Шла война, и злая пуля не жалела. Каждый день, после сообщения Совинформбюро, повторялись слова: «Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины!» Но они не могли стать привычными, волновали с той же силой, потому что падали, защищая родную землю, новые герои. Много пришло похоронных, многие пропали без вести. Жадно хватали дрожащие руки замусоленные солдатские треугольнички. Жив! Не шутка — третий год войны…

Отпела и Шуркина мать, глотая слова со слезами:

То ли пела, то ли голосила на всё село, пугая маленького Женьку.

Только ведь и горе забывчиво. Глаза у Шуркиной матери такие же, как и у Шурки, — будто из маленьких голубых капелек собраны. Белобрысая, молодая, курносая. Работала она продавщицей, и стал к ней присватываться дядя Петя. Его прислали недавно заготавливать грибы и ягоды, выменивать у хозяек на всякие нитки-иголки. Был дядя Петя без руки, отвоевался быстро, и без семьи: жена и дочка погибли в эшелоне, под бомбами.

Не в характере Шуркиной матери весь век горевать, только и замуж как выходить, когда война.

Дядя Петя уговаривал. Не виноваты, мол, что так случилось. Что ж теперь, век вековать в одиночку? Да и хозяйство тяжело одной держать. Правда, Шурка вырос, уже седьмой класс закончил. Помощник…

Шурка на мать смотрел волком. Он не верил, что отец погиб. А мать — баба слабохарактерная. Придёт отец и спросит у Шурки: ты-то куда, сынок, глядел? Как позволил другому моё место занять? А ежели всё-таки не придёт, то разве им втроём, ему, матери и маленькому Женьке, так уж плохо?

Шурка наблюдал за матерью. Вот оно. В зеркальце засматривает, кудерёк из-под косынки достала и на лоб уложила.

Да и косынка новая, не иначе, дяди Пети подарок. Значит, вчера правду ехидная Катька сказала:

— Что, Шурочка, скидывай тельняшку, сушёный гриб на шею повесь, нового отца встречай…

Всегда носил Шурка тельняшку, подаренную отцом. Ухитрялся любую рубашку так надеть, чтобы уголок полосатый виднелся…

Шурка так растерялся, что даже не налупил её хорошенько, хоть руки давно чешутся.

Не знал Шурка, как против матери пойти. Стыд с ней говорить про это.

Сидел Шурка один на чердаке, бродил над Тавдой, думал и думал. И наконец решил написать матери письмо, будто от отца оно. Никому не сказал об этом. Бывают такие тайны, которые надо хранить хоть и всю жизнь…

Когда Шурка вернулся из школы, горница была полна народу. Мать, простоволосая, опухшая от слёз, тонким, дрожащим голосом выводила каждое слово уже выученного письма. Она прислушивалась к своему голосу, будто не веря, что всё это правда.

— «Любезная моя Ольгюша и сынки Олександр и Евгений! Шлю вам свой горячий привет, теперь уже не фронтовой, а из госпиталя…»

Когда Шурка писал это письмо, у него щемило сердце, щипало в носу, в глазах. Он горячо верил, что отец жив, видел все его муки будто наяву.

— «Не думал с вами свидеться, — дрожал материн голос, — не чаю, как уполз с ранеными ногами, когда немцы крушили наш госпиталь…»

Шурка забыл, что сам писал эти горячие, как раны, слова. У него снова защемило сердце и замутилось перед глазами. Нет, это были не его слова, так взаправду писал отец, каждое слово было отцовским…

— «Не удивляйтесь, что рука не моя. Пишет за меня сестрица наша. Я лежу пластом и не знаю, когда подымусь, когда зашагают мои ноги. Рад и тому, что жив остался…»

«Жив!» — прошелестело в общем вздохе, и надежда живой птицей затрепыхалась в комнате. «И мой жив, и мой, и мой!..»

— «Адреса своего вам пока не посылаю, потому как должны перевести меня в другой госпиталь на длительное лечение…»

Письму поверили. Ведь оно было настоящим. Долго вынашивал его Шурка в сердце, и не только в сердце. Чтобы пропахло солдатским потом, несколько дней носил его за ремнём у тела. И треугольный солдатский штамп из резинки вырезал.

— Шура, сынок! — заметив Шурку, кинулась к нему мать. — Жив отец-то наш, жив!..

За эту живую радость и слёзы простил Шурка матери и новую косынку, и отлучки из дому по вечерам. Да и где ему было разобраться во всех тонкостях бабьего сердца? Он хотел одного — чтобы вернулся отец.

Вечером, когда было пересказано великое множество похожих случаев и растревоженные бабы разошлись, пришёл дядя Петя. По его лицу было видно, что он знает всё во всех подробностях. Охотников доложить нашлось немало.

— Дай почитать, — коротко сказал он.

— Что уж читать, небось всё знаешь. — Мать нехотя протянула ему треугольник.

Дядя Петя оглядел его со всех сторон (у Шурки замерло сердце) и стал медленно читать.

— Да-a, бывает. Хорошо, когда человек из могилы встаёт. Так он тебя Ольгюшей звал? — И, помолчав, сказал: — Выйдем на минутку…

Мать взглянула на Шурку.

— Я от него не таюсь. Поспешили мы с тобой, Петя…

— Да я ничего. Муж законный, не кто другой, радоваться надо. Только…

Дядя Петя махнул рукой и вышел.

Мать рванулась к захлопнувшейся двери:

— Не серчай, Петя, у меня сейчас в голове семьдесят семь берёз, и все в разные стороны клонятся!..