Часть II. Семантико-стилистические группы поэтической лексики арабской лирики. «Арабские поэты и народная поэзия»

Любовь (чувство любви)

В поэтическом словаре арабской лирики понятие «любовь» выражается целым рядом слов, совпадающих по основному значению, но различающихся оттенками; некоторые, например, со значением «счастье», более далеки от основной семантики.

Семантико-стилистическая группа слов, передающих понятие «любовь», включает в себя следующие единицы пяти тем:

1) общее понятие «любовь»:

х̣убб — любовь (х̣абба — любить);

бих̣а̄р ал-х̣убб — моря любви;

хава̄ — любовь, мн. ахва̄;

бах̣р ал-хава̄ — море любви;

г̣ара̄м — любовь, страсть;

‘ишк̣ — любовь, страсть, (‘ашик̣а — любить, быть влюбленным);

ваджд — любовь, страсть, волнение, экстаз;

мах̣абба — любовь;

с̣аба̄ба — любовь, страсть;

вудд/видд — любовь (вадда — любить);

вида̄д — любовь;

мавадда — любовь, дружба;

2) высшие степени понятия «любовь»:

хийа̄м — безумная любовь, любовь, страсть, жажда;

джава̄ — любовь, страсть, сильная любовь, тайная любовь

шаг̣аф — страстная любовь, сильное увлечение;

шаук̣ — страсть, сильное желание, тоска, мн. ашвак;

тадлӣх — безумная любовь;

табл — любовь, приводящая к болезни;

калаф — любовь, привязанность, увлечение, страсть;

ша‘аф — влюбленность, любовный жар, пылкая любовь;

лау‘а — любовная мука, жгучая любовь;

ла̄‘идж — мучительная любовь, страдание от любви;

тайм — обожание, поклонение, преклонение, рабская любовь;

3) единицы, передающие понятие «любовь» через понятия «встреча», «свидание», «союз»:

тала̄к̣ӣ — встреча, любовное свидание, привязанность;

‘ала̄к̣а — любовная связь, привязанность, любовь;

вала̄’ — дружба, близость, доброта, любовь;

вас̣л/вус̣л — связь, соединение, любовная связь, любовное свидание, встреча, союз, близость, склонность, любовь, доброта, благосклонность (вас̣ала/ва̄с̣ала — быть связанным, встречаться);

вис̣а̄л — связь, любовное свидание, любовный союз, любовь;

с̣ила — связь, любовная связь, любовь;

к̣урб — близость, любовь;

4) единицы, передающие понятие «любовь» через понятия «счастье», «блаженство»:

са‘д — счастье, счастье в любви;

на‘ӣм — блаженство, блаженство в любви;

хана̄’ — счастье, благополучие в любви;

ку’ӯс ал-хана̄ — чаши счастья;

фарах̣ — радость, мн. афра̄х̣ — радости;

фарх̣а — радость, веселье;

бушра̄ — радость;

сурӯр — радость, удовольствие;

с̣афа̄’ — чистота, радость, счастье;

лаз̱з̱ат ал-вас̣л — сладость любовного свидания, сладость любви;

рид̣а̄’ — благосклонность, склонность;

5) высшие степени понятий «счастье», «блаженство»:

нашва̄ — упоение;

сакар — опьянение.

Знаменитый средневековый арабский филолог, внесший большой вклад в стилистику и риторику, ас-Саалиби (961—1038) в книге «Языкознание и тайна арабского языка» писал следующее о различных оттенках слов с общим значением «любовь»: «Первая из степеней любви — это хава̄; затем — ‘ала̄к̣а, а это любовь, не покидающая сердца; затем — калаф, а это сильная любовь; затем — ‘ишк, а это название тому, что можно выделить из общей величины, называемой любовью; затем — ша‘аф, а это сжигание любовью сердца вместе с наслаждением, которое оно в ней находит; также — лау‘а и ла̄‘идж, потому что это сжигание любовью сердца и жгучая любовь; затем — шаг̣аф, а это когда любовь овладевает всем сердцем… затем — джава̄, а это скрытая тайная любовь; затем — тайм, а это когда любовь делает человека рабом, отсюда имя Таймалла̄х, то есть ‘Абдалла̄х — раб божий, и отсюда любящий — мутаййам; затем — табл; а это когда любовь делает человека больным… затем — тадлӣх, а это потеря рассудка от любви; наконец, хийа̄м — а это когда человек идет куда глаза глядят из-за того, что им овладела любовь» [213, с. 267-268].

Таким образом, для выражения понятия «любовь» лексикон арабской лирической поэзии предлагает более 30 слов одного стилистико-синонимического ряда, предоставляя поэту, выбор образно-поэтических средств выражения. Вариантами этого ряда насыщены все стихотворения арабских поэтов-лириков, как светского, так и мистико-религиозного направления. Например, почти в каждом лирическом стихотворении Ахмеда Рами, «поэта любви и слез» [277, с. 110], встречается несколько стилистических синонимов со значением «любовь»:

Лунные ночи пришли. Приди и ты в сиянии светила. И долго будем говорить с тобой о тайнах бытия и о любви (хава̄, 1). Тоскливо одному в такую ночь без красоты твоей. И тяжко днем сгораю от любви (х̣убб, 1), не смея оберечь тебя, расцветшую. И ночи напролет мечтаю я, что сбудется союз любви (вис̣а̄л, 1), Что скоро встречусь я с моей любимой (х̣абӣб, 2), [6] Что там-то я тебя увижу и разговор начну с таких-то слов… Но лишь тебя увижу — как все слова меня покинут от радости сердечной в час свиданья. Лунные ночи (лайа̄лӣ-л-к̣амар, 6) пришли. О, приходи и ты поговорить со мной. Воздух прозрачен и тих, и над Нилом прекрасна луна (к̣амар, 6). Приди, и ночь (т̣ӯл ал-лейл, 6) проговорим с тобой, даря отраду сердцу (фу’а̄д, 3). Какое наслажденье быть с тобой, любовью (х̣убб, 1), близостью (к̣урб, 1) твоей упиться, когда луна (бадр, 6) плывет и дремлют розы (вард, 6), И волны (маудж, 6) шепчутся с зефиром (насӣм, 6) о нас с тобой, о счастье, о любви (хава̄, 1). Блаженства (на‘ӣм, 1) сень — мы под твоим крылом, а мир (каун, 6) лишь чутко повторяет наши речи. О полная луна (к̣амар, 6)! Сияньем озари мое ликующее сердце (к̣алб, 3). Приди ко мне опять — пусть счастие (с̣афа̄’, 1) сверкнет. О красота (джама̄л, 2), и блеск, и призрак (т̣айф х̮айа̄л, 2) твой, Я вижу их в мечтах, даря отраду сердцу. Да, я вкусил блаженство (на‘ӣм, 1) и любовь (вис̣а̄л, 1), и полная луна (бадр, 6) была на страже.

Стихи о мистической любви к богу средневекового поэта Ибн ал-Фарида по выражениям и оборотам речи существенно не отличаются от приведенных выше:

Пусть смятенье мое возрастет от чрезмерной любви (х̣убб, 1) к тебе, Но помилуй душу мою, что от страсти (хава̄, 1) к тебе пылает. Если милости попрошу — лишь увидеть тебя наяву,— Пожалей меня и позволь, не говори: «Никогда!» Сердце (к̣алб, 3) мое, обещало ты мне быть терпеливым в любви (х̣убб, 1), Бойся же недовольства, досаду и злость не впускай. Любовь (г̣арам, 1) — это жизнь. Так умри влюбленным (с̣абб, 3). Право твое — умереть, прощение получив. Скажите тем, кто будет после меня, И тем, кому и теперь моя грусть (ашджа̄н, 3) ясна: Меня поймите, мне подражайте, меня послушайте! Расскажите всем людям о моей любви (с̣аба̄ба, 1). Я сокрылся с любимым (х̣абӣб, 2) — меж нами — лишь тонкая тайна ночного зефира (насӣм, 6). Я возвел свои очи с надеждой И возрадовался, а был прежде угрюм, Поразился его красоте (джама̄л, 2) и величию (джала̄л, 2), И уста мои возвестили об этом. Так обратите же взоры свои к прелести (мах̣а̄син, 2) его лица, И увидите средоточие всей красоты (х̣усн, 2). Вся красота воплотилась в едином, Она его величает и славит.

Современный суданский поэт и филолог Абдалла ат-Таййиб пишет чисто светские стихи, не отказываясь, однако, от традиционной суфийской символики. В его стихотворении «Море вечности» также представлены различные единицы из семантико-стилистической группы слов, выражающих понятие «любовь»:

Мне любезна Хинд. Она — упоение. Любовь (хава̄, 1) эта — лучшее в жизни. И поистине — для меня бесценна, дорога и желанна. Есть ли другая любовь (вас̣л, 1), где стихов было б больше, чем в «Илиаде»? Я создал для тебя стихи такие, в которых есть неведомое прежде. Помнишь ли, дева (фата̄т, 2), уста (с̱аг̣р, 2) твои Произнесли признанье? Хоть давно это было, в юные годы. Факел нашей весны все пылает. Мы не тратили попусту наше богатство Ради страстей (ахва̄’, 1) и ради пороков. Не спешит ли быстрый верблюд с посланцем Аллаха ко мне? Такие верблюды мчатся незримо, как тени. Мы узнали открытую страсть (г̣ара̄м, 1) и вкусили из чаши любви (ку’ӯс ал-хава̄, 1). Мне нужна одна лишь Хинд, что пьянит без поцелуев. В упоении я от Хинд, ибо взор ее, как море, море вечности (йамм ал-х̮улӯд, 6), откуда пьют подчас мои верблюды.

Это светское стихотворение, но оно включает в себя и мистико-религиозные образы.

Как ясно из приведенных примеров, выражение понятия «любовь» («чувство любви») в арабской лирике множественно. Лексический аспект арабской лирики характеризуется наличием большого количества ситуативных синонимов, близких или относительно далеких, иногда даже противоположных по значению, но контекстуально соотносимых с основным понятием при использовании образно-метафорических средств.

Вопрос о семантико-стилистических группах слов, соотносимых с одним понятием, детально изучен в специальной статье В. М. Богуславского [32], который дает им определение, подчеркивая, что «все члены семантико-стилистической группы способны выступать в речи как эквиваленты соответствующего понятия» [32, с. 156], и устанавливает уровни их семантического сходства, выделяя идеографические синонимы, окказиональные синонимы, слова видо-родовой замены, слова контекстуальной соотнесенности и контекстуальной замены, постоянные метафоры [32, с. 156-157]; он акцентирует внимание на практической реализации синонимов в речи в определенных стилистических функциях, на контекстуальных эквивалентных единицах понятия [32, с. 178-183]. В. М. Богуславский указывает, что «составление семантико-стилистических групп разных по содержанию понятий (абстрактных, конкретных, предметных и т. п.), анализ фразеологических связей слов, входящих в эти группы, установление дополнительных контекстуальных факторов, необходимых для эквивалентной замены одного слова семантико-стилистической группы другим, и составление, в итоге, систематизированного перечня таких групп или словаря может стать практически важным стилистическим пособием» [32, с. 183].

Рассмотренная группа слов, выражающих понятие «любовь» («чувство любви»), включает в себя как чистые синонимы, так и ассоциативно-образные эквиваленты, метафоры, характеризующие признаки данного понятия, в том числе и тематически противопоставляемые: «любовь — страдание» — табл, лау‘а, ла̄‘идж и «любовь — радость» — хана̄’, с̣афа̄’, на’ӣм. Оттенки значений конкретно выявляются при существовании семантической бинарной оппозиции. Так, слова вас̣л, вус̣л, вис̣а̄л, с̣ила, тала̄к̣ӣ имеют значение «связь, свидание, встреча, союз», функцией этих слов является образная характеристика основного понятия, и вследствие этого они приобретают свойство его заменять, утрачивая в известной мере свой первоначальный прямой смысл. Отсюда и ситуативное значение этих слов: «привязанность, союз любви, благосклонность, любовь». Выявление такого значения происходит в контексте, особенно четко оно выступает при антитезе, в контрастном, антонимическом сочетании.

Например, у А. Рами: «Люблю тебя, когда ты близко (к̣урб, 1) и когда далеко (бу‘д, 3), стремлюсь к твоей любви (вас̣л, 1) и рад даже твоей холодности (джафа̄’, 3) [200, с. 345]»; «Между счастьем и радостью души (на‘ӣм ва унс ар-рӯх, 1) в час твоей благосклонности (рид̣а̄’, 1) и между страданием и горькими рыданиями (‘аз̱аб ва т̣ӯл ан-наух̣, 3) в дни твоей холодности (джафа̄’, 3)» [200, с. 283]; «Любовь (х̣убб, 1) — это расставание (хаджр, 3) и встречи (вис̣а̄л, 1)» [200, с. 232]; «Свидание (вас̣л, 1) с ней — это сладость садов в ветвях любовной игры, разлука (хаджр, 3) с ней — это сладость мыслей, она рождает свет надежды» [200, с. 240]; «Больше не делает меня счастливым твоя любовь (вис̣а̄л, 1), и не заставляет плакать отчуждение (хаджр, 3)» [200, с. 284]; «Скажи правду, ведь наша любовь (хава̄, 1) больше не тайна после того, как мы вкусили и отчуждение (хаджр, 3), и близость (вис̣а̄л, 1)» [200, с. 241].

Здесь в одном случае противопоставлены значения слов вас̣л — джафа̄’ и рид̣а̄’ — джафа’, где джафа̄’ — это «холодность, равнодушие, бесстрастие, суровость, отчужденность, разрыв», а вас̣л и рид̣а̄’ получают смысл «любовь, страсть, склонность, благосклонность, близость», в другом — вас̣л — хаджр, где хаджр — это «оставление, расставание, разлука, отчуждение», а вас̣л сохраняет первоначальный смысл «соединение, свидание, встреча, союз». Слову хаджр синонимичными будут с̣адд «отказ, оставление, отчуждение, отталкивание», джафа̄’, и‘ра̄д̣ «удаление, бесстрастие, суровость», хиджра̄н «разлука, отчуждение, равнодушие», бу‘д «отдаленность, отчужденность», би‘а̄д «удаление, суровость, разрыв, жестокость», сарм «отчужденность, удаление». Оба противоположных синонимических поля, как видим, тесно переплетаются.

Часто А. Рами не ограничивается противопоставлением двух слов, но привлекает в качестве оппозиции три, четыре слова из двух противоположных синонимических рядов. Например: «Трудно сердцу после того, как оно стремилось к раю близости (к̣урб, 1) с тобой и насладилось блаженством твоей любви (х̣убб, 1), снова пить из чаши разлуки (хиджра̄н, 3) из-за твоего отказа (с̣адд, 3) [200, с. 338].

Подобные антитезы в бинарных оппозициях характерны также для стихов средневекового суфийского поэта Ибн ал-Фарида: «Если моя доля — разлука (хаджр, 3) с вами, но не отчужденность (би‘а̄д, 3), то такая разлука (хаджр, 3) по-моему значит свидание (вас̣л, 1)»; «Отказ (с̣адд, 3) — это любовь (вудд, 1), когда нет ненависти (к̣ила̄’, 3); все трудности, кроме вашего отдаления (и‘ра̄д̣, 3), легко перенести» [251, с. 71]; «При встрече (вас̣л, 1) с ней год для меня — это миг, а час в разлуке (хиджра̄н, 3 ) с ней для меня — это год» [251, с. 87].

Антонимические пары слов встречаются у разных арабских поэтов разных эпох: как мы видели выше, у египтянина XX в. А. Рами; у средневекового поэта из Сирии ал-Ва’ва̄ ад-Димашки (X в.): «Я хотел бы прожить, наслаждаясь твоей любовью (вас̣л, 1), хотя бы один час, если бы в этом даже и таилась гибель из-за твоей холодности (джафа̄’, 3)» [70, с. 220]; «Сияние месяца свидания (вас̣л, 1), который блеснул мне счастьем (са̄‘д, 1) меж двух облаков разлуки (хаджр, 3)» [70, с. 281]; у народного суданского поэта XIX в. ал-Харделло (см. с. 55-56 настоящей работы); у суданского поэта XX в. Мухаммеда ал-Махди ал-Маджзуба (см. с. 32-33 настоящей работы) и др.

Таким образом, для семантико-стилистической поэтической группы слов, выражающих понятие «любовь», характерны синонимо-антонимические бинарные ряды из слов со значениями: «любовь — ненависть»; «близость — отчужденность», «встреча — разлука», «наслаждение в любви — страдание в любви» и т. п. К названным выше лексическим единицам этой группы антонимами являются: буг̣д̣, курх, к̣ила̄’, и‘ра̄д, би‘а̄д, джафа̄’, х̣ирма̄н, с̣адд, хаджр, хиджра̄н, шака̄’, ‘аз̱а̄б, д̣ана̄, бу‘д, бейн, фира̄к̣ — со значениями: «удаление, удаленность, отделение, отчужденность, холодность, равнодушие, бесстрастие, суровость, разлука, разрыв, жестокость, обида».

Значения некоторых слов данной группы не всегда толкуются поэтами, лексикологами и переводчиками одинаково. Это происходит в результате модификации и сдвига значений по причине широкого территориального распространения арабской поэзии, длительного периода ее развития и под влиянием фактора окказиональности. Как пример различного толкования можно взять упоминавшееся выше слово вас̣л «связь, соединение, любовный союз, свидание, встреча» с модификацией к значению «склонность, благосклонность, близость, любовь». Арабские толковые словари средневековья объясняют вас̣л однозначно; например, в словаре «Лиса̄н ал-‘араб» (XII-XIV вв.) дается следующее толкование: «Вас̣л» — это противоположное по значению «хиджра̄н» (оставление, разлука), и употребительны слова: вас̣л, вис̣а̄л, с̣ила, мува̄с̣ала [связь, соединение], что бывает в целомудренной любви и в безнравственной» [194, т. 11, с. 727-728]. Аз-Замахшари в «Книге об основах красноречия» указывает то же значение: «И он соединился (вас̣ала) со мной после разлуки (хаджр), и стал близок (ва̄с̣ала) мне, и он оставил (с̣арама) меня после свидания (вас̣л, с̣ила, вис̣а̄л)» [219, т. 2, с. 335]. Ас-Саалиби, как мы видели выше, не включает вас̣л в группу слов, означающих любовь и ее различные степени.

Однако в стихах поэтов модифицированное значение этого слова выступает довольно четко: «Тот изменил тебе, кого любишь ты, но ты не изменяй, останься верным. Утешься сам, но следуй по пути любви (вас̣л, 1), не забывай его. Пусть будет вероломным он — не ты. Быть может, он очнется и вспомнит прежнюю любовь к тебе. А ты своей любви не изменил» [196, т. 1, с. 315]. Это стихи Омара ибн Абу Рабиа.

В стихах египетских уличных певцов XVI в. слово вас̣л дается как антоним слову джафа̄’: «Любимая встретилась со мной, и мы вкусили сладость любви (лаз̱з̱ат ал-вас̣л, 1) после долгого охлаждения (джафа̄’, 3)» [163, с. 36].

Как видим, если арабские толковые словари противопоставляют слову вас̣л «свидание» слово хаджр «разлука», то поэты употребляют его в оппозиции к джафа̄’ «оставление, отчуждение, суровость, жестокость», из которой ясно, что вас̣л приобретает и дополнительный смысл — «склонность, доброта, любовь».

При заимствовании слова вас̣л другими ближневосточными языками, в частности персидским, оно приобретает большую однозначность:

«Каждую ночь, погруженный в раздумья, я говорю: «Господи! Разлука (хиджра̄н, 3) с ней так радостна! Каково же свидание (вис̣а̄л, 1)? Для сердца, страдающего от разлуки (хиджра̄н, 3), Лекарство — свидание (вас̣л, 1) с возлюбленной».

Явление модификации, изменения значений наблюдаются и у других единиц поэтической лексики арабов, употребляемых в разных регионах в разные периоды — в Египте, Ираке, Тунисе в X, XVII, XIX вв. Подобное явление характерно для художественной речи вообще. «Попадая в сферу действия художественной системы, слово подвергается всем видам смысловых модификаций — от постепенного изменения объема понятия за счет накопления элементов смысла по мере развития произведения до полного уничтожения исходного значения и замены его новым, релевантным только для данной системы» [84, с. 49]. Некоторые лексикографы считают, что у каждого слова имеется только одно значение, один семантический инвариант. Проф. Э. М. Медникова, указывая на основную задачу научной лексикографии, видит ее в том, чтобы раскрыть подлинную семантическую целостность слова «как инвариантной единицы, которая остается тождественной себе при всех поворотах разными гранями, во всех своих видоизменениях, во всех модификациях, которым оно неизбежно подвергается при постоянном функционировании в разнообразных произведениях речи» [92, с. 152]. Правда, это положение автор относит к одноязычной лексикографии, к лексикографии толковых и академических словарей. Однако в двуязычной лексикографии вопрос должен стоять иначе: здесь речь идет уже о возможно более широком привлечении фактических синтагматических реализаций, вплоть до мельчайших оттенков и «подподзначений», иначе никакие общие определения не смогут обеспечить точный перевод слова в каждом данном контексте [92, с. 153]. Например, рассматриваемое слово вас̣л и его антоним джафа̄’ переводятся различно разными переводчиками. И. Ю. Крачковский переводил вас̣л как «свидание», «встреча», «союз», а джафа̄’ — как «обида»: «И засиял свет свидания среди мрака обиды» [71, с. 250]; «Возобнови союз со мной!» Он сказал: «Возьми [совет] на будущее: Встреча (вас̣л) со мной для тебя — одни мечты; разлука же — действительность» [71, с. 329]. Захау при переводе иракских народных песен XIX в. на немецкий язык слово вас̣л передавал как «любовь» (Liebe ): «…Ich rief: Gewähre mir deine Liebe, о Mädchen mit süßem Liebesmal!» — «…Я воззвал: щедро одари меня своей любовью (вас̣л/вус̣л), о, девушка, с красивой родинкой!» [179, с. 52, 59, 70]. А Шейх Тантави переводя египетские маввали XIX в. на французский язык, понимает слово вас̣л как «доброта»: «твоя доброта (вас̣л-ак, ta bonté) и твое снисхождение для нас — лучшие из радостей» [183, с. 192-193].

Двуязычные словари не учитывают ряда значений для единиц поэтической лексики арабской лирики. Так, слово вас̣л/вус̣л/вис̣а̄л может иметь значения «любовь», «доброта» и т. п. Этих значений, обычно в словарях нет (см. [22, с. 893] — «соединение, связывание, связь»; [181, с. 502] — act of joining, attaching, combining «акт соединения, сочетания, союз»; [165, с. 1061] —conjunction, union «сочетание, соединение, союз, согласие, супружество, совокупление»).

Словарь арабской лирики, подобно всякому специальному словарю, должен включать в себя слова, специфические по употреблению в данной области, одновременно являясь словником естественно сложившейся лексики, характерной для поэзии, в котором много синонимов и многозначных вокабул. Для поэтического специального словаря это представляет немалое достоинство: благодаря синонимичности и полисемии единицы выражения в поэтическом словаре приобретают вариабельность, гибкость в употреблении, а тем самым способность передать мельчайшие оттенки значений — ассоциативные, эмоциональные, экспрессивные. Этим достигается точность и изысканность выражений, совершенство поэтического языка, который сильно воздействует на слушателя или читателя, способствует формированию его культуры, воспитанию чувств.

Предмет любви и его атрибуты

Названия предмета любви в арабской лирической поэзии многочисленны. Их можно подразделить на ряд подгрупп.

1) Названия, семантически связанные с глаголами, выражающими понятие «любовь»:

х̣абӣб — любимый (иногда: любящий); мн. ах̣ибаб/ах̣ба̄б;

х̣абӣб ал-к̣алб — любимый сердца, любимый сердцем, сердечно любимый;

х̣абӣб ар-рӯх̣ — любимый души, душевно любимый;

х̣абӣб ал-аджал — любимый навек;

х̣ибӣба — любимая;

х̣ибб — любимый, любимая (специфически для поэзии);

х̣иббат нафс-ӣ — возлюбленная моей души;

мах̣бӯб — любимый, любимая (хотя слово мужского рода);

х̣аба̄йиб — любимые, любимый, любимая, (хотя слово во мн. числе);

ах̣ба̄б — любимые, любимый, любимая (хотя слово во мн. числе);

ах̣ба̄б к̣алб-ӣ — любимые моего сердца, любимый, любимая;

ма‘шӯк̣а — обожаемая, любимая;

рӣдӣ — желанная;

мура̄д — желаемое, желанный, желанная;

вас̣ӯл — желанный, постоянно связанный с любящим;

зейн ал-вис̣а̄л — милый в любви, прелестный при свидании;

мат̣лӯб-ӣ — желаемая, искомая, желаемый, искомый, желанная, та, которую я искал;

‘айн-ӣ — мой глаз, мои очи, моя любимая;

2) названия, связанные с понятиями «девушка», «женщина»:

фата̄т — девушка, дева;

га̄да — молодая красивая девушка, дама, мн. гӣд;

г̣а̄да х̣асна̄’ — прекрасная дама;

х̮ауд — молодая девушка;

батӣл — дева;

‘аз̱ра̄’ — девственница, дева;

‘аз̱ра̄’ши‘р-ӣ — дева моей поэзии;

‘аз̱ра̄’ ал-к̣арйа ва-л-лейл — дева [родного] края и [веселых] ночей;

3) названия, связанные с понятием «друг», «подруга»:

илф/вилф — друг;

алӣф — друг, любимый, любимая;

х̮илл — друг (специфически для поэзии);

х̮алӣл — друг;

х̮алӣла — подруга, возлюбленная;

рафӣк̣ат дарб-ӣ — подруга моего пути, спутница;

с̣адӣк̣ат к̣алб-ӣ — подруга моего сердца;

самӣр ал-амал — собеседник надежды, вселяющий надежду, ободряющий в беде;

ас̣х̣аб-и — мои друзья, мой любимый, мой друг, моя любимая (хотя слово во мн. числе);

ра̄сма̄л — капитал, надежный друг, надежная подруга, богатство;

рас̣ӣф — прочный, друг, любимый, подруга, верный друг;

4) названия, связанные со словами, описывающими красоту:

х̮илк̣а — облик;

х̣усн — красота;

джама̄л — красота;

джамӣл — красавец, красавица;

джинниййа — фея;

аджмал ан-на̄с — самый красивый из людей, раскрасавица;

х̣асна̄’ — прекрасная, красивейшая;

х̮афӣф аз̱-з̱а̄т — легкий природой, легкий от природы;

малӣх̣ — красивый, красивая;

малӣх̣а — красивая;

малӣх̣ ас̣-с̣ифа̄т — прекрасный качествами, Прекрасных качеств;

малӣх̣ ал-мила̄х̣ — красавец из красавцев, раскрасавица;

х̣улва — сладкая, красивая;

х̣улейва/х̣иле̄ва — сладенькая, красавица, хорошенькая;

муфрад — бесподобный;

ибнат ал-х̮айр ва-с-сана̄’ — дочь блага и сияния;

г̣а̄лийа — дорогая, драгоценная, смесь мускуса и амбры, смуглая;

абйад̣ — белый, красивый, красавица;

х̣урра — свободная гордая девушка;

з̱ат ад-дала̄л — обладательница кокетства, владеющая кокетством, кокетка;

з̣арӣф — красивый, изящный;

з̣арӣф аш-шакл ва-л-к̣а̄ма — прекрасный по сложению и фигуре, прекрасно сложенный;

китф з̣арӣф — изящное плечо, изящные плечи;

фа̄тин — очаровательная, притягательная;

ха̄з ал-джама̄л — обладатель красоты, властелин красоты, обладательница красоты;

бадӣ‘ ал-х̣усн — блестящей красы, блистающий красотой;

Ка‘бат ал-х̣усн — Кааба красоты; храм красоты;

мух̮джил аш-шамс ва-л-к̣амар — посрамивший солнце и луну [своей красотой], прекраснейшая;

на̄х̣ил ал-ат̣ра̄ф — тонкостройная;

ка̄мил ал-аус̣а̄ф — верх совершенства;

г̣а̄лӣ-н-насаб — знатный по происхождению, благородная;

ахйаф — стройный, стройная;

рат̣б ал-джасад — пышный телом, свежий, свежая;

ка̄‘иб — полногрудая молодая девушка;

‘абил ар-рава̄диф — с полными задними частями;

ахйаф ал-х̮ас̣р — с изящной талией;

хад̣ӣмат ал-кашх̣ — тонкая станом;

рашӣк̣ат ал-х̮ат̣в — изящная походкой, с изящной походкой;

к̣ава̄м умлӯд — нежный стан;

к̣адд — талия;

с̣удӯд — стан;

‘ард — ширина;

т̣ӯл — высота, длина;

ваджх — лицо;

джӣд — шея;

джабӣн вад̣д̣а̄х̣ — ясное чело;

джабӣн с̣алт — ясный лоб, ясное чело;

муншарих̣ ал-к̣асама̄т — с веселым лицом;

‘уйӯн — глаза, очи;

‘уйӯн сӯд — черные очи;

умм ‘уйӯн сӯд — обладательница черных очей;

абӯ ‘уйӯн сӯд — обладатель черных очей, черноокая;

‘уйӯн аз̱-з̱иба̄’ — очи антилопы;

‘уйӯн г̣изла̄н — очи газели;

лах̣з̣ — взор;

нарджисӣ лава̄х̣из̣ — с нарциссовыми взорами, с глазами как нарциссы;

сахм ал-мук̣латайн — стрелы взоров;

т̣арф на ‘са̄н — взгляд с поволокой;

аджфа̄н — веки;

асвад ал-аджфа̄н — черный веками, с черными веками;

умм х̮адд — обладательница [красивой] щеки;

умм х̮ава̄джиб — обладательница [красивых] бровей;

фам/фамм — рот, уста;

шафа̄йиф — губы;

с̱аг̣р — уста;

аш-шафа̄йиф суккариййа — губы-сахарница,сладкие губы;

алма̄ — обладающий смуглыми губами, со смуглыми губами;

х̣алв ал-лама̄ — сладкий со смуглыми губами;

‘аз̱б ал-лама̄ — со сладкими смуглыми губами;

Марва̄-л-лама̄ ва С̣афа̄х — Мерва и Сафа смуглых губ;

басамат ад-дала̄л — улыбка кокетства;

руд̣а̄б — [сладкая] слюна;

ас-сунӯн джаухар манз̣ӯм — зубы — нанизанный жемчуг;

х̮адд — щека; мн. х̮удӯд — щеки;

вардий ал-х̮удӯд /вардий х̮адд — с розовыми щеками;

х̮адд к̣а̄нӣ — ярко-алые щеки;

с̣ах̣ну х̮адд — блюдо щеки, гладкие щеки, как блюдо;

х̮а̄л — родинка;

з̱а̄т ал-х̮а̄л — обладательница родинки;

з̣арӣф ал-х̮а̄л — с красивой родинкой;

ал-х̮а̄л ‘анбар — родинка-амбра;

ша̄ма — родинка;

ша‘р — волосы;

аш-ша‘р ал-асвад ал-х̣а̄лик — черные как смоль волосы;

абӯ-з-за̄лиф — обладатель локонов;

умм рашӯм — обладательница золотой серьги;

‘ик̣д — ожерелье;

х̮улх̮а̄л — ножной браслет;

таллӣ — тюль;

кашмӣр — кашемир;

х̣иза̄м — пояс;

ша̄л — шаль;

х̣енна — хна;

5) называние предмета любви по сопоставлению:

вард — роза, красавица;

г̣ус̣н ал-ба̄н — ветка ивы, красивая стройная девушка;

лаймӯна х̮ад̣ра̄’ — зеленый лимон;

к̣ас̣аба — тростинка;

над̣ӣр аш-шаба̄б — цветок юности;

буррӣба — маленькая газель (Судан);

рӣм / рӣл — газель;

рӣма — газель, антилопа, стройная девушка;

ахӯ-з̣-з̣абӣ ал-аг̣анн — брат поющей в нос газели;

раша’/раша̄ — антилопа, газель, дитя газели, газеленок, стройный юноша;

раша̄ арйам — белая антилопа, белая газель;

маха̄т — дикая антилопа;

г̣аза̄л — газель, стройная девушка;

з̣абй — антилопа, стройная девушка;

ша̄ден — антилопа, стройная девушка;

‘анз ал-х̮ала̄’ — степная козочка;

джадй — козленок;

сах̮ла — ягненок;

т̣айр/т̣а̄’ир — птица, любимый, любимая;

х̣ама̄м ал-айк — голубь леса, лесной голубь, возлюбленная, возлюбленный;

х̣ама̄ма бейд̣а̄’ — белая голубка;

к̣умрӣ — горлица;

т̣а̄вӯса — павлин;

т̣а̄’ир ал-ашва̄к̣ — птица страстей;

бадр — полная луна, красавица;

бадр ат-тама̄м — полная луна, луна совершенства;

хила̄л — полумесяц, красавица;

к̣амар — луна, красавица;

к̣амар ас-сама̄’ — луна небес;

зейн ал-ак̣ма̄р — украшение лун;

к̣аммӯра — маленькая луна;

каукаб вад̣д̣а̄х̣ — яркая звезда;

дуррат ал-бах̣р — жемчужина моря;

аджмал ал-ла̣ли’ — самая красивая жемчужина;

х̮ари̣да — непроколотая жемчужина;

фари̣д ал-‘ас̣р — жемчужина века;

ка-с̣-с̣убх̣ — как утро;

ка-р-румх̣ — как копье;

6) называние предмета любви именами знаменитых женщин: Зулейха, Афродита, Лейла, Хинд, Хадиджа, Катр ан-Нада;

7) называние предмета любви абстрактными именами:

ра̣х̣ат-и̣ — мой покой (досл. — мои успокоения, мн. число);

ра̣х̣ат к̣алб-и̣ — покой моего сердца;

зи̣нат ас-сарда̣р — украшение для правителя;

зи̣нат аййа̣м-и̣ — украшение моих дней;

зейн аш-шаба̣б — украшение юности;

фитнат ал-ана̣м ва-л-башар — очарование для людей, чарующая;

буг̣йат-и̣ — мое желание;

д̣ийа̣’ аджфа̣н-и̣ — свет моих век;

‘изз-и̣ — мое величие;

надийат аш-шаба̣б — свежесть юности;

мунйа — мечта;

мунйат ал-к̣алб — мечта сердца;

хамм — забота;

мут‘ат ру̣х̣-и̣ — наслаждение моей души;

дунйа̣ мин рийа̣д̣ — мир садов;

нафх̣ат ал-х̮улд — веяние вечности;

8) называние предмета любви именами со значением «господин»:

маула̣-йа̣ — мой господин;

сеййид-и̣/си̣д-и̣ — мой господин;

султ̣а̣н-и̣ — мой султан;

х̣а̣ким — правитель;

на̣з̣ир ал-к̣аби̣ла — вождь, глава племени;

муваз̣з̣аф каби̣р — большой чиновник;

д̣а̣бит̣ — офицер;

з̣а̣лим — жестокий, тиран;

са̣да̣т-и̣ — мои господа;

сеййид ал-мила̣х̣ — господин среди красивых, господин над красавцами;

с̣а̣х̣иб ама̣на — обладатель пощады, властелин пощады;

шейх̮ат бана̣т ад-да̣р — старейшина девушек страны/дома, королева красоты;

арба̣б ал-джама̣л — хозяева красоты, хозяйка красоты, красавица;

раббат ал-х̣усн — хозяйка красоты;

9) названия предмета любви как причиняющего страдания герою:

са̣либ ал-арва̣х̣ — похититель душ;

ва̣х̮ид ру̣х̣-и̣ — забравший мой дух;

са̣либ унс ал-х̣айа̣т — похититель радости жизни;

к̣а̣тил-и̣ — мой убийца, поразивший любовью, сразивший любовью;

са̣х̣ир ал-’ушша̣к̣ — очаровывающий влюбленных, чарующий;

ха̣джир-и̣/ха̣джир-ни̣ — покинувший меня;

ха̣джир вас̣л-и̣ — оставивший любовь ко мне;

д̣ана̣-йа̣ — мое страдание, мое сердце, моя любимая;

фу’а̣д джулму̣д — сердце-скала, сердце-камень;

к̣алб х̣аджар — сердце-камень;

г̣ад̣бан — разгневанный;

10) другие наименования:

зо̣л — образ, видение, призрак;

т̣айф — образ, видение, призрак, тень;

т̣айф мин х̮айа̣л — мимолетное видение;

х̮айа̣л — фантазия, иллюзия, греза;

мун'иш ал-арва̣х̣ — оживляющий души, оживляющий душу;

ха̣бир дава̣-йа̣ — знающий о лекарстве для меня;

антум, анти — вы, ты;

йа̣лли̣ — о тот, который;

ман аха̣джа хава̣ — тот, кто возбудил любовь.

Суданский исследователь народной любовной песни Фарах Иса Мухаммед приводит ряд сравнений и названий для предмета любви, распространенных в Судане: «тростинка», «степная козочка», «ягненок», «вождь племени» и т. п. Слова, относящиеся к описанию предмета любви, он разбивает на группы по обрисовке облика любимой, ее лица, глаз, губ, зубов, бровей, волос, груди, бедер [254, № 13, с. 70-80].

Данная семантико-стилистическая группа слов содержит различные единицы — эпитеты, метафоры, которые помимо общей тематической классификации, намеченной при перечислении, можно разбить по следующим грамматическим разделам:

1. отглагольные прилагательные, причастия, субстантивированные прилагательные и причастия от корня х̣бб «любить»;

2. прилагательные-определения, эпитеты; причастия; субстантивированные прилагательные: джами̣л «красивый» (образовано по модели прилагательного усиленного качества), ахйаф «стройный» (по модели прилагательного со значением цвета и особенностей телосложения), фа̣тин «очаровательная» (действительное причастие), х̣улейва «сладкая» (уменьшительное прилагательное), ма‘-шу̣ка «обожаемая» (страдательное причастие), мура̣д «желаемое» (страдательное причастие, IV породы), х̮али̣л «друг» (субстантивированное прилагательное) и т. п.;

3. существительные-сравнения:

а) с растениями: вард «роза», лаймуна «лимон», г̣ус̣н ал-ба̣н «ветка ивы» и т. п.;

б) с животными: ри̣м «газель», т̣айр «птица» и т. п.;

в) с небесными светилами: бадр «полная луна», хила̣л «полумесяц», каукаб вад̣д̣а̣х̣ «яркая звезда» и др.;

г) с драгоценными камнями, жемчугом: дуррат ал-бах̣р «жемчужина моря», х̮ари̣да «непроколотая жемчужина», аджмал ал-ла̣ли’ «самая красивая жемчужина»;

д) со знаменитыми женщинами: с Лейлой — героиней стихов известного поэта Меджнуна, с Зулейхой — героиней коранического рассказа о Йусуфе — Иосифе Прекрасном, с Хадиджей — любимой женой пророка Мухаммеда, с Хинд — женщиной, известной своей красотой и умом, а также с Афродитой — богиней красоты и любви у греков;

е) с владыками и повелителями: султ̣а̣н;

ж) с самым дорогим у человека: ‘айн-и̣ «мой глаз», к̣алб-и̣ «мое сердце»;

4. причастия, называющие действующее лицо: к̣а̣тил-и̣ «мой убийца», са̣либ ал-арва̣х̣ «похититель душ», ха̣джир-и «покинувший меня»;

5. существительные, играющие роль частиц и обозначающие обладателя (абу̣, умм, х̣а̣з, з̱а̣т, са̣х̣иб) каких-либо достоинств — обладатель черных очей, обладатель красивых бровей, обладатель родинки и т. п.

Единицы в семантико-стилистической группе понятия «предмет любви» выражаются как одним словом, так и несколькими, формирующими многокомпонентные конструкции. Рассматриваемые арабские единицы этой группы представлены в следующих синтаксических конструкциях:

1) существительное + прилагательное: раша̣ арйам «белая антилопа»;

2) существительное ед. числа + существительное ед. числа в род. падеже: зейн аш-шабаб «украшение молодости», бадр ат-тама̣м «луна совершенства»;

3) существительное со значением обладателя, превратившееся в частицу, + существительное в род. падеже: умм х̣ава̣джиб «мать [красивых] бровей», з̱а̣т ад-дала̣л «обладательница кокетства»;

4) существительное + местоимение 1-го лица: ‘айн-и̣ «мой глаз», султ̣а̣н-и̣ «мой султан»;

5) существительное + два существительных в род. падеже, употребленных как однородные члены: фитнат ал-ана̣м ва-л-башар «очарование людей и человечества», ибнат ал-х̮айр ва-с-сана̣’ «дочь блага и сияния»;

6) существительное + существительное + местоимение 1-го лица: х̣иббат нафс-и̣ «возлюбленная моей души»;

7) существительное + существительное + прилагательное, определяющее 2-е из них: умм ‘уйу̣н су̣д «обладательница черных глаз»;

8) цепь существительных в сопряженном состоянии: шейх̮ат бана̣т ад-да̣р «старейшина девушек страны (королева красоты)»;

9) прилагательное или субстантивированное прилагательное + существительное в род. падеже: фари̣д ал-‘ас̣р «единственная [нашего] века (жемчужина века)», х̣аби̣б ал-аджал «любимый века (т. е. любимый навек)»;

10) прилагательное в превосходной степени + существительное в род. падеже: аджмал ал-ла̣ли’ «самая красивая [из] жемчужин»;

11) относительное прилагательное + существительное: варди̣ ал-х̮адд «алый щекой (т. е. с розовой щекой)», нарджиси̣ ал-лава̣ х̣из̣ «нарциссовый взорами (т. е. с нарциссовыми взорами)»;

12) прилагательное + существительное в род. (заменительном) падеже: х̮афи̣ф аз̱-з̱ат «легкий природой (т. е. легкий от природы)»;

13) причастие + местоимение 1-го лица: к̣а̣тил-и̣ «убивающий меня», ха̣джир-и̣ «покинувший меня»;

14) причастие + существительное: са̣либ ал-арва̣х̣ «похищающий души», са̣х̣ир ал-‘ушша̣к̣ «очаровывающий влюбленных»;

15) причастие + два существительных в род. падеже, употребленных как однородные члены: мух̮джил аш-шамс ва-л-к̣амар «посрамивший солнце и луну».

Перечисленные способы называния и конструкции являются продуктивными, по такому типу современные поэты создают все новые и новые: рафи̣к̣ат дарб-и̣ «подруга моего пути», зи̣нат аййа̣м-и̣ «украшение моих дней», Монна Лиза, Роз-Мари.

Семантико-стилистическая группа слов для обозначения предмета любви содержит большое число единиц, употребляющихся в функции обращения. В русском языке в роли обращения используются слова, выражающие такие абстрактные понятия, как «радость», «любовь», «красота», «счастье» и др. [102, с. 31]. Общеизвестны обороты «Жизнь моя!», «Любовь моя!», «Счастье мое!» и т. д. «Абстрактные понятия — обращения, будучи вторичной номинацией лица, являются стилистическими синонимами основного названия… Употребление подобных абстрактных понятий в функции обращения является одним из средств выражения экспрессивности» [102, с. 33, 35]. В арабском языке количество таких абстрактных понятий в функции обращения тоже весьма значительно: ра̣ха̣т-и̣ «мой покой», ‘изз-и̣ «мое величие», бушра̣ «радость», д̣ана̣-йа̣ «мое страдание», буг̣йат-и̣ «мое желание» и т. п. В сущности, все слова данной группы могут выступать в функции обращения, и число таких синонимов практически неограниченно.

У некоторых единиц этой группы наблюдается расхождение между грамматической формой слова и его содержанием, это относится к категории рода и числа: си̣д-и̣ «мой господин», султ̣а̣н-и̣ «мой султан» — слова мужского рода, однако они могут относиться к любимой женщине; ах̣ба̣б и х̣аба̣йиб «любимые» — слова мн. числа, но относятся также к любимой женщине. Кстати, исследователи европейской поэзии отмечают, что в песнях трубадуров предмет любви, Дама, обозначается еще и словом midons, которому в арабской поэзии соответствует сеййид-и̣, маула̣-йа̣ «мой господин» (т. е. обращение к даме в мужском роде). Объясняют это по-разному: арабским влиянием, «параллелизмом с Амором позднего средневековья, восходящим к Купидону, личной изобретательностью «первого трубадура» [94, с. 158].

Для арабской поэзии это явление характерно не только в средневековье, но и в новое время. И теперь красавицу иногда называют «офицер», «большой чиновник», «правитель» и т. п. Думается, эти факты и в данном случае подтверждают предположение о влиянии арабской поэзии на испанскую и — шире — на европейскую. Такое наименование красавицы присуще арабской поэзии и сохраняется с древности до сих пор, в европейской же оно помнилось в период контактов с арабами, а затем исчезло.

Приведем примеры на употребление единиц семантико-стилистической группы слов, выражающих понятие «предмет любви». Из народной тунисской поэзии:

О, похищающий души (са̣либ ал-арва̣х̣, 2), как тонок твой стан (к̣адд, 2)! О, смущающий разум (мух̮джил ал-алба̣б, 2) родинкой на щеке (х̮адд, 2).

О, жемчужина (лу’лу’ 2) нежная, пленившая разум, О, газель (раша̣, 2), терзающая сердца! Подобной тебе мы не видели и не слышали о такой; Ты — жемчуг (дурр, 2), который алеет гранатом от краски стыда, О, тот, чья талия (х̮ис̣р, 2) вот-вот порвется, так она тонка! Почему твое сердце к состраданию глухо?

О, убивающий меня (к̣а̣тил-и̣, 2), клянусь Аллахом, Пусть возрастет моя любовь (‘ишк̣, 1) к тебе. И если даже мы умрем, клянусь Аллахом — Твоя краса (х̣усн, 2) пребудет в мире для живых.

Околдовывающий влюбленных (са̣х̣ир ал-'ушша̣к̣, 2) своим чарующим взглядом (лах̣з̣ аг̣надж, 2), Сжигающий тоскующего (мух̣рик̣ ал-мушта̣к̣, 2) алостью щек, Напои жаждущего от страсти (ашва̣к̣, 1) из своих приоткрытых губ.

Чувствительный и нежный (лаййин ал-а‘т̣а̣ф, 2), розовощекий (варди̣ ал-х̮уду̣д, 2), верх совершенства (ка̣мил ал-аус̣а̣ф, 2), Шея (джи̣д, 2) и стан (с̣уду̣д, 2) — ты похож на газель (г̣изла̣н, 2), тонкостройный, (на̣х̣ил ал-ат̣ра̣ф, 2) Чаша твоя для жаждущего (мубтала̣, 3) сладка, как роза, и для страдальца (мушта̣к̣, 3) отрадна.

Из египетской народной поэзии:

О, Сотни приветов я посылаю тебе, любимая (ах̣ба̣б-и̣, 2) и госпожа (са̣да̣т-и̣, 2)! Едва ты ушла, как я болен, в постели. А твой привет держу на груди. Пусть капают из глаз моих чернила, Своим ребром и черными слезами письмо любимой (ра̣ха̣т-и̣, 2) напишу.

О, полная луна (бадр, 2), я так люблю тебя, И сколько месяцев тебя уже не видел. Всю душу, о газель (раша̣, 2), тебе я отдал. Не много ли?!

О, стройная (ахйаф, 2), со смуглыми губами (алма̣, 2), Я каюсь, пташка (т̣айр, 2), раскаиваюсь я. Не пускай соперника (‘аз̱у̣л, 4) в свой дом, А коль назойлив будет — выставь вон.

О, девушки Александрии, Вы любите прогулки по бульварам. Одеты вы и в тюль, и в кашемир, А губки (шафа̣йиф, 2) ваши — сласть (суккариййа, 2).

Моя любимая (х̣ибб, 2) мне розу подала, Я взял цветок из милых рук ее, взглянул и понял — Такие розы на щеках (х̮адд, 2) любимой.

Защити же меня от век (аджфа̣н, 2) твоих и ресниц, Так, мимоходом, играя, они могут и ранить, Пусть недолгой будет наша разлука (хиджра̣н, 3), Так трудно совладать с огнем страстей (на̣р ал-г̣ара̣м, 3).

О тот, чьи щеки (х̮уду̣д, 2) пылают, а на устах (фам, 2) — блаженство (на'и̣м, 1), Клянусь красотой, я страстно влюблен в тебя (муг̣рам, 3). Врач сказал: «Любимая (х̣аби̣б, 2) тебя избегает (джа̣фи̣, 3), Бедняга (маски̣н, 3), ты только мишень для стрел ее глаз (сахм алх̣а̣з̣, 2), Ты не спишь оттого, что проникли в тебя эти стрелы (сахм мук̣латайн, 2)».

Приведем отрывки из суданских народных стихов — мусдаров ал-Харделло:

О, украшение правителя (зи̣нат ас-сарда̣р, 2), покоритель благочестивого, твой вкус и такт — вне сравнений. Любовь к тебе давно уже стала страстью. Зачем мне другие, владычица гладких щек (умм х̮адд, 2).

Хадиджа всегда находит меня смятенным (мух̣та̣р, 3). Она входит газелью, Грациозно ступая, будто конь на старинной монете. Привет тебе, лучшая из девушек этого дома, царица красоты (шейх̮ат бана̣т ад-да̣р, 2).

В страданиях своих из-за хозяйки золотых серег (умм рашу̣м, 2) Сказал однажды мне Харделло: «О, горе мне! Нет, не найти врача (т̣аби̣б, 5), который угадал бы, что со мной. Ее ресницы пронзили сердце, как копья Хантера накануне войны».

В последнем мусдаре упомянут английский военачальник Хантер. Сравнения жестокой возлюбленной с военачальником, офицером, правителем, тираном, как уже указывалось, обычны для арабской лирики.

В средневековой арабской поэзии на литературном языке лексика, относящаяся к описанию предмета любви, не имеет значительных отличий от фольклорной. Из стихов Омара ибн Абу Рабиа:

Пришли в волнение мысли, когда они двинулись в путь поутру на верховых верблюдах, быстро бегущих. И она сказала сестре: «Пусть Омар побудет немного на нашей земле, Рано иль поздно настанет день и его отъезда». Они ехали по разным дорогам и не спешили, Но скрестились снова пути,— настало время привала. И при свете луны они разбили шатры там, где хотели. О, какая была среди них антилопа (маха̣т, 2), Юная (х̮ауд, 2), полногрудая (ка̣‘иб, 2), изару тесно от бедер ее. И рукава ее пахнут мускусом и амброй. Она была нежной и слабой, как хризантема пустыни. Клянусь, что такой больше не будет нигде. Уносят ее верблюды, на бегу спотыкаясь. Клянусь, я не забуду любви (х̣убб, 1) никогда до могилы.

Современной арабской литературной поэзии, так же как народной и средневековой, свойственны подобные описания предмета любви. Вот описание красавиц современным суданским поэтом классического направления Абдаллой ат-Таййибом:

От меня тебе, Лейла, привет, я не знаю подобной тебе, Ты — красивейшая (х̣асна̣’, 2) среди дам (г̣а̣да, мн. г̣и̣д, 2). Время прошло, и любовь (х̣убб, 1) моя возросла, И сердце (к̣алб, 3) мое расцвело. Ты же — как веточка ивы (г̣ус̣н ал-ба̣н, 2), А цветом и блеском лица напоминаешь Вино золотое и свет виноградной лозы. Нежна твоя кожа, такой я не видел у милых красавиц (мила̣х̣ х̣иса̣н, 2) — и белых, и черных. Ты словно конь благородный, отмеченный белой звездой. Ты как степная газель. И беседа с тобой не наскучит. А уж увидеть тебя, о, красавица (х̣асна̣’, 2),— просто праздник. Меч твой всегда остер и птица твоя в кущах рая, Ты щедра, как артист, вызов бросающий всем, Твоя нежная шея (джи̣д, 2) аромат источает. Ты — волшебница (джинниййа, 2), нет, ты кумир, Афродита, что прославили греки в веках.

Страдать и терпеть? Вот мой упрек. Любовь наполняет и сердце, и разум. Я мечтал тебя встретить после изгнанья И снова увидеть твое ясное чело (джаби̣н вад̣д̣а̣х̣, 2). Сердце мое в огне, Нетерпение видеть тебя возрастает. Ты мне милее всех, кого я видел (аджмал ман ра'айту, 2). Ты всегда хороша (х̣улва, 2) — и шутливо болтая, и беседуя чинно. Шею (джи̣д, 2) твою не забыть и сияние щек (х̮адд, 2), Глубоки твои глаза — море они для пловца. Ты щедра и горда душой, Непокорна и снисходительна к другу. Коварством любовь не завлечь, Она — дар великий небес. Наша любовь не угасла в тяготах, В блужданьях смутной поры. Вернись ко мне и встречу мне подари. Ты — мой сад, сердце радо тебе. Наслаждаюсь бесподобной твоей красотой. Светел твой лик и разум сияет. Полная чаша пред нами, Это и есть упоение. Я помню тебя в дни моей юности, Я был озарен добротой твоей и любовью. Наши таланты сломали оковы — и зазвучали звонкие песни. Верю, близко свиданье после долгой разлуки. Страх перед сплетнями пусть не пугает. Обними и прости. Утоли мою жажду. Душа жадно стремится к чутким твоим весам. Отрада мира (нузхат ад-дунйа̣, 2), луна небес (к̣амар ас-сама̣’, 2) Средь мрака для странника. Нет, нет, знаю — победа близка, Я боль снесу, и сгинут козни таящего зло (кейд ал-ка̣ших̣, 4). Приди в мой дом, открой лицо, И свежесть я вдохну от твоих ароматных одежд.

Как видим, описание предмета любви в новой поэзии во многом традиционно. По-новому предстает предмет любви в стихотворении современного суданского поэта Мухтара Мухаммеда Мухтара:

Однажды поэт увидал танцовщицу красоты небывалой. Она была весела, и улыбка не сходила с ее ослепительных уст. Но показалось поэту, что за этой улыбкой скрывается грусть. Красота и талант услаждали мне душу и взор, Но печальная прелесть и во мне возбудила печаль. Все прекрасно в тебе, о сестра в нос поющей газели! Приближаешься ты, отступаешь, Подчиняясь лишь только напеву, И поешь ты, как птица, качаясь на краешке ветки, С милым кокетством ступают полные ножки Трепетно и ритмично, Отвечая на зов напева. Так, как сказка, гибка и прекрасна, И движенья твои светлы и чисты, как серебро. Танец твой красноречив, но понять мне его не дано. Ты — полная гармония цветов в садовых кущах. В тебе нашел я то, что я найти пытался в винных чашах. Но вечер длился лишь мгновенье. О, как бы я хотел его продлить!.. И снова вижу — на лице прелестном, Запечатленном в сердце, знак печали. Ты улыбаешься, но на лице твоем Читаю ясно то, что ты сокрыть хотела. Лицо — как рана сердца, прикрытая от любопытных глаз покровом из обмана. Я так решил, но, может быть, ошибся, надеюсь, что ошибся, а вдруг…

В этом описании танцовщицы, «предмета любви», преобладают контрасты: красота, которая должна нести радость, возбуждает в поэте печаль; танцовщица подходит к поэту и отступает; лицо танцовщицы улыбается, но вместе с тем оно являет собой рану души и обман — то, что она хотела бы скрыть от поэта. Противопоставления рождают новые эпитеты: печальная красота (красота, обладающая печалями), улыбающееся лицо — рана души. Арабская поэзия широко пользуется контрастами и бинарными противопоставлениями, но в данном стихотворении Мухаммеда Мухтара они являются воссозданием современной художественной системы диссонансов, создающей сложный, противоречивый, драматический образ красавицы.

Многочисленные слова данной семантико-стилистической группы практически имеют одно общее лексическое значение — «предмет любви», являясь ситуативными синонимами с различными стилистическими оттенками. «Известно, что для обозначения одного объекта действительности (предмета, явления, признака и т. п.) могут употребляться как синонимы (слова, близкие по значению), так и слова с разными значениями, соотносимые с данным объектом действительности в определенном контексте. Их часто называют ситуативными синонимами» [33, с. 154]. Слова, обозначающие предмет любви, взаимозаменяемы, однако их невозможно рассматривать как полные и абсолютные синонимы. Взятые отдельно от поэтического контекста, они перестают быть синонимами. Следует различать прямой и образный смысл этих слов, когда в действие вступают и «контекстуальные сдвиги значения», и «приращение смысла» в поэтическом контексте [108, с. 49], и «преобразования, испытываемые словами в художественных текстах» [108, с. 64]. Замечания Ю. Д. Апресяна о квазисинонимичности стилистических синонимов применимы и для понимания данной проблемы. По его толкованию, квазисинонимы «имеют большую — в терминологическом смысле — общую часть, но не совпадают полностью» [14, с. 235], в их число попадают и «идеографические синонимы», и «аналоги» [14, с. 235].

Таким образом, метафорические выражения, эпитеты, сравнения, употребляемые в поэзии вместо простых тривиальных слов, могут рассматриваться как синонимы широкого плана, как синонимы поэтического контекста, поэтому и слова с далекими значениями подчас оказываются в поэтической речи синонимичными, тождественными по смыслу.

Шарль Балли писал: «…каждый носитель языка очень четко, хотя и бессознательно, ощущает факт множественности выразительных средств, которые группируются в нашей памяти вокруг соответствующих представлений и понятий; это и есть бессознательная синонимия» [20, с. 123]. Балли указывает на необходимость сначала выяснить общий смысл, присущий словам каждого синонимического ряда, и только затем изучать различия между синонимами. Касаясь вопроса об экспериментах на текстах, он подчеркивает: «…количество и разнообразие синонимов, которые обнаружатся при опыте, будет поистине удивительным» [20, с. 127], поскольку «в принципе все речевые факты, связанные общностью основного смысла, можно рассматривать как синонимы» [20, с. 169].

В поэзии постоянно сталкиваются прямые и переносные значения слов. Слова в переносном значении пополняют длинные синонимические ряды, в которых первым является слово, передающее основное понятие.

Лирический герой и его атрибуты в печали и радости

Названия лирического героя можно разделить на ряд подгрупп:

1) большинство названий лирического героя образованы от глаголов со значением «любить» или заключают в себе дополнительное значение «страдание, мука, болезнь»:

мух̣ибб — любящий;

а̄мин — верный;

‘а̄шик̣ — любящий, влюбленный, мн. ‘ушша̄к̣;

муг̣рам — увлеченный, влюбленный;

муг̣рам с̣аба̄ба — страстно влюбленный;

маг̣рӯм — влюбленный;

с̣абб — любящий, влюбленный;

ахл ас̣-с̣абаба — люди, отдавшиеся любви; влюбленный;

калиф — увлеченный;

мушаввак̣ — снедаемый любовью, пылающий любовью;

мушта̄к̣ — тоскующий, вздыхающий от любви;

маджнӯн — обезумевший от любви, безумный, любящий без памяти; любящий до безумия;

мубтала̄ — страдающий от любви;

му‘анна̄/ма‘анна̄ — поверженный в страдания любви;

муд̣на̄ — изнуренный любовью;

марӣд — больной, больной от любви;

‘алӣл — больной от любви;

на̄х̣ил — высохший от любви;

т̣а̄либ дава̄’ — ищущий лекарства от любовных страданий;

х̣азӣн — печальный, вздыхающий от любви;

мах̣зӯн — опечаленный;

мискӣн/маскӣн — бедный, несчастный, влюбленный;

мусайкин — бедняга, бедненький, несчастный в любви;

мамх̣ӯн — подвергающийся испытанию любви;

сахра̄н — лишенный сна из-за любви;

сак̣ӣм — исхудалый;

джарӣх̣/маджрӯх̣ — раненый, страдающий от любви, мн.: маджарӣх̣;

миджаррах̣ — раненый (Судан);

джада‘ маджрӯх̣ — раненый юноша, мученик, страдающий от любви;

ха̄’ир — растерявшийся, смятенный от любви;

х̣айра̄н — смятенный, потерявший голову от любви, мн.: хайа̄ра̄ — смятенные;

мух̣та̄р — смятенный, взволнованный, в тревоге (их̣та̄р — находиться в смятении);

ша̄рид ал-лубб — с блуждающим умом от любви, тронувшийся от любви;

ка’ӣб — печальный, грустный от любви;

маз̣лӯм — обиженный, терпящий несправедливость из-за любви;

‘абд — раб любви, мн.: ‘абӣд — рабы;

мутаййам - порабощенный, влюбленный;

асӣр — пленник любви;

шахӣд — жертва любви;

к̣атӣл — убитый, жертва;

мак̣тӯл — убитый;

мад̣рӯб би-л-ба̄рӯд — убитый выстрелом (порохом);

к̣атӣл ал-г̣ара̄м — жертва любви, убитый любовью;

валха̄н — обезумевший от тоски;

2) атрибуты лирического героя:

к̣алб — сердце;

фу’а̄д — сердце;

фу’а̄д мурта̄б — сердце в сомнении, мятежное сердце;

мухджат — сердце, кровь, душа, жизнь;

нафс валха̄на — обезумевшая душа;

3) атрибуты лирического героя, отражающие его трагическую судьбу:

дахр — судьба, рок, век;

к̣исма ва нас̣ӣб — судьба и доля, по воле судьбы;

таджаннӣ — ссора;

д̣ана̄ — изнурение, страдание, сердце,страдающее сердце;

сук̣м — болезнь, худоба;

инсик̣а̄м/сака̄м — болезнь, худоба;

наух̣ — рыдание;

бука̄ — плач (бака̄ — плакать);

нах̣ӣб — плач, рыдание;

шаджан — печаль, мн.: ашджа̄н/шуджӯн — печали;

бах̣р ал-ашджа̄н — море печалей;

талвӣ‘ — мучение, сжигание огнем;

‘аз̱а̄б — мучение, страдание, терзание, пытка;

джарх̣ — ранение, рана, мн.: джира̄х̣ — раны (джара̄х̣а — ранить);

йуср/уср — плен, пленение;

шаджа̄ — забота, горе, тоска;

та‘з̱ӣб — мучение, терзание;

кава̄ — сжигание огнем, пытка;

тӯл ал-г̣ийа̄б — долгое отсутствие [предмета любви];

ваджа‘ — боль;

камад — грусть, скорбь, печаль, страдание, мука;

аса̄ — скорбь, печаль, кручина;

лау‘а — обжигание, страдание;

хийа̄м — безумная любовь, сильная жажда;

таладдуд — слабость от любовных страданий;

суха̄д/сухд — бессонница;

дайа̄‘ ал-ама̄нӣ — потеря надежд;

джафа̄’ — холодность, равнодушие, бесстрастие, суровость, отчужденность предмета любви, разрыв (джа̄фӣ — холодный);

с̣адд — отказ, оставление, отчуждение, отталкивание;

хаджр — оставление, расставание, разлука, отчуждение;

хиджра̄н — разлука, отчуждение, равнодушие;

и‘ра̄д — удаление, бесстрастие, суровость;

бу‘д — отдаленность, отчужденность;

би‘а̄д — удаление, суровость, разрыв, жестокость;

с̣арм - отчужденность, удаление (с̣арама — удаляться);

фарк̣/фира̄к̣/фура̄к̣ — разлука, расставание (фара̄к̣а — разлучаться, расставаться);

х̣ӯзн — печаль, мн. ах̣за̄н;

х̣ирма̄н — запрет, суровость, отчужденность;

байн — разлука;

вида̄‘ — прощание;

т̣ӯл ал-джафа̄’ — чрезмерная суровость, жестокость;

шак̣а̄’ — беда, злополучие, несчастье, страдание;

на̄р-ӣ — мой огонь, горе мне!;

на̄р ал-ваджд - огонь любви;

на̄р ал-хава̄ — огонь любви;

на̄р ал-мах̣абба — огонь любви;

на̄р ал-г̣ара̄м — огонь страсти;

на̄р ал-х̣убб — огонь любви;

на̄р ал-ашва̄к̣ — огонь страстей;

сахм — стрела, мн. сиха̄м;

нува̄х̣ — рыдание;

дам‘ — проливание слез, слезы;

думӯ‘ — слезы;

бих̣а̄р мин ад-дам‘ — моря слез;

бих̣а̄р ас̣-с̣амт ас-сауда̄’ — моря, черного молчания;

анӣн — стон, мн. анна̄т;

лаум - порицание [со стороны людей];

‘ита̄б — упрек [со стороны людей];

шаква̄ — жалоба;

йа’с/йа̄с — отчаяние, горе;

4) атрибуты радости лирического героя:

нафс фарх̣а̄на — радостная душа;

надӣм — сотрапезник;

са̄к̣ӣ — виночерпий;

х̮амр — вино, экстаз;

ра̄х̣ — вино;

муда̄м — старое вино;

с̣а̄фийа — чистое вино;

замзам — отпить [вина];

сакар — опьянение;

фарах̣ — радость, свадьба;

нашва̄ — упоение;

к̣адах̣ — чаша, мн.: ак̣да̄х̣ — чаши;

ка̄с — чаша, бокал, мн.: ка̄са̄т/ку’ӯс — чаши, бокалы;

данн — большой кувшин для вина, винная бочка, мн. дина̄н;

х̣убб — кувшин, мн.: х̣иба̄б — кувшины;

мала’а-л-ка̄са̄т — наполнить чаши, наполнить бокалы;

кит̱а̄ра — гитара.

Следует сразу заметить, что некоторые единицы этой группы совпадают или, вернее, пересекаются с единицами других групп, например, группы слов со значением «любовь», с такими ее единицами, которые имеют значение «мучение [от любви]», «обжигание огнем [любви]» и т. п.

Среди лексических единиц, обозначающих лирического героя, заметное место занимают слова с негативной оценкой его состояния: несчастный, обиженный, больной, безумный, порабощенный, пленник, раненый, убитый, жертва и т. п. Гораздо реже встречаются слова, связанные с радостью любви. Примеры из египетской народной поэзии:

Ранен я (маджрӯх̣, 3), о, возьмите меня к врачу, поведите меня. Как соперников (‘узза̄л, 4) мне миновать, они сразу смекнут, что стряслось со мной. Где весы, чтобы взвесить меня на весах? — Увы, всего три дирхема вместе с одеждой.

Влюбленный (‘а̄шик̣, 3), увидев страдальца (мубтала̄, 3), сказал: «Куда же идешь ты? Расскажи мне историю своей печали (шаджа̄, 3)». И заплакали оба: одного сжигала любовь (кава̄ ал-хава̄, 3, 1), другого томила разлука (байн, 3). Пошли они вместе к судье любви (к̣ад̣ӣ-л-хава̄, 5), и горько плакали оба. И заплакали трое, и трое сказали: «Где же наша любовь (х̣абӣб, 2)?»

Из тунисской народной поэзии:

Эта любовь (хава̄, 1) овладела сердцем моим (фу’а̄д, 3). Клянусь Аллахом, в разлуке (хаджр, 3) она растет. Если умру я в разлуке (хаджр, 3), желанная (мура̄д-ӣ, 2), То умру как жертва (шахӣд, 3) во имя твое и от страсти (‘ишк̣, 1) к тебе.

Нет, не погаснет огонь любви (на̄р ал-хава̄, 3), И нет свидетелей у судьи любви (к̣ад̣ӣ-л-хава̄, 5). Ты для меня в любви (хава̄, 1) госпожа (досл. господа — мава̄лӣ, 2), А я — раб (досл. рабы — ‘абӣд, 3) любви (х̣убб, 1) к тебе. Ради Аллаха, сжалься над порабощенным (мутаййам, 3), Из-за любви (х̣убб, 1) к тебе я одинок (фарӣд, 3).

Слезы (думӯ‘, 3) текут по моим щекам, Всю ночь (тӯл ал-лейл, 6) смотрю я на звезды (кава̄киб, 6). Газель (г̣аза̄л, 2), любимая мной (на‘шак̣уху от ‘ашик̣а, 1), мною недовольна.

Сон бежит моих век, и терзает бессонница (суха̄д, 3). Но что пользы в упреке моем (лаум, 3) в час охлаждения (бу‘д, 3), О, желаний моих предел (г̣а̄йат мура̄д-ӣ, 2).

Из ливийской народной поэзии:

О, птица, лети и привет передай моему дорогому (г̣а̄лӣ, 2). Ответный привет мою душу ко мне возвратит. Привет ему самому — на скрижали своей начертал и учитель. Передай, что больна (марӣд̣а, 3) я, Что ранена (маджрӯх̣а, 3) тяжко. Третий год все лечат меня врачи и все безуспешно.

В средневековой арабской лирике на литературном языке повторяются те же образы и та же лексика, что и в народной песенной поэзии. Из стихов Омара ибн Абу Рабиа:

Вспоминаю слова свои, когда слезы (думӯ‘, 3) потоком текли по моим щекам. «Кто ты?» — спросил я. «Я — жертва любви (ваджд, 1), пораженная грустью (камад, 3). Мы живем в Мине, там, где стоит на холме Хейф — мечеть. Мы за убитого (мак̣тӯл, 3) не платим цену кровной мести». И я сказал: «Добро пожаловать, желанная моя (буг̣йат, 2)! А как же ваше имя?» — «Хинд» — ответила она.

«Послушай, Хинд,— сказал я.— Пойми, печален (мах̣з̣ӯн, 3) я из-за любви к тебе, влюблен (муг̣рам, 3). Нет тайны у меня, чиста моя любовь (мавадда, 1), Но скованы уста, любимая (х̣ибба, 2) моя! И если ты безвинного убьешь, то я скажу слова другие — обиженного (маз̣лӯм, 3), снедаемого страстию (мушаввак̣, 3) раба (мутаййам, 3): «Приятно вам губить меня (к̣атл-ӣ, 3), А мне отрадна чистота моей любви (мавадда, 1). С кровью и плотью моей любовь (хава̄, 1) моя слита».

И глаза ее заблестели от слез. Они скатились по ее щекам, как жемчужины. О, не плачь. Разве ты не самая милая для глаз моих? Ты прелесть этого мира и память моя. Что увело тебя от меня, что нас разлучило? Разве ты в гневе, досаде ушла от меня, Погубив меня и в могилу меня уложив. Если трех дней не считать, то за месяц единый ты сразила меня и покинула.

Те же образы, та же лексика и в стихах современного поэта Ахмеда Рами:

Я стал прощаться с любимым (х̣абӣб, 2) — И слезы смятенья (дам‘ х̣а̄’ир, 3) в глазах. Я скрываю горе (аса̄, 3) мое и рыдание (нах̣ӣб, 3) мое. Но боюсь, что он понял страдания (шуджӯн, 3). Трудно смотреть в глаза — в них горе (аса̄, 3) и нежность (х̣анӣн, 3), а вздохи (анӣн, 3) меня предают. Мучительно (д̣ана̄, 3) даже и думать о предстоящей разлуке (бу‘д, 3).

Под влиянием средневековой арабской поэзии подобные определения для лирического героя можно найти в поэзии и других ближневосточных народов, в частности в персидской [104, с. 162-163]. Вот стихи знаменитого персидского поэта средневековья Хафиза, переведенные на русский А. А. Фетом:

Гафиз убит. А что его убило,— Свой черный глаз, дитя, бы ты спросила. Жестокий негр [10] ! Как он разит стрелами! Куда ни бросит их,— везде могила.

Естественно, что семантическое поле понятия «лирический герой» тесно переплетается с семантическим полем понятия «предмет любви». Это переплетение наблюдается также и на лексическом уровне. Например, слова типа х̣абӣб «любимый», ма‘шӯк̣ «обожаемый» и некоторые другие могут быть употреблены в значении «любящий». Причиной подобных семантических пересечений является тот факт, что каждое слово обладает определенной смысловой потенцией, реализующейся в конкретном контексте речи. В арабском языке это усугубляется тем, что прилагательные модели хабиб могут быть поняты как в действительном, так и страдательном значениях. Обратимся к конкретным примерам. В египетской народной поэзии:

Я в сад вошел. Любимая (х̣ибб, 2) и любящий (х̣абӣб, 2) ее в саду. Она разостлала ковер, что выткан любимой (мах̣бӯб, 2) Для любящего (х̣абӣб, 2) ее.

В тунисской народной поэзии:

Лицо твое — чудо. Оно, как серебро, неизменно. О дитя, я влюблен (х̣абӣб, 2). Я — болен (марӣд̣, 3) давно Любовью к тебе и тобой очарован (маг̣рӯм, 3).

В стихах суданского народного поэта ал-Харделло в значении «любящий» употреблено причастие страдательного залога ма‘шӯк̣, когда говорится ма‘шӯк̣ Лейла «любящий Лейлу» т. е. Меджнун — известный арабский поэт, идеал лирического героя [186, с. 80]. В средневековой арабской поэзии у Омара ибн Абу Рабиа:

Мы встретились с ней на развилке дорог. И она прошла мимо, опасаясь наветчика злого (ка̄ших̣, 4). Лишь печально в глаза мне взглянула. Ты молчала, но взор твой сказал: «Привет влюбленному (х̣абӣб, 2), привет рабу страсти ко мне (мутаййам, 3)».

А сегодня ты покинула меня, любящего (х̣абӣб, 2), как прежде. Я ведь не совершил никакого проступка. Ты сама разорвала узы нашей любви,— и я ухожу. Ты поверила клеветникам и наветчикам (вуша̄т ка̄шӣх̣ӣн, 4), А кто внимает клеветнику, горько раскается.

Лирический герой в арабской лирике обычно противопоставляется предмету любви, несмотря на пересечение их семантических полей. Любящий и любимый — как бы два члена бинарной оппозиции: лирический герой — это жертва, раб, судьба которого — обожание предмета любви, в то время как предмет любви — это господин, у которого есть власть мучить, гнать лирического героя. Эта идея находит отклик и в современных идеях экзистенциализма. «Человек, который любим, всегда эксплуатирует своего раба,— пишет Мориак,— и в обожании, которое к нему питают, ищет ощущение своего бытия. Иногда он терзается, злится, наблюдает, как далеко простирается его власть, или снова разжигает затухающую страсть. Он возвращается, когда партнер начинает привыкать к его отсутствию, и снова отдаляется, убедившись, что он нужен жертве для того, чтобы та не страдала. Но жертва еще более жестока, чем ее палач. Любимое существо ей необходимо как воздух, как хлеб; эксплуатируемая жертва дышит им, впитывает его, это ее собственность, ее добыча, она держит его в осаде, связывает его, с целью его унизить использует всевозможные средства, среди которых деньги — далеко не самое худшее» [см.: 68, с. 282].

Для арабской поэзии несчастная любовь и жестокость предмета любви по отношению к лирическому герою — обычная тема. И. Ю. Крачковский, исследуя поэтический диван Абу-л-Фараджа ал-Вава Дамасского, писал: «Нравственный облик любимого в изображении ал-Ва’ва̄ далеко не привлекателен — он в сущности сводится к двум чертам: переменчивости и жестокости к влюбленному. Обещания его так же надежны, как мираж в пустыне… красавица только играет с душами… обрекает их на гибель… и поражает сердца… Коварство и жестокость — обычная черта… Любимое существо не платит своих долгов… и нарушает все договоры… Незаслуженные упреки… и скупость даже на мелочь, которую просит влюбленный… — вот его характеристика. «Горький характер» — самое подходящее слово…» [71, с. 189]. И. Ю. Крачковский замечает, что при такой обрисовке личности любимого даже странно видеть ту силу чувства, которую испытывает к нему влюбленный. Следует, однако, заметить, что подобное описание предмета любви является одним из канонов арабской любовной лирики — газаля [ср. 158, с. 208]. Проследив за набором сюжетов у разных арабских авторов, Б. Я. Шидфар делает вывод, что и лирический жанр газаля основан не на «конкретных переживаниях» поэта; это такой же условный жанр, как и другие жанры арабской классической поэзии [159, с. 214]. Однако при всей условности и абстрактности стихотворений о страданиях лирического героя они подчас насыщены социальным содержанием. Боль, раны, мучения, жалобы — это не только страдания любви, но, иносказательно, страдания от социальной несправедливости. Социальная направленность особенно отчетливо проявляется в стихах современных поэтов, хотя сюжеты, образы, лексика все еще традиционны. Например, у суданского поэта Хамзы ал-Мелика Тамбаля (1893—1960) в стихотворении «Жалоба» («Шаква̄»):

Сколько раз на пути мечтаний (ама̄нӣ, 3) судьба (дахр,3) бросала меня в руки беды (х̮ат̣б, 3). А душа (нафс, 3) все равно к славе стремится. Птица (т̣айр, 2) без крыльев не в силах взлететь, И текут жизни секунды, минуты. Душа моя в горьком плену (уср ал-аса̄, 3) и слезах (дам‘, 3). Ах, если б узнал ты обо мне, То заплакал бы так, как безутешно я плачу (бака̄, 3). Нет, лучше уж смерть, чем безысходное горе (йа’с, ах̣за̄н, 3). Но и смерть отвергает меня. Или же всякий с живою душой — теперь неудачник? Раньше жил я мечтами, а ныне до них мне нет дела. Возненавидел и жизнь из-за злобы людской. И душа изменилась моя от превратностей века.

Другой суданский поэт Мубарак Хасан ал-Халифа (род. в 1931 г.) в стихотворении «Утро и раны» («С̣аба̄х̣ ва-джира̄х̣») рассказывает о воробье, который однажды утром может извергнуть стоны (анна̄т, 3) наполнить сердце ранами (джира̄х̣, 3) и рыданием (нува̄х̣, 3), запев о разрыве и разлуке (фира̄к̣, 3) [256, с. 6-8]. Заключительные строки стихотворения содержат риторический вопрос:

Встречу ль тебя еще раз поутру? Услышу ли песни о встрече, любви (тала̄к̣ӣ, 1) Иль горестный сказ о разлуке (фира̄к̣, 3) И повесть о ранах (джира̄х̣, 3)?

В этом стихотворении воробей является символом — уподоблением человека. В арабской поэзии вообще, а особенно в суфийской, птица предстает как знак, символ души человека. Мубарак Хасан ал-Халифа противопоставляет двух птиц — одна живет в довольстве, другая проводит дни в пустыне в постоянных заботах, хлеб ее горек, песни полны печали. В этом противопоставлении символически выражена мысль об антагонизме богатых и бедных, о тяжелой доле простого человека; раны — это боль от социальной несправедливости, стоны — голос протеста против угнетения и нужды. Образы и лексика стихотворения Тамбаля и ал-Халифы традиционны, но социальное содержание несомненно перекликается с насущными проблемами современности.

В такой же мере традиционные сюжеты, образы, лексика, выражающие радость любви, могут служить символами, употребляемыми в тех случаях, когда поэту необходимо скрыть свои подлинные мысли. Подчас именно этой цели служат стихи, воспевающие вино. Прославленным певцом вина у арабов был Абу Нувас, у которого вино — символ свободолюбия:

Провозгласим хваленье в честь вина, Дадим ему всех слаще имена! Пусть над водой не властвует вино, Но и воде не рабствует — оно. В подвалах Карха год его держав. Очистили божественный состав. Теперь виноторговец в кувшине Лишь тень его души найдет на дне. Пьют посолонь — напитку самому Дано разгорячить любовь к нему,— Хотя за пир нередко могут сесть Те, чьи с вином не равны род и честь.

Пей и красавице моей налей вина, и я Допью, чего не допила красавица моя. И передай ей кубок мой с недопитым глотком, И моего отпить вина заставь ее силком. Так я вкушу ее вина и моего — она, Как меж влюбленными людьми ведется издавна. Послом явился ты, а стал нам разливать вино,— Посол и виночерпий! Вас приветствую равно.

Б. Я. Шидфар расценивает «винные» стихи Абу Нуваса как «вызов лицемерию, единственный в то время способ провозглашения свободы человеческой личности, противопоставление радости бытия религиозному аскетизму. Не случайно тема вина приобретает позже символическое значение в стихах арабских философов-пантеистов, у Хафиза и особенно у Омара Хайяма, в чьих творениях вино — символ освобождения человеческого духа» [8, с. 15]. Продолжая эту мысль, можно утверждать, что и любовь у Абу Нуваса — это, иносказательно, стремление к счастливой жизни, к радости и блаженству, не случайно и имя его возлюбленной Джинан значит «сады» или даже «райские сады». Символический скрытый подтекст стихов Абу Нуваса сделал их образцом для последующих поэтов, боровшихся за свободу человеческого духа, за счастье.

Стихов о раскрепощении духа вином много и в народной арабской поэзии. Из тунисских народных песен:

Из чаши (ка̄с, 3) — пил я старое вино (муда̄м, 3), Сок розовый — и счастье (са’д, 1) было полным, Беседуя с друзьями пил его,— И зацвели вокруг цветы жонкиля, Мирт, ива, шелковица.

В современных песнях египетских бродячих певиц «ал-‘ава̄лим» можно встретить замену слова х̮амр «вино» на модифицированное кӯнйа̄к «коньяк» [272, с. 50].

В суфийской поэзии вино — символ божественной любви, экстаз богопочитания, единения с богом, а радость любви — это счастье познания бога. Поэма «султана влюбленных» Омара ибн ал-Фарида так и называется «Х̮амриййа», т. е. «винная касыда»:

Прославляя любовь (х̣абӣб, 2), мы испили вина (муда̄ма, 3), Нам его поднесла молодая Луна (бадр, 6). Мы пьяны им давно. С незапамятных лет Пьем из кубка (ка’с, 3) Луны заструившийся свет. И, дрожащий огонь разведя синевой. Месяц (хила̄л, 6) ходит меж звезд (наджм, 6), как фиал круговой О вино (муда̄ма, 3), что древнее, чем сам виноград (карм, 3). Нас зовет его блеск, нас манит аромат! Только брызги одни может видеть наш глаз, А напиток сокрыт где-то в сердце у нас. Уши могут вместить только имя одно, Но само это имя пьянит, как вино. Даже взгляд на кувшин (дина̄н, 3), на клеймо и печать Может тайной живой, как вином, опьянять.

Мотивы опьянения в арабской поэзии, как правило, символизируют упоение от любви, стремление к высшим идеалам, счастье и радость свободной жизни. Эта символика не противоречит и суфийскому представлению о вине как о пути к экстазу в божественной любви. Предшествует экстазу музыка, она сопровождает его на пороге любви, радости, счастья. Известно, какое большое влияние оказали суфийские представители культуры на развитие музыкального искусства в различных мусульманских странах [237, с. 140]. Через состояние экстаза, по представлениям суфиев, душа человека может слиться с богом, с «мировой душой», с красотой мира. В сложной символической форме этих представлений скрыто стремление к гармонии, счастью, возвышенным идеалам.

Антагонист лирического героя, вредитель, недоброжелатель, соперник, изменник

Данная группа включает в себя следующие единицу:

‘аз̱ӯл — порицающий, порицающая, разлучник, соперник, хулитель, упрекающий, укоряющий;

‘а̄з̱ил — те же значения, мн. ‘ава̄зил, ‘уз̱з̱а̄л, ‘уз̱з̱ал;

‘аз̱ӯл ал-байн — разлучник;

г̣ура̄б ал-байн — ворон разлуки;

рак̣ӣб — соглядатай, соперник;

х̣а̄сид — завистник, мн. х̣усса̄д (х̣асад — зависть);

х̣асӯд — завистник;

д̣идд — противник,соперник;

ва̄шӣ — клеветник, соперник, доносчик, ябедник, сплетник, мн. вуша̄т, ва̄шӯна / ва̄шӣна;

х̮а̄’ин — изменник, предатель;

ма̄’ил — склоняющийся [к измене], уклоняющийся [от любви], уходящий, изменник;

ка̄ших̣ — враждебный, злобный, мн. кашихуна/кашихин;

‘адувв — враг, мн. а‘да̄’;

г̣ӯл — злой дух;

‘а̄тиб — упрекающий;

насӣх мурӣб — коварный советчик;

ла̄’им — порицающий, упрекающий, хулитель (ла̄ма — порицать).

Чувства антагониста:

буг̣д̣ — ненависть;

курх — отвращение.

В словарях арабского языка, а также в двуязычных словарях часто не приводятся значения ряда слов, характерных для поэтического языка арабской лирики. «Слово в стихе,— пишет Ю. М. Лотман,— это слово из естественного языка, единица лексики, которую можно найти в словаре. И тем не менее оно оказывается не равно самому себе. И именно сходство, совпадение его со «словарным словом» данного языка делает ощутимым различие между этими — то расходящимися, то сближающимися, но отделенными и сопоставленными — единицами: общеязыковым словом и словом в стихе… Слово в поэзии «крупнее» этого же слова в общеязыковом тексте… Поэтический мир имеет… не только свой список слов, но и свою систему синонимов и антонимов» [88, с. 85-87]. Например, словарные значения слова ма̄’ил (субстантивированное причастие от глагола ма̄ла) связаны с «склоняться, наклоняться; питать склонность, симпатия (с предлогом ила̄); покровительствовать, относиться сочувственно; заворачивать, заходить; отправляться, направляться; вести, отвести; прислоняться; чувствовать антипатию, враждебность (с предлогом ‘ан), отклоняться, отходить, отворачиваться». Здесь функцию русских приставок с и от выполняют соответственно предлоги ила̄ и ‘ан, однако в поэтических текстах эти предлоги часто оказываются опущенными, и тогда смысл слова выявляется только в контексте. Обычный сюжет арабских лирических песен и стихотворений — несчастная любовь, жестокость возлюбленной и измена, соответственно глагол ма̄ла даже без последующих предлогов приобретает специфическое для лирической поэзии значение «отходить, отворачиваться, чувствовать антипатию, изменять». Причастие действительного залога от глагола ма̄ла — ма̄’ил, мн. ма̄’илӯн, и прилагательное амйалу, мн. мӣл, в словарях обычно приводятся со значениями «склоняющийся, наклонный, покатый» [22, с. 777] или «более склонный к чему- либо», а также «трусливый, робкий; безобразный, гадкий; бесчестный; мерзкий» [169, т. 2, с. 638]. На основании этих словарных значений названные причастие и прилагательное в поэтических текстах получают значения «склонный к измене в любви», «изменник». Например:

Она угощала меня свежим хлебом и рыбой. Бойся изменников (мӣл, 4), знаю характер изменчивый твой. Меч обожания длинен, достигнет и рассечет. Ни деньги тебя не спасут, не спасут и мольбы.

Только вчера, о люди, вы сказали: «любимые (ах̣ибба, 2) нам» И мы с удовольствием вас в брачных бумагах своих записали Теперь же, когда открылись ваши низкие мысли, Сердце мое навек отвратилось от вас. Из наших бумаг изменников (ма̄йлӣн, 4) вычеркнул я.

В. Спитта-бей переводит слово ма̄‘илӣн на немецкий язык, как Wankelmuthigen «нерешительные, колеблющиеся» [182, с. 489], однако контекст подсказывает, что здесь следует употребить более категоричные по смыслу слова «бесчестные, изменники». В некоторых случаях это значение слов ма̄ла, ма̄‘ил, амйал выступает совершенно отчетливо:

Забыть тебя? Пустые слова! Забыть тебя? О боже! Невозможно! Никогда! И не подумаю даже. Не мыслю, чтоб сердце мое изменило (ма̄ла, йамӣлу [11] , 4), Кого-то другого потом полюбило.

В современной суданской поэзии встречается такое же употребление этих слов, например, у поэта Мухтара Мухаммеда Мухтара:

О любимый (х̣ибб, 2), ты со мной связь (вас̣л, 1) прервал (с̣арама, 3) Из-за злобных наветчика (ва̄шӣ, 4) слов. Ты оставил (джафа̄, 3) страдальца (му‘анна̄, 3) влюбленным (с̣абб, 3), Увлеченного (муг̣рам, 3) так, что сгорел бы он от любви, Если б не слезы (дам‘, 3) его. О красавец (джамӣл, 2), ты изменил (ма̄ла, 4) и ушел. Я лишен твоей близости (к̣урб, 1) и любви (вас̣л, 1). Что тебя увело? Шалость или кокетство? Ты забавляешься тем, кому любовь (х̣убб, 1) твоя не отрада. Ты в блаженстве (на‘ӣм, 1), в прохладных чертогах И забыл обо мне. Когда б ты был верен и добр, Не стал бы слушать наветчика (ва̄шӣ, 4) лжи, что тебя от меня отдалила.

Словари не указывают специфических значений и других слов данной группы, выступающих в контексте поэтических произведений. Так, слово ‘аз̱ӯл согласно словарям означает «постоянно упрекающий, хулитель» [22, с. 506]. В поэзии оно, сохраняя свое основное значение, получает и новое — «соперник», отмечаемое только «Дополнением к арабским словарям» Дози [169, т. 2, с. 108]. Слово ракиб переводится как «стоящий на страже, наблюдатель, надзиратель; соглядатай» [22, с. 302]. В куртуазной европейской поэзии трубадуров этот персонаж трансформируется в «ревнивого мужа» [94, с. 90, 159], а в персидской получает значения «страж», «соперник» [104, с. 208]. Значение «соперник» у этого слова прослеживается и в арабских поэтических текстах. Слово ваши имеет перевод «доносчик, ябедник, клеветник, сплетник, наветчик». В поэзии трубадуров персонажем, аналогичным этому, является lausengiers «льстец-клеветник», о котором М. Б. Мейлах пишет следующее: «Обследование нескольких сотен случаев употребления этого термина в песнях трубадуров приводит к выводу, что речь может идти лишь о совершенно фиктивном антикуртуазном корреляте куртуазных персонажей, обладающем ограниченным набором функций, которые в целом сводятся к разрушению любви… Проблема «клеветника» имеет, однако, еще один, как бы положительный аспект. Льстец-клеветник, постоянно угрожая разрушить любовь клеветой и доносами, может исполнять чисто структурную негативную роль, одновременно при этом как бы актуализируя эту любовь в свете нависшей над ней опасности… Клеветники персонифицируют в поэзии трубадуров препятствия, возникающие на пути истинного влюбленного, которые отдаляют куртуазную любовь от ее осуществления и тем самым сохраняют ее силу. Можно сказать, что если бы клеветников не было, то их следовало бы выдумать… сами трубадуры сознавали системный характер этого персонажа, обусловленный всей структурой куртуазного универсума» [94, с. 114-115]. Эти выводы вполне сопоставимы с теми, которые следуют из наблюдения над арабской лирической поэзией. Следует заметить, что близость характеристик куртуазного универсума у трубадуров к системе арабской любовной поэзии свидетельствует о несомненной их связи, следовательно, и о влиянии арабской поэзии и философии на трубадуров, на поэзию европейскую.

Наличие персонажа «вредитель» в лирической арабской поэзии, как пишет Б. Я. Шидфар, наводит на мысль о непосредственной связи любовных стихотворений газаль с эпосом: «вредитель» имеется в волшебных сказках разных народов [159, с. 219]. Так, у всех народов широко распространены сказки о чудесном противнике, которого герой побеждает, после этого женится на освобожденной им девушке, принцессе, царевне, при этом герою помогают чудесные помощники. Основные персонажи в арабских народных песнях и арабской лирике тоже таковы: герой, предмет любви, противник, помощник (об этой категории персонажей будет сказано ниже). В арабских песнях и стихотворениях об антагонисте, противнике, вредителе четко прослеживается нравоучение, они не лишены дидактического момента, что роднит лирическое произведение с народной сатирической, морализующей сказкой или басней. Здесь суть нравоучения обычно такая: «Тот, кто поверит и последует совету вредителя,— раскается, ему будет нанесен вред» или: «Тот, кто покидает любимого или любящего человека ради развлечения с другим, поступает неправильно и раскается».

Приведем примеры из классической и средневековой лирики — из стихов Меджнуна:

Что ж, возможно, сплетники (ва̄шӯна, 4) скажут, Что я пылаю любовью (‘а̄шик, 3) к тебе. Да, они правы — моя любовь (х̣абӣба, 2) — ты, Даже если другим ты и не нравишься.

Из стихов Абу-л-Фараджа ал-Вава Дамасского:

Дай мне, приятель, вина — красного, как огонь! Забудь, что твердят ханжи (‘аз̱ӯл, 4). Разве не видишь, как ночь победила зной и свежий ветер повеял?

Из маввалей Йусуфа ал-Магриби:

Прошу, Аллах, завистника (х̣асӯд, 4) порази, Ибо из-за него разрушился наш союз.Между нами был мир, а обернулся войной.Завистника, порицающего (ла̄ма̄, йалӯму, 4) и поутру, грыжей, Аллах, порази.

Аналогичные примеры мы находим в современной лирике на литературном и разговорном языках. Из стихов Ахмеда Рами:

О тот, благосклонность (рида̄’, 1) которого только мечта, И бессонница (сухд, 3) из-за него — тоже мечта. Даже охлаждения (джафа̄’, 3) его я теперь лишен (мах̣рӯм, 3). Но пусть были бы долгими горькие дни: То было прекрасное время — завистник (х̣а̄сид, 4) был и соперник (‘аз̱ӯл, 4). Теперь ушел мой завистник (х̣усса̄д, 4) и скрылся куда-то соперник (‘ава̄з̱ил, 4). Я, глупец, погасил огонь (на̄р, 3) и остался во тьме. О ты, кто с легким сердцем принял разлуку (би‘а̄д, 3) со мной! Ум мой в смятенье (их̣та̄р, 3): Уж не буду я счастлив свиданьем (виc̣а̄л, 1) с тобой, И слез не пролью при разлуке (хаджр, 3). Ах, терзают мученья (‘аз̱а̄б, 3), утрата (х̣ирма̄н, 3), И не сплю (сахра̄н, 3) я ночей. А ты, словно призрак (т̣айф, 2), бродишь рядом со мной. Изнываю от страсти (ваджд, 1) в бесплодной тоске, И часто потоки слез бегут по щекам моим (дам‘ӣ ‘а-л-х̮удӯд джа̄рӣ, 3).

Из стихотворения Абдаллы ат-Таййиба «Слова соперниц»:

Соперницы (‘ава̄з̱ил, 4) укололи: она никогда не вернется, И я почувствовал боль от ядовитых слов. Но этим соперницам хуже,— они ведь завидуют ей (х̣асад, 4), А сами, сказать по правде, в служанки ей не годятся.

Из тунисской народной поэзии:

Я встретил, гуляя, верного друга (рас̣ӣф, 2), и тотчас рядом со мной — соперник (‘аз̱ӯл, 4), соглядатай (рак̣ӣб, 4) и сплетник (ва̄шӣ. 4). И вырвался крик из раненого сердца — я лишился чувств.

[228, с. 231]

Из египетской народной поэзии:

Желаю, газель (раша̄, 2) снискать твою похвалу, чтоб была ты довольна мной, как я доволен тобою. Но пусть оставит тебя соперник (‘аз̱ӯл ал-байн, 4) И пусть он навсегда позабудет про нас.

Судьба после долгих блужданий Соединила меня с любимым. Любимый моего сердца (х̣абӣб к̣алб-ӣ, 2) с соперниками (‘узза̄л,4) порвал, И воскресла моя душа.

Ты, чаровница, пленяешь всех, И наш клеветник (ва̄шӣ, 4) стал дружен с тобой. Что, если б влюбленный (с̣абб, 3) не встретил тебя, И эта любовь (хава̄, 1) не пришла бы ко мне!

В современной поэзии персонаж антагониста, вредителя часто терял свою абстрактно-символическую форму и выступал в конкретном виде — как жестокий эксплуататор, паша или бек. Образцом такого рода поэзии являются народные разбойничьи песни, баллады о кузенном браке, а также поэмы о борьбе феллахов против унижения и гнета.

Помощники лирического героя, врачеватели, посланники

В эту группу входит сравнительно небольшое число единиц:

т̣абӣб — лечащий, врач, мн. ат̣ибба или т̣убаба/т̣убба;

муда̄вӣ — лекарь, врач;

дава̄’ — лекарство;

расӯл — посланник;

марсӯл — посланник;

мирса̄л — посланник;

расӯл ал-г̣ара̄м — посланник любви;

к̣а̄д̣ӣ-л-хава̄ — судья любви;

к̣а̄д̣ӣ-л-г̣ара̄м — судья любви;

ра̄к̣ӣ — заклинатель, волшебник;

‘а̄’ид — посещающий больного от любви, мн. ‘увва̄д;

ахл ал-вафа̄’ — люди верности, верный любимый.

Примеры из египетских народных песен:

О, полная луна (бадр, 2), гордишься пред влюбленным (с̣абб, 3), Но у тебя одно кокетство (дала̄л, 2). Судья любви (к̣а̄д̣ӣ-л-г̣ара̄м, 5) позволил — быть равнодушной (джафа̄’, 3) ко мне. Твое лицо ясно (ваджх вад̣д̣а̄х̣, 2) так, что если увидит тебя луна, то скроется. О, полная луна (бадр, 2), будь благосклонна к больному (‘алӣл, 3). Он изнурен (муд̣на̄, 3) из-за любви к тебе. Скорей явись — терпение иссякло.

Судья любви (к̣а̄дӣ-л-хава̄, 5), остановись и жалобе внемли; Взгляни, как исхудал (инсик̣а̄м, 3). Взгляни, как я страдаю от любви ('ишк, 1) — В мое же сердце мечут стрелы взоров.

Относительно персонажа «судья любви» существуют различные толкования. Так, Захау в книге «Арабские песни из Месопотамии» пишет, что судьей любви в одном маввале бейрутского собрания назван некий Нааман — вероятно, известный в то время певец или поэт [179, с. 45]. В другой, египетской, песне говорится:

Врач (т̣абӣб, 5) осмотрел меня и спросил: «Что же с тобой?» «Огонь любви (на̄р ал-г̣ара̄м, 3) разгорелся в сердце моем». «Лекарство (дава̄’, 5) — сказал он,— трава, которая есть у меня». «Не надо мне трав, лекарство (дава̄’, 5) у той, кого я люблю. Оставь же меня умереть от этой любви (хава̄, 1) к ненаглядной (х̣ибб, 2)».

[116, с. 14]

Из тунисских народных песен:

Ответь, о гордая красавица (х̮андӯд, 2, Тунис), любовью, О, властительница черных очей (умм ‘уйӯн сӯд, 2). Я взрывом пороха сражен (мад̣рӯб би-л-ба̄рӯд, 3), а врачи (т̣убба, 5) думают меня вылечить.

Из иракских народных песен:

О, верные любви (ахл ал-вафа̄’, 5), вы, только вы врачуете раны (джарх̣, 3) любви (вида̄д, 1). Люди знают всех в этих краях и увидели нас. Боюсь, что теперь они бросят меня в море любви (бах̣р ал-г̣ара̄м, 1), как исцелиться тогда? То, что было в моей душе, сломалось — душа болит. Разлука и молва лишь углубили рану — она болит. Зельем (дава̄’, 5) врачуют раны от удара меча — Раненный словом жестоким неисцелим.

Семантико-стилистическая группа слов, обозначающих помощников лирического героя, врачевателей, посланников, дает еще одно основание полагать, что арабский жанр газал связан с развитием эпоса. Мы уже указывали на высказывание Б. Я. Шидфар, что на эту мысль наводит наличие в газале очень древнего эпического персонажа «вредителя», известного в волшебных сказках разных народов [159, с. 219]. Аналогичен и персонаж «помощника».

Для древнего мифического сознания была характерна вера в превращения, естественно представление, что и «звери когда-то, были людьми» [49, с. 9]. Так, в сказках и в народном эпосе в роли помощников выступают «конек-горбунок», «кот в сапогах», «серый волк», а также и «верный слуга», «волшебник» и т. п. Самые важные элементы мифического сознания переходят из эпоса в лирическую песню. «Наиболее стойкие моменты мифического сознания присутствующие в лирической поэзии,— пишет В. И. Еремина,— есть, по всей вероятности, результат традиционного многовекового отставания формы выражения от содержания. Мифическое сознание теряет со временем основные элементы своего содержания (веру во всеобщую одухотворенность, в превращения и т. п.), но форма выражения эстетически ценных представлений сохраняется почти нетронутой, она лишь слабо видоизменяется, а потому и живет веками. Готовые устойчивые поэтические формулы вновь осмысливаются и присутствуют в народной поэзии уже для выражения иных чувств, иных настроений» [49, с. 15].

В лирических песнях, в арабских любовных стихотворениях — газалях персонажи «помощников» ведут происхождение тоже из эпоса, из древнего осмысления мира, который первобытным человеком интуитивно воспринимался диалектически, как борьба доброго и злого начал, отсюда и мысль о существовании помощников и вредителей. Традиционность образов арабского газаля для более поздних периодов свидетельствует также о высокой степени абстрагирования, когда в песне или лирическом стихотворении зачастую вместо реальных событий передаются эмоции, вызванные этими событиями, но воплощенные в аллегорические образы. Подобное положение наблюдается с другими персонажами, а также с типичными ситуациями арабской лирики. Например, известный персонаж — лирический герой, раненный, пораженный стрелами, мечом, порохом. Он часто называет себя «раб», «порабощенный», «изнуренный», «с жалобой на устах» и т. д. Врачевателями ран выступают помощники — врач, лекарь, судья, посланник к жестокому предмету любви, господину. Вся лексика наводит на мысль о древнем происхождении этих персонажей, скрытом социальном смысле ситуаций, символическом отражении действительности. Традиционны и ситуации — нанесение раны, гибель от нее или ее лечение. Песни о любовных ранах, как говорилось выше, в аллегорической форме часто передают рассказ о ранах социальной жизни, ранах народных, причина которых — угнетение, эксплуатация, социальное неравенство. Песни о ранах неизменно популярны в народе, их реминисценции часто встречаются в творчестве Ахмеда Рами, Нагиба Сурура, Мухаммида Абд ал-Хайя и др.

Фон любви, пейзаж, природа

Эта группа содержит:

1) слова, обозначающие абстрактные понятия:

табӣ'а — природа;

ал-каун — мир, бытие;

аз-зама̄н ва-л-мака̄н — время и пространство;

фада̄’ — космос;

дахр — век, судьба, рок;

2) слова, обозначающие небо и светила:

сама̄’ — небо;

‘алйа̄’ — небо;

аш-шамс — солнце;

ал-к̣амар — луна;

хила̄л — полумесяц;

бадр — полная луна;

наджм — звезда, мн. нуджум;

ка̄с ан-нӯр (образно) — чаша света;

3) слова, обозначающие время, времена года, части суток:

рабӣ‘ — весна;

лейл — ночь;

лайа̄лӣ — ночи, время;

лайа̄лӣ-л-к̣амар — лунные ночи;

фаджр — заря;

фаджр ас̣-с̣аба̄х̣ — утренняя заря;

маса̄’ — вечер;

д̣ух̣а̄ — утро;

4) слова, обозначающие явления природы:

рӣх̣ — ветер;

насӣм — легкий ветерок, зефир;

нада̄ — роса;

5) слова, обозначающие землю и водные стихии: ма’ - вода;

бах̣р — море;

йамм — море;

маудж — волны;

джабал — гора;

тила̄л — холмы;

6) слова, обозначающие растения и животных:

х̮уд̣ра — зелень;

рауд̣а — сад;

рийа̄д̣ — сады;

буста̄н — цветник, огород;

джанна — сад;

джина̄н — сады;

захр — цветы;

вард — розы;

йа̄семӣн — жасмин;

рейх̣а̄н — базилик;

шаджар — деревья;

нах̮ӣл — пальмы;

г̣ус̣н — ветвь;

аг̣с̣а̄н/г̣ус̣ӯн — ветви;

т̣айр — птицы;

булбул — соловей, мн. балабил;

‘ус̣фӯр — воробей, маленькая птичка;

карава̄н — птица караван, жаворонок, птица ночей, предвещающая рассвет, птица радости;

7) слова, означающие следы, останки жилья, развалины:

ат̣ла̄л — развалины;

расм — следы;

ас̣а̄р — следы;

диман — остатки жилья [ср. 136, с. 20].

Описанию природы в арабской лирике уделяется большое внимание. Так, природа — излюбленная тема суфийских поэтов, например, Ибн Араби (XII-XIII вв.):

О, сады (джина̄н, 6), сады (джина̄н, 6)! Я в цветнике (буста̄н, 6) собираю жасмин (йа̄семӣн, 6) И базилик (рейх̣а̄н, 6) с думой о том, Как милосерд Аллах для всех влюбленных (‘а̄шик̣ӣн, 3).

Особенно интересны и значительны поэтические описания арабами моря и ночи.

Море как символ жизни. Море (бах̣р) в арабской лирике, особенно у суфийских поэтов, имеет переносный символический смысл, обозначая жизнь, зыбкий случайный мир, жизнь, таящую в себе гибель. В словарях суфийских терминов бах̣р объясняется как символ «абсолютного истинного бытия» [31, с. 135]. С понятием «море» связываются и другие слова: йамм «море», маудж «волна», нахр «река» (ср. в русском языке — «сердитый вал», «угрюмый океан», «морская зыбь» и т. п.). Образ моря-жизни можно проследить и в стихотворении суданского суфийского поэта Мухаммеда ал-Махди ал-Маджзуба:

Стою на морском берегу. Красное море! Волны синие, зеленые, Желтые, серые. А на горизонте Волна застыла. Она как руины в пустыне, Где вокруг — песчаные волны. Кружится голова: волны, волны и волны. Взор возвратился к земле — У ног пустая раковина. А ведь она была в глубинах бурного моря. От коловращения там, в глубине приняла она дивную форму. А потом и прибило ее к берегам. И лежит неподвижно. Что осталось?— Одна оболочка. Смотрю на горизонт, Туда, где застыла волна, что подобна руинам в пустыне, среди мерных печальных валов. Я долго молча стою. Пустота и усталость, И туманное воспоминанье. Жизнь моя полна раковин. Одну я схоронил только вчера. Ту, которая точный слепок всей моей жизни. Теперь она неподвижна во прахе. Как могилы, у горизонта застыли морские валы. Я же — пустая раковина, И моя могила здесь.

В этом стихотворении море выступает как символ жизни, волны — бег бытия, жизненные битвы и коллизии, пустые раковины — люди, удел которых — суета, смерть и тлен.

В Коране с мраком над морской пучиной сравниваются деяния неверующих [65, сура 24, стихи 39-40] или жизнь неверных [24, с. 54]. В народной поэзии, в арабском фольклоре также можно встретить упоминание моря: «О море, почему ты бежишь, а острова зеленые» [116, с. 12], где бег моря можно толковать как бег жизни, бег бытия, а зеленые острова — это отдельные моменты счастья в жизни человека, так как зеленый цвет у арабов символизирует счастье, благополучие.

Аллегорическое представление жизни как моря свойственно также фольклору, поэзии у других народов. Например, в «Сказке о рыбаке и рыбке» Пушкина море выступает как жизнь и как рок, а золотая рыбка — как счастливый случай, счастливая судьба, которую нельзя испытывать. В романтической поэзии А. А. Фета, которого критика называла «философом-мистиком» и «пантеистом» [144, т. 1, с. 45-46], т. е. прилагала к нему те же основные определения, которыми характеризуют суфиев, море также является символом бытия, наблюдается общность с суфизмом и в символике. Например, стихотворение «Приметы»:

И тихо и светло. До сумерек далеко. Как в дымке голубой и небо и вода,— Лишь облаков густых с заката до востока Лениво тянется лиловая гряда. Да, тихо и светло, но ухом напряженным Смятенья и тоски ты крики разгадал: То чайки скликались над морем усыпленным И, в воздухе кружась, летят к навесам скал. Ночь будет страшная и буря будет злая: Сольются в мрак и гул и небо, и земля, А завтра, может быть, вот здесь волна седая На берег выбросит обломки корабля.

Образ моря часто встречается в произведениях русских и западноевропейских романтиков: Жуковского, Тютчева, Байрона [см. 134, с. 27] и др.

Арабская поэзия, в частности суфийская, уже с X в. дает аллегорию: море бурное, шумное, бескрайнее, полное ужасов и опасностей, долгое и темное, как ночь, но дарящее радость, спасение — подобно жизни трудной, ненадежной, но одновременно несущий счастье бытия. Глубокие философские и поэтические обобщения мы находим в сочинении арабского средневекового мистика Мухаммеда ан-Ниффари (ум. в 965 г.) «Спиритуальные изречения о море» [см. 261, с. 3].

В метафорическом употреблении слово бах̣р встречается часто: у Абд ал-Ваххаба аш-Шарани «море единения» с Аллахом [160, с. 214-216], у Ибн ал-Фарида «море знаний» [251, с. 108], «море любви и дружбы» [251, с. 2], у Ахмеда Рами «море дум» [200, с. 96], «море печалей» [200, с. 328]. Так же употребляются слова йамм «море», нахр «река» и т. п.: йамм ал-х̮улӯд «море вечности» [240, с. 37] , нахр ал-хайа̄т «море/река жизни» [200, с. 33]. Слово «море» встречается и во мн. числе — бих̣а̄р: бих̣а̄р ас̣-с̣амт ас-сауда̄’ «моря/океан черного молчания» [217, с. 28], бих̣а̄р ад-дам‘ «моря слез» [115, с. 3] и др.

Ночь как символ тайны. Особый символический смысл приобретает в поэзии ночь (лейл), которая считается временем мистической интуиции, оживания подсознательных образов, проявления творческой индивидуальности, временем мистической власти высшей силы или природы над человеком и временем его стремления к единению с ней, ощущения диалектического единства жизни и смерти, слияния человека и природы. Суданский поэт и критик Мухаммед Абд ал-Хайй отмечал, что для поэтов-романтиков ночь наполнена особым спиритуальным смыслом и описание ночи характерно для их творчества: «Ночь — космический источник для [проявления] своего я… Ночью трансцендентное измерение пересекается с измерением глубины, божественное вдохновение с подсознательными образами» [162, с. 107-124]. Мухаммед Абд аль-Хайй подчеркивает, что арабской суфийской литературе — философской и поэтической — также свойственно представление о мистическом смысле ночи. Спиритуальному значению ночи придает большое значение суфийский философ ан-Ниффари в «Книге спиритуальных изречений» .

Атрибуты ночи — звезды, луна, созвездия. Вот, например, стихотворение Ахмеда Рами «О, звезда»:

О, звезда, почему ты мерцаешь там Среди облаков, когда ночь так тиха? Я не сплю вместе с тобой, и душа моя стремится к тебе. Приходит ночь, и ты совершаешь свой путь среди облаков. Я не сплю, и все думы мои о любви. О, звезда, когда ты покажешься мне. Просветлеет душа и радость ко мне придет. Тебя прошу, пусть будет счастливой моя судьба, Пусть снова увижу ту, кого так люблю. Когда же ты снова исчезнешь с глаз моих, Мрачнею, будто рядом стоит призрак беды, И темной ночи уже не вижу конца.[200, с. 318-319]

Содержание этого стихотворения Ахмеда Рами связано с влиянием на поэта суфизма, пантеистической философии и с мистическими настроениями.

Суданский поэт романтического направления Хамза ал-Малик Тамбал посвящает ночи в своем стихотворении «Ночь и день» следующий отрывок:

Солнце закатилось за горы, и засиял полумесяц. Мир вокруг — точно туманный сон. Мир — точно царство теней. И я точно тень в этом мире. Не все ли равно — где я, Ведь неизбежна смерть. Вдруг полумесяц скрылся, молнии разбушевались, Тучи сгустились, как говорят, скучились тучи, Ветер неистов, он засыпает песком. Ломает деревья, словно клинки мечей. От грохота грома я дрожу и оглох. Небо огнем полыхает, а на земле — поток. В битвах природы, знаю, рушатся горы, Но как самому от лютости этой спастись?

Исследователи произведений поэта отмечают влияние на него прославленного Абу-л-Ала ал-Маарри (X-XI в.) [216, с. 7]. Все творчество Хамзы ал-Малика Тамбаля пронизывает мысль, что смерть является первой реальностью бытия, оборотной стороной жизни. Это ощущение поэта можно связать с его романтическим настроем, при котором ощущение смерти приравнивается к ощущению жизни [216, с. 8]. Ему близки стихи ал-Маарри, который утверждал, что «покой смерти — это сон, когда тело отдыхает, а жизнь подобна бессоннице» [216, с. 8].

Ночь символизирует мистическую власть высшей силы, природы над человеком, зыбкость бытия, неощутимость грани между жизнью и смертью, спиритуальное, духовное озарение человека в единении с природой. Это четко прослеживается в рассмотренном стихотворении Хамзы ал-Малика Тамбаля.

Небезынтересно, что мифические представления семитских народов о ночи и о духе ночи (в Библии он назван Лилит — ночь) также связаны с представлением о жизни и смерти. Как пишет А. А. Папазян в статье «О роли Лилит в еврейской легенде о сотворении», «в еврейской книге «Алфавит бен Сиры» среди множества аггадических сюжетов встречается легенда, не попавшая в Талмуд, о том, что Лилит была первой женой Адама» [104, с. 86]. И далее: «Эта легенда была исключена из Талмуда: она не могла быть принята иудейскими богословами. Однако представление о том что злое, плотское начало в человеке происходит от первой женщины — Лилит, можно найти и в Талмуде… В Талмуде неоднократно говорится о том, что все злое, демоническое, всякое колдовство происходит от женщин. Демонической природе женщины и женского элемента в космосе уделяет большое место каббалистическое учение… В учении мандеизма женское начало — «Мать» — носит двойственный характер: в своем высшем аспекте она — божественная Мать, продолжение Отца (ср. Ева — из ребра Адама), она мать всех духов жизни и света. Но она также — Мать-Земля, она земная, она есть все то, что тянет обратно к земле… она — демон, союзник и мать планет, она рождает и вскармливает своих детей, но она же их пожирает… Вероятно, в некоторых кругах евреев, близких к гностикам, подобное представление о двойственном характере первой матери выразилось в раздвоении этого образа на Еву и Лилит» [104, с. 86-87].

Можно продолжить мысли А. А. Папазян и отметить, что в противопоставлении Ева (жизнь) — Лилит (ночь) Лилит отождествляется со смертью, в мистическом единении человека с природой, с высшей силой приравнивается ко сну и отдыху. У арабов эти общесемитские мифические представления реализуются во множестве стихов, описывающих развалины и над ними демонов ночи. Любопытна одна легенда, приводимая в хронике (“Та’рӣх̮ ар-русул вал-мулӯк») ат-Табари и, можно полагать, в модифицированной форме сохранившая отголоски сказаний о сотворении мира: «…вот Абдаллах (отец пророка Мухаммеда.— О. Ф.) вошел к жене, которая была у него вместе с Аминой бинт Вахб ибн Абд Манаф ибн Зухра, после своей работы, и на нем были видны следы глины. Он позвал ее к себе, а она помедлила, потому что увидела на нем следы этой глины. Тогда он ушел от нее, вымылся, счистил с себя это, затем направился к Амине (Ибн Хишам добавляет, что когда он проходил мимо той жены, она позвала его, но он отказался.— О. Ф.). Он вошел к ней, овладел ею и стала она беременна Мухаммедом (да благословит его Аллах и приветствует). Затем он зашел к той своей жене, говоря: «А ты хочешь?» Она ответила: «Нет. Когда ты заходил ко мне, у тебя между глазами была звезда. Ты позвал меня, но я воспротивилась, тогда ты пошел к Амине, и пропало это» [184, сер. 1, с. 1079; см. также 195, т. 1, с. 145].

По-видимому, в этом рассказе находят отражение древнеарабские сказания о сотворении первого человека из глины (Абдаллах был занят работами с глиной), о праматери людей и добром начале — жизни (Амина — Ева), и о второй жене прародителя людей — злом начале, не несущем жизни (вторая жена Абдаллаха—Лилит). Имя первой жены Абдаллаха Амина имеет значение «находящаяся в безопасности, в мире, уверенная в своем спасении». С этим словом связан термин иман «вера» или «приобретение уверенности в своем спасении» [107, с. 63], который употребляется наряду со словом ислам, имеющим первоначальное значение «приобретение уверенности в безопасности, в мире», а затем переосмысленном как «предание себя богу, покорность богу». Жизнь, по-видимому, связывалась с безопасностью, покоем, миром, спасением, которые дарует высшая сила. Еще Ф. Энгельс писал, что «еврейское так называемое священное писание есть не что иное, как запись древнеарабских религиозных и племенных традиций, видоизмененных благодаря раннему отделению евреев от своих соседей — родственных им, но оставшихся кочевыми племен. То обстоятельство, что Палестина с арабской стороны окружена пустыней, страной бедуинов, объясняет самостоятельность изложения. Но древнеарабские надписи, традиции и Коран, а также и та легкость, с которой распутываются все родословные и т. д.,— все это доказывает, что основное содержание было арабским или, вернее, общесемитским, так же, как у нас с «Эддой» и германским героическим эпосом» [7, с. 210].

Не только поэты суфийского и романтического направлений воспринимают ночь как время мистической власти природы, высшей силы над человеком, у арабских поэтов-реалистов тоже встречаются подобные описания ночи. Вот стихотворение Мубарака Хасана ал-Халифы, поэта реалистического направления:

Ночь в горах — лабиринт, тени небытия. Возвращается повесть страдальца эхом раскаянья. И сам злой дух (ал-г̣ӯл, 5) по краю бездны блуждает, Отравлены стрелы его и глаза как жаровни, горят, От дыхания его застывают уста, каменеет взгляд. Злой дух наполняет и землю, и темное небо. Он питается плотью живою и кровью живой. Но и он не в силах прервать бег ручья и рев водопада, Заглушить шорохи трав и легкую поступь газели, Порывы свежего ветра и бег моего свободного сердца, Что спешит сквозь пространство и время (фӣ-з-зама̄н ва-л-мака̄н, 6) все вперед и только вперед. Злой дух не запретит душе бродить по ущельям, Упиваясь светом луны и касаясь облаков.

Традиционную пессимистическую романтическую картину ночи Мубарак Хасан ал-Халифа взрывает мощным потоком оптимизма, веры в жизнь, в то, что смерть и злые силы отступят.

Описание ночи в арабской поэзии, прежде всего романтической и суфийской, близко к образам народной поэзии, фольклора, древней бедуинской касыды. Картины ночи, пустыни, звезд, останков кочевья, развалин постоянно встречаются в древних арабских касыдах и песнях [ср. 136, с. 20; 17, с. 25, 32, 38, 42, 47, 64, 74-75, 95, 102-103, 164, 184, 188, 201; 159, с. 180, 190, 195, 199-202, 208, 214]. В египетском фольклоре широко распространены песни с припевом «йа̄ лейл, йа̄ ‘айн» («о ночь, ах очи»). Среди тунисских народных песен имеется, например, такая:

О, ночь! О, ночь моих очей! Создала меня любовь заново. О, ночь! О, ночь моих очей! Сковала меня и пронзила меня тоже любовь.

Картина природы, описание ночи, звезд, луны, неба, садов, цветов постоянны в народной поэзии и в лирических произведениях древних, средневековых и новых авторов. Особая роль принадлежит природе у суфиев, которые ее обожествляют. В новой поэзии, обращающейся к острой политической тематике, воспевание природы приобретает символический характер, с ней связано прославление свободы, достижений науки, прогресса.

Общие выводы

Обращаясь к изложению основных характерных особенностей поэтической лексики арабской лирики, можно сказать, что она включает в себя определенное число слов и словосочетаний, представляющих собой ключевые опорные единицы ее словаря. Но благодаря широким возможностям лексико-семантических комбинаций простое содержание любовного арабского стихотворения может получить безграничную множественность выражения.

Есть слова, типичные только для поэтического употребления, например, х̣ибб «любимый» наряду с общеязыковым х̣абӣб; сюда входит и ряд слов, которые в поэтическом употреблении имеют иное значение, чем в прозаическом: на̄р-ӣ — «горе мне!» вместо «мой огонь»; сӣд-ӣ — «моя любимая» вместо «мой господин»; ‘аз̱ӯл — «соперник» вместо «порицающий» и др. Подобная дифференциация поэтического и общеязыкового употребления слов, так же как и многие другие свойства арабской поэзии, наблюдается и в литературах других народов [ср. 69].

Различие в поэтическом и общеязыковом употреблении слов — одна из причин, которая обусловила наличие больших лексических рядов, состоящих из значительного числа близких и далеких стилистических ситуативных синонимов и ассоциативно-образных эквивалентов, которые выступают как эпитеты, метафоры, сравнения или уточняют различные аспекты понятия; например, названия предмета любви составляют более ста единиц. Явление множественности названий предмета любви характерно и для поэзии других народов, например, для русской частушки называют 57 слов: дроля, ягодиночка, залетка, забава и т. п. [ср. 18]. Это явление связано с риторическим приемом амплификации — накопления нескольких сходных определений для характеристики понятия.

Наличие определенных лексических групп, обилие синонимов, явление амплификации порождают также образование синонимических словосочетаний, в которых один из компонентов повторяется, а другой варьируется, например, для выражения «огонь любви» существуют словосочетания: на̄р ал-х̣убб, на̄р ал-г̣ара̄м, на̄р ал-хава̄, на̄р ал-ваджд, на̄р ал-мах̣абба; «самый красивый» — сеййид ал-мила̄х̣, амӣр ал-мила̄х̣; «жертва любви» — к̣атӣл ал-г̣ара̄м, к̣атӣл ал-мила̄х̣, к̣атла̄-ш-шаук и т. д.

Для лексики арабской лирики более, чем для литератур других языков, характерно обилие омонимов и широко распространено явление полисемии. Большим мастером в сочинении стихотворений, в которых рифмуется одно и то же слово, но в разных значениях, был египетский лексикограф и поэт Йусуф ал-Магриби.

В лексике арабской лирики частыми являются расхождения между грамматической формой слова и его содержанием, это особенно относится к роду и числу. Например, «предмет любви» может называться словом во мн. числе: х̣аба̄йиб, ас̣х̣а̄б, са̄да̄т, ах̣ба̄б — «любимые» в значении «любимая»; или в мужском роде: сӣд-ӣ — «мой господин» в значении «любимая». Большое число лексических единиц арабской лирики употребляется в строго фиксированных выражениях — штампах, языковых клише, формулах. Например: ва̄с̣алӯ-нӣ ах̣ба̄б-ӣ или ва̄с̣ал-нӣ х̣ибб-ӣ «мой любимый встретился со мной», са̄фар ва х̮алла̄-нӣ «он уехал и покинул меня» и т. д.

Но значения ряда единиц лексики арабской любовной и пейзажной лирики подвергаются модификации, происходит сдвиг значений в результате их длительного употребления и широкого распространения территориально. Лексика арабской лирики является общей как для литературного языка, так и для различных диалектов, как для древней поэзии, так и для лирики нового времени.

Некоторые единицы словаря арабской лирической поэзии обладают способностью семантических пересечений: слово, обладая определенной смысловой потенцией, может употребляться в близком значении, например: х̣абӣб — «любимый» и «любящий».

Поэтической лексике арабской лирики присущи многочисленные бинарные оппозиции языкового и понятийного характера, важные для осмысления основной идеи поэта, например: вис̣а̄л — хиджран — «свидание» — «разлука»; к̣урб — бу‘д — «близость» — «отчуждение»; шакк — йак̣ӣн — «сомнение» — «очевидность»; с̣ара̄х̣а — китма̄н — «откровенность» — «скрытность» и т. п.

Некоторые слова имеют иную фонетическую форму, чем в обычном прозаическом употреблении: йасемӣн вместо йасмӣн («жасмин»), йуср вместо уср («плен»), причем в большинстве случаев такое произношение связано не только с диалектными особенностями.

Иногда наблюдается замена базовых единиц арабской лирики словами-синонимами, соотносимыми с основными понятиями и распространенными в литературном языке и в большинстве диалектов, но отличающимися по употреблению в каком-либо одном регионе: вместо общего г̣аза̄л или раша̄ («газель») в Судане употребляется буррӣба.

Несмотря на ряд несущественных различий в диалектном и литературном произношении и употреблении некоторых единиц арабкой лирики, можно утверждать, что ее лексика носит наддиалектный характер. На единство поэзии арабов Северной Африки и ее наддиалектный характер указывал Ю. Н. Завадовский [55]. Можно говорить о единстве в известной степени поэтической лексики в лирике всего арабского мира. Народный поэтический язык арабов — это смесь литературного языка с диалектами. Причина такого явления кроется в унаследованном единстве поэтического стиля древнего периода в силу традиционности поэзии, устойчивости и живучести фольклора, в тесных контактах арабских народов.

Общность лексики арабской лирики и, в частности, песенной поэзии — явление интересное и в общетеоретическом плане, так как оно представляет собой некую типологическую параллель к положению, существующему в Европе, где, как указывают фольклористы, «народ поет не на своих диалектах, а на литературном языке, либо на языке повышенном, близком к литературному» [44, с. 34].

Для изучения истории арабского языка такая общность представляет еще одно, очень существенное доказательство культурного и языкового единства арабского мира, о чем обычно забывают, рассматривая вопрос о его политическом единстве.

Живучесть и распространенность единиц словаря арабской лирической поэзии находит проявление в том, что многие из них вошли в поэтические словари персидского, турецкого, курдского и других ближневосточных народов, а также оказали заметное влияние на европейскую поэзию.

Вместе с тем на арабскую поэзию оказало воздействие творчество арабских андалусских поэтов, немало воспринявших из романского фольклора. Лексика арабской лирики дает наглядные свидетельства обмена духовными ценностями народов Востока и Запада, показывает взаимодействие литератур [142].

Название книги

Арабские поэты и народная поэзия

Фролова Ольга Борисовна

Часть II

Семантико-стилистические группы поэтической лексики арабской лирики