1828 г. Произведен в капитан-лейтенанты за отличие, оказанное при взятии Анапы; и награжден золотою саблею «За храбрость» за отличие, оказанное при взятии Варны.

Из «ОБЩЕГО МОРСКОГО СПИСКА»

СТРОЙНИКОВ СЕМЕН МИХАЙЛОВИЧ

1828 г. Командуя бригом «Меркурий», плавал у румелийских берегов до Константинопольского пролива; за взятие в плен у Суджук-Кале турецкого транспортного судна с десантом до 300 человек с тремя знаменами награжден орденом Св. Анны 2 степ. Произведен в капитаны II ранга.

Лето, осень, зима 1828-го года прошли в походах. Пришел год 1829-ый. Русско-турецкая война продолжалась.

Рано, в середине февраля, обманутый ненадежным теплом, зацвел дурашка-миндаль. Холода приходят в Крым не по календарю, не в декабре или январе, а тогда, когда ледоход сдвинет глыбы льда в реках, погонит их колючим сквозным норд-остом к югу. Но пока север еще укутан снегами, там на гребешках сугробов жесткий наст. И Крым живет сам по себе. Снег, обрадовав глаз, выпадет, мягкий, пушистый. Полежит день-два. И обессилит. Скомкается в ноздреватые, грязные кучки. Из-под него островками проступит сырая земля, на ней слежавшиеся настилы прошлогодней листвы. И местами проглянет, засмеется зеленая, изумрудная травка, пробившаяся еще осенью, ожившая.

«Меркурий» стоял на ремонте в доке Севастопольской верфи. Команда жила на берегу, в казармах. Деятельно готовилась к выходу в район боевых действий, - к Румелийским берегам. Жили сосредоточенной, полной тяжелого труда жизнью.

В последний февральский вечер прислал к Казарскому своего вестового Стройников. Настоятельно звал к Татьяне Герасимовне Воздвиженской. Казарский прочитал записку. Такого еще не было, чтобы в дом Воздвиженской приглашала его не Воздвиженская, а Стройников.

Дел на корабле было невпроворот. Но вдруг все отодвинулось. Все стало не таким важным, не таким срочным, каким представлялось до прихода вестового. Казарский отослал вестового, сказал, что сам будет на «Рафаиле».

Командирская каюта фрегата вдвое больше командирской каюты брига. Каждая ступенька трапа возвещала о корабле другого класса. Стройников был без сюртука, в тонкой батистовой рубашке с незастегнутым воротом. Казарского поразила перемена в товарище. В каждом движении, во всем облике нервная решимость. На что решился Семен Михайлович? Лицо у Стройникова и в феврале загорелое, каменно-крепкое. Шея крутая, молодая. В распахе ворота курчавится густота. Несмотря на зимнюю стылость каюты, весь он жарко пахнет морем, ветрами, невыветриваемым корабельным духом. Приметил Казарский и совсем новый блеск в глазах.

Опоздал он, Казарский…

Проворонил Воздвиженскую…

С чего он взял, что траур у молодых вдов бессрочен?

Да, сестры, Параша и Катенька, все еще не пристроены. И брат не на своем коште. Да зачем же было ждать всех? По месяцу, по два в дом Воздвиженской не заглядывать? Вон как красив, как полон молодой силы Стройников. Пошел в лобовую атаку и…

Казарский выпрямился и очень примой, закаменевший, прошел к иллюминатору. Только повернув лицо к морю, позволил себе расслабление. Губы его дрожали. В сердце битой, поджавшей хвост собакой скулила тоска.

Воздвиженская оказалась дома не одна. Из Губернаторского Николаева в заштатный Севастополь к ней приехала погостить мать. В гостиной сидели еще два офицера, незнакомые Казарскому. Майор артиллерии и, сразу остановивший на себе внимание, рослый, с закрученными, как у Николая I, пышными усами капитан-лейтенант с флигель-адъютантскими вензелями на эполетах - буквой «Н» («Николай»).

Это еще кто? Казарский ревниво взглянул на залетного красавца.

Было ясно, что они с Семеном Михайловичем припоздали. Но Татьяна Герасимовна - что за прелесть! - не умела сердиться по пустякам. Увидев их, радостно воскликнула: «Ах, как хорошо-то!» В последний год эти слова: «Ах, как хорошо-то!» - стали ее любимым присловьем. Быстро и легко поднялась с дивана, пошла навстречу со своей сияющей улыбкой счастливой женщины. Протянула Казарскому узкую прекрасную руку, и он после запахов верфи: смолы, пеньки, стесываемого дуба, каленого железа, - ощутив запах ее духов, едва уловимое тепло, излучаемое ею, - почувствовал едва не дурноту в себе.

- Отшельник! - засмеялась Воздвиженская. - Вам так не нравится мой дом? Вам так неприятно видеть меня? Почему, вы от меня прячетесь, Казарский?

Он продержал ее руку у губ дольше, чем это было бы прилично. Но она не отняла ее. Смотрела на него, улыбаясь глубокими, бездонными глазами.

- Ах, как хорошо-то… - повторила.

Капитан- лейтенант так и не понял, что «хорошо-то»? То ли то, что «отшельник» заглянул в дом? Или то, что пришел Стройников, которого, видно, больше ждали, чем его? Или, может, то, что в доме этот усатый красавец?

Промельками пронеслись в памяти картинки встреч с Воздвиженской в Дворянском собрании. В этих картинках открылся смысл, которого раньше не улавливал. Вот это сияющее выражение счастливой женщины установилось в лице Татьяны Герасимовны именно после знакомства с Семеном Михайловичем. Да они же сразу стали приглядываться друг к другу. Как можно было этого не заметить? Что обманывало-то его? Обманывало их уверенное спокойствие, которое он принял за равнодушие дружбы. Когда в собрании Стройников танцевал с хорошенькой, похожей на белокурую куклу юной Мекензи, Татьяна Герасимовна не провожала его ревнивым взглядом. Танцевала сама, теряясь, кого выбрать. Очень часто с Казарским. Оглядывала зал в огнях, повторяла полюбившиеся слова: «Ах, как хорошо-то!» Хорошо танцевать в Собрании. Хорошо быть радостно-спокойной, не чувствуя ровным счетом никакой неприязни к куколке с льняными кудряшками Мекензи. Хорошо, что есть в душе непоколебимое ощущение своей власти над этим упрямым в своем затянувшемся холостятстве капитан-лейтенантом.

Вот ведь все как было…

Мать Татьяны Герасимовны звали Марией Дмитриевной. Это была немолодая, сухонькая женщина. Но глаза у обеих были одинаковые. У матери тоже такие же темные и большие, но не такие быстрые и блестящие. Тем не менее и они приятно освещали привядшее лицо пожилой женщины.

- Мой добрый сосед, майор Николай Васильевич Дедюхин, - представила Татьяна Герасимовна майора артиллерии.

Казарский поклонился. Майор был не интересен.

- Мой брат, Дмитрий Герасимович Лазутин, - улыбаясь, лаская глазами флигель-адъютанта, гордясь им, представила Татьяна Герасимовна. Приказала строго: - Прошу любить!

«А ведь Стройников женится!» Понял Казарский.

Сердце билось отчаянно, кровь прилила к лицу.

Он сделал вид, что страшно обрадовался, что этот рослый красавец - брат, всего брат, именно брат. Воскликнул громко:

- Как я сразу не догадался? Вы же все трое так похожи!

И объединил взглядом сухонькую женщину и брата с сестрой, на самом деле очень похожих.

В сердце - ножевое ранение.

С этой раной теперь и служить, и жить.

Ну а, положим, жизнь бы вернулась назад? Положим, на календаре год 1826-ой. И что? Разве бы все по-другому кончилось?

Если бы дядя наследство отписал, свои 70 000 золотых рублей, тогда б можно было все по-другому решить. А входить в дом жены и вводить за

собой целый сиротский приют, маменьку, двух сестер, брата? Каково?

Ничего бы не переменилось. Так бы и прожил вновь три года, как уже прожил их.

Пригласили к столу.

Казарский с грустью оглядел стол. Копченая лососина, красная икра, зеленый горошек и маседуан, пирожки с мясом, - все это предлагалось всего как закуска. На столе стояли охлажденные, запотевшие бутылки померанцевой. И отдельно веселой темной стайкой вина, хорошая марсала и золотистый херес. Казарский нашел в себе силы даже улыбнуться и боковым зрением взглянуть на Семена Михайловича: понимаю, мол, брат, ради кого все это. Утром «Рафаил» уходил в крейсерство. Такой стол всего для прощального ужина?… Девчонка Дуняшка знала, видимо, поболее его. Такая же румяная и такая же «чистенькая», как хозяйка - с той свежей белизной кожи, которую дает безупречное здоровье - носилась, как на крыльях, между кухней и гостиной. Услуживала гостям с радостной, сияющей, «хозяйкиной» улыбкой.

Смотрины.

Вот что тут происходило.

Вот почему тут и мать из Николаева, и брат из Петербурга.

Воздвиженская, встретив Казарского, уже не отпускала его от себя. Села за стол рядом с ним. Протягивая руку, убирая ее, двигаясь, задевала то руку, то плечо Казарского. Край ее юбки из черного, жесткого шелка касался его ног. Он, беззаботно улыбаясь, с печалью сознавал, что место рядом с ним Татьяна Герасимовна выбрала для того только, чтобы быть лицом к Стройникову, с которым она визави. Выбрала, чтобы иметь возможность поднимать от тарелки глаза на него и улыбаться ему прелестной, много значащей для обоих улыбкой.

Разговор за столом вспыхнул едва не сразу. Как костер, который и раздувать не понадобилось. В этом умении брат Воздвиженской Дмитрий оказался большим мастером. Ход войны, события на западном берегу Черного моря, - это занимало всех. Война подымалась к самому-самому своему пику, - как армия Дибича на Балканах в тяжких ратных борениях подвигалась к трудным перевалам Балканских гор.

В сентябре 1828-го года после упорной осады с суши и моря пала Варна.

А две недели назад - Сизополь!

Сизополь - это уже 42-я широта. Это западный берег Черного моря. Это уже ближе собственно к Турции, к Анатолии, чем к России.

Вот куда забралась война.

Сизополь - глубинная территория Османской империи, со всех сторон окруженная горами, на которых турецкие гарнизоны.

Сизополь - его коренные жители болгары и греки-фракийцы - под самым носом у султана взвил голубые знамена Свободы с птицей феникс, возродившейся из пепла.

И он взят.

В сущности, штурм Сизополя был чистой воды военной авантюрой. Осуществить такое мог только человек отчаянной храбрости, авантюрист по самой природе своей. Контр-адмирал Кумани, командир эскадры (3 линейных корабля, 2 фрегата, 3 канонерские лодки, десант 1162 человека) смерчем ворвался в залив у крепости. Обрушил на нее лавины огня, выбросил десант и через двое суток захватил городок. Кумани - грек. В юности - подданный Османской империи. Человек жаркой крови, когда-то в уличной потасовке он убил вооруженного байрактара. Бежал. За глаза был объявлен государственным преступником и приговорен к смертной казни. В русском флоте начинал с матроса. Взяв Сизополь, контр-адмирал имел тайный разговор с двумя сизоцольцами-греками. Послал их с письмом на окраину Афин к больному отцу: дождись меня, скоро увидимся…

Только в самые-самые первые минуты за столом что-то неуловимое, но, тем не менее, реальное, ощутимое, каким-то пространством пролегло между флигель-адъютантом, - офицером, выполняющим личные поручения царя, - и офицерами глубинки, окраины, серой тягловой силой войны. Лазутин и не хотел, да отличался от остальных. Привычно держал торс очень прямым. Холодное, «петербургское» выражение лица было для него обыденным, он не замечал его. Но под материнским взглядом доброй Марии Дмитриевны, под любящим взглядом сестры, которую и сам любил не меньше, Лазутин оттаял от дворцовой чопорности. Спохватился. Ощутил это расстояние между собой и боевыми, отмеченными наградами офицерами, заслуг у которых перед отечеством было не меньше, чем у него самого перед царем. И переменился, сам переступил линию раздела. Говорил, с улыбкой встречал реплики собеседников, отвечал, слушал, рассказывал. Осведомленность его была такова, что он и о Севастополе знал больше, чем офицеры, служившие в Севастополе. В конце концов все замолчали и стали слушать его.

Кумани взбесил турок!

Сераскер Румелии Гуссейн-паша поклялся султану Махмуду, что, если дерзкий грек не уберется из Сизополя так же внезапно, как появился, он будет или живым доставлен во дворец Долма-бахче, или, с мертвого, с него снимут шкуру, а Махмуд II, как о подстилку, оботрет о нее ноги.

Стройников и Казарский переглянулись. Утром в составе эскадры капитана I ранга Скаловского «Рафаил» уходил в Сизополь. Туда же через три недели уйдет «Меркурий». Если султан Махмуд воспринял падение Сизополя как личный вызов себе, нет сомнения, турки будут пытаться отбить крепость. Не удастся снять «шкуру» с Кумани, - найдут с кого снять и бросить под ноги султану. В любую ночь малочисленный отряд русских моряков может в Сизополе оказаться, как в ловушке.

Дуняшку послали на кухню. Понизив голос, Лазутин пересказывал офицерам содержание своей беседы с Грейгом. Вот что поручил государь передать адмиралу:

- Удержать Сизополь н е л ь з я, а сдать - н е в о з м о ж н о.

Уж это точно! Сдать Сизополь было невозможно хотя бы уже потому, что турки не оставят в живых ни одного сизопольца. За флаги свободы, реющие над крепостью, над вершинами близлежащих скал, сизопольцы так поплатятся, мир содрогнется от ужаса. Феникс сгорит, один пепел останется!

Невозможно было сдавать Сизополь и по соображениям тактики. Имея такую базу на западом берегу, можно высылать корабли в дозоры к самым проливам. И, значит, всегда знать о намерениях Осман-паши. Если турецкий флот выйдет из проливов - дозорные увидят выход.

Рассчитывать России не на кого - только на себя.

Союзники не помогают. Ждут, когда Россия споткнется. Или истечет кровью. Тогда они сами будут кроить Балканы так, как им выгодно.

Победы русского оружия им поперек горла.

- Как там страшно-то, в Сизополе! - проговорила Татьяна Герасимовна. - Турки в горах, турки с трех сторон. И с четвертой стороны, с моря, в любой час появиться могут!

Бросила на Стройникова взгляд быстрый, нервный.

- Но вы ведь уходите к Анапе? Вы мне говорили к Анапе?

- Мы - к Анапе, - не моргнув глазом, солгал Стройников.

Флигель- адъютант подержал на нем взгляд. Он знал, куда утром

пойдет эскадра Скаловского. Перевел взгляд на сестру. Та и верила

Стройникову, но не до конца верила. Беспокойство оставалось на ее лице.

- Что это мы все о войне да о войне? Штабное заседание, что ли? - встрепенулся Лазутин. Крикнул громко и требующе: - Дуняшка! Что там у нас дальше? Кажется, индейку готовили?

- Иду-с! - тотчас отозвалось из дальних помещений.

Лазутин подмигнул сестре.

- А шельмоватая-с будет девка, эта твоя Дуняшка! Ты понаблюдай, понаблюдай за ее глазами! Стреляет ими не хуже, чем Кумани под Сизополем!

Дуняшка влетела, встреченная общим хохотом и пристальными взглядами. Индейка на подносе огромная, - белая гора, присыпанная зеленью. Дуняшка - прехорошенькая, румяная, волосы встрепались, рот полуоткрыт, застеснялась от общего внимания к себе. Вспыхнула. Тугие щеки до свекловичной яркости краской налились. И в этом румянце, во всей ее крепкой, ладной фигурке - стихийная сила жизни, избыток энергии, неосознанная радость бытия.

Между двумя бокалами доброго вина Казарский, наблюдавший за лицами всех, окончательно утвердился в догадке: сегодняшний вечер - смотрины. Татьяна Герасимовна показывает матери и брату своего будущего мужа. Взволнована: одобрят ли родные ее выбор или нет? Решительна: чего бы мать с братом ни сказали, выбор сделан! Все трое ждут, когда Стройников объявит всем присутствующим об их с Татьяной Герасимовной решении соединить судьбу.

На лице Казарского заблудилась улыбка, он не замечал ее. Он смирил себя. Что ж делать-то? Умная, красивая женщина сидела рядом. Шуршал жесткий шелк ее юбки. Она советовала Казарскому взять золотистый бочок индейки, так славно прижарившийся. Ее рука в движении задевала его руку. Она была к нему так внимательна, так внимательна, что ему в пору было завидовать самому себе. Но он знал, Татьяна Герасимовна никогда не улыбнется ему так, как улыбается Семену Михайловичу Стройникову. Нет у нее для него, Казарского, такой улыбки.

Майор- артиллерист тоже понял: смотрины. Опустил голову к бокалу, аппетит потерял. Все не по нему, водит с надсадой шеей в тугом воротнике, -ворот мешает.

Было только не понятно, чего Семен Михайлович тянет? Видит, все ждут…

- Поди, султану Махмуду плохо ныне, - проговорил задумчиво Стройников. - И гарем не радует.

- Вы удивительно точно угадали! - кивнул Лазутин. - В Петербурге ходят разговоры, что молодой султан на глазах стареет! Сведения, поверьте, из очень-очень-с точных источников. У Махмуда обозначилась даже каменная болезнь, ровно у старика. Камни в почках…

- Н-ну, - возразил Стройников, усмехнувшись, - камни в почках это у нас, простых смертных, быть могут. У государей, поди, так не камни, а алмазы.

- Знаете, какой алмаз у Махмуда на чалме? - расхохотался Лабутин. - Во-о!…

И взглянул на Стройникова так же недоуменно, как Казарский: «Что же ты, брат, тянешь-то?» Майор ожил. Пытался врезаться в разговор. Запоздало пытался все что-то рассказать из своей жизни. Казарский понял, что в доме Воздвиженской майор гость частый. Что дом тепел не без его стараний. Что, небось, Дуняшка и забот с дровами не знает. Что майор давно уже примерил себя и к молодой хозяйке, и к этому дому. Что Стройникова, появлявшегося редко, по какой-то слепоте, по наваждению какому-то всерьез не принимал. И что теперь, осознав промах, изо всех сил пытался вернуть себе козыри в своих видах на Татьяну Герасимовну. У майора была привычка начинать каждую фразу с присловья: «Я говорю». Не заикавшийся в начале вечера, майор, хмурый, упрямый, стал заикаться. И от того сердился еще больше. Рассказывал еще что-то, верно, и в самом деле любопытное. Сбивался, багровел, начинал опять и опять с упорством батареи, наладившей обстрел: «Я го-о-рю…» «Вот я го-о-рю…» Получалось: «Я горю…» «я горю…» Все за столом переглядывались. Это его «я горю» смешило. Становилось все более шумно, весело. Одну деликатную Марию Дмитриевну беспокоило, не обидят ли слишком веселые взгляды майора? Казарский заспорил с Лазутиным о сроках окончания войны. Лазутину казалось, что хотя взятие Сизополя и авантюра Кумани, а победа - если, конечно, удастся удержать Сизополь - недалека! А Казарский доказывал, что турки еще сильны, что одним Сизополем их с ног не собъешь. Мария Дмитриевна, лицо в лицо со Стройниковым, тихим голосом рассказывала ему про свое житье-бытье с мужем в Николаеве. Татьяна Герасимовна, сияя, через стол смотрела на них, вслушивалась: «Видишь, мама, я тебе говорила, Семен Михайлович тебе понравится!» И все вклинивался в разговор то Казарского с Лазутиным, то Марии Дмитриевны со Стройниковым майор: «Я что-о го-о-рю…» «Вот я и го-о-рю». Все косились на него весело и перемигивались. Наконец ему удалось заставить всех слушать себя:

- Я вот го-о-рю, победы на море только тогда победы-с, когда войска на берегу в образцовом порядке. А если, я го-о-рю, господа, на берегу не батарея, а кабак-с, победа на море всего фейерверк-с, я го-о-рю. Постреляли, огня-дыму напустили, а где потом укрыться, если берег ненадежный? Вот всю победу моряки, я го-о-рю, и профукают, если батарея на берегу не защитит их. - Майор перевел дух, и после спада в голосе продолжил с новым подъемом: - Я и го-о-рю, господа, где кому служить, в море у карронад, или на берегу у батареи, на то, господа, есть высочайшая его величества воля-с! Потому государь-император, я го-о-рю, награждая флот, никогда не обходит щедротами артиллерию. Я го-о-рю…

Он вытягивал пошедшую пятнами шею, которую теперь уж совсем невыносимо жал тугой ворот. Словно весь вылезти вознамерился из своего жесткого нового мундира. Закончить свою речь он имел несчастье такой фразой:

- Я го-рю, что я всю жизнь на службе горю.

Татьяна Герасимовна не выдержала. Рванулась со стула:

- Пойду, скажу Дуняшке, чтоб самовар ставила!

Юбка ее дохнула, шуршащей волной шелка пройдя по ноге Казарского.

- И я пойду, скажу Дуняшке, чтоб сладкий пирог несла, - сказала мать, и, несмотря на годы, такая же легкая, как дочь, с той же летящей походкой, скрылась в дверях.

Офицеры успешнее, чем женщины, справились с собой. Со скованными лицами дослушали майора до конца. Лазутин остался в гостиной, а Стройников и Казарский вышли на балкон покурить.

В соседних домах уже спали. Издали, с бухты, доносились оклики часовых: «Слу-у-шай…» «Кто гребет?…» Южная бухта отсвечивала темной, льющейся маслом гладью. По-другому, темной плотной лентой отсвечивала дамба, отделяющая оконечность бухты от топкого, никогда не просыхающего болота . Хватал морозец. Но Казарский и Стройников, выйдя, расстегнули кители, не чувствовали холода. Трубка Стройникова пыхнула огоньком.

- Все, Саня. Кампании конец - и я под венец.

- Что же ты это мне говоришь, Семен Михайлович, а не им, женщинам? Скажи им, они ждут.

- И не скажу, - помолчав, проговорил Стройников.

- Что же так! - обиделся за Татьяну Герасимовну Казарский. И устыдился горячности своей обиды.

Стройников сделал еще затяжку, продолжая молчать.

- Не понимаю тебя, Семен Михайлович! - все с той же обидой за Татьяну Герасимовну проговорил Казарский. - Ты завтра уйдешь, а майор артиллерии тут. Он не глуп, майор. Он просто раздражен, он в состоянии войны с тобой.

Стройников молчал.

- Ей, Семен Михайлович, не все равно, скажешь ты или не скажешь. Она храбрится, а ей надо, ей очень надо, чтоб ты сказал при матери и при брате: «Под венец зову тебя». Не захочет тебя Татьяна Герасимовна ждать - пожалеешь, Семен Михайлович!

Не понимая Стройникова, Казарский еще меньше понимал самого себя. Себя человеку, видно, никогда не понять. Он и не хотел скорого брака Татьяны Герасимовны со Стройниковым. Но уж совсем не желал бы ее брака с этим смешно заикающимся майором.

- Пожалеешь, Семен Михайлович, - горячился Казарский. - Что-то мне подсказывает, ох, пожалеешь! Слепой ты, что ли!

- Нет, Саня, - разомкнул губы Стройников. - Не слепой я. Я все-о вижу… Я ведь, брат, и то вижу, что не только майору, а и тебе, Санечка, о-очень приятно ручки Татьяне Герасимовне целовать. Я, Санечка, и то вижу, что не дружбой своей она тебя дарит, отличая от всех. В ней женщина ликует. Рада, что есть власть и над тобой.

- Да я… Да она… - Из сердца в лицо как киноварью плеснуло.

Стройников отвел глаза, равнодушный к его замешательству.

- Знаю, Саня, - продолжал он задумчиво, - пожалею, если ждать не станет… А нет, ничего я им сегодня не скажу…

В мозгу Казарского мысль, которая все время была где-то далеко-далеко, в глубинах извилин, вдруг прояснилась.

На флагманском корабле контр-адмирала Кумани старшим офицером плавал однокашник Стройникова по Морскому корпусу капитан-лейтенант Федор Юшков. Юшков погиб во время штурма Сизополя. С самого выпуска из корпуса Стройников и Юшков служили бок о бок. Стройников на фрегате «Африка» мичманом, Юшков на фрегате «Евстафий» мичманом. Стройников лейтенантом на транспорте «Прут», Юшков лейтенантом на транспорте «Кахетия». Лишь однажды Стройникову удалось вырваться вперед друга: после Анапы произвели его

в капитаны II ранга. Стройников сам когда-то рассказывал Казарскому, как «замачивали» производство. Феденька, обнимая друга - весь вечер рядом сидел - клялся, смеясь: «Я - везучий. Мне еще повезет больше, чем тебе с «Босфором». Вот увидишь, обгоню…»

Повезло везучему Юшкову.

О б о г н а л.

Сердце Казарского дрогнуло. Он схватил Стройникова за борт кителя, рванул к себе. Хотел, как на шканцах, громовым голосом вскричать, рвя голосовые связки: «Да ты что!…», но вышло хрипом: «Ты что… Ты, Семен Михалыч, брось… Ты в себя не закапывайся, слышишь?»

На войне никто себе не хозяин. Одно Казарский знал точно: живи пока жив, гони от себя глухие мысли прочь. Ты - военный. Ты с четырнадцати лет выбрал себе судьбу. Сам решил, что жить будешь по соседству со смертью. Ну и терпи соседство!

Стройников высвободил борт сюртука из его рук. Засмеялся. Так, оскал влажных, фосфорящих в ночи белых здоровых зубов, а не улыбка. Повторил:

- Так решил, Саня: кампании конец - тогда под венец.

О Юшкове - ни вздохом.

- Слу-у-шай… - заглушенно неслось с бухты. Часовые усердствовали. Доказывали начальству: не спят!

В небе под месяцем плыли маленькие облака. Одно словно просыпалось вниз. И было под ногами, под балконом: там цвел миндаль. Расцвел не вовремя. Обманутые теплом, рванули в нем от корней вверх живые соки.

Девятнадцатого марта, ближе к вечеру, Казарский сбежал с трапа «Меркурия», на Екатерининской остановил извозчика, поехал к Воздвиженской. Дверь открыла Дуняшка. Руки - в тесте. На лбу - мучная полоса. Тонкие вьющиеся волосы пахнут ванилью, цикорием, жареным миндалем. Выпалила:

- А барин Семен Михайлович барыне с оказией письмо передал. - И без перерыва, на едином вздохе: - Была Антонина Ефимовна Клепикова, карты раскладывала, обещала барыне столько детей, что щитала-щитала, щитала-щитала, десять нащитала, со щету сбилась, так пощитать и не смогла, во-о сколько у барыни детей будет!

- Дуняшка! - донеслось сердитое из глубины квартиры. - Вот я тебе сейчас рот зашью! Чего болтаешь, не спрося!

Дуняшка прыснула, прикрыла ладошкой с засыхающими пятнами теста рот, защищая. Вылетела из прихожей пулей. Уже со стороны кухни проговорила звонко, искупая вину:

- Мы Антонину Ефимовну и не звали вовсе! И гадать не просили новее. Сама приезжала, к заутренней звала!

Клепикова была женой помощника коменданта крепости. Темная, с суховатым лицом, похожая на цыганку - верно, в ее крови и было что-то цыганское - она иногда гадала знакомым. Можно было верить картам, можно было не верить, но весь Севастополь знал: ее предсказания удивительным образом сбывались! Из комнат навстречу гостю шла Татьяна Герасимовна, смеющаяся, сознающая свою красоту. Блузка с высоким воротом и широкими рукавами, юбка из кашемира подчеркивают совершенство форм. Ее совсем не трудно было представить в окружении толстощеких, проказливых малышей, с которыми она управляется легко и весело.

- Эта болтуха Клепикова, - смеясь, проговорила она, ведя гостя к креслу, - как принялась считать моих будущих детей, как принялась, так у нас с Дуняшкой и веры не хватило. Представляете, Казарский, по головкам крестей считала! И не сосчитала. Принялась по линии моей руки считать, так тоже со счету сбилась! Потом по точкам в глазу, на свету…

- Берите в крестные! - запросился Казарский.

- Ах, Казарский! - проговорила Воздвиженская в привычном улыбчивом и, вместе с тем, не терпящим возражений, приказывающем тоне. - Я вот все смотрю на вас и думаю: «Не дам такому добру пропасть!» Погодите, дайте срок, сосватаю я вас сестре своей! Она у нас прехорошенькая-с!

И от чая, и от Дуняшкиных бисквитов Казарский отказался.

Сказал, что торопится назад на корабль. Что если Татьяна Герасимовна хочет передать письмо Семену Михайловичу - он готов.

Воздвиженская написала,

Она была все еще сердита на Стройникова. Но догадывалась, где он крейсирует. Догадывалась, куда пойдет утром «Меркурий». В Анапу уже совсем не верила, - ни Стройникову не верила, ни Казарскому. Прощаясь, перекрестила его. Сказала тихо:

- Побереги вас обоих Бог!

На корабле, в своей довольно просторной каюте, расположенной под ютом, он отомкнул бюро, положил письмо, закрыл ящичек. И в одно мгновение все отодвинул от себя, кроме одной мысли: завтра выходить. Словно и не живет совсем близко, на Малой офицерской, прелестная женщина, которая ему нравится;

словно нет Дворянского собрания, где можно вистнуть - сыграть в вист - при желании; словно нет теплого южного города, по улицам которого можно погулять. Никого и ничего нет. Есть одна мысль, серьезная, тревожащая, побуждающая к действиям быстрым и решительным: с рассветом выходим.

В музее Черноморского флота Севастополя хранится редкостнейший документ, - вахтенный журнал брига «Меркурий», заполненный почти полностью рукой Казарского. Обложка - серый тонкий картон. Листы - серая бумага. Но не грубая, оберточная. А рифленая, с выжатым рисунком. Вероятно, отбеливание бумаги полтора века назад стоило дорого. Но и тогда, когда не отбеливали, делали ее с усердием, ныне забытым. Почерк Казарского витиеват. Его сверстников начинали учить письму с уроков каллиграфии. Сегодня без помощи лупы все это и не прочтешь. В те времена вахтенный журнал именовался лагбухом.

Вернувшись от Воздвиженской, Казарский записал.

На 20 число марта.

Поутру найпервее спустить гребные суда, а потом выходить на рейд. Естьли можно будет, итить буксиром.

А. Козарский.

Предыдущие записи были такими:

На 10 число марта.

Спустить четверку и на гребных судах перевезти из адмиралтейства наши вещи. Брызгасу [29] наварку произвести еще в казарме.

А. Козарский.

Оскоблить на марсах получше пятна от смолы и сала на топах и юте.

(Да- да, в документах «Козарский», а не «Казарский»).

На 14 число марта.

При ясном утре - отдать для просушки паруса и привязать бизань. Барказ красить внутри и весла для него нарочно натертою черленью, а снаружи сажею. Над барказом сделать палатку. Об остальных баталерах я не имею никакого донесения, почему приказать новому унтер-баталеру ускорить прием содержания. Остальные работы зависят от усмотрения господ вахтенных офицеров.

А. Козарский.

На 15 число марта.

Рекомендую г. вахтенному офицеру лейтенанту Скарятину пораньше поднять положенный с кормы якорь, ошвартовать бриг кормою к берегу, поднятый якорь положить на борт. Для успешнейшей работы выслать всю команду на бриг [30] , и естьли недостанет адмиралтейского барказа, то попросить на флоте или на «Штандарте» [31] . Малярам красить под марсами. Смоленые снасти и шнур для бизани приказать выварить в доке.

А. Козарский.

На 16 число марта.

Когда канаты и перлини совершенно высохнут, убрать их на место. Протчие работы от распоряжения г. вахтенного офицера.

А. Козарский.

Естьли будет хорошее утро, то прежде крашенья отдать паруса для просушки.

А. Козарский.

На 19 число марта.

Брамсел [32] выстирать. Чехлы свезти на Аполлонову [33] и там разославши выкрасить до обеда Чтобы оне не могли при сем разтеряться, раздать их поровну каждому уряднику с осмотром, чтобы были чисты.

А. Козарский.

А вот еще одна любопытная запись, более ранняя.

На 1 число марта.

В некоторые дни прописано в лагбухе не ясно и ошибочно; а притом столь дурным почерком, что невозможно разобрать и многое пропущено. Какже лагбух есть документ остающийся навсегда в команде для показания как портовых исправлений, так и хода судовых работ, то на будущее время господа вахтенные офицеры озаботятся в верности того, что по закону должны утверждать своим подписом и будут привыкать держать лагбух в исправности с подтверждением взыскания с вахтенных.

Да, крутоват был характером он, капитан-лейтенант Александр Иванович Казарский.

Война - это всегда кровь и смерть.

Требовательность - праматерь успеха.