XIV. Революция во второй раз, и в третий. Rien ne va plus!

[16]

«Война между Австрией и Россией была бы чрезвычайно полезна революции»291 – писал Ленин Максиму Горькому в 1913 году. Он был прав.

Все началось 28 июня 1914 года. В этот день наследник австро-венгерского престола Франц Фердинанд д'Эсте – известный, главным образом, благодаря разгромам, которые он устраивал лесным зверям, и морганатическому браку с чешкой – едет в открытой машине по улицам Сараева. И здесь его настигают пули террориста. Дальнейшие события известны – Европу охватывает большая война, впоследствии названная первой мировой. Самым прозорливым аналитиком в России оказывается министр внутренних дел Петр Дурново, который доносит царю, что если война пойдет плохо, то не удастся избежать социальной революции, притом в крайней форме. Но Николай II относится к мировому конфликту с той же небрежностью, как и в 1904 году. Россия встанет на защиту Сербии, хоть и не подписала с ней ни одного соглашения, обязывающего оказать ей вооруженную поддержку. Выдвинуты лишь красивые лозунги типа: “Помощь братьям славянам”. Этим решением царь сам себе готовит гроб – в переносном смысле, так как в действительности им будет шахтный ствол и в лесу яма с известью.

Удар, нанесенный немцами русской армии под Танненбергом в августе 1914 года292 – это начало агонии восточной империи. Агонии, которая в условиях кровавой и затяжной войны продлится всего несколько лет. Моральный дух русской армии быстро падает, простой солдат не хочет воевать, а офицер потчует его нагайкой, дезертирство и смертная казнь за дезертирство становятся обычным явлением повседневной жизни, к тому же с 1915 года в России начинается волна забастовок. Находящийся в генеральном штабе и на фронте царь утрачивает контроль над столицей – в ней властвует демонический монах Григорий Распутин293. Все идет к тому, что и предрекал министр Дурново: 8 марта 1917 года (23 февраля по старому стилю) Петроград охвачен забастовками. 11 марта председатель Думы Родзянко шлет царю телеграмму, информируя его о революционных волнениях. Николай II считает это ерундой… А через четыре дня он подписывает акт о своем отречении от престола. Февральская революция привела к падению самодержавия. Польский социал-демократ Вацлав Сольский, который в то время был в Москве, стал свидетелем примечательного момента на Красной площади, ставшего символом взятия власти народом. Собралась толпа, на площадь въехала конница из двухсот всадников. И вдруг “один из солдат слез с коня, а за ним остальные. Раздались аплодисменты. (…) Они слезли с коней, наверное, сами еще не зная, зачем это делают и что это сделают, и так же поступили миллионы людей по всей России”294.

Но что вместо самодержавия? Предлагаемая Временным правительством демократия? Нечто, что для интеллектуальной элиты имело совершенно ясное определение, но для масс было понятием совершенно абстрактным. Россия перед угрозой хаоса всегда мечтает о порядке.

Дзержинский пока сидит в Бутырской тюрьме. Он сильно болен, ослаблен и в депрессии. Первые известия о начале революции воспринимает с некоторым удивлением. Случилось! 15 марта 1917 года кончилось господство Романовых. А днем раньше Дзержинский освобожден из Бутырской тюрьмы.

Люцина Френкель, состоявшая в боевой дружине Московского революционного комитета, вспоминала, что их задачей было освобождение приговоренных и арестованных в Москве. На грузовике они подъехали к воротам Бутырки и потребовали их открыть. Когда охранник отказался, они выломали их ломами. Потом под громкие крики: «Товарищи, свобода!» и под революционные песни они стали открывать камеры. В одной из них Френкель узнала Дзержинского. Узнала с трудом, так как он был бледный, с обритой головой, истощенный и хромающий от кандалов. Они пали друг другу в объятия295.

Вместе с группой других заключенных Феликс едет в Московский совет рабочих депутатов. Еще в кузове грузовика он произносит перед своими товарищами пламенную речь. Второе выступление, уже с балкона Совета, он адресует собравшемуся народу. Вечером он идет на квартиру сестры Ядвиги в Кривом переулке, 8. Здесь он будет жить, пока партия не отправит его, больного – чуть ли не силой – на отдых в подмосковный санаторий в Сокольниках. На следующий день сестра приносит ему гражданскую одежду из Польского комитета помощи беженцам и жертвам войны. Феликс не тратит время впустую. Через несколько дней он уже ведет агитацию, как заправский военный, в казармах на Ходынке. В это время он получает от товарищей по партии военную шинель – носимая без ремня, она станет неотъемлемым элементом одежды будущего председателя ВЧК.

В эти первые дни в Москве происходит много событий. Люди чувствуют потребность выговориться, лучше всего прямо на улице. «Митинги начинались утром и продолжались до поздней ночи (…). Выступал любой, кто хотел, говорил о том, что накипело, а выговорившись, исчезал в толпе»296 – описывает события Вацлав Сольский. У памятника Скобелеву с трибуны, сколоченной из досок, выступал и Дзержинский. «Снова я по уши в своей стихии»297 – напишет он позже жене, все еще находящейся в Швейцарии. Там на площади его увидел и услышал Сольский. В первый момент получилось смешно, потому что Дзержинский обратится к собравшимся: «…подойдите ближе, чтобы меня услышали все в камере», все рассмеялись. Сольский представился ему польским социал-демократом и какое-то время сопровождал его по улицам Москвы. На Мясницкой произошел неприятный инцидент. Еще перед революцией ходили слухи, что многие извозчики работают на Охранку. Их отличительным знаком, говорят, были специальные подковки на вожжах. Теперь таких извозчиков останавливали, стаскивали с козел и били. Увидев это, Феликс «возмутился и сказал, что нелепые слухи распускают, наверное, сами агенты Охранки, чтобы посеять хаос и замешательство. И что в то время, как преследуют невинных извозчиков, никто не позаботился о том, чтобы обеспечить сохранность архивов Охранки» – пишет Сольский. И добавляет: «Дзержинский с особым раздражением говорил о провокаторах в рабочем движении»298.

Потом разговор зашел о молоденькой Розе Люксембург и о связанной с ней истории, хорошо известной в среде польских социал-демократов. Когда в 1888 году Розу нужно было переправить через границу в Германию, ей помог Мартин Каспшак. Для этой цели он привлек ксендза, которому наврал, что Роза убегает от своего отца раввина, чтобы принять католицизм. По пути, однако, Люксембург призналась ксендзу, что она революционерка. Вопрос – кто поступил хорошо, а кто плохо, оправдывает ли цель средства? – стал потом предметом споров на собраниях СДКПиЛ. И теперь Сольский, проходя с Дзержинским по улицам бурлящей революционной Москвы, спорил с ним по этому вопросу. Феликс считал, что прав Каспшак, а правдивость Розы относил к мелкобуржуазным предрассудкам. Сольский, наоборот, упрекал Каспшака в отсутствии порядочности. И тогда Дзержинский посмотрел на него как на очень молодого и наивного товарища. «То, что порядочно в одних условиях, совсем непорядочно в других, а для революционера порядочным может быть только то, что ведет к революционной цели» – заявил он и добавил, что почерпнул эту уверенность в прочитанном в тюрьме романе Стендаля Красное и черное. Там герой романа Жюльен Сорель, – продолжает Сольский, – «готов был бы» повесить троих, чтобы спасти четверых»».

Для Ленина новое демократическое устройство России – это «кисель и каша», потому что эсеры и меньшевики, вступив в коалицию с буржуями, немедленно стали врагами революции. Поэтому надо бороться за свою революцию. Без всяких коалиций: только диктатура пролетариата!

В Копенгагене осел очень важный человек – Александр Парвус, главный организатор большевистских финансов. Гениальный ум, который любую идею может переплавить в золото. А сейчас он убеждает германского посла, что русские либералы захотят продолжать войну. Поэтому Германия должна позволить, чтобы в России вызрела анархия, и поддержать того, у кого есть все предрасположенности к тому, чтобы стать сильным руководителем, гарантирующим Рейху мир. Парвус указывает немцам такого человека – это находящийся в Цюрихе Ленин. Его надо только безопасно и быстро перебросить в Россию. В секретных переговорах и одни и другие руководствуются сиюминутными интересами. Германия хочет мира на востоке, но на своих условиях. Большевики – взять власть в России299.

9 апреля 1917 года с вокзала в Цюрихе отправляется поезд, имеющий дипломатический статус. Его провожают выкрики русских эмигрантов: «Предатели! Вильгельм заплатил за вашу поездку!». Специальный состав едет через Германию, Швецию и Финляндию. Через неделю он прибывает в Петроград – а вслед за ним на счета большевиков перечисляются соответствующие суммы. Начинается ожесточенная борьба за захват власти в России. Большевики внедряются в толпу и агитируют – а навыки агитации у них в крови. Теперь достаточно сунуть бедняку в руку десять рублей, и он будет кричать: «Прочь с Временным правительством! Вся власть в руки Советов! Война дворцам, мир хатам! Грабь награбленное!». Анархия выступает союзником Ленина. Его люди не жалеют бумаги: в сумме издается семнадцать ежедневных и еженедельных газет и журналов.

Переломным месяцем становится июль. Большевики пытаются начать в Петрограде вооруженное восстание и совершить государственный переворот. Официально во имя мира, но на самом деле лозунг Ленина таков: «Превратим империалистическую войну в войну гражданскую». Это настолько опасно, что министр юстиции Переверзев велит развесить в столице плакаты с информацией, что Ленин и его компания – это германские агенты, и обращается в суд с обвинением их в государственной измене. Часть большевиков арестована, Ленин и Зиновьев бегут в Финляндию.

Дзержинский не принимает участия в этой попытке мятежа – он находится на излечении по направлению партии. Лечит легкие в Оренбургской губернии. Здесь он узнает об убийстве брата Станислава. Феликс едет в Дзержиново, где последний раз был двадцать пять лет назад. Он устраивает похороны брата, оформляет формальности, связанные с имуществом и едет в Петроград. Если в первые дни свободы он действовал как представитель польской социал-демократии, то потом он становится все ближе к русским, особенно к Ленину300.

3 сентября немцы берут Ригу и двигаются в направлении морской крепости Кронштадт. Чуть позже Лев Троцкий становится председателем Совета рабочих и солдатских депутатов 301. Дзержинский со своим опытом, приобретенным в 1905 году, а при этом горячий сторонник вооруженного восстания, поможет Троцкому в качестве великолепного агитатора среди солдат. Вместе с Яковом Свердловым, близким соратником Ленина, они ведут работу с представителями гарнизонов Петрограда, Кронштадта и Выборга. Оба проводят с ними совещание и сообщают своим: солдаты что-то планируют самостоятельно. Если дело дойдет до военного переворота, никто не сможет предсказать, в какую сторону пойдет Россия. Поэтому большевикам надо действовать быстро.

23 октября (10 октября по действовавшему в России юлианскому календарю) Центральный комитет РСДРП (большевиков) по предложению Ленина принимает резолюцию о вооруженном восстании. Ночью создан Военно-революционный центр в составе: Свердлов, Сталин, Бубнов, Урицкий и Дзержинский. Председателем назначается Троцкий, потому что после переворота власть должна перейти в руки Советов. То есть будет вторая в этом году революция. И rien ne va plus!

1 ноября Ленин, который неделей раньше вернулся из Финляндии в столицу России, приглашает к себе на квартиру Дзержинского и расспрашивает его о настроениях в петроградском военном гарнизоне. Он получает положительный ответ: солдатам надоела война, они недовольны проводимой Временным правительством политикой. В эту бочку с порохом надо только бросить искру. На следующий день на расширенном пленуме ЦК идет горячая дискуссия. Часть членов ЦК считает – как и неделю назад – что технически большевики еще не готовы к вооруженному восстанию и что заговорщицкие методы не принесут успеха. Среди сторонников восстания находится Дзержинский, который заявляет: «Именно заговорщицким методом как раз и является постулат, что к восстанию все должно быть технически подготовлено. Будет восстание – будут и технические силы. Так же и со снабжением»302. После рассмотрения мнений обеих сторон принимается окончательное решение: Действуем! 6 ноября Дзержинский получил задание захватить почту и телеграф. Все произошло бескровно, с помощью выписанной бумажки и нескольких слов. Здание охранялось Кексгольмским полком – союзником Красной гвардии, главной боевой силы ленинского переворота. Почти сразу после захвата важнейшего в стране узла связи большевики передают из него призыв Владимира Ильича Ленина К гражданам России. Они объявляют о победе социалистической революции в Петрограде.

Государственный переворот с 6 на 7 ноября (24/25 октября) большевики осуществили совершенно гладко. В дни переворота российское общество сохранило злобный нейтралитет303. Утром в новом главном штабе большевиков, то есть в Смольном институте304, Ленин в смешном, спадающем с лысого черепа парике (надел его, чтобы пройти в Смольный incognito) ложится на ворох газет. Рядом лежит изнуренный Троцкий. Сталин заснул сидя на стуле. “Немного слишком быстрый переход от конспирации к власти, – буркнул Троцкому Ленин. – Голова кружится “305.

Скоро у всех закружится в головах.

 

XV. Добрый пролетарский якобинец. Концепция Ленина

В октябре 1917 года во главе российского государства встал человек, который в глубине души презирал Россию. К тому же человек, очень специфическим образом относящийся к самому институту государства. Такое случилось с Россией впервые.

Двумя месяцами раньше этот человек написал книжицу под многозначительным названием Государство и революция, которая стала большевистской библией.

Государство есть особая организация силы, – пишет он, ссылаясь главным образом на Фридриха Энгельса, – есть организация насилия для подавления какого-либо класса. Какой же класс надо подавлять пролетариату? Конечно, только эксплуататорский класс, т. е. буржуазию. Трудящимся нужно государство лишь для подавления сопротивления эксплуататоров, а руководить этим подавлением, провести его в жизнь в состоянии только пролетариат, как единственный до конца революционный класс306…

А что потом, после подавления буржуазии? Потом – утверждал этот человек – от государства можно отказаться.

Для российских масс главным было, прежде всего, то, что этот человек обещал им расправиться с институтом государства. Ведь все российское зло шло от государства.

Сама Россия Владимира Ильича Ленина не интересовала. По происхождению он был калмыком с примесью немецко-еврейско-шведской крови, с колыбели впитавший в себя уважение к немецкой культуре. Это привила ему мать, а позже он утвердился в этом, читая Маркса и Энгельса, находясь в эмиграции и общаясь с немецкими социал-демократами. Он мог реально наблюдать, как была организована немецкая экономика с началом первой мировой войны – всеобщую мобилизацию и монополизацию, то есть «государственно-монополистическую монополию». Когда в 1917 году он заканчивал писать Государство и революция, он уже знал, что формируемое им общество будет выглядеть как… почта307.

Один остроумный немецкий социал-демократ семидесятых годов прошлого века назвал почту образцом социалистического хозяйства – напишет он в своей книжице. – Это очень верно. Теперь почта есть хозяйство, организованное по типу государственно-капиталистической монополии. Империализм постепенно превращает все тресты в организации подобного типа. Над «простыми» трудящимися, которые завалены работой и голодают, здесь стоит та же буржуазная бюрократия. Но механизм общественного хозяйничанья здесь уже готов. Свергнуть капиталистов, разбить железной рукой вооруженных рабочих сопротивление этих эксплуататоров, сломать бюрократическую машину современного государства – и перед нами освобожденный от «паразита» высоко технически оборудованный механизм, который вполне могут пустить в ход сами объединенные рабочие, нанимая техников, надсмотрщиков, бухгалтеров, оплачивая работу всех их, как и всех вообще «государственных» чиновников, заработной платой рабочего308.

Правда, просто? Ленин утверждал, что к социализму можно прийти только через высшую стадию капитализма. Что бы это могло значить? Что капитализм подготовит почву, а мы провозгласим рай на земле. В России каждый знал, что такое рай, а капитализм функционировал исключительно в теории, но вождь большевиков не обращал на это внимания. Он был уверен, что немецкая концепция настолько совершенна, что будет работать в любых условиях. Он верил также в силу классового авангарда – рабочих. Да, их диктатура должна была опираться на насилие «вооруженного народа», но только какое-то время, пока пролетариат не достигнет поставленной революцией цели. Поэтому на этот переходный период лучшей формой организации общественной и экономической жизни будет военная экономика. Потом произойдет ликвидация чиновничьего и полицейского аппарата, постоянной армии – что является главной чертой диктатуры пролетариата, которая позволит народу взять в свои руки контроль над всем. Да, государство вооруженного народа должно применять насилие, но по мере укрепления власти сам институт государства начнет отмирать. Его заменит «управление делами» – а это сможет даже кухарка! А что же будет гарантировать прочность и долговечность такого устройства? Привычка! Тогда и помощь будет не нужна.

Ленин, без сомнения, должен был чувствовать себя гением309.

Однако условием хорошего функционирования является централизация, а ее лучшим образом обеспечивает уже упоминавшаяся почта, работающая в условиях военного времени. Милитаризированная почта, в свою очередь, должна иметь свое центральное управление, наделенное чрезвычайными полномочиями – а возглавлять ее должен человек, обладающий чрезвычайными качествами. О себе Ленин знал, что он интеллектуал, что мировой порядок он лучше всего строит на бумаге при помощи слов: острых, метких, оскорбляющих противника, ибо на этом основывается эффективность идеи. Он не хотел быть премьером, то есть председателем Совета народных комиссаров (Совнаркома), эти функции он оставлял исполнителям, организаторам. Он был теоретиком, литератором – он был богом. И ему нужен был божественный легион, возглавить который должен «добрый пролетарский якобинец». Ведь диктатура требовала террора освященного, который откроет человечеству дорогу в рай.

Однако, прежде чем это произойдет, сама концепция успеет дать небольшой сбой. В первый момент ей окажет сопротивление стихия, или человеческая натура. Правда, Максим Горький за неделю до путча предостерегал: «Если начнется восстание, то разгорятся все наихудшие инстинкты толпы (…) люди будут убивать друг друга, не сумев подавить звериную глупость»310, но для Владимира Ильича это не было большой проблемой. Сам он с февраля использовал аргумент анархии, будучи уверенным, что диктатура пролетариата так увлечет за собой массы, что силой исторической необходимости они вступят на путь добродетели.

Не вступили.

Надо было спешно вместо распущенной царской полиции создать рабочую милицию, а с этим была проблема, так как в ее рядах «оказалось много людей случайных и даже враждебных»311. Что это значит? Что в милицию пошли обыкновенные бандиты, пользующиеся привилегией носить форму и оружие. Этого провидец Ленин не предусмотрел. Не беда, такие инциденты можно отнести к временным трудностям. Впрочем, этим должен заняться «пролетарский якобинец», ведь он на это был помазан.

Во время штурма Зимнего дворца начались кражи драгоценностей и произведений искусства. Дворец разгромлен. В подвалах нападавшие находят огромные запасы вина. «Попав в подвалы, – вспоминает красногвардеец Моисеев, – пьяницы прикладами выбивали из бочек деревянные затычки или проделывали отверстия штыками. Вино заливало подвал. Захлебываясь, они тонули в вине»312. Их тела потом рядами укладывали во дворе. А неистовство радостного пьянства уже охватило всю столицу. Разграблены всё новые склады с алкоголем. Это усиливает оргию ненависти, разбоя и насилия. Правда, что революция пахнет гениталиями. Поэтому «добрый якобинец» Дзержинский должен заняться также самым темным элементом – убийцами, ворами, насильниками и пьяницами, ну, и отлично организованными анархистами (Черная Гвардия), то есть всеми теми, которых он защищал в 1905 году, утверждая, что не в насилии путь к ликвидации зла. С первого дня революции «якобинец» выполняет также функции интенданта, а точнее – коменданта генерального штаба, подписывая сотрудникам Смольного талоны на чай, выдавая распоряжения о выдаче автомобильных шин, занимаясь устройством инвалидов. Ибо и к этому у него есть предрасположенность.

Ленин все еще уверен, что всё нарастающие те или иные проблемы, как, например, закрытые почтовые отделения, не работающие банки, нехватка денег – это трудности преходящие. Настоящий враг только затаился – контрреволюционеры и саботажники. Но этот враг ему нужен. Это главный двигатель концепции. Поэтому в первые десять дней, которые потрясли мир, большевики будут обращаться к народу с призывами.

Контрреволюция подняла свою преступную голову, – пишут в одном из них. – Корниловцы мобилизуют силы, чтобы не дать провести Всероссийский съезд Советов и сорвать Учредительное собрание. Одновременно отбросы общества могут попытаться вызвать беспорядки и устроить резню на улицах Петрограда. (…) Петроградский гарнизон не допустит никакого произвола и беззакония. (…) При первой попытке беспорядков, грабежей, поножовщины или стрельбы преступники будут стерты с лица земли! 313

Ленин уверен – никакие самые отъявленные хулиганы и черносотенные агитаторы не в состоянии подорвать его концепцию. Хуже, если поперек ее дороги встанут те, для кого она и создавалась! И вот тогда возникнет проблема идеологического плана. А так и случилось почти сразу после переворота.

Железнодорожники из профсоюза Викжель (Всероссийский исполнительный комитет железнодорожного профсоюза – Прим. перев.) требуют создать правительство из представителей всех социалистических партий, угрожая в противном случае всеобщей забастовкой на всех железных дорогах. Направленный к ним на переговоры Лев Каменев был даже согласен на компромисс, но Ленин приходит от этого в ярость. Вера Засулич назвала его как-то бульдогом – если вцепится в горло, то уже не отпустит. Он сразу осуждает бунтовщиков: «Мы не будем разговаривать с «Викжелем» (…). «Викжель» держит сторону Калединых и Корниловых»314, то есть контрреволюционеров. Это значит, что здесь, где мы, стоят рабочие, а кто встанет по ту сторону, он уже не рабочий.

В этот первый период доминирует, однако, революционная атмосфера общности и торжественности момента. Ну, и в нужное время творец диктатуры пролетариата точно указал пальцем на виновных. Вооруженный народ считает, что получил от него власть (в действительности – иллюзорное чувство власти), поэтому «[в] длинных очередях за хлебом, которые и раньше стояли на морозных улицах, уже не было слышно проклятий в адрес правительства, как во времена Керенского, но были слышны проклятия в адрес чиновников-саботажников. Люди знали, что нынешнее правительство – это их правительство, правительство их Советов, которому сопротивлялись чиновники министерств»315. За большевиков действительно высказались массы. Почему? Потому что поверили, что будет построено лучшее общество. Потому что посчитали большевиков такими же, как они316.

Народ требовал возмездия. Концепция Ленина давала ему такую гарантию. Ее инструментом должен был стать террор – в массовых масштабах. Народу – вооруженному народу! – большевистский вождь обещал не только власть, но и уверенность, что острие террора будет направлено исключительно против тех, кто «не с нами»317. Еще в июне 1917 года Ленин оптимистично предполагал: «Если бы власть перешла к «якобинцам» XX века, пролетариям и полупролетариям, они объявили бы врагами народа капиталистов, наживающих миллиарды на империалистской войне», но «[я]кобинцы» XX века не стали бы гильотинировать капиталистов – подражание хорошему образцу не есть копирование. Достаточно было бы арестовать 50—100 магнатов и тузов банкового капитала»318 – чтобы, раскрыв проделки банковых королей, выпустить их на волю. Итак, на страже нового порядка должен был стоять экзорцизм319. Объявляя о массовом терроре, Ленин придерживался простого принципа, что диктатура будет не нужна, когда исчезнут классы. Но они не исчезнут без диктатуры пролетариата. Чтобы дождаться финала, необходимо пройти этап террора. Ничего не поделаешь, надо. Но этот террор не будет кровавым. Он будет показной! Он будет театром. В назидание. В связи с этим, его нужно поручить человеку с сердцем голубя: доброму пролетарскому якобинцу, который освятит его своей биографией. И станет великим экзорцистом.

На эту роль Ленин выбрал Феликса Дзержинского.

С первых дней после освобождения из тюрьмы Феликс носил шинель. С назначением его на должность председателя ВЧК 20 декабря 1917 года он наденет также военную форму. Отдавал ли он себе отчет в том, что Ленин – это «не всесильный волшебник, а расчетливый фокусник», о чем на страницах «Новой Жизни» писал тогда Максим Горький? Наверняка нет. К концепции вождя революции он подходил как будто к откровению. Он был в его руках инструментом, причем исключительно ценным. Ленин создал себе этот образ «доброго якобинца», и в его замысле он действительно должен был быть добрым. Почему? Провидцу Владимиру Ильичу все казалось простым: организовать и проконтролировать массовый террор (а контроль над ним он предусматривал) означало не убивать, а только напугать, продемонстрировать силу, разыграть именно театр. Создать современный рыцарский орден, который во имя всеобщего счастья будет наставлять неверных на путь истинный. Но это требовало достоверности, а достоверность мог обеспечить только такой человек, как беззаветно преданный и абсолютно честный Феликс Эдмундович. По словам Бориса Левицкого, «ибо фанатизм Дзержинского был гарантией безжалостного истребления врагов, а его личная скромность и аскетизм исключали возможность злоупотребления этой, как же опасной, властью»320. Безусловно. Но дело было и в симпатиях к нему со стороны рабочих. Этот шляхтич, как мало кто из большевистских интеллигентов-шляхтичей321, умел найти путь к простым сердцам при помощи личного обаяния и истории жизни. Он был героем романтической легенды. Он мог иметь поддержку масс – и получил ее.

Дзержинский был решительным противником индивидуального террора – как и вся польская социал-демократия во главе с Розой Люксембург. Официально Ленин такой террор тоже осуждал, но вместе с тем поддерживал акции по экспроприации, проводимые Леонидом Красиным и Иосифом Сталиным, одобрительно относясь и к подобным же акциям Пилсудского. Он рассматривал эти акции как практический способ добывания финансовых средств для партии. Но массовый террор содержал в себе совершенно иной, моральный груз. Он был неотъемлемым элементом революции («Как можно проводить революцию без экзекуции?» – спрашивал Ленин Льва Каменева). Трудно, однако, считать руководителя большевиков человеком со склонностями убийцы. Абсолютно уверенный в правильности своей идеи, в самые трудные моменты он рассчитывал на силу экзорцизма. А потом все должно быть просто прекрасно: без государства и без диктатуры.

Заместитель Дзержинского на Лубянке латыш Мартин Лацис скажет позже, что «ЧК прилагала все силы к тому, чтобы ее деятельность оказывала на людей такое впечатление, что сама мысль о ней отбивала бы желание к саботажу, шантажу и заговору.»322. А Феликс тоже рассчитывал на силу экзорцизма организации, которую возглавил? «Может, из меня получился не самый плохой революционер, но я не вождь, ни государственный деятель, ни политик», – цитирует Троцкий его высказывание в книге Моя жизнь. Так кем он был? У этого «рыцаря революции» совесть потеряла чувствительность после заверения Ленина о том, что они создают совершенно новый моральный кодекс, позволяющий очень многое, потому что «первыми в мире» они обнажили меч «не с целью порабощения, а во имя свободы и освобождения от угнетения»323.

Чрезвычайность комиссии, которую возглавил «добрый якобинец», должна была заключаться не в ее полной независимости (за что ее многие упрекали), а в ее временном характере. Действующая, как предполагалось, только в период гражданской войны, она не дождалась даже самого короткого упоминания в разрабатываемой советской конституции. То, что она оказалась учреждением, которое не только просуществовало многие годы, но и навязало свой образ мышления всему российскому обществу – это явилось поразительным триумфом действительности над ленинской концепцией.

 

XVI. Мы представляем собой террор. Председатель ВЧК

«Суть власти есть насилие» – писал Борис Бажанов, бывший секретарь Сталина, который в 1928 году перебежал на Запад. Он писал о коммунистической власти в СССР.

Насилие в отношении кого? Согласно доктрине – прежде всего в отношении какого-то классового врага. В отношении буржуя, капиталиста, помещика, шляхтича, бывшего офицера, инженера, священника, зажиточного крестьянина (кулака), человека с иными взглядами, не приспосабливающегося к новому общественному строю (контрреволюционера, белогвардейца, саботажника, вредителя, социал-предателя, симпатизирующего классовому врагу, союзника империализма и реакции и т. п.). А после ликвидации всех этих категорий можно создавать очередные и следующие: середняк может стать пособником кулака, малоземельный – противником колхозов, а тем самым саботажником и врагом социалистического строительства, рабочий, не проявляющий социалистического энтузиазма – агентом классового врага 324 .

Это классификация как из детской считалки, но в этой системе было много инфантилизма. Это был мир уже не марксистской теории, а обещанной Лениным практики. И в этом мире: «Не тот большевик, кто читал и понял Маркса (…), а тот, кто натренировался в безустанном поиске и преследовании всякого рода врагов» – добавляет Бажанов.

5 декабря 1917 года новое правительство, Совет народных комиссаров, постановляет поручить Дзержинскому создание специальной комиссии для борьбы с забастовками «путем самых энергичных революционных средств»325. Пока только с забастовками, так как новой власти грозит всеобщая забастовка в государственных учреждениях. И это непосредственно после революции, когда для осуществления насилия нужно спокойствие, нужен хлеб, нужны деньги. А без порядка и хлеба даже самая прекрасная идея умрет немедленной смертью, а легко захваченная власть быстро умыкнет из рук. Ленин и товарищи понимают: выхода нет. Диктатура пролетариата должна стать карающим мечом против врагов народа. Но забастовки – это слишком мало. Утром 20 декабря 1917 года в записке Дзержинскому Ленин приводит причины создания нового ведомства: «Необходимы чрезвычайные средства борьбы с контрреволюционерами и саботажниками»326. В тот же день вечером на заседании Совета народных комиссаров Дзержинский представляет план действий – он предлагает создать Всероссийскую Чрезвычайную комиссию для борьбы с контрреволюцией и саботажем. Сокращенно ВЧК, ЧК, в обиходе – чрезвычайка.

Сначала их было всего тридцать человек, включая водителей и уборщиц – все с добрыми намерениями и без какого-либо опыта327. Большой проблемой оказался подбор сотрудников низшего звена. Феликс искал твердых и неподкупных, или – как сам повторял – «с холодной головой, горячим сердцем и чистыми руками». Он искал их прежде всего среди красногвардейцев, солдат и матросов. Многие отказывались, говоря, что готовы отдать жизнь за революцию, но брезгуют слежкой и провокациями. Ведь специфика нового ведомства требовала от сотрудников специфических качеств, ну, и ассоциировалась (и правильно) с ненавистной Охранкой. Это была грязная революционная работа, которую нельзя выполнять в рукавичках – это все понимали. До тех пор, пока ВЧК не обросла легендами и привилегиями, она не пользовалась уважением у кандидатов, которые подходили бы для этой работы.

С кадрами Феликсу помог Яков Свердлов, вместе с которым они вели агитацию в войсках накануне большевистского переворота, и который теперь стал правой рукой Ленина и председателем ВЦИК – Всероссийского центрального исполнительного комитета, то есть главой исполнительной власти большевистского государства. У Свердлова был нюх на людей и связи в самых разных кругах. Он прислал Дзержинскому необходимый человеческий материал328. Неоценимыми оказались левые эсеры – имеющие опыт и навыки конспирации, приобретенные в непосредственных акциях и контактах с Охранкой. Выхода не было: Феликсу пришлось прибегнуть к услугам некоторых бывших сотрудников царской полиции329. А вместе с ними воскресить и нечистоплотные методы провокаций и агентуры, которых он сам так опасался в годы конспиративной работы. Но он знал их поразительную эффективность, и теперь технические подробности этих методов бывшие «охранники» передавали сотрудникам ВЧК на курсах переподготовки.

Полезным для чрезвычайки оказалось доносительство, которое пышно расцвело в тот период. «Почти все крупные заговоры были раскрыты благодаря показаниям граждан, – вспоминал Мартин Лацис, заместитель Дзержинского. —

Первую ниточку находили бесплатные и добровольные сотрудники из населения, а после аппарат ВЧК добирался до клубка»330. Но усердие в доносительстве развилось до такой степени, что Дзержинский стал опасаться, как бы эта бацилла провокации не заразила ряды чекистов. В ноябре 1920 года он издал распоряжение: «Если заявление окажется лживым, вызванным личными счетами и т. п., то заявителя следует привлечь к ответственности за клеветнический донос и дискредитацию советской власти»331. Но в политических делах он требовал «чисто идейного взаимодействия советских элементов» против нежелательных элементов. Только этот идеализм быстро закончился. Уже в июне 1918 года было принято решение об использовании секретных агентов в политической борьбе.

Перед ЧК было поставлено несколько задач. Во-первых: предотвращать попытки любых контрреволюционных и деструктивных действий по всей России, а при выявлении таковых – ликвидировать их. Во-вторых: отдавать под суд революционного трибунала саботажников и контрреволюционеров, а также разработать методы борьбы с ними. И, наконец: вести предварительное следствие, если оно будет необходимо с точки зрения безопасности. А все указания и распоряжения, а также результаты работы Комиссии публиковались на страницах «Еженедельника ВЧК», который издавался открыто, так как этого требовал Дзержинский. Задачи были распределены между тремя, а позднее – четырьмя отделами: информационным, организационным – он должен был разрабатывать планы противодействия, боевым, а также отделом по борьбе с контрреволюцией и саботажем – он должен был претворять эти планы в жизнь. По предварительному замыслу речь шла прежде всего о конфискации имущества, выселении, занесении в списки врагов и лишении продовольственных карточек. ВЧК еще не имела права выносить и исполнять приговоры (это было в компетенции ревтрибуналов), она должна была исполнять функции, скорее, полиции и прокуратуры. Но Дзержинский быстро стал добиваться такого права. «Сотрудники ЧК – это солдаты революции, которые не будут заниматься разведывательной или шпионской деятельностью; социалисты не годятся для такой работы. Боевой орган, каким является ЧК, не может выполнять работу полиции. Поэтому право на расстрел чрезвычайно важно для ЧК»332. Заместитель Феликса Мартин Лацис в воспоминаниях Дзержинский и ВЧК пишет – что очень характерно – что председатель ВЧК «нарушал букву закона, но действовал в соответствии со своим классовым чутьем и собственной совестью». Только понятие «собственная совесть» в случае такой развитой структуры по сути дела ничего не значило. Оно создавало Дзержинскому легенду кристально чистого чекиста, а подчиненным предоставляло неограниченные возможности. Форма, оружие и неограниченные права ломали психику человека, особенно в обстановке военного времени. Как выглядел типичный чекист? «Огромный маузер, взгляд исподлобья, подчеркнутое недоверие к собеседнику и небывалая самоуверенность»333 – писал Владимир Бонч-Бруевич, будущий секретарь Ленина.

У Дзержинского не было проблем с тем, чтобы убедить Ленина в необходимости расширить права службы безопасности. Тем более что немцы все еще продвигались вглубь России, а белые армии, поддерживаемые англичанами и французами, набирали силу. Поэтому своим декретом от 21 февраля 1918 года Совет народных комиссаров постановил, что «агенты неприятеля, спекулянты, бандиты, хулиганы, контрреволюционные агитаторы, германские шпионы должны расстреливаться на месте преступления». С лета 1918 года чекисты не только могли расстреливать на месте преступления – они также стали приводить в исполнение смертные приговоры за контрреволюционную деятельность и брать заложников. А с момента введения в сентябре того же года красного террора права ЧК были уже неограниченными. В обстановке гражданской войны большевики учредили так называемые судебные тройки, то есть чрезвычайные трибуналы ЧК, состоящие из трех человек, которые могли приговаривать к тюремному заключению, выселению, конфискации имущества, расстрелу. Они были хозяевами жизни и смерти людей. И работали с силой адских машин.

Становление и разрастание ВЧК происходило по мере развития событий в России. Изо дня в день оказывалось, что у врага много лиц, чего провидец Ленин не предусмотрел. Сначала бандитская стихия, занимающаяся грабежами и убийствами, значительную часть которой составляли возвращающиеся с фронта деморализованные солдаты. Потом, в условиях нарастающего экономического кризиса и явной нехватки товаров – черный рынок и мошенничества. Оппозиционная деятельность различных политических группировок – от справедливо добивающихся созыва Учредительного собрания и демократии до радикальных групп националистов и анархистов. Крестьянские бунты, вызванные беспощадной реквизицией, а на этнически нерусских землях – бунты за независимость. Ну, и война: на внешнем фронте, при огромных усилиях нового правительства ее закончить, и внутренняя на нескольких фронтах, где развертывались белые армии Краснова, Деникина, Колчака, Юденича, Дутова и Врангеля. Лекарством от всего этого, наряду с Красной Армией под руководством Льва Троцкого, должна была стать ВЧК с юношами и девушками в кожанках («кожаные люди в кожаных куртках» – как писал Борис Пильняк) под руководством Дзержинского. Отсюда решение о расширении на двух уровнях: территориальном (региональные ячейки) и структурном (проникновение во все области жизни). В Чрезвычайной комиссии множатся новые отделы, так что к концу 1919 года чекисты будут с гордостью заявлять: «у нас нет территории, на которую не падал бы орлиный взгляд ЧК»334.

Эта развивающаяся в неслыханном темпе махина вызвала громкие протесты даже тех, кто до сей поры был сторонником большевиков. С юмором висельника люди говорили, что лозунг «Вся власть Советам» переделан на «Вся власть в руки ЧК». Лацис в 1926 году признаёт: «Теперь это кажется неправдоподобным, но в то время было много товарищей, которые принцип неприкосновенности личности ставили выше, чем благо революции; они, конечно, еще находились в идейных оковах мещанства»335. Более трусливые большевики метались между голосом совести и конъюнктурщиной.

На вопрос жены Горького, зачем он взял на себя функции главы ВЧК, Феликс ответил, что получил такое указание от партии. Получил указание – и как ярый коммунист, приверженец ленинского мироустройства, легко вошел в роль великого инквизитора. Совесть индивида он заменил всеобщей совестью, которая заботится о благе всех. Таким благом должна быть всеобщая справедливость – нравится это кому-то или нет. «Единица – ноль» – писал Маяковский. А Дзержинский осознавал свою роль.

Общество и пресса не понимают задач и характера нашей комиссии – говорил он в июле 1918 года. – Они понимают борьбу с контрреволюцией как вид нормальной государственной политики и поэтому кричат о гарантиях, судах, о следствии и т. д. Мы не имеем ничего общего с военно-революционными трибуналами, мы представляем собой организованный террор. Это надо сказать открыто336.

С каждым днем триумф действительности над концепцией становился все более очевидным. Наверх выходила отвратительная правда: сам экзорцизм перестал действовать. Насилие порождает новое насилие, и нет ему конца. А потом Илья Эренбург напишет: «Два слога, страшные и патетические для каждого гражданина, который пережил годы революции, два слога, произнесенные раньше, чем «мама», потому что ими пугали детей уже в колыбели, как когда-то Бабой Ягой, два самых простых слога, которые никто не забудет»337.

Просто: Че-Ка

 

XVII. Советую вам немедленно меня расстрелять. Путч эсеров

«Анархия мать порядка». Когда большевики в первые послереволюционные часы заседали в залах Смольного института в Петрограде, все здание снаружи было увешано флагами и знаменами анархистов, а над ними красовалась эта надпись. И вскоре оказалось, что это правда – чем больше Россию захватывала анархия, тем туже затягивалась петля порядка.

23 февраля 1918 года в «Известиях» было напечатано обращение ВЧК, в котором говорилось, что до сих пор ВЧК проявляла великодушие в борьбе с врагами народа, но с момента, когда гидра контрреволюции, используя преступное нападение Германии, нагло поднимает голову338, Комиссия вынуждена начать беспощадно расправляться с преступниками на месте происшествия. На следующий день людьми Дзержинского совершается первая экзекуция. Приговоренный – некий «князь Эболи» и его любовница – за шантаж и грабеж с использованием фальшивых документов, выданных, якобы, чрезвычайкой.

Выдвинутый далеко на северо-запад Петроград в опасности, немцы через Ригу продвигаются вперед. Большевики принимают решение о переносе столицы в Москву. 10 марта Дзержинский со своим ведомством перебирается к Кремлю – на Лубянскую площадь, 11, в прекрасное здание в стиле сецессион, где ранее располагалось Страховое общество «Россия». С Красной площади сюда можно дойти за десять минут.

На новом месте на первый план выдвигается проблема самой Москвы. В городе действует анархистская Черная гвардия. Образованная сначала как политическая организация, через несколько месяцев она становится обычной разбойной бандой. В период послереволюционного хаоса она активно действует в богатом районе иностранных представительств в поисках легкой добычи. Дзержинский организует против

Черной гвардии быструю, беспощадную акцию, используя ее также в пропагандистских целях: в качестве наблюдателей он приглашает представителей французской, английской и американской дипломатических миссий.

Мы заходили во все здания. Царящую в них грязь трудно себе представить, – описывал свои впечатления Брюс Локхарт, американец, наблюдавший за акцией в ночь с 11 на 12 апреля. – На полу валялись разбитые бутылки. (…) Пятнами от вина и человеческими экскрементами были вымазаны ценные гобелены. (…) Убитые [чекистами] лежали там, где их настигла смерть. Среди них были офицеры в гвардейских мундирах, студенты, двадцатилетние юноши и мужчины, несомненно принадлежавшие к криминальному элементу, выпущенному революцией из тюрем. В салоне люкс дома Грачева анархисты были застигнуты во время оргии 339 .

Участие западных наблюдателей помогло. После этой акции преступность в Москве значительно уменьшилась, а Запад доброжелательно посмотрел на большевиков и признал целесообразным создание Чрезвычайной комиссии. И в российском обществе выросла поддержка новой власти. Стоит упомянуть, что идейных анархистов Дзержинский приказал освободить340.

Народный комиссариат юстиции находится под влиянием левых эсеров, которые вошли в правительство большевиков. У чрезвычайки с ними конфликт – например, по вопросу передачи революционным трибуналам эсеровских и меньшевистских деятелей. Конфликт разгорелся в начале января 1918 года, когда ВЧК арестовала руководство эсеровско-меньшевистского Союза защиты законодательного собрания. Народный комиссар юстиции эсер Исаак Штейнберг втот же вечер их выпустил. Месяц спустя, прочитав декрет, дающий чекистам право расстреливать на месте, он возмущенный пошел к

Ленину и заявил: «В таком случае зачем мы вообще морочим себе голову Комиссариатом юстиции? Давайте назовем его честно «Комиссариатом общественного уничтожения» – и проблема решена!»341. В конце концов в этом конфликте выигрывает Дзержинский и ВЧК будет подчиняться непосредственно Совету народных комиссаров, а не Штейнбергу и комиссариату юстиции, как изначально планировалось.

3 марта 1918 года большевики подписывают в Бресте мирный договор с Германией342. 15 марта IV съезд Советов ратифицирует этот договор, и не согласные с ним эсеры выходят из состава правительства. На июнь они планируют поднять бунт в ВЧК и Красной Армии, где у них много своих людей. 20 июня от руки их человека Сергеева погибает В.Володарский, народный комиссар по вопросам агитации и пропаганды. 4 июля во время работы V съезда Советов в Большом театре эсер Борис Камков от имени своей партии оскорбляет германского посла Вильгельма фон Мирбаха, который является посредником в тайных финансовых транзакциях между Берлином и большевиками. А самих большевиков Камков называет “лакеями германского империализма”. 6 июля эсеры демонстративно покидают зал заседаний съезда. В тот же день в два часа пополудни два сотрудника ВЧК эсеры Яков Блюмкин и Николай Андреев, предъявив удостоверение, якобы выданное на Лубянке Феликсом (удостоверение было подделано его заместителем эсером Александровичем), входят на территорию германского посольства и убивают Мирбаха. Это был сигнал к началу путча.

Конный полк чекистов под командованием эсера Попова захватывает здание ВЧК на Лубянке, другие отряды занимают важные объекты в городе, в том числе Главный почтамт. В провинции тоже начинаются восстания, в частности, в Ярославле и Вологде. Часть Красной Армии идет на Москву. Предводитель левых эсеров Мария Спиридонова направляется в Большой театр на съезд, чтобы объявить о свержении большевистского правительства.

Тем временем Ленин после скандального дипломатического инцидента пытается задобрить немцев. Он звонит в посольство с извинениями и приказывает Феликсу, чтобы тот лично расследовал это дело. Феликс едет в посольство, объясняет мотивы убийц и обещает в кратчайшие сроки с ними расправиться. В сопровождении трех чекистов он идет в резиденцию эсеров, предполагая, что именно там укрылись убийцы посла. Бунтовщики его разоружают и арестовывают. Узнав об этом, Ленин приказывает окружить Большой театр и арестовать представителей эсеров. Он угрожает, что если хоть один волос упадет с головы Дзержинского, он размозжит тысячи эсеровских голов.

А арестованный Феликс впадает в полное отчаяние. Он угрожает Попову, что расстреляет его из его же револьвера. Узнав об аресте Спиридоновой, он кричит: «Советую вам немедленно меня расстрелять, потому что я буду первым противником ее освобождения!»343. Но он был слишком ценным заложником. Эсеры понимали, что его убийство будет означать смерть их элиты, арестованной в Большом театре.

7 июля бунт был подавлен, главным образом благодаря мужественным действиям латышских частей под командованием Юкумса Вациетиса. Феликса освободили. Из арестованных эсеров двенадцать, в том числе Александровича и Попова, поставили к стенке344.

Существует большая вероятность того, что Ленин и Дзержинский знали о готовящемся покушении на посла. Знали и не противились – заявил годы спустя Яков Блюмкин жене Луначарского. Это было время, когда Мирбах начал сомневаться, что большевики смогут удержать власть – телеграммы именно такого содержания он слал в Берлин. В этом мнении его поддерживал обиженный Парвус, которого перед началом переговоров в Бресте предал Ленин345. Немцы внезапно могли переключиться на поддержку оппозиции, особенно людей типа Бориса Савинкова. Такие аргументы были у Ленина – с Дзержинским было иначе. Противник условий, на которых заключался Брестский мир, он прямо назвал вождя «покровителем сепаратистов». Биограф Маяковского Бенгт Янгфельдт обронил фразу, что Блюмкин продолжал оставаться под защитой Дзержинского»346. Это вполне возможно.

Дзержинский очень сильно переживал в эти два июльских дня путча. Ссылаясь на то, что в ходе расследования он должен выступить как свидетель, он подал в отставку. Его обязанности председателя ВЧК до 22 августа исполнял Яков Петерс.

Вскоре после этого произошло чудовищное событие. В ночь с 16 на 17 июля 1918 года в Екатеринбурге убита царская семья. Кто был инициатором этой резни? Одни утверждают, что Уральский областной совет. Другие – что приказ пришел из Москвы, если не от Ленина, то наверняка от Свердлова, у которого были очень близкие контакты с лидерами Уральского совета и ЧК. И тот факт, что этот город в 1924 году переименовали в Свердловск, может также наводить на некоторые размышления. Но есть и германский след. В апреле 1918 года император Вильгельм II написал на полях просмотренных документов, касающихся Ленина “Кончается”. И приказал послу Мирбаху привезти в Москву свергнутого царя, чтобы тот поставил подпись под брестским договором. В случае нового переворота и возвращения царя на трон договор с его подписью оставался бы незыблемым. Свердлов любезно обещал послу привезти Николая II в столицу – после чего приказал своим людям перевезти царскую семью вглубь Сибири, в Екатеринбург. Это окончательно решило ее судьбу. То есть все-таки Свердлов?347 Как сам Дзержинский отнесся к этому преступлению – неизвестно. В эти июльские дни он не исполнял свою должность, поэтому со всей очевидностью не мог отдать приказ на эту кровавую расправу.

Конец лета 1918 года приносит очередные потрясения. 30 августа эсер Леонид Каннигиссер убивает начальника петроградской ЧК Моисея Урицкого. Вечером того же дня на заводе Михельсона пули настигают Ленина, он серьезно ранен. Схвачена виновница покушения – тридцатилетняя Фанни Каплан. Ее записали как правую эсерку, хотя она принадлежала, и то всего три года, к анархистам-коммунистам. Почти совсем слепая после взрыва бомбы в 1906 году– она добровольно признается в покушении. 3 сентября ее расстреляет лично комендант Кремля Павел Малков. (Потом ее труп он будет неумело пытаться сжечь в кремлевском саду. Увидев это, поэт Демьян Бедный упадет в обморок)348.

Первого сентября 1918 года на страницах газеты «Известия» Дзержинский заявляет: «Преступная авантюра эсеров, белогвардейцев и псевдосоциалистов велит нам ответить врагам рабочего класса массовым террором». На следующий день ВЦИК принимает решение: «На белый террор врагов рабоче-крестьянской власти рабочие и крестьяне ответят массовым красным террором». В Петрограде расстреляно 512 человек, еще столько же взято в заложники. Список их фамилий под названием Ответ на белый террор опубликован в «Красной Газете». 5 сентября Совет народных комиссаров постановляет: «Необходимо оградить Советскую Республику от классовых врагов путем изоляции их в концентрационных лагерях». Это начало новой системы – ГУЛАГа (хотя само название системы, Главное управление лагерей, появится только в 1930 году). Дзержинский рассылает своим подразделениям директиву: «ВЧК полностью самостоятельна в проведении обысков, арестов, казней – с представлением потом донесения в Совнарком и ВЦИК»349.

Теперь насилие становится акушеркой истории. Россию охватывают три цвета: красный, белый и зеленый. Это цвета трех терроров.

 

XVIII. И каждый день обиды множит. Террор

Мы не ведем войну против личностей. Мы уничтожаем буржуазию как класс. Во время следствия мы не ищем доказательств, что обвиняемый словами и делами действовал против Советской власти. Первые вопросы, которые следует задать, звучат так: К какому классу принадлежит? Каково его происхождение? Какое у него образование и профессия? Именно эти вопросы должны решить судьбу обвиняемого. В этом значение и суть красного террора350.

Это Мартин Лацис, заместитель Дзержинского в ВЧК. Он первым в ноябре 1918 года на страницах «Красного Террора» – журнала, образованного в связи с усилением репрессий – назвал террор в исполнении большевиков по имени. Но его указания ужаснули даже Ленина. Он вызвал Лациса на ковер и велел отказаться от этих слов. Он почувствовал в них признаки геноцида – хотя в то время такого термина еще не было. А в ленинской концепции доктрины геноцида не было. В его представлении, красный террор должен ликвидировать единицы, чтобы устрашить тысячи. Несмотря на военное положение, творец диктатуры пролетариата все еще рассчитывал на силу примера. Но единичный пример с каждым месяцем все больше приобретал массовый характер. С сентября по декабрь 1918 года, то есть в первую волну красного террора, зарегистрировано 3753 казни (на 6300 за весь год), в том числе в сентябре 2600. Больше всего приговоров было приведено в исполнение в Петрограде, Кронштадте и Москве351. Главным поводом для усиления террора было покушение на Ленина, который, узнав об этом, стал протестовать. Он считал, что красный террор должен бороться с контрреволюцией, а не мстить.

Репрессии в больших городах и в провинции существенно разнились. В крупных конгломератах, как Петроград и Москва, еще был какой-то шанс на соответствующий уровень допроса, на справедливое рассмотрение дела и на оправдательный приговор в случае отсутствия доказательств. Примером могут быть свидетельства Штефана Шпингера, которого из-за беглого знания немецкого приняли за шпиона, арестовали на московском вокзале и доставили на Лубянку.

Следственная тюрьма на Лубянке переполнена. По слухам в тюрьмах находится несколько десятков тысяч человек, арестованных после покушения на В.И.Ленина. Ежедневно утром читаю в газете, которая доходит до нас, о расстрелянных по приговору Коллегии ЧК. (…) Ежедневно вечером к нам заходит человек, называемый заключенными «комиссаром смерти», по фамилии Иванов в сопровождении двух красноармейцев и выкрикивает фамилии. Некоторым он говорит, что не надо забирать вещи, они уже не понадобятся – эти в камеру не возвращаются.

Проходили недели– и ничего. Шпингер подсчитал: «… если бы даже сто следователей работали по 10 часов ежедневно, уделяя каждому заключенному 10 минут, то шанс, что мое дело рассмотрят в ближайшие месяцы – ничтожен»352. Но им занялись через несколько недель. Кто-то позвонил сверху и… Шпингера освободили.

Масштабы арестов были огромны, и в то же время они были совершенно случайными. В тюрьмах ЧК можно было увидеть весь срез советского общества: царских офицеров, бандитов, анархистов, купцов, чиновников, учителей, попов, университетских профессоров, проституток и детей. Якуб Ханецкий (коллега Феликса по СДКПиЛ) описал историю тринадцатилетнего мальчика, арестованного людьми Дзержинского за попытку воспользоваться фальшивым банковским чеком. Чек изготовил его старший брат, чтобы помочь голодающей семье, в том числе матери с маленьким ребенком. Ханецкий видел всю абсурдность ситуации, быть может Дзержинский тоже ее увидел бы – но его чекисты уже этого не замечали. Механизм заключения под арест действовал по жесткой бюрократической квалификации, результатом которой была еще большая жесткость системы. Ленин, например, направил такую телеграмму в адрес областной ЧК в Курске:

Немедленно арестовать Когана, члена курского Управления закупок, за то, что не оказал помощь 120 голодающим рабочим Москвы и отправил их с пустыми руками. Опубликовать это в газетах и листовках, чтобы все работники управлений закупок знали, что за формальное и бюрократическое отношение к делу, за неумение оказать помощь голодающим рабочим репрессии будут суровыми – вплоть до расстрела 353 .

Намерения, конечно, были добрые, результат – никакой. Предупрежденный о возможности расстрела сотрудник управления закупок отнюдь не становился хорошим работником. Террор сверху деморализовал его еще больше.

Подобным образом дело обстояло и с непосредственными приказами Дзержинского. В апреле 1919 года некий И.Павлов стал регулярно присылать в ВЧК доносы на знакомых ему людей. Эти доносы оказались обычной клеветой. Шеф Лубянки на коллегии ВЧК предложил расстрелять Павлова за злостную провокацию, в результате которой было арестовано много невинных людей. И опять: намерения добрые, результат – никакой. Такие решения вызывали в обществе чувство разрушения системы ценностей. С одной стороны, создавался климат дозволенности, даже побуждения к доносительству, понимаемому как гражданский долг – что само по себе является деморализующим фактором и в экстремальной ситуации высвобождает в человеке самые низменные инстинкты и естественный рефлекс выжить любой ценой. С другой же стороны, строгость наказания была несоизмерима с совершенным преступлением. Строгое наказание должно было служить предостережением для других – а на самом деле способствовало еще более негативному поведению, результатом чего было еще большее ужесточение репрессий. Круг насилия замыкался. А потом с этими толпами арестованных надо было что-то делать: выпускать, сажать в тюрьмы, отправлять в концлагеря, ставить к стенке. У судебной машины не было достаточной перерабатывающей мощности; приговоры выносились поспешно, поверхностно и несправедливо.

В провинции царил еще больший балаган и еще большее своеволие чекистов. Там, на местах доходило до зверств, которые создавали самый черный имидж большевистским палачам.

В Евпатории, маленьком городке на Черном море местные коммунистические руководители устроили нечто невообразимое. Секретарь партии распорядился составить списки бывших офицеров царской армии и представителей «буржуазии». Кровавую расправу он поручил расквартированным в Евпатории матросам. И пошел разгул зверств. Матросы топили свои жертвы в море, отрезали им уши, носы и гениталии перед тем, как умертвить. Тут и там наигрывал оркестр, когда чекисты убивали людей, – пишет немецкий историк Йорг Баберовски. – Везде, где чекисты уничтожали классового врага во имя революции, чинились ужасающие, чудовищные злодеяния, уже полностью заслоняющие большевистскую драматургию. Жертвы бросали в кипящую воду, с живых сдирали кожу, сажали на кол, заживо сжигали или закапывали в могилы, нагими выводили на мороз и поливали водой до тех пор, пока они не превращались в ледяные статуи354.

Большевики проводили также этнические погромы. Так было, например, в Баку в марте 1918 года, где погибли тысячи азербайджанцев. А под антисемитскими лозунгами были устроены погромы, например, в Новгороде Северском, Глухове, Екатеринославле, Симферополе.

Красный террор 1918–1921 годов поглотил в сумме около 50 тысяч жертв, о чем сообщала сама Лубянка. К официальным данным, полученным из российских архивов, следует добавить огромное количество незарегистрированных злоупотреблений, казней и расправ (подчеркнув, что самая кровавая резня произошла в Крыму и в Донской области). В число 50 тысяч не входят умершие в тюрьмах и лагерях, а также погибшие и умершие от ран, полученных в боях с воинскими формированиями. Можно предположить, что вместе с ними это число составило бы около 200 тысяч человек. Это ужасающий результат, но даже если мы добавим еще 50 тысяч, все равно не получим тех «миллионов» жертв красного террора, о которых слышим и читаем в разных источниках. Арестовано в этот период было 400 тысяч человек.

Можно также сопоставить работу чекистских «троек» с действиями НКВД десятью-двадцатью годами позже. В годы Гражданской войны тройки рассматривали по несколько десятков дел ежедневно, вынося самые разные приговоры. В годы Великой чистки, когда не было военного положения, то есть высшей необходимости, Андрей Вышинский и Николай Ежов занимались каждый день тысячей, а то и двумя тысячами дел, которые, как правило, заканчивались смертным приговором.

ВЧК во главе с Дзержинским не скрывала своих решений. Она открыто сообщала, кого ей пришлось арестовать, а кого расстрелять. Ленин заверял, что большевики расправляются со всеми буржуями, кулаками, священниками и интеллигенцией. Если бы творец диктатуры пролетариата выполнил свои обещания, то в сталинские времена в тюрьмы осталось бы сажать только рабочих и крестьян. Но он их не выполнил. Весной 1935 года только в Ленинграде НКВД арестовал 21 бывшего князя, 38 баронов и 9 графов. В первые послереволюционные годы людей из высших сфер могла еще спасти декларация лояльности. Достаточно было признать новую власть, чтобы не только сохранить жизнь, но также в меру нормально работать, притом под собственной фамилией. В тридцатые годы, несмотря на лояльность, а часто за чрезмерно усердную ее демонстрацию – ставили к стенке.

Сегодня помнят о жертвах только красного террора. А тем временем: «Наш белый террор был сильнее красного террора», – гордо заявлял Антон Деникин, командующий Добровольческой армией.

Число жертв у белых такое же, если не больше, чем у большевиков. Точное количество подсчитать невозможно, так как никто не вел официальную статистику. Жестокость белых вытекала из многовековых отношений господин – раб, из пренебрежительного отношения к народу-сброду, а также из бытующей в прежних царских армиях, поддерживаемых Антантой, ментальности времен Столыпина и Охранки.

Рой Медведев, оппозиционный в Советском Союзе историк утверждает, что «органы белой власти ликвидировали намного больше коммунистов, комсомольцев, взятых в плен красноармейцев, чем органы ВЧК ликвидировали врагов советской власти и случайных людей». Они тоже «применяли индивидуальный и массовый террор против населения (…), устраивали казни или массовые порки целых деревень», – добавляет американский историк Моше Левин. Но им не хватало тактики и обычной логики – белые командиры не хотели понять, что они получили бы в народе больше поддержки, если бы смогли привлечь крестьян на свою сторону. Поэтому крестьянство выбирало новый строй, несмотря на политику красных, несмотря на распространяемое ими новое политическое учение, переоценивающее все его, крестьянства, мировоззрение, несмотря на конфискацию зерна и закрытие церквей.

Кто это сказал? «Мы должны спасти Россию, даже если понадобится поджечь половину ее и пролить кровь трех четвертых русских». Создатель Добровольческой армии Лавр Корнилов. Тот самый, который раньше был в демократическом правительстве Керенского. «Арестовывать рабочих – это ошибка. Приказываю их вешать или расстреливать» – а это мысль генерала Петра Краснова, освобожденного большевиками, когда дал честное слово, что больше не будет выступать против них. А другой генерал, Сергей Розанов, командовавший по поручению адмирала Александра Колчака (который объявил себя Верховным правителем Государства Российского) частями белых в Сибири, приказывал: «Деревни, жители которых встретили правительственные войска с оружием в руках – сжигать, всех взрослых мужиков расстреливать; имущество, лошадей, повозки, зерно и т. д. – забирать в пользу государства».

Это верхушка. Инициативы снизу были более изощренными. Стали преданием красные пытки типа осмотреть ладони, а потом снять «белые перчатки». Белые в этом не уступали красным – они тоже проверяли ладони, только искали под ногтями металлические опилки – знак работы на заводе. Барон Алексей Будберг, военный министр в правительстве Колчака, то есть человек, которого трудно заподозрить в симпатиях к красным, вспоминал:

Дегенераты, приезжающие из отрядов [Калмыкова] похваляются, что во время карательных экспедиций отдавали большевиков на расправу китайцам, предварительно подрезав у пленных сухожилия под коленями («чтобы не сбежали»), хвалятся также, что закапывали большевиков живьем, выстилая дно ям внутренностями, выпотрошенными из [животов] закапываемых («чтобы было мягче лежать»).

Колчаковцы тоже, войдя в деревню, спрашивали женщин: «Ты коммунистка?». Если крестьянка отвечала: «Если муж коммунист, то и я тоже» – отрезали ей груди, искалеченную привязывали к лошадям и волокли, пока не умирала. Монархист Виктор Шульгин, которого тоже трудно относить к почитателям большевиков, рассказывает о таком случае: «на одной хате повесили за руки комиссара, под ним разложили костер и медленно поджаривали… человека. А вокруг пьяная банда монархистов… выла «Боже, царя храни»». А вот как вели себя белые в Крыму: «Сначала нагнали страху на матросов (…), погнали их на набережную, велели выкопать для себя большую яму, а потом подводят к краю и по одному из револьвера. (…) Не поверите, они там шевелились в этой яме как раки, пока их не засыпали. Даже и потом еще земля на этом месте шевелилась»355. Этот последний рассказ Г. Виллема напоминает показания свидетелей нацистских преступлений.

Зеленый, или крестьянский, террор считался наиболее стихийным, спонтанным и слабо организованным, но тоже жестоким.

К нему прибегали прежде всего взбунтовавшиеся крестьянские массы, которые в 1917–1921 годах разгулялись по России значительно сильнее и более кроваво, чем легендарные стихийные восстания под предводительством Стеньки Разина и Емельяна Пугачева. Сначала это были массы солдат, возвращающихся или бежавших с фронтов великой войны. Их перемещения начались сразу после начала февральской революции. Фронтовая стихия разливалась, уничтожая буржуев и евреев, грабя усадьбы. Начался также кровавый конфликт между деревенской беднотой и кулаками. Позже эта стихия стала оформляться в более организованные группы. Их возглавляли самозваные атаманы, анархисты или левые эсеры, перешедшие к партизанской борьбе. Лозунгом зеленого террора было: «Бей красных, пока не побелеют, бей белых, пока не покраснеют». Его острие, сначала направленное главным образом против белых, в 1920 году стало поворачиваться против красных, когда крестьяне ощутили на себе жесткую руку голода.

Только в двадцати районах Центральной России во время гражданской войны вспыхнуло 245 крестьянских восстаний. Самым известным атаманом того времени стал Александр Антонов, харизматичный левый эсер, действовавший на Тамбовщине недалеко от Москвы, главарь так называемой Зеленой армии. Его люди убили около двух тысяч большевиков, используя партизанские набеги. Еще одной территорией, на которой активно действовали бунтовщики, была Украина. Там наибольшую славу снискали два атамана – Семен Петлюра и Нестор Махно. Отряды, подчиненные Петлюре совершили более 500 погромов и иных нападений на еврейское население, а Махно стал легендарным степным пиратом и автором тачанки. Хоть сам батько, как называли Махно, стремился сдерживать зверские поползновения своих людей, тем не менее наиболее деморализованная часть его армии, так называемые раклы, «первыми бежали громить, насиловать, жечь и грабить. Свержение власти, уничтожение тюрем, роспуск полиции – было лишь хорошим предлогом»356. Исаак Бабель так писал о казаках: «алчность, удаль, знание дела, революционный энтузиазм, звериная жестокость»357. О конфликте в Донской области читаем у Троцкого: «Глубокий антагонизм между казаками и крестьянами отметил особой жестокостью гражданскую войну в южных степях; она проникала здесь в каждую деревню и приводила к вырезанию под корень целых семей»358. Истекал кровью и Кавказ, где стихию снизу вызвали прежде всего горцы.

Но жестокость крестьян можно как-то оправдать, ведь их предали те, кто обещал принести им освобождение от господ. Не только не освободили, но во имя новой власти ограбили до последнего зернышка. Проблема хорошо отражает лозунг махновцев: «Мы за большевиков, но против коммунистов». Этот лозунг означал поддержку новой власти при раздаче земли, но решительный протест против конфискации продовольствия, организации колхозов и диктатуры пролетариата. Простой Иван ничего в жизни на знал, кроме насилия над собой, поэтому от него трудно было ожидать возвышенной человечности. Алексей Толстой в Хождении по мукам пишет: «… народ бежит с германского фронта, топит офицеров, разрывает на кусочки главного вождя, жжет усадьбы, грабит купцов на железной дороге, выбивая у них из всех мест бриллиантовые серьги». А если у мужика не было оружия, он пускал в ход серп и вилы, линчуя входящих в деревню представителей власти – будь то белые или красные. Ибо веками притесняемый и унижаемый русский народ, «на семьдесят процентов неграмотный, – добавляет Толстой, – не знает, что ему делать со своей ненавистью, мечется в крови, в ужасе»359.

Гражданская война в России, ее бунты, путчи, террор и жертвы не были специфичны только для этой разрушающейся империи. Что касается масштабов насилия, то ситуация за пределами России и вокруг нее выглядела не намного лучше. Так и Польша не являла собой в этом плане какого-то обособленного анклава справедливости360.

Хранителем правды с большевистской стороны в период войны с Польшей является выдающийся писатель Исаак Бебель. Описание им зверств, совершаемых Конной армией Буденного – это пример мастерского владения литературой факта. Но так же честно и беспристрастно он пишет и о польской жестокости. «Поляки вошли в город на 3 дня, погром евреев, поотрезали бороды, как обычно, потом собрали 45 евреев на рынке, погнали на бойню, на пытки» – записывает он в Дневнике 1920. «Дворника, которому мать [еврейка] оставила на руках младенца – закололи». В Берестечке он недоумевает: «Что за идиотизм. Поляки, наверное, с ума сошли, сами себя этим губят»361.

С польской стороны Бабеля не было362. Но есть разные свидетельства, как, например, дневник Казимира Свитальского, будущего премьера II Речи Посполитой: “Деморализация большевистской армии посредством дезертирства затруднена из-за того, что наши солдаты жестоко и беспощадно убивают пленных”363. А будущий полковник Юзеф Бек так вспоминал о боях на Украине в 1918 году, которые велись от имени и по поручению Польской военной организации: «В деревнях мы убивали всех и все сжигали при малейшем намеке на нечестность. Я сам собственноручно давал пример»364. И в Седльцах во время польско-большевистской войны проводились казни гражданских лиц, заподозренных в симпатии к большевикам: «В течение нескольких недель эти казни проводились два раза в день, причем за одну экзекуцию казнили несколько человек»365 – описывал Зигмунт Михаловский, редактор газеты «Глос Подляся». К этому следует добавить регулярные еврейские погромы, в которых с ноября 1918 по декабрь 1919 года от польских рук на Кресах погибло несколько сотен евреев. Во время войны 1920 года счет шел уже на тысячи – самую кровавую расправу учинили в Ровно и Тетиеве. Бывший легионер Владислав Броневский пишет в Дневнике о разбое, избиении и насилии, чинимом над крестьянами, употребляя выражение: «уланы как бандиты».

Ужасные условия были в лагерях русских военнопленных. Те, которые попали в плен летом, в одном белье, когда пришла зима, так и остались без теплой одежды, потому что никто им ее не дал. На малой, замкнутой и переполненной людьми территории распространялись эпидемии, главным образом, брюшного тифа, холеры, испанки. «В Стшалкове, где находилось от 25 до 37 тысяч военнопленных, умерло 9 тысяч, 2 тысячи – в Тихоли, 1000 – в Бресте, ок. 6 тысяч в других лагерях. Всего 18 тысяч»366 – сообщает историк Збигнев Карпус. А в тяжелых условиях, не во всем зависящих от начальников лагерей – ведь молодому польскому государству и без того жилось не сладко – временами сказывалось и их чрезмерное усердие. «Комендант обратился к нам со словами: «Вы, большевики, хотели забрать у нас наши земли – хорошо, мы дадим вам землю. Убивать вас я не имею права, но буду вас так кормить, что сами сдохнете» – вспоминал бывший советский узник лагеря в Брест-Литовске. – 13 дней нам не давали хлеба, а на 14-й день, а это был уже конец августа, дали около 4 фунтов хлеба, но уже сильно подгнившего, заплесневелого»367.

Революционные движения и связанный с ними террор охватили тогда многие европейские страны, так как лихорадка изменений государственного и общественного устройства распространилась почти на весь континент. Больше всего жертв борьба за власть унесла в Финляндии в 1918 году – в трехмиллионной стране жертв красного террора было 2 тысячи, а убитых и умерших в тюрьмах в результате белого террора – 25 тысяч! Кровавую жатву собрала коммунистическая революция в Венгрии и белый террор, развязанный после свержения Венгерской республики Советов в 1919 году – полтысячи жертв красного террора и 5 тысяч белого368. Революционные волнения прокатились по Германии, а самыми известными их жертвами стали Роза Люксембург, Карл Либкнехт и Леон Йогихес-Тышка. Эта волна затронула также Эстонию, Латвию, Италию, Болгарию, Ирландию. Во всех этих странах попытки революции были подавлены, и сделано это было отнюдь не в бархатных рукавичках. Доходило до кровопролитных столкновений – со значительно большим числом смертельных жертв среди коммунистов.

Настроения в Европе того времени, истерзанной и деморализованной мировой войной, были далеки от гуманных. Особенно в отношении кого-то, кто был признан политическим врагом. «Парижский суд присяжных признает невиновным убийцу Жана Жореса! [известного французского социалиста]. Человек, который задел Жоржа Клемансо [премьер-министра Франции], был приговорен к смерти»369 – возмущался лауреат Нобелевской премии писатель Ромен Роллан. А философ и математик Бертран Рассел писал: «… к преследованиям за взгляды терпимо относятся во всех странах. В Швейцарии не только допустимо убить коммуниста, но, кроме того, убийца получает условный приговор по следующему преступлению (…). Такое положение вещей вызывает возмущение только в Советской России»370. Расчет простой – жизнь одного некоммуниста стоит столько, сколько жизнь, по крайней мере, двух коммунистов.

По выражению Збигнева Херберта, богиня истории Клио – девка чрезвычайно вульгарная – это означает, что, в случае истории, простое разделение на чернь и бель относится к сфере только лишь благих пожеланий, потому что никто здесь не способен сохранить девственность. «И каждый день обиды множит» – как писал упоенный «святой стихией» революции Александр Блок371. При попытке понять Россию первых декад XX века нельзя недооценивать тот факт, что ее душила сначала внешняя война, потом внутренняя, приправленные голодом и эпидемиями. Все это вместе взятое не позволяло найти в себе силы на гуманизм, даже при самых благих намерениях. А благих намерений по обеим сторонам было не много. Человек начала XX века был отмечен пятном насилия. В зависимости от исторических условий, в которых ему дано было жить, он пробуждал эти инстинкты в большей или меньшей степени.

В гражданской войне в России окончательную победу одержали красные – но не с помощью самых жестоких репрессий. Они выиграли, потому что были хорошо организованы – в отличие от белых, командиры которых не смогли наладить взаимодействия друг с другом.

 

XIX. Добрый палач. Представитель власти

На письменном столе – фотография сына Ясика, на стене – обрамленная бархатом фотография Розы Люксембург. Кроме письменного стола – стул, за ширмой – койка, прикрытая военным одеялом, за окном – вид на закрытый двор. На стене лозунг: «Каждая минута ценна», а рядом – этажерка с книгами. Кабинет Дзержинского на Лубянке выглядел как неотапливаемая тюремная камера. Он практически его не покидал. Сотрудники беспокоились о состоянии его здоровья, Ленин потребовал отправить его в отпуск, на отдых. Он харкал кровью, прикуривал папиросу от папиросы, ел черный хлеб, запивая его мутным чаем. Легендой стала история, когда в 1919 году, в период голода, он навестил сестру Ядвигу, а та пожарила изголодавшемуся брату оладьи. На вопрос, откуда мука, сестра ответила, что купила на черном рынке, что немедленно вызвало негодование Феликса: «Я борюсь с ними днем и ночью, а ты…». Он схватил тарелку и выбросил ее в окно. «Этот инцидент не вызывает симпатию к Дзержинскому. Мог бы оладьи оставить сестре… Но он всегда был искренен сверх меры» – комментирует годы спустя российский журналист Отто Лацис372.

Это тогда к Дзержинскому пристало прозвище «Железный», которое дали ему ближайшие сотрудники – не в связи с железной расправой с контрреволюцией, а в связи с аскетичным образом жизни. Прозвище было связано и с его неприятием культа личности. Когда в одном из кабинетов на Лубянке он увидел свой портрет, немедленно велел его снять, после чего направил по этому поводу письмо во все подчиненные ему подразделения. Он разрешал вывешивать только коллективные фотографии. Он не хотел также, чтобы его именем называли предприятия.

Жене он написал только в марте 1918 года, через полгода после завоевания большевиками власти: «Гражданская война должна разгореться до небывалых размеров. Я выдвинут на пост передовой линии огня, и моя воля – бороться и смотреть открытыми глазами на всю опасность грозного положения и самому быть беспощадным, чтобы как верный пес разорвать вора». Он должен был знать, что о нем говорят в Западной Европе, потому что добавил: «А обо мне у тебя, наверное, искаженные вести из прессы, и, быть может, уже не летит так мысль твоя ко мне… Мысль моя заставляет меня быть беспощадным, и во мне твердая воля идти за мыслью до конца»373.

В августе 1921 года расстреляли Николая Гумилева, мужа Анны Ахматовой. Он был, конечно, против большевиков, но не участвовал в заговоре Петроградской боевой организации Владимира Таганцева, за что был осужден. Гумилев стал первым писателем, расстрелянным ВЧК. Интеллектуальная элита страны призывала Дзержинского помиловать Гумилева, аргументируя это тем, что нельзя убивать одного из крупнейших российских поэтов. Он, по-видимому, им ответил, что нельзя делать исключение для поэта, если расстреливают всех других. Да, конечно, это коварное понятие справедливости. Но Дзержинский делал исключения, особенно для поляков.

Известен случай, произошедший с Болеславом Венява-Длугошовским, который, будучи членом Польской военной организации, поехал в Москву на встречу с явно антибольшевистской организацией Бориса Савинкова. Феликс лично его допрашивал и отпустил на свободу, вручив ему, однако, волчий билет и велев немедленно вернуться в Польшу. В этом освобождении определенную роль сыграл адвокат Леон Беренсон, которому раньше приходилось быть защитником социалистов на политических процессах. Он защищал и Дзержинского, поэтому теперь мог хлопотать перед ним о снисхождении к полякам.

Генеральская жена Ядвига Соснковская тоже вспоминает: «… еще перед нашим возвращением в Польшу, 5 ноября 1918 года, мамочка ходила к нему, когда он был шефом ВЧК. Речь шла об освобождении того или иного поляка, который, по ее мнению, был несправедливо брошен в тюрьму или осужден. Феликс не вникал в суть их дел, ему хотелось просто услужить мамочке, и он освобождал поляков»374.

Давид Якубовский, биограф Мархлевского, приводит в своем блоге несколько ценных воспоминаний, таких как, например, воспоминание Ванды Богуславской-Драминской о ее дяде, арестованном в Киеве:

Когда Дзержинский делил заключенных на десятки, дядя как раз оказался десятым. Возможно, черты лица у него были не очень русские, во всяком случае Дзержинский спросил: – Откуда ты? – А я из Польши, математик. – Ну, раз математик, то иди туда, здесь налево, здесь направо, там длинный коридор, потом дверь и выходи, и иди! – И оказалось, что это выход на свободу 375 .

Точно так же вспоминал и один ксендз из Белостока:

А я каждый день молюсь за Дзержинского, потому что он мне жизнь спас. Когда я сидел в Петрограде в тюрьме вместе с группой из 40 ксендзов, и мы ждали смерти, потому что тогда всех расстреливали – однажды вечером пришел Дзержинский и сказал: Выходите, черные вороны. И освободил нас 376 .

Российский историк Анатолий Латышев пытался в свое время опровергнуть тезис о том, что Дзержинский мягко обходился с поляками. В начале девяностых он один из немногих получил разрешение достаточно свободно работать в архивах ФСБ. Там он нашел письмо шефа Лубянки своему заместителю Ксенофонтову по делу католических священников.

Согласно имеющимся у меня данным, – писал Дзержинский, – ксендзы играют большую роль в организации шпионажа и заговоров. Их необходимо обезвредить, с этой целью предлагаю издать циркуляр для всех губ чека [губернские отделы ВЧК], чтобы всех ксендзов занести в картотеки и взять под наблюдение. Кроме того, так как ксендзы обделывают свои дела во время исповеди, разжигая фанатизм католиков, поэтому следует иметь своих женщин-католичек (но неверующих), которых послать на исповедь и этим путем проникнуть в конспирацию ксендзов. Надо [также] подумать об организации такой разведки. Это дело необходимо согласовать со специальным отделом377.

Оценивая этот документ, следует обратить внимание на его дату. Он был написан 1 июля 1920 года, то есть тогда, когда враждебность между Польшей и Советской Россией достигла зенита. Шла война, и трудно было ожидать от начальника советской службы безопасности особого отношения к польским священникам. То, что он мог себе позволить два года назад, сейчас было невозможным378. Польская политическая полиция по другую сторону границы тоже теснее сплотила свои ряды.

Латышев старается также показать, что легенда об аскетичном образе жизни Дзержинского – это искажение правды. Он пишет: «… этот утвердившийся образ революционного аскета портят опубликованные недавно документы из бывшего партийного архива379 (…) – меню председателя ВЧК: Понедельник – свежая лососина, капуста по-польски. Вторник – грибная солянка, телячьи котлеты, шпинат с яйцом. Среда – суп-пюре из спаржи (…) брюссельская капуста. Четверг – (…) зелень, горошек»380.

Мы ничего не знаем о дате этого документа. Правда, слова «председатель ВЧК» могли бы указывать на то, что речь идет о периоде с декабря 1917 по декабрь 1921 года. Тем временем, Мартин Лацис пишет, что Дзержинский ел то же, что и другие сотрудники ВЧК, то есть в 1919–1920 годах по преимуществу конину. И что курьер Беленький пытался иногда приготовить что-нибудь получше, например, жареную картошку, за что был обруган шефом, который не позволял относиться к себе каким-то исключительным образом. Поэтому, чтобы он лучше питался, прибегали к хитрости, говоря, что все получили на обед то же, что и он. Процитированное Латышевым меню могло быть такой хитростью, хотя это малоправдоподобно. Дзержинский прекрасно ориентировался в ситуации с продовольствием и не поверил бы, что во время гражданской войны все его сотрудники питались телячьими котлетами и свежей лососиной. И, наверное, не случайно этот документ оказался в партийном архиве. Принимая во внимание старания Сталина, Ежова и Берии381 опорочить первого чекиста, вполне серьезно можно предположить, что это была провокационная фальшивка.

Но вернемся к польскому вопросу. В июне 1920 года в России был арестован главный резидент польской разведки Игнатий Добжинский. Его допрашивал Артур Артузов, занимавшийся в ВЧК вопросами контрразведки. Добжинский критически отзывался о политике Пилсудского и позитивно – о Ленине. Артузову удалось его убедить, что Пилсудский предал социалистические идеалы. Лубянка получила его для революции, предоставив работу в разведке и новую фамилию: Сосновский. Но людям из его шпионской сети было предоставлено право выбора: служба в ВЧК или возвращение в Польшу. Гарантии безопасности дал им лично Дзержинский. Хотя тех, кто не хотел сотрудничать, проще было бы расстрелять.

О многом говорит и такой случай: весной 1923 года руководитель советской разведывательной резидентуры в Варшаве Мечислав Логановский готовил покушение на Юзефа Пилсудского. Планировалось, что коммунистические боевики, переодетые социал-демократическими студентами, ночью нападут на виллу в Сулеювке и совершат убийство Начальника государства. Логановский помнил, какое замешательство на польской политической сцене царило после смерти Нарутовича, и теперь рассчитывал на подобную реакцию. Узнав об этом плане, Дзержинский категорически запретил его исполнять. Немалую роль в принятии такого решения сыграл, возможно, личный фактор. Именно в это время любимый племянник Феликса Тонио женился на Ванде Юхневичувне, племяннице Пилсудского. Молодые бывали в Сулеювке, даже жили там какое-то время, о чем Дзержинский знал, так как специальные люди постоянно информировали его о судьбе близких, с которыми он уже не мог поддерживать контакты. Но Григорий Беседовский, в то время советский дипломат, настаивает, что начальник Лубянки остановил покушение, будучи категорическим противником индивидуального террора. Это вполне возможно.

Случаи помилования поляков председателем ВЧК имели бы для него, по всей видимости, серьезные последствия. Сразу после смерти Ленина по поручению Сталина стали собирать доказательства агентурной деятельности Дзержинского, о чем в тридцатые годы вспоминал Ежов382. Но довести до конца это дело не удалось – помешала внезапная смерть будущего обвиняемого.

Осуществляя террор, Дзержинский при этом спасал не только поляков. В 1920 году Ленин по просьбе Максима Горького приказал ему лично заняться делом некоего Воробьева, который укрывал у себя эсеров. Феликс его освободил, посчитав, что делал он это по доброте душевной, а не по политическим мотивам383. В свою очередь, когда петроградская ЧК по доносу арестовала дочь Льва Толстого Анну и письмо по этому вопросу Дзержинскому написал Владимир Чертков, Феликс также приказал: освободить. Историку Сергею Мельгунову, начиная с дня покушения на Ленина, чекисты не давали покоя. До 1922 года его арестовывали пять раз. Но всегда освобождали, в том числе и по личному приказу начальника Лубянки.

Сам Дзержинский в марте 1918 года инструктирует чекистов:

Все, кому дано право вести следствие, лишать человека свободы и сажать его в тюрьму, должны предупредительно относиться к арестованным и подследственным. Будьте с ними даже более вежливыми, чем даже с близким человеком, помня, что лишенный свободы не может защищаться и что он находится в нашей власти. Каждый должен помнить, что он – представитель власти и что каждый его крик, грубость, неделикатность, невежливость – это пятно, которое он оставляет на этой власти 384 .

Он также говорил: «Лучше тысячу раз ошибиться в направлении либерализма, чем приговорить невинного к ссылке, из которой он вернется активным врагом»385. В январе 1920 года он вносит предложение в Центральный исполнительный комитет и Совет народных комиссаров об отмене смертной казни. Ее быстро вернули, но в тот момент, когда фронт гражданской войны вновь стал затихать, он издает приказ № 10 (8 января 1921 года), в котором говорилось: «При помощи старых методов, массовых арестов и репрессий (…) в изменившихся условиях ВЧК будет лишь лить воду на мельницу контрреволюции, умножая число недовольных»386. То есть он прекрасно осознавал, что репрессии деморализуют, и когда была возможность от них отказаться – он отказывался. Человек с психопатическими наклонностями не мог делать подобные выводы387.

Арестованный в годы Великой чистки и впоследствии расстрелянный чекист Артур Артузов в 1937 году написал письмо начальнику НКВД Николаю Ежову:

Я никогда не нарушал наказа Дзержинского – не врать и не скрывать своей вины. Он научил меня, что при поражениях ругать надо только за то, что не доделано, скрыто от сотрудников. Как умный хирург, скальпелем своего диалектического анализа он исследовал неудачу, а сотруднику, с которым неудача случилась, помогал как ассистент, знающий обстоятельства и детали болезни. Сотрудники не боялись, в отличие от Ягоды, говорить ему о поражениях и не боялись также пойти на практический риск в работе, зная, что за это их не высекут 388 .

И это не единичное мнение.

«В то время погибло много людей, иногда невинных, – вспоминал Ежи Якубовский, польский врач Кремлевской больницы, который лично знал Дзержинского. – Помню, скольких людей он освободил, если по счастливому стечению обстоятельств их дела попадали к нему»389. Например, выдающийся русский философ Николай Бердяев. Ночью 19 февраля 1920 года его арестовали по приказу Менжинского – мыслитель подозревался в членстве в контрреволюционном Тактическом центре, преследовавшем цель восстановления монархии. Пробыв несколько дней в камере на Лубянке, Бердяев был лично допрошен Феликсом в присутствии Менжинского и Каменева. «Дзержинский произвел на меня впечатление человека с абсолютно прочными убеждениями и искреннего, – вспоминал философ в автобиографии. – Фанатика. Было в нем что-то необычайное… В прошлом он хотел стать католическим монахом, и свою фанатичную веру перенес на коммунизм».

Бердяев смело вступает с Дзержинским в острую полемику мировоззренческого характера. Он объясняет, какие предпосылки – религиозные, философские и моральные – не позволяют ему стать коммунистом. Он утверждает, что:

революция не является носителем творческого начала – она представляет собой лишь отрицание, она продукт рабского сознания. А социализм является ничем иным, как только псевдорелигией, демонизмом, который все жизненные проблемы сводит к куску хлеба, порождает убогий и пропитанный ненавистью филистерский менталитет, внедряет принудительное равенство в условиях нищеты духа и тела.

Его слова были выслушаны с вниманием. Иногда Дзержинский вставлял замечания типа: «Можно быть материалистом в теории и идеалистом в жизни, или, наоборот, идеалистом в теории и материалистом в жизни». Когда же Феликс стал расспрашивать о конкретных людях, философ отвечать отказался. «Сейчас я вас освобожу, – вдруг заявил Дзержинский. – Но вы не можете уезжать из Москвы без разрешения». Потом он повернулся к Менжинскому и велел отвезти гражданина Бердяева на автомобиле, так как уже поздно, а в городе царит бандитизм. Автомобиля в данный момент не было, поэтому философа отвезли на чекистском мотоцикле.

Виталий Шенталинский в Тайнах Лубянки так комментирует поступок председателя ВЧК:

Что спасло Бердяева? Бескомпромиссность и искренность? А может Дзержинский убедился, что его узник не имеет на совести никаких особых грехов и оказался в ЧК по ошибке? (…) А может фанатику революции внушил уважение такой же, как у него самого, бескорыстный фанатизм арестанта, только касающийся другой веры? 390

По-видимому, сыграла роль вся приведенная выше аргументация. Но и что-то еще. Можно смело сказать, что Дзержинский своей личностью идеально вписывался в дефиницию «банальности зла» Ханны Арендт. Будучи чиновником, он подписывал приговоры, потому что имел дело с цифрами на бумаге и идеологическим посылом в сердце. В момент непосредственного контакта с допрашиваемым в нем пробуждалась человечность. Адольф Эйхман в своем последнем слове в зале суда заявил – как записала Арендт – что: «его вина берется от того, что он был послушным, а ведь послушание расценивается как достоинство. Достоинствами, которыми он располагал, злоупотребили нацистские предводители»391. В принципе, обвиненный в геноциде Дзержинский мог бы избрать такую же линию защиты. Он был послушен идее, был послушен Ленину. Является ли это для него оправданием? Нет.

Легенда о Феликсе Дзержинском – «карающем мече революции» и «палаче России» – быстро облетела всю Европу, а так как Запад чувствовал угрозу со стороны революционных движений, он украшал эту легенду еще более страшными перышками: людей пугали жидокоммунами и азиатским невежеством, что должно было эффективно отбить желание заниматься революцией у ее возможных сторонников в культурной части континента. Ведь негативная пропаганда была оружием не только большевиков.

Сомнения в том, как трактовать проводимую Лениным политику, имели даже сами социал-демократы. Роза Люксембург написала критическую статью Русская революция, в которой утверждала, что основанное на терроре большевистское правление является противоположностью диктатуры пролетариата. Карл Радек так описал свою последнюю встречу с ней в 1918 году:

Дискуссия развернулась главным образом вокруг террора. Розе больно было осознавать, что во главе ВЧК стоит Дзержинский. Ведь нас террором не задушили. Как можно возлагать надежды на террор? «Но при помощи террора, – отвечаю я ей, – при помощи преследований нас отбросили на много лет назад. Мы делаем ставку на мировую революцию; надо выиграть по крайней мере на несколько лет. Как тут отрицать значение террора? Более того, террор бессилен в отношении молодого класса, являющегося будущим общественного развития и поэтому полного запала, самоотверженности. Иначе дело обстоит с классом, приговоренным историей к смерти и имеющим на своем счету преступление мировой войны». Либкнехт меня горячо поддерживает. Роза говорит: «Может вы и правы. Но как Юзеф может быть таким жестоким?». Тышка смеется: «Если будет надо, то и ты сможешь»392.

Критика Розы доходила до Феликса. Была ли у него по этому поводу моральная дилемма? Наверняка.

Йорг Баберовски пишет:

Немецкий экспрессионист Артур Холитшер, который в 1920 году выехал в Россию, чтобы напитаться коммунизмом, описал «Железного Феликса» как человека, который творил «дела ужасные, но обязательно необходимые, выбрасывая человеческий мусор. Наверное, Дзержинский даже не понял бы упрека в том, что он – лишенный совести убийца 393 .

Нет, он это прекрасно понимал. Взять хотя бы его последнее письмо Альдоне. Весной 1919 года Красная Армия вступает в Вильно и создает на Виленщине советскую республику. Феликс пользуется возможностью и едет в Дзержиново, чтобы встретиться с Альдоной. Но сестра не приезжает в родную усадьбу, которая автоматически воспринимается новой властью как буржуазное имущество.

Посылаю тебе вещи из Дзержиново, – извещает он сестру в этом письме, датированном 15 апреля. – Очень массивные ценности были конфискованы согласно нашим законам… Знаю, что эта конфискация фамильных ценностей огорчит тебя, но я не мог иначе поступить – таков у нас закон о золоте 394 .

Подход Феликса к семейному имуществу, в принципе, не изменился, но диаметрально изменился строй. В этом письме он ведет с Альдоной очередной идеологический бой, пытаясь объяснить ей, что он не красный палач.

Не знаю, о чем писать, с чего начать после такой долгой разлуки, – пишет он неуверенной рукой. – Объяснить тебе всего я в письме не могу – разные люди понимают по-разному (…) Одну правду я могу сказать тебе – я остался таким же, каким и был. Чувствую, что ты не можешь примириться с мыслью, что это я – и не можешь понять, зная меня. (…) Мне трудно писать. Трудно доказывать. Ты видишь только то, что есть и о чем слышишь, может, в сгущенных красках. Ты – зритель и жертва молоха войны. (…) Альдона моя, ты не поймешь меня (…). Если 6 ты видела, как я живу, если б ты мне взглянула в глаза – ты бы поняла, вернее, почувствовала, что я остался таким же, как и раньше.

Видимо она упрекнула его в советизации Виленщины, потому что он ей отвечает: «Из-под ног [у тебя] уходит земля, на которой ты жила», но это все для того, «чтобы не было на свете несправедливости, чтобы эта война не отдала на растерзание победителям-богачам целые многомиллионные народы»395.

Убедил ли он Альдону? Нет, тогда – нет. Вдобавок ко всему ее сын, подпоручник Антони Булгак служит в это время адъютантом Пилсудского. В 1920 году он будет награжден орденом Виртути Милитари, что само за себя говорит о патриотических настроениях в семье. Это письмо, подписанное «Твой Фел», было последним контактом брата с любимой сестрой. Ведь Феликсу оставалось еще семь, притом громких, лет жизни.

В конце письма он объясняет Альдоне: «… и сегодня, кроме идеи, кроме стремления к справедливости, ничего нет на весах моих дел». Это правда. Добрый палач не обманул сестру. Он всегда верил, что железной рукой загонит человечество в счастье.

 

XX. А Яська смеялся до упаду. Муж и отец

О чем мечтал заключенный Дзержинский, сидя в 1916 году в московской тюрьме?

Да, мой маленький, когда я вернусь, мы пойдем и на еще более высокую гору, высоко-высоко, туда, где тучи ходят, где белая шапка снега покрывает верхушку горы, где орлы вьют свои гнезда – писал он своему пятилетнему сыну. – Цветочки, которые ты собрал для меня и прислал, тоже у меня в камере. Я смотрю на них и на карточку твою и думаю о тебе. Мы будем вместе любоваться живыми цветами на лугах – белыми и красными, желтыми и голубыми, всеми, и будем смотреть, как пчелы на них садятся и ароматный сок их собирают (…), а потом дома будем слушать, как мамуся играет; а мы будем тогда тихо сидеть и молчать, чтобы не помешать, – и только слушать 396 .

Он хотел быть с семьей. Хотел близкого контакта с женой и маленьким сыном, которые находились за сотни километров, в Берне. Но покинув стены Бутырки, он личные мечты сразу перековал на революционные действия. Семья опять отошла на второй план.

Первое после освобождения письмо Софье он пишет 31 марта 1917 года. Все еще идет война, и письмо попадает адресату только 9 мая.

Не могу быть спокойным до того момента, когда и я смогу давать средства на Яська – и буду тогда счастливым, если он будет здоров

– делится мыслями с женой (в августе ему удастся впервые послать ей 300 рублей).

Ведь это наш сын, наше сокровище, и надо работать для него, чтобы жил и рос. Я послал тебе карту, подумал, может, ты захочешь вернуться [в Польшу] так как революция, но совсем забыл, что возвращения в Варшаву революция нам пока еще не дала… Поэтому подождем дальнейших событий и, может, скоро сможем вернуться с Востока и с Запада и встретиться в Варшаве. Жду этого момента, а пока я опять брошусь в свою стихию, которая дает мне смысл жизни.

Да, тогда он еще хотел вернуться в Польшу, а о каких бы то ни было постах в России вообще не думал.

Тем временем Софья думала, что делать дальше – вернуться на родину или поехать в охваченную революцией Россию. Она выбирает второе. Он перестала давать уроки музыки и записалась в список на поезд в Россию. Но перед самым отъездом Янек заболел, и ей пришлось отказаться от поездки. Через пассажиров поезда она только передала мужу, письмо, шоколадку и сделанную руками сына коробочку из папье-маше. Феликс будет держать в ней табак для папирос. Вскоре Ясик пришлет отцу открытку, написанную собственноручно, печатными буквами: «Дорогой папочка, я тебя очень люблю и целую. Ясик».

Разлука продлится еще два года. Феликс то уезжал в Оренбургскую губернию на лечение легких, то начинал активно работать в Петрограде. «Мы переживаем тяжелые времена, но мы настолько уверены в будущем, что я не хочу быть пессимистом. Только сам я потерял много сил, постарел, молодость прошла» – писал он жене. Потом произошел переворот, и большевики взяли власть в России. Через десять дней Феликс сообщает Софье новый адрес: Петроград, Смольный институт, члену ЦИК, 1 этаж, коми. 18.

Еще одна попытка Дзержинской выехать в Россию в декабре 1917 года оказывается также неудачной – вновь из-за болезни сына. Это время Софья не переписывается с мужем, зато много узнает о нем из западной прессы – конечно, в самых черных красках – как о председателе подозрительной комиссии, которая на самом деле является политической полицией. Когда переписка возобновляется, Феликс в письме от 29 августа 1918 года – почти накануне объявления красного террора – пишет ей: «Думаю о вас, очень бы хотелось, чтобы ваш приезд не совпал с моментом наивысшего усиления борьбы». Это, конечно, сигнал – им надо ждать. Не прошло и месяца, как 24 сентября он неожиданно пишет:

Может мне удастся приехать к вам на несколько дней – мне надо немного отдохнуть, дать телу и мысли передышку – и вас увидеть и обнять… Может, наконец, вдали от водоворота мы встретимся после стольких лет, после всего пережитого. Может наша грусть найдет то, к чему стремилась. А здесь танец жизни и смерти – момент поистине кровавой борьбы, титанических усилий.

По официальным данным, сообщенным биографами, самой Софьей и Яковом Свердловым, в Кремле было принято решение предоставить Дзержинскому отпуск, чтобы он мог поехать к своим близким. Свердлов утверждал, что добился на это согласия Ленина после того, как побывал в кабинете Феликса на Лубянке, где увидел не человека, а развалину. И он подумал, что только в кругу семьи у Дзержинского сможет нормализоваться образ его жизни.

В действительности значительно более важным был немецкий вопрос. В государстве Вильгельма II начинается революционное волнение. Руководители социал-демократов Люксембург, Либкнехт и Тышка еще сидят в тюрьме, но есть шанс выйти на свободу по амнистии, и даже создались условия для свержения монархии, то есть осуществить государственный переворот, как в России. В такой обстановке Дзержинский в октябре едет в Швейцарию, чтобы после восьмилетней разлуки, наконец, увидеть жену и ребенка. По пути он заезжает в Берлин, где встречается с советским послом Адольфом Иоффе. Он передает послу информацию об убийстве царской семьи – все-таки жена Николая II Александра Федоровна была немкой.

Дзержинский путешествует в сопровождении чекиста Варлаама Аванесова, обритый наголо, под фальшивой фамилией Доманский, потому что в Западной Европе шеф Лубянки уже узнаваем. В Берне они с Аванесовым останавливаются в гостинице при вокзале. После десяти вечера Феликс идет к дому, где живут Софья и семья Братманов, и насвистывает несколько тактов из оперы Гуно Фауст. Это условный сигнал социал-демократических конспираторов. И вот – объятия и слезы. Для семилетнего Яська это слезы страха, так как он не узнаёт отца, которого видел только на фотографии. Феликс привез сыну из Берлина огромную коробку – металлический «малый конструктор». И надо же обстоятельствам сложиться так, что впоследствии Ян окончит институт с дипломом инженера-конструктора.

Софья взяла отпуск и втроем они поехали на несколько дней в Лугано. В поезде до Люцерны они сидели одни в купе. «Трудно описать радость и счастье сына и отца, когда, сидя рядом друг с другом, они разговаривали и играли, – вспоминала Софья. – Ведь впервые в жизни они были вместе. Феликс рассказывал Ясику интересные и смешные истории, учил его фокусам и разным штучкам, а Яська смеялся до упаду».

В Лугано они остановились в гостинице на берегу озера. «Здесь мы совершали прекрасные прогулки пешком и на лодке по озеру. Феликс очень любил грести, а я правила. Мы сфотографировались на берегу озера. В один прекрасный день мы поехали на подвесной дороге на вершину ближайшей горы [Сан Сальваторе], где провели несколько часов»397.

Когда в один из дней они садились на пристани в лодку, к берегу пристал пароход. На палубе Феликс увидел бывшего британского посла Роберта Б.Локхарта, которого лично допрашивал на Лубянке и выдворил из России.

Дзержинский – это человек с безупречными манерами, – описал его позже Локхарт, – говорит спокойно, без эмоций, но он совершенно лишен чувства юмора. Наиболее характерны его глаза. Глубоко посаженные, горящие холодным огнем фанатизма. Дзержинский вообще не моргал. Создавалось впечатление, что у него парализованы веки 398 .

Но в Лугано англичанин его не узнал. Если бы это случилось, он немедленно попал бы в руки швейцарской полиции. А заполучить шефа советских спецслужб, который вместе с семьей наилучшим образом отдыхает на швейцарском курорте, было бы большой удачей для западных разведок!

Феликс приходит к выводу, что еще не время перевозить семью в Россию – учитывая прежде всего состояние здоровья сына, которому трудно было бы обеспечить необходимую медицинскую помощь и хорошее питание в голодающей Стране Советов. Поэтому 25 октября он уезжает из Берна один, через Берлин в Москву. Когда он возвращается в Москву, как раз заканчивается второй месяц красного террора. В Петрограде свирепствует стоящий во главе городского Совета Григорий Зиновьев; он проявляет исключительное усердие, он первый по числу арестов и расстрелов. В Москве старается с ним сравниться Лацис. А Ленин встречает Феликса словами: «Где ты шляешься, когда у нас здесь полно работы!». А Ясик спустя годы запишет, что неделю, проведенную с отцом, он запомнил лучше, чем все четыре года своего пребывания в Швейцарии.

Заканчивается первая мировая война, рушатся две великие державы: Австро-Венгрия и Германия. В государстве Вильгельма II разгорается ноябрьская революция, а в Швейцарии в связи с этим начинается паника. Власти считают коммунистов главной угрозой и немедленно выдворяют из страны сотрудников Советской миссии. Полиция приходит и в дом к Дзержинской и Братманам, производит обыск, реквизирует письма Феликса, не зная, однако, кто является их отправителем, и через несколько месяцев возвращает их Софье. У дома начинают крутиться шпики. Хозяйка дома не выдерживает напряжения и отказывается продлить полякам наем жилья. Им приходится переехать в Народный дом. Большая группа социалистов интернирована, но никто не знает, что Софья – жена председателя ВЧК. Она подает в представительство Польши прошение о разрешении ей вернуться на родину, но разрешение получает только сын Ян. Находясь под постоянным наблюдением местных агентов, она решается ехать в Советскую Россию. Там продолжается гражданская война, царит голод, бушуют эпидемии, но в охваченной революциями Европе, правители которой усиливают рестрикции в отношении коммунистов, также небезопасно.

В середине января 1919 года из Базеля через Германию движется опломбированный состав. В нем возвращаются домой русские военнопленные. Среди них коммунисты, а также Софья с сыном. Они получают место в поезде благодаря помощи Сергея Багоцкого, представителя Советского Красного Креста (свидетеля на свадьбе Дзержинских в Кракове). Социал-демократическое правительство Германии боится радикальных социал-демократов – 15 января были убиты Роза Люксембург и Карл Либкнехт – поэтому поезд останавливается только вдали от станций, а пассажирам запрещено покидать вагон. Сопротивляется и молодое польское государство: поезд направили сложным путем через Пруссию на Кенигсберг, оттуда в Белосток и в направлении Минска. Там все пересаживаются в советский состав. Женщин с детьми разместили в "теплушке", то есть отапливаемом вагоне, так как на улице мороз минус двадцать градусов. Наконец, в субботу 1 февраля, пробыв в пути две недели, Софья с Ясиком прибывают в Москву.

На Александровском вокзале их ждал Феликс, только что вернувшийся с восточного фронта. Поздоровались – и он оставил их на какое-то время одних, потому что должен был заняться прибывшими тем же поездом пленными.

Мы поехали вместе с ним [Феликсом] в его квартиру в Кремле, которую он получил незадолго перед нашим приездом, – вспоминала Софья. – Это была просторная комната с двумя большими окнами на первом этаже в так называемом холостяцком крыле. Наша комната находилась рядом с обширным помещением с тремя окнами, в котором тогда размещалась столовая Совета народных комиссаров. (…) На следующий день, несмотря на то, что это было воскресенье – Феликс, как всегда, пошел на работу на Лубянку 399 .

Вскоре они сменили квартиру на более просторную, в доме, где располагался музей. «Это была солнечная трехкомнатная квартира с видом на Большой кремлевский дворец» – описала ее Софья. Дзержинский будет жить там до смерти.

Они вели в меру обычную семейную жизнь, хотя у Феликса не было на нее много времени. Янек стал ходить в детский сад (его самым близким другом был там сын Свердлова Андрей, которого все звали Адя), потом в начальную школу, открытую в Кремле, летом ездил в лагерь для детей сотрудников ВЧК в Пушкино или – вместе с родителями и домработницей Еленой Ефимцевой – в Тарасовку, на дачу под Москвой. Отца он запомнил как человека сурового и требовательного, но сердечного, доброго и заботливого.

Он мне прививал прежде всего любовь к социалистической Родине, смелость, любовь к труду, вежливость, скромность. Отец не любил читать мораль, а воспитывал личным примером. Больше всего он ненавидел ложь, лицемерие и мещанскую сентиментальность, не имеющую ничего общего с настоящим, глубоким чувством 400 .

Он постоянно контролировал успехи сына в учебе, а в свободные минуты помогал ему в математике.

Находясь в командировках, он писал нежные письма. В феврале 1922 года написал одиннадцати летнему сыну:

Дорогой мой Ясик! Поезд везет меня из Омска в Новониколаевск, трясет, поэтому буквы моего письма становятся похожими на твои. Они качаются в различные стороны и шлют тебе поцелуи и привет. Я чувствую себя хорошо – работы у меня много. (…) А ты что делаешь? Хорошо ли учишься и играешь ли? Поцелуй от меня маму 14 с половиной раз, а сам будь здоров. Целую тебя крепко. До свиданья. Твой папа.

Двумя годами позже, желая выработать у сына уважение к физическому труду, он писал жене, что надо подумать о том, чтобы отправлять Ясика на час или два в день в какую-нибудь мастерскую401.

Ян Дзержинский в 1946 году написал короткие воспоминания из своего детства. «Настал счастливый, но короткий период, когда мы жили все вместе – всего семь с половиной лет до дня преждевременной смерти отца. Но и в эти семь с половиной лет я не очень часто видел отца. Все свое время, дни и ночи, почти без сна и отдыха, он отдавал работе» – вспоминал Ян. Годы 1920–1922 – это частые отъезды Дзержинского в командировки. Когда он был в Москве, то вставал около девяти, когда Ясик уже уходил в школу, а возвращался поздно ночью. Он почти не отдыхал, только в воскресенье и зимой немного раньше приходил с работы. Даже когда болел и должен был оставаться дома, он просматривал служебные документы. В летние месяцы они по воскресеньям выезжали за город. Там вечерами им удавалось, наконец, вместе погулять. Несколько раз они гуляли по Москве. Сын запомнил отца как «несгибаемого апостола революции» – а одновременно утверждал, что он ни в коей мере не был аскетом, каким считали его люди, что он любил жизнь во всех ее проявлениях, любил шутить и смеяться. Три раза Феликс был с Ясиком в Крыму. «Отец тогда действительно отдыхал: наслаждался морем, купался, плавал на лодке и совершал долгие прогулки. Особенно он любил грозу, когда море бушевало, а он часами сидел на берегу, бросая в воду камушки и восхищаясь этой разбушевавшейся грозной стихией».

С женой у них были отношения такие же, то есть нерегулярные. Софья с умилением вспоминала их совместный отпуск в Крыму в 1924 году. Из Муха латки они ходили на далекие прогулки вдоль берега моря, а один раз забрались на вершину какой-то горы и по хребту шли до Байдарских ворот, восхищаясь осенними красками леса.

Ян добавляет: «На прогулках он вел нас дикими, непролазными тропами, часто напрямик, через лесную чащу и овраги, где еще не ступала нога человека»402.

Бывает так, что женщина, связывающая свою жизнь с идеалистом, в глубине души верит, что рано или поздно приручит и одомашнит мужа. Напрасная надежда, заканчивающаяся, как правило, горьким разочарованием, а часто и разводом. Глотала ли жена Дзержинского слезы горечи? Даже если и так, то никогда и никому в этом не признавалась. Ее считали решительной коммунисткой, способной посвятить себя идее наравне с мужем. И возможно именно поэтому Феликс, когда ему пришлось выбирать между Софьей и Сабиной, сделал ставку на ту, которая гарантировала ему партнерство в революционной работе, без губительных для обоих эмоций. Позиция, которую заняла Софья, наверное, защищала сына от чувства сиротства. Первые годы разлуки она убеждала Ясика в отцовской любви, подтверждая это письмами Феликса, а после переезда в Москву принимала отсутствие мужа дома за продолжение миссии, и сын представлял себе отца таким, каким его видела мать. После восьми лет разлуки Дзержинский должен был наверстать все то, чего не смог дать сыну раньше, и, возможно, Янек этого ожидал. Если так, то у него, как и у его матери, иллюзии быстро исчезли. Но им обоим было, по-видимому, крепко привито осознание так называемой высшей необходимости.

Сын Дзержинского стал типичным советским аппаратчиком. С малых лет ему внушали принципы коммунизма, а от отца он слышал: «… мы не новая аристократия, мы слуги народа»403. Когда Феликс умер, Яну было пятнадцать лет. До конца своих дней он, как и мать, без особых милостей служил на красном подворье Сталина. Пережил Великую чистку, защищенный фамилией первого чекиста. Боялся ли он? Наверняка. Можно спросить: почему не прозрел, почему не убежал на Запад? Инженер по образованию, он мог бы неплохо там устроиться. Сколько же детей важных лиц режима убежали из страны своих родителей?

Сыновья Ганса Франка, генерал-губернатора оккупированной Польши, или дочь Амона Гёта, коменданта концентрационного лагеря в Плашуве, несут на себе тяжелый крест быть сыном или дочерью палача. Всей своей жизнью они пытаются смыть с себя этот позор. Нацисты войну проиграли. А если бы выиграли – стояла бы перед их детьми подобная дилемма? Внук Сталина404 до сих пор не может понять, что его дед виновен в смерти миллионов. Внуки Феликса Дзержинского испытывают чувство обиды, что памятник их деду сброшен с пьедестала на Лубянке.

Биограф Иосифа Сталина Саймон Себаг Монтефиоре усматривает сходство между генералиссимусом и Дзержинским. В том числе и в отношениях в семье. «Оба были страшными отцами»405, – заявляет он. Да, деятельность Феликса как революционера и конспиратора могла иметь для сына серьезные последствия: Янек был ребенком, состоящим под постоянным наблюдением, запуганным, лишенным родителей, которые годами сидели в тюрьмах. Дзержинский велел беременной жене ехать в Варшаву, где она была арестована и вынуждена рожать в ужасных тюремных условиях, что, несомненно, сказалось на здоровье сына. Но что общего это имеет со Сталиным, который, как отец, проявил всю амплитуду эмоций, начиная с полного равнодушия к внебрачным детям, с тирании в отношении сына Якова, с моментов то абсолютной снисходительности, то часто необоснованной строгости в отношении второго сына Василия, и заканчивая безудержной любовью к дочери Светлане? Добавим, что у его младших детей была болезненно ревнивая мать с расстроенной психикой, которая, в конце концов, совершила самоубийство. Все это отразилось и на психике всей семьи, в том числе и самого Иосифа Виссарионовича, уверенного, что тем самым жена совершила в отношении него самое большое предательство. Годы спустя Светлана имела смелость написать: «Двадцать семь лет я была свидетелем духовной деградации своего отца, и изо дня в день я наблюдала, как он теряет всякие человеческие черты, постепенно превращаясь в свой собственный мрачный памятник»406.

Ян Дзержинский никогда бы не опубликовал такого признания. Не потому, что боялся цензуры или семейной анафемы. Его отец создал одно из самых кровавых в мире министерств безопасности, но человеческих черт при этом не утратил. Он был отцом требовательным, был отцом, ожидающим от сына такой же веры и признания тех же принципов, которые исповедовал сам. Он навязал сыну свой аскетизм. Но определения «страшного отца» он явно не заслужил.

 

XXI. Сон о красной Варшаве. Предатель родины

Красивая идея рая на земле не позволяет Ленину остановиться на России. В соответствии с его концепцией коммунистический рай должен иметь мировые масштабы. Именно в этом состоит суть интернационализма. После завоевания власти в России ставится цель освободить и другие народы от ига буржуазии. Создание Соединенных Штатов Мира! Для этого необходимо вызвать пролетарские революции: сначала в важнейших странах Европы, а потом и на других континентах. И поддержать их войной, которая не будет агрессией, а лишь ответом на существовавший до сих пор мировой порядок, реакцией на осадное положение, в котором повсеместно находятся трудящиеся народы. Войной, прежде всего, оборонительной.

Владимир Ильич Ленин был уверен, что у него есть союзники во всей Европе. Он считал, что немецкие, французские, английские или польские рабочие готовы к немедленному вооруженному восстанию, и по сигналу одновременно атакуют капиталистический порядок – войска «родины пролетариата» снаружи, а пролетариат Европы – изнутри, путем партизанских действий и террористических актов, координируемых Коминтерном407. Он был в этом так уверен, что когда ему пытались доказать, что английские рабочие отнюдь этого не гарантируют, он реагировал с гневом и обидой. Он все время смотрел на Запад, на свою любимую Германию – в его понимании главную силу коммунистической идеологии в конфронтации с государствами Антанты.

Вот только на пути к мировой революции между Россией и Германией встало новое государство, возникшее только в ноябре 1918 года. Как представляли себе соседи – «сезонное государство»408.

Ленин решает действовать молниеносно. Уже 15 ноября начинается формирование советской Западной армии, взятие ею территорий от Литвы до Украины, покидаемых отходящими немецкими войсками, а также разработка плана многоступенчатой «Операции Висла» с целью создания «польского помоста» между Востоком и Западом. «По трупу белой Польши путь ведет к мировому пожару,» – записал в июле 1920 года Михаил Тухачевский, командующий Западным фронтом. Вслед за советской армией на занятые территории стали перебрасываться «красные национальные правительства», иначе говоря, группы коммунистических деятелей данной национальности: на Украину – украинцев, в Литву – литовцев и т. д., чтобы с их помощью взять власть и гарантировать себе федеративную систему отношений этих земель с Россией.

Пилсудский понял обстановку так же быстро, как и Ленин. Он знал, что имеет дело с тремя Россиями. От правильного решения вопроса, с которой из них надо сотрудничать, а какой следует остерегаться, зависело будущее независимой Польши. Белую Россию Пилсудский не поддержал, опасаясь, что она захочет вернуться к царскому государству 1914 года и в этом немедленно получит поддержку Запада. С демократической оппозицией он разговаривал, но с дистанции прагматика, считая, что у нее мало шансов взять власть. Оставались большевики, которые как раз правили Россией. Симпатии к ним он тоже не чувствовал, но он хорошо их знал и поэтому их агрессивные планы расшифровал молниеносно. Теперь речь шла только о том, кто кого и когда409.

Юзеф Пилсудский искал союзников, исходя из того, что страны, расположенные между этнически польскими и русскими землями, являются естественным буфером. С литовцами и белорусами союза заключить не удалось, но в апреле 1920 года это получилось с украинцами, а точнее – с Семеном Петлюрой, главой правительства Украинской Народной Республики. Через четыре дня он организует киевский поход и 7 мая занимает Киев, став для поляков кумиром толпы. Но и на русских это произвело сильное впечатление. И большевики прекрасно использовали этот факт в пропагандистских целях: вот, белая Польша поднимает руку на только что образованные рабоче-крестьянские республики, в том числе и на важный в истории России символ – город Киев, место крещения Руси и ее первую столицу! Проводится всеобщая мобилизация. В Красную Армию вступают царские офицеры. Внезапно большевиков начинают поддерживать социалисты всех мастей, либералы и даже консерваторы – ведь кто-то нарушил их национальную общность. С юга выдвигается Конная армия Семена Буденного, а с севера – молодой и быстрый Михаил Тухачевский. Достоинство этих войск заключалось в их необычайной мобильности, а символом той же мобильности были быстро перемещающиеся тачанки. Их атаки можно ожидать с любой стороны.

С этой армией шли польские коммунисты, которые должны были подготовить почву для взятия власти в Польше. Это они внушили Ленину, что надо действовать польскими руками, так как идея свободы слишком сильно закодирована в менталитете их католического народа. Упор делали на пропаганду, направляли в Польшу специально подготовленных агитаторов, способствовали слиянию польских отделов СДКПиЛ с левой ППС в Коммунистическую Партию Рабочей Польши (КПРП), печатали прокламации и листовки в соответствующем тоне, ориентированные главным образом на солдат. Однако некоторые из них скептически относились к планам вождя революции, особенно Юлиан Мархлевский и Карл Радек. Выезжая в Польшу и встречаясь с соотечественниками, они видели их радость по поводу вновь обретенной независимости, а если кто-то высказывался за социализм – то только в варианте ППС. Так или иначе, но все ведущие польские коммунисты в России во главе с Дзержинским подписали 2 февраля 1920 года Заявление, адресованное полякам, в котором утверждали, что не хотят установления в Польше коммунизма при помощи чужой армии. «Мы входим на территорию собственно Польши только на самое короткое время, чтобы вооружить рабочих, и уйдем оттуда немедленно»410 – горячо заверял Ленин, но цель у него была все та же: «двинуть железные батальоны против эксплуататоров, против тиранов, против черной сотни всего мира»411.

То есть одно ставило под знак вопроса другое. С польской стороны вождя Страны Советов сильнее всех поддерживал Юзеф Уншлихт. Уже 8 января 1919 года он объявил о создании Военно-революционного совета Польши. Проект Совета, состоящего из польских коммунистов, находящихся в России, которые в нужное время должны захватить власть в Польше, не был одобрен верхушкой. Даже польские коммунисты считали, что для таких действий еще слишком рано.

В апреле 1920 года Феликса Дзержинского направляют в Харьков. Он едет туда во главе отряда из тысячи четырехсот чекистов, чтобы установить контроль над Украиной, оказывающей сильное сопротивление. Он воюет главным образом с борющимися за независимость войсками Семена Петлюры, находящегося в союзе с Пилсудским, а также с анархистскими отрядами Нестора Махно412, в то время уже легендарного крестьянского предводителя. Во время гражданской войны Махно заключил союз с большевиками, но видя, что они не торопятся предоставить Украине независимость, разорвал договор и стал их заклятым врагом. Но на Украине у председателя ВЧК есть и другое задание: он должен восстановить добычу угля в Донецком угольном бассейне и наладить работу железнодорожного транспорта. Через месяц он становится начальником тыла Юго-западного фронта.

В Харькове на него было совершено покушение, и он чудом избежал смерти: молодая эсерка подбежала к автомобилю, из которого он выходил, и выстрелила из пистолета. Дзержинский инстинктивно пригнул голову, и это его спасло. Он не приговорил женщину к смерти.

Норман Дэвис написал в своей книге Белый орел, красная звезда, что у председателя ЧК «были серьезные возражения против войны, у него не было желания усмирять [польское] гражданское население в случае его сопротивления»413. Как и его ближайшие соратники и соотечественники, он считал, что вступление большевиков в Польшу вызовет – пользуясь жаргоном социал-демократов – «националистическую бузу», то есть патриотический подъем против чужих. Он предпочитал вызвать революцию изнутри, то есть через восстание красной Варшавы.

Однако на такого типа фантазии было уже слишком поздно. Ленин решился на наступление. 13 июля Феликса внезапно отзывают обратно в Москву – Красная Армия вскоре должна войти на этнически польские земли, в связи с этим Дзержинскому предстоит возглавить Польское бюро ЦК Российской коммунистической партии (большевиков). Почему именно он? Видимо, посчитали, что у него самый богатый военный опыт. На него также возложена обязанность регулярно информировать Ленина об обстановке на советско-польском фронте. Кроме него, в состав Бюро вошли также: Юлиан

Мархлевский, Феликс Кон, Эдвард Прухняк и Юзеф Уншлихт. После занятия польских территорий Бюро автоматически должно преобразоваться во Временный революционный комитет Польши, сокращенно Польревком, а его председателем должен стать д-р Мархлевский. Посчитали, что Дзержинский, как шеф пресловутой ВЧК, вызовет у поляков не слишком хорошие ассоциации414.

23 июля члены Польского бюро – за исключением Прухняка, оставшегося ненадолго в Москве – выехали в Смоленск, а оттуда в Минск и Вильно. День триумфа над белой Польшей казался близким! 27 июля Феликс телеграфирует в Москву с просьбой выделить миллиард рублей на создание местных революционных комитетов; деньги он получает почти немедленно. В августе он попросит еще миллиард – для польского населения, проживающего на территориях, занятых Красной Армией, материальное положение которого трагическое. 30 июля он пишет жене из Вильно: «Через полчаса мы едем дальше – в Гродно, а оттуда в Белосток. Пишу лишь несколько строк, ибо нет времени для сантиментов. До сих пор все идет хорошо»415.

В этот же день Польревком принимает обращение под названием Манифест – К борьбе за Рабочую Польшу. В нем говорится: «Не затем вступают в Польшу наши русские братья, чтобы ее завоевать» – во что полякам верится с трудом. И далее: «… управлять фольварками будут батрацкие комитеты» – что не нравится вдвойне, так как это значит, что отобранная у помещиков земля будет национализирована (в то время как крестьяне, особенно малоземельные, хотели бы получить ее в собственность), а кроме того слово «батрацкие» имеет унизительный подтекст, и вообще оно оскорбительно416.

Манифест был объявлен 30 июля, но не в Белостоке, как было сообщено официально и как Дзержинский телеграфировал Ленину, а еще в Вильно. Польская пятерка Польревкома приняла такое решение, видимо, в связи с известием о том, что Красная Армия вошла в Белосток. Они не хотели, чтобы в обществе сложилось впечатление, что большевики освобождают польских рабочих и крестьян. Это они должны быть там первыми и это должен был понять и Ленин! В действительности Мархлевский приехал в Белосток 2 августа, а Дзержинский и Кон – на следующий день. Члены Комитета воспринимали свою роль как временную. «Было решено, – напишет позже Мархлевский, – что после вступления в Варшаву Комитет передаст свои полномочия Коммунистической Партии Польши, которая призовет польских рабочих назначить Революционное правительство, после чего съезд рабочих и крестьянских депутатов создаст постоянное советское правительство». Таково должно быть будущее, а тем временем Дзержинский и Мархлевский ощущали острую нехватку кадров и просили центр «как можно быстрее прислать коммунистов поляков из Москвы и России и вообще, где бы они ни находились»417. Да, стали присылать… главным образом чекистов.

Тогда казалось, что социализм, привносимый в Европу на штыках, невозможно остановить. Возбужденный Ленин постоянно требует от Дзержинского известий о развитии обстановки на фронте, а в письме Сталину – в то время политкомиссара Юго-западного фронта – предлагает спровоцировать революцию в Италии ударом через Румынию, Чехословакию и Венгрию. Завоевание мира – вот оно, на расстоянии вытянутой руки!

В Белостоке Революционный комитет занимает дворец Браницких. Этот выбор, конечно, не был случайным. В дворцовом парке члены Временного революционного комитета Польши – в который преобразовалось Польское бюро, но без Уншлихта, который со сломанной ногой застрял в Гродно – делают себе фотографии на память. В здании размещается также госпиталь для раненых.

Тухачевский идет дальше, прямо на Варшаву, а за фронтом вглубь Польши перемещается и Польревком, точнее, три его представителя: Дзержинский, Мархлевский и Кон. Они добираются до Вышкова, что в шестидесяти километрах от столицы, где останавливаются на ночлег в доме приходского священника ксендза Виктора Мечковского. Умный и тактичный ксендз в эту ночь ведет с гостями беседу, главным образом с Дзержинским. За чаем с печеньем, под бой часов, и в момент, когда из Варшавы эвакуировались представительства иностранных государств и часть гражданского населения, а в предместьях столицы шли упорные, отчаянные бои за каждую пядь земли – в Вышкове, в доме приходского священника противостоят друг другу два противоположных мировоззрения: польского ксендза и польского коммуниста.

В ходе беседы Феликс заявляет ксендзу Мечковскому: «Христос был первым революционером и за революцию отдал жизнь (…), а католическая церковь исказила его идеи, развивая учение о свободной воле, которой нет и быть не должно. Коммуна воспитывает человека так, что он будет делать только добро». Ксендз пока еще не знает, с кем он имеет дело, но замечает, что среди своих сотоварищей он «самый молодой, брюнет, немного за сорок, худой и высокий, наиболее категоричный и решительный, готовый смести все преграды, пусть даже жестоким способом. «Я, в принципе, противник смертной казни, говорит он, – но во время революции ее надо применять и часто ликвидировать даже хорошие личности, которые преграждают путь революции»». Потому что ведь «до сих пор был террор буржуазии, так не повредит, если теперь начнется террор пролетариата» – объясняет он, шагая по комнате и затягиваясь папиросой. На это ксендз отвечает: «Я боюсь террора в любой его форме. Я не желаю его моему народу».

Во время беседы Мархлевский критикует институт Церкви, представляющей интересы буржуазии, а Феликс Кон спрашивает ксендза о знакомых в Варшаве. Довольно цинично он повторяет известную фразу из Свадьбы Выспянского: «Был у тебя, хам, золотой рог», – относя ее к буржуазной Польше, которая не захотела предлагаемого ей Россией мира, а теперь останется ей только веревка (для повешения).

Потом гости идут спать. Утром беседа продолжается. Ксендз Мечковский говорит: «Я согласен (…) что любая революция – это шаг вперед. Быть может русская сделает более крупные шаги, но я не вижу в ней панацеи от всех людских болячек. Чем, например, вы замените религию в сердце человека, которая его облагораживает и превозносит? Замените религию чем-то лучшим для человека, тогда и я стану вашим приверженцем». «Наши идеалы воплотятся в жизнь не сегодня, – отвечает ему Феликс горьким тоном. – Пройдут еще века», но «христианство не выполнит своей миссии, ее выручит [в этом] коммуна».

Во второй половине дня гости идут в свой штаб на обед. Возвратившись, они прощаются с ксендзом – и только теперь представляются ему по фамилиям. Феликс подходит к нему и спрашивает теплым, дружеским тоном: «А что обо мне пишут варшавские газеты?». Ксендз вспоминает: «Я ответил откровенно, что называют его палачом России». «Я что, похож на Торквемаду из средневековья?» – смеется Дзержинский и под конец беседы признается, уже с ноткой горечи: «Мама хотела, чтобы я стал ксендзом, а сегодня меня называют антихристом».

Члены Польревкома – люди интеллигентные, спор с ксендзом они ведут с уважением к оппоненту, но на следующий день, 16 августа, из-за внезапного изменения обстановки на фронте они покидают Вышков, забирая с собой идеалы и личную культуру. Приходской священник комментирует:

Я видел, что лица их были серьезные, и со мной они дискутировали абсолютно свободно, не признаваясь, что едут в Варшаву. Мне было жаль, что такие интеллигентные люди увеличивают число предателей Родины, может как фанатики большевистского безумия. Я вздохнул с облегчением, когда их авто покатило в сторону Белостока 418 .

Они уехали, но на их месте осталась жестокая действительность – недавно созданная местная чрезвычайка и ее приказ ксендзу: «о небе говори, а о политике не смей, иначе пуля в лоб!». Были и конкретные действия: в деревушке Рыбенек Лесьны ЧК убивает семерых мужчин «чрезвычайно варварским способом». Ксендза Мечковского чекисты тоже заносят в список лиц, подлежащих ликвидации. Он уцелел, укрывшись до отхода большевиков. В доме после ночной беседы остались только куски сахара.

В то время, когда Дзержинский, как член Польревкома, находится в Вышкове, большая часть его родственников живет в Варшаве: брат Игнатий с женой и двумя детьми, Казимир с женой, а также дети и внуки Юстина, уехавшие из Бердичева перед самым киевским походом Пилсудского. Ждали ли они того, чтобы Феликс советскими штыками освободил их от оков независимой Польши? Сомневаюсь. Особенно если вспомнить, как в то время к брату относилась Альдона.

17 августа 1920 года Феликс пишет Софье, что вернулся в Белосток, хотя рассчитывал уже на следующий день быть в Варшаве. Не получилось, так как 15 августа две резервные дивизии поляков перешли в наступление и отбили Радзимин. Это был перелом в варшавском сражении – с этого момента чаша весов склонилась на сторону войск Пилсудского. Но тогда Феликс еще не знает эпилога войны. Он считает это временным отступлением и признается жене во внутренних дилеммах. «Странные чувства рождаются во мне при приближении к Варшаве – как будто мне не хочется туда ехать, но скорее это опасение, что Варшава сейчас уже не та, какой она была раньше, и что, быть может, встретит нас не так, как мы бы желали». Правда, свои опасения он объясняет сомнениями идеологического плана: «Наша Варшава, терроризованная и сдавленная, молчит» – семью и близких знакомых он, наверное, тоже имеет в виду. В письмо он вкладывает веточку вереска из подваршавского леса, которую Софья будет хранить долгие годы.

Через шесть дней Феликс уже в Минске.

Опасение, что нас может постигнуть катастрофа, давно уже гнездилось в моей голове, но военные вопросы не были моим делом, и было ясно, что политическое положение требовало риска, – пишет он в следующем письме Софье. – Мы делали свое дело и… узнали о всем объеме поражения лишь тогда, когда белые были в 30 верстах от нас, не с запада, а уже с юга. Надо было сохранить полное хладнокровие, чтобы без паники одних эвакуировать, других организовать для отпора и обеспечения отступления. Кажется, ни одного из белостокских работников мы не потеряли.

О поведении красноармейцев Феликс сообщает жене: «В общем не было грабежей, солдаты понимали, что они воюют только с панами и шляхтой и что они пришли сюда не для завоевания Польши, а для ее освобождения»419. Это доказывает – в лучшем случае – что Дзержинский был плохо ориентирован или не хотел беспокоить жену, которая ведь тоже тосковала по родине. Грабежи и насилие были страшные. Несмотря на предостережения и угрозы командиров, большевистские солдаты всех поляков считали панами и шляхтой.

С 21 сентября начинаются польско-большевистские мирные переговоры в Риге. Ленин сильно раздосадован и разочарован результатом войны. Несмотря на то, что «национальный вопрос» он прорабатывал много лет, ему не пришло в голову, что на вступление Красной Армии на польскую землю другая сторона будет реагировать точно так же, как русские отреагировали на вступление Пилсудского в Киев – взрывом национальной солидарности. Он отчаялся бы еще больше, если бы кто-нибудь дал ему понять, что поражение в войне с Польшей означает поражение в войне за Соединенные Штаты Мира.

Дзержинский, наверное, тоже был разочарован – не сбылись его ожидания интернационалиста и… патриота. Да, патриота, потому что он был польским патриотом, но очень специфичным, и его родственники не могли его ни понять, ни принять. И хотя как коммунист он, наверное, был разочарован, кто знает, не вздохнул ли в нем одновременно с облегчением поляк. Несмотря на горячие уверения, он не мог не чувствовать и не переживать неприязнь соотечественников и семьи. Ведь он писал Софье, что вероятность катастрофы давно уже гнездилось в его голове. А чувство разочарования… Феликс Кон вспоминал, что на проигранную войну Дзержинский отвечал поговоркой: «Отложить – не значит отменить»420. К сожалению, он был прав.

20 августа 1920 года в Вышков вошли войска генерала Юзефа Галлера. Через три дня состоялось заседание Военно-полевого суда Армии, который объявил членов Польревкома предателями Родины и заочно приговорил их к смерти421.

А что бы было, если бы войну 1920 года выиграли большевики? Польский шеф советской службы безопасности наверняка был бы назначен на высший на своей родине пост – председателя Совета народных комиссаров Польской Советской Социалистической Республики. Возможно, эта должность была бы временной – пока не стабилизируется обстановка. А она не стабилизировалась бы быстро. Поляки наверняка оказали бы новому строю ожесточенное сопротивление, и Дзержинскому пришлось бы ввести на родине красный террор. Это не подлежит сомнению. Сбылся бы его сон о красной Варшаве – красной от крови.

Но Феликс не стал палачом Польши. В сентябре 1920 года он вернулся в Москву и вновь с головой окунулся в водоворот дел. Переутомленный, к концу месяца он начинает харкать кровью. Узнав об этом, Ленин звонит секретарю ЦК Елене Стасовой и поручает ей, «чтобы ЦК принял постановление, обязывающее Дзержинского поехать в отпуск на две недели в лучший из подмосковных совхозов, расположенный в наро-фоминском районе»422. Феликс подчиняется решению ЦК.

Он едет с семьей в совхоз Любаново. Отрезанный в провинции от текущих политических событий, он, наконец, отдыхает и проводит немного времени с сыном. Они ходят на охоту. Ясик вспоминал, что отец подстрелил в лесу ястреба. Птица повисла высоко на ветках дерева, Феликс влез на него, снял ястреба, а потом – к великой радости мальчика – собственноручно набил чучело.

 

XXII. Почему я? Инструмент в руках вождя

«Политика должна быть первичной по отношению к экономике, – писал Ленин. – Утверждать иначе – значит забыть азбуку марксизма», – добавлял он, чтобы не было сомнений. Только его учитель Маркс считал как раз наоборот: он делал ставку на экономику и вытекающие из нее классовые отношения, все же остальное, включая политику и культуру, было для него только надстройкой.

В России периода военного хозяйства все стало политикой, особенно экономика. Действительность строилась по мысли вождя. «Все общество будет одной конторой и одной фабрикой с равными нормами труда и заработной платы»423, – провозглашал он. Как же это прекрасно, как же справедливо! Истинное perpetuum mobile, почти как швейцарская почта – неважно, что для ее работы государство должно применять систему всеобъемлющего контроля, надзора и учета. Неважно также, что на практике это будет означать уничтожение товарного производства в пользу реквизиции и регламентации при всеобщей обязанности трудиться. А кто не будет работать, тот не будет есть424.

Через два года жесткого правления новым властителям России при помощи национализации удалось справиться с классом эксплуататоров. Классовым врагом, более коварным по причине трудной идентификации, стал теперь мелкий производитель, благодаря которому все еще жила самая опасная гидра капитализма – свободный рынок. А Ленин просто органически ненавидел свободный рынок. «Магазины, предприятия и фабрики закрывали; вследствие захвата частной торговли уничтожена вся торговля. Были закрыты все магазины, поэтому страшно расцвела нелегальная торговля, основанная на спекуляции и воровстве, – описывала Зинаида Гиппиус, очевидец экономической стратегии коммунистов в Петрограде. – Базары стали абсолютно для всех единственным источником получения продовольствия, хотя тоже были нелегальными. Волей-неволей большевикам приходилось смотреть на это сквозь пальцы"425.

В борьбе с мелким производителем речь шла, прежде всего, о тех, кого Ленин не понимал и кого презирал, но которые кормили город и воюющую армию, и от них зависела жизнь всей страны – о русских крестьянах. Дело отнюдь нелегкое, так как они составляли 75 процентов населения и, по концепции вождя, должны были образовывать с пролетариатом неразрывный союз. Поэтому необходимо было научиться отличать трудового крестьянина от крестьянина-собственника, торгаша и спекулянта, то есть кулака, и – так как в большинстве своем был он неграмотный, то есть глупый и упрямый – внедрить его в новую систему силой реквизиции. Специально созданные продовольственные отряды (осуществление образа вооруженного рабочего) отправлялись из города в деревню, чтобы именем союза рабочих и крестьян забирать зерно, не разбираясь, излишки это или посевное зерно. Секретарь Ленина Владимир Бонч-Бруевич впоследствии совершенно искренне признал, что годами проверенный расчет мужика «иметь зерна на прокорм и на посев, по крайней мере, на два, а то и на три года» был попран их «безжалостным временем»426. Но забирали не только зерно – вместе с ним конфисковали, иначе говоря – крали, с крестьянских дворов и изб все, что имело хоть какую-то ценность.

Когда стали приходить сообщения о необычайном расцвете черного рынка и коррупции в административном аппарате, Ленин был вне себя от возмущения. Он не связал это явление с системой реквизиции и регламентации. Зато связал с мужиком-спекулянтом и бездушным бюрократом-взяточником. Он приказал усилить террор. Результат? Сокращение производства зерна на 40 процентов, превращение поначалу пассивного сопротивления деревни в волну восстаний, сеющих зеленый террор, голод, охвативший около тридцати миллионов человек, эпидемии холеры и тифа, каннибализм.

Отобранные у буржуев фабрики и заводы подверглись синдикализации и оказались под контролем вооруженных людей. Они должны были теперь работать в соответствии с централизованными планами производства, соизмеряя действия с большевистскими намерениями. И здесь надо было искать виновных – а в роли ищейки вождь чувствовал себя прекрасно. Специалисты – заявляет он – это трутни, гнилые интеллигенты и саботажники, зовущиеся интеллигентами. Они виноваты! Результат? Спад промышленного производства на 82 процента, производительности труди на 74 процента, тысячи инженеров, техников и высококвалифицированных рабочих в тюрьмах, а на их место «берут человека, как говорится, прямо от сохи» – напишет Троцкому полный горечи Адольф Иоффе (были же и среди большевиков реалисты), который, однако, будет «держать язык за зубами и «пролетаризировать»»427.

Города пустели, потому что голод заставлял искать продовольствие в деревне. Население Петрограда сократилось на 70 процентов, Москвы – наполовину. Реальная заработная плата рабочих снизилась до одной трети от уровня 1913 года, автоматически оживляя меновую торговлю: промышленные товары, обычно украденные с места работы, менялись на продовольствие428. К тому же в марте 1921 года в Кронштадте начинается восстание матросов, о которых до той поры говорили, что это гордость и слава русской революции. А они бунтуют под лозунгом: «С Советами, но без большевиков». В конце концов, после трех лет правления «коммунистам удалось успешно развалить экономику одной из пяти крупнейших мировых держав и истощить богатства, накопленные столетиями «феодализма» и «капитализма»»429 – напишет Ричард Пайпс. Несмотря на заверения, большевистская революция не стала всемирной. Ее экономическое поражение – это свершившийся факт.

Даже вождь, в конце концов, должен был спуститься на землю и произнести страшные для самого себя слова: «На экономическом фронте, с попыткой перехода к коммунизму, мы к весне 1921 г. потерпели поражение более серьезное, чем какое бы то ни было поражение, нанесенное нам Колчаком, Деникиным или Пилсудским»430. Он впервые употребляет выражение «военный коммунизм», чтобы оправдать прежнюю политику как временную и вынужденную. И уже не «государственно-монополистический капитализм», а «военный коммунизм» – зло необходимое, но преходящее! Теперь пришло время сменить тактику. «Больше мягкости, осторожности, уступчивости в отношении мелкой буржуазии, интеллигенции, и особенно крестьян» – призывает он на X съезде партии, который состоялся 8-16 марта 1921 года. «Всеми способами (…) [следует] использовать с экономической точки зрения капиталистический Запад в области концессий и товарообмена»431, одновременно предоставляя концессии отечественным предприятиям, разрешив развитие кооперации и всякой самостоятельности местной власти. А на селе конфискацию надо заменить натуральным налогом. Словом – вводим Новую Экономическую Политику!

Провидение вождю изменило, но его интуиция в отношении доброго якобинца была безошибочна. С первых дней большевистского переворота – пишет Софья – «когда не удавалось справиться с решением трудных вопросов, [Ленин] обычно говорил: «Ну, надо поручить это дело Дзержинскому, уж он-то это сделает»»432.

Эта непоколебимая вера в возможности, пусть они даже доходили до абсурда, была характерна для Владимира Ильича. Он как бы остановился на этапе услышанных в детстве сказок, где созидательная сила скрывалась в волшебной палочке. Видимо, это был результат длительного пребывания в окружении женщин, которые всё подставляли ему готовенькое под нос. В детстве так делала мать и старшие сестры, затем жена, теща, любовница – и опять сестры, вплоть до самой смерти. Адольф Иоффе описывал Троцкому, как однажды Ленину надо было куда-то ехать на поезде, но он не знал время отправления. Он велел позвонить новому комиссару по делам транспорта инженеру Красину. «По его мнению, – пишет Иоффе – народный комиссар транспорта должен все знать, в том числе и расписание всех поездов, даже если он назначен на эту должность только вчера и никогда раньше не имел дела с железными дорогами. (…) И так во всем»433.

Действительно, так было во всем. На практике это означало, что только один человек мог отвечать ожиданиям вождя. То, что он не спал, не ел, забывал о семье, кашлял и харкал кровью, от слабости впадал в состояния истерии и депрессии – все это было преходящей проблемой на фронте здоровья. Самое главное, он совершенно серьезно воспринимал ожидания вождя в отношении себя. А вождь отдавал себе в этом отчет? Конечно. Именно поэтому он давал ему очередные назначения на очередные должности без колебаний. Хоть Дзержинский, когда заполнял анкету делегата X съезда, в рубрике «специальность» написал о себе: «революционер, только и всего».

Он был инструментом в руках вождя, исполнителем специальных и неспециальных заданий, при помощи методов и средств по-настоящему героических и революционных. Дошло до того, что он побил рекорд в количестве исполняемых обязанностей, иногда курьезных, таких, например, как член президиума Общества по изучению проблем межпланетных путешествий. От ОГПУ он поддерживал также братство оккультиста Александра Варченко, занимавшегося поисками в Тибете мифической страны счастья – Шамбалы (Царства Мудрых Людей). Реабилитированный после убийства Мирбаха подопечный Феликса Яков Блюмкин в 1925 году отправился на поиски этой страны, потому что по легенде ее жители обладали телепатическими способностями, которые на Лубянке могли бы иметь фантастическое применение (через десять лет эти поиски продолжат германские нацисты)434.

Причину, по которой председатель ВЧК занимался любой областью общественной жизни, хорошо охарактеризовал Бонч-Бруевич:

Нужен был человек с железной волей, достаточно опытный как администратор, пользующийся авторитетом среди рабочих масс, безоговорочно выполняющий все принятые постановления и решения, обладающий необходимым опытом в борьбе с саботажем, вредительством и хулиганством 435 .

И который – что самое важное – мог единолично объединять полицейский надзор с управлением экономическим, культурным, и любым другим развитием. Но этого большевики уже прямо не говорили.

Первым заданием, порученным Дзержинскому в период НЭПа, был транспорт – система кровообращения всей государственной системы. Зимой 1921 года железная дорога совсем умирала – по причине нехватки топлива и уничтожения подвижного состава, рельсов, разрушения мостов и виадуков. На треть сократился транспортный оборот, так как огромная часть паровозов не годилась для использования, а остальные не могли эксплуатироваться из-за отсутствия топлива. Бывало, что поезд часами стоял где-то в пути, потому что машинист с пассажирами шли в лес, чтобы нарубить дров для паровоза.

26 января, еще до объявления НЭПа, Феликс едет в командировку на Украину в Донецкий угольный бассейн (Донбас), где он уже был в прошлом году, чтобы разобраться в обстановке и начать действовать. «Благодаря большим организационным усилиям и самоотверженному труду шахтеров по восстановлению разрушенных войной шахт, – пишет Ежи Охманский, – Дзержинскому удалось добиться значительного роста добычи угля»436. Конечно, не обошлось без конкретной демонстрации силы ЧК. Но как перевезти уголь вглубь страны? Кон, сопровождавший Феликса в этой командировке, вспоминает одну ситуацию, каких случалось много: на одной из станций нашли пять составов с углем, частично уже разворованным. На вопрос Кона, почему, видя, что здесь творится, начальник станции не направил составы дальше, тот отвечает: «У меня не было такого распоряжения». У Дзержинского, когда он об этом услышал, на лице выступили красные пятна.

Он вызвал начальника в свой вагон. В то время железнодорожники знали Дзержинского только понаслышке как грозного председателя ВЧК. Начальник вошел в вагон бледный, перепуганный.

Я не присутствовал при этом разговоре, – рассказывает Кон, – я увидел обоих позже. Оба были абсолютно спокойны, оба улыбались. Железнодорожник с восхищением смотрел на Дзержинского.

– Запуганные люди! – с грустной усмешкой сказал Дзержинский, когда начальник станции ушел. – В них убили мысль, задушили всякую инициативу, всякое проявление самостоятельности. И сделали из них машины 437 .

Что он имел в виду? Сотни лет самодержавия или короткий период большевистского правления с оружием красного террора в руках? Он должен был принимать во внимание и то и другое. А может как раз и принимал, потому что с этого времени начинает меняться его подход к «плодам» революции.

Была и такая характерная сцена, описанная Бонч-Бруевичем. Она важна своей симптоматичностью! Ленин вызвал к себе Дзержинского и заявил: «Вам нужно будет заняться Народным комиссариатом путей сообщения». «Почему я?» – спрашивает Феликс. Потому что имеются донесения о «случаях саботажа на железных дорогах, о группах бывших железнодорожных мошенников, пытающихся действовать во вред и мешать организации работы на транспорте» – отвечает Ленин. 14 апреля 1921 года опубликован декрет о назначении Дзержинского Народным комиссаром путей сообщения. Когда Железный Феликс пришел к специалистам по железным дорогам, они были «полны беспокойства, ожидая угроз и давления» – рассказывает один из них, инженер Драйзер. «Но эти хмурые предчувствия быстро рассеялись, – продолжает он. – Воцарилось абсолютное спокойствие. Мы поняли, что забота о вверенном государственном имуществе и добросовестный труд всегда найдут поддержку и правильную оценку со стороны Дзержинского»438.

Через четыре дня новый министр транспорта вновь приходит к Ленину и излагает потребности министерства, которое он только что возглавил.

«Самое главное – это найти специалистов соответствующего уровня (…) независимо от их политических взглядов, лишь бы честно работали.

– Вы правы – признал Владимир Ильич. – Без знающих дело специалистов – на транспорте, как и везде, мы не справимся». Феликс называет фамилию инженера И.Н.Борисова, бывшего царского замминистра, как кандидата на должность своего заместителя. Он хорошо знает, как помогли новой службе безопасности бывшие сотрудники Охранки, нет сомнения, что и в других областях жизни будет так же. Ленин ни секунды не колеблется. Приказывает привезти инженера в Кремль.

Дзержинский немедленно связался по телефону с ВЧК и кому-то приказал:

– Поезжайте к Борисову и как можно деликатнее попросите его приехать с вами в Кремль, к Владимиру Ильичу; у него больная жена – не испугайте ее.

– Больная жена? – спросил Владимир Ильич. – А удобно его беспокоить?

– Думаю, удобно, он приедет; надо бы немедленно через административно-хозяйственный отдел позаботиться о его семье: послать врача, привести в порядок квартиру, привезти дров – у них нечем топить…

– То есть он находится в бедственном положении! А мы ему до сих пор ничем не помогли – сказал раздраженно Владимир Ильич.

– Да, с этим у нас не лучшим образом – ответил Феликс Эдмундович.

– Не следует ли немедленно – обратился ко мне [Бонч-Бруевичу] Владимир Ильич – организовать помощь инженеру Борисову и его семье?

И была организована помощь инженеру, который в это время уже едет по вызову в Кремль.

– Мы как раз послали к вам врача, сестру милосердия и еще кого-то там… – сразу же извещает его Ленин.

– Благодарю, я не ожидал – отвечает удивленно Борисов и решается на смелое высказывание: – Ведь мы все замерзаем, голодаем… Вся интеллигенция находится в такой ситуации: либо сидит у него в каталажке – и пальцем показывает на Дзержинского – либо голодает и умирает…

На вопрос Ленина, что ему было бы нужно как заместителю народного комиссара путей сообщения, Борисов отвечает, что нужны люди.

– А они у вас есть? [– спрашивает Ленин]

– Конечно, есть.

– Где они?

– Я этого не знаю (…). Видимо, у него в каталажке – и, усмехаясь, многозначительно посмотрел на Дзержинского.

– Прошу назвать фамилии – тихо сказал Дзержинский – мы их сейчас же найдем439.

Эту сцену описал личный секретарь Ленина Бонч-Бруевич, участник и свидетель разговора. Он передал в ней – может, не полностью сознавая – очень важную информацию относительно Ленина и Дзержинского. Обратим внимание на их характерные реакции. Первый все время удивляется: обстановка на железной дороге, ситуация инженера, других специалистов, которые сидят в тюрьмах. Он не может связать причины и следствия. А может иначе: может, только причины всегда на стороне врага, часто надуманного. Его совесть чиста. Лозунг «единица – ноль» является для него условием успеха в создании нового общества. И даже попытка поинтересоваться трагической ситуацией в доме инженера – это, скорее, притворная (корыстная!) забота, чем настоящее сочувствие.

А что Феликс Эдмундович? В описанной сцене проявляется человек отлично осведомленный. Он знает, чего не хватает в министерстве, знает, что происходит в доме инженера, прекрасно знает, где искать специалистов. Он все знает, но, тем не менее, полностью подчиняется как указаниям вождя, так и все еще живой, силой навязанной идее коммунизма. Как народный комиссар путей сообщения, Дзержинский договаривается с председателем ВЧК Дзержинским – все время в соответствии с указаниями председателя Совета народных комиссаров Ленина, который с одинаковой уверенностью и хорошим самочувствием велел сначала специалистов сажать, а потом вытаскивать их из тюрем. Так кто из них больше виноват? Неосведомленный теоретик Ленин или осведомленный практик Дзержинский?

Оба они одинаково были уверены, что когда-нибудь будет лучше.

Дзержинский совершает чудо: под его руководством железнодорожный транспорт в России оживает440. Мало того, на рубеже 1923–1924 годов он перестает быть убыточным, а зарплата железнодорожников возрастает почти наполовину. Новый комиссар путей сообщения заботится об условиях жизни и труда работников441. Он хочет объехать всю Россию. Это важно, потому что практика открывает ему глаза на то, что происходит в действительности. Он передвигается на бронепоезде, который со временем оброс легендой. В качестве приветствия он издает такое распоряжение: «Прошу всех находящихся в нашем поезде избавиться от всех алкогольных напитков, если на них нет рецепта врача. Одновременно прошу известить всех, что за хранение алкоголя в моем поезде буду наказывать самым серьезным образом»442.

Объезд страны он начинает с юга страны, с Харькова. Как министр путей сообщения, он имеет в своем подчинении также и водный транспорт, и он едет на Черное море, где в Николаеве, Херсоне и Одессе выступает на собраниях портовых рабочих и моряков на тему восстановлении портов. Через год он проинспектирует порты в Батуми и Сухуми, займется также флотом на Белом море и на Каспии.

Но настоящей школой жизни для него окажется Сибирь. На рубеже 1921 и 1922 года начался ужасный голод, особенно в Поволжье, где отмечены факты каннибализма, в бассейне Дона и на юге Украины, то есть на территориях, обычно считавшимися крупнейшими поставщиками зерна. На холодном востоке в то же время на склады засыпано 17 миллионов пудов, то есть 2784 тысячи тонн зерна. Чтобы успеть к весеннему севу, за три месяца нужно перевезти посевное зерно – крестьянам и продовольствие – населению. В январе Дзержинский отправляется в Сибирь во главе группы из сорока лично им проверенных людей. Они находятся там до марта 1922 года в постоянном «титаническом» труде: ежедневно надо отправлять по 270 вагонов с зерном, в то время как до сих пор отправляли только 33. дело продвигается с большим трудом. Успех зависит от мотивации людей, поэтому Дзержинский отдает распоряжение: паровозным бригадам выдавать в пути горячую пищу, машинистам выплачивать премии за эффективную работу. Приказывает также одеть их в форменную одежду, чтобы придать им солидный вид.

Я вижу, что для того, чтобы быть комиссаром путей сообщения, недостаточно хороших намерений. – пишет он Софье. – Лишь сейчас, зимой, я ясно понимаю, что летом нужно готовиться к зиме. А летом я был еще желторотым, а мои помощники не умели предвидеть.

И в следующем письме:

Я пришел к неопровержимому выводу, что главная работа не в Москве, а на местах, что ответственных товарищей и спецов из всех партийных (включая и ЦК), советских и профсозных учреждений необходимо перебросить из Москвы на места. (…) Этот месяц моего пребывания и работы в Сибири научил меня больше, чем весь предыдущий год, и я внес в ЦК ряд предложений. И если удастся в результате адской работы наладить дело, вывезти все продовольствие, то я буду рад, так как и я и Республика воспользуемся уроком, и мы упростим наши аппараты, устраним централизацию, которая убивает живое дело.

Он жалуется, что иногда не мог даже спать из-за бессильного гнева и злости на «этих негодяев и дураков», местных работников путей сообщений, которых он застал в Сибири. Были ли у него подобные чувства в отношении негодяев и дураков, сидящих в Кремле? Да, они начали у него появляться. В письме, написанном в поезде по пути из Омска в Новониколаевск, он отмечает: «сибирский опыт показал мне основные недостатки в нашей системе управления». Он начинает понимать также ошибочность доктринерства. Он пишет Софье о своих отношениях со специалистами. «Мы сжились друг с другом… Я вижу, как здесь без комиссаров и специалисты становятся иными. Институт комиссаров у нас в НКПС [Народный комиссариат путей сообщения] уже изжил себя, и надо будет ликвидировать его поскорее»443.

Как всегда добрый якобинец всецело отдавался делу. Если он что-то делал, то делал это с самоотверженностью миссионера. «Он бывал на железнодорожных станциях, в депо и в мастерских, – вспоминает Софья, – разговаривал с рабочими, машинистами, стрелочниками, начальниками станций, расспрашивал их о недостатках и потребностях железных дорог. Он вставал в очередь в кассу, проверяя порядок продажи билетов, вскрывая недостатки и злоупотребления. Он учился у рабочих и высококвалифицированных специалистов», читал специальную литературу444. Ну, и как министр принимал конкретные решения: сократить занятость, расширить права окружных железнодорожных дирекций, установить тесную связь транспорта с местными органами власти. В обращении к железнодорожникам он отметил: «Извечный позор царской

России – система подкупа, вымогательства и взяточничества – свил себе теплое гнездышко в наиболее чувствительной области нашего хозяйственного организма: на железнодорожном транспорте». Здесь в министре заговорил начальник Лубянки: он приказал расстреливать на месте преступления бандитов, нападающих на охрану железных дорог. В июле 1922 года он создал центральную комиссию по борьбе с взяточничеством при Комиссариате путей сообщения445.

Дзержинский сделал с железными дорогами то, что в правительстве Керенского хотел сделать Борис Савинков: ввел в ведомстве военное положение и милитаризировал его, а своим чекистам отдал распоряжение: «все внимание наших секретных оперативных отрядов сосредоточить на таких областях хозяйства, как снабжение, распределение и транспорт»446. В телеграмме Ленину он назвал это решение «шагами военного характера». Керенский не согласился с требованием своего министра обороны Савинкова. Вскоре после этого он потерял власть. Большевистский премьер Ленин охотно соглашался на такого рода меры. Именно в случае железных дорог они были неизбежны. Кто мог лучше всего внедрить их в жизнь? Председатель ВЧК. Но после спасения голодающего Поволжья Дзержинский стал ассоциироваться в глазах россиян не только с мечом революции. Он стал также и символом милосердия.

 

XXIII. Мы должны немного поутихнуть. Период НЭПа

Когда Ленин объявил о введении Новой Экономической Политики, Лев Троцкий заявил: «как правящая партия, мы можем допустить спекулянта в экономику, но мы не пустим его в политику!». Что это означало? Усиление бдительности, чтобы в чрезвычайной ситуации не потерять власть. Это положение претворялось в жизнь так же усердно, как и замысел НЭПа, конечно руками чекистов. В результате у людей стало складываться впечатление, что ведомство на Лубянке – это уже не только карающий меч революции, но также и мать различных инициатив.

«Я иногда пробую разговаривать с членами политбюро о том, что общество поставлено под полную и неконтролируемую власть ГПУ Но эта тема никого не интересует» – вспоминал Борис Бажанов, секретарь Сталина, который перебежал на Запад и «обратился в другую веру». Бажанов говорит о ГПУ, так как вскоре после введения НЭПа ВЧК была переименована в неопределенно звучащее Государственное политическое управление – этого требовали новые условия. Но неопределенно звучащее название не изменило самой природы этого учреждения. Бажанов продолжает:

Благодаря долгой и постоянной тренировке сознание членов коммунистической партии было повернуто только в одном, строго определенном направлении. (…)

И деятельность ГПУ развивается и усиливается как что-то для партии нормальное – ведь в этом заключается суть коммунизма, чтобы постоянно брать кого-то за горло; как же можно иметь в чем-то претензии к ГПУ, если оно так прекрасно справляется с этой задачей? Теперь я понимаю без всякого сомнения: дело не в том, что чекисты мерзавцы, а в том, что система (человек человеку волк) требует и допускает, чтобы именно мерзавцы выполняли такие функции 447 .

Но однако что-то дрогнуло: закончилась гражданская война, и надо было менять саму ВЧК, чтобы она не ассоциировалась исключительно с красным террором. Её «чрезвычайность» переходила теперь в «обычность», то есть этап романтизма был заменен этапом бюрократизма.

Наши неудачи бывают иногда следствием наших достоинств; так было и в случае ЧК. ЧК была героическая, когда защищала революцию от врагов извне и когда была нашим самым эффективным оружием против огромного количества покушений на революцию. – писал Ленин в декабре 1921 года. – Но теперь, в новых условиях, необходимо, чтобы мы ограничили деятельность этого учреждения до чисто политической сферы. Поэтому мы отчетливо заявляем: ЧК надо реорганизовать 448 .

Появились предложения подчинить её Народному комиссариату юстиции, возглавляемому в то время Николаем Крыленко. Сам Крыленко утверждал, что ВЧК ужасает жестокостью и полной непроницаемостью к каким-либо мнениям, поэтому следует остудить ее поползновения и ограничить возможности путем подчинения его министерству449. Это означало бы, что чекисты на местах, где они отличались исключительной жестокостью, были бы под контролем губернских юристов. Потому что проблема с их самовольством действительно нарастала. Это хорошо иллюстрирует письмо Отдела по специальным заданиям Туркестанского фронта, направленное в ЦК ВКП(б).

В результате длительного пребывания в органах репрессий, вследствие односторонней, безразличной, механической работы, которая заключалась только в ловле и ликвидации преступников, постепенно, вопреки своей воле, [чекисты] становятся личностями, живущими изолированной жизнью – докладывал отдел. – В их характере развиваются плохие наклонности, такие как высокомерие, наглость, жестокость, равнодушие и эгоизм, и т. п.; постепенно, незаметно для самих себя, они отходят от нашей партийной семьи, образуя свою отдельную касту, которая неопровержимо напоминает касту бывших жандармов. (…) Будучи железным кулаком партии, этим самым кулаком они бьют партию по голове 450 .

Дзержинский категорически противился таким характеристикам, замыслам урезать права Комиссии – тоже. Все еще романтик, он относил созданное собственными руками ведомство к категории исторической миссии. Он обращался в политбюро, объяснял, что передача ВЧК под надзор комиссариата юстиции подорвет престиж Лубянки, уменьшит ее авторитет в борьбе с преступностью и подтвердит все распространяемые белогвардейцами рассказы о якобы творимом ею бесправии.

Это не попытка поставить ВЧК и ее органы под контроль, это попытка ее дискредитировать, – раздраженно заявляет он на заседании политбюро. – ЧК контролируется только партией. Привлечение к этому губернских комиссариатов юстиции означает фактически принятие курса против ЧК, так как губернские комиссариаты юстиции – это органы формальной юстиции, тогда как Чрезвычайные комиссии – это отряды дисциплинированной партийной боевой команды 451 .

Он был неправ, так как Комиссия была «дисциплинированной партийной командой» только в отношении конкретных задач, которые ставились сверху. Но оставалась еще большая сфера недисциплинированности, в которой главную роль играло ничем не оправданное насилие. Удивительное явление: на экономическом фронте Дзержинскому удалось стать прагматиком, который покорно учился у рабочих и подчинялся специалистам, но как начальник ВЧК он не смог отказаться от роли странствующего рыцаря. Трудно поверить в то, что он не отдавал себе отчет в действиях своих людей. Ведь он сам издал ряд внутренних директив, которые запрещали издевательства над арестованными, грабежи и насилие; в случае их нарушения чекистам грозило наказание вплоть до смертной казни. Скорее всего, при контроле за исполнением собственных распоряжений ему не хватило того усердия, которое он проявил хотя бы в случае восстановления жизнеспособности железных дорог. Или во имя блага революции он предпочитал закрывать глаза на бесчинства чекистов, или он сам – почти не выходя из здания на Лубянке – напитался атмосферой «касты жандармов». Существует и еще одна вероятность: структура специальных служб развернулась в такую сложную сеть, что централизованно, из Москвы, ею нельзя уже было эффективно управлять452.

Бюрократизация ведомства на Лубянке формально сводилась к трем основным моментам: строгому соблюдению законности, концентрации усилий на экономическом секторе и смене методов работы, то есть замене открытого террора тайными действиями. 8 января 1921 года Дзержинский подписывает декрет О политике наказаний в новых условиях, по которому в тюрьмы и лагеря можно сажать только за серьезные преступления. «Схематическое распределение людей по их социальному происхождению – кулак, бывший офицер, помещик и т. д. – можно было применять, когда советская власть была слаба. В настоящее время следует тщательно изучить поступки «бывшего», чтобы его арест имел смысл», так как в противном случае «тюрьмы будут переполнены людьми, которые занимаются невредным ворчанием на советскую власть»453 – говорится в декрете.

Прямые репрессии исчезают, они заменяются так называемыми научными методами, то есть слежкой, проводимой более скрытно. Эти методы начинают привлекать людей с высоким интеллектуальным уровнем, в рядах ВЧК появляются представители интеллигенции. Начинают завязываться непосредственные, просто дружеские отношения между чекистами и работниками умственного труда. С авангардистами, объединившимися вокруг футуристического ЛЕФа (левый фронт искусств), ближе всего будут связаны чекисты Яков Агранов и уже упоминавшийся несколько раз Яков Блюмкин, находившиеся в дружеских отношениях с Маяковским и Есениным. Муж любовницы Маяковского Осип Брик будет исполнять обе роли – интеллектуала и чекиста. Одновременно в работе ЧК появятся так называемые защитные средства, то есть превентивные действия. Бюрократизация будет также связана и с привилегиями всего ведомства: повышением зарплаты и улучшением продовольственного обеспечения.

Политбюро в секретной инструкции указывает руководству ГПУ, что в связи с НЭПом ведомство должно вести себя пассивно, но при этом: «Каждый сотрудник ГПУ должен отдавать себе (…) отчет в том, что подобная ситуация не может продолжаться долго». Поэтому ведомство с прежней интенсивностью должно прилагать все усилия «с целью раскрытия и регистрации (…) врагов, чтобы нанести им, когда наступит подходящий момент, смертельный удар»454. Короче, многозначительно подмигнули. Чекистская верхушка могла сосредоточиться на канцелярской карьере, а низы могли продолжать давать волю своим дегенеративным вожделениям. Дзержинский же тем временем отдавал всего себя экономике и беспризорным.

Наблюдения и оценки Бориса Бажанова неоценимы, если речь идет о ГПУ Он был близко, слушал и был свидетелем. Он, например, заметил, что партийная верхушка боится ГПУ. Потому что эта организация, держа в кулаке все население, могла захватить слишком много власти. Поэтому «троица», то есть Ленин, Троцкий и Сталин, формальные начальники Лубянки, сдерживали Дзержинского и Менжинского (в сумме семнадцать лет Лубянкой руководили два поляка) – людей цивилизованных, отличающихся высокой личной культурой и лояльных в отношении большевистской идеи. Но практические дела «троица» поручала Генриху Ягоде, второму заместителю Дзержинского. Ягода считался темной личностью, не имеющей в партии никакого значения, а тем более авторитета, но одновременно осознающей свою полную зависимость от партийного аппарата. Он представлял собой тип подчиненного мерзавца. Осознание им своей зависимости гарантировало и зависимость всего ведомства455.

Концепция «троицы», отвечающая ее интересам и направленная на удержание власти любой ценой в период экономических преобразований оправдала себя, и она выполнялась без особых проблем. Хуже дело обстояло с тем, что находилось вне этого круга вождей, то есть с беспартийным населением, с народом, отданным на милость или немилость ГПУ «Партийное руководство могло спать спокойно, – пишет Бажанов. – Его не интересовал тот факт, что на населении все сильнее сжимаются стальные клещи гигантского аппарата политической полиции, которому диктаторский коммунистический строй предоставляет неограниченные возможности». Скорее всего, здесь Бажанов не имеет в виду клещи террора, так как он, террор, во времена НЭПа значительно ослаб. Более серьезной проблемой были моральные устои общества, которое под влиянием вездесущности полицейского аппарата стало приобретать полицейский менталитет. Весь народ становился кастой жандармов.

Переименование ВЧК в ГПУ456 произошло в феврале 1922 года. Компетенции Комиссии были частично переданы судам. Расстреливать ГПУ могло только в случае поимки преступника на месте преступления. ГПУ, а затем Объединенное ГПУ, или ОГПУ457 (подчиняющееся непосредственно Совету народных комиссаров), получило права отдельного министерства (чего Феликс усиленно добивался, отказываясь одновременно от должности народного комиссара внутренних дел, чтобы тем самым подчеркнуть, что ОГПУ – это не Комиссариат внутренних дел). При смене вывески сменилось и обмундирование – кожаные куртки чекистов заменили на светло-голубую форму.

С одной стороны, согласно закону от 6 февраля 1922 года, чекисты могли проводить обыски, арестовывать и конфисковывать имущество только в течение 48 часов с момента совершения преступления. После этого срока они должны иметь письменный ордер ОГПУ С другой стороны, 16 октября был опубликован очередной декрет, касающийся расширения прав ОГПУ, О борьбе с бандитизмом, в котором в пункте втором ведомству предоставлялось право «помещать на 3 года в лагеря принудительных работ лиц, признанных общественно опасными, в том числе членов антисоветских политических партий»458. В эффективности этих прав Лубянки быстро убедятся эсеры, священники и интеллигенция.

Под руководством Дзержинского – как главы ВЧК/ГПУ и Главкомтруда – вскоре после революции начинается создание системы трудовых лагерей. До середины 1919 года в каждом крупном городе России создавался лагерь принудительного труда; в самой Москве их было даже пять. Но расположение в крупной агломерации предоставляло возможность побега, поэтому было принято решение создавать лагеря в местах удаленных в прямом смысле слова. Выбор пал на окрестности слабо заселенного Архангельска и лежащие в Белом море Соловецкие острова459. Условия в созданных там знаменитых лагерях – первых лагерях СССР – были исключительно тяжелые, с одной стороны, с точки зрения сурового северного климата, с другой – с точки зрения транспортных проблем. В лагеря не доставлялось продовольствие, одежда и медикаменты. Смертность среди заключенных была там значительно выше, чем в центральной России.

Лагеря принудительного труда считались прекрасным методом перевоспитания и развития культуры труда. Георгий Пятаков, высокопоставленный партийный деятель, занимавшийся вопросами экономики, писал Дзержинскому в ноябре 1925 года: «Я пришел к выводу, что в целях создания элементарных условий для развития культуры труда следует в определенных регионах страны образовать места принудительного труда»460, после чего называет четыре региона, в которых это надо сделать. Дзержинский принимает это предложение к сведению и передает его своим сотрудникам с пометкой, что нужно разработать конкретный план. С 1926 года Соловки становятся символом того самого перевоспитания, которое большинство населения – что примечательно и важно – принимает с полным одобрением. Ведь это все то же самое население, которое сотни лет воспитывалось царским кнутом – и оно знает, что к порядку надо принуждать репрессией.

Оценивая деятельность чекистских структур в период НЭПа, следует принимать во внимание как критику, так и одобрение, причем оба этих подхода часто перекрывались и перекрещивались друг с другом в самых неожиданных местах. В конце 1924 года Николай Бухарин – сначала горячий сторонник «военного коммунизма», а теперь высказывающийся за либерализацию в политике и экономике – написал Феликсу личное письмо, в котором подверг критике деятельность ОГПУ:

Считаю, что мы должны как можно скорее переходить к более «либеральной» форме осуществления советской власти: меньше репрессий, больше законности, больше дискуссии, самоуправления (…). Поэтому иногда я высказываюсь против предложений расширить права ГПУ и т. п. Прошу меня понять, дорогой Феликс Эдмундович (Вы же знаете, как сильно я Вас люблю), что у Вас нет никаких оснований подозревать меня в каких-либо недружественных чувствах как к Вам лично, так и к ГПУ как учреждения. Это дело принципов и только.

Дзержинский аргументацию Бухарина понял. Он переслал письмо Менжинскому с припиской:

Такие настроения в руководящих кругах ЦК мы обязательно должны учитывать и задумываться над ними. Мы безусловно должны проверить наши действия и методы и устранить все, что может являться пищей для таких настроений. А это значит, что мы (ГПУ) быть может, должны немного поутихнуть, действовать скромнее, осторожнее использовать обыски и аресты, опираясь на более достоверные данные; некоторые категории задержаний (сторонников НЭПа, лиц, виновных в служебных проступках) ограничить и осуществлять их под нажимом мнения широких кругов членов партии или при условии организации такого давления 461 .

Итак, упорство Дзержинского при широких правах ЧК начало ослабевать. Но предложение задерживать людей под давлением многих членов партии говорит о все еще живущем в нем популизме и доктринерстве, берущем верх над стремлением начальника Лубянки к законности. Он отчетливо видел, что у него большая общественная поддержка, которая могла оправдать многие действия. Биограф Маяковского Бенгт Янгфельдт совершенно справедливо обращает внимание на то, что «оценка подхода советских граждан к ОГПУ с сегодняшней точки зрения, через призму знания о чистках в тридцатых годах XX века, глубоко антиисторическая»462. Ведомство, созданное Дзержинским, действительно пользовалось полным доверием и уважением российского общества. Оно гарантировало порядок и возможность предвидеть завтрашний день, что в России, уже несколько лет находящейся под угрозой полного хаоса, было необычайно большой ценностью.

В декабре 1922 года прошло пять лет с момента создания ВЧК. 17 декабря на Красной площади состоялся парад войск ГПУ Его принимал Дзержинский, а с ним Унлихт, Петерс, Кон и Енукидзе. День 20 декабря был назван Днем чекиста. Он отмечается и поныне.

 

XXIV. Такова была воля народа. Расправа с врагами

«Субъективно вы – революционер, каких мы хотели бы видеть больше, но объективно – вы служите контрреволюции» – сказал, якобы, Дзержинский на допросе одному эсеру. Что он имел в виду? Это объясняет фраза Григория Зиновьева на XII съезде ВКП(б) в 1923 году: “В настоящий момент любая критика линии партии, даже так называемая» левая«, является, объективно говоря, критикой меньшевистской “463. Потому что в настоящий момент продолжается НЭП, и компромисс, который Ленин был вынужден заключить с рыночной экономикой, означал только, что, отпуская вожжи экономики, надо было усилить бдительность на других фронтах. Прежде всего: уничтожить конкурентные социалистические партии, чтобы они не смогли воспользоваться нынешним хозяйственным кризисом.

Большевики рассуждали вполне логично, ведь совершая октябрьский переворот, они тоже воспользовались тяжелой ситуацией в стране. Только тогда, в 1918 году, после июльской попытки государственного переворота, когда левая фракция партии социалистов-революционеров попыталась отстранить правительство Ленина от власти, эсеры и меньшевики оказались, откровенно говоря, абсолютно беззубыми. Они посчитали диктатуру пролетариата свершившимся фактом и взяли на себя роль критиков только лишь на вербальном уровне, время от времени издавая брошюры типа Что большевики дали народу? Тем не менее, находящиеся у власти коммунисты должны были с ними разобраться как с потенциальными бунтовщиками. Приходилось дуть на воду.

Прежде всего, люди Дзержинского взяли на прицел эсеров, так как те пользовались большой поддержкой разъяренной и голодной деревни и к тому же все еще имели немало своих людей в Красной Армии и ВЧК. После многочисленных арестов, проведенных летом 1921 года, в тюрьмах оказалось несколько тысяч эсеров, том числе входивших в органы партийной власти. В декабре того же года, после доклада Дзержинского о враждебной деятельности эсеров и меньшевиков, Центральный Комитет ВКП(б) передал дела эсеровской верхушки суду Верховного трибунала. Было решено расправиться с ними в судебном порядке, меньшевиками же, как менее опасными, заняться во вторую очередь.

Для того, чтобы начать расправу над эсерами, сначала надо было подготовить против них доказательства обвинения. В значительной мере они были сфабрикованы464. В письме от 20 февраля 1922 года, направленном в Народный комиссариат юстиции, Ленин требовал «организовать несколько показных процессов» в воспитательных целях и, как обычно, для примера. Они должны были быть театральным спектаклем. Троцкий сказал прямо: это будет первосортное политическое представление, с хорошо подобранными актерами в роли обвиняемых и обвинителей, возбуждающей драматической атмосферой и жаждущей справедливости публикой масс. Эти представления даже получили название – агит-суд, то есть агитационный суд.

Так как Ленин хотел сохранить хорошие отношения с заграничными социалистами, он разрешил, чтобы в одну из адвокатских групп, предоставленных эсерам, входили известные в Европе защитники, специализирующиеся на политических делах. Возглавил эту группу Эмиль Вандервельде, бельгиец, председатель Международного бюро II Интернационала – правда, предварительно решили его скомпрометировать, чтобы во время спектакля зрители уже имели о нем сформированное мнение. Этим занялись люди Дзержинского – по его личному поручению – распуская слух, что Вандервельде делает себе маникюр и носит обувь на шнуровке. Это должно было внушить мысль, что адвокат не имеет ничего общего с идеями, проповедуемыми социалистами.

Обвиняемых эсеров разделили на две группы. В первую зачислили так называемых настоящих преступников, которым грозил смертный приговор, то есть все эсеровское руководство. Во вторую вошли деятели низшего уровня и рядовые члены, которым была отведена роль признания себя виновными и демонстрация раскаяния. Благодаря этому, суд – в соответствии с греческим принципом katharsis – должен был их великодушно помиловать. В конце среди публики образовалась группа, кричащая – как греческий хор – «Смерть убийцам!». По мнению прокурора Николая Крыленко, она выражала волю рабочих масс. Финал не мог быть другим: было вынесено одиннадцать смертных приговоров, которые, однако… не были приведены в исполнение. Приговоренным для примера руководителям эсеров большевики уготовили другую роль – заложников. Их поставят перед расстрельным взводом, если их находящиеся на свободе товарищи вздумают заняться контрреволюционной деятельностью465.

Другой общественной группой, прекрасно подходящей на роль героев греческой трагедии, были священники. Ведь Церковь и ее представители все еще составляли мощную формацию, которая управляла душами людей и являлась последним бастионом старого порядка. Преследования священников начались уже с первых дней февральской революции – демократическое правительство первым проявило большую неприязнь к Церкви, тесно связанной с царизмом. Еще перед октябрьской революцией было реквизировано церковное имущество, обшаривались церкви и монастыри, запретили преподавание религии, началась кампания с целью расправиться с культом реликвии (это относилось также к Католической церкви и Синагоге, в значительно меньшей степени к приверженцам ислама) – все это при всеобщем одобрении масс, у которых поп ассоциировался с богатством и продажностью. Враждебность вызывала жестокость снизу и желание осуществить «правосудие» собственными руками.

Борьба с Церковью достигла своей кульминации в марте 1922 года. Еще в 1918–1919 годах Дзержинский выпускал из тюрем католических священников, о чем мы уже знаем. Неоднократно ему случалось освобождать и православных, например, отца Романа Медведя, настоятеля церкви Покрова, потом церкви св. Алексия в Москве. Он допрашивал священника лично и предложил ему уехать в Польшу (так как отец Роман родился в Замостье). Тот уезжать отказался, но несмотря на это, был освобожден и продолжал служить– до 1931 года, когда получил пять лет лагерей. Но уже в начале двадцатых годов Дзержинский становится к Церквям все более беспощадным. Он видел в них опасную оппозицию, а кроме того – этого хотел вождь!

Мое мнение: Церковь распадается, мы должны этому помочь, но ни в коем случае не возрождать ее в традиционной форме, – писал он своему заместителю Лацису в конце 1920 года. – Поэтому церковную политику по разгрому, реорганизации [Церкви] должна проводить ВЧК, и никто иной. Официальные или полуофициальные отношения партии с попами недопустимы. Мы делаем ставку на коммунизм, а не на религию. Лавировать может только ВЧК с одной целью – разбить попов. Союз, какой бы он ни был, других органов с попами бросит тень на партию – это наиболее опасно 466 .

Хорошим предлогом для «реорганизации» Церкви стал царящий в России голод, на который наложилась инициатива патриарха Тихона: Православная Церковь готова пожертвовать неосвященные церковные сосуды в пользу Всероссийского комитета помощи голодающим (Помголу). Ленин решил одним выстрелом убить двух зайцев. Во-первых: возложить на Церковь ответственность за отсутствие помощи голодающей деревне, так как предложение Тихона доказывало, что священники хотят скрыть от голодающих свое самое ценное добро – то есть то, что освящено. Во-вторых: используя имущество Церкви, решить проблему международной конференции в

Генуе, где должен обсуждаться вопрос о выплате российского внешнего долга.

Любой ценой необходимо закончить отбор церковных ценностей наиболее решительно и быстро, – писал он в политбюро. – Благодаря этому мы обеспечим себе капитал стоимостью в несколько сот миллионов рублей золотом (помните о несметных богатствах некоторых монастырей). Без этого капитала нельзя будет вести государственную работу вообще, в особенности восстановить экономику, а особенно [нельзя будет] укрепить нашу позицию в Генуе 467 .

Для диктатора пролетариата голодомор стал хорошим предлогом для грабежа церковного имущества468.

Отвечая на предложение Тихона, большевики развязали по всей стране агитацию под лозунгом: «Превратим золото в хлеб». Речь шла, естественно, о церковном золоте. Это была идея прежде всего Ленина и Троцкого. На этот раз Дзержинский попытался им возразить, предупреждая, что конфискация церковных ценностей может вызвать волнения, но в ответ услышал, что умирающим с голода нужно больше, чем предлагает Церковь! 26 февраля 1922 года власть издала декрет, согласно которому местные советы должны реквизировать из храмов все предметы из золота, серебра и драгоценных камней. Было ясно, что это встретит категорический протест духовенства и наиболее ревностных верующих, но это как раз и нужно было большевикам. Начались показательные процессы за «препятствование конфискации». В Москве в амфитеатре Политехнического музея судили 54 обвиняемых, как священников, так и обычных граждан, связанных с Церковью. Вынесено одиннадцать смертных приговоров, пять из них приведены в исполнение. В Петрограде ревтрибунал рассматривал дела 86 обвиняемых. Здесь приговоры оказались на удивление мягкими, но четверых главных обвиняемых во главе с митрополитом Вениамином, все равно казнили, только тайно. Тюрьма и ссылка стали среди духовенства почти нормой469.

Таким же опасным врагом народа была интеллигенция, так как она распространяла «буржуазное мировоззрение». Действительно, в первые годы после гражданской войны интеллигенты все громче и сильнее критиковали большевиков. Писательница Зинаида Гиппиус в своем дневнике называла их «бандой безумцев», что среди образованных людей не было единичным мнением.

Критику со стороны интеллигенции Ленин, сторонник железного кулака в политике, считал «плаксивостью». Они себя считают «мозгом народа. Тем временем это не мозг, а говно»470 – писал он в письме Максиму Горькому. Но опасностью со стороны интеллигенции он не пренебрегал. В мае 1922 года он приказал Дзержинскому, чтобы ГПУ тщательно изучило литературные и научные публикации с целью определить, кто из авторов является «кандидатом на депортацию за границу» как явный контрреволюционер, как прислужник и шпион Антанты, как деморализатор учащейся молодежи. Он сам составлял списки людей, которые осмелились критиковать его лично, и передавал их Дзержинскому, Уншлихту или Ягоде. Будучи сам интеллигентом, вождь питал особую неприязнь к конкурентам на ниве интеллекта (дополнительный оттенок этому делу придает болезнь Ленина; ведь это период когда его мозг начинает известковаться и сокращаться, что в конце концов приведет к его смерти). Он знал также, что совестью и памятью народа является его элита. Поэтому еще в 1905 году он задался целью создать новую интеллигенцию – советскую. В статье Партийная организация и партийная литература Ленин писал, что в пролетарском государстве газеты должны быть под контролем партийных организаций, а писатели быть членами партии.

В августе уже был готов список антисоветски настроенных интеллигентов с характеристиками на них. Дзержинский дает указание своему заместителю Юзефу Уншлихту распределить всю интеллигенцию по группам. Например: отдельно беллетристы, отдельно публицисты и политики, экономисты, технические специалисты, профессора и преподаватели; он предлагает создать в этих категориях подгруппы. «Информация должна собираться всеми нашими отделами и стекаться в отдел по делам интеллигенции. На каждого интеллигента должна быть заведена папка; каждая группа должна всесторонне освещаться компетентными товарищами»471 – подчеркивал он. Потом Уншлихт докладывает Сталину, что созданная ГПУ комиссия постановила «провести аресты всех указанных лиц, предложить им выезд за границу за собственный счет. В случае отказа – за счет ГПУ»472.

Вождь может быть доволен. Первую группу интеллигенции большевики вывозят из Москвы 22 сентября 1922 года. Следующую группу 28 сентября в петербургском порту грузят на германское пассажирское судно «Oberbürgermeister Haken“, направляющийся в Щецин. Позже его окрестят „кораблем философов“. Будут и новые депортации – весь цвет академической интеллигенции во главе с ректорами Московского и Петроградского университетов. От наказания другого типа их защитила мировая слава – в отличие от интеллигенции украинской, которую ожидала значительно более горькая участь: по предложению Уншлихта – ссылка в отдаленные районы страны. Среди более 200 лиц, выдворенных из страны473, был и Николай Бердяев, которого Феликс лично допрашивал в одну из морозных ночей и отправил домой на чекистском мотоцикле.

В обстановке травли, развязанной против врачей, Россию покинет и младший брат Феликса Владислав, выдающийся невролог, никогда не питавший симпатии к коммунизму. В начале лета того года в Москве состоялся Всероссийский съезд врачей, после которого народный комиссар здравоохранения Николай Семашко доложил Ленину, что в ходе съезда велась кампания против советской медицины, обдумывались способы поддержки кадетов474 и меньшевиков, а также рассматривался вопрос о создании своего печатного органа. Ленин велел информировать об этом в строжайшей тайне Дзержинского и членов политбюро. Не исключено, что Феликс предупредил тогда брата о возможных репрессиях. А Владислав – мог ли он прямо сказать брату о своем возмущении проводимой большевиками политики? Если да, то как оправдывался Феликс? Можно только догадываться: что депортированные – это контрреволюционеры, сторонники старой системы, вольнодумцы, бунтовщики и т. д.

Если попытаться защищать Дзержинского, то только как председателя комиссии, которая рассматривала просьбы об отмене депортации. Помилование получили те, которые были признаны незаменимыми в своей области. «За границей находится большая группа выдающихся российских специалистов, живущих в тяжелых условиях, желающих вернуться в Россию и работать, – докладывал Феликс в августе 1923 года председателю Политбюро Льву Каменеву. – В отдельных случаях следует их прощать и давать российское гражданство»475. Однако такие доводы в защиту председателя ВЧК слишком натянуты476.

Годы спустя кто-то иронически заметит, что приказом о депортации Ленин спас огромную массу российской интеллигенции от сталинских чисток477.

Оставалась еще белая эмиграция. 1 декабря 1920 года Ленин отдает Дзержинскому распоряжение: ЧК должна подготовить план разработки врагов Страны Советов за границей, а затем окончательно их ликвидировать! Потому что русская эмиграция – вскоре усиленная за счет депортации интеллектуалов – является многочисленной средой, формирующей общественное мнение, а иностранные разведки действуют здесь очень активно.

Большевистская Россия с каждым годом все больше представляла собой – по мнению верхушки – осажденную крепость, со всех сторон атакуемую врагами478. Поэтому надо было взяться за дело и придумать способ, чтобы враги коммунистического государства сами шли в ловушку как мухи на мед.

Мысль, как это сделать, родилась на Лубянке в 1921 году. Она получила кодовое название операция «Трест» и должна была убедить весь мир, что в России продолжает действовать развитая конспиративная сеть, преследующая цель возвращение царизма. Автором идеи был Владимир Джунковский, когда-то начальник Охранки, обучавшийся этому ремеслу еще под началом Зубатова, затем министр внутренних дел и тайный советник царя. Теперь он сам предложил свои услуги чекистам. Его замысел являл собой образец мастерства в деле провокации и шпионажа.

Самым большим успехом этой операции будет привоз в Россию Бориса Савинкова – главного эсера эмиграции. Для советской власти Савинков представлял двойную угрозу. С одной стороны, он стал чуть ли не эсеровской иконой, будучи при этом сторонником парламентаризма. Находясь во главе министерства обороны в правительстве Керенского, он хотел арестовать всех большевиков, совершенно справедливо предполагая, что именно они могут свергнуть Временное правительство и захватить власть. Поэтому он преследовал их с особой настойчивостью, и поэтому Ленин считал его своим врагом номер один. С другой стороны, в эмиграции он все время составлял заговоры, организовывал русскую оппозицию, договаривался с правительствами Англии, Франции и Польши, пытался даже получить расположение Бенито Муссолини. Известный и уважаемый в мире, он мог увлечь за собой разочарованные диктатурой пролетариата российские массы.

Дзержинский занялся этим делом лично. Чтобы распознать тактику Савинкова, он прибег к помощи советского дипломата в Берлине и собрал информацию о его деятельности на территории Польши. Затем, пользуясь рекомендациями Джунковского, он с сотрудниками разработал в рамках «Треста» искусный план операции «Синдикат-2», направленный непосредственно против ведущего эсера. «Мы должны заставить Савинкова поверить, что в России существует новая, ему неизвестная мощная контрреволюционная организация, которая ждет своего пользующегося авторитетом руководителя»479, – объяснял Феликс своим чекистам. Теперь за разработку подробностей плана берется трудолюбивый, исключительно интеллигентный Андрей Федоров; через два месяца шеф утверждает его предложения. Претворить их в жизнь должны четкие и рассудительные Артур Артузов и Роман Пиляр.

Летом 1922 года чекистам удается арестовать и склонить к сотрудничеству человека из окружения Савинкова. Он пишет Борису Викторовичу письма, в которых утверждает, что все идет как нельзя лучше: конспиративная сеть действует активно, а сам Борис станет спасителем-избавителем оппозиции. Вся операция «Синдикат-2» продлится целых два года и закончится полным успехом людей Дзержинского: 16 августа 1924 года после пересечения советской границы Борис Савинков вместе с сопровождающими его супругами Деренталь будет арестован в минской гостинице. Он с уважением скажет чекистам: «Хорошая работа, господа».

Привезенный в Москву, в стенах Лубянки его встретят необычным способом: выставкой картин его младшего брата Виктора, художника, находящегося в эмиграции. Неужели Дзержинский хотел показать свое чувство юмора? О, нет. Тем самым он показал, что главный эсер станет «заключенным, к которому будет специальное отношение». Но одновременно Савинков услышит от Феликса знаменательные слова: «сто тысяч рабочих, без какого-либо давления с чьей бы то ни было стороны, придут и потребуют Вашей смерти – смерти «врага народа»!480. Понимал ли шеф Лубянки, что ударил в его самое чувствительное место?481 Ведь тот, кто боролся во имя народа, теперь будет объявлен его врагом.

Через несколько дней легендарный эсер, автор известных Воспоминаний террориста неожиданно совершает нечто странное. На второй день процесса над ним, 28 августа 1924 года, Борис Викторович вдруг заявляет: «Я признаю советскую власть». Благодаря этому, суд заканчивается на следующий день существенным смягчением наказания: смертный приговор заменяют на десять лет тюрьмы. Обвиняемый получает также неофициальное обещание быстрого освобождения. О, не только обещание, но и заверение в том, что с таким опытом он имеет шанс стать правой рукой Дзержинского. Но не теперь. Пока он должен оставаться за решеткой все еще в роли «заключенного, к которому будет специальное отношение». И действительно, ни у кого, кроме него, нет таких привилегий. На Лубянке ему предоставляют двухкомнатную квартиру с полной меблировкой. В его распоряжении автомобиль с водителем, который возит его на прогулки за Москву. Он может принимать гостей, в том числе и заграничных, может свободно вести корреспонденцию, писать книги и вести дневник. Многие годы он является признанным писателем, теперь у него есть возможность официально издаваться в СССР. Он получает высокие гонорары, которые пересылает на содержание своих троих детей. Чтобы полностью почувствовать комфорт специального отношения, с ним в квартире живет его любовница и друг Любовь Деренталь. Она, видимо, является чекистским агентом, которая должна следить за каждым его шагом, но он не хочет в это верить.

Взамен за эти удобства и обещания он должен подписать последнее обязательство – опубликовать на страницах «Правды» признание: Почему я признал советскую впасть. Он идет на все. Даже сам проявляет инициативу: пишет письма друзьям-эмигрантам, убеждая их поверить большевикам и вернуться в Россию, где их ждет прощение. Для бывших соратников Савинкова это шок. Тесно связанный с ним Дмитрий Философов грубо ответит ему: «Вы человек, конченный морально и политически (…). Для меня Вы – мертвый лев. А с тем псом, который теперь живет в России, не хочу и не могу иметь ничего общего». В Варшаве, где Савинков воспитывался и где покоится прах его отца, легендарного эсера станут называть «трупом контрреволюции».

6 мая 1925 года исстрадавшийся Савинков по наущению присматривающего за ним чекиста-эсера Василия Сперанского пишет письмо Дзержинскому:

Когда меня арестовали, я был уверен, что у меня два выхода: первый казался мне почти неизбежным – меня поставят к стенке. Второй – что мне поверят, а если поверят, то дадут работу. Третий выход – т. е. лишение свободы – я исключал (…). Обращаюсь к Вам, гражданин Дзержинский, если верите мне, то освободите меня и дайте мне какую-нибудь работу. Любую, пусть даже самую несущественную 482 .

Он ожидает ответа почти сутки и получает его через одного из чекистов, который сообщает ему, что говорить о свободе еще рано.

Поздним вечером 7 мая Савинков выбрасывается из окна кабинета Романа Пиляра и разбивается о бетон двора483. Дзержинский, когда ему доложили о смерти эсера, впал в бешенство. «Савинков остался верен себе. Он вел грязную, путанную, авантюристическую жизнь, так же ее и закончил»484 – именно так он, говорят, выразился. Говорят, так как этот рассказ передавался из уст в уста. Ежи Лонтка в Кровавом апостоле пишет: «Для фанатика, Железного Феликса, внезапная перемена Савинкова после ареста была, скорее всего, признаком слабости, свидетельством предательства своих идей, за которые здесь, в России, гибли его люди»485.

Но слова Дзержинского можно интерпретировать и как проявление бессилия и гнева на поступок Савинкова, который был исключительно ценным приобретением Лубянки и еще не раз мог пригодиться.

А может ключ к разгадке внезапной перемены и смерти легендарного эсера кроется в чем-то другом? В словах Феликса, что тысячи рабочих без всякого давления будут требовать смерти эсера? В тот момент непосредственной конфронтации с Дзержинским Савинков, наверное, понял, что он проиграл. Как продолжатель дела Александра Ульянова, он выступал от имени народа – но народ выбрал советскую власть. «Такова была воля народа», – заявил он на страницах «Правды». И он подчинится этой воле до конца.

Операция «Трест» – это не только дело Савинкова. После эффектного успеха, каким был его арест, следующей провокацией стало Монархическое Объединение России (МОР). Неизвестно, была ли эта организация подчинена влиянию агентов ГПУ, или ими же и создана – во всяком случае, она стала частью заграничных операций Лубянки, проводимой под кодовым названием «МОР-Трест». Ее члены внедрялись в структуры иностранных разведок, в том числе польской «Двойки», но разрабатывались также разведки Великобритании, Франции, Финляндии, Эстонии, Латвии. Успехом увенчалась провокация в отношении высококлассного английского шпиона Сиднея Рейли, как и Савинков прельстившегося предложением приехать в Россию для свержения правительства. В сентябре 1925 года он будет арестован и ликвидирован. Крупным успехом ГПУ было также похищение крупнейшего в эмиграции монархического деятеля Виктора В.Шульгина. Ему устроили «конспиративную» встречу с руководством «МОР-Треста» и ознакомление с реалиями жизни в Стране Советов, чтобы убедить его, что переворот с целью возврата к царизму вполне возможен. После возвращения на Запад Шульгин в 1927 году издал в Берлине книгу на эту тему Три столицы. Ее редактировал сам глава «МОР-Треста», то есть начальник Отдела контрразведки ОГПУ Артур Артузов!

Вся тонкая структура этой советской шпионской сети функционировала до 1927 года486. Поистине это была мастерская операция подчиненных Дзержинскому служб. Ее и поныне преподают при подготовке сотрудников как пример образцовой деятельности специальных служб.

 

XXV. Фабрика ангелочков. Защитник беспризорных

В переписке с Альдоной есть письмо Феликса, написанное 21 октября 1901 года из тюрьмы в Седльцах. «… Я встречал в жизни детей, маленьких, слабеньких детей с глазами и речью людей старых, – о, это ужасно! Нужда, отсутствие семейной теплоты, отсутствие матери, воспитание только на улице, в пивной превращают этих детей в мучеников, ибо они несут в своем молодом, маленьком тельце яд жизни, испорченность. Это ужасно!..» Дзержинский описывает эти наблюдения, когда ему было двадцать четыре года.

Может, сестра жаловалась ему, может писала о необходимости применения телесных наказаний к своим детям, потому что кроме постоянных вопросов о племянниках, Феликс высказывает свои мысли на тему воспитательных методов.

Теперь я хочу написать немного о детках ваших. Они так милы, как все дети; они невинны, когда совершают зло или добро; они поступают согласно своим желаниям, поступают так, как любят, как чувствуют, – в них нет еще фальши. Розга, чрезмерная строгость и слепая дисциплина – это проклятые учителя для детей, – пишет он в очередном письме. – Розга и чрезмерная строгость учат их лицемерию и фальши. Розга, чрезмерная строгость и телесные наказания никогда не могут желательным образом затронуть сердце и совесть ребенка, ибо для детских умов они всегда останутся насилием со стороны более сильного. Любое наказание, исходящее снаружи, никогда и никого улучшить не может, а только калечит. (…) Запугиванием можно вырастить в ребенке только низость, испорченность, лицемерие, подлую трусость, карьеризм. Страх не научит детей отличать добро от зла 487 .

В те времена эти заметки были полностью новаторскими. Ведь это было начало XX века – предметное отношение к детям было явлением натуральным, чтобы не сказать – желательным. Януш Корчак тогда еще только студент медицинского факультета Варшавского университета. Трудно поверить, что тот же человек, дядя Фель – как его называют племянники – через несколько лет будет считать, что только массовым террором можно спасти человечество. Что только навязанными обществу страхом и постоянной слежкой удастся установить всеобщую справедливость.

Тем не менее это правда, а не коммунистическая пропаганда: Дзержинский действительно относился к детям с особым расположением. Его жена Софья описывает, как в Кракове он собирал в своей квартире детей бедноты, живущей в ужасных условиях в этом же доме, и устраивал для них что-то в виде детского сада: он позволял им бегать, мастерил для них примитивные игрушки из спичечных коробков, а осенью – из каштанов. Случалось, – вспоминала Дзержинская, – что я заставала его пишущего за столом, а на коленях сидел малец и что-то сосредоточенно рисовал, а другой забрался сзади на стул, обхватил «Юзефа» за шею и внимательно следил за его работой488.

После долгих лет тяжелой борьбы новая государственная должность, на которую Дзержинский был назначен в 1921 году – министра путей сообщения и ответственного за поставки зерна – дала ему неизмеримо больше удовлетворения, чем применение красного террора и даже чем успехи в разведке. НЭП создал условия, когда он, наконец, мог делать добро. Мало того, настало время, когда у него появился шанс стать спасителем в прямом смысле – спасителем сирот. Потому что он столкнется с ужасающим фактом их бездомности, насчитывающей миллионы.

«Они скитаются толпами, непохожие на людей, издавая звуки, едва напоминающие человеческую речь. У них искаженные, звероподобные лица, свалявшиеся волосы и пустой взгляд, – вспоминал английский журналист Малколм Маггеридж, возвратившись из большевистской России. – Я видел их в Москве и Ленинграде – они сидели под мостами, подкарауливали кого-нибудь на вокзалах. Они появлялись внезапно, как стая диких обезьян, а потом разбегались и исчезали»489. Это подлинное описание детей, в подавляющем большинстве крестьянских, часто в возрасте от трех до семи лет, лишенных опеки взрослых – беспризорных, как их называли. Их сиротство было результатом мировой, а потом гражданской войны, голода, эпидемий, а также… действий ВЧК/ГПУ Комиссар просвещения Анатолий Луначарский и считавшаяся Почетным Другом Детей Надежда Крупская подсчитали, что в 1921–1923 годах беспризорных было по крайней мере шесть миллионов. На самом деле их было больше, потому что дети убегали от направляемых на места анкетеров, которые должны были ознакомиться с их ситуацией. Они были как крысы из городской канализации – неисчислимые, живущие большими стаями, разносящие болезни (в том числе венерические), занимающиеся разбоем и проституцией (как грибы после дождя возникали педофильские публичные дома), страдающие алкогольной и наркотической зависимостью – постаревшие уже в начале жизни. При этом они становились жертвами: битыми, насилованными, убиваемыми, ибо ликвидировали их без особых угрызений совести – как насекомых-вредителей. И им приходилось учиться самообороне. Горький в ужасе рассказывал Ленину, что «встречаются двенадцатилетние дети, у которых на совести уже по три убийства»490. Это если говорить о мальчиках. С девочками была другая проблема: восемьдесят процентов двенадцатилетних беременели. Если и донашивали, то бросали новорожденных, так как не были в состоянии их выкормить.

В конце 1920 года, проконсультировавшись с Луначарским, Дзержинский направляет свою сотрудницу Калинину в юго-восточные районы России с задачей составить рапорт о беспризорных.

Количество бездомных детей достигло в последнее время катастрофических размеров; дети неорганизованной, беспорядочной массой идут куда-нибудь на юг, где, по их мнению, тепло и нет голода, – сообщала он ему в рапорте. – По пути они объединяются, занимая целые составы. На крупных узловых станциях они располагаются лагерями в ожидании следующего поезда. Этот поток детей растет изо дня в день и приобретает очень угрожающий характер. В поиска выхода из ситуации начальник эвакуационного пункта кавказского фронта издал недопустимый приказ выставить кордон, чтобы не пропустить ни одного из этих детей на Кавказ. Такие же кордоны выставлены на Дону и в других местах. Ребенок попадает тут как в ловушку, и в какую бы сторону он ни повернулся, везде натыкается на оружие 491 .

Калинина осмотрела также приюты, где на одной кровати спало по шесть-восемь детей. У них не было ни одежды, ни лекарств, даже тряпок, чтобы обернуть зимой ноги. Они ходили босиком и обмораживали ноги. Ели из консервных банок, пухли с голоду.

Спасение беспризорных стало для Дзержинского самым важным сражением его жизни492. Проанализировав рапорт Калининой, он немедленно доложил о проблеме Ленину, и в январе 1921 года был назначен председателем Комиссии по вопросам улучшения быта детей, а через два года – председателем Комиссии по организации недели бездомного и больного ребенка. К работе обеих комиссий он привлекает представителей комиссариатов просвещения, продовольственного снабжения, здравоохранения, а также рабоче-крестьянской инспекции. Но прежде всего – свои службы, так как считал, что «наш аппарат относится к наиболее четко действующим. У него везде ответвления. С ним считаются. Его боятся»493.

И чекисты получают новое задание: вылавливать (дословно так, потому что дети прячутся в самых невообразимых местах) беспризорных и помещать их в детские колонии, которые создавал известный педагог Антон Макаренко494. Феликс лично участвует в акции: ходит по дворам, заглядывает в помойки, в котлы для растапливания асфальта, канализационные люки и уборные. Он собирает этих маленьких человеческих обтрепышей как завшивевших котят из дикого помета. И рассылает категорические приказы. Например, тамбовской ЧК: «Занятый Специальным отделом ЧК отремонтированный дом отдать под больницу для детей, так же как и огороды». Он требует отдавать детские учреждения под опеку промышленных предприятий, общественных или военных организаций, которые должны эти учреждения дофинансировать и контролировать. Он велит создавать в детских колониях мастерские, которые приучат детей к труду, научат профессии и вместе с тем принесут средства, необходимые колонии для выживания; если в колонии есть земельные участки, он распорядился устраивать на них сельские хозяйства. Он помечает, что необходимо: «не хватает 25 тыс. кружек, надо сшить 32 тыс. телогреек, необходимо материала на 40 тыс. комплектов детской одежды, кожи на подошвы для 10 тыс. пар обуви». В другой раз записывает: «Ясли в районе Басманной, приют на улице Покровка. Нет кроватей, холодно. На 25 младенцев одна няня. Кухарка и сестра-хозяйка питаются за счет детей».

Первая детская коммуна по проекту Макаренко была создана в Болшево под Москвой; Дзержинский часто туда ездил, а после его смерти коммуна была названа его именем. Возвращаясь оттуда, он с восхищением рассказывал: «Вы не поверите, но эти грязнули – это мои лучшие друзья. Я у них отдыхаю».

Когда в борьбе с бездомностью детей появились первые успехи, со всей России посыпались благодарственные письма, а пионерские дружины называли Железного Феликса своим патроном. Он получал от них такие письма:

Дорогой товарищ Дзержинский! Мы, молодые пионеры вновь организованного 30 отряда в городе Воронеж шлем Вам горячий пионерский привет, а также сообщаем Вам, что наш отряд мы назвали Вашим именем и присвоили Вам звание почетного пионера. (…) Знакомясь с Вашей биографией, Вашей деятельностью, являющейся частичкой деятельности и жизни нашей коммунистической партии, мы будем учиться на Вашем примере, чтобы стать такими же несгибаемыми большевиками 495 .

При всем при этом – несмотря на самые искренние намерения председателя ВЧК – акция помощи беспризорным была для ведомства на Лубянке только своего рода фиговым листком. Она придавала спецслужбам человеческие черты (в период сталинского террора и первых показных процессов тридцатых годов Генрих Ягода будет хвастаться, что находясь на должности начальника НКВД, он продолжает начатую Дзержинским борьбу с бездомностью несовершеннолетних). Дзержинский говорил, что в Советской России для детей нет ни судов, ни тюрем. К сожалению, были и тюрьмы, и лагеря, а ЧК в значительной мере была ответственна за ужасающую ситуацию с российскими детьми. Когда они нарушали закон, их судили как взрослых, по крайней мере, в период красного террора (проверка московских тюрем, проведенная в марте 1920 года, показала, что пять процентов осужденных моложе семнадцати лет). Надежда Крупская с полной уверенностью заявляла заграничным средствам массовой информации: «У нас нет фабрик ангелочков». Это понятие, возникшее еще в царские времена, означало приюты для младенцев-сирот, в которых отмечалась высокая смертность. В большевистской России «фабриками ангелочков» становились советские сиротские приюты.

Любые репрессии властей, которые касались родителей, касались и их детей. Аресты взрослых, отправка их в тюрьмы, их казни, выселение, помещение в лагеря принудительных работ – результатом всего этого было то, что их дети либо попадали в приюты для сирот, либо становились беспризорниками. Либо заложниками. «В лагеря попадают дети, в том числе самые маленькие, даже младенцы, – докладывал Москве в 1921 году начальник Тамбовского губернского управления принудительных работ. – Прошу иметь в виду, что лагеря – это место для временного содержания (палатки на голой земле), что может привести к массовым заболеваниям среди детей»496. Проблема приобрела повсеместный характер и нарастала, поэтому ВЦИК издал циркуляр, в соответствии с которым детей надлежало перевести из лагерей в дома ребенка. Но в распоряжении было и дополнительное указание: указанный перевод не распространяется на семьи расстрелянных бандитов.

Итак, детей переводили, только… «То, что мы имеем – это не дома ребенка, а детские кладбища и клоаки в прямом смысле» – сообщали работники этих учреждений в руководимую Дзержинским Комиссию по улучшению быта детей. Кладбища – потому что дети массово умирали от множества болезней. Клоаки – потому что примитивные туалеты были настолько грязны, что доски прогнили от экскрементов и дети часто проваливались прямо в клоачные ямы. Случалось, что директорами этих домов ребенка назначались люди по партийному набору, не имеющие понятия о педагогике, но зато проявляющие садистские наклонности. Как жаловался в 1923 году на своего директора бывший учитель в доме ребенка в Актюбинске: «в середине ночи он устраивал построения, будил выстрелами спящих крепким сном детей, вытаскивал их из постели за волосы, угрожал револьвером. Доходило и до избиений». Осужденные родители были прекрасно осведомлены о таких условиях, поэтому часто предпочитали, чтобы дети оставались вместе с ними за решеткой – в тюрьме или лагере.

Дзержинский мог гордиться, получая красивые благодарственные письма от спасенных беспризорников, но, как начальник ВЧК, он получал и другие письма. Так, в мае 1921 года ему написала открытое письмо эсерка Евгения Ратнер, два года узница Бутырки. Она сидела там с сыном Александром и теперь писала свежеиспеченному председателю Комиссии по улучшению быта детей, что у нее хотели забрать сыночка и поместить его в «фабрику ангелочков». Когда она на это не согласилась, тюремная администрация стала ограничивать его право на прогулки, на получение молока с воли и на посещение родственников. «Ваш первый воспитательный эксперимент завершился успешно, – пишет она с иронией. – Маленький Саша сидит под замком, он стал очень кротким и покорным. Надеюсь, что эта педагогическая система, примененная ко всем детям РСФСР, принесет не менее великолепные результаты».

Ратнер будут судить в процессе эсеров в 1922 году, ее сошлют в Самарканд, где она умрет через девять лет. Что стало с ее сыном – неизвестно. Парадокс состоит в том, что произошедшее с ней должно было быть близким Дзержинскому. Ведь его жена родила сына Ясика в тюрьме и там, в кошмарных условиях пыталась поддержать здоровье сына. Позже, сосланная, она вынуждена была отдать сына в приют для сирот. Но этот опыт не мешал Дзержинскому репрессировать родителей детей, которыми он потом занимался с таким усердием.

После смерти Феликса ему начали ставить памятники как другу малолетних детей. Но уже вскоре, во времена сталинского правления государственная опека над детьми без родителей сначала остановится, а потом повернется вспять – чтобы окончательно приобрести вид кошмара. По мере нарастания чисток в ужасающем темпе начнет возрастать количество детей посаженных или ликвидированных врагов народа. Рожденные и выросшие в лагерях, они будут знать только грязь, колючую проволоку, холод и голод, а их словарный запас будет ограничен понятиями: зона, доходяга, зек и урка.

Новые поколения детей ГУЛАГа будут конвоировать из одного лагеря в другой – в том числе и на пароме им. Феликса Дзержинского! В мае 1954 года прокурор Магаданской области, ведущий следствие по делу детей из зоны, сообщит: «Вследствие безответственности при перемещении детей из Дальстроя в центральные области СССР [на пароме им. Дзержинского], сорок восемь детей умерло в первые дни после их прибытия в залив Ванино»497.

Чего стоит мир, оплаченный хоть одной слезой ребенка? – задавался вопросом Иван Карамазов. Коммунизм впитал в себя гектолитры детских слез.

 

XXVI. Гарант единства партии. Борьба за власть

Объявленная Лениным Новая Экономическая Политика – это встряска для партии большевиков. Даже, наверное, большая, чем забастовки рабочих, бунты крестьян и восстание матросов Кронштадта вместе взятые. В подготовленном для ЦК отчете о X съезде РКП(б) есть даже упоминание о товарищах, которые заявление Ленина посчитали капитуляцией и «расплакались недопустимым, детским образом»498.

Но вождя слезами не проймешь. Тем более, что в это время основную часть сил он сосредоточивает на расправе с политической оппозицией. Но оказывается, что проблемы появляются и в его собственных рядах. Лев Троцкий противится смягчению экономической политики и высказывается за централизацию профсоюзов. Полемизирующие с ним товарищи обвиняют его в применении «полицейских методов принуждения рабочих»499, а наиболее радикально на постулаты Троцкого реагирует старый большевик Александр Шляпников, который создает Рабочую оппозицию. Он сразу находит много союзников, прежде всего среди рабочей братии, но также и в кругах большевиков-интеллигентов. Последние образуют вторую фракционную группу: Демократический централизм. Ленин вынужден реагировать. На переломном X съезде он вносит также резолюцию О единстве партии, запрещающую создание в ее рядах каких-либо фракций. Стеной за ним стоит Дзержинский, всегда собранный, готовый и лояльный – и вождь назначает его хранителем этого единства (тот факт, что Дзержинский одновременно является и председателем ВЧК, играет здесь немаловажную роль)500. Вскоре в борьбе с фракциями важнейшим становится голос Центрального комитета, который получает диктаторские права в партии.

Тем временем у Ленина начинают проявляться серьезные проблемы со здоровьем. Склероз кровеносных сосудов мозга оказывается наследственным. В мае 1922 года у него первое кровоизлияние, в декабре – несколько кровоизлияний подряд. Начинают страдать его умственные способности. Появляются симптомы, характерные для этой болезни: афазия, паралич, приступы бешенства и навязчивые идеи. В Кремле все чаще упоминается слово «наследник». Явным кандидатом представляется Лев Троцкий – значительно более сдержанный в стремлении к централизации, чем Ленин, который, однако, симпатизирует его взглядам. Вождь находил в нем «прекрасного организатора, который оправдывал доверие в любой сфере практической деятельности и который компенсировал его собственные слабости: неумение командовать на первой линии и нежелание покидать «главный штаб»»501. Но в конце 1920 года активность Троцкого сильно падает: все больше времени он посвящает писательству, ездит на охоту и отдыхает в правительственных санаториях. Он по очереди отказывается от должностей народного комиссара по вопросам снабжения, а затем и по вопросам финансов. Он не хочет также вмешиваться в грузинский конфликт между Лениным и Сталиным. Он явным образом старается выбиться на позиции независимого интеллектуала.

А соперник Троцкого – которого до сих пор никто не принимал во внимание, даже он сам, которого высмеивали и называли «выдающейся посредственностью» – он последовательно начинает брать в свои руки контроль над партийным аппаратом. По мнению Дмитрия Волкогонова: «Ленин был вдохновителем, Троцкий – агитатором, а Сталин – исполнителем»502. Следует добавить: исполнителем с огромными диктаторскими амбициями. 3 апреля 1922 года он становится генеральным секретарем ЦК (генсеком – на партийном жаргоне); его главная задача состоит в том, чтобы не допускать фракционности в партийных рядах. А так как Центральный комитет уже обладает всей полнотой власти над РКП(б), то автоматически эта власть концентрируется в его руках. Он также договаривается с Дзержинским, что седьмого числа каждого месяца ГПУ будет представлять в его секретариат отчеты о своей деятельности. Должность генсека дает Сталину еще одну возможность: она позволяет ему полностью контролировать больного, изолированного вождя.

Ленин находится в подмосковных Горках в занятой большевиками усадьбе миллионерши Зинаиды Морозовой503. Дзержинский, со времени покушений на вождя, исполняет роль начальника его личной охраны. Он окружает Ленина специальной опекой, определяет места пребывания, обеспечивает безопасный транспорт, заботится о его автомобиле и гараже, чтобы кто-нибудь туда не пробрался и не совершил акт саботажа. Усадьбу Морозовой он считает подходящим местом для пребывания больного вождя и приставляет к нему своих чекистов в роли адъютантов, водителей и даже медицинских работников. Конечно, о Ленине заботится и жена Надежда, и сестра Мария, и врачи, как правило, немецкого происхождения. Генсек Сталин посещает его регулярно, значительно чаще, чем другие члены политбюро504. Потом на заседаниях политбюро он передает им «привет от Ильича», давая тем самым понять, что именно он является его ближайшим доверенным лицом. В конце концов он получает согласие пленума ЦК на то, чтобы лично следить за изоляцией Ленина (по рекомендации врачей), за его контактами и перепиской. А благодаря тому, что одна секретарша Ленина является женой Иосифа Виссарионовича, а вторая доносит обо всем секретарю Совнаркома Лидии Фотиевой, а та – генсеку, у него полный контроль над каждым словом вождя.

Когда Сталин укреплял свое влияние в партии, многие большевистские руководители сходились на том, что нелюбимый Троцкий не должен стоять у власти. Они не задумывались о возможном контркандидате. Главное, чтобы на кремлевский трон не сел Троцкий. А для Дзержинского приоритетом была вверенная ему вождем забота о единстве партии. Он не сомневался, что Троцкий первым разрушит это единство, поэтому он встал на сторону генсека505. Неписанный договор между Дзержинским и Сталиным скрепит и грузинский вопрос.

В 1918 году Грузия получила независимость, а к власти пришли меньшевики. Благодаря этому в глазах западных социалистов Грузия стала единственным в мире по-настоящему социалистическим государством. Через три года Сталин и Серго Орджоникидзе, в то время председатель Бюро ЦК ВКП(б) по вопросам восстановления советской власти на Северном Кавказе, организуют вторжение и с триумфом въезжают в Тифлис – ныне Тбилиси. Грузии уготована такая же судьба, как и всем народам, входившим в состав бывшего царского государства: присоединение к Российской Федерации на правах автономии, иначе говоря – советизация. Грузинские большевики под руководством Буду Мдивани и Филиппа Махарадзе категорически с этим не соглашаются, требуя статуса отдельной грузинской республики с сохранением национальной идентичности. Дело доходит до конфликта. Ленин принимает их сторону, так как хочет присоединить Грузию на принципах федеративного союза и конституционного равенства всех республик. При этом он, однако, отдает себе отчет, насколько сильное влияние на грузин – в основном крестьянского происхождения – продолжают оказывать меньшевики. Он предпочитает применить метод мягких уговоров. Он хочет прояснить обстановку и в ноябре 1922 года направляет на Кавказ специально созданную следственную комиссию. Но председателя комиссии назначает Сталин, и им становится Дзержинский. Сталин знает, что тот решит дело так, как хочет он, Сталин!

Феликс возвращается в Москву и в декабре отчитывается перед Лениным. Он старательно пытается очистить Сталина и Орджоникидзе от обвинений, предъявляемых им взбунтовавшимися грузинами. Оказывается, что дело дошло до афронта. Орджоникидзе дал пощечину товарищу Кабахидзе за то, что тот назвал его «ослом Сталина»506. Ленин взбешен, он кричит на начальника ГПУ и велит ему вернуться в Грузию за дополнительной информацией. После этого, 30–31 декабря, он диктует секретарше письмо, в котором называет Сталина и

Дзержинского «обрусевшими иноплеменниками». О генсеке он выразился так: «жестокий великорусский держиморда». А шефа Лубянки охарактеризовал следующим образом:

Боюсь, что тов. Дзержинский, который поехал на Кавказ, чтобы изучить дело о «преступлении» этих «социал-предателей», проявил здесь также только свой подлинно русский дух (известно, что обрусевшие иноплеменники всегда любят пересолить, если речь идет о подлинно русском духе), и что беспристрастие всей его комиссии достаточно характеризует «рукоприкладство» Орджоникидзе. Думаю, что никакая провокация и даже никакое оскорбление не могут оправдать этого русского рукоприкладства, а также что тов. Дзержинский несет не подлежащую исправлению вину за то, что легкомысленно отнесся к этому рукоприкладству 507 .

Еще раньше, между 23 и 29 декабря Ленин продиктовал известное Письмо к съезду (должно быть зачитано на XII съезде, запланированном на апрель 1923 года), названное потом Завещанием, а 4 января – Добавление. Скорее всего под влиянием грузинского конфликта, он критикует в нем Сталина – с предложением освободить того от должности генсека. «Сталин слишком груб, – заявляет Ленин, – и этот недостаток, вполне терпимый в среде и в общениях между нами (…), становится нетерпимым в должности генсека». Хотя, что симптоматично, никаких претензий политического характера он ему не предъявляет. Как и Троцкому. Он только упрекает того только в том, что он «слишком склонен к самоуверенности, но это самый способный человек в настоящем ЦК»508. Другим членам политбюро он указывает на их ошибочную политическую линию, давая ясно понять, что, по его мнению, они не являются кандидатами на власть.

В конце января 1923 года Дзержинский возвращается из второй поездки в Грузию. Ленин просит привезти ему собранные документы. Но тот дает уклончивый ответ, что он уже передал их Сталину. Вождь не уступает, требует, угрожает и, наконец, 3 марта получает доклад, составленный по материалам Дзержинского. Прочитав его, Ленин окончательно встает на сторону грузинской оппозиции. Он ищет чьей-то мощной поддержки и через два дня пытается уговорить Троцкого выступить на пленуме ЦК в защиту грузин. Тот отказывается. В тот же день вождь – наверное, когда он жаловался жене на Сталина – слышит от нее об инциденте, который произошел в декабре. Тогда генсек впервые показал когти, притом в отношении Крупской, которая у всех пользовалась уважением, подобающим матроне революции. Он по-хамски обругал ее за то, что она позволяет мужу диктовать письма (в данном случае – теплое письмо Троцкому). Крупская рассказывает об этом мужу со слезами, а удивленный Ленин смотрит на нее широко раскрытыми глазами. Это была последняя капля, переполнившая чашу горечи. Он немедленно диктует еще одно письмо, на сей раз Сталину, требуя, чтобы тот извинился перед Крупской. Он успеет еще написать Дзержинскому, чтобы тот подумал, чью сторону он держит. «Сталин назвал Наденьку дегенераткой и проституткой. Как это вам понравится?»509 – спрашивает он шефа Лубянки. Скорее всего, он уже знает, что генсек не должен становиться его преемником!

Но 10 марта у него случается обширное кровоизлияние, после которого он теряет речь. Последние десять месяцев жизни Ленин может выговорить только «вот-вот» и «съезд-съезд». Слишком поздно что-либо предпринимать. Сталин приходит к власти.

Чем руководствовался Феликс Дзержинский в деле Грузии? Почему он оказался столь нелояльным в отношении Ленина? По всей видимости, здесь сыграли роль две причины. Во-первых – «национальный вопрос». Он всегда был камнем преткновения между ними. Во-вторых, учитывая болезнь вождя, верх взял политический инстинкт, повелевающий искать новую силу. Бажанов в своих воспоминаниях утверждает: «Ему быстро бросилось в глаза, что Дзержинский всегда шел за находящимся у власти»510. Но, скорее, речь здесь шла не о власти. В случае Люксембург и Ленина – об авторитете, в случае Сталина – о гарантии единства партии.

Несмотря на запрет фракций, раскол в рядах большевиков становился все более очевидным. Например, декабрь 1923 года: на партийных съездах уже гудело и шумело от разгоревшихся дискуссий (последних перед сталинским периодом). Не обошли они стороной и ОГПУ За Троцкого стеной стояла армия, за Сталина – страшно разросшаяся бюрократия. В ОГПУ было представлено и одно, и другое, поэтому внутри чекистских структур шли ожесточенные споры, кого поддержать. В московском клубе ГПУ 19 декабря дело дошло до серьезного скандала, а началось все с полемики между членами коллегии ОГПУ Меером Трилиссером и редактором «Правды» Евгением Преображенским, ведущим троцкистом. К ней присоединился первый чекист – с эмоциональностью, которая будет ему присуща уже до конца дней – заявив, что до сих пор он уважал Преображенского, но теперь его ненавидит. «Он враг партии, он наш враг, он мой враг», – кричал он, чтобы в конце рявкнуть на весь зал: «Для противников линии Центрального Комитета нашей партии нет места в ОГПУ Убирайтесь!»511.

Неужели Дзержинский не рассмотрел самые темные стороны натуры Сталина, которые предвещали, что диктатуру пролетариата он преобразует в диктатуру личности – чтобы окончательно превратиться в человекоубийцу? По-видимому, нет. И не только он. Сталин взял власть совсем гладко, а виноват в этом в значительной мере был сам Троцкий. Самонадеянный, не терпящий возражений интеллигент, на каждом шагу показывающий свое превосходство над другими, он ни у кого не вызывал симпатии. В минуты, когда решалась судьба власти, он не предпринял ничего в свою пользу, будучи абсолютно уверенным в своей победе. А ведь он раскусил образ мышления своего соперника достаточно быстро. О времени, когда обсуждался вопрос ратификации мирного договора с Германией, он писал:

Какова была позиция Сталина? Как всегда, так и на сей раз он не занял никакую позицию. Выжидал и комбинировал. – Старик все еще рассчитывает на мир, – говорил он мне о Ленине, – но из мира ничего не получится. – Потом он уходил к Ленину и, надо думать, то же самое говорил в мой адрес. Сталин никогда не выступал. Никто особенно и не интересовался его мнением 512 .

А членам политбюро казалось, что сын сапожника будет к ним более покладист. Тем более, что Троцкий открыто критиковал Бюро – за отрыв от партии и народа, за то, что его члены сосредоточились только на собственной карьере513.

О самом начальнике Лубянки Лев Троцкий написал, что какие-то два-три года Дзержинский чувствовал к нему особую симпатию. Тот факт, что затем он стал поддерживать Сталина, несостоявшийся руководитель СССР объяснял недооценкой Дзержинского вождем революции.

Охлаждение отношений между Лениным и Дзержинским началось в тот момент, когда Дзержинский понял, что Ленин думает, будто он неспособен занимать руководящие посты в государстве и экономике. Это толкнуло Дзержинского в сторону Сталина. Ленин, в свою очередь, посчитал необходимым ударить по Дзержинскому как приверженцу Сталина 514

– утверждал Троцкий. Но Лев Давидович ошибается вдвойне. Дзержинский много раз повторял (в том числе и Троцкому), что он не способен стать партийным деятелем. И не случайно он не поднимался выше кандидата в члены политбюро. Ничего большего он в этом смысле не ожидал. Экономическими проблемами он занимался по прямому указанию Ленина – при этом трудно не признать руководящей должность народного комиссара путей сообщения.

Троцкий также утверждает, что вождь не был доволен его работой в комиссариате путей сообщения – но это Дзержинский с самого начала не хотел этой должности, считая, что он для нее не подходит (но когда он ее занял, то оказался чрезвычайно полезным). А в письме Ленину от 19 апреля 1921 года он просто занялся самокритикой, утверждая, что во главе комиссариата «должен стоять не администратор» (как он) «и не инженер – специалист в своей области, а предприимчивый и обладающий авторитетом экономист-политик, который проводил бы широкую активную транспортную политику (…)». «Я на эту роль не гожусь, не будучи ни политиком, ни экономистом.»Я знаю, что ничего не знаю««515.

Владимир Ильич Ленин умирает 21 января 1924 года. На следующий день Президиум Центрального Исполнительного Комитета СССР создает комиссию по организации похорон, которую возглавляет товарищ Дзержинский – также и в физическом смысле, так как во время похорон он несет гроб спереди. Софья Дзержинская напишет: «Я никогда раньше не видела Феликса таким подавленным»516. Может он чувствовал угрызения совести, что грузинский конфликт ускорил смерть вождя? А может почувствовал себя одиноким на политическом фронте? Ведь он всегда повторял, что ценит только двух революционеров: Розу Люксембург и Ленина. Слепая вера в генсека как гаранта единства партии быстро окажется иллюзией.

У вождя перед похоронами был изъят мозг, чтобы доказать гений творца диктатуры пролетариата. Мозг оказался сильно деформированным: одно полушарие сжалось до величины грецкого ореха, о чем, конечно, не было сообщено общественности. Автором идеи мумифицировать тело был Леонид Красин, в то время посол в Лондоне. Он правильно предположил, что народ, лишенный новой властью православной веры, будет относиться к телу вождя, не поддающемуся порче, как к реликвии. Организацию создания культа умершего вновь взял на себя Дзержинский. Забальзамированное традиционным способом тело уже в марте начало портиться, и Феликс вызвал из Харькова коллегу своего брата, анатома профессора Владимира Воробьева, который отлично с этим справился. Сначала построили временную усыпальницу, но специальная комиссия должна была заняться проектом мавзолея, также по предложению Красина, чтобы придать ему «форму трибуны». Но автор проекта Алексей Щусев за образец взял египетскую ступенчатую пирамиду фараона Джосера. После проведения конкурса такой замысел был одобрен.

До этого времени большевики боролись с реликвиями. Они были для них орудием темноты и суеверия. А теперь у них были свои реликвии – вопреки воле умершего и его ближайших родственников, которые хотели обычных похорон на кладбище в Петрограде. При постройке первой версии мавзолея, из дуба, была повреждена канализационная труба. Никто этого не заметил, так как она была замерзшая. Когда она оттаяла, из нее полились фекалии. Патриарх Тихон, говорят, прокомментировал: «Какие реликвии, такое и помазание…»

 

XXVII. Я устал от этих противоречий. Экономист

Ровно через неделю после похорон вождя Дзержинский получает новую должность – председателя Высшего Совета Народного Хозяйства (ВСНХ). Сейчас 2 февраля 1924 года, большевистское государство существует уже семь лет, а российская экономика производит едва сорок процентов от того, что производила перед первой мировой войной.

Ленин посылал Дзержинского туда, где другие не могли справиться, и теперь Политбюро и Центральный комитет партии направляют его на фронт экономической борьбы. Почему именно он? Он уже успел доказать свою склонность к хозяйственной деятельности, но теперь главной причиной является политика. На съездах партии начинается острая борьба за власть, и кто-то должен следить за экономической ситуацией и общественным порядком в стране. С этой точки зрения шеф Лубянки дает двойную гарантию. Как лояльный член партии и рыцарь, стоящий во главе служб безопасности, он обеспечивает порядок и спокойствие. Как миссионер и практик одновременно – все знают, что он посвятит себя экономике без политических амбиций. Словом, для верхушки он не представляет опасности в борьбе за власть, а может взять в руки метлу и прибраться.

Феликс – как обычно – делает больше, чем от него ожидали. Он оказывается способным в экономическом отношении самородком, страстным сторонником рынка и противником эмиссии пустых денег.

Некоторые товарищи считают, что если мы напечатаем достаточное количество денег, то таким образом решим стоящие перед нами проблемы, – говорил он уже в 1922 году. – Но такая уверенность глубоко ошибочна (…). Если в стране нет зерна, если нет готовых товаров, то никакая напечатанная бумажка не создаст ни это зерно, ни эти товары 517 .

Он пытается доказать членам политбюро, что установление цен Государственной комиссией по планированию – это цифры, взятые с потолка, которые не имеют ничего общего с действительной стоимостью товара. Он считает необходимым реализовать одну из основных черт капитализма – конкуренцию!

Имея твердую уверенность в необходимости сохранения единства партии, в экономике Дзержинский придерживается диаметрально противоположного мнения: нужна децентрализация. Он сделал упор прежде всего на тяжелую промышленность (главным образом на топливный и металлургический секторы) и на транспорт. Вступив в должность, он написал: «… работы масса: военная промышленность, электротехническая промышленность и электрификация, горнодобывающая и металлургическая промышленность. Вся политика торговая, финансовая и т. п. Для того, чтобы скорректировать директивную линию, подобрать людей, упорядочить работу, мне потребуется не меньше двух лет»518. При этом его концепция состояла в том, что уровень жизни советского общества определяют три фактора: продовольствие, транспорт и топливо. Когда-то Ленин говорил, что социализм – это советская власть плюс электрификация. Теперь Дзержинский считает, что исходной точкой должна быть советская власть плюс рынок. К тому же он стал пропагандистом планирования, горячо поддерживающим экономиста Николая Кондратьева, соавтора первой пятилетки. В июне 1924 года уже были разработаны общие положения концепции развития экономики.

По рассказам Софьи, он целые ночи просиживал над отчетами, цифрами и докладами. Вновь читал специальные книги и советовался с компетентными людьми. Делая упор на тяжелую металлургическую и металлообрабатывающую промышленность, он усердно занялся также автомобильной и судостроительной промышленностью. И действительно, дело пошло: вводились в эксплуатацию заводы по производству автомобилей519 и самолетов, с 1925 года началось производство тракторов, строились электростанции. Дзержинский исходил из того, что заводы надо строить в местах, где еще нет рабочего класса, ближе к сырьевым базам, чтобы снизить издержки производства. Поэтому в Узбекистане и Туркменистане начали возникать текстильные фабрики, на Украине и на Урале – металлургические заводы, а в Сибири и на юго-востоке страны – заводы по производству сельскохозяйственных машин. Конечно, это было связано с развитием инфраструктуры: дорожной и железнодорожной сети, морских и речных портов. Был в этом и политический замысел Дзержинского: «…чтобы все население [отдельных республик] ясно видело пользу от принадлежности к СССР»520.

Председатель ВСНХ сделал ставку на экономию за счет, в частности, сокращения штатов в управлениях, трестах и учреждениях, а также отмены торжественных празднеств и юбилеев. Одновременно он объявил открытую войну спекуляции и коррупции, с которыми была связана проблема так называемых ножниц, то есть разницы между ценами на товары промышленного и сельскохозяйственного производства. Склады были забиты произведенным оборудованием, которое никто не покупал из-за высоких цен. Когда Дзержинский добился введения рыночных цен, склады опустели за несколько недель. Новая Экономическая Политика создавала благоприятные условия для людей, способных маневрировать на рынке и заниматься волчьим бизнесом. Таких людей называли нэпманами (сегодня о них сказали бы: нувориши, богачи-вы-скочки). Дзержинский отдал Ягоде распоряжение об их выселении, особенно из Москвы, и о конфискации их имущества. Но в марте 1924 года за нэпманов перед политбюро вступился комиссар финансов Сокольников. Политика борьбы с ними, утверждал он, создает проблемы при проведении валютных операций… И ОГПУ уступило.

Дзержинский был сторонником производственных совещаний, на которых требовал честной и открытой дискуссии. «Не следует бояться того, что на производственном совещании рабочие дадут нам по носу за то, что нам полагается, а иногда и за то, что нам не полагается, – говорил Феликс. Он сетовал, что все сводится к тому, что исписывают горы бумаг, на чтение которых ни у кого нет времени, и рекомендовал

как можно больше личных контактов по линии: руководитель управления – трест – завод или фабрика, сведение переписки и отчетности к необходимому минимуму, в руководящих органах замена бюрократов людьми, хорошо знающими дело и умеющими учиться; частые выезды руководителей на места, на предприятия.

Лозунг «больше экономии, меньше администрации» стал его основной директивой. Дзержинский высказывался за развитие профессиональных училищ при заводах и за обучение в рабочих бригадах. Он поддерживал кустарный промысел и надомную работу, что, по его мнению, имело огромное политическое значение, так как давало безземельным крестьянам, лишним на селе, возможность найти заработок. Все это окупалось его здоровьем, нервами и чувством разочарования в людях. «Иногда можно все уладить в течение дня, если боятся Дзержинского, а если это не дело Дзержинского, то будет тянуться целую неделю, целый месяц»521 – говорил он с грустью.

Но результат был виден невооруженным взглядом – в 1926 году уровень промышленного производства превысил уровень 1913 года, производительность труда выросла на пятьдесят процентов, а вместе с ней наполовину выросла заработная плата522. Вырос и экспорт – любимое детище Дзержинского. Он яростно боролся со сторонниками импорта, делая упор на собственное производство, которое можно предложить миру. Наверное, никто не ожидал, что этот революционер без среднего образования окажется таким способным экономистом и сможет восстановить то, что большевики уничтожили «военным коммунизмом». «Он призывал, побуждал к работе, увлекал за собой, – рассказывал Лев Троцкий, который после снятия с руководящих постов еще оставался начальником отдела науки и техники в ВСНХ, то есть непосредственно подчинялся Дзержинскому. «У него не было какой-то единой, продуманной концепции экономического развития. Он разделял все ошибки Сталина и защищал их с присущим ему жаром»523 – продолжал Троцкий, отмечая при этом, что несмотря на большие расхождения в политических взглядах, Дзержинский, как начальник, никогда не позволял себе афронта по отношению к нему. Следует помнить, что идеи Троцкого в отношении экономики не были ни в чем лучше «ошибок Сталина». Да и программу Дзержинского в хозяйственных вопросах трудно назвать отвечающей сталинской линии. Ведь пройдет всего несколько лет, и новый вождь полностью откажется от достижений НЭПа.

Если бы экономическая политика Дзержинского была продолжена, у СССР был бы шанс встать на ноги. Конечно, это государство оставалось бы идеологически инфицированным, но его граждане смогли бы хоть в какой-то мере пожить в достатке. Российский журналист Отто Лацис, занимающийся вопросами экономики, несколько лет назад заявил: «Если кто-нибудь предложит поставить памятник Дзержинскому на Варварке, где когда-то находился Высший совет народного хозяйства, я обеими руками подпишусь под таким предложением. Он полностью этого заслужил. Если же кто-нибудь захочет восстановить его памятник на Лубянке, я лично пойду его рушить»524. С этим трудно не согласиться.

А в политбюро тем временем все время идет война. Дуэт Каменев – Зиновьев сначала занимает сторону Сталина, а потом переходит на троцкистские позиции.

В 1922–1924 годах страной правит «троица», а в 1925 г. – после ее распада – политбюро, – описывал Борис Бажанов. – Но с января 1926 года, после съезда Сталин начинает собирать плоды своей многолетней работы – у него свой ЦК, свое политбюро и он становится лидером (еще не полностью хозяином; члены политбюро еще что-то в партии значат, члены ЦК тоже)525.

По кремлевским залам прокатываются бурные баталии, интриги, взаимное подсиживание, громкие споры эхом отражаются от высоких сводов – это время, наверное, самых крупных склок, каких не было при Ленине, и которые через несколько лет вообще не будут иметь места.

Такая атмосфера отражалась на всем, в том числе и на работе Дзержинского, который, несмотря на явные успехи, почувствовал себя потерянным. Как исполнитель и реализатор, он прекрасно нашел себя в экономике. Он вошел в нее не с позиций председателя ВЧК, но со словами, обращенными к специалистам: «Я пришел к вам учиться». Это положительно влияло на людей, так как они чувствовали его искренность и участие. В период голода, борьбы с беспризорностью и неудачной попытки улучшить жизнь среднего гражданина, людям явился чуть ли не отец-избавитель. Но с момента ухода Ленина из Кремля в Феликсе назревал внутренний кризис. Пока он чувствовал сильную руку Владимира Ильича, он шел в указанном ею направлении, теперь он остался на поле боя совсем один и должен был опираться только на свои принципы, потому что уже никого не считал авторитетом. А партийная верхушка относилась к нему как к удобному инструменту, который должен был реагировать только на указания сверху526.

Чем лучше шли дела в экономике, тем сильнее нарастало в Дзержинском состояние неудовлетворенности и раздраженности, которое во всей своей полноте нашло выход в 1926 году. 3 июля, за семнадцать дней до смерти, он пишет известное письмо Валериану Куйбышеву, заместителю председателя Совета народных комиссаров:

При сем мои мысли и предложения по системе управления. Существующая система – пережиток. У нас сейчас уже есть люди, на которых можно возложить ответственность. Они сейчас утопают в согласованиях, отчетах, бумагах, комиссиях. Капиталисты, каждый из них имел свои средства и был ответственен. У нас сейчас за все отвечает СТО и П/бюро. Так конкурировать с частником и капиталистом и с врагами нельзя. У нас не работа, а сплошная мука. Функционально комиссариаты с их компетенцией – это паралич жизни и жизнь чиновника-бюрократа 527 . Именно из этого паралича не вырвемся без хирургии, без смелости, без быстроты. Все ждут этой хирургии (…). И для нашего внутреннего партийного положения это будет возрождение. (…) Хозяйственники тоже играют большую роль. Они сейчас в унынии и растерянности. Я лично и мои друзья по работе тоже «устали» от этого положения. Невыразимо. Полное бессилие. Сами ничего не можем. (…) Так нельзя. Все пишем, пишем, пишем. Нельзя так. Наши рабочие – при 8-часовом дне будут работать 5–6. Прогуливать будут до 30 %. И наши профсоюзы спят. Не находим общего языка. Согласуем. (…) Наша кооперация – спрягаем и склоняем о ее социализме, а она вся на помочах, душит потребителя, лупит промышленность, не дает серьезно поставить и разрешить вопрос о частнике, который все растет и растет, все накопляет. (…) У нас сейчас нет единого мнения и твердой власти. Каждый комиссариат, каждый зам. и пом. и член в наркоматах – своя линия! Нет быстроты, своевременности, правильности решений.

Я всем нутром протестую против того, что есть. Я со всеми воюю. Бесполезно. Но я сознаю, что только партия, ее единство – могут решить задачу, ибо я сознаю, что мои выступления могут укрепить тех, кто наверняка поведут и партию, и страну к гибели, т. е. Троцкого, Зиновьева, Пятакова, Шляпникова. Как же мне, однако, быть? У меня полная уверенность, что мы со всеми врагами справимся, если найдем и возьмем правильную линию в управлении на практике страной и хозяйством, если возьмем потерянный темп, ныне отстающий от требований жизни. Если не найдем этой линии и темпа, оппозиция наша будет расти и страна тогда найдет своего диктатора – похоронщика революции, какие бы красные перья ни были на его костюме.

От этих противоречий устал и я.

Я только раз подавал в отставку. Вы должны скорее решить. Я не могу быть Председателем ВСНХ при таких моих мыслях и муках. Ведь они излучаются и заражают 528 .

Письмо Дзержинского стало поводом для обмена мыслями между Рыковым и Куйбышевым, председателем и заместителем председателя Совнаркома. Куйбышев пишет: «Инициативы у него много, значительно больше, чем у меня… Ситуация выглядит настолько серьезно (ведь в последних строках он однозначно упоминал о самоубийстве), что мои предположения по поводу его амбиций должны отойти на второй план». И предлагает, чтобы Дзержинский заменил его на посту народного комиссара рабоче-крестьянской инспекции. Рыков на это отвечает: «А может назначить его председателем Совета труда и обороны и возобновить традицию двух правительств? Но Куйбышев против: «Это исключено. Система двух правительств должна быть раз и навсегда похоронена. Не говоря уже о том, что ни нервная система Феликса, ни его впечатлительность не предрасполагают его на должность председателя СТО». Рыков: «Боюсь, что его нервозность и экспансивность могут привести к несчастью, если не предпримем каких-то решительных шагов»529.

К какому несчастью могла привести нервозность Феликса? К опрометчиво предполагаемому Куйбышевым самоубийству? А может проблема заключалась в слишком смело выдвинутых тезисах, как тот о «диктаторе – похоронщике революции»? Ведь такое определение использовал Троцкий в отношении Сталина. Одно бесспорно: Дзержинский утратил революционный энтузиазм, видя при этом все более диктаторское поведение генсека. Он ясно указывал, что экономика – это рынок, а политические действия ведут опять к умерщвлению рынка. Он стоял на распутье между линиями сталинской и троцкистской. Он пытался белые и черные оттенки идеологии превратить в серые очертания компромисса с действительностью. Но было слишком поздно. К тому же верхушка явно им пренебрегала. Пока был жив Ленин и царил террор периода «военного коммунизма», его боялись как председателя ВЧК, но с того момента, как он занялся экономикой, ОГПУ руководили люди покроя Ягоды, а его личный стиль жизни привел к тому, что к нему вообще перестали прислушиваться члены политбюро.

«Внешне он напоминал Дон Кихота, – описывал Феликса тех лет Бажанов. – Меня изумляла его военная гимнастерка с заплатами на локтях, а его страстность резко контрастировала с холодным цинизмом некоторых членов политбюро». Мало того, они воспринимали эту страстность как нечто неестественное и поэтому неподобающее. «Во время его полных жара выступлений члены политбюро смотрели по сторонам, просматривали бумаги, царила атмосфера смущения. Один раз председательствующий – Каменев – сухо заметил:»Феликс, ты же не на митинге, а на заседании политбюро««. Реакция Дзержинского была симптоматична: «Феликс в секунду вдруг перешел с возбужденного, страстного тона на простой, обычный и спокойный»530. Без сомнения: у политиканов он вызывал иронию.

Троцкий считал его человеком взрывного характера.

Его энергия находилась в постоянном напряжении, благодаря непрерывной разрядке электричества. Он легко загорался по любому, даже второстепенному делу, тонкие ноздри дрожали, взгляд искрился, а голос напрягался и часто срывался. Несмотря на такое сильное и длительное нервное напряжение, у Дзержинского не было периодов депрессии и апатии. Он всегда находился как бы в состоянии полной мобилизации. Ленин сравнил его как-то с горячим конем чистых кровей531.

Вдова Эдварда Прухняка, когда в пятидесятые годы проходила в Варшаве мимо памятника Дзержинскому, не смогла удержаться от язвительного комментария: «Когда разнервничается, грыз стены, большие дыры в стенах, в несколько сантиметров… а ведь у него совсем не было зубов (…) Обычный истерик этот Фелек»532. Он до конца остался романтиком по убеждению и прагматиком по действиям. Среди членов политбюро, сосредоточенных только на власти, это считалось слабостью и пережитком. Дон Кихот умирал среди смеха.

 

XXVIII

Я сам. Смерть

«Постоянно кашляю, особенно ночью. Мокрота густая, желтая. Прошу дать лекарство для дезинфекции легких и отхаркивания мокроты, – писал в записке кремлевскому врачу. – Обследовать меня не надо. Не могу смотреть на врачей и на обследование не соглашусь. Прошу даже не поднимать этот вопрос»533.

Его состояние здоровья ухудшалось изо дня в день. Кроме проблем с легкими, начало шалить сердце. В конце 1924 года, как пишет Софья Дзержинская, у него был первый инфаркт, потом еще несколько, в чем он никому не признался. На сохранившихся с тех времен снимках видно, что он пополнел. Лицо расплылось, а под глазами видны мешки, что также может говорить о проблемах в системе кровообращения. Как всегда перегружал себя работой по шестнадцать – восемнадцать часов в сутки. К тому же страдал бессонницей и депрессией. При таких заболеваниях чудо, что он еще жил.

С 19 на 20 июля 1926 года он вернулся домой в три часа утра. Лег, но заснуть, видимо, не смог. Уже днем, около девяти часов, не завтракая, поехал в ОГПУ Даже чаю не выпил. Потом он вернулся в Кремль, потому что начинался пленум ЦК, посвященный экономике. В зале заседаний он сел рядом с Анастасом Микояном, что-то записывал в блокнот и слушал доклад Льва Каменева, в то время комиссара внутренней и внешней торговли. Потом на трибуну вошел Юрий Пятаков, заместитель Дзержинского в Высшем совете народного хозяйства, известный драконовскими методами эксплуатации рабочих. Обращаясь к Микояну, Феликс заметил, что его заместитель даже не потрудился известить его, что будет выступать.

Пятаков, сторонник Троцкого, обвинил деревню в быстром обогащении и потребовал повысить цены на промышленные товары для сельского хозяйства и увеличить крестьянам налоги. Феликс, рассказывал потом Микоян, отреагировал нервно: он вертелся в кресле, лицо его покраснело. Он попросил слова. Сначала он обвинил предыдущих ораторов в «полном невежестве и незнании дела, о котором они здесь говорили». Пятакова он вообще назвал неграмотным, а Каменеву заявил, что тот занимается политиканством, а не работой. На упрек ранее выступавших, что деревня обогащается, он ответил: «Какой же это достаток: 400 миллионов накопили крестьяне, по 4 рубля на голову, а когда вы сдерете с мужика последнюю рубашку, то и сами останетесь без рубашки». Потом среди реплик из зала, то поддерживающих его, то критикующих, он выплеснул из себя в зал те же опасения, о которых писал в письме Сталину и Куйбышеву. А Каменеву он сказал прямо:

Вы удивляетесь, что крестьянин не хочет продавать зерно, и считаете, что во всех наших трудностях виноват кулак. А тем временем все несчастье заключается в том, что мужик не может купить товары, потому что они слишком дорогие. Чтобы отобрать у крестьян зерно, надо будет вернуться к старым временам, то есть вернуть помещиков 534 .

Атмосфера была накалена. Реплики острые и язвительные, ответы Феликса эмоциональные. Семнадцать раз его выступление прерывалось возгласами из зала. Сидевший напротив трибуны чешский коммунист Богумир Шмерал двумя днями позже напишет в «Правде»: «Он часто судорожно хватался левой рукой за сердце. Потом начал прижимать к груди обе руки»535. Участники пленума были уверены, что это ораторские приемы. Никому и в голову не пришло, что так ведет себя человек, переживающий инфаркт миокарда. Окончив выступление, он еще смог вернуться на место рядом с Микояном, но стал терять сознание, и ему помогли перейти в другое помещение. Его положили на диван и вызвали врача. Укол камфары и ландышевые капли помогли настолько, что он хотел даже вернуться в зал. Все время он требовал отчет о ходе заседания. Через три часа он все еще был слаб. Наконец, он собрал свои вещи и, тяжело дыша, отправился домой в сопровождении своих секретарей Станислава Реденса и Абрама Беленького.

Софье сообщили о состоянии мужа, и она быстро, раньше его, вернулась домой.

[Когда он вошел,] сильно сжал мне руку, – вспоминала Софья. – И без слов направился в спальню. Я поспешила за ним, чтобы опередить его и постелить ему постель, но он остановил меня своим обычным: «Я сам». Чтобы его не беспокоить, я задержалась поздороваться с его товарищами. В этот момент Феликс наклонился над кроватью и вдруг мы услышали глухой стук: он без сознания упал на пол 536 .

Беленький и Реденс бросились к нему, подняли и положили на кровать, а Софья по телефону пыталась вызвать врача, но в стрессе не могла вымолвить ни слова. Это сделал живущий по соседству Адольф Барский. Приехавший врач сделал умирающему еще один укол камфары. Слишком поздно. Время 16.40. Ему было 49 лет.

«Он умер почти стоя, почти сразу, как сошел с трибуны, с которой метал в оппозицию громы своей страсти»537 – напишет потом Троцкий. В тот же день Центральный Комитет опубликовал обращение ко всем членам ВКП(б)538: «Сегодня партию постиг новый тяжкий удар. Скоропостижно скончался от разрыва сердца товарищ Дзержинский, гроза буржуазии, верный рыцарь пролетариата, благороднейший борец коммунистической революции, неутомимый строитель нашей промышленности, вечный труженик и бесстрашный солдат великих боев»539. Таких громких слов появилось сразу великое множество, в том числе и напыщенное выступление Сталина о «вечном пламени». Теперь уже без внутрипартийных споров можно было писать очередную, после Ленина, икону – обожаемую рабоче-крестьянскими массами и поминаемую добрым словом теми, кого вскоре Иосиф Виссарионович возьмет за горло.

Гроб с телом был выставлен в Доме Союзов. Похороны состоялись 22 июля 1926 года. На сохранившейся пленке видны одетые во все белое Сталин и Троцкий, несущие гроб, а также товарищи из политбюро, слева и справа. Сталин прощался с

Феликсом как с хранителем единства и мощи партии. Это не было правдой, но гроб тогда фактически сообща – в последний раз – несли высшие руководители партии и государства. Эти похороны были последним актом их единства. Феликса похоронили у кремлевской стены у изголовья Ленина, сразу за его мавзолеем.

Подозрения относительно того, как умер Дзержинский, стали появляться сразу после его смерти. Говорили об отравлении: яд мог быть всыпан в стакан с водой, которую пил Феликс во время выступления. Поэтому было решено опубликовать результаты вскрытия тела, выполненного кремлевскими врачами во главе с профессором Алексеем Абрикосовым. Во время вскрытия установлен артериосклероз кровеносных сосудов и смерь в результате аневризмы сердца. В документе не было ни слова о трагическом состоянии легких покойного, ни о шрамах на его ногах – памятке о каторжных кандалах. Это вновь вызвало спекуляции, что тело Дзержинского подменили. В то время уже два года работал коллектив врачей, занимавшихся мозгом Ленина. Впоследствии этот коллектив образует Институт мозга. У Дзержинского же мозг не изъяли, и это стало поводом для новых сплетен: мозг не взяли, потому что после отравления в нем остались следы яда. Или: не взяли, потому что чекист номер один совершил самоубийство, выстрелив себе в голову, и от мозга ничего не осталось.

Немалую роль в предположениях и догадках об убийстве Феликса сыграл Максим Горький. Узнав в Италии о его смерти, он немедленно написал письмо Якубу Ханецкому. Тот, в свою очередь, передал письмо в редакцию «Правды», которая быстро его опубликовала.

Я просто ошеломлен смертью Феликса Эдмундовича, – писал Горький Ханецкому. – В первый раз я его встретил в 9 – 10 годах и уже тогда он произвел на мою душу неизгладимое впечатление чистоты и постоянства.

В 18–21 годах я узнал его очень хорошо, несколько раз разговаривал с ним на очень деликатные темы, часто я отягощал его разными проблемами, а благодаря его духовной чувственности было сделано очень много хорошего. Он заставил меня привязаться к нему и уважать его. И поэтому я хорошо понимаю трагическое письмо Екатерины Павловны 540 , которая пишет мне: «Нет уже самого хорошего человека, бесконечно дорогого каждому, кто его знал». – Боюсь за вас, дорогие товарищи. Живя тут, лучше понимаешь, что вы делаете и глубже оцениваешь каждого из вас. На душе беспокойство и тяжесть. Нет, какая же неожиданная, какая же безвременная и какая же бессмысленная смерть Дзержинского. Черт знает что! 541

Последние предложения письма Горького можно воспринимать как многозначительное предположение – а не была ли смерть Дзержинского убийством из-за угла? Московские товарищи Горького, наверное, не усмотрели в письме этого предположения, потому что если бы они разгадали мысль писателя, не позволили бы опубликовать письмо на страницах «Правды». Чтобы представлять себе, что он имел в виду, говоря: «Боюсь за вас, дорогие товарищи», надо знать историю его краткого пребывания в Варшаве. Вскоре, по дороге в Париж на конгресс писателей, Горький проездом оказался в столице Польши и стал искать Игнатия Дзержинского, брата Феликса. Он передал ему важную информацию: от надежных, доверенных людей он знает, что смерть Феликса не была естественной542.

Среди многих домыслов и сплетен появилась еще и мистическая гипотеза. В начале июля 1926 года в Москву приехал поэт, художник и оккультист-путешественник Николай Рерих с женой Еленой. Они как раз завершили первый этап экспедиции в Тибет в поисках страны Шамбала и приехали в СССР, уверенные в том, что у коммунизма и буддизма много общего. После встреч с Луначарским, Крупской и Чичериным им вдруг позвонили из секретариата Дзержинского с предложением встретиться с самим начальником ОГПУ Время: 20 июля в пятнадцать часов. Рерих пришел на встречу с сыном Юрием. Они сидели в приемной очень долго, никто не обращал на них внимание. Вдруг началось лихорадочное движение, чекисты бегали по коридору туда и сюда, потом к Рерихам вышел секретарь Дзержинского и сказал, чтобы они возвращались домой, встреча не состоится. Они вернулись домой, ничего не понимая. Только на следующий день они узнали из газет, что как раз в то время, когда они ждали в приемной начальника Лубянки – тот умер. А через день с балкона гостиницы они наблюдали, как по главной улице двигалась похоронная процессия «рыцаря революции». Вскоре Рерихи опять уехали в Тибет, но оставили после себя мистическую историю. По Москве ходили слухи, что приезд оккультиста в момент смерти Дзержинского не был случайным. Рерих, якобы, помог выйти из тела Дзержинского его душе – астральному телу – которое направилось в страну счастья Шамбалу543. Эта гипотеза может показаться странной, но мистический и шекспировский оттенок подобных домыслов сопровождал большевистскую партию с самой революции. Время от времени очередная смерть какого-нибудь большевистского сановника будила в народе новые сомнения.

Сталин был убийцей, Сталин был палачом, но усмотреть его участие в смерти Дзержинского довольно сложно. В то время шеф ОГПУ не был его врагом. В 1926 году генсек еще не обладал всей полнотой власти и боролся главным образом против тройки Троцкий – Зиновьев – Каменев. Если бы он задумал кого-то отравить, то прежде всего их.

В России после смерти Дзержинского публиковали только дифирамбы «рыцарю революции». В мире было по-разному. В зависимости от политической ориентации: для одних умер красный палач, для других – гений революции. Польские голоса и настроения самым лучшим образом отражает заметка в краковском «Ilustrowany Kurier Codzienny” от 24 июля 1926 года.

Дзержинский не пренебрегал никакими средствами.

Он подписывал смертные приговоры, не вникая глубоко в суть данного дела. Из кабинетов этого красного чудовища куда-то вглубь вел темный, извилистый коридор. На его последнем повороте стоял латыш или китаец и приставлял к виску проходящих там приговоренных ствол револьвера, и выстрел означал конец их жизни.

И чуть дальше:

В своих поступках он не был связан ничем. Мог делать все, что хотел, но этот человек никогда не использовал свою огромную мощь и власть в личных целях. – Все, что он делал, он делал ради „дела”. Он не заводил любовных романов, был абсолютно недоступен для постороннего влияния, он был самым образцовым чиновником, какого Россия когда-либо имела 544 .

И страшный и идейный.

Сам о себе он сказал: «… я кровавый пес революции, прикованный к ней цепью»545. Он умер удовлетворенный? Нет. Он закончил жизнь с чувством горечи и бессилия к тем, с которыми плечом к плечу строил пригрезившийся вождю рай на земле. Рай оказался адом, товарищи – циничными политиканами. Ушел герой греческой трагедии – уставший инквизитор, который с тем же успехом мог стать святым. О нем так и говорили: «святой убийца».

 

XXIX. Мертвый рыцарь. Польская операция

«Вегетарианскими годами» назвала период НЭПа Анна Ахматова, великая мученица русской культуры. Мясные годы должны были начаться в 1928 году, чтобы в течение неполных десяти лет достичь состояния того, что выходит из электрической мясорубки. Сразу после смерти Дзержинского Иосиф Виссарионович Сталин провозглашает «Новый этап в развитии нашей революции». Это значит немного, даже ничего не значит, это мелочь, бестелесный лозунг, брошенный как бы невзначай, вскользь кремлевским горцем. По сравнению с Лениным, для которого язык был родной стихией, генсека трудно назвать виртуозом слова. «Слово из его уст пудовой гирей падает «546 – напишет Осип Мандельштам. Но в 1926 году еще никто не знает, что тяжесть этой гири окажется сверх всякой меры человеческого терпения.

Вождь начинает свое правление очень просто – с вопроса. Но не с многозначного Что делать? на который Чернышевскому пытался ответить Ленин. Даже на вопрос Герцена Кто виноват? он подождет отвечать еще пару лет, чтобы потом ответить с избытком. В первый год правления он задаст только один, очень простой вопрос: «Троцкизм или ленинизм?». Сам, прикрываясь силой своего предшественника, начнет последовательно манипулировать его мифом. Понятие «сталинизм» еще не существует, оно будет использовано только когда появятся его жертвы. Вождь заявляет, что большевизм и ленинизм – это одно и то же, пресекая всякие сомнения относительно направления, в каком движется Россия. Он очень конкретен, даже товарища Крупскую предупреждает, что если она будет раскалывать партию, то Ленину назначат другую вдову. В манихейском переделе мира он окажется самым хорошим учеником творца диктатуры пролетариата.

Сначала он должен заняться соперником. Он добьется его исключения из Политбюро, а потом и из партии. В начале 1928 года Троцкий с семьей будет сослан в Алма-Ату, затем депортирован в Турцию. Каждому, кто попытается с ним контактировать, грозит смерть. Чтобы в этом не было сомнений – пример: в 1929 году, после встречи с Троцким на Принцевых островах будет расстрелян Яков Блюмкин.

Начинается также борьба вождя с вредительством – громкая, с показными процессами, чтобы народ знал, с кем имеет дело. «Шахтинское дело», то есть раскрытие контрреволюционной организации буржуазных специалистов в Донбассе, обвиненных в общественном вредительстве. «Дело промышленной партии», или Союза инженерных организаций – главного центра вредительства в промышленности и на транспорте. Разработка Трудовой крестьянской партии – как крупнейшего вредителя в сельском хозяйстве. Все это организации, с которыми Дзержинский сотрудничал как председатель Хозяйственного совета. Не обойдется и без смертных приговоров, чтобы не возникало сомнения, что с НЭПом покончено окончательно!

А в рамках полной коллективизации власть сосредоточится на кулаке. В изолированной стране, которая единственная в мире строит социализм, кулак является прекрасным источником товара на экспорт, то есть зерна. Не хочет отдать добровольно? В дело опять вступают продовольственные отряды. Они раскулачивают и коллективизируют советскую деревню с энтузиазмом периода военного коммунизма. Результат уже известен: голод, эпидемии тифа, каннибализм – и его не приходится долго ждать547.

Преемником Дзержинского на посту начальника ОГПУ становится Вячеслав Менжинский – по происхождению тоже поляк и шляхтич, при том эрудит и полиглот, человек высокой личной культуры, но мягкий. Его кандидатуру выдвинул еще Феликс, а Сталин его поддержал. Менжинский часто болел, в кабинете на Лубянке он зачастую принимал посетителей лежа на диване, но и так он находился на этой должности восемь лет. В мае 1934 года он умер от инфаркта – и вовремя, потому что наступали времена, когда нужно было полностью побороть в себе угрызения совести, особенно в отношении товарищей по работе. Его преемник, Генрих Ягода, окажется человеком на своем месте. А само ведомство на Лубянке, как лакмусовая бумажка, вновь будет реагировать на любые перемены – расширением или ограничением своих полномочий и изменением названия. На сей раз ОГПУ заменит Народный комиссариат внутренних дел, сокращенно НКВД. Маховик террора раскрутится с новой силой.

Отличным предлогом будет убийство Сергея Кирова, секретаря ЦК, совершенное 1 декабря 1934 года в ленинградском Смольном дворце неким Леонидом Николаевым. Для Сталина это идеальная ситуация, чтобы расправиться с другими соперниками на ленинское наследие – Каменевым и Зиновьевым. Раньше они образовывали с генсеком триумвират, потом перешли на сторону Троцкого. Начинаются московские процессы548.

Большевики, прежде всего старые ленинские кадры чувствуют, что почва уходит у них из-под ног. Все еще не понимают, все еще задают вопрос: «Почему я?!». У вождя для них один, очень простой ответ: «Вы потеряли веру». Веру во что? Веру в Иосифа Виссарионовича Сталина.

Феликса Дзержинского не было уже десять лет. А если бы он дожил до 1937 года? Пошел бы к стенке вместе с польскими коллегами из рядов Коммунистической партии Польши и ВЧК. Чекист Блюмкин стал первой жертвой травли сторонников троцкизма. А создатель советской службы безопасности стал бы наверняка первой жертвой «польской операции».

Сталин питал особую неприязнь к полякам549. Диктатор ненавидел индивидуальность, различия во мнениях, попытки пробиться к независимости – а именно этими качествами отличались поляки. В национальном вопросе он не терпел никакого стремления к независимости. Он не щадил и собственный народ, но в отношении Польши он проявлял особое усердие. Саймон Себаг Монтефиоре пишет, что «он очень любил смотреть постановку Ивана Сусанина Михаила Глинки, но ждал только сцену, когда русские заманивали поляков в лес и те замерзали насмерть. После этой сцены он покидал театр и шел домой»550. Но кроме этой навязчивой идеи был и холодный расчет политика: ведь Польша граничит с Западом и смотрит на Запад, значит, с геополитической точки зрения она очень опасна.

11 августа 1937 года новый начальник НКВД Николай Ежов отдает оперативный приказ № 00485, ранее утвержденный Политбюро и самим вождем. На основании национально-политических обвинений – а это означает, что поляки представляют угрозу как национальное меньшинство, занимающееся шпионажем, терроризмом, диверсиями и повстанческой пропагандой – должна начаться операция по аресту всех поляков, проживающих в СССР. Приказ вызвал неоднозначную реакцию даже среди сотрудников НКВД. Арон Постель, член правления НКВД по московской области, признает после ареста:

когда нам, начальникам отделов, зачитали приказ Ежова об аресте абсолютно всех поляков (…), это вызвало не только удивление, но и разговоры в кулуарах, которые прекратились, как только нам объявили, что этот приказ утвержден Сталиным и Политбюро ЦК ВКП(б) и что поляков надо бить, сколько влезет 551 .

По данным НКВД, в течение четырнадцати месяцев в рамках «польской операции» репрессировано около 350 тысяч человек, в том числе 143 810 поляков. Расстреляно 247 тысяч, в том числе 111 091 поляк или лиц, которых посчитали поляками. Статистически поляков расстреливали в сорок раз чаще, чем представителей других национальностей. Те, которых приговорили к лагерям или ссылке, в огромных количествах умирали от голода, болезней и истощения, увеличивая статистику смертности. Позаботились и о том, чтобы эффективно разрушить семейные связи: жены и дети старше пятнадцати лет подлежали обязательному аресту (в соответствии со следующим приказом Ежова № 00486, касающимся семей «предателей родины»), а детей младше этого возраста отдавали в приюты для сирот, где их подвергали денационализации.

Имущество подлежало конфискации. Таким же репрессиям подвергались и другие национальности, но именно поляки стали первым наказанным народом. Притом наказанным сильнее всех552.

Кроме навязчивой идеи Сталина, существовали и другая причина такой эскалации насилия в отношении поляков: искусно проведенная акция польской политической полиции. В конце двадцатых годов так называемая Инспекция политической обороны, сокращенно «Дефа» (от польск. Inspektorat Defensywy Politycznej – „Defa”. – Прим, перге.), устроила провокацию в рядах Коммунистической партии Польши (КПП). Прием был очень похож на тот, который в свое время использовало ГПУ в операции «Трест»: найти уязвимое место противника, оценить его навязчивые идеи и разжечь их. Точно так же, как «Трест» распространил среди русской эмиграции слух, что на территории России действует монархическая организация, стремящаяся к свержению большевистского правительства – так и польская «Дефа» использовала помешательство Советов на провокациях в собственных рядах.

В 1926 году в Варшаве был арестован Йозек Мютценмахер, псевдоним «Метек Редыко», член секретариата Союза коммунистической молодежи. Он соглашается на сотрудничество и со временем становится самым важным агентом политической полиции II Речи Посполитой. Его опекает лично Хенрик Кавецкий, главный специалист по борьбе с коммунизмом в II Речи Посполитой. Задание Мютценмахера состоит в том, чтобы распространять слух, будто в рядах КПП действует шпионская сеть, проникающая на территорию СССР, а он сам воплощается в роль ловца провокаторов. В 1932 году он едет в Москву, устанавливает контакт с ОГПУ и пишет донос на польских коммунистов как на провокаторов. Затем польская “Дефа” организует массовые аресты членов КПП, а подозрение в доносе на них падает на Альфреда Лампе “Марка”, на которого раньше Мютценмахер указывает сотрудникам Лубянки как на провокатора. После этой операции Кавецкий имитирует смерть своего агента, который в среде коммунистов уже начинает считаться мучеником; в специальном коммюнике ЦК КПП сообщает о “жестоком политическом убийстве”, совершенном польской полицией. Но Мютценмахер вдруг появляется в мире живых. Под фамилией Ян Альфред Регула он пишет Историю Коммунистической партии Польши в свете фактов и документов. В ней он описывает подробности, которые известны только ограниченному кругу деятелей КПП, что является доказательством активной деятельности разветвленной шпионской сети внутри партии. Распространением книги занимается отдел безопасности польского МВД, и книга попадает в руки ОГПУ – что и требовалось. Вскоре в ходе «польской операции» деятельность Мютценмахера станет для НКВД отличным предлогом для ликвидации польских коммунистов, а заодно и целых польских национальных групп и всех тех, кто имел с ними какие-либо контакты553.

Феликс Дзержинский покоился у кремлевской стены. В больших и малых городах всего Советского Союза его именем называли школы и заводы, улицы и площади554. А с нарастанием культа Феликса как «рыцаря революции»– уничтожение поляков в рамках «польской операции» тоже захватывало все более широкие круги. Не миновало оно и ближайших соратников Дзержинского по ВЧК и ОГПУ.

Главная причина безнаказанности проводимой [польской шпионской] организацией антисоветской деятельности за период без малого 20 лет является то обстоятельство, – объяснял Ежов в обосновании своего приказа о начале преследования поляков, – что почти одновременно с созданием [ЧК] ее важные подразделения, ведущие антипольскую работу, заняли польские шпионы высокого ранга, проникшие в ряды ВЧК: Уншлихт, Мессинг, Пиляр, Медведь, Ольский, Сосновский, Маковский, Логановский, Бараньский и многие другие, которые полностью захватили в свои руки разведывательную и контрразведывательную работу ВЧК – ОГПУ – НКВД, направленную против Польши555.

О Феликсе ни слова. А ведь его семейные связи были более чем подозрительны: один из племянников был адъютантом Пилсудского и мужем племянницы Маршала Польши, другой работал во II Отделе Генерального штаба Войска Польского, что было бы достаточным свидетельством его “антисоветской деятельности” А он сам, как председатель ВЧК, освободил из тюрьмы многих поляков. Если бы Дзержинский до 1937 года, то при таких неопровержимых доказательствах он стал бы первым обвиняемым в шпионаже. Домыслы об агентурной деятельности Феликса стали появляться вскоре после его смерти, но только в посвященных кругах. Ежов иногда намекал на это на закрытых совещаниях сотрудников НКВД556. Но в плане пропаганды Сталину больше подходил мертвый рыцарь, чем мертвый предатель.

Из известных большевиков польского происхождения «польская операция» пощадила только Феликса Кона, семидесятилетнего работника радио, и Софью Дзержинскую. Он был слишком стар и уже неопасен, а ее защищала фамилия мужа. Тем, что Феликс умер в 1926 году, он, наверное, спас от смерти своих близких: жену, сына, только что родившуюся внучку, сестру Ядвигу, ее дочь и внучек, а также жену брата с дочерью. Дзержинскому Сталин уже ничего не мог сделать, а семью продолжала защищать его – просто магически звучащая – фамилия.

О репрессиях, которые затронули поляков во время Великой чистки, сегодня говорят немного. Также и во II Речи Посполитой не распространялись особо о “польской операции” – по двум причинам. Во-первых, соотечественников, проживавших на территории СССР, считали коммунистами in toto, а во-вторых, польское правительство не хотело нарушать заключенный с Москвой в 1932 году договор о неагрессии. Но если бы этому делу в то время дали огласку, то было бы легче позже связать его с делом Катыни. Кроме того, благодаря такой перспективе, решение Сталина о приостановлении помощи Красной Армии варшавским повстанцам стало бы ожидаемым. И, может быть, командиры Армии Крайовой не отдали бы неосмотрительный приказ на начало восстания. Вступление России в коалицию с США и Великобританией давало миру исключительную гарантию, что Сталин будет стремиться победить Гитлера. Находящаяся на пути его следования Польша уже не существовала. Красная Армия проходила по ее территории как поражающий фактор биологической бомбы. В понятии диктатора Варшава была гнездом антикоммунистического мятежа. Если она хотела совершить самоубийство, не стоило ей в этом мешать. Но что же польские коммунисты, которые посредством радиостанции им. Тадеуша Костюшко призывали варшавян к восстанию? Знали ли они план Сталина? Вероятнее всего и сам Сталин не знал его до конца. Он, видимо, был уверен, что восставшие не продержатся и недели. Тем временем они боролись 63 дня – милый сюрприз будущему генералиссимусу: цвет польского народа погибал на его глазах в огне самоуничтожения.

В 1937 году развивается еще один интересный сюжет: Ядвиги Эдмундовны и ее дочери Ядвиги Генриховны Дзержинских. На фоне “польской операции” их история выглядит довольно курьезно.

Сестра Феликса с 1915 года жила в Москве вместе с дочерью, отцом которой был, якобы, князь Генрих Гедройц. Мать, по мужу Кушелевская, дочь, по первому мужу Дашкевич – обе вновь взяли родовую фамилию матери, чтобы в качестве членов семьи легендарного председателя ВЧК находиться под особой защитой. Они жили, по российским меркам, довольно неплохо: в небольших, но хороших квартирах с телефоном, старшая в Лобковском переулке, младшая – в Потаповском, недалеко от Кремля.

Ядвига Генриховна унаследовала от матери темперамент и слабость к мужскому полу. Она пять раз выходила замуж и пять раз разводилась. От первого брака у нее были дочки-близняшки, Софья и Ядвига. В тридцатые годы двери ее дома были всегда открыты, она содержала также артистический салон, куда часто заглядывала московская молодежь. Здесь Ядвига и познакомилась с красивым двадцатитрехлетним молодым человеком Борисом Венгровером, который стал открыто ей интересоваться, хотя она была старше него на пятнадцать лет. Он представился ей как учитель из Иркутска, но со временем оказалось, что это вор-рецидивист, главарь московской шайки из восьми человек. Выезжая в провинцию, он даже пользовался фамилией своей любовницы, что фактически открывало перед “Борисом Дзержинским” все двери. Мало того, он устроил в ее квартире воровскую малину, а она, влюбленная до беспамятства, помогала ему сбывать трофейный товар.

3 октября 1937 года некая Елена Павлова, тетка одного из бывших мужей Ядвиги Генриховны, написала на обеих Дзержинских донос. Как раз к этому времени арестованный Генрих Ягода, бывший шеф НКВД, был объявлен агентом Охранки, вором и растратчиком, так вот, Елена Павлова доносит, что сестра Феликса «всегда хорошо отзывалась о Ягоде», который дал им комнату с полной меблировкой, а внучкам – пианино. Поведение Ядвиги антисоветское, потому что, по правде говоря, «она ждет войны и поражения большевиков». Говорят, она «выпустила из тюрьмы [на Лубянке] польского агента», за что товарищ Дзержинский хотел ее расстрелять, но в конце концов «только отправил Ядвигув ссылку в Новосибирск». Потом Софья Дзержинская с товарищем Барским злились, потому что Феликс присылал сестре деньги. В Москву она вернулась только после смерти брата. Обе Ядвиги, – писала далее доносчица, – говорили, что Дзержинского ликвидировал Сталин, что в мавзолее вместо тела Ленина лежит восковая кукла», а Ядвига Генриховна утверждала, что ГПУ – это застенок и что она ненавидит коммунизм. Павлова информировала также НКВД, что Ядвига Эдмундовна хвалилась, что «ее сын – польский офицер, по ее словам, был правой рукой Пилсудского, а фамилия его Кушелевский»557. Действительно, Ежи Кушелевский, сын Ядвиги, которого она оставила мужу в годовалом возрасте, был тогда офицером польской разведки, но не «правой рукой Пилсудского». Сколько правды в остальных откровениях Елены Павловой трудно проверить. Сомнительно, чтобы сестра Дзержинского знала, что ее сын работает в «Двойке», но даже если только часть доноса достоверна, то он говорит о невероятной легкомысленности обеих Ядвиг. Для любого другого гражданина СССР такие обвинения означали бы немедленный смертный приговор. Этот донос мог смести с лица земли всех Дзержинских, проживавших в Стране Советов.

Но происходит нечто странное: энкаведешники не знают, что делать с доносом Павловой. В конце концов, они сдают дело в архив, потому что семью «рыцаря революции» никто не смеет тронуть. Может, тем бы все и закончилось, если бы не Венгровер. Любовник Ядвиги Генриховны сначала исчезает, потом неожиданно появляется на пороге ее квартиры (был арестован, сослан в лагерь, но бежал), ищет убежища, чтобы в декабре 1939 года вновь попасть в лапы энкаведешников. Во время допроса он спокойно рассказывает о Ядвиге, уверенный, что сила ее фамилии его защитит. Действительно, все в замешательстве, «секретная» информация попадает на стол Лаврентия Берии, в то время уже начальника НКВД. Решения Берии подчиненные ожидают целых четыре месяца! Наконец, в апреле 1940 года Ядвигу арестовывают, и она попадает на Лубянку. Но в этом месте нельзя вслух произносить ее фамилию, она просто «заключенная № 30». В октябре она получает приговор: как «социально опасный элемент» она получает восемь лет лагерей в Караганде558. Мягко для ее «провинностей».

 

Пока, Фелек! Post scriptum

Вдова первого чекиста не имеет в себе такого напряжения и огня, как он. Считающаяся очень серьезной и саркастической женщиной, она работает, как муравей – так же, как когда-то Феликс – в Институте Маркса – Энгельса – Ленина, потом в

Исполкоме Коминтерна. Одна из немногих оставшаяся в живых после безумия «польской операции», она живет в Кремле с сыном Яном, невесткой Любовью559 и внуками. Квартира в таком специфическом месте имеет свои плюсы и минусы. Среди кремлевских семей царит атмосфера пригрезившейся когда-то Николаю Чернышевскому коммуны, и даже – учитывая сильный идеологический подтекст – секты. Совместные обеды, пьяные разговоры, групповые выезды на каникулы, взаимная опека над детьми. И непрерывное наблюдение, сплетни, романы, измены, домашние скандалы – осознавая при этом, что весь обслуживающий персонал от коменданта до уборщицы являются сотрудниками службы безопасности. «Кремль был городком с невиданно тесными связями между людьми»560 – пишет Монтефиоре. Все в границах личного темперамента. Сталин часто заходил к Кагановичам, очень гостеприимной была семья Микояна, но, например, Молотовы предпочитали более замкнутый образ жизни. Дзержинские тоже были тихими и скромными.

В 1941 году Софья становится руководителем радиостанции им. Тадеуша Костюшко. Когда через два года в Москве образуется Польский национальный комитет, в известной степени «преемник» Польского бюро и белостокского Польревкома 1920 года, его призывы к полякам передаются именно этой радиостанцией. Дзержинская чувствует себя обязанной исполнить мечту своего мужа о красной Варшаве. На сей раз воплотившуюся в жизнь.

В 1946 году Софья выходит на пенсию, но еще несколько раз посещает родину как представитель польских коммунистов в СССР561. В 1958 году Дзержинским приходится покинуть Кремль, потому что уже три года он является музеем. Постепенно из него уезжают все коммунистические семьи. Они получают две небольшие квартиры в новостройке (одну Софья, вторую – Ян с женой и детьми). В 1960 году – через два года после переезда и за восемь лет до смерти Софьи – преждевременно умирает Ясик, Ян Дзержинский. Как и отец от инфаркта и тоже в возрасте сорока девяти лет. Оба – сын и мать – будут похоронены на Новодевичьем кладбище в Москве.

Ян закончил Военно-инженерную академию, но большую часть жизни проработал в Исполкоме Коминтерна, потом в отделе кадров ЦК ВКП(б) и КПСС562. Польский он знал прекрасно – в доме Дзержинских всегда разговаривали на родном языке – и бывал в Польше в качестве переводчика. Два раза в 1956 году: сначала в конце марта – начале апреля, информируя Кремль о волнениях в польском обществе, потом – во время оттепели в октябре, когда в Варшаву за день до VIII пленума ЦК ПОРП прибыл Никита Хрущев, чтобы остро поговорить с представителями польского правительства. Дзержинский был тогда переводчиком I секретаря ЦК советской партии и написал подробный отчет о его известном разговоре в Бельведере с Владиславом Гомулкой. Разговоре, во время которого Хрущев предостерег, что бунтующей Польше грозит интервенция Красной Армии, а Гомулка проявил твердость, дав понять советскому руководителю, что не позволит вмешиваться во внутренние дела Польши563.

В одной из квартир, унаследованных от родителей и бабушки сейчас живет внук Феликса Эдмундовича Феликс Янович – старший сын Яна и Любови, родившийся в 1937 году. Он известный в мире орнитолог, профессор Московского университета им. Ломоносова. У них с женой Ириной двое детей: Кирилл, по образованию ихтиолог, и Ольга скрипачка в одном из московских оркестров. У Кирилла, в свою очередь, сын Станислав, у Ольги двое сыновей: Слава и Ванюшка. Младший сын Яна, Федор, 1947 года рождения – математик и программист. Он с женой живет в другой унаследованной квартире, в том же доме, что и его брат Феликс.

Планы Кремля в отношении подчиненных народов просты: они должны быть социалистическими по форме и национальными по содержанию. В Польше на эту роль идеально подходит Дзержинский, поэтому представляемый перед войной как красный палач России, теперь он начинает преподноситься как один из главных национальных героев. Его культ, силой насаждаемый властями, лишь усиливает неприязнь, и даже ненависть среднего гражданина ПНР к самому известному соотечественника-коммуниста.

В июле 1951 года исполняется 25 лет со дня смерти «рыцаря революции». Партия и правительство готовят к этой дате много интересного. Изданы Письма сестре Алъдоне, Собрание сочинений Дзержинского, а также Рассказы о Дзержинском, в частности, с новеллой-апофеозом Тадеуша Боровского, который планировал также написать биографическую повесть о Феликсе, но в начале июля, разочаровавшись в системе, в которую поверил, он открыл газ. Выходит также томик стихов Вечное пламя – антология признанных советских и польских авторов, которые впоследствии будут стыдиться своих произведений564. Здесь можно вспомнить хотя бы поэму Феликс Александра Безыменского, которую на польский прекрасно перевел Юлиан Тувим. Это ритмическое произведение несет в себе определенную красоту:

В X павильоне Цитадели открывается выставка личных вещей Дзержинского, позаимствованных у семьи и уже больше ей не возвращенных. А польские города, в которых работал Дзержинский, наперегонки шлют в Варшаву доклады, что: открывают мемориальную доску, присваивают имя заводу или школе, ставят в памятном месте бюст. Самым сильным акцентом бума Дзержинского станет памятник в центре столицы.

Конкурс выиграл Збигнев Дунаевский, но не хватило времени на его исполнение – памятник планировалось открыть 20 июля 1951 года, но ни один завод не был в состоянии в течение нескольких месяцев отлить в бронзе огромную фигуру. Поэтому ее сделали из бетона, покрыв бронзовой краской. Планировалось торжественное открытие памятника. Из Москвы – опоздав на один день, из-за чего церемонию пришлось перенести – приехали заместитель председателя правительства Вячеслав Молотов и маршал Георгий Жуков, который потом устроил семье прием. Были приглашены жена и сын Дзержинского с его старшим внуком, а также польская часть семьи во главе с Альдоной и Игнатием. 20 июля в Театре Польском состоялся концерт, на следующий день – открытие памятника с речами Болеслава Берута и Игнатия Дзержинского, а 22 июля, в день праздника Польского комитета национального освобождения – военный парад. Трехдневные мероприятия собрали шестидесятитысячную толпу. Во время закрытого приема для избранных, когда атмосфера уже разрядилась, начали обсуждать обстоятельства смерти Феликса. Один из польских коммунистов, уже сильно навеселе, шепотом уверял семью, что Сталин ликвидировал его лично – в перерыве последнего пленума всадил ему две пули в живот.

Ненавистный памятник на площади, переименованной из Банковой в Дзержинского, быстро стал объектом нападок тех, кто не соглашался с навязанным строем. Уже через несколько месяцев после открытия памятника «неизвестные лица» вымазали ему руки красной краской566. Но он стоял вплоть до 1989 года. С тем, что после 4 июня его уже никто не охранял, и на постаменте стали появляться оскорбительные и шутливые надписи. «С одной стороны написано» Не возвращайся«, а на другой стороне зловещее» Сейчас вернусь««567 – сообщает еженедельник «Солидарность». Было и более свойское: «Пока, Фелек!». В конце концов, 16 ноября власти Варшавы решились на демонтаж. В сознании поляков этот акт имел ранг события, произошедшего неделю назад: падение берлинской стены. На площади собралась большая толпа. Мощный кран сдвинул фигуру, и она вдруг, к общему удивлению, распалась на три части. На металлической петле, закрепленной на стреле крана, как на виселице удержался только бюст. Среди громких аплодисментов и автомобильных гудков толпа кричала: «Повис, наконец его повесили!».

В то время как в Польше с большой помпой отмечали 25-ю годовщину со дня смерти Дзержинского, в России над его гробом стало значительно тише. После великой чистки в собственных рядах и объявления очередных начальников НКВД агентами буржуазии, было решено, что самое лучшее – это оставить службу безопасности в рамках ее непосредственных задач, убрав всю ее романтическую окраску. Уже не было больше «чистых чекистов», остались циничные, услужливые игроки в ведомстве на Лубянке под новым названием: Комитет Государственной Безопасности (КГБ). Только после смерти Сталина, на знаменитом XX съезде в 1956 году, Никита Хрущев объявит о возвращении к «ленинским принципам законности», в которые удобно вписывался Дзержинский. В 1958 году перед зданием на Лубянке устанавливается бронзовый памятник первому чекисту работы скульптора Евгения Вучетича. Сама площадь получила имя Дзержинского сразу после его смерти, а ближайшая станция метро – в 1935 году. Очередной диктатор, Юрий Андропов – желая, по видимому, еще сильнее отмежеваться от сталинизма – охотно пользуется мифом о создателе ВЧК. Он основывает элитный клуб КГБ его имени, где в свободное время собираются офицеры. В 1990 году площадь вновь становится Лубянской, но памятник остается. Однако после неудачного путча Геннадия Янаева, который пытается свергнуть Михаила Горбачева и вернуться к старым порядкам, 22 августа 1991 года жители Москвы на демонстрациях в рамках политического протеста демонтируют памятник. В атмосфере, напоминающей варшавский энтузиазм, его вывозят в Парк искусств, где стоят или лежат повергнутые Сталины и Ленины.

О нем вновь заговорили в 2002 году, когда в 125-ю годовщину со дня рождения Феликса мэр Москвы Юрий Лужков захотел вернуть памятник на Лубянку. В Москве разгорается оживленная дискуссия. Более половины жителей столицы – за, 35 процентов – против. В полемику вступает и Кремль. «К символам прошлого следует относиться с большой осторожностью, – от имени президента Владимира Путина высказывается заместитель главы его администрации Владислав Сурков. – Сегодня одни добиваются возвращения памятника Дзержинскому, а завтра другие потребуют вынести тело Ленина из мавзолея»568. Этот голос свидетельствует о беспомощном отношении России к собственной истории.

Несмотря ни на что симпатия россиян к Железному Феликсу выдержала испытание временем. В 2007 году, в 130-ю годовщину со дня рождения Феликса, на телевидении и в газетах появились документальные фильмы и исторические комментарии, а в книжных магазинах продаются изданные к этой дате альбом и полученные из архива Федеральной Службы Безопасности569 письма Дзержинского Маргарите Николаевой. В отделах ФСБ все еще висят его портреты. Природа самого ведомства за эти годы почти не изменилась570.

В начале октября 2010 года Москва встретила меня прекрасной погодой. Солнце на несказанно лазурном небе приобрело оттенок старого золота. Купола церквей реагировали на его блеск как морские маяки, вспыхивая в разных точках города и заставляя прищуривать глаза. Только в одно месте какой-то самолет выполнял полный разворот, оставляя на небе беленький след в виде нимба – как раз над Кремлем. У памятника генералу Жукову, сидящему на кляче с журавлиными ногами, я заметила две фигуры. Прошло несколько мгновений, прежде чем возникла ассоциация. Ленин был еще более или менее похож. Сталин же – с надутым животом, короткими ножками и выкрашенной в черный цвет гривой волос – годился скорее для водевиля. Оба с приклеенными на лице улыбками приглашали сфотографироваться с собой.

Рядом, на площади Революции, группка пенсионеров, встав в кружок, пела революционные песни. Внешне они напоминали слушателей христианского Радио Мария, только над их головами развевался красный флаг с серпом и молотом. Все столбы вокруг кремлевской стены были облеплены фотографиями Джона Леннона – как раз исполнилось 70 лет со дня его рождения. Для меня это особый знак: периоды детства и зрелости я делила на мрачный Восток и счастливый битловский Запад. Теперь я воочию увидела их конвергенцию.

В расставленных повсюду ларьках шла бойкая торговля. Среди матрешек с грозными лицами коммунистических вождей сверкали белизной зубов голливудские актеры, английские футболисты, российские хоккеисты, президенты западных государств и Николай II. Символика прошлой идеологии перемешана с дешевыми сувенирами: рядом с гипсовым бюстом Ленина сидит пластмассовая кукла Барби или Майкл Джексон. Сталин на фарфоровом бокале хмурит брови, пытаясь кого-нибудь напугать. Выше расположился Пушкин рядом с Телепузиком, а православные святые служат в компании трансформеров.

За триста рублей покупаю майку с Феликсом Дзержинским в форме чекиста и надписью «Будьте бдительны!». Молодой продавец провожает меня словами: «Да благословит Вас Господь».