Настоявшаяся за день духота была настолько плотна, что через распахнутую настежь дверь и раскрытые окна в избу совсем не проникал поостудившийся к вечеру воздух улицы. Только комары оказались способны пробуравливать эту студенисто-густую, но не видимую глазом глыбу слипшегося тепла. Они уже нудно звенели в тёмных углах горницы, под потолком, под кроватью, на которой я отдыхал после дороги, кружили вокруг меня.

Я вышел на крылечко, облегчённо обтирая со лба испарину, и увидел, что к дому вышагивает по тропке высокий парень. Он заметил меня издали и белозубо заулыбался, напомнив этой улыбкой Варвару Егоровну, хозяйку дома, доводившуюся мне близкой родственницей.

— Тишка? — не поверил я и смутился, что назвал его не по-взрослому.

Парень был выше меня ростом и, пожалуй, пошире в плечах. В моей памяти он остался щупленьким третьеклассником, которого в Полежаеве с лёгкой руки мальчишек окрестили Тишкой-переполошником, потому что он действительно мог устроить переполох по любому, даже самому незначительному поводу.

— Ну я, — баском сказал парень и протянул руку, чтобы поздороваться. — Мне мама говорила, что вы сегодня приедете… Я как раз поле закончил пахать под зябь — и домой. Думаю, гость-то у нас один, скучно ему.

Я и в самом деле сидел в доме один. Варвара Егоровна, встретив меня и за пятнадцать минут, какие мы находились вместе, успев выложить все деревенские и семейные новости, из которых я по-настоящему, пожалуй, усвоил только те, что Тишка закончил нынче десятый класс и работает в Полежаеве трактористом, а его старший брат Славик вот-вот вернётся из армии, отслужив действительную, убежала на ферму (она работает дояркой). Иван же Степанович, Тишкин отец, передав через жену обещание закончить дела на зернотоке, которым он заведует, пораньше, так и не сумел сдержать своё слово: страда есть страда, у неё передышки не выпросишь, и если зерно пошло — знай успевай поворачиваться.

— Батя у нас, как всегда, самый занятый человек, — не без гордости в голосе сказал Тихон.

— А мать?

— Да и у неё дел выше головы… Лето же… Как в газетах пишут, большое молоко идёт… Мои родители трудиться умеют и нас к труду приучили.

Что-то осталось в этом рослом парне от прежнего, девятилетнего, Тишки, с каким мне в 1976 году довелось жить бок о бок. Но если б я встретил его сейчас не в Полежаеве, а, скажем, в Москве, то, к стыду своему, наверное, не узнал бы. Оно и понятно, человек вырос.

В том, семилетней давности, 1976 году Тишка устроил переполох на всё Полежаево. Его сердце было ранено известием о том, что в далёкой от Полежаева южноамериканской стране Чили пришедшая к власти фашистская хунта готовит расправу над Генеральным секретарём Коммунистической партии Луисом Корваланом. На 22 марта был назначен над ним суд. Советские люди, трудящиеся всего мира с тревогой ждали этого дня. Они горячо выступали в защиту Луиса Корвалана и его товарищей, проводили митинги солидарности с чилийскими демократами, отправляли телеграммы протеста, требовали освободить из застенков ни в чём не повинных людей. Дети не стояли в стороне от этой важной политической кампании. Они проводили сбор средств в помощь демократам Чили. Они, как и их отцы, тоже были интернационалистами, они тоже хотели помочь попавшим в беду людям.

Так в Советской стране было всегда: дети жили интересами отцов, становились их единомышленниками и помощниками. Отцы защищали Советскую власть на фронтах гражданской войны — дети оказывались рядом с ними (их, тех детей, не напрасно прозвали неуловимыми мстителями). Строительство Комсомольска-на-Амуре, Днепрогэса, Магнитки — дети опять в меру сил своих помогали родителям. Великая Отечественная война — и опять дети рядом с отцами. И в тылу, и на фронте они проявляли чудеса героизма и стойкости. События в Чили снова подтвердили, что советские дети достойны своих отцов. Я был невольным свидетелем этого, когда приезжал в Полежаево.

— Тиш, а ты помнишь, как семь лет назад…

— Вы о Корвалане хотите спросить? — опередил он меня. — Конечно, помню… Я вот как увижу по телевизору, что где-нибудь на собрании, на митинге Луис Корвалан выступает, так душа радуется: всё-таки наша взяла! Отстояли!

Он сел на крыльцо, готовый продолжать радующий его разговор.

— Наивным я был, конечно, — улыбнулся Тихон. — Но ведь от чистого сердца всё. Правда? Ведь я хотел сделать как лучше.

Он добродушно посмотрел на меня, и я, как мальчишка, не удержался, чтобы не подзадорить его:

— Тиш, а я ведь рядом с Корваланом в Москве живу. Иногда вечерами встречаю его на улице. Идёт, набросим на плечи плед, задумавшись о чём-то…

Тихон встрепенулся.

— И вы с ним не пробовали заговорить? — спросил он, загораясь какой-то необъяснимой надеждой, выжидательно заглядывая мне в лицо.

— Да нет, неудобно как-то…

— Ну да, я понимаю, — вздохнул он. — Не о Полежаеве же ему рассказывать… Тогда вся страна помогала чилийцам. Полежаево — капля в море, о каждой капле не рассказать, — он задумался и, словно укоряя меня, вдруг признался: — А я бы, доведись его встретить, поздоровался б с ним и от полежаевцев передал бы поклон. Ведь помните, как всё было?..

Я не буду пересказывать нашу беседу с Тихоном. Всё-таки лучше не забегать вперёд, лучше предоставить слово самим героям этой небольшой повести.

Итак, 1976-й год. Тишке Соколову девять лет.

 

1

Варвара Егоровна подозрительно покосилась на сына:

— Тишка, у тебя не зубы ли болят? Ты чего как опоенный ходишь?

Тишка простуженно зашмыгал носом:

— Луиса Корвалана жалко…

Ну, день ото дня не легче. В первый класс ходил, так Мария Прокопьевна, Тишкина учительница, нередко жаловалась: «Варвара Егоровна, у вас Тиша сегодня весь последний урок со слезами на глазах просидел. Не могла и добиться, отчего такой пасмурный». Варвара Егоровна начинала сына строжить: «Ну? Говори, что такое?» — «Тебя-a вспо-о-мнил»… Вот чудушко какое: вспомнил мать на уроке — и затужил. Уж, кажись бы, и не заласканный растёт, ни отец, ни мать спуску ему ни в чём не дают, спрос такой же, как со старшего сына Славки, а по сердцу-то его со Славкой и сравнивать нельзя — обо всех у него душа болит.

— Ну, так чего ты такое про Корвалана страшное узнал?

Тишка уткнул голову матери в колени:

— Его судить скоро будут… На двадцать второе марта суд назна-а-чен. — А у самого голос рвётся, вот-вот заревёт.

— Да откуда ты про число-то узнал?

— Нам Мария Прокопьевна сегодня рассказывала…

Ну, Мария Прокопьевна… Ну. хороша тоже… Надо же деток до такой стопени растревожить…

Варвара Егоровна захлопала руками. А когда жалость к сыну немного повыгорела, повыстудилась, укорила себя: а ведь у Марии Прокопьевны такая работа, обо всем им рассказывать, всему учить. Как же? Разве могла Мария Прокопьевна утаить, что готовится суд над Корваланом? Варвара Егоровна сама училась у Марии Прокопьевны и знала, какая это хорошая учительница. Мария Прокопьевна зря ничего не скажет, у неё всё обдумано.

— Тиша, ну будет суд. вот и оправдают его.

— Да не оправдают! — Он поднял на мать полные слёз глаза. — Нам Мария Прокопьевна говорила, расправу готовят.

Варвара Егоровна не знала, как Тишку и успокоить.

— Тиша, ты же большой теперь… В первом классе не плакал, — слукавила она. — А в третьем будешь реветь?

Тишка обтёр рукавом глаза, но слёзы, как градины, выкатывались и скользили по щекам.

Варвара Егоровна расстегнула на Тишке пальто — никогда за ним так не ухаживала, не потакала ему, а тут и у шапки узел распутала, будто сын не смог бы этого сделать сам.

Она налила Тишке щей, нарезала хлеба и, усадив его за обед, и не хотела, да взялась за районную газету.

Ну, так и есть, по вчерашней газете проводила Мария Прокопьевна с классом беседу.

«Новая попытка судилища» — называлась заметка.

«Генерального секретари Коммунистической партии Чили Луиса Корвалана будут судить по законам военного времени, утверждает выходящая в Сантьяго газета «Ультимас нотисиас». Луису Корвалану и другим видным деятелям блока Народного единства хунта предъявит стандартные обвинения в «подрывной деятельности». Формула «по законам военного времени» означает, что власти намерены проводить суд в упрощённом порядке — без адвокатов и свидетелей. Причём не в столице страны, где диктатор Пиночет опасается возможных волнений, а в военно-морской крепости Вальпараисо.

Весть о новой попытке судилища над Луисом Корваланом и другими чилийскими патриотами вызывает гневное возмущение народов Латинской Америки».

Тишка гремел о тарелку ложкой. В другое бы время Варвара Егоровна прикрикнула на него за это, а тут прикусила язык.

 

2

Снег под ногами отмякше продавливался. Тишка вышел к реке и хотел но льду, но тропке-прямушке, пробитой от дороги к дому Серёжки Дресвянина, подняться на заснеженный холм и постучать дружку в наполовину оттаявшее от морозных рисунков окно. Но под обрывистым берегом темнела расплывшаяся широким пятном вода. Она полыньёй расползлась от словно бы осевшей вниз проруби, а у берегов бугрилась жёлтым неровным припаем. Тишка, опасаясь намочить валенки, повернул назад и направился к Серёжке в обход, через мост.

Неузнаваемо почернел за рекой лес, принизилось ватное небо, и даже птицы, видать, не рады были обманчивой оттепели: нахохленно ощипывались воробьи, присмиревше вышагивали по дороге вороны, и сорока, устроившаяся на перилах моста, не крутилась, не тараторила, а лениво проводила Тишку нелюбопытным взглядом.

Перед крыльцом Тишка рукавицей обмёл с валенок снег и только тогда увидел на лестнице веник-голик. Он поднял голик, похлестал себя по запяткам, где снег скатался цепким репьём и заледенел. Посмотрел вверх, на дверь.

Дверь была на замке. Серёжка, скорей всего, убежал с бабушкой Ульяной на ферму. Бабушка у него непоседа, ей минуты без работы не протерпеть, и Серёжка такой же — как ни смеются над ним ребята, а всё ходит доить коров. Так «доярочкой» его и зовут…

Больше душу отвести было не с кем. Не перед братом же Славкой изливать её, да Славка и слушать Тишку не будет.

— Катись колбаской по Малой Спасской! — закричит он на младшего брата. — Мне уроки надо учить…

— Ну, а уроки выучишь?

— Тишка, ты что? — вылупит он глаза. — У меня времени и без тебя не хватает… Я вот и к Алику не успеваю, а мы радиоприёмник с ним собираем, сам знаешь…

Знает Тишка этот радиоприёмник… Сначала Алик Макаров беспроволочный телефон изобретал — ничего не вышло, а теперь взялся за радиоприёмник. Тишка однажды заглянул к нему — братец родной вытурил:

— Катись, катись! Тут не твоего ума дело.

Ну, не его, так Тишка в друзья к ним и не навязывается. Он зашёл поглазеть, а не помогать. Конечно, всё-таки шестиклассник, и ему с младшим братом неинтересно.

Правда, Алик со Славкой выпроводили Тишку не из-за того, что они при появлении его сразу начинают зевать, и не из-за того, что он путается у них под ногами, мешает работать. Нет, Тишка мышью сидит в сторонке, лишнего вопроса под руку не обронит, чтобы строителей с настроя не сбить — сопит себе да поглядывает, как они паяют, сверлят, связывают проводки, выкручивают и закручивают лампы. Выпроводили они его в прошлый раз оттого, что о девочках говорили. Тишка зашёл — Алик руками размахивает:

— Ты ей, Вячеслав, письмо напиши, не ответит — в стихах составь, я помогу… У меня где-то даже и образец есть…

Он кинулся образец искать, а у дверей Тишка пыхтит.

— Подслушиваешь? — спросил Алик, насупившись.

— Да была нужда про любови про ваши слушать.

Всё равно выставили его за дверь.

— Смотри, — погрозил на прощание Славка, — проболтаешься где — головы не сносить.

Тоже мне, атаман выискался…

— Не бойтесь… — пообещал им.

Тишка, если бы и знал, о ком они говорили, не понёс бы по деревне сплетню. Ему-то какое дело. Охота — пусть составляют письма, пускай пишут. Тишку это ничуть не волнует.

Вот сейчас он шёл мимо дома, где жил Алик Макаров, и ноги сами свернули к крыльцу.

Душа требовала излиться. С матерью серьёзно не поговоришь: мать, чуть чего, начинает его утешать, успокаивать. А Тишка же чувствует: и сама своим утешениям не верит. Оправдает, говорит, суд Корвалана, а сама о суде впервые от Тишки и услышала.

Тишка поднялся по лестнице, открыл дверь.

Изобретатели что-то паяли.

— A-а, Тихон Ива-а-ны-ыч… — злорадно протянул брат, подняв на Тишку слезившиеся от дыма глаза.

Тишка насторожился: величанье по отчеству для него — как нож в сердце. Прошлым летом приключился с Тишкой конфуз. Отец привёз из Берёзовки три арбуза, и все три оказались такие вкуснющие, что Тишка, пока они со Славиком не доели последний ломоть, не отвалился от стола. А утром проснулся — до шеи мокрый. Мать, не подозревавшая ни о чём, сдёрнула с него одеяло, чтобы не потягивался, а вставал побыстрее завтракать, и удивлённо воскликнула:

— Тишка, да что это с тобой?

Тишка пристыжённо покраснел.

— Это я вспотел, — извернулся он.

Но Славка-то тут как тут:

— Мамка, он врёт, он в кровати напрудил, — и наябедничал о конфузе отцу.

Отец посмеялся над Тишкиной изворотливостью — вот, мол, придумал: «вспотел», — но, когда в другой раз привёз из Берёзовки арбузы, предупредил сына стишками:

— Тихон Иваныч, снимай штаны на ночь.

А придёт день — ты их снова надень.

Славка сразу же подхватил стишки, как поговорку. Отец и сам был не рад придуманной шутке, погрозил Славке пальцем:

— Будешь дразниться — смо-о-три!

Славка смотрит… Отвернулись родители, он опять за своё…

Мать не единожды отвешивала ему за это подзатыльники, но Славку разве уймёшь.

На этот раз дальше «Тихона Иваныча» не пошло.

Славка, набычившись, стоял и смотрел на брата:

— Ну? Чего припёрся?

— Вы слышали? — без обиняков приступил к делу Тишка. — Они его будут судить.

Лицо у него было явно растерянное, голос подрагивал, и это произвело на изобретателей впечатление. Они настороженно переглянулись, и Тишка понял, что Алик со Славкой ничего до сих пор не знают.

— А у вас разве не было? — удивился он.

— Чего? Чего не было? Ты нам мозги не пудри! — первым опомнился Славка и выдернул из розетки паяльник. Олово, ртутными шариками плававшее в банке из-под гуталина, затвердело сплошным чёрным блином.

— А у нас Мария Прокопьевна проводила, — задумчиво проговорил Тишка. — Почему же у вас-то не было…

Славик вздел руки к потолку.

— Вот видишь, Альберт, какой у меня брат! — воскликнул он, почему-то назвав Алика Альбертом. — Тебе хорошо: ты в семье один. А мне-то за что такая кара?

Алик на его вопрос не ответил — и правильно сделал, потому что Славка сморозил явную чепуху: какая кара ему от Тишки — сплошная выгода. Дров Славка не носит, за водой не бегает, только и знает книжки читать. Тишка всю работу за него ведёт по дому. Славик опустил руки долу:

— Ты членораздельно можешь сказать, чего случилось?

А Тишке уже не хотелось с ними ни о чём говорить: это ж надо, они ничего не знают, изобретают радиоприёмник… А в это время в Чили происходит неизвестно что.

— Да уж ладно, — вздохнул он огорчённо и повернул к дверям.

Славку будто ошпарили кипятком — он сорвался с места, перегородил брату дорогу:

— Пока не скажешь — не отпущу.

Тишка непонимающе посмотрел на него, повернулся к Алику: неужели и Алику неизвестно? В газетах о Корвалане пишут, по радио о нём говорят, а они и не догадываются, что с ним творится?

— Корвалана двадцать второго марта будут судить, — не выдержал Тишка. — А вы тут с радиоприёмником возитесь…

Славик вернулся к столу, скрестил на груди руки.

— Тишка, ты мал и глуп, ничего не понимаешь, а паникуешь, — сказал он строго.

— Как это я не понимаю? — удивился Тишка. — Нам Мария Прокопьевна на классном часе рассказывала…

— «Мария Прокопьевна, Мария Прокопьевна»! — передразнил Славик. — Самому надо соображать.

— Ой, Славочка, я-то соображаю, а вот ты неизвестно, о чём думаешь. Нам Мария Прокопьевна…

Славка опять воздел руки к потолку.

— Ну, видишь, Альберт, какое это сокровище? — и, обозлённый на Тишку неизвестно за что, спросил: — Ты хоть знаешь ли, Тишка, что такое чилийская хунта?

— Знаю, — не очень уверенно ответил Тихон. — Это… плохие полковники.

Славка поскрёб в затылке: Тишкин ответ его обескуражил своей неоспоримостью.

— Ну это ясное дело… плохие… А кто они?

— Гитлеровские командиры…

Славка, обернувшись к Алику и явно дожидаясь от него сочувствия и поддержки, безнадёжно всплеснул руками.

— Ну, а кто, кто они? — настаивал он непонятно на чём.

Тишка пожал плечами.

— Ага! Не знаешь, — удовлетворённо заключил Славка. — Вот тебе и «Мария Прокопьевна»… Они — фашисты. А ты даже и этого не знаешь…

Тишка запротестовал:

— Так я же и говорил… Я же первым сказал, что гитлеровские…

— Тишка, чему тебя в школе учат? — важничая, остановил его брат. — Ответ нужно давать как? Ясно и чётко…

У Алика он становился не самим собой, а подражал Алику. Того хлебом не корми, а дай показать учёность. Ну, так у него в голове и в самом деле золотые россыпи — Алика и сейчас попроси прочитать наизусть стихотворение хоть из пятого класса — нигде не собьётся.

Алик, столь долго молчавший, всё же встал на Славкину сторону.

— Да, Тихон, — подтвердил он Славкину правоту. — За такой ответ тебе Петя-Трёшник и тройки бы не поставил.

— Ну, Петя-Трёшник… — не нашёлся, чем возразить ему Тишка.

Петра Ефимовича оттого и прозвали Трёшником, что он никаких оценок, кроме троек, не знает. Уж, говорит, ученик из кожи вон лезет, на явную пятёрку жмёт, а Пётр Ефимович ему р-раз — тройку в журнал вкатил… Иногда с плюсом спереди, иногда с минусом сзади, а то и с «вожжами» (с двумя минусами). Троек он не жалеет…

Петра Ефимовича Тишка знает с первого класса. Тогда никто и не думал, что он будет работать в Полежаевской школе.

Учительница русского языка Светлана Васильевна выходила за него замуж. Дело было зимой, в каникулы. И свадьба шла в учительском домике, за школой.

Кому не охота высмотреть Светланина жениха? Тем более, в Полежаеве все считали, что Светлана закончит учебный год и уедет к мужу в Берёзовку. Никто ж не подозревал, что Пётр Ефимович так её любит. А он, видите ли, совсем потерял рассудок, из райцентра, из школы-десятилетки, переехал в рядовое село, в восьмилетнюю школу. Такими чарами обладала Светлана.

Ну, и вечером, когда свадьба была в разгаре, вся Полежаевская ребятня ринулась к учительскому дому. Окна были высоковато. Так на плечи друг другу вставали, отыскивали на заледеневшем стекле вытаявшие кружочки и придирчиво разглядывали незнакомых гостей — кто из них жених.

— Какой он? — кричали нижние.

А верхние путались: кто из незнакомых мужиков подойдёт к Светлане — тот для них и жених.

— Да у него белый платочек в нагрудном кармане, — подсказывал Тишка и всё норовил сам забраться к кому-нибудь на шею: уж он-то бы жениха определил сразу — сколько женихов в кино ни видел, все с платочками.

Нижние, устав быть ишаками, сбрасывали с себя верхних. И хохот стоял под окнами, и гвалт, и грохот, когда верхние падали, шебурша заледенелыми валенками по обшитой тёсом стене.

Конечно, учителя и через двойные рамы услышали этот шум. Выходили на крыльцо ругаться.

Выйдут — из-под окна как метлой всех сметёт, закроют за собой дверь — и опять все под окнами.

И вот уж когда и учителям, и школьникам надоело играть в кошки-мышки, на крыльце появился незнакомый парень.

— Ребята, позвал он весело, — я жених. Давайте знакомиться.

Ребята прятались за углом, помалкивали.

— Никогда не думал, что вы такие трусы, — сказал жених. — Честное слово, я не кусаюсь.

Кто-то хихикнул, кто-то засмеявшемуся дал тумака.

— Ну, идите сюда, — притопнул на крыльце жених.

И Тишка, самый доверчивый, первым вылез из сугроба, в котором лежал. Жених веником охлопал с него снег.

— Тебя как зовут?

— Тишка.

— А меня Пётр Ефимович. — Жених протянул Тишке руку. — Не замёрз? Погреться не хочешь?

Ну, тогда потянулись из укрытий и другие.

Он всех повёл в дом, попросил, чтобы дали ребятам чаю, а сам то одного, то другого спрашивает:

— Тебя как зовут? А тебя?..

— Ты в каком классе? А ты?..

— Ага, в третьем… А ну-ка, расскажи мне стихотворение Тютчева «Нивы сжаты, рощи голы…».

— Как это не учили? Марфа Игнатьевна, — обратился он к учительнице третьего класса. — Учили наизусть Тютчева? Учили… Врать, ребята, нехорошо.

— Ну, а ты мне определи падеж существительного вот в этом предложении… Нет, неправильно. С какими предлогами дружит дательный падеж? Не знаешь? А кто знает?

Задом, задом — и все выскользнули за дверь да домой. Никаких окон больше не надо. Один Тишка замешкался, потому что сел пить чай. Так жених ему «за смелость» сунул в карман яблоко и пообещал:

— Ну, с тобой-то мы ещё в школе встретимся. У тебя долгий путь…

Слава богу, у Тишки учительницей Мария Прокопьевна, но с четвёртого класса и он может попасть к Пете-Трёшнику. Правда, Алик Макаров и у Петра Ефимовича умудряется получать пятёрки. А тоже вот пугает Петей-Трёшником:

— Петя-Трёшник, Петя-Трёшник…

Пётр Ефимович такой же человек, как и все.

— Никакого я Трёшника не боюсь, — заявил Тишка.

Алик покровительственно улыбнулся:

— Правильно, Тихон, раньше времени паниковать не надо.

Славка, конечно же, не преминул вставить своё.

— Это Тишка-то не паникёр? — спросил он и сам же ответил: — Да ещё какой паникёр! Он же и сюда с какой паникой прибежал…

Алик предостерегающе поднял руку:

— Не надо, Вячеслав, Тихон исправится.

Тишка послушно кивнул, а Алик снизошёл пояснить своё заключение:

— Он пока не изучал историю революционного движения. Не знает о необратимости исторического развития общества.

Тишка, ничего не поняв, вылупил на умничающего Алика глаза. Да и Славка — по всему было видно — не больно-то разбирался в высоких словах, но поддакивал Алику:

— Вот именно… Ну, конечно… Естественно…

А Алик между тем развивал свою мысль:

— Народ Чили уже не повернуть на капиталистический путь, хоть палачи убили чилийского президента и заключили в концентрационные лагеря тысячи коммунистов и Генерального секретаря Коммунистической партии Чили Луиса Корвалана… Их победа временная. Историю вспять не повернуть…

Алик размахивал руками и ходил по избе, печатая шаг.

— И из их затеи ничего не выйдет, — Алик разрубил рукой воздух. — Корвалана освободят.

Тишка и верил ему, и сомневался.

— Но его же двадцать второго марта будут судить, — сникше прошептал он, уже зная, что от суда ничего хорошего не дождёшься: у чилийцев суд царский — чего ему хунта прикажет, то он и сделает.

— Дорогой Тихон, — заложил Алик руки за спину. — За это время можно организовать миллион побегов.

— Ка-а-ких побегов? — задохнулся надеждой Тишка.

— Вот я и говорю, что ты не знаешь истории революционного движения, — важно пояснил Алик. — Дзержинский из царской ссылки убегал? Убегал. Знаменитый революционер Камо устраивал прямо из-под носа жандармов побеги своих товарищей из тюрем? Устраивал.

— А ка-а-ак? — не унимался Тишка.

Славка слушал Алика, тоже разинув рот. Алик видел это, задирал нос выше и ещё чётче печатал шаг.

— Существуют разные способы — и перекидные верёвочные лестницы, — перечислял он, — и подкопы под тюремные стены, и каким-нибудь образом переданные заключённым напильники для перерезания металлических решёток на окнах…

— Каким каким-нибудь образом? — Тишка весь подался к Алику, но тот ушёл от прямого ответа.

— Ну-у, — пожал он плечами. — Это зависит от конкретных условий… Ты, Тихон, не беспокойся, чилийцы сами найдут способ выручить Корвалана. Уже кое-кого удалось спасти. В газетах называли ряд счастливых имён… — Алик попытался эти имена вспомнить, закрыв ладонью глаза: видно, свет мешал ему как следует сосредоточиться. — У них непривычные для нас имена, трудно запоминаются. Я, конечно, могу в бумагах найти. Меня Петя-Трёшник заставлял проводить политинформацию…

— Так и у вас было? — обрадовался Тишка.

— Ну, мы же не отстаём от жизни, — улыбнулся Алик. — Но мы старшеклассники… И проводим эти классные и внеклассные часы сами… О Корвалане, к примеру, было поручено мне.

Он подошёл к книжной полке — книг у него было набито втугую — и пробежался взглядом по корешкам:

— Кажется, над книжками клал… A-а, вот же, — Алик достал лист, на который была наклеена какая-то картинка. — Вот я показывал портрет дедушки Лучо, нарисованный одним из заключённых в фашистской тюрьме.

Тишка дрожащей рукой взял тетрадный листок с наклеенным на него рисунком.

Корвалан сидел на кровати, закутанный в одеяло, и читал книгу. Чёрная кепочка была надвинута на лоб до очков. Тишка разглядел на Корвалане пиджак и свитер — и почувствовал, какой ходод в камере.

— Они же его заморозят, — чуть не всхлипнул он.

Алик величественно успокоил его:

— Все революционеры прошли через такой ад…

Тишка прочитал под рисунком стихотворение:

От Сантьяго до жаркой пустыни,

Вдоль бескрайних морских берегов,

К счастью тянутся люди простые,

Разорвавшие цепи оков…

(Из чилийской песни «Венсеремос»).

Оков на Корвалане не было видно, но художнику могли и не разрешить их рисовать. Тюрьма есть тюрьма.

— А это он в каком лагере? — спросил Тишка.

Алик не знал.

— А в каком он сейчас сидит?

— Ты знаешь, я не задавался этим вопросом. Знаю, что он сейчас в женском монастыре, который переделан в тюрьму.

А вот Мария Прокопьевна знала. Даже Тишка запомнил, что Луис Корвалан уже более полугода находится в монастыре «Три тополя», расположенном на окраине города Сантьяго, чилийской столицы. Но Тишка не стал Алика раздражать своими познаниями. Пускай заблуждается, что он один умный. А то скажи, так опять выставят Тишку за дверь. Алик уже забыл о тех счастливых именах, которые хотел назвать Тишке, а Тишка после рисунка загрустил ещё больше: Корвалан на рисунке сосредоточенно читал книгу, а значит, о побеге ему никаких намёков от революционеров не было. До суда же осталось совсем немного…

— Ой, что и будет… — вздохнул он.

Славка тут же воспользовался его вздохом:

— Опять ударился в панику!

Нет, они не знали того, что знала о Корвалане Мария Прокопьевна, иначе бы так не бодрились.

Документы, письма, свидетельства очевидцев

«Поздно ночью 11 сентября 1973 года чилийцы увидели на экранах своих телевизоров военную хунту. В полном составе. Трёх генералов и одного адмирала. Людей с каменными лицами над прусскими воротничками парадных мундиров. С блестящими в свете «юпитеров» погонами. При всех регалиях. С пустыми, тупо глядящими в телевизионные камеры глазами.

Их мало кто знал в стране. Их имена были неизвестны чилийцам. Их голоса слышали разве что офицеры на штабных совещаниях или солдаты на плацах во время парадов.

Узурпаторами назвал Луис Корвалан генералов, захвативших власть в Чили. Он не побоялся их так назвать, глядя в лицо тюремщикам, которые грозили ему смертью. «Кто они, эти господа, чтобы угрожать мне! — воскликнул руководитель чилийских коммунистов. — Я ответствен только перед трудящимися».

Из газет.

«Его взяли в двух шагах отсюда, взяли в доме одной моей подруги 27 сентября, через две недели после путча. Сантьяго был завален убитыми, стреляли и ночью и днём. Тогда я подумала: вот и его убили…»

Из рассказа Лили Кастильо де Корвалан, жены Генерального секретаря Компартии Чили.

«27 сентября, около четырёх часов пополудни, мы услышали шум машин на улице. Через окно третьего этажа я увидела, как военные, подъехавшие на автобусах, оцепляют наш квартал.

Мы сидели в полной тишине. В дверь застучали. Женщина, жившая внизу, крикнула: «Сеньоры нет дома, и сына её тоже нет. Сеньора ушла и ещё не вернулась».

Наконец они ушли. День был мрачный, начался проливной дождь.

Минут через пятнадцать солдаты вернулись. Они взяли у соседей лестницу, влезли на наш балкон, выломали двери, разбили окна.

Прибыли они опять на армейских автобусах. Военных было человек пятьдесят или больше, все с автоматами. Когда они влезли через окно, я сидела на кровати.

Они спросили: «Вы что, не слышали, как мы стучали? А если слышали, то почему не открыли дверь?» Я сказала, что слышала шум и очень испугалась. Поэтому не открыла.

Корвалан перешёл в другую комнату. Меня заставили спуститься вниз и открыть дверь офицеру.

Когда я вернулась, Корвалан был совершенно спокоен. Он попросил у меня свой чемоданчик и плед. Затем неторопливо уложил вещи, хотя нас подгоняли, толкали автоматами, держали под прицелом. В квартире было человек тридцать военных, они простукивали стены, рылись в вещах и книгах, открывали ящики. Наконец нас посадили в автобус и отвезли в школу войск связи. Здесь нас разделили.

Мы там находились довольно долго, часа два или три.

Потом нас вывели на улицу и на другом автобусе отвезли в военное училище Бернардо О’Хиггинса.

Шёл проливной дождь, наступила ночь. Нас держали во дворе. Наконец появился полковник Флооди. Высокомерным тоном он заявил, обращаясь к Корвалану: «Значит, вы скрывались, преступник?..»

Корвалан держался твёрдо и на крики и оскорбления этого офицера отвечал с достоинством, уверенностью, большой выдержкой.

В училище с нами обращались как с военнопленными. Ночью не давали спать, постоянно устраивали переклички. Нас всё время оскорбляли, называли преступниками…»

Из рассказа подруги Лили Кастильо де Корвалан.

«Несколько дней я был заперт в небольшом помещении. Часовой всё время держал меня на прицеле. Иногда в каморку бросали матрас, но площадь была так мала — 2, 5 квадратных метра, — что я не мог лечь и вытянуть ноги. Никакой связи с внешним миром и самое жестокое обращение… Затем меня перевели в другое помещение — на четвёртом этаже. Хунта решила любой ценой сломить мою волю. Для этого использовалась, в частности, пытка бессонницей…

Держали свет в моей каморке всю ночь включённым или через каждые 5—10 минут включали либо выключали его. Часовой всё время щёлкал затвором винтовки. Бывало, что на ночь запускали музыку. В этих условиях следовало использовать дневное время, чтобы восстановить силы…»

Из воспоминаний Генерального секретаря Компартии Чили Луиса Корвалана.

«28 ноября 1973 года товарища Корвалана вместе с председателем радикальной партии Ансельмо Суле, бывшим министром горнорудной промышленности Педро Рамиресом и членом парламента Камило Сальво вывезли из Сантьяго. Их отправили на Досон — остров в холодном Магеллановом проливе, вблизи Антарктиды.

Ещё Чарлз Дарвин назвал Досон «островом смерти», потому что он абсолютно не приспособлен для жизни человека.

Небольшой, всего восемьдесят пять километров в длину, остров этот населён только морскими птицами. Когда-то, в прошлом веке, на этом пустынном клочке суши искали убежища коренные жители Огненной Земли, которые спасались от преследований белых колонистов, переселившихся на юг Чили в поисках пастбищ. Они гибли там на безжизненной земле, среди суровых скал и гор, покрытых вечными снегами. На Досоне даже летом дует ледяной, пронизывающий до костей антарктический ветер.

Когда хунта решила строить на Досоне концентрационный лагерь, туда согнали сотни заключённых. Один из них, затем чудом вырвавшийся из Чили, рассказывал: «Я натягивал колючую проволоку и строил стены бараков. При мне на Досон привезли Хосе Тоа, Даниэля Вергару и других видных деятелей правительства Народного единства.

В этом лагере, который можно сравнить только с гитлеровскими, обращение с заключёнными было чудовищно жестоким. Часто нас загоняли в помещение, и оттуда мы слышали, как солдаты избивали чилийских министров и парламентариев. Их бросали прямо на металлические стенки бараков. Мы слышали стоны и крики, удары прикладами…»

Луис Корвалан и другие заключённые жили в лёгких бараках, окружённых двумя рядами колючей проволоки. Вокруг лагеря были установлены крупнокалиберные пулемёты.

Узников «острова смерти» едва кормили и с рассвета до ночи заставляли работать — долбить скалы, копать мёрзлую землю, чистить каналы, полные крыс и водорослей. Вода из этих каналов использовалась и для приготовления пищи, им не разрешали читать, лишали газет. Они не знали, что происходит в Чили и в мире».

Из газет.

«Военные пытались подавить нас морально и физически. Против нас применялись самые изощрённые пытки.

Ночью охранники будили нас по самому незначительному поводу и заставляли строиться. И это после утомительного рабочего дня. Заключённых длительное время содержали в одиночных камерах, заставляли по многу километров таскать на плечах мешки с камнями. Один охранник постоянно наводил на нас свой автомат, пытаясь запугать заключённых. При этом была очевидная опасность, что он может выстрелить и убить кого-нибудь из нас…

В один из майских дней нам приказали собрать пожитки. Нас отправляли в другое место. Это было ещё одно проявление садизма: заключённые должны были идти едва одетыми, босыми, неся поклажу на голове. И так многие километры. Мы пересекали ручьи с ледяной водой и острыми камнями. Закованных в кандалы заключённых посадили в военный самолёт…»

Из интервью Луиса Корвалана.

«8 мая Луис Корвалан и ещё 28 узников Досона военным самолётом доставлены в Сантьяго, но не для того, чтобы «уберечь их от холода», а для того, чтобы посадить под замок в солдатских казармах».

Из газет.

«Я хочу рассказать вам о том, что имел возможность смотреть ему в глаза и говорить с ним. Незадолго до этого отец был привезён с острова Досон, и на его теле ещё оставались следы истязаний. В результате каторжных работ, тех трудностей, которые он перенёс, отец физически ослаблен.

… Луис Корвалан верен идеям, которым он служит, непоколебим в своих принципах и идеалах».

Из рассказа Луиса Альберто Корвалана, сына Генерального секретаря Компартии Чили.

«27 мая 1975 года Генеральный секретарь Компартии Чили Луис Корвалан переведён в концентрационный лагерь «Трес аламос», расположенный на окраине Сантьяго в бывшем женском монастыре».

Из газет.

 

3

Тишка Соколов знал, что суд над Корваланом добром не кончится. Корвалана уже больше двух лет продержали в тюрьмах и, конечно, сейчас его просто так оттуда не выпустят. Нужно было как-то ему помогать.

Напрасно Алик со Славкой надеются на кого-то, надо действовать и самим…

Тишка недоумевал, почему это за два года ничего не смогли придумать такого, чтобы Корвалана освободить из тюрьмы. Неужели нельзя было организовать побег? Правда, фашисты долго держали Корвалана на необитаемом острове Досон, расположенном в холодном Магеллановом проливе, вблизи Антарктиды. Туда, говорила Мария Прокопьевна, свободно могут пролетать только птицы, человеку же незамеченным никак не проникнуть: не зря же Досон окрестили в народе «островом смерти». Но теперь-то Корвалан перевезён на окраину Сантьяго, в монастырь «Три тополя» (Тишка забыл его чилийское название, запомнил лишь русское).

Из монастыря-то — не с острова! — можно бы такого человека похитить… И Тишка решил действовать сам. Только бы Корвалан сумел продержаться до того часа, когда к нему придёт помощь от Тишки. Тишка уже знал о Корвалане буквально всё, слышал, что у него обострилась язва желудка, усилились боли в позвоночнике. Слышал и о том, что, когда Корвалан сидел в концлагере на холодном необитаемом острове Досон, ему добавляли в пищу специальные таблетки, которые вызывали обезвоживание и обессоливание организма, резко снижали аппетит. Тишка догадывался: фашисты задумали Корвалана убить. Но делать это в открытую они боялись нас и других народов. Так подождите, Тишка устроит Корвалану побег! Вам, проклятые палачи, некого будет судить. До двадцать второго марта ещё целых два месяца. За это время Тишка сумеет сделать всё, что надо. Как он только раньше не сообразил ничего предпринять? Ведь и в первом классе знал, что Корвалан заключён в тюрьму. По телевизору не один раз показывали Чили, о Корвалане рассказывали.

Ох, Тишка, Тишка, человек на острове Досон мёрз, под дулами автоматов ходил — не сегодня завтра его убьют, — а у тебя и предчувствий о беде не было. Сколько времени зря упустил. Ну, Тишка, и простофиля же ты! Ведь и в первом классе жалко было тебе Корвалана, а ты палец о палец не ударил, чтобы облегчить его страдания. Ну, ладно, маленький был, побег не додумался организовать, но медикаменты-то мог послать? У человека поясница болела, так отправил бы ему анальгину… Вон у мамки, скрючит её, так только в анальгине и находит спасение. И Корвалану бы помогло. А он, бедный, без лекарств там маялся. Лес на Досоне рубил. Рукавицы вон о топорище изодрал, так, наверно, и заменить было нечем, с голыми руками на морозе работал. А ты, Тишенька, рукавиц-то по Полежаеву мог не на одну посылку собрать… Ведь слышал же, как по радио читали письмо Корвалана к дочери, где он жаловался, что изорвал рукавицы. Выслушал, повздыхал — и всё.

Ну, Тишка, и лопоухий же ты… Там, где действовать надо, тебя хватает только на слёзы.

Всё, завтра же Тишка начнёт готовить побег Корвалана. Надо всё сделать, чтобы посылка успела прийти к нему до суда…

 

4

Тишка два дня уговаривал Варвару Егоровну затеять стряпню: надоел ему, видите ли, магазинный хлеб, пирогов привереде вдруг захотелось. И Славик — матицу уж головой подпирает, а заныл, будто маленький:

— И я пирогов хочу. Не пекла сколько годов…

— Ну уж и годов… На Новый год стряпала…

— Так то на Новый год, а сейчас январь на исходе.

Делать нечего, Варвара Егоровна стала замешивать квашонку. Парни сразу повеселели. Тишка за каким-то лядом полез на подволоку.

— Тишка, — закричала на него Варвара Егоровна. — Надо дрова носить, а тебя куда леший понёс?

— Да я тебе сковородник новый найду…

— Ну, чучело огородное, зачем мне сковородник-то, я ведь не блины печь собираюсь…

А сама подумала: вот нынешние детки растут, не знают уже, к чему что предназначено из крестьянского обихода. За сковородником полез на подволоку… Верно, в отцовских железках валяются два-три обгоревших сковородника. Так они же и ни к чему. Если б нужны были, так у Варвары Егоровны и поновее есть — под шесток засунут. Но ведь сковородником садят в печь чугунную сковороду — с блинами, с оладьями… А пироги в жестяных, тонких сковородках пекут: с деревянной лопаты ссадишь на подметённый мокрым помелом, раскалённый кирпичный под — и готово. Вот уж и этого ребята не знают, хотя Варвара Егоровна нет-нет да и побалует их пирогами. Не присматриваются потому что к её работе… А что будут знать потом их детки? Тогда уж, наверно, и печей-то в избах не станет, понаделают электрических плит…

Тесовая подволока под Тишкой прогибалась, погромыхивая. В избе было слышно, как позвякивали перекладываемые с места на место железки.

— Мам, я ему крикну, чтобы слезал быстрее, — предложил свои услуги Славка. — Чего зря на себя пыль собирать…

Смотри-ка, какой чистюля… Но Варвара-то Егоровна своего сына знала: не пыль его беспокоила, которую Тишка соберёт на пальто, не хотелось Славику за дровами бежать, делал расчёт на младшего брата. А сам усядется с книжечкой — уроков, мол, много задано, — и с места не сдвинешь, копной прирастёт к стулу.

Славик уже нахлобучил на голову шапку, но Варвара Егоровна остановила его:

— Не помирать ведь улез, никуда не денется, спустится… Ты бы лучше за водой сбегал, раз за дровами неохота идти…

— Ну, ма-а-ма, — и шапку сдёрнул поскорей, — у нас завтра контрольная по алгебре, а я ещё и учебник не открывал…

Ох, и хорошо же Славка в жизни устроился. Ничегошеньки-то, кроме учёбы, не знает. Всё за него по дому делает Тишка — и пол подметает, и воду носит, и дровами печь обеспечивает, и корове корм задаёт, и картошку поросёнку толчёт, и, если Варвара Егоровна стирку затевает, санки с бельём на реку для неё таскает. Не парень, а домработница — не сглазить бы только такое старание. Ой, не перенял бы вскорости Славкино лоботрясничание…

— Славка! — повысила голос Варвара Егоровна. — Вот подожди, я отцу нажалуюсь — он тебя как Сидорову козу отходит, так что тебе и за парту будет не сесть. Что это такое? Два ведра воды притащить — руки, что ли, отвалятся? Контрольной меня начинает пугать… У Тишки тоже бывают контрольные.

— Да уж, контрольные у него… Сравнила с нашими, — Славка нехотя стал одеваться. Вразвалочку, не торопясь, проскрипел половицами к печи, сел на скамейку, натянул валенки. Поверх воротника неизвестно зачем повязал шарф — бегать выскочит, так и шея голая, а тут простуды вдруг забоялся. Полез в печурку за рукавицами. И тянет, тянет время, как свинью за хвост.

— Славка, ты скоро ли? — поторопила его Варвара Егоровна. — Мне вода нужна.

— Сейча-ас.

Вывалился в сени, загремел вёдрами и — ведь вот пакорукий! — не удержал ведро, грохнул о половицу.

Варвара Егоровна, выходя из себя, распахнула дверь:

— Что тут у тебя за землетрясение такое? Стёкла даже в рамах дрожат.

— Да вот… упало ведро…

— Ой, господи, пожамкал ведро-то, смотри-ко, какая вмятина на боку…

— Оно вырвалось… Я не нарошно…

— У тебя что, руки отсохли? Пустого ведра не удержать?

— Да я нечаянно…

С подволоки спускался Тишка.

— За нечаянно бьют отчаянно, — подъелдыкнул он.

Славка сверкнул на него белками, прошипел гусем:

— Нал-л-ловиш-ш-шь у меня, ш-шмакодявка…

Варвара Егоровна закрыла дверь, вернулась на кухню совсем расстроенная: ума не приложишь, что делать со старшим сыном, как приучить к работе. Мужу каждый день жаловаться, так у того метод воспитания один: ремень в руки — и подворачивайся-ка, сынок, спиной… А другие-то методы ему, по правде сказать, применять и некогда: уходит на работу — ребята спят, приходит — спать укладываются. На Заречной Медведице готовят к сдаче механизированный зерноток, у электрика дел — самый непроворот. Иван и дома не водится.

Варвара Егоровна выглянула в окно.

Батюшки! С вёдрами-то Тишка ковыляет по тропке. Вода плещется, за голенища валенок льётся. Да хоть бы по одному ведру тащил, а то сразу оба. А этот-то оболтус где? Неужели куда-то улизнул?

— Ну, я его накормлю пирогами…

В сенях зашушукались. Дверь открылась, и с первым ведром воды через порог перевалился Славик, а уж за ним, заледенело стуча валенками, оскальзываясь на полу, втащился Тишка.

— Ну, Славка, я тебя накормлю пирогами! — угрожающе подняла голос Варвара Егоровна.

— А чё я? Чё я такое сделал? — упирался сын.

Но чует кошка, чьё мясо съела. И Варвара Егоровна ещё не успела сказать, что видела Тишку в окно, как Славик выпалил в своё оправдание:

— Он у меня сам вёдра отобрал… Я его не просил… Ну, и пусть идёт, раз охота.

— Так ты бы хоть в это время охапку дров притащил…

— А ты мне про дрова не говорила…

Варвара Егоровна задохнулась от обиды: как это так не говорила? Но Тишка снял напряжение. Выкатился из-за Славкиной спины розовощёкий, глазёнки горят.

— Мамка, а я и за дровами схожу… Я тебе помогу ещё и пироги стряпать…

Валенки у него уже оттаяли, не стучали, как кованые сапоги, и после них оставались за Тишкой следы.

Тишка волчком вылетел за дверь. Нехотя потянулся за ним и Славик.

— Ой, Славка, Славка, — бросила ему вдогонку Варвара Егоровна, — что бы ты и делал без младшего брата?

— В твоей любови купался бы…

Ну не златоуст ли — за словом в карман не полезет. Одно примиряло с ним Варвару Егоровну, что Славка учился хорошо: редко когда четвёрку схватит — сплошь пятёрки. И Варвара Егоровна, заглядывая наперёд, видела уже старшего сына в инженерах, в городе. Там ему не надо будет ни дров, ни воды носить — варила бы голова… А голова у Славки была не дырявая.

Тишка тоже успевал по всем предметам неплохо, получал «четыре» да «пять». Но третий класс не шестой, неизвестно ещё, с какими оценками он подкатит к шестому классу.

— Ну, этот и со мной останется, так не беда, — вздохнула она, не заметив, что заговорила с собою вслух. — Кому-то надо жить и с родителями.

Тишку она мысленно уже определила для колхозной работы. И думала, что если младший сын удастся в отца — возьмёт характер Ивана, то с трезвой-то головой да с такой-то прилипчивостью к работе будет тоже не на худом счету, и его тоже приставят к хорошим машинам. Не прицепщиком на плуге станет сидеть, а на том же зернотоку, который готовит к сдаче отец, будет нажимать на разноцветные кнопочки.

Ребята принесли по охапке поленьев. Славик сразу же отвалился в горницу, сел за учебники. А Тишка закрутился на кухне вокруг матери.

— Мамка, ты пироги пеки, а я хочу каравай…

— Руки-то сначала ополосни, — теплея сердцем, улыбнулась Варвара Егоровна. — Тесто ещё не подошло для твоего каравая.

 

5

Тишка лазил на подволоку не только за сковородниками. Он прежде всего хотел отыскать в отцовском ящике с инструментами трёхгранный напильник и полотно маленькой, в половину школьной линейки, пилки по металлу. Вообще-то напильники и пилки имелись и в избе, но находились у отца то и дело в ходу, и их пропажа обнаружилась бы буквально на другой день. Лучше было забраться на подволоку, где хранилось в одном ящике то, что уже отслужило свой век, а в другом — постоянно обновляемый запас плотницкого и слесарного инструмента, ещё в заводском масле, в пергаментных упаковках: долота, стамески, гвозди, шурупы, лобзики, крючки, напильники, ножи к рубанкам, шпингалеты к оконным рамам и даже какие-то шестерёнки и цепи — ну, это уж, наверно, ко всякого рода механизмам на зернотоке.

Тишка выбрал два самых коротких напильника, вытащил из пергаментной упаковки негнущиеся, в затвердевшем солидоле, три змейчато-зубастые пилки. У него, правда, полной уверенности в их предназначении именно для того, для чего нужно ему, не было: то ли они применяются для выпиливания из фанеры, то ли для перерезания железных прутьев. Других пилок в ящике не лежало. Да Тишка при всём при том недавно видел, как отец точно таким же полотном работал, выравнивая металлические карнизы. И Тишка, хоть и сомневаясь, но всё же решил, что и те, что он отобрал, именно для железа. Он оторвал от пергамента лоскут и завернул в него пилки, оторвал ещё лоскут и завернул напильники. Потом засунул оба свёртка в карман пальто. И совсем забыл, что прилез за сковородниками.

Внизу кричала на Славку мать — за то, что он уронил вёдра, и Тишка, опасаясь, что она поднимется к нему на подволоку и застанет его с отцовскими инструментами в руках, засуетился, не зная, куда спрятать пергаментный свёрток. Наконец он сунул его во внутренний карман пальто и, запахнув полы, застегнувшись на одну верхнюю пуговицу, спустился по шаткой жердёвой лестнице на сеновал, откуда через дверь вышел в сени. Мать разгорячилась, как кипячёный самовар, и на Тишку даже и не взглянула. А Тишка увидел её и сразу спохватился, что о сковородниках-то он и думать забыл. Первым его желанием было снова юркнуть на сеновал и забраться на подволоку, но разумом-то Тишка понимал, что делать этого не следует: мать переключит тогда свою ругань на его голову. «А ты чего лазишь взад-вперёд? Паутину, что ли, не всю ещё на себя обобрал?» Паутины, кстати, на нём было уже предостаточно. Тишка поотряхивал её и, глупо улыбаясь, застегнул на пальто две другие пуговицы.

Мать изводила своё сердце на Славку:

— У тебя что, руки отсохли? Пустого ведра не удержать?

— Да я нечаянно, — оправдывался Славка.

— За нечаянно бьют отчаянно, — не зная зачем, вклинился в чужую беду Тишка.

Славкины глаза по-ястребиному вонзились в него. «Ох, ох, испугал», — усмехнулся Тишка и, едва мать ушла, отобрал у брата оба ведра. Тот, конечно, не сопротивлялся. Уселся на крыльце успокаивать свои нервы. Да, Тишка как нельзя вовремя схватился за вёдра. Пока он бегает за водой, в доме все успокоятся, и, улучив момент, можно будет, ничем не рискуя, слазить на подволоку и за сковородниками.

И тогда Тишка испечёт каравай — да такой, чтоб в него, не выставившись, по всей длине вошли оба напильника. Пилки, отогретые в тепле, станут гнуться, и их можно будет, связав концы, утопить в тесте, как проволочные колёса. И когда каравай испечётся, никому и в голову не придёт, что там упрятаны инструменты, благодаря которым Луис Корвалан, перепилив тюремные решётки, совершит побег.

Конечно, до посылки надо бы Корвалану отправить письмо, предупредить его: так, мол, и так, в каравае напильники, поэтому при охранниках хлеб не ломайте. А все секретные советы лучше написать молоком между строчек на обыкновенном письме. Тишка вспомнил, что Мария Прокопьевна им рассказывала, как писал молоком в тюрьме Владимир Ильич — ещё и чернильница была из мякиша вылеплена. Зайдёт жандарм — так её с молоком сразу в рот. Не придерёшься. Одно беспокоило Тишку, что Корвалан может не догадаться о тайнописи. Надо как-то намекнуть ему, чтобы он погрел письмо над огнём. Эх, если бы Корвалан знал, как действовали старые революционеры! Он бы тогда моментально разгадал Тишкину хитрость…

 

6

Варвара Егоровна вытащила из ночи пышущие жаром пироги, а потом, помешкав немного, решила, что пропёкся, наверно, и Тишкин каравай. Не снимая его с лопаты, потрогала пальцем, продавливая корочку. Она упруго сжималась и, едва Варвара Егоровна убирала руку, пышно вздымалась вверх — готова и Тишкина стряпня. И уже на столе — у печки-то темно — Варвара Егоровна разглядела на каравае буквы — «Л. К.».

— Господи, уж не в Люську ли Киселёву влюбился?

Она вчера видела из окошка, как сын, отправившись в школу, долго стоял на тропке, держа руку козырьком. «Кого это он выглядывает?» — удивлялась Варвара Егоровна. Перешла к другому окну, из которого была видна вся дорога, и охнула: Люську Киселёву ждёт. Ну, Варвара Егоровна, дождалась: младший сын жених! Конечно, никакого значения она этому не придала, просто так рассмеялась. Мало ли школьники кто с кем ходят. А тут, когда на каравае буквы увидела, соединила вчерашнее с ними.

— Да нет, не должно бы…

Себя попыталась вспомнить, когда впервые мальчики стали нравиться. Выходило, что классе в пятом… И задумалась.

Сюрпризики сыновья преподносят. То в слезах из школы приходит — Корвалана жалко. А тут поуспокоился вроде, так девичьи инициалы стал выводить. Ну, что ты с ним будешь делать — постоянно у человека душа горит.

Славка… тот не такой — ему всё трын-трава. А дождётся, дождётся, и ему какая-нибудь вскрутит голову: к этому время идёт.

Но Тишка-то, Тишка-то… Под носом давно ли обсохло…

Варвара Егоровна понимала, что это, конечно, всё не всерьёз, детские благоглупости… Но всё же, всё же…

Она неожиданно вспомнила, как Люська приглашала её сына на день рождения. Было это ещё до школы, а Тишка на праздник собирался будто жених. Рубаху попросил у матери глаженую, от шорт отказался, надел штаны. И ботинки гуталином начистил.

Утром Варвара Егоровна наладилась сына будить, а его и в постели нету.

Оказывается, ни свет ни заря ушёл к Киселёвым.

Настасья Семёновна, Люськина мать, увидела его на крыльце нарядного, с букетом цветов.

— Тиша, ты уж больно рано пришёл, Люся спит…

— А я подожду, — ответил Тишка.

Варвара Егоровна потом смеялась:

— Шёл бы с вечера — и там бы спал на крыльце.

— Ну, мама, зато не опоздал, — оправдался Тишка.

Варвара Егоровна стояла сейчас перед Тишкиным караваем и улыбалась.

 

7

Затруднения вызвал посылочный адрес. Тишка, слюнявя фиолетовый карандаш, уже намалевал на фанерной крышке две строчки:

Страна Чили,

город Сантьяго.

Но не будешь же писать «Монастырь «Три тополя»; ни один чилиец такого адреса не разберёт. Если они называют свой город Сантьяго, так Тишка и написал Сантьяго. А монастырь зовётся у них по-другому, но Тишка не мог вспомнить как. Он вчера, перед школой, специально дожидался Люську Киселёву: Люська — отличница, должна запоминать всё, что рассказывают учителя. А она даже русского-то названия — «Три тополя» — не удержала в голове. Чёрт знает за что ей только пятёрки ставят, за красивенькие глаза, что ли…

Тишка сдержался, не высказал ей этого прямо, так она, дура, будто её за язык тянули, сама напросилась на откровенность.

— Ты видел, какую я заметку написала в школьную стенгазету? — похвасталась Люська и голову кокетливо набочок склонила: вот, мол, вам никому никогда не суметь, вы, мол, все олухи царя небесного. Вам в классную-то и то не написать… Ну, ни дать ни взять писательница. Агния Барто, не меньше… Будто она стихи сочинила… «Наша Таня горько плачет, уронила в речку мячик». А и накарябала-то всего-навсего о своём пионерском звене мы разучиваем песни, мы проводим сборы, мы собираем макулатуру.

— Если хочешь знать, так я и складнее твоего напишу. Люська сразу насторожилась, произвела в уме какие-то расчёты:

— Ага, так ты хочешь про Корвалана? Поэтому про «Три берёзы» и спрашиваешь?

Ох уж эта женская логика… Сразу всякие догадки, предположения… А у самой в голове-то — соломенная труха. Давно ли Тишка ей «Три тополя» тремя тополями назвал. А она уж переиначила, «Тремя берёзами» шпарит. Ну, и пусть живёт в заблуждении.

— Да уж если бы захотел, так не хуже твоего сочинил. Но Люська-то уверена, что у неё заметка про пионерское звено получилась покраше знаменитых стихов про Таню и мячик.

— Так ты читал или нет мою заметку? — напирала она. Тишка, конечно, читал, всем классом бегали к стенгазете. Но разве он Люське признается…

— Была нужда тратить время на чепуху…

Он хотел добавить: «Тоже мне… Агния Барто выискалась», но Люська уже закусила губу.

— А все читали, — встряхнула она головой. — Мария Прокопьевна даже хвалила…

Как же, как же… Будто Тишка не знает, что Мария Прокопьевна на Люськиной писанине чистого места не оставила, всё изрисовала красным карандашом. От Люськиного сочинительства одна подпись осталась.

— Чего заливаешь-то? — ехидно ухмыльнулся Тишка. — Она тебя хвалила не за то, что ты хорошо написала…

— А за что? — вперила руки в бока Люська.

— За то, что активная… У тебя и ничего не получается, а ты всё равно наперёд всех лезешь…

Ну, уж, это он, наверное, перехватил.

Люська саданула его по спине портфелем. Конечно, не больно. Но Тишка дал сдачи. Люська показала ему язык:

— Тихон Иваныч, снимай штаны на ночь…

Тишка вконец расстроился: и эта сорока знает дразнилку. Не дай бог, если Славка проговорился ей о тайном смысле стишков.

Но Люська как полоумная шпарила одну строчку:

— Тихон Иваныч, снимай штаны на ночь… Тихон Иваныч…

— Ну, я тебе покажу! — Но показывать-то было уже некогда, тропинка свернула к школе, и Тишка грозно пообещал:

— Попадёшься на узенькой дорожке.

— А я Марии Прокопьевне скажу…

— Наябедничай попробуй, — показал ей Тишка кулак. — Вдвойне заработаешь.

— А вот и скажу, не испугаюсь…

Так, переругиваясь, и в раздевалку зашли, и Люська сразу затерялась в толпе, да она Тишке не очень-то и нужна была. Всё равно чилийское название «Трёх тополей» не запомнила, отличница липовая… Уж ладно, у Тишки в одно ухо влетает, в другое вылетает — так его и не ставят в пример. Он в стенгазету не пишет заметок, не мнит из себя писателя. А Люська всё должна помнить.

Тишка порасспрашивал в школе ребят о чилийском монастыре — никто не знал. Сбегал в пятый класс к своему дружку Серёжке Дресвянину, тот вообще о монастыре ничего не слыхал — ну, у них классной руководительницей Клавдия Ипполитовна, не известно ещё, когда соберётся рассказать о готовящейся расправе над Корваланом. Это Мария Прокопьевна всегда первой всё сообщит, потому что и сама переживает, что с Корваланом будет.

С посылкой, конечно, можно и потерпеть, но с письмом уже припекало: по крайней мере, дня за три до посылки Корвалан должен письмо получить. За три дня он, конечно бы, разгадал тайнопись молоком, трёх дней ему на это хватило бы. Тем более, в письме Тишка сделал намёк: «Мы слышали по радио, что у вас в Чили подорожали цены на молоко. А у нас в революцию на молоко цены не поднимались, и молоком даже писали в тюрьмы письма, которые огонь помогал читать». Уж куда прозрачнее намёк…

Охранники, они — дураки, они, конечно, не догадаются ни о чём, потому что и в самом деле, подумают они, как читать в тёмной камере письмо, которое написано не карандашом, не чернилами, a белым молоком на белой бумаге? Какой нужен хороший свет, чтобы разглядеть белые буквы? Надо только, пожалуй, для запутывания охранников добавить, что чернила стоили в царской России очень дорого, и потому приходилось писать молоком. Корвалан-то поймёт, что, не будь какого-то тайного умысла, Тишка эти глупые сведении сообщать не стал бы. Значит, надо Корвалану над этими сведениями поломать голову. А уж трёх-то дней для разгадки хватит с лихвой.

И вот всё упёрлось в эти «Три тополя», будь они неладны. Придётся, пожалуй, бежать к Марии Прокопьевне. Конечно, она будет спрашивать: зачем, для чего, для какой надобности? Тишку заранее пробивал холодный пот от её расспросов. Посвящать кого-то в свою затею он не собирался.

В письме он сделал все необходимые для запутывания охранников приписки, молоком между строк накорябал, чтобы Корвалан ждал посылку, в которой придут напильники и пилки по металлу, и чтобы после побега Корвалан, не раздумывая, ехал в Советский Союз — прямо к Тишке, места у них в доме много: себе Тишка на пол постелет, а гостя уложит на кровать. Он заклеил конверт и, как и на посылочной крышке, печатными буквами вывел: «Страна Чили, город Сантьяго», а на «Трёх тополях» споткнулся…

Поскрёб в затылке — и загрустил: каково-то там Корвалану дожидаться суда в этом монастыре… Ведь знает же, что суд будет не на его стороне, а на стороне Пиночета. Так бы и слетал Тишка в монастырь, поговорил бы с дедушкой Лучо, посмотрел, что он делает…

Документы, письма, свидетельства очевидцев

«В старом мрачном доме, который раньше принадлежал женскому монастырю и который находится в одном из южных кварталов чилийской столицы, томится в неволе 59-летний мужчина. Его глаза не могут видеть Андских Кордильер… Окна крошечной кельи, превращённой в мрачный застенок, забиты толстыми досками. Лишь через маленькую щёлочку пробивается внутрь луч света.

Сын бедной крестьянки и учителя начальной школы, он уже в юности стал признанным вожаком чилийского пролетариата. За ум, непреклонность, за верность делу рабочего класса и всего народа его избрали Генеральным секретарём Коммунистической партии Чили. Имя его знает весь мир. Это Луис Корвалан.

Он был арестован 27 сентября 1973 года и с тех пор является узником Фашистской хунты, возглавляемой генералом-предателем Пиночетом.

Глаза Луиса Корвалана не видят земли и гор своей страны, которую он так любит и за которую столько боролся, но он мысленно обозревает весь мир. В этом помогает чтение тех немногих книг, которые тюремщики разрешили принести в камеру. Каждый день в течение нескольких часов он занимается французским языком, по книгам изучает экономику и сельскохозяйственную технику. Читан газеты и журналы, издаваемые хунтой, опытный политический руководитель раскрывает для себя многое из того, что хунта хотела бы скрыть.

Луис Корвалан находится в тюремном застенке концентрационного лагеря «Трес аламос» с 27 мая 1975 года. Ночью его перевели туда из лагеря «Ритоке». Перевод Генерального секретаря Коммунистической партии Чили в лагерь с более суровым режимом был сделан тогда, когда, несмотря на все репрессии со стороны фашистского режима, чилийские трудящиеся усилили борьбу за свои экономические и профсоюзные права.

Тюремщики содержат вожака чилийских коммунистов в неотапливаемой камере. Здоровье Луиса Корвалана сильно ухудшилось: обострилась хроническая язва желудка, воспалились дёсны и полость носа. Но ему не оказывают никакой медицинской помощи. Суровая изоляция и отвратительное питание — это ответ на массовые выступления и манифестации, которыми рабочие и крестьяне Чили встретили 1 Мая, бросив вызов диктатуре. Более десяти тысяч трудящихся пришли на стадион «Сан-Эухенио», где профсоюзные организации проводили спортивный праздник в честь 1 Мая. Праздник был запрещён хунтой, но он всё же состоялся.

Много людей собралось в день 1 Мая и в кафедральном соборе Сантьяго, где проходило единственное разрешённое властями мероприятие.

Фашистские правители ошибаются, если думают, что, усилив репрессии против Генерального секретаря Коммунистической партии, они сумеют погасить вулкан народного гнева, поколебать решимость чилийцев бороться за свою свободу.

Не так давно главарь хунты Пиночет выступал перед учащимися лицея имени Габриэлы Мистраль в Сантьяго. Когда он начал говорить, школьники устроили настоящую демонстрацию протеста. Не боясь диктатора, они громко свистели и кричали: «Долой преступника!» Двенадцати-тринадцатилетние ребята пишут на стенах домов в Сантьяго букву «Р», это начальная буква испанского слова «ресистенсия», что значит «сопротивление».

Несмотря на изоляцию, до Генерального секретаря Коммунистической партии Чили доходят вести о борьбе его народа, о гигантской кампании международной солидарности…»

Эдуардо Лабарка, чилийский журналист.

«… У отца по-прежнему болит желудок, сильные боли в позвоночнике. Маме иногда разрешают повидать отца. Наши друзья достают нужные лекарства, и она могла бы их передать при встрече отцу. Но охранники отбирают эти лекарства. Они говорят, что должны показать их тюремному врачу. Ну, а врач каждый раз нагло заявляет, что Корвалан не нуждается в этих лекарствах…»

Из рассказа дочери Луиса Корвалана Вивианы.

«В лагере «Трес аламос», расположенном в Сантьяго, находится около четырёхсот заключённых, из них девяносто женщин. Главного палача лагеря зовут Освальдо Рома. Заключённых голыми привязывают к железной сетке кровати и держат так по нескольку дней. Надсмотрщики называют эту операцию «паррилья» (паррилья — железная решётка, на которой жарят мясо)».

Из показаний заключённых для Международной комиссии по расследованию преступлений военной хунты в Чили.

 

8

Мария Прокопьевна называла «Три тополя» и по-чилийски. И, кроме неё, выходит, в Полежаеве это название никто не знает: ни Серёжка Дресвянин, ни Алик. Придётся спрашивать её.

Мария Прокопьевна в такое время, конечно, дома, не в школе, и потому для Тишки было ещё мучительнее заставить себя пойти к ней. Хотя, разобраться если, то это и к лучшему, что она дома. В школе она всегда в окружении учеников, и с таким вопросом к ней будет не сунуться.

Если дома Мария Прокопьевна поинтересуется, зачем Тишке чилийское название монастыря, это одно, а в школе — совсем другое. Там сколько ушей Тишкин ответ услышат, и каждый ведь истолкует его по-своему. Но, честно признаться, лучше бы и дома ей ничего не говорить. Хоть и учительница Мария Прокопьевна, хоть Тишка и уважает её, но есть вещи, которые никому знать не положено. Всякий же человек имеет право на тайну.

Выболтай Тишка свой секрет, мало ли что может быть: Мария Прокопьевна проговорится директору, директор — своей жене, жена понесёт по знакомым. Ославушка не сулила ни ему, ни — особенно! — Корвалану ничего хорошего. Ведь Полежаевские женщины узнают о посылке — поделятся новостью там, где не надо. А после этого неизвестно, что может случиться. Вдруг ходят среди своих и подосланные. Сообщат кому надо, что из Полежаева к Корвалану посылка идёт с караваем, а в каравае напильники, разломите-ка его пополам…

Нет, надо держать язык за зубами…

 

9

Серёжка удивился, зачем Тишке понадобился этот монастырь — молиться, что ли, собрался ехать? — но когда Тишка сообщил, что в этом монастыре томится в застенках Луис Корвалан, на первых порах стало всё понятным, пока Тишка не выскочил за дверь. А выскочил — и вопрос за вопросом полезли в Серёжкину голову.

Ой, неспроста Тишка об этих «Трёх тополях» спрашивает, чего-то он такое задумал. Но вот, переполошник, своему дружку признаться не захотел.

Ну, Тишка, по-о-годи. Серёжка и палец кверху поднял, точь-в-точь как неудачливый волк в знаменитом мультфильме.

Серёжка обычно на переменах художественные книжки читал, а тут всё отложил в сторону.

Уж очень таинственные глаза были у Тишки, и спрашивал-то как чумной.

— «Три тополя»… Монастырь… не знаешь?

— Молиться, что ли, собрался ехать?

— Там Луис Корвалан сидит… Мне чилийское название надо.

Определённо письмо решил написать, заключил Серёжка. Так чего в этом особенного? Можно бы секрета не делать. Пиши. Серёжка бы даже ошибки помог выправить. А то они ведь, третьеклассники, в каждом слове умудряются по два пропуска да не по одной описке сделать.

Серёжка бы, наверное, промучался над Тишкиной загадкой долго и в конце концов не утерпел, спросил бы у Тишки в упор: «Ты Корвалану письмо сочиняешь?» Вопроса в упор Тишка не выдержал бы, наверняка б раскололся.

Но до этого не дошло. Всё разъяснила всезнайка Киселёва. Серёжке подгадало с ней вместе идти из школы.

— Тишка Соколов, — шепнула она на ушко Серёжке, — заметку в стенгазету пишет… Про Луиса Корвалана… Он тебя не спрашивал про монастырь?

— Спрашивал.

— И меня спрашивал, но я забыла название, так он меня за это чуть не исколотил.

— Ну да? — не поверил Серёжка.

— А что ты думаешь? — с женской непосредственностью тараторила Люська. — Тишка — ужасный тип. Он мне завидует. Я написала заметку, а у него не выходит. Он даже названия монастыря не знает, а про монастырь собирается писать. Теперь бегает, спрашивает всех подряд… И тут, как на уроке, ждёт подсказки. А я не подсказала — и уже виновата.

Ну, Люська трещотка известная. Но как ни надоедлива её трескотня, главное она сообщила: Тишка пишет о Корвалане заметку. Естественно, хочет удивить всю школу — и в первую очередь своего дружка.

— А ты читал мою заметку о нашем звене? — не унималась Люська.

— Читал.

— Ведь правда неплохо? Мне Мария Прокопьевна говорила: «Ты, Люся, молодец». — Люська выжидательно смотрела на Серёжку.

Серёжка пожал плечами:

— Да я не вчитывался. Не стихи ведь…

Люська обиженно вздёрнула носик:

— И ты, Дресвянин, туда же…

А куда «туда же», Серёжка не понял. Люська, энергично помахивая портфелем, понеслась по дороге.

Документы, письма, свидетельства очевидцев

«Всего несколько дней тому назад я смог наконец получить сведения о твоей матери и сестрах. Все они здоровы и сохраняют твёрдость духа. А если у солдата надёжный тыл, то он может сражаться спокойно и быть готовым ко всему. О себе могу сказать, что я много занимаюсь. Работаю по камню, обтачиваю чёрный базальт.

Сегодня твоему маленькому сыну Диего исполняется столько же, сколько было тебе, когда нас преследовала диктатура Гонсалеса Виделы в 1949 году и когда меня сослали в концентрационный лагерь Писагуа. Я верю, что нынешняя чёрная ночь над Чили развеется и единство народных сил победит. Твой сын вырастет в новом обществе, которое построит счастье для всех».

Из письма Луиса Корвалана к сыну Альберто.

«Дорогая дочка! Я понимаю и разделяю твоё отчаяние от того, что ты вынуждена оставить университет. Верь, что придёт день, когда ты сможешь осуществить свою мечту. Нынешнее положение действительно тяжело и тягостно. Но мы не можем поддаваться унынию. Это было бы самым худшим для нас. Потому что это означало бы признание нашего поражения. Мы должны найти в себе силы, мужество и достоинство, чтобы превозмочь себя. Завтра мы будем радоваться, что оказались способными преодолеть невзгоды…»

Из письма Луиса Корвалана к дочери Вивиане.

«Мы должны верить, что нынешнее положение не может быть вечным, что когда-нибудь мы сможем вновь сесть за один стол — наш отец, сёстры, моя жена…»

Из письма Альберто к матери.

 

10

Мария Прокопьевна чистила картошку, когда кто-то робко поскрёбся в дверь. Мария Прокопьевна, грешным делом, подумала, что это кошка, и пошла открывать ей прямо с ножом в одной руке и с полуочищенной картофелиной в другой. Она, не доходя до порога, толкнула дверь ногой. За морозным облаком, рванувшимся в избу, стоял смущённый Тиша Соколов.

— Ма-а-рия Проко-о-пьевна-а, — пропел он и торопливо осушил рукавом под носом. — А как будет… три тополя?

— Тиша, ты у меня и в доме выстудишь… Заходи быстрее. Тишка, бочком перевалясь через порог, прикрыл за собой дверь и, сопя носом, не отпускал руку от скобы, будто собирался рвануть назад. Но шапку с головы всё же сдёрнул.

— Тиша, да ты садись на стул.

— Не-е, я постою… А то наслежу много…

— Наследишь — высохнет. — Мария Прокопьевна сходила на кухню, чтобы положить нож и картофелину, обтёрла руки о полотенце и вернулась к Тишке. — Ну, так о чём ты хочешь узнать? — Она придвинула к Тишке стул. — Садись — в ногах правды нет.

Тишка по-прежнему держался рукой за скобу.

— А как будет… три тополя? — заученно повторил он и только после этого отпустил скобу и, поджав под себя ноги, сел на стул.

Мария Прокопьевна не совсем поняла вопрос: «Странно… Как будет три тополя? Три тополя и будет». И, чтобы не отпугнуть Тишку выработавшейся с годами строгостью в голосе, как можно мягче переспросила:

— Ты, наверно, не понял сегодня моё объяснение на уроке? Тишка насупленно промолчал. Как в таких случаях говорят, проглотил язык.

— Ты хочешь получить множественное число от сочетания «три тополя»? — высказала догадку Мария Прокопьевна, потому что в школе в этот день она тренировала учащихся в образовании множественного числа имён существительных и не кто иной, как Тишка, насмешил весь класс. Мария Прокопьевна попросила подумать, как будет множественное число от существительного «стекло», и Тишка выше всех тянул руку, прямо-таки из кожи лез, чтобы дали ответить.

— Ну, скажи, Тиша, ты.

— Множественное число от существительного «стекло» будет «дребезги», — как и положено, полным ответом отчеканил он.

Класс грохнул хохотом, а Тишка долго недоумевал, почему все смеются. Конечно, своя логика в его ответе была: из одного стекла легко произвести множество — стоит только разбить его вдребезги. Тишка в своей жизни, наверно, не раз производил подобную операцию — и богатую практику теперь подгонял под теорию.

И вот, пожалуйста, новый фокус — множественное число от «трёх тополей».

— Ну, давай, Тиша, вместе подумаем, — наставническим голосом предложила Мария Прокопьевна, и Тишка весь сжался, словно перед экзаменатором, а Мария Прокопьевна, чтобы успокоить его, положила ему на плечо руку.

Тишка сидел, не смея пошевелиться.

— Единственное число — «тополь», множественное…

И вдруг Мария Прокопьевна осеклась: множественное могло быть и «тополя», и «тополи». Не это ли смутило Тишку?

— Мари-и-ия Проко-о-опьевна-а… — протянул он, уставившись в пол. — Мне по-чилийскому надо… Монастырь «Три тополя»… Где Луис Корвалан сидит…

Мария Прокопьевна озадаченно отпрянула от него, сняла руку с Тишкиного плеча.

— Сейчас, Тиша, сейчас, — кивнула она, не придя в себя от неожиданности Тишкиной просьбы. Она двинулась к столу, где у неё лежали конспекты уроков и классных бесед. — Сейчас я тебе скажу.

Она открыла тетрадь на нужном месте и, не оборачиваясь, покосилась на Тишку. Клок седых волос навис над глазами, заслонил от неё Тишку. Но Тишка и через нависший клок почувствовал её взгляд, заёрзал на стуле.

— Мария Прокопьевна, не спрашивайте меня ни о чём, — нахмурился он. — Потом всё узнаете сами…

Он сидел бука букой и не смел поднять на неё глаза.

— Ну, ну, не буду спрашивать тебя ни о чём, — согласилась Мария Прокопьевна. Улыбка невольно выплыла на её лицо. Ох, дети, дети… Святая наивность… Они думают, учителя не догадываются, что их волнует. Они думают, у них есть секреты от взрослых. И не подозревают, что сами же свои секреты и выдают.

Вот уж теперь-то Мария Прокопьевна наверняка знала, зачем Тишке понадобилось знать чилийское название монастыря. Он решил, как ученики выражаются, переплюнуть Люсю Киселёву. Уязвлённое детское самолюбие. Люся Киселёва написала заметку в школьную стенгазету. Как же, третьеклассница — и вдруг сама написала. Все галдят вокруг: складно, складно… Конечно, Люся девочка неглупая, у неё неплохо развитая речь. Разумеется, Мария Прокопьевна кое-что в заметке Люси поправила. Так не без этого ж… Как говорится, первая проба пера.

А Тиша-то, Тиша-то, оказывается, завистник. Вот уж не ожидала. Ну, эта зависть белая, это неплохо…

Ох, ох, какой насупленный сидит. Да не будет Мария Прокопьевна допытываться до твоих секретов. Твои секреты Люся Киселёва уже выболтала. Вот девчонкам, Тиша, угрожать нехорошо. Правда, и ябедничать тоже нехорошо. Мария Прокопьевна так и сказала Люсе.

— Но он же грозится… — захныкала она.

— Люся, он просто пошутил, я поговорю с ним, — пообещала Мария Прокопьевна, но закрутилась, забыла о своём обещании. И хорошо, наверное, что забыла. Тишка тоже вряд ли помнил о том, что собирался проучить свою одноклассницу.

Дети, дети… Обиды у них скоротечные. Взрослым бы их светлые души, святые помыслы.

Мария Прокопьевна нашла в конспектах название монастыря:

— «Трес аламос»…

— Трес? — восторженно переспросил Тишка и соскочил со стула, уже не стесняясь, что именно теперь валенки оттаяли и оставляли следы.

— Да, «Трес аламос», — повторила Мария Прокопьевна… — Тиша, а ты не написал бы для школьной стенгазеты заметку о Корвалане? — хитро прищурившись, предложила она.

Тишка потупился. Ну, конечно же, подумала Мария Прокопьевна, она попала в самую точку, она разгадала его намерения.

— Ну, так как? — спросила она.

— Да напишу, если надо…

Ох, дети, они ещё и актёры. Разве Мария Прокопьевна не видит, какой радостью залучились у Тишки глаза?

Мария Прокопьевна вырвала из тетради чистый листок и написала крупными буквами: «Трес аламос».

— Возьми, Тиша, чтобы не забыть…

Тишка, бухая по половицам валенками, прошёл к столу.

— «Трес аламос», — прочитал он. — Правильно, а я было и забыл…

Он, к сожалению, забыл не только чилийское название монастыря. Он выскочил из избы, забыв попрощаться с Марией Прокопьевной. Даже шапку на голову не надёрнул, так под мышкой и оставил её.

— Тиша, простудишься! — бросилась вдогонку за ним Мария Прокопьевна.

Но Тишка уже летел по улице, держа руку с запиской в кармане. Шапка была нахлобучена на голову задом наперёд.

 

11

На дорогу подсыпало свежего снежку, и он похрустывал под ногами, словно Тишка перепрыгивал с одного кочана упругой капусты на другой. В душе у Тишки всё пело и ликовало: адрес лежал в кармане, можно было отправлять Корвалану и письмо, и посылку.

— Трес аламос, Трес аламос, — не мог насытиться сладостью незнакомых, чужих слов Тишка и повторял их без конца.

Снег налипал на подошвы, а отскакивая от валенок, скатывался комьями и так и просился в руки. На косогоре у клуба ребятишки уже бросались снежками, лепили пузатых и головастых баб с крючковатыми палками вместо носов. Тишка проскочил мимо них, отметив удовлетворённо, что среди ребят носится и его брат Славка, — значит, до вечера домой не придёт, если раньше времени нос не расквасят.

— Трес аламос, Трес аламос…

Тишка вдруг поражённо остановился:

— Трес аламос… Три тополя… «Трес» — это три…

Ты смотри, как всё просто. Трес — это три. Значит, двес — два, однес — один… Ну, Тишка, пожалуй, легко бы выучил их язык. Но вот только «тополя» почему-то названы «аламос». Может, взад пятки надо читать? Со-ма-ла… Нет, на солому больше походит, а не на тополя. Ну, видно, и у них исключения из правил бывают. Вон у нас Мария Прокопьевна начнёт правило объяснять: тут исключение и там исключение. Голова от этих исключений котлом гудит.

Тишка прибежал домой — дверь на замке. Ага, значит, и мать ещё не вернулась с работы… Ну, Тишке никто не будет мешать.

Ключ, как всегда, лежал за дверью, в которой было выпилено отверстие для прохода кур. Далеко его не прятали. Руку в этот пропил сунешь — и тут он и лежит, почти на самом виду.

Тишка ворвался в дом, как атаман. Шапку бросил в один угол, рукавицы — в другой. И пальто вешать некогда, прямо на стуле его и оставил.

Вытащил из-за печки фанерку от посылки, дописал на ней: монастырь «Трес аламос».

Из-под клеёнки на столе достал письмо и на конверте тоже добавил: «Трес аламос».

Всё остальное у него уже было написано, и обратный адрес тоже.

А, собственно, зачем же он раздевался? Письмо-то надо на почту тащить…

Хотя нет… Пока один в избе, надо и посылку наладить. Каравай у него лежал завёрнутым в платок за подпечком — чтобы Славка не искромсал. Мать… она не заденет. А этот прибежит с улицы — и отвихнёт горбушку.

Тишка, не одеваясь, сбегал на сеновал, там под соломой был припрятан посылочный ящик. Сунул в него каравай — свободного места оставалось много. Тишка достал из комода, где хранилось лекарство, пять пачек анальгина, добавил к ним хрустящие пакетики цитрамона, подумал и присовокупил к ним димедрол — чтобы Корвалану спокойнее спалось. Положил в один край рукавицы.

Но места в ящике оставалось ещё много. Тишка слазил в подполье и притащил оттуда четыре брюквины, а потом свободные углы ящика забил морковью: витамины Корвалану тоже нужны.

Вот и всё. Он приколотил к ящику фанерку с адресом и спустил посылку в подполье. Конечно, лучше бы её спрятать на сеновале или на подволоке, но там брюква и морковь могут помёрзнуть, а в подполье они целую зиму лежат, и ничего с ними не делается. Чтобы посылка не попалась на глаза матери, Тишка засыпал её картошкой и, довольный собой, выбрался из подполья.

Теперь можно было бежать с письмом, чтобы опустить его в синий почтовый ящик.

Документы, письма, свидетельства очевидцев

«Суд над руководителем Коммунистической партии Чили и его товарищами намечается провести в городе Вальпараисо. Их собираются судить на основании ложных обвинений в подрывной деятельности, нелегальном хранении оружия, проникновении в вооружённые силы, в передаче секретных данных иностранным державам и т. п.».

Из газет.

«Если нас обвинят в измене родине, в разложении и подрыве вооружённых сил страны или в нелегальном ввозе оружия, мы отвергнем эти обвинения как гнусную клевету. Если нас будут судить, мы обратимся к международной общественности и используем все средства, чтобы защитить наши убеждения, честь и достоинство. Пиночету не удастся представить нас преступниками. Преступники — это те, кто сверг законное правительство Альенде и растоптал демократию».

Из беседы Луиca Корвалана с итальянским адвокатом Гуиндо Кальви.

«Я родился чилийцем, я чилиец и умру чилийцем. Что же касается фашистов, то они родились предателями, живут как предатели и навсегда останутся в памяти людей как фашистские предатели».

Орландо Летельер, министр иностранных дел в правительстве Сальвадора Альенде.

«Они никогда не смогут выдвинуть какого-либо веского обвинения против нас. Мы всегда защищали конституцию, не мы её нарушили».

Из интервью Луиса Корвалана корреспонденту журнала «Визау».

«Пиночет, сам себя провозгласивший «верховным» руководителем чилийской нации, а затем назначивший себя президентом республики, публично заявил, что он намерен уничтожить все левые силы. И в первую очередь хунта хочет расправиться с Луисом Корваланом, с другими ненавистными ей народными руководителями».

Из газет.

 

12

Мария Флегонтовна Макарова, заведующая полежаевским почтовым отделением, штемпелюя письма, невольно обратила внимание на конверт, весь уклеенный марками.

Страна Чили, город Сантьяго…

— Батюшки, — удивилась она. — Тишка Соколов написал письмо Корвалану.

Она поставила на конверт штемпель и, как положено поступать с международными отправлениями, стала его оформлять соответствующим образом — заносить в специальный реестр, выписывать для Тишки квитанцию.

Вот время пошло. Ребятишки пишут во все концы света. Люська Киселёва вон недавно отправляла письмо пионерам на Кубу, Серёжка Дресвянин — в Монголию. А Тишка Соколов выше всех взлетел — Луису Корвалану написать умудрился.

Оформить-то его письмо Мария Флегонтовна оформила, но очень сомневалась, что оно дойдёт до адресата. Всё-таки Луис Корвалан сидел в фашистской тюрьме.

 

13

Мария Прокопьевна таки спросила у Тишки на перемене:

— Ну, как, Тиша, заметка для стенгазеты?

А как заметка? Никак. До неё ли Тишке было в эти дни? Мария Прокопьевна покрутилась бы таким волчком, каким Тишка крутился, и не спрашивала бы.

— У меня, Мария Прокопьевна, голова болела, — соврал он и мучительно покраснел.

Мария Прокопьевна, кажется, не заметила его смущения.

— Ну, ну, — сказала она, сохраняя в голосе доброжелательность. — Давай сегодня останемся после уроков. Я тебе помогу. А то ведь ты ни разу ещё не писал для стенной газеты — может не получиться. Вон у Люси Киселёвой…

Нашла, с кем сравнивать, обиженно подумал Тишка. Киселёва без запинки-то умеет только по заученному шпарить. А самостоятельно ей и двух слов не связать.

— Да я и сам напишу.

Мария Прокопьевна неопределённо гмыкнула — то ли одобрила его самоуверенность, то ли осудила — и мелкими шажками засеменила в учительскую.

А что, распетушился Тишка. Вот спадёт у него с плеч забота, отправит посылку — и сядет за стол заметку писать. Вон Луису Корвалану какое складное письмо сочинил — даже сам себе не верил, что сможет так. И про Полежаево ему рассказал, и про школу, и что все ученики за событиями в Чили следят и желают ему, Корвалану, крепкого, как сибирские морозы, здоровья, счастья и жизнерадостного, как весенний ручей, настроения. А намёки на тайнопись как ловко вставил! Ну, пожелания здоровья и счастья — это ещё ладно, так и его, и Славку отец поздравляет с днями рождения. Но намёки Тишка придумал сам.

Да, сочинит он, Мария Прокопьевна, эту заметку, нечего о нём беспокоиться. Получше Люськи-то Киселёвой сочинит.

 

14

Варвара Егоровна пришла с фермы.

— Ой, ой, как подмели! — удивилась она, взглянув на стол с пирогами. Можно бы сказать, ополовинили, но тут пахло не половиной. И каравай тоже съеден. Вот ведь как надоел ребятам магазинный-то хлеб — на домашнюю стряпню набросились, будто век не едали. Как бы худо с ними не стало, столь умололи.

А потом пораскинула умом и решила, что сыны и друзей угощали, ведь и тем тоже охота пирогами побаловаться. Нынче не часто пироги-то пекут.

«Наверно, Тишка и невесту свою угощал, — разулыбалась Варвара Егоровна. — А может, ей именной-то каравай и утащил? Не умяли же со Славкой вдвоём?»

Её потом целый вечер порывало спросить у Тишки о каравае, но она остужала своё любопытство укором: «Ну, чего я буду встревать в их дела? Скажут: вот, мамка, тебе и хлеба жалко… И вправду, не в голодные годы живём…»

Варвара Егоровна столько про то тяжёлое время рассказывала своим сыновьям, что они к месту. и не к месту теперь оправдываются:

— Ну, мамка, теперь ведь другие годы.

Однажды было даже такое. Варвара Егоровна заглянула к Тишке через плечо в тетрадь — а он решал примеры на умножение. Пишет: 6x8 = 54.

— Тишка, — не удержалась она, — шестью восемь — сорок восемь.

Он недоверчиво поднял голову:

— Ну, знаешь, мама, это надо проверить. Ты, — говорит, — училась двадцать годов назад, а теперь, знаешь, как всё меняется. На глазах… Другие годы теперь.

Хорошо, Славка захохотал, а то Тишка полез бы с таблицей умножения — сверять.

Так всё равно на неё и обиделся: зачем суёшься не в своё дело? Славке, видите ли, попался теперь на язык, он ему проходу не даст. Я, говорит, и сам бы ошибку заметил, а тебе только бы надо мной посмеяться. Варвара Егоровна пристрожила Славку:

— Чего гогочешь? Сделал уроки, вот и сходил бы дров наколол.

Сразу как миленький склонился над книжкой. Варвара Егоровна знала, чем донимать старшего сына.

Ох, детки, детки… Не то забота, чтобы вас накормить и одеть, а то, как к вам подход найти. А когда подходы искать? Прибежала домой перекусить, и надо снова на ферму. А муж и того занятей, тот и обедает на работе.

Но, слава богу, ребята не бедокуры. Никто плохого слова о них ещё не сказал. Самостоятельные растут.

 

15

Ох, и везёт уж Тишке на этих Марий. В школе перед Марией Прокопьевной отчитайся. На почте Мария Флегонтовна вытаращит на тебя глаза.

— Посылка? В Чили? А с чем? — в моменты удивления она очень походила на своего сына Алика, потому что становилась моложе лицом.

Тишка, пока был занят приготовлением посылки, о Марии Флегонтовне как-то вовсе и не вспоминал. А вот настало время нести посылку — и от волнения вспотел. От этой-то Марии заметкой в стенгазету не отделаешься. Тут вещественные доказательства налицо. От неё, как и от Алика, не открутишься. Ну, и мало ли, куда отправляют посылки! Не её дело — куда. Её дело засургучить да взвесить, получить за посылку деньги. А деньги у Тишки есть, он прямо с копилкой и сунул их в карман. Не стал даже вытряхивать да пересчитывать: знал, что хватит. Отец на день рождения пять рублей отвалил — Тишка не истратил, забил в копилку. Да на пирожки в школу дают, а Тишка и в буфет не каждый день заглядывает — гривенники в копилку кладёт. Так что, Мария Флегонтовна, Тишка к тебе придёт не прощелыгой каким-нибудь, а обеспеченным человеком.

Деньги деньгами, но под ложечкой у Тишки всё же сосало. Деньги нынче пустяк, не в них счастье…

Самое неприятное, если Мария Флегонтовна проговорится, что Тишка отправил посылку в Чили. Начнутся охи да ахи, спросы-расспросы. Ни к чему это всё ни Тишке, ни Корвалану.

Тишка сначала сбегал на почту, узнал, что Мария Флегонтовна там одна, а потом уж только воротился с посылкой.

Он, отпышкиваясь, положил посылку на весы, а сам встал к барьеру, отгораживающему стол Марии Флегонтовны от общей комнаты. И чтоб Мария Флегонтовна не задавала лишних вопросов, вывернул из кармана копилку, поставил её перед собой на барьер, до которого он едва доставал подбородком.

Мария Флегонтовна посмотрела на Тишку, всё поняла и пододвинула к нему бланк.

— Заполняйте!

Тишка в бланке разобраться не смог, покрутил его и с той стороны, и с другой, хлюпнул носом.

— А как? — Он ещё боялся, что на почту могут зайти посторонние, и чутко прислушивался, не скрипит ли лестница.

Мария Флегонтовна вздохнула — неохота лишний раз пошевелиться, — встала, взвесила Тишкину посылку и, отобрав у Тишки бланк, стала переписывать на него с посылки адрес.

— Учатся, учатся, — ворчала она, — а, как неграмотные старухи, не могут самостоятельно бланка заполнить.

Тишка предусмотрительно промолчал.

Мария Флегонтовна перевязала посылку крест-накрест верёвкой, залила сургучом верёвочные концы и посадила на сургуч штемпель.

— Сколько с нас? — обливаясь потом, спросил Тишка.

— Посылки в Чили принимаем бесплатно, — бесцветным голосом, по-казённому, ответила Мария Флегонтовна.

— Это правильно, — важно кивнул Тишка, не зная, что ему делать дальше. Мария Флегонтовна не давала ему никакой квитанции. Но, с другой стороны, она не брала за посылку и денег, в квитанции же — Тишка знал это твёрдо — указывается комиссионный сбор, а тут никакого сбора не было — значит, и квитанция не положена.

А то, что посылки в Чили принимают бесплатно, — очень разумно, рассуждал Тишка. Народу этой угнетённой страны надо оказывать помощь — и, конечно же, тех, кто эту помощь оказывает, надо выделять из тех, кто её не оказывает: если отправляешь посылку родственникам в Москву — плати денежки, а если незнакомым, страдающим людям в Чили — отправляй бесплатно.

Но вот каждому встречному-поперечному трещать сорокой об отправляющих в Чили посылки не надо. Тишка же в этом смысле не очень надеялся на Марию Флегонтовну.

— Ну, так всё, Соколов, — сказала Мария Флегонтовна. — Посылку я приняла. И, кстати. — Она выдвинула ящик стола. — Вот тебе квитанция на письмо в Чили. А то марок наклеил с излишком, а оформлять отправление, как положено, не зашёл.

— Да я думал, не надо… Письмо в ящик бросил — и всё.

— Как это всё? — построжела она и спросила: — А чего же ты марок понаклеил на сорок восемь копеек… Неужели не знал, что до Чили надо всего на четырнадцать копеек?

— Не знал.

— А вот Люська Киселёва всё знает. На Кубу посылает — так тютелька в тютельку марки клеит. Посоветовался бы с нею…

— Да уж ладно. Пусть государству больше достанется.

Мария Флегонтовна сердито погасила вспыхнувшую на лице улыбку, углубилась в свои бумаги, будто Тишки и нет.

Тишка помялся, шмыгнул носом.

— Мария Флегонтовна, — решился он. — Вы, пожалуйста, никому про мою посылку не говорите… И про письмо тоже…

Мария Флегонтовна неулыбчиво посмотрела на него.

— Об этом можно бы и не напоминать, — строго сказала она. — Мы обязаны хранить почтовую тайну.

Тишка облегчённо вздохнул, попрощался и вышел.

Прямо-таки гора с плеч свалилась. Всё же с этой Марией дело иметь можно: сразу видно, что не учительница, допытываться ни о чём даже и не подумала.

 

16

Марии Прокопьевне не хотелось напоминать Тишке о стенгазете. Она всё ждала, что он сам подойдёт к ней и скажет:

— Ма-а-рия Про-о-копьевна-а, а у меня не получается ничего. Помогите, пожалуйста…

А Тишка как бурундучок — щёки раздуты, встретит её взгляд — засопит, отвернётся, начнёт ковырять ногтем парту.

Без слов ясно: ничего не вышло из пера его.

И Мария Прокопьевна подумала, что, может быть, следует пощадить детское самолюбие, сделать вид, что она о заметке забыла. Конечно же, какие из третьеклассников сочинители. Непосильное занятие для них. Хоть бы диктанты-то без ошибок писали — и то хорошо. Правда, у Тиши Соколова письмо довольно-таки грамотное. Люсе Киселёвой он в этом не уступит — не поддастся, как они говорят. А вот с тем, что она заметки может писать, а он не может, видимо, придётся ему примириться. Тут уж кому что дано. Хотя, по правде сказать, и Люсе, наверное, не дано. У тех, в кого заложен от природы талант, он прорезается рано. В каком возрасте Пушкин стихи писал? А Лермонтов? То-то и оно… Лермонтов и погиб-то двадцати семи лет. Считай, ещё юноша, а вошёл в мировую литературу.

Мария Прокопьевна смущённо махнула рукой: да что это она? Никак, великих писателей хочет вырастить из своих воспитанников? Великих музыкантов? Художников?

Выросли бы простые, хорошие люди — и за это б она должна быть признательна своей судьбе. А Мария Прокопьевна вон куда замахнулась, до каких высот захотела достать — до Пушкина, до Лермонтова…

А что? И их ведь учили учителя. Тоже, наверно, не думали, не предполагали, что ваяют души гениев, гордость нации. Вот скажите мне, кем будет Тишка? Злодеем? Гением? То-то и оно, никто не знает.

И всё же интуиция, великое предчувствие подсказывали Марии Прокопьевне, что из Тишки вырастет не злодей.

— Тиша — славный мальчик, — расстроганно улыбалась Мария Прокопьевна.

Ей почему-то вспомнилось сейчас, как они пришли к ней два года назад в первый класс. Мария Прокопьевна думала, что знает их всех — каждый же день у неё перед глазами бегали по деревне, на её глазах ссорились, при ней мирились.

А сели за парты знакомые ей мальчишки и девчонки — и она не узнавала их. В лицо-то узнавала, а в поведении многих как подменили. Кто на улице бузотёрил, тот на уроке работал обстоятельнее иных детсадовских умников. К ребятам пришлось привыкать заново, ломать старые представления о них.

На своём первом в жизни уроке им всем очень понравилось, что если тебе надо о чём-то спросить, если хочется ответить на вопрос учителя, то обязательно подними руку.

И когда Мария Прокопьевна поинтересовалась, кто плохо слышит, весь класс поднял руки. Нет, они слышали хорошо, но все хотели ответить на вопрос учительницы. И когда она их не спрашивала, не выдерживали, кричали наперебой:

— Я хорошо! Я хорошо!

Но самым невероятным было, когда Мария Прокопьевна устроила перекличку. Она взяла классный журнал и стала зачитывать по списку фамилию и имя ученика. Они ж к фамилиям не привыкли. На улице ж очень просто — Тишка, Ванька, Серёжка…

— Ребята, — предупредила Мария Прокопьевна, — я сейчас буду называть ваши фамилии, а вы вставайте и отвечайте: «Я!»

Она уже предвидела, что произойдёт неразбериха, но не ожидала такой.

— Андреев Володя…

— Я!

— Правильно. Молодец… Бураков Толя…

— Я.

Класс насторожился, каждый ждал своей очереди, глазёнки горят, рты открыты…

— Комарова Тамара…

— Я! — Люська Киселёва вскочила даже с поднятой рукой, а Комарова Тамара робко оглядывалась, недоумевая, неужели она ослышалась, неужели не её вызвали.

Дважды Люся Киселёва срывалась с места не в свою очередь, а когда Мария Прокопьевна, наконец, назвала её, она, уже утратившая к перекличке интерес, не поднялась, и, когда Мария Прокопьевна подошла к ней и сказала, что зачитала её фамилию, та пожала плечами:

— А я уже два раза вставала, — и заревела. — Я не хочу самой последней…

Мария Прокопьевна даже опешила, не зная, что делать.

Тогда Тиша Соколов предложил:

— Можно я за неё встану? — Он хмурился, и ему, видно, было жалко свою соседку. — Она пусть поревёт.

И класс поддержал его:

— Пусть Тишка встанет.

Мария Прокопьевна уступила им.

А теперь, вспоминая, улыбалась…

 

17

Тишка замер. Куковала кукушка. Это среди зимы-то! Она сидела то ли на крыше Серёжкина дома, то ли в липах, что росли в палисаднике.

— Кукушка, кукушка, — замирая, спросил Тишка, — сколько я годов проживу?

Кукушка с хрипотцой прокуковала всего два раза.

«Да не может быть, — вспотел Тишка. — Что я, до одиннадцати лет только и доживу?»

Он спустился под горку и повернул на тропу-прямушку.

Вода, совсем недавно поднимавшаяся из проруби, убралась, и только наледь, расползшаяся ноздреватым напаем во всю ширь реки, свидетельствовала о недавней оттепели.

Снег резал глаза своей белизной.

Тишка поднялся на взгорок, и в липах снова закуковала кукушка.

«Да не может быть… Они же улетают на юг, — удивился Тишка и всё же снова спросил: — Кукушка, кукушка, сколько годов я проживу?»

Кукушка заржала лошадью. Тишка невольно оглянулся назад. Дорога была безлюдна, и лошадей на ней тоже не было. Почти по всей деревне топились печи. Над крышами седыми жгутами мёрз неподвижный дым. Берёзы у Тишкина дома заиндевело искрились от солнца, которое высвечивало их сбоку.

Лошадь в липах всхрапнула, и Тишка, вглядевшись, увидел сойку-пересмешницу. Она, вытягивая шею, издавала звуки, напоминающие ржанье коня.

Тишка прикрикнул на неё, сойка взнялась с липы, осыпая с сучьев пыльную изморозь, и полетела, взмахивая обворожительно нарядными крыльями, в деревню, и уже с горы, издали, прилетел к Серёжкиному дому тоскливый голос кукушки.

«Всё Полежаево перебулгачит, — подумал Тишка. — Старухи скажут, светопреставление началось».

Но светопреставление началось в Полежаеве не из-за сойки. Серёжка Дресвянин сообщил, что Люська Киселёва напечатала в школьной стенгазете стихи.

— Люська? Стихи? — Тишка, расстегнувший на пальто верхнюю пуговицу, об остальных и думать забыл. — Да не может быть!

— Всё может, — сказал Серёжка и наморщил лоб, припоминая стихотворные строчки. — «Мне бы только переплыть океан…» та-та-та-та… Чего-то там… «Я бы спасла вас… Корвалан»…

— О Корвалане? — задохнулся завистью Тишка.

— В том-то и дело, о Корвалане… Даже Петя-Трёшник хвалил… И на самом деле складно написано.

Да-а, вот это Люська… Оказывается, и действительно Агния Барто растёт, поэтесса.

Тишка не дал Серёге даже позавтракать:

— Собирайся. Пойдём стенгазету читать!

— Да я же что? Я заголовки вчера рисовал, поэтому все заметки знаю.

Тишка сам ему и пальто притащил, достал с печи валенки.

— Пойдём, пойдём…

Серёгу долго упрашивать не надо — верный товарищ. Ноги в валенки сунул, нахлобучил на голову шапку, руками нырнул в рукава пальто — и готов. Побежали не наокружку, дорогой, а прямо лугами, по насту. Корка на снегу была прочная и почти нигде не продавливалась.

Пока бежали, Серёга только и успел рассказать, что никаких стихов в газете печатать не собирались, Петя-Трёшник сунул Серёжке все заметки:

— Ну, Дресвянин, начнём оформлять…

Разметили, где чего наклеивать, чего писать, и приходит Мария Прокопьевна:

— Пётр Ефимович, вы литератор, посмотрите, что это такое…

Петя-Трёшник прочитал протянутый Марией Прокопьевной листочек и ахнул:

— Да не может быть! Третьеклассница?

Мария Прокопьевна неопределённо передёрнула плечами.

— Хотя, конечно, — сказал Петя-Трёшник, — строй мысли детский. Явно, что ребёнок писал… А мышление поэтическое… Молодец! С ней надо работать.

И Петя-Трёшник тут же всучил Серёге стихотворение переписывать и рисовать к нему заголовок.

— Очень и очень своевременно, — сказал он и спросил у Марии Прокопьевны: — А она, эта Киселёва, и раньше баловалась стишками?

— Да нет, — ответила Мария Прокопьевна. — Заметку — помните? — для стенгазеты писала, а стихи показала впервые…

— Способности есть, — заключил Петя-Трёшник, и Мария Прокопьевна, довольная, ушла.

Петя-Трёшник испытующе посмотрел на Серёгу:

— А ты, Дресвянин, случайно, стихи не пишешь?

— Я-то? Да вы что, Пётр Ефимович…

— Правильно, не пиши. За душой нет ничего, не марай бумагу. Для стихов надо иметь талант… Вот у этой… у Киселёвой… что-то от бога есть…

Руки у него были в мелу, и, когда он хватался за пиджак, на поле оставались белые отпечатки пальцев.

— Поэзия — это особое состояние души, — он смотрел в окно и не оборачивался к Серёге. — «Мороз и солнце, день чудесный. Ещё ты дремлешь, друг прелестный…» Ты чувствуешь, Дресвянин? Ты чувствуешь, как в тебе всё поднимается? Ты слышишь музыку? Вот это, мой братец, стихи…

Петя-Трёшник вздохнул, и Серёге показалось, что Пётр Ефимович — неудавшийся поэт и что он даже завидует сейчас Люське.

— Рисуй, рисуй, друг… Каждому своё, — сказал он и вышел из класса.

В воскресенье в школе были одни уборщицы. Они топили печи, мыли полы. И Тишку с Серёгой встретили неприветливо:

— Вам что? Недели не хватило, и в выходной прикатили… Но Серёга изобразил на лице деловой вид:

— Мы вчера с Петром Ефимовичем выпускали стенгазету, а я, кажется, ошибку сделал, надо поправить.

— Намоешься на вас… Не успело подсохнуть — уже топчут…

Серёга с Тишкой тщательно обмели с валенок снег и на цыпочках прошли к стенгазете.

— Вот! — Серёжка ткнул пальцем в угол, где был наклеен портрет Корвалана, и Тишка прочитал:

Мне бы только переплыть океан!

Я бы спасла вас, товарищ Луис Корвалан.

Пусть палачи, угнетатели Чили,

Схватили б меня, а вас пощадили,

Мне бы только переплыть океан!

Люся Киселёва, 3 класс.

У Тишки пробежали по спине мурашки. Вот это Люська! Она же Тишкины мысли прочитала! Это ж он, Тишка Соколов, готов хоть сегодня сесть за Корвалана в тюрьму. А Люська про себя написала. Значит, и она так думает?

Тишку особенно поразили слова о том, что Люська готова переплыть океан. Как она об океане-то сообразила? Тишка, например, и не знал, что океан какой-то отделяет его от Чили.

Нет, не зря Люська отличница. Кое-чего и знает…

Тишка вышел из школы задумчивым, даже и не оглянулся, идёт ли следом Серёга.

Документы, письма, свидетельства очевидцев

«Вчера в Софии от инфаркта миокарда скоропостижно скончался Луис Альберто Корвалан, член ЦК Коммунистической молодёжи Чили, сын Генерального секретаря Коммунистической партии Чили Луиса Корвалана».

Из газет.

«Жизнь Луиса Альберто Корвалана была короткой. Но это была прекрасная, героическая жизнь.

Он родился 2 августа 1947 года, когда в Чили начались суровые репрессии против коммунистов. Его отец Луис Корвалан уже стал видным партийным работником и вынужден был покинуть семью, перейти на нелегальное положение. Маленькому Луису Альберто исполнилось всего три месяца, когда однажды ночью к ним в дом пришли полицейские, один из них вытащил малыша из колыбели и, держа за ноги, начал бить, требуя, чтобы мать сообщила, где скрывался её муж. Мать бросилась вырывать ребёнка из рук садиста, не обращая внимания на сыпавшиеся на неё удары…

В школе Альберто был лучшим учеником. Когда в семь лет мальчик пошёл в начальную школу, он не мог носить фамилию отца и был записан как Луис Корреа. Уже тогда Луис Альберто узнал, что такое подпольная революционная борьба.

При правительстве Сальвадора Альенде Луис Альберто работал инженером-агрономом на одном из государственных предприятий.

Фашисты арестовали Луиса Альберто в ноябре 1973 года. Его жестоко пытали на Национальном стадионе. Зверски избитый, Луис Альберто был оставлен полуживым на футбольном поле. Там его нашли товарищи. Спасая его жизнь, они делали ему искусственное дыхание, массаж сердца, бинтовали раны.

Позднее фашисты отправили Луиса Альберто в концентрационный лагерь Чакабуко, расположенный в пустынном районе на севере Чили. Там он пробыл год, в то время как Луис Корвалан находился в другом концентрационном лагере — на острове Досон, в ледяном преддверии Антарктиды.

…Благодаря международной солидарности, благодаря борьбе Советского Союза и других социалистических стран Луис Альберто вышел на свободу. Он выехал из Чили в Болгарию, где его ждали жена Руфь и маленький сын Диего, которому сегодня уже три года. Но для сердца Луиса Альберто Корвалана пытки на Национальном стадионе не прошли даром. Он скоропостижно скончался…»

Хосе Мигель Варас, чилийский писатель.

 

18

 Мороз был отменный, и Тишка чувствовал, как стягивается на щеках кожа, но терпел, стоял на дороге, дожидаясь, когда поднимется в гору Люська.

Она резво помахивала портфельчиком, и пар изо рта поднимался над нею фиолетовым — от солнечного света — дымком. Волосы, выбившиеся из-под шерстяной шали, лохматились заиндевелой паутиной, да и шаль тоже покрылась лёгким налётом куржевины.

— Не замёрзла, Люся? — озабоченно спросил Тишка, когда она поравнялась с ним.

Люська ничего не ответила, прошла мимо, и Тишка заковылял сзади, сознавая свою вину и отдавая себе полный отчёт в том, что у Киселёвой есть все основания на него обижаться. Всё-таки Тишка был к ней несправедлив и дразнил её понапрасну.

— Ну, ладно, Соколов, — обернулась Люська. — Я тебя прощаю.

Тишка заулыбался, чувствуя, что левую щёку совсем высушило морозом и она у него как чужая.

Люська пристроилась к Тихону сбоку и, пытливо заглядывая на него, спросила: — Ну, а теперь читал?

— Да я, Люсь, и тогда читал… Только не захотел признаться.

Люська перехватила портфель из одной руки в другую и через варежку подышала на озябшие пальцы.

— Я так и знала… Все мальчишки завистливые.

— Люся, да я не от зависти…

— Ладно, — прервала его Люська. — Сейчас-то хоть не криви душой… Мне, если хочешь знать, — зашептала она, — Петя-Трёшник и то завидует.

Тишка вспомнил Серёгин рассказ о Пете-Трёшнике, который бы вроде и подтверждал Люськииы выводы, но всё равно не поверил.

— Ну-у, не может быть…

А вот и может, заявила Люська и снова перехватила портфель. — Он меня, если хочешь знать, вызвал в учительскую и во всём признался…

Она загадочно посмотрела на Тишку и вдруг изменилась в лице.

— Тишка, ты поморозил лицо!

Она бросила на дорогу портфель, выскочила на обочину и, пробив варежкой лунку в насте, набрала полную горсть снегу. Он был сухой и рассыпался у неё в руке.

— Давай, давай, я потру. — Люська обхватила ему голову левой рукой, а правой стала натирать помороженную щёку. Снег был будто наждак, царапал кожу, но Тишка терпеливо молчал. Он ощущал лицом тёплое дыхание Люськи и видел в её глазах своё отражение.

— Ну вроде бы отошло, — сказала Люська и подобрала свой портфельчик. — Но ты всё-таки варежкой три.

Они опять пошли рядом.

Над деревней висел морозный туман. Выкатившееся из-за леса солнце было в цветных ободьях.

— Ой, Тишк, я сейчас в такой славе! — засмеялась Люська. — Меня все поздравляют, девчонки просят сочинить чего-нибудь для альбомов…

— Ну и сочинила бы…

— Да ты что? — изумилась Люська. — Я теперь сочиняю только про Корвалана и про чилийских детей… Например, вот такое. — Она остановилась среди дороги, подняла на Тишку заиндевевшие ресницы, откашлялась, поставила портфель между ног и с придыхом затянула:

Кружат ветры вороные,

Океан не спит…

Этой ночью, нежной, синей,

Был рассвет убит.

Как помочь тебе, братишка,

Как прогнать беду?

На сигнал тревоги — слышишь? —

Я к тебе иду…

Тишка прямо-таки онемел: да Люська ли Киселёва это? Не будь бы на нём надето пальто, так и ущипнул себя: не мерещится ли…

— Ну-у, Люська, — только и нашёл что сказать Тихон.

Ну и ну…

Люська весело засмеялась:

— Я говорю, что все мне завидуют…

— Да нет, Люся, я не завидую, — возразил Тишка. — Я… я…

А что «я», и слов не находится, Люська вон стихи сочиняет, слова сами одно к другому встают, а он, Тишка, даже не в силах ей объяснить, какие чувства его обуревают. И чтобы хоть как-то… не сравняться, нет, а хотя бы приблизиться к Люське, он решил открыть ей свою тайну, о которой даже Серёжке не говорил.

— Это ты хорошо, что про Чили пишешь, я вот тоже для Корвалана…

Люська перебила его.

— Да знаю, знаю… — затараторила она. — Не выходит, что ли, заметка?.. Ну, конечно, не у всех получается… А ты приходи ко мне, я помогу… Если хочешь, у меня и стишок один есть, подпишем твоей фамилией.

Тишка вытаращил глаза.

— Да ты что? — Он представил, как читают в стенгазете Люськин стишок, подписанный его фамилией, и ему стало жарко. Да он бы и своё-то стихотворение, самим придуманное, не Люськой, не решился бы напечатать.

— Нет, Люся, нет… — испуганно отказался он.

— Ну, как хочешь… — она гордо завышагивала впереди, а сама, хоть и не оглядывалась, но, конечно, знала, что Тишка ловит каждое её слово. — Ой, у меня сейчас и поклонников! Даже учителя кланяются: Киселёва, Киселёва идет! Голова даже кружится… Да! — спохватилась она. — Я же тебе не сказала, какие слова говорил о моих стихах Петя-Трёшник…

— Какие?

— «Признаюсь, говорит, тебе, Киселёва, и я в детстве писал стихи, но, слава богу, вовремя понял, что нет таланта… А вот тебе, Киселёва, надо рабо-о-тать, у тебя что-то есть…»

Тишка сглотнул слюну.

Дорога до школы показалась ему, как никогда, короткой.

 

19

Варвара Егоровна рaстапливала печку. Муж сидел перед столом и подшивал Славкины валенки на бесе как на огне, всё горит: одежда рвётся, обуток протирается. Вот и этой заплаты, что Иван насадит, хватит в лучшем случае на полторы недели.

— Да чего ты, мать? — утешал Варвару Егоровну муж. Это же парни. И и сам рос таким же. Они за день-то, может, по двести вёрст отмахают — организм этого требует.

— Ну, на Тишке же не горит…

— Да ты забыла разве? На прошлой неделе и ему починял, — засмеялся Иван. — Ты уж Тишку прямо боготворишь, а и он к шестому классу выровняется.

— Ничего себе, — всплеснула руками Варвара Егоровна. — Хорошую жизнь мне сулишь… Неужели и второй эдаким же лоботрясом будет?

— Бу-у-дет, мать, будет, — удовлетворённо пообещал муж.

И в это время в дверь постучали. Иван крикнул:

— Входите!

Мария Флегонтовна, закуржевевшая — к вечеру мороз прямо-таки раздухарился, — вошла в избу с посылкой под мышкой.

— Ну, — удивилась Варвара Егоровна. — Посылка от кого-то. Так ты чего сама принесла? Крикнула бы ребят, хоть Славку, хоть Тишку — притащили б на санках.

— Да я ребят и высматривала… Вижу, в кино пробежали… При них-то бы не хотелось.

У Варвары Егоровны перехватило дыхание.

— Ну, Мария Флегонтовна, не тяни, говори, чего такое стряслось.

Иван отложил работу на лавку, тоже насторожился.

— Да вот, посылку твой младший наладил… Не знаю, известно вам или нет…

— Ничего не знаем. — вконец испугалась Варвара Егоровна и чуть не села у печки на пол: почувствовала слабость в ногах.

Мария Флегонтовна прошла к столу, поставила посылку на свет:

— Вот… Страна Чили, город Сантьяго, монастырь «Трес аламос», Луису Корвалану…

— Кому? Кому? — не поверила Варвара Егоровна.

— Корвалану.

Иван поднялся, гмыкнул, почесал затылок:

— А ты, мать, говоришь, что он не сокол. Видишь, с кем дружбу завёл?

Он взял нож, которым только что подрезал подошву у валенка, вскрыл им посылку. И снова гмыкнул: — Не густо.

В посылке лежал каравай, четыре брюквины, рукавицы, восемь-девять морковин, пять пачек анальгина, три упаковки цитрамона, пакет димедрола…

— Да-а, не густо, — протянул Иван.

— А ты думал, там золото? — спохватилась Варвара Егоровна. — Так мы с тобой не знавали, какого оно и цвета…

Она вспомнила сразу и буквы «Л. К.» на каравае, и то, как Тишка бросался ей в колени, признаваясь, что ему жалко Луиса Корвалана, над которым фашисты готовят расправу. «Л. К.» Теперь-то она расшифровала эти буквы. Вот не поговорила ведь с ним тогда, по головке погладила, будто маленького, и всё, а он, бедный, горе в душе носил, каково ему, одному-то, было с ним сладить, с горем-то…

— Ой, Мария Флегонтовна, не рассказывай ты никому, — взмолилась Варвара Егоровна. — Ведь до Тиши дойдёт, он не выдержит…

— Всё, мать, выдержит, — сказал Иван.

— Нет, Ваня. Нет, — испугалась Варвара Егоровна, что муж сделает что-либо не так. И с ним не надо ни о чём говорить. Пусть думает, что посылка ушла.

Иван повертел каравай в руках:

— Да оно бы неплохо поддержать Корвалана кормёжкой и лекарствами… Но вот ведь, садовая голова, ни с отцом, ни с матерью не посоветуется… А сам не сообразит, что его посылка до монастыря этого не дойдёт. Да если бы и дошла, заплесневело бы в ней всё…

Он сжал каравай в руках — хлеб стал уже чёрствый. Иван попробовал разломить его пополам — но не вышло, отломилась небольшая горбушка. И — о, диво! — из надлома выставился металлический штырь. Иван начал крошить и вихлять каравай, пока не извлёк из него два напильника и три связанных кольцом пилки-ножовки.

— Вот это Тишка, — засмеялся Иван. — Да он же у нас заговорщик.

Увидев на столе всё, что Иван достал из каравая, Мария Флегонтовна заволновалась:

— А вы знаете, я ведь и письмо от него Корвалану отправила.

— Ну и что? — спросил Иван.

— Как это что? А если и там чего недозволенное?

— Недозволенные, Мария Флегонтовна, для учеников только ругательства. А Тишка Корвалану их не напишет.

Марию Флегонтовну это не успокоило:

— Ну, мало ли что? Международный скандал вызовет…

— Ребёнок-то? — захохотал Иван. — Да брось ты… Он не скандал вызовет, а уважение. Вот мы какие — за всех душа болит! Даже у детей у наших… и то вот здесь шевелится. — Иван показал на сердце. — Значит, они у нас неплохие, чужому горю сочувствуют, помочь хотят.

Мария Флегонтовна не хотела Ивана понимать: выговора, что ли, по работе боялась — так за это и в самом деле вряд ли накажут. Чего она такого сделала — письмо ребёнка отправила.

— Ой, если бы я знала, чего у него на уме… А я думала, он как все пионеры… Теперь ведь школьники грамотными стали. И с Кубой у них переписка… И с Португалией переписка… Думаю, Корвалану пишет, моральный дух поддерживает…

— Так он и в самом деле поддерживает, — вступился за сына Иван.

А Варвара Егоровна по-женски мудро рассудила:

— Ну, чего уж теперь, Мария Флегонтовна, отправила, так назад не воротишь.

— Не воротишь, верно, — согласилась та. — Так оно ведь и до адресата не дойдёт, его же всё равно вскроют.

— Вот и пусть читают, знают, чем мы дышим. — Иван, кажись, уж разозлился на Марию Флегонтовну: ещё бы, раскудахталась, словно курица-наседка. — Мы в газетах пишем, что поддерживаем Корвалана. И не в газетах поддерживаем! Весь народ за него. Пускай они это знают. Ещё бы надо и посылку тоже отправить, чтобы знали: поддерживаем не только на словах, но и на деле. Вот так вот! Знай наших!

Тут уж Иван разгорячился, наговорил, может, чего и лишнего. Но это лишнее-то Марию Флегонтовну и успокоило. Она расхохоталась:

— Это надо же, до чего додумался.

— А что? — спросил горделиво Иван. — Не до плохого. Я в этом деле сына поддерживаю.

— А поддерживаешь, так и помолчи, — осадила его Варвара Егоровна. — Да ему не проговорись, что о посылке знаешь. А то будет горюшка…

Варвара Егоровна видела, что разумом-то Иван её понимал, а вот удержится ли он, чтобы не поговорить с Тишкой о посылке, сомневалась. Он у неё такой: загорится чем-то — рассудок теряет, начинает соображать задним числом. Будет сына хвалить, а тот — в слёзы…

 

20

Ох, февраль подкладывал дров в печку. Тишка к лежанке наносит гору поленьев, к русской печи накладёт столь, что под шесток еле входит, и всё равно за день спалят до единого полешка — вот как холодно стало.

Ну, горевал Тишка, ни брюква, ни морковка в посылке не сохранятся. Караваю тому что: скуёт его морозом, а потом он отмякнет, так только вкуснее сделается. А витамины из овощей вымерзнут. Да какие там витамины? Помороженные брюква с морковкой попадут в тепло и сразу гнить начнут.

Утешало, правда, Тишку то, что до наступления холодов посылка могла уже дойти до тёплых стран. Ведь Чили-то эвона где! К ней дорога не близкая — через моря, через океаны, через многие государства… Да и сама Чили — Тишка недавно об этом узнал — тянется с севера на юг на пять тысяч километров, от Арики до Огненной Земли. Про Арику Тишка ничего не знал. А про Огненную Землю наслышан — суровое место, кораблю к берегу не пристать, голые скалы. И Огненной Землёй её Магеллан назвал, когда проплывал Магеллановым проливом. На берегу местные племена жгли костры, и земля казалась от этого огненной. Вот недалеко от неё и держали Корвалана в застенках на необитаемом острове Досон…

«Постой, постой, — вдруг встрепенулся Тишка. — А ведь в Чили-то сейчас не зима, а лето». Он вспомнил, как недавно смотрел по телевидению передачу о Корвалане, и диктор рассказывал, что Корвалана арестовали в сентябре и что сентябрь в Чили — первый месяц весны… Ага! Тишка стал загибать на руке пальцы. Бели сентябрь — по-нашему март, то наш январь— по-ихнему июль. Самый разгар лета. Да неужто за неделю посылка не уйдёт из зимы в лето? Ну, пусть хоть не в лето, а в промежуточную весну. Ведь есть же страны, где сейчас наступила весна. У нас в Крыму и то уже снега нет. А вот сколько посылка идёт до Крыма?

Тишка зашёл к Марии Флегонтовне на почту.

— Ну, что, Тишка? — спросила она. — Ждёшь из Чили вестей?

Тишка кивнул головой:

— Жду.

— Ничего нету, — сказала Мария Флегонтовна. — Могу только сказать, что твоё отправление назад не вернулось.

Тишка опять кивнул головой: понимаю, мол, — и неожиданно для себя спросил:

— А если бы с уведомлением?

Мария Флегонтовна усмехнулась:

— Что, на твоём уведомлении жандармы бы стали расписываться?

Да, тут он, конечно, загнул. И великодушно не стал поправлять Марию Флегонтовну, что в Чили не жандармы, а охранники или, можно сказать, фашисты. Ему надо было ещё спросить про Крым.

— До Крыма? — уточнила Мария Флегонтовна. — Ну, дня за три, за четыре дойдёт.

Ага, сделал вывод Тишка, значит, его посылка уже миновала пределы Советского Союза, значит, она идёт по чужим странам. А там нет морозов.

Наступило время, когда надо было ждать новостей.

И Тишку теперь не оттянуть от телевизора. Программа ли «Время» идёт, «Международная» ли «панорама» — Тишка как сыч. И дыхание затаит: вот сейчас сообщат о побеге, вот сейчас… У него бешено колотилось сердце.

Но о побеге в телевизионных передачах не говорилось ни слова. Сообщали о митингах по всему миру — выступали и наши, советские люди, и даже капиталисты — одного показывали до того толстого, что Тишка сразу решил: миллиардер, не меньше… Вот и вытряхнул бы свои миллиардики, чтобы стражу у Корвалана подкупить… А то говорит, что за Корвалана, а сам домой придёт — и денежки усядется пересчитывать… Знаем вас! Хотя по внешнему виду нельзя судить: вдруг и поможет…

Да, дни летели. А Корвалан всё находился в тюрьме.

Тишка и по радио слушал — ничего обнадёживающего.

А тут прибежал из школы, включил радио — и сердце зашлось.

«Жизнь Корвалана в опасности», — объявил диктор.

Тишка не дыша сел на табуретку. Неужели схватили при попытке к бегству? Вот уж Тишка тогда ему удружил: ещё срок набавят.

«Фашистская хунта сместила с занимаемой должности контр-адмирала Орасио Хустиниано, — тревожным голосом читал по радио диктор. — До последних дней он являлся начальником военно-морской зоны в Вальпараисо и одновременно председателем военно-полевого суда. Того самого суда, которому вменялось в обязанность сфабриковать дело против Генерального секретаря Компартии Чили Луиса Корвалана.

Нельзя сказать, что Хустиниано был мягкотелой личностью или что его мучили угрызения совести. Ведь под его личным руководством в Вальпараисо чинилось немало беззаконий. Но, видно, даже и этот служивший верой и правдой хунте адмирал, как отмечает печать, не смог усмотреть в деятельности Луиса Корвалана какого-либо состава преступления. Вот тогда-то и последовало распоряжение Пиночета уволить Хустиниано, в кавычках говоря, «за излишнюю гуманность».

На его место в Вальпараисо уже прибыл новый адмирал — Хорхе Парадес Вебсверт, известный своей жестокостью и фашистским прошлым. Именно Пиночету он обязан адмиральским саном…»

Тишка исступлённо заколотил себя по коленям:

— Паразиты! Что они делают? Паразиты!

А диктор между тем но менее тревожно продолжал:

«Это настоящий шакал», — пишет о Вебсвертс перуанский еженедельник «Унидад», — у такого но дрогнет рука прикончить даже собственную мать».

…И вот теперь палачу-профессионалу доверено вершить судьбу пламенного патриота чилийского народа Луиса Корвалана. Причём хунта поторапливает: с судом больше медлить нельзя. Дело в том, что Пиночет не уверен в завтрашнем дне своего режима, и потому ему не терпится поскорее расправиться с лидером…

У Тишки не было сил слушать радио дальше. Он выскочил на улицу.

Над закуржевевшими деревьями стояло бездонно-синее небо. Солнце слезило глаза искрившимся снегом. Тишка по укатанной плотной лыжне пошёл в поле, чтобы ни с кем не встречаться. Глаза у него были зарёванные и, наверное, красные, как у зайца.

Лыжня привела Тишку к омёту соломы. Снег вокруг омёта выветрило, и он стоял, как в воронке. Земля у его основания была слегка запорошена снежком и усеяна заячьими катышами. Видно, спускались сюда погреться — следы от зайцев заплавились льдом и, когда Тишка ступал на них, крошились, стеклянно потрескивали.

Тишка отряхнул с соломы иглистую изморозь, прислонился спиной к омёту и забил руки в рукава. Он не вздрогнул даже, когда из соломы, чуть ли не из-под него, выпорхнули чечётки.

В поле было покойно. В омёте домовито попискивали мыши, пахло хлебом и пылью.

Тишка посмотрел вдаль.

Деревня утонула в синих сугробах. Иные домики до крыш занесло снегом. И там, где в избах топились печи, Тишке казалось, что это дымятся сугробы.

Знают ли в Полежаеве, что положение Корвалана так осложнилось? Нет, Тишка больше не мог сидеть сложа руки. Надо действовать! Он выбрался из снежной воронки и лыжнёй побежал обратно в деревню.

Действовать в одиночку Тишка уже не мог.

 

21

Серёжка Дресвянин — малый лобастый. Он сразу задал Тишке краеугольный вопрос:

— Ну, а адрес ты ему написал по-русски?

— Не-е, все названия чилийские — Сантьяго, «Трес аламос»… Я — помнишь? — у тебя про «Три тополя» спрашивал? Так это — «Трес аламос» и есть…

Но Серёжка перебил, не дослушал:

— А буквами-то русскими писал?

— Русскими.

— Не дойдёт, — убеждённо заявил Серёжка.

— Да как это так не дойдёт? На Кубу по-русски пишут — доходит, в Индию — тоже доходит… А почему туда не дойдёт?

Он озадачил Серёжку. Серёжка облизал пересохшие губы, покрутил головой.

— Полицейские не пропустят. А если и пропустят, так Корвалан русского языка не знает, — нашёлся он. — Ты что, не заметил: он раньше, ещё при Сальвадоре Альенде, по телевидению только по-своему выступал? Никогда по-русски не говорил.

Да, это довод так довод. Выходит, если охранники передадут письмо, Корвалану всё равно не только тайнопись, но и то, что чернилами написано, не прочитать. Не будет же он к охранникам за помощью обращаться: найдите, мол, переводчика.

— Эх ты, голова три уха, — укорил Тишку Серёга. — Что бы тебе раньше сказать… Мы бы с тобой что-нибудь и придумали.

— Да у них вообще-то не сложно, — оправдываясь, пробурчал Тишка. — Трес — это три, двес — два, однес — один… и так далее — а куда уж далее? Далее — ноль. Нолес, что ли… — И Тишка неуверенно заключил: — Похожего в наших и в ихних словах много, может и разобрать…

А сам сомневался в своём заключении. Ведь возьми «аламос», так даже если взад пятки его прочитаешь, скорее солому напомнит, не тополя… И с середины читай, а потом подставляй начало — «мос-ала» — тополя не выходят, и по-иному как угодно слово крути — в дураках останешься, не угадаешь, что означает «аламос». Может, цифры только и схожие? Трес, двес, однес…

Нет, Тишенька, похожих немного, — не согласился Серёжка. — «Но пассаран» — что, думаешь, такое?

Тишка выпятил губы, вжал голову в плечи:

— Не знаю.

— «Они не пройдут»… Понял? А «Венсеремос»?

— Песня такая. Мне Алик Макаров слова из неё зачитывал… Там ещё про оковы сказано, что чилийцы их разорвут.

— Песня-то песней, — покачал головой Серёга. — А само слово «венсеремос» как перевести?

Тишка мысленно переставил буквы с конца наперёд. Со-ме-рес-нев… Не поймёшь что…

— А «эспаньоль» как переведёшь?

— Не знаю, — признался он.

— И я не знаю. Забыл. А догадаться не догадаешься…

— Так, может, ты придумал такое слово?..

— Ну, Тишка, — обиделся на него Серёга. — Я ему помогать собрался, а он мне же и не доверяет. Незачем было и приходить…

Тишка сразу на попятную:

— Да ладно, ладно… Чего я такого сказал? — И протянул — на мировую — руку. Серёжка мировую принял.

— К нам, — признался он, — ещё в четвёртом классе приезжал на пионерский сбор Фёдор Кириллович Поливанов. Так он по-испански — как мы по-русски с тобой… Прямо как пулемёт трещит: но пассаран, венсеремос, но пассаран… Я только эти слова и выхватил, остальные не уловил… Ну, пулемёт, понимаешь, и пулемёт — не споткнётся нигде, не заикнётся… Слова-то незнакомые, разобрать трудно. А он — как испанец…

Тишка так и просиял: ну, Серёжка, ну, простая душа — ты ему про Фому, а он тебе — про Ерёму. Тишка ему про Чили, а он про Испанию. Давай дальше шпарь, послушаем умного человека.

Серёжка рассказывал с захлёбом:

— В Испании гражданская война шла, это ещё до нашей Отечественной. Ну и Фёдор Кириллович воевал там в интернациональной бригаде… В Испании тоже фашисты были… О Франко слышал? Генерал был испанский?

Никакого Франко Тишка не знает и знать не хочет. С него одного Пиночета хватит. Ты, миленький, зачем всё путаешь? Тишка про Чили тебе толкует, а тебя вон куда увело — в Испанию.

— Ну, значит, Фёдор Кириллович дал там фашистам шороху. Он на самолёте стрелком летал… Как пойдёт самолёт на бреющем — та-та-та-та… Они — в укрытия. И из винтовок — в него. А самолёт разворот сделает и снова: та-та-та-та-та… Ух, положил гадов!.. А республиканцы кричат: «Но пассаран! Но пас-саран!» То есть: «Они не пройдут! Они не пройдут!» Республиканцы — это, другими словами, красные… Кричат Фёдору Кирилловичу: «Вива, камарада Серрано!» — Серёжка обтёр рукавом лицо. — Вот видишь, стал рассказывать, ещё два слова испанских вылетело: «вива» — это «да здравствует», а «камарада» — «товарищ». Вот и кричат: «Да здравствует товарищ Серрано!» Это так его называли — Серрано, чтобы легче запомнить. Поливанова им тяжело выговаривать.

— Ты смотри, — увлёкся и Тишка. — Поливанова тяжело, а Серрано не тяжело…

— Нет, Серрано — легко… У них язык такой.

Ну, Серёженька, о языке сам и напомнил, слушать тебя, конечно, занятно, много ты знаешь, но язык-то испанский.

— Серёжка, да ты же мне испанские слова называешь, а не чилийские. И венсеремос, и это, как его… нопассан…

— Но пассаран, — поправил Серёжка и выразительно покрутил рукой у виска. — Ну, Тишка, даёшь… Таких вещей не знать… В Чили же на испанском языке разговаривают… Как и на Кубе… И… есть ещё такое государство — Перу… там тоже на испанском… Венесуэла, Мексика… Касабланка…

Голова у Серёжки, словно котёл, огромная. Может, где-то и завирает, так пойди проверь… Шпарит как по-заученному, а тебе ни одного слова не запомнить — Косая банка, ещё какие-то страны… Конечно, Серёжка на два года постарше Тихона, и, может, Тишка к пятому классу тоже узнает эти названия, но пока лучше помалкивать, а то опять впросак попадёшь.

Но Серёжка уже замолчал: сбил всё же Тишка его с настроя.

— Забыл, на чём и остановился…

— Тра-та-та-та-та, — напомнил Тишка.

— Нет, не на этом… Ну, да ладно, — Серёжка махнул рукой. — В общем, Фёдора Кирилловича там должны помнить… Национальный герой у них… А ведь на-а-аш, с Выселков, — протянул он горделиво.

От Выселков до Полежаева — всего десять вёрст. Действительно наш.

— А как он туда попал? В Испанию-то? — немея от предчувствия какой-то неосознаваемой, близкой разгадки, спросил Тишка.

— По заявлению… Добровольцем пошёл…

Тишка сглотнул слюну.

— Как это по заявлению? — Он ждал, что вот сейчас, после Серёжкиного ответа, неясное прояснится, и он будет знать, как ему, Тишке, теперь действовать, что делать, чтобы освободить Корвалана.

— Не знаю, — признался Серёжка. — Он говорил, добровольцем, по заявлению, а не рассказывал как.

— Так чего же вы его о главном-то не спросили? — воскликнул Тишка.

— Ну, мы о другом спрашивали, ещё главнее… Об этом не думали.

Тишка решительно сунул руки в карманы:

— Надо на Выселки идти!

— Да зачем?

Ну, как ты этого не поймёшь? Он ездил по заявлению… Понимаешь, по зая-а-вле-е-нию… Вот и надо узнать, как это делается…

Кажется, и до Серёги дошло, что задумал Тишка.

— Ну, Тишка, даёшь! — восхищённо выдохнул он.

Тишку похвала друга только подогревала.

— А ты что, не поехал бы? — спросил он.

— Куда? В Чили-то? — уточнил Серёга. — Да если бы взяли… На Отечественную вон школьников, сам знаешь, не брали…

— Кто хотел, воевал, — осадил его Тишка. — Сынами полков шли.

— Это верно, — вздохнул Серёжка.

Что-то его в Тишкиной затее всё же смущало. Но он молчал, ни о чём не спрашивал — видно, опасался, что Тишка сгоряча обвинит его в трусости. Ну, как это Серёга может колебаться? Вон Люська Киселёва — девчонка! — и то написала в стихах: «Мне бы только переплыть океан…» И переплывёт! У неё духу хватит.

— Вот что, Серёга, — не желая больше выслушивать его возражений, заявил Тишка. — Завтра же на Выселки и пойдём. Надо действовать.

Теперь Тишка верховодство брал на себя. У Серёжки — светлая голова, а у него, у Тишки, — твёрдый характер. Он задумает чего — его не свернуть. Это Серёжку могут и мамка, и бабушка от чего хочешь отговорить. А Тишка — кремень. У него слово — олово: он сказал — значит, сделал.

— Завтра суббота, — неуверенно возразил Серёга, — может, сбор какой-нибудь после уроков объявят, классное собрание… Давай уж лучше в воскресенье… Весь день наш.

— Ну, давай, — согласился Тишка.

Документы, письма, свидетельства очевидцев

«В Сантьяго карателями убит Генеральный секретарь левого революционного движения Мигель Эврикес…

Арестован и подвергнут жестоким пыткам преподаватель начальной школы, сенатор, член ЦК Компартии Чили Хорхе Монтес…

Заключена в тюрьму член ЦК Социалистической партии Чили Лаура Альенде, сестра бывшего президента Чили Сальвадора Альенде…

Хунта отняла у вдовы всемирно известного чилийского поэта Пабло Неруды дом в Исла-Негра и всё его имущество…

В Вашингтоне убит выдающийся деятель народного единства Орландо Летельер…

Зверски убита видная деятельница Коммунистической партии Чили товарищ Марта Угарте…

Арестован Мануэль Контрерас, один из руководителей Коммунистической молодёжи Чили; арестован один из лидеров студенческого движения Карлос Паредес…

Продолжаются похищения патриотов, массовые репрессии… Хунта объявила об освобождении трёхсот заключённых, в то время как в концентрационных лагерях их тысячи…

Хунта решила перевести Луиса Корвалана из концлагеря «Трес аламос» в один из секретных концентрационных лагерей, на холодный и суровый юг страны…»

Из газет.

 

22

Дорога на Выселки не наезжена. Она сразу же за Полежаевом ныряет с накатанного машинами тракта в сугробы и тянется к лесу узкоколейкой (вместо рельсов — санные полозницы, вместо шпал — ступеньки выбитой конскими копытами «лестницы»). Идти по ней тяжело: на полознице — скользко, а по «шпалам» — нужен широкий, лошадиный размах шагов.

Правда, выбившись в березнячок, дорога выравнивалась и затвердевала, но как только выбегала на открытое место, так снова и становилась убродистой. Хорошо, что открытых перепадов было немного — ложок, поляна, ещё ложок, а там снова лес и лес. Уже не тонкостволые берёзки, а не в обхват человеку сосны и ели, угрюмо раздвинувшиеся перед лентой уположенного санями снега, обступили Тишку с Серёгой.

Лес гудел потревоженно. С ёлок то по одну сторону дороги, то по другую шуршисто сползал снег, и Тишка долго не мог к этому привыкнуть, оглядывался, всматривался в лесную чащу, выискивая глазами, что бы это такое могло быть. И, только увидев раскачивающуюся, освободившуюся от немого груза, ещё в льдистых наплывах, топорщившуюся зелёными иголками лапу, успокаивался. Лес был угрюм. Не то что летом. Правда, уже на ветках протяжно пели синицы, свистели поползни. Но их песни были пока короткими. Конечно, на таком морозе долго не пропоёшь.

И всё же не зря говорят, что мартовский мороз с дуплом. Вон уже вороны взгромоздились на самые вершины деревьев — сулят тепло. Их уже там, наверху, по-весеннему пригревает солнце. С утра холодновато, конечно, в лесу, а к полудню растеплеет, полозницы на дороге сделаются липкими, как воск.

Тишка шёл ушажисто, будто большой, поглядывал на следы: лисьи нарыски на обочинах, на заячьи скидки и сметки, на кружевные глухариные наброды. Лес и зимой был полон жизни.

— Всё-таки, Серёжка, лучше Полежаева ничего, наверно, на свете нет, — заключил он.

— А Москва?

Серёжка вот всегда так: начинает сравнивать несопоставимое. Тишка же не города имел в виду, а деревни всего мира.

— Москва — это Москва, — сказал он. — Ты Москву с городами и сравнивай.

— Да я что… — уступил торопливо Серёга. — Я думал, ты вообще…

Но Полежаево самым красивым всё-таки не назвал.

Нет, Серёжка не понимал его, Тихона, не догадывался, что Тишка, может, последний раз идёт по зимнему лесу. Последний раз видит на вершинах деревьев ворон. Последний раз любуется высыпавшими на дорогу красногрудыми снегирями. И последний раз разглядывает на обочине звериные и птичьи следы. Так почему же он не может сказать, что на свете нет ничего милее родимого Полежаева? Конечно, Полежаево самое распрекрасное. Там, в Чили, будут уже бамбуковые рощи, в которых заготовляют удилища. Вместо ворон там — попугаи, вместо снегирей — канарейки…

— Ого-го-го! — крикнул Тишка. Голос его улетел куда-то в недосягаемо далёкую даль.

В морозном лесу голоса звончее, чем летом. Они не тонули в шуме листвы, а будто отскакивали от стволов и от этого становились ещё слышнее и, казалось, могли лететь через весь лес, через поля и деревни, лететь неизвестно куда.

— Ну, а ты, Серёга, поехал бы в Чили? — вернулся к прежнему разговору Тишка.

Серёга, разбежавшись, проехался по скользкой полознице — дорога как раз шла под уклон, опять пересекая ложок, а там, за ложком, взбегала на бугор и петляла уже полем к виднеющимся вдали домам и сараям.

— Николина грива! — оповестил Серёжка, так и не ответив на Тишкин вопрос.

Николина грива — заброшенная деревня. Все колхозники из неё переехали в Полежаево, а многие обветшавшие дома остались доживать свой век на старом угоре. Из них уже всё было вывезено, и зайдёшь внутрь, поразит неуютом запустения — обшарпанные печи, с ободранными обоями стены, закоптившиеся потолки, заляпанные грязными следами полы… Тишка бывал в таких избах. Там, дальше, попадётся на пути ещё не одна такая деревня — Фантеевцы, Михали, Смородинцы, оказавшиеся тоже, как их теперь называют, неперспективными. Все эти деревни за лесом, включая и Выселки, раньше входили в состав колхоза «Красное утро», который присоединили теперь к Полежаеву. Не век же людям куковать в дремучем лесу!

Тишка представил на минуту, что они с Серёжкой живут на Николиной гриве, — и его передёрнул одрог. Это ж в школу бегать — как рано надо было б вставать: школа-то в Полежаеве, для двух человек её на Николиной гриве не откроют. И магазина на Николиной гриве не было, и медпункта, и почты. Самое главное, конечно, почты: куда бы Тишка потащился с посылкой на таком морозе, от моркови и брюквы осталось бы только название.

Нет, что там ни говори, а хорошо, что людей свезли в Полежаево. Из всего Залесья уцелели одни Выселки, так и те уж ополовинились. Не сегодня завтра и в них перестанут топиться печи.

Дорогу к Николиной гриве перемело, и она угадывалась только кое-где по вздувшимся, будто вывернутым наизнанку, полозницам саней. Идти по такой дороге было всё равно что бродом, и, когда Тишка, сбившись, пошёл целиной, оказалось, что поле на продуваемых местах уже вынастило и, чем выше коса, тем плотнее снег — солнце оплавило его льдистой корочкой.

По насту бежать было легко. Николину гриву миновали и не заметили. А там, за полем, дорогу снова приютил лес и не давал ветрам переплести её снежными косами, пока она не выскочила на Фантеевский взлобок. По насту обогнули заброшенные Фантеевцы. Оставили позади себя мостик через речушку. Прошли полутора-двухкилометровый волок. Огрузая в снегу, пролезли через покинутые людьми Михали. Согреваясь от торопливого бега, прорысили ещё один перелесок и, измотанные усталостью, с проступившей на лбу испариной, выбрались, наконец, к Выселкам. Деревня выметнула на косогор всего пять домов — два по левому посаду и три по правому. У двух над трубами курился дымок.

В такой деревне не заблудишься и Фёдора Кирилловича разыщешь в два счёта.

— Ну, так в какую избу сначала пойдём? — спросил Тишка.

— Да давай в ту, где печь топится…

Это правильно. Печь топится — в доме люди. Перед крыльцом, пока обметали голиком снег с валенок, Тишка провёл инструктаж:

— Надо у Фёдора Кирилловича узнать побольше испанских слов. — У него в карман были предусмотрительно засунуты свёрнутая трубочкой тетрадь и химический карандаш.

— А насчёт заявления? — напомнил Серёжка.

— Это само собой. Но и про слова не забудь. Слова позарез будут нужны.

Тишка почему-то был твёрдо уверен, что Поливанов живёт именно в этом доме.

Поднялись на крыльцо, вошли в настоявшиеся морозом сени, в полусумраке углядели скобу дверей. Постучались. И, не услышав ответа, поколотились в дверь валенками. Снова никто не отозвался. Тогда они осмелились войти без разрешения.

У печки-лежанки, подрёмывая, сидела на стуле старуха. Отсветы огня прыгали по её коленям. Она всполошилась, почувствовав докатившийся по полу до её ног холод, открыла глаза.

— Ой, а я и не чула, как вы вошли… — пропела она. — Откуда такие хорошие?

— Из Полежаева… Красные следопыты, — не оплошал Серёжка.

Всё-таки находчивости у него не отнимешь. Ведь шли, не сговаривались, а он сразу придумал уважительную причину для объяснений, зачем они здесь появились. Но старуха про красных следопытов не поняла.

— Кто, кто такие? Чего-то эдаких и не слыхивала, — выпучила она глаза. — Чьи будете-то?

Они сказались.

— А-а, — удовлетворённо закивала она головой, — знаю и Соколовых, и Дресвяниных… Дак чьи следы-то ищете? И без ружей, а говорите, охотники…

— Да не охотники мы — красные следопыты, — неуверенно поправил её Серёжка. — Героев ищем. Про их жизнь хотим подробно всё записать, для истории чтобы осталось.

— Ну, а на меня-то вас кто натакал? — загораясь интересом, спросила старуха. — Кто сказал, что я героиня-то? Ведь, поди уж, и забыли все про меня давно.

Серёжка с Тишкой переглянулись.

Старуха засуетилась, неожиданно бойко забегала по избе.

Достала с полицы лыковую коробицу, сдунула с неё пыль, обтёрла руками и негнущимися, потрескавшимися пальцами вынула деревянную шкатулку, из которой тут же и вытряхнула на стол медаль. По белой эмали бежали слова «мать-героиня»…

— Да, десятерых вырастила, — счастливо улыбалась старуха. — Все хорошие люди стали, ни одного не похулю.

— А где они? — натянуто спросил Серёжка.

— Да везде… В Котласе один живёт, один в Мурмане, Настя в Красавине на фабрике, Вера в Вологде на комбинате, Коля в Иванове, Зоя в Крыму, там в колхозе устроилась, Костя в Киришах, Василий… — Она загибала на руке пальцы, уйдя памятью в себя и не видя затуманенными глазами ребят, которые сидели напротив неё на лавке. — Со всеми выводилась. Вот, — и показывала на медаль. — Где-то есть к ней и грамотка…

С печи, из-за ситцевой занавески, соскочила кошка и, распушив хвост, коромыслом прогнула спину, замурлыкала, сунулась старухе в ноги.

— A-а, подь ты к ляду, — отмахнулась старуха от кошки и выцветшими, синими, как вылинявшие васильки, глазами посмотрела на Тишку. — Не знаю, соколики, чего вам и рассказать про свою жизнь… Дояркой работала, конюхом работала, за жнейкой снопы вязала, сенокосничала… Да! — вспомнила она. — И в начальстве была — три года держали в кладовщиках… Ой, мороки-то сколь: всё зерно перевешай да запиши. Да боже упаси обсчитаться, а то и в тюрьму угодишь… Нет, в рядовых лучше — там сама за себя ответчица: сколь нажнёшь, столь и запишут, ни усушки, ни утруски тебе…

Кошка вспрыгнула к ней на колени. Старуха, не замечая, стала гладить её по спине:

— А и не знаю, ребяты-ы, чего про себя рассказывать…

Серёжка использовал её замешательство:

— Бабушка, а вы не скажете, где Поливанов Фёдор Кириллович живёт?

— Федя-то Кирин? — оживилась старуха. — Пошто не скажу? Скажу. — Она согнала кошку с коленей, подошла к окну, Тишка с Серёгой встали у неё за спиной.

— Во-он в том дому, — указала она на приземистую избу на противоположной стороне улицы. — Окошка-то стылые видишь? Дак там… Токо его дома, соколики, нету, он уехамши… — Куда «уехамши»? — У Тишки сердце упало в пятки.

— Да к сыну на жительство… Он с моим с Колей-то в одном городу… В Иванове… Коля рассказывал, что и видаются. А как же? Не чужие ведь, оба из Выселков. Знают друг дружку.

В Иванове… Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Тишка только теперь обратил внимание на стылые стёкла поливановской избы и на то, что к ней от дороги не протоптано отворота.

— А вернётся когда? — спросил он дрогнувшим голосом.

— Да теперь уж и не вернётся, поди… — сказала старуха. — Ну, дак сын и у себя, в городу, похоронит… Чего теперь ехать… Здесь умрёт — и похоронить некому… А уж на могилу дак и не наведается никто…

Тишка — вот простодушный-то! — чуть не воскликнул: «А вы ведь живёте, не боитесь здесь умереть?»

— Я что? — будто услышала старуха его вопрос, — я ещё смогаю пока. Печку сама топлю, дрова ношу, за водой хожу — всё-о-о сама… Вот уж смогать не стану, тогда и я к кому-нибудь переберусь. А неохота никуда ехать-то робята-а, охота дома на своей печке помереть.

Тишка снова вывел разговор на Фёдора Кирилловича:

— А Поливанов-то что? Не смогал?

— Ой, и не говорите… Худ был… Дак он ведь израненный весь… В этой… как её… в закордонной бригаде-то…

— В интернациональной бригаде в Испании, — подсказал Серёжка.

— Вот, вот, — подтвердила старуха. — Его в обе ноги ведь ранило… Он и молодым-то с войны пришёл — хромыкал. — Она показала, как Фёдор Кириллович переваливался с ноги на ногу, выворачивая пятки. — На эту, на немецкую-то уже и не брали его. Председателем колхоза у нас назначили… Ой, дак ему тут было хуже войны — работать не с кем, а план давай. Вон и у Парасьи-Илюшихи спросите, и она подтвердит: худого слова от него не слыхали, нет, не пустолайка какой-нибудь… Вы к Парасье-то зайдите… Да чего и заходить: и она, как я, вам это же самое скажет… Мы ведь теперь с ней вдвоём на всю деревню… Ой, обо всём уж переговорили, всем косточки перемыли, и живым и мёртвым…

Тишка увидел у неё под левым, немигающим глазом три слезинки. Они дождевыми каплями, догоняя одна другую, скатывались по бороздкам морщин ко рту. Старуха рукавом остановила их бег, осушила щёки.

— Хоро-о-шой был мужик, Федя-то Поливанов, — вздохнула она. — Мы за ним, как за каменной стеной, жили… И огородцы нам вспашет, и лошадей за дровами в лес охать в первую очередь для солдатских вдов выделял… Ой, забо-о-отливой человек. У нас таких председателей-то, как он, отродясь не бывало.

Старуха кинулась к комоду, выдвинула верхний ящичек.

— А погодите, я вам карточку его покажу — там всё видать… Хоро-ошой был человек. — Она достала аккуратно перевязанную стопку писем, среди которых лежали и фотографии. — С Колей с моим снялись. Я ведь вам сказывала, что они в Иванове-то встречаются, вот на карточку и снялись.

Она нашла фотографию сразу же, как только развязала ленту, которой была крест-накрест обкручена стопка конвертов.

— Вот этот, крайний-то, — Коля… А это — его жена… А это — Федя…

Тишка, замирая, следил за старухиным пальцем.

Так вот он какой, герой испанской войны Фёдор Кириллович Поливанов. На фотографии он выглядел довольно-таки моложаво, никак не скажешь, что пенсионер. Мог бы ещё на Выселках и пожить, ни в какое Иваново не уезжать.

На пиджаке у него ни орденов, ни медалей не было. Значит, не такой уж он и герой.

Старуха опять ткнула пальцем около своего сына:

— А это — Коля… На жёнушку-то свою, смотрите, глазом косит…

Ни на кого старухин Коля не косил глазом, стоял прямо и улыбался. Он был ростом выше Фёдора Кирилловича чуть ли не на целую голову. И в плечах заметно пошире его. И если б старуха не сказала, что это её сын, Тишка принял бы его за Фёдора Поливанова. Тем более, на пиджаке у Коли отсвечивал эмалью какой-то здоровенный (похоже, что и не наш, не советский) не то значок, не то орден.

— А у Фёдора Кирилловича медалей-то что, не было разве?

— Пошто не было? — изумилась старуха. — Было, да и не в один ряд. Только он наградами-то своими не больно хвастался. Из района позвонят, чтобы он на собрание к ним в орденах приезжал, — тогда наденет. А забудут сказать — едет, как все.

У Тишки отлегло от сердца: значит, Серёга про Поливанова ему не врал, значит, пулемётный треск — тра-та-та-та! — изображал не напрасно.

И Тишка поспешил вернуть разговор в нужное русло:

— Ну, а вы не знаете, как он в Испанию-то попал? Не рассказывал он?

— Пошто не знаю? Знаю… По заявлению… Он ведь на военной службе в те поры был… Ну, и по заявлению… Нет, не принуждал никто… Сам, сказывал, напросился, по заявлению.

Да, Тишка понял, что он ничего путного от бабушки не добьётся и больше того, что знает сам, уже не узнает. По заявлению — и всё.

Ну, а испанские слова он не называл?

— Называл, как жо, — разулыбалась старуха. — Расстроится когда, руку вверх вздымет — и кричит не по-нашему, кричит… Ну дак мы тогда к нему не подходим: душа-то у него войной болит. Не мешали ему, пускай выкричится… А нас не ругивал…

Она неожиданно спохватилась, что не спроворила для ребят самовар.

— Вот ведь… соловья баснями не кормят, а я зужу и зужу… Люди с дороги, попить-поесть охота, а я как трещотка…

Тишка начал было отнекиваться, но Серёжка подмигнул ему: ты, мол, что? Конечно, обратно опять по сугробам ползти придётся, а в животе уж и без того урчит.

Старуха пошевелила клюкой в печке, начала одеваться, чтобы принести для самовара воды.

Ну, нет уж, Тишка у неё ведро отобрал и разговаривать не стал. Сбегал к колодцу и один раз, и другой. А колодец в ограде, невелика надсада. Серёжка же наносил бабушке дров — ограда была забита поленницами (то ли сыны, навещавшие бабушку в дни летнего отпуска, напилили и накололи, то ли колхоз проявил заботу о пенсионерах). Старуха разогрела на плите суп, разлила по тарелкам. Сидели, швыркали ложками.

Старуха просветлённо смотрела на ребят и улыбалась:

— Ой, за компанию-то и я в охотку поем, а то ведь никакого аппетита не стало… Ну дак ведь без работы сижу, не уламываюсь…

Она дохлебала суп и, удовлетворённая, потянулась:

— На людях-то как хорошо… Надо было и Парасью позвать…

— Да нет, нам уже некогда, — Серёжка испугался предстоящей задержки. — Нам назад идти.

— Знаю, знаю, что в ночь не останетесь… Ну, а чаю-то перед дорогой надо попить.

Тишка подумал, что старуха всё же пойдёт за Парасьей, но она, встав, подтянула у часов-ходиков гирю.

— И правда, — робяты-ы… Поторапливаться вам надо, скоро стемнеет.

На быструю руку попили чаю, распрощались с бабушкой и двинулись в обратный путь.

Какое-то щемящее чувство не оставляло их, и, пока не зашли в лес, не разговаривали, молчали. Ещё бы… Прибежали к Фёдору Кирилловичу и, несолоно хлебавши, поплелись назад. Вот тебе и за испанскими словами сходили, и про заявления узнали, как подают.

— А разве не узнали? — деланно бодрым голосом спросил Серёжка. — Она же ясно сказала: в армии служил, из армии и заявление подал… Разве ты прослушал?

Да в том-то и дело, что Тишка тоже не прослушал. Но это Фёдор Кириллович из армии заявление подавал, а ведь были, наверное, и такие, что не из армии.

— Не знаю, — потупился Серёжка.

— А вот и надо было узнать… От кого вот ещё узнаем? — Тишка вконец расстроился.

— Тишка, — успокоил его Серёга, — ну не узнали здесь, так самим догадаться можно… Я думаю, как было дело… В Испании война шла, ну, республиканцы и обратились за помощью: помогите фашистов разбить. Ну, и желающие подавали заявления и ехали. Но ведь там война была…

— Договаривай, договаривай, — понял Тишка, куда клонит товарищ. В Чили, мол, не война.

— В том-то и дело, — признался Серёжка. — Ты слышал, чтобы туда интернациональные бригады набирали? Не слышал? И я не слышал…

— Ну и что? А Корвалану-то надо помогать! Над ним расправу готовят.

— Корвалану надо, — вздохнул Серёжка.

— Ох, если бы моя посылка дошла…

Тишка всё же не оставлял надежды, что посылка и письмо попадут Корвалану в руки. Не всё же время Корвалан сидит в одиночной камере, выводят же его на прогулку. Тишка не раз видел в кино, как заключённые ходят по тюремному двору и переговариваются. Вот и спросит Корвалан на такой прогулке, кто умеет читать по-русски. Найдутся же, наверно, такие. Вместе с Корваланом и совершат побег, Тишка примет у себя дома Корвалана и с товарищами. Да Серёжка человек двух заберёт к себе. Да другие ребята возьмут. Всем политическим заключённым из монастыря «Трес аламос» в Полежаеве хватит места.

— Тиш, — неожиданно прервал его мысли Серёжка. — А чего ты мне сразу-то не сказал про Корвалана?

Тишка пожал плечами.

— А я знаю почему, — высказал догадку Серёга. — Ты боялся, что я проболтаюсь.

— Ну, боялся бы, так и сейчас не сказал…

— Э-э, нет, — возразил Серёжка. — Теперь уж и письмо и посылка, может, через океан переправились, теперь и проболтаемся мы, так им никто не помешает до места дойти.

Да, Серёжка всё-таки прозорливый, удивился Тишка. Ты смотри, как в воду глядел…

— Нет, нет, что ты, я ведь знаю, ты не болтун… По забывчивости не сказал… — засуетился Тишка, боясь, что Серёжка обидится на него.

Но тот махнул рукой:

— Ладно. Хоть сейчас-то не ври.

И они надолго замолчали.

Перед вечером небо очистилось от облаков, и мороз взлютовал, заставил прибавить шагу. Было ещё светло, а над лесом уже выплыла краснорожая луна, вся в мглистом тумане.

— Ну, Тишка, не успеем до потёмок домой…

Да какие ещё потёмки? И птичьи наброды на снегу различимы. И красногрудые снегири вдалеке видны… А ольха вон в логу расфуфырилась, раскраснелась серёжками — глаз не оторвать. Разве в темноте углядели бы? Цветёт, и крепчающий мороз ей нипочём, как на солнышке, распушилась. Всё, теперь снежок не лежок, на весну повернуло.

Ребята поднялись в гору, ступили в лес: ещё два километра — и Полежаево.

Потёмки надвинулись по-зимнему споро, и, если бы не луна, Серёжке с Тишкой пришлось бы туго. А под луной полозницы на дороге текли словно два ручья, серебристые, с морозно тусклыми переливами. Иногда их перегораживали тени деревьев, которые казались торными тропками и зазывно манили в лес.

А впереди уже слышно было живую деревню. Пахло родным дымом. Неповторимо родным.

Документы, письма, свидетельства очевидцев

«Хунта боится солидарности народа. В Чили мы получали письма с детскими рисунками из Советского Союза. Эти письма прошли через почтовую цензуру. Несколько писем мы понесли отцу. Цензура лагеря тоже должна была посмотреть эти письма. Комендант лагеря Пачеко и его подчинённые, насмотревшись американских боевиков, решили, что рисунки — это план побега…

… В маленьких городах Чили едят кошек и собак. Люди продают всё, даже детские игрушки. В классе, где я училась, ребята падали в обморок от голода…»

Из рассказа четырнадцатилетней дочери Луиса Корвалана Марии-Виктории.

 

23

— Ну, Тишка, как живём? — спросил у сына Иван.

— Хлеб жуём, — в тон ему отозвался Тишка.

Иван захохотал, и Варвара Егоровна насторожилась: вот сейчас муж и проговорится — каким-нибудь боком, да зацепит посылку. Варвара Егоровна выскочила из кухни, где процеживала молоко, и застала в избе такую картину, какой давно уж не видела.

Иван сидел на кровати у сыновей. Тишка лежал ещё под одеялом, зевал, а Славка, накрывшись с головой, делал вид, что спит.

— Кончайте, кончайте потягушечки, — поторопила Варвара Егоровна. — В школу опоздаете.

До школы ещё было ой-ой как далеко — и умыться успеют, и позавтракать, и кровать прибрать, и в избе подмести, но Варвара Егоровна опасалась, что Иван затеет с Тишкой не тот разговор. Его ведь как бес подтыкает, он с Варварой-то Егоровной и то не раз начинал:

— А что, мать? Вот ведь, кроме него, никто не додумался в Полежаеве, а он, видишь, как… Да, может, и в Советском Союзе один такой…

— Такой дурной, — подхватывала Варвара Егоровна.

— Ну, не ска-а-жи-и, — несогласно крутил головой Иван. — Не дурной, а, наоборот, сообразительный… Конечно, он нигде не бывал, жизни не знает… Ну, короче говоря, обстановки не представляет: думает, посылку наладил — и она, миленькая, пошла-поехала… А там ведь всякие таможни, проверки. Да в Чили теперь и режим другой — фашисты у власти, — конечно, насквозь просветят, чего в посылке от советского школьника… Теперь ведь техника, знаешь, и вскрывать не надо, лучами просветят… А Тишка жизненных обстоятельств и не учёл.

Варвара Егоровна удивлялась осведомлённости мужа: про лучи, про таможни она, как и Тишка, тоже ничего не слыхала. Но уж то, что посылку не разрешат передать в тюрьму, в этом у неё сомнений никаких не было. Она знала от сведущих людей, что в тюрьмах существуют на посылки ограничения: в три месяца, скажем, одна, и то если ты себя хорошо ведёшь. А про Корвалана рассказывают такое… Он ведь ни начальника тюрьмы, ни охранников, никого не признаёт, правду им в глаза режет, на своём стоит неотступно — кто ж ему разрешит передать посылку. Вон немецкие лагеря были — разве туда чего-то пошлёшь? Рассказывали, когда конвой ведут и какая-нибудь сердобольная баба бросит пленным кусок хлеба, так и в неё, не задумываясь, стреляли. А ведь в Чили тоже фашисты. Нет, о посылке туда и думать нечего.

А Иван знай разглагольствовал:

— Знаешь, мать, у нас прошлым летом туристские путёвки в Чехословакию предлагали… Если и нынче будут куда — может, свозить ребят? Пусть развиваются.

— Да сиди ты! Ты меня хоть бы до Костромы свозил, а то скоро жизнь проживу и на поезде ни разу не ездила…

— Свожу, свожу, — обещал Иван, обмякнув от великодушия.

А когда ездить-то? По рукам и ногам связана хозяйством — корова, поросёнок, овцы. Если бы ещё не парни были, а дочери — на них бы корову можно оставить. А Славке вон доверь — не доена и не поена будет.

Да и дочери тоже… Нет уж, видно, по заграницам не ездить. Детки вырастут, они наездятся и за родителей. Поясницу вон схватило радикулитом — так до Берёзовки, до больницы, не могла выбраться, а тут ведь двенадцать километров всего.

У Ивана же после Тишкиной посылки блажь ударила в голову: надо сыновьям белый свет показать.

— Сам-то много ли видел?

— А и сам посмотрю, — скалил зубы Иван. — Мать, — поворачивался он к Варваре Егоровне, — ну, ты зарабатываешь до двухсот, да у меня по три — по четыре сотни выходит. Куда нам деньги-то? Солить, что ли?

— Да отправляйтесь на все четыре стороны, — отмахивалась Варвара Егоровна: знала, что никуда не уедет. Кто его среди лета из колхоза отпустит? А зимой у ребят школа, никуда не уфыкнешь.

Но Иван — как маленький ребёнок — вбил себе в голову и не отступает:

— Ой, нынче съездим… Чёрное море покажу, Кавказ…

— Так Кавказ или Чехословакию? — не упускала возможности подколоть мужа Варвара Егоровна.

Но он не замечал издёвки:

— Путёвки будут — в Чехословакию, а нет — на Кавказ.

— Ну, валяйте…

Теперь вот Иван сидел на кровати сыновей и им мог брякнуть чего ни попадёт.

— Давай вставайте, вставайте, — поторопила Варвара Егоровна и мужа, и сыновей.

Но Иван всё-таки успел задать Тишке вопрос:

— А вот, Тишка, как ты думаешь, что из себя представляет граница?

Варвара Егоровна как была с марлей в руке, через которую процеживала молоко, так с марлей на него и пошла:

— Да ты чего ещё тут турусы на колёсах разводишь? Ребятам надо в школу бежать, а он им границей головы забивает… Ты бы про уроки у них лучше спросил… А то ни разу не поинтересовался, выучили ли?

Иван поднялся с кровати и попятился, защищаясь от марли вытянутыми руками.

— Мать, да если хочешь знать, это вопрос из географии — про границы.

— Какая в третьем классе география? — наступала Варвара Егоровна. Даже предметов у сыновей не знаешь, совсем от дому отбился. Только ночевать и приходишь…

В общем, накричала на него, насобирала всякой всячины, какой надо и не надо. Иван сразу взглядом потух, оделся, ушёл в сени, взялся чего-то топором мастерить.

А когда ребята убежали в школу, вернулся в дом.

— Ты чего же это при детках-то так меня? Я ведь не на гулянку хожу — на работу…

Он сглатывал обиду.

— Ой, Ваня, и сама не знаю чего, — призналась Варвара Егоровна. — Накатило чего-то. Испугалась за Тишку. Думаю, вот сейчас скажешь ему про посылку — и у него на месяц слёз.

Иван примиряюще пробурчал:

— Да я ведь не бестолковый, я понимаю, чего к чему… Я ведь над развитием его хочу поработать.

Ну вот, далось ему теперь это развитие. То в Чехословакию собирался везти, то географию для третьеклассника вводит.

— А надо, мать, надо… И сама шумишь, что мало на них обращаю внимания… Ты уж, мать, хоть урывками-то мне не мешай.

Ну, раз Иван снова стал называть её матерью, значит, простил обиду.

 

24

По радио передавали письмо чилийского рабочего П. из города Сантьяго.

«… Уже третий год, — глухим голосом читал за рабочего какой-то диктор, — на моей родине царит мрак фашистской ночи. Третий год чилийский народ живёт в обстановке свирепого террора, страха и нищеты. Третий год Единый профцентр трудящихся Чили действует в условиях подполья…»

Услышав это, Тишка приободрился. Значит, подполье в Сантьяго существует. Такая весть его обнадёживала. Вот бы и ему на подполье выйти, выведать бы адресок этого рабочего П. Уж он-то наверняка знает, сам, наверное, активный участник подполья. Ну-ну, послушаем, что он скажет дальше, этот рабочий из Сантьяго.

«Злодейски убив законного президента республики Сальвадора Альенде, — передавали по радио, — военная хунта ликвидировала все наши завоевания, достигнутые при народном строе. Всё меньше становится государственных предприятий. Земли вновь возвращены помещикам. Наши дети уже не получают, как раньше, ежедневную бесплатную порцию молока. Теперь она, как и хлеб и мясо, стоит огромных денег и потому нам не по карману. Фашистский режим не гнушается никакими методами, чтобы как можно дольше продлить своё господство на нашей многострадальной земле. Но хунта не в состоянии подавить наше стремление к борьбе и свободе.

Мне удалось спрятать в укромном месте старенький радиоприёмник. Каждый вечер настраиваю его на московскую волну. «Слушай, Чили», — обращается к нам диктор, начиная очередную передачу на испанском языке. И Чили, трудовая, борющаяся Чили, действительно слушает…»

Тишка затаил дыхание.

Ага! Значит, всё же есть кто-то, кто с Чили разговаривает по радио? Вот этот кто-то и знает про Корвалана всё! И с этим рабочим П. из Сантьяго, наверное, поддерживает связь. Ну, конечно же! Как Тишка не подумал об этом раньше. Он же слышал — и Мария Прокопьевна рассказывала, — что многие из чилийцев переехали в другие страны. А вот в одно ухо влетело — в другое вылетело. Ох, стоеросовая голова, да разве настоящие-то чилийцы, хоть они сейчас и далеко от родины, не будут помогать тем, которые в Чили остались? Конечно, будут. И письма, наверно, пишут своим друзьям, дух у них поддерживают: держитесь, не сдавайтесь фашистскому Пиночету, будет и на нашей улице праздник. Но пассаран! То есть, они не пройдут! Мы победим!

Тишка знал: чилийцы, вынужденные из-за Пиночета покинуть родную страну, рассеялись теперь по всему свету, и в Аргентине они есть, и в этой… как её… в Бразилии есть, в Перу. Они ведь тоже не сидят сложа руки. Может, тоже посылки направили Корвалану. А может, и верных людей командировали в Сантьяго с напильниками и пилками…

Тишке стало спокойнее: не его посылка, так чья-нибудь другая до Корвалана дойдёт. Конечно, лучше бы всё-таки, чтоб его. Но Тишка, видишь ли, и адрес на посылке русскими буквами написал, да и письмо сочинил по-русски. Корвалан может не догадаться и разрезать каравай у охранников на виду.

Тишка насторожился. Рабочий П. из Сантьяго что-то писал о Корвалане.

«Много раз хунта намеревалась расправиться с Луисом Корваланом путём организации судебного фарса. И если это ей до сих пор не удалось, то лишь потому, что свершиться чёрным планам Пиночета помешала международная солидарность с борющимся чилийским народом. Однако, несмотря на неутихающую волну протестов, палачи не оставили мысли учинить над ним расправу…»

Да, значит, Корвалан ещё в тюрьме. Иначе б этот рабочий сообщил в Москву о побеге. А Тишкина посылка, видно, где-то застряла. Не может быть, чтобы Корвалан получил посылку и не пустил напильники в дело. Они же новенькие, острые, как акульи зубы. Тишка вообще-то акульих зубов не видал, но представлял их остроту. Ну, а если напильниками не вышло, так Тишка это предусмотрел и пилки по металлу послал. Они-то любое железо возьмут, войдут в него, как входит нитка в кусок хозяйственного мыла, который матери нужно разрезать пополам.

Да-a… Может, попробовать самому в Сантьяго бежать? Тишка же ни у солдат, ни у охранников подозрения не вызовет.

Мальчишка и мальчишка, какой с него спрос. По-русски заговаривать он ни с кем не будет. Если только придётся про дорогу узнать, так он к первому встречному не подойдёт, а присмотрится сначала, что за человек. Если рабочий, то можно за помощью обратиться. А если в шляпе — то лучше обойти его стороной.

До суда над Корваланом оставалось немного времени. Ротозейничать уже некогда.

 

25

Тишке снился цветной сон, до того красочный, что наяву таких красок и не бывает — всё яркое-яркое, как на картинках. И Тишку поразила на сморщенно-жёлтом виске Старухи синяя-синяя жилка, напоминающая реку на географической карте. Старуха приковыляла с Выселков не одна, привела с собой и Парасью-Илюшиху, которой Тишка до этого сна и в глаза не видел. Парасья была в старинном сарафане, перевязанном выше груди оборкой, держалась прямо, как молодая, и всё переспрашивала у Старухи:

— Так этот и есть Тихон?

— Этот, — старуха кивала головой.

Парасья поджимала губы:

— Ну-ну. — И снова спрашивала: — Вот этот маленький — Тихон?

— Тихон, — отвечала Старуха, и голос у неё гудел, как телеграфные провода.

Старуха, вырастая у Тишки на глазах до былинных размеров, опиралась на суковатый, тоже былинных размеров, посох:

— Иди, Тихон, иди… Я благословляю тебя…

Тишка чувствовал, что его распирает сила, что он становится со Старухой вровень. Он не спрашивал её, куда идти. Он знал это и без подсказки.

— Если надо, Тихон, я и сынов тебе крикну на помощь… У меня ведь их шестеро…

— А у меня одиннадцать, — пробасила стоящая на Цветущем бугре Парасья, тоже огромная, как лесина. Сарафан у неё накрывал полбугра, и ромашки, лютики, васильки, вышитые на сарафане, сливались с теми, что росли на бугре, и от этого казалось: Парасья являлась продолжением земли. — И моих одиннадцатерых забирай.

Старуха кивала ей головой, а сама смотрела на Тишку:

— Ты не тревожься… Кликнем всех — все за правое дело пойдут… Ты же знаешь, там человека пытают, нельзя его в обиду давать… Это долг твой!

И длинный морщинистый палец Старухи вонзался в небо.

— Мы свой долг выполнили… А Федю Кирина не забыл? — напомнила Старуха о Поливанове. — Воротился с простреленными ногами, а долг… долг перед народами выполнил… Теперь твой черёд… Иди, Тихон, иди… И ежели чего, нам с Парасьей дай знать, мы своих созовём. Телеграмму-то шли на Выселки… Ты фамилию мою помнишь?

А он фамилии у неё и не спросил тогда, даже имени не узнал, и ему было стыдно признаться в этом.

— Так и телеграфируй… Выселки… — наставляла Старуха. — Мне принесут.

Теперь уже Парасья кивала ей головой, а ему говорила:

— Иди, Тихон, иди… Протяни другим народам руку на выручку.

Тишка уходил от них, перешагивая через кусты и деревья.

Безымянная Старуха, почему-то вдруг ставшая похожей лицом на Тишкину мать, махала ему рукой.

За плечами у него был вещевой мешок, и Тишка осязаемо ощущал его тяжесть. В мешке лежал каравай с напильниками. Но самым главным грузом в нём были ключи от оков. Тишка пел про оковы песню:

От Сантьяго до жаркой пустыни,

Вдоль бескрайних морских берегов,

К счастью тянутся люди простые,

Разорвавшие цепи оков…

Он удивлялся своей памяти. Ведь всего один раз прочитал эти слова на тетрадочном листочке у Алика Макарова, под наклеенным портретом Луиса Корвалана, — и запомнил. С Серёжкой Дресвяниным разговаривали о Фёдоре Поливанове, слов из песни не знал. А когда по-настоящему стало надо, запел:

К счастью тянутся люди простые,

Разорвавшие цепи оков…

Тишка миновал ложок с полыхавшей красными серёжками ольхой и оглянулся. Цвела вся земля, и от запахов кружило голову. Он вдыхал в себя хмель омолаживающейся земли и чувствовал, как наливаются упругостью мускулы.

Тишка ещё раз обернулся туда, где оставалось Полежаево. Лес присел, дал ему разглядеть родную деревню.

Из-за бугра на Тишку выжидающе смотрели сыны Старухи и Прасковьи-Илюшихи. Тишка попробовал их сосчитать и сбился со счёту — так много их собралось.

Но в этой несметной толпе он углядел Старухина сына Николая. Коля был выше всех ростом, плечистый, кудрявый. На груди у него горел золотом иностранный орден. Тишка прищурился — зрение сделалось зорче — и прочитал вычеканенные золотом же слова: «За братскую помощь в освобождении от фашистского ига».

«Так вот оно что, — догадался Тишка. — Старухин сын уже кого-то освобождал». Значит, не зря говорила Старуха, что теперь настал Тишкин черёд. Ну, так Тишка не подведёт!

Он теперь понял всё. Не будет на свете Фёдора Поливанова, состарится Старухин сын Коля — а Тишка-то им на замену и встанет. Они вот сейчас с надеждой и верой смотрят ему вослед, готовые, если потребуется, оказать помощь. Но дело-то, понимают они, щекотливое — толпой на такое идти нельзя, потому и отправляют одного Тишку. Это для него испытание. Оно покажет, достоин ли Тишка заменить Фёдора Кирилловича и Колю.

Тишка-то знал, что достоин. И Старуха с Парасьей-Илюшихой верили в него.

Он ещё раз оглянулся и посмотрел на цветущий бугор.

В Полежаеве топились печи. Пахло родным дымом. Тишка уходил освобождать Корвалана.

Документы, письма, свидетельства очевидцев

«Дети в Чили стали жертвами фашизма. Палачи не останавливаются ни перед чем: над детьми чинят физическую расправу, пытают голодом. Из детских рук выбита кружка с молоком, которую они получали при правительстве Сальвадора Альенде. Дети-инвалиды — вот что дала хунта. Я расскажу о тринадцатилетней девочке, родители которой были убиты фашистами. Она, как могла, помогала патриотам. Схватив девочку, фашисты опускали её вниз головой в воду. У девочки помутился рассудок…»

Серхио Кастилья, чилийский кинорежиссёр.

«В тюрьму был заключён трёхмесячный грудной ребёнок, родители которого, патриоты, были вынуждены покинуть страну. Я знаю, как стараются фашисты поймать тех, кто слушает московское радио. Так поступали нацисты во время второй мировой войны. Однажды детям в школе предложили написать небольшой рассказ о том, что слушают по радио их мамы и папы по ночам, надеясь таким образом выудить у детей какие-то сведения. И занимается этим организация под названием «Министерство образования».

Серхио Ортега, чилийский композитор, автор песни «Венсеремос».

«Тысячи детей фашистская хунта лишила возможности получить образование.

В Чили за право ходить в школу надо платить. За каждого ребёнка родители должны внести 50 песо. Это не маленькая сумма. Она составляет пятую часть среднего заработка чилийского рабочего. В стране каждый пятый труженик сегодня безработный. Где ему взять 50 песо? А кто будет платить за детей, родители которых сидят в тюрьмах и концлагерях, погибли во время переворота или в застенках хунты? Таких ребят много. В Чили 72 тысячи сирот.

Нелегко и тем маленьким чилийцам, родители которых сумели заплатить за их образование. Многие школьники голодают. Врачи подсчитали, что в бедных районах Сантьяго 34 процента детей страдают от недоедания. От голода ребята прямо на уроках теряют сознание. Нередко в школах отменяют уроки гимнастики, потому что ученики слишком истощены. Матери как можно раньше укладывают детей спать, чтобы ребята меньше двигались, экономили силы.

Стоимость продуктов в Чили постоянно растёт. А хунта вот ещё какой «подарок» приготовила школьникам и их семьям: перед самым началом учебного года повысились цены на школьные принадлежности, книги, тетради. Тетрадь теперь стоит столько, сколько стоил учебник. Школьная форма стала дороже в восемь раз.

Больше ста ребят сидят в тюрьме. Патрули ДИНА — чилийского гестапо — врываются в классы и уводят с собой детой, обвиняя их в политических преступлениях. В первые дни учебного года из лицея «Мануэль де Салас» в Сантьяго по политическим мотивам были исключены 114 учащихся. Хунта поощряет доносы на учителей и товарищей по школе. На особых бланках сынки «внушающих доверие» родителей составляют кляузы, по которым исключают «неблагонадёжных».

Из газет.

 

26

Иван опять сидел на кровати сыновей.

— Ну, так как, Тишка, думаешь: что из себя представляет граница? — настырно повторил он прежний вопрос и предусмотрительно оглянулся на Варвару Егоровну.

Варвара Егоровна показала ему язык: длинный, мол, он у тебя, муженёк, укоротить не мешало бы. Она всё-таки боялась щекотливых вопросов.

Тишка со сна ещё не расшевелился, лежал в полудреме.

— Ну, а ты скажи, — обратился Иван к Славику.

Славка откинул одеяло, высвободил ноги.

— Ну это полоса такая вспаханная. И колючей проволокой обнесена.

— Да ты что? — встрепенулся Тишка. — Полоса какая-то вспаханная… Это столбы полосатые, а у них часовые ходят.

— Во-о даёт, — засмеялся над Тишкой Славик. — Да ты у нас совсем первобытный человек.

— Ты сам первобытный.

Слово за слово, обменялись тумаками. Пришлось Ивану вмешаться. Мол, и полоса есть, и столбы тоже есть. В общем, оба правые. Но у Славика ретивое уже взыграло.

— Да ты же не знаешь даже, что такое первобытный человек, — обернулся он к Тишке.

— Знаю.

— Ну, что? Скажи! Чем первобытный человек отличается от современного?

Тишка долго думал, набычившись.

— У первобытного человека штанов не было, — наконец догадался он.

И Иван, и Варвара Егоровна чуть не легли вповалушку. А уж Славка-то торжествовал. Но когда Иван Славкин же вопрос и переадресовал Славке, тот отвечал длинно и путано — столь длинно, что и время вышло, надо было уже бежать в школу.

Так урок политграмоты и оборвался.

Варвара Егоровна проводила ребят в школу и, вспомнив штаны первобытного человека и границу, с которой всё началось, снова расхохоталась:

— Ну, далась же тебе, Иван, эта граница…

— Э-э, нет, Варя, — убеждённо возразил ей Иван. — Мальчишкам про границу всегда надо рассказывать. По себе знаю…

— Ну-у… Чего в ней интересного…

— А вот и не «ну-у»… Не столь интересно, сколь полезно… Я ведь сам в его возрасте в Чехословакию бегал. Помнишь, тебе рассказывал?

Варвара Егоровна помнила рассказ мужа очень смутно.

 

27

А для Ивана те дни остались незабываемыми. Сколько было ему? Восемь лет? Ну, да, восемь. Война уже откатилась от советских границ и шла на чужой территории. Ивана занимала тогда Чехословакия, потому что в горах под Банской Быстрицей находился его двоюродный брат Зиновий. Иван только потом, когда подрос, узнал все подробности, что да как. Оказывается, на помощь словацким партизанам была заброшена организаторская группа советского офицера Петра Величко. Вот в ней-то и состоял Зиновий. Группа вскоре превратилась в мощную партизанскую бригаду, насчитывающую свыше двух тысяч бойцов, главным образом словаков. В августе 1944 года под Банской Быстрицей вспыхнуло Словацкое национальное восстание. Партизаны держали под своим контролем значительную часть территории. И оттуда, из-под Банской Быстрицы, в Полежаево от Зиновия начали приходить письма.

Восьмилетнего Ивана в них больше всего поражали постоянные упоминания о яблоках, которые опадали с деревьев и которые никто не поднимал — ходили прямо по ним.

Ну топтали их, правильно. Жалко, конечно, можно б и обходить. Но разве об этом Зиновию думать надо? Война ещё не закончилась, а он своих земляков дразнит яблоками. Разумеется, бабы заохали: «Как же так? Яблоки даже не едят. В Полежаеве их только во сне и видели, а там ногами пинают… Уж если бы рябина осыпалась или черёмуха — тогда не жалко. Но яблоки…»

Иван собрал дружков: так и так, нельзя народ расхолаживать. Смотри-ка, только о яблоках и говорят. Надо Зиновия приструнить да заодно и помочь партизанам разбить фашистов.

Решили отправиться воевать в Словакию.

Словаков от фашистов освободим, а потом уж и яблок наеедимся от пуза, — мечтательно вздохнул Лёшка Братушев.

Ох уж эти яблоки… Они и Ивану снились по ночам, но он стыдился в этом признаться. Лёшка же выдохнул общую мечту. И сказал в общем-то правильно, не подкопаешься: сначала словаков освободим, а потом уж за яблоки примемся.

Это Зиновий неверно себя повёл. Чего-то много он по яблочным лесам там гуляет! В каждом письме — яблоки, яблоки… Прав Лёшка: надо фашистов сначала сковырнуть, а потом любоваться яблоками.

К побегу готовились основательно. Сушили сухари, у кого был хлеб. Запасали картошки. Даже охотничий порох из отцовских запасов ссыпали в общую кучу; картечь, дробь — всё в сундучках подчистили. И ружья наготовились взять с собой.

Бежали утром, когда матери отправились на работу. Понимали, что погоня неминуема, хоть и уговаривали в оставленных родственникам записках, чтобы их но искали — они ушли воевать, освобождать словаков от немецко-фашистского ига. Поэтому шли не большой дорогой, а закрайками полей, лесами, лугами, холмистыми косогорами.

До железной дороги от Полежаева сто двадцать вёрст. Вот уж на поезд попасть — тогда, считай, в безопасности. А пока на любом километре их могут перехватить.

Две ночи провели в скирдах соломы, а перед третьей их милиция и сграбастала.

— Не полежаевские ли вояки?

— Нет, нет, — убеждённо выкручивался Лёшка Братушев. — Мы про Полежаево и не слыхали.

— А чьи? Нам тут из Полежаева весь телефон оббили, через каждые полчаса звонят… Одиннадцать человек сбежало… — Милиционер пересчитал беглецов по головам. — Одиннадцать.

А ну, сейчас по приметам проверю… Кто тут у вас с рубцом над бровью?

А рубец-то у Лёшки Братушева — ещё маленьким с печи слетел, а так, видать, на всю жизнь и останется.

Из-за Лёшки Братушева и погорели. Пока милиционер вёл их до местного сельсовета, Лёшку ребята то и дело принимались корить:

— Такой приметный, так никуда б и не бегал. А то всех под монастырь подвёл.

Милиционер посмеивался:

— Ну, чудаки, я бы вас и без примет всё равно забрал… Ведь видно же, что беглецы. Не полежаевские, так чьи-то другие…

У милиционера был заткнут за ремень пустой рукав. От другого бы кинулись врассыпную, а от этого не могли: фронтовик.

— Не детское, ребята, дело — война, — качал милиционер головой. — Уж как-нибудь и без вас управимся.

— Ага, без нас, — уже нечего было терять Лёшке Братушеву. — Вот его брат из Словакии пишет, — кивал он на Ивана. — Они там обжираются яблоками, а немец тем временем к ним подбирается, окружает их.

— Да не окружает, наоборот, они теснят его, — ради восстановления справедливости заметил Иван.

— А яблоки жрут? — не унимался Лёшка.

— Жрут…

— А воевать надо?

— Надо…

— А они жрут? — Лёшка чуть не ревел от досады.

Милиционер положил ему на плечо левую — единственную — руку.

— Не беспокойся, и им там достаётся… В письмах оттуда, может, про яблоки только и разрешается писать. А там каша сейчас заварена знаете какая… о-ё-ёй… Не обо всём только рассказывать можно.

Одним словом, пристыдил их милиционер: будущие солдаты, а такой простой вещи не знали, что существует военная тайна.

Привёл он их в сельсовет. И там ребята ещё одну уколовшую их новость услышали: до железнодорожной станции оставалось всего семь километров. Семь километров… А там бы на поезд сели — и ищи ветра в поле.

Даже если Зиновий не объедается яблоками, а пишет о них для отвода глаз, приехать к нему было б не лишним. Милиционер-то не зря говорил, что в Словакии как раз заварена каша, они бы ко времени и подоспели, помогли бы словакам прогнать оккупантов с их территории. А если уж у партизан оружия маловато, так ребята, до первого боя, и со своими ружьями повоевали б. И порох у них свой был, и дробь, и пули. А в бою обзавелись бы немецкими автоматами. Не стали б обузой.

Семь километров всего отделяло их от геройского подвига, от помощи братьям-словакам.

 

28

— На границе, Тишка, знаешь, как строго, — Иван подбирал мёрзнувшие босые ноги под кровать. — Мышь и та незамеченной не проскочит…

— Ну уж, — недоверчиво возражал отцу Славик. Он лежал под одеялом, выставив на холод — к утру в избе выстывало — один лишь нос и открыв для глаз узкую щёлочку. — Я бы, папка, прошёл… Каблуки на сапогах сделал бы как лосиные копыта, выбрал ночь потемнее — и через вспаханную пограничную полосу перебежал… Никто бы меня не заметил.

Тишка молча посапывал.

— Может, крылья ещё орлиные сделаешь? — подколол Славку отец. — По воздуху границу перелетишь?

— Да если хочешь знать, — загорячился Славик, — шпионы на копытах не один раз пересекали границу…

— Ну, а ты на орлиных крыльях перелети. На крыльях сподручнее, чем на копытах. Никаких следов не оставишь.

— Ты, папка, не смейся, я про копыта в книжках читал.

Вот всякий раз так. Начнёт Иван воспитательную беседу, а сыновья обязательно собьют его с торного пути в сторону. Иван разве к шпионским хитростям их склонял? Он напоминал о том, что через границу без соответствующих документов не переедешь. Он хотел предупредить Тишкин побег: граница, мол, на замке, охраняется крепко — там, где вспаханная полоса, день и ночь часовые ходят, а на поезде нигде не спрячешься: пограничники проверяют каждую щель, даже пассажирам из купе предлагают выйти в коридор, чтобы посмотреть, нет ли кого под сиденьем. А этот задавала, этот всезнайка Славик непременно всунется в разговор и повернёт всё по-своему. Его уж вой, как шпиона, надо ловить… На копытах он через границу пойдёт…

— Твои копыта быстро поотбивают.

— Да как же поотбивают-то? Я тёмной ночью пойду…

Тут уж начиналась сказочка про белого бычка, ни конца у неё, ни начала. Ты сыну одно, а он тебе опять это же самое:

— Нет, на копытах можно перейти.

Ну, валяй, валяй… Посмотрим, что за герой…

— А что? — запетушился Славик.

И тут уж не выдержала за перегородкой Варвара Егоровна, подала сердитый голос из кухни:

— Я вам сейчас границу устрою… Смотри-ка, в избе, как на улице, — душу видать, уши отморозить можно… А им и печки не затопить, вычеверкивают о границе… Ну, мужики, не знаю, что вы и за народ, ничего без подсказки не сделаете.

Тишка шариком вывернулся из-под одеяла, ноги — в брюки, рубаху — на голову, и уже готов. Уже задвижку у лежанки отдёргивает, уже под поленья берёсту суёт, уже огонь вздувает. Славик в это время ещё только потягивался.

— А ну, шпион, — пошла на него в наступление Варвара Егоровна, — раз не успел к печке пристроиться, так беги за водой к колодцу.

Славик не ожидал, что так может опростоволоситься.

— Ма-а-ма, — заканючил он, — да я после школы схожу.

— Я тебе дам после школы! — шумела Варвара Егоровна. — В доме капелюшечки нет, умываться нечем… А он… после школы… Знаю я, как ты после-то школы мне помогаешь.

Ну, в доме всё вставало на круги своя. День начинался.

 

29

Тишку но очень-то волновали все эти рассусолипания о границе. На лосиных копытах он переходить её не собирался. Орлиные крылья к рукам подвязывать тоже не ладился. Этого ещё не хватало, чтобы свои пограничники подстрелили его. Уж ладно бы там какие-нибудь фашистские, а то свои… Убьют ни за что ни про что — обидно же будет ему…

Но Тишка давно усвоил, что из всякого правила имеются исключения. Ну, не пропускают без документов через границу, это верно… Но у него же язык есть, объяснит часовому, зачем ему надо в Чили проехать, — пропустит. Пограничники тоже люди. Что? Во время войны правил не было? Разве разрешалось детей в армию брать? Не разрешалось. А сыны полков были. Ещё и награждались за подвиги. Так что правила правилами, а исключения есть исключения. Тишка к любому часовому подкатится, зубы заговорит. Уж на что мамка бывает рассержена — кажись бы, и не подступиться. Славка в такие минуты прячется от неё, а Тишка, наоборот, на шее виснет, в щёки целует; и своего добьётся, развеселит. Поцелуйчики не помогут, так за дровами сбегает, воды принесёт. Не-е-ет, к любому человеку подход можно найти.

Однажды мать встала к зеркалу, смотрит на себя и вздыхает.

Тишка зашёл с одного боку, с другого — видит, мать седые волосинки вытаскивает.

— Ой, Тишка, я ведь на глазах старею.

Тишка прижался к ней:

— Нет, мама, нет… Ты у нас мисс Советского Союза.

— Кто? Кто?

А Тишку уже не собьёшь:

— Мисс Советского Союза!

— Какая я мисс… — вздохнула она.

— Нет, правда. Ты миссее всех.

Мать захохотала, сграбастала Тишку в охапку и потом весь день ходила весёлая.

Так что и строгости границы Тишку не беспокоили, напрасно отец разорялся о них.

Тишку удручало совсем другое: у него в голове было пусто, как в бочке из-под солярки. Не вызревало никакого решения. С утра он склонялся к мысли, что надо самому ехать в Чили, а к обеду вдруг отрезвлялся: нет, впустую время ухлопает испанского языка не знает, местности тоже, людей для связи не подобрал, явочных квартир не нашёл, а это же верный провал… Но часа через два, через три снова засвербит у него в мозгу: ну и что, языка не знаю, зато напильники и пилки могу провезти, зато тюремные решётки могу перерезать, замки распилить. А испанский язык Корвалан знает, и местность ему знакомая, и друзей-товарищей у него полстраны. Тишкина забота — Корвалана из крепости высвободить, а уж всё остальное есть кому сделать и без него… Только уверится Тишка в этом, как новая мысль лезет в голову: а не лучше ли для начала связаться с чилийцами, что поселились в других странах Латинской Америки? Они и явочными адресами обеспечат и необходимыми сведениями снабдят. Через них начинать надёжнее… Только решится Тишка на это, как вспомнит о посылке, которая — по всем расчётам — должна быть Корваланом уже получена. Вот Тишка гадает сидит на кофейной гуще, а Корвалан в это время, может, уже и кандалы с себя снял, через окошко — с выпиленными прутьями решёток! — выбрался на волю и ползёт — разутый, раздетый — по колючему снегу, раздирая в кровь колени и локти. «Да по какому снегу? — осаживал свою фантазию Тишка. — Там же сейчас разгар лета. Надо же, миленький, географию знать…»

Вот это верно, соглашался Тишка с собственными укорами: и географию надо знать, и сухарей насушить не мешает, и вообще приготовиться к дальней дороге. Мало ли что бывает… Посылку перехватят охранники, а обстоятельства так сложатся, что надо будет, не задерживаясь ни на минуту, лететь к Корвалану на выручку. Эх, с Серёгой бы обо всём посоветоваться, но Серёга чего-то уж очень кисло относится к Тишкиной затее: денег, говорит, нет на железнодорожные билеты, через границу не проскользнуть, испанского языка не знаем, местность не изучили… Уж лучше бы честно признался, да, мол, боюсь — от мамкина подола не оторваться. Отговорками можно любое дело загубить. С Серёгой советоваться — только душу травить. Придётся, видно, действовать одному. Вот подковать себя в географии, наверно, и в самом деле не помешает. Кто спорит, конечно, надо иметь представление о местности — где какая гора, где ущелье, где речная долина. Это на практике пригодится. Незаметно ли к крепости «Трес аламос» пройти, укрыться ли от погони придётся, знание местности всегда выручит.

Документы, письма, свидетельства очевидцев

«Семьдесят две тысячи чилийских детей остались сиротами — их родители погибли от фашистской пули или умерли от пыток.

Хунта жестоко мстит всем, кто поддерживал правительство Сальвадора Альенде. Она мстит даже детям.

Вот несколько имён из огромного списка арестованных хунтой пионеров:

Эрнестина Агилера, тринадцати лет, арестована вместе с родителями. После пребывания в концлагере Техас Вердес сошла с ума.

Нестер Эрнандес заключён в тюрьму города Вальпараисо.

Альберто Гонсалес Медина — в тюрьме города Сан-Фелипе.

Хуан Барраса Сепульведа и другие пионеры содержатся в лагере Чекабуко в пустыне Атакама.

Освальдо Пуссио отправлен с отцом на остров Досон, а затем в тюрьму Ритоке.

Луис Хаке Фуэнтес подвергся зверским пыткам в тюрьме города Арика. Ему ампутировали руки и ноги.

Но жестокость не сломила борцов. Ни на минуту не затихает борьба.

Как злой кошмар, преследуют фашистских генералов надписи на стенах домов: «Долой хунту!», «Хунта — это голод!» Надписи сделаны детской рукой. Их пишут чилийские пионеры. Эти же слова можно увидеть на спинках сидений в автобусах. Их оттискивают с помощью резиновых клише: быстро и незаметно для вражеского глаза.

В различных частях Сантьяго и других городов появились листовки, которые призывают народ к сопротивлению. Листовки помогают разбрасывать ребята. Чилийский комсомол издаёт подпольную газету «Либерасьон»…»

Из газет.

 

30

Без Серёги Дресвянина Тишка обойтись всё же не мог. Люська, конечно, решительный человек, но девчонка. Да с ней сейчас о чём ни заговори, она всё на стихи сведёт. Хорошо, что Люська в прошлый раз перебила его, и Тишка не обмолвился о посылке. А то бы, смотришь, она его и в стихи вставила, теперь бы выкручивайся, доказывай всем, что не хотел этого.

Кроме Серёги, у Тишки, к сожалению, советчиков не было. Да, признаться, Тишка и не оставил надежд на своего дружка — всё ж таки парень он мягкий, уступчивый, и вполне может случиться такое, что склонится на Тишкино предложение. У него ж за Корвалана тоже душа болит. Даже вырезки из газет начал делать о Чили. Вот придёт к выводу, что без Серёжки с Тишкой дело с освобождением Корвалана не сдвинется с мёртвой точки, и запоёт по-другому. Серёжке всегда надо время, чтобы опомниться, чтобы принять решение.

Тишка, покрутившись на развилке, повернул под гору, по тропке-прямушке спустился с обрывистого берега на лёд. Лёд опять был неузнаваемо новым: он прогнулся опрокинутым наизнанку цыганским шатром, а у берегов оскалил вымазанные землёй надломы. Вода в проруби осела и, всплескиваясь, не задевала даже о лёд. В океан убежала, решил Тишка и опять вспомнил Люськин стишок: «Мне бы только переплыть океан…» Да-а, мне бы только переплыть океан…

Он застал Серёгу за книжками. Бабушка Ульяна гремела на кухне ухватами.

Услышав стук двери, она выглянула из-за занавески, отделявшей кухню от общей половины.

— Ну, что сокол? — спросила она, держа на весу мокрые руки, — Ты ведь как-то обещался коров учиться доить. Чего на ферму не ходишь?

Тишка уже привык к её повадкам и потому на подковырки не обратил никакого внимания.

— У меня и дома работы хватает, — отмахнулся он.

— Единоличником растёшь, Тишка. Нехорошо. — Она убралась за занавеску, а Тишка сразу же взял быка за рога.

— Ну, чего надумал? — спросил он шёпотом.

— Да я же тебе говорил, — покраснел Серёга. — Не доехать же…

— Серёжка, боится тот, кто ничего не делает…

— Разве в боязни дело? — Серёжка вытащил из-под клеёнки, разостланной на столе, газетную вырезку. — Вот, сегодня только что выстриг… Видишь, что написано? До Ла-Паса лететь самолётом двенадцать часов…

Название для Тишки ни о чём не говорило.

— Это что? Город в Чили такой?

— Да не в Чили, а в Боливии… Но Чили сразу за Боливией…

— Вот и хорошо, — обрадовался Тишка. — Всего двенадцать часов. А я думал, неделю на дорогу придётся потратить.

— Ти-и-ишка, — упавшим голосом прошептал Серёга. — Да это же самолётом, а билет на самолёт знаешь как дорого стоит…

— Люська в Шарью летала, говорит, три рубля.

То в Шарью, она же рядом совсем, а туда и трёх коров продашь, так на вырученные деньги билетов не купишь…

— Ну да? — не поверил Тишка и тоже взгрустнул. Но не прошло и минуты, как он загорелся снова. — Неужели лётчика не уговорим? Ты, Серёжка, не знаешь, как я уговаривать умею. Даже у Славки конфетки выпрашиваю. А лётчик же уговористей.

Бабушка Ульяна откинула занавеску:

— Вы о чём это, секретчики, шепчетесь?

Пришлось уходить на улицу.

Они по натоптанной коровами тропке пробрались к бане и сели на щелястый порог. На солнцепёке было тепло и тихо. Ветер, вывёртываясь из-за угла, шевелил вытаявшие будылья крапивы, но порога не достигал, улетал к ельнику. Мелкий ельничек начинался прямо у бани, а взнявшись на взлобок, перерастал в лес. Две — в необхват — ели даже выскочили из леса и прижались к изгороди, означившей приусадебный участок Дресвяниных. Снег под ними был усыпан желтеющей хвоей и шишками.

— Серёга, — возобновил разговор Тишка. — Ты потом всю жизнь будешь локти кусать… Вот… была возможность помочь человеку, а не помог… К старости знаешь как будешь каяться?

Серёга молчал, а Тишка, подбадриваемый этим молчанием, напирал:

— Решайся, Серёжка, решайся… Я уже сухари втихую сушу… Дня через четыре можно бежать…

С крыши капало. В снегу под потоком насверлило не только разнокалиберных дырок, но и наморозило глыбой белого льда, сквозь который зеленела не увявшая с прошлого года трава.

— Географию вот немного подучим, чтобы не заблудиться, — продолжал развивать свои мысли Тишка, — и двинем.

Серёжка виновато отводил глаза в сторону:

— Не пропустят туда. Как ты этого не поймёшь?

— Прокрадёмся. Ты по-пластунски лазить умеешь?

Тишка был готов броситься в снег и проползти перед Серёгой ящерицей, но Серёга остановил его:

— Там на аэродромах асфальт.

Тишка долго не думал:

— На парашютах выпрыгнем, договоримся с лётчиками… — Он покрутил головой, прислушиваясь к шуму леса. — Вот поэтому географию и надо учить — где горы, где речка… Чтобы выпрыгнули — и спрашивать ни у кого не надо, без поводыря в Сантьяго придём… Ты не знаешь, в каком классе Чили проходят?

Серёжка помолчал:

— У нас вот нету… Я думаю, что в восьмом.

— Ага, у Алика Макарова, значит, есть… Я с ним договорюсь.

Он был сейчас способен договориться со всем миром.

Серёга был грустен.

— Я понимаю, — вздохнул Тишка. — С Полежаевом расставаться жалко… Да ведь не все же там погибают, может, и мы с тобой уцелеем… Я — так точно живучий, с крыши два раза падал, а не разбился, даже не свернул шею.

— Я, Тишка, думаю о другом, — сказал Серёга. — По телевизору показывали недавно Артек, и там чилийские пионеры были. Они к нашим обращались и говорили, что даже письма не все доходят до Чили. Они пишут, пишут, а чилийские часовые на границе их письма читают и сортируют, какое можно вручать, а какое нельзя. А ты проехать хочешь…

— Ты глухой, что ли? — удивился Тишка. — Я же тебе говорил: с па-ра-шю-том прыгнем… Никаких часовых не будет.

Серёга опять обнадёживающе замолчал. Ну, думай, думай… Тишка в таких случаях не торопит.

На вершину ели взгромоздилась ворона и, выждав, когда сучок под ней успокоится, выгнула шею навстречу солнцу и забулькотила, издавая нежные клёкоты, похожие скорее на голубиные, чем на вороньи. Она, замолкая, охорашивалась, расправляя клювом крылья и хвост, и начинала петь снова, срываясь порою на хрип.

— Вороньи свадьбы начались, — сообщил Серёга, отвлекая Тишку от главного.

Но Тишку разве с пути собьёшь!

— А когда про Артек показывали? Как это я просмотрел… — вернул он разговор в оборванное русло.

— Ты и не про Артек просмотрел, — подколол его Серёга. — «Сердце Корвалана» не видел. А уж такой фильм…

Серёга наступил Тишке на больную мозоль. О фильме говорило всё Полежаево, а Тишка, оказывается, в это время пилил дрова. Да знал бы он, так всю ночь проработал, а «Сердце Корвалана» не пропустил, высмотрел бы.

Он потом и к киномеханику бегал узнавать, не привезут ли эту картину в Полежаево. Нет, сказал киномеханик, не привезут, её только по телевизору показывают. Так Тишка и на телестудию письмо отправил, чтобы удовлетворили его просьбу, повторили показ, а ему даже и не ответили.

Ну, ничего, он с Корваланом и без кино встретится.

— Ты, Серёга, решай. Даю тебе два дня сроку.

 

31

Тишка с полчаса, наверно, мёрз на дороге, дожидаясь, когда мать Алика Макарова, Мария Флегонтовна, наобедавшись, поднимется из своей квартиры на второй этаж и откроет почту. Алика-то он видел, Алик прошёл домой, но разговаривать с ним при Марии Флегонтовне Тишка не смел: она сразу может связать посылку, отправленную им Корвалану, с учебником географии. «Ну, и что же ты, скажет, голубчик, ещё затеял?»

Тишка стоял всё время спиной к почте, чтобы Мария Флегонтовна его не узнала, и от нечего делать разгребал валенками снег. Подошвы в валенках уже казались ему тонкими, как чулки, потому что ноги чувствовали, сколь холодна освобождённая из-под снега земля.

Тишка услышал сзади стук двери и, воровато зыркнув глазами, успел сфотографировать взглядом, что Мария Флегонтовна — без пальто, в наброшенной на плечи шерстяной шали — поднимается по лестнице на почтовое крыльцо. Он подождал, когда она прошаркает подшитыми валенками по половицам сеней, звякнет снимаемым с двери замком, и оглянулся. Теперь надо было миновать проглядываемое из почтовых окон пространство до тех пор, пока Мария Флегонтовна успеет пройти за барьер. Тишка зайцем выскочил на тропу и в несколько прыжков оказался под почтовой лестницей.

Теперь можно было спокойно околотить снег.

… Алик доедал бутерброд с маслом. Увидев Тишку, он отряхнул с рук крошки и, дожевав, спросил:

— Не от Вячеслава? Мне Вячеслав обещал вернуть одну занимательную брошюрку.

Тишка скованно топтался у дверей:

— Да нет, он уж сам… У меня своя просьба…

Алик подошёл к зеркалу, достал из кармана расчёску и уложил волосы на пробор. Тишка даже не понял, слышал ли тот его слова.

— У меня, Алик, просьба к тебе, — повторил он настойчиво.

Алик сердито обернулся.

— Ти-и-хон, — сказал он с укором. — Я когда-нибудь называл тебя полуименем?

Тишка не понял его вопроса, вытаращил глаза. Алик заметил это.

— Я хоть раз называл тебя Тишкой? — уточнил он.

— Не-е-ет.

— А брата твоего Славиком?

— Не зна-а-аю-у…

— Не называл. — Алик поднял вверх указательный палец. — А почему ты демонстрируешь ко мне такое пренебрежение?

Тишка захлопал глазами: да что он, не с той ноги встал сегодня?

— Я старше вас, — поучающе, как школьной указкой, рисовал Алик пальцем круги в воздухе, — а не позволяю себе унижать вас полуименем… Вы же — не все, конечно… Вячеслав уже сделал правильные выводы, — вы называете меня, как своего крепостного…

Тишка всё ещё не мог сообразить, чем он обидел Алика.

— Давай договоримся так, — наставлял Алик. — С сегодняшнего дня я для тебя Альберт. Хорошо?

Тишка торопливо кивнул. Он теперь-то вспомнил, что да, Славка называет Алика только Альбертом. Выговаривать такое имя, конечно, трудно, но Тишка не часто с Аликом и разговаривает, только бы не забыться при встрече — он прищурился и мысленно повторил полное имя Алика несколько раз: «Альберт, Альберт, Альберт…» Да, язык можно сломать.

А Алик между тем продолжал:

— Вообще-то, поскольку у нас такая разница в возрасте, нам надо бы перейти и на «вы»… Ты к учителям на «вы» обращаешься?

Тишка кивнул.

— Ну, вот видишь, — Алик помолчал, о чём-то раздумывая. — Ну да ладно, мы с тобой знакомы давно, можно и на «ты» продолжать…

Тишка сразу припомнил школьную дразнилку: «Ты меня не «тычь», я тебе не Иван Кузьмич». Он даже чуть не произнёс её вслух, но вовремя удержался.

— А вообще-то, Тихон, не мешало бы ту брошюрку, что я дал твоему брату, прочитать и тебе. Называется она «О культуре поведения» и содержит в себе много полезных советов… К культуре надо привыкать с детства…

Тишка, боясь раскрыть рот — скажет что-нибудь не по Алику, — снова кивнул. Раскланялся, как адъютант его величества — видел Тишка такого щёголя в кино, тот, когда говорить нельзя, так тоже генералам только кивал да каблуками щёлкал.

Алик, кажется, выговорился и сел на стул.

— Ну и что у тебя за просьба? — спросил он, закинув ногу на ногу.

Тишка чуть не назвал его снова Аликом, но вовремя прикусил язык и обошёлся совсем без имени:

— Мне бы географию для восьмого класса… Мне не надолго… Сегодня назад принесу…

Алик не стал выспрашивать, зачем ему география, а молча достал учебник с полки и подал Тишке:

— Пожалуйста. У нас завтра нет географии…

— Ой, спасибо, Али… — чуть опять не попал впросак Тишка, но проглотил концовку и приставил к слову другую, нужную, — … берт.

Получилось не очень уклюже — «Али-берт», но Алик, кажется, ничего не заметил.

Тишка выскочил от Алика, как пробка, и услышал уже через порог новое назидание:

— Уходишь — не забудь попрощаться…

Ну-у, учебник-то у Тишки в руках, не побежит же Алик раздетым его отнимать. Тишка сделал вид, что ничего не расслышал, и не стал в дверях кланяться: до свидания, мол.

Он летел по тропинке, распахнув полы пальто, и мороз не жёг его, не в силах догнать.

Вот сейчас Тишка всё узнает: где горы, где реки, где ложбина, над которой лучше всего и прыгать. Как он раньше-то не додумался, что географию надо как следует проштудировать? Сколько времени зря ухлопал! А вдруг опоздал? Вдруг сегодня по радио передадут важные известия о Корвалане? Вдруг уже сегодня надо будет пускаться в дорогу? Ведь у тебя ни смены белья не припасено, ни кружки с ложкой… Ну, не охламон ли ты, Тишка!

Он заскочил в избу и, не раздеваясь, сел с географией за стол.

Учебник у Алика обёрнут в газету, и по газетному шрифту рукой Алика накорябано: «География».

Тишка открыл первые страницы — «Введение». Ну, это ему ни к чему, вводиться некогда. Открыл подальше — «Географическое положение и границы СССР». Это тоже можно пропустить, раз на самолёте решил лететь. А дальше? «Часовые пояса. Разница во времени на территории СССР…» Да что же это такое? Всё СССР и СССР… А где Чили? «Население. Политико-административная карта СССР». «Рельеф, геологическое строение и полезные ископаемые на территории СССР». «Моря, омывающие СССР». «Климатические условия территории СССР»…

Батюшки, да где же эта самая Чили? Это что за география такая, если в ней Чили нет?

Тишка перелистал весь учебник, заглянул в карты, вклеенные у последней обложки, и вконец расстроился! Чили он не нашёл.

 

32

Славка захохотал:

— Да ты возьми глаза в руки. Или не видишь, чего написано? «Фи-зи-чес-кая ге-о-гра-фия СССР». СССР… Понял? А он Чили ищет.

— Ну, а про Чили тогда где читать? — упавшим голосом спросил Тишка.

— Про Чили, наверно, у девятиклассников. У них по географии зарубежные страны проходят.

Тишка сразу приободрился: к Люське Киселёвой сбегает, у неё старшая сестра Зинка в девятом классе второй год сидит — может, нынешний и прошлогодний учебники есть.

И уже за шапку было схватился, но Славик насмешливо остановил его:

— Ты чего это, Тишка, как на пожар, торопишься? А дрова я с кем буду пилить? Забыл про мамин наказ? — Славик встал в дверях, упёрся руками в косяки — не проскочишь. — И потом… — вспомнил он, — откуда ты взял, что Зина уже приехала из Берёзовки? Я что-то не видел, чтобы автобус со старшеклассниками уже проходил…

Славка ни с того ни с сего покраснел. Да уж не ждёт ли он с автобусом ту девчонку, которой с Аликом сочинял письмо? Не Зинка ли Киселёва это?

— Говори! Проходил автобус? — прикрикнул Славик на брата.

Но разве Тишку криком возьмёшь?

— А я откуда знаю? Я ведь не сыщик — следить…

— Ну, тогда не пущу…

— Славочка, миленький, да я только до Люськи Киселёвой слетаю…

— Зачем?

— «Зачем, зачем»… Забыл, какое стихотворение надо учить.

Славка сразу заподозрил неладное:

— Передо мной не выкрутишься… А ну, покажи дневник. — Он стоял, по-прежнему упёршись в косяки, и для подстраховки, чтобы Тишка с разбегу не вытолкнул его за порог, закрыл дверь на крючок. — Да не тяни время, я долго ждать не намерен.

Показывать брату дневник было бессмысленно: стихотворение у Тишки записано. Надо было, наверно, сразу признаться, что побежал Зинкину географию посмотреть.

— Славочка, да я и без тебя дров напилю, я и один умею…

Славка после такого заверения обмяк, отпустил руки, разулыбался:

— То-то же…

Но едва Тишка двинулся к дверям, как снова перегородил ему выход:

— А не обманываешь?.. Смотри у меня, я ведь знаю, зачем ты к Люське идёшь…

— А чего «знаю»? Чего «знаю»? — холодея от мысли, что Славка и в самом деле может разгадать его планы, затараторил Тишка. — Зинкин учебник по географии иду смотреть. Мне, если хочешь знать, Мария Прокопьевна велела в стенгазету заметку о Чили написать.

Славка оторопело присвистнул:

— Ух ты! По Люськиным стопам, значит, идёшь? И ты в писатели двинул? — Он невольно освободил проход.

Тишка не удостоил брата ответом, проскользнул в дверь.

— А дрова? — высунулся из-за косяка Славка.

— Да напилю, напилю, можешь не волноваться…

У Славки, видно, в голове не укладывалось: как это так, ни на чём не попавшись, не провинившись — и добровольно согласился работать за двоих? Да он бы на Тишкином месте, если б ему учительница дала какое-то поручение, на неделю от всех домашних дел увильнул. А этот, наоборот, лишний груз на себя взваливает. Ну, не олух ли он царя небесного?

Тишка только на улице сообразил, что сделал промашку.

Славка простачок, простачок, но тут, пожалуй, и он догадается: дело нечистое.

Но и по-другому поступать было нельзя. Разве бы Славка отпустил брата, пока не напилили дров? Да ни в жи-и-изнь… А там бы мать пришла, потом отец — ещё труднее стало бы отговариваться.

Нет, всё-таки Мария Прокопьевна хорошо со стенгазетой придумала. Стенгазета выручала Тишку не в первый раз.

Одно скверно, что Мария Прокопьевна о своей стенгазете может и вспомнить. А у Тишки, как говорится, не у шубы рукав: ему о заметке и думать некогда. Надо вот страну Чили по-настоящему изучить…

Тишка бежал под горку. Дух у него перехватывало от мороза. Тишка зажимал лицо варежкой, но от дыхания куржевели брови, и он щурился, потому что трудно было глядеть. Того и жди, что споткнёшься о выбоины или залетишь в сугроб. Вот это март нынче выдался! Скоро всех заморозит.

По сторонам дороги стояли заиндевевшие деревья. И то ли с них, то ли с неба падал мелкий сухой снег (а может, и не снег — иней) и невесомо плавал в солнечном свете, как в космическом корабле, где не ощущается земное притяжение.

А в это время в Чили, наверное, стояла жара и Корвалан от неё задыхался.

 

33

Ну, Люське… этой и объяснять ничего не надо, сама до всего дойдёт.

— Так ты разве до сих пор не написал заметки? — поджала она и без того тонкие губы. — Ну, ладно. Я с тобой поделюсь опытом. Надо, знаешь, как? Надо прежде всего сосредоточиться — и тогда слова сами собой потекут…

Потекли… Держи карман шире.

Тишка огляделся по сторонам. Он давненько не бывал в доме у Киселёвых: пожалуй, как в школу пошёл, как почувствовал себя взрослым — так сразу и перестал водиться с девчонками.

За это время у Киселёвых появилась обнова — книжный шкаф. Книжек в него понаставлено не так уж и много, но для Тишки и это богатство: у него мамка не больно-то раскошелится, чтобы хорошую книжку купить. В учебниках — в этих да, никогда не откажет, а попросишь художественную, скажет: «И в библиотеке возьмёшь». Тишка чуть не на цыпочках подходил к шкафу, до того разобрали его волнение и зависть.

Люська и тут вырулила вперёд.

— Видишь, что мы купили? Это в прошлом году… — Она горделиво встряхнула головой, отбросила косички за спину.

И Тишке расхотелось разглядывать книжки, он заставил себя притушить в глазах любопытство.

— Вообще-то книжек закупить не успели, — как учительница бестолковому ученику, объясняла Люська. — Но пока я учусь — полный шкаф набьём. Зинкины учебники выкинем — и собрания сочинений советских писателей поставим.

Ах, вон оно что… Тут Зинкины учебники, а он и не обратил внимания, что чуть ли не на всех книгах, на корешках, нарисованы цифры — 5, 6, 7, 8, 9. Это же обозначено, для какого класса.

Тишка отступил от шкафа, утратив к нему интерес.

И тут он невольно бросил взгляд на рюкзак, который висел на стене, невдалеке от книжного шкафа, и почувствовал, как у него прилила к лицу кровь: вот с чем в любую-то дорогу удобно пускаться, даже в самую дальнюю-испередальнюю…

— Люськ, а это чей? — напуская на себя небрежность, кивнул Тишка на рюкзак.

— Чей же ещё? Мой! — Люська побежала за табуреткой, чтобы достать рюкзак со стены: хвастаться — так хвастаться до конца. — Мне для походов купили…

Ну вот, скажите, пожалуйста, зачем девчонке рюкзак? Парням надо их покупать. А Люська же в нём утонет…

Люська расправила на плечах лямки. Рюкзак для её спины был, конечно, великоват.

— А ты положи в него груз, — не сдавалась Люська. — Ну вот книжки возьми со стола… Он расправится, будет в самый раз…

Тишка забил в рюкзак Люськин портфель.

Да-а, хорошая штука, ничего не скажешь… Есть карманчик для охотничьего ножа, есть ремни, чтобы крепить топорик, есть ещё какие-то карманы и отделения.

— Люськ, а ты бы им попользоваться мне не дала? — сглотнул слюну Тишка.

Люська насторожённо сверкнула глазами и перешла на шёпот:

— А ты куда собираешься?

Ну не лиса ли… Так Тишка ей и открылся.

— Да ладились с Серёжкой Дресвяниным в поход по зимнему лесу.

— Тишечка, — захлопала Люська в ладоши, — я же давно об этом мечтаю. Возьмите и меня… А рюкзака нам и на троих хватит — он очень вместительный…

Вот, называется, выкрутился… Откажи теперь Тишка этой щебетунье — полетит к Серёге Дресвянину, а тот и знать ничего не знает. Да-а… Сколько раз Тишка себя укорял: думай, что говоришь… Нет, обязательно вляпается в какую-нибудь передрягу.

— Конечно, возьмём, — невольно пришлось согласиться Тишке. — Мы вот пока не решили, в какое воскресенье пойдём, а как наладимся, так и привернём за рюкзаком… Тебя тоже заранее предупредим, ты готовься.

— Ой, ребята! — не могла успокоиться Люська. — Вы не тяните. Давайте в следующий выходной и пойдём.

Вот, Тишечка, теперь свою кашу сам и расхлёбывай. Люська всю школу обтрезвонит, что в воскресенье они отправятся с её рюкзаком в поход.

— Ты, смотри, никому не проговорись, — предупредил Тишка.

— Ага, — с готовностью согласилась Люська, но Тишка уже по её глазам видел, что ей не сдержать слова.

— Скажешь кому — и сорвётся всё. Ни меня, ни Серёгу из дому не выпустят. Столько дел на нас.

— Нет, нет, не скажу, — уверяла Люська, а похоже, и сама за себя боялась: ей ли тайну хранить…

Ну, ладно, соловья баснями не накормишь. С рюкзаком, видно, пока сорвалось, так доведи хотя бы с Зинкиной географией до конца.

— Люськ, ты географию-то мне покажи.

Люська, недовольно поджав губы, полезла в шкаф. Ей сейчас ни о чём, кроме похода, и говорить не хотелось.

— Знаешь что, Тишка, — сказала она, обернувшись. — Чего ты будешь зря время терять? Мы лучше маршрут похода обсудим, а вместо заметки я тебе дам стихотворение о Чили.

Тишка не успел и рта открыть, как она притащила папочку, а в ней, когда Люська развязала тесёмки, оказалась тетрадь, на обложке которой печатными буквами было нарисовано:

Стихи про Луиса Корвалана и Чили

Писала Люся Киселёва, ученица 3-го класса

Полежаевской восьмилетней школы.

Люська изучающе посмотрела на Тишку: ну, как, мол, сразила?

Тишка, немея, сглотнул слюну.

Люська перелистнула первые страницы.

— Ну, эти ты знаешь… Я тебе прочитаю последнее. Называется «Чили». — Она, как и в прошлый раз, откашлялась: — Ну слушай:

Чили, Чили, ты связана по рукам и ногам,

Чили, Чили, мы не отдадим тебя врагам.

Чили, Чили, друг ты наш родной.

Чили, Чили, мы всегда с тобой.

Мы тебе помочь готовы.

Если ты идёшь в неравный бой.

Мы, пионеры Белоруссии,

Пионеров Чили готовы закрыть собой.

Тишку насторожила предпоследняя строчка.

— А при чём тут Белоруссия-то? — спросил он. — Ведь мы не в Белоруссии живём…

— Ну, как ты не понимаешь? — передёрнула плечами Люська. — Надо, чтобы Луис Корвалан знал, что за него все республики… — Она стремительно перелистала тетрадь и объявила: — Я ещё и от Грузии напишу, и от Украины…

— А от Полежаева? — виноватясь, робко поинтересовался Тишка.

— Да ты что, Тишка? — изумилась она его вопросу. — Полежаево — деревня, его и не знает никто. Надо от республик, от городов… от стран…

Может, Люська и права, но если бы Тишка умел слагать стихи, он обязательно сложил бы от Полежаева. От деревень тоже надо писать. Пускай каждый от своей и пишет. Зря всё-таки Люська сделала от Белоруссии, там бы и от Полежаева получилось:

Мы, пионеры Полежаева,

Пионеров Чили готовы закрыть собой…

— Ну, чего задумался? — растормошила его Люська. — Ещё прочитать?

— Прочитай, — согласился Тишка.

— Это называется «Хунте». — Она снова откашлялась и подняла тетрадь перед глазами:

Не понять нам, враги народа,

Что такое мир и свобода,

Вам лишь деньги нужны — богатства,

Не понять вам дружбы и братства.

Люська бросила на Тихона мимолётный взгляд и, конечно же, прочитала в его глазах восхищение. Она встрепенулась, и голос её стал еще звонче:

Совесть в тюрьмы вам не упрятать,

И за всё вам придёт расплата.

Не спастись вам от гнева народа —

За себя постоит свобода.

Не спасут вас даже богатства —

Не подкупишь дружбы и братства.

Она торжествующе положила тетрадь на стол.

— Нравится? Ну, переписывай это… Надо, чтобы твоя рука была, а то Мария Прокопьевна догадается.

— Что ты, Люся! Я не буду, я сам…

— Да ведь сам не напишешь, — невозмутимо возразила Люська. — Надо талант иметь.

— Я… Я…

Слова вязли у Тишки в горле: конечно, так, как она, ему не написать и в десятом классе. Это Тишка понимал и сам. Но присваивать чужое он не намерен.

— Ты мне только географию дай, — вспомнил он, наконец, то, зачем пришёл, и облегчённо вздохнул, — а заметку уж я один… уж потом…

— Было бы предложено, — сказала Люська и обидчиво захлопнула тетрадь.

Тишка ещё раз прочитал на обложке:

Стихи про Луиса Корвалана и Чили

Писала Люся Киселёва, ученица 3-го класса

Полежаевской восьмилетней школы.

Ничего не скажешь… У человека — та-а-ла-ант…

 

34

Тишка не мог взять в толк, как в Зинкиной географии искать Чили. Первым делом он заглянул в оглавление, но там эта страна ни одним словом не упомянута. Соединённые Штаты Америки есть, Япония есть, Франция есть, социалистические страны есть, а Чили-то, самого нужного государства, и нет. На внутренней стороне обложки — и в конце учебника, и в начале — помещены схемы крупнейших городов мира. И хоть названия улиц не обозначены, а разобраться можно, куда как пройти. Но ведь города-то даны какие — Будапешт, Прага, Гавана, Нью-Йорк, Токио, Париж, Каир, Бомбей, какой-то Буэнос-Айрес. А столицы Чили Сантьяго — нет. Вот, как назло, и учебник-то такой составили. Неизвестный город Буэнос-Айрес нарисовали, как будто кто-то туда бежать соберётся — он не поймёшь где и расположен, — а чилийскую столицу не поместили. Учёные-то географы о чём думали? Тишка даже и знать не знает, на берегу какого моря Буэнос-Айрес стоит. Там, на схеме, где верхний угол закрашен голубой краской, что должно обозначать какое-то водное пространство, написано, правда, — «Ла-Плат», но Тишка такого моря не слыхивал. И океана такого нет тоже — это ему совершенно точно известно.

Но чего скрывать, Тишка и о Сантьяго не знал, на каком оно берегу. В учебник по географии вшита политическая карта мира — уж на ней-то и Чили есть, но Тишка недоумевал, где тут Чили искать. Туда-сюда пальцем ткнул, прочитал все названия и крупным и мелким шрифтом выдавленные, бесполезно.

Взмок весь от пота, язык, как собака, высунул, глаза от напряжения заслезил, а не нашёл.

— Люська, ты не знаешь ли, где тут Чили?

Люська — тык-мык — тоже как корова на льду…

— Мы этого не проходили, — ещё и оправдываться начала. Уж молчала бы лучше, а то лишний раз подчеркнула, что, кроме вызубренного в школе, и знать ничего не хочет. — Тиш, а зачем тебе на карте Чили искать? — встрепенулась Люська, косички забросила за спину, приосанилась: полюбуйтесь на неё, какая сообразительная. — Ты не про географическое положение Чили рассказывай, а про то, как мы, советские школьники, переживаем за Корвалана, как мы ждём, когда его освободят из застенков.

Люська даже интонацию Марии Прокопьевны переняла говорила «с чувством, с толком, с расстановкой».

— Ну, если ты стихов не берёшь… Хочешь, я тебе напишу начало? — она вырвала из тетради листок, схватила ручку и взгромоздилась на подвинутый к столу стул. — Ну, как назовём твою заметку? «Свободу Корвалану!» Неплохо? По-моему, то, что надо…

— Люська, — упавшим голосом остановил её Тишка. — А у твоей сестры нет прошлогоднего учебника?

— Какого прошлогоднего? — не сразу поняла она.

— Ну, она же в девятом классе второй год…

— Ну и что?

— Может, у неё старые учебники сохранились?

— А она по ним и учится.

Тогда понятно… Пожалели денег купить новую географию. А уж в новой-то — непременно! — написано и про Чили. Шкаф книжный приобрели, а на новый учебник не раскошелились…

— Придётся вашей Зинке и третий год в девятом классе сидеть, — мрачно заключил Тишка.

— Это почему же?

— Да вы что? С луны, что ли, свалились? Вы разве не знаете: учебники меняются каждый год. Ой, нахватает Зинка двоек и нынче.

Люська обиделась за сестру.

У неё, если хочешь знать, нынче чуть не сплошные пятёрки… А на второй год её оставляли в девятом классе не потому, что она двоечница, а потому, что она зимой долго болела — четыре месяца лежала в больнице и догнать своих не успела. Она, если хочешь знать, способная, как и я.

Тишка смутился:

— Я же не про неё говорю, я про учебники. Я вон у нашего Славки какой учебник для третьего класса ни возьму — всё не так, как у нас с тобой. Учи по нему, так из двоек не выберешься…

— Сравнил тоже. Ваш Славка в третьем классе когда учился? То-то и оно, что три года назад. А у Зины всего один год прошёл.

Ну, с учебниками, слава богу, разобрались, какие годны, а какие устарели. Но Тишка, хоть и уступил Люське, был уверен, что уж в новой-то географии — нет сомнений! — и схема Сантьяго помещена и про Чили расподробнейшим образом всё рассказано.

А в этой, в прошлогодней, что? Ни одного словечка о самой важной стране. Уж на что Люська копуша, а и она перелистала весь учебник — ничего не нашла.

Не заявись в это время Люськина сестра Зинка, так бы и остался Тишка ни с чем.

Зинка перевалилась через порог, напустив в избу морозу. Волосы и брови у неё заиндевели, щёки пылали огнём.

Люська, видно, побаивалась старшей сестры: вытянула у Тишки из-под носа учебник географии, спрятала его за спиной и — бочком, бочком — двинулась к книжному шкафу. Зинка разгадала её манёвр.

— Вы чего это в моих учебниках роетесь? — грозно остановила она сестру.

У Люськи и руки опустились. Но разве её с наскоку возьмёшь — затараторила как сорока:

— Зина, мы не роемся. Мы учебник географии твой смотрели… Мария Прокопьевна заставила его, — она кивнула на Тишку, — заметку в стенгазету писать про страну Чили, а мне поручила ему помогать, потому что у меня хорошо получается…

Конечно, не забыла и себя похвалить. Как же, вокруг неё весь земной шар крутится. Тишка ухмыльнулся, ладясь идти домой и проклиная себя за то, что связался с этой трещоткой.

Кроме неприятностей и унижения, от общения с Люськой ничего не получишь. Всякий раз расстаёшься с ней, словно оплёванный.

— Ну, и чего же вы почерпнули из моего учебника про страну Чили? — полюбопытствовала Зинка.

— А ничего, Зина, нет, — огорчённо вздохнула Люська. — Даже на карту почему-то эту страну не нанесли.

Зинка, не успев раздеться, прошла к столу.

— Значит, искать не умеете. — Она открыла учебник географии на той странице, где помещена политическая карта мира, и сразу же потянулась пальцем к Южной Америке. — Вот она, ваша Чили… — Зинка показала узенькую жёлтую полоску, до того тонкую, что в иных местах она прерывалась. И слепо, сверху вниз, по ней и вправду было написано: «Чили». И кружочек, обозначающий город Сантьяго, есть: сам кружочек на жёлтом фоне посажен — в Чили, а слово «Сантьяго» уже написано на чужой территории, на зелёном наплыве. И рядом, на зелёном же наплыве, под Сантьяго почти, Тишка увидел знакомое название — Буэнос-Айрес. Так вон оно что — это, выходит, столица страны Аргентины. И, судя по карте, ехать в Чили придётся, скорее всего, через неё.

А ехать туда не всё равно как. Хорошо, что он решился на самолёт. А то бы…

Ведь это ж только сказать: весь Атлантический океан пересекать пришлось бы. Не железной дорогой, а пароходом, выходит… Да-а… И даже если брать по прямой, то и до Атлантического океана дорога не близкая: всю нашу страну с севера на юг проехать (Тишка вспомнил слова заведующей почтой Марии Флегонтовны, что посылка до Крыма идёт три дня — значит, сам Тишка, в лучшем случае, только за двое суток добрался бы дотуда), потом надо было бы переплыть Чёрное море, потом Средиземное, потом с северо-востока на юго-запад пересечь Африку — только тогда к океану выйдешь.

Это ж сколько дней пришлось бы потратить, пока попадёшь в Чили? Нет! Только самолетом! Самолётом, конечно, сложнее, при первой же проверке могут найти. Одна надежда на лётчиков — с ними в сговор вступить…

Зинка тем временем отыскала в учебнике те страницы, где написано про Чили. Оказывается, надо было смотреть главу «Страны Латинской Америки».

Но и тут всё равно не разбежишься. В трёх-четырех местах упомянута Чили всего. То, что там из всей Латинской Америки наиболее высок удельный вес пролетариата (это хорошо, пролетариат может против Пиночета поднять революцию!), то, что в чилийских горах Андах расположены высокогорные пастбища, то, что в этой стране добывают медную руду и селитру.

Да, с такой информацией к побегу не подготовишься. Придётся, как и раньше, действовать наугад, вслепую.

Люська увидела, что Тишка вконец расстроился.

— Да ты не горюй, — она попыталась расшевелить его. — Я тебе помогу. Мы с тобой и без географии обойдёмся… Значит, так… — Она села за стол и обернулась к Тишке: — Иди сюда!

Ещё чего? Что он… не знает, что все невзгоды от женщин? За один сегодняшний день две неудачи пришлось пережить, а Люська предлагает ему и третью…

Ну, нет уж… Он заметку о Корвалане напишет и без неё. Посмотрим тогда, кто кому нос утрёт.

— Не забудь, о чём договаривались, — подмигнув, напомнила ему о походе Люська, и Тишка снова сник.

Может быть, впервые за эти нервные дни Тишка понял: в Чили ему не бывать. Он ещё не хотел признаваться в этом себе, но сердце-то разболелось не зря. Как увидел Тишка на карте, в какую недосягаемо далёкую даль упрятана страна Чили, так и дрогнула в нём незнакомая ему доселе жилка: не переплыть ему через океан, и на самолёт его никто не посадит (да ведь, скорей всего, чилийские фашисты и не пускают наши самолёты к себе). Всё-таки как хорошо раньше было мальчишкам, которые бегали на войну: в трюм парохода заберутся, зароются в уголь — и, чумазые, вылазят в порту назначения. А то под вагоном пристроятся, даже спальное место себе оборудуют — благодать! Нет, нынче так не получится. Не зря пословицу сложили такую: новое время — новые песни.

Тишка, расстроенный, перешагнул порог Люськина дома.

А на улице новая встреча — Славка с Аликом крутятся под окошком.

— Не забудь, — пристрожил Тишку брат, дрова на твоей совести… Сам обещал…

Тишка побрёл пилить дрова. Но Славка, бахвалясь перед Аликом, крикнул вдогонку:

— Смотри у меня! Без обмана! А то мой характер знаешь, — и, придурок, на свою же шею запел: «Тихон Иваныч, снимай штаны на ночь…»

Тишка сел на дорогу.

— Не буду пилить дрова.

— Это как не будешь? — опешил Славка. — Ты же слово давал.

— А ты чего дразнишься?

— Ну, Тишка, у меня же просто к слову пришлось.

— Вот и пили сам «к слову»…

Алик возвысился над Тишкой:

— Старшего брата надо слушаться, Тихон.

— Ага, «слушаться»! — передразнил его Тишка. — Старший брат любовные письма девочкам пишет, а младший дрова пили…

Славка растерянно заморгал.

— Какие письма? Какие письма? — наконец опомнился он.

— Знаю, чего здесь крутишься… Будете Зинке письмо вручать…

Славка зажал ему рот рукавицей, испуганно оглянулся на Зинкины окна.

— По чужим портфелям лазишь? Да? — зашептал он зло.

— Бы… ла… мм… — Тишка не мог через рукавицу выкрикнуть, что хотел, и только мычал, вцепившись в рукавицу пальцами и пытаясь оторвать её от лица. — Была нужда… Я или дурной, не вижу, чего вы тут шьётесь.

— Ну, Тихон Иванович, мало тебе не будет, — пообещал Славка, отпуская его, потому что на крыльцо выходила Зинка Киселёва. — Смотри не пикни нигде!

— А посмотрю на твоё поведение…

Тишка таки отправился пилить дрова, понимая, что отношения с братом будут теперь вконец испорчены.

 

35

Серёга пришёл с фермы, где они с бабушкой Ульяной помогали матери обряжаться с коровами, и полез на печку: ни ног, ни рук он не чувствовал. Серёга на своей памяти таких морозов не помнил.

Кирпичи были калёные, но Серёга ощутил это не сразу, поначалу печь показалась ему нетопленой. Он пристраивал босые ноги и туда, и сюда, наконец скрюченно упёр их в кожух — они не улавливали шероховатости кладки, тогда как раньше, в иные дни, им в таком положении всегда было колко и щекотно.

Но печь все-таки доказала Серёге своё: вскоре ему пришлось с середины передвинуться на закраек, да ещё и подостлать под себя фуфайку.

В трубе гудел ветер. Серёга повернулся на бок и задремал. Он не знал, долго ли был в забытьи, но проснулся оттого, что в глаза било солнце.

«Откуда на печи-то солнце?» — долго не мог он сообразить, а когда, увернувшись от луча, посмотрел вниз, увидел, что солнце отражается от зеркального трюмо и высвечивает весь застенок за печью. При солнце оклеенный газетами застенок казался праздничным, как витрина.

Серёга придвинулся к нему, чтобы от нечего делать посмотреть на газетах картинки, а взгляд беспокоило что-то от картинки слева:

Мне бы только переплыть океан…

Да что за наваждение такое? Строка была очень знакомой…

Серёга придвинулся ближе к стене.

Мне бы только переплыть океан!

Я бы спасла вас, товарищ Луис Корвалан.

Пусть палачи, угнетатели Чили,

Схватили б меня, а вас пощадили.

Мне бы только переплыть океан.

Батюшки! Люськино стихотворение в газете! Только почему же подписана-то не Люська?

— Лена Сомова, город Москва…

Да как же так? Люськино это стихотворение! Какая ещё Лена Сомова? Какая Москва, если Люська из Полежаева?

Серёга кубарем скатился с печи и босиком прошлёпал по холодным половицам к столу. — Вот это да-а-а…

Он долго не мог прийти в себя. И если б газета не была старой, Серёга бы ещё сомневался, кто у кого списал — Люська у Лены Сомовой или Лена Сомова у Люськи. Но застенок оклеивали даже не в эти летние каникулы, а в прошлые — считай, почти два года назад. Люська тогда никаких стихов не слагала.

— Так это Люська списала! Ну и ну-у…

Серёга бросился одеваться. Ноги у него не попадали в валенки, пуговицы выскальзывали из рук, тесёмки на шапке не завязывались.

— Ну и ну-у…

Он, забыв закрыть дверь на замок, скатился по тропке с обрыва, проскочил мимо проруби, вскарабкался на крутой полежаевский берег и затрусил в гору, к Тишкиному дому.

 

36

 Вот уж верно говорят, человек предполагает, а жизнь располагает. Тишка надеялся, что дома никого нет, пригласил для разговора дружка своего Серёгу — тот с минуты на минуту придёт, — а прибежал домой брат. Славик чуть ли не у порога его встречает, улыбка до ушей.

— Ну, Тихон Иваны-ыч… снимай штаны на ночь… — не дав опомниться, заворковал он. Руки у него отведены за спину: чего-то прячет.

Тишка решил, что мамка купила в магазине пастилы — любимого угощения, а Славка и ого долю сграбастал, опять вымогательством займётся: наколи, мол, дров, натолки поросёнку картошки — тогда отдам…

— Ну, и бери, — отмахнулся Тишка, мрачнея: всё-таки пастилы хотелось, не часто её в Полежаево завозят, в районном центре, в Берёзовке, там её хоть лопатой греби, да ведь в такую даль за ней не убегаешь — ног не хватит. Вот и ждёшь, когда в Полежаево привезут. Но как Тишке пастила ни люба, в услужение к брату он за неё не пойдёт.

— Ну, и подумаешь… Бери, — деланно равнодушно отвернулся Тишка.

— Чего «бери», чего «бери»? — упивался злорадством Славик.

Он вытащил из-за спины фанерный лист, а на нём Тишкиной рукой накорябано: «Страна Чили, город Сантьяго…»

Тишка умирающей рыбиной заглотнул воздух.

— Вернулась назад? — упавшим голосом спросил он.

Славик его не понял.

— Тишка, ты меня за нос не води, — погрозил он пальцем. — Я тебя уличил, и ты лучше честно во всём признайся. Чего такое затеял?

Глаза у него горели любопытством.

Тут самому безмозглому человеку станет ясно, что Славка слышал звон, да не знает, где он. Посылка, видать, вернулась без него.

Тишка, не раздумывая, развернулся у порога — и прямым ходом на почту.

То-то, думал он по дороге, Мария Флегонтовна при встречах с ним глаза отводила в сторону. Тишка всякий раз пытливо вглядывался ей в лицо и, если никого поблизости не было, тихо спрашивал:

— Ничего не слышно, Мария Флегонтовна?

— Да что ты, Тишка, — прятала она свой взгляд. — Уж неужели я не скажу, если что-то будет…

Она иногда приходила к Соколовым за молоком — у неё своей коровы не было, — и Тишка встречал её немым вопросом: нет ли, мол, для меня вестей, Мария Флегонтовна? Она словно не замечала его. Тогда Тишка выскакивал на улицу и, ёжась от холода, дожидался её у дороги. Она выходила с бидончиком, у него всё обрывалось внутри. Он дожидался, когда она поравняется с ним, кивал ей головой: «Здравствуйте!» — и подозрительно смотрел на неё. «Тишка, — натянуто улыбалась она. — Ты чего это второй раз сегодня со мной здороваешься? Мы же с тобой в избе виделись», — и уходила, не оглядываясь на него. Снег торопливо поскрипывал за ней.

И — вот тебе раз! — принесла вернувшуюся назад посылку и не вручила ему лично в руки, а всучила кому попало, словно не знает, как он за эту посылку переживает. Ну что на люди пошли? Как они выполняют свои служебные обязанности?

Перед почтовым крыльцом Тишка околотил с валенок снег, взлетел по ступенькам наверх и решительно открыл дверь.

 

37

Славка наткнулся на крышку от посылки случайно. Ему позарез надо было найти фанерный лист: в школе они выпиливали лобзиком звёзды, а потом, покрасив их в малиновый цвет, приколачивали на те избы, из которых тридцать пять лет назад ушли на войну мужики и парни и, сражённые вражескими пулями, остались лежать в земле, вдалеке от родного дома. Погибших в Полежаевском сельсовете оказалось много, приготовленной для звёздочек фанеры не хватило. Ведь что ни деревня, то чуть ли не на каждую избу надо звезду, а то и две, и три…

Славка слазил на подволоку: там лежали посылочные ящики. Но, как назло, все до одного были картонными, ни единого из фанеры. Тогда он, отыскав ключ от кладовки, забрался туда — и там ничего не нашёл. Какой бес надоумил его посмотреть за ларём в сенях, Славке и самому не ясно, но он вспомнил, что летом на ларю стояло ведро с водой, ведро закрывалось фанеркой, а на фанерку опрокидывали вверх дном эмалированную зелёную кружку — попьёшь холодной водички и кружку поставишь обратно. И вот однажды фанерка куда-то запропастилась. Мать ругалась, что это дело ребячьих рук — они утащили, что теперь вся пыль, вся грязь с подволоки — только пройдись по ней — будут осыпаться в ведро. Фанерку поискали, поискали — не нашли. Отец выпилил из доски полукруг, стали накрывать воду им. И вот теперь, когда не матери, не отцу, а самому Славке оказалась необходима фанера, ему и пришла в голову мысль: а не упала ли она летом, соскользнув с ведра, за ларь.

И ведь — точно! — упала. Он и её вытолкал палкой из-за ларя, и ещё одну, с адресом, нацарапанным Тишкиной рукой:

Страна Чили,

город Сантьяго,

монастырь «Трес аламос».

Луису Корвалану.

Вот это номер! Значит, Тишка неспроста в учебнике по географии Чили искал? Неспроста к Люське Киселёвой бегал? Ну-у, тихоня… Заметку он в стенгазету пишет… Смотри, как ловко придумал — заметку… А тут не заметкой пахнет. Ой, и вправду: в тихом-то омуте черти водятся. Это надо же, брата родного в такую затею не посвятить, а с Люськой Киселёвой, наверно, и вдоль и поперёк всё обсудили. Интересно, чего они наладились Корвалану послать. Ну-у, Славка выведет их на чистую воду. Теперь их улика у него в руках, никуда не денутся. Он лихорадочно потирал ладони.

И уж терпежу не хватало дожидаться Тишкиного возвращения, хотел к Люське Киселёвой за ним сам бежать.

А он, братец, тут как тут, лёгок на помине. То-то глаза выпучит, когда увидит крышку от посылки у Славки в руках. Вот это и будет расплатой за прочитанное Тишкой письмо. И тут Славку как током ударило: а ведь где-то спрятана и посылка. У них уж, наверно, всё приготовлено к отправке. Ох, если не у Люськи в доме, то Славка не Славкой будет, если не разыщет её. В крайнем случае пытку брату устроит, но своего добьётся. Пытка у Славки особого рода — Тишка не выносит щекотки. Чуть поднажмёшь его, заберёшься к нему под мышки, а он уже и раскис. Добивайся от него в этот момент чего хочешь, во всём признается. А заодно Славка и про письмо Зине вызнает: может, и в самом деле не прочитал: запечатано же было надёжно…

Но Славка не успел подготовиться к встрече брата. Кто ожидал, что Тишка увидит крышку с адресом — и рванёт на улицу. К Люське побежал, видно, жаловаться: скажет, всё пропало — разоблачены… Эх, перехватить бы его по дороге, так не успеть одеться: пока пальто натянешь, пока шапку схватишь, Тишка будет уже в безопасном месте.

Славик подскочил к окну.

Батюшки, брат не к Люське Киселёвой бежал, не к Серёжке Дресвянину, он споро вышагивал в противоположную сторону.

 

38

Мария Флегонтовна разбирала газеты, когда открылась дверь и по полу заклубился холод. Она, поёжившись, устремила взгляд на вошедшего. На пороге стоял Тишка Соколов. Лицо у него было белей полотна. Если б Мария Флегонтовна не догадалась сразу, зачем Тишка заявился на почту, она б решила, что он обморозился.

— Вернулась? Да? — очумело смотрел на неё Тишка. — Через границу не приняли?

Мария Флегонтовна, оторопев от Тишкиной наивности, кивнула головой. Язык у неё не повернулся сказать правду.

— Дак вы почему не мне-то её вернули? — чуть не заревел Тишка.

Мария Флегонтовна не знала, что ей и делать. Она уже давно вторым, потайным, умом осознала, что поступила с Тишкиной посылкой как-то не так. И давно предчувствовала, что обман станет Тишке известным. Но она отгоняла его, это предчувствие. Она не хотела тревожить себя неприятными раздумьями, тратить нервы на такие мелкие пустяки. Голова и без того была забита всякими заботами, за которые с неё спрашивали и в сельсовете, и на районном почтамте. А с Тишкой может всё утрястись и само собой. Отец ли наставит его на ум… Мать ли, приласкав, подскажет ему, что выполнимо, а что не реально, Мария Флегонтовна и сама не знала, на что рассчитывала. Конечно, здравото рассуждать, она должна была Тишке честно сказать, что заведующая почтой не имеет права отказать в приёме посылки, но от совершеннолетнего человека, а ты, миленький, иди расскажи всё родителям, пусть они сами решат, кому и что отправлять.

Она, честно говоря, и не знала, как оформлять посылку в такую страну, как Чили. На семинаре в районном почтамте однажды вроде бы слышала, что в Чили посылки направляются через Международный Красный Крест. Но эта информация у неё в одно ухо влетела, в другое вылетела, потому что Мария Флегонтовна посчитала её ненужной: кто из Полежаева в Чили посылки шлёт? Никто. Звонить же в район ей было неловко: вот, скажут, вам объясняли на семинаре, а вы со старым вопросом… Нехорошо.

И Мария Флегонтовна вернула посылку родителям Тишки — пускай они разбираются. Она знала, что они второй раз её на почту не принесут.

И вон как теперь всё обернулось.

Тишка уже всхлипывал:

— Надо было… мне-е вернуть. — Он сглатывал слюну, крепился, но ничего не мог поделать с собой. Обида была сильнее его.

Мария Флегонтовна вышла из-за дощатого барьера, прижала Тишку к себе.

— Ну, будет, будет тебе… Я виновата… Ты меня извини…

Он доверчиво уткнулся в её колени и вздрагивал от всхлипов:

— Те-е-перь же… все-е-м… ста-а-нет… известно… Все-е-м, все-е-ем…

— Ну и что в том зазорного? Ты же ничего плохого не совершил, — уговаривала его Мария Флегонтовна, и ей было больно от того, что она, проявив слабость, когда принимала посылку, не задумалась над тем, что её слабость обернётся потом чьими-то слезами, а когда наитие подсказало ей, что эти слёзы неминуемы, она ничего не предприняла, чтобы предотвратить их. Ребёнок — не взрослый, думала она. Его душевную рану затянет быстро. А вот сейчас она прижимала Тишку и, упрекая себя за чёрствость, думала, что и с ребёнком надо быть честным во всём, как и со взрослым, что для него даже такая, казалось бы, мелкая и святая ложь, как неотправленная посылка, обернулась неутешным тяжёлым горем.

В сенях заскрипела лестница. Тишка, прикрыв зарёванные глаза рукавом, кинулся к выходу.

 

39

Люська торопилась в библиотеку обменять книги, когда на её дороге вырос Славик Соколов.

— Стоп, сударыня! — загородил он проход. — Ваш пропуск?

Люська сразу разгадала его намерения.

— Ты со своими одноклассницами заигрывай, а не со мной, — осадила она его. — Я для тебя мала.

Славка ошалело заморгал, нахмурил белёсые брови.

— Да ты что? — растерянно проговорил он. — Ты чего это придумала-то?.. Ну, шмакодявка, даёшь… Ну, даёшь…

Он то ли возмущался, то ли не мог прийти в себя от растерянности, и Люська сразу почувствовала, что неправильно истолковала его действия.

— А чего тогда пристаёшь? — спросила она с вызовом.

Славка за это время успел опомниться, а Люськино предположение, что он заигрывает с ней, не только поостудило его пыл но и разбудило в нём насторожённость, оглядчивость. Он невольно отступил от Люськи на два шага и поозирался по сторонам, не подглядывает ли кто-либо за ними, не собирается ли выкрикнуть насмешливую дразнилку «жених и невеста, оба без места…».

Улица морозно синела сугробами. Над дорогой, провиснув от настывшего снега, гудели телеграфные провода. Мохнатились инеем берёзы. И даже среди бела дня, не ночью, то у одной избы, то у другой потрескивали от холода зауголки. Славка на каждый такой «выстрел» оборачивался, пугливо вытаращив глаза, пока, наконец, не свыкся с мыслью, что это вовсе не ребята, спрятавшись в укрытия, стучат палками, а отскакивает от стен крепчающий к вечеру, может быть, последний в этом году мороз.

— Чего тогда пристаёшь? — с прежним вызовом повторила Люська оставшийся безответным вопрос. Мороз пощипывал щёки, она потёрла их варежкой. — Ну? Чего?

— Очень нужно мне к тебе приставать, — огрызнулся Славик. — Тоже мне цаца какая выискалась…

И Люська опять уловила в его голосе ненаигранное возмущение.

— Вот что, Люська, — сказал Славик строго. — Ты передо мной, как заяц, не петляй. Я вас вывел уже на чистую воду, так что лучше не запутывай следы.

Люська ничего не поняла из его тирады, но на всякий случай прикинулась бедной овечкой:

— Славочка, а чего мне петлять… Я ничего плохого не сделала…

— Ладно! Знаю! — остановил её Славик.

Люська наморщила лоб, пытаясь припомнить, в чём она могла провиниться перед Славкой. Если только сболтнула чего-нибудь лишнего так ни вчера, ни позавчера, ни вообще на этой неделе ни с кем из подружек у неё о Славке и речи не заходило. Нет, ни подружкам, ни родителям, ни учителям она о Славке не сказала ни одного плохого словечка. Чего он — в самом-то деле! — к ней пристаёт?

— Люська, мне всё известно! — напирал Славик.

— А чего известно? Чего известно? — сорокой зачастила Люська.

Она не могла припомнить за собой никакой вины, но всё равно почувствовала в душе беспокойство: мало ли, может, и в самом деле где-то обронила о нём плохие слова. А за что его, этакого лоботряса, хвалить? Знаем, как Тишку изводит, в дом работника его превратил, парню и уроки учить некогда — то дрова пилит, то воду носит, то в магазин за хлебом бежит… Люська уже приосанилась, чтобы дать Славке отпор, но Славка опередил её.

— У меня и улика есть. Сознавайся лучше!

Люська не на шутку встревожилась:

— Какая улика? Какая улика? — Мороз хватал её за колени, но она терпеливо ждала, что скажет Славка.

Славка уже смотрел на неё победителем:

— А посылку кто отправляет? — он пытливо смотрел ей в глаза, и Люська решила схитрить, чтобы выведать от него побольше. Она отводила взгляд в сторону, пожимала плечиками — одним словом, делала вид, что чего-то знает, но не хочет ему сказать. Славка клевал на её наживку. — Говори, говори, не отворачивайся! Не пяль на меня глаза! «Страна Чили, город Сантьяго, монастырь «Трес аламос»…»

— Корвалану? — осёкшимся голосом переспросила она, и восторг заплясал в её глазах. Но Славка принял его за испуг, торжествуя, что угодил прямо в яблочко.

— Крышку с адресом за ларь прятали? — уточнял он.

Люська, продолжая играть взятую роль, заморгала ресницами.

— Ну чего глазами-то хлопаешь? Думаешь, в заблуждение введёшь? — не давая опомниться, напирал Славка. — Признавайся, ты диктовала адрес? «Город Сантьяго, монастырь «Трес аламос»…» Самому-то ему не додуматься, адреса не достать… Монастырь «Трес аламос»… Ты?

Люська уже не слушала дальше, чего выкрикивал Славик.

Она смежила веки, чтобы скрыть от него ликующую в глазах радость. Теперь-то она во всём разобралась. Так вот оно что… Вон зачем нужен был Тишке этот монастырь «Три тополя». Вон зачем прибегал он смотреть Зинкину географию. Не заметку в газету пишет, а посылку Луису Корвалану готовит…

— Ой! — вскрикнула она, вспомнив вдруг, что Тишка интересовался рюкзаком, и у неё похолодело внутри, она прижала к груди руку.

— Не ойкай, — презрительно усмехнулся Славик и строго предупредил: — И не вздумай тут передо мной припадок изображать… «Ой! Ой»! — передразнил он. — Думаешь, так и поверю, что сердце схватило?

«Сказать или не сказать?» — думая о рюкзаке, колебалась Люська.

— Ну так что? — не унимался Славик. — Попались, голубчики?

Он упёр в бока руки. Как на гимнастике, на ширину плеч расставил ноги.

«Нет, никому, кроме Марии Прокопьевны, не скажу», — решила Люська и опять ощутила, как жжёт колени мороз.

— Славка, ты пропустишь меня или нет? Я же вся замёрзла.

— Признавайся! — настаивал он.

— Да в чём признаваться-то?

— Посылку готовите?

— Ты же сам знаешь… Ты улику нашёл… — потупив глаза, вздохнула она.

— Знаю, — горделиво согласился Славка. — А чего посылаете?

Люська пожала плечами.

— Люська, я же тебя предупредил… Не петляй… А то ваш секрет раскрою перед всем Полежаевом.

Люська сообразила, что этот остолоп не пропустит её, пока она действительно не сознается в том, чего и сама не знает. В сосульку скорей превратишься, чем он догадается: она, Люська, не имеет к посылке никакого отношения. Конечно, ей можно бы повернуть домой, но он ведь, тиран, бойчее, обгонит её и домой не даст убежать.

— Ну так что? Так и будем стоять? — поторопил Славик. Чего посылаете?

— «Чего, чего»… — передразнила она. Чего же ещё? Мыло хозяйственное, сухари, спички…

— Это правильно, одобрил Славик. — Надо ему лекарства ещё положить…

— Положили уже, — продолжала роль Люська.

— А какого? — поинтересовался Славик.

— Ну, этого… — замялась она. — Как его… От головной-то боли…

— Цитрамона?..

— И его. И этого ещё… Ну, беленькие такие таблетки…

— И цитрамон вроде беленькие.

— Да я знаю… А этот крепче, на букву «А», кажись…

— Анальгин. — догадался Славик.

Люська кивнула головой.

— Вы ему ещё антибиотиков положите, — посоветовал Славик. — Антибиотики помогают от всех болезней.

— Положим, — покладисто согласилась Люська. Мороз уже пробирал её всю насквозь. — Ты пропусти меня, я замёрзла.

Но Славка — как глухой, одного себя слышит.

— А где посылка-то? У кого её спрятали?

— Да где-то у вас… Я не знаю точно… А, вроде в подполье… Славку как ветром сдуло. Только что стоял на дороге, а уже по тропинке свищет. Не раздеваясь ведь, унырнёт в подполье. Всю картошку переворошит, все кадки с грибами, с капустой передвинет с места на место, все тенёта оберёт на себя. То-то упреет от работы…

Люська торжествовала, что обвела его вокруг пальца. Но ещё большая радость распирала её оттого, что она, не чаяв, не гадав, узнала Тишкину тайну.

Нет, она ни с кем не поделится ею — ни с родителями, ни со своими подружками. Если только и расскажет кому, так это Марии Прокопьевне. А больше ни полсловечка нигде не обронит. А уж про рюкзак тем более станет молчать.

Из магазина шёл с буханкой хлеба под мышкой Серёжка Дресвянин.

— Серёж! — окликнула она его. — Ты слышал, Тишка Соколов Луису Корвалану посылку готовит. — Она огляделась по сторонам, не слышит ли кто, и перешла на шепот: Мыла хозяйственного положил, спичек, сухарей, лекарства всякого…

Серёжка посмотрел на неё немило. «Знает!» — решила Люська и хотела было сообщить ому про рюкзак, но вовремя осадила себя, чтобы раньше времени не раскрывать все свои козыри. Серёжка и без того стоял как околдованный. Конечно, не думал, не гадал, что раскроют их заговор.

— Ты откуда знаешь? — наконец опомнился он.

— Сорока на хвосте принесла, — засмеялась Люська и не нашла в себе сил удержаться, шепнула: — Посылку вашу нашли.

— А мы её не теряли, — нахмурился Серёжка, каменея лицом.

— Да знаю, знаю, — затараторила Люська. чего зря отпираться… Славка Соколов мне и крышку показывал… Написано: «Страна Чили, город Сантьяго, монастырь…»

Серёжка чуть буханку не выронил:

— Я же говорил ему… Не пропустят… Ну, как он не понимает.

Слова его были непонятны для Люськи, но она уже не пыталась и разобраться в них. Новость, которая обрушилась на неё, была столь важна, что не терпела уточнения в деталях, Люська уже не могла тянуть время. Носить новость в себе было ей не под силу.

— Ну, ладно, Дресвянин, я побежала, — сказала Люська, забыв, что хотела узнать у Серёжки и про рюкзак.

— Люська, не споткнись смотри, — крикнул он ей вдогонку. Она махнула рукой.

— Люська! — крикнул он снова. — Ты Лену Сомову из Москвы знаешь?

— Какую Лену? — она обернулась, но думать долго ей было некогда. — Это та, которая в хоре Локтева песни поёт?

— Не та, другая…

— Ладно, я замёрзла, Дресвянин… Потом поговорим.

Она бежала и не могла вспомнить никакой знаменитой Лены.

Всегда он так: вычитает о чём-нибудь в книжках, а потом у всех спрашивает, знают ли…

Но Тишечка-то хорош… Ну-у, молчун… ну-у, конспиратор…

Заметку он собрался писать… Как же… Меня решил перепрыгнуть…

Она бежала и думала, кому же ей сказать про посылку и про рюкзак… Про рюкзак? Батюшки, она Серёжке про рюкзак не напомнила. Можно было бы у него ещё кой-чего выведать.

Она оглянулась. Серёжка был уже далеко, сворачивал на тропку-прямушку.

«Нет, пожалуй, никому не скажу»… Она, Люська, всё же умеет держать язык за зубами.

На библиотечном крыльце Люська догнала подружку, Нину Артемьеву.

— Нина, ты слышала ли? — таинственно спросила она. — Тишка Соколов послал Луису Корвалану посылку с хозяйственным мылом, со спичками, с сухарями…

— Да ты что? — удивилась Нина.

— Смотри не проговорись никому, — предупредила её Люська, опять было открыла рот, чтобы рассказать и о рюкзаке, но снова сдержалась. Нет, какой бы болтушкой её ни обзывали, она, если не захочет, никому ничего не скажет.

Люська, не заходя в библиотеку, развернулась и — мороз её не берёт! — побежала к Марии Прокопьевне. Книги она обменять всегда успеет, а вот посоветоваться — нет, не ябедничать, боже упаси, Люська никогда не была ябедой! — именно посоветоваться, посоветоваться о том, как быть с посылкой, и о том, не для побега ли в Чили Тишке нужен её рюкзак, надо незамедлительно. Ведь в этом деле замешкайся, и Тишки в Полежаеве не найдёшь, поминай как звали.

Только бы Марию Прокопьевну дома застать.

Документы, письма, свидетельства очевидцев

«На проводе Сантьяго. Телефонистка соединяет кидовцев Московского Дворца пионеров с концлагерем «Трес аламос».

— Алло! Говорит Наташа Коростелёва — президент секции Латинской Америки клуба интернациональной дружбы имени Юрия Гагарина. Кто у телефона?

— Дежурный.

— Луис Корвалан — почётный член нашего клуба. Мы обеспокоены состоянием его здоровья…

— Мне неизвестно, кто это такой. Мы не знаем, где он находится.

— К кому нам обратиться?

— Позвоните в национальный секретариат по делам арестованных.

…На проводе национальный секретариат по делам арестованных. Телефон 68-151. У аппарата полковник Хорхе Эспиноса.

Говорит Наташа Коростелёва:

— Мы звонили в концлагерь «Трес аламос». Там ответили, что ничего не знают о Луисе Корвалане.

— «Трес аламос» не концлагерь, а место, где находятся арестованные. Луис Корвалан… Его могут видеть родственники, любой чилиец и иностранец.

— В таком случае мы хотели бы поговорить с ним но телефону.

— Для этого нужно иметь разрешение министерства иностранных дел.

…На проводе министерство иностранных дел. Кабинет министра. Телефон 82-501.

Говорит Наташа Коростелёва:

— Советские дети обеспокоены состоянием здоровья Луиса Корвалана.

— Луис Корвалан нормально себя чувствует.

— Полковник Хорхе Эспиноса сказал нам, что мы можем поговорить с Луисом Корваланом по телефону, но для этого необходимо разрешение вашего министерства.

— Луис Корвалан находится под стражей чилийского закона.

— Это значит, что мы не можем поговорить по телефону с Луисом Корваланом?

— Я этого не сказал, я говорил, что он находится под стражей чилийского закона.

— Простите, с кем мы разговариваем?

— Не слышу.

— Кто у телефона?

— Не понимаю.

— С кем мы говорим?

— Не слышу…

…На проводе снова полковник Хорхе Эспиноса:

— Я уже говорил: Луис Корвалан живёт в отдельном доме! Он может встречаться с любым чилийцем и иностранцем.

— Но вы не пускаете в Чили даже представителей комиссии ООН по правам человека…

— О запрещении въезда в Чили представителей этой комиссии есть специальное решение нашего правительства.

Из газет.

 

40

Серёжка с Тишкой долго сидели за баней. На припёке было тепло и не дуло. С крыши свешивались сосульки. Серёжка бездумно смотрел, как с них срываются наземь капли. Они падали размеренно, и звуки от их соприкосновения с натаявшей внизу водой напоминали тиканье часов: тик-так, тик-так, тик-так…

— Ничего, Тишка, — по новому кругу начал Серёга оборванный разговор. — Конечно, Мария Флегонтовна не права. Но твоя посылка до Корвалана всё равно б не дошла…

— А может бы, и дошла, — упрямо сопел Тишка. — У других-то, сам говорил, доходят…

— Ну-у, другие через Красный Крест посылали…

— Так она мне что, не могла подсказать? Я бы переписал адрес…

Тут, безусловно, Тишка был прав. Мария Флегонтовна за то и получает зарплату, чтобы, где нужно, подсказать людям, как надо сделать. Но, с другой стороны, разве можно Красный Крест подводить? Какое к этому Кресту будет доверие, если он начнёт передавать заключённым напильники и ключи от оков? Фашисты же потом и простую еду от Креста не примут… Заключённым же будет хуже…

Серёжка за эти дни о Чили подначитался и даже, когда они с Петей-Трёшником выпускали новую стенгазету, и у него кой о чём повыспросил.

Оказывается, в летние каникулы в «Трес аламос» звонили по телефону московские школьники, узнавали про здоровье Корвалана. Охранники им ничего не сказали. Но московские-то школьники каковы! Дозвонились! И номер телефона узнали, и девочку подобрали, которая испанский язык выучила, чтобы могла говорить без запинки.

Вот как надо действовать, а не горячиться: рюкзак за спину — и поехал в Чили. Да кто тебя, такого карапета, пропустит?

— Ты знаешь, — уже не первый раз напоминал он Тишке, — а тебя Петя-Трёшник хвалил.

— Он и Люську Киселёву хвалил, — буркнул Тишка.

Ну, Люську Серёга на чистую воду всё-таки выведет. Все детские журналы, все газеты перелистает хоть за тысячу лет, а найдёт, откуда она сдула чужие стихотворения. Самое-то первое, с которого Люськина слава взвилась, не кто-нибудь, а он углядел в «Пионерской правде». Покопается в библиотечной пыли — и другие отыщет. — Люська у меня ещё попляшет, — пообещал Серёга.

— У тебя уже пляшет, — невесело отозвался Тишка. — На Лену Сомову и то не отозвалась…

— Ох, Тишка, ты не знаешь меня! — напружинившись, вскочил Серёга и ударился головой о свисающую с крыши сосульку, она со звоном рассыпалась на осколки. — Я до конца докопаюсь… я, если надо будет, со стены ей вырежу это стихотворение: вот, мол, она, Лена Сомова-то…

— Люська всё равно вывернется, — облокотившись о колени, Тишка смотрел себе под ноги. Серёжке было трудно вести с ним разговор — как из пустоты, слышишь Тишкины бу-бу-бу…

— Не вывернется… Её и Петя-Трёшник заподозрил…

Тишка невесело усмехнулся:

— Не ты ли уж подсказал?

— Я? — поперхнулся обидой Серёга. — Я никогда ябедой не был… Она у меня и сама Марии Прокопьевне признается, что сдула чужие стихи… Я ей, Тишка, условие поставлю…

У него давно уже была обдумана эта мысль. Не будет он Люське показывать никаких вырезок, а прикинется несмышлёнышем и скажет: «Ты же, Люська, поэт… Ты почему сидишь на таком богатстве? Надо немедленно все твои стихотворения отправить в «Пионерскую правду»…»

Что она будет плести языком? Какие узоры?

«Нет, нет, — скажет, — я не хочу… Они не стоят того…»

«А мы настаиваем! Мы на совете дружины такое решение примем… Полежаевскую школу хотим прославить твоими стихами. Не зарывай талант в землю».

«Ну, что вы, мальчики, — заотнекивается Люська опять. — Это вам нравится, а там и не напечатают».

«Ты не пошлёшь, мы сами отправим за твоей подписью…»

Вот уж поизвивается Люська змеёй.

— Ну как?

Тишка даже подпрыгнул, но подпрыгнул, оказывается, не от радости, от испуга:

— Она же опозорит всю нашу школу.

Ни черта не понял: видать, посылка Корвалану помутила у Тишки разум.

Тишка, я же не стихи отправлять собираюсь, — втолковывал, как несмышлёнышу, Серёга, — я же припугнуть её просто хочу… Если, мол, сама не признаешься, тогда отправлю…

— А-а, — согласился Тишка лениво. — Это другое дело. — Ну, конечно, другое! Неужели мне честь нашей школы не дорога? Ещё как дорога-то…

Они замолчали. Серёга видел, как Тишка страдает: неотправленная посылка нарушила все его планы. Видно, уж до Тишки дошло, что если на таком простом деле, как посылка, случилась спотычка, то на более сложном рассчитывать на успех и вообще невозможно.

— Ты, Тишка, держи нос кверху, — не очень уверенно подбодрил друга Серёга. — Петя-Трёшник вон как о тебе хорошо говорит…

И он в какой уже раз стал рассказывать о Пете-Трёшнике.

— Соколов, говорит, и для нас, для учителей, преподнёс урок… Мы, говорит, в своих скорлупках закрылись и не видим, что вокруг нас происходит. А дети в это время, говорит, выход из тупика ищут, у них, говорит, душа чужой болью полна…

Серёжка бегал перед дверями бани и, как Петя-Трёшник, тряс перед собой кулаками.

— Одна в стихи ударилась, — передразнивал Петю-Трёшника. — Другой — посылку Корвалану собрал… А мы почему в стороне…

Тишка как-то вяло следил за Серёгой. Да Серёга, гримасничая, копируя учителя, не мог передать всего, что говорил Петя-Трёшник, как он себя вёл, и, конечно, Тишке было неинтересно смотреть на него.

А Петя-Трёшник весь выходил из себя. Он бегал по пустому классу, тряся кулаками. Волосы у него съехали на глаза.

— Мы в учительской своей заперлись и думаем: наши дети не слышат чужого плача… — он останавливался, обводил парты тоскливым взглядом. — Ты, Дресвянин, с Тишкой не собирался в Чили бежать?

— Нет.

— Собирался, я знаю, — грозил пальцем учитель, — я почувствовал общую атмосферу в школе, когда Киселёва стихи принесла… Это ж чурбаном надо быть, чтобы не понять: третьеклассница — я подчёркиваю, третьеклассница — не о первом снеге, не о своём огороде, а о политике, о Корвалане пишет первые в жизни стихи… Ты, Дресвянин, улавливаешь мою мысль?

— Улавливаю, — сказал Серёга, но похвала Люське его покоробила…

И Петя-Трёшник спохватился, будто наткнулся на его несогласие: — Хотя… хотя… хотя…

Серёгу даже пробрал озноб от его прищура.

— Хотя есть тут «но», — сказал Петя-Трёшник и сложил губы сковородником. — Какие-то подозрительно неоднородные её стихи — то рукой перваша написаны, а то уже и серьёзные, под ум восьмиклассника… — он нахмуренно посмотрел на Серёгу. — Ну, это всё может быть, талант необъясним… Во всяком случае, её рукой двигала страсть и ненависть… Ты, Дресвянин, ненавидеть умеешь?

Серёжа пожал плечами.

— Умеешь, я знаю… Иначе бы не собирался в Чили бежать.

— А я и не собирался.

— Не мути мне голову, — сказал Петя-Трёшник, — что я, не разумею тебя? И ты не стыдись этого. Чувство ненависти к фашистам — хорошее чувство… Я тебе признаюсь: года этак тридцать три назад мой старший, мой любимый брат тоже сушил сухари. Су-у-ши-ил… На войну с германским фашизмом бегал.

— У Тишки отец тоже бегал, — сказал Серёга.

— Ну, вот видишь, — вздохнул Петя-Трёшник. — Все мы такие, одним миром мазанные… А я вот, брат, никуда не бегал, на меня войны не досталось.

— А с Японией?

Петя-Трёшник удивлённо поднял глаза:

— Неужели ты меня, Дресвянин, таким старым считаешь? Меня ведь в сорок пятом ещё и на свете не было…

— Да нет, не считаю, — смутился Серёга.

— Ну и правильно делаешь. — Петя-Трёшник уселся к учительскому столу, за которым Серёга рисовал стенгазету. — Значит, Соколовы все бегуны? — он беззаботно захохотал. — А Тишку я запомнил со свадьбы. Хороший парень, только стихи по школьной программе не помнит.

— Да вы его и не спрашивали. Это вы меня спрашивали «Нивы сжаты, рощи голы», а Тишка в это время чай пил…

— Разве? — он снова захохотал. — Значит, со всех сторон положительный этот Тишка, передай ему от меня привет… Я бы тоже с ним в Чили сбегал, только отбросить бы мне… этак годков двадцать…

Серёга не удержался и стал выспрашивать у Пети-Трёшника всё, что можно, о Чили. Петя рассказал и о телефонном разговоре московских пионеров с Сантьяго, и о радиопередачах «Слушай, Чили», и о приезде дочерей Корвалана в Москву, и о той помощи, какую мы Чили оказываем, и об интернациональном детском доме в Иванове, где живут и маленькие чилийцы.

— О каком детском доме? — боясь, что ослышался, вскинулся Тишка.

Вот и Серёга вчера, слушая рассказ Пети-Трёшника, на этом месте замер и, переборов волнение, деланно равнодушным голосом переспросил:

— Это что за детский дом за такой?

Петя-Трёшник бросил на него удивлённый взгляд:

— А разве не слышал? Детский дом в Иванове открыт ещё со времён республиканской войны в Испании. Раньше в нём жили дети сражавшихся республиканцев, а теперь находятся сыновья и дочери брошенных в застенки коммунистов из многих капиталистических стран.

— И чилийские дети есть?

— Но я же тебе говорил! Есть и чилийские… А что это тебя так взволновало? — прищурился он.

Серёга не заметил прищура.

— И родители знают, что их дети в Иваново? — продолжал он своё. — Чилийские родители?

— А как же, — ещё сильнее прищурился Петя-Трёшник. — Письма даже пересылают сюда.

— Значит, связь существует?

— Ну, Дресвянин, ты как Шерлок Холмс, — засмеялся Петя. — Зачем это тебе такие подробности?

Серёга сгоряча-то чуть не признался Петру Ефимовичу, что эти сведения нужны не ему лично, а Тишке: Тишка же до сих пор мается, что не сумел переправить Корвалану посылку, не говоря уж о несостоявшемся побеге в Чили. Серёга просто чудом сдерживался, даже ладошкой зажал рот.

Не дождавшись ответа на свой вопрос, Петя-Трёшник нахмурился:

— Ну, не доверяешь — не надо, Дресвянин. Я тебя за язык не тяну.

— Да я что, Пётр Ефимович! — засуетился Серёга и покраснел. — Я думаю, может, их в Иванове-то письмом поддержать от нас?

Петя-Трёшник покачал головой:

— Дре-свя-нин, разве я стремлюсь из тебя во что бы то ни стало секреты ваши выведать? Нет же. Нельзя доверить — не доверяй. Но и не выкручивайся перед старшими. Скажи честно: «Не спрашивайте меня. Не могу вам сказать».

— Не спрашивайте меня. Не могу вам сказать, — пролепетал Серёга.

— Вот так-то, — засмеялся Пётр Ефимович. — Честно и благородно. Меня это радует.

Он помолчал, побарабанил пальцами по верхней доске парты.

— Что я хочу посоветовать вам с Тишкой от всей души: надумаете что-то — потолкуйте о своей затее с кем-либо из взрослых. Ну, скажем, с Тишкиным отцом… Он ведь хороший мужик?

— Хороший.

— Ну, вот видишь. Тем более, и на войну в детстве бегал. Знает, что к чему, может опытом поделиться.

— Да он уже делится. Про границу Тишке рассказывает. Не перейти, говорит: охраняется строго.

— Это верно, не перейти… В войну, когда Тишкин отец сам бегал — другое дело: о границе речи тогда не шло, тогда главное было миновать линию фронта. А фронт постоянно передвигался, где-то расширяясь, а где-то, наоборот, сужаясь. Можно было выбрать удобную брешь и проскочить. Не то что нынешнюю границу.

— Ну, а если лётчиков уговорить? С лётчиками перелететь границу и выпрыгнуть на самолёте? — воспользовался Тишкиными доводами Серёга.

Пётр Ефимович захохотал:

— Какие же вы ещё дети! Да ведь и в аэропорту паспортный режим проходить надо, как и на границе. Ты на лётное поле и выйти не сумеешь, пока тебе пограничники в паспорт штамп не поставят, что гражданин такой-то… Дресвянин, скажем… такого-то числа выехал в такую-то страну… по специальной командировке.

— В аэропорту пограничники? — усомнился Серёга. — За тысячи километров от границы?

— А ты что думал? Хитрее всех, что ли? Ты лётчиков-то и в глаза не увидишь.

— Да-а, — подытожил свои сомнения Серёга. Он и раньше подозревал, что никакой страны Чили Тишке не видать как собственных ушей, но у него не находилось подходящих слов, чтобы убедить в этом Тишку. А Петя-Трёшник сказал всего несколько фраз — и безмозглому дураку после этого станет ясно: ни самолётом, ни морем, ни по железной дороге, ни пешим порядком границу Тишке не пересечь… Вот если с Ивановским детским домом связаться — Корвалану можно куда больше помочь, чем тыкаться вслепую, как это делает Тишка.

С лётчиками он договорится… Как бы не так…

Петя-Трёшник внимательно смотрел на Серёгу:

— Ну, так что, друг Дресвянин? К какому выводу мы придём? Побежим в Чили или не побежим?

— Да я-то и не собирался.

— А кто собирался?

Серёга сжался ёжиком. Ох и Петя-Трёшник, ох и хитрец, думает, Серёга проговорится, думает, выдаст Тишку. Да нет же, нет, не на того напали. Серёга и сейчас вывернется.

— Вы собирались, — не мигая, уставил свои глаза Серёга на Петра Ефимовича.

— Я?

— Да. Вы ж говорили: отбросить бы вам годков этак двадцать — сбегали бы.

Петя-Трёшник, довольный, захохотал:

— Молодец, Дресвянин! За словом в карман не лезешь. Находчивости тебе не занимать. — Он помолчал и подмигнул: — Ну, а Корвалану-то помогать надо?

— Надо.

— Вот то-то и оно, Дресвянин. Надо, — сказал Петя. — Тут Тишкиной посылкой гор не свернуть… А ты рисуй, рисуй заголовок: «Поможем Чили!» Со стенгазеты твоей и начнём.

Тишка слушал Серёгин рассказ не перебивая, и это Серёгу настораживало.

— Да чего ты, в самом-то деле? — не выдержал он. — Ну, будем теперь всей школой деньги зарабатывать для Чили. Это же надёжнее, чем твоя посылка.

— Се-рё-га, — выдохнул свою боль Тишка. — Там же пи-и-ил-ка была. Как ты этого не поймёшь?

— А то некому, кроме тебя, пилку передать Корвалану? Один ты такой, что ли? — не сдержался Серёжка.

Слово — не соловей, выпустил — не поймаешь, Тишка, как от удара, дёрнулся, сорвавшись локтем с колена.

— Ты перетрусил со мной бежать, потому так и говоришь… — вскинулся он, хотя и сам уже понимал, что не в трусости дело, а в благоразумии.

— Ничего я не перетрусил, — ничуть не обидевшись, проговорил Серёга. — Я же знал, что из этого ничего не выйдет.

— Откуда ты знал-то, когда и не пробовали… Так и скажи честно, что от мамкина подола не оторваться. А то «бессмысленно», «бессмысленно», «один ты такой, что ли»…

Тишка держался, с Серёгой задиристо не от того, что не соглашался с ним, а из чистого упрямства. Для себя-то он давно решил, что с побегом в Чили ничего не получится. Даже если Тишка и пересечёт границу, что он будет делать в чужой стране? Ведь в райцентр, в Берёзовку, приди — и то, не спрашивая у прохожих, не найдёшь нужную улицу. А в Чили у кого вызнаешь, где находится монастырь «Трес аламос», на каком языке с чилийцами разговаривать станешь? Вот если бы Наташа Коростелёва из Московского Дворца пионеров в Сантьяго приехала — эта бы всё нашла. Не Тишке Соколову чета.

Серёга Дресвянин Тишкино молчание истолковал по-своему:

— Ну, ты извини… Я не так сказал… Я ведь не в обиду тебе… Ты и сам посуди, что лучше: один помогаешь или вся школа? Разницу чувствуешь?

— Чувствую, — вздохнул Тишка.

На ёлках, прижавшихся к изгороди, лопались от солнца шишки: потрескивание стояло такое, будто на сковороде жарили подсолнечные семечки. Крылатые «вертолётики» мошкарой опускались с ёлок вниз и, подхватываемые ветром, струисто текли по снегу, распространяя вокруг запах смолы.

Приближалась весна.

Вон даже осинки по-летнему озеленили кору и выбросили из-под почек пушок. И они уже не боялись морозов, видно, чувствовали, что морозы-то эти с дуплом, недолговечные.

— Ты мне, Тишка, поверь, — сказал Серёга. — В одиночку никому ничего не сделать.

— Да я уже знаю, — вздохнул Тишка. — Только Мария-то Флегонтовна почему так делает? Она что, лично мне не могла вручить?

— Серёжка развёл руками.

 

41

Ох, уж как Варвара Егоровна ругала себя! Это ж надо такой недотёпой быть. Спрятала, называется, крышку за ларь. Пожадничала: пригодится, мол, потом. Пригодилась… Нет бы в печку сунуть, гори она синим огнём. Так рука дрогнула: а ну, кому-то посылку собрать придётся — не гоношись, не ищи фанерку, она за ларём спрятана. Но разве от Славки чего-то спрячешь? Шныряет везде, как кошка. Из-под земли и то, наверно, унюхает, достанет. Посылочный ящик Варвара Егоровна забросила тогда на подволоку: на нём никаких отметок не было — такой же картонный, как и те, что давно валялись в пыли. А вот фанерную крышку с чилийским адресом прибрала — а надо было в печке спалить!

Теперь куда ни пойдёт, перед глазами Тишкино зарёванное лицо.

— Мам-ка-а! Ты почему же мне не сказала, что посылка вернулась?

Ну, чем ему ответишь на слёзы? Расстраивать, мол, не хотела… Так он и слушать тебя не станет. Как заклинание твердит:

— Почему?.. Почему?.. Почему?..

Прибегал к нему дружок Серёжка Дресвянин. Вроде поуспокоил. О чём уж они шептались с ним, Варвара Егоровна и узнать не пыталась. Славка было приставил ухо к приоткрытым дверям — ребята шептались в сенях, — так Варвара Егоровна ухватила сына за штанину и, как котёнка, стащила с порога, ещё и подзатыльник отвесила, а дверь прихлопнула, закрыла вплотную. Славка заканючил:

— Ну, чего ты, мам? Больно же!

— Не шпионь!

Из-за него заварилась каша, а он и вины за собой не чувствует, ещё и радуется: как же, брата разоблачил.

Варвара Егоровна было пристрожила его: «Не разнеси по деревне!» — да поздно. У Славки разве тёплая водичка во рту удержится! В тот же час, как нашёл фанерку, и растрезвонил по Полежаеву, что Тишка Корвалану посылку собрал. Вопросов-то сразу, разговоров-то… Бабы в один голос хвалят: «Сострадательный… Вырастет — мать не бросит». Варвара Егоровна и без них была уверена, что, состарься она или заболей, Тишка её не покинет в беде, а вот этот-то оболтус неужели оболтусом на всю жизнь и останется. Ведь — посмотрите на него! — у Тишки лицо в слезах, а он посмеивается, ещё и к дверям льнёт подслушивать. Ну что за бессердечный такой… Неужели и вырастет — не изменится?

Приходила к Варваре Егоровне Мария Флегонтовна, почтарка. Так и тут ухо навострил.

— Иди, иди, иди! — выпроводила его на улицу. И всё опасалась, что за дверями стоит. Чуть погромче пойдёт разговор — палец приставляла к губам: потише, мол. А раза два и к порогу бегала, дверь распахивала: слава богу, сына там не было, всё-таки убежал. Можно было поговорить не таясь.

Мария Флегонтовна казнила себя, виноватилась:

— Надо было с посылкой его и направить к вам, сходи, мол, к родителям, за разрешением…

— Нет, крышку с адресом надо было в печке спалить, — в свою очередь корила себя Варвара Егоровна.

Мария Флегонтовна будто и не слышала её.

— А я-то, дурочка, — продолжала она, — смотрю, идёт карапуз с посылкой… Смешно показалось: посылка больше его… Так смехом и отнеслась к нему…

— Спалить бы в печке — и золу по ветру развеять…

Вот так сидели, рядили-судачили, пока не вернулся с работы Иван. Он прислушался к бабьим вздохам.

— Да ладно вам, — успокоил. — Ну, золу по ветру б развеяла, а дальше б что? Всё равно шила в мешке не утаишь.

Мария Флегонтовна после такого заключения закручинилась ещё сильнее: она, она виновата во всём. К ней человек — пусть и маленький, но человек же! — пришёл с серьёзным намерением: он же сколько дум передумал, сколько нервов истратил, пока не вызрела в нём мысль об этой посылке. А она, Мария Флегонтовна, позабавилась над ним, не давая себе отчёта в том, что её снисходительная пренебрежительность к Тишке ударит его в самое сердце, выплеснется из него ручьями слёз.

— Ну, чего уж теперь, — опять вмешался Иван в разговор. — Не каяться надо, а думать, что делать дальше.

Иван всегда был таким: перед бедой руки не опускал.

 

42

Марию Прокопьевну прохватил озноб. Она понимала, что это не простуда, что это — нервы.

Стоило ей смежить веки, как в воображении рисовалась заснеженная дорога от Полежаева до Берёзовки, и по ней, оглядываясь, бежит Тиша Соколов. За плечами у него висит зелёный Люсин рюкзак, набитый продуктами. Тиша убегает, чтобы выручить Корвалана.

Мария Прокопьевна вспомнила теперь, как он приходил к ней уточнить чилийское название монастыря «Три тополя».

— Мария Прокопьевна, не спрашивайте меня ни о чём, — отводил он в сторону взгляд. — Всё узнаете сами…

— Да-а… Вот и узнала всё. А ей-то показалось тогда, что Тишей движет честолюбивое чувство не уступить однокласснице: Люся Киселёва написала заметку в стенгазету — и он напишет. Нет, выходит, Мария Прокопьевна напрасно поверила в свою прозорливость. Считала: что у её учеников на уме, то и на языке. Уж такими они выглядели наивными и доверчивыми, что думала: нет у них от неё тайн. У кого-то отец с матерью поссорились — ей рассказывали. У кого-то вчера пекли пироги — и этой новостью с ней делились. У кого-то корова ночью отелилась — и это уже утром она узнавала от них.

Но, оказывается, у её ребятишек есть ещё и скрытая жизнь. И может быть, куда более важная, чем та, о которой Мария Прокопьевна знала.

Тиша Соколов посылал Корвалану посылку… Тиша Соколов изучал по учебнику географии для девятого класса страну Чили… Тиша Соколов просил у Люси Киселёвой рюкзак, чтобы в Чили бежать…

Постой, постой… Мария Прокопьевна даже вспотела от своей догадки, её перестало знобить.

Ведь он, Тиша Соколов, жил как раз не скрытой жизнью, а самой открытой, он жил жизнью своей страны. Ведь он слушал, что говорили о Корвалане по радио, он смотрел о нём телевизионные передачи. Его волновало то, что волновало, может быть, весь мир.

Как же Мария Прокопьевна могла подумать о нём, что он жил скрытой жизнью? Наоборот, его душа была распахнута настежь для восприятия всего, что происходило вокруг. Она, как аккумулятор электротоком, подпитывалась, заряжалась энергией жизни и родного Полежаева, и всей нашей страны, и незнакомого для Тишки государства Чили. Всё, всё оставляло в ней свой след, свою зарубку, всё скапливалось, словно в копилке, чтобы в какой-то момент отлиться в поступок. В плохой или же хороший — это в немалой степени зависит и от учителей.

А вспомни, Мария Прокопьевна, свои детские годы. Перед войной в «Пионерской правде» печаталась повесть Гайдара «Тимур и его команда». Вспомни, что творилось с тобой, что происходило с твоими товарищами. Тимуровскую команду решили создать, и учителя поддержали этот порыв.

Теперь Мария Прокопьевна знала, что ей делать.

Документы, письма, свидетельства очевидцев

«Прежде всего я хочу поблагодарить советских пионеров и всех взрослых вашей страны, вашу великую партию Ленина за солидарность с борьбой чилийцев.

Я знаю, что вы беспокоитесь о нашем отце. 26 января мы имели получасовое свидание с ним в концентрационном лагере «Трес аламос». Как всегда, он был ласков с нами. Отец говорил нам, что всё будет хорошо, что он полон сил. И мы чувствовали себя не только дочерьми, но и товарищами Луиса Корвалана — Генерального секретаря Компартии Чили. Как и другие патриоты, отец очень стойко держит себя в тюрьме.

Нам было очень грустно расставаться с отцом.

…Ваше участие помогает нам переносить горечь разлуки, сохранять достоинство. Помогает верить в то, что солидарность освободит отца.

…Отец был тронут и обрадован, когда из Москвы звонила девочка Наташа Коростелёва из клуба интернациональной дружбы Дворца пионеров и справлялась о его здоровье. Мы благодарим вас, пионеры, от имени чилийских детей, от имени отца и матери, от имени всех политических заключённых Чили за вашу заботу о нас. Большое спасибо!»

Из рассказа дочери Луиса Корвалана Вивианы.

 

43

В марте погода ломается быстро. Морозит, морозит — и вдруг напахнёт весной. Тишка выскочил утром на улицу и не поверил глазам: началась оттепель, оттаявшие стволы сосен и лип почернели, как обгоревшие. Полозницы на дороге сделались скользкими: ступишь на них — и из-под ног будто доску выдернут, на который-нибудь бок, но обязательно шмякнешься. Тишка раза три упал, пока бежал к Серёжке Дресвянину. А выходит, и торопился зря: Серёжки дома не оказалось, до сих пор из школы не приходил, не после же уроков его оставили: у Серёжки с успеваемостью провалов никогда не было. Значит, пионерский сбор или классное собрание проводят…

Стал подниматься в гору — Люська Киселёва идёт. Уж как не хотелось Тишке встречаться с этой тарахтелкой, она тут как тут. Был бы наст крепкий, Тишка б Люську стороной обошёл, но ведь с дороги и шагу не сделаешь: утонешь в снегу. Киселёва издали узнала Тишку, замахала рукой:

— Тиш! Тиш! Слушай-ка, что скажу! — словно чувствовала, что Тишке охота с ней разминуться. Даже впритрус пустилась.

— Ну? Чего? — набычившись, спросил Тишка, когда Киселёва поравнялась с ним.

— Ой, Тиша! — не могла схватить Люська дыхание. — Ты же такой наивный человек, ты ничего не знаешь.

— Зато ты у нас не наивная, — не прятал Тишка своего недружелюбия к ней.

Ведь если б не Люська, никто бы и не знал об учебниках по географии. А она к учебникам-то ещё и рюкзак приплела: уж будто Тишкой всё решено было — нагрузить рюкзак хозяйственным мылом, сухарями, спичками (о мыле у него и мысли не возникало!), нагрузить и не сегодня завтра прямым ходом двинуть к Луису Корвалану в Чили. Была бы Люська мальчишкой, проучил бы он её за длинный язык. И ещё бы за чужие стихи добавил. А тут и пальцем не тронешь, пригрозишь только, так и то к Марии Прокопьевне жаловаться бежит. Удивительно, как её Мария Прокопьевна терпит. Сама же на уроках твердит: «Ябедничать плохо, сплетничать нехорошо» — и сама же Люську к себе приваживает, всю её болтовню на веру берёт.

— Тиша, — сказала Люська печальным голосом, — я знаю, что ты в последнее время плохо стал ко мне относиться…

В последнее время… Во-о даёт! Да Тишка, как и себя помнит, Люську всегда недолюбливал.

— Так… А дальше чего? — спросил он с вызовом.

— Ты напрасно на меня обижаешься, — вздохнула Люська. — Я на тебя не ябедничала, я с Марией Прокопьевной о тебе советовалась.

— Да кто ты такая, чтобы обо мне советоваться? — вскипел Тишка. — Ты бы лучше о Лене Сомовой посоветовалась…

Люська покраснела, но сделала непроницаемый вид.

— Я твой школьный товарищ, — сказала она.

— О! Видали? — Тишка обернулся вокруг, словно ища свидетелей. — Она мой товарищ… Видали такую!

Тишка рванулся было уйти… Но Люська непритворно вздохнула и сказала:

— Ругайся, ругайся, я на тебя обижаться не буду. — Она шмыгнула носом.

Да была нужда с такой носопыркой ругаться. Тишка, как ни муторно на душе, а сдержит себя.

— Тиша, я всё-таки должна сказать тебе всё. — Люська устремила на него напористо-принципиальный взгляд, и он подумал, что Люська станет каяться о стихах, она снова шмыгнула носом: — Ты, Тиша, очень наивный человек… Твои намерения добрые, но очень наивные.

Что-то неуловимо знакомое почувствовалось в её словах.

— Тиша, ты разве не знал, что твоя посылка не дойдёт до Чили? — Люська недоуменно пожала плечами и, не дожидаясь от Тишки ни ответов, ни вздохов, ни вопросов, объяснила своё недоумение. — Даже родственники не могут письма передать Корвалану… Три первых месяца они даже не знали, где он, что с ним случилось. А ты — посылку…

Так не Люськины же это слова-то! Не её выводы! Это же Мария Прокопьевна, наверное, говорила, а Люська подаёт дело так, будто она такая умная, будто она сама до таких мыслей дошла. Ну, Лиса Патрикеевна, ну, плутовка!

— Ты бы, Люська, лучше свои стихи писала, — сказал он, надавив на слово «свои».

Она встрепенулась, заскребла ножкой снег.

— И ты уже знаешь? — спросила она виноватым голосом.

— А то нет, — упивался Тишка её растерянностью. Люська Киселёва — и потупивши глаза перед кем-то стоит? Да такого не может быть! Молодец Серёжка, поставил-таки эту задаваку на место.

Люська перестала скрести ногой снег, подождала, не скажет ли Тишка чего-то ещё, и подняла лучисто-ясные, без единой слезинки глаза.

— Но меня же простили уже, — покаянно сказала она.

А Тишка-то видел, она не каялась, она обманывала.

— Кто простил? — спросил он строго.

— А и Пётр Ефимович говорил: понимаю, говорит, ты сделала это из добрых намерений… Я же школу нашу воодушевляла.

— Ага, чужими стихотворениями.

— Вот человек! — непритворно всплеснула руками Люська. — А со сцены читают чьи? Не свои же читают, тоже чужие. — Она вознесла руки к небу: — «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты…» — это что? Алик Макаров написал? А выйдет такой важный, руки в бока упрёт, глаза закатит: «… как божество, как вдохновенье, как гений чистой кра-соты».

У неё получилось очень похоже на Алика, Тишка даже уголками губ улыбнулся, но, чтобы Люська не заметила этого, прикрыл рот рукой, будто под носом вытирает.

— Ну, вот видишь, молчишь? — торжествовала Люська.

Тишка задумался: он и сам на празднике книги рассказывал чьё-то стихотворение про литературных героев. Так он же ни перед кем и не хвастался, что сам написал. Люська пытливо посмотрела на него и догадалась, о чём он думает.

— Тишенька, да разве я для себя это делала? — танцевала она перед ним. — Ну, подписала бы я Леной Сомовой, вы бы и читать не стали. Не стали бы ведь? — допытывалась она.

Тишка вынужден был кивнуть головой.

— Ну, вот… — торжествовала Люська. — А тут — ох, ах, вся школа сбежалась, все наизусть учат…

— Это, Люська, нехорошо, — набычился Тишка.

— Почему нехорошо-то? Алику Макарову со сцены читать хорошо, а мне в стенгазету писать — нехорошо?

— Про Алика Макарова объявляют, — нашёлся Тишка. — «Стихотворение такого-то писателя декламирует Алик Макаров…»

Люська прикусила язык и долго молчала.

— Ну, не всегда и объявляют, — наконец сказала она.

— Люська, это нехорошо, — твёрдым голосом повторил Тишка.

Люська снова заскребла валенком снег.

— Я понимаю, Тиша, — созналась она. — Но я думала, так лучше.

— Ну да, лучше, — передразнил Тишка. — А вот послал бы Серёжка Дресвянин твои стихотворения в «Пионерскую правду» — лучше было бы?

— Тиша, да я же покаялась… Я же и не спорю с тобой, — Люська даже отвернулась, провела рукавом под глазами: то ли притворилась, то ли и на самом деле слёзы вытерла.

— Каяться надо перед всеми, кто читал.

— Да ты что? — обернулась она, и Тишка увидел, что лицо у неё и в самом деле зарёванное. — И так уже подхихикивают.

Тишке сделалось жалко её:

— Да кто подхихикивает? Мы с Серёжкой не сказывали никому.

— И не сказывайте, Тиша! Не сказывайте! Я клянусь, что ни одного стихотворения ни у кого не спишу больше.

Она умоляюще смотрела на Тишку уже высохшими, без слёз, глазами.

— Ну ладно, — неопределённо сказал Тишка, ничего не обещая ей: Серёжка разоблачил её, он пусть и решает, как быть. — Ты Марии-то Прокопьевне признавалась? — всё же спросил он.

— А что? Надо? — захлопала Люська ресницами. — Я пока только Петру Ефимовичу… Он стенгазету выпускает… Просил новые стихи… Я ему и призналась.

Люська глубоко вздохнула.

— Тиша, только вы никому не говорите, — прижала она руки к сердцу, — я и так переживаю… Как и ты, Корвалану хотела помочь.

— Да уж чего ты хотела помочь? — пренебрежительно махнул рукой Тишка.

— Хотела. — Глаза у Люськи округлились, сделались большими, как чайные блюдца. — Хотела, Тиша. Только у меня получилось плохо, — она снова вздохнула.

— Ну, зато не наивно… — напомнил ей Тишка начало разговора.

Она стрельнула в него глазами:

— Ты обиделся? Да? За «наивного» обиделся?

— Да не обиделся… А только ты ничего про Корвалана не знаешь… У родственников, говоришь, письма не пропускают…

— Не пропускают, Тиша! Это точно.

— Не знаешь, так помолчи, — остановил он Люську. — Посылки даже через Красный Крест ходят.

Тишка! Так не к нему же, а вообще в Чили… От нас… Из других государств тоже…

Тут Тишка, возможно, попал и впросак. Он Серёжкины объяснения слушал тогда не очень внимательно.

— Ну, а сын Альберто с ним в концлагере виделся? Его пропустили? — настаивал он.

Но Люська не так-то проста.

— Тиша, — удивилась она. — Так ты разве не знаешь, каких это стоило трудов? Сколько добивались, чтоб эту встречу разрешили?

Нет, её в угол не загонишь. Уж точно, что ничего не знает о сыне Альберто, а вывернулась. Но Люська, словно прочитав его сомнения, сказала:

— Альберто в прошлом году умер в Болгарии…

Выходит, и вправду знает…

Они постояли молча: разговор соскользнул на печальную ноту, и эта нота требовала, чтобы после неё установилась тишина.

Тишка отвернулся от Люськи, перевёл взгляд на берёзу, стоявшую под окнами Люськиного дома, и его передёрнуло от оторопи: у берёзы когда-то (может быть, не один год назад) отпал сук, вылом уже затянуло чёрным, как чага, наплывом, но сейчас, в оттепель, из старой раны, будто кровь, выступала ржавчина и рваным подтёком расползалась по белой коре.

Тиша, — прервала молчание Люська, не заметившая на берёзе кровоточившей раны. — Ты, конечно, поступил благородно. Я тобой восхищаюсь, — и она завистливо вздохнула.

Тишка растерялся от неожиданного признания. Вот уж никогда б не подумал, что Люська может кого-то ставить выше себя.

— Хотя, конечно, ты очень наивный, — не преминула добавить она и спохватилась: — Только ты не обижайся, пожалуйста. Ты мне правду, и я тебе правду.

— А я и не обижаюсь, с чего ты взяла…

Люська в какой уже раз вздохнула:

— Если бы ты заранее посоветовался со мной, я бы тебя плохому не научила.

— Да чего я такого плохого сделал?

— Нет, нет… Что ты, — испуганно затараторила Люська. — Я и не говорю, что ты плохо сделал. Я же, наоборот, сказала: завидую тебе… Но если бы ты посоветовался…

И опять двадцать пять…

— Если бы да кабы, — передразнил её Тишка. — Если бы ты не была трещоткой, может, по-другому бы всё и сложилось…

— Убежал бы? Да? — замирая, спросила Люська. Она уже забыла о своих грехах и была прежней Люськой, той Люськой, которая в любых словах ищет потайной смысл. — Убежал бы? Да?

Тишка ничего ей не ответил. А Люська, то ли опомнившись, освободившись от зуда любопытства, то ли уж она по натуре такой человек, опять обрела наставнический тон.

— Ну, не наивный ли ты человек… — сказала она удивлённо. — В Чили собрался бежать…

— Да кто тебе сказал, что собрался?

— Ой, Тиша, я, смотри, очень догадливая. — Люська хитровато прищурилась: — Кто меня обманет, тот двух дней не проживёт…

Расхвасталась — и не удержать. Забыла уже и стихи, и слёзы.

Лучше наивным быть, чем таким забывчивым и хвастливым.

— Чего-то не видно, чтобы в Полежаеве из-за тебя умирали, — сказал Тишка.

— Значит, никому обмануть меня не удалось, — засмеялась Люська и опять добавила: — Ну, Тишка, ты и наивный же…

Тишка нахмурился: не хватит ли лясы точить? Раскудахталась курицей: «наивный», «наивный»… Каялась бы лучше сама, а не других учила…

— Знаешь, Люська, — заявил он решительно, — мне дрова надо колоть! Некогда тут с тобой прохлаждаться.

Люська опять пожала плечами:

— Ну, и иди… Но я же тебе не сказала самого главного-то.

Это ж надо… Целых полчаса воду в стуле толкли, а главного сказать ей времени не хватило. Вот женщины!

— Ну? Чего?

Люська заговорщицки оглянулась, перешла на шёпот:

— Только ты пока никому не говори. — Она удостоверилась, что подслушивать их некому, и выпалила: — Всей школой дрова будем пилить! Для чилийских детей деньги пойдём зарабатывать.

Эк, удивила, а то Тишка не знал ничего. Да ему Серёга в субботу после уроков уже говорил, что рисовал для стенгазеты заголовок «Поможем Чили!». Правда, он не знал, чем помогать будем, но ясно же было, чем ещё школьники могут зимой помочь? Собирать золу и куриный помёт для колхоза, пилить дрова, сдавать макулатуру — только так и можно заработать деньги.

А Люська прямо-таки лучилась: она первая узнала! А может, и круче возьмёт: она, мол, мысль подала?

Нет, потупила глазки:

— С твоей посылки всё началось. — И опять залучилась.

— А может, с твоих стишков? — вернул её Тишка на грешную землю.

Люська нахмурилась.

— Ты, Соколов, очень злопамятный, — сказала она и захлюпала носом.

Тишке сделалось неловко и стало жалко её.

— Да ладно уж, чего там… — промямлил он.

И Люська как-то сразу взорлила:

— Я тебя, Тиша, прощаю… Нам делить нечего.

Она свернула с дороги на свою тропку и уже от крыльца крикнула:

— На завтра сбор дружины назначен… О помощи Чили…

«Вот, наверно, жалеет, что не придётся на сборе чужие стихотворения читать», — подумал о ней Тишка и осудил себя, что был с Люськой не очень твёрд.

Документы, письма, свидетельства очевидцев

«Очередная попытка сфабриковать лживое обвинение в государственной измене против Луиса Корвалана и его товарищей провалилась. Судебный фарс, назначенный на 22 марта 1976 года, не состоялся».

Из газет.

«О, родина, ты ранена, но никогда не будешь побеждённой».

Пабло Неруда, поэт.

 

44

Варвара Егоровна мыла посуду, когда в дом влетел Славик:

— Мамка, ну скорее же! Во что мне переодеваться?

— А что такое стряслось?

Славик бросил портфель с книгами под стол, стянул с себя пальто, школьную форму, на ходу схватил кусок хлеба.

— Да скорее же! Мы всем классом будем дрова пилить.

Варвара Егоровна уже и от Тишки знала, и Мария Прокопьевна ей говорила, что в школе творится невообразимое. Первоклассники… и те даже не хотят в стороне оставаться. Прямо-таки как соревнование объявлено: все рвутся на заработки, будут перечислять деньги в фонд помощи Чили. Мария Прокопьевна узнала, что в Москве есть Советский комитет солидарности с чилийскими демократами. А одна ниточка тянет за собой и другую. Тут уж и о фонде помощи запоговаривали в Полежаеве, как туда деньги перечислять узнали.

Иван, услышав об этом, ходил всю неделю праздничным.

— Мать, — то и дело обращался он к Варваре Егоровне, — ты смотри, Тишка-то у нас… Инициатор…

— Да ладно тебе, — остужала его Варвара Егоровна. — Вот сбежал бы твой инициатор с рюкзаком за плечами — ищи тогда ветра в поле…

— А нет… всё-таки молодец, — не унимался Иван. Наверное, вспоминал о своём неудавшемся побеге к словацким партизанам и свой поступок соразмерял теперь с Тишкиным. Ну как же, приятно лысому чёрту: сын в отца пошёл. И Иван, словно подтверждая её догадку, изрёк: — Мы к чужой боли чувствительны. Завсегда готовы помочь…

Может, он говорил и не о себе, не о Тишке, а вообще о русском народе: он ведь, Иван, такой — мировыми масштабами любит мыслить. Иван широкорото улыбался:

— Мо-ло-дец!

— Да Марии Прокопьевне и Петру Ефимовичу скажи «спасибо», что на ум наставили. А то и сегодня бы ему про границу рассказывал.

— Ну-у, мать, — стушевался Иван. — Про границу тоже не лишнее… Может, рассказы мои и удержали его… А то ведь он у нас видишь какой… Орёл!

Варвара Егоровна насмешливо покачала головой;

— Иван, да не взлети и ты вместе с ним в поднебесье.

Иван, видно, понял, что воспарил высоко, засмущался:

— Да ладно, ладно тебе… Я ведь ничего такого и не сказал… Только отметил, что он молодец.

А молодец всё ещё не мог опомниться от того, что на него свалилось. Готовился к тайной помощи, а оказалось, что поднял шум на всё Полежаево.

Тишка, как в омут, бросился в работу. Но он, не в пример Славику, уходил на неё незаметно. Прибегал из школы, переодевался и исчезал, словно хорёк. Где Тишка? А его уже нет, уже дрова пилит у больницы. Ну, конечно, для него работа — привычное дело. Выставлять себя напоказ не надо. Это Славику хочется, чтобы все на него обратили внимание.

— Мамка, ну я же опаздываю! — капризно кричал он.

— Ой, горюшко моё, — притворно вздыхала Варвара Егоровна, в душе-то радуясь, что сын рвётся к работе, — неужели без няньки и не собраться?

— Мамка, да ты мне выдели что для работы — какие штаны, какая куртка, — и я больше тебя не побеспокою…

— Не побеспокоишь? — усмехалась Варвара Егоровна, с трудом верящая, что и Славку можно зажечь работой: дома воды принести не заставишь, а тут торопится, пуговицы на рубахе трещат.

Славка явно нервничал:

— Ну, мамка! Некогда мне с тобой рассусоливать! Меньше всех напилю — так из-за тебя… Так и знай!

— Из-за меня, из-за меня, миленький, — улыбалась Варвара Егоровна, чувствуя, как радость переполняет её. — Ой, Славка, светопреставление, наверно, скоро начнётся или Земля не в ту сторону станет крутиться.

— Да ладно тебе, «не в ту… не в ту»… Если хочешь знать, мы и летом будем в фонд чилийцев работать: снопы за льнотеребилкой вязать, силос возить, стоговать солому… Ты мне постоянную одежду выдели.

— Ага, — насмешливо кивнула Варвара Егоровна. — И на лето, и на зиму полушубок выделю. Постоянный.

— «Полушубок, полушубок»… Чего насмехаешься-то?

Варвара Егоровна сцапала сына, прижала к себе:

— Ой, Славочка, ведь сплошные сутки солнце на небе станет светить. Ну-ка, сын в работу ввязался…

Славка вырвался из ее объятий.

— Ну, чего ты. в самом-то деле? Чего надевать?

Он стоял взъерошенный, готовый снова натянуть на себя школьную форму и бежать на работу в ней.

Документы, письма, свидетельства очевидцев

«Мы знаем по рассказам наших дедов и отцов, как страшен фашизм. Мы требуем, чтобы дети Чили были свободными.

Учащиеся села Липовка Воронежской области».

«Мы призываем ребят хотя бы один день не есть конфеты и мороженое, а сэкономленные деньги посылать детям Чили.

4-й класс «Б» школы № 11 г. Элисты».

«Неужели чилийская хунта не видит, что все люди, весь земной шар против неё? Мы требуем: долой хунту!

Учащиеся г. Октябрьска Башкирской АССР».

«Письмо дочерям Луиса Корвалана: «Мы приглашаем вас в наш детский дом. Вам будет здесь очень хорошо. У нас старшие ребята любят младших и заботятся о них. У нас много игрушек, книг и друзей. Дом наш светлый, просторный, воспитатели хорошие.

Воспитанники детского дома № 2 города Углича Ярославской области».

«Мы, сёстры-пионерки из алмазной Якутии, присоединяемся к международной кампании в защиту Луиса Корвалана.

Валя, Люда, Дуня Кудиновы, Якутская АССР, посёлок Матта».

«Дорогой мой друг товарищ Лучо! Мы с ребятами боремся за Ваше освобождение… Надо что-то такое сделать, чтобы и хунта, и все гитлеры, все, кто против народа, исчезли с земли раз и навсегда и не портили мир своим присутствием, не отбирали детство, как отобрали его у чилийских ребят.

С пионерским приветом к Вам Андрей Гурьев из Свердловска».

«Мы собираем ягоды и заработанные деньги решили передать в фонд солидарности с чилийскими демократами.

Таня Керчуквина и Надя Чайвургина из посёлка Оротукан Магаданской области».

«Требуем немедленного освобождения Луиса Корвалана, требуем закрытия всех концентрационных лагерей и освобождения всех политических заключённых Чили. Мы не ставим своих подписей, т. к. для этого бы потребовалось слишком много бумаги, ведь нас 1101 человек.

Таджикская ССР, г. Курган-Тюбе, средняя школа № 7».

«Наши пионеры работали книгоношами. Сначала на заработанные деньги мы хотели купить спортивную форму. Но подумали и решили перевести деньги в фонд солидарности с Чили. Раз у детей Чили беда — мы должны им помочь.

Пионеры 4«б» класса школы № 88, г. Челябинск».

«Мы, учащиеся 5 класса «а» средней школы № 5 г. Джанкоя Крымской области, с особой тревогой следим за происходящими в Чили событиями. Верим, что рабочие, крестьяне, молодёжь и пионеры там победят! Заработанные на субботниках деньги мы перечисляем в фонд солидарности с Чили. Мы не оставим в беде своих друзей, патриотов Чили!

Таня Тоболкина. Калининская обл., Кимрский район, Паскинская восьмилетняя школа».

«Я пионервожатая. Много передумала, прежде чем опустить открытку в почтовый ящик. Мы выступаем на политических вечерах, мы читаем стихи Неруды, работаем на воскресниках. Однажды вдвоём мы с подругой заработали 220 рублей, которые перечислили в фонд солидарности с чилийскими демократами. Но сердце диктует: «Мало, очень мало». Мы будем ещё громче говорить о нашей солидарности с чилийскими патриотами, ещё решительнее протянем им руку помощи.

Лена Сытина, Волгоград».

 

45

Тишка любил эти предвечерние часы, когда пламя в печке-лежанке уже вовсю гудело и когда плита накалялась до такой степени, что на неё можно было бросать тонкие, подсоленные с обеих сторон кружочки истекающей крахмальным соком картошки. Они мгновенно схватывались коричневым налётом загара, а Тишка, чтоб картофельные ломтики не обугливались, переворачивал их ножом, как оладьи на сковороде, и, не допекая, похрустывающими, жгущимися, один за другим отправлял в рот. Это было ни с чем не сравнимое наслаждение.

— Тишка, — не выдерживала мать, — ну что за дурная привычка? Надымил, будто в столовой. Неужели оголодал до такой степени, что и ужина не дождаться?

— Мамка, как ты не понимаешь… Вкусно же, — оправдывался, как всегда, Тишка, и, как всегда, отец заступался за него:

— Мать, а чего тут такого? Нравится человеку — пускай ест…

— Да ведь желудок испортит, сырую ест.

Отец смеялся:

— В сырой витаминов больше.

И Тишка был признателен ему за эту, хоть и пустячную, но поддержку.

Правда, в последнее время отец стал использовать «картофельные» часы для душещипательных бесед и экзаменов. То его ударит в разглагольствования о международной обстановке, то в наставления об охране границ, то в проверку Тишкиных познаний в области математики или русского языка.

Вот тогда Тишка быстрёхонько сворачивал свою кухню и убегал за водой к колодцу, а то ведь отца не переговоришь. Он закончил школу давно, но у него была цепкая память, она сохранила чуть ли не все правила из учебников, какие отцу доводилось держать в руках.

— А ну, Тишка, скажи, когда пишется разделительный твёрдый знак?

Тишка мучился и краснел, зная, что, если он ответит даже и правильно, отца это не остановит, он задаст новый вопрос.

— Так… Так… А какой падеж за каким стоит? Знаешь? Ну, начинаем проверку… Перечисляй… Именительный… Дальше?

— Родительный…

— Правильно. А за ним?

Услышав, что экзаменатор коснулся знакомой для неё темы, из кухни выскакивала мать.

Тишка, да просто же, — начинала она. — Я тебе стишок подскажу, ты сразу все падежи запомнишь.

Отец хмурился, что мать помешала ему, но та не обращала на него никакого внимания:

— Иван родил девчонку — велел тащить пелёнку… — радостно улыбаясь, сообщала она. — По первым буквам никогда не спутаешься: Иван — именительный, родил — родительный, девчонку — дательный…

— Брунда какая-то, — не соглашался отец. — «Иван родил девчонку». Да этого же не может быть… У нас жизненней был стишок… Иван родной, дай Ванюше табаку понюшать.

— Чего-чего? — вздымала мать руки к потолку. — По-ню-шать? Это что за слово такое?

— Да для рифмы же, — сердился отец. — Ванюша — понюшать… Главное-то в первых буквах…

— Ага, — торжествовала мать. — У тебя — в первых, а у меня, выходит, — в последних?

Меж ними начиналась незлобивая, лёгкая перебранка, и Тишка незамеченным выскальзывал на улицу.

— Иван родил девчонку — велел тащить пелёнку, — кричал он обрадованно, полной грудью вбирая в себя морозный воздух. В самом деле, с помощью стишка падежи запомнить нетрудно: именительный, родительный, дательный…

— Иван родной, дай Ванюше табаку понюшать…

Тоже всё очень просто. Но почему отец цепляется за слово «понюшать»? Ведь вполне можно зарифмовать и правильное:

— Иван родной, дай Ванюхе табаку понюхать…

Вот так-то. Тишка даже без помощи Люськи Киселёвой с рифмой справился. Как отцу-то не пришла в голову простая мысль «Ванюшу» переправить на «Ванюху»?

Да, что и говорить, отцовские экзамены — штука полезная. Но всё же без них как-то лучше, спокойнее.

На этот раз отца не было дома, и Тишка расположился у плиты вольготно. Намыл поболе картошки, чтоб хватило и для Славика, если он прибежит домой, пока ночь но протопится. Только вряд ли Славик успеет: они всем классом пилили дрова на пекарне и, Славка хвастался, будут работать до звёзд, раскатают все штабеля, до единого брёвнышка.

Мать гремела посудой на кухне, и дым от подгорающей картошки, судя по всему, до неё ещё не дошёл.

Тишка прямо-таки блаженствовал, похрустывая обжигающими ломтиками.

И в это время его слуха достиг шорох. Кто-то в сенях неуверенно шарил рукой по дверям, отыскивая в темноте скобу. Тишка упустил момент, не перевернул побуревший кружочек, и он вспыхнул синим кольцом огня, начадив облако дыму. Пока Тишка суетливо соскребал с раскалённой плиты нагар, кто-то, закутанный шерстяной шалью, переступил порог и старушечьим голосом спросил:

— Есть кто живой?

Мать на кухне не услышала заданного вопроса, а Тишка боязливо смолчал: старуха была похожа на заморское чудище — ни глаз, ни щёк не было видно, торчал один нос, крючковатый и красный, как петушиный гребень.

Старуха оттянула шаль на подбородок, высвободила рот и уже более внятным голосом спросила:

— Кто в доме живой?

Голос показался- Тишке знакомым.

Мать выскочила из-за кухонной занавески и неузнавающе уставилась на старуху.

— Али, Варя, не признаёшь? — спросила старуха. — Ну, так ведь вырядилась я, как пугало огородное…

Она сняла шаль, и Тишка, почему-то холодея душой, догадался, что эта старуха — с Выселков. Та самая, у которой они с Серёжкой Дресвяниным обедали. Что ей понадобилось в Полежаеве?

— Ой, Агафья Васильевна, — всплеснула руками мать, удивившись такой неожиданной гостье. — Какими судьбами к нам?

— Да вот уезжаю к сыну. — Старуха расстегнула на пальто пуговицы и, вытянув вперёд руки, пошла к печке. — Думала, в дороге замёрзну: совсем кровь не греет.

Она увидела у плиты Тишку:

— А ты чего присмирел? Испугался меня? Знамо дело, я бы и сама себя испугалась…

Тишка понял, что старуха сразу узнала его.

— На охоту в наши края больше не ладитесь? — подмигнула она, снимая с головы шаль.

Мать насторожённо взглянула на Тишку.

— На какую охоту? — тревожно спросила она.

Старуха поняла, что сболтнула лишнее.

— А думаю, Варя, и твои мужики слышали, — снова подмигнув Тишке, выкрутилась она, — на Выселках тетеревов развелось столько, что по утрам и берёз в деревне не видно — всплошную тетеревами улеплены. Как головешки торчат.

Мать облегчённо вздохнула:

— Какие из моих мужиков охотники. И ружья в доме не держим.

Она помогла старухе раздеться.

И Тишка охнул: Агафья Васильевна была в том самом сарафане, который Тишка видел во сне — оборкой выше груди перевязан, на подоле цветы вышиты. Не ромашки, не васильки, конечно, а красные и синие крестики, которые издали можно принять и за кошачьи лапки, и за гвоздички, а если поднапрячь воображение, то и за васильки с ромашками. Тишке подобные превращения легко удаются: он, когда подольше смотрит на небо, из облаков вычленяет и бородатые головы, и всадников на белых конях, и диковинные ковры-самолёты.

Мать хотела увести Агафью Васильевну к столу, но старуха потянулась озябшими руками к горячей плите.

— Подожди, Варя, дай отогреться. Всю душу выморозила за дорогу.

Мать посочувствовала ей:

— Ну-ка, как это ты и решилась? Ведь здесь не близко.

— А ещё дальше поеду, Варя, — натянуто улыбнулась старуха. — Иваново-то — не в соседней деревне, а неизвестно и где.

— Ну, поезд довезёт куда хочешь, а тут своими ногами надо было…

— Пошто ногами? — возгордилась старуха, сразу выпрямившись у плиты. — За мной сын приехал на лошади…

Ни мать, ни Тишка ничего не могли понять.

— Из Иванова, что ли, на лошади?

— Да пошто? — в свою очередь удивилась их бестолковости Агафья Васильевна. — У вас в Полежаеве и брал лошадь… У него ведь тут все мужики дружки да приятели, вместе в школе учились… Да ведь они и с твоим Василием из одного класса. Ты али забыла? Коля и тебя знает.

Мать сконфуженно закивала, но Тишка по её глазам понял, что она не вспомнила старухина сына.

— Ну, он ведь давно уехал из дому, — оправдываясь, сказала мать.

— А семилетку закончил — и укатил. Знамо дело, давно, — старуха попыталась высчитать, когда это произошло, но не смогла и махнула рукой. — Я ещё молодая была. Думаю: пускай едет. Чего я своим деткам поперёк дороги буду стоять: силы есть — и без них проживу. А вот — обессилела.

— Ну, ты, Агафья Васильевна, ещё молодец, — подбодрила её мать. — Смотри-ка, разрумянилась, как невеста.

Старуха и в самом деле порозовела, лицо, переняв жар плиты, играло огнём.

— У печки-то я молодец, — тоскливо усмехнулась она. — А через порог переступлю — и от молодца ничего не останется… Теперь уж какой молодец? Гнилое дерево…

Агафья Васильевна упёрла взгляд в стену и, не мигая, смотрела на неё, словно видела на обоях что-то завораживающее, притягивающее к себе.

— Была бы молодец, так никуда не поехала.

Мать, видно, почувствовала, что о молодце брякнула зря, и, виноватясь, сказала:

— Ну, чего уж, Агафья Васильевна, так казниться? Какая жизнь от людей на отшибе? Не жалей ты своих Выселков. Волки и те в них не станут жить.

— Волки-то как раз и станут… Раньше то у меня, а то у Парасьи-Илюшихи выли под окнами, а теперь на одну её будут тоску нагонять.

К Тишке в эту минуту пришло запоздалое раскаяние, что они с Серёжкой, поужинав тогда у Агафьи Васильевны, порасспрашивав о Фёдоре Кирилловиче Поливанове, не поинтересовались, есть ли у Парасьи дрова, наношено ли воды, побежали быстрее домой, расстроенные, что ничего хорошего не узнали. А Парасья в это время тосковала по людям.

— Так она что, одна? — спросил Тишка.

— Парасья-то? — переспросила старуха. — Охотники не придут, так одна.

Агафья Васильевна оценивающе посмотрела на Тишку и, отводя глаза в сторону, сказала:

— Вообще-то и за ней на будущей неделе приедут. И её тогда увезут.

— Вот и хорошо, — облегчённо вздохнула мать.

— А её куда увезут? — недоверчиво спросил Тишка. — К сыну?

— Ну да, к сыну, — кивнула старуха.

— А в какой город-то?

— Да, кажись, к дочке в Шарью.

— Так к сыну или дочке? — настаивал Тишка.

— Да к сыну, к сыну, я же тебе сказала. — Старуха, выпрямившись, оттолкнулась от печки и пошла к столу, подозрительно глядя себе под ноги. — Что это у вас, Варя, все половицы в опилках? Строитесь, что ли?

Мать засмеялась:

— Да не строимся, Агафья Васильевна. Дрова пилим. Ты ехала, так у маслозавода и у пекарни наших пильщиков не встречала?

— Видела школьников.

— Вот оба сына моих… и старший, и этот, — мать кивком головы указала на Тишку, — там и работают… А опилки… Это они на валенках наносили. Никогда по-настоящему ног не обметут. Никак к порядку приучить не могу. Я уж им сколько раз говорила…

Мать корила своих детей не строго, но старуха всё равно вступилась за них:

— Не ругай их, Варя, за это. Они ведь на работе устанут, им и спины не согнуть… До ног ли…

— Да уж какое устанут…

Старуха строго подняла руку, остановила мать.

— Варя, — сказала она с укором, — да ведь охота же им показать, что они работали. Ведь если бы не работали, дак в снегу были, а не в опилках. Ты уж лучше за ними лишний раз подмети, а не бранись. Они же работниками растут, радоваться надо. У них и самолюбие-то твердит: они работали, а ты их за опилки срамить… Они опилков и не замечали, когда к тебе бежали, чтобы похвастаться: сами хлеб зарабатываем! — Старуха неожиданно замолчала, села к столу и опять невидящими глазами уставилась в стену.

— Ну, а где у тебя Николай-то? — спросила мать, отвлекая её от раздумий.

Старуха встряхнула головой, освобождаясь от оцепенения, и, посмотрев на Тишку, сказала, будто и не слышала никакого вопроса:

— У меня бы внуки бегали в опилках-то, дак я бы целыми днями за ними с метёлкой ходила: они пройдут — а я подмету за ними, они пройдут — а я опять подмету…

— Набаловала бы.

— Нет! — не согласилась старуха. — Раз в опилках, то не набаловала бы.

На её лице блуждала задумчивая улыбка.

Старуха вдруг встрепенулась, прислушиваясь к шуму, доносившемуся с улицы. Через двойные рамы проникал в избу напористый перезвон пил.

— Пилят, — обрадованно заключила старуха и повернулась к Тишке. — А ты почему не с ними?

Мать ответила за него:

— Да они по классам… По очереди.

— А-а, — понимающе протянула старуха.

— Для Чили зарабатывают деньги, — пояснила мать. — Не для себя.

Тишка думал, Агафья Васильевна о Чили ничего не знает, но старуха загорелась глазами:

— Я по радио про Чили слыхала… Надо им помогать, надо… — Она обернулась к окну и посмотрела на улицу. — Один раз передавали, что какой-то богатый мужик лошадь загнал. Дак понимаешь, Варя, до чего оголодали люди: ночью ту лошадь подобрали и сварили в котле… Мне бы дак не осмелиться и кусочка не съесть…

— Голод — не тётка, — сказала мать. — Жить захочешь, так и самого чёрта съешь.

— Эдак, Варя, эдак, — кивала головой старуха. — Надо им помогать.

Она опять приникла лбом к оконному стеклу.

— Чего-то не идёт мой Николай, — вздохнула старуха и сама себя успокоила: — Ну дак ведь и понятно: кругом друзья и товарищи, сколь годов не видались… — она протёрла заслезившиеся от напряжения глаза и опять вернулась мыслями к оборванному разговору: — А помогать им надо… Вон у нас Федя Поливанов и воевать за испанцев ездил. Теперь от ран всего скрючило, не приведи господь никому такой хвори… Ну дак ведь в лётчиках был, сколько раз подбивали, ещё хорошо, что совсем не разбился, живым остался… Я его как-то спросила: «Не жалеешь, Федя, что в добровольцы-то вызвался?» — «Нет, — говорит, — Агафья Васильевна. Раны ноют, но зато душа не болит: по совести всё сделано в жизни».

— Вот видишь, Агафья Васильевна, зачем человеку совесть-то даётся, — неожиданно заключила мать, — чтобы он всегда человеком был.

— Эдак, Варя, эдак, — кивнула старуха и разгладила на груди сарафан, красные и синие крестики заиграли на нём гвоздичками и васильками, а жёлтые и белые зацвели ромашками.

И Тишка, как в яви, увидел себя вышедшим из того странного сна, в котором старухи провожали его в Чили, и опять, как и во сне, почувствовал необъяснимый прилив сил. На ум ему снова пришли слова из песни:

От Сантьяго до жаркой пустыни,

Вдоль бескрайних морских берегов,

К счастью тянутся люди простые,

Разорвавшие цепи оков.

Ему хотелось к этой песне добавить свои слова — об Агафье Васильевне, о Парасье, о матери, о полежаевцах, которые, Тишка чувствовал это, понимали не хуже его, что чилийцам нужна серьёзная помощь.

Через двойные рамы окон по-прежнему проникал с улицы перезвон пил.

— Чего-то уж больно долго Коли нету, — вздохнула старуха.

— Да где долго-то? — засмеялась мать. — Ты ещё и отогреться не успела… Придёт. В Полежаеве — не в большом городе, не заблудится.

— Заблудиться-то не заблудится, — согласилась старуха. — А всё равно долго.

Мать скрестила на груди руки:

— Как в Иванове-то станешь его дожидаться? Он ведь, пока работу не закончит, к тебе не ускочит.

Агафья Васильевна вздохнула:

— А вот так и буду, Варя… У окошечка посижу… Да полежу на кровати… Потом опять к окошечку сяду…

— Ну, так ложись и у нас, — спохватилась мать. — Давай на диване тебе постелю — ложись, не стесняйся… У меня, ну-ка, и в уме нет, что ты устала с дороги-то…

— Нет уж, Варя, я дождуся его.

Старухин Коля заявился не вдруг. Варвара Егоровна уже и на стол собрала, и картошки сварила на плите, и груздей принесла из сеней, они уже оттаяли, когда на крыльце зашуршал веник — кто-то обметал с валенок снег.

Агафья Васильевна чутко прислушалась.

— Вот и Коля! — радостно возвестила она.

— А может, наш Иван, — засмеялась мать.

Но Тишка по неуверенной походке определил: идёт не отец.

В сенях был включён свет, но человек, поднимавшийся по лестнице, будто боялся оступиться, будто не доверял надёжности ступенек, ставил ногу настороженно, и шаги получались шаркающими.

Тишка уже представил по этим шагам грузного мужика. Да, судя и по фотографии, которую Тишка видел у Агафьи Васильевны на Выселках, Коля был не из худеньких: стоявший рядом с ним Фёдор Кириллович выглядел совсем пацаном.

Старуха поднялась с лавки навстречу сыну.

Дверь открылась, и Тишка прямо-таки опешил: через порог перевалился маленький мужичок. Старуха, подскочившая к нему, была выше его на пол головы.

— Ко-о-ля, ты где пропа-а-дал-то? — радостно протянула она.

— Ой, мама, теперь хоть перед Фёдором Кирилловичем отчитаюсь. — Мужичок протянул ей навстречу выпяченные ладони. — До мозолей старался.

— Да что такое стряслось-то? — испугалась старуха.

— А ничего не стряслось, — засмеялся мужичок. — Совсем белоручкой стал. Полтора часа за пилу подержался — и мозолей натёр.

— Да где ты хоть был-то? — ещё больше испугалась старуха.

Коля счастливо улыбался:

— Дрова для чилийцев пилил. Или не видишь: мозоли на руках, весь в опилках.

Теперь и Тишка увидел, что опилки въелись Коле не только в валенки, но и в пальто.

— Дак лениво, видно, работал, раз пальто не снимал, — заулыбалась старуха.

— Почему не снимал — снимал. На пальто опилки ветром надуло, — всерьёз отговорился от старухиных наветов Коля. — Ты уж меня, мать, за белоручку хуже, чем я есть, хочешь выдать… А я, может, мозоли-то специально набил, для Фёдора Кирилловича, чтобы похвастаться перед ним: на твоих чилийцев работал!

Тишку насторожило такое заявление — «на твоих чилийцев работал». На каких «твоих»? Они разве Фёдора Кирилловича? Они — чилийские.

Коля снял пальто, повесил его в прихожей на крюк, вбитый в стену, — на него по осеням плети лука вешали, не для одежды он, — и только после этого поздоровался:

— Ну, здравствуйте, полежаевцы. — Он протянул руку Варваре Егоровне. — Я тебя, Варя, на улице и не признал бы. — И тут же засмеялся над своими словами: — О чём говорю: я в седьмом классе учился, ты — в пятом, и с тех пор не виделись. Где тут узнать… Даже фамилию твою девичью позабыл.

— Агафонова, — подсказала мать.

— Ну да, как же! Мне же напоминала мать, — он повернулся к Тишке. — Ну, а ты, значит, Соколов?

Тишка кивнул головой.

— Имя — Тихон? Отчество — Иванович?

Тишка опять кивнул.

Коля крепко пожал ему руку:

— Ну, вот видишь, про тебя всё знаю. Даже то, что ты красный следопыт и интересуешься Фёдором Поливановым.

Старуха суетливо перебила его, заквохтала курицей:

— Иди руки мой. На столе всё остынет. Ишь разболтался.

Тишка благодарно посмотрел на неё, потому что мать после Колиного напоминания о Фёдоре Поливанове недоверчиво покосилась на сына. Но старуха не спасла Тишку от расспросов матери: Варвара Егоровна уже заподозрила неладное.

— Это что у вас за секреты с Тишкой моим? — спросила она у Коли.

— Да какие секреты, — простодушно отозвался тот, готовый рассказать всё как есть. Старуха подтолкнула его в бок локтем. Коля сказал ей «ага» и торопливо добавил: — На Чили оба работаем. Дрова пилим… Вот и все наши секреты.

У Тишки отлегло на душе: сообразил Коля, про Выселки не обмолвился.

— Ну, нет, договаривайте до конца! — не унималась мать. — Какие красные следопыты? При чём тут Фёдор Кириллович?

— Ох, Варя, и невера же ты, — сказал, посмеиваясь, Коля. — Фёдор Поливанов хотя бы при том, что в Иванове в интернациональном детском доме работает… Ну, он вообще-то пенсионер, на общественных началах ходит туда. Воспитательные беседы проводит в чилийской группе, на экскурсии с ними ездит. А теперь вот и они для Чили зарабатывают средства: макулатуру собирают, в пригородный колхоз ездили несколько раз пилить дрова.

— Как? — удивился Тишка, — И они пилят дрова?

Он не мог в это поверить: чилийцы, у которых наверняка сохранились связи с подпольщиками Сантьяго, и пилят дрова? Да как же так? А побег Корвалана? Ой, не оплошали бы…

— Пилят, — не видя, чему тут удивляться, ответил Коля. — Они же понимают, что родине надо помогать.

Ну-у, подумал Тишка, если и чилийцы пилят дрова, то, значит, это и есть самый верный путь для спасения их революции. Они же не бегут домой, а помогают своим отсюда. Видно, так и нужно, у них всё взвешено. Чилийцы знают, что делают.

Тишка облегчённо вздохнул.

Коля стоял рядом с Варварой Егоровной и уже не казался Тишке маленьким. Мужик как мужик, нормального роста.

— Ну, а Фёдор-то Кириллович всё никак не уймётся, — не то спросила, не то похвалила Поливанова мать. — Ведь раны, сказывают, у него болят, еле ходит уже.

— Федя у нас такой! — с гордостью выпалила Агафья Васильевна. — Ему не усидеть, если надо кому-то помогать.

— Да, не усидеть, — подтвердил Коля. — Он ведь испанский язык знает, а чилийцы разговаривают на испанском… Вот и ходит к ним… вместо родного дедушки. Его так дедушкой там и зовут. Как Корвалана.

 

46

Сон у Тишки не сбылся. Не Агафья Васильевна провожала его из Полежаева за бугор, а он выводил её на крыльцо, чтобы проститься и помахать ей рукой.

Только и было из сна правдой — это сарафан, на котором цвели лютики и ромашки. Под пальто их, правда, не было видно, но Тишка-то знал: стоит Агафье Васильевне снять пальто — и ромашки с лютиками побегут по сарафану, как по лужайке, волнуемой ветром. Фёдор Кириллович увидит их — и сразу вспомнит родные Выселки, где эти цветы растут.

 

47

Через десять месяцев, в январе 1977 года, Луис Корвалан, освобождённый, вернее сказать, общими усилиями вырванный из фашистских застенков, приехал в Москву.

— Я глубоко взволнован, — сказал он журналистам, бравшим у него интервью, — я глубоко взволнован братским сердечным приёмом, который был мне оказан в Советском Союзе. Советские люди широко раскрыли мне свои объятия и тем самым выразили свои чувства солидарности с трудящимися Чили…

Он ещё ничего не знал о Тишке Соколове и о его посылке. Наверное, об этом ему будет известно завтра.

И точно, вскоре он заявил:

— Я хочу выразить благодарность пионерской организации, миллионам и миллионам советских детей, которые так много сделали для моего освобождения. Я знаю, что многие дети в вашей стране искренне верят, что я оказался на свободе благодаря письмам солидарности, выражению дружбы, тем рисункам, тем цветам, которые они рисовали на открытках и посылали мне в тюрьму. И я думаю, что это не наивно, что это так и есть. То, что я оказался на свободе, что были выпущены на свободу несколько сотен моих товарищей, является результатом международной солидарности, ширину и глубину которой подчёркивает участие миллионов детей всего мира в борьбе против фашизма, против реакции.

…Большое спасибо всем вам. Желаю вам больших успехов в борьбе, в работе, пусть исполнятся все ваши желания, чтобы жизнь ваша была прекрасной!