В начале 1930-х годов СССР открыто демонстрировал свое стремление к мирному сотрудничеству с заинтересованными в этом европейскими государствами. Причем в ходе зондирования настроений западных политиков менялись и настроения Сталина. Хотя он фактически не участвовал в активной внешнеполитической деятельности — не принимал послов, не подписывал дипломатических документов, — но без его ведома Молотов не предпринимал ни единого мало-мальски ответственного шага. То же касалось и Литвинова.

Уже достоверно установлено исследователями, что изначальная причина ошибок и неудач в поисках Москвой наиболее вероятных союзников заключается в субъективном, однобоком взгляде Сталина и его консервативного окружения на смысл международных отношений. Сталин видел европейские отношения через призму классовой борьбы. По этой теории выходило, что СССР находится в кольце врагов, которые не бросились на социалистическое государство лишь по причинам европейских конфронтации: Германия была политической противницей Англии и Франции. «А в самих буржуазных странах нарастает рабочее движение, растут симпатии к Советской стране. Это и сдерживает наших противников», — говорил однажды Сталин в беседе с секретарями обкомов. Но это лишь отчасти отражало истинное положение европейской шумно-интрижно-дипломатической кухни.

Сталин полностью игнорировал уже известный тогда принцип гуманистических отношений, который, в основном, и определяет политику и авторитет миролюбивого государства, каким тогда считался для трудящихся мира СССР. По отношению к Англии и Франции у вождя превалировал «синдром настороженности и отторжения»: ему все мерещилось, что они готовы создать вторую Антанту и ринуться на СССР. А лучшим союзником в противостоянии им виделась Германия, которой Сталин до 1933 года постоянно сочувствовал, как жертве «версальского сговора». Недоверие к англо-франкам усилилось после Мюнхенского сговора, раздела Чехословакии. Тут сталинские шаги напоминают метания между Сциллой и Харибдой; с одной стороны, он еще не терял надежды на возможность контактов с Парижем и Лондоном, с другой, хотя и был насторожен, но тяготел к договору с Берлином. Сталин не мог простить англичанам и французам срыва создания системы коллективной безопасности в Европе.

Как известно, своей вины в этом вопросе он упрямо не хотел признавать. 10 марта 1939 года в докладе на XVIII съезде ВКП(б) Сталин заявил, что советская сторона будет проводить политику мира и укрепления деловых связей со всеми странами, соблюдая при этом осторожность и не давая провокаторам войны втянуть СССР в конфликт.

В это время в Париже и Лондоне испытали разочарование по поводу политики Гитлера, который, расчленив с ведома противников Чехию, перешел тот рубеж, за которым непосредственно лежали интересы Лондона и Парижа. Чемберлен и Деладье приняли шаги к началу переговоров с СССР. 31 марта 1939 года Чемберлен заявил в парламенте, что в случае угрозы независимости Польши и если последняя при этом окажет сопротивление, английское правительство «будет считать себя обязанным немедленно оказать польскому правительству всю находившуюся в ее силах помощь». Позже такое заявление сделало и французское правительство. Однако никто еще не знал, что гитлеровский удар по Польше 1 сентября 1939 года будет настолько стремительным (ее немцы оккупировали за 28 дней), что в Лондоне и Париже слишком поздно придут в себя от ошеломления и помощь будет оказывать уже некому. Гитлер же через свою агентуру делал все возможное, чтобы сорвать опасные для него «тройственные» переговоры — между Англией, Францией и СССР.

А Сталин считал наиболее благоприятным договор с Германией, ему надоело пассивное сопротивление Литвинова, и тогда 3 мая 1939 года Литвинов был внезапно снят с поста наркома иностранных дел, и его место занял председатель СНК В. М. Молотов, послушно выполнявший все указания Сталина. Через годы из переписки германского посла в СССР Шуленбурга с министром иностранных дел Риббентропом стало известно, что в Берлине были весьма довольны снятием Литвинова. В советской печати появились статьи, из которых явствовало, что Москва особенно и не стремилась к серьезным переговорам с Англией и Францией. Правда, существовал советско-французский договор 1935 года, который не был денонсирован. Но по этому поводу к удивлению осведомленных западных дипломатов в июне 1939 года в «Известиях» была помещена передовая статья, сообщавшая, что «…у нас нет договоров о взаимной помощи ни с Францией, ни с Англией». Такая забывчивость в дипломатических кругах может повлечь серьезные осложнения. Есть мнение, что подобным заявлением Кремль приглашал Берлин к более активному сотрудничеству.

В мае 1939 года Сталин располагал достоверной информацией о планах Гитлера на последующие месяцы. Сталин знал, что Гитлер намеревается сокрушить и уничтожить Польшу как независимое государство. Зав. Восточным отделом МИД Германии Э. Клейст говорил, что если дело дойдет до войны, то вермахт будет действовать «жестоко и беспощадно». Уже через несколько дней об этой фразе Клейста знали в Кремле. В Берлине были уверены, что СССР сохранит нейтралитет, если Германия ринется на Польшу. Сам Гитлер, по словам того же Клейста, внимательно изучив настроения в Кремле, пришел к выводу, что «после ликвидации Польши» в германо-советских отношениях должен наступить новый благодатный этап. Гитлер планировал на ближайшие два года установить с СССР нормальные отношения, чтобы решить «германские проблемы в Европе». Что это за проблемы — прекрасно известно из курса общей истории. Гитлер также решил, что с учетом интересов СССР в эти два года не будут подвергаться нападению страны Прибалтики.

Да, действительно, по своим диктаторским настроениям Сталин был более склонен к заключению соглашений с Германией. И в Берлине это почувствовали, что видно из содержания беседы руководителя восточноевропейской референтуры экономико-политического отдела МИД Германии Ю. Шнурре с советским поверенным в делах П. А. Астаховым. В конце июня 1939 года Шнурре заявил Астахову, что, по мнению берлинского руководства, СССР и Германия едины в главном — «в своем враждебном отношении к капиталистической демократии». Германия предлагала «нейтралитет и исключение из европейского конфликта». А Риббентроп заявил Астахову, что между Германией и СССР нет неразрешимых вопросов «на всем пространстве от Черного до Балтийского моря», — и предложил подписать советско-германский протокол.

3 августа Молотов заверил посла Шуленбурга, что если будут удовлетворены все пожелания СССР, то переговоры с Англией и Францией будут прекращены. В германской прессе после этого словесного соглашения тут же были прекращены нападки на СССР, большевизм и даже на Коминтерн, который именовался не иначе, как «бандитское международное гнездо большевизма». Выражение резкое, но отражает суть Коминтерна. Немцы начали усердно доказывать Москве, что они тоже «социалисты», но с национальным уклоном, и выступают «против капитализма».

14 августа Астахов передал Шнурре согласие Сталина «не только обсудить экономические отношения, но и установить сотрудничество по линии прессы и культуры, а также рассмотреть польскую проблему…» Последняя фраза дает все основания считать, что именно таким образом окончательно созрел в Кремле план «освободительного похода на Западную Украину и Западную Белоруссию», то есть план предательского раздела Польши в нарушение всех международных законов.

С этого момента подготовка пакта пошла стремительными темпами с обеих сторон. 19 августа уже было подписано советско-германское торговое соглашение. Гитлер направил Сталину личное послание, в котором предлагал «не позднее 22–23 августа» принять Риббентропа, «наделенного широкими полномочиями». Сталин назначил для встречи 23 августа. Так судьба советско-англо-французских переговоров была предрешена.

Итак, в ночь с 23 на 24 августа сговор между двумя диктаторами свершился. На банкете в честь подписания пакта Сталин вдруг произнес заздравную речь в честь фюрера, а Риббентроп 28 сентября, ведя переговоры о границах между СССР и Германией, скажет, что в Кремле «он себя чувствует как среди старых товарищей по партии». Думается, что в тот момент Риббентроп не лицемерил, а действительно почувствовал атмосферу определенного родства между большевистской и фашистской диктатурами.

В ночь подписания договора 23 августа и секретного протокола Сталин, по свидетельству близкого окружения, был оживленнее, чем обычно, настроение его приподнялось. В разговоре с Риббентропом вождь ВКП(б) согласился с мнением, будто Антикоминтерновский пакт (союз Германии, Италии и Японии) направлен не против СССР, а против западных держав. Сталину казалось, что он одержал большую победу над дипломатией Англии, к которой он от носился с большим предубеждением. Прощаясь с Риббентропом, Сталин буквально сказал ему следующее: «Советское правительство принимает новый договор очень близко к сердцу. Вы можете положиться на мое честное слово. Советский Союз не подведет своего партнера». Некоторые авторы полагают, что договор с Германией стал возможен благодаря тому, что ранее — 30 сентября 1938 года — Чемберлен перед отъездом из Мюнхена подписал англо-германскую декларацию, а 6 декабря была подписана германо-французская декларация. Но правомочности и политического равновесия между пактом и декларациями нет: декларации говорят о незыблемости государственных границ, а пакт тайно от Европы решал судьбы народов от Баренцева до Черного моря.

Тогда же, в роковую для Польши ночь 23 августа, тайно была обозначена новая граница СССР: по рекам Тисса — Нарев — Буг- Висла и Сан до ее истоков. Причем Сталин лично провел эту линию на карте. 1 сентября 1939 года немцы атаковали Польшу, однако СССР не спешил вводить свои войска до заранее оговоренной линии продвижения. Из секретных документов следует, что посол Шуленбург 10 сентября сообщил в Берлин, что в Кремле ждут дальнейшего продвижения германских частей в глубь Польши, чтобы подготовить общественное мнение советских граждан к акции вторжения в Польшу Красной Армии — под видом предотвращения угрозы. Это пояснение Шуленбурга дал Молотов. И тут советские идеологи Кремля не ошиблись: большинство советского народа с одобрением встретило освободительный поход Красной Армии на территорию Польши, т е. в Западные Белоруссию и Украину.

Однако Советский союз и Германию «толкнули в объятия друг другу не только политические, но и экономические обстоятельства, в которых оказались к 1939 году Германия и СССР: обе стороны искали максимальную финансовую и техническую выгоду. И тут нельзя разграничивать политические и военно-технические интересы Сталина, как это делали на основе двух советско-германских соглашений многие историки прошлых лет. Здесь, невзирая на хронологическую последовательность торгово-коммерческого (19 августа 1939 года) и политического договоров (23 августа), один пакт вытекает из другого.

Так, Сталин задумал серьезнейшим образом усилить мощь сухопутных войск и флота. Для этого требовалось много промышленного оборудования. После прихода Гитлера к власти импорт оборудования из Германии в СССР упал с 46 % в 1932 году до 4,7 % в 1938 году. Наладились поставки в СССР из Англии — 16 % и США — 26 %. Но к 1939 году стало понятно, что на англо-американскую помощь слишком рассчитывать не приходится. Сталин сделал ставку на немецкую промышленность, которая хотя и была загружена собственными военными заказами, но остро нуждалась в советском сырье, и в итоге Германия согласилась на условия СССР.

Насколько значительными были стратегические амбиции Сталина в мировом масштабе, можно судить по планам развития военно-морского флота, которые много раз корректировались. Программа эта была подтверждена после заключения пакта Молотова — Риббентропа. Даже в сокращенном варианте она предусматривала до 1947 года строительство 15 линейных кораблей, 69 линейных крейсеров, 2 авианосцев, 28 крейсеров, 243 миноносцев, 370 торпедных катеров и более 400 подводных лодок! Нарком судостроения Тевосян активно принялся за переговоры в Берлине. По тем временам планы Сталина на флоте были грандиозными и даже фантастическими, но они определяли будущую мировую стратегию СССР, основанную на гонке вооружений.

Выполнить советско-германские хозяйственные отношения планировалось в несколько этапов — на конец 1941 года, весну 1942 года и даже 1943 год. То есть Сталин рассчитывал, что, пока немцы не получат за заказы русское сырье и золото, они не начнут войну. И тут он жестоко ошибся. Но это тема другого, достаточно глубокого и обширного анализа…

Скажем лишь несколько подробнее об обмене сырьем между СССР и Германией, Эта сталинская записка от руки датирована 11 октября 1941 года, но поскольку тогда СССР уже воевал с фашистами, то понятно, что подготовлена она много раньше — в период развития торговых отношений, так что дата — это пометка секретариата.

Итак, Сталин пишет:

«У Германии не хватает:

1) марганца (хорошего — грузинского)

2) хрома

3) меди (которую отчасти заменяет цинком)

4) олова

5) никеля

6) ванадия

7) молибдена

8) вольфрама.

У Германии много и можно у нее купить:

1) цинк

2) магний (для авиапром.)

(АП РФ, ф. 45, on. 1, д. 28, л. 93)».

Записка приведена с сохранением формы и орфографии написания. Из того, сколько ценных металлов требовалось Германии для военного производства, можно заключить, насколько важен был Гитлеру союз с Москвой хотя бы на два года — до тех пор, пока не будет произведено достаточное количество танков, самолетов, радиотехнических приборов для нападения на Советский Союз. В соответствии с кредитно-торговым соглашением от 19 августа 1939 года, предусматривалось с ходу разместить в Германии заказов сроком на два года в счет кредитов на 200 млн марок и поставки советских товаров на сумму 180 млн марок.

Заключая эти промышленные соглашения, Сталин, оказывается, знал мнение полпреда в Берлине А. Ф. Мерекалова, который точно так же, как и Литвинов, считал чрезвычайно опасным слишком близкое сотрудничество с Германией — хотя бы в плане подрыва авторитета СССР на международной арене. Вызванный для отчета в НКИД в конце апреля 1939 года, Мерекалов был 21 апреля заслушан на заседании Политбюро. Он сказал, что имеет данные о подготовке рейха к нападению на СССР через 2–3 года.

Полпред с таким пессимистическим настроением явно не годился для проведения с немцами сталинской политики «китайских реверансов», потому Сталин оставил его в Москве. Вождь не любил, когда кто-то не соглашался с его точкой зрения, тем более по кардинальным внутри- или внешнеполитическим вопросам. С другой стороны, как известно, по «германскому вопросу» весной 1939 года он часто советовался с Молотовым, Кагановичем, Ворошиловым. Но эти люди при всех своих внутренних возможных сомнениях вслух всегда поддерживали Сталина, и это укрепляло уверенность диктатора в своей правоте.

Об исторической драме Польши и последствиях для СССР сговора с Гитлером свидетельствовало и несколько противоречивое донесение от разведуправления Генштаба Красной Армии, полученное 8 мая 1939 года от резидентуры советской разведки в Варшаве: «По сведениям, полученным из немецких дипломатических кругов в Польше, Риббентроп 2 мая сообщил Клейсту: «Германия готовит теперь большой военный удар против Польши. Этот удар будет проведен в июле или августе с такой быстротой и беспощадностью, с которой было произведено уничтожение испанского города Герника…» (АП РФ, on. 1, д. 454, л. 106–108).

Далее в донесении говорилось, что Волошин (глава автономного правительства Карпатской Украины, существовавшего с октября 1938 года по март 1939 года) и Реваи (министр автономного правительства Карпатской Украины) «сговорятся, чтобы в рамках венгерского государства учредить для Карпатской Украины автономию широкого размера… и пошлют на Польскую Украину оружие, снаряжение, а также хорошо организованные формирования сечевиков».

Понятно, что СССР и Германия были в курсе подготовки украинского националистического восстания в Польше в момент удара Гитлера. И под конец донесения в противовес сказанному высказывалось мнение, что «Военные акции против Польши непосредственно не противостоят…»

Сталин написал на шифровке, что она «противоречива и маловероятна…». В чем маловероятная — в подготовке националистического восстания в Польше, чтобы дать повод СССР «пойти освобождать угнетенных братьев-украинцев», или противоречивая в желании и одновременной неторопливости Германии при планировании нападения на Польшу? Ясно было одно: немцы не промедлят с разгромом Польши, как только заручатся нейтралитетом СССР. И Сталин это прекрасно понимал, просто не мог не понимать. На заключение пакта он шел не только с предвидением катастрофических последствий, но и со своими видами на судьбы Речи Посполитой.

Настал момент процитировать второй пункт «Секретного дополнительного протокола», подписанного в дополнение к пакту 23 августа 1939 года: «В случае территориально-политического переустройства областей, входящих в состав Польского Государства, граница сфер интересов Германии и СССР будет приблизительно проходить по линии рек Нарева, Вислы и Сана. Вопрос, является ли в обоюдных интересах желательным сохранение независимого Польского Государства и каковы будут границы этого государства, может быть окончательно выяснен только в течение дальнейшего политического развития». А дальнейшее развитие событий 28 сентября 1939 года показало, что Польша, как независимое государство, по решению Сталина и Гитлера, прекратила существование на 6 долгих лет. Если бы большевики и фашисты не столкнулись на полях сражений, то не известно, когда бы вообще возродилась Польша: германо-большевистское нашествие на нее могло оказаться губительнее татаро-монгольского.

Августовские документы 1939 года, хранившиеся столько лет в секрете, завершаются пространной записью германского посла Шуленбурга, в конце которой значится: «В заключение министр иностранных дел Германии подчеркнул твердую решимость фюрера в короткий срок так или иначе разрешить польский вопрос. Германская армия выступила в поход». Эту фразу можно расценивать как официальное уведомление о начале Второй мировой войны. Этот документ 29 августа 1939 года был вручен в Берлине советскому поверенному в делах. В Москве в изложении его получили 30 августа в 2 часа 30 минут. Но фраза «Германская армия выступила в поход» в изложении отсутствует. Однако для Сталина факт нападения на Польшу не был ошеломляющим и поразительным, что следует из второго пункта «Секретного дополнительного протокола», где судьба Польши уже была предрешена…

Помимо других спорных моментов, долгие годы скрывавшихся неосталинистами, апологеты КПСС заверяли, что Сталин единолично не принимал важнейших решений, а всегда обсуждал их на заседании Политбюро. Этим самым со Сталина снимается если не вся, что часть ответственности за многие его преступные решения против советского народа и международного права.

Судя по протоколам, в период политического кризиса августа 1939 года Политбюро собиралось всего дважды: 11 и 16 августа. Но в записях доверенных секретарей Сталина (Исторический архив, 1995,? 5–6, с. 48) отмечено, что члены Политбюро были у вождя 10 августа, 11-го его посетили для беседы только Ворошилов и Молотов, 16-го — Молотов, Берия, Деканозов, 19-го — Молотов, Микоян, Горкин, в тот же день — Молотов и Шкварцев. Визиты замнаркома иностранных дел Деканозова и будущего полпреда в Германии Шкварцева говорят о том, что Сталин с ними говорил об отношениях с гитлеровским правительством. Не забудем, что в записях секретарей не фиксировались встречи Сталина с доверенным окружением на его Кунцевской даче. Иными словами, большинство членов Политбюро не были посвящены в тайные замыслы Сталина заключить пакт с Германией. Есть даже свидетельства, что многие члены Политбюро о подписании пакта узнали на следующий день — 24 августа. Значит, фактами подтверждается, что диктатор вершил свою политику в окружении строго доверенных лиц. Важнейшие документы пакта обрабатывались и правились только Молотовым и Сталиным: на проектах и черновиках остались их пометки.

Практическую реализацию пункта пакта по захвату и разделу Польши начал Гитлер 1 сентября 1939 года. Сталин рассчитывал, что война будет затяжной, что поляки проявят стойкость и ослабят Германию. Да, поляки держались героически, но уже то, что 80 % их артиллерии имело конную тягу, говорит о многократном техническом превосходстве немцев.

2 сентября состоялось последнее заседание сейма II Речи Посполитой, на котором председатель Украинского народно-демократического объединения (УНДО), вице-маршал сейма, посол В. Мудрый и посол С. Скрыпник обнародовали заявление, в котором «заверили польский парламент, что украинский народ выполнит свой гражданский долг в отношении Польши». Тогда патриоты Польши еще верили в возможность спасения страны. Но они знали и о дружественном пакте между большевиками и немцами…

7 сентября 1939 года Сталин в беседе с генсеком исполкома Коминтерна Г. Димитровым дал свое видение войны и заявил, что «война идет между двумя группами капиталистических стран (между бедными и богатыми сырьем) за передел мира, за господство над миром». Но Польша с 1933 года, когда в Германии начал укрепляться фашизм, меньше всего думала о мировом или европейском господстве. Сталин сказал Димитрову, имея в виду столкновение Германии с Польшей: «Мы не прочь, чтобы они подрались хорошенько и ослабили друг друга. Неплохо, если руками Германии было бы расшатано положение богатейших капиталистических стран, в особенности Англии. Гитлер, сам этого не понимая и не желая, расшатывает, подрывает капиталистическую систему».

В этой же беседе Сталин охарактеризовал Польшу, как фашистское государство и намекнул на возможность расширения СССР за счет польской территории: «Уничтожение этого государства в нынешних условиях означало бы — одним буржуазным фашистским государством меньше! Что плохого было бы, если бы в результате разгрома Польши мы распространили социалистическую систему на новые территории и население?»

Сталин не мог забыть и простить полякам их многолетнюю подрывную деятельность против западных областей СССР, помнил о военной организации ПОВ, давшей повод для многочисленных репрессий среди военных Украины и Белоруссии. Помнил о неудачной польской кампании 1920 года. Об этом вскользь он, намеком сказал Ворошилову, когда Польша была разгромлена Гитлером: «Вот и решили польский вопрос, за который брались в 20 м году».

В соответствии с советско-германскими договоренностями Красная Армия 17 сентября вторглась в Польшу и начала занимать восточные части страны — Западную Украину и Западную Белоруссию. В тот же день польскому послу в Москве была вручена нота Советского правительства, в которой отмечались самые благие намерения — совсем не те, о которых Сталин доверительно говор ил Димитрову 10 дней назад: «Советское правительство не может безразлично относиться к тому, что единокровные украинцы и белорусы, проживающие на территории Польши, брошены на произвол судьбы, остались беззащитными. Советское правительство считает своим священным долгом подать руку помощи своим братьям-украинцам, братьям- белорусам».

Эти во многом фарисейские строки в устах коммунистических правителей на долгие годы стали программными для идеологов, рассуждающих о гуманизме Советской власти и о ее жертвенной готовности помочь братским народам. Совсем иначе бы эти слова звучали в устах самих воссоединяющихся братьев. Отметим, что тогда украинцы на обоих берегах реки Збруч, украинская эмиграция в своем большинстве встретили акт Советского правительства как справедливый, в интересах украинскою и белорусского народов. Бедное крестьянство и трудящиеся — особенно Галинины — действительно встретили советских солдат и офицеров хлебом-солью, поскольку верили, что с приходом Советской власти начнется для них лучшая жизнь.

Женщины на демонстрации в честь присоединения Западной Белоруссии к СССР

Однако не все разделяли эти надежды — особенно интеллигенция, знакомая со своими коллегами, которые в конце 1920-х — начале 1930-х годов уехали на Большую Украину и сгинули во время репрессий как «шпионы, националисты, враги народа». Репрессированные тоже уезжали с надеждой «строить новую жизнь».

Нота Советского правительства польскому послу взбесила Риббентропа и Гитлера. По заявлению СССР выходило, что большевики, введя войска в Польшу, выполнили миротворческую миссию, а вовсе не были агрессорами. Когда красноармейские батальоны перешли польскую границу, рухнули надежды украинских националистов (в частности, Андрея Мельника, ставшего лидером ОУН после убийства чекистами в Роттердаме Евгения Коновальца) на создание в Западной Украине если не независимого государства, то, по крайней мере, под протекторатом Германии. А ведь Мельник настолько поверил 15 сентября в Вене заверениям адмирала Канариса, что начал составлять список лидеров будущего украинского националистического правительства. Но рокот советских военных грузовиков в долинах Закарпатья развеял иллюзии Мельника и других. Большевистская реальность вскоре оказалась намного страшнее, чем предполагали националисты.

«Братья, мы объединились, чтобы вместе страдать под большевистским террором и духовным сопротивлением приближать час нашего освобождения», — говорилось в одной антисоветской листовке, написанной в довольно мягких тонах и разбросанной во Львове в начале октября 1939 года.

Советское правительство объяснило свою миротворческую ноту тем, что с 1932 года между Польшей и СССР существовал договор о ненападении, который в 1939 году был продлен до 1945 года. Так что у СССР не было дипломатического выхода и пришлось в прессе открыто осудить германскую агрессию против Польши и объяснить ввод советских войск миротворческими мотивами, стремлением подальше отодвинуть государственную границу СССР, чтобы обезопаситься от Германии. Но чтобы не обострять отношений с Гитлером, Кремль через несколько дней приказал советской прессе «прекратить бичевать фашистских захватчиков» и по возможности обходить эту тему стороной.

Тем не менее, по международным законам вышло, что СССР все же нарушил договор с Польшей и оказал немцам помощь, хотя вводил войска для защиты украинцев и белорусов. В вод ил-то он их без ведома правительства и сейма Польши.

Важно вспомнить, как в статистическом исчислении происходило советское «вторжение-освобождение» — как его потом иронически назвали западные украинцы, поняв, что заблуждались в гуманизме кремлевских властей.

Польская армия была деморализована и на востоке страны не укомплектована, поскольку там проводилась мобилизация. Против ослабленных, почти небоеспособных сил под руководством командарма І-го ранга С. Тимошенко было выдвинуто 67 стрелковых и кавалерийских дивизий, 18 танковых бригад, 11 артполков. На обоих фронтах — Украинском и Белорусском — были задействованы более 600 тысяч советских солдат и офицеров, около 4 тысяч танков, более 5,5 тысячи пушек и 2 тысячи самолетов. Некоторые украинские современные историки не без оснований считают, что такое массированное вторжение можно считать необъявленной войной, вероломством. «С формальной точки зрения, — подчеркивает историк П. Брицкий, — это была война, где были бои, убитые и военнопленные».

Польские войска при всей их слабосильности оказали сопротивление столь «неожиданному освобождению», поскольку расценили его как вторжение. Однако сопротивление поляков не было единодушным, не все части вступили в бой с Советами. Было много пленных. О военных действиях недвусмысленно говорилось и в докладе Молотова 31 октября 1939 года на сессии Верховного Совета: «…Оказалось достаточно короткого удара по Польше со стороны немецкой армии, а потом Красной Армии, чтобы ничего не осталось от этого уродливого детища Версальского договора». Молотов также признал, что «наши воинские части кое-где имели серьезные столкновения с польским войском». По словам Молотова, потери Красной Армии в этом «освободительном походе» составили 737 убитых и 1962 раненых. По армейским донесениям, в плен были взяты 230 тысяч польских военных. Примечательно, что рядовые и унтер-офицеры, а также украинцы и белорусы, служившие в Войске Польском, были освобождены. Но более 25 тысяч польских офицеров были отправлены в концлагеря и расстреляны в 1940 году. Об этой трагедии будет рассказано в отдельной главе.

Немецкие и советские войска встретились до капитуляции Варшавы. По достоверным источникам, в знак совместной дружбы завоеватели Польши устроили парады войск в Бресте, Гродно, Пинске, Перемышле.

После захвата польской территории до оговоренных с Германией рубежей коммунисты первым делом занялись идеологической обработкой населения, не знавшего, что такое Советская власть. Достаточно почитать первые номера открытой львовской газеты «Вільна Украина», чтобы понять пропагандистский настрой новой власти. Идеологи, всячески используя весь арсенал советской прессы, стремились показать положительные изменения на «освобожденной» территории. Заголовки «Безработные получили работу», «Рабочие железнодорожных мастерских осуществляют контроль над производством», «Хлеб для трудящихся Львова», «Установлена телефонная связь» — говорят сами за себя. Заметим, что и при поляках настоящие труженики Львовщины не сидели без хлеба, и телефон в городе давно был.

На западноукраинские земли потянулись работать интеллигенты из Надднепрянской Украины, поскольку своих кадров на новых территориях не хватало. Это была в своей основе украинская интеллигенция, многие выходцы из которой имели родственные корни в этих землях. Если до 1939 года здесь было 139 украиноязычных школ, то в 1940 году уже более 6 тысяч. И это было действительно одним из положительных явлений объединения двух Украин. Жаль, что временным явлением: после войны началась постепенная негласная русификация этих областей. Активное проявление украинских традиций представлялось как национализм, враждебный Советской власти.

Но это будет потом, а пока, в предвоенные годы, на присоединенных землях хватало других бед и горя. В частности, историк Орест Субтельный справедливо подчеркивает, что поведение многочисленных советских чиновников, которые потоком плыли в Западную Украину, мало что сделало для обеливання образа нового режима. Привыкшие к «пролетарским методам» работы, они часто шокировали западников примитивностью и грубостью, которые были не к лицу носителям «передового социалистического строя». Хамовитые чиновники-деспоты мало заботились о том, как они выглядят в глазах западно-украинцев, поскольку вскоре после воссоединения земель были распущены все украинские политические партии, прекращена деятельность «Просвіти», а потом начались и массовые аресты с депортациями. Это происходило одновременно с улучшением медицинского обслуживания в сельских районах, с открытием украинских театров — под контролем коммунистических цензоров.

Народу вскоре пришлось распрощаться с мечтой о самоуправлении, о выдвижении на крупные руководящие посты своих земляков.

Новая власть на руководство «сажала проверенных партийцев» — в основном русскоязычных, что задевало национальные чувства и гордость истинных украинцев. Еще жестче дело обстояло с укомплектованием органов НКВД новообразованных областей (а их было шесть) и уездов, 6 ноября 1939 года вышли приказы НКВД СССР об организации органов Западной Украины, а также территориальной и железнодорожной милиции. Только в течение первой декады ноября 1939 года были присланы 400 человек — выпускников Ленинградского, Саратовского, Смоленского, Рязанского, Новочеркасского и других училищ НКВД. Эти кадры не знали языка и местных традиций, не имели практического опыта, что привело к нарушению даже советских жестких законов того времени и самоуправству. Так коренное население стало воспринимать Советы как колониальную власть и звать «москалями» и «совитами» не только чиновников, но и незначительную часть русскоязычного населения.

«Освоение Советами» западноукраинских земель явилось повторением событий, которые пережила Надднепрянская Украина в конце 20-х годов. Уже в начале 1940 года были организованы первые коллективные хозяйства (колхозы) в селах Сороцкое. Глещава, Ивановка, Застиночье и других. «Околхознивание» происходило насильно, что тоже не способствовало упрочению позиций коммунистов. Население относилось к власти с недоверием, в народе росли ропот и недовольство. У людей отбирали не только землю, полученную ими год назад, но и прародительскую, наследственную.

Для крестьян Западной Украины собственность на землю была традиционной особенностью их бытия. И тут вдруг рушили весь их уклад жизни. Органы НКВД насаждали среди запуганных доносительские настроения, чувство продажности, угодничества, что породило в народе мнение о саморазделении на «продавшихся москалям» и на «истинных украинцев». Это негласное деление по взглядам на власть привело в годы гитлеровской оккупации к росту отрядов ОУН и УПА, к переходу на сторону немцев тысяч оскорбленных и униженных Советской властью людей.

В период «околхознивания», с 10 февраля 1940 года начались массовые депортации из западных областей в северные регионы европейской части СССР в Сибирь и Казахстан. До 10 апреля были вывезены 220 тысяч человек. Но людей высылали и раньше. Так, на 13 февраля в общем из западных областей Украины были депортированы 17206 семей (89062 человека, из них из Львовской области — 20966 человек, Волынской — 8858, Дрогобычской — 10593, Тернопольской — 31640, Ровненской ~ 7922, Станиславской — 9083), оставлены временно из-за болезней — 1457 человек, отсутствовали при проведении выселения — 2152, переехали в другие районы до начала выселения — 690, спрятались — 690, убежали — 34.

Второй кошмарный этап депортации начался 13 апреля 1940 года. Он охватил 320 тысяч человек. Некоторые отчаявшиеся отцы семейств уходили в леса: началось вооруженное сопротивление установлению Советской власти и методам ее правления. Это использовали ультранационалисты, работавшие на германскую разведку. В связи с этим с 13 мая в западных областях Украины и Белоруссии начали создаваться отделы по борьбе с бандитизмом.

23—30 июня Красная Армия вступила в Бессарабию и Северную Буковину. И сразу же начался третий этап депортаций, охвативший 240 тысяч человек. А еще ранее, для подавления недовольства, в декабре 1939 года на западноукраинской территории было создано 19 общих тюрем и одна внутренняя тюрьма. Прошло совсем немного времени, и народ в полуобезлюдевших селах пожалел, что 22 октября 1939 года голосовал за блок коммунистов и беспартийных (93 % голосов), созданный по заранее подготовленным спискам из верных коммунистов и чиновников Советской власти.

И все же объединение Украины в 1939 году имело при всех бедах положительное значение.

Истинные национальные силы, не покорившиеся сталинизму, чувствовали от единения нации прилив духа в противостоянии тоталитарной системе. Это, в частности, относится к украинским диссидентам и эмигрантам, которые борьбой за сохранение традиций и культуры, украинского языка тоже приблизили день настоящей независимости Украины. Демократической единой Украины. Бесспорно, украинцам в наследство от прошлых времен досталось деление на «западников», которые считают себя истинными носителями украинского духа, и на «восточников», впитавших часть русскоязычной культуры. И сейчас немало горячих голов из политических амбиций растравляют эту рану, так долго бередившую народ. Но в таком случае они выступают крушителями так трудно доставшегося единства нации. Оно — в поисках взаимопонимания, в сохранении и продолжении культурного наследия, а не во взаимных распрях и упреках.

* * *

В «Секретном дополнительном протоколе», подписанном 23 августа 1939 года, в самом первом пункте Гитлер со Сталиным за спиной правительств Эстонии, Латвии и Литвы решили судьбы этих стран и народов. Дословно этот пункт сформулирован однозначно и следующим образом: «В случае территориально-политического переустройства областей, входящих в состав Прибалтийских государств (Финляндия, Эстония, Латвия, Литва), северная граница Литвы одновременно является границей сфер интересов Германии и СССР. При этом интересы Литвы по отношению Виленской области признаются обеими сторонами».

В отношении прибалтийских стран можно сказать, что в предвоенный период они строили политику своей независимости на основе противоречий между пограничным большевистским СССР и Польшей, между Германией и СССР, между Англией, Францией и Германией и между Англией, Францией и СССР. Вот такой тугой политический узел затянулся в Европе к 1937–1939 годам. Но когда в прибалтийских буржуазных государствах стало известно о советско-германском пакте, там, не зная о содержании секретного протокола и других дополнений, вполне обоснованно забеспокоились.

В этой связи для «видимого успокоения соседей» полпред в Риге И. С. Зотов сообщил в НКИД так, чтобы эта информация стала известной латвийскому правительству, а через них в Таллине и Вильнюсе: «Приезд Риббентропа в Москву и заключение пакта вначале вызвали настороженность во всех кругах, чувствовались нотки боязни существования сделки СССР и Германии… Враги СССР и мира, пользуясь тем, что имеется благоприятная почва, начали распространять слухи о предполагающемся разделе Польши и стран Прибалтики между СССР и Германией».

По поручению Сталина, 31 августа Председатель Совнаркома и нарком иностранных дел в одном лице В. М. Молотов выступил на внеочередной сессии Верховного Совета с речью, в которой резко отрицал наличие каких-либо договоренностей с Германией о разделении сфер влияния. Эти заверения, по свидетельству советских послов в Прибалтике, внесли некоторое успокоение в общество и политические круги.

Так какие же политические виды на страны Прибалтики имел Сталин на самом деле? После заключения пакта Германия на некоторое время прекратила угрожать СССР и его интересам в Прибалтике. Зато политику Англии и Франции в этом отношении трудно было предсказать. Потому Сталин решил пока ограничиться заключением с Эстонией, Литвой и Латвией договоров о взаимопомощи, предусматривающих ввод на их территорию советских войск, и при этом сохранить находящиеся там режимы. Оставалось навязать эти договоры прибалтам. «Отработка» идеи на практике началась с 24 сентября 1939 года, когда в Москву прибыла для подписания торгового соглашения эстонская правительственная делегация во главе с министром иностранных дел К. Сельтером. В первый же день, учитывая политическую, и тем более военную слабость Эстонии перед СССР, делегации без особых церемоний были вручены для ознакомления проекты пакта и протокола. В дополнение ко всему Молотов со всем миролюбием, на которое был способен, однозначно заявил ошеломленному Сельтеру: «Если вы не хотите заключать с нами пакт о взаимопомощи, то нам придется использовать для своей безопасности другие пути, может быть, более крутые, более сложные. Прошу вас, не вынуждайте нас применять по отношению к Эстонии силу».

Даа, это был верх дипломатической «тонкости» советской политики, а точнее — верх хамства и явный диктат с позиции силы. По мнению современных исследователей вопроса, СССР тогда ничего и никто не угрожал со стороны прибалтов, в этом смысле Молотов явно лгал в глаза членам делегации. Для давления на Эстонию Москва использовала инциденты, которые можно было трактовать по разному, особенно в провокационных целях. Например, еще 19 сентября Молотов сделал представление эстонскому посланнику по поводу побега из Таллинского порта «при попустительстве властей» интернированной польской подводной лодки. 28 сентября в «Правде» появилось возмущенное заявление ТАСС о потоплении в Нарвском заливе неизвестной подводной лодкой советского торгового судна «Металлист».

В обоих случаях Эстония протестовала и не брала на себя ответственность за случившееся. Для психологического давления на власти и население над Эстонией совершались полеты советских бомбардировщиков. Подкрепляя угрозу Молотова, 26 сентября Ворошилов отдал приказ: «Немедленно приступить к сосредоточению сил на эстонолатвийской границе и закончить таковое к 29 сентября 1939 года». А Ленинградскому округу предписывалось «нанести мощный и решительный удар по эстонским войскам». В случае выступления латышей на помощь эстонцам предусматривалось выделить с советской стороны «одну танковую бригаду и 25-ю кавдивизию в направлении Валк — Рига, 7-й армии быстрым и решительным ударом по обоим берегам реки Двины (Даугавы) наступать в общем направлении на Ригу».

Однако переговоры, если таковыми назвать принудительное подписание Эстонией пакта, состоялись, и до вооруженного конфликта не дошло. Пакт был подписан 28 сентября. В нем лицемерно говорилось, что в «интересах обеспечения спокойствия внутри Эстонии» СССР может там держать «наземные и воздушные вооруженные силы численностью не более 35 тысяч человек…» Обе стороны брали на себя обязательство оказывать друг другу всяческую помощь, в том числе и военную. Эстонское правительство обеспечивало за СССР право аренды военно-морских баз и аэродромов на островах Сааремаа, Хийумаа и в городе Палдиски. Это была медвежья услуга, оказанная СССР Эстонии, а в сущности — оккупация с вынужденного согласия эстонского правительства, которое не оказало сопротивления Советам ради спасения своего небольшого народа. «Уладив вопрос с Эстонией», Москва тут же предложила Латвии обсудить состояние двусторонних отношений. Кабинет К. Ульманиса проанализировал резко изменившуюся к Прибалтике обстановку в связи с советско-германским пактом и пришел к выводу о заключении пакта с грозным СССР. Это было своего рода «территориальное пожирание» Прибалтики Советами. Однако Ульманис пытался «выторговать» у Москвы послабления по части количества размещаемых на территории Латвии советских войск. Ульманис определил новый курс своего правительства как «политику на время войны в Европе». Иного выхода у него не было, как и у эстонского правительства. 2 октября на переговорах в Кремле лично Сталин иезуитски заявил латвийской делегации и министру иностранных дел В. Мунтерсу: «Ни вашу конституцию, ни органов, ни министерств, ни внешнюю и финансовую политику, ни экономическую систему мы затрагивать не станем. Наши требования возникли в связи с войной Германии с Англией и Францией».

Как Сталин «не затронул» латвийскую конституцию, мы узнаем несколько позже. А на переговорах латыши были куда строптивее эстонцев, стараясь сделать угрожавшей Москве как можно меньше уступок. Молотов же, говоря о возможности «большой европейской войны», сказал, что «нейтральные прибалтийские государства — это слишком ненадежно». Сталин, напирая на латышей, открыто сказал по поводу советско-германского пакта: «Я вам скажу прямо — раздел сфер влияний состоялся». Тем самым он признал лживость недавних «успокоительных» заявлений в прессе для прибалтов. Сопротивляясь, министр иностранных дел В. Мунтерс выдвинул проблему: «У общественности должно сложиться впечатление, что это дружественный шаг, а не навязанное бремя, которое приведет к господству». Мунтерс проявил себя как патриот Латвии, стремящийся предотвратить кровопролитие и одновременно намекнуть СССР, что народ Латвии будет крайне недоволен таким навязанным договором. Как вели себя латыши в годы войны и после нее, мы знаем из хроники борьбы «лесных братьев» против Советской власти. Под конец латыши заявили, что у них достаточно вооруженных сил, чтобы прикрыть и себя, и СССР со стороны Балтики.

Армия их насчитывала в мирное время около 20 тысяч человек. Тем самым Мунтерс противился размещению советских войск в свободолюбивой Латвии.

Сталин же от намеков на силу перешел к диктаторской конкретике: «Вы полагаете, что мы вас хотим захватить. Мы могли бы это сделать прямо сейчас, но мы этого не делаем». Диктатор стремился соблюсти свое и так подмоченное «политическое реноме» в Европе, обставить колонизацию Прибалтики, как мирный союз о взаимопомощи. И вот, наконец, он сказал историческую фразу, свидетельствующую, что он уже осенью 1939 года, несмотря на пакт с немцами, предвидел неминуемое столкновение с ними. Он не знал только времени. «Немцы могут напасть. Нам загодя надо готовиться. Другие, кто не был готов, за это поплатились».

Эта фраза полностью разбивает доводы неосталинских историков, оправдывающих неудачи и потери первых месяцев Отечественной войны тем, что Сталин якобы верил в силу пакта и не допускал вероломного нападения фашистов. Допускал, только не знал точных сроков гитлеровской масштабной атаки на СССР. Далее Сталин убеждал, что советские гарнизоны в Латвии могут быть надежной превентивной силой против гитлеровцев, которые наверняка ринутся и со стороны Балтики, о полном господстве над которой они так давно мечтали. После жарких споров (и это — не преувеличение!) 5 октября 1939 года договор был подписан.

Когда дело коснулось Литвы, то тут были задеты германские интересы, оговоренные в пакте. 25 сентября Сталин предложил германскому послу Ф. фон Шуленбургу обмен «германской» Литвы на «советское» Люблинское воеводство и часть Варшавского воеводства. Это уже был самый наглый, беззастенчивый торг, причем Сталин торговал литовской территорией. Постыднее ничего нельзя представить для Советского правительства, распинавшегося тогда на весь мир о защите прав трудящихся целых народов, рассуждавшего о единстве каждой национальности. И самое печальное, что в этом гнусном деле главную роль играл Сталин. Предложение было принято немцами и зафиксировано в секретном протоколе, прилагавшемся к договору «О дружбе и границе». Границы, как видим, Сталин и Гитлер кроили по собственному усмотрению в полном смысле слова.

30 сентября Молотов через литовского посла предложил Вильнюсу направить в Москву полномочного представителя по вопросам советско-литовских отношений. 3 октября министр иностранных дел Литвы Ю. Урбшис был уже в Москве. Обратите внимание — Литва «прибиралась» Сталиным к рукам одновременно с решением латышского вопроса. 3 октября — в один день! — Сталин и Молотов встретились с литовской и латышской делегациями.

Тут кремлевские лидеры действовали без церемоний и объявили Ю. Урбшису в лоб, что Германия согласилась считать Литву относящейся к сфере интересов СССР и что необходимо подписать два договора: о возвращении Вильно (Вильнюса) с областью Литве и — о взаимопомощи. Формой договор походил на два ранее подписанных с Эстонией и Латвией, срок договора устанавливался 20 лет. В данном случае количество советских войск на территории Литвы в период «большой войны» в Европе определялось в 50 тыс. человек, Урбшис смело квалифицировал этот проект договора как оккупацию Литвы. Сталин же отверг термин «оккупация», ответив, что «вводимые войска будут подлинной гарантией для этой страны», А Молотов даже пошутил насчет того, что «Эстония подписала точно такой договор и… не жалуется». Было подчеркнуто, что с Латвией тоже вскоре будет заключен такой договор — и это наверняка! — и что отказ Литвы нарушит почти созданную оборонительную систему.

Сталин так часто — обращаем внимание! — открыто говорил о немецкой угрозе, не опасаясь, что его слова через прибалтийские делегации могут быть известны в Берлине, потому что такой тактический маневр при расширении сфер влияния был оговорен с Риббентропом еще 23 августа и подтвержден 28 сентября. Сталин пошел литовцам на единственную уступку — снизил количество советских войск в Литве до 35 тысяч человек. А в итоге согласился разместить на территории Литвы 20 тысяч красноармейцев.

Тяжба об условиях договора продолжалась до 10 октября. Окончательный текст договора Молотов скомпоновал из различных статей советских и литовских проектов. 10 октября договор о передаче Литве Вильно и о взаимопомощи был подписан.

Демонстрация, посвященная принятию Эстонии в состав СССР. Таллинн. Август, 1940 г.

После подписания трех договоров с прибалтийскими странами в них создалось неадекватное восприятие навязанных Москвой пактов. Конечно же, эти народы единодушно не хлопали в ладоши по поводу ввода советских войск. Как отмечали даже западные наблюдатели из посольств, пакты вызвали энтузиазм в среде просоветски настроенной интеллигенции и рабочих активистов. Советские войска приветствовали национальные меньшинства: русские, белорусы, евреи — но опять же это были лица не из зажиточного слоя. В Литве было больше одобряющих, поскольку маленькой стране вернули Виленскую область. Но основная масса населения встретила пакты сдержанно, если не настороженно. Скорее всего, это было вызвано тем, что в октябре 1939 года в разгар западноевропейской войны Германии против Франции и Англии уже мало кто в Прибалтике верил в возможность полностью независимого существования. Такими людьми пакты оценивались, на радость правительств, как необходимая уступка обстоятельствам.

Примечательно, что первоначально СССР в отношении прибалтийских стран действительно проводил политику полного невмешательства в их внутренние дела. Как следует из архивных документов тех лет, Москва выжидала прояснения ситуации на Западном фронте, где Германия активно громила французскую армию и теснила английские части.

В приказе наркома обороны от 25 октября 1939 года, отданном войскам, вступившим в Прибалтику, в частности говорилось: «Разговоры о «советизации» прибалтийских республик в корне противоречат политике нашей партии и правительства и являются безусловно провокаторскими…». И опять же это было временное обещание, но — выполнялось оно… честно. Выполнение Советским Союзом обязательств не вмешиваться во внутренние дела прибалтийских республик отмечалось на декабрьской конференции Балтийской Антанты. По словам литовского посла в Эстонии П. Дсилидс, «все страны констатировали честное выполнение СССР пакта».

Так продолжалось несколько месяцев. Даже критически настроенная к большевизму швейцарская газета «Баслер Нахрихтен» писала 21 марта 1940 года, что «внутренняя политика трех балтийских стран в своих основных принципах не изменилась. Она, так же как и раньше, носит исключительно антикоммунистический характер…» Антикоммунистический характер заключался отнюдь не в антисоветской открытой агитации, а в сохранении буржуазных принципов хозяйствования.

18 марта 1940 года английский еженедельник «Трибюн» отмечал, что балтийским странам пакт «обеспечил реальные экономические ВЫГОДЫ». Страны получили возможность пользоваться Беломорско-Балтийским каналом для экспорта своих товаров и широко обменивать свое сырье и сельхозпродукцию на советские машины и оборудование, на сырье, необходимое прибалтийской промышленности.

Однако уважение Москвы к подписанному договору «вскоре иссякло», как в конце мая едко отметил тот же английский еженедельник «Трибюн». 25 мая 1940 года Молотов от имени советского правительства сделал заявление литовскому послу о случаях исчезновения советских военнослужащих из частей, расположенных в Литве. Речь шла о двух красноармейцах. Молотов утверждал, что это — похищения, осуществленные с ведома литовского правительства. Москва расцепила этот акт как провокацию. Куда на самом деле делись красноармейцы — так и осталось неизвестно по сей день. По одной из версий, это были агенты НКВД, специально сбежавшие из расположения частей по приказу высшего начальства, чтобы инсценировать похищение и свалить всю вину на Вильнюс. На самом деле причиной стремительной перемены отношений Москвы к прибалтийцам была быстрая победа Германии в весенней кампании 1940 года на Западном фронте.

По успехам Гитлера в Москве быстро поняли, что через несколько недель падет Париж, а экспедиционная армия англичан будет полностью изгнана с материка. Именно так и произошло. А в мае в Кремле пришли к выводу, что с победой на Западе у Германии будут развязаны руки против СССР. Сам готовый к нарушению пактов, подписанных с прибалтами, Сталин, естественно, опасался, что и Гитлер может быть не менее вероломным. Фашистская опасность возросла и на Балтике, где германский флот с каждым месяцем чувствовал себя все вольнее. А с Литвой у немцев была граница. Это означало, что надо как следует укрепить западные советские рубежи. И без полного включения прибалтийских стран в состав СССР это было невозможно, поскольку пакты с Балтийской Антантой ограничивали количество советских войск на их территории. Тут с оборонительной точки зрения Москву можно понять и в наши дни. Трудно сказать, как бы сложился ход Отечественной войны, если бы в Прибалтике к июню 1941 года не содержалось значительное количество советских частей, которые тоже сыграли свою оборонительную роль при наступлении Гитлера на Москву.

Кремль же в этой критической ситуации — в мае 1940 года — разговаривал с прибалтийскими правительствами не языком дружбы и убеждения, а языком диктата. 29 мая в «Известиях» появилось сообщение Наркоминдела «о провокационных действиях литовских властей». Как ни странно, но командование советских войск в Литве не обратилось ни с какими запросами к литовским войскам по поводу исчезновения двух красноармейцев. Этот факт еще раз наводит на мысль, что «исчезновение» спланировали в НКВД.

Когда Литва начала упрямо отрицать свою причастность к этому факту. Молотов вдруг заявил премьер-министру А. Меркису, что помимо исчезновения советских красноармейцев имеется куда более важная проблема — участие Литвы в военном союзе с Эстонией и Латвией, направленном против СССР И опять вызывает удивление, что при заключении пактов с прибалтийскими республиками Москва ранее не протестовала против их тройственного союза, созданного 12 сентября 1934 года. Теперь же Прибалтийский тройственный союз послужил поводом для выражения Москвой серьезного недовольства, грозившего прибалтам полной потерей независимости. Читатель не без интереса прочтет и задумается с современных цивилизованных позиций: а возможно ли было в то время советскому правительству поступить иначе? Да! Возможно… если бы у власти был не диктатор Сталин, если бы Россия была более демократической, если бы в дипломатии часто не действовали воровски, исподтишка и лицемерно. Можно было — как считают некоторые современные эксперты — на условиях взаимного доверия для создания пояса безопасности в Прибалтике разместить контингенты советских войск и затем совместно с прибалтийскими частями если не отразить, то надолго задержать продвижение фашистов.

Военные специалисты в области истории тоже считают возможным подобный вариант. Однако Германия была тогда диктаторской, под диктатурой находилась и Россия. А у диктаторов — и это без натяжки! — свои, диктаторские методы правления и варианты решения проблем защиты государства. Словом, Сталин не мог поступить иначе, потому что он был… Сталиным со своими выработанными привычными манерами руководства и со своим видением задачи укрепления и сохранения государства…

Для начала Молотов навязал Литве отставку министра внутренних дел К. Скучаса и начальника департамента полиции А. Повилайтиса, а затем потребовал их отдачи под суд. Затем Молотов добился формирования в Литве правительства, которое «было бы способно и готово обеспечить частное проведение в жизнь советско-литовского договора и… решительное обуздание договора». Это означало отставку буржуазного правительства и создание просоветского. На наш взгляд, такую акцию можно назвать бескровным переворотом, совершенным извне и по согласию… свергаемого правительства. Впрочем, история знает и не такие парадоксы внешней политики. Молотов поставил жесткий срок для ответа — до 10 часов утра 15 июня. Задержка ответа означала немедленные силовые действия с советской стороны. Это был ультиматум, и Урбшис дал удовлетворяющий Молотова ответ за 15 минут до истечения назначенного времени.

А 16 июня Молотов сделал латвийскому и эстонскому посланникам аналогичные заявления. Поздно вечером 16 июня правительства поставленных на колени двух республик дали положительные ответы. Для видимости соблюдения международного законодательства Сталин и Молотов назначили комиссию для переговоров при формировании новых правительств. Эта комиссия действовала совместно с советскими посланниками, заранее проинструктированными. Уполномоченными в этом деле были: в Литве — В. Г. Деканозов, в Эстонии — А. А. Жданов, в Латвии — А. Я. Вышинский. Все — одиозные личности, верные подручные Сталина, активные распорядители террора в СССР.

Уполномоченные привезли из Москвы заранее утвержденные списки кандидатов в члены будущих правительств. Эти кандидатуры были также обсуждены с советскими полпредами в Прибалтике, хорошо знавшими местные просоветские кадры, Для видимости с президентами Литвы, Латвии и Эстонии были устроены обсуждения этих кандидатов на власть. Носили они чисто формальный характер, так как спорить против неугодных кандидатур загнанные в угол президенты не имели никакой возможности: представители Москвы дали им сразу понять, что вопрос предрешен. Предрешена судьба каждой из небольших балтийских стран.

После «одобрения» кандидатур министром-президентом Латвии стал А. Кирхенштейн, премьер-министром, а затем исполняющим обязанности президента Литвы — Ю. Палецкис и премьер-министром Эстонии — И. Варес. В соответствии с «договоренностью», более крупные советские воинские силы вошли в Литву 15-го, а в Латвию и Эстонию — 17 июня 1940 г.

Иностранные наблюдатели, включая германских посланников, отмстили в своих донесениях оборонительный характер советских акций в Прибалтике. Например, германский посланник в Таллине Фровайн сообщал в Берлин, что «поведение русских военных создает впечатление торопливости, нервозности, как будто опасаются нападения». При новых правительствах отношения СССР с Прибалтикой утратили международный характер: все основные действия правительств осуществлялись по директивам из Кремля и его представителей на местах.

Однако как ни старались Молотов и его доверенные полпреды подобрать самых покорных людей из числа прибалтийских левых, среди последних в силу национальной психологии все равно жила тяга хотя бы к ограниченной, но — самостоятельности. В правительствах нашлись люди, «тихо» выступавшие в пользу статуса, схожего с тем, который имела Финляндия в Российской империи: речь идет о широкой внутренней автономии при строе, в целом близком к строю метрополии. Это означало, что прибалтийские страны были бы довольны, находясь под военным и внешнеполитическим протекторатом. А в этом желании содержался намек на установление социал-демократических и народно-демократических режимов, в своей политике ориентировавшихся на Москву.

Но дело в том, как нам известно, что Сталин не мог терпеть социал-демократов, видя в них проводников буржуазной идеологии. В этом смысле он был закоренелым консерватором и не собирался менять своего давно устоявшегося мнения. Германский посол в Таллине докладывал в Берлин, что среди членов правительства и профсоюзных лидеров республики есть люди, «тормозящие процесс советизации». Иными словами, несмотря на полную зависимость прибалтийских республик от СССР, советскому правительству все же требовалось какое-то время для овладения внутриполитической ситуацией в этом регионе.

В начале июля 1940 года ситуация прояснилась, и правительства трех стран объявили о проведении 14–15 июля выборов в парламенты. Прибалтийские руководители надеялись создать такой депутатский корпус, через который можно было бы провести решения конституционного характера. Но препона была в том, что выборы были назначены Москвой, которая имела свои планы в отношении подбора депутатского корпуса. 17 июля результаты выборов стали известны. В Таллине состоялось совещание Жданова, Вышинского и Деканозова. Из косвенных источников нам известно, что на совещании говорилось о стопроцентной советизации Прибалтики. И это подтверждается содержанием повесток для состоявшихся вскоре сессий парламентов. Все повестки были однотипны, в них говорилось о провозглашении Советской власти и принятии деклараций о вхождении в СССР. Жданов, Вышинский и Деканозов добились своего: они преодолели, подавили националистические, демократические настроения некоторых членов правительств и парламентариев.

21—22 июля сеймы Литвы и Латвии и Госдума Эстонии приняли декларации о государственной власти и вхождении своих стран в СССР. Так была узаконена Советская власть в Прибалтике. Произошла полная советизация. А 3–6 августа 1940 года Верховный Совет СССР принял законы о вступлении трех стран в СССР в качестве союзных республик. Процесс, намеченный Сталиным и оперативно осуществляемый Молотовым, Ворошиловым, Ждановым, Вышинским, Деканозовым, закончился. В СССР появились еще три «братских» республики.

* * *

По официальному заявлению советского правительства 26 ноября 1939 года в Майниле в результате внезапного артобстрела с финской стороны погибли несколько советских военнослужащих. Советская сторона решила пресечь провокационные действия Финляндии и открыла ответный огонь с введением на сопредельную территорию нескольких подразделений Красной Армии. Так, по крайней мере, утверждала советская пресса в ноябре 1939 года.

Финны уже в первые дни столкновения наотрез отрицали, что это они открыли огонь, и на весь мир обвиняли СССР в провокационных, агрессивных действиях. Многие зарубежные авторы обвиняют в стрельбе НКВД, однако в пользу этой версии нет ни единого доказательства. Наши эмигрантские историки уже тогда считали, что НКВД запросто мог открыть огонь по своим и списать это на финнов. В общем-то это вполне вероятно, но опять же — где доказательства? И финны не могут привести доказательства своей невиновности.

И все же ныне, наконец, бесспорно доказано, что стреляли с советской стороны. Есть расхождение только в данных о количестве жертв. В списках личного состава войск, базировавшихся в Майниле 25–27 ноября, количество людей остается неизменным. Высказывалось предположение, что орудийные выстрелы раздались вследствие неосторожного обращения молодых артиллеристов с заряженными пушками. Но тогда почему их зарядили? И почему снаряды упали там, где находились наши бойцы? Или же это было непроизвольное наведение, так сказать — учебное? Тогда почему при учебной наводке орудия оказались заряженными? Словом — замкнутый круг.

Советские бойцы шутили, что уж «Маннергейма-то не обойти»! уже через неделю после начала боевых действий. Что же в действительности представляла из себя знаменитая «линия Маннергейма», где в декабре надолго увязли наши войска, прежде чем прорвались через супероборонительную систему Европы конца 1930-х годов?

«Линия Маннергейма» — это общее название огромной оборонительной территории длиной 130 км и глубиной 90 км. А собственно оборонительная линия, состоящая из дотов и других долговременных укреплений, называлась «позицией Энкеля» — по имени ее создателя, генерал-майора финской армии.

В общем же плацдарм Маннергейма насчитывал 296 железобетонных и 897 гранитных дотов. Широко использовались также и деревянные укрепления. Перед дотами — гранитные надолбы, непроходимые для всех типов легких и средних танков, дополнительно — несколько десятков рядов колючей проволоки. Все подходы к дотам заминированы. На территории укрепрайона были также заминированы все дороги и их обочины. Мины висели чуть не на каждом кусте, выходившем ветвями на дорогу. При отступлении из приграничных городков и сел финны минировали в домах каждую дверь и окно. Зачастую, как показывают многочисленные советские солдаты, финские жители при отступлении сами поджигали свои дома, чтоб они не достались красноармейцам для обогрева в лютые 30—40-градусные морозы и не могли использоваться как оборонительные пункты.

Опасаясь советского вторжения, финны предусмотрели все до тонкостей: даже лед Финского залива заминировали в пределах своей границы, чтобы исключить возможность обходных маневров наших войск. Западные военные эксперты единодушно считали, что в отличие от французской «линии Мажино» или германской «линии Зигфрида» обойти стороной или прорвать «линию Маннергейма» при существующих технических возможностях практически невозможно. Или почти невозможно.

Гитлеру его генералы, побывавшие в Финляндии и видевшие это чудо-оборонительную систему, докладывали, что для ее штурма потребуются усилия титанической армии, а на такие усилия в Европе, включая русских, не способна ни одна армия. Да и штурмовать такую глубокоэшелонированную и искусно спланированную оборону — значит лишиться всей армии. «На подобное никто не отважится», — примерно к этому заключению сводились оценки крупных специалистов по наступательному и оборонительному бою.

И, тем не менее, забегая вперед, скажем, что эта чудо-линия была взята нашими войсками.

Едва только начались советские военные действия против финнов, как Сталин тут же вспомнил о своем политическом маневре в Прибалтике. Во-первых, от исхода кампании зависело, удастся ли ему окончательно «осоветить» Прибалтику, во-вторых, почему бы в случае победы над финнами не пополнить «братскую семью народов» и «Финляндской ССР»? Но по своему опыту Сталин знал, что перемены государственной политической системы совершаются не сразу, так как это может вызвать социальный взрыв и гражданскую войну, а — постепенно. Так что для начала предстояло создать финское просоветски настроенное правительство.

Не дожидаясь, когда падут Хельсинки, Сталин назначил церемонию создания народного правительства Финляндии на 1 декабря 1939 года в только что захваченном поселке Териоки (ныне Зеленогорск). В этот день там было провозглашено создание так называемого народного правительства Финляндской демократической республики во главе с Куусиненом, одним из руководителей Коминтерна. С «правительством» Куусинена без всяких оттяжек был заключен договор о дружбе и взаимопомощи и конфиденциальный протокол, по которому советское правительство в обмен на часть финской территории к северу от Ленинграда и право аренды на 30 лет полуострова Ханко передавало Финляндии территорию советской Карелии площадью 70 тысяч квадратных километров. Оговаривалось также право СССР «держать на арендованной у Финляндии территории полуострова Ханко и примыкающих островов до 15 тысяч наземных и воздушных сил».

Все разыгрывалось по прибалтийскому сценарию, сочиненному в Кремле: сначала заключение договора о взаимопомощи, а спустя несколько месяцев — полная советизация республики с отставкой прежнего правительства, единодушными выборами «блока коммунистов и беспартийных» и торжественным заявлением сессии Верховного Совета СССР о приеме такого-то государства в качестве республики в состав СССР. Вот так коминтерновец Куусинен, проинструктированный Сталиным, создал самозванное правительство без всенародного ведома и начал торговать землей предков. Сразу скажем, что эта авантюра провалилась, поскольку Финляндия выстояла в войне, хотя и заключила мир на невыгодных для себя условиях, А самозванное правительство Сталин тихо, без лишнего шума распустил.

Когда народ Финляндии узнал о наглом политическом выпаде коммуниста Куусинена, за спиной которого ясно маячила фигура кремлевского вождя, в стране поднялась буря возмущения. Если хладнокровные, выдержанные финны завозмущались, то, ясное дело, авантюра Сталина заранее была обречена на провал. Большинство финнов выступили против коммунистического самозванного правительства и выразили решимость любой ценой отстоять независимость Суоми от диктаторской Москвы.

Слишком свежа была у народа память о времени, когда страна находилась под властью империи: при всех автономных льготах финны тогда не были полностью свободны и независимы. В ответ на ход Куусинена в Госсовете Финляндии начали дебатировать вопрос о возможности создания на территории Финляндии российского правительства, альтернативного сталинскому, во главе которого должен был встать А. Ф. Керенский или JI. Д. Троцкий!

Такого ошеломляющего ответа финнов Москва при всей своей прозорливости не ожидала. Советская пресса, чтобы невольно не вдохновлять уцелевшие в СССР антиправительственные элементы, всячески замалчивала события в финском Госсовете. Наоборот, появились лживые сообщения, будто по сведениям, полученным от трудящихся, перебежавших к Красной Армии, пролетариат и бедное крестьянство Финляндии «горячо одобрило создание правительства Куусинена». На самом деле как раз беднейшее финское крестьянство (которое на деле имело достаток выше нашего середняка до раскулачивания) активно и выступило против возможной большевизации страны. А все потому, что деликатная финская пресса в определенных дозах в свое время информировала население о результатах раскулачивания в СССР. Кстати, СССР так и остался единственным государством, которое признало «марионеточное» прокоммунистическое правительство Куусинена. Просуществовало оно чуть больше времени ведения боевых действий — немногим больше 100 дней.

Парадоксальная фраза «На Карельском перешейке танки использовать нельзя, но можно» родилась у наших неунывающих конструкторов, когда они анализировали результаты попыток широко использовать в финской войне танки. Во-первых, бронетехнику можно применять не на всяких ландшафтах, не при всех природных условиях. Так, вскоре выяснилось, что на Карельском перешейке использование танков почти бесперспективно, убыточно. Танки тонули в болотах, проваливались под лед, подрывались на минах, расстреливались при переправах через реки, вязли в снегу. С точки зрения тактики финны находились в необыкновенно выгодном положении, что позволяло им эффективно вести борьбу с советской бронетехникой. Дело в том, что на перешейке в изобилии встречаются высоты, на которые танк не может забраться из-за болотистой местности. Эти высоты у подножия минировались, и с высот можно было без помех обстреливать боевые машины из пушек. А танковую пушку для дуэли с противником так высоко поднять было технически невозможно.

Болота и озера на Карельском перешейке при постоянных морозах не замерзают до середины января. Многие озера не замерзают вообще. Так что, о каком эффективном танковом ударе по противнику можно было говорить!

И, тем не менее, финский конфликт дал возможность испытать нашу технику в самых суровых условиях, выявить все ее плюсы и минусы. Среди минусов был самый важный: моторы замерзали, из-за чего в ходе кампании более половины машин вышло из строя или их пришлось оставить противнику. После окончания кампании при обсуждении ее результатов в генералитете остро встал вопрос о создании морозостойких сортов дизельного топлива и масел. К 1941 году этот заказ нашими инженерами-химиками, специалистами по топливу и смазочным материалам был выполнен, что позволило при танковых боях с фашистами во время морозов нести меньшие потери в технике.

Советский легкий танк Т-26 был в то время самым массовым. Случай позволил ему часто иметь преимущество перед финнами: дело в том, что его по внешнему виду практически невозможно было отличить от финского танка «Виккерс». Этим наши командиры несколько раз умело воспользовались. Финнов-лыжников сбивало с толку то, что их собственные танки не имели опознавательных знаков. Только с января 1940 года финские танки и самолеты стали носить свастику. А танк Т-26 при всех недостатках для боя при крепких морозах все же показал себя надежным, лучше других моделей.

Финны тоже не очень эффективно применяли танки против Красной Армии. Например, в бою под Лебедевкой они потеряли 8 танков и не стали пытаться оттаскивать их для ремонта: приспособили их под долгосрочные бронированные огневые точки, зарыв предварительно в землю.

В ходе кампании, если говорить о наших потерях, но разным причинам около 20 наших танков и бронемашин, а также несколько самолетов оказались захвачены финнами как трофеи. Летом 1941 года эта техника использовалась ими при нападении на СССР.

Что касается технических испытаний, то как раз в финскую кампанию их проходили в боевых условиях новые советские танки КВ и СМК. КВ с честью выдержал испытания и пошел в серийное производство. В начале Второй мировой войны он был лучшим тяжелым танком мира. А танк СМК по странным причинам был создан в единственном экземпляре и был подбит глубоко в финском тылу. Через несколько недель нашим войскам его удалось отбить, потому что финны, тоже но странным обстоятельствам, совсем не тронули танк неизвестной им конструкции. Просто диву даешься: неужели их специалистам неинтересно было узнать, над чем сейчас работают советские конструкторы, чего добились? Ответа на этот вопрос мы не имеем. Но факт в том, что СМК был отбит. Эта модель была признана неперспективной, и ее отправили в Москву, где она и простояла в каком-то ангаре до пятидесятых годов. Потом о танке СМК вспомнили и… порезали его на металлолом. А ведь это был бы неплохой, уникальный экземпляр для музея истории советского танкостроения. Финны же в ходе кампании больше интересовались упомянутыми нашими машинами Т-26 и стремились захватить их неповрежденными.

Подбитый танк Т-26 во время зимней войны

В советских войсках было много татар, казахов и украинцев. Несмотря на суровый климат Северного Казахстана, где зимой тоже бывают сильные морозы, казахи мучились от финских холодов. Мучились и стойкие сибиряки, потому что часто было трудно нарубить дров для отапливания землянки, блиндажа, поскольку дровосеков подстреливали с противоположной стороны передвигающиеся финские снайперы. Те часто меняли позицию, чтобы их не засекли советские пулеметчики и чтобы не замерзнуть на одном месте. Между прочим, вырыть землянку в окаменевшей от мороза земле стоило целому отделению неимоверного труда. А жить в палатках было почти невозможно, потому что к таким боевым условиям у бойцов не было привычки. Обморожения рук, ног, частей лица стали массовым явлением. По словам А. Пияшева, его взвод из-за морозов дважды убывал до половины: обмороженных отправляли в санбат. Из первого набора взвода Пияшев потерял убитыми и ранеными всего пятерых, а 18 человек были обморожены в течение двух недель в январе.

Рассказывают, что почему-то украинские бойцы чаще всего сходили с ума только из-за темных ночей, длящихся на Карельском перешейке 16 часов. Этот факт показывает, что для ведения войны в Предполярье и Заполярье войска предварительно должны проходить и физическую, и психологическую адаптацию. Резкая перемена климата действует губительно на личный состав.

Немало людей в начале войны подорвались на финских минах, которые было трудно обнаружить под глубоким — по пояс, по грудь снегом. Первые миноискатели появились на фронте лишь в январе 1940 года. Это тоже свидетельствует о неподготовленности к войне в северных условиях. Колючую проволоку до конца войны приходилось рвать вручную, примитивными клещами, без специальных удобных приспособлений.

Рассказывают, как солдатам на марше давали поспать. Это потрясающая сцена, если ее представить. В нее даже с трудом верится, но это — истинный факт. Для того, чтобы спать на холоде, наши солдаты становились вплотную друг к другу по 40–50 человек. После этого их обвязывали канатом. Те, кто находился внутри круга, могли поспать стоя (!) в относительном тепле. Каждый час люди в круге менялись местами, не давая замерзнуть насмерть тем, кто находится снаружи. Не удивительно, что из-за таких условий для сна, когда нормально отдохнуть невозможно сутками, из-за сильных, доводящих до полной апатии морозов, люди сходили с ума…

Непосредственно в боях нашим пехотинцам доставляли массу неприятностей финские лыжники. Они практиковали способ бега без палок, чтобы оставлять руки свободными для оружия — в основном для автоматов «Суоми». При отходе они поворачивали автомат стволом назад. У наших солдат руки были заняты лыжными палками, а оружие висело за спиной. При неожиданном столкновении с противником в лесу требовалось время, чтобы освободить руки и взяться за оружие.

Как тактики, финны — большие мастера обходного боя, но как только сталкивались с таким же способом ведения войны, то сразу отступали, чтоб избежать больших потерь. Например, когда батальон финских лыжников при попытке «ударить в тыл» одной из наших окруженных дивизий в свою очередь вдруг сам был атакован с тыла советскими лыжниками, то не выдержал боя. И, не успев отступить, был уничтожен до последнего человека.

В воспоминаниях участников финской кампании часто мелькают эпизоды об участии в боевых действиях финских лыжниц. Их звали по разному: «ведьмы метели», «снеговые ведьмы». Они действовали как санитарки, связистки и радистки в составе мобильных финских подразделений. За радисткой в походе рацию нес мужчина, чтобы она не уставала. Стреляли они метко, порой не хуже снайперов, что подтверждают свидетельства самих финнов. В основном эти женщины — добровольцы из семей охотников. Но воевало их мало — не более трех рот на всех участках фронта. Так что рассказы о том, что это были специально подготовленные «налетчицы» и «снайперы» из боевых групп — обычный окопный вымысел. Женщины просто быстро передвигались на лыжах, умели отступать в критической ситуации и при этом из автоматов наносить урон красноармейским подразделениям. За всю кампанию, насколько известно, ни одна из таких лыжниц не попала в советский плен, но наши офицеры после боя видели убитых женщин-бойцов. Это уже их черное или белое везение. Вот так и родилась легенда об отчаянных «ведьмах метели».

В сильные морозы туго приходилось и советским пулеметчикам. Заправка водой кожуха пулемета «Максим» была делом невыгодным. У ручных пулеметов при долгой стрельбе ствол раскалялся так, что лопался на сильном морозе от резкого перепада температуры.

А советским артиллеристам немалых потерь из орудийного расчета и прикрывающей пехоты стоили уничтожения, подавления огневых точек. Бетонные доты финнов не пробивались с безопасного для нас расстояния ни танками, ни полевой артиллерией. Поэтому начальник Главного артуправления командарм первого ранга Г. И. Кулик приказал выводить на прямую наводку гаубицы, что противоречило всем правилам применения этого вооружения. Гаубицы вручную (каторжный труд, когда они тонут в снегу) подтягивались на расстояние 300–400 метров до цели. В результате прикрывающая пехота и члены расчета оказывались как на ладони перед снайперами, находившимися среди обороняющих дот. Потому при такой тактике без потерь было никак не обойтись. Но иного выхода не было, чтобы разрушить дот, мешавший наступлению пехоты.

В опасных, непривычных для советских солдат, особо суровых условиях средние и крупные подразделения, целые соединения несли огромные по сравнению с финнами потери. Иногда, чтоб занять какой-то небольшой плацдарм, наши части теряли в пять раз больше, чем отступившие потом финны, Естественно, что в наших войсках особого воодушевления не было уже к началу января 1940 года. Большие потери означали трибунал для командиров. Причем приговоры выносились жестоко, без учета обстоятельств, которые ни один даже трижды талантливый командир не смог бы переломить в свою пользу.

Вот один из таких мрачных примеров. Под Суимуссалми в окружение попала 44-я стрелковая дивизия советских войск. Из окружения удалось вырваться, но дорогой ценой: дивизия потеряла почти треть состава, а у финнов было менее тысячи убитых. Судьба командира и его помощников ясна из следующего приказа:

«Совершенно секретно

Начальнику Генерального штаба Красной Армии т. Шапошникову.

Докладываем: Суд над бывшим командиром 44 СД Виноградовым, начальником штаба Волковым и начполитотделом Пахоменко состоялся 11 января в Важенвара под открытым небом в присутствии личного состава дивизии. Обвиняемые признали себя виновными в совершенных преступлениях…

…Приговор к расстрелу был приведен в исполнение немедленно публично взводом красноармейцев. Выявление предателей и трусов продолжается. В 44 СД работает комиссия Военсовета, на обязанности которой лежит детальное расследование всех причин и обстоятельств поражения 44 СД.

Чуйков, Мехлис.

11 января 1940 г.».

С фамилией Мехлис мы уже сталкивались в главе о репрессиях против военных. Из приведенного доклада со вздохом можно заключить: если Мехлис взялся искать в 44 СД «предателей и трусов», то он найдет их и там, где их нет. Как-то один репрессированный, но выживший в лагерях полковник времен Отечественной В. Гарников сказал в годы «оттепели»: «Мехлис нашел бы «врагов» и среди больных стариков и грудных детей, если бы ему это поручил Сталин», — тем самым подчеркнув предвзятость и безжалостность, с которой действовал верный, но недалекий прислужник вождя…

В воспоминаниях о кампании особенно много уделяется внимания финским снайперам «кукушкам», которые, если верить некоторым источникам, чуть ли не переполовинивали советские пехотные взводы. Говорят о них и простые участники боев, дожившие до начала 90-х годов. «Кукушками» называли снайперов, ведущих огонь с дерева. По самой распространенной версии «кукушки» прятались в густых вершинах сосен в специально изготовленных тонкостенных деревянных коробках с запасом патронов и сухого пайка. С помощью хитро замаскированных вдоль ствола стропов снайпер мог самостоятельно в случае опасности быстро опустить короб на снег, встать на лежавшие в коробе лыжи и скрыться от преследования. Еще говорили об удобствах, с какими обустраивались «кукушки», безжалостно и метко косившие наших бойцов десятками за день.

Финский снайпер якобы был одет в две шерстяные теплые кофты, двойные ватные штаны и толстую куртку с мехом внутри и брезентовым верхом. Брезентовый верх куртки не коробился от сырости в резкую оттепель, как наша шинель. Из продовольствия у финна было несколько плиток шоколада, пачек печенья, сушеное мясо — пеммикан, термос с горячим кофе и фляга с водой или водкой. Весь день вражина прятался в коробе на дереве, изводил наших героев, а ночью спускался и уходил на лыжах тайными тропами греться в схрон. На «кукушек», если поверить, списывали порой до трети смертей.

Но сами финны относятся к этой версии не то что скептически, а иногда с неудержимым смехом. Потому что, если вдуматься, при таком способе ведения боевых действий прячущиеся либо рядом с передовой на нейтральной территории, а то и на нашей, практически не имели шансов на отход при его обнаружении.

Ведь обнаружить снайпера смог бы любой охотник, призванный в армию. «Кукушки» неминуемо бы становились мишенями для красноармейских автоматчиков, снайперов и мастеров стрельбы из ручного пулемета. А в камикадзе финны превращаться не хотели.

Когда после 1991 года еще более расширились наши контакты с финнами по всем культурным, научным и техническим отраслям, то группа наших историков довольно долго пробыла в Финляндии, исследуя вопросы советско-финской кампании 1939–1940 годов. Историкам удалось найти немало финских ветеранов этих событий. И все они утверждали, что «кукушки» на деревьях, тем более в лютые морозы, — просто фронтовой вымысел, легенда. Сами ветераны заверяли, что в жизни не встречали ни одного фронтового побратима, который бы говорил, что в 40-градусный мороз целый день просидел на дереве.

А советские ветераны настаивают, что «кукушки» были самым страшным оружием финнов в борьбе с нашей обмороженной, вязнувшей в снегах пехотой. И, тем не менее, своего рода «кукушки» были, только… наземные. В каждом доте, как правило, среди группы защитников находился один меткий стрелок, считай — снайпер. Вот такой «соколиный глаз» и наносил урон нашей пехоте, пока та по глубоким снегам подбиралась к доту, окружала его, пока советские артиллеристы подтягивали орудия на прямую наводку, чтоб «выкуривать» противника.

А вообще, честно говоря, вопрос «кукушек» — один из самых загадочных в короткой истории «странной зимней войны». И он ждет своего исследователя, который даст на него полностью исчерпывающий ответ. Впрочем, к «кукушкам» мы еще вернемся под конец нашего рассказа о «непопулярной» в советском народе финской кампании.