второму разу. Славка брался за них теперь уж двумя руками и сначала раскачивал, а только потом запускал к небу.
Глаза саднило от пота.
Маринка всё так же легко и сноровисто укладывала воз.
Ей, конечно, что, не велика тяжесть выравнивать снопики. Пофуркала бы снизу, так сразу бы скисла. Затрата энергии в десять раз больше.
— Ой, милые мои, и я выдохлась, — возвестила Маринка неожиданно и вытянулась на возу. — Посидите, ребята, дайте в себя прийти.
Смотри ты, а ещё сейчас как заводная крутилась, с одной стороны на другую лазила. Славка сразу сообразил, что Маринка их, своих помощников, бережёт. Увидела, наверно, что рубахи взмокли, и пожалела.
Вовка повалился в траву снопом.
— Безобразие, конечно, — сказал он, отдуваясь. — О чём только конструкторы думают? Неужели машину не изобрести? Чтобы нажал кнопку — и воз готов.
Он уже и занозы на руках не считал: бесполезное дело — не сосчитать.
Маринка свесилась сверху.
— Николай, у тебя часы-то есть? — спросила она озабоченно. — Скажи, сколь время?
— Три беремя, — пошутил Коля.
— Нет, правда, сколь?
— Скоро десять.
Маринка заохала:
— Ой, ребята, давайте воз накладём, дак в дороге наотдыхаемся.
Вовка нехотя поднялся с земли, присел несколько раз, вытягивая руки вперёд, — разминочку сделал.
И Славик встал. На одном самолюбии теперь уж существовал. А то бы плюнул на всё и ушёл, но не хотелось видеть, как стал бы торжествовать брат: слаб, скажет, Славочка, ты в коленках — два часа поработал, а уж и выдохся. Выдохся не выдохся, но было не сладко.
Снопы, вдобавок ко всему, и развязывались. Стягивать их заново у ребят не хватало терпения: руки-то исколоты в кровь.
Славик время от времени поглядывал на ладони: пожелтели, как йодом намазаны.
— Ой, миленькие! — причитала наверху Маринка. — Вы уж растрёпанные-то снопы оставляйте тут. Всё равно одним разом не увезём. Потом оборками свяжем.
Она привычно вершила воз, лазила на коленях, и Славка представил, как они у неё исколоты. А Маринка и виду не подавала, что работа тяжела ей.
— Ой, ну-ко, надо давно бы сдать, — говорила она сама себе. — Смотри-ко, мыши уж начали тресту точить: костра как из-под мялки сыплется. А мы-то, дуры, лён рвали и неба не видели. Впустую ведь и старались. Думали, треста хорошим сортом, наверняка двойкой пройдёт, а её и полуторкой теперь не возьмут. Ой, дуры, ой, дуры…
Коля-шофёр высунулся из кабины:
— Да теребилкой ведь основное убрали.
— Как бы тебе не теребилкой! — вскинулась Маринка. — Дожди пошли, так кто всю осень-то мок? Теребилку не поднимало, на полосу и заехать не могли. Маринка да Варя выдергали ленок.
— А ребятишек-то гоняли из школы… Забыла?
— Дак ты али хотел, чтобы две бабы весь выдергали? — рассердилась Маринка. — Мы ведь тоже не лошади!
Переругиваясь с Колей, она завершила воз. Коля помог ей прижать поклажу пригнеткой.
Ребята было тоже сунулись к ним, но исколотые руки не держали верёвку.
— Ладно уж вам, отвалите, без вас сделаем, — сказал Коля.
Машина, когда Коля затягивал пригнетку, шевелилась, как живая, и покачивалась на рессорах из стороны в сторону.
— Не запрокинет? — спросила Маринка.
— Ну да ведь мы не пьяные, — сказал Коля. — На повороте сумеем притормозить.
Кабина была рассчитана на двух пассажиров. Поэтому Славику пришлось сесть между Вовкиных ног.
— Ничего, в тесноте — не в обиде, — сказал Коля и нажал на стартер.
В машине запахло перегоревшим бензином.
Маринка всю дорогу только и говорила о льне. Ругалась, что зимой не отвезли.
— Двойкой бы сдали… Сколь вот теперь потеряем, раз пойдёт не тем номером.
— Рук-то не хватает в колхозе, — сказал Коля и кивнул на ребят: — Когда вот они подрастут?
Славка за дорогу не отдохнул, а только больше устал. Хоть они и менялись с Вовкой местами, а что за езда — на двоих одно место.
Приехали на льнозавод, обоих пошатывает.
— Ничего, ребята, — сказал Коля, — Даром хлеб никому не даётся. Это с непривычки тяжело, а втянетесь — будто так и надо. Вон Маринка — словно огурчик…
Руки у «огурчика» были тоже в крови. А колени исколоты ли, не видно: Маринка под юбку Пашины, мужа своего, штаны натянула. Славик только сейчас заметил, что она под мужика вырядилась.
Очередь к весам была небольшой: прошлогодний лён сдавали одни ротозеи.
Славик, пока ехал, всё опасался, что придётся снопики таскать на весы, а с весов опять на машину, а потом уж сваливать, где отведут место. Но весы были не такие, как в колхозном амбаре. На них въезжали прямо машиной, так что лишней работы не было.
Взвесились, разгрузились, а на обратном пути пустыми взвесились — и результат готов. Одно действие арифметики: из большего вычесть меньшее.
Но вот разгружаться-то было не так-то просто, как думал Славик. Если бы самосвал, так свалил, и всё. Тут же топчешься на снопах, как петух, а толку нет. За дорогу они друг с другом слежались; дёргаешь за один сноп, а за него два уцепились. Вспотеешь хуже, чем на погрузке. Дёргаешь, дёргаешь, а оказывается, сам же на этом снопе и стоишь. Они же все одинаковые, и не разглядишь, где конец, где начало.
К машине подошла лаборантка:
— Мальчик, сбрось-ка мне три снопика.
Славик первые попавшиеся чуть не сковырнул вниз. Но Маринка зашикала на него: «Ты что? Соображаешь?» У неё уже были приготовлены снопики — длинные, ладные, мышами не тронутые.
Она сбросила их к ногам лаборантки, но лаборантка и не подумала за ними нагнуться.
— Мальчик, дай мне вот этот и этот, — указала она длинной палкой. — А ты, мальчик, — обратилась она к Вовке, — с той стороны сбрось…
— А эти разве не наши? — закричала Маринка. — Чего не берёшь?
Лаборантка ей не ответила. Подняла сброшенные ребятами снопы и ушла.
— Эх вы, простофили! — сказала Маринка ребятам.
— А мы-то откуда знали…
Треста прошла номерной, и Маринка радовалась:
— Я думала, хуже будет, а вы, ребята, удачливые.
Прямо тут же в кассе выдали деньги за сопровождение и разгрузку машины. Получилось по два рубля восемнадцать копеек на человека.
Вовка, радуясь, сразу заявил Маринке:
— Ну, я и завтра поеду.
А у Славика вроде бы перестала ныть спина.
* * *
Они зашли в столовую. Время всё-таки перевалило давно за обед, пора подкрепиться.
Славка приглядывался к ценам в меню, но, хоть и хотелось есть, тратиться было жалко. Как же так: работал, работал — и вдруг просадить деньги в столовой, остаться ни с чем.
Он пробил талон на стакан киселя, который стоил восемь копеек, и сел за столик к окну.
Маринка выбила себе котлету, а Вовка смог расщедриться лишь на чай.
— Ну, милые, не уработались, видно, вы, — сказала Маринка. — А у меня дак живот прямо свело от голода. Вот как уломалась!
— Да чего-то неохота сейчас, — соврал Славик. — До ужина дотерплю.
— А я, наверно, и ужинать не захочу, на питьё потянуло, — сказал Вовка.
А сами навалились на даровой хлеб, который лежал в тарелке, и умяли его до последнего кусочка. Маринка, пока ждала котлету у окошка раздачи, осталась без хлеба. Пришлось с другого стола переносить тарелку. Так Славик с Володькой и из неё по горбушке съели.
Маринка посмотрела на них, усмехнулась:
— Вот как деньги-то достаются…
* * *
— На! — Славик подал матери два рубля с гривенником. — Ещё восемь копеек на кисель издержал.
— Ой, Славка, белый свет ведь перевернётся! — удивилась Варвара Егоровна. — Ты смотри, появился в доме добытчик. А я-то, глупая, дармоедом его обозвала. Ты меня извини, сынок.
Славка независимо прошёлся по комнате.
— Да ладно уж, чего там, — сказал он. — Посмотрим вот только, чего Тишка твой заработает в мои годы.
Нечаянный клад
Тишку ребята не брали по грибы.
— Ну куда ты, такой карапет, с нами пойдёшь? О кочку запнёшься — и не поднять.
— Да-а, Славочка, — обиделся Тишка на старшего брата, — молоко на маслозавод носить — так я, а за грибами — так маленький.
— Знаешь что, Тишка, — сказал ему брат, — мы пойдём за Межаков хутор. Если хочешь, давай с нами. Только там волки бегают. Мы ведь за тобой и не уследим.
Известное дело, Тишка — переполошник. Его испугать — ума много не надо. А за Межаковым хутором на прошлой неделе волки и в самом деле задрали овцу.
— Только, чур, Тишенька, уговор: потом, если волки тебя съедят, не обижайся на нас, — сказал Славик и подал Тишке корзину.
Тишка теперь не знал, как и отказаться от неё. Хорошо, мама выручила.
— Да вы что, смеётесь? — закричала она. — В такую даль ребёнка заманиваете! Не ходи, Тиша, с ними. Я тебе лучше место скажу, там грибов — видимо-невидимо!
Тишка матери и поверил.
Варвара Егоровна взяла сына за руку и повела к соседям, к Дресвяниным.
У них такой же шкет в доме, Серёжкой зовут.
— Вот что, мужички дорогие, — сказала Варвара Егоровна, — хватит вам за мамкины подолы держаться. Отправляйтесь-ка в лес за груздями.
Серёжка года на два постарше Тихона.
Тихон осенью в первый класс пойдёт, а Серёжка уж два закончил.
— Вы ступайте за маслозавод, — посоветовала Варвара Егоровна. — Сейчас все ударились вдаль, а в ближний лесок никто не заглядывает. Больше всех принесёте! И зверья тут нету.
За маслозаводом, конечно, какие звери: лес-то меньше, чем Полежаево. Деревня хоть на километр вытянулась, а тут пойдёшь в одну сторону — к реке выйдешь, в другую сунешься — выскочишь на николинскую дорогу.
Тишка этот лесок, когда в логу у кривой берёзы силосовали, весь на пузе исползал — землянику ел. Ну а Серёжка и подавно каждый кустик знает.
— Да смотрите с пустыми корзинами не возвращайтесь! — весело пригрозила Варвара Егоровна. — Знаю вас, на бруснику наткнётесь, так и за уши не оттянуть!
Вот как хорошо: оказывается, и брусника там есть. Тишка уж ощущал её холодок во рту — так захотелось ягод.
День выладился лучше не надо. В безветренных местах припекало, как весной, — хоть ложись загорать. По сушняку сновали юркие ящерицы. Деловито ползали муравьи. С ёлки на ёлку перелетал дятел и выдалбливал дупла.
Грибы стали попадаться сразу же, как только ребята вошли в лес.
Конечно, не скажешь, что их было видимо-невидимо, но и жаловаться нельзя.
Под молоденькими ёлочками Тишка напал на семейство рыжиков. Они были душистыми, и Тишка сказал, что нашёл их по запаху.
— Вот я понюхаю и снова тебя на рыжики выведу, — обещал он Серёжке.
Но сколько он ни крутил носом, куда ни указывал рукой, что пахнет именно оттуда, всякий раз обманывался. Рыжики попрятались от него.
Тишка залезал под лапник, увитый повойником паутины, проверял моховую траву у замшелых пней, но и вспугнул только несколько лягушек, видно истосковавшихся за лето по прохладе.
Под одной ёлкой он надолго затих и ошеломлённо поманил Серёжку рукой.
— Ты смо-о-отри!.. — прошептал он, испуганно озираясь.
Серёжка опустился на колени.
Под нависшей к земле колючей лапой с наполовину пожелтевшими иголками лежали самой невероятной формы стекляшки: и продолговатые, как бутылки без горлышек, стаканы с непонятными цифрами и делениями; и йодисто-порыжевшие банки; и длинные, как сосульки льда, палочки, только одинаковой толщины на обоих концах; и вытянутые дудками трубочки; и сплющенные в виде градусника пузырьки.
Всё это в крестьянском хозяйстве незнакомое, невиданное, и Тишка, пятясь ползком от нечаянно найденного клада, удручённо крутил головой:
— Нет, тут что-то нечисто…
Серёжка, пересиливая страх, взял один пузырёк. Рука у Серёжки дрожала, потому что он опасался, как бы ненароком не раздавить стекло.
— Ой, не трогай! — забеспокоился Тишка.
В пузырьке, на самом донышке, переливалась коричневая, как чай, жидкость, а по стеклу чёрными буквами было обозначено её название и вытиснены какие-то цифры.
— Чего написано-то? — поинтересовался шёпотом Тишка.
— А не по-нашему, не понять, — тоже шёпотом ответил Серёжка. — Только цифры по-нашему, дак и то с запятыми.
— Шифр, — догадался Тишка.
Он по телевизору и в кино не раз видел такие же склянки в снаряжении шпионов и диверсантов и сразу заподозрил, что враги нацелили свои взоры на Полежаево… А потом и на Берёзовку двинутся: в райцентре крупные промышленные объекты есть — льнозавод, «Сельхозтехника», промартель инвалидов… А аэродром? Как он об аэродроме забыл? А районный узел связи и телеграф?
Стратегические планы врага просматривались Тишкой до самой Москвы.
Ну ладно, Тишку не зря в Полежаеве прозвали переполошником. Но Серёжка-то не робкого десятка, а и он присмирел. Оглядывался, вздрагивал даже от вороньей возни. А уж шишка с дерева упадёт, так он плашмя прижимался к земле.
Они где ползком, где перебежками выбрались на николинскую дорогу.
На маслозаводе топилась печь: дым спокойно тянулся к небу.
Поля-маслозаводка на марлевых решётах выносила сушиться на солнышке казеин.
Мария, подручная Поли, ополаскивала у колодца фляги и опрокидывала их вверх дном на жердевые нары, протянутые вдоль стены.
Вот сейчас бери баб врасплох, и на помощь позвать не успеют. Ну и разини всё же! Не оглядываются даже совсем.
А ведь лес-то рядом, ельник прямо в маслозавод упёрся. Слегка пригнётся тот, кому надо, и незамеченным подойдёт: «Хенде хох!» А не поймут, так и по-русски переведёт: «Руки вверх!»
Чего делать-то будут?
Тишка взмок от нехорошего предчувствия. Надо бы маслозаводок предупредить. Пусть караул хоть выставят. Да неплохо бы милицию из района вызвать. А что милиция? Надо войска…
У Тишки зуб на зуб не попадал, и Серёжка сидел белей полотна.
— Ты не проговорись, мало ли кто припрятал! — сказал Серёжка, по-волчьи озираясь по сторонам.
— Да ты что? А если они сегодня нападение устроят?
— А может, они переодетые ходят? Ты тревогу-то будешь поднимать, а они тебе ножиком — рраз!
— «Ножиком»… У них не ножики, а кинжалы.
— Это само собой.
Положение было серьёзное: и тревогу поднимешь — плохо, и не поднимешь — нехорошо.
Тишка всё-таки склонялся к тому, что надо поднять. А Серёжке, по правде-то говоря, и жалко было маслозаводов и не хотелось с Марией встречаться.
— Да ну её! Она опять обниматься полезет…
Он и про ножик-то Тишке сказал специально: Тишка же с перепугу в другую сторону повернёт, переполошит всю деревню.
А уж если и предупреждать кого-то, так не маслозаводок — председателя колхоза хотя бы. Бабы только визг поднимут и врагов вспугнут.
— Ты не давайся, так не обнимет, — посоветовал Тишка. — Я вот молоко ношу сдавать, и не трогает. Ко мне подойди!.. — сказал он угрожающе, а потом, подумав, добавил: — А и обнимет, так чего тут такого? Не ты ведь её, а она тебя… Мне мама говорила, она чужих ребят ласкает, потому что своих нет.
Пока они сидели на канаве и приводили друг другу доводы за и против предупреждения, Поля-маслозаводка запела частушку:
Мария что-то говорила ей, и они беззаботно смеялись.
— Надо сказать, — решился Тихон.
Они встали и пошли к маслозаводу. Мария заметила их первой.
— Ой, наши кавалеры идут! — задурачилась она. — На жарёху-то хоть несёте? У нас и печь топится, побегу сковороду готовить.
— Нет, мы солонину собирали, — серьёзно сказал Тишка и всё улучал минуту, чтобы предупредить баб об опасности.
Мария заглянула в корзины:
— Ну уж и собиральщики! Все пестерями носят, а у этих и дно не закрыло. Сидели бы дома!
— Побирушки они, а не собиральщики, — добавила Поля, показывая в улыбке щербатый рот.
Тишка никогда не замечал раньше, а тут, обиженный на Полю, сразу увидел, что у неё, кроме широкой щербинки, не хватает ещё и зуба. Поля прицокнула языком и добавила:
— Эти собиральщики хорошо-то собирают только ложками за столом.
— Бабы, вы сегодня остерегайтесь, — сказал Тишка насупленно.
Мария удивлённо вскинула брови.
— Ох ты, ухари какие растут! — Она, заулыбавшись, двинулась на ребят: — Вот я сейчас проверю, боятся ли щекотки они.
— Бабы, я вам без всякого смеха говорю: остерегайтесь.
Маслозаводки легли впокатушку:
— Ой, ой, напугали! Не вас ли остерегаться-то?
Мария сграбастала Тишку в охапку — и ну его тискать. Корзину с грибами чуть не опрокинула.
Тишка вырывался из цепких рук, бил Марию босыми пятками и кусался.
— Ох, какие сердитые!.. Ну, лешой возьми, и мужики пошли. Сердца-то, как у петухов: и пощекотать нельзя.
Серёжка предусмотрительно держался от Марии поодаль.
— Вот подожди, скажу твоему Василию, так он тебе дёру устроит! — пообещал Тишка Марии, приходя в себя после встряски.
Бабы снова захохотали. Поля пригнулась, развела руки в стороны — как разбегавшихся куриц наладилась загонять ребят во двор:
— Вот уж поймаю, так поймаю сейчас!..
Ребята бросились наутёк. Тишка уже от угора обернулся и крикнул:
— Ну и пропадайте тогда, чёрт с вами!
* * *
Посоветовавшись, они решили о кладе лишнего не болтать, а разыскать председателя колхоза Егорова и поставить его в известность, что за маслозаводом затевается нехорошее дело.
— Смотри, ни мамке, ни Славке — ни полсловечка, — предупреждал Серёжка. — Только Егорову. А то вспугнём.
— А если они сегодня ночью выступят?
— Не готовы. Ты видел, оружия нет.
— А если это ба-а-хте-рическое? — заикаясь, спросил Тишка. — Мне Славик рассказывал, оно ещё страшнее.
Серёжка задумался.
Надо было отправляться на поиски Егорова немедленно, Тишка и домой не пошёл, оставил свою корзину у Дресвяниных.
В правлении колхоза председателя не оказалось. Бухгалтер, насмешничая, пригласил:
— Если о заработке хотите справиться, то подсаживайтесь ко мне. Сейчас проверю лицевые счета… Как фамилии-то?
Тишка попятился к дверям. Но там стояла агрономка Шура Лешукова.
— Что вы, дядя Миша, разве не узнали их? Это же Тихон Соколов и Сергей Дресвянин. Наверно, заявления принесли, в колхоз вступать собираются.
Вот ведь, с людьми хочешь серьёзно поговорить, а они всё на смех переводят.
Тишка рванулся на улицу, и Серёжка за ним. Шура уже в распахнутое окно крикнула:
— Егорова в райком партии вызвали! Завтра приедет.
Да, надо было запасаться выдержкой до следующего утра. Не говорить же об опасности с этими пустосмешками. С ними любое дело завалишь. Как только Егоров их терпит…
* * *
Ночью Тишка не мог уснуть. В темноте ему чудились шаги за окном, сухие покашливания, а однажды напахнуло даже и дымом.
Тишка из кровати вглядывался в едва различимые оконные проёмы, и чем больше вглядывался, тем определённей ему казалось, что кто-то прильнул носом к стеклу.
Тишка прятался под одеяло и с замиранием прислушивался к тревожным шорохам, трескам, позвякиваниям, глухим голосам. Через минуту он уже не выдерживал неопределённости и открывал щёлку для глаз.
Через стекло упорно сверлили его теперь два взгляда. Тишке хотелось панически закричать, но он, не уверенный, что его всё же видят, боялся выстрелов на голос и потому сдерживал крик.
Где-то у леса завыла собака.
«Идут». Тишка покрылся потом. Руки и ноги у него онемели.
И в это время над Полежаевом возник гул самолёта. Он слышался всё явственней. И от его нарастания стёкла в рамах задребезжали.
Те двое, что выслеживали Тишку, сразу куда-то исчезли. Самолёт гудел прямо над Тишкиным домом, и Тишка, вжимаясь в постель, всё ждал, что вот сейчас раздастся оглушительный свист и грохот и, как в кино, всё опрокинется вверх тормашками.
Но гул удалился к маслозаводу и долго ещё долетал оттуда — то затихающими, то угрожающими накатами.
Он не успел раствориться совсем, как со стороны леса наплыл новый рокот тяжёлого самолёта, и тут уж Тишке стало понятно, что они сбрасывают к маслозаводу десант.
Тишка кубарем скатился с кровати и, замирая от страха, перескочил в горницу, где спал Славик.
— Диверсанты! — завопил Тишка, но старший брат лениво лягнул Тишку ногой и сквозь сон выдохнул:
— Отстань!
Лучше бы всего разбудить отца с матерью, но они спали на сеновале, и бежать к ним через тёмные сени у Тишки не хватало духу.
— Славочка, миленький, да проснись ты, диверсанты кругом… — захныкал Тишка.
Слава поднял голову, промычал что-то невнятное и снова уткнулся в подушку, почмокивая губами, как годовалый ребёнок.
— Да проснись ты, проснись, всех сейчас перережут… Они же в зелёных халатах, их и не увидит никто…
Он растолкал брата, и тот, разобравшись, о чём лепетал ему Тишка, раздражённо отмахнулся от него:
— Да будет тебе, переполошник… Дай поспать.
— Славочка, — не унимался Тишка, — мы же на тайник наткнулись! Мне не веришь, у Серёжки Дресвянина спроси… Там же чего только нет… Ба-а-хте-рическое оружие… Колодцы собираются, видно, травить. И реку отравят. Чего пить-то будем?
— Ну хватит тебе. Ври, да не завирайся.
— Да не вру же! Честное слово, не вру! Хочешь, честное пионерское наперёд дам?
— Давало… Тебя ещё, переполошника, в пионеры-то и не примут.
Над Полежаевом снова загудел самолёт. Стёкла в рамах опять запозвякивали.
— Во-во, третий уже! — встрепенулся Тишка. — И все к маслозаводу летят. Вот послушай, и этот закружит там…
— Дурачок, да над нами воздушная трасса. На Москву из Сибири пассажирские самолёты летят. Разве первый раз слышишь?
— А почему только ночью летают?
— Значит, расписание у них такое. Спи!
Тишка подумал, подумал, а успокоиться всё равно не мог. Ну ладно, самолёты наши летают, но тайник-то, как ни крути, не наш. Отравят, отравят колодцы, прораскрываем рот…
Славик уже посапывал носом как ни в чём не бывало.
— Слав, Слав… — заканючил Тишка.
— Да иди ты! — Брат отвесил ему подзатыльника, и Тишка, обидевшись, перебрался в свою кровать.
Он и не заметил даже, когда уснул.
Провалился как в яму.
* * *
Солнце уже высвечивало половицы, когда Тишка открыл глаза.
Матери с отцом не было, ушли на работу, оставив для Славика записку, где завтрак и что нужно сделать по хозяйству до их прихода. Тишка ожидающе посмотрел на брата:
— Славочка, я, смотри, о кладе ни единого словечка тебе не соврал.
— Вот если ты мне картошки для поросёнка намнёшь и за хлебом сбегаешь в магазин, пойду с тобой клад смотреть, — пообещал Славик.
— А ты чего будешь делать?
— Ну, у меня, Тишка, дел много. Скоро в школу идти, а на каникулы знаешь сколь задано — и не переделать всего. Вот будешь учиться, поймёшь, каково учёба даётся.
Тишка отправился на кухню толочь в деревянном ведре картошку, а Славка с книжкой уселся к столу.
Старого воробья на мякине не проведёшь. Тишке не год и не два, он уже подглядел, что брат за «Трёх мушкетёров» схватился, но Тишка хоть и переполошник, да хитрый, виду не подавал, потому что в одном уступишь — в другом выиграешь. Это уж проверено миллионы раз.
Выследить, чей тайник, было важнее всего.
* * *
Тишка долго метался в ельнике от одного дерева к другому и никак не мог вывести брата к упрятанному под лапником кладу. Вчера с перепугу они с Серёжкой и место приметить забыли. Славик злился и неверящими глазами посматривал на Тишку:
— Уж лучше признайся, что выдумал всё.
— Да как это выдумал? Я ведь не один был, — отвечал Тишка шёпотом и обеспокоенно оглядывался по сторонам. У него уже появилось подозрение, что тайник успели перенести, а может, и пустить в дело. Пожалуй бы, сегодня и воду не стоило пить. — Под ёлкой спрятано было. Высокая такая, приметная.
— От страха наклал ночью в штаны, а теперь и выкручиваешься, — заключил Славик и стал продираться через чащобу к дороге.
Тишка боялся отстать от него. Ему всё чудилось, что из-за деревьев кто-то провожает их пристальным взглядом.
Они выскочили на едва приметную тропку, и тут-то Тишка и вскрикнул от радости:
— Да вот же она! — и торопливо зажал себе рот ладошкой.
Ёлка была самая обыкновенная, но Тишка по стелющемуся по земле лапнику сразу узнал её.
Тайник оказался нетронутым.
— Вот это да-а!.. — удивился Славик, и лицо его стало серьёзным.
Он, прислушиваясь, покрутил головой и, успокоившись, что никого поблизости нет, склонился над кладом.
Тишка сразу подсунул ему пузырёк с иностранными словами:
— Ты по-немецки понимаешь… Чего тут такое написано?
— Да тут не по-немецки, тут по-другому, — посопев, сказал Славик и, не давая Тишке опомниться, набросился шёпотом на него: — Ты чего толком-то не сказал, что тут химическое снаряжение спрятано?
— Как это не сказал? — обиделся Тишка. — Говорил, что бахтерическое оружие.
— Дурак! Бактериологическое. Понял?
— Ну, и я говорил.
Они легли на землю и, боясь прикасаться к склянкам, заворожённо разглядывали их.
— Знаешь что? Надо слежку устроить, — сказал Славик.
— А кого в слежку-то? — спросил Тишка, мертвея. Он уж и теперь-то лежать устал, а Славик ведь на него всю слежку спихнуть постарается. Тишка своего старшего братца знал: ему только бы на чужом горбу прокатиться. — Давай Егорову скажем, — предложил он.
— Ты что?! — вскинулся на него Славик. — Сами поймаем.
Тишка потянул брата за рукав:
— Пошли отсюда, а то они воротятся вот сейчас…
— Днём не воротятся. Не дураки.
И Тишка совсем упал духом: да что он, ночью собирается слежку устраивать? Ну уж Тишка в этом ему не помощник.
— Давай Егорову скажем…
— Я тебе, трусохвосту, скажу!
Они полежали молча. Славик обдумывал какой-то план, покусывал губы.
— Да, ночью, конечно, роса выпадет, холодно будет. И спать захочется. — Он вздохнул.
— А про мамку забыл? — добавил Тишка. — Она тебя так и выпустит ночью…
— Ну, её-то можно и обхитрить, в окно вылезти.
Поверху загудел ветер, и с деревьев, шурша, посыпались листья.
— Мы для начала часть клада в другое место перенесём. Посмотрим, хватятся или нет. Может, они уж давно об этом тайнике и думать забыли.
Тишка в предложении брата сразу заметил изъян. Но и звука против не проронил. Скажи Славке, что переносом можно врага спугнуть, на свою же голову и напросишь. Придётся тогда целые ночи напролёт дрогнуть в чащобнике. Нет уж, пусть переносит. Одна ночь прошла, ничего не случилось, и в другую пронесёт. Только воду не надо пить. На молоко перейти придётся. А Славик уже сам засомневался в своих планах.
— Нет, выставим всё-таки караул. А то, не дай бог, диверсанта отпустим. Ох уж мне бы его поймать!..
Славка таки взял из клада одну стекляшку, полую, как патрон, но длинную. Сунул её в карман.
— А ну, если самую нужную взял? Сра-а-зу приметят.
— A-а, брось ты! У них такого добра здесь не пересчитать.
Ну ничего-то он не боялся.
Братья по тропке вышли прямо к маслозаводу.
Тишка как ни прятался за Славкину спину, а Мария его уследила:
— Ну, мужички, чего-то вы к нам зачастили. Заходите, сливками напою. Но Тишка теперь учёный. Бочком, бочком, да от Марии подальше. Так и проскочил опасную зону.
* * *
Днем караулить клад отрядили Тихона и Серёжку. А на ночь Славка сколачивал отряд из своих дружков. Тишка брату не очень-то верил: такой прохвост, что не пошлёт и замены. А на словах как на гуслях играл: я да я… Разъякался, как царский министр.
— Вы повнимательнее там, — сказал Славка. — Чуть чего, так один срывайся ко мне, а другой чтоб у них по пятам. — И недоверчиво посмотрел на Тишку.
Тишка жался под его взглядом: идти в дозор ему не хотелось.
— Да ведь днём-то они не дураки, — ненастойчиво уговаривал он брата. — Днём они не придут.
— Вот потому и посылаем вас, а не сами идём. На всякий случай надо и днём держать тайник под контролем… Серёжка, ежели чуть чего, так ты к ним на пятки садись, ты проворнее. А ты, Тишка, на связь со мной выходи.
Тишка ёжился и не знал, как увильнуть от задания.
— А может, Егорова предупредим?
— Ты всё за своё… Смотри, Серёжка ничего не боится.
Но Тишка-то видел, что и Серёжка осиновым листом дрожал, только спорить не смел. За ним славы такой, как за Тишкой, ещё не водилось, вот он и крепился, показывал всем, что не трус. А уж лучше бы сейчас все по тысяче раз обругали Тишку переполошником, но не посылали б за маслозавод. Ведь, может, на верную гибель посылают… А Егорову бы сказать, и обошлось бы всё без жертв.
Вот же чёрт за язык потянул Тишку! И надо было ему о кладе брату проговориться! Перетерпел бы под одеялом ночь — и в живых остался. А теперь неизвестно, чем всё закончится.
Тишка хотел проститься с ребятами за руку, но брат так зыркнул на него глазами, что ни с того ни с сего у Тишки зачесались ладони.
— Тишка, иди-ка сюда. — Славик отвёл его в сторону и незаметно для всех дал тычка. — Сдезертируй только — никакой пощады не будет!
Тишка слезливо захлопал ресницами.
— Иди, иди! — подтолкнул его брат. — И чтоб до замены сидеть в укрытии, не вылезать. Если, конечно, они не придут. Сигнал опознания — кукушечий крик. Вот так: «Ку-ку, ку-ку, ку-ку» — три раза. Запомнили?
Серёжка кивнул головой, а Тишка, как истукан, и не кивнул. Сердце у него падало в пятки.
* * *
А присиделись в ельничке, так вроде и ничего. Комары вот только донимали их поначалу, лезли везде. Из-за них приходилось шевелиться, демаскировать себя. Но потом ребята приспособились, стали друг за другом следить: спикирует комар на шею Серёжке — Тихон его ладонью прижмёт; к Тишке опустится на ногу — Серёжка накроет рукой. Красота! Днём можно в засаде сидеть. Не ночью. Светло, всё видно кругом.
И вдруг впереди застрекотала сорока.
Тишка мгновенно насторожился. Кто-то, не остерегаясь, шёл от деревни по лесу, под ногами у него напористо потрескивал валежник.
Тишка прижался к земле и из-под низу стал следить за тропой.
Колыхнулись раздвигаемые кусты, и из-за них выскочила Мария.
Она несла что-то в подоле.
«Никак, грибы собирает?» — подумал Тишка и изумлённо привстал на локтях, потому что Мария остановилась у клада, приподняла еловую лапу и со звоном высыпала из подола всё, что несла.
Если бы она сделала это бережно, поосторожничала, Тишка заподозрил бы неладное. А Мария как сор курицам вытряхнула.
И Тишка сразу прозрел. Его зло на себя разобрало: вот слепой котёнок, каждый ведь вечер бегал на маслозавод молоко сдавать, сам ещё центрифугу крутил с пробирками, а тут эти же пробирки на свалке увидел и обомлел.
Правду говорят; у страха глаза велики. И маслозаводки-то хороши тоже: нашли место для битого стекла!
Тишка поднялся из-за кустов.
— Ты чего тут безобразничаешь? — сердито закричал он.
Мария испуганно ойкнула, но разглядела в кустах ребят и успокоилась.
— Что это вы тут делаете, полежаевские мужички? — спросила она притворно-ласково.
Серёжка благоразумно отступил на несколько шагов за ельник.
Тишка же не унимался:
— А ну как скотина напорется на твоё стекло? — деловито осведомлялся он.
— Ну, Тишка, ты и сердитый. Только ругаешься. Вот подожди, принесёшь молоко, так я тебе жирность занижу!
— Я мамке скажу. Не занизишь!
Мария совсем развеселилась. Как полоумная.
Ребята юркнули в кусты и напролом попёрли на николинскую дорогу, только бы разминуться с Марией, уйти от её острых насмешек.
Так на насмешки же и пришли.
Славка собрал всю свою ораву и издевался:
— Ну как, трусохвостики? Не зарезал никто? А я уж хотел шубу вывернуть наизнанку да к вам прийти. Маслозаводских склянок перепугались!
Тишка потупил взгляд.
Ну, Славочка, ну, погоди… Чтоб ты ещё раз Тишку чем-нибудь испугал, чтобы на пустяке провёл — да ни в жизнь! Тишка теперь тебе уж не переполошник! Хочешь, сегодня ночью на Межаков хутор отправится, туда, где на прошлой неделе волки овцу задрали?
Тишка вслух своего решения не высказал: зачем раньше времени языком болтать? Но смелость-то уже распирала его, и он торжествующе посмотрел на брата.
Сережкина премия
Все началось с прошлого лета. А бабушка Ульяна утверждает — раньше. Говорит, Серёжка тогда ещё в школу не ходил, совсем маленький был. Убежит на конюшню и всё вокруг лошадей лазит, пока его не прогонят. Потом собачонку раздобыл где-то, с ней возился.
— Ну, а дояром-то с прошлого лета стал! — смеялась мать.
— Дояром с прошлого, когда во второй класс перевели, — соглашалась с ней бабушка и подытоживала: — Ну вот видишь, за год велосипед заработал.
Серёжка боялся на велосипед и дышать. Поставил его у крыльца к стене, а сам отходил то к черёмухе, то к воротам и всё любовался на него издали. Вишнёвого цвета, отсвечивающий в закатном солнце никелированными ободами и спицами, с круто изгибающимся рулём, велосипед был и вправду хорош.
— Вот, Серёженька, работай, не лепись, так всегда будешь в почёте, — поучала бабушка и тоже не отрывала от велосипеда глаз.
…Она, узнав, что внука будут премировать, оставила сегодня все дела по хозяйству и заявилась в битком набитый колхозниками клуб, в котором не помнила, когда в последний раз и была. Сидела, жарко стискивая Серёжкину руку, и, дождавшись, когда председатель колхоза назвал фамилию внука, вытолкнула Серёжку к сцене. Серёжка был весь в поту, не слышал председательских поздравлений и изо всего зала видел одну лишь бабушку, которая хлопала в ладоши и улыбалась.
Из боковой комнаты выкатили к Серёжке на сцену новенький велосипед, и бабушка, не удержавшись, ринулась к внуку на помощь.
— Да ты-то, Ульяна, куда? — осаживали её женщины.
— Ну-ко, как это куда? — удивлялась бабушка. — Ведь ему в такой тесноте одному этакую махину и не протащить.
— Ну и пущай постоит на сцене. Не по головам же поедете.
Бабушка настойчиво отмахивалась от советчиков. А ведь и в самом деле, куда в толкотне сунешься? Надо переждать, пока председатель не вручит все премии и пока люди не высыплют на улицу.
Бабушка отодвинула велосипед к стене, а сама встала у руля, как в почётном карауле.
— Фуражку на неё наденьте, фуражку! — сквозь хохот подсказал кто-то из зала. — Вот и будет вылитый часовой.
Но председатель колхоза строго оборвал шутника:
— Если б у нас все бабушки были такими, как Ульяна Семёновна, мы б не испытывали голода на людей, молодёжь не оставляла б деревню… Спасибо вам, Ульяна Семёновна, за воспитание внука.
Бабушке захлопали, она смутилась больше Серёжки:
— Да мне-то за что?.. Он сам себя воспитал…
После торжества люди вывалились на улицу, и бабушка, взгромоздив велосипед на плечо, шатко спустилась по лестнице.
— Ну, веди свою премию! — сказала она, выпрямляя скособоченное плечо.
Но ребята обступили Серёжку со всех сторон, и у всех одна просьба:
— Дай прокатиться…
Бабушка прикрикнула на попрошаек:
— Сами заработайте — и катайтесь! — оттеснила опешившего Серёжку от руля и повела велосипед сама.
Серёжка побежал за ней сзади, как козлёнок.
— Жадина-говядина! — затянул кто-то писклявым голосом, Серёжка не мог и разобрать кто.
Бабушка оглянулась, погрозила пальцем:
— Ой, Тишка, хоть ты и изменил голос, а я ведь сразу тебя узнала!
Тишка-переполошник юркнул в гомонливую толпу ребят, будто его и не было.
Бабушка грозила ему пальцем и выговаривала:
— А не ты ли, Тишка, больше всех насмехался, что Серёжа за немужское дело взялся? Не ты ли его доярочкой обзывал?
Тишка отмалчивался.
— Да вижу, вижу тебя, нечего прятаться, — продолжала бабушка. — Дразниться — так первый, а теперь в товарищи насылаешься.
— Да я и дразниться не первый, — выбрался из толпы смущённый Тишка. Рубаха у него выехала из-под штанов, а он и не замечал этого. Ну, не зря же его прозвали переполошником. В панику ударится, так всё на свете забудет и делается будто слепой.
— Ну, а какой, раз не первый? — не унималась бабушка.
А по правде, дак второй только… Сначала не я обзывался, а потом уж я.
— Ох ты, «не я-a», — сказала бабушка, опрокинула велосипед на землю и пошла за крапивой, — зато ты самый надоедливый был…
Тишка мгновенно разгадал её замысел, осушил рукавом под носом, невежливо показал Серёжке язык и припустил к дому.
Бабушка пригрозила:
— Ну, прохвост, пого-о-ди! Заявишься к нам… — И уже для всех говорила: — Всякий труд уважителен. Ни над какой работой смеяться нельзя.
Серёжка по её голосу понял, что у неё на Тишку нет никакого зла, что она ради шутки устроила этот розыгрыш и что у неё сегодня расхорошее настроение. Да и в самом деле, за что на Тишку сердиться? Тишка маленький, бестолковый, осенью только в первый класс пойдёт. А дразнился он без всякого умысла. Другие ребята засмеялись, и он подхватил, как попугай. Теперь вот, после премии-то, никто и словом не попрекнёт Серёжку. А раньше Серёжка сам себя и то стыдился. Ну-ка, не позор ли, за женское дело взялся — коров доить. Будто мужской работы в деревне нет — около машин крутиться или топором на стройке стучать. Серёжку же к лошадям да коровам тянуло.
Нет, не зря бабушку председатель благодарил. Велосипедом не Серёжку надо было премировать, а её. Только какая бабушке от велосипеда услада? Серёжке бы и отдала его всё равно.
А началось-то с неё всё…
Прошлым летом Серёжкину маму увезли в район на совещание передовиков сельского хозяйства. Доить коров вместо неё занарядилась бабушка. Серёжка за ней и увязался.
Бабушка сначала будто и не замечала его. А потом уж, когда поле прошли и по лаве перебрались через реку на другой берег и когда вот уж она, ферма, взберись на взгорок да заходи, бабушка Ульяна оглянулась и всплеснула руками:
— Ой, а ты-то куда?.. Нет, Серёжа, пока не стемнело, поворачивай домой.
— Ага, поворачивай, какая умная! — не согласился Серёжка. — А дома-то ещё темнее будет.
— Дак ты у меня не в кормушках же ночевать станешь. Я ведь долго пообряжаюсь.
— Долго, зато без долгу, — по-взрослому отшутился Серёжка, не отставая от бабушки.
Уж он-то знал, что бабушка Ульяна поворчит, поворчит да сама же и возьмёт его за руку. Не первый раз.
— Серёжа, ты ведь маленький, — не сдавалась бабушка. — Руки надсадишь. Ну-ко, легко ли коров-то доить!
У него тогда ещё и в мыслях не было — под корову садиться, — а она уж вела разговор такой, будто он каждый день только то и делает, что на дойку бегает. Сама же, выходит, и натолкнула его на мысль.
Серёжка сначала не решался попросить у неё подойник. А натаскал в кормушки травы, сменил у коров подстилку, и вроде бы делать стало нечего. А бабушке ещё оставалось доить пять коров.
— Бабушка, давай помогу, — предложил неуверенно.
А она как должное приняла, не заметила даже его растерянности.
— Ты, Серёжа, под Ульку-то не садись: Улька тугомолокая, не продоишь её… А вот Красотка у меня хороша… У этой к вымени не успеваешь притрагиваться, молоко само струйкой бежит.
Бабушка подставила к боку коровы скамейку, подала Серёжке ведро:
— Ну, садись.
Ведро было широкое, меж колен умещалось с трудом. С ним, с пустым-то, мука сидеть, а полное не удержать ни за что. Верхний срез подойника доставал Серёжке до подбородка — и вымени из-за ведра не видать, хоть на ощупь работай.
— Ну, доярочка-то у нас какая! — засмеялись во дворе женщины.
И Серёжка сник: узнают теперь ребята, не дадут и проходу.
— Нет, бабушка, я не буду, — встал он со скамейки.
— А чего такое? — не поняла она.
Доярки сначала смолкли, а потом навалились на Серёжку:
— Ага, тяжёлым наш хлеб показался? То-то… Вы, мужики, всегда так: что потяжелее — бабам. А сами — за баранку, там знай крути, а машина и без вас дело сделает.
— Да что вы, бабы, на него напустились? — заступилась за внука бабушка. — Он у меня от тяжёлого никогда не бегал. Если хотите знать, так он и дома доит корову. И ещё побойчей меня у него выходит.
Тут бабушка не привирала. Дома Серёжка если не каждый вечер, то через день — это уж точно — замещал бабушку во дворе; ей надо то квашонку замешивать, то полы мыть, а Серёжка всегда свободный. Да ведь дома, кроме бабушки, его под коровой никто и не видел, а на ферме он сразу попал на глаза всей деревне — хоть сквозь землю теперь проваливайся.
— Побойчей, говоришь? Ну, дак, а в чём дело тогда? — спросили доярки.
— Ведро велико-о, — стал оправдываться Серёжка.
— Ну, это не беда… А мы уж думали, спасовал…
Серёжка покосился на бабушку: и она заодно с женщинами посмеивалась.
— Ой, Серёжа, — сказала она, лукаво прищурившись, — про ведёрко я и забыла совсем… Из ума ну-ко выпало… Есть ведь у меня маленькое…
Она побежала в молокомерную и притащила оттуда светлый подойник — на пять литров всего: хорошую корову начнёшь доить, так прерываться придётся. С таким не под корову — под козлуху впору садиться.
Но для Серёжки это ведёрко знакомо давно. Он ведь дома с ним и ходит во двор.
— Бабушка-а, да это же…
Она не дала договорить, перебила:
— А это я под бруснику, Серёжа, брала. Думала, в березнячок зайдём на обратном пути… Да темно уж будет.
Серёжка снова сел под Красотку.
А доярки ждали, не уходили. И советы ещё подавали со всех сторон:
— Серёжа, ты руки-то в молочке обмочи, легче будет доить…
— Серёжа, ты кулачками дой, кулачками…
Бабушка же, как курица-наседка, его защищала:
— Да будет вам! Али не слышите, что подойник уже звенит? Советчики выискались… Своих учите!
Серёжка быстро назвинькал ведро, а у бабушки уж приготовлен и молокомер — слил да снова уселся.
— Бабы, вы только не рассказывайте никому, — будто прочитав Серёжкины мысли, попросила бабушка женщин.
Ну, а у женщин тёплая водичка разве во рту удержится? На другой же день и растрезвонили по деревне: Серёжка Дресвянин, как заправская доярка, с коровами управляется. Конечно, и до ребят дошло. А уж попало им на язык — пропащее дело: не успокоятся, пока тебя не изведут вконец. На улице встретят — «Доярка!», в школе не потрафил кому-то — «Доярочка!». Одним словом, «Баба!».
Так Серёжка, чтобы быстрее отстали, в открытую стал на ферму ходить. Подойник на руку — и пошёл. Ни дня не пропустил, ни зимой, ни летом. Мать семь коров подоит за вечер, и он семь. Не отставал от неё ни на шаг.
— Ну, Серёжка, уж не дояркой ли будешь? — улыбалась она.
А бабушка поправляла:
— Пошто дояркой? Он и на зоотехника выучится. Ну-ко, такие хорошие отметки носит. Всё пять да пять… Он им, дразнильщикам, ещё нос утрёт!
Тишку-переполошника, не такого уж и прицепливого дразнильщика, бабушка однажды сцапала за ухо:
— Вот я тебе «доярочку»-то сейчас покажу…
Тишка заверещал, как баран недорезанный, и вывернулся, сбежал.
А у бабушки с тех пор занозой засело в мозгу: он, Тишка, — главный дразнильщик. А какой он главный? Так, подпевала, не больше. Дак подпевала-то неопытный: другие и больше орут, да не попадаются, а он только рот откроет — и влип.
Теперь, с велосипедом-то, Серёжке не страшны никакие дразнилки.
Да и язык не повернётся теперь у ребят дразнить. Умрут все от зависти.
Серёжка заметил, как у Тишки-переполошника заблестели глаза, когда тот увидел велосипед, который бабушка вынесла на плече из клуба. Тишка даже красный глазок на заднем колесе вроде бы нечаянно, но потрогал. И когда ребята хором заканючили: «Дай прокатиться», Тишка тоже, не веря в успех, просил. И уж если б не бабушка, Серёжка в первую очередь дал, конечно б, ему, Тишке. А бабушка и не посмотрела ни на кого: держите карманы шире, даст она вам! Но ведь, в конце-то концов, Серёжка над велосипедом хозяин, не кто иной. Правда, сейчас заикнись попробуй — бабушка сгоряча и от Серёжки премию спрячет. «Ах, — скажет, — они дразнили тебя, измывались, а ты же им и даёшь, ну что за характер у человека!»
А теперь велосипед стоял у крыльца. Серёжка любовался на него издали, и ему нравилось в нём всё: и что он не какого-нибудь зелёного, а вишнёвого цвета, и что узор на колёсах волнами, и что руль изгибается круто вверх, как оленьи рога, а не свисает ухватом.
Серёжке почудилось, будто за углом что-то отрывисто прошуршало. Он даже увидел, как в сточную канавку засочился песок.
— Кто там? — обеспокоенно окрикнул Серёжка.
А бабушка возмущённо захлопала руками:
— Ох уж мне эта шантрапа!.. Саранчой сейчас налетят! Им волю дай, так и железо изгложут… Чует сердце моё, недолго ты накатаешься на своей премии…
— Ну и что… Новую заработаю, — беззаботно сказал Серёжка.
— Ишь ты, — удивилась бабушка. — Бойкий стал. (За углом что-то снова треснуло.) Эй, кто там у избы зауголки вышатывает? Выходи на свет.
— Я и не вышатываю вовсе… Я и не держался за них. — Из-за угла, посапывая, выбрался Тишка. — Они сами трещат.
— Ну конечно, сами, — язвительно протянула бабушка. — А чего за спиной прячешь?
— Это не вам, — сказал испуганно Тишка. — Это ему, — и кивнул на Серёжку.
— Знаю, что мне от тебя ничего не отколется… Ну, а ему-то чего принёс? Конфетки, поди?
— Конфетки, — поражённо признался Тишка. — А вы как узнали? Я ведь вам не показывал.
— Я вашу породу знаю, — сказала бабушка. — То ругаетесь, а то дня друг без дружки прожить не можете… Чего? Задабривать пришёл? Так он ведь и без конфеток у нас задобренный, для милого дружка последнюю рубаху отдаст.
Тишка смущённо топтался на месте.
— Ну, чего мнёшься? — спросила бабушка. — Наверно, больше и дразниться не будешь?
— Не-е, — вздохнул Тишка, — не буду. — И неожиданно для Серёжки признался: — За велосипед и я бы коров доил.
— Да ну? — изумилась притворно бабушка и вдруг кинулась к изгороди, где у неё на колу сушилось ведёрко. — Так вот он, подойник-то, забирай да пошли на ферму.
Тишка неуверенно повесил подойник на руку.
Тишкины котята
Старший брат снова надул Тишку. «Сходи, — говорит, — пожалуйста, за водой, а потом вместе за малиной пойдём». Тишка еле дотащил ведро от колодца, все руки вытянул, а выходит, и торопился зря: Славки уже и след простыл.
Тишка схватил корзину, кинулся было вдогонку за братом, до реки добежал, а перебираться по лаве на другой берег всё-таки не решился: ведь брату и в лесу станешь кричать, так не откликнется — пропадай Тишка пропадом, ему и не жалко нисколь. Только дразниться и знает: «Переполошник, переполошник». Вот, скажет, струсил за нами в розыск пойти. А и не струсил вовсе, по-разумному поступил: если б Тишка знал, где малина, так и без брата ходил бы за ней не по одному разу в день, никаких бы медведей-сластён не боялся. Вот вам и переполошник!
Тишка повесил пустую корзину на руку и повернул домой.
Над Полежаевом беспокойно кричали вороны. С деревьев облетал лист, и вороны кружились в листопаде, как в вытряхнутом из подушек пуху. Тишка приложил руку ко лбу, прикрывая глаза от солнца, и посмотрел в гору.
Сверху спускалась к реке Маринка Петухова и громко охала, разговаривала о чём-то с собой, размахивала левой рукой. Правая у неё была занята, поддерживала собранный в горсть подол фартука, в котором что-то угловато топорщилось. Тишка сначала подумал, что у Маринки в фартуке грибы. Но кто же грибы носит из дому в лес? И Тишка насторожился.
— Тёть Марин! — посторонился он с тропки, когда Петухова поравнялась с ним. — Чего это в фартуке-то?
— Ой, Тишка! — ещё громче запричитала Маринка. — Да ведь котят на реку топить несу. Жизни от паразитов не стало: не изба, а кошачья ферма. Шагу ступить нельзя, так под ногами и вертятся…
Кошек у Маринки расплодилось и в самом деле полно. Вся деревня над ней насмехалась:
— Ты, Маринка, не в мясопоставку ли откармливаешь их?
А уж какая мясопоставка! Просто сердце у Маринки мягкое: живую душу не загубит…
— Ну-ка покажи, — попросил её Тишка.
Петухова оттянула фартук: три пепельно-дымчатых комочка тесно жались друг к другу, незряче тыкались розовыми носами под лапки, в живот и зябко дрожали.
— Они что, слепые? — спросил Тишка и погладил котят. Котята, ощутив накрывшее их тепло, вытянули шеи, раскрыли шершавые рты. — Ой, да они ведь голодные! — догадался Тишка. — Ты чего их не покормила-то? — Он строго посмотрел на Маринку снизу, нахмурил брови. Ни дать ни взять Маринкин начальник, а не Тишка-переполошник, которого ребята не взяли в лес. — А если они помрут?
— Тишка, да я ведь топить их несу, — напомнила Петухова. А у самой и слёзы на глазах выступили. — Ведь им теперь всё равно, что сытые, что голодные…
Тишка вытаращил глаза. Да-а, положеньице. Котят было жалко.
— А они сами-то не проживут? — спросил он.
— Как это сами? — не поняла Маринка.
— Ну, если их в траву отпустить…
Маринка всплеснула левой рукой. Правая, с фартуком, у неё тоже дёрнулась, и котят встряхнуло, перевернуло вверх лапками.
— Тишка, да ты как с луны свалился! — укорила его Маринка. — Где это видано, чтобы котята без кошки росли. Не мыши ведь…
Тишка поскрёб за ухом. Маринка совсем его озадачила.
— Ну, а к другой кошке нельзя подсадить? Не к матери?
Тут и Маринка не знала. На её памяти такого не бывало ещё.
Кто будет подсаживать котят к чужой кошке? Да и подпустит ли она их? Это ж не курица, которой своего цыплёнка от чужого не отличить — все одинаковые.
— Не знаю, Тиша, — подавленно призналась Маринка. — Наверно, нельзя.
Но Тишку её признание уже не остановило. Не пропадать же котятам из-за того только, что они в Маринкином доме родились.
Да Тишка их коровьим молоком отпоит. Жить захотят, так и за резиновую соску ухватятся. Телята вон с пальца пьют… А они что, рыжие, что ли…
Тишка выдернул из-под штанов рубашонку и, оголив живот, собрал подол в горсть.
— Клади!
— Тишка, а может, в корзину лучше? — обрадовалась Маринка.
— В корзине их ветром прохватит.
Маринка переложила котят из фартука в Тишкину рубаху и осталась стоять у реки, не пошла с Тишкой: видно, боялась, что он передумает.
— Ой, только обратно ко мне их не приноси… Если чего, так сам…
— Да ты что? — рассердился Тишка. — И не подумаю топить. Выкормлю!
Тишка оглянулся.
Маринка Петухова медленно подымалась в гору: два шага сделает да постоит.
— Иди, иди! — усмехнулся Тишка. — Уж теперь-то и назад просить будешь, так не отдам.
Но Маринка вдруг встрепенулась, обеспокоенно запричитала:
— Ой, Тиша, ты, смотри, мамке не сказывай, что это мои котята. Она ведь сразу тебя ко мне направит… Не сказывай смотри. Нашёл, да и всё… А то Варвара и на меня рассердится: «У себя, — скажет, — ферму развела, да ещё и мне эту тварь подбрасываешь».
Ну что за баба… До седых волос дожила, а всё как маленькая. Не зря и теперь Маринкой зовут. Она ж и вправду будто девчонка.
И Тишка, как ровесницу, припугнул её:
— Мамка-то ничего, а Славка, пожалуй, и назад принесёт. Как дознается, так и притащит. Он кошек не любит.
— Ой, Тишечка, не говори и ему. Никому не говори, миленький. Я тебе конфеток шоколадных куплю…
Уж хоть бы не обманывала Тишку. Что он, не знает её? Купит она, дожидайся! При каждой встрече будет оправдываться, что потому-то и потому-то в магазин сходить не успела.
— У меня от сладкого зубы болят, — сказал Тишка независимо и больше ни разу не оглянулся.
* * *
С котятами надо было что-то делать. Из резиновой соски пить молоко они не умели, с Тишкина пальца тоже не брали. Тишка уж им весь нос молоком укапал, а они хоть бы облизнуться додумались. Дрожат, как осиновые листья.
— Да вы хоть попробуйте, — отчаявшись, умолял их Тишка. — Это ведь лучше кошачьего. Кошачье-то — тьфу!.. А это все люди едят.
Котята не понимали хороших слов. Тогда Тишка пошёл на насилие: сунет котёнку в рот палец, а другой рукой выдавит из соски молока на шершавый язык — тот давится, не может сглотнуть. Мученье одно, а не животные! Угораздило же с такими связаться…
Тишка уж не на шутку забеспокоился, что котята умрут: подумать только — с утра голодные! Жмутся друг к дружке, холодными носами шарят по животам. Наверно, один другого за мать принимают. Не слепые бы, так разобрались. А слепым, конечно, не видно.
Да-а, котятам без матери не прожить.
Тишка устроил им гнездо в предбаннике, подальше от досужих глаз. В избе сделай, так Славик сразу наткнётся.
«А это ещё что за зверинец? — спросит. — Вони без них не хватает, что ли? И так две кошки в дому…»
Он Мурку — ту кошку, которая вместе с ним выросла, почти ровесницу свою — и то не милует: попадётся под ногу, так отшвырнёт к стене! А уж можно бы взять в расчёт, что, по кошачьим понятиям, Мурка совсем старуха, что её можно б и пожалеть.
«Да ну её! — отмахивался Славик. — Она только рыгает. Уж нельзя, так не ела бы…»
Молодой кот ему, конечно, не дастся, от пинка всегда увильнёт. А эта — пойдёт Славик навстречу — присядет, сожмётся вся, будто загипнотизировали её. Ну, а Славка уж просто так не минует Мурку, обязательно заденет ногой.
Мать, не выдержав, отвешивала Славке подзатыльника.
«Ну что за бессердечный такой!.. — сердилась она. — Сам-то состаришься, так, может, хуже Мурки будешь в тысячу раз…»
«Сравнила тоже, — обижался Славик. — Я — и кошка. Кошка-то ведь не человек. Её все пинают».
«Ой, Славка, не знаю, что за живодёр из тебя растёт», — сокрушалась мать.
В ограде кто-то оглушительно засвистел.
«Явился», — обеспокоенно догадался Тишка и накрыл котят тряпкой.
Щель между косяком и дверью в предбаннике была очень широкая. В неё свободно можно просунуть пальцы и открывать или закрывать себя на завертушку.
А уж для наблюдательного пункта лучше места и не придумать.
Тишка прислонился лбом к щели.
Славик подбрасывал вверх корзину и, когда она, кувыркаясь, падала, ловил её, как волейбольный мяч.
«Набрал малины, — усмехнулся Тишка. — Хоть бы сам-то наелся. А то, наверно, и ягодки в рот не попало».
— Тишка-а-а! — устав свистеть, закричал Славик. — Ты куда запропастился?
Тишка полуоткрыл дверь и, ящерицей юркнув через порог, спрятался в траве. Дверь сама отошла к косяку. Если и распахнётся настежь, так только при большом ветре. «Ладно, потом закрою», — решил Тишка и пополз бороздой к гряде, на которой они копали для поросёнка картошку. Там он выпрямился и взялся за вилы.
— Тишка-а! — опять закричал Славик.
— Ну, чего орёшь? — отозвался Тишка. — Не видишь, картошку копаю.
Славик перемахнул через изгородь, подошёл к брату.
— Мама не приходила? — подозрительно спросил он.
— Нет.
Славик успокоился, сел на сложенную кучей ботву:
— Правильно, что ты не пошёл с нами… От малинки-то одни воспоминания остались.
— Кто не пошёл? Я? — изумился Тишка. — Да вы же сами меня оставили.
— Ну, Тишка, и переполошник ты, — сказал Славик. — Я же тебе русским языком сказал, когда ты за водой побежал: «На угоре в березнячке будем ждать, догоняй». А ты и не подумал нас догонять… Вообще-то и правильно: кто-то всю малину до нас обобрал.
Тишка, как Маринка Петухова, руками всплеснул:
— Ну, Славочка, ты и заливать!.. Ни про какой угор ничего не говорил. Зачем выдумываешь-то?
— Да ну тебя! — раздражённо отмахнулся Славик. — Вечно ты так: сам перепутает, а на других обижается.
Он откинулся на спину, задрал ноги вверх, а потом, резким махом поставив их на землю, вскочил:
— Ну, раз начал копать, так копай. А мне ещё в одно место надо сходить.
— Ага, копай, копай!.. — для приличия огрызнулся Тишка: уж сегодня-то он был рад-перерад, что брат снова убегает. — А ты-то чего будешь делать?
— Я ж тебе сказал: в одно место надо сходить.
— Ты забыл, мама наказывала дров наносить, а то всё я да я…
— А ты не носи — без тебя сделаю.
Он, посвистывая, вразвалочку направился из огорода.
— Лоботряс! Опять от работы отлыниваешь! Да когда только и перестанешь на мне выезжать!
Славик прибавил шагу. А Тишка, как только брат скрылся из виду, шмыгнул в предбанник.
Котята успокоенно спали и не шевельнулись даже, когда Тишка снял с них тёплую тряпку. «Ты смотри, уснули, как сытые», — подумал он.
А может, и сытые в самом деле? Много ли крохам этаким надо: Тишка ведь сколь-нибудь капель да влил им в рот коровьего молока…
Он вновь надёрнул на котят тряпку, закрыл на завертушку дверь и отправился докапывать картошку.
А в голове неотступно стучало: «Без матери пропадут». Он уж подумал было притащить кошку от Петуховых, да остановило его то, что Маринкина кошка в их предбаннике жить не будет, а перенесёт своих котят снова домой. У Маринки же насчёт них намерение твёрдое — топить.
Нет, Тишка котятам не враг.
* * *
Вечером мать вернулась с работы и расхвалила сыновей:
— Вот молодцы! Всё в доме переделали: пол подмели, воды принесли, дров наготовили. С такими помощниками и помирать не захочешь…
— Мама! — заторопился Славик, перебивая её. — А я сегодня и за малиной ходил… Только там кто-то до нас побывал и ни одной ягодки не оставил.
Варвара Егоровна ласково засмеялась:
— Да признайся по-честному, пока домой шёл, всё и съел.
— Нет, мама, спроси у Вовки Воронина, я с ним ходил.
— Ну-у, этого свистуна я знаю. Вы друг друга стоите… Вот если бы с Тишей ходили, так всё до ягодки принесли.
Она погладила Тишку по голове, а Славик, насупившись, повернулся к кровати и ни с того ни с сего стал взбивать подушки, поправлять покрывало, подтягивать подзор.
— Ты что это на ночь глядя? — удивилась мать.
— А чего-то больно всё жамканое, — буркнул Славик, оправдываясь.
Тишка не находил себе места, всё ждал, когда мать достанет с печи подойник и пойдёт к корове во двор. Может, парное молоко котят взвеселит? Ведь из кошки-то они парное и пьют. А он придумал их холодным поить… Маленьких таких…
— Что, детинушка, невесел? — шутила мать. — Что головушку повесил?
— А я молока парного хочу! — озадачил он мать.
Варвара Егоровна удивлённо вскинула брови: бывало, и кружку не заставишь выпить, а тут сам запросил. Уж здоров ли?
Варвара Егоровна, тревожно оглядываясь на Тишку, сняла с печи опрокинутый вверх дном — сушиться — подойник.
— Сейчас напою.
И только звякнула она ведром, как из-под печи вылезла кошка, прогнула спину, вытянув назад ноги, и тихо мяукнула.
— И тебе молока? — засмеялась Варвара Егоровна. — Ну какие все сегодня голодные…
Тишку будто бес подтолкнул. И на языке ведь не вертелось, а тут сразу бухнулось:
— У неё, мама, котята родились. Я их видел сегодня.
— Где? — загорелись глаза у Славика.
Так ему Тишка и скажет.
— Под печку залезли, — слукавил он.
Славик было полез под шесток, но мать остановила его:
— Тебя там только и не хватало! Ты уж, пожалуйста, им не мешай. Подрастут — сами выйдут на свет…
Славик всё же заглянул в прорубленное под шестком оконце, но где там — как в преисподней, ничего не увидишь. Без матери он бы, конечно, ухватом пошуровал, а при Варваре Егоровне не решился.
— Сколько их там? — спросил он отрывисто.
— Три… Вот такие малюсенькие. — Тишка сжал ладонь в кулачок. — Ну может, немного побольше.
Варвара Егоровна остановилась в дверях:
— А я смотрю, чего это Мурка вдруг похудела? Во-о-он оно что… — сказала она задумчиво. — Ну, теперь надо её получше кормить: трое-то продоят, как корову.
Она почему-то замешкалась, и Тишка уже загоревал, что сообщил про котят не вовремя.
Они, бедные, с голоду там помирают, а мать тары-бары разводит, никуда не торопится.
— Мамка, я молока хочу… — заканючил Тишка.
— Да успеешь ты! — рассердилась мать и звякнула ведром о косяк.
Она сходила на кухню, взяла для коровы кусок хлеба и опять остановилась в дверях:
— Ты смотри, трое, на старости-то лет… А в последние годы у неё всё мёртвые рождались… Тишка, дак ты живых ли видел?
— Живых, живых…
Но Славик сразу же подхватил материнскую тревогу:
— Действительно! Может, опять мёртвые. Я, мам, сейчас посмотрю.
— Да сиди ты! Сиди! — прикрикнула Варвара Егоровна.
— Мам, дак если мёртвые, ведь на весь дом завоняет, — выставил Славик убедительный аргумент.
— Ничего, не велик и барин, пронюхаешься, — сказала Варвара Егоровна и пригрозила сыну: — Ну, Славка, смотри, сунешься к ним с клюкой — голову оторву! Сейчас их долго ли покалечить.
Она ушла во двор, а Славик покрутился-покрутился около печи, но материнскую угрозу, видно, запомнил.
— Вот бы фонариком туда посветить! — предложил он.
— Разве увидишь? — хладнокровно возразил ему Тишка. — Они вот в этом, в левом, углу… В ближнем…
— Да, в ближнем не разглядишь, — согласился брат. — Ну ладно, я сейчас к Алику Макарову сбегаю…
«За фонариком ведь», — разгадал его намерения Тишка и на всякий случай предупредил:
— Фонариком нельзя. Светом их ослепит — напугать можно.
Но Славку не остановить. Выскочил за порог, скатился по перилам и уже запрыгал под окнами на одной ноге.
Тишка огляделся в сумеречной избе. Где-то под потолком назойливо пищал комар. Бились в освещённые закатным солнцем окна сонливые мухи. По половику, тяжело оступаясь, вышла из кухни застаревшая кошка, уселась перед столом и стала «намывать гостей». Она и в самом деле заметно похудела. А давно ли ходила пузатая…
— Мурка, Мурка… — позвал её Тишка. — Не надо нам никаких гостей… Наши гости в бане сидят. Или у тебя свои есть?
Кошка ласково ткнулась ему в ноги и закружила вокруг них, как среди деревьев, прижимаясь впалыми боками.
— Надо, Мурка, покормить и чужих.
Тишка взял её на руки, погладил и пошёл с ней в баню. Кошка доверчиво тёрлась ему головой о руки, мурлыкала.
В предбаннике было темно, и Тишка оставил дверь незакрытой. Закатные лучи выкрасили стены в малиновый цвет.
Тишка, не выпуская кошки из рук, уселся в углу на щелястые половицы и запустил руку под тряпку, холодея от мысли, что котята уже мертвы. Котята — все трое — были тёпленькие. Тишка отбросил тряпку и посадил почуявшую неладное, с вытаращенными глазами кошку на гнездо. Кошка не поджимала ноги, не собиралась ложиться. Она зло шипела, скалила пасть.
Тишка одной рукой прижимал её спину к тряпкам, опрокидывал к котятам, а другой, успокаивая, чесал за ухом.
— Мурочка, ну покорми ты их… Это детки твои… Разве ты не узнала?
Мурка, не остерегаясь, наступала на котят, упиралась в них лапами и, не переставая шипеть, норовила вырваться.
— Ну, Мурочка, миленькая… — уговаривал Тишка. — Я же тебя никогда ни о чём не просил. Первый раз в жизни… Ну покорми ты их, они с голоду помирают. Я за тобой, как за барыней, буду ходить…
Котята шевелились, поднимали головы и, падая, оскальзываясь, лезли под кошку. Тишка хотел по одному подсаживать их к Муркиным соскам, но они обошлись без его помощи, запричмокивали…
И Мурка вдруг стихла, устроилась в гнезде поудобнее и стала облизывать котят. Они рвали её живот, а она прижимала их лапами к себе и облизывала.
Тишка не верил себе: «Да неужто за своих приняла? Вот это да-а…». Он сидел на холодном полу, не зная, что теперь ему делать: то ли бежать домой, то ли дожидаться, когда, насытившись, котята отвалятся от сосков и заснут.
И всё-таки он до конца не поверил кошке. Мурка ж старая, хитрая, понимает, что раз Тишка пристал к ней с котятами, не отвяжется, пока она их не покормит. А стоит Тишке уйти, как стряхнёт их с себя и поминай как звали.
Мурка оглянулась на Тишку, уставила на него зелёные с продольными чёрточками глаза и замурлыкала, будто успокаивая своего маленького хозяина, что всё, о чём он просит её, она выполнит.
«А может, и в самом деле Мурка снова мёртвых родила? — подумал Тишка. — А теперь вот решила: ожили».
Котята умиротворённо затихли, но кошка не выдавала никакого желания оставить их.
— Муры-ы-сенька-а… — умилился Тишка.
Кошка зажмурилась и, раскрыв зубастую пасть, зевнула.
* * *
Славка уже высвечивал фонариком щели подпечка.
— Ой, мама, чего-то пахнет, — кривил он нос.
— Руки, наверно, полгода не мыл, вот и пахнет.
— Не-е, мам, и вправду, вот понюхай иди.
Мать разливала по кринкам молоко:
— Буду я ещё лазить за вами везде! Только и дел мне — принюхиваться ко всему…
— Дак чего делать-то? — изображал растерянность Славик. — Ведь нельзя же их так оставлять… Вони будет — не продохнуть…
— Отвяжитесь вы от меня, ради бога! — взмолилась мать. — Придёшь с работы, так только вас и слыхать, хоть бы помолчали с минуту.
Она нацедила сквозь марлю пол-литровую банку молока и повернулась к Тишке:
— Ну, просил, так пей. Чего не берёшь?
А для Тишки парное молоко всегда поперёк горла. Он бы холодного и три банки выпил подряд, а от парного к горлу подступала нежданная тошнота. Вот, говорят, парное молоко целебное. Но ведь Тишка здоровый, ему лекарствами пичкать себя ни к чему — пусть пьют те, кто болеет. А он как-нибудь обойдётся и без него.
— Ну, чего стоишь, будто столб? — поторопила мать.
Тишка, пересиливая себя, сделал два глотка и невольно задержал дыхание: к горлу подступал неприятный комок.
— Я, мам, потом допью.
— Во-от, — укорила мать, — всё не по вам… Уж и сами не знаете, чего и просить… Голодом бы с недельку вас поморить, так небось не стали бы разбираться, что вкусно, а что невкусно. Что подадут, то и ели бы.
— Мама, да я всё выпью, — остановил мать Тишка. — Ты только Мурке налей. Она ведь голодная ходит: её котята доят.
Славику надоело возиться под шестком, он уж и то на волосы обобрал всю паутину, она с него так катышками и свешивалась.
— Нет, никого не видать, один запах… Всё-таки мёртвые, наверно.
— Ты сам мёртвый! — обиделся за котят Тишка.
— Ну, а почему тогда ни разу не пискнули?
— У тебя пискни, — нашёлся Тишка. — Они уж знают, с кем дело имеют. Потому и молчат.
— Да ла-а-дно тебе, — протянул Славик. — Тоже мне, кошачий защитник нашёлся. — И он вылез из-под шестка.
Варвара Егоровна собирала на стол: прижимая к груди, резала на тарелку хлеб, разбавляла молоком творог, доставала яйца, выдвигала на середину соль.
— Ти-ишк! — начала она осторожно, когда уселись ужинать. — А чего всё же с кошками-то будем мы делать? Две есть, да три вырастут. Как у Маринки, ферму, что ли, нам открывать?
Славик обрадованно захохотал:
— Во-во!.. Три вырастут, да девятерых родят.
Тишка понял, куда они клонят, и у него кусок не полез в рот.
— Тебе бы, С лавочка, только топить… — захныкал он. — Ты и Мурку угробить рад…
Варвара Егоровна пригладила Тишкины волосы.
— Да не реви, дурачок, раньше времени… Я ведь ничего такого и не говорю… Зачем топить? Пусть живут. Только я задумываюсь, чего с ними делать потом.
— Отдадим кому-нибудь, — подсказал Тишка.
— А кому? — покачала головой мать. — В каждом доме по одной да по две кошки живут.
— Мама, — возразил ей Тишка, — белый свет ведь не на одном Полежаеве клином сошёлся. Я в другие деревни схожу, там поспрашиваю.
Варвара Егоровна снова погладила сына по голове и, будто бы рассуждая с собой, продолжала:
— Мурку, хоть и старая она, выбрасывать жалко, привыкла я к ней. Пусть уж до смерти у нас доживёт. Васька ловучий очень, не шварничает: ну-ка, на столе хоть чего оставляй — не заденет. И на улицу захочет, так голос подаст, не забьётся в угол…
Тишка чувствовал, что она подбирается всё же к его котятам.
— Мама, а ты ведь про этих-то ничего не знаешь… Может, они ловучее Васьки вырастут.
— Может, и ловучее, — вздохнула она. — А вот подожди, папка вернётся с курсов, как он посмотрит на наше пополнение?
— Мама, да папка ведь тоже человек…
И всё же Тишка задумался: отец, конечно, несговорчивей матери. Учёба у него кончается через восемь дней. Но ведь если он сдаст все экзамены хорошо, так и настроение у него будет хорошее. Ой, только бы ему лёгкие билеты достались…
* * *
Ночью Тишке снилось, как отца спрашивают сразу десять учителей, и каждый-то лезет из кожи, стараясь задать такие вопросы, чтобы отцу не выпутаться. И только один, седенький, в круглых зелёных очках, с продольными, как кошачьи зрачки, чёрточками, подбирал вопросы попроще, но отец как раз на них и сыпался.
«Вот у вас на сушилке, — говорил седенький, — опять по ночам свет горит. Надо выключить».
И отец лез под крышу выкручивать лампочки.
«Папка, да рубильник же есть!» — подсказывал Тишка, но отец не слышал его, топтался на приставной лестнице и не мог дотянуться до лампочек.
Седенький учитель качал головой: «Нет, нет, нельзя ему электриком в колхозе работать, нельзя… Давайте лучше Тишку пошлём… Он всё знает…»
Тишка проснулся от шёпота: мать кого-то горячо убеждала:
— Если бы он не знал, что они родились, — другое дело. А он же знает… Он же видел их. Зачем ребёнка травмировать?
— Да, конечно, — отвечал ей знакомый голос.
— А я уж, признаться, думала, что она опять мёртвых родила, — шептала мать. — Смотрю, третьеводни заявилась худющая такая, тоскливая — опросталась, вижу, — и сразу на печь. Три дня с печи не слазила, туда ей и блюдце с молоком подавала…
— Так неужто котята три дня голодом жили?
— Папка! — закричал Тишка, окончательно проснувшись. Выскользнув из-под одеяла, он зашлёпал по настывшим половицам к кровати отца.
— Папка, а ведь тебе восемь дней оставалось?
— Досрочно сдал, поэтому и отпустили пораньше.
— Ага! — торжествуя, заколотил Тишка ногами по отцовской постели. — Значит, ты добрый приехал? Я так и знал. Ну что, мамочка? Чья взяла?
Мать беззвучно смеялась.
* * *
Утром Тишка не нашёл под тряпкой котят. Гнездо отволгло от ночного тумана и было холодным.
Первое подозрение у Тишки пало на Славика, но брат ещё не вставал, распластавшись, лежал на кровати. Не мог же он ночью бегать в баню. Его, сонного, в туалет и то не поднимешь: помычит, помычит, перевернётся на другой бок да и опять засопит носом.
Мамка с папкой на такое дело пойти не могли. Им Тишка всё-таки доверял, не обманщики.
Да ведь — самое главное! — кроме Тишки, никто и не знал, что котята находились в предбаннике. Кто же это его подследил?
На росной тропинке вычернился всего один след — Тишкин. Неужели с вечера кто-то забрал их?
Тишка вернулся в избу угрюмым.
— Что, детинушка, невесел? — затянула было Варвара Егоровна, но Тишка бросился ей в колени и заревел:
— Ко-о-тят украли-и…
— Да кому же они нужны, дурачок ты мой… — прижав Тишку к ногам, сказала Варвара Егоровна. — Под печкой где-нибудь и лежат… Вон Славик фонариком светил, так и то не увидел. А ты сразу: ук-ра-а-ли-и…
— Да-a, они под печкой и не были никогда… — уже совсем распустил нюни Тишка. — Я их в предбаннике под тряпками прятал…
— Ну, а кошка-то где их кормила?
— Та-а-ам и корми-и-ла…
— Господи, ну что за наказание на мою шею свалилось… — притворно заохала мать. — Только и не хватало мне кошкиных котят искать.
Тишка вырвался из объятий Варвары Егоровны и зарёванными глазами посмотрел на мать:
— Мамочка, да они ведь не кошкины…
— А чьи?
— Мо-о-и…
Тут уж Варвара Егоровна не сдержалась, легонько оттолкнула сына от себя и захохотала:
— Ну, Тишка, с тобой хоть стой, хоть падай… «Мо-о-и-и»… — передразнила она и опять засмеялась.
Славик поднял всклокоченную голову от подушки и тоже передразнил:
— «Мо-о-и-и»… — У него спросонья получилось так, будто промычала корова: «Мо-о-у»…
— А ты не мычи там! — сразу унял слёзы Тишка: при старшем брате он никогда не ревел; Славка и сейчас не услышал бы Тишкиного плача, если б не притворялся спящим.
Но Славик был настроен миролюбиво.
— Ладно, помогу их тебе найти, — великодушно предложил он.
— Ага, поможешь, — разгадал его манёвр Тишка. — Опять скажешь: «Воды принеси… Накопай картошки…» А сам только вид сделаешь, что будешь искать.
Славик пропустил критику мимо ушей, свесил ноги с кровати и, прижав кулаки к плечам, потянулся.
— Никуда не денутся твои котята, — бодро сказал он. — Где-нибудь там же по бане и шныряют. Найдём! Вот подожди, я только оденусь…
— Ай-ай-ай… — удивлённо покачала головой Варвара Егоровна. — Так это разве не Славик вчера и воды принёс, и дров наготовил? — Она вприщур посмотрела на старшего сына. — А я-то его стараюсь нахваливаю, говорю, «молодец».
— Ты «молодцы» сказала, — поправил Славик и побежал умываться.
Варвара Егоровна взяла Тишку на руки, будто маленького.
— Тишка, какой же ты у меня хороший, — прочувствованно сказала она.
Тишке сделалось неловко, что брат может увидеть его на руках у матери, и он стал извиваться, чтобы соскользнуть вниз.
— Стыдишься? — спросила мать. — Какой же ты у меня большой и какой маленький!
Варвара Егоровна поставила сына на пол.
— Вот что, Тишка, скажу тебе, — проговорила она. — Ты не ищи их больше, котят своих. У них глаза прорежутся, и Мурка их сама приведёт…
Тишка задумался. Если даже мать не права, у него всё равно другой надежды увидеть котят не оставалось.
* * *
Мурка вела себя, будто ничего не случилось. По-прежнему жалась к Тишкиным ногам, преданно и невозмутимо смотрела ему в глаза и, если Тишка нагибался её погладить, охотно и громко мурлыкала, вытрубив свой пушистый хвост.
Тишка, приседая на корточки, пристально вглядывался в продолговатые чёрточки тёмных зрачков.
— А ну признайся по-честному, где они? — спрашивал он грозным шёпотом.
Мурка как ни в чём не бывало тёрлась головой о его колено и не обращала внимания на Тишкины угрозы.
— Мурысенька, да неужто и ты про них ничего не знаешь? — допытывался Тишка, и губы у него предательски вздрагивали.
Похоже было, что кошка потеряла интерес к подброшенным ей котятам. Тишку больше всего угнетало, что она целыми днями валялась на печи или, когда солнышко вытягивало поперёк половиц продолговатые скатерти света, свернувшись в клубок, располагалась на них. Тишка насильно выгонял её из избы. Она, посидев у дверей, дожидалась, когда кто-нибудь выходил на улицу, и проскакивала под ногами в дом. А если она вдруг и просилась, чтобы её выпустили на двор, то отлучки были очень непродолжительными.
Конечно, чего ей кормить чужих котят? Да и живы ли они? Может, Мурка же их и убила? Ведь у кошек бывает по-всякому, у них сознание своё, не такое, как у людей…
Тишка уселся на крылечке, выставив голые ноги под увядающее солнце. Было по-утреннему тихо. С берёзы неспешно осыпались зашелушившиеся серёжки. Их сердцевидные пластинки усеяли двор золотистыми блёстками и всё текли и текли по-над крышей колышущейся сквозной кисеёй, оседая потом на землю, как изморось, накапливаясь в копытных следах, в выбоинах, в щелях деревянного тротуара, в траве-мураве.
Из дому выскочил Славик с куском хлеба в руке.
— Опять на ходу жуёшь? — подражая матери, укорил его Тишка.
— Да ладно тебе, не приставай, — отмахнулся брат.
— Вот подожди, заболит желудок, узнаешь…
— Не твоё дело.
Славик что-то задумал и был возбуждённо деятелен. Он перемахнул через изгородь, сбегал в баню, потом заскочил в дровяник. Тишка услышал, как под ним раскатилась, загромыхав, поленница. Потом Славка выскользнул в слуховое окно на крышу, зачем-то, рискуя свалиться, вприсядку спустился к её обрезу, ухватился за выпирающую стропилину и, зависнув вниз головой, заглянул под тесовую кровлю, где вили гнёзда голуби.
У Тишки с земли-то смотреть на брата и то перехватило дыхание. А Славик, распластав ноги, лежал на крыше, как на кровати.
— Порядок! — прокричал он и тем же путём спустился в ограду.
— Чего порядок-то? — обнадёживаясь догадкой, спросил его Тишка.
Славик многозначительно помолчал.
— Ты вот что, Тишка… — сказал он наконец. — Ты сегодня дров опять наноси, воды притащи два ведра, на веники наломай берёзы, картошки не забудь накопать, корову запри, поросёнка домой пригони, овец закрой…
— А ты-то…
— Я тебе, Тишка, два раза повторять задание не буду.
Чего-то со Славкой происходило таинственное: раньше он так не командовал, и Тишка перестал упираться, предчувствуя, что попал в какую-то прямую зависимость от брата.
— Вот когда всё сделаешь, котята будут твои, — провозгласил Славка.
— А они что? Под крышей? — робко поинтересовался Тишка.
Брат не удостоил его ответом.
— Ну, я к Алику Макарову побегу. Мы с ним беспроволочный телефон изобретаем.
На беспроволочный телефон посмотреть, конечно, тоже бы интересно. Но Тишка знал, что его к изобретению и близко не подпустят, да и дел предстояло переделать немало. За какие-то надо браться с утра — сходить в березняк за вениками, наносить дров и воды, накопать для поросёнка картошки, промыть её, — а то потом, когда пригонят скотину, только успевай поворачиваться: то овцы улизнули неизвестно куда, ищи их по всем дворам — никогда своего дома не знают, то поросёнок сбежал, да и корова, если встретишь её без куска, вздымет хвост и, как годовалая тёлушка, метнётся от тебя вдоль деревни; пока завернёшь её, и душу богу отдашь.
Тишка взял вилы, пошёл в огород копать картошку.
От бани несло полынным угаром. У закоптившегося оконца горели красным огнём цветы иван-чая. Тишка любил слизывать с их лепестков выступавший мелкими росинками мёд. Он и сейчас, воткнув вилы в грядку, направился было по колкой косовице к бане, как журавль переставляя босые ноги, но непредвиденное обстоятельство остановило его.
По тропке неторопливо пробиралась кошка, её серая спина спокойно покачивалась среди черствеющего окосья. «К котятам идёт!»
Тишка изумлённо замер. Кошка посмотрела на него и, поджав хвост, уселась.
Тишка равнодушно отвернулся, а сам косил глазом в её сторону. Кошка продолжала невозмутимо сидеть. Тишка лёг в траву, намеренно демонстрируя, что не обращает на неё никакого внимания. Кошка тоже хитрила. Выбрав на тропе местечко поутоптаннее, она свернулась клубком и закрыла глаза. Тишка с досады чуть не плюнул, но решил взять Мурку измором. Неужели уж у него меньше терпения, чем у неё…
Он повернулся на бок, подставив спину солнцу, и вприщур стал следить за кошкой. Она не подавала никаких признаков беспокойства и, сунув голову между лап, дремала.
В траве, перед Тишкиными глазами, сновали муравьи. По засыхающей трубочке обрезанной тимофеевки ползла кверху божья коровка. От травинки к травинке плёл тягучую паутину тенётник.
Тишку разморило под солнышком, и он не заметил, как уснул.
Проснулся он, когда кошки не было на тропе, а голова, как чугун, гудела.
Солнце уже не припекало спину, переместилось к тополям, показывая, что давно миновало время обеда, и Тишке надо было торопиться, чтобы до возвращения матери переделать и свои и Славкины дела.
* * *
Вечером брат хохотал и подпрыгивал на одной ноге, напевая дразнилку:
Тишка не выдержал, схватил с земли палку и запустил в Славика. Славик увернулся от неё, да Тишка и бросал так, чтобы не попасть в брата, а только припугнуть, показать, что он разъярён.
повторил Славик самые обидные строчки, высунул свой широкий, как лопата, язык и, подразнив Тишку, опять убежал в деревню. Теперь ему что не бегать: убедился, что Тишка все материнские наказы выполнил, и на душе полегчало: не будет взбучки. А Тишка-то хорош, поверил братовым басням. Ну-ка, какая кошка полезет по отвесной стене в голубятню? Да ещё с котятами в зубах. Ну и простофиля же ты, Тишка, ну и разиня! Ведь и голуби не стали б гнездо вить там, где их кошка может достать… Вот всегда умные-то мысли приходят после поры. Обвёл братец Тишку вокруг пальца, как маленького. Да что там братец! Возьми кошку — и та его обдурила. Ну что за полоротый такой!..
Тишка казнился, не находя себе места.
Нет, уж больше-то Славке он и на грош не поверит. И за Муркой, если возьмётся следить, уследит. Ему бы только дознаться, живы котята или не живы. А там уж он не стал бы кошке мешать, если она его так стесняется: корми на здоровье, Тишка подглядывать не будет.
* * *
Тишка обследовал в бане каждую половицу, заглянул под полок, прощупал руками тёмные углы — никакого намёка на котят. Приоткрыв дверь, по скобам, которые прибиты были на разном уровне — из предбанника выше, а из бани пониже, — взобрался на потолок, но только вывозился в тенётах.
— Тишка, — остановила его Варвара Егоровна, направлявшаяся во двор к корове, — ты же им только хуже делаешь: найдёшь, как встревожишь — кошке новое место придётся искать.
У Тишки дрожала губа: ну почему мать о главном-то не подумает? Ведь, может, этих котят уже и в помине нет? А она всё об одном поёт: встревожишь, встревожишь…
— Мне бы, мама, одним глазком на них только взглянуть, — начинал он кукситься.
— Ну и беспонятный же ты у меня, — ласково укорила его мать, прислонилась к изгороди и повесила подойник на кол. — Выведет вот через неделю их Мурка — насмотришься. Ещё и надоедят.
— Мама, да не Муркины ведь это котята, — опять подступал к недовысказанным сомнениям Тишка, но мать опережала его:
— Знаю, знаю — твои…
В глазах у неё лучился беззастенчивый смех. Вот и поговори с такой: смешинка в рот попадёт, так никого, кроме себя, не замечает.
Тишка, понурившись, побрёл из огорода.
Тревожно попискивая, над землёй носились стрижи, едва не касавшиеся дороги. Неуютно хохлились курицы. Напыжившись, сидели над застрехами воробьи.
Тишка, гнетомый тяжестью на душе, сел на крыльцо.
Варвара Егоровна сняла с кособочившегося кола подойник, открыла двери к корове.
Из двора пахнуло парным молоком.
Тишка прислушался, как дзинькали о ведро тягучие струйки, как мать уговаривала корову не мотать хвостом.
Из-за угла вывернула кошка и, горбатя спину, закружилась у Тишкиных ног.
Тишка нехотя оттолкнул её от себя, но она, не обидевшись, запрыгнула на ступеньку, мурлыча, придвинулась к Тишке вплотную и улеглась.
— Нуж-ж-на, т-ты м-мне, — зло закричал на неё Тишка, — как телеге пятое колесо!
Он спихнул её со ступеньки. Кошка непритязательно устроилась внизу, обвила передние лапы хвостом и, недоумевая, следила оттуда за Тишкой.
— Ну чего глазищи-то выворотила? — возмутился он. — За нос водишь и рада?
Он прогнал её взмахом ноги. Кошка, оглядываясь, пошла к воротам, пролезла под нижнюю жердь, ящерицей скользнула в траве и направилась тропкой к бане.
— Ну да, так я тебе и поверил! — возмутился Тишка её нахальством.
Мурка снова выбралась на вытоптанный в окосье пятачок земли и уселась умываться.
— Сиди, сиди… Думаешь, опять меня усыпишь? Да я за тобой и следить не буду… Иди куда хочешь.
Тишка отвернулся к дороге. И пока он, набычившись, сидел вполоборота к бане, кошка провалилась как сквозь землю.
Тишка забегал по ограде, закискал, но Мурка не отзывалась. Он заглянул в баню, обследовал кусты малинника и заросли иван-чая — кошки нигде не было.
— Мама, она к котятам ушла! — закричал Тишка.
Ржаво скрипнула дверь. Варвара Егоровна, не обращая внимания на возбуждённого сына, вытянула в руке ведро с молоком, боком выпятилась на улицу.
— Чего-то сегодня Пеструха в удое сбавила, — озабоченно сказала она и пошла в избу.
* * *
С утра заморосил мелкий дождь, к полудню же он так разошелся, так разохотился, что не оставалось никакой надежды на чистый закат. Сумеречный день по-сумеречному дотлел и, минуя границы вечера, сгустился в непроглядную ночь, а та так же незаметно уступила своё место новому заволочному дню. Да вот так и пошло и поехало: на целую неделю зарядило ненастье.
Тишка, пока кошка отогревалась на печи, не выходил из дому. Но как только она за порог, он хватал с вешалки пиджачишко и устремлялся за ней. Но уж если в ясный-то день её не уследишь, то в такую погоду и подавно. Мурка вспрыгивала в сенях на ларь, с которого, как белка, распушив хвост, перемахивала на верхнее бревно стены, подлезала под крышу и, уже с улицы проскрежетав когтями по углу, спускалась на землю. Тишке столь юркий путь не проделать.
Он возвращался в избу, садился к окну. Но в непогодь и у окна быстро наскучивает.
Тогда Тишка забирался в кровать, маясь, крутился с боку на бок и не засыпал до прихода матери.
— Ну, Тишка, — вздыхала она, — ты со своими котятами весь извёлся. Опять, что ли, их искал?
Тишка, не отвечая, укрывался наглухо одеялом. Мать чего-то говорила ему, он не слышал да и не хотел прислушиваться к её словам. Всё равно ничего хорошего не подскажет, только посмеётся над ним.
И когда он потерял всякую надежду увидеть котят, мать, разрумянившаяся, пришла с улицы и сказала:
— Ну, Тишка, высмотрела сейчас твоих красавцев…
Славик подвернулся ей под руку:
— Мама, котят, да? А где? — и, догадываясь, что ответа ему не дождаться, бросился в сени.
Тишка встревоженно посмотрел ему вслед.
— Да не найдёт, не пугайся, — успокоила его мать. — Они за ларём прячутся.
Тишка, веря и не веря, посмотрел на неё. Она налила кошке в глиняное блюдце молоко, вынесла в сени к ларю:
— Пусть и они долачут. Пора уже приучаться.
Славик гремел на подволоке прогибающимися под ногами тесинами.
— Славка! — вышла из терпения Варвара Егоровна. — У тебя ум есть? Ты чего там, как лось, носишься?
— Мама, — отозвался Славик, перестав греметь тёсом, — да я не раз видел, как Мурка по углу забиралась на подволоку.
— На то и кошка, чтобы лазить везде…
Варвара Егоровна покискала, но Мурки, видать, поблизости не было.
Тишка прижался головой к стене, пытаясь заглянуть за ларь: в узком проёме было темно, как в подвале. И всё же Тишке показалось, что темнота несколько раз сверкнула зеленоватыми кружочками отблесков: «Ой, да рядом ведь они совсем…» Тишка сунул руку за ларь и сразу же уткнулся пальцами в податливый комочек тепла.
За ларём сердито зафыкали, зашипели.
— Мамка-а, — растроганно протянул Тишка, — и правда они-и… Ко-тята-а…
— Тишка, — сказала Варвара Егоровна, — я же тебе говорила, что Мурка их в дом приведёт. Ну? Чья правда вышла?
Славка уже спустился с подволоки и, оценив обстановку, принял сторону матери.
— Да ну его, переполошника, — скривил он губы. — Наш Тишечка вечно так… На него смотреть, так с ума сойдёшь…
— Это ты-то сойдёшь? — задохнулся обидой Тишка. — Да ты сам кого хочешь с ума сведёшь! Помнишь, как…
— Да ладно, ладно тебе, — примирительно зачастил Славик. — Я ведь в шутку сказал, не всерьёз.
Варвара Егоровна придвинула блюдце с молоком к простенку и пристрожила Славку:
— Чтобы не трогать котят! Они сейчас пока дичатся людей, а через неделю и в избу прийти осмелятся… Если, конечно, ты раньше времени шею им не свернёшь…
Ма-а-ма! — запетушился Славик. — Да я на них и смотреть не хочу, не то что в руки брать! Это Тишка пусть со всякой нечистью нянькается! — Он сердито распахнул дверь и убежал в избу.
Варвара Егоровна погладила Тишку по голове:
— Вот Мурка и привела нам своих гвардейцев. И ты, Тишенька, зря расстраивался. Сколько слёз понапрасну пролил…
Тишка набирал, набирал воздуху в рот и чуть не разревелся опять.
— Мама, да гвардейцы-то ведь не Муркины… Я поэтому и расстраивался.
— Знаю, знаю, не Муркины, а твои, — опять не дослушала Тишку Варвара Егоровна и засмеялась.
Амбарная музыка
Бригадир Гомзиков собирал по деревне кошек.
— Что, Иван Сергеевич? — смеялись женщины. — Кошачью ферму открываешь в Полежаеве? Молочную или мясную?
— Эксперимент покажет, какую лучше, — отшучивался бригадир и уже всерьёз добавлял: — Спасу от крыс не стало на зерносушилке. Вот попробуем армию на армию напустить — чья сильнее…
— Думаешь, экспериментальная победит?
— Да если Тишку к ним в командиры определим, они и не такое войско одолеют.
Тишка Соколов — от горшка два вершка — сидел на завалинке и куксился: опять старший брат убежал без него за ягодами. Алика Макарова, чужого человека, взял, а его, Тишку, оставил. И это брат называется. Конечно, Алик Тишке не ровня, Тишка это понимает и сам. Ну и подумаешь, семиклассник, но не студент же ещё пока. Конечно, с Аликом брату интереснее. Но если уж по-честному говорить, то и Алик Славику не чета, хоть Славка и моложе Макарова всего на один год. У Алика не голова, а Дом советов, а у Славки же — дырявый горшок, ему ещё до Алика тянуться и тянуться. Тишка даже быстрее дотянется. Брали бы его старшие ребята с собой, Тишка бы от них всё перенял, он восприимчивый… Вот подождите. Тишка через две недели первоклассником станет, он всех отличников за пояс заткнёт…
На коленях у Тишки грелись три котёнка — лапы и головы исперепутаны, не поймёшь, где чья. Тишка гладил этот тёплый мурлыкающий клубок и ниспосылал на голову обманщика-брата всевозможные кары.
Тишка вполуха вслушивался, о чём перекрикивался с женщинами бригадир Гомзиков. И только когда тот снова выкрикнул его имя:
— Ну, так как, Тишка, командиром согласен быть? — Тишка понял, что Гомзиков мимо него не пройдёт.
Гомзиков и в самом деле свернул с дороги на луговину и направился к Тишке.
Тишка, чтобы не тревожить котят, не поднялся, поздоровался с бригадиром сидя.
Гомзиков потянулся к котятам:
— Ну, Тишка, вот это у тебя молодцы так молодцы… Почему бы им не потрудиться на пользу колхоза? Почему бы не двинуть их на крысиный фронт?
А какие котята фронтовики? Глаза ещё недавно прорезались. Молоко из-под мамки сосут.
Тишка накрыл котят подолом рубахи:
— Не дам!
Иван Сергеевич Гомзиков нахмурился:
— Ох, защитник какой выискался… Котят ему, понимаешь ли, жалко, а колхозное зерно на сушилке не жалко? Ты, Тишка, подкулачником растёшь, не колхозником. У тебя зимой снегу не выпросить. Ты вот нынче в первый класс пойдёшь, так с тобой, скупердяем, никто и сидеть рядом не будет…
Совсем застыдил Тишку. Тишка уж и не рад был, что заступился за котят. Но им ведь не то что с крысой, с мышью ещё не управиться… Как же Гомзиков-то, взрослый человек, не поймёт этого?
— Ну ладно, Тишка, — неожиданно сдался Гомзиков, — своих жалко, так пробегись по деревне — чужих собери. Да мелюзги не трогай, тащи на сушилку котов покрупнее, побоевитей.
Сушилка белела за рекой свежеоструганными стенами. Её построили прошлым летом, и она не успела ещё заветреть, из ошкуренных брёвен до сих пор выкипала смола. Тишка вместе с братом не раз бегал туда, собирал щепки для самовара и всегда примечал, что обманно чистые слёзы смоляной накипи кого-нибудь, но обязательно притянули к себе: то они клейко пленили мохнокрылую бабочку, то длинноногого паука, то комара-пискуна, умудрившегося прильнуть почему-то крылом и безрезультатно пытавшегося с помощью второго крыла оторваться от липучей стены.
А крыс эта смола не испугала, хоть и говорят, что они боятся хвойных деревьев, никогда не селятся в ельнике. Сушилка же собрана из еловых брёвен, она ещё и сейчас хвоей пахнет, а крысы, видать, почуяли и другой запах — запах хлеба. И он переборол в них испуг. Видишь, Гомзикову пришлось по деревне бегать, кошек по домам собирать.
Вообще-то сушилка — дело не гомзиковское. Гомзиков, правда, как бригадир, над нею начальник. Но сушильщиком работает Федюнин Василий Сергеевич. Да не повезло мужику — в самую горячую пору свалился, подхватил воспаление лёгких. Теперь вот бригадиру приходится и за него крутиться. Сушилка — не прежний овин, кому-нибудь её не доверишь, знающий человек нужен, понимающий толк в современных машинах. Они, конечно, и есть, такие люди, но в уборочную все расставлены на нужных местах, никого не оторвёшь от работы.
Так что, Гомзиков, хочешь не хочешь, а и федюнинскую лямку тяни. Да лямка-то оказалась изъеденной крысами. Что-то Федюнин не проговаривался раньше о них. Наверно, спал много, не замечал.
А Гомзиков решил дать им сражение.
* * *
Кошки были запущены в помещение сушилки. Гомзиков с Тишкой — оба с исцарапанными руками — сидели на крыльце.
От реки, трепетно стуча крылышками, время от времени налетали стрекозы-коромысла, садились на прогретые солнцем стены, от которых сомлевше пахло смолой.
Гомзиков жаловался Тишке, как большому:
— Порог, понимаешь, переступаю, а они из-под ног — врассыпную. Да здоровущие, как поросята. Мне даже страшно сделалось… Чуть обратно не поворотил.
Тишка и сам не то что побаивался, но чувствовал себя неуютно, когда видел крыс. Остромордые, с длинными чешуйчатыми хвостами, с голыми, будто ощипанными, ушами, они с перепугу могли броситься человеку под ноги и до полусмерти испугать кого хочешь.
Тишка однажды пришёл к матери на ферму, и та отправила его в кормозапарочную за концентратами. Тишка едва дверь открыл, как из деревянного ларя выскочила крыса, да, не разобравшись, где что, кинулась Тишке прямо под ноги. Пробежала по босой ступне, будто крапивой ожгла. Тишка выронил ведро, которое собирался нагрузить запаренными концентратами, а крыса, испугавшись звона, с налёта ударилась в дверь и унырнула в образовавшуюся у косяка щель. Тишка долго стоял ни живой ни мёртвый, сердце почти у горла колотилось. Он потом в кормозапарочную, прежде чем войти, кулаком стучал. А ногу, будто в проказе она, целую неделю керосином смазывал.
Он вот и теперь сидел на лесенке у сушилки и спиной ощущал неприятный холодок, будто дверь могла ни с того ни с сего открыться и выпустить на улицу крыс.
— Год, видно, тяжёлый будет, — рассуждал уже сам с собой Гомзиков. — От того они так и активизировались…
— Какой тяжёлый? — не понял Тишка.
— А вот примечай, — поднялся Гомзиков и указал рукой на берёзу. — Если листья у неё осенью начинают желтеть с верхушки, то весна будет ранняя, а если снизу, то поздняя. Значит, кормов надо запасать больше. Звери, смотри, это хорошо чувствуют.
Берёза действительно сулила долгую зиму, пестрела листьями только снизу, вершина у неё стояла нетронуто зелёной.
— Или вот много паутины на бабье лето летает… — продолжал поучать Гомзиков. — Это тоже к холодной зиме… И Томи лиха мне сказывала — она примечает по пчёлам, — говорит, матка уже перестала в улье яйца откладывать… А перед тёплой зимой она ещё и в сентябре кладёт…
По всему выходило, что крысы не напрасно совершали набег на зерносушилку — чуяли приближение затяжной суровой зимы.
И Гомзиков не мог найти на них никакой управы. Они прогрызали дыры в полу, обходили хитроумные ловушки, избегали приманки в капканах. Плотники зашьют дыры брусом, крысы в другом месте прогрызут пол — и прямым ходом к мешкам с зерном. Все мешки распороты. Из рассыпанной пшеницы дорожки тянулись до самых нор.
— Напасть, да и только, — разводил руками Гомзиков. — Они ведь повадились, так всё подчистую сожрут. Ну-ка, представь себе, что плодятся через каждые три месяца да рожают по десять — пятнадцать штук, — армия, другого слова не подберёшь… Всё, всё сожрут…
Тишка прислушивался, что творилось в помещении сушилки. Но там было тихо. Видать, армия призадумалась, почуяв появление кошек. Что там ни говори, но кошек было предостаточно — Тишка четыре раза бегал за ними в деревню, да двух котов принёс с собой Гомзиков.
Утром кошки, жалобно мяуча, стабунились у порога, и, когда Гомзиков открыл дверь, они напористо ринулись к выходу. Их невозможно было удержать.
Гомзиков включил свет, ощерившиеся крысы нехотя потянулись к норам. Зерно снова было рассыпано по всему полу.
— Ох, камень надо было прихватить… я бы их камнем. — Славка, старший брат Тишки, был настроен воинственно.
— Да чего бы ты камнем сделал, — охладил его пыл Гомзиков. — Мы вон с Тишкой шесть кошек к ним подсадили — и то никакого толку. Видал, как рванули к выходу? Наверно, не одну эти крокодилы изувечили. Заметил, как зубы скалили? С такими не всякая кошка сладит.
Тишка жался к Гомзикову, а Славка не оробел, деловито исследовал дыры в полу, принюхиваясь, будто кот, суя в тёмные выгрызы в дереве пальцы, словно собираясь ухватить крысу за хвост и вытащить её на белый свет.
— Травить надо! — убеждённо заявил он.
Гомзиков усмехнулся:
— У меня, Славочка, в поле комбайны работают, я не могу их останавливать.
Ох уж этот Гомзиков! Он всегда так: сначала что-нибудь скажет, а потом начнёт объяснять. В прошлый раз по-заячьи напетлял вокруг затяжной зимы. Теперь так же неясно крутит вокруг комбайнов.
— Так разве одно другому мешает? — не удержался Славик.
— А как же? — в свою очередь удивился Гомзиков. — Я фуражное зерно сушу, на корм скоту. Если яды в него попадут, то и скот отравиться может. Конечно, в незначительной дозе не страшно, но тут же, сами видели, что творится… Тут крысидом фукать и фукать у каждой дыры — их же армия. А десятипроцентным фтористым натром ещё опаснее, чем крысидом… Куда ни кинь, везде клин… Одна надежда была на кошек.
— Может, мы ещё раз попробуем? — предложил Тишка. — Вон у Егорихи кот такой злыдень, что на собаку и то бросается. Неужто от крысы задаст драпака?
— Давайте ещё раз попробуем, — согласился Гомзиков и неожиданно засмеялся. — Я вот на сушилку бежал, так у Егорихина дома козу видел с рогатиной на шее. Хитрущая, видать, скотинка — голову норовит между жердей в огород просунуть, там трава её манит сочная. Да Егориха хитрее козы оказалась: на шею ей рогатину привязала. Та как ни тянется между жердей к траве, рогатина её не пускает… Вот и крыс бы нам так обхитрить.
Славик сразу задумался. Но Тишка-то братца знал — ничего ему путного в голову не придёт. Только и хватает его на то, чтобы на крыс выйти с камнями.
И точно.
— Эх, если бы я с камнями вошёл, так не одну бы прицельным огнём уложил, — похвастался Славик.
Но Тишка-то уже знал, у кого идей полная голова. К Алику Макарову надо бежать. Уж если он беспроволочный телефон изобретает, то и насчёт крыс может чего-нибудь придумать.
У Алика голова варит.
Но и от кошек отказываться пока нельзя. Егорихин кот не зря в деревне прозван Агрессором. Уж он-то от крыс не отступит.
* * *
Но и Агрессор, к сожалению, сплоховал. Он сконфуженно встретил Гомзикова у порога сушилки. На носу у него запеклась кровь. Правое ухо безжизненно переломилось надвое. И когда Гомзиков включил свет, ощеренные крысы со вздыбленными загривками опять лениво потрусили к норам.
— Разбой среди бела дня, — только и сказал Гомзиков.
* * *
Алик Макаров даже не стал в сушилку и заходить:
— Я могу консультацию и отсюда дать.
— Да ты хоть посмотри, какие они дырищи выгрызли, — уговаривал его Славик. — Ты посмотри, какие потери от них колхоз несёт…
— Я могу представить и без осмотра. — Алик достал из кармана расчёску, взволнил ею «коровий» зализ.
На голоса вышел из сушилки Гомзиков.
— Что за шум, а драки нет? — спросил он, подозрительно оглядывая ребят. Они были как нахохленные воробьи: Славка рвался в помещение сушилки, чтобы в натуре продемонстрировать зазванному сюда башковитому гостю всё, что высмотрел вчера сам, Алик же — в отутюженных брючках, в сверкающих глянцем ботиночках — высокомерничал, упирался и, как казалось Тишке, набивал себе цену.
Тишка обрадовался тому, что Гомзиков вышел к ним на крыльцо.
— Вот Алик Макаров, — сказал он. — Он придумал уже… Он…
Алик и в присутствии Гомзикова продолжал важничать.
— Да вот, позвали, — кивнул он на Тишку и Славика. — Говорят, крыс вы тут расплодили.
— Точно, — подхватил Гомзиков. — Усиленно занимались селекцией… Не изволите ли взглянуть?
— Да нет, зачем смотреть, — то ли не поняв издёвки, то ли сделав вид, что не понял, сказал Алик. — Мне и так всё ясно.
— А то взглянули бы, — настаивал Гомзиков, — Особо породистых я отлавливаю и, как свиньям, подвязываю на шею деревяшку, чтобы ее грызли а не пол. Это благотворно воздействует на нервную систему, сказывается на привесах.
Славка откровенно захохотал.
Тишка ткнул брата и покосился на Алика: а вдруг тот обидится?
Алик стоял насупленный, играл желваками.
— Мне что? Я могу и уйти. — Он знал себе цену.
Тишка дёрнул его за рукав:
— Алик, Али-и-ик… Ты же про пластинки хотел рассказать…
— Ну, если они не хотят, — пожал Алик плечами и покосился на Гомзикова.
Гомзиков стоял чуть в сторонке, и Тишка, наблюдавший за ним, видел, что бригадир то и дело смеживал веки, пряча в глазах насмешливость.
«Не верит, — догадался Тишка. — А зря! Кроме Алика, никому не сообразить».
Славка всё же вовремя одёрнул себя, насторожился.
— Да ты, Алик, чего? — пошёл он на примирительные уговоры. — Ну, бывает же… Смешинка попала в рот. Не обращай внимания. Скажи всё Ивану Сергеевичу, чего нам говорил.
Алику этого было достаточно. Он повернулся к Гомзикову:
— Иван Сергеевич, я думаю, на крыс можно подействовать музыкой.
— Это что, как в той сказке про скрипача, который всех крыс за собой в море увёл?
Гомзиков по-прежнему не скрывал насмешки. Но Алик-то — Тишка знал это! — тоже не лыком шит.
— Да нет, — сказал он спокойно, — Та сказка не опирается на научные сведения… Крысы, наоборот, не любят музыки и за скрипачом никуда не пойдут…
— Ну, так зачем же и огород городить? — опять не сдержал ухмылки Гомзиков.
Алик прочертил носком ботинка черту — излюбленный его жест.
— Знаете, Иван Сергеевич, — сказал он, — дело в том, что крысы очень болезненно реагируют на музыку. У них даже случаются от неё эпилептические припадки.
— Чего, чего? — не поверил Гомзиков.
— Иван Сергеевич, я ничего не придумал, — сохраняя достоинство, сказал Алик и опять провёл ботинком полукруглую линию по земле, — я читал научную работу английского психолога Мойры Вильямс…
— Какого, какого психолога? — переспросил растерянно Гомзиков.
— Английского.
Гомзиков недоверчиво покрутил головой: ох и заливаешь же, мол, ты, парень!
— А на каком языке написано? — всё же уточнил он.
— На английском. Но я читал в переводе на русский.
— Ага, значит, пишет он всё-таки на своём, не на нашем?
Тут уж и Славик не утерпел:
— Иван Сергеевич, а чего? Рус не верит — дай проверить…
Гомзиков захохотал:
— Ну, учёные головы, заморочили вы меня английским психологом: тащите вашу амбарную музыку… Какая она: буги-вуги или трали-вали?
— Да нет, — возразил Алик. — Самая мелодичная… И кстати, английский психолог — женщина, не мужчина.
Гомзиков, конечно же, после этого ещё больше засомневался в успехе «амбарной музыки».
— A-а, валяйте… Толку не будет.
Он знал, что вот если бы сушилку приподнять, как на курьих ножках, на каменных круглых сваях или окопать её глубокой траншеей, крысам было бы не пройти. Он знал, что грызунов можно травить крысидом, углекислым барием, фтористым натром. Он знал, что на них можно ставить капканы, что их можно заманивать в хитроумные ловушки. Но чтобы их можно было выживать из амбара музыкой…
— Бред собачий!
* * *
Алик заставил нести проигрыватель Тишку, а сам важно вышагивал впереди, как журавль. Проигрыватель был нелёгок, Тишка то и дело переменял руки, но не пищал: главное, Алик согласился помочь Гомзикову.
Теперь бригадир прекратит издёвочки над ребятами: он, лобастый, ничего не сумел придумать, а они, школьники, избавят колхозную зерносушилку от всякой твари.
Славик уже орудовал на сушилке — под присмотром Гомзикова тянул электрошнур с розеткой к дощатому столу, на котором намеревались установить проигрыватель. Гомзиков скептически похмыкивал:
— Валяйте, валяйте… Чего вот из вашей затеи выйдет… Опозорите вы своего англичанина… или… как её… англичанку…
— Мойру Вильямс, — подсказал Алик.
Гомзиков повторять её имя не стал: затея зряшная, и имя запоминать ни к чему.
Пластинки Алик подобрал действительно мелодичные. Под такую музыку «буги-вуги» не спляшешь и никакую горластую дребедень не споёшь. Хорошие пластинки.
Они вышли на улицу, оставив проигрыватель развлекать крыс. Вот жалко только, что пластинка, хоть и долгоиграющая, имеет конец и надо будет переставлять иглу.
От реки тянуло сырой горечью черёмушника, прелью крапивы. Над водой, слышно было, щебетали стрижи, готовившиеся к отлёту на юг.
Музыка проникала сквозь толстые стены зерносушилки глухо. И Гомзиков снисходительно поглядывал на ребят:
— Нет, парни! Пустое дело… Вот если бы к каждой норе поставить по громкоговорителю да «буги-вуги» включить, может, чего и вышло бы. От «буг-вуг» меня и то оторопь берёт, и их, наверно, хоть они и нахалы, проняло бы…
Гомзикову — Тишка догадывался — хотелось заглянуть в помещение сушилки.
— Там они, поди уж, на пластинку взгромоздились, — предположил он, — и спят под музыку… А может, в проигрывателе дыру грызут, охота ведь и пластмассу испробовать…
Он явно провоцировал ребят заглянуть в помещение.
— А вдруг они танцы сейчас устроили?..
Алик невозмутимо сидел на ступеньке.
— Надо подождать, чтобы до них до всех дошла информация о том, что в сушилке установлена музыка.
Гомзиков прикрыл ладошкой смешок, но согласился ждать. Тишка видел, что бригадира неодолимо тянет в сушилку предчувствие забавы: дверь открывается, а крысы, снова ощерившиеся, готовые и на человека броситься, нехотя трусят к дырам…
Гомзиков выкурил папиросу, хлопнул себя по коленям:
— Ну, пошли!
Тишка затаил дыхание. Гомзиков рванул дверь, нашарил на стене выключатель и, когда свет неровно замерцал под потолком, удивлённо присвистнул:
— Ну и ну…
Крыс в помещении не было. Нет, они не валялись на полу в эпилепсии, они просто-напросто не вылезли из своих нор.
— Я же говорил, — важно заключил Алик. — Вы замечали: собаки иногда тоскливо воют, если слышат неприятную для них музыку? А крысы, эти вообще…
— Я тоже вою, если неприятную, — сказал Гомзиков и перевернул пластинку другой стороной. — Да не может быть, это мы их испугали…
Он снова выключил свет, вывел ребят на улицу.
— Давайте подальше отойдём, вон к реке спустимся… Они, наверно, нас чуют…
Гомзиков был шокирован. Да не может же такого быть, чтобы крысы от музыки разбегались. Просто какое-то необъяснимое стечение обстоятельств, Может, в эти часы они не промышляют… Может, сон у них в это время… Вон, уж если на ученых ссылаться, и по радио много говорят о всяких биологических ритмах — может, ритм отдыха как раз наступил.
Вода в реке за последние дни заметно убыла, обнажив песчаные отмели. Похоже, что осень не за горами. Отсверкает паутиной бабье лето, а там уж и белыми мухами запахнет. Бывало, что снег ложился и в последних числах октября… Не сулят ли крысы такую раннюю зиму…
Нет, Гомзикову не сиделось и у реки. Не успел выкурить сигарету, как повёл ребят обратно к сушилке.
Опять резко рванул на себя дверь, опять торопливо включил свет…
Ну что ты будешь делать, крыс не было…
Гомзиков обескураженно почесал затылок. Тишка победителем смотрел на него: ну что, мол, чья, Иван Сергеевич, взяла? Так Иван Сергеевич против Тишки и обернул Тишкино торжество.
— Вот видишь, Тишка, — сказал он поучающе. — Книжки надо читать. Ты вот ничего не читаешь и никакого средства мне предложить не смог… А этот, — он кивнул на Алика, — сразу-у…
Гомзиков, отвернувшись от Тишки, уже уважительно хлопал Алика по плечу:
— Слушай, а вот если бы ещё и другие языки выучить… Ну, английский хотя бы… Наверно бы, ещё чего-то дополнительно можно узнать… Применить на практике…
Алик важно соглашался с ним.
Проигрыватель стоял на грубо сколоченном дощатом столе, и из него лилась обволакивающе нежная музыка.
— Надо же, — удивлялся Гомзиков. — Такая хорошая музыка, а им, паразитам, не по нутру…
Голос у него игриво подрагивал. И Тишка вдруг обнаружил, что не только голос, но и глаза у Гомзикова какие-то неестественные, словно он вот-вот вскочит и обрадованно закричит: «А здорово же я провёл вас, ребята!»
Нет, не было повода Гомзикову торжествовать над ними. Пластинка усердно крутилась на диске проигрывателя, и крысы не показывались из своих нор.
Но Тишку-то не обманешь. Он нутром чувствовал неестественность поведения Гомзикова: и к реке с ними ходил — зачем? Чтобы потом посмеяться: вот, скажет, к реке повели — иду, в сушилку не дают заглянуть — терплю, весь в вашей власти. Делаю, мол, вид, что поверил вам.
Тишка невольно попытался проследить за взглядом Гомзикова: может, тот крысу увидел где? Так нет же… Просто смотрит на загруженную зерном шахту.
Тишка решил обойти сушилку вдоль стен: а вдруг у какой-нибудь дыры крыса сидит и дожидается, когда свет погасят. Он, свет-то, и так не ярок, но крыса караулит, когда люди уйдут.
И боже ж ты мой, что Тишка увидел? На каждую дыру сетка из проволочных решёт приколочена. То-то Гомзиков их разыграл… При таком свете и не увидишь: темнеет дыра и темнеет, а проволока слилась с темнотой…
— Тишка, да ты вон в том углу посмотри, там не забито, — сказал Гомзиков и протянул руку к закоптившемуся оконцу. Насмешки в его голосе не было. Вот и пойми его. То прячет глаза, а то, когда уж вроде бы над ребятами можно и посмеяться, говорит серьёзно. — Я там две дыры не успел забить — вы притащились с музыкой… А на остальные решётки набил и крысиду нафукал…
Тишка чуть с кулаками на него не наскочил: Гомзиков сам же утверждал, что крысидом, когда фуражное зерно сушишь, пользоваться опасно.
— Так у меня же с решётками, ребята, — оправдывался Гомзиков. — Они же сюда не проникнут… Крысид знаешь как действует? — спросил он у Тишки. — Она в норе в нём вывозится, начнёт шерсть облизывать — и готова… Если бы не решётки, она бы, конечно, не успев облизаться, сюда выскочила и залезла б в зерно… Тогда — да, опасно…
— Но две-то дыры не заколочены? — вскричал Тишка.
— Не успел, — развёл руками Гомзиков.
— А если бы из них выскочили?
— Ну, ребята, я на вашу музыку понадеялся…
Вот и пойми его, всерьёз он говорит или смеётся над ними.
— Зря вы заколачивали, — строго сказал Алик.
Гомзиков вроде бы и сам не знал, зря он это сделал или не зря.
— Но не помешает же… Для перестраховки… — сказал он, оправдываясь.
— Да вы же испортили всё! — не сдержал себя Тишка.
Гомзиков будто не слышал его выкрика.
— Кто его знает, ребята, — сказал он задумчиво, — может, и в самом деле музыкой можно их вывести… Не знаю… Но я уж по-своему. По своей науке.
Алик отключил проигрыватель от электросети, молча собрал его и толкнул ногой дверь. Славка устремился следом за ним.
— Ребята, да вы на меня не сердитесь. — Гомзиков встал в дверях, и Тишка не знал, как мимо него проскользнуть, ткнулся с одной стороны, с другой, не пройти. — Ребята, вы напрасно обиделись, я против вас ничего не имею, — уговаривал их Гомзиков.
— Ага, не имею, — пропищал сзади Тишка. — А сам всё время посмеивался.
Гомзиков обернулся к Тишке:
— Милые мои, так слыханное ли дело — музыкой крысам на нервы действовать… Спервоначалу-то сомневался…
— Спервоначалу, спервоначалу, — передразнил его Тишка. — А сам и эти дыры заколотишь?
— Заколочу, — чистосердечно признался Гомзиков и вздохнул. — И крысиду в дыры нафукаю…
— Ну, вот видишь. — Тишка чуть не ревел. Было обидно, что уж такое верное дело — из книжек вычитанное! — и то поставлено под сомнение.
Гомзиков был, как никогда, серьёзен.
— Тишка, — сказал он грустно, — дыры-то я, конечно, заколочу, но они ведь, собаки, и в другом месте их прогрызут… Так я в сушилку и музыку проведу… Кто его знает, может, и помогает…
Тишка видел, что глаза у бригадира не врали.
ЖЕМЧУГ СЕВЕРНЫХ РЕК
Повесть
Часть первая
ЖЕМЧУГОЛОВЫ СРЕДНЕЙ РУКИ
1. Славкина тайна
По ночам Тишке казалось, что поветь дышит. Не просто дышит, а, как корова, переставшая жевать жвачку, время от времени вздыхает. Тишка выставлял из-под одеяла ухо, насторожённо замирал. Слух различал только мерное посапывание лежавшего рядом старшего брата Славки.
В лугах скрипел коростель, напоминая кряканье утки. Внизу, во дворе, чесалась о ясли корова — ясли расшатанно поскрипывали. Но стоило Тишке снова укрыться одеялом наглухо, как поветь опять начала вздыхать, словно живая.
— Славка!
— Ну чего тебе? — деланно полусонным голосом отозвался брат.
— Ты слышишь ли?
Коростеля-то? — насмешливо спросил Славка. — Слышу… А ты уж его за утку принял?
— Да нет…
Со Славкой разговаривать всё равно что с глухим. Спросишь его об одном, а он тебе совсем о другом толкует.
— Коростель, говорят, по ночам перловиц ловит. — Вот и теперь Славка склонил разговор неизвестно куда.
— Каких перловиц? — не понял его Тишка.
Славка почему-то насторожился, затаил дыхание и опять сделал вид, что засыпает.
Тишка по этому обманному манёвру брата сообразил: о перловицах Славка, видимо, проболтался, выдал чей-то секрет, а теперь пытается следы замести, — сопит, будто и не сказал ничего.
— Вы что, коростелей-то перловой кашей приманиваете? — уточнил Тихон, давая Славке понять, что не отцепится, пока не узнает правды. — На удочку, что ли, будете их ловить?
Славка захохотал, забыв о том, что полминуты назад притворялся засыпающим.
— Во-во! Перловую кашу насаживаем на крючок и ловим.
— Нет, правда, Славик, что за перловицы?
— Много будешь знать — скоро состаришься, — как обычно, увернулся от вразумительного ответа брат.
У Славки такая манера — недоговаривать, любой пустяк превращать в секрет.
Правда, в последнее время какой-то секрет его действительно распирал, не давал покоя.
Но Тишка чувствовал: брат вот-вот расколется, дальше носить тайну в себе ему, по всему видать, стало невмоготу. Раньше он бегал по улице вприпрыжку — метра шагом не одолеть, всё прискоком да скоком. Мать беспрестанно его осаживала:
— Славка, голова ведь на плечах не удержится, скатится где-нибудь в пыль, и не заметишь.
— Не беспокойся, — отмахивался он и летал как ветер: по лестнице не сбежит, а для скорости на перилах съедет, под окном промелькнёт — и остановить не успеешь. Смотришь, а он уж на взгорке у сельсовета, к Алику Макарову повернул.
Теперь же его словно переменили. Выступает по тропке важничая, будто у него на плечах бобровый воротник и он не зачуханный семиклассник, а по меньшей мере министр.
— Славка, что это с тобой приключилось? — всплескивала руками мать и подмигивала Тишке: полюбуйся, мол, на своего старшего брата — переродился человек. — Уж не изобрели ли с Аликом чего-то важное?
— Скоро узнаете, — говорил Славка, а самого вот-вот прорвёт от желания похвастаться. Да, видно, Алик Макаров дал строгий наказ — молчать. И Славка, изводя себя нетерпением, держал язык за зубами.
Алик Макаров среди Полежаевской ребятни известный изобретатель. То ему ударит в голову блажь музыкой выгонять из амбара крыс, то усядется он за конструирование беспроволочного телефона, то возьмётся за «принципиально новую разработку» схемы зерноуборочного комбайна.
Тишку ни Алик, ни тем более задавака-брат к изобретательству не подпускали.
— Куда тебе? — пыжился Славка. — Ты ещё основ физики не изучал, а у нас с Альбертом всё на высшей математике замешено.
Вот уж свистит, так свистит. Тишка хоть и перешёл только в третий класс, а Славкины учебники не один раз перелистал. Не так уж и высока его высшая математика. Тишка, если чуть-чуть подсказывать будут, так и то в ней разберётся: «а» плюс «б» сидели на трубе… Подумаешь, велика премудрость… И не с такой справлялись! А уж в твои-то, Славочка, годы войдём, так и подавно твою математику одолеем… Корова всё ещё чесалась о ясли, и коростель хрипло кричал в лугах, подражая утке.
Тишка демонстративно отвернулся от брата и по его же примеру, делая вид, что засыпает, задышал глубоко и ровно.
— Тишк! — Славка не мог угомониться, привстал на локтях и перешёл на шёпот. — Поклянись, что никому не скажешь…
— Чего не скажешь-то? — подзадоривая брата, равнодушным голосом отозвался Тихон, а сам весь напрягся и затаил дыхание.
— Ну, ладно, — великодушно согласился Славик, — Я тебе и без клятвы скажу… Всё равно скоро узнаешь…
Он ещё с минуту потомил Тишку молчанием и выпалил:
— Мы скоро разбогатеем!
Вот тебе раз! И так неплохо живём, а он ещё о каком-то богатстве мечтает.
— Клад, что ли, нашли?
— Клад не клад, а колхоз сразу миллионером станет.
— Комбайн новой марки сделали?
— Ну, ты даёшь! — насмешливо присвистнул Славик, — От комбайна разве разбогатеешь? Комбайном работу людям облегчишь… Это так. А богатеют, Тишечка, от другого.
— Ну, тогда клад нашли…
— В том-то и дело, что клад. Неисчерпаемый… Как скатерть-самобранка: с неё берёшь, а на ней ещё больше всего появляется.
Тишка был уже научен горьким опытом, что брату слишком-то доверяться нельзя. Он тебе зубы заговорит, ты размякнешь, всё, что от тебя братец потребует — дров напилить, корову с лугов пригнать, воды наносить, картошки для поросёнка нарыть, — всё это сделаешь, а он же ещё над тобой и насмехается… На дураках, хохочет, воду, мол, возят. Но на этот раз Славка ничего не просил в обмен на доверие.
— Завтра, в общем, начнём… — сообщил он и великодушно пообещал: — Если Альберт согласится, и тебя примем в пай… Но если не согласится — чтобы молчок! Понял?
Тишка кивнул головой, хотя в темноте брат всё равно не увидел его кивка.
— А пай, и мой, и твой, домой понесём? — уточнил Тишка, подозревая, что именно из-за лишнего пая старший брат и намеревается уговорить Алика Макарова взять Тишку с собой. Не жадничай он, что бы ему за резон перед Аликом унижаться? Уж точно из-за пая, даром-то Славка и шага не сделает.
Но Славка досадливо крякнул.
— Ну, Тишка, ты и кулак! (Тишке показалось, что он даже сплюнул.) Я же тебе русским языком сказал: колхоз миллионером сделаем, пускай на всю область гремит.
Тишка прикусил язык: понятненько. Это братец Аликовы слова повторяет. Алик, значит, команду дал. Самому-то Славке без нажима со стороны с леденцом не расстаться — и не потому, что он такой скупердяй, а потому, что, как говорила мама, стопроцентный эгоист — только о себе и думает.
У Тишки от прозрения похолодело в груди: да если от его, Тишкиного, пая старшему брату ничего не отломится, так он Тишку и не возьмёт никуда, просто-напросто за нос поводит да и отпустит. Значит, Славка снова его обманывает? Не смог удержать язык за зубами, проболтался о тайне, а теперь прикидывается овечкой. Ну, Славка, погоди! Отольются Тишкины слёзы тебе.
Но всё-таки, чтобы не злить брата заранее — а вдруг и в самом деле возьмут его в пай? — он сглотнул обиду и вкрадчивым голосом спросил:
— Слав, а что за клад-то нашли? Фараонский или купеческий?
— Я же тебе раз и навсегда сказал, — отрезал Славка, — много будешь знать — скоро состаришься. — Он опять приподнялся над подушкой и предупредил: — Смотри, Тишка, если за нами завтра шпионить будешь — не видать тебе нашего клада, как собственных ушей. Альберт, ты сам знаешь, человек строгий…
Ну-у, Тишка будто в воду глядел: не возьмут его, конечно, на тайное дело. Утром Славка вывалит на него ворох заданий, которые мать, уходя на работу, оставила на обоих сыновей поровну — Славке-то даже ещё и побольше, потому что он всё-таки старший, — и маханёт к Макаровым. Может, клад-то у Алика Макарова в доме и зарыт… А что? Дом у Алика кулацкий. Говорят, раньше в нём жил богач-мироед, а потом его арестовали и выселили, и с тех пор на первом этаже — квартира для приезжих (до Макаровых учительница жила, Марфа Игнатьевна), на втором этаже — сельсовет, а в мезонине — почта. Зарыл, наверно, богатей своё золото и серебро в подполье, а Алик человек ушлый, не то что Марфа Игнатьевна — сколько лет в этом доме прожила, ничего не обследовала: ни стен не обстучала — нет ли пустот, где клад можно спрятать, ни подполье лопатой не перековыряла. А вот Алик узнал, что дом кулацкий, — всё, наверно, в нём перевернул кверху дном. И нашёл, что искал. Много, видно, нашёл-то, раз колхоз миллионером сделает. Ох, то-то Алику будет теперь почёта-а… В школе, наверно, портрет повесят. Да и не только в школе — в правлении колхоза тоже. Ещё бы, был колхоз по всем показателям средний, а тут сразу богаче всех.
В лугах опять надрывно закричал коростель — и вдруг ни с того ни с сего захрипел.
— Это он жемчугом подавился, — таинственно пояснил Славка.
— Чего-чего?
— Проехали, — сказал брат и зевнул, подворачивая под себя одеяло.
Ну, проехали, так и ладно, Тишку коростель не волнует. А вот где же у Макаровых спрятан клад? Это вот закавыка. Тишка сегодня заходил к Алику, Алик, хитрец, даже и виду не подал, что неожиданно разбогател. Как всегда, поздоровался, походил по комнате и выдворил Тишку на улицу:
— Мне заниматься надо.
До Тишки только сейчас дошло, что Алику на клад захотелось взглянуть, а открывать свой секрет лишним свидетелям он не дурак… Ох, Тишка, до чего же ты недогадлив… Надо было щёлочку оставить в дверях и хоть одним глазом взглянуть, куда Алик полезет… Но кто тогда знал?..
У Славки надо пытать, только у него. Если и расколется кто, так Славка, не Алик.
— Слав, — жалобным голоском заканючил Тишка, — а вы в подполье или в стенах нашли?
Но Славка, видимо облегчив себя полупризнанием, уже засыпал и взаправду и в ответ на Тишкино приставание промычал что-то нечленораздельное. Теперь будешь его донимать расспросами, так ещё и лягаться начнёт. А ноги у него как костыли. Ну его! Пускай спит.
Тишка повернулся на спину. Сквозь просвет в воротах, через которые на поветь загружают сено, он увидел золотой серпик луны. Луна загадочно улыбалась, собрав на узком лезвии серпа и нос, и рот, и два глаза, хотя, казалось, была повёрнута к земле в профиль и левого глаза у неё не должно быть видно.
Славка уже начал всхрапывать, а Тишка мучался, не зная, куда себя деть, крутился с боку на бок, комил простыню. Луна тем временем спряталась за углом, успокоилась во дворе корова, затих в лугах коростель. И поветь опять задышала, как живая.
Тишка натянул одеяло на голову.
2. С кем пойти в разведку
Тишка первым делом оглядел в квартире Алика стены. Обои нигде не были ни надрезаны, ни надорваны, они не топорщились, не вздувались пузырями над замурованной пустотой. Значит, клад найден в подполье, но на полу совсем не было натоптано земли. А ведь картошку загружают в подполье, так и то сколько натопчут, а тут исперерыть от стены до стены всё пространство под полом и не натаскать на ногах грязи наверх — немыслимо. Значит, клад был запрятан не в доме.
Алик важно расхаживал по комнате, заложив руки за спину. Рыжая голова его, когда он пересекал столб солнечного света, вытянутого от окна к половицам, вспыхивала медной проволокой и тускнела, когда Алик отходил к простенку, становилась даже темноволосой. За столом, заваленным журналами и книгами, напыженно сидел Славка и уже какой раз предлагал:
— Альберт, может, не будем ждать? Чего перед ним унижаться?
Алик не удостаивал его ответом и задумчиво вышагивал по комнате.
Тишке не нравилось, что брат заискивает перед Аликом, но он понимал: без Алика не может быть и речи о кладе. Алик здесь закопёрщик. Он подбирает людей в пай. Он разрабатывает планы. Он хранитель тайны. Славка-то от неё, от тайны, держит только рожки да ножки. А сама тайна в кармане у Алика, он ею распоряжается.
Вот захотел — пригласил в сговор Тишку. Это Славка цену себе набивает, когда перед Тишкой выламывается. «Если бы не я, — говорит, — то Альберт бы тебя на пушечный выстрел не подпустил к такому важному делу. А я уговорил: Тихона можно брать, он усердный и молчаливый. Ты понял: мол-ча-ли-вый! Никому ни гугу». — «Ну, договорились же, чего переливать из пустого в порожнее». — «Я тебе покажу порожнее!»
Но ничего, стерпел всё же обиду брат, на попятную не пошёл, при Тишке даже повторил Алику свои слова: Тихон, мол, усердный, молчаливый и исполнительный, с таким можно в разведку ходить.
Тишка в мыслях-то на вершок вырос от похвалы, но перед Аликом стоял потупившись, чтобы тот ненароком не принял его за выскочку.
— Ну, хорошо, возьмём, — сказал Алик. — Он нам как раз пригодится.
Пригодится, видимо, по его расчётам, и Митька Микулин, которого они сейчас ждали. Ну, Митька — человек особой породы. Они с Аликом почти ровесники, Митька всего на полгода постарше, и ещё не известно, кто будет за главного, чья кукуруза окажется выше. Алик — фантазёр, а Митька — работник. Митька чего хочешь сделает своими руками: пилу наточит, стекло в раму вставит, если кирпич раскрошится, выпадет из дымохода — так на его место новый вмажет, валенки подошьёт, сапоги подлатает, лыжи или салазки смастерит, в лесу все стёжки-дорожки знает и учится не хуже Алика. Вот только у Митьки обуза есть — брат Никола. Сколько ему? Года три исполнилось или четыре? Митька в прошлом и позапрошлом году катал его в коляске, которую сам изготовил. Сделал он её не на четырёх колёсах, а на одном, позаимствованном от конного плуга, — получилось подобие тачки. Прибил Митька к тачке ящик, на дно его одеяло постелил, под спину Николе подложил подушку — хочешь сиди, хочешь лежи, — наколотил сверху перекладину, чтобы брат не вывалился из ящика и чтобы, когда сидит, держаться было за что. Красота! На одном-то колесе куда вздумаешь, туда и проедешь: по дощечке через канаву, по змейкой выложенным кирпичам через лужу, по жёрдочке через грязь. Митька даже за грибами в лес ездил, и ничего, преодолевал колоды и кочки, пни и валежины, с пустыми руками домой не возвращался — полная корзина подберёзовиков да Красиков.
— Альберт, — не выдержал Славка снова, — может, мы и втроем справимся? Сколько же его можно ждать? Время упустим.
Алик вышел на столб солнечного света, и голова его накалилась медью.
— Вячеслав, — сказал он размеренно, — а знаешь ли ты дорогу к реке Кереть?
— Через хутора, — беззаботно ответил Славка, — потом в Козлёнков лог спустимся, потом вырубками идти придётся, потом… — Он, припоминая, поскрёб затылок.
— А потом? — не отставал Алик.
— Да там сориентируемся на месте. Где наша не пропадала!
Тишка понял, что дорога за кладом предстоит не близкая. Это ж до Козлёнкова лога километра четыре, а к реке Кереть и не ходит никто. Только раз в году полежаевцы выезжают туда на покосы. Так с ночёвкой ездят и чуть ли не целую неделю там и живут. А Алик-то что, задумал одним днём обернуться?
У Тишки сделалось неспокойно на душе. Воды он сегодня не наносил, дров не наготовил, побежал, как дурачок, за Славкой. А если они ещё на Кереть отправятся, то кто корову пригонит? Мать вернётся с работы — и двор пустой, надо по деревне бежать, Малинку искать.
— Ребята, а мы давайте завтра на Кереть сходим, — предложил Тишка неуверенно, прикидывая уже в уме, кого он завтра уговорит загнать во двор корову. Ребят в Полежаеве, считай, никого не осталось, разъехались по пионерским лагерям. Видно, придётся идти на поклон к какой-нибудь старухе. Пожалуй, к Павле Ивановне. Ну, дров он с вечера припасёт, воды натаскает заранее, так что с утра можно будет отправиться и за кладом.
— Ещё чего! Завтра… — вырос перед ним Славик. — Ты нас завтраками не корми, а сиди и помалкивай. Благодари Альберта, что тебя, недоростыша, на такое дело берёт, — И, заискивая, повернулся к Альберту: — Нет, Альберт! Время терять нельзя! Пока погода стоит, надо двигать, а то дожди зарядят, вода помутнеет — пиши пропало.
Тишка опешил не столько от напора брата, а от того, что услышал: клад-то в воде. Значит, золото: золото воды не боится. Далеко же богатеи его зарыли. Иди догадайся, что клад в реке. И не под деревней где-нибудь, а в лесу. Алик вышел из снопа солнечного света и сел к столу.
— Время упускать нельзя, это верно, — вздохнул он. — Но и без подготовки двигаться в дорогу немыслимо.
Тишка, почувствовав его поддержку, возликовал.
— Конечно, немыслимо! Хлеба надо взять — раз, луку и соли — два, — начал он загибать пальцы…
Славка поджал губы:
— Вот-вот, ты только о брюхе и думаешь… Связались с тобой!
Но Алик, останавливая его гнев, поднял руку:
— Не горячись, Вячеслав. О провианте тоже надо побеспокоиться. — Он щёлкнул пальцами. — Но самое главное, проводника нет. Мы без Дмитрия не ходоки.
Славка сердито фыркнул:
— На него надежда плохая. Он ребёнком связан по рукам и ногам.
— Тем более, Вячеслав, к дороге надо основательно подготовиться, — вразумляюще проговорил Алик. — Ребёнка у Дмитрия куда-то пристроить…
— Да как это куда? Как это куда? — неожиданно закричал Славка. — Ты, Альберт, неужели забыл? Тишку-то мы для чего позвали?
Ага, сообразил сразу Тишка, значит, пай его заключается в том, чтобы нянчиться с Николой. Они будут клад отрывать, а он с Николой валандайся.
— Ну уж, дудки! Нянькой я не останусь, — покрутил головой Тишка и направился к выходу.
Но Славка, крича, перегородил ему дорогу:
— Ну что за олух царя небесного! Кто тебе сказал, что тебя оставляем? С собой берём. И Николу — с собой.
Тишка онемел как рыба. Вот это да-а… И Николу с собой. А как для него кашу-то варить? Ведь его до сих пор тёплой, из-под загнетки, кашкой кормят. А на Керети не каша, а гнус, и комары ему в рот полезут. Да его же там так искусают, что весь в волдырях будет.
— Ну-у не-е-ет! — выдохнул Тишка.
— Чего нет? Чего нет? — напирая на него, затараторил Славка. — Нырять, что ли, будешь с нами с плота? Плаваешь-то, как лягушонок, а воображаешь из себя чёрт знает кого. Ты соизмеряй свои возможности с жизнью.
Тишка опять опешил от его крика и, выждав, когда брат затихнет, оправдываясь, сказал:
— Я же не про себя говорю «нет»… Я ж про Николу: его овод и гнус живьём съедят. Разве Микулины отпустят с ним Митьку?
Алик снова прошёлся по комнате, заложив руки за спину.
— Устами младенца глаголит истина, — изрёк он. — Не подготовились мы, Вячеслав, к мероприятию. Нужно честно признаться…
Тишка почувствовал, что поход откладывается, и облегчённо вздохнул.
— А давайте, ребята, завтра с утра, — простодушно предложил он свой старый вариант. — Сегодня приготовим всё… Я и к Митьке сбегаю, его уговорю.
Славик вскинулся на него цепной собакой:
— Трепло! Ты же только что говорил, что его не отпустят с Николой.
— А мы старуху в няньки наймём, Павлу Ивановну. Один-то день посидит.
Славка с Аликом переглянулись. Конечно, их занимает вопрос, на какие гроши они наймут няньку. Но ведь у Тишки денег нет, зато есть руки и ноги. Он ими Павле Ивановне отработает: и дров напилит-наколет, и картошку окучит. Чего затребует старуха — в такую отработку к ней и пойдёт. Всё одно к одному: надо ж кого-то просить и корову закрыть во дворе. Да не только свою. И микулинскую тоже.
Алик выслушал его предложение с удивлением:
— А ты, Тихон, хорошо соображаешь. С тобой действительно можно в разведку ходить.
Тишка расцвёл, как маков цвет.
3. Митькины хлопоты
Митька, оказывается, о кладе тоже не знал ничего. Ну, пригласил его Алик к себе на совет и пригласил. Мало ли зачем он приглашает, из него фонтан идей всегда брызжет. Пока Митька переделал все дела по дому, солнце уже поднялось высоко. А тут и Тишка к нему явился нарочным:
— Тебя Алик зовёт.
— Знаю, что зовёт. — Митька обтёр руки о материнский фартук, который едва закрывал ему колени. У ног стоял ведёрный чугун картошки, объятый облаком пара.
«Поросёнку мнёт», — догадался Тишка.
С толкушкой в левой руке вертелся около чугуна и Никола. Он бил по картофелинам, но они, белея ссадинами, выскальзывали из-под толкушки и отскакивали к борту чугуна. «Недоварили», — подосадовал Тишка. Никола был весь в ноту — то ли от выпиравшего из чугуна пара, то ли от излишнего усердия. Волосы у него слиплись на голове козлиными рожками.
— Передохни, Никола, передохни, — тронул брата за плечо Митька, и Никола, оставив в чугуне толкушку, шлёпнулся на пол, разбросал ноги в стороны. Уработался…
Но Николина усталость коротка, как щелчок.
— Тишка, ты у нас ночевать будешь? — И он подал Тишке левую руку: чего же, мол, смотришь, давай поднимай меня…
— Я ночевать? — удивился Тишка.
— Да он у нас всех ночевать приглашает, — засмеялся Митька. — Уж такой гостеприимный растёт. — И строго прикрикнул на брата: — Никола, какую руку я тебя учил подавать?
— П-павую.
— А ты подаёшь?
— Левую.
Митька пожаловался на брата Тихону:
— Никак не могу отучить. Боюсь, левшой вырастет.
— Ну и что тут особенного? — неуверенно заступился за Николу Тишка и рассудил по-взрослому: — Лишь бы хороший человек вырос.
Митька засмеялся, довольный, но всё же прикрикнул на брата:
— Я кому говорю, перемени руку!
Никола засопел, обидевшись, поднялся самостоятельно и ушёл к дивану, где у него — обомлел Тишка от изумления и зависти — стоял целый гараж новеньких игрушечных машин самых различных марок, начиная от «Запорожца» и «Жигулей» и кончая заграничными незнакомками.
Митька перехватил его завистливый взгляд и оправдался:
— Отец балует… На областной слёт механизаторов ездил, понавёз барахла…
Тишка сглотнул слюну и отвернулся.
Митька сновал от печи к столу и от стола к печи, доставая из-под чела одни чугуны, парившие лёгким облачком, и засовывая ухватом к вспыхивающему краснотой углей загнету другие, ведёрные, — наверное, с пойлом для коровы.
— Говоришь, в Керети клад нашли? — переспросил он и недоверчиво покрутил головой, — Да кто в такой глухомани клад будет прятать? Разбойники? Так их в наших краях не бывало.
— А богатеи, которых в Полежаеве раскулачивали? — подсказал Тишка.
— Богатеи если б прятали, так и вырыли бы давно. После коллективизации-то сколько годов прошло. Они уж из заключения давно выпущены…
Если б клад оставили, так приехали бы на Кереть и средь бела дня откопали — никто не увидел бы, людей в лесу нет.
Тишка от простоты и убедительности его доводов потускнел: действительно, какой клад долежит до наших годов! Давно выкопан.
Но Митька всё-таки засуетился, торопливо домял картошку, развел её сывороткой.
— Раз такое горячее дело, то Алик мог бы и сам ко мне забежать, — сказал он недовольно.
— Да их там двое, со Славкой они…
— А двое что, к одному не ходят? — усмехнулся Митька.
Тишка промолчал, хотя удивился простодушию Митьки: неужели не понимает, что это Славка любой своей выдумкой побежит делиться с товарищами, а Алик — нет, тот фантазирует, не только оберегая, но и приподнимая своё достоинство.
Никола, уже забыв про обиду, увлечённо катал по дивану машины и гудел так, что слюна летела во все стороны — не подойдёшь.
— Ты что плюёшься? — осадил его брат.
— Я не плююсь. Это машина по лужам идёт, и брызги летят. — Никола даже не обернулся, а катил по наброшенному на диванные подушки покрывалу незнакомый Тишке автомобиль и цеплял бампером толстые шерстяные нитки покрывала, вытягивая их петлями.
— Никола, мошенник, что ты делаешь? — встревоженно закричал Митька.
— Я не ма-а-шинник, а шофёр, — не усматривая в своих действиях ничего предосудительного, поправил брата Никола и продолжал бампером тянуть нитяную петлю.
Митька отобрал у него машину, дал брату шлепка и отправил искать сандалии да обуваться:
— Пойдём к Алику, будем совет держать.
— Совет да любовь, — догадался Никола и заторопился.
Митька собрался быстро: раз-два — и готово! Взял брата за руку, вложил в дверную скобу прутик: мол, дома никого нет, — и пошли.
4. Председательские загадки
У сельсовета стоял председатель колхоза Зиновий Васильевич Егоров и, как показалось Тишке, поджидал их.
— Ну, что, мужики, к изобретателю правитесь? — спросил он невесело, достал из портсигара папиросу и неторопливо закурил.
Ребята не знали, то ли председатель остановил их, чтобы о чём-то поговорить, то ли у него нет к ним никакого дела и он просто для приличия обронил необязательный вопрос, на который можно не отвечать.
— И мальца за собой таскаете? — кивнул председатель на Николу, тем самым давая понять, что у него есть всё же намерение потолковать с ними.
— А куда его девать? — спросил вызывающе Митька. — У нас яслей нет.
— Да-да, правильно, — задумчиво проговорил председатель, будто и не слышал Митькиной критики. — Надо с малых лет приставлять человека к делу. Нельзя жить в праздности.
Тишка ничего не понял из председательских нравоучений. О чьей праздности он говорит? Не о Митькиной же, который с утра до вечера в деле. И о Тишке не скажешь, что он баклуши бьет, у Тишки тоже работы невпроворот. Из них из троих один Никола бездельник, дак и тот сегодня трудился: картошку мял.
— Пра-а-вильно, — всё в той же отрешённой задумчивости повторил председатель. — К изобретателю ходит — изобретателем станет.
Да-а, у Алика Макарова репутация твёрдая; особенно укрепилась она после того, как он музыкой выжил крыс из зерносушилки.
— Может, новым академиком Королёвым вырастет, сконструирует такие корабли, которые в неведомые ныне галактики полетят…
Эк куда хватил председатель! Никола держался за Митькину руку и с высоты своего роста разглядывал сапоги Зиновия Васильевича, обклеенные зелёными заплатами клеверных листков и обрывками истекающей соком осоки.
— Вы бы, ребята, сконструировали чего-нибудь для колхоза, — опять вздохнул председатель. — У нас вот сенокос захлёбывается: трава скоро вянуть начнёт, а мы не успеваем косить… Машин бы нам поболе, машин…
— Дак будут машины! Купим! — Тишка сгоряча-то, в избытке чувств, чуть не брякнул, что они завтра отроют клад — и колхоз сразу станет миллионером. Покупай любую машину — кошелёк растолстел.
— Будут, говоришь? — усмехнулся председатель. — Ну, поверю тебе. — И он, не попрощавшись, завышагивал по тропке под гору, сутулясь и почему-то прихрамывая на правую ногу.
— Он что, л-ланеный? — поднял на брата сочувствующие глаза Никола.
— Кто раненый? — недоумевал Митька.
— Дядя п-педседатель, кто же ещё!
— С чего ты взял, что раненый?
— Вот вы ничего не видите, — засопел Никола, — а гугаетесь.
Это у него так получилось вместо «ругаетесь».
Председатель бодро сбежал с горы.
Ни Тишка, ни Митька так и не поняли, зачем он их останавливал.
5. Обещанный миллион
Как Славка и предполагал, Митька оказался упрямым козлом. Ему говорят: «Белое!», а он тянет своё: «Нет, чёрное». Конечно же, Митька взял под сомнение, что в Керети в старопрежние годы занимались отловом жемчуга. У Славки, когда Алик поделился с ним своими изысканиями из научных книг, не ворохнулось ни на секунду сердце, что это неправда. Раз Алик говорит, раз всё у него сверено с книжками, о чём же ещё спорить.
Но Митька стоял на своём:
— Да откуда? Или бы в Полежаеве никто на знал? Каждый год туда на покосы ездят, а жемчуга в глаза не видали. — Он неверяще улыбался.
Алик даже выходил из себя:
— Ну что за невера такой! Мы же с Вячеславом проработали соответствующую литературу. Там неоспоримо утверждается, что в Керети промышляли жемчуг.
Славка подтверждающе кивал головой. Хотя он лично никакой литературы не прорабатывал, но зато хорошо знал: Алику можно верить на слово. Алик сказал, значит, так оно и есть: он трепаться понапрасну не будет. Кого он когда обманывал? То-то и оно, что никого.
— Да что мне твоя липовая литература, когда я и без неё знаю: на Керети о жемчуге и не слыхивали, — упорствовал Митька. — Вот раки там верно есть. И форель мужики ловили, я сам пробовал…
Алик даже подпрыгнул от радости:
— Так это же верный признак, что и жемчужницы в этой реке живут. Раки и форель свидетельствуют о чистоте воды…
— Вода там чистая, — согласился Митька.
— Ну, вот, — уже потирал руки Алик.
— А жемчуга всё равно нет.
Алик возбуждённо выскочил на сноп солнечного света, и у него не только заиграли огнём волосы, но и порозовели, будто их обмакнули в красные учительские чернила, мочки ушей.
— Слышал ли ты, Дмитрий, о Марциальных водах в Карелии? — Он воздел правую руку к потолку.
— Так то в Карелии. Там, может, и не жемчуг, а золото добывают.
Алик пренебрежительно отмахнулся от него.
— Марциальные воды, — вразумляюще произнёс он, — это первый российский курорт, созданный ещё по инициативе Петра Первого. Царская знать лечила в Марциальных водах свои многочисленные недуги. И Пётр Первый этого курорта тоже не избегал…
Ну, Алика повело явно, как говорится, не в ту степь. Славку даже передёрнуло ознобом: всё испортит своим красноречием. Митьку надо фактами убеждать, а не болтовнёй. Какое отношение имеет жемчуг к царским недугам?
Но Алик, оказывается, знал, куда клонил разговор. Он подмигнул Славке и опять поднял руку вверх:
— А потом забыли о Марциальных водах совсем, запустили их, и к 1917 году мало кто даже помнил, что был такой знаменитый курорт. — Алик выдержал паузу, внимательно посмотрел на Славку, будто проверяя на нём впечатление от своих слов, и удачно подвёл историю к концу: — Когда вскоре после революции нарком здравоохранения Семашко поинтересовался, в каком состоянии находится курорт, ему ответили: «Такового не существует».
Алик ещё выше поднял руку, будто пронзая ею невидимого противника.
Митька переминался с ноги на ногу.
— Ну, всякое бывает, — сказал он.
— Бы-ы-вает! — торжествующе протянул Алик. — А теперь в Марциальных водах ежегодно лечится по пять тысяч человек! Это как прикажете понимать? Бы-ы-вает?
Он повернулся к столу, заваленному книгами и журналами. Но там уже, оставленный без внимания, хозяйничал Никола. Переворошив всё по-своему, он выбирал только то, что привлекало его рисунками.
— Вячеслав! — испуганно закричал Алик. — Он же всё уничтожит!
Славка подскочил к столу и, как на амбразуру, лёг грудью на Аликовы бумаги, недоумевая, впрочем, почему Алик обратил свой укор к нему, а не к Митьке. Никола всё-таки Митькин брат, и никто не договаривался со Славкой, что он будет следить за чужим ребёнком.
Митька за руку отдёрнул Николу от стола:
— Не безобразничай!
— А я заб-азничаю.
— Кому говорят, молчи! — прикрикнул Митька.
Он усадил брата на табуретку посреди пола и приказал:
— Смотри не слезай…
Никола сидел, не зная, зареветь ему иль сдержаться, обиженно моргал глазами. Ноги у него бултыхались, не доставая пола.
Алик ревниво осмотрел своё распотрошённое хозяйство и, обернувшись к Славке, капризно спросил:
— Вячеслав, где тут у меня эта статья?
Славка ошарашенно взирал на бумажный развал и молчал, не догадываясь, чего от него добивается Алик.
— Ага, вот! — наконец выцелил Алик цепким взглядом нужный ему журнал и облегчённо вздохнул: — Слава богу, не изорвал.
— Да он ничего не рвёт, — заступился за брата Митька. — Он у тебя разворошил только…
Алик, не скрывая своего ликования от того, что на столе всё в целости и сохранности, и не слушая Митькиных оправданий, побежал с журналом к буфету.
— Вот, Никола, тебе конфетка! — возвестил он, не умаляя радости и подбрасывая конфету, как мяч.
Никола хотел соскочить с табуретки, но, покосившись на хмурившегося брата, лишь учащённее бултыхнул ногами и протянул левую руку:
— Давай!
— Что значит «давай»? — Митька строго повысил голос.
— Дайте, пожалуйста, — поправился Никола, и конфета в нарядной золотистой обёртке легла ему на ладонь.
Алик опять приосанился:
— Так где у меня, Вячеслав, эта статья?
— А в руке держишь, — подсказал Славка.
— Ах, да… — Алик открыл журнал и лихорадочно заскользил пальцем по строчкам мелкого текста. — Так, так, так… Ага, слушайте: «В конце восемнадцатого века из Архангельской губернии…»
«Так мы-то не в Архангельской! — едва сдержал себя Славка, удивляясь, как же он в прошлые-то разы, когда Алик читал ему статью, не обратил на это внимания. — Ну, до чего же доверчивый, прямо спасу нет», — осудил он себя.
По каким-то необъяснимым законам Славкино состояние передалось Алику, он сделал остановку при чтении и, скользнув взглядом по Славкиному лицу, всё понял.
— Вы, наверное, по бабушкиным рассказам знаете, — пояснил он журнальные слова, — что Полежаево входило раньше в Северный край с центром в Архангельске. А ещё раньше, до революции, я полагаю, это и была Архангельская губерния.
Славка, хоть он, не в пример Алику, коренной житель здешних краёв, а таких тонкостей из истории Полежаева не знал. Митька, судя по тому, как остолбенел от Аликова пояснения, тоже чувствовал себя полным профаном. Один Тишка сидел герой героем. А уж он-то, наверно, ничегошеньки и не понимал. Славка заметил: поначалу-то братец, услышав, что речь идёт не о золотом кладе, а о добыче жемчуга, пригорюнился и, похоже, даже утратил интерес к разговору, потому что перебрался к Николе, устроился перед ним на корточках и стал показывать язык. Никола захохотал, чуть не подавившись конфетой. Алик сделал Тихону замечание, и Тишка притих. А мыслями всё равно был далеко отсюда. Ещё бы, обещали кулацкое золото, а на поверку вышло, что это какие-то безделушки — горошины, которые вдевают в серьги, вправляют в перстни, — и проку от них, если разобраться, то ни на грош. Тишка не видел жемчуга ни разу в жизни, да и увидел бы, так в восторг не пришёл бы. Алик показывал Славке вчера материнское колечко с этой самой жемчужной горошиной — не впечатляет. И только когда Алик ему сообщил, что колечко стоит дороже тысячи — и в основном из-за жемчуга, — Славка проникся почтением к незнакомому ему камню.
— Значит, так, — подвёл Алик итог. — Все уяснили, что Полежаево входило в состав Архангельской губернии?..
— Нет, не все, — возразил Митька. — Но это несложно и уточнить.
— Можете не терять времени. — Алик заранее торжествовал победу. — Я уже уточнял.
Ещё бы, у него было время проверить факты. И Славка сожалел, что они заблаговременно не сообщили Митьке, о чём пойдёт речь, когда приглашали его сюда. Митька бы приготовился к разговору как следует, поспрашивал бы стариков о жемчуге и о Полежаеве, попросил бы у учителей нужные книги и теперь бы сидел и не спорил: знал бы, что Алик прав. А тут вызвали его, как на уроке к доске, разберись с ходу-то, где правда, а где домысел Алика. Это хорошо, Славка знает, что можно положиться на головастого Алика. А Митька с братом нянчится денно и нощно, ему с Аликом контактировать некогда — конечно, он вправе и сомневаться.
— Ну, предположим, что так, — сдался всё же и Митька.
— Тогда читаем дальше, — объявил Алик. — «В конце восемнадцатого века из Архангельской губернии вывозилось жемчуга на 181 520 рублей в год».
Алик оторвал взгляд от журнального листа и сделал ещё один выпад против Митьки:
— Советую уточнить, но, по-моему, рубль в восемнадцатом веке ценился дороже, чем в двадцатом. Корова, к примеру, стоила около восьми рублей. Отсюда можете делать вывод, что в нашем исчислении это не 181 тысяча, а где-то около 18 миллионов рублей.
Славка возбуждённо присвистнул:
— Вот это да!
Его заинтересовала цифра. Оказывается, ещё и не один миллион, а восемнадцать. Тут, конечно, колхоз разбогател бы.
Митька вроде бы чувствовал себя посрамлённым, сидел, насупившись.
— Ты читай, читай, не отвлекайся, — смущённо откашливаясь, предложил он.
— Да! Я читаю, — великодушно согласился Алик. — Дальше касается как раз нас с вами. — Он возвысил голос и произнёс чуть ли не по слогам: — «Жемчуголов средней руки на реке Ке-е-реть в 1913 году добывал за лето жемчуга на 200–300 рублей…»
В комнате стало тихо. Наверное, каждый переводил эти триста рублей в современные но Аликовой шкале. Получалось что-то около тридцати тысяч. Не так уж и плохо. Если они отправятся за жемчугом вчетвером, значит, сто двадцать тысяч им обеспечено. А если принять во внимание, что в последние годы никто на Керети жемчугом не промышлял и его развелось там видимо-невидимо, то можно надеяться, что они возьмут раз в восемь, а то и в десять больше, чем жемчуголовы средней руки в стародавние времена. Вот он где обещанный-то Аликом миллион!
У Славки закружило голову. Он закрывал глаза и облизывал пересыхающие губы.
Ну чего же они ещё перебраниваются? Ноги, как говорится, в руки — да и на Кереть! Нельзя время терять! Каждый день, может, в тысячу рублей обойдётся. Уж если считать начали, так учитывайте и возможные потери.
Славка даже привстал, чтобы высказать своё решительное мнение.
Но Алик, прохаживающийся от стола до задней стены, показал ему правой рукой, чтобы он помолчал. А левой он держал журнал и на ходу зачитывал из него подзадоривающие места:
— «Время для ловли раковин обусловливается количеством воды в реках. Промысел начинается обыкновенно пятнадцатого июня и продолжается до первого, а иногда до пятнадцатого августа, когда вода делается холодною».
— Это, наверно, по старому стилю, — усмехнулся Митька.
Митькина подковырка остудила Алика, он на мгновение замешкался, опустил руку с журналом к полу.
— Думаете, по старому? — растерянно переспросил он и, чего-то прикинув в уме, остановился у стола, взял карандаш, придвинул к себе листок бумаги, но писать ничего не стал. — А ты, Дмитрий, прав! — заключил он. — Я же зачитывал выдержку из старинной книжки. Как это я сам-то не сообразил, что тут все даты даны по старому стилю?
Митька удовлетворённо гмыкнул.
Но Алик уже ходил по комнате, зажав в зубах карандаш, озабоченный другой мыслью.
— Так, так, так… — вслух размышлял он. — Октябрьская революция по старому стилю совершилась двадцать пятого октября, а мы празднуем её седьмого ноября. Значит, промысел жемчуга начинался на Керети не пятнадцатого июня, а на две недели позже… Дмитрий, так это же здорово! Новый стиль подарил нам ещё две недели!
Он готов был плясать. Славка хлопал в ладоши: они ж за две-то недели ещё тысяч пятьдесят для колхоза в Керети выловят. Пятьдесят тысяч рублей!
И во сне-то не каждому приснится… Славка бил себя ладонями по коленям, извлекая из шлепков барабанную дробь. Даже, кажется. Тишка заразился его настроением и тоже стал прихлопывать в ладоши. Никола, используя общую суматоху, соскользнул с табуретки и ходил теперь около буфета, заглядывая через стёкла, откуда же Алик достал для него конфету, и время от времени оглядываясь назад, на Алика, не расщедрится ли тот на вторую, а может, и третью…
Нет, не расщедрился: он просто не замечал Николы.
— Ну так что, братва? — вопрошал возбуждённо Алик.
Митька самодовольно смотрел на него и улыбался. Тишка и тот не выдержал, подал свой голос:
— Ну дак, ребята, чем ловить-то будем — сетями или в сачок? У меня, если что, сачок-то есть…
Ох уж этот Тишка! Всегда всунется туда, куда его не зовут. Неужели Алик без него не знает, что брать для похода? Он же литературу специальную изучал. В книгах всё расписано: в какое время и чем ловить. Разберёмся.
— И всё-таки, ребята, о снастях говорить рано, — остужал горячие головы Митька, — Давайте сначала сходим на Кереть налегке, разведаем.
Ну что за стопорило такой? Связались с увальнем на свою голову…
— В разведку-то ходить — не ближний свет, — заговорил Славка. — Ведь что в разведку, что так, всё равно целый день ухлопаем. Так давайте уж сразу и пойдём.
Кажется, все узрели в его словах здравый смысл, промолчали.
6. Заросшие луга
Зиновий Васильевич вышел в поле. Оно щетинилось бурыми, как ржавая проволока, кривыми шильями останков срезанного косилкой клевера. Сам клевер был уже скатан в рулоны, которые чернеющими бочонками валялись вдоль уходящих к реке борозд.
Где-то за взгорком гудел трактор. Зиновий Васильевич вспомнил, что сегодня здесь должен работать на стогометателе Витька Зотов. «Вот ведь как направилось дело, — запело в душе у Зиновия Васильевича, — машина заменила полдеревни народу…» И в самом деле: раньше, чтобы убрать с поля клевер — не напастись людей. А теперь не надо его ни сгребать в валки, ни копнить, ни свозить к тому месту, где намечено метать стог. Машина прошлась по полю, оставляя за собой рулоны готовой и к дальней перевозке и к длительному хранению спрессованной, как брикеты зелёного чая, травы, — и поле голое. Она же, машина, соберёт эти рулоны с полос и выстроит из них пирамиду наподобие старого зарода, только повыше, побокастее, подлиннее. Дождь, как и прежде, будет ему не помеха — зарод и зарод… Непромокаем. Снег накроет его на зиму пышной шапкой. И только мыши, как и в былые годы, возьмут своё: источат снизу жёсткую проволоку клевера, навьют у остожья тёплых, удушливых гнёзд. Их не устрашит машинизация сельского хозяйства.
Машинизация, машинизация…
Зиновий Васильевич отряхнул с себя праздничное настроение и невесело скривил губы: машинизация, она хороша, да возможности её ограничены полем. Какая машина сегодня сунется на луга? Там то болотина, то кустарник, то кочки, да такие, что покрупнее матёрых пней — их никаким колесом не одолеть, гусеницей и то не раздавить. Вот и приходится, как и раньше, ставку делать на косарей. Косой можно вокруг любого кустика выбрить траву, на любой лесной поляне развернуться, любую кочку обгладить. Но где они, косари, которые бы могли обеспечить сеном разросшееся колхозное стадо? Сколько их надо вывести на луга, чтобы подвалить самим небом дарованное богатство, — вон она, травушка, вымахала даже у закрайков поля в рост человека. Никто её не сеял, не удобрял, не дышал над нею: взошла ли? Дождь помочил землю — и трава дуреломом попёрла из неё. А дождей в Нечерноземье перепадает с избытком. И травы вырастает в лесу ли, в лугах ли — коси не хочу. Ан нет, полежаевцам и траву приходится сеять, занимать под нею поля, теснить рожь и пшеницу, картошку и лён. Потому что с поля убрать её можно одним махом. А вот подступись к той, дарованной небом, что заполонила поймы рек и ложбины, взгорки да пригорки, лесные поляны да придорожные канавы! Технике она неподступна.
И Зиновий Васильевич не случайно боится сенокоса больше, чем жатвы. Конечно, и жатва — не мёд. Небесная канцелярия может распорядиться по-всякому: в самую горячую пору хлынет дождь — и работа остановилась. Но техника-то всегда наготове, и любое окно у погоды не упустит: пообдул ветерок дождевые слёзы с колосьев — и уже загудело поле, зашевелилось муравейником.
В сенокос же и солнце над головой, как огненный шар, а стоишь, кусаешь губы в бессилии: как взять траву? Она морем колышется на ветру. Да у этого моря гнилое дно, только ногу человека и держит. Никакую машину не пустит.
В былые годы в Полежаеве на сенокос выходили семьями: из каждого дома по пять — семь косарей. Управлялись и с лугами, и с полянами. Даже дальние угодья не оставляли некошеными: на Кереть, к чёрту на рога, ездили. А уж какие там ставили сена-а-а… Душа радовалась, глядя на них. Теперь такую рать уже на сенокос не собрать. И не то что народу стало в деревне меньше (хотя и это причина), а косить разучились вручную. Попробуй дать в руки косу тому же Витьке Зотову, механизатору, который за сутки подвалил это клеверное поле. Ему и пяти соток за день вручную-то не одолеть, хоть он и обе ладони от старания изобьёт до мозолей. А раньше районная газета «Колхозный клич» в каждом номере печатала списки «гектарников» — косарей, которые, работая от зари до зари, поспевали управиться не с пятью сотками, а с гектаром. И ведь вот завоевание машинного века: предложи Витьке косу — он на тебя смертельно обидится: ещё бы, человеку подвластна машина, заменяющая в поле сто человек, а ему суют в руки допотопное орудие труда, насмехаются над ним, современным аграрием. Прав Витька, прав: обидно с реактивного лайнера пересаживаться на повозку, в которую впряжена старая кляча.
И что же делать?
Зиновий Васильевич встретил сегодня у сельсоветского крыльца нынешних «изобретателей», направившихся к Алику Макарову: уж точно, что конструируют перпетуум-мобиле — вечный двигатель. Так и изобретатели адресовали председателя неизвестно куда. «Будут, — говорят, — машины! Купим!»
А где купим?
Будь сейчас в колхозе миллион свободных денег, с кормами легче не стало бы. Разве что соломы купили бы где-нибудь на юге на миллион-то. А кормоуборочных машин нет, и неизвестно, когда появятся.
Полежаевские «изобретатели» тут проявили неоправданный оптимизм.
Зиновий Васильевич спустился к реке. Берёзовка заросла осокой не просто от берега до берега, а затянула ею заболотившуюся пойму от левого взгорка до правого. Осока была в самой поре, такую бы только и косить на силос.
У Зиновия Васильевича сжало сердце. Он повернулся и пошёл к колхозной конторе.
7. Дорога на Кереть
На Кереть выбрались измочаленные, ни говорить, ни смотреть ни на что не хотелось. Пот застилал глаза, ноги подламывались. Да, лесная дороженька — не чета столбовой. То поперёк её дерево улеглось, ветром свалено, — обходи его лесом или ищи проход среди топорщившихся частоколом сучьев, то её кусты с обеих сторон сжали — продираешься через них, как через живую изгородь, весь исцарапаешься, то трава на ней вымахала в рост человека — сунься только, с головы до ног обольёт холодной росой. И главное, в сторону-то от дороги соваться не след — там еще дурноломней, не лес, а дьявольская засека.
Митьку ещё надоумило взять с собою и Николу. Нет бы оставить у Павлы Ивановны, так за собой потащил. Тишка-то сообразительней его оказался, предлагал, что и договорится с Павлой Ивановной сам. Так нет, Митька упёрся козлом. «Пускай, — говорит, — солдатом растёт, привыкает к лишениям воинской службы».
Да какая тут служба, какой солдат — ребёнок совсем. Из коляски ещё недавно выбрался. Да и выбрался ли? Митька, чуть чего, на дальнее расстояние куда соберётся, так Николу подушками в ящике обложит — и запоскрипывало колесо.
Коляска пригодилась ему и при поездке на Кереть. Не только Николу в неё усадили, но и приспособили под ящиком топор и пилу-ножовку, в ноги к Николе поставили кастрюлю с манной кашей — Николину еду, — под подушку сунули молоток и гвозди, на колени ему водрузили целлофановый пакет с хлебом и десятком-другим дрездов зелёного лука:
— Держи, чтоб не выпало.
Пока ехали нахоженной дорогой, чуть не пели: солнце ещё не припекало, а лишь слегка пригревало спины, комарьё, не окрепнув после утренней росы и прохлады, не льнуло на кожу, а пряталось во влажной траве, да и ноги были полны упругой силы. А когда миновали один завал, да помаялись с коляской у другого, настроение скисло и ноги начали деревенеть.
Алик уже стал разговаривать с Митькой сквозь зубы:
— Надо было рюкзак брать, не коляску.
Митька отмалчивался: конечно, он опростоволосился — то ли забыл, какая на Кереть дорога, то ли переоценил свои силы. И, упрямясь, не давал никому коляску катить. Только на завалах молча принимал помощь Славика и Тишки, приподымавших коляску за колесо, чтобы перенести её через упавшее дерево. Да уж когда ему становилось тяжко, невмоготу, впрягался в тачку, как лошадь в телегу, и тащил её за собой.
Тишка, остерегаясь, что коляска может опрокинуться, плёлся для подстраховки сзади, готовый задержать возможное падение Николы. Не то было страшно ему, что ребёнок вывалится, а то, что он может оставить глаза на сучьях. Никола, видно, сознавал, чем грозит ему лесная дорога, и изо всех сил держался за ящик. Целлофановый пакет с хлебом и луком съехал ему в ноги, и Тишка, чтобы его не обронить в буреломе и чтобы облегчить Митькину ношу, взялся было пакет нести, но на втором или третьем шагу наткнулся на сучок и прорвал целлофан.
— Тоже мне, помощнички, — недовольно пробурчал Алик. — Без еды оставят.
Пакет пришлось засунуть к Николе под подушку. И чего бы уж Алику изводить себя, ведь сам же планировал, что отправятся на ловлю жемчуга с Николой. Для чего Тишку-то брали? В няньки! Это уж потом Тишке ударила в голову счастливая мысль — оставить Николу на попечении Павлы Ивановны. Так Тишке ведь, а не Алику! Мог бы считать, что по плану всё и идёт.
— Ну, далеко ещё? — то и дело оборачивался к Митьке Алик. Он шёл впереди, хотя и не знал дороги.
Митька лишь изредка поправлял его:
— Теперь налево, к Козлёнкову логу…
— Здесь прямо, никуда не сворачивай…
— А теперь вправо, на вырубки…
За вырубками привязались к ним комары. Они забивались в нос, лезли за вороты рубах, в рукава, гнусавили над головами. На Николу Митька надёрнул пчеловодную сетку, предусмотрительно захваченную из дому, а сам, с занятыми-то руками, только крутил шеей да отдувался, пытаясь воздушной струёй сбить льнувших к потной коже кровососов.
Тишка отломил от берёзы ветку и стал омахивать Митьку от комаров, не давал им садиться на Митькины руки, отгонял их от Митькиной головы.
— Ну, скоро ли придём? — не терпелось Алику увидеть реку. Он хлестал себя руками по шее, которая уже была в кровавых мазках. — Может, с дороги сбились?
— Да нет, — успокаивал Митька. — Вот вырубка кончится, а там сосняк пойдёт… За ним и Кереть…
Алик вздохнул. Наверно, был уже не рад, что ввязался в эту историю. Конечно, на бумаге-то всё получалось легко и просто. Выискал в книгах эту Кереть, голова на радости закружилась: ещё бы, на богатство напал… А до богатства-то не рукой подать.
8. Первая проба
Как ни ждали её, Кереть открылась их взорам совсем неожиданно. Тянулся-тянулся сосняк-беломошник — и вдруг простор. Небо раздвинуло над головами кроны деревьев. Ветер, гуляющий по лугам, отогнал комаров. Солнце, горевшее в вышине, осушило на лицах пот.
— Пришли-и-и…
Отсюда, со взлобка, уже было слышно, как в низине журчала река. Пахло цветущей таволгой, дурманило голову ароматом лугов.
Тишка вытянулся на земле, и ноги у него загудели, как телеграфные столбы. Правда, гуд телеграфных столбов можно слышать, а как гудят налитые усталостью ноги, дано лишь чувствовать.
Митька приспособил ручки коляски на обомшелую, изъеденную жучком колодину, чтобы Николу не запрокидывало на спину. Но Никола не захотел сидеть. За дорогу он натерпелся неудобств, и у него, наверное, занемели и спина, и ноги.
— Мить? — спросил он. — А правда, жить лучше, чем умирать?
Митька махнул на него рукой и повалился в траву:
— Не знаю, что и лучше сейчас.
Алик со Славкой, потоптавшись на косогоре, ринулись вниз, к реке. Тишку тоже едва не сорвало с места, но ему неловко было оставлять Митьку, и он, переборов себя, не побежал за ребятами. Митька лежал лицом к земле, распластав руки, будто обнимая пригорок. Рубашка на спине была мокрой от пота. Тишка посочувствовал ему и спросил:
— Руки-то не болят?
Митька поднял голову, обвёл взглядом пригорок:
— А где кладоискатели наши?
Тишка деланно будничным голосом ответил:
— Да уж, наверное, жемчуг ловят.
Митька моментально вскочил:
— А чего же они одни-то?
— Наверно, думали, что мы с тобой спим.
Митька сграбастал Николу в охапку, усадил на шею и медленно, оступью, спустился с пригорка. Тишка увязался за ним.
Трава на лугу была Тишке до плеч, можно в прятки играть: спрячешься — и не найдёт никто. Да и сам-то выберешься из неё на простор только по примятому собою же следу.
Трава стояла нетронутой стеной. Она даже наполовину выпрямилась и там, где только что пробирались через неё Алик со Славкой.
Никола с Митькиных плеч закричал:
— Я их вижу, они купаются!
Алик со Славкой и в самом деле бегали по берегу в трусиках. Рубахи и штаны валялись комом на песчаной отмели.
Река была здесь бурлива, неширока. Дно просвечивало камешником. Камни кое-где выпирали из воды, и она кипела вокруг них ключами.
— Ну, много жемчугу-то? — не удержался, крикнул им Тишка.
Алик, возбуждённый, подбежал к Митьке.
— Должен быть! — запалённо выдохнул он. — Вот! Жемчужницы!
В руках у него чернели обгоревшими картофелинами продолговатые раковины.
— И в них — жемчуг? — не поверил Тишка.
Митька, ничего не сказав, спустился к воде, обмыл своё в потных подтёках лицо. Поманил осоловевшего от жары Николу и, несмотря на то что тот увёртывался и кричал, ополоснул ключевой водой и его.
— Славик, поищи-ка сухих валежин, — попросил он Славку. — Надо костёр развести.
Славка оглянулся на Алика, будто спрашивая у него, подтверждает ли он это распоряжение.
— Да, да, Вячеслав, — поддержал Митьку Алик. — Без костра нельзя.
Славик нехотя двинулся по песчаной отмели к возвышающимся над обрывом кустам и деревьям.
— Да ты на взлобок сбегай, где мы коляску оставили, — посоветовал Митька. — Там и топор, если нужно будет, возьмёшь.
— И здесь насобираю. — Славка, заплетаясь ногой за ногу, направился к обрыву, увидев издали обломки сучьев, выброшенные на берег течением.
— А я берёсты схожу надеру, — сказался Митька и, взяв за руку брата, нырнул в траву.
Алик проводил их беглым взглядом, высыпал раковины на песок.
— Ну, как? Впечатляют? — спросил он гордо у Тишки и не утерпел, две раковины взял всё же в руки. Они темнели овалами коричневых полос, похожих на годовые кольца у свежеспиленного дерева. — Здесь всё дно в перловицах! — возбуждённо возвестил Алик.
— В чём, в чём? — будто ослышался, переспросил Тишка.
— В перловицах. — Алик протянул ему раковины.
Так вон о какой перловой приманке говорил на повети Славка… Вон какими перловицами давятся в лугах коростели.
Разочарование Тишки не знало предела: этакого добра ловить не переловить и в Берёзовке. Зачем сюда-то было тащиться? Ведь стоило в Полежаеве спуститься к реке, закатать штаны, зайти по колено в воду — и греби эти перловицы на берег хоть лопатой. Они в Берёзовке всё дно изрыли бороздками. Смотришь на неё — вроде в землю вросла, створки, как рот, полуоткрыла и даже жабры расправила коричневой пиявкой. А в эту щель она выставляет ногу и передвигается по вязкому дну, оставляя за собой долго не замываемый водой след. Вообще-то раковины можно ловить и прямо с берега. Сорвёшь в траве длинный стебель мятлика и, как негнущуюся проволоку, нацелишь его раковине в полуоткрытые створки — она моментально сожмёт их, и тогда её, будто на крючке, тяни из воды, ни за что не сорвётся, сама себя к смерти приговорила. И уж потом, на берегу, сколько ни мочалишь зажатый конец мятлика, как его ни пытаешься расшатать — раковина его не отдаст. Оторвать по надкушенному месту можешь, а вытащить — нет. Открыть силой створки почти невозможно. Если только рядом с травиной вклинишь в сомкнутую щель перочинный ножик и тебе удастся развернуть лезвие поперёк пружиняще тугого зева перловицы, расклинить его, тогда ты увидишь жёлтую мясистую массу, напоминающую застывший студень, и с удивлением обнаружишь, что изнутри створки раковины покрыты переливающимся всеми цветами радуги перламутром. Уж не из него ли жемчуг-то делают?
Так нет, Алик показывал на журнальном рисунке горошины, а не перламутровую скорлупу. Значит, жемчужины в этих раковинах живут?
— Вот именно, Тишенька, в этих! — ликовал, как двухлетний ребёнок, Алик. — В этих самых, Тишенька, в этих…
Но чем отличались ракушки, утыкавшие илистое дно Берёзовки, от тех, что держал в своих руках сейчас Алик, Тишка не мог понять. Может, эти были чуть потемнее на вид, те, скорее, буро-зелёного цвета, а эти выкрасились под камни-голыши, которыми вымощено русло Керети.
Так и у нас в Берёзовке почти такие же, — пожал Тишка плечами.
Алик самодовольно улыбался.
— Тихон, я же читал вам: жемчужница живёт в чистых текучих водах. Читал?
— Ну-у, читал.
— А Берёзовка твоя — вонючее болото. Зайдёшь в неё, и из-под ног пузыри всплывают, так и кажется, что пиявки по коже ползут.
Это точно. Тишку и самого иногда передёргивал озноб от того, что пузырившийся вязкий ил под ногами оживал, и Тишка сам очень часто пузыри принимал за пиявки. Но Алик всё-таки сгустил краски: не везде Берёзовка болотисто топка. В купалище вон искристый песочек, от берега до берега пройдёшь — ни на один палец земли не нальнёт. Да и каменистые перекаты есть — слуды. Вода в них не стоит, а бьётся ключами.
— Тихон, и в этих-то перловицах не во всех есть жемчужины, — между тем вразумлял Тишку Алик. — Вот даже наверняка, что в этих нет. Видишь, они как по стандарту сделаны? Что эта, что эта…
Тишка посмотрел на раковины, которые Алик держал в вытянутых руках. Ничего подобного, в правой ладони лежала перловица куда крупнее, чем в левой.
— Нет, эта больше, — не согласился Тишка.
— Так не в размерах же дело, — развеселился Алик и как по писаному объяснил: — Перспективными считают такие перловицы, которые по внешнему виду имеют отклонения от нормы. У одной створки не совсем плотно закрываются, у другой какая-то бороздка на раковине, третья и вовсе уродлива — обе половинки волнами пошли. Вот в них жемчуг-то и ищи.
Тишка изумлённо смотрел на него: откуда Алику-то известно, в каких раковинах горошины прячутся, а в каких ничего нет? Ведь он никогда на промысел жемчуга не ходил, людей, которые добывали жемчуг, не видел.
— Ну чего ты глазёнки вытаращил? — веселился Алик. — Не веришь мне? Надо, Тихон, книги читать. Из книг всё узнаешь. — Он изменил свой голос на бас и, сверкая глазами, пророкотал, будто во рту у него были камни: — «Учись, мой сын, науки сокращают нам опыты быстротекущей жизни…» Это ещё Пушкин советовал, великий русский поэт.
— Я знаю.
— Ну? — удивился Алик. — А дальше тогда как?
— Да нет, я знаю, что Пушкин — великий русский поэт.
Алик заливисто захохотал:
— Ну, и много же ты, мой друг, знаешь! — Он похлопал Тишку по плечу. — Читай больше… Вот если бы я не читал, откуда бы мы узнали про жемчуг?
Тишка растерянно заморгал.
— А теперь мы, Тихон, у порога богатства. — Алик подбросил одну раковину, затем другую и, как жонглёр, поймал их разными руками. — Но в этих, Тихон, ничего нет, я даже вскрывать их не буду. — Он повернулся к реке и одну за другой запустил раковины по глади воды навстречу течению, заставив их несчётное число раз подпрыгнуть.
— Сшестерил, — завистливо протянул Тишка.
— Чего? — не понял Алик.
— Я говорю, по шесть раз подпрыгнули. Сшестерил.
— Сосчитал всё-таки? — поощряюще переспросил Алик. — Молодец, реакция быстрая. Может, в лётчики пойдёшь, мы тебя научим.
Что-то его сегодня тянуло на стихи.
— Да нет, — скромно потупился Тишка, — Я в комбайнеры хочу.
— Тоже неплохо, — поддержал Алик. — Там быстрая реакция тоже пригодится… А у меня реакции — ни-и-какой, — Он скептически поджал губы. — Зато память отличная. Я вот тебе про перспективные раковины толковал, так даю голову на отсечение, что из слова в слово по журнальному тексту… Я один раз прочитаю — свободно своими словами перескажу, а если уж два раза прочитаю — так наизусть даже запоминаю…
— Тебе хорошо, — позавидовал Тишка.
Алик уже какой раз похлопал его по плечу:
— Память, Тихон, надо тоже тренировать. Я тебе потом на досуге дам несколько советов, а сейчас надо за дело браться.
Он нагнулся над валявшимися в песке ещё тремя раковинами, повертел их в руках:
— Да-а, и на этих нет, к сожалению, никаких признаков… — Алик задумчиво уставился взглядом на искрившую солнечными бликами реку, будто прикидывая, где, в какой глубине вода прячет те перловицы, что за своими перламутровыми стенками таят драгоценные горошины. — И всё-таки мы эти, Тихон, проверим, — решил он. — Практика иногда бывает необъяснимо богаче теории.
Он шагнул к валявшимся на песке скомканным штанам, достал из кармана ножик-складенчик.
— Ну, начнём.
Тишка заблаговременно представил скрежет железа об известкованный панцирь раковины, но лезвие ножа легко вошло в сочившуюся водой и мелкими пузырями щель, которая под нажимом расширилась на толщину пальца, обнажив мясисто-мускулистое нутро оперламутренного убежища. Алик вставил в створки раковины невесть откуда взявшийся деревянный клинышек, а нож развернул лезвием вдоль щели, и он, освобождённый, соскользнул в песок.
— Да-а, пусто, — заключил Алик со вздохом после того, как несколько раз повернул раковину перед глазами, подворачивая её щелью то к солнцу, а то от солнца. — Вот тут в утолщении должна бы горошина и сидеть. — Алик ткнул ножиком в желтоватый тупой отросток моллюска, напоминающий язычок. Язычок, и без того втянутый внутрь, поджался ещё сильнее. — Ну, я же говорил, перспективных признаков не было.
Он ещё какое-то время покрутил раковину на уровне глаз и попросил у Тишки:
— Ты мне, Тихон, найди малюсенький камушек, чуть больше песчинки. Мы его в раковину введём, а через какое-то время моллюск эту песчинку начнёт обволакивать перламутровым веществом — жемчужина вырастет.
Тишка, не очень-то веря в такие сказки, закаменевшую песчинку всё же нашёл. Алик ножиком затолкал её меж створкой и телом моллюска, вытащил клин, и раковина зажала свои половинки.
— Она не погибнет? — спросил Тишка.
Алик, видимо, подумал, что Тишку заботит введённый в полость моллюска песчаный камушек, и заговорил не о том, что волновало Тишку на самом деле:
— Японцы такие операции проводят уже давно. У них тысячи гектаров подводных плантаций, где они выращивают жемчуг. — Он, видя, что Тишка хлопает ресницами, подтвердил: — Да, да. Они заполонили мировой рынок своим жемчугом… Что, не веришь? Я не выдумываю. Об этом по телевизору недавно показывали. В передаче «В мире животных».
— Да нет, я не об этом, — уточнил свой вопрос Тишка. — Она не погибнет, что мы её столько времени на суше держали? Она ведь к воде привыкла.
— Ну что ты! — как несмышлёнышу, возразил Алик. — Я тебе могу почти дословно сказать, что об этом в научной литературе написано. — Он закатил ко лбу глаза, делая вид, что с трудом припоминает важное место. — Там так говорится: раковина не погибнет. Когда отобранные перловицы обсохнут, они чуть приоткрывают свои створки. В эту щёлку жемчуголовы вставляют деревянный клинышек, не давая раковине захлопнуться. Затем осторожно острейшим хирургическим скальпелем делают надрез в том месте, где видна жемчужина, и чистой палочкой её выдавливают на ладонь. Ракушку же опять опускают в реку. Пусть живёт… Там так и написано: «Пусть живёт…» Так что, Тихон, не беспокойся.
Алик повторил процедуру, пользуясь ножом и деревянным клинышком, и с другими оставшимися раковинами. Они тоже оказались без жемчуга.
9. Зуб с зубом не сходятся
Алик явно затосковал:
— Нет, надо плот строить и ловить, как написано в журнале, с плота… Куда же они запропастились? Время ж уходит!
Он заложил руки за спину и, мрачный, нервно прошёлся по песчаной отмели.
— В журнале же написано, надо ловить на глубине, в чистейшей воде, — говорил он уже не для Тишки, а для себя. Вдруг он сложил руки рупором и закричал: — Вяче-е-сла-ав! Ну где тебя нечистая носит?
— Здесь я, за топором ходил. — Славка вырос над обрывом, как сказочный джинн.
— А Дмитрий где?
— Он за коляской ушёл.
— Так зачем тебе-то было за топором ходить? Дмитрий его и привёз бы. Только время теряем.
Славка держал руки по швам:
— А я откуда знал, что он пойдёт за коляской!
Алик всплеснул руками:
— Ну и помощнички…
Он раздражённо пнул ногой холмик песка, нагребённый Николой, и, как страус, завышагивал по отмели. Голые ноги были по-птичьи тонки и угловаты. Да и грудь топорщилась рёбрами, которые, если дать волю воображению, можно было принять за страусиные перья.
— Сейчас же надо приниматься за постройку плота, — настаивал Алик.
Славка всё ещё стоял над обрывом солдатиком. Ноги у него были такие же, как у Алика, тонкие и кривые. Но рёбра на груди не проступали, он был пооткормленней. Ну, так парное молоко каждый день пьёт до отвала, а у Алика коровы нет, молоко покупное, с выдачи.
— Альберт, — самоотверженно предложил Славка, — Пока Митька едет через луга со своей коляской, пока плот собираем, давай я поныряю на глубину. Может, несколько раковин с жемчужинами достану.
Алик оттаял.
— Правильно! — заулыбался он. — Только не простудись, вода на дне ключевая.
— Ничего, это только сначала холодно, а притерпишься, так как в нашей Берёзовке.
— Давай, Вячеслав, давай, а мы с Тихоном пока дровами займёмся. Если замёрзнешь, у нас уже костёр к тому времени заполыхает.
Он побежал по берегу к кустам ивняка. Тишка же вскарабкался на обрыв и ринулся по примятому в траве проходу к лесу. Зачем по берегу-то понапрасну сновать, в лесу полно валежника. Перед взъёмом на взгорок он наткнулся на запряжённого волом Митьку, который пятился задом и рывками дёргал коляску. Коляска была нагружена сухими, бескорыми колодинами и сучьями, перевязана, чтоб воз не рассыпался, верёвкой. Никола шёл за повозкой с прутом и погонял брата, как лошадь:
— Н-но, Серко, н-но!
Колесо у коляски для такой дороги было слишком мало, застревало средь кочек, напутывало на себя траву и стопорилось.
Тишка кинулся к Митьке на помощь, но к такому возу и не подступишься. За левую «оглоблю» возьмёшься — коляска завалится на правый бок, за правую — её клонит влево.
— Знаешь что, — предложил Митька, — ты вставай на моё место, а я за колесо подниму.
Но у колеса-то самая тяжесть и есть. С Тишкиной стороны ручки у коляски длинные, вся поклажа сдвинута к колесу.
— Ой, Митька, с пупа сорвёшь…
— Да ты что? Давай поднимай.
И они потащили коляску, как носилки. Тишка затылком чувствовал, что Митька, согнувшись в три погибели, семенит мелкими шажками, наливается от натуги дурной кровью. Носилки дёрнулись к земле и встали.
— Подожди, Тишка, передохнём!
Митька, распаренный, уже сидел в траве.
— Неудобно за колесо-то, — оправдываясь, кивнул он на руки, вывоженные в грязи, — выскальзывает.
— Конечно, неудобно, — посочувствовал Тишка. — А мы давай её снова покатим.
— Да колесо сразу же травой забьёт… Уж лучше так.
Передохнув, они впряглись в носилки, сделали перебежку метров в тридцать и сели снова.
— Может, ребят позвать? — предложил Тишка.
Митька несогласно покрутил головой:
— Да и осталось-то — всего ничего.
Берег из травы был уже виден. До него оставалось ещё привала на три иль четыре.
— Н-но, лошадки! — взмахнул хворостиной Никола.
— Да погоди ты! — прикрикнул на него Митька. — Или не видишь, что лошади взмокли!
— А я их водичкой умою.
Они поднялись и, как солдаты в атаке, пригнувшись к земле, спотыкаясь, понесли свою ношу дальше, пока, уморившись, на последнем вздохе, не ткнулись головами в траву, не отдышались, не отёрли со лбов пот и не изготовились к очередному броску. Берег был уже совсем рядом. Алик бегал по нему в трусиках, и даже Никола, который ростом-то от горшка два вершка, уже увидел его.
— Митя, трус — это тот, кто в трусиках ходит? — спросил он.
— Да ты что? — Митька осушил лицо рукавом рубахи, и рукав сразу же потемнел. — Трус — это кто боится кого-нибудь…
— А-а-а, — задумался Никола. — Кто же меня боится? Мама любит, папа любит, ты тоже любишь…
Митька снова взялся за колесо. Тишка с готовностью впрягся в оглобли коляски. На этот раз они без передышки выбежали на берег.
Славка, ёжась, обтирал своё тело холодной водой, Алик — с обрыва — давал советы:
— Докрасна три, чтобы кожа горела. Тогда хоть в колодец — не страшно.
— Да я лучше нырну.
— Вячеслав, — удерживал его Алик. — Я читал советы врача. Надо приготовить организм к перемене температуры.
— Я уже приготовил.
— Нет, ты ещё ёжишься.
Славка зашёл по колено в реку, плюхнулся на живот — спина длинным белым обмылком торчала из воды.
— Разотрись, разотрись лучше, — настаивал Алик.
— Да ведь руками не разотрёшь, полотенце надо… Руками кожу-то только гладишь…
Алик, видимо, мысленно согласился с ним и отвернулся — делай, мол, чего хочешь.
— О-о, дров привезли, — обрадованно протянул он, увидев, что Митька развязывает воз. — А я походил тут по берегу, нашёл всего два обломка.
Митька свалил дрова на землю, вытащил из коляски несколько лоскутков берёсты.
— Здесь разложим или под обрывом? — посоветовался он с Аликом.
Алик, ничего не ответив, побежал к обрыву, где Славка уже нырял.
— Под обрывом ветер не дует и гасить потом легче — воду-то даже в пригоршнях можно носить, — рассудил Тишка, и Митька, согласившись с ним, перебросал валежины на песок, достал из коляски кастрюлю с кашей и приспособил её в холодную воду под берег, чтобы она не скисла.
Тишка оставил Митьку разводить костёр, а сам полетел к омуту. Алик чего-то размахивал руками и кричал на Славку. Славкина голова то, как буй, всплывала над водой, как раз в том месте, где отражалось солнце, дробила его на осколки и блики, расходящиеся кругами, то исчезала под водой, и солнце успокоенно собиралось на воде в раскалённый шар.
— Эх, надо было сетку-авоську взять, — досадовал Алик. — Не предусмотрели… Теперь ему приходится с каждой раковиной наверх всплывать…
Славкина голова снова проткнула солнце, и оно изуродованно закачалось на воде.
— Лови, Альберт! — Славка лёг на спину и, бултыхнув ногами, выбросил раковину. — Здесь их навалом. — Захлебнувшись, он закашлялся.
Алик рванулся туда, где упала раковина:
— Эх, сетку надо было брать… Растяпы! Никто не додумался.
Он разгрёб траву, раковины в ней не было.
— Да куда же он бросил? Надо было мне в руки бросать.
Алик судорожно разводил траву в стороны, будто жемчужина могла выскользнуть из раковины и, раскалённо тая, пронзить своим жаром землю и раствориться в ней.
— Да где же она? — Он торопливо полз на коленках, приминая траву.
Тишка пристроился за ним, но в это время в омуте забултыхало.
— Следующую ловите! — крикнул Славка.
Алик вскочил, ошарашенный.
— И ты смотри, куда упадёт! — приказал он Тишке.
Раковина, просвистев, упала вблизи, издав какой-то шмякающий звук. Тишка первым выпутал её из травы и передал Алику.
Алик разочарованно покрутил раковину в руках.
— Да она же тоже без признаков. — Он отшвырнул её обратно в реку и закричал: — Ты почему там берёшь, что попадёт?
Но Славка уже был под водой.
— Может, и эту бы проверить, всё-таки с глубины, — подсказал Тишка.
Алик заиграл желваками:
— Что я, не вижу? Слепой? Он же там без разбора берёт. — Алик обернулся к Тишке и прикрикнул на него: — А ты, когда не просят, не суйся! Ты мне ещё ту раковину не нашёл.
Тишка по примятой траве пополз на коленях, и рука каким-то чудом, уже на втором шагу, угодила на осклизший панцирь моллюска.
— Я нашёл! Альберт, я нашёл!
Но Алик не удостоил его ответом, потому что Славка вынырнул из воды в очередной раз и, стуча зубами, закричал:
— Л-ловите!
Алик поймал раковину на лету, как мяч. Она тоже была без признаков, но Алик оставил её в руках:
— И ту покажи!
Тишка протянул ему тёмную, в коричневых разводах, раковину.
Алик сплюнул:
— На, держи пока обе, — и повернулся к реке.
Славка всплыл у самого берега и хотел уже снова перевернуться на спину, чтобы бросить Алику свой улов. Но Алик замахал на него руками:
— Ты чего там без всякого разбору берёшь? — Он выхватил у Тишки одну из раковин и затряс ею у Тишки же под носом, будто именно он, чтобы досадить Алику, подсунул ему как раз не ту, на какую Алик рассчитывал. — Надо же с бороздками или с неплотно прикрытыми створками выбирать.
— Т-так у н-них, — не попадал от холода зуб на зуб Славка, — у в-в-сех ст-т-творки открыты.
Тишка поддержал брата:
— Ты же, Альберт, и сам знаешь, у них в воде всегда створки открыты.
Алик одарил его злым взглядом, швырнул Тишке под ноги раковину и скомандовал Славке:
— Давай вылезай.
Славка выбрался на берег, синея подёрнувшейся гусиным ознобом кожей и судорожно стуча зубами.
— У н-них у всех р-рты отк-крыты, — оправдываясь, рассказывал он, — д-даже боязно брать: к-как пиявки н-на раковинах-то леж-жат.
— «Рты открыты, рты открыты»… — пробурчал недовольно Алик. — Я тебе не про рты говорил, а про створки.
— Т-так эт-то же ст-т-ворки и есть…
Алик поморщился, как от зубной боли, взял у него последнюю раковину и скептически оглядел её:
— Ныряльщики из вас никуда не годятся. Надо с плота.
Славка даже обрадовался этому предложению:
— П-правильно, Альберт! С-с п-плота, — Видно, уж нанырялся досыта. Он, стремясь разогреться, прыгал то на одной ноге, то на другой, то на обеих сразу.
Алик сжалился над ним:
— Иди к костру.
10. Не ломайте волю!
Огонь уже полыхал на берегу, выбрасывая к небу искры. Митька подкладывал в кострище сухие сучья, они вспыхивали сразу же, как порох. Никола, отгораживаясь от огня руками, зачарованно смотрел на костёр, держась от него подальше. Дрова потрескивали, стреляли углями, разлетавшимися трассирующими пулями. Некоторые из них достигали воды и, дымя, уплывали по течению.
Славка попрыгал у костра, но около него горячо, отошёл в безопасное место и лёг на песок.
— Я чего-то, ребята, проголодался, — признался он. — Пообедать бы…
— Обеда не заработали, — строго сказал Алик.
Славка молча сглотнул слюну.
— А я залаботал, — захлопал себе по ногам Никола. — А я залаботал!
Митька сходил за кастрюлькой с кашей и, расчистив в костре место, поставил её разогреваться.
— Смотри, чтоб не пригорело, — посоветовал Славка.
Митька палкой повернул кастрюлю к огню другим боком, потом нагрёб из костра углей и выдвинул кашу на них. Запахло топлёным молоком и сытым теплом русской печи.
Славка, не выдержав, ушёл от костра к воде.
— Да, пожалуй, надо перекусить и нам, — сказал Митька. — Голод — не тётка.
Алик сделал вид, что не услышал его слов.
Митька выбрался на обрыв, достал из коляски целлофановый мешок с припасами и, скатившись вниз, протянул Николе деревянную ложку, отвихнул от каравая кусок хлеба и, сдвинув кастрюлю с углей на песок, сбросив с неё крышку, приказал:
— А ну, работай!
Никола не заставил себя долго ждать. Деревянная ложка глухо застучала об эмалированные края кастрюли.
— Опять левой рукой работаешь? — закричал Митька на брата.
Никола виновато захлюпал носом, перехватил ложку в правую руку.
Правая у него была какая-то невёрткая, заторможенная, ложку держала не тремя пальцами, как у других людей, а обжимала её всей ладонью, будто собиралась кого-то хлестать ложкой по лбу.
— Дмитрий, радоваться надо, что Николай левша, — вклинился в воспитательный процесс Алик. — Это редкий дар. Можно сказать, признак таланта…
Тишка, не слушая его, нетерпеливо поглядывал на зазывно зеленеющий в целлофановом пакете лук. Славка, стоящий поодаль от костра, тоже вздрагивал ноздрями — видимо, сытный запах, истекающий из кастрюли, достигал его носа. Он сглотнул слюну и отошёл ещё дальше.
Алик, напав на новую тему, в которой можно показать свою эрудицию, не слышал, кроме себя, никого.
— Да, да, признак таланта, — размахивал он руками. — История оставила нам свидетельства очевидцев, что великий полководец Александр Македонский — левша, всемирно известные художники Микеланджело, Леонардо да Винчи, Пикассо — тоже, Дмитрий, были левшами.
— Да ну?! — Славка перестал вздрагивать ноздрями. И его интерес ещё сильнее взбодрил Алика.
— У левши, утверждает наука, — подкрепил он голые факты теоретическим объяснением, — лучше развито правое полушарие головного мозга, ответственное за зрительную и слуховую память.
— Ну, а при чём тогда Македонский? — спросил Митька. — Он же полководец, а не художник…
— А при том, батенька, — сказал Алик, подражая кому-то. — Македонский обладал феноменальной зрительной памятью. Он знал в лицо каждого своего воина… Вы представляете, каждого! А их у него было десятки тысяч… Он держал в памяти всё, что видел…
— Ну уж и всё? — не верил Митька, хотя слушал Алика с интересом. — Каждого солдата не запомнить.
— Я тебе, Дмитрий, покажу дома одну научную статью, своими глазами прочтёшь…
Митька всё-таки сбил Алика с ритма, Алик недовольно поморщился и устремил взгляд на Николу. Никола неуклюже таскал ложкой кашу. Он держал её в правой руке. Она тряслась у него перед широко распахнутым ртом и зачастую попадала тупорылым концом то в губы, то в щёки.
— Сломаешь волю у парня, — посочувствовал Алик.
— Чего? — будто ослышался, переспросил, не поверив, Митька.
— А того, — опять встрепенулся Алик. — Правое полушарие головного мозга контролирует волю. Все левши — волевые и сильные личности. А ты, Дмитрий, хочешь переиначить природу. Но ты же не пересадишь у ребёнка правое полушарие на место левого, и дай человеку возможность развиваться естественным образом.
— Ну, ты даёшь, — всё ещё сомневаясь в чём-то, покрутил головой Митька. Он поискал поддержки у ребят. Но Славка разве поддержит, тут же отвёл взгляд в сторону. Тишке же было жалко Николу, вывозившего кашей всё лицо.
— А и правда, Мить, пусть он ест, как хочет… — вступился он за Николку. — Может, и правда волевей станет.
Митька усмехнулся, ничего не сказал в ответ, и Никола, расценив его молчание за согласие, тут же перехватил ложку в левую руку, а правой, фыркнув носом, обтёр лицо. Ложка застучала о кастрюлю весело и задорно.
Алик заулыбался победителем.
— В статье и в самом деле даётся совет не переучивать левшу, — сообщил он, не пряча в голосе торжества. — Там так и сказано, что если родители насилуют ребёнка, переучивают его, то он вырастает слабохарактерным и безвольным. А кроме того, ещё начинает и заикаться.
— Ну, наговорил с три бочки арестантов, — примиряюще засмеялся Митька. — Думаешь, после этого есть раздумаем, станем закалять волю? — Он разостлал на песке Славкину рубаху, которая валялась неподалёку, вытряхнул на неё содержимое целлофанового пакета: — А ну, братва, налетай!
Первым подскочил Славка.
Алик тоже подошёл к общему столу и как ни в чём не бывало, будто три минуты назад и не давал запрета на еду, не говорил, что не заработали, отломил себе кусок хлеба, выбрал луковицу с длинным, как девичья коса, пером и пристроился у костра, по-турецки скрестив ноги.
— Надо, ребята, плот строить, — неуспокоенно сказал он.
Ребята переглянулись.
11. Щука в море — хвост на заборе
Зиновий Васильевич, не дойдя до конторы, с полпути повернул назад. Ноги сами вынесли его на пыльный большак. Зиновий Васильевич даже перестал прихрамывать: сапоги нигде не давили ног, не тёрли, держались ладно и ловко. Он спустился с горки. Молодцевато пружиня шаг, миновал низенький домик Павлы Ивановны, самодовольно поймав в окнах — сначала в одном, потом во втором, в третьем — отражение по-армейски скроенного мужчины. Он даже замер на мгновение перед последним окном, как перед зеркалом, стремительно повернулся вполоборота, ловя в стекле, каков со спины, не сгорбатился ли. «Ну вот, — удовлетворённо подумал он, — не пригнули заботы к земле. Не поддался».
Дом Павлы Ивановны упирался огородом в луга. Зиновий Васильевич перемахнул через изгородь. Тут ещё была твердь, но в десяти шагах от неё начиналось море осоки. В ней с трудом проглядывалось русло реки. Зиновий Васильевич спустился к полыхающей сочной зеленью границе тверди и хляби. Осока росла прямо из воды, как китайский рис.
«И чего бежал? — остудил себя Зиновий Васильевич. — Ведь яснее же ясного: не вздымет…» Он попробовал огрузить ногу в изумрудно зеленеющую траву. Сапог уходил в продавливающийся ил, не нащупывая дна и норовя зачерпнуть через голенище воды. Зиновий Васильевич чертыхнулся, отпрянул на твёрдое место и, всё ещё не остужая своего решения, стал разуваться. Чем чёрт не шутит, нынче ж техника-то — как зверь, через любое болото продерётся. Зиновий Васильевич сбросил сапоги, закатал, как мальчишка, штаны и полез в осоку. Ноги уходили в разжижённый торф, будто в воду, но всё-таки на глубине, не скрывающей колена, ступня упиралась в монолит земли. Зиновий Васильевич цаплей прошёлся до русла реки, в иных местах совершенно не огрузая. У берега же земля была совсем твёрдой и сдержала бы не только человека, а даже трактор. Да трактор, собственно говоря, пролез бы и по осоке, если на колёса натянуть гусеницы, но вот именно пролез бы, работать же на нём в таких условиях невозможно.
«Осушать надо луга», — решил Зиновий Васильевич, уже прикидывая, где спрямить реку.
— Эй, председатель! — услышал он сзади женский голос.
Зиновий Васильевич сконфуженно раскатал штанины и обернулся. Облокотившись о верхнюю жердь изгороди, из огорода глядела на него Павла Ивановна.
— Ты не щуку ли там увидел, председатель? — насмешливо спросила она.
— Щуку, Ивановна, — согласился Зиновий Васильевич, представив, каким смешным он показался Павле Ивановне, в закатанных-то штанах и босой.
— А я тебя долго узнать не могла, — призналась Павла Ивановна. — Думала, приезжий какой…
Их разделяло пространство осоки, и Зиновий Васильевич недоумевал, как ему теперь выбираться обратно, к своим сапогам. Принесло же старуху в неурочный час. Не закатывать же при ней штаны, но и стоять на бережку, изображая из себя рыбака, долго не будешь, а Павла Ивановна, похоже, не удовлетворив своего любопытства, не ладилась уходить.
— Дак что, и в самом деле щуку ловил? — упорствовала она.
Зиновий Васильевич горестно махнул рукой:
— Эх, щука в море, да хвост на заборе, — и стал всё-таки закатывать штаны: Павлу Ивановну не переждёшь, она и до вечера простоит, пока не уморит его своими расспросами.
— Слушай-ко, председатель, — не унималась она. — А ты ведь тут неспроста…
Зиновий Васильевич выбрался к сапогам. Они лежали совсем разные, один чёрный, отсвечивающий на носке солнцем, а другой — бугристый, коричневый, как спина жабы, — весь в торфяной коросте.
— Ой, чего-то ты задумал, Зиновий? — пропела Павла Ивановна, уставив на него вопрошающий взгляд.
И он, не решив ещё внутренне до конца, так ли это, признался:
— Реку задумал спрямлять.
Павла Ивановна ошарашенно посмотрела на него:
— А пошто спрямлять-то? — Она чего-то жевала беззубым ртом, перекатывала жвачку с одной щеки на другую. — До тебя не спрямляли, а ты спрямлять…
Зиновий Васильевич заторопился объяснить ей то, во что ещё не уверовал сам, но что уже не оставляло его в покое. Пропадают луга, изгнивает на корню осока, тем самым ещё сильнее заболачивая пожню. А если русло реки вытянуть стрелой, вода скатится с лугов, они подсохнут — и тогда пускай сюда смело технику, окультуривай их, подсевай нужных трав. Кормовая ж проблема решается!
— Смотри, Зиновий, — прошамкала Павла Ивановна. — Взвесь поначалу, чего дороже: река, которую загубишь, али луга… — Она как-то сразу утратила к нему интерес, повернулась спиной, давая понять, что хочет уйти домой.
— Да какая это река? — насмешливо воскликнул он. — Вонючка, а не река!
— И такой не будет… У Южаков прокопали канаву — что от реки осталось? А такая же, как наша, была…
— Зато луга травяные!
— Да у нас лугов-то и твёрдых хватает… По Вочю хорошие луга, по Керети хорошие, Хомутов лог хороший, Естехин лог. Саввушкин лог…
Зиновий Васильевич перебил её:
— Так они же кустарником заросли!
— Прочисти. — И, осердившаяся на Зиновия Васильевича, пошла-таки домой.
Зиновий Васильевич, словно оправдываясь, крикнул ей вдогон:
— Но туда же дороги нет! На ДТ и то не проехать…
— За брусникой так ездите — и чёрту не удержать, а к сенокосам дороги найти не можете. — Она осуждающе махнула рукой и поднялась на крыльцо.
За брусникой Зиновий Васильевич ни разу не ездил, тут уж Павла Ивановна на него наговаривала. Но другие-то ездили. Это правда. И не без благословения Зиновия Васильевича. Прицепят к «Беларуси» тракторную тележку и, даже не натягивая на колеса гусениц, зарычат мотором. В тележке полно народу — с корзинами, вёдрами, пестерями. Их на неезженных лесных дорогах мотает из стороны в сторону. Они визжат, когда тележку грозит запрокинуть, а выберется трактор из ухабов-колдобин, так ещё и песню затянут:
Но ведь это, Павла Ивановна, за брусникой ездят: на прицепе-то тележка, а не косилка. Попробовал бы кто провезти косилку или стогометатель — ни болтов, ни гаек не собрать после такой дороги. Зиновий Васильевич оправдывался уже перед собой: Павла Ивановна скрылась в доме. Даже на улице было слышно, как она в сенях сердито громыхала вёдрами.
12. Александр Македонский в реке
Алик чувствовал, что ребята с каждой минутой всё сильнее заражаются бациллой неверия в идею жемчуга, и поэтому, пока они не объявили ему о своём отказе выполнять его поручения, диктуемые здравым смыслом и мудростью научной литературы, необходимо уплотнить время: за час сделать то, что в обычной обстановке растягивается на два.
Сколько же ему отпущено времени? Алик пристально вглядывался в глаза своих, оказывается, таких ненадёжных коллег. Славка, встречаясь с его принципиально-колючим взглядом, как девчонка, начинал хлопать ресницами и опускал глаза долу. Казалось бы, самый верный и самый преданный помощник. Но его порыва хватило до первого же купания. Ледяная вода Керети сбила в нём жар восторга. Быстро же ты, Славочка, забыл, что стоял у истоков задуманного и наполовину уже осуществлённого предприятия. Ведь когда с плота будем отлавливать раковины, их же можно не все подряд брать, а сортировать: с признаками поднимать наверх, а без признаков оставлять на дне до другого раза, когда они эти признаки тоже приобретут. Но даже меченные бороздками и с не закрывающимися створками перловицы не всегда, как известно, таят в своём чреве жемчужины. В научной литературе на этот счёт приводятся данные, что из ста поднимаемых раковин только в семидесяти находят жемчуг. А мы подняли меньше десятка, подняли, какие попали под руку, без малейших признаков отклонения от нормы, — и уже разочарованы: ах, ах, всё впустую…
Дмитрий — человек основательный. И то, что Алик принимал раньше за неповоротливость, обернулось трезвым расчётом. Может, он и на Керетъ пошёл для того только, чтобы посрамить Алика: я же, мол, говорил вам, что это всё мартышкины хлопоты.
Один Тишка сохранил в глазах интерес. Вот кто самый-то надёжный член экспедиции. Алик его недооценил, сомневался даже, стоит ли брать с собой. Включить Тишку в группу заставила необходимость: а кто будет нянчиться с малолеткой Николой? Не оставишь же ребёнка на берегу без пригляда. Свалится с обрыва, утонет — кому отвечать? А Тишка — неотстава, за руку Николу станет водить, на шаг от себя не отпустит… Тишка как раз к Николе и подсел, будто годовалого, кашей с ложки кормил.
— А ну, давай, Никола, эту ложечку за маму съедим…
Никола открыл рот, ещё не проглотив того, что лежало на языке, как на лопате. Тишка же, словно слепой, торопил ребёнка:
— А эту — за папу…
— Я не хочу больше, у меня живот устал. — Никола увернулся от Тишкиной ложки и, юрко вспрыгнув, побежал к воде.
Тишка испуганно метнулся за ним:
— Никола, там глубоко!
А какое глубоко — и по колено нет. Это у противоположного берега изъело дно вьюнами, а здесь отмель.
— Никола, не лазь в воду, — растопырив руки, как курица крылья, торопился к нему Тишка. — Не лазь! Там живёт водяной…
Никола с разгону влетел в воду, но она обожгла его холодом, и он, ойкнув, выскочил из неё как ошпаренный.
— Не водяной там, а ледяной…
Тишка сграбастал его в охапку:
— А вот я тебя по попке нашлёпаю…
— Не! — покрутил головой Никола.
— Нашлёпаю!
— Не нашлёпаешь. Ты добрый, — сказал Никола и неожиданно спросил: — А почему у тебя волосы чёрные?
Тишка поначалу опешил и не нашёл ничего лучшего, как уподобиться ребёнку:
— А почему у тебя белые?
— Потому что я ещё ма-а-ленький. — Никола выскользнул из Тишкиных объятий, убежал к костру и крикнул уже оттуда: — А я догадался, почему у тебя волосы чёрные!
— Почему?
— Потому что ты чёрного хлеба много ешь!
Ребята как раз довихивали каравай, оставался один лук.
Алик — бочком-бочком — отодвинулся от костра, поднялся на обрыв, где Тишка сложил грудой наловленные Славкой раковины. Они действительно, как и предсказывалось в научной литературе, обсохнув, полуоткрыли створки. Теперь уже не надо было разжимать им челюсти ножом — вставляй сразу деревянные клинышки и проверяй ножиком, держат или не держат моллюски под языком желанный жемчуг. Алик оглянулся, не следят ли за ним от реки, присел на корточки — обрыв закрывал его полностью — и лихорадочно, будто кто-то мог помешать, вывернул из кармана деревянные клинышки. А вдруг удача улыбнётся ему? Питая необъяснимую даже для самого себя надежду и веру в чудо, волнуясь и переживая заново, как в первый раз, он проверил все раковины — как и следовало ожидать, они оказались не обременёнными жемчугом. Алик вздохнул и поднялся.
За спиной у него сопел Тишка.
— Подглядываешь? — Алик не заметил, когда тот подкрался к нему.
Глаза у Тишки были жалостливо-печальными:
— Алик, так они же без признаков… Ты раньше времени не расстраивайся.
«Ну, спасибо за утешение», — язвительно подумал Алик, но вслух сказал:
— Без плота — мартышкины хлопоты.
Алик спрятал клинышки в карман брюк, поднялся над обрывом.
Костёр внизу по-прежнему стрелял искрами. На Славкиной рубахе, разостланной на песке, не осталось уже ни хлеба, ни лука. Еда разморила ребят, и Славка вон даже отвалился на спину, словно барин лежит. Облокотился на правую руку Митька. Один Никола сновал челноком от огня к воде и не знал устали. Закатывал штаны и безбоязненно — уже притерпелся к холоду — заходил по колено в воду. Да что они? Не смотрят за ним? А ну соскользнёт парень в вымоину? Или собьёт его с ног течением?
— Тихон! — закричал Алик. — Тебе что в обязанность вменено?
Тишка от окрика вытянулся, как солдат.
— Кому за ребёнком следить поручено? — продолжал распекать его Алик.
Тишка оглянулся, увидел бултыхающегося в воде Николу, зрачки у него налились испугом, и он соскользнул с обрыва вниз, цепляясь трусами за торчавшие из земли корневые отросты ив.
У костра тоже переполошно вскочили, Митька кошкой метнулся к реке, обогнал сунувшегося ему под ноги Тишку и благим ором закричал на проказничавшего в воде брата:
— А ну, Александр Македонский, я тебе сейчас задам трёпку!
Он, конечно, не подозревал, что в эту секунду навсегда отчеканил для младшего брата прозвище. Митька с разгону влетел в воду, схватил Николу за ворот рубахи и, приподняв его так, что по-гусиному раскрасневшиеся пятки заколошматили воздух, рывком выбросил к берегу. Никола, даже не успев сообразить, что же такое произошло, уже оказался сидящим на приречном песке.
— Тебе кто разрешил заходить в воду? — нависал над ним Митька.
Никола хлопал ресницами и молчал.
Митька замахнулся на него ладонью, по, поскольку Никола сидел в песке и место, по которому его дозволено шлёпать, было прижато к земле, опустил руку.
— Чтобы в воду больше не лазить! — пристрожил Митька.
Никола кивнул головой:
— Не буду.
Около него уже курицей квохтал Тишка.
— Ну зачем же ты на глубину-то полез? — ласково уговаривал он Николу. — Ведь не выплыть бы, хоть ты и левша…
Тишка уцепил Николу за руку и потащил на обрыв:
— Пошли, пошли, Александр Македонский! Я тебе ракушки красивые покажу.
Он за руку вытянул Николу наверх. Там взад и вперёд расстроенно ходил Алик.
— Тоже мне устроили детский сад, — ворчал он. — Ты от него, Тишка, не отходи…
— Да я и так уж его за руку держу.
— Вот и держи.
Алик глянул вниз, под обрыв: батюшки светы, а эти-то лоботрясы опять улеглись. Еле сдерживая раздражение в голосе, он тихо позвал:
— Ребята, пора плот строить…
13. Чья кукуруза выше?
Митька только теперь, когда коснулось дела, понял, какую оплошность они допустили, отправляясь на Кереть с пилой-ножовкой. Ножовка хороша доски пилить, а как с нею подступишься к дереву? Скыр-скыр-скыр — и застряла. Полотно-то у неё короче, чем диаметр ствола. Хорошо, будешь тонкие деревца подбирать, но какой из них плот? Он одного человека не выдержит, а им как минимум двоим надо плавать: один станет плотом управлять, другой — выцеливать на дне реки раковины. Конечно, идеальный-то вариант брать, и третий человек не помешал бы: на быстрине одному с плотом не управиться — это раз; а второе — кто раковины станет вскрывать? Ведь если тот же, кто ловит, то какова производительность будет? В час по чайной ложке?
Митька нашёл на взгорке трухлявую берёзу, выпилил из неё рукав метра на полтора длиной, из которого предстояло изготовить трубу для выцеливания раковин. Так, пока пилил, трухлявую-то, в которую нож и то как в масло идёт, семь потов согнал.
Алик, увидев такое дело, затосковал:
— Не успеем плота сколотить.
А Митьке давно уж ясно, что не успеем.
Алик походил вокруг трухлявой берёзы, посмотрел, как Митька выбивает из её нутра сгнившую мякоть, чтобы сделать трубу, и неожиданно заявил:
— Ты, Дмитрий, специально такую пилу взял.
Митька даже поперхнулся:
— Как это специально?
— А чтобы твой верх был.
О чём он о таком говорит? О каком верхе?
— Ты сразу утверждал, что в Керети нету жемчуга, — пояснил ледяным голосом Алик. — Вот и хочешь доказать свою правоту…
У Митьки сделалось сухо во рту:
— Ты, Алик, всерьёз?
— Как видишь, мне не до шуток. — Алик повернулся, чтобы уйти к реке.
Это Митьку и отрезвило:
— Ну, всерьёз, так делай всё сам. Я поеду домой.
Алик затоптался на месте. Видно, понял, чем ему это грозит, и переломил себя:
— Извини меня, Дмитрий. Я не в духе. — Он всё же за каким-то лядом потащился к реке, подняв над травой топор. Вот так переплывают реку, держа над собой кузовок с бельём.
Митька не знал, то ли ему продолжать выдалбливать трухлю из берёзового рукава, то ли это уже никому и не нужно.
— Трубу-то делать? — крикнул он Алику, но без вызова.
— Делать, конечно, — натянуто-бодрым голосом отозвался тот.
«Ну, и чёрт с тобой, пышкай, как ёж, — решил Митька не обращать внимания на выходки Алика. — Он, видите ли, не в духе. Мог бы о пиле-то и сам побеспокоиться, а то ходит — руки в карманах, будто и дело не его».
Митька не взял пилу с двумя ручками по простой причине: её к коляске не приспособишь. И честно говоря, он не уяснил для себя в полном охвате тот объём работы, который им предстояло выполнить. У него лично настрой всё-таки был на разведку. Думал: ну посмотрим; если Алика книги не подвели, то не один же день им на речке валандаться, тогда и шалаш для жилья строить придётся, а может, и землянку рыть, — одним словом, дело покажет, какой инструмент нести. Не рассчитывал Митька, что они сразу на плот взгромоздятся.
Конечно, если у Алика намерение было твёрдое — ловить с плота, — так кто ему мешал обернуть полотно пилы каким-нибудь старым одеяльцем, чтобы в лесу о неё не пораниться, и привязать, как мешок, за спиной. Так нет, он поинтересовался у Митьки, чего тот взял, и ещё похвалил за хозяйственность, а сам пошёл налегке, как на прогулку.
Митька и в самом деле не очень верил в то, что на Керети водится жемчуг. Сколько лет люди ездили туда сенокосить, и никому не подфартило разбогатеть. Конечно, никому и в голову не придёт ковыряться в раковинах, смотреть, чем набито у них нутро.
Но в то же время Аликовы книги утверждали, что в стародавние годы на Керети промышляли жемчуг. Неужели уж в памяти у стариков ничего не сохранилось из рассказов своих отцов и дедов о той завидной поре? Ведь не могло же быть так, что отцы ловили, а сыновья вдруг бросили. И не только бросили, а даже забыли о том, чем занимались родители. Не бывает же так. Вот испокон веку сеют в Полежаеве лён — так и сейчас он в почёте. Как и раньше, нынешние ребятишки ходят в лес за грибами — и ведь не собственным опытом проверяют, а из далёких веков пришло, никого не собьёшь с толку: вот эта синенькая, на тонюсенькой ножке красавица — поганка, а вот этот невзрачный толстячок с неприятно осклизлой шляпкой — валуй, его можно солить. О валуе помнят, а про жемчуг забыли. Да не бывает же так! Жемчуг есть жемчуг! Сколько о нём сказок да легенд всяких сложено! А о валуе нет ничего. И его помнят!
Но Аликовы книжки утверждали всерьёз: на Керети добывали жемчуг. Митька своими глазами читал, не побасенки чьи-то слушал. Может, он и усомнился бы в том, что это их Кереть. Мало ли, что северный край. Северный-то северный, но большой, из него вон две области вышло: Архангельская и Вологодская. Да несколько районов, говорят, перепало от него Кировской и Костромской. Может, в каждой по Керети есть.
Митьку склонило на сторону Алика то, что в статье ещё и Кемский уезд упоминался. А Кема от Полежаева недалеко. Не может же быть, чтобы сразу два названия совпали.
Митька ничего не сказал Алику про Кему: Алик — человек приезжий, может, и не слыхал. Но себе-то на ус намотал: и в Кеме жемчуг. Он даже у Алика хотел спросить: «А у вас в Улумбеке, откуда ты приехал, не жемчугоносная река?» — да вовремя себя сдержал: зачем искушать парня? И без того известно, что Улумбек, по Аликовым словам, пуп земли, там всё есть, всё водится и запасы богатств неисчерпаемы.
Митька вытолкал трухлявую сердцевину из берёзового опилыша, ножом подчистил края — получилась подзорная труба, только без увеличительных стёкол. Такую трубу, по Аликовым книгам, устанавливают в центре плота и через неё разглядывают дно реки. Смотреть не мешает ни рябь воды, ни солнечные отблески волн. В придонном песке можно различить даже мелкие камешки.
На берегу застучал топором Алик. Стук получался у него срывающимся, неритмичным. Ну, Алик привык к более тонкому инструменту — к паяльной лампе, отвёрткам, шурупчикам, гаечкам.
Топора-то, наверно, и в руках не держал. Митька не раз был свидетелем, что у Макаровых и дрова колет мать. Он даже брался ей помогать.
«Ой, Митя, — восхищалась Мария Флегонтовна, — у тебя, смотри-ка, как у настоящего мужика выходит, а у моего-то руки к этому делу никак не лежат. Только бы с радиоприёмниками и возился».
«Золотые руки».
«Для города бы, может, и золотые, — вздыхала Мария Флегонтовиа. — А в деревне без топора не прожить».
У Митьки уже истаяла обида на Алика. Действительно, парень не в духе: такую ставку делал на сегодняшний выход, а пришли — не у шубы рукав, и близок локоть, да не укусишь. Много ли Славка, ныряя, надоставал — раковин пять-шесть. Да и сколько продержишься в ледяной воде — ещё судорогой ноги сведёт, так и самого придётся спасать. А куда, интересно, Славка-то делся? Ведь все вместе шли плот мастерить, разбежались по взгорку валежину искать с трухлявым нутром. Митька уже давно валежину нашёл и трубу выдолбил, а от них ни слуху ни духу. Хоть бы Николу не потеряли где.
— Славик, Тишка, ау-у!
— Ау-у, — отозвался из-за кустов Тишка. — Мы с Николой здесь, землянику едим.
— А Славка-то где?
— Он валежину ищет.
Митьке стало жарко от одной только мысли, что Славка усвистал к вырубкам. Ведь если чуть просчитается, повернёт от Полежаевской дороги влево, так на сотни километров ни одной деревни не встретит — будет лес и лес.
— Славка, ау-у!
— Ау-у! — ответил им Алик и равнодушно застучал топором.
Из-за кустов вывалились Тишка с Николой. Щёки у обоих в раздавленных земляничинах, глаза сыто осоловели.
— Не отставайте! — приказал им Митька и пошёл по уже хорошо проторённой в траве тропинке к берегу.
Берёзовая труба давила плечо, и нести её было неловко: Митька то и дело приседал, чтобы, с разгону выпрямившись, резко присесть и переставить плечо под более удобный выем ствола.
Они вышли на берег прямо к тому месту, где стучал топор.
Но — батюшки светы! — топором-то работал Славка, а Алик всего лишь похаживал вокруг него.
Митька торчком упёр трубу в землю и, сдерживая себя, чтобы не раскричаться, надрывным голосом укорил:
— Мы из-за него нервы на кулак мотаем, а он на наши крики и отозваться не соизволит…
Славка опустил было поднятый топор к ногам и незамутнённо голубыми глазами посмотрел на Митькину братию:
— А я вам аукал!
— Это Алик аукал.
— Да нет же, я! Вы же меня кричали…
Неужели Митька со страху голоса перепутал? А может, и перепутал: он же считал, что на берегу никого, кроме Алика, нет. Митька, остужая свой пыл, опустился было на траву, но Алик подзадорил его:
— Да не ревнуй ты его ко мне. Ведь мы общим делом заняты. Зачем нам выяснять, чья кукуруза выше!
Ох и доволен же он, что Славка вертится у него под боком! Вот уж самолюбие-то болезненное. У Митьки и в мыслях не было «меряться кукурузой», выяснять отношения. Он и поехал-то на Кереть не за тем, чтобы себя перед ребятами утвердить, а оттого, что его интерес разобрал: неужели и в самом деле полежаевцы, как говорится, по золоту ходят и ведать о том не ведают? Да сам же Алик его и зазвал, потому что не знал на Кереть дороги. Видно, никто из ребят в проводники ему не сгодился.
— Знаешь что, Алик, — сказал Митька. — Если ты ещё меня кукурузой будешь корить, так я ведь ничего у тебя не оставил. Могу сейчас же уехать.
— Ну вот, опять ты за старое, — недовольно развёл руками Алик. — Я же на мировую иду. Я же прощения у тебя у всех на глазах просил, а ты опять всё с ног на голову переворачиваешь.
— Ничего я не переворачиваю…
— Ну, как же? — высказывал Алик свою обиду. — У нас только что с Вячеславом хорошая идея родилась, а ты нашу радость даже не замечаешь. Только о себе думаешь, а не об общем деле.
Опять двадцать пять! Почувствовал рядом Славкино плечо и снова взорлил: нет выше птицы, чем он.
Может, махануть действительно в Полежаево?
Митька бросил трубу на землю и пошёл вверх по реке успокаивать нервы. Рвануть в Полежаево — не велика заслуга. Вдруг и на самом деле в Керети жемчуг, а они из-за своих вздорных характеров не нападут на него, вернутся домой ни с чем.
— Дмитрий! — закричал Алик. — Ну куда же ты?
14. Все гениальное просто
Алика навела на счастливую мысль верёвка, которой Митька привязывал к коляске дрова. Она валялась над обрывом, свесившись петлей с травяного карниза. Петля эта сразу вызвала желание покачаться, и вот тут-то Алика и осенило: а не устроить ли такие качели на иве, что росла над омутом? Сучья у ивы здоровенные — любую тяжесть выдержат. А уж Алика или Славку — так без сомнения. И чтобы верёвка не резала ягодицы, когда на неё усядешься, надо, как на подлинных качелях, приспособить для сиденья дощечку. На торцах у дощечки вырезать зазубрины, чтобы она не выскакивала из верёвок. Может, не хуже плота получится. Сидя над водой, води «подзорной» трубой вокруг себя, разглядывая дно реки. Конечно, на плоту выше манёвренность, можно от одного берега до другого ездить. Ну а на качелях зато тебя не сносит течением. Надо вот вырубить в березняке удилище. Но вырубить не для того, чтобы к нему леску привязывать и рыбу удить, а для того, чтобы расщепить у него упругий верхний конец, вставив в расщеп короткую, наподобие спички, распорку. Как только увидел в трубу «подозрительную» раковину, так удилищем в неё и тычь, «спичка» от соприкосновения с нею выскочит, а самую раковину в расщепе зажмёт. Подтягивай её к себе, она твоя.
Голова у Алика соображала. Он уже придумал, как сделать, чтобы «спичка», выскочив из расщепа, не уплывала, а оставалась при удилище (а то ведь не напасёшься палочек!). Её на короткий поводок привязать — никуда не денется.
И насчёт удилища, чтобы его синхронно с трубой передвигать по воде, неплохая мысль появилась. Всё гениальное просто! Удилище всего-навсего надо вставить в трубу. Оно тонкое, мешать обзору не будет…
А чтобы трубу не обременительно было держать в руках, её вес с помощью той же верёвки можно переложить на качели. Руки останутся свободными для управления трубой и для маневрирования удилищем.
Блестяще! Алик позабыл все неудачи дня.
15. Капризный жемчуг
Тишка мысленно осудил и Митьку и Алика за мальчишество. Это ж надо, схватились, как петухи. И чего делить? Какую кукурузу? Кукуруза в наших местах и не растёт вовсе. И ведь вот что обидно: Митька — хороший человек, Алик — хороший человек. Оба хорошие, а поступают нехорошо. Жемчуг надо ловить, а не о кукурузе спорить. Ведь не далее как вчера разговаривали с председателем колхоза у сельсовета. На что он жаловался? Машин не хватает колхозу. А они миллион рублей могут вычерпать из реки — и не торопятся. Сколько всяких машин на эти деньги можно приобрести? Несчётное множество. Ещё, пожалуй, и им бы каждому по мотоциклу купили. А что? Серёжку Дресвянина за то, что он ходит с бабушкой на ферму коров доить, велосипедом премировали. Много ли он там надоил? Цистерну. На сколько это рублей? На сто иль на двести? А они миллионом ворочают, да ещё, Алик утверждал, и не одним, а восемнадцатью. Потягайся-ка с ними Серёжка. Ему за всю жизнь столько не заработать, сколько они только за лето колхозу отвалят. Конечно, колхоз им по мотоциклу подарит, а может, и по легковой машине, по «Волге» даже. А что? От такого пирога, какой они колхозу преподнесут, четыре-то «Волги» всё равно что четыре крошки. Незаметно глазу, что их отщипнули. Он прикинул на четверых — на себя, на Славку, на Митьку, на Алика. А Николу как? Никола хоть и не работал тут, а даже, наоборот, отвлекал рабочую силу, но и он вместе со всеми кормил комаров, маялся от жары и питался впроголодь, по-походному. Николе надо подарить трехколёсный велосипед. А то ездит чёрт знает на чём — на таратайке.
В своих мечтах Тишка улетел высоко, с такой высоты и земли родной не увидишь.
— Тихон, ты за костром следишь? — строго спросил Алик, спустив его с облаков на берег Керети.
Тишка глянул под обрыв, а от костра одно лишь воспоминание осталось: всё нутро выгорело, белым пеплом, как шапкой, накрылось, а по краям головешки чадят. Он скатился кубарем под обрыв, ногой затолкал головешки на обманчиво замаскированный пеплом жар, и они вспыхнули свечками. Дров запасено было предостаточно: если экономно жечь, то до вечера протянешь.
Тишка выбрал из кучи те хворостины, что, на его взгляд, были посырее, положил в костёр. Их надольше хватит: пока обсохнут на огне, пока схватятся — время ж идёт.
Славка с Аликом уже примеривались к иве.
— На два метра сучок от воды, — настаивал один.
— Нет, больше, — не соглашался другой.
Ну, и эти из-за пустяка поссорятся.
— А вы верёвкой померяйте, — предложил Тишка.
Но зачем мерять? У Алика на плечах не пивной котёл, а голова. Он быстро сообразил, что не надо заранее ничего вымерять, надо всего-навсего закрепить в зазубринах доски концы верёвки, связанные узлами, и, взобравшись на жилистый отросток дерева, спустить качели к воде. Вяжи верёвку, незачем вымерять высоту.
— А подзорную трубу чем будешь крепить? — остудил Алика Славка. — Нельзя всю верёвку расходовать на качели.
— Да она у нас длинная, давай сразу обрубим.
Укоротили. Навязали на концах верёвки узлов, примерили к выдолбленным на доске зазубринам. Получалось превосходно: узлы, как гайки на болте, не давали верёвке выскальзывать из зазубрин.
На дерево полез Славка.
— Ты мне бросишь потом петлю…
Он вскарабкался на сучок, распластался на нём ящерицей и протянул руку вниз:
— Давай!
Алик бросал петлю неумело, как-то от земли, будто девчонка, и на первый раз, конечно, промазал. Тем более ива была сучковатая, просвет к Славке был не снизу, а над тянувшимся над обрывом разлапистым сучком.
— Ты через плечо бросай! — посоветовал Тишка.
— Яйца курицу не учат, — огрызнулся Алик и опять бросил петлю по-девчоночьи. Она, ударившись о заслонившие Славкину ладонь листья, упала под обрыв. — Ты мне под руку не каркай, — зло прищурился Алик.
Ну такие все стали нервные, что и слова не скажи. Тишка отошёл от Алика в сторону.
Алик бросил из-под низу ещё один раз. Потом попробовал через плечо — тоже не получилось, даже чуть не засадил петлю на суку.
Алик, уже кипя, как самовар, обернулся к Тишке:
— Советовать все умны… На! — Он протянул ему верёвку. — Если ты такой ловкий, кидай!
Тишка, робея, собрал верёвку в несколько кругов и, размахнувшись через плечо, послал её над развесистым сучком к Славке. Петля, не размотавшись даже полностью, примостилась на Славкиной спине. Славка, избоченившись, схватил её правой рукой.
— Ага, есть! — крикнул он радостно.
Алик, сжав зубы, ничего не сказал.
Теперь Славке не составляло особого труда подтянуть качели к суку и закрепить их.
— Давайте подвешивать трубу, — неунывающе предложил он.
Алик потирал руки. Оставалось совсем немного. Оставалось привязать трубу, вдеть в её полость расщеплённым концом длинную, будто удилище, палку, и промысел жемчуга объявляй открытым.
Славка закончил свою работу быстро, уселся на суку верхом, спустив вниз заскорузлые, тёмные пятки.
— Альберт, можно, я начну?
— Да вообще-то бы мне положено начинать, — торгуясь, возразил Алик.
Но Тишка уже по его интонации догадался, что он уступит. Вот только Славка выставит какой-нибудь, пусть самый пустячный, довод, и Алик сдастся.
— Альберт, но я же не на земле. Не надо на дерево лезть, время терять, — канючил Славка. — Мне только по канату спуститься — и всё.
— Ну хорошо, — согласился Алик. — Ты своим трудом заработал…
Славка с гиканьем спустился по верёвке к качелям.
— «Ура, мы ломим, гнутся шведы! — завопил он. — Ещё напор — и враг бежит!»
Он, ликуя, подтянулся на руках, потом перехватился ими почти до доски и побултыхал ногами в воде:
— Ух-х, х-хорошо…
Алик захохотал:
— Не трать вхолостую силы, ухарь-купец!
— Ничего! — кричал Славка. — Сил хватит. «В наших жилах кровь, а не водица, мы идём сквозь револьверный лай…»
Тишка где-то слыхал эти стихи, но не мог вспомнить где. Алик Макаров, что ли, на концерте в клубе читал? Вот память девичья, не то что у Алика, который про раковины-то прозу, а не стихи со второго чтения наизусть пересказал.
Славка взгромоздился на сиденье.
— А ну, Альберт Михайлович, давайте удилище, — всё ещё бесновался он. — Посмотрим, как жемчуг клюёт.
Алик суетливо съехал с обрыва к урезу воды, протянул Славке длинную берёзовую палку с уже взведённым расщепом.
— Этак ты и меня поймаешь, — уклонился от расщепа Славка и взял палку ниже настороженной рогульки.
«Подзорная» труба болталась верхним концом почти на уровне Славкиной головы, но её сносило течением вниз, и качели пришлось использовать по прямому назначению — раскачаться, чтобы поймать её. Славка зажал трубу между ног, запустил в её полость удилище и только тогда заглянул внутрь.
— Ну, что там? Чего видишь? — рискуя съехать по осыпающемуся основанию берега в омут, вытанцовывал нетерпеливо Алик.
— Ой, как на Луне! — Славка, кажется, не только нос, но и рот забил в трубу, потому что голос у него сделался глухим, будто Славку замуровали в бочке.
— Что, не видно ничего? — допытывался Алик.
— Наоборот, светло… — бубнил Славка. — Ой, как на Луне… А ракушек-то, ракушек-то…
Алик таки соскользнул одной ногой в воду, упал на руки и стал карабкаться на обрыв.
— Вячеслав, ты только с признаками бери… Ты осмотрись, ты с признаками, — уговаривал он, цепляясь пальцами за жилистые нити земляных орехов и взбираясь медленно вверх.
— Ой, Алик, они все одинаковые, — растерянно признался Славка, не заметив, что назвал товарища не Альбертом, а Аликом, хотя в Полежаеве все ребята знали, что Алик на «Алика» не отзывается, что его «Аликом» можно вывести из себя: «Я вам не семилетний мальчик сюсюкать, у меня полное имя есть».
И вот ведь и Алик не заметил, что Славка назвал его неполным именем.
— Не могут быть одинаковыми. — Алик, сорвавшись, заскользил грузно вниз, но, застопорив, удержался на выступчике земли у самой воды. — Ты лучше, Вячеслав, смотри. Может, тебе темно? Может, зрение слабое?
— Да нет, хорошо видно, как с фонарём. — Славка водил трубой по речному дну. — Раковин-то, раковин-то! — изумлялся он.
— Ну, а с признаками? — направлял его действия Алик.
— Вот вроде нашёл!
Славка, одной рукой придерживая трубу, другой наводил на цель удилище. Торчавший из трубы его верхний конец суматошно ходил вправо, влево, вверх, вниз, пока, наконец, не замер и уверенно не пошёл к обрывистому берегу.
— Есть, — закричал Славка, — зацепилось!
Тишка, стоявший на обрыве, поймал основание удилища и потянул на себя.
— Осторожнее, Тихон, осторожнее, — умолял его снизу Алик, а когда увидел выползший из трубы расщеп с зажатой раковиной, закричал Тишке горячо и взволнованно: — О кусты не задень, а то сорвёшь! — И стремительно — откуда только ловкость взялась! — вскарабкался по осыпчивому уклону наверх, ни разу не оскользнувшись.
— Ну-ка, ну-ка. — Он задышливо подбежал к удилищу, разжал руками отщеп и схватил с земли высвободившуюся раковину.
Она и в самом деле была с вмятиной на боку.
— С бороздкой, Славка! Она с бороздкой! — закричал Алик и заплясал.
Он не стал дожидаться, когда перловица обсохнет и полуоткроет свой щелевидный рот. Он воткнул в щель лезвие ножа и, как и в прошлый раз, развернул его поперёк моллюскова рта, забил туда деревянный кляп, чтобы створки не сомкнулись, и стал ковыряться ножом в содержимом раковины.
— Да должна же быть! — сердился он оттого, что ничего не находил. — Вот тут, под вмятиной, и должна.
Под вмятиной находился упругий комок жёлтых мускулов. Алик отбросил нож, залез в щель пальцем, прощупывая им мясо моллюска.
— Чёрт возьми, нету, — наконец отчаянно выдохнул он.
— Ну, как там? — поинтересовался Славка.
— А ты не отвлекайся! Лови! — закричал на него Алик. — Следующую лови!
— Как ловить, когда и удилище у вас? — оправдался Славка.
Алик набросился на Тишку.
— А ты чего ртом мух ловишь? — язвительно спрашивал он. — Ты, что ли, раковину-то потрошил? У тебя что, обязанностей нет?
— Есть.
— А ты почему их не выполняешь?
Тишка оглянулся на костёр: он уже не дымил, а горел ровно и весело. Огонь доставал даже траву на обрыве, она обуглилась и торчала из земли чёрными шильцами.
— У меня всё в порядке. Выполняю.
— Выполняешь… А где удилище? Почему не подал его Вячеславу?
Тишка обиженно засопел носом:
— Так у меня же другие обязанности. У меня костёр и Никола.
— Видишь, что все заняты делом, и стоишь — руки в карманах. А где инициатива? Где смекалка?
— Так сказал бы. Я бы, конечно, подал.
— Тихон, я безынициативных не терплю, — строго заявил Алик. — Прошу это учесть.
— Я учёл, — торопливо согласился Тишка и потащил удилище к обрыву.
— А кто будет запруживать? — остановил его Алик.
«Вот ведь какой безголовый», — расстроился Тишка и подтянул вершину удилища к себе. К нему на нитке была привязана распорка. Её-то Тишка и забыл вставить в расщеп. Дело это нехитрое: развёл руками рогульки расщепа и распёр их болтающейся на нитке палочкой. После этой несложной операции удилище можно подавать Славке.
— Держи!
Славка, заворожённый дном омута, водил трубой вокруг себя, и было ему наплевать на то, что творилось на берегу.
— Ой, кого там только и нету! — восхищался он. — Кто только и не ползает по дну!
— Вячеслав! — прикрикнул на него Алик. — Ты не в кино.
— Да я ведь не глазею… Я раковины с признаками ищу. Только их больше не видно. — Он уже всунул удилище в трубу и, раскачиваясь, ездил вместе с нею взад и вперёд.
— Уродливые выбирай, — подсказал Алик. — С незакрытыми створками.
Славка оторвался от трубы.
— Ну, посмотри сам, — обижаясь, что Алик не верит ему, сказал он. — Я когда и нырял, так тебе говорил, что они все с незакрытыми створками.
Алик решительно двинулся к корявому стволу ивы.
— А ну, освободи место. Я полезу.
Славка охотно засуетился. Подтянулся на руках, встал на доску, на которой только что сидел, но она из-под него вывернулась, и он, в одежде, полетел в воду.
Тишка было захохотал, но Алик метнул в его сторону сердитый взгляд, и Тишка замолчал.
Славик выполз на берег. С него журча стекала вода, рубаха и штаны льнули к телу. Славка развёл руки в стороны и походил сейчас на пугало, которое устанавливают в огороде, чтобы отгонять от посевов кур. Оскальзываясь на становящейся мокрой под ним земле, он перебрался к костру.
— Ну, что же, — сказал Алик, — учтём чужой опыт, — и разделся на берегу до трусов. — Подсади меня, Тихон.
Тишка, натужась, помог Алику влезть на дерево. Алик забрался на отросток, склонённый над рекой, и неумело стал спускаться по верёвке к сиденью. Верёвка у него изгибалась, как живая.
— Ты ногами её оплети, ногами, — подсказал Тишка, опасаясь, что Алик не выдержит поучений и разразится бранью. Но он послушно оплёл верёвку ногами, и она перестала крутиться.
Алик коснулся пяткой доски, но, обрадовавшись, слишком резво перехватился руками вниз: доска вывернулась из-под него, а руки не удержали тела, и Алик оказался зависшим над водой, лежащим на доске вперевес, как мешок на седле. Качели ходили растревоженным маятником.
— Альберт, подтягивайся на руках! — закричал от костра Славка.
Но Алик не собирался подтягиваться. Он, ухватившись обеими руками за левую верёвку, сумел как-то закинуть на доску правое колено, а потом и вообще переопрокинуть через неё всю ногу. Теперь он был как на коне, но сидеть так оказалось не только неловко, но и неустойчиво, потому что качели ходили маятником и Алика в любую минуту могло опрокинуть набок. Он, выждав, когда качели остановятся, держась уже за обе верёвки, перенёс левую ногу к правой. Теперь ему можно было ловить подзорную трубу. Он не сразу справился и с этой задачей, но когда справился, обхватив по примеру Славки берёзовый отпилыш ногами, то прильнул к «окуляру» с жадностью младенца.
— Ну, что видишь? — крикнул ему Славка.
— Луну! — засмеялся Алик.
У Тишки ворохнулось желание тоже заглянуть в подзорную трубу, но разве Алик подпустит его сейчас! А он бы вскарабкался на дерево ловчее Алика и в качели опустился бы, как в седло. Тишка не разрешил себе клянчить и канючить. Если Алик догадливый, то сам поймёт, что у Тишки, как говорится, слюнки текут, что и ему нестерпимо хочется увидеть «луну».
Алик долго водил трубой по дну Керети и, наконец, взялся за удилище.
— С признаками! — прокомментировал он свои действия, не сомневаясь, видимо, что за ним следят с берега. Он защемил рогульками раковину, и удилище пошло вверх. — Тихон, лови!
Тишка поймал с обрыва конец этой своеобразной остроги, высвободил раковину из плена.
— До меня не вскрывайте, — приказал Алик. — Пускай обсыхает.
Он уже забил всё лицо в проём трубы и показывал Тишке рукой, чтобы тот пошевеливался побыстрее.
— Ещё вижу две штуки, — еле различимо для Тишки пробубнил он в трубу. — Давай скорее, пока их из виду не потерял.
Тишка зарядил расщеп и подал Алику удилище. Только после этого он осмотрел чернеющую овальными полукружьями роговицы раковину. Никаких признаков Тишка на ней не обнаружил, но Алику ничего не сказал. Может, Тишка и не разбирается в этих признаках, Алику самому виднее.
Алик зарогулил уже вторую перловицу и кричал Тишке:
— Ты чего не принимаешь улов?
Тишка принял удилище, высвободил из расщепа раковину и краем глаза отметил, что она ничем не отличается от других — ни от той, что лежала уже в траве, ни от тех, что они с Аликом вскрывали у костра.
От костра прибежал в трусиках поотогревшийся Славка, отодвинул Тишку плечом.
— Альберт, так они же все без признаков! — крикнул Славка, не умея соблюдать дипломатию.
Алик поднял голову от «окуляра».
— Я что, слепой? — спросил он сердито.
— А правда. — Славка снова склонился над уловом и перебрал в руках каждую раковину. — Вот и у Тишки спроси. Без признаков.
— Много ты понимаешь, — отрезал Алик и снова приник к трубе.
— Ну вот посмотри, Тиша, ты. — Славка опять перебрал каждую раковину. — Где они, бороздки, где изъяны, где раскрытые створки? Нету ничего.
Алик слышал, конечно, всё, что говорил Славка, но молчал. Желваки у него ходили, будто он жевал чёрствый хлеб. Алик выделил, видно, новую раковину, стал погружать в воду удилище. Оно у него погружалось уже неуверенно и нервно, застревало почему-то в трубе: похоже, Алик не успевал перехватываться по его стволу рукой. Но вот оно упёрлось в дно и рывочками пошло вверх. Алик уже не крикнул «Есть», а молча поднял удилище и, когда Славка схватился за его основание, не дал вытаскивать добычу на берег, а сам высвободил рогульку и осмотрел раковину. Похоже, она разочаровала его.
— А в воде смотрится как с признаками…
— Так угол же преломления, — подсказал Славка. — Оптический обман.
«Ты смотри, — удивился Тишка, — и Славка чему-то может Алика учить».
Алик всё же выбросил раковину на берег и застыл в неподвижной позе, не зная, что ему делать дальше, продолжать ли лов.
— Надо перебазироваться на другое место, — наконец решил он.
Славка принял это предложение без энтузиазма:
— Ой, опять начинать всё по новой, подвешивать качели, привязывать трубу…
— Вячеслав, — перебил его Алик. — Ты же знаешь, есть ловчие места и не ловчие… Рыбу удить и то не везде можно. А тут — жемчуг, капризная вещь.
Он попробовал было по верёвкам подняться на сук, но потом понял, что это неблагоразумно, тем более с дерева спускаться на землю куда как небезопасно — обдерёшь и колени, и локти, — зажмурился и «солдатиком» прыгнул в воду. Вода, конечно же, обожгла его, но Алик проявил свой характер, прихватил с собой со дна раковину. Наудачу, с признаками, без признаков, какая разница, если и на берегу лежат такие же, не отмеченные ни бороздками, ни полураскрытыми створками.
16. Всадник в красной рубахе
Тишка понял, что более удобного момента ему уже не сыскать. Пока Алик со Славкой вскрывают раковины, пока заглядывают к ним под жабры, он успеет вскарабкаться на дерево и спуститься по верёвке в качели.
Тишка сбросил с себя штаны и рубаху.
— А ты куда? — остановил его брат.
— Славочка, так и мне же охота в трубу посмотреть.
— Ещё утонешь.
— Да ты же знаешь, я хорошо плаваю. — Он уже лез на дерево и отстреливался словами сверху.
— Тишка! — суровел голос брата. — Вода холодная — руки-ноги судорогой сведёт.
— Вытащите! — беспечно отозвался Тишка.
Он уже спускался по верёвке к сиденью. Да в конце-то концов, если уж они пугают его водой, так он до неё и не притронется: он по верёвке, как по школьному канату, поднимется на сук и с дерева сползёт ящерицей.
— Тишка, я маме скажу, — угрожал Славка. — Я за тебя отвечать не намерен.
А теперь уж говори хоть кому: дело сделано. Труба зажата в ногах, нос уже вздрагивает от пьяняще сладковатого запаха гнили, не до конца выскобленной из трухлявой берёзы. Тишка прильнул глазами к трубе.
Батюшки светы! Чего только и нету в воде! Раковины с пиявочно распухшими жабрами утыкали дно, как сосновые шишки. Песок исхожен ими, как марсианскими каналами изрыт. Это они в гости друг к другу ходят, что ли? А жучков-то вокруг них всяких, а паучков-то! Тишка никогда не думал, что так богаты живностью реки. А тут ещё стая краснопёрых окуньков прошла против течения, и Тишка увидел, как взметнулись невидимые ранее, сливавшиеся с жёлтым песком пескари. Окуни были сытые, за пескарями в погоню не бросились, так величавой стаей и проплыли мимо.
— Ребята! — услышал Тишка встревоженный и в то же время радостный голос Митьки.
Тишка оторвал свой взгляд от «окуляра».
Митька еле схватывал дыхание:
— Я в километре отсюда мостик нашёл!
Подумаешь, какая невидаль! Мостик! Алик со Славкой тоже недоуменно переглянулись.
— Ну и что?
— Да как это что? — загорячился Митька, — Мостик маленький, через приток Керети. Его разобрать, так как раз на плот хватит.
Алик со Славкой снова переглянулись.
— А что? — сказал Алик. — Это идея.
— Я ведь было совсем и забыл о том, что через эту канаву мост положен, — хвастался Митька. — А тут поругались с тобой, я и вспомнил, решил взглянуть. Прихожу — цел… Как раз плотик получится на троих, и плавучесть у него будет что надо: настил же сухой.
Митька, выкладывая всё это, почему-то оглядывался.
— Ты чего крутишься? — спросил Алик. — За тобой погоня?
А Славка поддержал:
— Водяные на него осердились, что мост разобрать хочет.
— Там какой-то мужик на лошади ездит, — сообщил Митька. — Я почему и бежал-то, души схватить не могу. Мне показалось, что он заметил меня.
Вот тебе раз, уж не богатей ли за кладом приехал? А какой богатей, что за чепуха ударила в голову? Тут же никакого клада и не зарыто. Это Тишка, пока не знал, что они за жемчугом пойдут, считал, будто в Керети кулаки упрятали клад. А тут и не клад вовсе, тут жемчуг, да и не россыпью вовсе, а в раковинах. Ещё неизвестно, сколько его и наловишь. Может, совсем с пустыми руками домой придёшь.
Теперь уже и Алик со Славкой с тревогой смотрели в луга, но изгибающаяся влево река, обросшая по обоим берегам кустами и деревьями, закрывала от них обзор. Ведь если мужик ехал за Митькой, так не серединой лугов, где трава непролазная, а жался к берегу, где она на излёте совсем и где Митька промял проход.
Тишка глянул вдоль реки и у излуки, в просвете кустов и деревьев, увидел на фоне неба мелькнувшего красной рубахой всадника. Мужик ехал к ним. Ни спрятаться, ни убежать не успеешь.
— Он уже едет! — переполошно крикнул Тишка.
Ребята на берегу притихли.
17. А почему забыли Шенкурск?
Тишку пронзило испугом: этот в красной рубахе мужик не кто иной, как разбойник. Откуда доброму человеку взяться в столь далёком от деревень месте? Разбойник, конечно, разбойник… Ребята сейчас разбегутся по берегу, спрячутся кто за кустами, а кто в траве. Тишка же останется для разбойника самой лёгкой добычей. Куда ему кинуться? В воду? Так бултыханием лишь привлечёшь внимание к себе, и разбойник если не выловит Тишку в реке, так на берегу, убегающего, догонит на лошади. Оставаться на качелях тоже нельзя: мужик перережет верёвки, и Тишка так и так придёт к тому же концу, что и прыгнувши в воду. Реакция всё же Тишку не подвела. Он юрким канатолазом вскарабкался по верёвке на корявый заматерелый сук ивы и затаился на нём, невидимый из-за листьев с земли. Качели, правда, внизу предательски дёргались, давая разбойнику понять, что на них только что кто-то сидел. Ничего, авось мужик сразу-то внимания на них не обратит, а потом они успокоятся.
Мужик выехал из-за излуки. Уже слышно стало, как лошадь путалась ногами в высокой траве и как вздрагивала кожей, сгоняя с себя комаров и мух. Красная рубаха мелькнула в просвете зелёных листьев совсем рядом, и Тишка услышал знакомый голос:
— Батюшки, а я-то думаю, за кем гоняюсь, кто, думаю, на Керети траву мнёт — не медвежата ли…
Тишка развёл ивовые ветки в стороны. На лошади сидел председатель колхоза — Зиновий Васильевич Егоров.
— И чего вы здесь делаете? — спросил он.
Тишка, пока его не уличили в переполохе и не засмеялись над ним — струсил, мол, испугался, — спустился с дерева и, подтянув съезжающие трусы, как ни в чём не бывало пристроился к ребятам.
— О, и ты, Тишка, здесь! — удивился председатель. Он окинул взглядом примятую траву, Николину коляску с выгоревшими на солнце подушками, кучку скомканной Тишкиной одежды, гаснущий на песке костёр, опрокинутую вверх дном кастрюльку, удилище с непонятным расщепом на конце и поинтересовался: — И кого же вы ловите?
Никола затанцевал перед ним, хотя на него зашикали и Алик, и Славка, и в первую очередь брат.
— А я знаю, кого… — не унимался он.
Нет, всё же Николе немало передалось от Митьки: такой же упрямый, — вот и не ломай его волю.
Славка прикрыл Николе ладонью рот, но тот вывернулся и, отбежав от Славки, спрятался за Тишкину спину, выглядывал оттуда, ликуя:
— А я знаю, но не сказу-у-у.
— Скажи-и, — подыграл ему председатель, изобразив из себя голосом маленького. — Я тебя на лосадке прокацю…
— Земчуг! выпалил Никола.
Тишка не ожидал от него такой прыти, а то прижал бы Николину голову к своей спине, чтобы он и не пикнул.
Председатель ошарашенно выпучил глаза.
— Жемчуг! Да откуда-а? — с сомнением протянул он.
— А вот! — Никола протянул из-за Тишкиной спины раковину.
Вот прохвост! Оказывается, и раковину таскал.
Председатель спустился с лошади:
— Ну-ка, ну-ка… — Он взял из Николиной руки раковину, повертел её в своей широкой, как лопата, ладони и непонятно пробормотал: — Маргаритани маргаритифера…
Алик, услышав эти слова, обрадованно оживился.
— Так это всё-таки жемчужница, Зиновий Васильевич? — ликующим голосом спросил он.
Председатель ещё покатал раковину в ладони, переворачивая её с одного бока на другой.
— Нет, товарищи, это беззубка, — заключил он.
— Но вы же сами только что сказали: «Маргаритани маргаритифера», — напомнил председателю Алик.
— А ты что, знаешь латинский? — удивился председатель и похвалил Алика: — Мо-о-ло-о-дец! А я учился в институте, так от этой латыни прямо-таки страдал. По-русски любой цветок назову, любого зверюшку, расскажу про них больше, чем в учебнике написано, а профессор спросит, как по-латински, я и спотык. Молчу. Только маргаритани и застряла в мозгу, потому что жену зовут Маргаритой, засмеялся он.
Алик не мог вот так, с ходу смириться с утратой богатства, которое, казалось, уже плыло им в руки.
— Да нет же, Зиновий Васильевич, не беззубка, — упорствовал он. — Кереть — жемчугоносная река. Это перловица, не беззубка…
— Кереть — жемчугоносная? — в свою очередь не согласился с ним председатель, — Да вы что мне сказки рассказываете? Отродясь не слыхал такого…
— Вы не слыхали, а ваши деды и прадеды добывали жемчуг, — злился Алик.
Тишка в этот момент сильнее чем когда-либо сочувствовал ему, хотя из спора с латинскими названиями вывел одно: один говорит, есть в Керети жемчуг, другой утверждает — нет. А всё остальное оставалось ему непонятно, да и, по Тишкиному мнению, было лишним. Конечно же, есть жемчуг в Керети. И это не Алик выдумал, а учёные люди написали в журнале. И если бы председатель читал журналы, а не только по лугам да полям бегал и подгонял механизаторов и косцов, то уже знал бы, как вывести колхоз за одно лето в миллионеры. Не читает же ничего, вот в чём причина отсталости полежаевского колхоза.
— Да, да, — повторил Алик напористо. — Ваши деды и прадеды добывали здесь жемчуг!
Председатель развёл руки в стороны:
— Ну, знаете ли… — И беспомощно пожал плечами. — Да с чего вы такое взяли? — Он посмотрел на Тишку, перевёл взгляд на Митьку и опять повернулся к Алику: — Если бы на Керети добывали жемчуг, старики рассказали бы.
— А вы не больно и спрашиваете стариков-то! — ошарашил его Алик. — Для вас только молоко, сенокос, уборочная и больше в жизни не существует ничего, — разбушевался он.
Председатель виновато почесал затылок незанятой рукой — в левой он всё ещё держал раковину — и предложил:
— Ну, хорошо, критикуете вы меня, положим, за дело… Проверьте тогда свою перловицу, что в ней найдёте, велику ли жемчужину.
Тишка выдвинулся вперёд и возразил председателю:
— А ваша без признаков… Надо с признаками поймать, тогда проверяйте.
К ногам его — уже и на продувном лугу — стали приставать комары.
Тишка отлягивался от них, хлопая себя по голяшкам, и только когда глянул на председательскую лошадь, сообразил, что это она выманила сюда из тайги рой гундосящего гнуса, который толокся над ней столбом. Лошадь хлесталась хвостом, переступала ногами, мотала головой и трясла гривой, но гнус не отлипал от неё. Э-э, пока не заели и Тишку, надо побыстрей одеваться. Но председатель не дал ему убежать к штанам и рубахе.
— С какими признаками? — поинтересовался он.
Тишка оглянулся на Алика. Тот, нервничая, сцепил руки за спиной и беспрестанно поколачивал пальчиками по казанкам.
— А с такими. Он понял, что Алик будет молчать и ему можно отвечать за него на председательский вопрос. — Уродливые выискивать, которые от жемчуга скособочило.
Председатель удовлетворённо гмыкнул.
— Ну и попадались такие, уродливые? — спросил он.
— Попадались! — не утерпел всё же Алик.
— С жемчугом? — спросил председатель.
Алик отвернулся от него.
— Ну ладно, не отвечаете — и не надо, — сказал председатель. — Мне и так всё ясно.
— Да чего вам ясно? — вскинулся снова Алик. — Я вам журнал покажу. В конце восемнадцатого века из Архангельской губернии вывозилось жемчуга на 181 520 рублей в год.
— Допускаю, — сказал председатель.
И тут уж Тишка не выдержал, забыл, что хотел одеваться.
— Это по-нынешнему восемнадцать миллионов рублей, — оглушил он Зиновия Васильевича громкой цифрой.
— Ну? — не поверил председатель.
— А вот вам и ну… — поддержал Тишку Славик. — Считайте сами, если корова стоила тогда восемь рублей. Сколько за неё нынче дают?
— Восемьсот — тысячу двести… Смотря какая корова…
— Вот и считайте!
Председатель наморщил лоб, зашевелил губами.
— Да, восемнадцать миллионов выходит, — согласился он.
— Вот какие денежки у вас из кармана плывут, — добил председателя Тишка. Председатель засмеялся, и Тишка понял, что Зиновий Васильевич притворялся, когда, занимаясь расчётами, по-серьёзному хмурил брови.
Председатель перехватил Тишкин обидчивый взгляд, перестал смеяться:
— Ребята, так восемнадцать же миллионов на всю Архангельскую губернию. А в ней знаете сколько жемчугоносных рек!
О, председатель-то хоть и не читает журналов, а не так уж и прост.
Тишка сник от его довода. И в самом деле, Архангельская губерния большая. Алик сам же перечислял, что из неё выделилась Вологодская область, да ещё кое-что перепало Костромской и Кировской.
И тогда на подмогу Тишке выступил Алик:
— В журнале сказано: «В 1913 году на реке Кереть жемчуголов средней руки добывал за лето жемчуга на 200–300 рублей».
— Допускаю, — опять согласился председатель. — Ну и давайте помножим на тот же коэффициент, — предложил он. — Двести — это примерно две тысячи, триста — три… За ле-е-то… Да у меня и комбайнер средней руки не меньше этого зарабатывает.
Боже ж ты мой, самое время забираться в штаны и натягивать рубаху. Не столько комары доняли Тишку, сколько досада, что в чём-то он, Тишка, всё же опростоволосился. Ведь они же тоже считали, и у них восемнадцать миллионов выходило на четверых: на Алика, на него, Тишку, на Митьку и Славку. Почему же они всю губернию-то приняли за одну реку Кереть? Хотя нет, Алик сулил всего один миллион, не восемнадцать. Но и одного на Керети вчетвером, выходит, не наскрести. Десять тысяч, не больше.
Тишка, насупившись, оделся. Комбайнеры зарабатывают веселее, это Тишка знал по отцу.
— Значит, разбогатеть захотели? — подколол его председатель, и это ещё больше обидело Тишку.
— Да мы же не для себя! Для колхоза!
— Для колхоза? — недоверчиво переспросил председатель. — Значит, я на вас зря шумлю… Думаю, ребята с Клондайка, себе карманы решили набить, а того не знают, что жемчуг, как и золото, — государственное достояние и что за добычу его без соответствующего разрешения по советским законам судят…
Председатель куда-то опять увильнул в сторону. При чём тут суд-то? Они же не для наживы ловили, они колхоз хотели сделать богатым.
— Запугиваете? — спросил Алик у Зиновия Васильевича.
— Не запугиваю, информирую…
Но Алика разве обведёшь вокруг пальца! Он горько усмехнулся:
— Так бы сразу и говорили, что ловить нельзя… А то запели нам песню: Кереть — не жемчугоносная, Кереть — не жемчугоносная… И сами же знаете, что нас обманываете…
Председатель отшвырнул в реку раковину, которая мешала ему жестикулировать руками, и, как баба, всплеснул ими, освобождёнными теперь, на весь размах, ударив себя по бёдрам:
— Ну, мужики, вам бы только спорить… — Он был сейчас как на колхозном собрании, вёрткий, насторожённый, поворачивался то к одному, то к другому. — Ну, вот ты, Митька, скажи, ты полежаевский абориген, ты слыхал от кого-нибудь, что в Керети есть жемчуг?
Тишка за напряжённым разговором с председателем совсем выпустил из виду Дмитрия. А ведь тот ещё в Полежаеве делал упор на то, что не слыхивал от стариков про жемчуг ни одного намёка. Ну, председатель безошибочно выбрал себе союзника. Но Митька повёл себя благородно:
— Про нефть старики тоже не догадывались, а геологи, говорят, около Фёдоровки её нашли…
Председатель раздосадовано хлопнул себя по бёдрам.
— «Нефть, нефть», — передразнил он Митьку. — Но это же жемчуг. Старинный промысел. Там, где он был, там и помнят о нём. При чём тут нефть?
Алик, так неожиданно поддержанный Митькой, совсем взорлил:
— Ну и в Кеме, скажете, нет жемчуга?
— В Кеме? — переспросил председатель явно для того, чтобы выиграть время для обдумывания ответа. — И про Кему не слыхивал, — замотал он головой.
И вот тут-то и сгодилась Аликова память. Он гордо сообщил:
— А вот в «Олонецких губернских ведомостях» за 1872 год написано, что есть. — И Алик тут же, без запиночки, процитировал: «В Кемском и Онежском уездах жители издавна занимаются ловлею жемчуга в местных озёрах и речках…»
Председатель снова захохотал:
— Ребята, так вы же божий дар с яичницей путаете!
— Это как так путаем? — Веснушки проступили у Алика на лице бурыми крапинками.
— Да это же не Кема, а Кемь… Кема никогда не была уездом… Деревушка в десять домов — какой уезд… Это Кемь, ребята, знаменитое место…
Про гражданскую войну на Севере знаете? Ну, когда наши на Шенкурск шли… Шенкурск-то по эту, по нашу, сторону Белого моря, а Кемь по ту. Но и там были сражения не легче.
У Алика не только веснушки, а все лицо стало пунцовым — веснушек-то и не различишь. Вот уж председатель уел Алика так уел.
На истории сразил, а Алик по истории-то круглый пятёрочник.
Алик потоптался пристыжённо, не зная, чем возразить председателю, и сказал:
— Ну, это надо проверить…
— А я разве против? Надо. — И председатель повернулся к Славке. Тот уже панически принимал поражение, выпячивая блином губы, и удручённо качал головой: с кем же, мол, я связался. — Ну, что, Славка, скажешь? — спросил его председатель.
— А зря время ухлопали, — сказал он.
Алик аж натянулся струной, но промолчал.
— А что, ты чем-то был занят серьёзным? — спросил его председатель.
Славка пришибленно проглотил язык, заковырял босой ногой землю.
— Вообще-то нет, — признался он.
— Ну и хорошо, хоть оказалось на что время ухлопывать, — добил его председатель.
И поделом, не будешь предателем. Вон Митька с Аликом чуть за грудки друг друга, распетушившись, не хватали, а в трудную минуту Митька Алика перед председателем поддержал. Никто насильно и Славку не тянул за рукав: поехали да поехали на Кереть. Сам же первым и засучил ногами: ой, разбогатеем, ой, одним разом выведем колхоз в миллионеры! А теперь сам же и запятился назад. Ну. Славочка, ты и рак… Тебя в одну-то со всеми телегу впрягать нельзя, ты не туда потянешь.
Председатель своими репликами, направленными против Славки, видимо, расположил к себе Алика, и Алик, поразмыслив, спросил:
— А вы считаете, что в журнале упоминается не наша и Кереть?
Председатель, опять как на колхозном собрании, посмотрел на одного, на второго, на третьего, почесал в затылке и чистосердечно признался:
— Думаю, не та…
У Алика не нашлось запала возражать ему.
— А почему? — только и спросил он.
Председатель, почувствовав, что сопротивление ослабло, весело потёр руки.
— Судите сами, мужики, — сказал он. — В статье, вы утверждаете, есть ссылка на тысяча девятьсот тринадцатый год. — Зиновий Васильевич посмотрел на Тишку и, видно углядев в его глазах недоумение, упростил разговор, почему-то раздражаясь от этого. — Ну, вы же сами читали, не я, что в тысяча девятьсот тринадцатом году на Керети жемчуголов средней руки добывал за лето жемчуга на 200–300 рублей. Так ведь?
Тишка подивился его памяти. Она, пожалуй, не уступала Аликовой, Алик вон про наступление красноармейцев на Кемь и на Шенкурск напрочь забыл, а Зиновий Васильевич запомнил.
— Ну, так рассуждайте, мужики, логически, — продолжал председатель. — Неужели бы мой отец, одна тысяча девятисотого года рождения, а тем более дед, одна тысяча восемьсот семьдесят первого года рождения, исходившие пешком всю тайгу вокруг, выезжавшие по столыпинской реформе осваивать землю как раз неподалёку от Керети — слышали, наверно, Межаков хутор? Так это ж мой дед Межак — основатель хутора… Неужели они не увидели бы, что у них под носом добывается жемчуг?.. Нет, мужики, — заключил Зиновий Васильевич, — вы шли по ложному следу. Жемчуг не здесь…
«Так всё-таки он где-то есть?» — догадался Тишка, и председатель знает где, но не сказывает, петляет неизвестно зачем.
— Ну а где не ложный-то след? — простодушно спросил Тишка.
— Не ложный? — переспросил председатель и засмеялся: — Ишь прыткий какой, сразу и ответ подавай.
Он оглянулся на лошадь. Она, несмотря на рой комарья и мошек, вьющийся над ней, держала себя спокойно, хрумкала выщипываемой из-под ноги травой и махала хвостом.
— Я ведь разочарую вас, мужики, тем, что скажу, — задумчиво поджал председатель губы. — Ну а сказать всё равно скажу, раз уж привелось встретиться в таком месте.
А в каком таком особенном месте? Обычное место. Лес на взгорке шумит; внизу, под обрывом, река бьётся о камни; в лугах, освежаемых залётным ветром, дурманит голову ароматом цветущей таволги; звенят в разросшихся прибрежных кустах мелкие птахи… Чего особенного-то? И под Полежаевом всё точно так же, если уйти из-под деревни к мельнице. Только, может быть, вода в Берёзовке не такая бурливая, как в Керети…
Председатель покосился, куда бы присесть.
Вы, мужики, какие-то негостеприимные, будто и не полежаевские вовсе, — сказал он. — А ведь в ногах правды нет… Надо бы отдохнуть…
— Так идите к костру, — предложил Тишка.
Костёр уже не дымил, и, только когда на него накатывалась от реки волна воздуха, обмохнатившиеся белым пеплом угли наливались краснотой и обрастали жёлтыми язычками готового тут же потухнуть пламени.
Тишка побежал подкладывать в огонь дрова и уже из-под обрыва, снизу, увидел, что председатель, как и вчера утром, хромает. Он за повод привязал лошадь к кустам и, припадая на правую ногу, спустился к реке.
Алик уединённо прошёлся над обрывом по берегу, жуя обрывок зачерствевшего мятлика. «Переживает», — догадался Тишка. Ещё бы, всё разом рухнуло. Открывалась такая заманчивая перспектива — обогатить колхоз, а кончилось неизвестно и чем. Перед ребятами-то ему неудобно: не узнав броду, сунулся в воду. Хотел умнее всех быть. А Митька, выходит, прав: надо было поспрашивать стариков и старух, они бы сказали. А теперь Алика ребята могут и на смех поднять: золотодобытчик, скажут, идёт… Нет, книжкам верь, да читай в них всё по порядку, а не перескакивай на то, что тебе нравится. Ах, река Кереть… Ах, Кемский уезд… А про Шенкурск-то почему забыли?
Алик спустился с обрыва, но к председателю не пошёл, а стал, брызгаясь голыми ступнями, ходить по отмели.
18. Председательский жемчуг
Председатель пристроился у костра, вытянув на песке ноги, обутые в кирзовые сапоги. На сапогах, как и вчера, налипла трава — ничего не поделаешь, сенокос. В жатву вот эти же кирзачи будут в полове и ости. Председатель вроде бы собирался переобуться, но усталость разморила его, и он повалился на спину, разбросав в стороны натруженные за день ноги.
Славик с Митькой, похоже, объявили ему забастовку, уселись прямо в траве, наверху. Митька-то понятно: уже, наверно, представил дорогу домой — через чащобу и буреломник, через бугристый кочкарник, через вязкие, пропитанные неиспаряемой лесной водой хляби, которые можно преодолеть только в объезд, через ещё более страшную непролазуху.
Славке, тому горюниться вроде бы не с чего, налегке побежит. А Митька с коляской. И Никола, заметно умеривший прыть, всё чаще куксился — в домашних условиях наверняка уже посапывал бы, как говорится, в обе дырочки. Митька невесело посматривал на брата и не знал, по-видимому, что предпринять — убаюкать Николу (пускай перед дорогой поспит) или, наоборот, взбодрить, умыв холодной речной водой.
Никола, разомлевший от жары и усталости, потянулся всё же не к брату, а за председателем и не удержался на спуске, оступился и полетел вниз кубарем, мелькая зазеленившимися от травы пятками.
Митьку словно ветром сдуло с обрыва. Он перехватил брата, отпилышем катившегося к реке, почти у самой воды, поднял его на руки. Никола с испуга стал краснее вареной свеклы, но бодрился, не показывал виду, что ему было страшно.
— Ой, Александр Македонский, где-нибудь сломишь голову, — прижимая брата к себе, журил его Митька.
— Ну и что? — кривлялся Никола, чувствуя, что все таращатся на него. — И без головы можно жить…
Председатель, тоже быстро вскочивший, придирчиво осмотрел Николу, нет ли на нём синяков и ссадин, и спросил:
— А где это ты видел, что без головы живут?
— У Мити в книжке. Там всадник без головы ездит.
— Это, Никола, только в книжке бывает, а в жизни голову надо беречь, — сказал председатель серьёзным голосом. — Вот ты видел: я ехал на лошади, всадником тоже был, я же с головой ехал.
Никола выскользнул у брата из рук и снизу пристально посмотрел на председателя:
— A-а, так вы в красной рубахе…
— Ну и что? — удивился председатель.
Никола обратился за помощью к брату:
— Митя, а правда, если в красной рубахе, то командир?
— Правда, — подтвердил Митька, улыбаясь.
Председателю понравилось, что Никола назвал его командиром. А он и в самом деле ведь командир, целым колхозом командует.
— Вот что, товарищи бойцы, — вдруг сказал председатель. — Я смотрю, нам с вами рассиживаться нельзя.
Ох уж эта логика взрослых! Зиновий Васильевич то зазывал всех к костру, а то, не успев присесть и переобуться, заторопил домой.
— Но вы о жемчуге не сказали, — напомнил председателю Тишка. — Где к нему не ложный-то след?
— Не ложный, — повторил председатель, собираясь уже дать ответ, но Алик насмешливо вклинился в разговор.
— Тихон, ты неужели не догадался? — спросил он.
Тишка недоумевающе уставился на него:
— Не-е-т.
— Да Зиновий же Васильевич скажет тебе: «В труде, Тихон. Только труд приведёт к счастью».
Председатель побагровел, и Тишка заметил, как у него заходили на скулах желваки.
— А разве не так? — спросил он задиристо. — Именно об этом я и хотел сказать. Ты думаешь по-другому? Выскажись, мне интересно.
Алик, на удивление, не растерялся, заложил руки за спину:
— Ну зачем на каждом-то шагу нравоучения читать? В школе их читают, дома читают, да ещё и в лесу, у костра, читают… Мы ведь не маленькие — и без нравоучений можем понять, что и к чему…
Председатель опешил.
— Ну, если ты за нравоучения принимаешь правду, то я буду молчать, — притихшим голосом проговорил он. — Но ведь и в самом деле, мужики, не в жемчуге счастье…
— В молоке и мясе, — ехидно подсказал ему Алик.
— Да. А разве не так? — встрепенулся председатель.
— Но мы же не ради только молока и мяса живём…
— А разве я говорил, что только?
— Ну в общем-то, к этому утверждению шло.
— Обидно, если ты меня только так понял… — Председатель сожалеюще покачал головой. — Молоко ли, мясо ли, жемчуг ли ваш — ничто без пота ведь не даётся… Вот мы тут рассуждали о жемчуголове средней руки, который за лето зарабатывал по двести рублей… Так разве эти двести рублей для него с луны свалились? Он же целое лето пахал реку Кереть, как вол… И комбайнера нашего возьми — ему, что ли, даром деньги даются?
— Да не о том вы всё! — взмолился Алик, останавливая председателя. — Не о том!
— Да нет, дорогой, и о том… Для души, хочешь сказать, мало молока и мяса, мало хлеба… Не хлебом единым, скажешь, жив человек… Я не спорю… Но без хлеба — голодный-то! — и красоты не заметишь, без хлеба — голодный-то! — и о душе забудешь… Так вот с этой отправной точки и давай будем смотреть на жемчуг.
Алик не нашёлся чем ему возразить. Было ясно, что верх в споре оказался опять за председателем. Притихшие, смотрели на Зиновия Васильевича Митька со Славкой.
— А что, мужики, разве не так? — спросил их председатель.
Никола, взбодрённый падением с кручи, оживлённо поинтересовался:
— А мне своего земчуга дадите?
— Дадим, — пообещал ему Славка шёпотом. — Догоним да ещё поддадим.
Никола, обидевшись, показал ему язык.
19. Как растет душа?
Зиновий Васильевич приехал на Кереть смотреть дорогу. О прямушке, проложенной через лес, лучше было забыть и думать. По ней не то что на тракторе, а и на конной телеге соваться бессмысленно. Задумка же была у Зиновия Васильевича такая, чтоб, разведав проезд, переправить на Кереть (хотя б в разобранном виде) косилку — на той самой тракторной тележке, на которой ягодники отваживались ринуться в лес за брусникой. Упакованную-то в ящики, обложенную соломой, косилку не растрясёшь на колдобинах. Потом, конечно, на сборку придётся потратить с полсуток, но тут уж математика строгая: день потерял, а десять выиграл.
Зиновий Васильевич всё же начал разведку с прямушки, но уже на первой лесной тропе убедился, что надёжного пути здесь нет, и свернул на хуторскую дорогу. Она была тоже не гладкая, в ямах да вымоинах, но ягодники-то её одолевали ретиво, почему бы и косарям не одолеть. До Межакова хутора, за которым простирались брусничники, проезд всё-таки гарантирован. А вот как оно дальше, надо было проверить.
Дальше же оказалось куда лучше, чем Зиновий Васильевич предполагал. За хутором он спустился в Андрюшин лог. Земля, не истерзанная ни гусеницами, ни резиновыми скатами, сохранила на себе слабые приметы старой, заброшенной дороги. Её можно было угадать лишь по тому, что в высокой и ровной траве тянулись вдоль лога две параллельные, по ширине тележных колёс, полосы низкорослого мятлика и аптечной ромашки. Зиновий Васильевич по этой замуравевшей тележной колее и выбрался в пойму Керети.
Того простора, к какому он привык с детства, Зиновий Васильевич с этой стороны не увидел: мешали выскочившие неизвестно откуда кусты. Их разрослось много. Они поджимали луга от леса. Они раздвигали свои границы от реки. Они уже и посреди луга отвоевали кое-где куртинки.
Зиновий Васильевич не бывал на Керети давно. Луга здесь косили всегда вручную, и председателю ли было осматривать дальние урочища. Отправит на неделю-другую бригаду косарей, потом доложат на правлении: поставили столько-то стогов, заготовили столько-то центнеров сена. Конечно, не раз ему докладывали и о том, что луга зарастают кустарником. Но ведь пока гром не грянет, мужик не перекрестится.
И вот он, гром, грянул: оказалось, уже в этом году не скомплектовать для Керети бригады косарей — нету в Полежаеве столько народу. Кого оторвёшь на неделю от основного дела? Доярок, механизаторов?
Механизаторов…
Зиновий Васильевич представил, что все тракторы поставлены на прикол, а их водители отправлены сенокосить. Да в колхозе замерла бы тогда вся жизнь. Ох и дорого бы обошлась Полежаеву Кереть!
По именно к механизаторам всё же и повернулась председательская мысль. Не всех отправить, а двух-трёх. Луга на Керети не болотистые, вздымут и косилку, и трактор.
Отправить, конечно, можно… Но кустарник? Кустарник?
И всё же на душе у Зиновия Васильевича стало теплее. Не сплошным массивом, а выборочно валить луга можно было на Керети и косилкой. Как учит пословица: не до жиру, остаться бы живу. Потом, глядишь, займёмся и выкорчёвкой кустов.
Трава уже на Керети перестаивала. Зиновий Васильевич с лошади попинал её сапогом — ломалась. «Ох, упустили время», — вздохнул он. Правда, когда Зиновий Васильевич спешился и, ведя лошадь под уздцы, свернул от реки наперерез лугам, трава пошла сочная и густая. На берегу её подсушили ветры, гулявшие по-над водой. Зиновий Васильевич опять взгромоздился в седло — идти пешком не давала натёртая до крови нога — и направил лошадь к настильному мостику через безымянный приток Керети. Вот тогда-то он и увидел мелькнувшую в траве обгорелым пнём чёрную голову мальчишки. Зиновий Васильевич пришпорил лошадь, но ехать быстро в высокой траве, спутывавшей ноги кобылы, было невозможно, погоня истаяла, так и не войдя в полную силу. Зиновий Васильевич сразу сообразил, что на Керети появились полежаевские мальчишки, но зачем их принесло в такую даль — никак не мог взять в толк. Малина на вырубках ещё не поспела, о бруснике и говорить нечего, а земляники и даже белых грибов было брать не перебрать и под Полежаевом. Если только заблудились мальцы, тогда зачем бы им шарахаться от всадника с такой прытью. А обгорелый пень, оглядываясь, убегал от него, как ловкач медвежонок.
Выехав из-за речной излуки, затянутой ивняком, Зиновий Васильевич увидел их всех скучившимися у коляски. Обгорелым пнём — узнал Зиновий Васильевич — чернела голова Митьки Микулина, сына полежаевского механизатора Матвея Васильевича, хорошего механизатора, пожалуй, одного из лучших в колхозе. Митька был здесь самый рослый. Хотя нет, не уступал в росте и рыженький приезжий, прославивший себя в Полежаеве как изобретатель и выдумщик. Увидев его, Зиновий Васильевич догадался, что полежаевцы пожаловали на Кереть не за грибами. Да какие грибы! В коляске и Николу с собой привезли за столько-то вёрст. Значит, у них намечено серьёзное предприятие. «Испытание, что ли, проводят какое-то вдали от людей?» — похолодел от догадки Зиновий Васильевич, зная, что беспризорная ребятня может додуматься до чего угодно. А раз с ребятами рыженький изобретатель, они могли смастерить и ракету, и подводную лодку, и чёрт-те знает ещё что, при испытании чего можно утонуть, подорваться, искалечить себя… Зиновий Васильевич вспомнил, как они вчера гуськом юркнули под сельсоветскую лестницу к изобретателю. Вот тебе и бездельники… Нет, эта братия и минуты без дела не усидит. А вот каким делом они заняты, это другой вопрос.
И когда Зиновий Васильевич деланно бодрым голосом поинтересовался, что они делают, и когда несмышлёныш Никола выдал секрет, напряжение не отпустило его. Добывают жемчуг? Из ледяных-то глубин? Это, может быть, не безопасней, чем испытание подводной лодки…
Зиновий Васильевич заметил и зависшие над водой качели, представил, как они укреплялись на суку, и не без горечи усмехнулся. В пионерском лагере вожатая, приведя ребят строем купаться, уже мысленно разгородила водоём на квадраты, дозволенные для заплыва детей и запретные: «Миша, туда не плавай! Ваня, туда не вставай!» А не в строю-то, без пионервожатой-то, они, оказывается, и плывут, куда вздумают, и лезут, куда самой вожатой и не взобраться; от страха глаза выскочат из орбит. Конечно, думал Зиновий Васильевич, детей надо оберегать, но не в таких же масштабах, как сегодня. Он однажды, привернув в пионерский-то лагерь, с огорчением узнал, что, оказывается, есть такая инструкция: ребятам младше четырнадцати лет не разрешается резать хлеб — техника безопасности… До четырнадцати лет нельзя мыть стёкла, поднимать кирпичи.
— Мить, тебе сколько лет? — спросил Зиновий Васильевич у Митьки.
— Пятнадцатый…
Ну вот, а ему третий год доверяют жизнь младшего брата. Как это в инструкции-то не записали, что нянчиться с младшими тоже нельзя? А может, в какой-нибудь и записано, не о каждой председателю колхоза известно, многие до него не доходят, застревая в районных конторах. В роно надо поинтересоваться, наверно, есть и такая…
Зиновий Васильевич много размышлял над тем, как приспособить подрастающую малышню к работе. С одной стороны, у колхоза имелась в рабочей силе большая потребность. С другой — и ребёнку полезно приобрести какой-то трудовой навык, под на качать мускулы, приучить себя к мысли, что ты появился на свет работать — и только работать. А то ведь многие думают, что всё за них сделают мама с папой, а они только будут заботиться о своей душе, повышать свой культурный уровень. Вон как рыженький-то изобретатель огрызнулся, когда догадался, куда склонял ребят в разговоре о жемчуге Зиновий Васильевич: нравоучения, мол, нам читаешь! Может, и нравоучения: правда — она ведь всегда как эталон чистоты, на ней нравы учить и надо. «Нра-в-во-учения», — нарастяжку повторил мысленно Зиновий Васильевич не понравившееся Алику слово, и оно ему не показалось обидным.
А что? Разве то, что тебя учат добру, обидно? Математике учат — не обидно, немецкому языку — не обидно, а нравственности — уже обидно? Ах, Зиновий Васильевич думает о нравственности, а говорит о молоке и мясе? Да, о молоке и мясе.
«Но мы же не ради только молока и мяса живём», — горячился Алик.
«А разве я говорил, что только?»
«Ну в общем-то, к этому утверждению шло…»
«Обидно, если ты меня только так понял…»
Не нашёл Зиновий Васильевич сразу необходимых слов, подрастерялся малость.
«…Для души, хочешь сказать, мало молока и мяса, мало хлеба?..» — спросил он Алика и посмотрел на ребят — они-то на чьей стороне? Они молчали, но Зиновий Васильевич по глазам видел, что понимали: правда за ним.
А самую-то главную правду, которая не вычитывается из книг, а каждому человеку даётся собственной жизнью, но человек, к сожалению, постигает её философскую глубину лишь в зрелом возрасте, а кое-кто уж и на излёте сил, — самую-то главную правду Зиновий Васильевич в запале так и не выложил: душа — она ведь есть только в работе. Нет работы — и души нет. Без работы человек — пустоцвет. Ну и ладно, что не сказал. К такому выводу человек должен прийти сам, без подсказки.
От стычки с Аликом у Зиновия Васильевича даже осталось чувство удовлетворения. Оно родилось не оттого, что Зиновий Васильевич одержал верх — ещё бы не перебороть мальчишку! — а по той, наверно, простой причине, что появилась возможность выговориться, поделиться болью, грызущей всякого человека, который с головой отдаётся делу и недоумевает: а почему другие-то не последовали его примеру? Зиновий Васильевич высказал свою неудовлетворенность ребятам, и ему мнилось, что и их начинил своей тревогой.
Ведь должны же они его понять, раз он понял их. Они же, как и он, жаждут дела. Ведь если б не жаждали, не потащились бы через буреломный лес в затерянную у чёрта на куличках Кереть. И на этот счёт у них была своя собственная инструкция, не ограничивающая ребят ни весом взваленной на плечи ноши, ни возрастом, ни возможной опасностью неумелого обращения с необходимым орудием труда.
Зиновий Васильевич помнил из своего детства, как ребятня, босоногая, мёрзнущая в задрипанных пиджачишках, на лошадях боронила пашню. А ведь бороны металлические, и если зубом угодит по ноге — это не лучше, чем рана от ножа, приобретённая в хлеборезке. Помнил Зиновий Васильевич, как мальчишкой ездил с отцом на конной косилке жать рожь. Отец граблями подгибал к стрекочущим ножам машины волнующуюся от ветра гриву хлебов, а Зинко сидел вершмя на коренной и правил лошадьми. Бывало, изо ржи выскакивал прямо под колёса застигнутый врасплох заяц или вылетала, шумно хлопая тяжёлыми крыльями, тетёрка — и пристяжная с коренной, обезумевше, несли вскачь, норовя тебя сбросить под стрекочущие ножи косилки. Но ведь всё обходилось: вцепишься обеими руками в гриву коня — и никакой силе не отъединить тебя в этот момент от него. Да и отец же рядом — откинул грабли и в три прыжка оказался впереди лошадей, схватил их уже под уздцы и осадил одичалый бег. Лошадей, которые вот так могли понести, не боялись, доверяли им детей, а машины, которая послушна элементарному нажатию кнопки, опасаемся: семнадцати лет не исполнилось — не подходи к трактору, восемнадцати нету — не садись в автомобиле за руль. Страхуемся, а о том не подумаем, что наши дети, оставшиеся без пригляда взрослых, подвергают себя куда более серьёзному риску, чем тот, который настигает их в хлеборезке.
Зиновий Васильевич, признаться, закрывал глаза, когда видел, что кто-то из трактористов взял в поле сына, — пусть учит! Его даже радовало такое самоуправство. Он знал, что именно в эти часы, когда ребёнок занят таким важным делом, у него и растёт душа.
20. Македонский едет верхом
— Ну, так что, мужики? — спросил Зиновий Васильевич у Митьки. — Домой поедем?
— Да поедем, — неопределённо пожал тот плечами.
— Ты вот что, парень, — решил Зиновий Васильевич. — Давай мне из коляски подушку да и сади брата ко мне. Куда ты на своей таратайке попрёшься? Это сюда было ехать легко, а отсюда знаешь как тяжко…
В глазах у Митьки вспыхнула радость. Он торопливо выдернул из коляски подушку и, когда Зиновий Васильевич устроил её впереди седла, подал наверх ликующего Николу.
Никола торжествующе глядел с высоты на всех, кто стоял на земле.
— А я на лосадке поеду, — похвастался он.
Зиновий Васильевич перехватил завистливый Тишкин взгляд.
— Что, Тишка, и тебе охота? — спросил он.
— Охота, — признался Тишка и подошёл к лошади. — Я бы сзади за вас удержался.
Зиновий Васильевич обрадованно засмеялся:
— Нет, с двоими мне не управиться. — Тёплая волна надежды на то, что случайная встреча в лесу обещает будущее взаимопонимание, разливалась у него по телу и поднимала настроение. — С двоими не совладать. Как бы этого дорогой не потерять, — сказал Зиновий Васильевич, кивнув на Николу.
Митька, видимо, принял его отговорку всерьёз.
— Зиновий Васильевич, а может, я и сам довезу, — испугался он. — А то и в самом деле подушка-то с холки съедет…
— Не съедет, Дмитрий, не трусь, — бодрым голосом крикнул Зиновий Васильевич. — И свалимся, так на землю.
Он обхватил левой рукой Николу, прижимая его к себе, а правой взялся за повод.
— Н-но, поехали!
Лошадь неохотно пошла.
Никола заколошматил ногами. Но из-за подушки, на которой сидел, не доставал боков лошади.
— Н-но, поехали, — повторил он, подражая Зиновию Васильевичу.
— Везёт Македонскому. — Тишка сглотнул слюну.
Зиновий Васильевич, оглянувшись, подмигнул ему и пообещал:
— Приходи завтра, и тебя покатаю.
— Я бы тоже пришёл, — уже спиной услышал Зиновий Васильевич голос Славки.
— Приходите все! У нас ещё лошади есть, — пообещал Зиновий Васильевич, оттаивая душой и уже зная, что у него есть помощники.
Вот ведь не думал не гадал, а вышел как раз на развязку ещё сегодня, казалось, непосильных узлов. Сколько их, пацанов, в Полежаеве?
Вчера ему на глаза попались эти же четверо. В мыслях-то Зиновий Васильевич окрестил их бездельниками. Дуреют от скуки, не знают, чем время убить. Никакого беспроволочного телефона этот рыженький не изобретёт. Лучше бы колхозу помог в безвыходной ситуации.
У Зиновия Васильевича вызревал в голове план. Да и какой, собственно, это план? Так, повторение азов. Ни одно поколение полежаевских ребятишек не сидело в страду без дела. Почему нынешние-то баклуши бьют? Это уж твоя, Зиновий Васильевич, промашка. Ты отпустил вожжи.
Зиновий Васильевич корил себя, а на душе было радостно: удачно сложился день!
— Слушай, — спросил Зиновий Васильевич Николу, как взрослого. — Тебя почему Александром Македонским зовут?
— А кашу неплавильно ем…
— A-а, — протянул Зиновий Васильевич, хотя не уловил логики: Александр Македонский — герой, а каша есть каша. Правда, мало ли что бывает в походной жизни… Может, и с кашей приключилась у Македонского история. Ребята ж нынче растут головастые: много знают.
Зиновий Васильевич почему-то снова вышел мыслями на рыженького изобретателя. Что-то ему не давало покоя, тревожило его после разговора с Аликом. Ведь умный парень. И руки к плечам приставлены правильно, мастеровитый парнишка: паять, сверлить, читать радиосхемы, магнитофон чинить — всё, где тонкие пальцы нужны, умеет. Вот это, наверно, и беспокоило Зиновия Васильевича. Парнишку тянет к одному, а он, председатель, норовит ему подсунуть другое, склоняет, как Алик ловко сказал, к «молоку и мясу». У парня душа-то о другом деле кричит. Но ведь о деле же тоже! Ой, перегнул, пожалуй, Зиновий Васильевич палку, жестковато обошёлся с мальцом. Ой, жестковато… «Тоже мне гусь выискался, — с неодобрением подумал о себе Зиновий Васильевич. — Всех решил под одну гребёнку стричь: и ювелирной точности мастерового, и человека с кувалдой. Да кто с кувалдой-то? Кто?» — тихо засмеялся он.
Никола, услышав смех, обернулся к Зиновию Васильевичу, едва не выскользнув из руки.
— А вас кто смешит? — спросил он серьёзно.
— Да смешинка, понимаешь ли, в рот попала, — не переставал улыбаться Зиновий Васильевич.
Никола с интересом посмотрел в его рот.
— Не видно, — озабоченно сказал он. — Навелно, плоглотили уже…
Зиновий Васильевич покрепче прижал Николу к себе:
— А ты не крутись, а то упадём оба.
Лошадь шла размеренно и спокойно, будто понимала, что на ней находится особый всадник и его надо везти осторожно. «Работника везу, мужика», — переключился мыслями на Николу Зиновий Васильевич. Но это он думал, что переключился, а мысли его опять вернулись к Алику. Ведь в деревне же парень растёт, деревенскую работу тоже должен ценить. Ишь характерец-то: палец в рот не клади. Что нравится — тем занимаюсь, а там — хоть потоп…
Вот потопа-то и опасался Зиновий Васильевич. Погода стояла на редкость хорошая для сенокоса, но барометр уже не однажды пугал его: стрелка вдруг начинала отклоняться от «ясно» к ненадёжному слову «переменно», за которым уже и находилась опасная для крестьянина пора — непостоянство. Хуже нет, когда с утра солнце подсушит валки выворошенной колхозниками травы, с полудня соберёшься её сгребать — и вдруг выстрелит дождь. Начинай тогда всё сначала: дожидайся солнца и разбрасывай траву сушиться, да поглядывай на небушко, успеть бы сгрести её до очередного дождя. А уж если дело дойдёт до потопа, совсем хана. Когда небо разверзнется, опрокидывая на луга и поля нескончаемые потоки воды, тогда сенокос превращается для председателя в муку: и косить надо — впереди подпирает другая, не менее ответственная страда, жатва, — и опасно валить траву, потому что, если дожди затянутся, она, подкошенная, изопреет на мокрой земле, сгниёт, и ты остался без сена.
И всё-таки сенокос — праздник. Раньше (Зиновий Васильевич был мальчишкой) на сенокос выдавали из колхозных закромов гороховую муку — варить кисель на лугах. Его заваривали прямо в ведре, на всю бригаду, а потом раскладывали, дымившийся паром, по алюминиевым мискам. Зиновий Васильевич не помнил более вкусного киселя. Бывало, мать по его настоятельной просьбе готовила свой, но он был уже не тот: и масленый, да не пахучий — ложка застревала в горле. «На миру, конечно, вкуснее», — соглашалась мать.
Лошадь вывезла Зиновия Васильевича на Межаков хутор. От хутора тут уже ничего не осталось — ни домов, ни черёмух, росших под окнами, ни пашни. Дорога и та заросла гусиной травой-муравой. Зиновий Васильевич не взял бы сейчас на себя смелость указать, где стояла изба Межака, его деда. Мать ему как-то показывала, но тогда у неё была привязка к кустам жимолости. Теперь всё выкорчевано, и матери тоже было бы не узнать места.
На хуторе осталось сооружение более поздних времён — силосная яма. Правда, стены у неё обвалились, как у старой траншеи, и затянулись крапивой. Но если бы прижало с кормами, яму можно было бы быстро поправить — на день работы хорошему плотнику. Зиновий Васильевич непроизвольно повернул лошадь к зеленеющему бугру крапивы. Нет, он не собирался силосовать на Межаковом хуторе, не было у него намерения поправлять заброшенную несколько лет назад яму. Тогда зачем он ехал? Вспомнилось, что ли, как мальчишками работали здесь — визгу-то, гаму-то, кувыркания в мягкой траве… А ведь и у этой ямы тоже, не только в поле у молотилки, привыкали его ровесники к радости коллективного дела. Теперь силосуют по-новому — закладывают траву в бурты. Трактор навозит её с лугов, утрамбует, бульдозер завалит землёй — бурт готов. А в ямах силосовали в основном ребятишки: на лошадях доставляли с лугов осоку, трамбовали, ходили вдоль сруба ямы кругами, устраивая кучу-малу, выплясывая, горланя кто во что горазд песни, — весело!
Конечно, не очень производительный труд. Трактором-то куда быстрее. Правда, выиграешь во времени — проиграешь в качестве. Силосуют ведь в какую пору? Когда дождь идёт. В сухую погоду сено мечут. А в дождь около бурта земля, искромсанная тяжёлыми машинами, превратится в месиво, и трактор, занятый трамбованием, натаскает на гусеницах в бурт столько грязи, что трава, ещё не став силосом, уже потеряет цвет.
Издержки машинного века, куда от них денешься… Зиновий Васильевич, может, и не хотел бы силосовать трактором, но что прикажете делать?
Никола на руке Зиновия Васильевича обвис и головку набок склонил. Батюшки, укачало на лошади-то… Вот тебе и работник, посреди дня уснул. До-о-лго его ещё до работника-то тянуть.
А работники колхозу сегодня нужны о-ё-ёй как.
Вот денька через два начнём косить на Керети, а завтра надо под Полежаевой силосовать.
Зиновий Васильевич уже прикинул, что поднимет на луга стариков и старух — понемножечку, потихонечку, тип да ляп. Косу отобьют, по два-три замаха сделают да посидят. Ой, на Берёзовке не рассидишься — по всем лугам вода. На кочку встанешь, так и она огрузнет. Там и отдыхать стоя придётся. Но ничего, старики и старухи — народ не капризный, не избалованный, стерпят. А надо берёзовскую осоку убрать — уж больно хороша в силосе.
Лошадей вот мало для силосования осталось, повывели лошадей, всего шесть голов на колхоз. А шести и хватит. Сколько вот ещё ребят соберётся в возчики? Может, тоже шесть. Да ведь ни у кого нет сноровки в уходе за лошадью. В телегу ни одному не запрячь. И к возчикам-то старика в наставники отрядить придётся.
Зиновий Васильевич мысленно прошёлся по Полежаеву, приворачивая в каждый дом. Где старик, где старуха, а где пацан иль девчонка… Прикинул, для бесперебойного дела должно бы народу хватить.
Никола совсем затяжелел у него на руке, отлежал до мурашек, пришлось перевалить на другую.
Дорога хоть и затравенела, а была просторна, ветки не выпирали с обочин. Ехать было удобно.
Часть вторая
ЖЕМЧУГОНОСНОЕ ДЕЛО
1. Запах горелого киселя
Силосная яма была за деревней, и Тишка, чуть не ревя от досады, что опоздал к началу, бежал, срезая крюк, который делала полевая дорога, запинистой, комковатой тропкой, пробитой полежаевцами по заплывшей пашне к реке. Не успевал к началу Тишка из-за родимого братца. Родители, уходя на работу, наказали сыновьям наломать для поросёнка капустного листа да, когда утихнет в остывающей печи жар, чугун с листом задвинуть париться за заслонку.
— Мама, мы же сегодня тоже на работу идём, — заупирался Славка. — Мы не можем.
— А мы-то почему всё можем? — прикрикнула на него мать. — И на работу каждый день ходим, и вам еду готовим, и корову доим, и дом держим в порядке, и… — Она долго перечисляла гневливым голосом, что они с отцом делают, и Славка, нетерпеливо суча ногами, уже осознал, что попал впросак.
— Да ладно, ладно же, сделаем, — пытался он остановить распалившуюся мать.
— Если бы нам не бежать столь рано, так или бы заставили вас? — не унималась она. — Лоботрясничайте, садитесь на шею родителям. И так уж изнежены…
Тишка подскочил к матери, подпрыгнул и, зависнув, обхватил её шею руками, чмокнул в одну щёку, потом в другую:
— Ну, мамочка, не сердись, он не подумавши… Мы всё-всё, что сказала, сделаем.
Мать сразу оттаяла, но хмурилась и напускала на себя строгость.
— Да ладно тебе, лизун, — ворчала она, хотя глаза у неё лучились. — Вот только на тебя и надёжа…
И ведь усвистал братец.
— Тишка, ты в яме будешь, — говорит, — а мне запрягаться надо, бежать.
Знает, что Тишка матери слово дал, можно на него положиться. А ведь вдвоём-то бы в два раза быстрее наломали капусты, и Тишке бы ухитряться не надо было, как ведёрный чугунок поднимать на шесток, а то сколько на этом времени потерял.
Запрягаться надо ему… Запрягальщик! Не знает, с какого боку к лошади подойти, дугу в гужи не поставить, хомут не засупонить… Тишка не глухой был, слышал, как вечером Павла Ивановна, старуха соседка, говорила матери, что с утра пойдёт женихам-то лошадей запрягать.
— Пусть сами учатся, — сказала мать.
— A-а, куда им, — отмахнулась Павла Ивановна. — Они уж свадьбы-то и то на машинах станут справлять, не только работать. Лошади-то, Варя, вместе с нами на тот свет отправятся…
— Да будет тебе! — успокаивала её мать, но в голосе уверенности особой не было.
«Запрягальщик… Он запряжёт…» Тишка распалял себя, спотыкаясь о камнями затвердевшие комья земли, и едва схватывал дыхание.
Но вот уже и скат однобокой крыши, натянутый над силосной ямой, завиделся издали. И пойма реки открылась. На лугах уже работали женщины. Из-за горы, прятавшей их от деревни, звона кос не было слышно, а теперь долетал до Тишки и хруст падающей осоки, и чавканье воды под переступающими ногами косцов, и их тихие переговоры неразличимыми пока для Тишки словами: «Бу-бу-бу… го-го-го… а-а-а…»
Женщины шли рядами, подоткнув подолы юбок за пояс: незагорело белеющие ноги были чуть не по колено в воде.
Ох уж эта Берёзовка! Замочажила все луга. Самой-то реки не различишь, вся заросла, как и берега, травой, и только на изгибах застойного русла кое-где открылись омутцы дегтярно-тёмной воды. Хотя нет, бег реки всё же прослеживался: среди осоки извивался рукав трепещущего и в безветрие — течёт всё же! — сосенкообразного хвоща. Женщины, уже подвалив осоку на заметном пространстве, хвощ не тронули, и его тонкие сосенки означили границу берега и реки шиворот-навыворот: на берегу — вода, а по всему руслу реки — зеленеющая обманной твердью трава.
«Как же мы по воде-то ездить будем?» — озаботился Тишка.
У силосной ямы было полно ребятни. Ни Славки, ни Митьки, ни Алика Тишка среди них не разглядел. Но Николина коляска была прислонена, извалившаяся набок, к стволу берёзы, заматерело основавшейся на косогоре, за которым начинались луга. И — батюшки светы! — около берёзы был разложен костёр, уже бездымно потрескивающий дровами, и над ним на высоких козлах подвешен закоптевший, в чёрном нагаре котёл. «Да ведь председатель обещался сенокосников гороховым киселём накормить», — вспомнил Тишка, и у него возбуждённо дрогнули ноздри, хотя киселём ещё и не пахло и даже мало того — вода в котле даже не подёрнулась паром.
Яму ещё не почали: возчики, видать, до сих пор запрягались.
Тишка увидел Павлу Ивановну.
— Ивановна! — крикнул он. — А ты чего не на конюшне?
Павла Ивановна наигранно заругалась:
— Ha-ко, леман… — Это она так демона называет, другими словами — чёрта. — Ещё один бригадир выискался. Мне Дресвянин велел на яму, а не на конюшню идти…
— Да они же без тебя и не запрягутся, — совсем расстроился Тишка, — Ты же вчерась сама обещала помочь.
Павла Ивановна заулыбалась:
— Ну, Тишка, ты и строг до чего… А мне хоть разрывайся. — Она повела вокруг себя рукой, словно показывая ему, какое хозяйство навьючили на неё. — Гороховый кисель для вас вари, с Николой — подсунули! — нянчись, за ямой, как силосовать станете, следи… А ты ещё и конюшню на меня валишь. У меня ведь ни рук, ни ног не хватит.
— Тогда не приедут, — упал духом Тишка. Он же знал, что Славке хомута на лошадиную голову не надеть, а и наденет, так не той стороной — не войлоком, а деревиной к телу кобылы.
— Ох ты, заботник ты наш! — пропела Павла Ивановна. — Там им сам председатель уроки даёт, запрягутся.
У Тишки отлегло от сердца: Зиновий Васильевич управится с делом получше Павлы Ивановны. Но чего они так замешкались-то? Славка же убежал из дому сколько часов назад. Только за родителями дверь хлопнула — он и был таков. Митька, что ли, проспал?
Тишка оглядел гогочущую толпу ребят. Среди них были и не полежаевские, из соседних деревень. «Ну, Зиновий Васильевич всех поднял», — с одобрением подумал Тишка и увидел, что на дороге клубится пыль.
— Едут! — закричал Тишка, и гомонившая толпа ребят вытянула шеи.
— Где?
— Где?
— Где?
А пыль уже приближалась.
Первым из-за поворота вывернул Митька. Он сидел на лошади боком, упёршись ногами о левую оглоблю. Фуфайка, подостланная под него, чтоб не обмозолиться, съезжала набок. Митька то и дело привставал на ноги и поправлял фуфайку на горбатой спине кобылы.
Но лошадь-то была впряжена не в телегу. Тишка обомлевше увидел, что оглобли были и не оглобли вовсе, а две неошкуренные берёзки, стянутые внизу, за лошадиным хвостом, плетёной перемычкой ивовых прутьев, а дальше, за этой стяжкой, стволы деревьев уже нетронуто топорщились сучьями и листвой, сходясь друг с другом своими вершинами. «Волокуши сделали», — догадался Тишка, хотя раньше волокуш в глаза не видал, только знал о них по рассказам матери. Ну так на телеге на полежаевские луга и не сунешься: колёса засосёт по трубицы в трясину — без воза даже не вытащить.
Хитёр Зиновий Васильевич, подумал Тишка и сам же себе возразил: а какая хитрость, раньше-то с этих лугов на волокушах ведь только и возили траву, Зиновий Васильевич использовал чужой опыт.
За Митькой, неловко трясясь, подъехал и разлюбезный братец. Он больше стоял на оглобле, чем сидел на спине лошади, потому что, когда сидел, его подбрасывало, как мешок с отрубями, и фуфайка не спасала от ударов.
— Славка, ты плотнее сиди, — подсказала Павла Ивановна, — вжимайся в лошадь-то…
Славка, тараща на Павлу Ивановну страдальческие глаза, попробовал сидеть по подсказке, но его всё равно подбрасывало, как мешок.
— Ну, пока шагом езди, — посочувствовала Павла Ивановна. — А там пообвыкнешься…
Тишка ждал Алика, но, пересчитав возчиков и убедившись, что все шестеро здесь, понял: его не будет. Не может пережить своего поражения. Конечно, ребята будут смеяться, скажут: «Альберт, поделись жемчугом». А ведь окажись их затея удачливой, завидовали бы: вот, сказали бы, у Алика голова, как у нынешних геологов, которые наперёд высчитают, где полезные ископаемые должны быть, а потом уж их и находят. Аликовы расчёты не подтвердились, и он второй день не кажет носу из дома.
Правда, о том, как они ходили на Кереть, в Полежаеве вроде бы никому не известно. Митька не проговорится — он кремень. Алику хвастаться не с руки. Тишка умеет держать язык за зубами. Если только Славик по простоте душевной обмолвился бы невзначай, так его на обратном пути из Керети Алик строго предупредил: не болтать! «Да что я, девчонка, что ли?» — обиделся Славка.
Значит, ославушка по Полежаеву не пойдёт, можно бы Алику и не прятаться от людей.
А может, он изучает дополнительную литературу, ищет новые доказательства в свою пользу? Ну, берегись, Зиновий Васильевич, если Алик что-то в книгах найдёт! Спуску не будет…
Возчики съехали на лошадях в луга. Тишка, сострадая, следил за братом. Славка бросил поводья и, ухватившись за кольцо седёлка, полностью доверился кобыле, не правил ею. Она по наитию выбирала дорогу, огрузая в пузырившейся воде копытами, и шла к валку скошенной осоки без понукания, понимая, видимо, зачем её спустили к реке.
Старухи уже поджидали возчиков. Помимо кос, у них были припасены и вилы, и когда лошади, проваливаясь в зыбунах задними ногами, а передними всегда неизменно угадывая земную твердь, выехали каждая к своему валку, старухи отбросили косы в стороны и сноровисто засеменили обочь волокуш, подбирая на отсвечивающие солнцем рога металлических вил посильные охапки осоки и кидая их на топорщившиеся сучьями стволы берёзок. Возы росли быстро. Тишка боялся, что они, затяжелев, огрузнут и лошадям их будет не взять, но волокуши легко скользили по топи.
Первым воз наложили Славке, пожалев, наверно, его, мучавшегося своим неумением сидеть на лошади, — три старухи наперегонки крутились вокруг него с вилами, помогали ему, отобрав вожжи, выехать из зыбуна на взъём, а дальше уже Славка правил сам, подбоченясь орлом, будто с горы и не видно было, как он внизу маялся и страдал. Он подъехал к яме.
— А ну, шантрапа, не задерживайте меня! — приказал ребятам.
Как же, был вторым, а у финиша оказался первым. Может, и на целый круг обгонит потом.
Павла Ивановна, высвободив из осоки плетёную ивовую перемычку волокуш и воткнув позади неё вилы поглубже в землю, уселась на возу и прижала к себе черень вил:
— А ну, Слава, трогай!
Славка понудил лошадь, она, натужась, упёрлась копытами в дёрн и вытащила волокуши из-под воза. Осока копной осталась на бруствере ямы.
Славка, гордый, поехал за новым возом, а ребята саранчой набросились на траву и по охапке растаскали кучу. Тишка не успел опомниться, как уже весь воз был сбросан в яму.
Яма оказалась глубокой, и когда кто-то из смельчаков спрыгнул на пружинящую внизу траву, его голова не доставала и трети сруба.
За толкотнёй и суетой не заметили, как подъехал Митька. А за ним уже вереницей выстроились и другие возчики.
— Налетай — подешевело, — горланил кто-то, — расхватали — не берут…
Работа закрутилась колесом. Всхрапывали лошади, скрипели от напряжения гужи. Зелёным вихрем взлетала над бруствером ямы трава. Кого-то уже внизу засыпали. Кто-то, натужась, опрокинул весь воз набок и звал на подмогу, чтобы закатить его в яму целиком.
Павла Ивановна летала от волокуш к яме, от ямы к волокушам курицей-наседкой, одного работника подбодри, другого поторопи, третьего на ходу приголубя. Платок у неё сбился с головы, в волосы напуталось травы, но ей некогда было перевязаться. Тишка впервые за свою жизнь осознал, что это такое, когда про работу можно сказать, что она кипит.
Работа и в самом деле кипела.
— Ну что, Тишенька? — ветром пролетая мимо него, улыбалась Павла Ивановна. — Поясницу ещё не ломит?
— Нет.
Но Павла Ивановна уже не слышала его ответа. Она шаром-глобусом катилась с ношей мимо другого и пела ему:
— Вот Виталик-то молодец… Понемножку носи, понемножку, не надорвись… — А докатившись до ямы и заглянув в неё, советовала: — Ребята, по углам растаскивайте, по углам, надо, чтоб в углах не пустовало…
Скопом закатили в яму и опрокинули воз.
И как-то всё разом стихло. Перед глазами открылось небо. Оказываете всю вереницу лошадей пропустили, а Славка, уехавший раньше других по новой ещё не успел нагрузиться.
Тишка увидел, как уже четыре бабы, не три, шли обочь Славкиных волокуш — по две с каждой стороны, — и воз вот-вот будет вершиться. Времени для передыху немного.
Тишка подскочил к яме и замер: было всё так же глубоко, как и после первого воза. У Тишки не хватило духу прыгнуть. В углу сруба была поставлена лестница. Павла Ивановна спустилась по ней и тут же выстроила ребят гуськом, повела их по кругу:
— За мной, ребята, за мной.
Цепочка, изгибаясь, потянулась вдоль сруба, особенно усердно топчась в углах.
Наверху остались Тишка с Николой. Тишка его увидел впервые за сегодняшнее утро. Никола, навалившись грудью на сруб, смотрел в яму и гоготал.
— Никола, прыгай сюда! — кричали ему.
— Не-е, — крутил головой Никола.
А Павла Ивановна, стащив с шеи платок, замахивалась на кричавших:
— Я вам спрыгну…
Тишка и пристроился к Николе, сделав вид, что поддерживает его, не даёт упасть.
— Вот у меня Тиша-то молодец, — запела Павла Ивановна. — Без подсказки всё видит. Я-то, старая дура, в яму залезла, а ребёнка оставила наверху. А ну упадёт ребёнок.
Она направилась было к лестнице, во Тишка успокоил её:
— Ивановна, я понянчусь…
— Вот у меня Тиша-то молодец, — затянула по новой Павла Ивановна, но тут же сбилась, огрузнув ногой в углу. — Витя, сюда охапку тащи с середины! Ещё одну… В углы, ребята, поболе таскайте.
Она пробежалась по яме, останавливаясь по углам, топчась в них с особым старанием, подпрыгивая, и, наконец, выдохлась, села там, где только что копошилась:
— Всё, не могу! — Лицо у неё по-девичьи раскраснелось. — Где мои семнадцать лет, куда они девалися? — вспомнила она старую печальную частушку, но до конца её петь не стала. — Ну, ребята, если нынче и эту яму засилосуем, так куда с добром…
— Ивановна, конечно, засилосуем! — крикнул уже подъехавший Славка.
Павла Ивановна захлопала руками:
— Ой, Славик здесь, а я-то сижу…
Она торопливо вскарабкалась по лестнице наверх:
— И когда успел обернуться, ведь только что здесь был…
Славка от похвалы надулся, будто и в самом деле от него зависело, что бабы так быстро ему наклали воз.
— Стараемся, Ивановна! — гаркнул он.
— Ой, стараетесь, ребята, стараетесь, — поддержала его Павла Ивановна. — Нынче благодаря вашим стараниям скотина сытая будет.
Она опять вонзила вилы в землю перед возом, и Славкина лошадь легко сдёрнула волокуши с места. Тишка, подскочив к куче сбоку, хотел, подлезши под неё плечом, запрокинуть траву к яме, но у него не хватило силёнок.
— Мало каши ел, — подъелдыкнул отъезжающий Славка, а Павла Ивановна, увидев, что Тишкино лицо налилось натужной краской, подбежала, заохав:
— Тишка, да и потихоньку сделаем, куда торопиться… — Она кликнула из ямы ребят: — Хватит кувыркаться, идите нам пособлять!
Вылезшая орава навалилась на воз и запрокинула его в яму: охапками уже таскать не хотели, научились работать плечами.
— Ой, молодцы! — не уставала нахваливать свою команду Павла Ивановна. — Да ведь мы с вами животноводство в гору поднимем: скотина сытая будет у нас, не изголодает.
Никола ошарашенно смотрел на Павлу Ивановну.
— Ну что, миленький? — спросила она.
— Бабуля, а коловки холошие? — спросил он.
— Хорошие, мой милый, хорошие. Коровки, конечно, хорошие: они молочко дают…
— А ты почему их скотиной лугаешь?
— Да ты что, Николай! — растерялась Павла Ивановна. — Я не ругаю. Их так зовут…
Объясниться им до конца не дали, потому что один за другим подъехали новые возчики, и Павла Ивановна, оттащив Николу от ямы, чтобы не путался под ногами, опять залетала над землёй, будто и не жаловалась только что на усталость.
На опрокинутую в яму траву решился прыгнуть и Тишка. Осока спружинила, как надувной матрац, и у Тишки замерло от восторга сердце. Он выбрался по лестнице наверх и прыгнул снова. Восторг не убавился, и Тишка, увидев, что над бруствером ямы опять склонился Никола, закричал ему:
— Македонский, давай сюда!
Никола несогласно тряс головой, а глазёнки-то и у него горели желанием. Он даже поднялся на бруствер и вытянул руки солдатиком.
— Прыгай!
Никола закрыл глаза, но, спохватившись, тут же открыл их и отступил назад.
— Да ты что, Александр Македонский? — укорил его Тишка. — Где твоя воля? Прыгай!
Он выбрался наверх и, схватив упиравшегося Николу под мышки, закричал ребятам, барахтавшимся в яме. чтобы они расступились, освободили им место. Пока он командовал, готовясь к прыжку, Никола вырвался и убежал.
— Эх ты, а ещё полководец! — безнадёжно махнул ему Тишка вслед и прыгнул один.
Он из ямы, на фоне неба, увидел Алика. Алик, покачиваясь на носочках, держал руки в карманах брюк и презрительно морщился.
— Op и рёв, — сказал он Павле Ивановне, кивая вниз.
— Пошто рёв? — возразила она. — Веселье. У нас никто не ревёт.
Тишка, не чувствуя ногами перекладин лестницы, вылетел наверх:
— Альберт, смотри! — Он прыгнул в яму не солдатиком, как обычно, а головой вниз, успев в воздухе перевернуться и встать на траву ногами. — Давай сюда! — закричал он, возбуждаясь своим успехом и задирая вверх голову.
— Ещё чего, — скривил Алик губы, и Тишка, перестав задирать голову, вдруг увидел на уровне своего лица лягушку. Она сидела на заплесневевшем бревне сруба и шевелила вздувшимися щеками, как жевала.
Первым желанием Тишки было брезгливо сбить лягушку взмахом руки со стены. «Но её же засилосуют», — ужаснулся он и торопливо, будто боясь обжечься, схватил лягушку за холодную лапу и выбросил наверх.
— Тихон, ты почему мучаешь полезных животных? — услышал Тишка назидательный голос Алика. — Думаешь меня испугать? А я их в молоко запускаю, чтобы не нагревалось.
И Тишка увидел присмиревшую лягушку, выглядывавшую из Аликовой ладони, которую тот вытянул над ямой, демонстрируя, что не боится бородавок, а они, бородавки, по поверью, должны усыпать руки каждого, кто соприкасался с бородавчатой кожей лягушки.
Алик намеревался, наверно, прочитать о лягушке лекцию, но подъехал Славка и, увидев нависшего над ямой Алика, возвестил:
— О, явление Христа народу…
Алик, как при замедленной киносъёмке, обернулся к нему:
— И быстро же вы меняете кожу, Вячеслав…
Лягушка у него выскочила из руки к Тишке под ноги, и как Тишка ни силился, отыскать её в траве не сумел: уползла куда-то в осоку.
— Я не меняю кожу, — растерялся Славка.
— А почему же ирония в голосе?
— Да ну, Альберт, и сказать ничего нельзя. Я же только к тому, что тебя с утра не было…
— Значит, был занят более важным делом…
«Литературу сверял, — укрепился Тишка в своём предположении. — Видно, не сошлось у него, раз силосовать пришёл». Тишка вылез из ямы.
Алик был в ботиночках. Так он что, прохлаждаться сюда явился, а не работать?
— Я, между прочим, Вячеслав, полагал, что вы надёжный товарищ.
— А я и надёжный, — сглотнул слюну Славка.
— Нет, вы в любой момент переметнётесь к тому, кто больше выиграет, — отрезал Алик и пошёл прочь от ямы.
Славка поник головой. Тишке стало жалко его:
— Слав, давай я его догоню…
— Да ну, вот ещё, — бодрился тот, а сам оглядывался и смотрел, как Алик уходит.
И тут Павла Ивановна объявила обед. Оказывается, она успела заварить и кисель! А Тишка не заметил даже её отлучки. И без Павлы Ивановны всё крутилось своим- чередом: подъезжали с травой волокуши, пацаны оравой облепляли их и скатывали воз за возом в яму, в яме же траву растаскивали по углам, уминали её, играя и кувыркаясь. Гомон не убывал.
Славка слез с лошади. Стоял он как-то неестественно, как матрос на палубе, широко расставив ноги. Укачало, что ли, земля под ногами ходит…
— Тишк, — уныло предложил он. — А давай после обеда меняться. Ты на лошади, а я — в яме.
Тишка не поверил даже своим ушам.
— Я? На лошади? — наливаясь восторгом, уточнил он.
— Да охота в яму попрыгать, — чего-то недоговаривая, отвёл глаза в сторону Славка.
— Давай!
На угоре пахло уже, перебивая все запахи лета, гороховым киселём.
2. И лошади любят купаться
Вот чудеса! Оказывается, и у лошадей бывает обед. Конечно, Тишка не вчера появился на свет, знает, что всё живое, чтобы поддерживать жизнедеятельность своего организма, обязано есть. Иначе не сможешь ноги переставлять. Но одно дело — знать, а другое — столкнуться с этим на практике.
Павла Ивановна собрала у ребят алюминиевые миски, из которых они ели гороховый кисель, сбросила их в ведро, наполовину наполненное горячей, дымившейся паром водой.
— Ребятки-и, — пропела она, оглядывая посоловевшее от еды войско: кое-кто из возчиков уже растянулся на траве, выставив на солнышко живот. — Масло из брюха выкипит, нельзя среди бела-то дня спать.
Славик подтянул к подбородку колени, оберегая ими живот.
— Ну-у во-от, — пробурчал он, — и отдохнуть не дадут.
Павла Ивановна услышала, что он пробубнил, и всё таким же зазывным и певучим голосом, каким и начинала свой весёлый речитатив, возразила Славику:
— На том свете, Славка, наотдыхаемся. А теперь надо лошадей напоить-накормить. Сами-то себя напитали…
Тишка первым вскочил на ноги. Лошадей поить? А как? Из ведра? Так оно мисками занято.
— Давай, Ивановна, я напою!
Лошади, нераспряжённые, стояли около силосной ямы. У всех головы неестественно круто повёрнуты вбок — у одних влево, у других вправо. Это Павла Ивановна прикрутила у каждой узду к оглобле: и не привязана лошадь, а не убежит — куда ей с повёрнутой-то головой бежать, по кругу, что ли…
Тишка нетерпеливо огляделся:
— Где ведро, Ивановна?
Свободного ведра не было.
Павла Ивановна ласково засмеялась:
— Тиша, да ведь реку не перетаскаешь наверх. Легче лошадей вниз спустить.
«А ведь и вправду легче», — согласился Тишка.
— Ну так я повёл, — возвестил он и побежал к Славкиной лошади, к Ульке.
Она, припутанная недоуздком к оглобле, скосила на него выпуклый, как увеличительное стекло, фиолетовый глаз. Тишка увидел в нём своё уменьшенное в десятки раз отражение, подёрнутый зелёной дымкой горизонт и дерево, под которым горел костёр. Тишке показалось, что Улька плачет. Ну конечно, плачет: побудь в такой неудобной позе хотя бы десять минут, и у тебя от обиды глаза заслезятся. Тишка высвободил голову лошади. Улька облегчённо фыркнула, переступила копытами, тряхнула гривой.
— А ты чего это мою-то берёшь? — закричал от костра Славик. — Мы с тобой работой меняемся после обеда.
Он проворно вскочил на ноги и в пять прыжков оказался около лошади:
— Нет уж, дорогой, извини подвинься. — Славик бесцеремонно оттеснил Тишку плечом. — Иди пока прыгай в яме.
«Ну, Славочка! — Тишка задохнулся обидой. — Лежал бы да масло кипятил из гладкого брюха…»
Славка как ни в чём не бывало повернулся к Тишке спиной и уже гладил лошадь по бархатисто-мягкой губе.
Тишка взъерошился и плечом же, с разбегу, оттолкнул брата от Ульки: «А что, в самом-то деле? Договорились, что будем меняться после обеда… Обед же прошёл».
Славик принял боксёрскую стойку.
— Сам отойдёшь или с приварком хочешь? — строго спросил он.
— Тиша, Тиша, — курицей заквохтала у костра Павла Ивановна. — Не связывайся с ним. Пускай он едет. У нас ещё одна лошадь есть. Бери Карюху.
А ведь и правда, Карюха свободная. Серёжка Дресвянин работал на ней до обеда, а в обед гороховый кисель даже не дохлебал, побежал домой: оказывается, ему наказано было достать из печи, пока не пригорели, чугуны с картошкой для поросёнка, чтобы намять полную лохань. А он, увлечённый работой, о наказе родителей забыл и думать. Теперь вот пока он упрячет следы оплошности — снимет верхний, обуглившийся слой картофелин, а может, и полчугуна выкипело, несколько слоёв на выброс, — пока нарежет, вместо варёной, сырой картошки, пока снесёт это всё поросёнку, и у лошадей обед кончится.
— Тиша, Карюха-то мягче, — уговаривала Тишку Павла Ивановна. — Улька-то, посмотри, одни рёбра, а на Карюхе не обмозолишься, она гладенькая…
«Ивановна! Да это ли главное? — опять уже ликовал Тишка, — Было бы на ком ездить!»
Он подскочил к Карюхе, отпутал её от оглобли и замер, как собака в стойке, а дальше-то что? В какую сторону ехать?
— Ну так чего, Тиша, мнёшься? — подсказывала ему от костра Павла Ивановна. — Выпрягай.
Здравствуйте, выпрягай… Тишка напоит её и невыпряженную.
— Или два часа её будем в сбруе водить? — била в одну точку Павла Ивановна.
Вот тебе раз! Оказывается, лошадям предстоит двухчасовой обед.
— Выпрягай, выпрягай!
Тишка уже смотрел на лошадь, как на недоступный броневик. Легко сказать «выпрягай», а с какого боку начать? У машины, там ясно: выключил зажигание — она заглохла. А как выпутать из упряжи лошадь? Надо бы снять дугу, но она зажата в оглоблях настолько туго, что на неё всем весом навалишься — она не дрогнет. Значит, для начала следует ослабить гужи, в которые дуга вставлена. Тишка поскыркал ногтями по пропитанной конским потом коже гужей, пытаясь вытолкнуть из них основание дуги. Но где там вытолкнешь — и мужику не осилить.
— Тиша, ты рассупонь сначала, — подсказала Павла Ивановна.
Тишка недоумевающе пожал плечами, и Павла Ивановна, посмеиваясь, поплыла к нему от костра, вытягивая вперёд руки, будто нащупывая ими дорогу.
— Тиша, да вот же, — сказала она и сунулась худыми, сморщенными пальцами к хомуту. — Вот она, супонь.
Не прилагая никаких усилий, Павла Ивановна раздёрнула петлю из верёвочки, стягивающей под шеей лошади деревянные створки хомута. Они освобождение раздались вширь, гужи сразу ослабли, дуга чуть ли не сама вывалилась из них. Павла Ивановна легко развязала чересседельник, поддерживающий оглобли на заданном уровне. Они упали на землю. Теперь лошадь уже была сама по себе, без волокуш. Оставалось снять с неё хомут и седёлко. Ну. чтобы снять седёлко, не надо быть мудрецом. Расстегнул ремень, опоясывающий живот Карюхи, и седёлко на крупе лошади, как не приколотая к женскому платью брошка, при ходьбе само сползёт вниз. А хомут Павла Ивановна перевернула на шее лошади деревянными мослами вверх — причём Карюха помогала ей, клонила голову долу, — и он свободно съехал на землю.
— Ну вот, Тишенька, и выпрягли, — подытожила свою работу Павла Ивановна, расправила у лошади гриву и неожиданно всплеснула руками: — Ну, а седёлко-то пошто не снял?
— Само съедет…
— Да где съедет-то? В чистом поле? Так, смотри, потеряешь его — нового не дадут…
Тишка обескураженно кинулся снимать седёлко, но оно было высоко, и его можно было лишь стянуть за ремень.
Павла Ивановна ласково засмеялась:
— Ростом не вышел, работничек. — Она подлетела к Тишке, сняла седёлко с крупа лошади и оглянулась.
Ребята уже копошились вокруг остальных волокуш. Кто развязывал чересседельник, кто рассупонивал хомут, кто выкачивал дугу из гужей. Им-то было проще: они на конюшне вместе с Зиновием Васильевичем натренировались, когда запрягали лошадей в волокуши, они уже знали предназначение каждого предмета упряжи и умели обходиться с ними.
Ивановна! Готово! — доложился Славка и вытянулся в струночку, будто солдат.
— Ну вот, видите, — похвалила его Павла Ивановна, — на лету схватываете. Прямо-таки заправские конники…
Славик, ликуя, едва ли не привставал на цыпочки. А чего бы ему и хвастаться? Вон Митька Микулин поперёд его выпрягся и уже на лошадь верхом взобрался, а не пыжится, не надувается пузырём. И Володька Воронин Славика обошёл, и он не орёт: «Готово!»
Тишка подвёл лошадь к пеньку — с земли-то ему не запрыгнуть, — взгромоздился на костлявую (хоть Павла Ивановна и уверяла, мя-а-гонькую-у) хребтину Карюхи и почувствовал себя как на колу. На запряжённой в волокушу лошади сидеть, конечно же, проще. Тишка видел, как ездили: ноги упрут в оглоблю, руками схватятся за седёлко — не собьёшь. А тут под ногами пустота, в руках недоуздок, который болтается, совершенно не нужный тебе.
— Ногами лошадь-то обжимай, — посоветовала Павла Ивановна.
Ноги у Тишки дрожали, он что было мочи давил ими бока лошади и по рукам видел, что посинел от натуги.
— Да ты свободней держись, не упадёшь, — успокаивала его Павла Ивановна, беря лошадь под уздцы и ведя её с горки к реке.
Тишка выпустил недоуздок, вцепился руками в гриву. Каждый шаг лошади стоил ему не только нервных мук, но и боли в паху, потому что не хватало силёнок удержаться неподвижным, и он съезжал по спине лошади вперёд, к холке.
— Под горку, Тиша, трудно съезжать, — утешала его Павла Ивановна. — Вот на горку — легко.
И всё же, как ни трудно было ему, Тишка оглянулся. Ребята ехали следом за ним. Митька сидел на лошади гоголем и улыбался. А Славка корчился и, держа недоуздок в одной руке, другую, вместо подушки, подсовывал под себя. «И у него трёт», — догадался Тишка. Это его взбодрило — не он один такой неумеха, — Тишка выпрямился, перестал клониться к гриве лошади и неожиданно почувствовал, что так сидеть удобнее. Он даже отыскал левой рукой недоуздок, намотал его на ладонь, прогнул спину назад, и ноги сами заклешнили упругие бока лошади.
— Отпускай, Ивановна, я еду, — возвестил он.
Павла Ивановна отскочила в сторону, и Карюха, выровняв шаг, пошла тропкой, пробитой под взгорком, к водопою. Павла Ивановна не отставала от них. Тишка слышал сзади её взволнованное дыхание.
— Вот видишь, Тиша, — приговаривала она, — всему научиться можно.
Тишка уже смотрел не под ноги, а вперёд. Ему уже не терпелось даже поторопить лошадь, но было жалко Павлу Ивановну, неотставой семенившую сзади: ей-то за лошадью не угнаться.
Мимо прогарцевал, обойдя их, Митька Микулин. Тишка, не в силах сдержать прыти, распиравшей его, подбодрил недоуздком лошадь. Карюха, настороженно прянув ушами, пошла впритрус, но тут же сбавила темп, почувствовав, видно, что Тишка мешком подпрыгивает на её крупе.
— Не всё сразу, Тиша, — услышал он голос Павлы Ивановны. — И то для первого разу хорошо сидишь.
Тишка снова приободрился. Вот погоди, Ивановна, после обеда он будет работать вместо Славки. На запряжённой-то Тишка покажет класс! Уж братцу-то разлюбезному он нос утрёт: Славка полдня проработал, а всё кособенится, будто с полминуты назад на лошадь сел.
Тишка приосанился ещё молодцеватей. Ощущение было такое, что у него вырастают усы и ветер шевелит их, как у Будённого.
Они подъезжали к единственному под Полежаевом месту, где Берёзовка, закругляясь, намыла песчаную отмель. Вода здесь уже не казалась чайной, она струилась по песочному ложу, омывала серебристые бока обленившихся пескарей, которые сонно таились у дна, скатывалась на повороте в глубокий омут, раздвинувший свои берега широкой чашей. Это было купалище Полежаевской ребятни. На середине омута даже мужиков скрывало «с ручками», а уж Тишка и не пытался нащупать ногами дна, потому что на глубине били ключи и нижний слой воды был холодный, будто в колодце.
Луга в этом месте затянуты не болотной осокой, а тимофеевкой, перемешанной с отцветающим клевером. Здесь и предстояло пасти лошадей.
Тишка пришпорил голыми пятками Карюху, но она не ворохнулась, только навострила уши, сохраняя прежний размеренный шаг.
— Карюха, быстрее! — взмолился он.
Митька Микулин был уже на берегу омута. Тишке не хотелось от него отставать, когда тот будет съезжать в воду.
Митька, слава богу, чего-то замешкался. Он вроде бы даже перебросился с кем-то словом, оглянулся на вытянувшихся цепочкой всадников.
Тропка наконец выскочила к реке, и Тишка, обомлев, увидел внизу Алика. Алик, закатав штаны, сидел на высушенном солнцем песке.
— Альберт! — закричал восторженно Тишка. — А мы лошадей привели поить!
Алик не удостоил его ответом, даже демонстративно отвернулся к воде.
«Слюнки текут от зависти», — догадался Тишка. Тишку ведь, как воробья, на мякине не проведёшь: он сразу сообразил, что к чему. И то, что Алик завидует ему, сидящему верхом на лошади, бескрылого Тишку одарило широкими крыльями. Ещё позавчера Тишка был у Алика на побегушках и от Алика зависело, дадут ему вскарабкаться на качели, дадут заглянуть в подзорную трубу или не дадут. А сегодня Тишка на равных со всеми, сегодня после обеда он, вместо Славки, будет даже траву возить. Знай, Аличек, наших!
Тишка гикнул и первым направил лошадь к воде. Карюха зашла в реку, нагнулась над струистой водой, едва не вырвав из Тишкиной руки повод. Её круп сразу сделался покатым, и, чтобы не съехать по нему в воду, Тишка вынужден был скукожиться, уперевшись руками в лошадиную спину.
— Тиша, да ты ногами держись, — подсказывала Павла Ивановна.
Тишка выпрямил спину, даже прогнул её немного назад, переместив центр тяжести тела в ту невидимую точку, которая помогает всаднику держать равновесие, и опять почувствовал, что ноги приобрели опору.
Карюха пила долго, и Тишка представил, сколько бы ему довелось таскать воды вёдрами, если бы поить лошадей стали около силосной ямы, как он поначалу предполагал.
Алик поднялся с песка, отряхнул штаны.
— Ну, я, пожалуй, пойду, — возвестил он.
Павла Ивановна остановила его укорным вопросом:
— И чего это ты, парень, откалываешься от всех?
Алик и её слова пропустил мимо ушей, завышагивал босыми ногами по песку в сторону тропки.
— Нет, у нас шатунов в Полежаеве отродясь не бывало, — продолжала тянуть своё Павла Ивановна. — У нас все ребята работные… Ну-ко, такая пора стоит: каждые руки на вес золота…
— Вот и гребите своё золото! — разозлился Алик. — А мне оставьте моё!
Павла Ивановна всплеснула руками:
— Ну-ко, какого лоботряса воспитала Мария Флегонтовна… Работать не хочет…
Алик замедлил шаг и, не оборачиваясь, вызывающе бросил через плечо:
— Хорошо, что вы, Павла Ивановна, не мужчина.
Павла Ивановна снова всплеснула руками.
— Ну вот, правды-то и сказать нельзя… Да ты не сердись, не сердись, — попыталась остудить она Алика. — На сердитых-то воду возят.
Алик выбрался на тропу, раскатал на ногах штанины.
— «Не сердись», — усмехнулся он. — Обозвали по-всякому — и «не сердись»…
— Ой, это разве по-всякому? — засмеялась Павла Ивановна, норовя смехом снять напряжение. — Я по-всякому-то старика своего ругала, Василия Петровича. Вот уж его по-всякому… А тебя приструнила только, что от ребят откалываешься. Все работают, и тебя приглашаем в нашу бригаду.
— Спасибо, — надул щёки Алик.
— Спасибом сыт не будешь, — отвесила ему ответный поклон Павла Ивановна.
Алик повернулся, чтобы уйти. И тут встрял в разговор Славка:
— Альберт, в самом деле приходи к нам в бригаду. У нас весело.
Он сидел на лошади скособочась. Ни за что не подумаешь, что ему в такой позе весело.
Алик метнул в него уничтожающий взгляд и заключил:
— Каждому — своё: кому — веселье, а кому — поиск.
Непонятно как-то заключил. Тишка даже выпятил нижнюю губу — верный признак, что ничего не понял.
Алик вразвалочку пошёл по тропе к деревне.
По всему видать, доволен собой: сразил-таки на прощание Славика. И Славка не пытался делать вид, что ничего не случилось, хмурился и сопел.
— A-а, — наконец изрёк он. — Не хочет работать — и не надо. Мы без него больше сделаем. А то вертелся бы у нас под ногами — только б мешал.
Павла Ивановна подъелдыкнула ему:
— Баба с возу — кобыле легче…
Но Тишка внутренне не согласился с ними: нет, не легче. Алик если уж не траву возить — тут не у всякого получается, Славка, к примеру, не смог, — так уж у ямы-то справился бы. Ещё и приспособление какое-нибудь придумал бы, как воз опрокидывать.
Алик уже вздымался по косогору к деревне.
Интересно, зачем он сюда приходил? Купаться? Так волосы были бы мокрые, да и штаны не закатывал бы.
Батюшки светы! Тишка, кажется, догадался, зачем… Он глянул с лошадиной спины в воду и увидел, что на песчаном дне почерневшими еловыми шишками разбросаны раковины.
Так вот о каком поиске толковал Алик! О жемчуге, выходит, опять…
Тишка соскользнул с лошади в воду, не замечая, что штаны сразу же набрякли тяжестью влаги. Он нащупал ногой одну раковину, вторую, третью, четвёртую. Они сидели в земле прочно. Нет, их не сию минуту замыло песком. Они не тронуты Аликом. И остальные, Тишка подметил, не на боку лежали, а стояли торчком, непотревоженно раздвинув жаберные щели.
Это всё так, но Тишкин глаз ой как приметлив! По соседству с торчащими, как еловые шишки, раковинами он углядел неглубокие ямки, будто из них морковку выдернули. А не перловицы ли с признаками ещё совсем недавно гнездились тут? Ой. неспроста здесь Алик сидел… Раковин пятнадцать, наверно, выколупнул.
3. Клад
К вечеру яму засыпали землёй.
— Ну вот, запечатали наш клад, — сказала Павла Ивановна.
Тишка при слове «клад» насторожился: «Неужто и она знает?»
Павла Ивановна сидела у костра на бугре, за два дня силосования вроде бы ссохшаяся, почерневшая, и всё заносила руку за спину, пытаясь через неё прогнуться. Спина, видать, привыкла к наклонной работе, и Павла Ивановна никак не могла её выпрямить. Васильково-выцветшие глаза смотрели в луга и слезились.
— Сколько я за свою жизнь травы переворошила! — вспоминала Павла Ивановна. — Одну — в стог, другую — в силосную яму, третью — прямо на скотный двор. В той траве-то, наверно, если бы её всю вместе сгрести да скласть, меня, как иголку в стоге, и не найти было бы — вот сколь травы прошло через мои руки, Тишенька.
Они сидели у разгорающегося костра вдвоём. Ребята, побросав как попало лопаты, которыми только что засыпали яму, разбежались по логу, потому что кто-то обнаружил, что на угорах красно от земляники. Тишку же Павла Ивановна оставила у костра помочь ей вымыть посуду.
— А молока сколь моими руками надоено, когда скотницей работала, — моря разливанные, — рассказывала Павла Ивановна, прополаскивая в тёплой воде алюминиевые миски. Про клад она больше не вспоминала, и Тишка, поёрзав, подтолкнул её мысли сам:
— А клада, Ивановна, не находила?
Она не улыбнулась, не посмотрела лукаво, как он ожидал, а повернулась к нему и уточнила:
— Какой, Тиша, клад? — Глаза у неё всё ещё были отсутствующими, тоскливыми, и он подумал, что она спросила его машинально, не вникая в слова.
Тишка выхватил из огня обгоревшую, переломившуюся надвое палку и пошевелил ею облизанные красным тленом дрова. Они заотстреливались сильными искрами.
— Дак что за клад, Тиша? — напомнила Павла Ивановна.
— Ну, золото там, серебро, — стал перечислять Тишка, не решаясь сказать о главном. — Ну, этот… вольфрам… изумруд, бриллианты… — У него в запасе ничего не оставалось больше для перечисления, а душа-то просила выложить всё, что он знает, и он с сожалением и болью выдохнул: — Же-е-ем-чуг… — И, словно Павла Ивановна не имела о жемчуге представления, пояснил: — Горошины такие красивые… Из ожерелья…
— Ой, что ты, Тиша! — ни о чём не догадалась Павла Ивановна, и это успокаивающе подействовало на него: «Не знает». — Я невезучая… Какой уж клад!
— А я везучий? — спросил он.
— Ой, Тиша, лучше на это не рассчитывать, — посоветовала она. — Клад, Тиша, не для нас. Это для царей да цариц находили их раньше, а мы только своими руками: вот то, что сделали, то и наш клад… Даром, Тиша, нам ничего не давалось…
Было что-то общее в рассуждениях Павлы Ивановны и председателя колхоза. Зиновий Васильевич тоже убеждал их, что счастье в труде. А Алик ему не поверил. А в самом деле, бывает же так: идёт человек, идёт, запнулся о камень, а это — золото. Другие вон то горшок со старыми монетами выкопают, а то и самородок в ручье найдут. И не какие не цари, не царицы, обыкновенные люди.
Вот в одном, пожалуй, Павла Ивановна права: есть везучие, а есть невезучие. Конечно, везучих меньше. Тишке вот однажды всё-таки повезло — он три рубля на дороге нашёл. Никакого труда не затратил. Так тот же Алик его наставлял: «Тихон, надо вывесить объявление, кто потерял». А братец родной, Славочка, Тишку остановил: «Я тогда скажу, что я потерял. Мне отдашь?» А что, у него, у нахала, хватило бы совести. Вот кто везучий-то, так это Славка: ему без работы всё даётся, Тишка за него всё переделает в доме. Славка — и мама говорит — счастливый, ему только клада и не хватает для полноты картины. Вот нашли бы в Керети жемчуг, так Славка плясал бы от радости… А Зиновий Васильевич их и на этот счёт предупредил: жемчуг добывать — тяжёлый труд. И заработок у жемчуголова средней руки — как у полежаевского комбайнера. Тут задумаешься… Стоит ли в холодной воде радикулит наживать? А радикулит от воды живо-два привяжется. Алик вот не знает, что это такое, и расстраивается, что на Керети им не повезло.
Вон до чего у него разгулялись нервы, что все полежаевские ребята силосуют, а он дома закрылся, как сыч, сидит, никого ни видеть, ни слышать не хочет. Конечно, у Алика это первый такой просчёт. Телефон беспроволочный изобретал, так никого в свою затею не втягивал: не вышло — никто не укорит. Переключился на новое дело — радиоприёмник неслыханный конструирует, чтоб с Венеры и Марса ловил позывные, — тоже кто будет смеяться? Тут и у академиков-то не больно выходит. Крыс взялся выводить из колхозной сушилки — так получилось ведь! И вдруг — неудача. С жемчугом полный провал. Пока от Керети до Полежаева шли, только и повторял: «Ребята, никому ни слова! Сначала сами во всём разберёмся».
То ли он не верил в ошибку, хотел ещё поправить прокол, то ли боялся ославушки. Сидел же день дома, чем-то занят был: точно, что выверял маршруты, может, в Керети они не на то место вышли.
В Керети-то, может, и не на то, а вот зачем он в Берёзовку приходил? Не просто ведь ради забавы на бережку посидеть? Какой-то дальний прицел имел…
Тишка твёрдо решил, что Алик несколько раковин выловил из Берёзовки и унёс домой на проверку.
Интересно, каковы результаты. Как бы узнать?
У Алика, если он разупрямится, ничего не вызнаешь. Правда, нужда в помощниках столько раз заставляла его становиться покладистым. В одиночку Берёзовку не перечерпаешь. Хочешь не хочешь, а напарников станешь искать.
И точно! Было же так уже. Прибегал же Алик к силосной яме. Тайна уже раздувала его пузырём, готовым вот-вот лопнуть. Он важничал, будто министр. И если бы Славка не завопил: «Явление Христа народу!» — неизвестно, как бы всё обернулось. Может, Алик и сознался бы в том секрете, с каким прибежал. А кто же Алику такое посмеет сказать? Конечно, Славка выпалил про Христа без задней мысли. Конечно, он даже обрадовался, что Алик пришёл. Но у него же ум-то срабатывает после языка. Будто не знает, какой у Альберта характер. Тот повернулся да и ушёл. Только и сказал, что работать с ними не собирается, что занят более важным делом. В Полежаеве все считают, что самое важное в эту пору — сенокос. А у Алика, выходит, появилось ещё важнее. Интересно, что за дело такое.
Тишка работал после прихода Алика, не находя покоя. Уж, казалось бы, Славка лошадь ему уступил — пари от счастья. Но цену этому счастью Тишка знал уже хорошо. Это он забылся восторгом на какие-то десять минут — пока взгромождался на брошенную на лошадиный круп фуфайчонку, пока стоял у ямы да спускался в луга. А как съехали вниз, так и стало ясно, почему Славка вдруг запросился в яму. Лошадь, проваливаясь задними ногами в топких местах, начинала торопиться, чтобы выскочить из зыбуна, и сидеть на её спине в эти минуты было жутко. Поездка к водопою по ровнёхонькой-то тропке была просто раем. А на забочаженной пожне — чистый ад. Тишка, холодея сердцем, хватался за седёлко, но по металлическому, отполированному, как зеркало, желобку седёлка скользил ремённый перебег-чересседельник, которым были подтянуты оглобли, — скользил то в одну сторону, то в другую, в зависимости от того, в какую сворачивала лошадь, и Тишке было боязно, что рука попадёт под ремень и её изотрёт до крови. Но когда лошадь не вязла и шла прямо и ровно, перебег не дёргался. Тогда можно было сидеть спокойно и взирать на то, что творится вокруг. У русла реки берег, на удивление, твердел, лошадь даже успевала тут выхватить из скошенного рядка клок травы и, жуя на ходу, смотреть в воду.
В этот спокойный момент Тишка и увидел со спины лошади, что и здесь дно реки утыкано, как углями, тёмными раковинами. Он даже сверху разглядел, что многие из них с признаками. Точно, что Алик с признаками набрал. Не будь занят делом, Тишка закатал бы штаны до колен и залез в реку. А что? Чем Берёзовка хуже Керети? Вот Алик поучал раньше, что в Керети студёная вода, в ней форель живёт — верный признак, мол, того, что есть жемчуг. А где он, жемчуг-то? Даже раковин-то с признаками было не лишка, а в Берёзовке их ловить не переловить, каждая если не третья, так четвёртая — уродины. Что важнее-то: признаки или вода? Вода и в колодце холодная, а не слыхать, чтобы жемчуг кто-то из него доставал.
Нет, Алик, наверно, решил и Берёзовку переворошить! Вон их сколько, с признаками-то, торчит! На помощь их прибегал звать Алик. Но гордыня заела. На водопое-то что бы не признаться? Остыл уж, поди, от обиды на Славика? А всё равно смолчал. Ну ладно, Тишка поможет растопить лёд отчуждения.
Тишка уже предвидел, как обрадует Алика, когда вывалит к его ногам мешок раковин с признаками. Вот тебе, Аличек, и вонючее болото Берёзовка… А побогаче Керети! Нечего было далеко-то ходить киселя хлебать, когда и дома всё есть.
Тишка не удержался, соскользнул с лошади.
— Вы, бабы, пока кладите мне воз, а я попью, — слукавил он, краснея от того, что вынужден говорить неправду.
Бабы на него замахали вилами:
— Да ты что, Тишка? Спятил? Стоячую воду пить? И у костра напьёшься, там ведро кипятку.
Но Тишку, если чего задумал, разве своротишь. Он и не оглянулся на баб.
Дно у реки было вязким до определённой глубины: ступню засосёт в ил по щиколотку, а там уж твердеет глина. Тишка, дождавшись, когда муть под ногами осядет, нагнулся, сделав из ладоней трубу, чтобы вода не отсвечивала.
Раковины устрашающе уставились на него своими пиявочно пухлыми жабрами. С берега так можно бы их прутиком таскать, втыкая его в раскрытые створки. Но уж поскольку Тишка забрёл в воду, то и рукава у рубашки закатает, да если и намочит их — не беда. Лишь бы ему повезло…
Вот одна ненормальная раковина — с вздувшимся, как рыбий пузырь, выступом на боку; вот другая, наоборот, с вдавлиной, будто на ней камень лежал; вот третья — рубец, словно шрам, перерезал её от края до края.
Эх, ножик бы, так Тишка доковырялся б до жемчуга здесь, но, как назло, ни ножа с собой, ни палочки-кляпа.
Бабы уже кричали ему:
— Тишка, воз накладён… Не сдерживай работу!
Пришлось раковины рассовать по карманам штанов да бежать к лошади. Уж если в этих трёх есть чего, так всю реку потом снизу доверху, как с бреднем, пройдут. Лиха беда, говорят, начало… Но ведь не зря же они с признаками… Есть, конечно же, есть…
Вот то-то для Алика будет праздник! Тут и воображения особого не надо, чтобы представить, как он затанцует. Ещё, чего доброго, и нож, которым раковины вскрывал, возьмёт в зубы и, как кавказец, удивит Тишку лезгинкой: «Ас-с-са!»
Хотя зачем ему танцевать? Он уж и так всё знает.
Лошадь у Тишки оступилась, и он чуть не прикусил язык. Недобрая примета, когда конь спотыкается.
И точно, на взгорке стоял, поджидая Тишку, председатель колхоза и ехидненько усмехался.
— Так что, Тихон Иванович, щуку, наверно, за хвост в реке ухватил? — назвал он Тишку по имени-отчеству.
— Не-е, я пить ходил, — отвёл глаза в сторону Тишка.
— Ну, ну…
Председатель взял под уздцы Тишкину лошадь, подвёл её к яме и помог ребятам опрокинуть воз. Тишка уже полагал, что председатель от него отступился, но Зиновий Васильевич подмигнул ему и спросил:
— А карманы-то чем оттопырил?
Карманы мамка сшила у брюк маленькие, и в них, чего ни положи, всё обозначится.
— А ничем, — покраснев, сказал Тишка и повернулся так, чтобы карман с ракушками прикрыло фуфайкой.
— Тишка, да ты же один карман спрятал, а из второго торчит, — засмеялся председатель.
«Ну не растяпа ли!» — выругал себя Тишка, забыл совсем, что в правый карман положил две раковины, а в левый — одну. Но она же тоже из него выпирает: карманы-то как для трёхлетнего ребёнка сшиты!
— Это для Алика, — признался Тишка.
— Ну вот, видишь, — сказал председатель, — а я думаю: чего это Тишка из реки таскает? Никак, щуку в траве запутал, да ухватить не может… Уж хотел на помощь бежать.
Тишка съёжился:
— Не-е, не щуку…
— А я думал, щуку…
Тишка не мог понять, чего от него хочет Зиновий Васильевич, не раковины же будет отбирать — они не колхозные, их в реке без учёта.
Зиновий Васильевич, когда немного отъехали от ямы, освободив место для другого возчика, попридержал Тишкину лошадь:
— Неужели до сих пор жемчуг ищете?
Тишка замялся:
— Не-е, это я так…
— Как же так, если сам же сказал, что для Алика?
Тишка совсем запутался.
— Ну-у… это я… — залепетал он, казнясь от того, что не в силах объяснить председателю, почему набил карманы раковинами. — Это я Алику хочу показать…
— Значит, не поверили мне? — спросил председатель.
Как ответить с полной определённостью, поверили или не поверили? В Керети, Тишка поверил, жемчуга нет. Но в Берёзовке-то не проверяли. А в Берёзовке-то как раз раковины с признаками. Ну почему же Зиновий Васильевич к Тишке пристал, будто Тишка нашкодил где-то!
— Молчишь… Не поверили, — вздохнул председатель.
— Да здесь же с признаками, — не выдержал Тишка укора. — А в Керети были без признаков. — И добавил, как главный козырь: — Мы же не для себя, мы — для колхоза. Почему не проверить-то?
Председатель задумался: логика в Тишкиных словах, видно, была — против неё не попрёшь.
— Ну, хорошо, проверяйте, — согласился с ним председатель. — Только я тебе, Тихон, хочу сказать, что если вы собираетесь сделать колхоз богатым, то лучше не жемчуг ищите, а в работе нам помогайте…
— А мы и помогаем, — выпятил Тишка грудь. Председатель-то что у них, ослеп? Не видит, что силосуем, а не баклуши бьём?
Зиновий Васильевич почувствовал перемену в Тишкином голосе, поощряюще похлопал его по ноге повыше колена, случайно не попав по карману.
— Молодцы, Тихон, что помогаете, — сказал он, довольный. — Вот эту яму засилосуете, я вас и на другую переведу. Не сробеете?
— Не сробеем! — гаркнул Тишка так звонко, что лошадь запрядала ушами.
— Вот и хорошо, — сказал председатель. — Вот и будет колхоз богатеть. — Помолчал и, выделяя каждое слово, добавил: — Благодаря вашим трудам…
Тишкину груда распирала гордость: шутка сказать, сам Зиновий Васильевич признал, что колхоз разбогатеет, когда они засилосуют две ямы.
Председатель подал ему на прощание руку:
— Ну а вам за труд тоже начислим, что полагается. Так что после сенокоса пожалуйте в кассу…
Вот уж этого-то Тишка не ожидал. Ещё и заработок председатель сулит. То-то мать обрадуется, скажет: «Ну, теперь ничего не страшно, кормилец вырос у нас». — «Не кормилец, кормильцы!» — поправит её Славка, и мать их обоих сграбастает обнимать.
Председатель уехал на своей лошади, а Тишка весь день был как во сне. И о раковинах забыл, которые возил в карманах. Вспомнил, когда уже выпряглись и отвели лошадей на конюшню. Раковины заслюнявили белой слизью штаны, и когда Тишка достал их из кармана, когда увидел, как они, ссохнувшись, пораскрывали изуродованные признаками створки, в нём всё ворохнулось, к горлу подступил несглатываемый комок: «Ой, Тишка, а если самородок бросаешь?» Бывает же так, что недотёпа и золото, приняв за камень, отопнёт от себя, а удачливый нет, удачливый обязательно поднимет да поглядит — потому он и удачливый.
Тишка сунул раковины в заскорузлые от слизи карманы и, придерживая их руками, затрусил к сельсоветскому зданию. Оглянувшись, не следит ли за ним Славка, он юркнул под лестницу, где был вход в Аликову квартиру.
Алик был дома. Стол у него оказался накрытым широким, как скатерть, ватманским листом бумаги. Алик чего-то чертил.
Тишка, сияя, вызволил из карманов раковины:
— Альберт, все с признаками! Давай проверять! — Он положил раковины на табуретку, потому что стол был занят, и пытливо заглядывал Алику в лицо, сознавая, что потрафил ему. Но Алик к раковинам не прикоснулся.
— Видишь ли, в чём дело, Тихон, — сказал он размеренно и прошёлся по комнате, поскрипывая половицами. — Председатель был прав…
Значит, результаты проверки оказались плачевными… Но ведь с Аликовыми раковинами не повезло, а с Тишкиными вдруг что-то и выгорит.
— Проверить-то можно? — настаивал он.
— Ах, Тихон, Тихон, — поучающе проговорил Алик. — Проверять надо, когда теория подходит к определённому выводу, который требуется подтвердить практикой. А здесь чего проверять?..
— Но…
— Что «но», Тихон? — похлопал его по плечу Алик. — Я вижу: ты верный товарищ, не то что твой брат, который уже переметнулся к Дмитрию.
Тишка никогда не идеализировал своего брата, но правда есть правда.
— Ни к кому Славка не переметнулся, — набычился он, и тут ему на ум пришёл такой козырь, что Тишка сам удивился, как он об этом сразу-то не подумал. — Славка теперь уж и на лошади-то не работает, в яме торчит… А Митька — на лошади…
— Ну и что? — спросил Алик.
Да как это что?
— Они совсем врозь, — пояснил ему Тишка.
Алик задумался, вздохнул и, как в старой книжке, сказал:
— Ну, бог ему судья…
— А он неверующий, — на всякий случай предостерёг Алика Тишка.
— Да я тоже неверующий, — сказал Алик. — Но у образованных людей так принято говорить…
— А-а-а, — понимающе протянул Тишка и с тоской посмотрел на раковины: выходит, зря старался, Алик в их сторону и не смотрит.
Алик, будто прочитав его мысли, проникся к Тишке сочувствием:
— Я, конечно, дам тебе ножик, чтобы ты убедился в своём заблуждении, — сказал он, отправляясь на кухню, и, вернувшись уже с ножом, продолжил: — Видишь ли, я докопался до истоков нашей ошибки…
Тишка, сочувствуя, хотел спросить: и в Берёзовке, мол, не вышло? Но из деликатности промолчал. И без вопроса ему было ясно: не вышло. Иначе бы Алик встретил его раковины не презрительной усмешкой, а сломя голову побежал бы на кухню за ножом. Да ведь и в тот день, когда Алика застали на берегу Берёзовки с закатанными штанами, он был не случайно мрачнее тучи. Уже тогда можно было бы догадаться, что Алик потерпел неудачу.
— Тихон, а я докопался до истоков нашей ошибки, — повторил Алик фразу, на которую Тишка поначалу не обратил внимания. — Да, да, не смотри на меня так… Я вычислил истоки нашей ошибки.
Вот тебе раз! Свою ошибку Алик делил на всех. Но ведь у Тишки же на глазах было, как он бегал, жестикулируя руками и растопыря пальцы, по этой же комнате и сулил всем миллионы. Ну, Аличек, и короткая же у тебя память…
Тишка ни единым мускулом не дрогнул, чтобы не выдать себя, не показать, что он Алика уличил во лжи. Если Алику легче успокаивать нервы таким образом, пусть успокаивает: Тишке от этого, как говорится, ни жарко ни холодно. Алику, видимо, передались токи Тишкиного недоверия, глаза у него поплыли виноватой грустью, и он не отдал нож Тишке, а сам, скрежетнув железом по панцирю раковины, сунул лезвие в уже раздвинувшиеся от жажды створки и развернул его напоперёшку, будто забил кляп. Под пузырившимся взъёмом раковины было пусто.
— Ну, вот видишь, — поучающе заключил Алик, хотя глаза и у самого — Тишка видел — загорались на какое-то мгновение огнём. — Как я и предсказывал… Остальные вскрывать?
Тишка молча кивнул головой.
Алик чему-то усмехнулся.
— Однако, — только и вымолвил он и взял раковину со шрамом. В ней тоже не оказалось горошины, и Алик, уже сердясь, отказался вскрывать третью. — Да бесполезно же, Тихон! Пустая трата времени…
Ага, в Кереть переться за десять вёрст не трата, а две минуты израсходовать на готовую раковину — уже трата…
Тишка сам довёл начатое дело до конца. И только когда убедился, что и последняя, с вмятиной на боку, тоже пуста, он выбросил раковины в окно: курицы склюют!
Алик вымыл руки под умывальником, будто подвёл черту под пустым занятием.
— Я ж тебе говорил, что мы ошибались, — повторился он и вздохнул. Вздохнул он как-то не так, как вздыхал раньше, а освобождённо, словно сбросил с плеч ненужную ношу. — Да Тихон, председатель был прав: бассейн наших рек не жемчугоносный.
Алик уже не был удручён неудачей, и это Тишку удивляло.
— А ты почему раскис? — спросил Алик. — Расстроился?
Тишка не раскис и не расстроился, Тишка пока не опомнился. Он полагал, что и Алик от неудачи сникнет, а у Алика на лице безмятежность и удовлетворение.
— Тихон, — сказал Алик, догадавшись о причинах Тишкиного недоумения. — В науке всегда было так: и отрицательный результат — победа. Значит, ещё один неправильный путь отпал… Значит, можно приступать к следующему, который приблизит исследователя к открытию…
Да какая наука? Они же не с научной целью ходили на Кереть, а с самой что ни на есть практической… Но Алик уже обо всём, что было, забыл.
Он опять растопырил на руках пальцы и заходил по комнате:
— У меня, Тихон, появилась новая идея… Жемчуга ни в Керети, ни в Берёзовке нет — в этом мы убедились. И мы пойдём теперь по принципиально иному пути, чтобы сделать колхоз богатым…
Ну-у, затоковал, как тетерев… Зиновий Васильевич уже Тишке и без него сказал, как сделать колхоз богатым.
— Надо вторую яму засилосовать! — выпалил Тишка, повторяя председательскую подсказку.
Алик опешил:
— Тихон, какую вторую яму? Что за примитив?
Э-э, нет, уж тут Тишка ему не уступит.
— А Зиновий Васильевич сказал!
Алик поморщился, как от зубной боли:
— Твой Зиновий Васильевич привык работать по старинке.
— А он сказал, — стоял на своём Тишка, — засилосуете вторую яму — и разбогатеем.
Алик прошёлся по комнате, нагнув рыжую голову, будто искал, с кем ему предстоит бодаться.
— Сиюминутный интерес выгадывает, о будущем не печётся, — заявил Алик и подступил к Тишке. — А ты видел, как старухи работают на лугах? — спросил он.
— Видел.
— Ну и что скажешь об этом?
— Да хорошо работают, — сказал Тишка.
Алик всплеснул руками.
— А ты видел, что они по колено в воде? — напирал он. — Видел?
— Ну так река болотистая…
— А ты видел, что они дедовским способом, как при царе Горохе: тяп косою да тяп… Вручную, в наше-то время… Ты это видел?
— Алик, но на луга же с машиной не сунешься. Тут Зиновий Васильевич ни при чём.
— Не называй меня «Алик», я — Альберт! — осадил он Тишку. — И вообще условимся: мы не в детском саду, у нас есть полные имена.
Ну как это Тишка опростоволосился, не уследил за собой, назвал его Аликом?
Алик насупился:
— Ну вот, сбил меня с мысли. — Он оглянулся на стол, накрытый ватманским листом бумаги, и отмяк. — В общем, Тихон, у меня есть идея! Я сконструирую ручную косилку!
Он посмотрел на Тишку победителем. Тишка, вытягивая шею, скосил взгляд на стол.
Но Алик замахал на него руками:
— Да нет, у меня пока всё в голове. Я пока только принцип обдумал. — Алик подозрительно обернулся, будто их подслушивали, и голосом заговорщика сообщил: — Мотор от бензопилы «Дружба» решил приспособить, а нож от конной косилки сделаю…
— Он длинный, в кочках застрянет, — сообразил, что к чему, Тишка.
— Так я же укорочу. Если бы я не понимал, что длинный застрянет, я бы конную косилку всю и переводил на мотор. А я ручную делаю…
Тишка ручной косилки представить не мог.
— По телевизору видел, как газоны в городах стригут? — спросил Алик.
Тишка на это как-то не обращал внимания. Если бы знать, что Алику взбредёт в голову такая идея, посмотрел бы, конечно, внимательно.
— А я уже письмо в Москву написал, чертежи запросил, — поделился Алик секретом. — Думаю, пригодится.
Вот это Алька-а-а… Времени зря не теряет. Вон он какой затеей-то прибегал поделиться! И на Берёзовке он не сычом сидел, а на старух смотрел, как они косят, голову ломал, что предпринять. Ой, Алик, ты не так уж и прост… Одно беспокоило теперь Тишку: не успеет, сенокос к тому времени, когда он косилку изобретёт, закончится…
— Тихон, — услышав о Тишкиных сомнениях, укорил его Алик. — Ты, как Зиновий Васильевич, одним днём живёшь. Это же не для нынешнего года только. Это, может быть, на века!
Алик сам понял, что хватил лишку, но не засмущался, а нашёл способ поправиться.
— Не в буквальном смысле, конечно, на века, а так принято говорить, когда предлагается серьёзное решение, — сказал он и уже не прошёлся по комнате, а пробежался и, подпрыгнув, достал рукой матицу. Походило, что и до новой косилки дотянуться ему было так же близко, как до потолка. — Вот тогда, Тихон, и сделаем колхоз богатым, — заключил он. — Ты представляешь, мы вчетвером выстроимся шеренгой — и пойдём, только моторы стрекочут… Да мы же за три дня все луга подвалим — и по Берёзовке, и по Керети, и на Николиной гриве, и на Выселках, и… везде.
Он потирал от восторга руки, и Тишка понимал, что радоваться тут есть отчего. Только бы сделать эту самую косилку… Только бы сделать…
— Ну а кто вчетвером-то? — уточнил Тишка. С Аликом может статься, что он его в свою компанию и не примет — смотря какое настроение нахлынет на него. А охотников обогатить колхоз в Полежаеве найдётся немало.
Алик великодушно взмахнул правой рукой, делая широкий жест:
— А кто в Кереть ходил, те и будут косить, — заверил он и тут же споткнулся: — Вячеслава вообще-то бы не надо.
— Да он, Альберт, не подумавши тебя Христом обозвал, — заступился за брата Тишка: всё-таки и плохой, а брат, жалко, если откидышем будет. — Он не переметнулся, Альберт. Они с Митькой даже не разговаривают.
— Ладно, — вконец сдался Алик. — Я ему всё в лицо выскажу, а в четвёрку приму. У меня ведь, если до конца быть честным, и к Дмитрию есть претензии…
Ну а к Дмитрию-то за что? Ой, Алик, допривередничаешь, всех от себя оттолкнёшь…
— A-а, ладно! — ещё великодушнее махнул рукой Алик. — Кто из нас без недостатков? Назови мне такого… Ну, вот у тебя, что ли, нет? — Он ткнул Тишку в грудь указательным пальцем.
Тишка не успел ответить, что есть, зная за собой слабость, которую вот уже несколько лет не может перебороть, — переполошник…
— Или у меня нет? — продолжал Алик. — Наверное, тоже есть. Со стороны виднее. Вот скажи, Тихон, есть у меня недостатки?
Тишка вовремя сообразил, что лучше прикинуться овечкой, а то, чего доброго, Алик из четвёрки, едва успев включить Тишку в неё, тут же сразу и исключит.
— Не знаю… — сказал он.
— Вот и я не знаю, — вздохнул Алик. — А у всех остальных есть.
— А у Митьки-то какие? — усомнился Тишка. Всё-таки Митька нравился ему изо всех ребят — и рассудительный, и работный, и ненасмеха.
Тишка не помнил случая, чтобы Митька кого обидел. Он даже Николе завидовал иногда, хоть тот и маленький, что у Николы, а не у него, Тишки, такой брат. Вот бы хорошо было с Микулиными поменяться: им отдать Славку, а себе Митьку взять. То-то бы облегченье настало матери…
— Дмитрий завистливый, — сказал Алик.
— Митька-то? — задохнулся несогласием Тишка.
Алик почувствовал в его вскрике бурный протест и пошёл в некотором роде на попятную:
— Ну, у меня нет в этом смысле против него улик, да я и не следователь, чтобы выискивать их. Но у меня есть к Дмитрию и прямая претензия.
— Какая? — Губы у Тишки ссохлись.
— А мы из-за него на Кереть время ухлопали, — не моргнув ни одним глазом, заявил Алик.
Вот это да-а… У Тишки глаза полезли на лоб. Вот уж говорят, с больной-то головы на здоровую…
Алик даже не поперхнулся и, видя, как у Тишки вылазят из орбит глаза, спросил:
— Ты в каком классе учишься?
— В третий пойду…
— Ну вот, ты этого не знаешь, — сказал Алик, снимая с Тишки какое-то обвинение. — Я семь закончил, у нас история СССР кончается на Степане Разине, восемнадцатый век… А Дмитрий-то нынче в восьмой ходил… Он же нынче изучал интервенцию Антанты на Севере… Нынче!
Тишка захлопал ресницами, не понимая, к чему он клонит.
— Ну, хорошо, — опять немного сдал на попятную Алик. — В четвёртом классе мы тоже проходили гражданскую войну. Но ведь с тех пор сколько лет пролетело, я мог забыть: не держать же мне всё в голове годами…
Он видел, что Тишка не понимал его, и оттого сердился ещё сильнее: пробежится по комнате, поскрипывая половицами, от стены до стены, остановится около Тишки, увидит, что у того по-прежнему бессмысленный взгляд, и ещё раз пробежится. Будто Тишке от этого становится понятнее и яснее, о чём он ведёт речь.
— Ах, да! — вдруг спохватился Алик. — Я же тебе не сказал, что председатель колхоза прав.
— Сказал, — ещё больше путался Тишка.
— Ты меня не перебивай! — разнервничался Алик. — Я не идиот, знаю, чего сказал, а чего не сказал.
Тишка вжал голову в плечи.
— Я тебе не сказал самого главного, когда говорил о председателе. — Алик посмотрел на Тишку, сгорбившегося, притихшего, и милостиво разрешил: — Да ты садись, это я люблю при разговоре ходить, у меня мысль становится острее… А ты сиди.
Тишка послушно сел.
Алик, подкрепляя свои слова действием, прошёлся по комнате.
— Председатель прав, что жемчуг добывали не в Кеме, а в Кеми… Мы перепутали… Из-за Дмитрия. — Алик продолжал искать виноватых. — У него же должно быть свежо в памяти: интервенция Севера, Шенкурск, Кемь… А он умолчал. Допускаю, что не умышленно…
При упоминании Шенкурска Тишка встрепенулся: правильно, Зиновий Васильевич Алика охолодил тогда этим городом — ни географии, ни истории, мол, не знаешь.
— Мне вот пришлось рыться в книгах из-за него, по карте лазить, время терять понапрасну, когда у него в голове должно всё как на полочках лежать: Шенкурск, Олонец, Кемь… — нудил и нудил Алик. — Меня вот теперь спроси — я всё скажу, где что, хоть и не обязан знать за девятый класс… Это он обязан…
Тишка насторожился: почему за девятый, когда Митька ходил в восьмой?
— Но у него же учебники за девятый куплены. Я сам видел, — не унимался Алик. — Я, например, летом наперёд все учебники просмотрю, а по истории да литературе в первую очередь… Ты вот спрашивай меня сейчас за восьмой класс хоть чего, я лучше Дмитрия расскажу, хоть не я, а он учился в восьмом классе.
— А за седьмой?
— И за седьмой тоже. Это само собой. А он — отличник, должен знать и за следующий, учитель же на него опираться будет во время объяснения нового материала. А какая на Дмитрия опора, если он даже учебник не пролистал?
Ну, хорошо, ты, Аличек, учебник просматриваешь, а вот у Тишки учительница, наоборот, советует вперёд не забегать, а то неинтересно будет в классе сидеть. Тишка ничего не сказал про учительницу, но в мыслях-то для себя решил: нет, не получится у Алика с Митькой мира, не поставит Алик Митьку в одну шеренгу с собой подваливать траву на лугах новой косилкой, какую-нибудь да найдёт причину, чтобы отказаться от такого напарника.
— Наверно, Мите некогда было учебник листать: у него столь работы…
— А я баклуши бью? — рассердился Алик. — Вы почему в Полежаеве так настроены: только физическую работу цените? А если человек умственным трудом занят — он что, бездельник?
— Да нет… почему? Мы так не думаем…
— А Павла Ивановна меня чуть ли не тунеядцем обозвала.
Тишка поник головой: с Аликом много не наспоришь, загонит в угол. И всё же Тишка сделал ещё одну попытку заступиться за Митьку:
— Да он же тебе поверил, что ты всё знаешь: ты же книжки показывал…
— «Книжки, книжки»… — передразнил Тишку Алик. — А в книжках что было написано? — Он вперил в Тишку злые глаза. — Читаю на память: «В 1871 году из Олонецкой губернии были отправлены царице одиннадцать необычайно больших, идеально круглых голубых и розовых жемчужин…». Где Олонец на карте? Вни-и-зу Белого моря! А на противоположном-то берегу — Кемь! Он что, не мог посмотреть, когда учебник перед ним на столе лежал?
Тишка за девятый класс учебника по истории даже в руках не держал (вот если б Славкин, за пятый!) и, есть там что-нибудь об Олонце и Кеми, судить не брался. Наверно, есть, поскольку председатель колхоза колол им этим глаза.
— Надо было у Зиновия Васильевича спросить, — бесхитростно решил Тишка.
Алик воздел руки к потолку:
— Да ты что? Ты нас за олухов царя небесного принимаешь?
Опять Тишка не угодил. Думал, Алик с ним согласится. Чего же проще-то было спросить у Зиновия Васильевича про Кемь, он её знает — и не надо было бы на Митьку напраслину возводить… Жили бы в мире.
— Тихон, ну скажи мне: зачем нас учат? — подступил Алик к Тишке, и Тишка уже не рад был, что вспомнил про председателя. — Не для того ведь, чтобы в одно ухо влетало, а в другое через пять минут вылетало?.. Не для того?
— Не для того, — уныло согласился с ним Тишка.
— Вот именно, не для того, — подтвердил Алик. — Мог же он меня наставить на истинный путь? Мол, Альберт, я по истории смотрел: есть река Кемь в Карелии, не о ней ли в журнале речь? Проверили бы…
«Ага, тебя наставишь на истинный путь, — подумал Тишка. — Ты и слушать никого не хотел, летал, как сокол…»
— А он ни единого слова, — изводил себя Алик. — Из-за него время ухлопали.
— Да ладно, Альберт, теперь уж чего, — подсунул ему примиряющую мысль Тишка, и Алик ухватился за неё:
— Да, действительно, теперь уж чего…
Видно, и самому надоел свой нудёж. А то до того разошёлся, что у Митьки будто и имя забыл: всё «он» да «он»…
Тишка, нащупав ниточку, за которую можно тянуть, выставил ещё один козырь:
— Сходили, хоть в чистой воде покупались, — и метнул на Алика осторожный взгляд. — А то после Берёзовки-то кожа чешется…
— Действительно, — согласился Алик, но Тишка не понял, с чем он согласился — с тем ли, что хорошо было купаться в Керети, или с тем, что после Берёзовки чешется кожа.
Перед открытым окном промелькнули Славкины, в цыпках, ноги.
— Тишка, куда тебя леший унёс? — надрывал Славка свои голосовые связки.
Алик, услышав его крик, встрепенулся:
— О-о, Вячеслав… — и подскочил к подоконнику, но Славка уже завернул за угол.
— Ти-и-шка! Коровы нет дома — иди искать! — прилетел оттуда его расстроенный зов.
Тишку заботной силой подняло с табуретки и вынесло на улицу. Славка стоял у крыльца и крутил босой пяткой в земле углубление.
— Тишка-а! Коровы нет! — истошно кричал он, не глядя по сторонам и не видя Тишки, но зная, видимо, что он где-то здесь.
— Ну чего орёшь-то? Чего орёшь? — успокоил его Тишка. — Сейчас найду.
Он выбежал за угол, а корова тут как тут, у канавы, и щиплет траву.
Ну, братец, и слепой же ты…
Тишка погнал корову домой, а Алик, высунувшись из окна до пояса, уже возбуждённо махал рукой:
— Вячеслав, заходи! Идея есть!
Славку долго упрашивать было не надо, тут же юркнул под сельсоветское крыльцо.
4. Незабвенная Кереть
Зиновий Васильевич, вернувшись с Керети, первым делом направился к силосной яме. Всё-таки тревога грызла его: не выдохлись ли с непривычки помощники? Ему хорошо было известно: ладится только та работа, в которую люди втянулись. Уж тогда её сделают, как бы тяжела она ни была.
Силосование, как и всякое страдное дело, идёт на измоте сил, и человек может на нём надорваться. Надорваться не столько физически, сколько морально — устать от однообразия, от конвейерности труда. Конечно, у ребят была опытная мать-наставница: лучше Павлы Ивановны вряд ли кто сумел бы организовать работу — приободрить, когда кто-то отчаялся; похвалить, когда силы у человека кончились; увлечь, когда кому-то стало неинтересно. Но Павла Ивановна и сама не железная — ей ведь не тридцать годков. Её-то кто утешит, когда она выдохнется, когда, изнемогая, признается: «Всё, ребята, никаких сил не осталось…»
Зиновий Васильевич выбежал по тропке на взгорок — а у ямы праздник. Павла Ивановна, как молодая, руки взняла над головой и, похоже, пляшет.
Яма-то (вторая яма!) почти полна осоки. Даже Никола не скрыт срубом, а виден весь до колен. Павла Ивановна, огрузая в траве, и в самом деле притоптывала.
— А ещё такая частушка есть, — вспоминала она и опять вздымала руки над головой:
Ноги у неё под частушку куролесили. Павла Ивановна путалась ими в траве, но находила откуда-то силы, не падала, а шла и шла по кругу вперёд. За ней, горя разрумянившимися щеками, высунув язык от усердия, подпрыгивал Никола. Даже у Славки слиплись от пота волосы. Даже он пружинил осокой, как вприсядку летел. За ним двигались, поводя плечами, мальчишки, девчонки. Зиновий Васильевич не всех знал по имени, но о каждом, конечно, мог сказать, кто чей: вон тот, веснушчатый, — продавца Аркадия Ильича сынок; голубоглазая девчушка, упревшая до того, что на лицо нальнуло травы, как тенета, — дочка директора школы Неганова; насупленный мальчуган, похоже, выдохшийся, но упрямо скрывающий усталость, — внук ветфельдшера Злобина.
взвизгнула Павла Ивановна и вытащила из кармана носовой платок, взмахнула им, как на взаправдашнем празднике:
Они до того увлеклись шутейной пляской, что никто не заметил остановившегося у костра Зиновия Васильевича. И возчики, выходит, им не мешали. Вспомнив о возчиках, Зиновий Васильевич посмотрел в луга.
Луга были словно выбриты, и только русло реки змеилось зелёным рукавом нетронутого хвоща.
Сенокос отодвинулся далеко, к полежаевскому купалищу. Дорога для возчиков удлинилась, и у ямы уже не было того чертополоха и кутерьмы, какие наблюдались в первый день силосования. Работа приняла размеренный темп.
«Ну вот, одно дело сделали», — удовлетворённо подумал Зиновий Васильевич: силосование шло к завершению.
И у Керети Витька Зотов настроил косилку. Если погода в ближайшие дни не переломится, то сена будет заготовлено впрок. Конечно, на тракторе по закустарившимся лугам ездит Витька не норовисто: огрехи остаются — стыдно смотреть. Но хорошо бы даже вполовину убрать. Уже и тогда будем всё-таки с сеном. Главное-то — скосить. Грести и стоговать у полежаевцев хватит сил и вручную. Не надвинулись бы только дожди…
Из-под взгорка вынырнула дуга, а потом уж Зиновий Васильевич увидел лошадиную голову и ездока. Митька Микулин! Он сидел на лошади боком, обе ноги покоились на оглобле, руки сложены на коленях. Не верхом парень едет, а на завалинке под окошком сидит — спокойнёхонек, даже ногти грызёт. Лошадь сама выбирала дорогу, и он доверялся ей. Лишь перед бруствером ямы Митька нащупал рукой сползший на гриву повод и, натягивая его то справа, то слева, помог лошади расчётливее подъехать к месту разгрузки.
«Ох, казаки! — одобрил Митькину кавалерийскую небрежность Зиновий Васильевич. — Будто в седле родились».
— Ну, так как работается? — подошёл Зиновий Васильевич к яме и помог налетевшей саранчой ребятне высвободить воз.
Павла Ивановна улыбалась:
— А куда с добром, председатель! Частушки даже поём.
— Слышал, слышал…
Воз растащили по углам ямы. Зиновий Васильевич прыгнул вниз, прошёлся вместе со всеми по кругу и, увлёкшись работой, не заметил, что из-под угора к яме вывернул новый всадник — Тишка.
— Зиновий Васильевич! — закричал он, ликуя. — А мы вторую яму кончаем!
— Молодцы!
Тишка скатился с лошади. В фуфайке, на которой он сидел, у него был завёрнут клок зелёного клевера (видно, ухватил около купалища). Тишка прямо из рук скормил клевер лошади:
— Ешь, Улька, ешь…
Она уже, видно, привыкла к таким подачкам и, когда дожевала корм, снова потянулась к Тишкиным ладоням.
— А больше нету! — вытянул он руки.
Улька обнюхала их и ткнулась губами к Тишкиному уху, будто что-то хотела ему шепнуть. Грива съехала ей на глаза, и Зиновий Васильевич, обомлев, увидел, что в неё вплетены разноцветные ленточки. Батюшки! Да откуда Тишке-то знать, что исстари русский мужик украшал коня именно таким образом? С молоком матери, что ли, передалось? Само собой вышло?
Тишка разгладил гриву, ленточные косы выставил напоказ — красиво!
Павла Ивановна кивнула в сторону Тишки:
— Разве худо живём?
Тишка, загордясь похвалой, поправил чересседельник, проверил гужи — ему показалось, что поослабли, так он, как заправский мужик, подтянул супонь.
— А что, Тихон, ты своё слово сдержал, — сказал председатель.
— Какое? — уточнил Тишка.
Зиновий Васильевич засмеялся.
— Запутался, что ли, в своих обещаниях, счёт потерял? — спросил он.
Тишка засуетился, бросился снова проверять гужи, а сам морщил лоб и всё косил глазом в сторону Зиновия Васильевича, будто дожидался подсказки.
Зиновий Васильевич пошёл Тишке на выручку:
— А помнишь, я тебя недавно спросил про вторую яму: не сробеете, мол, засилосуете? Ты пообещал не сробеть.
— Так мы и не сробели! — обрадовался Тишка, что вопрос оказался незаковыристый. — Сегодня закончим!
Зиновий Васильевич и сам видел, что работы осталось на три часа. Потом надо будет дать яме выстояться, выждать денька три иль четыре, чтоб осока в ней слежалась плотнее, осела, и, добавив несколько возов свежей травы, запечатать её плотно-наплотпо сверху землёй. Вот тогда можно рапортовать, что яма готова. А в общем-то, она, конечно, уже готова. В сопоставлении с тем, что сделано, завершить работу — это всё равно что нахлобучить шапку на голову, когда сам уже и обут, и одет, и даже перчатки натянул заблаговременно на руки.
— Молодцы! — опять похвалил Зиновий Васильевич и, сам сознавая, что замахивается на лишнее, но тут уж с собой ничего не поделаешь (председателю колхоза, сколько б чего ни делали, всё мало), вприщур посмотрел на Тишку. — Ну, а ещё б не сробели?
Тишка не задумывался ни на минуту, гаркнул звонко, так что лошадь застригла воздух ушами:
— Не сробели бы! — Он торжествующе посмотрел на Зиновия Васильевича. — Только ямы нету.
— А ямы нам и не надо, — сказал Зиновий Васильевич.
Павла Ивановна, заинтересовавшись разговором, выбралась к ним наверх.
— Ты куда это, Зиновий, клонишь? — насторожилась она.
— К работе!
Зиновий Васильевич не сегодня загорелся этой непростой мыслью. Только бы ребята выдержали то напряжение, какое он надумал им предложить. Ивановна-то выдержит и не такое: она двужильная.
Павла Ивановна будто прочитала, что у него в голове:
— Ой, смотри, Зиновий, я уж сяду — так и не встать. Ноги из послушания вышли.
— А ты сидячая нам и нужна, — засмеялся Зиновий Васильевич. — Как престарелый генерал, будешь сидеть на копне и нас консультировать. Нам не ноги твои, а голова нужна…
— Ой, леман, — снова вспомнила Павла Ивановна своего демона-чёрта. — Чего уж ты такое надумал?
Зиновий Васильевич построжел и переспросил у Тишки:
— Точно не сробеете?
— Точно!
Зиновий Васильевич для придания очередному вопросу большего веса выдержал паузу и только после этого спросил:
— Ну, а на Кереть поедете?
Тишка неожиданно увял, насупился и даже — показалось Зиновию Васильевичу — обиделся на него.
— Зачем впустую-то ноги мять… — неохотно отозвался он и исподлобья зыркнул на Зиновия Васильевича недобрым, колючим взглядом.
Зиновий Васильевич невольно поёжился, не сразу сообразив, откуда эта колючесть.
— Да не щуку ловить, — наконец догадался он, что встревожило Тишку. — Не щуку.
Маскируя от ребят и от Павлы Ивановны предмет Тишкиной тревоги, Зиновий Васильевич свёл разговор на щуку. Она за последние дни выросла у них в символ загадочности. То ею интересовалась Павла Ивановна, когда застала председателя на лугах по колено в воде, то Зиновий Васильевич сам взял напрокат её же загадку, когда Тишка набил карманы раковинами. Оба спрашивали о щуке, вкладывая в это свой потаённый смысл. И сейчас и Тишка, и Павла Ивановна не однозначно, а каждый по-своему расшифровали намёк председателя.
— Чего насмехаетесь? — укорил Зиновия Васильевича Тишка, объединив, конечно же, щуку с раковинами.
— Там трава-то получше этой, — задумалась Павла Ивановна, под щукой подразумевая тоже своё и сравнивая Полежаевскую осоку с густым травостоем Керети.
Зиновий Васильевич подмигнул Тишке — не выдам, мол, ты не трусь, — а сам через минуту и заставил парня насторожиться сильнее прежнего.
— Милые вы мои, — сказал он, обращаясь к ребятам. — Если вы на Кереть поедете, то это для меня будет как нежданно-негаданно откопанный клад.
И чего ему подвернулся под язык этот клад? Вот ведь не остановится, ходит по острию ножа. Тишка теперь и подмигивание принял, конечно, за желание председателя понасмешничать.
А тут ещё рассерьёзничавшийся Никола. Как это Зиновий Васильевич его-то сбросил со счёта? Услышав про клад, Никола под ногами толпы пролез вперёд.
— На Келети клада нет! — выпалил он.
— А я разве утверждаю, что есть? — растерялся Зиновий Васильевич.
— Да! Я не глухой, я слышал, вы звали за кладом. А там его нет! Сплосите у Тишки…
Тишка в два прыжка оказался посреди круга.
— Не мешай, когда взрослые разговаривают! — Он схватил упирающегося Николу за руку и потянул за собой.
— Ага, взлослые, — упорствовал Никола, — а сами — дети…
Тишка подтащил его к лошади:
— Давай я тебя на Ульяне прокачу…
— Я узе накатался.
— Ну, вот ленточку выплетай из гривы…
Зиновий Васильевич наигранно строго прикрикнул на Николу:
— Недисциплинированных отчислим из бригады! Пускай дома сидят, раз не умеют себя вести.
Никола сразу притих. И слава богу, никто не догадался, о каком кладе он говорил. Все приняли его взбрык за детский каприз.
— Голову, наверно, солнышком напекло, — забеспокоилась Павла Ивановна. — А так ведь он парнишечка послухмяный.
Она сграбастала Николу в охапку и понесла его в тень, под навес силосной ямы:
— Давай с тобой траву трамбовать.
Никола скосил глаза на Зиновия Васильевича. Зиновий Васильевич сердито нахмурился, и Никола, понурив голову, поплёлся за Павлой Ивановной по кругу вдоль сруба ямы, старательно приседая то на одну ногу, а то на другую.
— Слушай-ко, — шепнул он Павле Ивановне, шепнул так, что всем было слышно. — А клада и вплавду нет!
— Да, конечно, нет, — согласилась с ним Павла Ивановна. — Какой в наше время клад? Это раньше закапывали богатеи.
Никола успокоился, и у Зиновия Васильевича отлегло от сердца.
Конечно бы, в разглашении тайны, с которой носился Тишка, ничего страшного не было. Но Зиновий Васильевич опасался утратить доверие ребятишек. Мелочь, казалось бы, если б проговорился Никола о жемчуге. Ну, посмеялись бы ребята над неудачниками. Но для Зиновия Васильевича сегодня потерять доверие того же Тишки — это всё равно что клада лишиться. Да что для Зиновия Васильевича? Для всего колхоза! Сено-то будет есть не Зиновий Васильевич. А изобиженные на него ребятишки могут и заупрямиться, не поехать на Кереть. Так что с мелочами приходилось считаться…
Кереть ждала их за своим кладом.
Зиновий Васильевич понимал, что много техники туда не загонишь. Работает на «Беларуси» Витька Зотов, таскает косилку, а пресс-подборщик рулонный на Кереть уже не завезёшь: габариты другие — по ширине-то и подходящий, но высок больно, да и устройство сложное, собрать-разобрать не просто. Вот конные грабли можно туда переправить. Ну, и волокуши, конечно, — эта техника по нашим местам самая безотказная…
— Будем, ребята, на Керети сено грести, — объявил он, — Шалаш там поставим… Ночью костёр разведём…
Удочки прихватите с собой, форели на зорьке наловим, сварим ухи…
Шалаш и уха заинтриговали ребят. Они загомонили наперебой. И, ещё не дав согласия на поездку, завалили Зиновия Васильевича предложениями:
— Фонарики надо взять: ночью-то темно…
— Накомарники, ребята, берите.
— И соли… Рыбу-то солить надо…
Но в самый-то корень смотрел Тишка.
— А мы в одном шалаше не поместимся, — после некоторого раздумья объявил он.
— Так неужели мы, Тихон, двух не построим? — засмеялся Зиновий Васильевич. — Для таких-то орлов?
Павла Ивановна привычно всплеснула руками:
— Ну, ты и бес, Зиновий…
Похвалила, значит, таким образом председателя.
Польщённый её похвалой, Зиновий Васильевич повернулся к Тишке.
— Ну, так что, Тихон, и на этот раз не сробеете? — повторил он старый вопрос.
Тишка расплылся в улыбке:
— Нет! Не сробеем!
И Зиновий Васильевич благодарно подумал, что надо бы ребятам купить в премию по велосипеду, но придержал язык, ничего не сказал о премии: не хотелось раньше времени рассекречивать сюрприз.
Ребята, не унимаясь, гомонили:
— Ножик возьми!
— Топор!
Зиновий Васильевич поднял руку, требуя тишины:
— Самое главное не забудьте: с родителями посоветуйтесь, может, и не отпустят кого… Ну, а в общем, через день будьте готовы.
Павла Ивановна, насмешничая, подняла руку в пионерском салюте:
— Всегда готовы!
5. Праздники по будням
Зиновий Васильевич не знал, получится ли всё так, как происходило в прежние годы. Да-а-вно, давно-о это было. Но в его душе поездки на дальние сенокосы сохранились как праздники. Да что там праздники! Праздники-то как раз и забылись, ни одного не вспомнить — от них осталось смутное ощущение запаха пирогов в избе да картины возбуждения родителей от того, что скоро приедут гости, а когда они приезжали и, раздав ребятам гостинцы, садились за стол, всё тонуло в обычных, как казалось Зиновию, разговорах, расспросах, воспоминаниях, и он вместе с братьями и сёстрами убегал во двор, чтобы не томиться скукой. А сенокосы запали в память не разговорами, а увлечённой работой.
Помнится, бригадиром в Полежаеве был Ваня Сак. Вот выдумщик! Он не просто давал ребятам наряд: ты иди сегодня туда-то, а тебе поручается сделать то-то, а обставлял свои распоряжения, как над ним посмеивались в деревне, причудами, будто сам не наигрался в детстве и вот теперь норовил вернуть безвозвратно утраченное.
На сенокос он повёз ребят не на телегах, хотя дороги тогда ещё и не заросли лесом, а на плотах. Здравые-то головы осуждали его: сколько времени впустую ухлопает — прямой дороги до сенокосных урочищ три-четыре часа, а тут, рекой-то, целый день плыть — не доплыть, измотает хуже работы: то на мель сели — вся ватага в поту, пока плот перетащит на глубину, а то течение ослабло — шестами упираешься в далёкое дно, а шест чуть не весь уходит под воду, и упора не получается, и ты думаешь об одном, как бы, поскользнувшись, не свалиться в пугающую темнотой зыбь, в которой неизвестно кто водится, и он, этот кто-то, обязательно схватит тебя за ногу, если окажешься в его владениях, и утянет к останавливающей сердце студёной придонной воде.
Но зато на спокойной воде можно расслабиться. Река обросла по берегам ракитником, и кажется, будто плот идёт зелёным изгибающимся туннелем. Гибкие ветви на поворотах цепляются за смолистые брёвна, но плот неостановимо плывёт по зыбкой воде, которая плещется, разбиваясь о него в брызги и принося с собой запах рыбы и леса. А из кустов, с берега, тянет ароматом смородишника, терпкой горечью черёмухи и сладковатой прелью крапивы. Но пройдётся вдоль реки ветерок, тревожным трепетом наполнятся кусты ракитника, и ко всем этим запахам прибавится ещё один, густой и сытный запах созревающих на приречных полях хлебов.
Расступается в берегах река, плот выбивается из зарослей на простор, и запахи становятся вольней. К медовому настою клеверов примешивается всё перебивающее дыхание июльского солнца.
Далеко впереди видно, как дрожит в знойном мареве тоненькая струйка дыма. Она свечкой тянется к изнывающему от жары небу. А ты сидишь и гадаешь, рыбак ли это задумал сварить уху, местные ли мальчишки пасут на лугу коров или готовится там сенокосный обед. И когда б ни шёл ты, когда б ни ехал — в дождь ли, в комариный ли зуд, звёздной ночью ли, в пыльный ли день, — тебя одинаково будет манить и звать к себе трепетное пламя огня. Оно таит в себе не только тепло сухих дров, но и радость рукопожатия, задушевность неторопливой беседы.
Такая дорога к работе уже настраивала на особый лад. Она привораживала к лесу, к полю, к лугам.
И теперь, оглядываясь на прожитые годы и задумываясь, почему он выбрал земледельческую стезю, Зиновий Васильевич не сбрасывал со счёта и те далёкие детские поездки на сенокос. С них, пожалуй, и начиналась хлеборобская закваска. Они, пожалуй, и определили его жизненный путь.
Он и теперь, уже много чего повидавший на своём веку, сотни раз выезжавший на сенокос, косивший и вручную, и машинами, ярче всего помнил, как Ваня Сак, вооружив их топорами, учил строить шалаши, разводить костры, варить походную кашу, ставить силки на рябчиков, плести верши для ловли щук. И всё это как бы между делом. Большому делу — косить, ворошить подсыхающую траву, копнить, стоговать — учить вроде бы никого было и не надо. Все умели делать это чуть ли не с пелёнок, а если кто не умел, то стыдливо скрывал свою «косорукость» и тайком подглядывал, как держат вилы умелые, перенимал их приёмы и вскоре овладевал нехитрым ремеслом косаря, как всякий заправский крестьянин. Хватило бы у него силёнок, а умение придёт!
Ваня Сак разбил ребят на отряды. И ведь придумал отрядам названия, да названия не постоянные, а сменные. Право отвоевать лучшее можно было ударной работой. Как только опускалась на луга росная сырость, Ваня Сак брал шагомер и скрупулёзно высчитывал, кто сколько скосил и сгрёб. А стога он обмеривал верёвкой, которая ему заменяла рулетку: он перекидывал её через вершину стога, записывал в блокнотик метраж, а потом опоясывал этой же веревкой стог на окружку и начинал множить и делить столбики цифр, находя конечную — сколько тонн сена в этом стогу. Зиновий Васильевич и сейчас пользуется способом Вани Сака в определении объёма стогов и омётов. Не раз потом проверял, насколько точен его обмер, пропуская сено через весы, — расхождение было такое, какое на практике не берут во внимание.
Отряд, больше всех скосивший и застоговавший сена, удостаивался чести носить имя «Самолёт». Теперь бы его назвали, конечно, «Ракетой». Но тогда быстрокрылее самолёта ничего не было, и лучшие косари, увенчанные именем самой скоростной машины, были полны гордости, что их труд отмечен столь высоко. Поотставшие от «Самолёта» именовались «Дирижаблем». Но и замыкающие турнирную таблицу носили необидное имя — «Сокол» (птица тоже, как известно, не из последних).
Вечерами, пока готовился ужин, все собирались у костра, и опять Ваня Сак оказывался неистощимым на выдумки. Уж казалось бы, устали так, что только бы прислониться головой к подушке — и уснул. А Ваня расшевелит, гармошку из шалаша вынесет — и ну на песню звать. Голос гармони по туману летит далеко, и ты слышишь, что он далеко летит, и присоединяешь к нему свой голос — и он тоже стелется по росной траве неостановимым валом, и ты слышишь, что и твой голос улетел куда-то за лес, может, и Полежаева достиг, может, и мать с отцом тебя слышат — и душа твоя воспарила орлом, голова уже не ищет подушку, усталости в мускулах нет, ты весь сгусток энергии, готов и спать не ложиться, а брать в руки косу и, гикнув, спросить: «Ну, кто сильнее меня?»
Ужин протекал напористо. Ложки стучали об алюминиевые миски, как дятлы соревновались на сухостойных деревьях, кто кого сноровистей. Никто не жаловался на аппетит, за добавкой бегали к котлу не по одному разу.
Но уж и спали будто убитые: хоть за ноги вытаскивай из шалаша — не разбудить. Бывало, комарья набьётся под своды лиственничного сооружения — вот уж для него пир: никто ни рукой ни ногой не шевельнёт, укусов не чувствует. Утром встанут со вздувшимися волдырями на лицах и друг над другом хохочут:
— Да тебя же мама родная не узнает!
— Ничего, — подбадривал их Ваня Сак. — Это как награды в бою. Сразу видно: не до комаров было, дело делали.
На тех дальних урочищах научился Зиновий Васильевич не только заправски косить, управляться с конём, но самое главное — постиг крестьянскую азбуку сенокосной страды: убирать всё вовремя, не запускать под дождь, чтобы сено в стогах, как говорили мужики, было очень «зелёное». А это у крестьянина самая высокая похвала.
Всё делать вовремя…
И маленького человека вовремя наставить на истинный путь. Вот Ваня Сак это умел. Умел пробудить интерес к нужному делу, будничное сделать праздничным.
Получится ли так у Зиновия Васильевича, он не знал.
6. Чем коростель подавился
На повети было темно. Шуршало, оседая, смётанное в угол свежее сено, и Тишке обманчиво казалось, что в нём завелись мыши. По крыше, мяуча, ходила кошка. Дранка под ней, пружиня, вздрагивала, но мыши в сене не успокаивались, не слышали её, вили гнёзда. Тишка от этого не мог уснуть, подтягивал ноги под живот, чтобы мыши ошибочно не приняли их за мослы магазинного мяса.
Ох уж этот Славка: что ни вечер, то к Алику. Даже последнюю ночь перед выездом на Кереть нормально не мог провести. Мать не далее как вчера замахнулась на него полотенцем:
— Ты чего, ветрогон, и дома не водишься?
— Мама, — поднял на неё голубые глаза Славка. — Да ты же сама знаешь: весь день у силосной ямы, надо и поразвлечься…
У матери рука с полотенцем упала вниз.
— Тишка тоже целый день в яме, — нетвёрдо возразила она.
— Мама, — почувствовав эту нетвёрдость, заплясал перед матерью бесом Славка. — Так у Тишки же интересов нету, я в его возрасте тоже дома сидел…
— А у тебя уже интересы?
Славка, сообразив, что мать истолковала его объяснение по-своему, изобразил обиду:
— Мама, да я же не на танцы бегаю, я с Альбертом книжки читаю…
Мать, оттаивая, ворчала уже лишь ради приличия:
— И дома книжек полно… Читал бы с Тишей-то вместе — обоим бы польза.
— Мама, да Тишке же надо детские…
— Тебя не переговоришь. — Мать ушла на кухню.
Тишка попышкивал, как ёж, но молчал, не ввязывался в разговор: ввяжись, так Алику станет известно, и он тебя из четвёрки, в которую обещал включить, не раздумывая, выставит, останешься у разбитого корыта, как привередливая старуха из сказки Пушкина.
А Славка ему подмигивал:
— Правильно, держи язык за зубами! Я тебе вечером всё расскажу, — и убежал.
Дождёшься его вечером, как бы не так! Тишка был бы рад и уснуть, но в глаза как распорки вставлены, и уши напрягло локаторами: у Павлы Ивановны, у соседки, дверь скрипнет — услышат; по мосту через Берёзовку телега проедет — тоже не пропустят, отметят в сознании; ветер палый лист по крыше прогонит — и его зафиксируют. Тишка-то, досадуя на себя, понимал: они ждут, когда протопает под окнами Славка. Пробежит брат, и глаза сомкнутся сами собой, уши перестанут реагировать не только на шорохи, а и на крик: буди — не добудишься Тишки…
Славка в этот вечер явился рано (видно, про Кереть не забыл) и на поветь пробрался почти неслышно.
— Тишк, мама не ругалась? — спросил он шёпотом.
— Чего ругаться-то, она уже привыкла, что тебя нет…
Славка помолчал и стал раздеваться.
— Знаешь, лучше бы, наверно, клад найти, — вдруг признался он. — А то делаем-делаем, ничего не выходит… Да и Мария Флегонтовна — как цепная собака. Сегодня выгнала меня, говорит: «Больше не приходи, дайте нормально поспать… Оглохла от вашего стуку…»
Славка забрался под одеяло, в ненагретой постели было холодно, и его передёрнул одрог.
— А разве я стучу? Алик же стучит молотком…
Тишка приподнялся на локтях, но в темноте Славкиного лица было всё равно не разглядеть.
— Не выходит, так и ехал бы с нами на Кереть, — сказал про Алика Тишка.
— Не-е, он добьётся, — не согласился Славка. — Ему чертежи скоро придут из Москвы.
Тишка опустил голову на подушку и почему-то подумал, что, может, и не добьётся. Вот уж какое верное дело было с жемчугом, по книжкам выверено, а оказалась не та река Кереть. Нет бы загодя переговорить с Зиновием Васильевичем. Он же сразу оценил обстановку. «Ребята, — говорит, — Кереть не та, жемчужница — не жемчужница, а беззубка». Не захотели, понадеялись на свои силы…
У Тишки зазуделось подсказать брату, что неплохо бы посоветоваться с председателем насчёт Аликовой сенокосилки. Уж в чём, в чём, а в технике-то председатель разбирается хорошо. Сам и комбайн, и машину, и трактор водит. И запасных частей у него в гараже навалом. Из чего Алик-то ладится собирать косилку? Не из ржавых же гвоздей? Нет, надо ему идти к председателю…
В лугах сначала звучно, а потом всё глуше и глуше заскрипел коростель, будто у него что-то застряло в горле и он не мог выдохнуть мешавший ему комок.
— Славка, коростель жемчугом подавился, — напомнил Тишка.
— Заткнись! — обиделся брат, и Тишка, отвернувшись от него, провалился в сон, будто в силосную яму.
Снился ему председатель колхоза Зиновий Васильевич. Он ходил у запечатанных слоем свежей земли силосных ям и подвешивал бирки. Тишка издали не мог разобрать, что на них было написано. Подошёл ближе, а на бирках-то, как в магазине, обозначена цена. На одной разборчиво выведено: «18 миллионов рублей». И на другой тоже — «18 миллионов».
Откуда-то появилась Павла Ивановна и, подмигивая Тишке, подтолкнула его локтем:
«А я тебе что говорила?.. Вот где наш клад, Тиша… Ну-ка, шутка сказать: восемнадцать миллионов каждая яма… А мы ещё сколько стогов поставим!»
У Тишки от восторга взнялось к горлу сердце, и он, как коростель, захрипел.
«Надо же, сколь заработали…» — восхищался он.
Тишка не успел насладиться своим восторгом: мать уже тормошила его:
— Тиша, вставай, ехать пора.
Сквозь щели на поветь пробивалось солнце.
[1] Треста — льняная солома.
FB2Library.Elements.ImageItem