— Втулки, втулки и только втулки, — сказал какой-то толстый и небритый дядька Батурину-старшему.
— Я понимаю, — сказал Батурин-старший, — тебе план — хоть лопни. А какого лешего я свой станок буду загружать этими втулками? Обидно…
— Тебе еще больше обидно будет, если цех прогрессивки не получит.
— Последний раз! — в сердцах сказал Степан Александрович и яростно нажал кнопку.
Станок урчал, снимая тонкую, синюю, завивающуюся спиралью стружку, поливал деталь мутно-молочной водичкой, чтобы не перегрелись резцы, отодвигал в сторону стружку, чтобы она, не дай бог, не поранила токаря, вел резец с положенной скоростью, чтобы деталь вышла блестящей, гладкой и никакой контроль не мог придраться к токарю — С. А. Батурину, который на нем работал вот уже пять с лишним лет.
По одной линии с этим станком, твердо упираясь в бетонный фундамент, окруженный кафельным в клеточку полом, стояли другие светло-серые гладкие станочки. А за ними пожилые, средних лет и даже совсем молодые рабочие.
Петр Батурин смотрел, как из-под резца выходит гладкая сверкающая короткая втулка, как все еще сердитый отец снимает готовую деталь, оглаживает ее пальцами и ставит на столик рядом со станком. Из железного ящика брал корявую черную заготовку, закреплял ее в патроне, снова пускал станок, и тот опять начинал петь свою рабочую песню, и снова вилась-завивалась сине-зеленая стружка, и снова все повторялось сначала. И быстро рос на столике блестящий строй этих самых втулок.
«Ну и ничего сложного, — думал Петр. Денек постоял бы, а потом и сам бы смог. Простая работенка. Скучновато в общем…»
— Пап, а ты почему не меряешь? — спросил он, заметив, что многие токари, снимая деталь, тщательно измеряют ее какими-то скобками или другим инструментом и только тогда ставят ее либо на столик, либо опять закрепляют в патроне, а иногда с досадой бросают в металлическую корзину.
Батурин-старший усмехнулся.
— А я на глазок. У меня глаз-алмаз.
Петр недоверчиво хмыкнул.
— Нет, конечно, не на глазок, — сказал уже серьезно Батурин-старший. — Просто я станок знаю. Точный у меня станочек, — и он похлопал ладонью по теплой станине, как хлопают по шее хороших лошадок. — Вот смотри, — он показал на какие-то рукоятки и выключатели. — Вот здесь я устанавливаю все нужные размеры, допуски, скорости вращения и подачи, а станочек все делает сам. И я ему верю. Понял?
— Понял, — сказал Петр. — А ты-то сам что делаешь?
— Как что делаю? — удивился отец. — Работаю.
— Ставишь да снимаешь?
Батурин-старший крякнул.
— Ишь ты, — сказал он. — Много ты понимаешь! Семеныч! — окликнул он проходившего мимо толстого и небритого дядьку. — Семеныч, объясни-ка ты моему парню, что это за втулки. А то он считает, что я даром хлеб ем.
Семеныч вскользь посмотрел на Петра, вынул из кармана комбинезона сложенный вчетверо чертеж и дал его токарю.
— На завтра тебе — вот.
Степан Александрович вытер руки ветошкой, осторожно развернул чертеж, внимательно посмотрел на него и присвистнул.
— Управишься? — спросил мастер.
— Подумаю, — сказал Батурин-старший. — По-о-одумаю.
— Думай, — сказал Семеныч и крепко взял Батурина-младшего за плечо. — Пошли.
— Куда? — спросил Петр.
— На кудыкину гору. Не мешай работать. Идем.
И они пошли.
— Ты думаешь «втулка, втулка» — говорил Семеныч. — А без этой втулки ни одна машина не пойдет — это раз. А два, чтобы эти втулки так точить, как твой батька точит, надо пуд соли съесть. Точность — и проверять не надо. Мне эти втулки к завтрему во как, — и он провел ребром ладони под подбородком, — во как нужны! Ну, пошли. Часок у меня есть.
Ходили они вначале по этому — механическому цеху, потом пошли в кузнечный, побывали в литейном — мартеновском, а под конец зашли в сборочный. Что там увидел Петр Батурин и что он услышал от толстого мастера Семена Семеновича, я вам рассказывать не буду. Для этого нужно написать целую отдельную книгу. А если вам, дорогие читатели, интересно, то сходите на завод сами. Посмотрите, пощупайте только что вышедшие из-под резца еще горячие детали, поудивляйтесь умным и ловким машинам и еще более умным и ловким людям, которые эти машины делают и на этих машинах работают.
…С завода Батурины шли вместе.
— Ну как? — спросил старший.
— Ничего, — сказал младший. — Прилично.
— Ну то-то, — сказал старший. — Слушай, а что у вас в школе мастерская и верно плохая?
— Говорят, — равнодушно сказал Петр.
— «Говорят», — передразнил его отец. — А сам-то не видел?
— Не.
Дома Петр сразу вспомнил о таинственном письме. Он выгреб из кармана записки и белый листок бумаги. «Аллюр три креста». Подогреть, что ли?
На кухне Батурин включил газ и развернул над ним листок. В душе он посмеивался над собой: как же, жди — проявится. Он подержал листок над огнем, перевернул его и изумился: на белой поверхности проступили отдельные светло-коричневые буквы. У Батурина затряслись руки, и он чуть не сунул листок в огонь. Запахло начинающей тлеть бумагой, и четкими темно-коричневыми буквами выступил текст:
«Горе тебе, о Петр Батурин!
Ибо ты забыл что:
1. Морковка впереди осла сильнее, чем палка сзади;
2. Барабан может заглушить оркестр, но не может его заменить.
Чтобы искупить свою вину, ты должен: выйдя из дому, пройти 1000 шагов на запад, потом 500 шагов на север. На том месте, куда упадет тень самой высокой сосны в тот час, когда эта тень будет самой длинной, ты найдешь самый большой камень, поднимешь его, пройдешь с ним 300 шагов на северо-запад и под старым пнем найдешь то, что ищешь.
И не смей ночью варить в медной кастрюле черного кота!
Всё.
Боб-Железный Крючок»
— Ха! — сказал Петр, прочитав письмо. — Шуточки! Чепуха какая-то! Какой еще кот?! Так я и буду таскать камни! Ишь, чего захотели!
За обедом Петр был очень рассеянным и на вопросы Марии Ивановны отвечал невпопад.
— Ты не заболел ли? — озабоченно спросила она.
— Спасибо, — ответил Петр.
Батурина-мама испуганно посмотрела на Батурина-папу. Тот подмигнул ей и шепотом сказал:
— Он у меня на заводе был. Думает.
Батурина-мама недоуменно пожала плечами.
— Ну, я пошел, — сказал Петр, глянув на будильник.
— А уроки? — строго спросила Мария Ивановна.
— Попозже, — сказал Петр и выскочил за дверь.
Выйдя из парадной, он остановился. Навстречу ему шел, что-то напевая себе под нос, профессор Орликов.
— Здравствуйте, — сказал Петр. — У вас случайно нет… медной кастрюли? Тьфу! Я хотел спросить — паяльной лампы?
— Здравствуй, — сказал Вениамин Вениаминович, — есть паяльная лампа. Сейчас поищем. Как дела?
Петр слегка замялся.
— Да, — быстро сказал профессор, — случайно не знаешь, куда это Наталья моя помчалась? Я ее только что встретил — неслась на всех парусах.
— Н-не знаю, — сказал Батурин.
Профессор отыскал в кладовке паяльную лампу, показал, как ею пользоваться, и вручил Петру, даже не спросив, зачем она ему.
«Вроде, он моими делами уже и не очень-то интересуется, — с некоторой обидой подумал Батурин, спускаясь по лестнице, — ну и ладно. Сам управлюсь».
И он бодро пошагал по улице. Она вела прямо на запад. Прошагав немного, Петр вернулся к парадной и, ругая себя на чем свет стоит, снова пошел на запад, отсчитывая шаги.
Через тысячу шагов, одурев от счета, он оказался на углу старой улицы, которая шла параллельно к реке и вела прямо на север. «Не пойду!» — подумал Петр, но ноги сами понесли его по деревянному тротуару. «Ладно, — успокоил он себя, — все равно по пути».
Через 500 шагов улица кончилась, и Петр оказался на берегу реки, где росли огромные сосны. Отыскал самую высокую. Солнце уже было низко, и тень от сосны протянулась далеко. Дойдя до конца тени, он поискал вокруг и нашел неподалеку самый большой камень. Ничего себе камушек! Положив паяльную лампу — тоже не очень легкую — на песок, Батурин, кряхтя, вывернул камень, кое-как поднял его и, прижав к животу, понес на северо-запад, то есть вдоль течения реки. Пройдя несколько шагов, он остановился и, разжав руки, бросил камень на песок. «Нашли дурачка, — со злостью думал Петр, возвращаясь за лампой, — камни таскать».
Взяв лампу, он подошел к камню, свирепо пнул его и пошел к лодке, которая была уже не так далеко и у которой его ждала Наташа.
Но какая-то дьявольская сила заставляла его все же считать шаги и думать об этом проклятом камне. Перетащив камень, он относил лампу и опять шел за камнем. Перемазанный в песке, мокрый от пота, злой как не знаю кто, мужественный Петр Батурин на дрожащих от усталости ногах перетаскивал этот чертов каменище, уже не соображая, зачем он, собственно говоря, мучается.
На одном из этапов этой каторжной работы Наташа его заметила.
— Петя! — крикнула она.
Батурин уронил камень и чуть не угодил себе по ногам. Наташа засмеялась.
— Зачем тебе этот камень? — спросила она и как-то странно посмотрела на Батурина.
— Пригодится, — сквозь зубы сказал Петр.
Он ожесточенно пнул камень и заскакал на одной ноге.
Потом, взяв себя в руки, сказал:
— Ладно. Сядем.
И когда они сели на перевернутую лодку, а по реке плыл белый красивый пароход, Петр спросил:
— Ты чего мне хотела сказать?
— А ничего, — сказала Наташа беспечно. — Просто захотела на лодке посидеть.
Петр не знал, плакать ему или радоваться.
— Просто так, значит? — спросил он.
— Фу, какой ты… Может, я зря пришла?
— Нет!
— Ну, тогда скажи что-нибудь. Чего ты молчишь? Смотри, какой закат красивый… Ну, скажи что-нибудь.
— Слушай!.. А зачем черного кота в медной кастрюле варят?
От смеха Наташа свалилась с лодки. Она смеялась до того, что слезы выступили на глазах.
— Смеешься? — обиженно сказал П. Батурин. — Я пошел.
Наташа вскочила и схватила его за руку.
— Ну, не сердись, не сердись, — сказала она виновато. — Какой ты странный сегодня.
— Будешь тут странным, — проворчал Батурин и вдруг неожиданно для себя достал из кармана письмо, написанное — как их? — симпатическими чернилами. — Читай!
Наташа взяла письмо и уткнулась в него. Эх, если бы П. Батурин был понаблюдательнее, он бы кое-что заметил. Но он не заметил.
— Че-пу-ха какая-то, — сказала Н. Орликова, возвращая письмо.
— Я и говорю — чепуха, — сказал Батурин. — Только… только почему мне это письмо Осипваныч дал? Может, это он сам и написал? А он так просто не напишет.
— Не думаю, — сказала Наташа. — А знаешь, давай посмотрим, что там, под старым пнем.
— Давай, — нерешительно сказал Петр. — А может… Ну да уж сходим…
П. Батурин отдал лампу Наташе, а сам, злобно притиснув камень к животу и проклиная все на свете, поплелся за Наташей.
Старый пень они нашли быстро. Под ним действительно что-то лежало. Это была жестяная коробочка, а в ней — свернутая трубкой записка:
«Она в опасности!!! Кошмар, ужас и безобразие!
Надо спасать! Будь завтра с четырьмя верными и сильными друзьями в 18.00 за Гулькиной горой у поваленной сосны. Подходить скрытно. Пароль: «Боб-Железный Крючок». Не забудь насчет черного кота. В алюминиевой кастрюле его тоже не вари!
Б. Ж. К.»
— Тьфу! — в сердцах сказал Батурин. — Кто в опасности? Тайны какие-то! Кот черный! Трепотня. Издевается кто-то. Нашли дурака!
Петр сел и начал молча разгребать руками песок. Потом спросил безразличным голосом:
— А где эта… Гулькина гора?
— Недалеко отсюда, — быстро сказала Наташа. — Мы там зимой еще на лыжах катались.
— А-а, ну какая это гора, — презрительно сказал Батурин. — Так, горка.
— Пойдешь? — с интересом спросила Наташа.
— Вот еще!.. — он молчал. И вдруг робко спросил: — А ты… со мной пойдешь?!
— А еще кого возьмешь? — с любопытством спросила Наташа. — Там сказано — с четырьмя друзьями.
— Ну что ж, можно взять… — начал Батурин и сразу задумался: кто же у него верные друзья?
Он лихорадочно перебирал в памяти всех знакомых ребят и не знал, на ком остановиться.
— Хорошо, — сказал он, — можно Гошку и Прошку взять и… Фикуса.
Наташа слегка удивилась, но сказала спокойно:
— А что? Они ребята — ничего.
— Пошли, — решительно сказал Батурин, — за братцами Азиатцами.
И он пошагал вдоль берега к Веретееву дому, прихватив паяльную лампу.
У самого дома они остановились, и Петр крикнул:
— Эй, Лапоть!
Лапоть не отозвался, а на крыльцо вышел сам дед Веретей. Наташа попятилась.
— Не бойся, — шепотом сказал Петр. — Он добрый.
— Здравствуйте, — сказала Наташа и улыбнулась. — Наташа… Орликова.
— Винаминыча? — спросил дед и, ткнув себя пальцем в грудь, сказал: — Веретей я.
— Мне о вас папа рассказывал, — сказала Наташа.
Веретей добродушно хмыкнул.
— Дедушка, а где Гошка с Прошкой? — спросил Батурин.
— Там, — дед показал в направлении острова.
— А почему они в школу…? — строго начала Наташа.
Батурин дернул ее за руку, но дед Веретей услышал и понял. Его густые брови зашевелились.
— Выдеру! — проворчал он. — Гошку выдеру и Прошку выдеру.
«Ишь, разговорился дед», — подумал Батурин.
— Не надо драть, — сказала Наташа испуганно, — они… исправятся.
Дед сердито мотнул головой и направился к сараюшке, поманив за собой Петра. В углу мастерской лежал мешок с паклей.
— Конопатить, — сказал Веретей и сунул мешок Батурину.
В дверь сарая заглянула Наташа.
— Ой-ой, — сказала она восхищенно, — и верно — мастерская. А это зачем? — она показала на мешок с паклей.
Батурина раздирали противоречия: сказать — не сказать? Он махнул рукой, поставил паяльную лампу на верстак, перекинул мешок за спину и вышел из мастерской. Наташа — за ним.
— Только вот что, — сказал он сурово, — ты здесь подождешь. Я у Гошки с Прошкой спрошу. Если они разрешат… — он не докончил и зашагал вверх по реке.
… Около лодки опять прыгали Прошка и Гошка и ругались. Лапоть лежал, уронив голову на лапы, и лениво наблюдал за ними.
— Опять ругаетесь? — сказал Батурин, бросил мешок к ногам и присел на днище лодки.
Братцы Азиатцевы кое-где уже залатали дыры свежими обрезками досок, однако работы было еще многовато.
— Вы чего в школу не ходите? — спросил Петр.
— Некогда, — сказал Гошка.
— В школу надо ходить, — строго сказал П. Батурин и сам удивился: с чего это он вдруг таким правильным стал?
— А кто лодку делать будет? — закричали братцы.
— Может, еще кого на подмогу взять? — неуверенно сказал Петр.
Братцы Азиатцевы опять подняли крик, но в это время, подняв голову от лап, зарычал Лапоть. Уши у него встали торчком.
— Чего это он? — спросил Гошка.
— Там кто-то есть, — сказал Прошка.
С громким лаем Лапоть бросился в кусты. Сперва слышался только треск, потом на прогалину выскочила Наташа Орликова. За ней из кустов выдрался Лапоть и с громким лаем начал скакать вокруг. Батурин кое-как успокоил Лаптя.
Но, по чести говоря, он был даже рад, что Орликова проявила инициативу и явилась сама — вроде он ее и не приводил.
Конечно, сами понимаете, произошел довольно крупный разговор между Гошкой и Прошкой и незваной гостьей. Батурин хитренько помалкивал. А Наташа то восхищением («Ох, какая лодка замечательная!»), то негодованием («Как не стыдно секретничать!»), то лестью («Ах, какие вы, ребята, молодцы!»), то мечтаниями («Эх, и поплывет же эта лодочка!..») — словом, всякими девчоночьими приемчиками заставила братцев замолчать. Потом они смущенно и вопросительно посмотрели на П. Батурина: дескать, ну что тут сделаешь, совсем зубы заговорила, придется взять в компанию, а ты как думаешь?
Петр Батурин хмурился, пожимал плечами, качал головой. И получилось, что они его упрашивали, а не он их.
— Только больше, чтоб никто, — твердо сказал Батурин.
— А как насчет движка? — спросил Гошка.
— Я одну штуку придумал, — уклончиво сказал Батурин. — Надо попробовать.
Тут же, вроде бы между прочим, Батурин сообщил братцам Азиатцевым о злополучном письме. Особого интереса братцы не выказали, но, как добрые товарищи, согласились пойти за Гулькину гору. Серьезному обсуждению подверглась кандидатура Фикуса. «Не тое, не тое, — говорили Гошка и Прошка, — не тое».
— Он все равно догадается, — сокрушенно сказал Батурин. — Он такой. И потом… он мне насчет чернил сказал. И вообще…
— Ну, гляди, — сказали Гошка и Прошка.
Они запрятали мешок с паклей под лодку и отправились к деду Веретею. По дороге Батурин объяснил свою идею относительно движка для лодки: можно сделать его реактивным, это даже совсем просто.
— У вас есть какое-нибудь корыто старое? — спросил Петр у деда Веретея.
Дед показал на крыльцо и сказал:
— Там.
Гошка и Прошка извлекли из-под крыльца оцинкованное корыто. Из сарая Петр вынес паяльную лампу, поставил ее в одном конце корыта, пробил две дырки в борту и проволокой закрепил лампу.
Братцы Азиатцевы взирали на его действия с недоверием, Наташа с любопытством, Лапоть подозрительно — ишь, распоряжается тут хозяйским добром. Бело-рыжий кот Тюфяк, задрав хвост, ходил вокруг корыта и терся боками о его борта.
Корыто было спущено на воду, и тут вдруг Тюфяк прыгнул в него и уселся с довольным видом посредине.
— Пошел вон! — заорали Гошка и Прошка.
— Пусть сидит, — сказал П. Батурин, — с пассажиром даже лучше.
Затем Петр накачал лампу и зажег ее. Паяльная лампа загудела, из форсунки широкой струей вырвалось оранжевое и синее пламя.
— Внимание! — торжественно сказал Батурин. — Пуск!
Он прибавил огня и оттолкнул корыто от берега.
— Урррра!!! — заорали Гошка и Прошка. — Пошло!
Корыто, подгоняемое реактивным пламенем, величественно плыло по реке, описывая большую дугу и слегка покачиваясь на маленьких волках. Посредине восседал кот Тюфяк, а по берегу носился, заходясь лаем, пес Лапоть. Это был какой-то ужасный непорядок: коты не должны плавать по реке в корыте — так, наверное, думал Лапоть. И, чтобы пресечь это безобразие, он бросился в воду.
Доплыв до корыта, он положил на его борт свою огромную лапищу. Корыто накренилось. Кот заверещал диким голосом, прыгнул на спину Лаптя и мертвой хваткой вцепился в его шкуру. Корыто, зачерпнув воды, медленно затонуло вместе с паяльной лампой. Лапоть с орущим на его спине Тюфяком приплыл к берегу и долго не мог стряхнуть с себя обезумевшего от ужаса кота.
Петр Батурин, Гошка и Прошка до посинения ныряли в поисках корыта и паяльной лампы, но так и не нашли.
П. Батурин помрачнел.
— Вениамин Вениаминыча лампа-то, — сказал он, ни к кому не обращаясь.
— Папина? — спросила Наташа. — Ладно, лампу я беру на себя!
Петр благодарно посмотрел на нее. Чего уж там говорить — отличная девчонка эта Наташа Орликова, просто мировая девчонка. Вслух он сказал:
— Не надо. Сам скажу.
Домой они шли уже совсем в сумерках.
На их лодке сидела какая-то парочка. Наташа быстро схватила Петра за руку и потащила прочь от берега.
— Да ладно тебе, — засмеявшись, сказал Батурин, — я же все равно заметил, кто это.
Наташа зажала ему рот ладошкой. П. Батурин остановился как вкопанный и готов был так стоять целую вечность.
— Ну и что?! — шепотом сказала Наташа. — Если она пионервожатая, так уже и не человек? Да?
…Перед домом на скамеечке сидели тетя Пуся и тетя Гуся, а с ними рядом — Петр даже удивился — его собственная мама. Тетя Гуся молча курила, а тетя Пуся и Батурина-мама мирно беседовали.
— А как вы считаете, — спрашивала Мария Ивановна, — овсянка полезна?
— Хм, — говорила тетя Гуся, — англичане, например, систематически едят овсянку.
— Вот и я думаю… — сказала Мария Ивановна.
— У англичан от овсянки лошадиные физиономии, — вставила тетя Пуся, не вынимая изо рта папиросы.
— Мам, — не выдержал Петр. — Пошли домой.
— А-а! Явился! — тоном, не предвещающим ничего хорошего, сказала Мария Ивановна. — Ну совсем от рук отбился… — она вдруг осеклась, увидев рядом с Петром Наташу.
— Натали! — сказала — тетя Пуся, — где ты пропадала? Профессор рвет и мечет — ты ему нужна.
— Иду, — сказала Наташа. — До завтра, Петь…
И она упорхнула, а у Петра загорелись уши.
— Это ваш мальчик? — спросила тетя Пуся.
— Мой, — робко ответила Батурина-мама.
— Прекрасный мальчик, — сказала тетя Гуся.
— Правда? — спросила Мария Ивановна.
— Воспитанный, — сказала тетя Пуся.
— Правда? — спросила Мария Ивановна.
— Деликатный, — сказала тетя Гуся.
— Ну что вы, что вы?! — спохватилась Мария Ивановна. — И совсем он не такой. Уж я его знаю! Вот у вас девочка очень хорошая, очень. Петя, правда?
— Пр-равда, — прохрипел Петр Батурин. — Пошли домой, мам.