Кто же кого больше напугал — Сталин американцев своим распространением коммунистического влияния по миру или Трумэн Сталина своей грубоватой и неосторожной угрозой «применить атомное оружие для усмирения зарвавшихся коммунистов»?

Большинство наших историков склонны считать, что толчок к навинчиванию интриг холодной войны дал Черчилль неосторожными, резкими высказываниями по поводу коммунистической угрозы в своей знаменитой фултоновской речи. Кстати, для попытки объективного выяснения причин и обстоятельств «идеологического поединка послевоенного десятилетия» между коммунистическим Востоком и буржуазным Западом очень важно уяснить, что же из себя на самом деле представляет скандальная речь Черчилля, произнесенная им в Фултоновском университете 5 марта 1946 года. Речь хорошо известна среди общественности Запада, но в СССР только под конец горбачевской перестройки она была впервые полностью опубликована. До этого же ее у нас знали понаслышке и приходилось доверять извращенным комментариям советских политических брошюр и книг.

13 марта 1946 года, отвечая на вопросы газеты «Правда», Сталин безапелляционно заявил: «По сути дела Черчилль стоит теперь на позиции поджигателя войны, поразительно напоминая Гитлера и его друзей». Насколько же правомерно Сталин сравнил вдруг демократа Черчилля с кровожадным фашистом Гитлером?

Процитируем некоторые места фултоновской программы и коротко прокомментируем их с позиций современного понимания демократии и миротворчества.

«Я могу поэтому, опираясь на свой жизненный опыт, позволить себе высказывать свое мнение по проблемам, которые окружают нас на другой день после нашей абсолютной победы, и попробовать удовлетвориться тем, что сила, которая была получена ценой многих жертв и страданий, должна быть сохранена для будущей славы и безопасности человечества», — вот главный отправной тезис размышлений, высказанный Черчиллем в начале своего выступления. Далее он говорит о безопасности человечества (не только супердержав!), о неразвязывании Третьей мировой войны, которая с применением атомных бомб способна уничтожить человечество вместе с развивающейся западной цивилизацией, заботящейся о своем благополучии и спокойствии.

Фултоновская речь Черчилля. Карикатура Бориса Ефимова

Искренне рассуждая о перспективах большой англо-американской политики, бывший британский премьер предостерегает своих последователей у руля власти от необдуманных шагов, подчиненных мелочным, сиюминутным помыслам и выгоде: «Если вы посмотрите вокруг себя, вы должны ощутить не только чувство выполненной обязанности, но и безопасности, боязнь не потерять достигнутое. Возможности наши теперь ясны и понятны для обеих наших стран.

Если будем отклонять или игнорировать это, или растрачивать но мелочам, впоследствии получим справедливые упреки. Необходимо, чтобы постоянство мнения, настойчивость в достижении цели и великая простота решения могли управлять поведением англоговорящих народов в мире, как они делали это во время войны. Мы должны, и я верю, что мы будем соблюдать это серьезное требование».

К сожалению, в последующие десятилетия, становясь мировым смотрителем, США чаше выступали в роли жандарма, нежели дипломатичного миротворца. И упреки за жестокие просчеты, стоившие американцам сотен тысяч жизней в разных вооруженных конфликтах, политики прошлого из Белого дома уже получили. Тут имеется в виду недовольство Корейской и Вьетнамской войнами, массовые манифестации протеста, марши ветеранов, швырявших награды через ограду Белого дома.

Сталин и последующие коммунистические идеологи однозначно обвиняли Черчилля в агрессивных устремлениях, в желании изолировать СССР от мирового сообщества, спровоцировать антисоветские мятежи в Восточной Европе и даже в самом Союзе. На самом деле Черчилль подчеркнул следующую программную мысль: «Что тогда является полной стратегической концепцией, которую мы должны провозгласить сегодня? Это не что иное, как безопасность и благосостояние, свобода и прогресс для всех домов и семей, для всех мужчин и женщин во всех странах». Ни дать ни взять — цитата из выступления Брежнева после подписания Хельсинкских соглашений в 1976 году. Тогда в Кремле с особым упоением на весь мир идеологи рассуждали о сдерживании гонки вооружений, о «самой справедливой социалистической демократии и свободе, правах человека». И эти же самые права тут же беспощадно подавлялись, свобода сковывалась наручниками в малоизвестных отдаленных поселках, числящихся «комсомольскими стройками», и где рабочие осмеливались выступать за элементарные бытовые условия и своевременное снабжение качественным продовольствием.

Говорил Черчилль и о том, что агрессия сильного против слабого может бумерангом ударить и по сильному, по цивилизованному обществу: «Когда проекты злых людей или агрессивные помыслы могущественных государств разбивают на части структуру цивилизованного общества, скромные простые люди поставлены перед трудностями, с которыми они не могут справиться. Для них все искажено, все нарушено, стерто в порошок».

Именно стереть в порошок буржуазный Запад и, прежде всего, Британию и жаждал Гитлер, громогласно заявляя об этом на весь мир. И чем в итоге закончил его режим, выросший на ошибках европейской цивилизации и ее политиков? Вот о каких разрушительных катастрофических последствиях чрезмерной амбициозности предупреждал Черчилль сильных мира сего. А Сталин, пользуясь абсолютной внешнеполитической информационной неосведомленностью и зашоренностью советского обывателя, в угоду коммунистической политике сравнил английского экс-премьера с бесноватым фюрером. И миллионы людей поверили вождю, потому что привыкли верить партии, которая вывела народ из кровопролитной Отечественной войны.

Однако не забудем, что искаженной (особенно в период холодной войны) стала и политика США, часто решавших международные проблемы с позиции силового диктата, а не продуманной тонкой дипломатии. В своих планах Черчилль, исходя из ситуации того периода, возлагал огромные надежды на ООН при значительном влиянии в ней могущественных (и желательно всегда справедливых!) Соединенных Штатов: «Мировая Организация, созданная для главной цели — предотвращения войны — ООН, преемник Лиги Наций, с решающим дополнением Соединенных Штатов и всего, что это означает, — уже в работе. Мы должны удовлетвориться, что работа является плодотворной, что это — действительность и не обман, что это действенная сила и не просто игра слов, что это истинный храм мира, в котором щиты многих наций могут однажды быть повешены и не так, как было в Вавилонской Башне. Прежде, чем мы откажемся от твердых гарантий национальных вооружений, т. е. от гонки вооружений, мы должны убедиться, что наш храм построен не на зыбучих песках или болоте, а на камне».

Советское же правительство, как мы помним, со сталинских времен претендовало на приоритетное право единственного искреннего борца за мир и разоружение. Совсем иначе теперь мы воспринимаем заявления Хрущева, Брежнева, читая подлинные документы и выступления западных политиков, ставшие достоянием гласности в последнее десятилетие XX века. Запад, оказывается, был не однородно-агрессивен, как нам представляли это авторы советских учебников и исторических монографий. Даже во времена холодной войны, о чем руководители СССР почти не говорили, в буржуазных странах были лидеры демократических движений, буржуазные политики, осуждавшие экспансионистскую политику США, Британии, «закручивание гаек» внутри этих стран и преследование миротворцев, диссидентов-пацифистов. Советские же СМИ сообщали в основном о протестах коммунистических лидеров, о рабочих демонстрациях. На самом деле движение за мирное существование и разрядку международной напряженности было гораздо шире, представлено разными слоями населения.

Черчилль возвращался к концепции Рузвельта о «четырех мировых полицейских», только корректировал эту идею с учетом развивающихся обстоятельств и международных отношений. В Фултоне Черчилль кратко огласил план, нашедший воплощение в наше время в виде миротворческих сил ООН, основу которых составляют части стран блока НАТО.

«Я предлагаю, однако, определенное практическое предложение, — говорил британский экс-премьер 5 марта 1946 года, — Суды и судьи могут быть созданы, но они не могут функционировать без шерифов и констеблей. Организация Объединенных Наций должна быть немедленно оснащена Международными вооруженными силами. В этом вопросе мы можем действовать постепенно, но начать немедленно. Я предлагаю, чтобы каждое государство предоставило определенное количество авиационных кадров на службу Мировой организации. Эти части были бы обучены и подготавливались в их собственной стране, но перемещались из одной страны в другую. Они носили бы униформу их собственных стран, но с различными значками. Они не требовались бы, чтобы действовать против их собственной нации, но в других отношениях подчинялись Мировой организации. Это могло бы быть начато в скромных масштабах и росло по мере роста доверия».

На доверии — вот на какой психологической и политической основе замышлял Черчилль будущие миротворческие силы. Сталин же воспринял это предложение как «сколачивание агрессивного блока против СССР и молодых соцстран на случай Третьей мировой ВОИНЫ». Вряд ли Сталин неверно понял предложение Черчилля, наоборот, он сразу увидел невозможность создания коммунистических тоталитарных режимов в Китае и Северной Корее, если миротворческие силы получать мандат ООН на право вмешательства во внутренние дела этих стран под веским юридическим предлогом защищать народные массы от «кровавой диктатуры» и спасти идеи демократии в данном регионе планеты.

Сталин видел миротворчество не под эгидой буржуазной американской демократии, а под главенством коммунистических сил. Именно с таких амбициозных позиций позднее выступал в ООН и дошел до истерического срыва Н. С. Хрущев (когда стучал каблуком ботинка по трибуне ООН и кричал западным представителям в зале: «Сами навоняли, сами и нюхайте!»

В истории же случилось почти все по предвидению Черчилля: если бы не миротворческие силы, неизвестно, что бы дальше произошло в раздираемой враждой Югославии, и не стала ли бы эта война запалом для Третьей мировой войны?

Свою точку зрения Черчилль имел и на приоритет в обладании атомным оружием. Его взгляд имеет свою логику, если учесть, что его современники были свидетелями рождения тоталитаризма в СССР в З0-е годы и обладали на этот счет, если не полной, то вполне достаточной информацией, чтобы обоснованно забеспокоиться по поводу рождения новых коммунистических диктаторских режимов. «Я не думаю, что мы бы спали так крепко, имея противоположную ситуацию, когда этим смертельным фактором (атомной бомбой. — Авт.) монопольно обладали бы некоторые коммунистические или неофашистские государства. Это обстоятельство было бы ими использовано для того, чтобы навязать тоталитарные системы свободному демократическому миру с ужасными последствиями, — говорил Черчилль. — Видит Бог, что это не должно произойти, и мы имеем, по крайней мере, некоторое время для укрепления нашего дома, прежде, чем мы столкнемся с этой опасностью, и даже тогда, когда никакие усилия не помогут, мы все еще должны обладать огромным превосходством, чтобы использовать это в качестве устрашения».

Теперь мы знаем и о другом фрагменте этого выступления, вызвавшего резкое неприятие, раздражение Сталина и заставившего его сравнить Черчилля с Гитлером. Суть в том, что экс-премьер поставил на одну доску коммунистическое и неофашистские режимы, опасаясь, что и они в скором времени будут иметь ядерное оружие. Вот с этого момента, с начала и середины марта 1946 года, началось взаимное идеологическое заплевывание между Кремлем и Западом и обострилась конфронтация. Попытка Сталина сделать советскую политическую журналистику умеренной в отношении Запада не удалась, он сам вскоре отменил установку своих идеологов, данную прессе и радио.

Сталин в гневе на выступление Черчилля почему-то не придал значения другой его фразе, определяющей политические планы Запада в противостоянии с социалистической системой: «Это не наша обязанность… вмешиваться насильственно во внутренние дела стран, которые мы не победили в войне, — оговорился Черчилль. — Но мы не должны прекращать бесстрашно проповедовать большие принципы свободы и прав человека, которые являются достижением англоговорящего мира и которые через Великую Хартию Вольностей, Билль о правах, Хабеас Корпус акт, суд присяжных и английское общее право находят их наиболее известное воплощение в Американской Декларации Независимости».

А что мы знали вообще до конца перестройки о Великой Хартии Вольностей, Декларации Независимости и вообще о законодательной охране прав человека на Западе? Уже эти важнейшие исторические юридические документы сдерживали в разные годы горячие головы политиков и генералов, готовых спровоцировать конфликт с социалистическим лагерем. К тому же западное общество в силу своей более самостоятельной, менее зашоренной психологии и условий улучшения материального благосостояния просто в своей массе не желало тотальной войны против «супердержавы СССР» и его союзников в Восточной Европе и Юго-Восточной Азии.

Развивая идею правового государства, Черчилль говорил 55 лет назад то, что сейчас беспокоит население стран СНГ, требующих от парламентов и правительств создания настоящей правовой системы и прекращения экономического и криминального беспредела. Вот эти слова давно покойного британского экс-премьера: «… люди любой страны должны иметь конституционное право, свободные выборы с секретным избирательным бюллетенем, чтобы выбирать или изменить характер или форму правительства, которое ими правит; это свобода слова и мысли, это суды, независимые от исполнителя, не смещаемые любой стороной, которые должны управлять законами, которые получили широкое согласие большинства или освящены традициями. Свобода должна быть в каждом доме…»

К сожалению, в СНГ только рассуждают о суде присяжных, результаты выборов часто нагло подтасовываются, а в домах вместо свободы и уверенности в завтрашнем дне поселились нужда, страх перед произволом чиновников и правоохранительных органов. Черчилль задолго до рождения постсоветской демократии говорил, что закон только тогда закон, когда слова не расходятся с делом, когда дано «нам проповедовать, что мы практикуем, и практиковать, что мы проповедуем». Эти слова как раз касаются народных избранников и чиновников во всех эшелонах властных ветвей. Драма для современников заключается в том, что сталинизм и последовавшие за ним «подправленные, подкрашенные режимы» продержались слишком долго и задержали наше вступление в мировое цивилизованное правовое сообщество.

А в 1946 году, когда разразился послевоенный голод в СССР, морально подавленное большевизмом сознание простого трудяги и интеллигента просто не вмещало в себя понятия о другой, иной, чем в Союзе, жизни. Парадоксально и то, что наши пролетарии и селяне, получавшие гроши за свой труд по сравнению с западными трудящимися, тем не менее, восторженно одобряли внутреннюю экономическую политику Сталина и предавали анафеме на митингах и собраниях идею западного свободного предпринимательства, идею развития и государственной поддержки мелкого и среднего производителя.

Эти и другие демократические по духу мысли Черчилль высказывал, когда Британия после окончания войны тоже переживала экономические трудности, но Сталин в своей критике англо-американского милитаризма рисовал советскому народу картину угрозы со стороны жиреющих обывателей, рантье и капиталистов. Между прочим, трудности с продовольствием и высокие цены коснулись и среднего слоя зажиточных людей. Потому Черчилль с полным основанием говорил: «Теперь, в этот грустный и торжественный момент, мы погружены в голод и бедствие, которые являются последствием нашей громадной борьбы; но это пройдет и может пройти быстро, и нет причин, мешающих этому, кроме человеческого безумия и сверхчеловеческого преступления». И британцы, пунктуальные, педантичные и трудолюбивые, благодаря продуманному руководству нового правительства, действительно, всего за несколько лет возродили свое довоенное благосостояние, а затем постепенно (после 1950-го года) начали превосходить его. Хрущев же, развенчавший культ личности Сталина, умудрился вызвать в СССР проблему с продовольствием в начале 60-х годов и «выстроил огромные очереди за кукурузным хлебом».

Так мы на свой манер, постоянно ошибаясь и экспериментируя над самими собой, строили свой коммунистический храм справедливости и светлого будущего. Строили сами и помогали странам третьего мира, которые пожелали у себя после революций и переворотов поэкспериментировать с социализмом. Так мы рассуждали о пролетарском интернационализме и усердно доказывали слова примером. Совсем иным, более демократичным смыслом были наполнены фразы Черчилля об интернационализме стран буржуазного мира, помогающих друг другу преодолеть экономические проблемы. «Я говорил ранее о Храме Мира, — сказал Черчилль. — Рабочие всех стран должны строить этот храм…»И опять же, это строительство должно основываться на взаимном доверии и понимании взаимных проблем. Советский же интернационализм в годы холодной войны сводился к тому, что советским гражданам под страхом тюремного заключения и обвинения в измене Родины было запрещено заключать браки с иностранцами. Но сам Кремль с большим удовольствием заключил политический, коммунистический «брак» с оккупированными странами Восточной Европы.

Предостерегал Черчилль западный мир и от бесконтрольного развития научно-технического прогресса, когда авантюрные эксперименты под покровительством не менее авантюрных или агрессивных политиков могут потрясти, а то и погубить мир: «Темные века могут вернуться, каменный век может вернуться на сверкающих крыльях науки, и то, что могло бы теперь быть ливнем неизмеримых материальных благ для человечества, может принести полное разрушение. Остерегайтесь, я говорю: времени может быть мало… Имеется дорога мудрости. Предотвратить лучше, чем исправить».

И далее Черчилль развивал мысль относительно укрепления обороноспособности Советской России, надеясь, что наращиваемый ею военный потенциал не будет угрожать миру, рассчитывая на миролюбие советских политиков во главе со Сталиным. Черчилль верно подметил, что в тот момент политика СССР была трудно предсказуема, поскольку началось похолодание отношений с Британией и США. «Никто не знает, что Советская Россия и коммунистическая международная организация намерены делать в непосредственном будущем или каковы пределы их экспансии и тенденции обращения в свою веру. Я испытываю сильный восторг и уважение к храбрым русским людям и к своему боевому товарищу, маршалу Сталину… Мы понимаем потребность России в безопасности ее западных границ удалением всей возможности немецкой агрессии. Мы приветствуем Россию на ее законном месте среди ведущих наций мира. Мы приветствуем ее флаг на морях».

Однако и этот дипломатичный и бесспорно искренний реверанс в сторону его лично и советского народа не помешал Сталину в интервью «Правде» сравнить Черчилля с Гитлером. А Черчилль ведь, насколько известно из воспоминаний его близкого окружения, и перед смертью считал Сталина «верным соратником по разгрому фашизма» и при этом сожалел, что его пути со Сталиным разошлись после марта 1946 года.

Но самую решающую роль в изменении сталинских внешнеполитических настроений и планов сыграло следующее откровение Черчилля, которое и было реальным отражением действительности первого послевоенного года: «От Штеттина на Балтике до Триеста в Адриатике железный занавес протянулся поперек континента. По ту сторону воображаемой линии все столицы древних государств Центральной и Восточной Европы — Варшава, Берлин, Прага Вена, Будапешт, Белград, Бухарест и София — все эти известные города и поселения вокруг них находятся в том, что я должен назвать Советской сферой, и все подчинено, в той или иной форме, не только Советскому влиянию, но и очень сильному и, во многих случаях, чрезвычайно сильному контролю Москвы… Контролируемое русскими польское правительство было поощрено делать большие и неправомерные нападки на Германию, и массовые изгнания миллионов немцев в масштабе, печальном и невообразимом, теперь имеют место.

Коммунистические партии, которые были очень небольшие во всех восточных государствах Европы, дорвались до власти повсюду и получили неограниченный тоталитарный контроль. Полицейские правительства преобладают в почти каждом случае, и пока, кроме Чехословакии, нигде нет никакой подлинной демократии». Что касается «подлинной демократии», то она «продышала» в Праге недолго: если бы она действительно была подлинной все последующие годы, то не было бы пражского восстания и русских танков на улицах столицы Чехии. И не только покоренные восточные страны испытывали коммунистическое давление — оно распространилось и на другие сопредельные с СССР государства. «Турция и Персия также глубоко встревожены и обеспокоены требованиями, которые предъявляет к ним московское правительство», — подчеркивал Черчилль.

Черчилль также высказал предположение активизации Запада против социализма, если Сталин предположит создание социалистической Германии, которая будет противоречить Германии буржуазного строя. Забегая вперед, скажем, что против организации «Советской Германии» в спорах со Сталиным выступал и руководитель госбезопасности СССР Лаврентий Берия. Он говорил Сталину, что создание социалистической Германии повлечет за собой огромные материальные растраты на будущее — на содержание десятка танковых и пехотных дивизий, на «отщепление денег от тех средств, которые бы мы могли направить на содержание наших офицеров во внутренних войсках СССР и на повышение затрат строителей главных строек». (Из воспоминаний А. И. Микояна, изданных посмертно в 1992 году). И это требовал человек, укреплявший проволоку ГУЛАГа.

Черчилль вызвал раздражение Сталина и раскрытием секретных данных о подрывной деятельности советской разведки за рубежом, о финансировании Кремлем экстремистских марксистских группировок в капстранах. В выражениях Черчилля эта мысль звучала публично следующим образом: «Однако в большом числе стран, далеких от российских границ, и во всем мире коммунистические пятые колонны дестабилизируют и работают в полном единстве и абсолютном повиновении к указам, которые они получают от коммунистического центра. Кроме этого, в Британском Содружестве наций и в Соединенных Штатах, где коммунизм еще в младенчестве, коммунистические партии и пятые колонны составляют возрастающий вызов и опасность Христианской Цивилизации».

Эти слова были предтечей травли в западных странах не только коммунистов, но и демократов с «левым уклоном». И вот тут, с начала 50-х годов, на волне идеализации нового буржуазного образа жизни по сравнению с «резервациями СССР» (соцстранами Восточной Европы. — Авт.) всплыли и проявились общественные язвы «общества равных возможностей» — расизм, шовинизм, рвачество и повальная коррупция, оголтелый антикоммунизм, перерастающий в открытую травлю любого инакомыслящего человека. Появление «Комиссии по антиамериканской деятельности» было сродни советским парткомам, сросшимися с КГБ, и попадание туда любого человека в лучшем случае означало конец его карьеры, в каком бы ведомстве или офисе он ни работал. В этом смысле методы борьбы с инакомыслием и в СССР, и в США мало чем отличались, если учитывать, что диссидентов по обе стороны «железного занавеса» бросали в психушки.

Видя идеологический напор СССР как победителя в Великой войне, Черчилль, тем не менее, заметил: «Я не верю, что Советская Россия желает войны. Что их желания являются плодами войны и неопределенного расширения их мощи и доктрины… Наши трудности и опасности не исчезнут, если мы закроем наши глаза на них». Но не только вооруженным путем думал Черчилль сдерживать действительную «советскую угрозу», а и дипломатическим. «Необходимо урегулирование, — говорил он, — и чем дальше это будет отстрочено, тем труднее это будет, и тем более возрастет опасность». И дальше в его речи следует буквально афористичное выражение насчет «советского бряцания оружием» (вспомните советскую трафаретную формулировку о «игре мышцами НАТО». — Авт.): «От того, что я видел наших русских друзей и союзников во время войны, я убежден, что не имеется ничего, чем они восхищаются, так много, как сила, и не имеется ничего, что они уважают меньше, чем слабость, особенно военную слабость. Для этой причины старая доктрина равновесия сил не обоснована».

Какова же должна была быть новая послевоенная англо-американская доктрина сдерживания коммунистических сил по Черчиллю? В этом важнейшем для Запада вопросе английский экс-премьер тоже сказал свое слово: «Если население англоговорящих наций Содружества объединится с США во всем, что такое содружество подразумевает: в воздухе, в море, на всем протяжении земного шара и в науке, и в промышленности, и в моральной силе, то не будет никакою изменения случайного равновесия сил, чтобы ввести в искушение, впадать в амбиции или авантюры. Напротив, будет иметься надежная гарантия безопасности». И такая разумная гарантия безопасности станет возможной только на основе строгого соблюдения международного законодательства. Только так сверхдержавы избегут опасности стать всемирными диктаторами: «Если мы будем искренне придерживаться Устава Организации Объединенных Наций и идти вперед с уравновешенной и трезвой силой, не стремящейся ни к каким землям и сокровищам, не стремящейся ни к какому контролю мыслей людей…» Однако в мрачные времена маккартизма демократическую карту миролюбия разыграли агрессивные западные силы, что и выразилось в контроле за мыслями и настроениями американцев, в слежке за инакомыслящими элементами, в преследовании противников извращения демократических общественных начал.

Первые ядерные испытания США на атолле Бикини. 1946 г.

Как видим, не вся доктрина Черчилля представляла прямую угрозу мировому коммунистическому движению во главе с СССР. Предлагая комплекс мер безопасности, Черчилль постоянно напоминал, что эта программа должна осуществляться с неукоснительным соблюдением законов и устава ООН. Однако в понимании Сталина и его единомышленников ООН ассоциировалась с США, которые там стремительно набирали вес и авторитет. Можно считать, что 5 марта 1946 года Черчилль выступил с программой мира на основе демократической идеологии. В СССР позднее была выдвинута своя программа мира — на коммунистических принципах, на основе развития классовой борьбы в странах капитала. При этом идеологи тоже постоянно оговаривались, упирая на невмешательство во внутренние дела других стран, но при этом стояли за «солидарность с трудящимися капстран, борющихся за свои права, за моральную поддержку мирового рабочего движения».

* * *

Произнося свою речь в американском Фултоне, Черчилль, бесспорно, был осведомлен насчет’ планов сдерживания советской угрозы, которые уже вовсю обсуждались политиками и военными Британии с США, потому экс-премьер в некоторых местах доктрины и был поразительно точен, как провидец. В сущности, он тоже был одним из участников разработки политической, идеологической части глобальной антисоветской программы. Сейчас трудно сказать, кто же был истинным «поджигателем» мирового «спокойствия», поскольку поводы для конфронтации одновременно давали с лета 1945 года и СССР, и союзники. В таких случаях противная сторона тут же составляла ноты протеста, обвиняя другую сторону в уклонении от выполнения ранее подписанных договоренностей. Как правило, подавляющее большинство этих договоренностей касалось именно Германии.

Сейчас некоторые исследователи ошибочно считают, что если бы Сталин вовремя вывел советские войска из покоренной Восточной Европы и Германии в том числе, если бы не делил Германию на социалистическую и буржуазную, если бы не отказался от выплаты долгов по лендлизу, если бы в итоге этих мероприятий Германия осталась бы единой — то и не было бы длительной конфронтации с Западом, не было бы холодной войны. Нет, это не так. Впрочем, в случае реализации данной гипотезы, изматывающего конфликта во внешней политике не было бы, но в определенной степени противостояние между социалистическим и капиталистическим лагерем все равно было бы, так как бесконфликтно две противоположные по своему устройству общественно-экономические формации существовать просто не могут.

Взять хотя бы начальный приоритет американцев в изобретении атомной бомбы — вот вам и бесспорный повод для начала гонки вооружений. Чтобы значительно не отстать от США, в СССР при Совете министров в 1947 году был организован Комитет по созданию ядерного оружия, во главе которого был назначен JI. П. Берия.

И назначен руководителем он был не зря: именно его агенты для ускорения изготовления советской бомбы и похитили часть сверхсекретных документов из американского ядерного проекта «Манхэттэн», а часть документов им добровольно передали ученые, симпатизировавшие СССР и опасавшиеся, что при монополии на ядерное оружие США могут превратиться в мирового диктатора.

29 августа 1949 года СССР взорвал свою первую атомную бомбу. И тут встал вопрос: у кого будет больше этих жутких бомб — у русских или у американцев? Эта безумная гонка продолжалась до середины 1980-х годов, экономически изматывая обе стороны. А потом вдруг светлые головы поняли, что не от количества боеголовок зависят сила и международный авторитет державы, что в атомной войне не будет победителей, и что для того, чтобы заставить себя уважать, надо всего пару десятков боеголовок, а не пару тысяч и не десять тысяч. Вот вам простое доказательство того, что в силу политического расклада в 1946 году холодная война и гонка вооружений просто были неотвратимы. Вопрос лишь в том, что она могла быть несколько «смягченной».

Холодной войны было не избежать еще и потому, что она возникла не только на почве противоречий с Западом, но и ввиду разногласий некоторых компартий Восточной Европы с политикой Кремля насчет путей построения социализма. И эту карту политики Запада тоже попытались разыграть в свою пользу.

Противостояние вошло в опасную стадию, когда 12 марта 1947 года, через год после известного выступления Черчилля, США провозгласили «доктрину сдерживания», целью которой было окружить СССР кольцом военных баз. По поводу оправдания такого решения еще 12 декабря 1946 года газета «Вашингтон пост» писала: «Советское давление на Европу и Ближний Восток дошло до точки, когда один прорыв способен открыть три континента для советского проникновения… Советская Россия разыгрывает одну из величайших авантюр в истории при минимальной ставке. Одна лишь Америка имеет возможность спутать ей карты. Возможно, это последний шанс для выживания свободного мира».

И американцам было от чего беспокоиться, когда помимо создания просоветских режимов в оккупированной Восточной Европе Сталин надумал создавать на палестинских землях независимое государство Израиль. На тот момент палестинские территории находились под британским протекторатом, но кремлевские политики и агенты умело использовали просчеты британских «кураторов» Палестины и стремление евреев создать свое государство. Из СССР буквально кораблями вывозились советские евреи, пожелавшие «оказать помощь» своим соплеменникам в возрождении исторической родины. Так, например, попал в Израиль будущий воинственный министр обороны Моше Даян. Чем обернулась попытка обратить евреев в социалистическую веру, мы знаем.

Помимо Ближнего Востока острая политическая ситуация (не без вмешательства СССР) создалась на Балканах. Тут себя проявил созданный в 1947 году одиозный Коминформ. С 1946 года специально инструктированные сотрудники советского посольства посылали в Москву информацию, содержавшую критику в адрес югославского правительства. С осени 1947 года эта критика еще более ужесточилась. В ней было немало предвзятых моментов, как теперь можно сделать вывод из рассекреченных архивных материалов. В наших посольских донесениях говорилось о переоценке югославским руководством собственного значения и опыта вооруженный борьбы против фашистов в 1941–1945 годах, о недооценке советского военного опыта и роли СССР в освобождении Югославии.

Такие обвинения советский посол А. И. Лаврентьев выдвинул и против Тито в связи с его докладом на II съезде народного фронта Югославии 27 сентября 1947 года. Позицию Тито Лаврентьев посчитал «национально ограниченной». Нашего посла поддержал и военный атташе в Белграде генерал-майор Г. С. Сидорович. С начала 1948 года советские информаторы уже обвиняли югославских лидеров в непонимании «существа марксизма-ленинизма», а Тито вменялся «вождизм». В донесениях того периода явно просматривается намек на то, что Тито якобы собирается чуть ли не провозгласить себя балканским Сталиным. Да, Тито был широко популярен в народе, это был руководитель со своим четким мнением, но в вождизме тогда его упрекали зря.

Между тем в Москве лица, ответственные за «югославский вопрос», придерживались мнения посла Лаврентьева. Так, заведующий отделом балканских стран МИД СССР А.А. Лаврищев после получения информации 8 октября 1947 года в докладной записке В. Молотову решительно возразил против предвзятого мнения посла о докладе Тито. (АВП РФ, ф. 0144, оп. 31, п. 124, д. 29, л. 7–9). Все эти инспирированные определенной группой сотрудников МИД СССР донесения поступали в Москву в период, когда на самом деле между Белградом и Москвой стали возникать трения. Главная проблема касалась влияния Югославии и СССР в Албании.

В ноябре 1947 года член политбюро ЦК КПА, министр экономики Н. Спиру был обвинен югославами в саботаже экономического сотрудничества с Югославией. Известно, что Спиру поддерживал особые контакты с советскими представителями в Тиране, и югославы сделали вывод, что некоторые не совсем выгодные Белграду решения Спиру принял не без консультаций с «посланцами Кремля». В политбюро ЦК албанской компартии вокруг Спиру возник серьезный конфликт. Не дожидаясь разбирательства и зная крутой нрав лидера Ходжи, Спиру покончил с собой. Югославы не были удовлетворены этим и все равно подняли перед Москвой вопрос о внешнеэкономической политике теперь уже покойного Спиру. Белград пытался добиться от Москвы отзыва ее специалистов из Тираны и усиления там влияния Югославии. (РГАСПИ, ф. 77, оп. 3, д. 99, л. 1–5, 8).

Как ни удивительно, но 17 января 1948 года при встрече со Сталиным, Молотовым и Ждановым представитель югославов Джилас получил согласие советского правительства на то, чтобы развитие Албании было «полностью связано с Югославией, вплоть до объединения». Однако отзывать своих специалистов Москва не собиралась и примирительно заявила, что в своих главных действиях она будет консультироваться с «югославскими товарищами». На это Сталин пошел потому, что претензии югославов не стоили того, чтобы резко обострять с ними отношения в период начала конфронтации СССР с Западом.

Получив согласие на сближение с Албанией, Тито уже 19 января предложил Ходже предоставить в Южной Албании базу для ввода югославской дивизии. Мотивировалось это опасностью вторжения греков при поддержке англо-американцев. 20 января Ходжа из Тирана ответил согласием. Поступок Тито, не согласовавшего это стратегическое решение с Москвой, вызвал в Кремле очередное неудовольствие. Из Кремля тут же поступило в Белград документальное выражение неудовольствия несогласованными действиями. Тито пришлось признать свою поспешность и отказаться от ввода войск в Албанию.

Одновременно Москву стал раздражать и слишком самостоятельный болгарский лидер Г. Димитров, который 17 января 1948 года сделал заявление журналистам о будущем создании федерации восточноевропейских стран. Димитров, как и Тито, тут же признал поспешность своих выводов, заявив об этом на II съезде Отечественного фронта 2 февраля.

Опасаясь дальнейшего развития самостоятельности Тито и Димитрова, их для более конкретного урегулирования разногласий одновременно вызвали в Москву. Югославскую делегацию возглавил Кардель. Встреча с болгарскими и югославскими представителями состоялась 10 февраля 1948 года. Сталинские идеологи сделали им «серьезное внушение» за политическую самостоятельность. (РГАСПИ, ф. 146, оп. 2, а. е. 19, л. 103–128; ф. 147, оп. 2, а. е. 62, л. 1 — 14). All февраля под влиянием советских руководителей болгары и югославы подписали специальное соглашение с обязательством о консультациях с СССР по международным вопросам.

Сам Сталин, насколько известно из воспоминаний членов югославской делегации, был мрачен во время беседы с ними и намекнул, что «югославы боятся русских в Албании и из-за этого торопятся ввести туда войска». Он также предложил (а значит — приказал (!). — Авт.), что сначала желательно создать югославско-болгарскую федерацию, а затем уже думать о присоединении к ней и Албании. Это было не что иное, как открытый диктат. Тем самым Сталин порождал на долгие годы недовольство политикой СССР не только среди коммунистов соцстран, но и среди тамошних демократов, интеллигенции. Это недовольство не смогли смягчить и преодолеть и советские политики последующих периодов, поскольку действовали хотя и в несколько смягченном виде, но все же были консервативны и властны. В первую очередь такая позиция Кремля подрывала его авторитет на международной арене. Неприязнь к КПСС в восточных соцстранах в силу естественной психологии населения автоматически переносилась и на простых советских людей, в которых там видели «колонизаторов, захватчиков, оккупантов».

Положение значительно ухудшилось, когда после «московского промывания мозгов» на заседании политбюро ЦК КПЮ 19 февраля югославы неожиданно для Сталина пошли на попятную в вопросе о федерации с Болгарией. А на расширенном заседании политбюро 1 марта прозвучало мнение югославских коммунистов, что вследствие сильного влияния русских в Болгарии федерация с ней может привести и к усилению контроля над Югославией. По странному стечению обстоятельств (по странному ли? — Авт.) албанские лидеры не знали (?!) о московском совещании 10 февраля и опять поставили перед Москвой вопрос о необходимости ввода югославских войск в Албанию. Югославские политики, не упуская возможности, тут же стали склонять албанцев к объединению с Югославией. Политически и экономически такое предложение было весьма выгодно бедной Албании, имевшей маленькую и слабую по тем временам армию, слаборазвитое хозяйство — в основном, сельское. В данном случае можно считать, что югославы тут действовали умышленно, не «посоветовавшись с грозным Кремлем». И их позиция, стремление к сохранению большей международной самостоятельности вполне понятны. Тут даже можно симпатизировать гордым и решительным югославам, решившим противиться сталинскому тоталитаризму.

В результате при Тито связи Москвы с Югославией были серьезно и надолго разрушены. Это была первая брешь в отношениях КПСС и советского правительства с восточноевропейскими государствами. 1 марта 1948 года на расширенном заседании политбюро ЦК КПЮ было объявлено, что «СССР не хочет считаться с интересами Югославии, как и других народных демократий, стремится навязать им свои устремления, оказывает давление». Пытаясь заставить Белград подчиниться сталинским решениям, Москва с начала февраля начала тормозить поставки вооружения, необходимого для укрепления обороноспособности югославской армии, постепенно замораживалось и торгово-экономическое сотрудничество. В Белграде решили в таком случае в развитии страны ориентироваться в основном на собственные силы, поскольку заигрывать с Западом ради этого Тито и его сторонники тоже не хотели.

Это был уже открытый бунт против всевластной Москвы, рассчитывавшей после 1945 года постепенно стать полновластной хозяйкой в Восточной Европе и особенно на стратегически выгодных Балканах.

Между тем советский посол Лаврентьев продолжал плести против правительства Тито свои интриги. Достоверно известно, что его информатором был член политбюро ЦК КПЮ, министр финансов С. Жуйкович, настроенный против Тито, сторонник московского международного диктата. Об этом двурушничестве С. Жуйковича имеются документы в АВП РФ, ф. 0144, оп. 30, п. 118, д. 15, л. 112–113; д. 16, л. 75–76. Жуйкович не только осведомлял Лаврентьева о закрытых секретных заседаниях политбюро и правительства, но и о личных, кулуарных беседах болгарских политиков, осмелившихся критиковать Сталина, его окружение и их политику. По сути же, как известно из воспоминаний участников этого политического скандала, критика не носила ничего крамольного и клеветнического, а содержала здравые замечания. Это была своего рода заря плюрализма в югославском правительстве и в его отношениях с Москвой. Однако такое вольнодумство резко противоречило интересам сталинизма.

Мнение самого Сталина насчет Белграда было тогда неустойчиво, импульсивно, переменчиво. Поостыв, он 13 февраля, встретившись с Молотовым, проинструктировал его попытаться примириться со строптивыми югославами, а тот, в этот же день увидевшись с Карделем, сообщил ему о положительном решении Сталина насчет приезда Тито в Москву и о том, что военно-экономические вопросы между Москвой и Белградом будут решаться. Но 1 марта после расширенного заседания политбюро ЦК КПЮ московская и болгарская политика вновь стала сдержанной, подозрительной и осторожной. А советскому торгпреду И. М. Лебедеву югославы отказались выдать служебные данные по экономике страны.

Советское правительство (почему-то как следует не разобравшись в этом эпизоде) за подписью Молотова 18 марта отправило телеграмму Тито. В ней говорилось, что советское правительство рассматривает этот факт, «как акт недоверия к советским работникам в Югославии и как проявление недружелюбия в отношении СССР», а потому немедленно отзывает всех советских гражданских специалистов из Югославии. Отзывались также и советские военные советники и инструкторы.

С этого момента события в Москве стали развиваться с авральной быстротой, благо, в крючкотворстве, касавшемся международных отношений, кремлевские бюрократы преуспели со времен Коминтерна. 18 марта, по горячим следам, отдел внешней политики ЦК ВКП(б) представил Суслову объемную записку «Об антимарксистских установках руководителей компартии Югославии в вопросах внешней и внутренней политики». В ней югославские лидеры обвинялись в том, что при определении задач и перспектив развития они «игнорируют марксистско-ленинскую теорию и не пользуются ею как руководством к действию»; проявляют «неправильное, недоброжелательное отношение» к СССР и ВКП(б) — «испытанному и признанному руководителю всех прогрессивных антиимпериалистических сил мира»; недооценивают трудности построения социализма в Югославии «в частности, возможности роста кулачества, из-за чего допускают оппортунизм в политике по отношению к кулаку»; проводят «по сути ликвидаторскую политику» в организационном построении КПЮ; допускают «растворение партии в Народном фронте»; «опьяненные успехами в деле укрепления народно-демократического государства и создания предпосылок для социалистического строительства… переоценивают свои достижения и допускают элементы авантюризма в оценке своих дальнейших перспектив и в проведении внешней политики, претендуя на руководящую роль на Балканах и в придунайских странах». (РГАСПИ, ф. 17, оп. 128, д. 1163, л. 9—24).

В Кремле, как обычно, не стали считаться с тем, что коммунистический гегемонизм может быть не по душе Народным фронтам государств, помышляющих об истинной, а не «уставной» демократии. Уже по этой причине СССР был далеко не всеми признаваемым «лидером в борьбе с империалистическими силами». Ревностно, как видим, в Москве отнеслись и к укреплению югославского авторитета на Балканах и в придунайских странах. В этих обвинениях частично использовались «факты» из донесений посла Лаврентьева и военного атташе в Белграде Сидоровича. Современные исследователи расценивают этот документ как предвзятый, не отражающий полностью объективную обстановку на Балканах того периода.

Тито же продолжал тогда упорствовать и отверг обвинение в «недружелюбии к Советскому Союзу», одновременно он предложил сесть за стол переговоров и устранить все накопившиеся недоразумения между Белградом и Москвой.

А 27 марта Тито получил письмо, адресованное также и ЦК КПЮ, подписанное Сталиным и Молотовым. В письме югославскому руководству инкриминировалась антисоветская линия, попытка ревизии важнейших положений марксизма-ленинизма. Но ведь любая политическая теория, доктрина и существует для того, чтобы дополняться и совершенствоваться в ходе исторического развития и ее применения. Попытка же югославских коммунистов сочетать марксизм-ленинизм с особенностями многонационального развития страны получила в Москве осуждение — и не потому, что она действительно «искажала» постулаты построения социализма, а потому, что все новации Тито не были с верноподданическим видом согласованы с доктриной Москвы, привыкшей навязывать свои установки мировому коммунистическому и рабочему движению.

Так было в начале 1930-х годов и с Компартией Германии, в которой появилось мнение для эффективности борьбы с наступающим фашизмом сотрудничать с немецкими социал-демократами. Но Сталин не терпел социал-демократов, ассоциируя их с русскими меньшевиками и другими мелкобуржуазными течениями. Через Коминтерн он добился разрыва германских коммунистов с другими партиями, противостоящими фашизму. И в результате этого фатального упрямства нацисты победили в предвыборной борьбе и официально пришли к власти.

Тито и Кардель в ответ на «громы и молнии из Кремля» ответили письмом, одобренным 13 апреля ЦК КПЮ. Югославы отвергали все обвинения в антикоммунистической крамоле. Из Кремля последовали ответные послания от 4 и 22 мая, в которых уже открыто ЦК КПЮ вменялись отход от марксизма-ленинизма, переход к национализму. Позиция Тито и его соратников сравнивалась со взглядами Бернштейна, меньшевиков, Бухарина, делались сравнения и с «изменником и ренегатом» Троцким. Словом, началась «охота на ведьм». С этого момента советское правительство подключило к «травле югославских коммунистов» и Коминформ.

Понимая, что без доносчиков Москва не имела бы столь полной информации о секретных заседаниях ЦК КПЮ, Тито и Кардель занялись «вычислением» московских агентов. Долго вычислять было не надо, поскольку министр финансов С. Жуйкович сам «засветил» себя, отважившись на открытое выступление на пленуме ЦК КПЮ 12–13 апреля. Жуйкович пытался найти себе сторонников в попытке «умеренно» критиковать Тито и его линию. Но отщепенец остался в одиночестве: его никто не поддержал. Мало того, Жуйковича за раскольничество исключили из ЦК, затем из КПЮ вообще и 7 мая арестовали. Заодно был арестован и видный деятель КПЮ А. Хебранг, которого обвинили в пособничестве Жуйковичу. Арест московских осведомителей стал предметом острой полемики в секретной переписке Москвы с Белградом. Идеологи ВКП(б) пытались представить их истинными, верными марксистами, правильно понимающими суть советской внешней политики и пути построения социализма в самой Югославии. (Секретная советско-югославская переписка. Вопросы истории, 1992,? 10, с. 156–157).

Спеша организовать идеологическую блокаду вокруг «югославских отступников», советская сторона свое письмо в ЦК КПЮ без уведомления Белграда в конце марта разослала центральным комитетам восточноевропейских компартий, входивших в Коминформ.

Требуя дипломатической корректности и этики от югославов, Москва тут сама поступила с ними отнюдь не корректно, начала действовать «из-за спины». Руководители этих стран были поставлены перед выбором, что писать в ответ Москве — согласиться ли с ней или принять сторону «мятежного» Тито? Это была та ситуация, в которой сохранить деликатный нейтралитет не представлялось возможным. Москва же торопилась оказать морально-политическое давление на другие восточноевропейские государства еще и потому, что и из них поступали тревожные сообщения местных агентов и официальных советских посланников о проявлении излишнего, слишком демократического свободомыслия в высших партийных кругах. Например, в письме венгерского лидера Ракоши в ПК ВКП(б) от 22 марта 1948 года говорилось о том, что в верхах КПВ и КПЮ поддерживается идея вооруженного восстания итальянских коммунистов с целью захвата власти в Северной Италии, если США вмешаются во внутренние итальянские дела и попробуют сорвать предстоящие апрельские выборы в парламент, на которых блок коммунистов и социалистов рассчитывал получить половину, а то и больше голосов. (РГАСПИ, ф. 17, оп. 128, д. 1165, л, 79).

Об этих планах правительство СССР 23 марта узнало и от самого лидера итальянских коммунистов Тольятти, но замысел противоречил намерениям Москвы, которая опасалась, что вооруженное восстание поставит США и СССР если не на грань вооруженного конфликта, то, по крайней мере, еще более ухудшит и без того сложные отношения с Западом. Генсек ИКП был огорчен, узнав, что Москва не поддерживает позицию югославов и венгров в итальянском важнейшем вопросе. Вообще-то Москва была не против появления Северной социалистической Италии, но послевоенная обстановка и обладание американцами атомной бомбой сдерживали коммунистическую экспансию Кремля, делали в некоторых странах невозможным «экспорт революции». Помимо всего, в середине февраля из беседы с лидерами КП Австрии И. Копленигом и Ф. Фюрнбергом Жданов и Суслов уже знали, что югославы и австрийским левым советовали разделить Австрию — создать в советской оккупационной зоне сепаратное государство с компартией во главе.

Британия и США, и без того обеспокоенные советским военным присутствием в Восточной Европе, конечно, не оставили бы без последствий попытку мятежей и раскола Италии и Австрии. Потому Жданов крайне отрицательно отнесся к югославской рекомендации австрийцам. (РГАСПИ, ф. 77, оп. 3, д. 100, л. 6, 14). Венгры в этом вопросе пошли дальше югославов, проявляя неповиновение Москве: 15 марта руководители КЛАВ встречались с венгерскими коммунистами, и те безоглядно высказались за то, чтобы не только КПВ, но и «братские партии соседних народных демократий помогли австрийским товарищам на основании совместного плана изменить положение в Австрии». Это уже был чуть ли не призыв к открытому коммунистическому мятежу с целью расширить «левое» присутствие в Европе. А это уже — наверняка война с англо-американцами. (РГАСПИ, ф. 17, оп. 128, д. 1165, л. 7). С другой стороны, получалось, что Коминформ отбивается от московских рук. А этого допустить в начале холодной войны было никак нельзя.

Между тем информация об антикремлевской ереси продолжала стекаться в руки высшего руководства ВКП(б). 5 апреля Суслову была представлена записка «Об антимарксистских идеологических установках руководства ППР» и «О некоторых ошибках коммунистической партии Чехословакии». Материалы эти готовились несколько ранее: например, один из вариантов записки о нарушениях в ППР датирован в РГАСПИ 24 марта 1948 года. Тогда же была составлена и записка «О националистических ошибках руководства Венгерской компартии и буржуазном влиянии в венгерской коммунистической печати». Как отмечают современные исследователи, в частности Л. Я. Гибианский, «…эта критика, особенно в отношении ППР и КПЧ, была до невероятности ужесточена, раздута и сделана стержнем характеристики руководителей этих компартий». Таким образом, над «диссиденствующими» руководителями восточноевропейских компартий начали сгущаться тучи диктаторского гнева Москвы, совсем недавно рассуждавшей о «национальных особенностях построения социализма» и о творчестве местных коммунистов в этом вопросе, естественно, при сохранении главенства компартии.

Парад 1 мая 1946 года в Белграде. Демонстранты несут портреты Иосифа Сталина и Иосипа Броз Тито. Через 2 года года взгляды вождей на вопросы строительства социализма разошлись

Получив копии советского письма югославам от 27 марта, большинство членов Коминформа не торопились реагировать на них, как это требовалось Москве. Насколько известно, 6 апреля политбюро ПК БРП(к) приняло решение о солидарности с советской позицией, но не спешило посылать его в Москву. Это было связано с тем, что Димитров, намечавший полторы недели спустя отправиться во главе правительственной делегации в Чехословакию, надумал на обратном пути остановиться в Белграде для переговоров. А лидеры польской, румынской и чехословацкой партий и вовсе не посчитали нужным торопиться принимать решения по советскому письму о политике Белграда.

17 апреля, оправдываясь за это грубейшее пренебрежение советским документом, лидер КПЧ К. Готвальд в беседе с референтом отдела внешней политики ЦК ВКП(б) А. И. Антиповым с наивностью школьника сказал, что руководство КПЧ поначалу целиком и «единодушно» поддержало советскую позицию, но… не предполагало, что по такому поводу требуется спешное специальное решение с отправкой в Москву. Гомулка же, что следует из воспоминаний о нем, и вовсе посчитал критику Москвы чрезмерной. За что и поплатился карьерой на несколько лет — впал в немилость Кремля и оказался опальным. В августе-сентябре 1948 года, когда на пленуме ЦК ППР рассматривалось «дело Гомулки», сменивший его на посту Б. Берут говорил о том, что свое «раскольническое» мнение Гомулка высказал представителю посольства СССР в Варшаве, а затем и членам политбюро ЦК ППР. (РГАСПИ, ф. 575, on. 1, д. 62, л. 31–32). Сам Гомулка годы спустя тоже подтвердил в своих воспоминаниях этот печальный для нею факт «попытки противления» воле Москвы. Генеральный секретарь ЦК РРП Г. Георгиу-Деж тоже не принял всерьез советские обвинения в адрес югославских лидеров, о чем и сказал югославскому послу 16 мая.

А вообще из пяти восточноевропейских компартий — участниц Коминформа — только венгры 8 апреля приняли на своем политбюро соответствующее решение с резким осуждением югославов и сообщили об этом в Москву. Так, венгров первыми из некоренных членов Коминформа удалось сломить сталинским дипломатам и идеологам. Этот документ был тут же из Москвы разослан остальным «сомневающимся и тянущим волынку» компартиям. Следом за венграми демократические позиции стали быстро сдавать и направили свои заявления по Югославии в Кремль чехи, болгары, румыны. Все они осудили «искривление политической линии» югославов. Таким образом, обеспечив себе массовую поддержку в морально-политическом давлении на Белград, советское руководство 4 мая в письме за подписями Сталина и Молотова заявило, что предлагает вопрос о «советско-югославских разногласиях» рассмотреть «на ближайшем заседании Информбюро».

Югославы, прежде согласные сесть за стол конференции, специального заседания, на этот раз неожиданно обсуждать свою проблему на заседании Коминформа отказались, поскольку поняли, что другие, ранее симпатизировавшие им партии заняли теперь антиюгославские позиции. (Секретная советско-югославская переписка… Вопросы истории, 1992,? 10, с. 151–152). Тито быстро получил ответное письмо за подписью Суслова с предложением ЦК ВКП(б) «создать в первой половине июня, примерно 8—10 июня, Информбюро девяти компартий для обсуждения вопроса о положении в компартии Югославии». Заседание намечалось проводить не в Москве, а «в одной из южных областей Украины». Скорее всего такое намерение Сталина было связано с неожиданным психологическим ходом — создать на одном из курортов менее морально-напряженную обстановку для самих югославов и для остальных делегаций.

Сторону Кремля приняли и западноевропейские члены Коминформа — французская и итальянская компартии. Со стороны итальянцев это был ошеломляющий для Тито ход, и 20 мая, чувствуя, что остается в изоляции со своими единомышленниками, Тито, тем не менее, подтвердил отказ КПЮ от обсуждения Коминформом возникшего конфликта. Но Сталин настаивал на таком заседании, подчеркивая, что обсуждение в Коминформе состоится и без югославской делегации и что «отказ от явки на Информбюро означает, что ЦК КПЮ стал на путь откола от единого социалистического фронта народных демократий с Советским Союзом», на путь «измены делу международной солидарности трудящихся».

Руководители других компартий, убедившись в крутом и несгибаемом характере Сталина, согласились с его мнением. Тито не смог уговорить и Гомулка: лидер КПЮ просто не захотел встретиться с ним, когда тот предложил это сделать в Белграде 5—10 июня. Не помогла и попытка посредничества авторитетного немецкого коммуниста В. Пика. Намекнул на возможную изоляцию югославских коммунистов и Георгиу-Деж в беседе 16 мая с послом Р. Голубовичем. Георгиу-Деж говорил, что позиция КПЮ приведет и к осложнению отношений с другими компартиями, что будет только на руку врагу, т. е. международному империализму. Румынский лидер советовал Тито признать хотя бы часть ошибок. В архивных документах нет подтверждения того, действовал ли Георгиу-Деж по собственной инициативе или по просьбе Кремля.

По некоторым донесениям от белградского посла в Москве и военного атташе известно, что Москва давала туманные намеки на возможность урегулирования конфликта даже при признании Тито части ошибок. Но руководство КПЮ не сочло нужным пойти и на такие условия. Правда, Тито сделал оговорку: что если бы беседа со Сталиным была конфиденциальной, то он согласился бы на такой вариант, но поскольку Москва сделала некоторые вопросы конфликта достоянием гласности среди других компартий, то переговоры в данный момент просто невозможны. Тито мудро предлагал пока не ворошить «угли конфликта», не принимать поспешных решений обеим сторонам, а вернуться к проблеме, когда все «немного уляжется». И сейчас на основе объективного, незаидеологизированного изучения документов можно сказать, что предложение Тито было, пожалуй, самым правильным.

Москва же упрямо решила готовить совещание, чтобы на нем «предать анафеме строптивых югославов-еретиков», а чтобы «разоблачительный удар» был действенным, в первую очередь надо было собрать компромат на самого Тито, чей авторитет в КПЮ был чрезвычайно высок и тверд. Потому со второй половины апреля и весь май 1948 года по указанию руководства ВКП(б), под непосредственным кураторством Молотова, шел тщательный отбор документов из архива Коминтерна, связанных с деятельностью Тито, его ближайших соратников и КПЮ в целом. Со многих материалов снимались копии и направлялись в отдел внешней политики ЦК 8КП(б), где и комплектовалось (подтасовывалось? — Авт.) «дело Тито». (РГАСПИ, ф. 17, оп. 128, д. 1163, л. 52–68; ф. 575, оп. 1, д. 411, л. 1—146).

Полученные сведения Жданов использовал при написании доклада для совещания Коминформа. Под руководством Жданова готовился и проект резолюции Информбюро «О положении в Коммунистической партии Югославии». Первый вариант, представленный на рецензию Сталину, был переработан с учетом его замечаний. Вождь поправил и второй вариант «обвинительного заключения по антикоммунистической, ревизионистской деятельности Тито» (цитата из воспоминаний Н. С. Хрущева). Так же беспощадно правился и доклад, сориентированный в сторону ужесточения критики.

Чтобы «произвести впечатление на Тито предстоящим разгромом», за неделю до совещания Коминформа, 12 июня, была проведена его репетиция, и не где-нибудь, а в самом Белграде(!) на заседании коллегии редакторов газеты «За прочный мир, за народную демократию!». В Белграде потому, что он еще оставался местом пребывания Информбюро и редакции газеты! «В центре столицы Югославии готовится международная охота на югославских «ведьм»!» — восклицал впоследствии по этому поводу в своих воспоминаниях один из соратников Тито.

Само совещание Коминформа было проведено 19–23 июня 1948 года. В отличие от первоначального плана оно состоялось не на юге Украины, а в Румынии. Атмосферу этого предвзятого судилища можно вообразить на основании протокола, опубликованного в издании Фонда Фельтринелли и РГАСПИ текстов выступлений, донесений Сталину.

При открытии совещания, ради видимой дипломатичности, было принято предложение Жданова еще раз, от имени Информбюро, пригласить руководство КПЮ или прислать своих делегатов. В любом случае судилище над «ревизионистами» проводилось бы строго по разработанному в Москве сценарию. 20 июня югославы официально отказались от роли «подсудимых». Перед этим, в ожидании ответа Тито, Жданов, Маленков и Суслов в кулуарах продолжали обрабатывать зарубежных влиятельных делегатов и внушать им установки Кремля. Известно, что в этих напористых беседах делегатами Сталина была выдвинута версия, что в составе югославского руководства могут быть агенты западных спецслужб. Костов и Тольятти быстро поддержали эти надуманные подозрения, поддались сталинской шпиономании.

На этом постыдном, сфальсифицированном совещании после доклада была устроена и показушная дискуссия, участники которой на свои лады повторяли установки Жданова и Сталина. Впоследствии некоторые участники совещания в воспоминаниях говорили, что поддержали линию Москвы не потому, что и правда были полностью согласны с ней, а потому, что этого требовали интересы сохранения единства антиимпериалистического политического блока в Европе.

При подготовке документов совещания для публикации советские идеологи на славу потрудились, редактируя текущие документы других делегаций. В данном случае показательна избирательная «тактика» редактирования документов ППР. Поскольку намечалось смещение с поста Гомулки, то из выступления польского делегата Бермана было вычеркнуто положение «о проникновении мелкобуржуазных настроений не только в руководство партии, но и в среду рядовых членов ППР». Вот фразы о рядовых членах, сторонниках развития предпринимательского (контролируемого, как при советском нэпе!) сектора экономики и были вычеркнуты. Иначе при обсуждении ошибок Гомулки вышло бы, что он не один идет «не в ногу с партией», а за его спиной с такими же настроениями живут тысячи польских партийцев. Гомулка тогда бы мог рассчитывать на открытую поддержку из низов партии. Такая перспектива отнюдь не устраивала Сталина, как-то сказавшего накануне Второй мировой войны, что польские коммунисты заражены мелкобуржуазными настроениями и потому «больше похожи на меньшевиков и оппортунистов».

Однако, поддержав линию Москвы в своих выступлениях, руководители компартий, как свидетельствует один из венгерских участников этого «политического мрачного шоу», заколебались при обсуждении проекта резолюции. Ракоши предложил смягчить формулировку о задаче коллективизации в деревне Восточной Европы. Ракоши и Берман робко сослались на то, что их народы воспитаны при капиталистическом строе, еще недостаточно знакомы с прогрессивными задачами социализма и что их недовольство могут с подрывными целями использовать противники «народной демократии». Тогда было предложено термин «коллективизация» заменить термином «кооперирование» и внести пункт о добровольности кооперации. Жданов отверг первую часть предложения, с некоторыми оговорками сославшись принять вторую. Больше спорить с ним никто не решился, поскольку он и без того был сильно раздражен неявкой югославов на конференцию и мог посчитать спор о кооперации скрытой поддержкой части югославских коммунистов, надеявшихся на сотрудничество с зажиточными крестьянами- единоличниками.

На совещании были приняты и другие решения, которые, однако, не предавались гласности. В частности, местопребывание Коминформа было перенесено из Белграда в Бухарест. Позаботились «крестные отцы» Коминформа и об ужесточении оргструктуры этой организации. Суслов предложил создать постоянный орган — секретариат, в состав которого вошли по одному представителю от ЦК каждой из партий, и который обеспечивал связь между партиями и контроль над редакцией газеты Информбюро. Естественно, Сталин и Берия позаботились о том, чтобы в секретариат вошли самые доверенные люди из компартий Восточной Европы. Судя по некоторым документам архивов, это одновременно был и своеобразный замаскированный разведцентр внешней советской разведки, контролировавший внутреннюю жизнь и настроения любого ЦК.

В общем же, Коминформ сыграл в Белградско-Московском конфликте роль относительно лояльной коммунистической «инквизиции», отлучившей КПЮ от социалистического лагеря. Как верно отмечали исследователи Л. Гибианский, Г. Адибеков и С. Понсон, постоянные органы Информбюро стали инстанциями непрерывного надзора за текущими политическими и экономическими событиями, переменами в восточноевропейских странах «соцлагеря», эти же органы координировали усилия, направленные на подрыв как государственного югославского режима, так и международного авторитета Югославии и КПЮ.