НЕ ХОЧУ, ЧТОБЫ ОН УМИРАЛ…
Меир Хар-Цион.
По определению Даяна, «лучший солдат Израиля со времен Бар-Кохбы», ставший предметом почитания, как знамя, изрешеченное пулями, почерневшее от порохового дыма.
К нему не подойдешь со стандартными мерками. У него все — не как у других. И детство было особенное, и воевал он вопреки установленным канонам, и дни его, складывающиеся в годы, проходят в ином измерении — вдали от человеческого муравейника и всего, что он когда-то любил.
* * *
Вот уже много лет почти во всех армиях мира проводятся психотесты, ведутся исследования с целью помочь «человеку в форме» решить его проблемы во всех экстремальных ситуациях — на суше и в воздухе, на земле и под водой.
Но, странное дело, никто не пытался получить исчерпывающий ответ на вопрос: кем были японские камикадзе, русские солдаты, бросавшиеся под танки со связкой гранат, американские парашютисты, сражавшиеся в джунглях Дальнего Востока. Почему армейские врачеватели тел и душ не пытались высветлить природу героизма, понять, что думают и чувствуют эти люди?
Уж не потому ли, что страшились узнать правду?
Меир Хар-Цион тоже не любил задумываться над этим вопросом, хотя подсознательно искал на него ответ всю жизнь. «Мне кажется, — сказал он однажды, — героизм — это когда боишься чего-то до жути и все же идешь этому чему-то навстречу».
Может, поэтому героизм Меира со временем перестал быть средством и превратился в самоцель. Для людей такого склада в этом и есть вкус к жизни: смертельно чего-то бояться и преодолевать страх. И повторять этот процесс вновь и вновь.
Лишь победа над собой дает ни с чем не сравнимое удовлетворение. Герои — это те, кто не могут обходиться без риска, как наркоманы без наркотиков.
Меир: «Оставьте меня в покое. Я умер тридцать пять лет назад. Пора покончить с этими бабушкиными сказками. Просто в мое время страна нуждалась в героях, и я чисто случайно занял свободную вакансию. Вот и все».
А началось с того, что в один из знойных дней 1952 года Моше Даян, увидев парящего орла, решил поохотиться. Генерал вскинул винтовку и прицелился. Чья-то рука легла на ствол и отвела его в сторону. Даян гневно повернул голову и встретил взгляд холодных голубых глаз.
— Не стреляй, — сказал молодой солдат. — Не так уж много орлов в нашей стране.
— Фамилия? — резко бросил генерал.
— Меир Хар-Цион.
— Ты прав, Меир.
О солдате, осадившем самого Даяна, сразу заговорили в армии.
* * *
1952 год. Время глухое и зябкое. Израилю всего около четырех лет. Распущены подпольные организации и полупартизанские воинские формирования, вырвавшие победу на фронтах Войны за Независимость. Победители, принадлежавшие к уже стареющему поколению сорокалетних, — фермеры и киббуцники, интеллектуалы и служащие — разошлись кто куда и занялись устройством отвоеванного национального очага. Их сменила регулярная армия. Но что они могли, эти надевшие форму восемнадцатилетние мальчишки?
Не хватало квалифицированных командиров. Почти не осталось ветеранов. Еще не сложились воинские традиции. Армия еще не прошла закалки огнем, железом и кровью.
А границы уже пылали. Из Иордании и Газы почти каждую ночь прорывались банды федаинов и уходили обратно, оставляя за собой кровавый след. Они врывались в киббуцы и вырезали целые семьи. Сжигали дома и посевы, а столкнувшись с регулярными силами, принимали бой. Жители пограничных поселений потребовали от правительства положить конец этому разбою.
Бен-Гурион понимал, что необходимы ответные операции и превентивные удары. Знал, что врага нужно поразить в его логове. Но понимал он также и то, что армия не в состоянии пока справиться со стоящими перед ней задачами.
Доходило до того, что отряды, посланные с боевым заданием в Иорданию или в сектор Газы, потеряв ориентацию, всю ночь блуждали на территории противника и возвращались под утро, усталые и измученные, так и не обнаружив врага.
Тогда по личной инициативе Бен-Гуриона был создан сто первый особый отряд. Со всей страны были собраны в него отчаянные «головорезы». Командовал этой «разношерстной вольницей» молодой майор Ариэль Шарон, прекрасно зарекомендовавший себя в Войну за Независимость. Но живой душой отряда стал Меир Хар-Цион. Это он разработал тактику ведения боя, ставшую классической в израильской армии: командир идет впереди. Внезапность и мобильность — залог успеха. Удар наносится там, где противник его меньше всего ожидает. Раненых не оставляют, но помощь им оказывается уже после боя. И самое главное: нет и не может быть невыполненного задания.
Неукротимый, обладающий звериным чутьем, феноменальной реакцией и способностью мгновенно оценивать любую ситуацию, Меир Хар-Цион очень быстро стал эталоном доблести для всей армии. Всего четыре года продолжалась его военная карьера. Но за это время он совершил со своими людьми десятки операций в тылу врага. Многие из них вошли в анналы израильского военного искусства. А некоторые так и остались засекреченными, и их тайны до сих пор хранятся в архивах министерства обороны.
* * *
Меир Хар-Цион родился в 1934 году на созданной его отцом ферме Рашпон в районе Тель-Авива. Потом появились на свет сестры Шошана и Рахель. Вскоре после бар-мицвы Меира родители разошлись. Отец, отличавшийся рыхлостью характера, но свысока взиравший на жизнь, ушел в киббуц Эйн-Харод. Мать, женщина энергичная и властная, поселилась с детьми в Бейт-Альфе, но там не было школы, и Меир был отправлен в отцовский киббуц. Элиягу Хар-Цион не понимал своего единственного сына. Меир хорошо учился, много читал. Сверстники по каким-то неписаным законам сразу признали его превосходство. Он верховодил. Но иногда на него накатывало. Становился зол и хмур. Его боялись.
Киббуцианский дух казарменного социализма не нравился Меиру. Ему претили коллективная учеба, коллективная работа и коллективные развлечения. Отцу жаловались на антисоциальность Меира. — Что же я могу сделать? — отвечал он, разводя руками. И бормотал: — Волчонок, сущий волчонок.
Потом в киббуце начались странные кражи. Вор не оставлял никаких следов. Исчезли бочонок с медом, мешок сушеных фруктов, сладости, припасенные для детей, финский нож, солдатские ботинки. Все это хранилось в устроенном Меиром тайнике.
Секретарь киббуца, старый польский еврей, вызвал Меира и сказал: — Плохо начинаешь жизнь, мой мальчик. Прекрати это.
И Меир неожиданно для себя ответил: — Хорошо.
Кражи прекратились так же внезапно, как и начались. А Меиром всецело овладела страсть к походам.
Вскоре не было в Израиле места, где бы он не побывал. Он ориентировался в темноте, как кошка, и научился понимать ночные голоса, сменявшиеся нерушимым молчанием. Он любил встречать в походе рассвет, наблюдать, как звезды бледнеют и медленно отступают вглубь замерзающего бесконечного пространства.
Любимая сестра Шошана иногда сопровождала его, как верный Санчо Панса.
В декабре 1951 года Меир, рассматривая потрепанную свою карту, сказал Шошане: — Я хочу пройти к северу от Кинерета до истоков Иордана в Галилее. Вот здесь, — он провел ногтем резкую черту, отмечая опасное место, — мы пройдем по сирийской территории. Немного. Километров пять. Иначе нам придется делать огромный крюк.
— Рискнем, — сказала Шошана.
И они отправились. Уже начался период дождей. Воды Иордана, подергиваясь рябью, лениво пульсировали. Шли целую ночь. Когда они оказались на сирийской территории, поднялся и растаял пернатыми клочьями и без того неплотный туман. На много километров растянулась чужая, обработанная феллахами земля.
— Может, вернемся? — спросил Меир. Шошана закусила губу и отрицательно покачала головой.
Они шли до тех пор, пока не наткнулись на сирийский патруль.
Их доставили в Кунейтру. Меира допрашивали и били. Задавали вопросы, на которые он не мог ответить, даже если бы хотел.
— Сколько тебе лет? — спросил похожий на феллаха сирийский капитан — из тех, которые никогда не становятся майорами.
— Семнадцать.
— А ей?
— Пятнадцать.
— Так вот, если ты не будешь отвечать на вопросы, я отдам ее взводу своих солдат.
Меир рванулся из-за стола: — Тогда прежде убей меня. Потому что живой я тебя из-под земли достану.
Офицер долго молчал, глядя на пленника тяжелым взглядом. Потом произнес устало: — А ты не трус. Впрочем, с вами разберутся в Дамаске.
И, уже поднимая телефонную трубку, сказал так тихо, что Меир едва расслышал: — У меня тоже есть сестра…
Продержав месяц в дамасской тюрьме, их обменяли на трех лихих сирийских офицеров, влетевших на «джипе» в расположение израильских войск. Но с тех пор Меир открыл «сирийский счет», а счета свои он закрывал — рано или поздно.
* * *
В шестидесятые годы в Израиле пользовалась особой популярностью песня «Красная скала».
Песню эту запретили, чтобы не будоражила воображение. Она не звучала по радио. Не исполнялась на концертах. Бродягой шлялась по дорогам, появлялась на школьных вечеринках, надолго задерживалась в военных лагерях.
Красная скала — это Петра, легендарная столица Набатейского царства, просуществовавшего до начала второго века, когда наместник Сирии Корнелий Пальма по указу императора Траяна превратил «относящуюся к Петре Аравию» в римскую провинцию. Давно исчезли набатеи, номады семитского происхождения, не изменившие арамейской культуре и потому уничтоженные воинственными приверженцами пророка Мухаммеда. Но остался высеченный в скалах удивительный город, избежавший тлетворного влияния времени, сохранивший дикое, первозданное очарование.
Сегодня Петра — почти единственная достопримечательность Иордании, потерявшей святые места мусульманства и христианства в Шестидневную войну.
Меиру было пятнадцать лет, когда кто-то из друзей подбил его на экскурсию в район знаменитых медных рудников Тимны. Броская красота Соломоновых столбов произвела впечатление, и Меир не мог оторвать от них глаз. Как вдруг он услышал голос экскурсовода: «То, что вы видите, — ничто по сравнению с Петрой».
Позднее Меир записал в своем дневнике: «Что-то дрогнуло во мне, когда я впервые услышал дразнящее, пленительное слово „Петра“. Но потом, постепенно, штрих к штриху, образ к образу, стала вырисовываться легенда, настолько призрачная и далекая, что навсегда должна была остаться дивной сказкой — и не более.
Прошло несколько лет. Изменились реалии. Невозможное стало возможным. Тогда и дала о себе знать, как старая рана, давняя мечта. Она ожила во мне, и я не знал покоя до тех пор, пока не решил: пойду, и будь, что будет. И мне сразу стало легче».
В Петру его сопровождала давняя приятельница Рахель Сабураи. Боготворившая Меира, она была готова идти за ним хоть на край света. Впрочем, как и многие другие.
Четыре ночи и три дня длился их отчаянный поход. И они добрались до цели. И шесть часов провели среди варварского великолепия древних дворцов, высеченных в скалах цвета крови, покрытых узорными надписями на мертвом языке.
И вернулись, чудом обойдя посты легионеров, избежав встречи с ненавидящими Израиль бедуинскими кочевниками.
Так Меир Хар-Цион положил начало рыцарской традиции, просуществовавшей в израильской армии многие годы.
Когда Данте проходил по улицам Вероны, жители города долго провожали его глазами. Им казалось, что они видят на его лице отблеск адского пламени. Приблизительно с таким же чувством смотрели бойцы на Хар-Циона.
Он побывал в Петре и вернулся живым…
И вот начались походы в Петру — сначала бойцов сто первого отряда, а затем парашютистов. Это было похоже на повальное безумие, на попытку сумасшедшего художника расписать красками неистово пылающий закат.
Скала-молох требовала все новых и новых жертв. Бойцы — лучшие из лучших — погибали на пути в Петру или при возвращении. Легионеры, знавшие о странном ритуале израильских парашютистов, устраивали засады. Лишь немногим удавалось побывать ТАМ и вернуться. Но зато они сразу как бы вступали в замкнутый, почти кастовый «рыцарский орден». На них смотрели, как на титанов, для которых не существует невозможного. Они стали легендой армии, создававшей героический эпос, охвативший все годы существования Израиля.
Меир, терявший товарищей, не раз сожалел, что это он положил начало кровавой традиции.
По следам Хар-Циона, например, отправились двое его бойцов, Дмитрий и Дрор. Им повезло, и они добрались до Петры. Провели в этом некрополе день и даже засняли целую фотопленку. Но на обратном пути попали в засаду — и приняли бой. Дрор был убит, а Дмитрий, раненный в ногу, прорвался к своим, оставив позади трупы нескольких легионеров. Ковыляя, опираясь на ручной пулемет, как на костыль, он пересек границу.
* * *
Военную карьеру Меир начал в молодежных армейских формированиях НАХАЛа, где солдатская служба сочеталась с земледельческим трудом. Это было совсем не то, к чему он стремился, но дети киббуцов шли в НАХАЛ. Пошел и Меир. Он понимал, что армию лихорадит, что страна переживает трудный период. Воры хозяйничали в доме, а хозяева делали вид, что все в порядке.
В восемнадцать лет интеллектуальный уровень Меира был выше, чем у среднего израильтянина. Он много читал, хоть и бессистемно. Неплохо знал еврейскую историю. Разбирался в литературе. Сам писал стихи и регулярно вел дневник. Он хотел учиться, но уже тогда задумывался: какой путь выбрать?
Изучать деяния других или добиться, чтобы другие изучали его деяния?
Честолюбие предопределило решение.
Новобранцам тогда жилось трудно. Суровая дисциплина. Изнурительные учения. Сержант — король. Офицер — Бог.
Дан Бехер, начинавший вместе с Меиром военную службу, вспоминает: «Нашим инструктором был Мойшеле Стемпель, погибший в столкновении с террористами в Иудейской пустыне уже в семидесятые годы. Стемпель был крутого нрава мужик. Нянчиться с нами не собирался. Поднял всех на рассвете, нагрузил амуницией, как верблюдов, и побежал — сам налегке, даже без оружия, легко перебирая длинными ногами. Мы — гуськом за ним. Меир впереди. А Стемпель, сукин сын, в горы прет. Едкий пот заливает глаза. Сердце подступает к самому горлу. А тут еще это проклятое солнце. Но мы держимся. Стемпель бежит все быстрее. И тогда Меир кричит: — Стемпель, тебе нас не сломить. Услышав это, Стемпель рванул, как породистая лошадь, оскорбленная плетью. Меир дышит ему в затылок. И мы тоже не отстаем, хоть и злимся на Меира. Какого черта он его дразнит? Четыре часа длилась эта пытка. Меир выкрикивает свое кредо, а Стемпель наращивает темп. В какую-то секунду я понял, что — все. Баста. Вот сейчас разорвется судорожно впитывающая раскаленный воздух грудная клетка. Но тут я увидел перед собой упрямый затылок Меира.
Мы выдержали этот марафон. И лучшим из нас был Меир».
Потом Меир окончил сержантские курсы, стал командиром патруля, побывал в Петре. Он знал, что формируется сто первый отряд, но никуда не обращался. Ждал, когда его позовут. И настал день, когда он получил приказ явиться к майору Шарону.
* * *
Штаб сто первого отряда расположился в здании полиции в Абу-Гоше. Арик Шарон и его заместитель Шломо Баум завтракали, когда в дверях появился солдат с деревянным чемоданчиком в руке. Худой. Подтянутый. Великолепная мужественность его не бросалась в глаза из-за почти неуловимого очарования юности.
«Это Меир», — сразу понял Шарон и жестом пригласил его к столу. Меир присоединился к завтраку не без смущения. В части, где он служил, строго соблюдалась субординация.
Шарон пододвинул к нему яичницу и усмехнулся. «Сто первый отряд — это элита, — сказал он. — Здесь собраны люди, которым каждый день придется идти на смерть. И отношения между командирами и подчиненными здесь тоже особые».
Сегодня трудно поверить, что в сто первом отряде было всего тридцать пять бойцов. Но каждый из них стоил целой роты. Такие имена, как Слуцкий, Давиди, Борохов, Тель-Цур, Кача, Джибли, почти ничего не говорят нам сегодня. А когда-то их знала вся страна. Сто первый отряд состоял из людей с сумасшедшинкой, во всем мире признававших лишь авторитет своих командиров. Это было полупартизанское формирование, своеобразное «еврейское казачество». Просуществовал отряд до начала 1954 года, когда Шарон, назначенный командиром полка парашютистов, взял с собой свою ватагу. Парашютистам очень не понравились похожие на поджарых волков пришельцы. Несколько офицеров даже оставили полк. Вместо них Шарон назначил командирами рот своих людей Слуцкого, Баума и Хар-Циона.
Меир — старший сержант — отдавал приказы взводным офицерам с оскорбительной снисходительностью. Его забавляла парадоксальность ситуации.
Парашютисты обратились к начальнику генштаба с требованием прекратить это немыслимое ни в одной армии положение.
— Как? — изумился Даян. — Меир не офицер?! Я об этом как-то забыл.
И Даян присвоил Хар-Циону офицерское звание. Кто-то напомнил командующему, что Меир не был командирован на офицерские курсы. Даян изумился еще больше:
— Меир? Курсы? Чему там может научиться лучший солдат Израиля со времен Бар-Кохбы?
И Меир Хар-Цион остался единственным в истории израильской армии офицером, не окончившим офицерских курсов.
* * *
Немногословный. Всегда спокойный. Твердый взгляд, холодная улыбка, сдержанные манеры, свидетельствующие об уме и сильной воле. Все, знавшие Меира, утверждали, что ему неведомы колебания и чувство страха.
Но вот что он сам записал в дневнике 14 октября 1953 года, за несколько часов до того, как сто первый отряд атаковал иорданскую деревню Кибия, где разместилась учебно-тренировочная база палестинских террористов.
«Вот и все. Сегодня ночью я впервые выхожу на самостоятельную операцию. Все мои мысли и чувства с сумасшедшей скоростью вращаются вокруг этого факта. Что-то безжалостно грызет меня изнутри. Не дает покоя. Я знаю, что это. Неуверенность в себе. Неверие в свои силы. Что будет? Как я справлюсь с поставленной передо мной задачей? Как поведу за собой людей, за которых отвечаю?
Я поднимаю глаза и встречаю напряженный взгляд рыжего. Он смотрит на меня с растерянной беспомощностью и надеждой. Рыжий — старый солдат. Он был сержантом-инструктором, еще когда я тянулся навытяжку перед каждым ефрейтором. А сегодня я его командир, и он пойдет, куда я его поведу. Но к черту сомнения. От них только хуже. Чему быть суждено, то и будет».
Операция «Кибия» открывает послужной список сто первого отряда и Меира Хар-Циона. Силами, атаковавшими Кибию, командовал Шломо Баум. У Меира была своя задача. Его взвод должен был блокировать деревню Шукба и отвлечь внимание иорданского легиона от Кибии. В целом взвод выполнил задание, что и было отмечено в приказе командующего. Но сам Меир считал, что взвод чуть было не провалил всю операцию. Началось с того, что двое арабов, захваченных людьми Меира на пути к Шукбе, сумели освободиться от пут и попытались бежать. Прежде чем их тени растворились в темноте, «томмиган» Меира разорвал устоявшуюся тишину ночи.
Убиты оба, но фактор внезапности утрачен. Да и в самой Шукбе взвод действовал с лихорадочной нервозностью и отступил, не выполнив всего, что было намечено.
Дневник Меира: «Надо уходить, — шепчет Йона. — Здесь больше нечего делать. Уходим? — Я не отвечаю. Да и что можно сказать? Я чувствую то же, что и они. И я хочу больше всего на свете оказаться сейчас далеко отсюда. И в моих ушах еще звучат выстрелы, разбудившие всю деревню.
Я молчу и продолжаю двигаться по направлению к Шукбе.
— Хар, не упрямься, мы обнаружены, и надо уходить…
К черту этот шепот. Да заткнись же наконец.
Я иду молча. Кача и Ури тоже молчат. Им тоже хочется быть сейчас совсем в другом месте. Но они молчат и делают, что надо. В таких вот стрессовых ситуациях и проявляется человек. Он или сдает экзамен, или проваливается».
И Меир подводит итог:
«Арик принял нас с просветленным лицом: — Хар, я снимаю шляпу. Вы блестяще выполнили задачу. Блокировали Шукбу и обеспечили силам Баума свободу действий.
Я улыбаюсь ему. Да, с лицевой стороны у нас все в порядке. Формально, нас не в чем упрекнуть…»
* * *
Все знают, что нападение — лучшая защита, но лишь Меир возвел в абсолют этот принцип. Когда Арик потребовал, чтобы патрульные рейсы вдоль границы совершались каждую ночь, Меир, усмехнувшись, поправил своего командира: «Не вдоль, а по ту сторону. Они должны знать, что мы всюду и нигде. Их надо держать за горло, не разжимая рук».
Одна из самых дерзких операций сто первого отряда была проведена в конце 53-го года. В холодную мглистую ночь Меир и четверо его бойцов дошли до Хеврона. Преодолели сорок два километра, убили пятерых арабов и взяли пистолет в качестве трофея. Как герои голливудского боевика, прошли по улицам спящего города и остановились у входа в ночной бар.
— Зайдем, — сказал Меир. — Я угощаю. — Призраками возникли в зале. — Сидеть, — приказал Кача по-арабски ошалевшим завсегдатаям этого злачного места. — Мы знаем, как вы рады гостям, но не обращайте на нас внимания и, главное, не двигайтесь.
Меир заказал кофе и небрежно бросил на прилавок несколько израильских монет.
Операция получила столь ценимый им шик, хотя риск, конечно, был не оправдан. Уходить пришлось с боем, но Меиру еще ни разу не изменила его звезда.
Зима 1954 года выдалась тяжелая. Весь январь шли проливные дожди, и вспенившийся Иордан уже ничем не напоминал обмелевшую речушку, которую овцы переходят вброд, не замочив шерсти. Патруль готовился к обычному рейду на той стороне. Меир спал сном праведника, ибо знал: все будет сделано, как надо. В полночь его разбудил командир патруля Меир Якоби, промокший до нитки и несчастный.
— Хар, — сказал он, — Иордан как взбесился. Его не перейти. Пять раз мы пробовали. Я чуть не утонул.
Меир знал, что на Якоби можно положиться. Раз он так говорит, значит, так и есть. Но, с другой стороны, разве можно допустить, чтобы Иордан, как бы он ни бесился, стал преградой для его бойцов? И Меир сказал: — Попробуем еще раз.
На этот раз он сам повел патруль. На берегу привязал к поясу веревку и бросился в воду. Течение сразу подхватило его и понесло, ударяя о подводные камни. Ощущение было, словно кто-то гвоздил все тело железным кулаком. Он пробовал бороться, но, наглотавшись воды, потерял сознание. Его вытащили. Откачали. Он поднялся, шатаясь, как после нокдауна. Бойцы смотрели на него с тревогой. И со скрытым удовлетворением. Значит, и великому Хар-Циону не все удается. Меир понял, о чем они думают, и улыбнулся.
— Хорошо, что вы не отвязали веревку, — сказал он. — Попробуем еще раз.
Все остолбенели. Но они хорошо знали своего командира и молчали. Меир переплыл Иордан в другом месте. Патрульный рейд состоялся в ту ночь, как обычно.
* * *
«Хорошим командиром, — говорил Шарон, — может считаться лишь тот, кто воспитал других хороших командиров».
Меир Хар-Цион воспитал целое поколение бойцов. Многих из них давно нет в живых. Многие стали майорами и полковниками. Они прошли все, что можно пройти. Страна обязана им решительно всем. Точно так же, как они всем обязаны Меиру Хар-Циону.
Рассказывает Миха Капуста, полковник запаса, заместитель и друг Меира: «Он терпеть не мог, когда кто-то хоть в чем-то превосходил его. Хотел быть — и был — лучшим из лучших. Когда сто первый отряд присоединился к парашютистам, Меир взял меня к себе. Полк наш охранял египетскую границу. Каждую ночь патруль совершал глубинные вылазки в сектор Газы, стараясь действовать без излишнего шума.
Меир мечтал сделать то, чего никому не удавалось. Проникнуть в египетский военный лагерь, взять документы и уйти незамеченным. Несколько раз пытался, но всегда в последний момент что-то мешало. И вот однажды не Меир, а я со своим патрулем проник в штаб египетского полка в районе Рафияха. Просто нам в ту ночь до чертиков везло, и все удавалось. Ну, взяли мы какие-то документы — как оказалось, не Бог весть что — и вернулись. Рассказываю Меиру, а он потемнел. Задает вопросы. Чувствую, ищет, к чему бы придраться. И нашел.
— Вы где срали? — спрашивает.
— Ну, там, — говорю, — на месте.
— А чем подтирались? — продолжает интересоваться Меир.
— Газетами, — отвечаю наивно.
— И вы их там оставили?
— Да.
— Ну и мудаки. Египтяне знают теперь, что вы там были.
И Меир написал в рапорте Шарону, что мы крайне неудовлетворительно выполнили задание».
Меир не был «рыцарем без страха и упрека». Шел непроторенными путями. Действовал методом проб и ошибок — и не раз ошибался. И был жесток.
Жестокость, обычно, проистекает от скудости воображения. Палач не в состоянии представить себя на месте своей жертвы. Но Меир был жесток особой жестокостью — идущей от головы, а не от сердца. Ловлю себя на том, что не хочется об этом писать. Но что поделаешь, если частичная ложь не становится правдой, а частичная правда превращается в ложь. И я хорошо понимаю, почему Меир всегда с таким ожесточением противился своей канонизации.
Пусть об этом расскажет Гади Звулун, парашютист Меира, отличавшийся характером, не соответствовавшим жестким стандартам того времени. Гади любил Меира, восхищался им, следовал за ним «с завязанными глазами». И он же испытывал неодолимое отвращение к жестокости своего командира, для которого «убить араба было все равно, что прихлопнуть муху».
Гади Звулун: «Было это в Негеве. Наш моторизованный патруль задержал бедуина. Меир его допрашивал. Лицо пленника пожелтело от страха. Руки дрожали. Мне и сегодня хочется плакать, когда я вспоминаю эти руки. Бедуин утверждал, что старейшины племени послали его искать пропавших верблюдов.
Меир сказал ему: — Не лги. Ты провел кого-то через границу. Кого? Не скажешь правды — пристрелю.
И Меир приставил дуло автомата к его голове.
Я спросил: — Неужели ты его убьешь?
— Да, — ответил Меир.
— Почему?
— Потому.
И он спустил курок…
Я едва успел отбежать в сторону. Меня выворачивало. Я еще никогда не видел, как убивают.
Вечером Меир собрал нас всех.
— И мне претит убивать, — сказал он. — Но мы должны быть жестокими. Бедуины помогают террористам. Нужно, чтобы они нас боялись.
Я не принял его версии тогда. Не принимаю ее и сегодня.
Меир же решил меня воспитывать. Как-то ночью египетские бедуины перешли границу и увели верблюдов у бедуинов израильских. Решено было проучить „их бедуинов“, и мы совершили ночной налет на провинившееся племя. Но ведь для бедуинов пустыня — дом родной. Они каким-то образом проведали о нашем приближении и исчезли. Лишь трое не успели уйти: хромой старик, мальчик-идиот и калека неопределенного возраста.
— Их надо прикончить, — сказал Меир. — Мы остаемся здесь на ночь. Стрелять нельзя. Придется воспользоваться ножом.
Он помедлил и, взглянув на меня, добавил: — Это сделает Гади.
— Нет, — сказал я.
— Докажи, что ты мужик, — настаивал Меир. — К тому же, если я когда-нибудь прикажу тебе бесшумно снять часового, что ты будешь делать?
— Тогда выполню приказ, а сейчас в этом нет необходимости, — резко возразил я.
Меир шагнул ко мне, но тут вмешался наш новичок, искавший случая всем доказать, что он „мужик“.
— Да ладно, — небрежно бросил он, — я это сделаю.
И он это сделал. Отвел всех троих в сторону и…
Я слышал их хрипение и всю ночь не мог заснуть.
Не сомкнул глаз и „мужик“. До рассвета беспрерывно курил и маялся».
Таких случаев было много.
Были ли у Меира угрызения совести?
Никогда.
Он и сегодня убежден, что все делал правильно.
Однажды он сказал: «Пулей убить легко. Каждый дурак может. А за ножи берутся настоящие мужчины».
Интересно, сказал бы он это, если бы знал, что за ножи возьмутся боевики интифады?
* * *
Ни к кому Меир не был привязан так, как к сестре Шошане. Она была частью его души. Он говорил потом, что что-то навсегда умерло в нем с ее смертью. И много времени спустя, чудом вырвавшись из мира, в котором не было ни надежд, ни желаний, вложив остаток душевных и физических сил в создание ранчо в Нижней Галилее, он назвал его именем сестры.
Случилось это в феврале 1955 года. Шошана, уже получившая повестку о мобилизации на действительную службу, решила пойти со своим другом Одедом в небольшой поход. Ей хотелось пройти в Иерусалим через Эйн-Геди и Иудейскую пустыню.
Шошана не меньше Меира любила такие скитания.
— Это в последний раз, — сказала она матери.
Судьба придала страшный смысл ее словам.
Шошану и Одеда убили бедуины из племени Азазма.
Лишь через три месяца обнаружили их тела, брошенные в высохший колодец.
Потрясение оказалось чрезмерным даже для железных нервов Меира. Он плакал, но никто не видел его слез. Через несколько дней после трагического известия Меир, как всегда спокойный и подтянутый, явился к Шарону.
— Арик, — сказал он, — я требую ответной операции. Не только потому, что погибла моя сестра. Убиты двое израильтян. Вспомни, сколько раз наш отряд реагировал в прошлом на подобные вещи.
— Да, — ответил Шарон, помедлив, — но сейчас не время. Ведется сложная политическая игра. Старик не разрешает нам действовать. Потерпи.
— Тогда я сделаю это сам, — произнес Меир.
Шарон обратился к начальнику генштаба. Выслушав его, Даян сказал: — Разрешение на операцию дать не могу. Ты ко мне не обращался, а Хар-Цион не обращался к тебе. И передай Меиру, чтобы был осторожен. Я не хочу его потерять.
Шарон передал Меиру этот разговор без комментариев. И Меир с тремя бойцами из киббуца Эйн-Харод, хорошо знавшими Шошану, отправился в Иудейскую пустыню.
Мстители ворвались в лагерь племени Азазма, захватили пятерых бедуинов и привели их к тому месту, где были найдены тела Шошаны и Одеда. Четверых убили, а пятому Меир сказал: «Я освобождаю тебя, чтобы ты рассказал своему племени о том, как отомстил Хар-Цион за убийство своей сестры и ее друга».
Начался международный скандал. Комиссия по перемирию передала израильским властям протокол показаний оставшегося в живых бедуина и потребовала наказания виновных. Бен-Гурион пришел в ярость. Он приказал арестовать Меира и вызвал к себе Шарона. Арик, предчувствуя грозу, позвонил Даяну и спросил: — Что мне сказать Старику?
— Да говори, что хочешь, — ответил Даян, — но помни, что я не имею никакого отношения к этой истории.
Явившись к Старику, Шарон попытался вывести своего любимца из-под удара и даже утверждал, что Меир в тот день никуда из части не отлучался.
Это было уж слишком.
Голосом, не предвещавшим ничего хорошего, Бен-Гурион сказал: — Арик, если бы я прислушивался к мнению твоих врагов, то тебя давно бы не было в армии. Я все могу простить, кроме лжи.
Досталось Шарону. Досталось и Даяну. Что касается Хар-Циона, то Старик потребовал отдать под суд «этого бандита». Но тут нашла коса на камень. «Суд над Меиром деморализует армию», — заявил Даян и даже пригрозил отставкой. Это подействовало. Дело Хар-Циона было спущено на тормозах.
* * *
Меир понимал, конечно, что непрерывная игра со смертью рано или поздно закончится проигрышем, но прекратить ее не мог. Он и распоряжался с такой легкостью чужими жизнями лишь потому, что без колебаний ставил на кон свою. Меир верил в свою звезду, и, главное, верили в нее его бойцы. И поднимая своих людей в атаку, он никогда не оглядывался. Знал, что они поднимутся — все до единого. В армии даже поговаривали, что он заговорен от пуль. Было время, когда Меир и сам в это верил. Лишь после гибели Шошаны он стал чувствовать, что табу с него снято, что смерти надоело его щадить. Это привело лишь к тому, что храбрость его, и раньше вызывавшая изумление, граничила теперь с безрассудством.
Даян иногда говорил, что нужно поберечь Меира, что хорошо бы послать его за границу, в военную академию. Вот только пусть проведет еще одну операцию. И еще одну…
В декабре 1955 года в генеральном штабе было принято решение о широкомасштабной военной операции против укрепленных пунктов сирийской армии к северо-востоку от Кинерета. Сирийские провокации против израильских рыбаков, промышлявших в Кинерете, становились нетерпимыми. К тому же в генштабе давно хотели проверить в боевых условиях готовность армии к выполнению сложных стратегических задач на территории противника.
Меиру поручили самую трудную часть операции «Кинерет». Ему приказали взять штурмом пять укреплений сирийского военного комплекса Курси, используя фактор внезапности.
В 17.45 Меир повел роту парашютистов по труднопроходимой горной местности. Лил сильный дождь, и казалось, что воздух состоит из сплошных брызг. Меир шел размашисто, все время наращивая темп, чтобы не выбиться из установленного графика. К цели прибыли точно в срок. Парашютисты ползком подобрались к проволочным заграждениям и проделали в них бреши. Совсем рядом прошел сирийский патруль, не заметив слившихся с темнотой израильтян. И вдруг раздался шальной выстрел, выведший из сонного оцепенения Голанские высоты. Парашютист Мотке Мизрахи потом хвастался, что операция «Кинерет» началась выстрелом из его автомата. Меир уже хотел встать во весь рост, но особое чутье, похожее на звериный инстинкт, удержало его. Сирийцам и в голову не пришло, что израильтяне уже у ворот. Меир услышал сердитый голос сирийского офицера: «Кто стрелял, идиоты? Хотите получить от израильтян горячую порцию? Я вот с вами расправлюсь, с мерзавцами».
Меир усмехнулся и дал сигнал к атаке. Парашютисты рванулись вперед. Несколькими очередями сняли охрану. Действовали слаженно и точно. Меир первым очутился у штабного бункера. Заглянул внутрь. Трое офицеров, игравших в карты, настолько увлеклись, что даже на выстрелы не обратили внимания. «Шалом», — поприветствовал их Меир и швырнул гранату. Мертвые офицеры так и остались сидеть в своих креслах.
Операцией «Кинерет» Меир остался доволен вдвойне. Он закрыл наконец свой сирийский счет и получил знак отличия за доблесть.
* * *
Наступил роковой день 11 сентября 1956 года. 10 сентября террористы подорвали железнодорожное полотно Беэр-Шева — Тель-Авив. Это было утром. А в полдень с иорданской территории был атакован израильский патруль.
Семеро солдат были убиты. Двое ранены. В довершение всего, враги захватили тела погибших и надругались над ними.
Командование решило прореагировать немедленно. Без подготовки, без четкого оперативного плана. Парашютистам было приказано атаковать здание полиции в Ар-Рахва. Даже о топографии этой местности никто не имел ни малейшего представления. Шарон знал, что лишь Меиру по плечу эта задача.
И Меир повел бойцов, руководствуясь безошибочным своим инстинктом. К Ар-Рахве вышли без особого труда. Здание полиции — серый каземат с зияющими провалами бойниц в бетонных стенах — находилось в центральной части военного лагеря, обнесенного двумя рядами колючей проволоки. Но ворота были почему-то гостеприимно распахнуты. Пусто. Лишь возле конюшни двое жандармов холили своих лошадей.
Рота Меира по-пластунски подобралась к самым воротам. И, вероятно, сыграл бы свою роль фактор внезапности, если бы не произошло то же, что тогда у Кинерета. Шальной выстрел вспорол тишину.
— Шкуру спущу с мудака! — крикнул Меир и бросился в ворота, стреляя из автомата. Из здания полиции парашютистов встретили плотным огнем.
— Капуста, жарь! — приказал Меир. — Я прикрою.
Люди Капусты атаковали здание гранатами. Меир, стоя, руководил боем.
Пуля пробила ему горло, и он медленно, словно нехотя, опустился на землю.
— Меир ранен! — крикнул кто-то.
Принявший командование Капуста прекратил сражение и приказал отходить. Парашютисты, отстреливаясь, вынесли с поля боя своего командира.
— Да он не дышит! — крикнул Капуста, глядя в посеревшее лицо Меира. — Врач! Где врач? — Капуста схватил врача за руку.
— Сделай что-нибудь. Не хочу, чтобы он умирал…
Полковой врач Янкелевич опустился на колени. Сунул кому-то фонарь и в его колеблющемся свете сделал на горле Меира глубокий надрез, открывая доступ воздуху. Все это время парашютисты держали круговую оборону, отбивая иорданскую контратаку. — Донесем ли его живым? — пробормотал Янкелевич, закончив операцию.
Донесли.
* * *
Пуля, пробившая горло, застряла в затылке. Потребовалась сложная, крайне опасная операция. И потекли похожие друг на друга, как близнецы, дни. Меир лежал парализованный, с клокочущим мозгом. Лишь глаза жили на неподвижном лице.
Исчезла точка опоры. Исчезли зрители и слава. Исчезли великий страх перед поражением и яростное желание одержать победу. Осталась лишь серая пустота да ощущение, что жизнь кончена.
Он знает приговор врачей: 80 процентов инвалидности. Так зачем жить?
Приходят те, кто еще вчера видели в нем полубога.
Невыносимы их жалость, их сочувствие. «Это все, что осталось от Хара», — шепчутся за его спиной. Он же, к несчастью, не оглох.
Целый год провел Меир в больнице.
Постепенно вернулась речь.
Но разве это его голос? Скрипучий, невнятный. К тому же каждое произнесенное слово бередит незаживающее горло.
Вернулся контроль над телом, но левая рука так навсегда и останется полупарализованной.
Ему предлагают синекуру в министерстве обороны. Он отказывается.
Прямо из больницы возвращается в свой киббуц Эйн-Харод. Но и здесь его жалеют. Дают только легкую работу. Киббуц, гордящийся подвигами Меира, готов всячески ублажать его до конца дней.
Меир Хар-Цион превратился в живой памятник собственной славе. Его будущее отныне в его прошлом…
Он мечется, старается себя чем-то занять. Ходит в кино — подряд на все сеансы. Но по ночам задыхается от парализующей волю тоски.
К нему обращаются с заманчивыми предложениями различные партии. Они не прочь воспользоваться его именем. Но Меир знает, что необратимые дефекты речи не позволят ему сделать политическую карьеру.
Что же остается?
Неожиданно приходит решение — такое простое, что Меир удивляется, как это он не додумался до него раньше. Теперь он знает, что сделает то, о чем мечтал еще в детстве. Создаст ранчо где-нибудь подальше от мирской суеты и будет жить одиноко и независимо.
Но ведь у Меира нет ни копейки, а земля стоит дорого.
Вмешиваются Шарон и Даян. Они уламывают Бен-Гуриона, и Старик неохотно соглашается, что государство должно выплатить свой долг тому, кого он еще так недавно называл «бандитом».
Меир получил 6500 дунамов земли в Нижней Галилее.
За хозяйкой дело не стало. Рут, соседка Меира по киббуцу, влюбленная в него с детства, не отходила от его больничной койки. Однажды Меир сказал ей, как нечто само собой разумеющееся: — «Мы поженимся и будем жить на ранчо».
Их свадьбу, на которой присутствовала вся военная элита, до сих пор помнят в армии.
И Меир (в который уже раз!) сделал невозможное. Этот калека не пользовался наемным трудом. Своими руками построил дом, создал образцовое хозяйство. У него появились сотни голов скота и тысячи проблем, как и у каждого фермера.
Потом подросли и стали помогать дети. Потом они создали свои семьи и ушли. Лишь тогда Меир, сильно сдавший с годами, стал нанимать работников.
В Шестидневную войну Меир не смог усидеть дома. Взял старый автомат, надел выцветшую, бережно хранимую форму и явился в штаб парашютистов. Командир полка подполковник Миха Капуста с нежностью обнял гостя — капитана в отставке, восьмидесятипроцентного инвалида.
— Меир, — сказал он, — прими командование. Я, как и в былые времена, буду твоим заместителем. Или хотя бы возьми половину моих людей.
— Спасибо, Миха, — произнес Меир таким голосом, словно горло вновь сдавила старая рана. — Я пойду рядовым.
Парашютистам Капусты выпала почетная задача освобождения Старого Иерусалима и величайшей национальной святыни.
Перед боем Капуста собрал бойцов. Меир сидел в стороне на позеленевшем от времени камне.
— Старый волк смотрит на вас, — сказал подполковник. — Докажите же ему, что и вы на что-то способны.
И парашютисты пошли на штурм с этими напутственными словами.
* * *
Живет пожилой человек на открытой всем ветрам горной вершине в Нижней Галилее.
Как трудолюбивые муравьи, ползут по серпантинам горной дороги машины. Политики и генералы — вершители наших судеб, попадая в Галилею, сворачивают к Меиру.
Кажется, что этот человек все видит в истинном свете, что ни жизнь, ни смерть не скрывают больше от него своих тайн.
— Смотри, — сказал он однажды очередному гостю, указывая на спешащий по своим неотложным делам отряд муравьев. — Вся наша жизнь — это бег на месте. Они же сильнее и мудрее нас. Мы исчезнем, а они останутся. Они будут властителями земли, когда погибнет суетливое и жестокое людское племя. Отдадим же им должное…
На этом, пожалуй, можно закончить сагу о Меире Хар-Ционе.
КАКИМИ ВЫ НЕ БУДЕТЕ
Диспропорция в израильско-арабском конфликте с особой четкостью выявилась, когда Давид еще раз поразил Голиафа.
Огромное воодушевление охватило страну. Все были убеждены, что Шестидневная война была последней. Израильские руководители ждали от арабских лидеров телефонного звонка. Уже 11 июня 1967 года правительство национального единства изъявило готовность вернуть арабам в обмен на мирный договор все захваченные территории за исключением Восточного Иерусалима. Решение это, переданное в Вашингтон, было доведено до сведения арабского руководства.
Прошло совсем немного времени, и эйфория, охватившая израильское общество, совсем исчезла под натиском неумолимой действительности.
1 июля 1967 года, всего через три недели после вступления в силу соглашения о прекращении огня, египетская артиллерия подвергла массированному обстрелу израильские позиции на восточном берегу Суэцкого канала. Вскоре выяснилось, что этот инцидент не был случайностью. Артиллерийские орудия на обоих берегах канала гремели все чаще, и каждый залп теснил, прогонял прочь, в небытие эфемерную надежду на политическое урегулирование.
Новые израильские границы превратились в линии огня. Египетская и сирийская армии, получив огромное количество советского оружия, восстановили военный потенциал в рекордно короткий срок.
Террористические организации с каждым днем все активнее действовали против Израиля со своих баз в Иордании и Сирии.
Вместо долгожданного телефонного звонка последовали решения Хартумской конференции в верхах. Арабы не намеревались ни признавать Израиль, ни вступать с ним в переговоры, ни заключать мир.
Израилю приходилось вновь браться за оружие.
* * *
30 марта 1968 года президент Насер начал свой день, как обычно, в шесть часов утра, после короткого забытья, мало напоминавшего сон. Металлический привкус во рту усилился. Противная слабость сковывала тело. Сердце болезненно сжималось, словно его покалывали булавкой.
С рокового июня, ставшего кошмаром его жизни, Насер не знал покоя. Его гордость была уязвлена, чувство собственного достоинства раздавлено. Ему казалось, что весь мир смеется над ним, что даже в Египте хихикают исподтишка над его позором. Насер понимал, что нравственные страдания являются причиной его недугов.
«Как я мог так просчитаться? — спрашивал он себя иногда. — Как мог попасть в расставленную евреями ловушку?»
Насер знал ответ на этот вопрос. В мае 1967 года слишком соблазнительной представлялась возможность одним ловким политическим ходом отыграть все позиции, утраченные Египтом в арабском мире в результате бесславной и, как оказалось, бесперспективной интервенции в Йемене. Шесть июньских дней вдребезги разбили мечту Насера о воссоздании под египетской эгидой панарабской империи. Насер пошел ва-банк и проиграл…
Но борьба не окончена. Он навяжет Израилю войну на истощение и будет вести ее хоть сто лет.
Насер знал, что делать дальше. Не знал он лишь того, что приближается к концу срок его жизни…
В 9 часов утра Насер выступил на пресс-конференции в президентском дворце Эль-Кубба. Он появился в зале точно в назначенное время и сел за небольшой стол, покрытый темно-зеленой скатертью.
Корреспонденты обратили внимание на желтый, нездоровый цвет лица, мешки под глазами, особенно резкий и тяжелый профиль.
Президент встал. Защелкали фотоаппараты.
«Господа, — сказал Насер негромко, — соглашения о прекращении огня больше не существует. Мы проложим путь к победе над морями крови и под охваченными пламенем небесами. Мы будем сражаться, пока не добьемся своего…»
Война на истощение началась.
Египетская артиллерия в зоне канала гремела, не умолкая. Израиль прореагировал глубинными бомбардировками египетской территории. Израильские ВВС методически уничтожали египетские нефтеперегонные заводы и предприятия оборонной промышленности. Положение Насера становилось невыносимым.
22 января 1970 года египетский лидер прилетел в Москву и потребовал поставок самых эффективных в мире ракет «земля — воздух» типа «Сам-3» вместе с обслуживающим персоналом.
Согласно воспоминаниям египетского журналиста Мохаммеда Хейкала, Насер говорил с советскими руководителями крайне резко. Он заявил, что, если Москва не будет помогать ему, как Америка — Израилю, то он уйдет в отставку и передаст всю власть «проамериканскому президенту».
Изумленный Брежнев даже руками всплеснул.
— Товарищ Насер, — запротестовал он, — зачем вы так говорите? Ведь вы вождь…
— Я вождь, — перебил Насер, — которого каждый день бомбят в собственной стране, чья армия открыта для ударов противника, чей народ наг. Но у меня достанет мужества сказать народу правду: нравится это народу или нет, но американцы — хозяева мира…
После столь скандального заявления шокированные члены политбюро поспешили удовлетворить требования египетского президента. Египет получил самую совершенную в то время ракетную систему ПВО. Но даже это не помогло Насеру. Он умер в сентябре 1970 года, через месяц, после того как Война на истощение завершилась победой Израиля.
* * *
Вновь Израилю пришлось сражаться на трех фронтах. Легче всего обстояли дела на севере: захватив Голаны, Израиль вырвал у Сирии ядовитые зубы.
На юге, где создавалась линия Бар-Лева, артиллерийские дуэли сменялись налетами израильской авиации и операциями парашютистов. Основная тяжесть борьбы на Южном фронте пришлась на 1969 год.
В начале же 1968 года внимание генштаба было приковано к восточной границе. Иорданское руководство, наращивая сотрудничество с террористами, передало им многие укрепления на своей территории.
Очень скоро Голем поднялся на своего создателя. Террористы перестали считаться с авторитетом короля Хусейна и всевозможными провокациями втягивали иорданскую армию в изматывающие бои с израильскими силами. Израильские поселения в долине Иордана и в районе Бейт-Шеан вновь оказались на линии огня. Банды террористов каждый день пересекали Иордан и устремлялись к ним, как волчьи стаи.
Путь им преградили парашютисты.
* * *
26 июня 1968 года, утром, командир оперативного отдела полкового штаба капитан Гади Манела получил сообщение, что банда террористов прорвалась через Иордан. Манела тут же отдал приказ. Парашютисты, в живописных позах валявшиеся в тени деревьев, исчезли и через несколько секунд возникли вновь, уже в полной амуниции. Манела коротко обрисовал обстановку. «Пошли», — закончил он, поправляя рукой иссиня-черные волосы.
— Гади, — окликнул его знакомый голос. Манела обернулся. В дверном проеме штабного барака стоял широкоплечий человек в выцветшей от солнца гимнастерке. Командир полка полковник Арик Регев.
— Я пойду с вами, — сказал он неожиданно мягким голосом. — Давно не «охотился». Пора уже поразмять кости.
— Ты здесь хозяин, Арик, — усмехнулся Манела.
Полковник присоединился к ним со своим «Калашниковым».
Четыре часа длится погоня. Идущие по следу парашютисты не чувствуют неистовства полуденного солнца. Не ведают усталости.
Все больше сгущается густой, тяжелый, горячий воздух. Все чаще появляются валуны, огромные, поросшие темно-зелеными, почти черными лишайниками. Неподвижные, зловещие, они, словно храня какую-то тайну, молчаливо предупреждают о чем-то.
Парашютисты разбились на тройки и идут зигзагом. Впереди капитан Манела, полковник Регев и следопыт.
— Мы сейчас к северу от Иерихона, — говорит Регев. Манела, не отвечая, всматривается вперед. Прямо перед ними, метрах в двадцати, возвышается валун, похожий на кабанью голову. За ним притаился Ахмед Шукри, двадцатилетний палестинец из Газы. Он уже давно лежит здесь, прижимаясь щекой к теплому шершавому каменному боку, следя за серыми фигурками, поднимающимися по склону ущелья. Ахмед дышит осторожно, беззвучно, боясь пошевелиться, чтобы не расплескать переполняющую его ненависть.
Пора.
Он поднялся. Хлестнула бичом автоматная очередь.
Регев упал сразу, как пораженный обухом. Гади еще успел вскинуть свой «Калашников», но не смог опередить несущуюся к нему смерть. Пули прошили его тело, как холст. Он упал, подвернув левую ногу, не выпуская из рук оружия. Не желавшее расставаться с душой тело еще трепетало несколько секунд…
Он не видел, как с отчаянием и яростью бросились вперед потерявшие командиров парашютисты.
* * *
Это было изумительное время в истории израильской армии, не знавшей тогда поражений, не ведавшей просчетов. Окружавший ее ореол слепил глаза. Победители Шестидневной войны казались исполинами.
Страна знала своих героев и относилась к ним с почти мистическим преклонением. Парашютисты считались суперэлитой армии. Их красные береты снились мальчишкам по ночам. Стать парашютистом было тогда труднее, чем сегодня. И почетнее. Такие имена, как Гади Манела, Йоси Каплан, Ханох Самсон, Арик Регев, почти ничего не говорят молодому поколению. Тогда они вызывали холодок восторга и восхищения. Эти люди символизировали бесстрашие и беспредельность человеческих возможностей. Каждый из них становился легендой еще при жизни. Большинство из них погибли молодыми. Гади Манеле всегда будет 22 года.
Сегодня израильская армия не знает легенд. Их время прошло. Последней легендой был Йони Нетаньягу. Сегодняшние парашютисты более дисциплинированы, собраны, подтянуты. Гади Манела, возможно, не нашел бы своего места среди них.
Рассказывает Ави, один из прославленных израильских парашютистов: «В 1966 году мы, 72 новобранца, отобранных в элитарную часть, прибыли на базу. Мы уже прошли обычную военную подготовку. Теперь нужно было пройти спецобучение. Сдать что-то вроде экзамена на аттестат зрелости. Экзаменатором нашим был Гади Манела.
Все мы, конечно, слышали о нем и знали, что он один из лучших солдат израильской армии.
И вот первое знакомство. Перед нами стоит невысокий, но на редкость пропорционально сложенный юноша, почти мальчик. Его матовое лицо не теряет выражения детской наивности. Лишь холодный цепкий взгляд свидетельствует о сильном характере. Говорит скупо. В глаза не смотрит. Видно, что от природы застенчив. От него веет стужей. Мы сразу сечем, что никаких личных отношений с ним быть не может.
Боже, что нам устроил этот мальчик. Душу вымотал. Два месяца длился поединок, который он вел один против нас всех. „Парашютист, — говорил Манела, — должен быть готов ко всему. Даже к самым ужасным вещам“. И уж он позаботился, чтобы нам этих ужасов хватало. Особенно раздражало, что все, абсолютно все, он делал гораздо лучше нас.
5 часов 30 минут утра. Зима. Дождь. Утренняя пробежка. Впереди Манела. Мы вбегаем прямо в речку и стоим по горло в ледяной воде. Потом делаем упражнения. Долго. До изнурения. Лишь после этого начинается наш рабочий день. Ориентировка на местности. Каждый из нас увешан оружием и амуницией так, что напоминает рождественскую елку.
Винтовка без ремня. Гади учит, что оружие всегда должно быть в руке. Мы должны добраться до определенного пункта в горах Кармеля, где Гади положил записку с дальнейшими инструкциями. Не дошел? Заблудился? Проделаешь весь путь еще раз. Но уже по-пластунски. Ползком по острым камням.
Ночью, когда мы стояли на часах, Гади бесшумно, как кошка, подкрадывался сзади. Пытался вырвать оружие. Приходилось драться. Один из нас разбил ему лицо ударом приклада. И получил благодарность.
Мы боялись его. Даже ненавидели. Но нам важно было доказать ему, что нас нельзя сломить.
Благодаря Гади я потом прошел все войны без царапины. Со своими солдатами старался обращаться, как он с нами.
Гади Манела — это была фирма. Не раз я потом слышал за спиной почтительный шепот: „Его инструктором был сам Манела“».
* * *
Гади Манела ничем особенным не выделялся среди командиров своей эпохи. Ну, может, были у него несколько завышенные требования к себе и к другим. Самую сумасбродную идею, если она могла повысить боевую подготовку его людей, он тут же осуществлял. О нем рассказывали всякие истории, и сегодня уже не разобрать, где кончается правда и начинается легенда.
«Давай отжиматься на руках, — говорил он провинившемуся солдату. — Отожмешься больше, чем я, — будешь прощен».
Манела знал, что его ненавидят. Однажды на рассвете выстроил свою роту. Велел зарядить автоматы. Сказал с едва ощутимой ноткой презрения в голосе: «Если вы меня ненавидите, то застрелите сейчас, когда я стою к вам лицом. Я не хочу, чтобы кто-то из вас выстрелил мне в спину…»
Манела был идеальным командиром по тем временам. Считалось, что идеальный командир — это человек без нервов, не проявляющий никаких чувств. Для солдат — он полубог. Ему не жарко летом. Не холодно зимой. Он не знает усталости. Не ведает страха. Он ест не в офицерской столовой, а со своими бойцами. Но в стороне от них.
Таким был Манела.
Учения его роты максимально приближались к боевым условиям. Парашютисты стреляли боевыми патронами. Швыряли гранаты. Манела заставлял их преодолевать чувство страха. Потом, в бою, им было легче, чем другим. Со временем парашютисты научились ценить своего командира, которому едва исполнилось двадцать лет.
13 ноября 1966 года полк парашютистов атаковал базу террористов в иорданской деревне Самоа. Командир полка подполковник Прессбургер вспоминает: «Бой был тяжелый. Лейтенант Гади Манела находился при мне для особых поручений. С небольшой возвышенности, занятой мною, чтобы не терять из виду фланги, я наблюдал за ротой парашютистов, штурмующей дома, в которых засели террористы. Командир атакующей роты не видел, как метрах в двухстах от него противник накапливает силы для контратаки. Но я видел. Парашютистов нужно было срочно отозвать, и я послал гонца. Он не вернулся. Террористы держали под плотным огнем все подходы к месту сражения. Когда был убит мой второй посыльный, я сказал: „Гади…“
Манела кивнул и ринулся вперед, навстречу постукивающим пулеметам. Через две минуты рота отошла назад».
За битву при Караме Манела был награжден знаком отличия за доблесть. Чтобы засечь расположение вражеских огневых точек, Манела вывел свой бронетранспортер на открытую местность. Машина, слитая в единое целое с опытным водителем, волчком вертелась под ураганным огнем. А Манела, глядя на разрывы то слева, то справа, бормотал одобрительно: «Так, так. Отлично». Раненный в плечо, он отказался покинуть поле боя.
Не все были от него в восторге. Он не ужился с командиром батальона Хаимом Гиорой, у которого командовал ротой.
Однажды во время учебно-тренировочного похода Гиора решил сделать привал. Манела счел это признаком слабости.
— Парашютисты — не бабы, — сказал он своему командиру. — Они не нуждаются в твоих поблажках.
— Ты мне не будешь указывать, — резко ответил Гиора. — Твое мнение меня не интересует. Ты здесь для того, чтобы выполнять мои приказы.
Манела побледнел. Через две недели он ушел из этой части.
* * *
И сегодня парашютисты не последние в военной иерархии. Но потускнел окружавший их ореол, и они уже давно не определяют исход сражений. Времена изменились. Исход сегодняшних войн больше зависит от электроники, чем от героизма.
К тому же парашютисты познали горечь поражений. Во времена Манелы они не ведали неудач. Такие формулировки, как «невыполненное задание» и «проигранное сражение» были им чужды. Не знали они и критики. Считалось, что все операции парашютистов безупречны, хотя, конечно, и тогда допускались просчеты и ошибки. Сражение в Караме, например, палестинцы считают своей победой.
В те времена парашютисты пользовались гораздо большей самостоятельностью. Командир роты был наделен почти не ограниченной властью. Он мог закончить учения с пятью убитыми. Это было в порядке вещей. Мог выйти утром из палатки и открыть огонь из «шмайссера» по птичкам, мешавшим ему спать своим чириканьем. Никто бы не удивился. В бою командир полагался лишь на свою интуицию.
Он побеждал — его хвалили. Он терял половину людей — его все равно хвалили. Капитаны были тогда основным стержнем, на котором держалась армия. Вера солдат в своих командиров граничила с фанатизмом. Не выполнить приказ командира было столь же немыслимо, как перейти на сторону врага.
* * *
Рассказывает бывший парашютист Зеэв Цаль, товарищ Гади: «Он выделялся среди других командиров. Это правда. Но белой вороной Гади не был. Он мог себе многое позволить, потому что как солдат не знал себе равных. Не случайно именно ему суждено было стать одним из символов своей эпохи. Армия была его домом, всей его жизнью.
Освободившись после действительной службы, он и не думал оставаться в киббуце. Но он был гордый. Сам не хотел навязываться. Сидел и ждал, когда его позовут. И его позвали. Не кто-нибудь, а Рафуль. Военная карьера Гади была обеспечена. За несколько дней до того, как он погиб, было решено послать его на высшие командные курсы во Францию. Не судьба…» Зеэв Цаль хмурится, замолкает и вдруг расплывается в широкой улыбке. «Знаете, как Гади отнесся бы к интифаде? Он бы сказал: „Дайте мне неделю сроку, и арабы даже слово это забудут“».
* * *
Кладбище в киббуце Тель-Ицхак ничем не напоминает наводящие унылую тоску «города мертвых» в центральных районах страны. Здесь много зелени, и даже солнце не жалит с неутолимой яростью, а лениво щурится сквозь густую зеленую листву. Разросшиеся деревья стоят у могил, как на страже.
Здесь часто можно увидеть маленькую старую женщину, почти ослепшую от пролитых слез, и ее седого морщинистого спутника с очками-оглоблями на длинном носу. Это родители Гади. Давид и Гана Манела. Они живут воспоминаниями, и память их сохранила мельчайшие подробности рокового дня.
Давид: «В ту пятницу я работал на нашей фабрике в Петах-Тикве. Вдруг появился секретарь киббуца. Друг нашей семьи. Было в его лице что-то такое, что я сразу все понял. Мы вышли в молчании. Сели в машину. Он сказал: „Гади погиб. Дай я поведу“. — „Нет“, — ответил я.
Мы приехали в киббуц, где на остановке уже ждала медсестра. Втроем мы отправились в детский сад, где работала Гана.
Я сказал ей, что Гади ранен.
— Где он? — закричала Гана. — Я поеду к нему.
Мы пошли домой, и там я открыл ей правду…»
Гана: «Я вопила, как дикий зверь. Хотела выпрыгнуть в окно. В четыре часа приехал Рафуль с женой. Он так любил Гади. На его похоронах Рафуль плакал. Я это видела своими глазами. Ну и что? Я плачу уже четверть века. Только этого никто не видит».
После смерти Гади Рафуль написал его родителям: «Он был лучшим из лучших. Такого офицера, как он, никогда не было, и больше не будет. Ему суждено стать примером для последующих поколений».
Когда Рафаэль Эйтан стал начальником генштаба, он повесил в своем кабинете фотографию Гади Манелы. Многие уже не знали, кто это, но стеснялись спросить командующего.
СОЛНЦЕ В КРОВИ
Защита Элазара
2 сентября 1973 года в Каире состоялась тайная встреча руководителей Египта, Сирии и Иордании. Король Хусейн впервые узнал о плане «А-Шрара» («Искра»), предусматривающем войну против Израиля на двух фронтах. Не торопясь, подумав, согласился король вступить в войну, если Сирия и Египет обеспечат его армию «воздушным зонтом». Своих ВВС у короля не было. И Асад, и Садат знали, что требование это невыполнимо. Но иорданский легион мог сковать хоть какую-то часть израильских сил и помочь тем самым Сирии в тяжелой борьбе на Голанах. Большего от Иордании не требовалось. Короля не уведомили о дате начала войны. Эту тайну знали лишь два человека: Садат и Асад.
— Мы с президентом Сирии должны еще уточнить некоторые детали, — с улыбкой сказал Садат иорданскому гостю. Хусейн нахмурился. Это нарушение этикета. Но выхода не было, и он откланялся.
Проводив Хусейна, Садат и Асад вышли на увитую зеленью террасу президентского дворца. С не видимого отсюда пруда тянуло приятной свежестью. Президенты уселись в мягкие кресла и несколько минут молчали.
— Насер чувствовал себя хорошо лишь в окружении посредственностей, — думал Асад, глядя на грубые черты лица Садата, — поэтому он и сделал его вице-президентом. Бог мой, до чего же вульгарны манеры этого человека. Сколько пафоса и театральной крикливости!
Садат, словно прочитав его мысли, с казал, улыбаясь:
— Мы с вами терпеть друг друга не можем, г-н президент. Вас воротит от моих манер, моей демократичности, моего вида. Я не выношу вашего снобизма. Но сегодня это не имеет никакого значения, потому что от нас с вами зависит будущее арабской нации. Сейчас мы с вами уточним последние детали предстоящей кампании.
— Я внимательно слушаю, г-н президент, — любезно произнес Асад.
Садат продолжил:
— Мы уже решили, что синхронно атакуем Израиль 6 октября, в еврейский День покаяния, когда вся жизнь у них замирает. Это даст нам огромное преимущество и увеличит шансы на победу. Мы с вами должны договориться о максимальной координации действий на двух фронтах. И не забывайте, г-н президент, что наши военные задачи четко ограничены. На первом этапе вы должны захватить Голанские высоты и прорваться к Тивериадскому озеру. Мы же форсируем канал и захватим плацдармы на его восточном берегу…
— А на втором этапе, — подхватил Асад, — сирийские войска скатятся с гор, сметая все на своем пути. Мы уничтожим их поселения, их города. Начнется расплата за все!
— Я реалист, и я суеверен, — усмехнулся Садат. — Не будем загадывать так далеко. Но только помните: если вы обрушитесь на их поселения, от вашего Дамаска ничего не останется. Второй этап мы должны тщательно подготовить, опираясь на систему политического давления и стратегического маневрирования. После мощного внезапного удара мы перейдем к длительной войне на истощение, основанной на нашем подавляющем превосходстве в материальных ресурсах.
— Да поможет нам Аллах, — сказал Асад, впервые взглянув на своего собеседника с некоторой симпатией.
* * *
В ночь с 5-го на 6 октября начальника генерального штаба Давида Элазара разбудил телефонный звонок. Прежде чем снять трубку, Дадо взглянул на часы. 4.30 утра. На проводе начальник военной разведки генерал-майор Эли Заира.
— Дадо, — сказал он тихо, — нам стало известно, что Египет и Сирия начнут сегодня войну. Время — 18.00.
Одеваясь, Дадо позвонил командующему ВВС Бени Пеледу.
— Война на пороге, — проинформировал он коротко. — Когда авиация будет в полной боевой готовности?
— В 13.00.
— Будь готов к нанесению превентивного удара в это время.
Дадо сел в машину. Звезды уже исчезли с низкого бледно-серого неба. В пять утра Дадо, как всегда спокойный и сосредоточенный, открыл заседание генштаба. В тяжелом молчании выслушали старшие офицеры его лаконичное сообщение.
— Приказ о всеобщей мобилизации может подписать лишь министр обороны, — с видимым сожалением сказал Дадо. И добавил: — У нас дефицит времени. Все резервисты, принадлежащие к ВВС, должны быть мобилизованы немедленно. Я сам улажу этот вопрос с Даяном.
Через полчаса Дадо вошел в кабинет министра обороны. Моше Даян, маленький, сухой, поднялся ему навстречу, и Дадо вдруг заметил, как сильно сдал этот человек за последние годы.
— Что у нас на Голанах? — сразу спросил Даян.
— Плохо, — ответил Дадо. — Четыре с половиной тысячи солдат и 180 танков. Через несколько часов сирийцы обрушатся на них десятикратно превосходящими силами.
— А что в Синае?
— И того хуже. На линии Бар-Лева у нас всего 600 человек и 240 танков… Я требую немедленной мобилизации всех резервистов и разрешения нанести превентивный удар.
— Я против, — резко бросил Даян. — А если войны не будет? Ты представляешь, как мир отнесется к нашей всеобщей мобилизации? Нас обвинят в подготовке агрессии. Достаточно мобилизовать два бронетанковых полка для усиления наших позиций в Синае и на Голанах. — Даян встал и молча прошелся по кабинету. Потом повернулся к своему начальнику генштаба.
— Дадо, — сказал он мягко, — неужели наши регулярные части не смогут сдержать их при поддержке авиации? Ну, так будем вести оборонительные бои на первом этапе.
«Что случилось с этим человеком? — мелькнуло в голове у Дадо. — Неужели это Даян, славившийся своей бесстрашной решимостью?»
Начальник генштаба сделал протестующий жест.
— Регулярные войска не выдержат удара даже при самой интенсивной поддержке ВВС. Я настаиваю на тотальной мобилизации и превентивной атаке, — сказал он холодно.
Даян вдруг сник. Сгорбившись, он несколько секунд молчал. Потом поднял голову.
— О превентивном ударе забудь, — сухо произнес министр обороны. — Можешь мобилизовать 50 тысяч человек и ни солдатом больше.
— Я требую, чтобы моя точка зрения была доведена до сведения премьер-министра, — возвысил голос Дадо.
— Сейчас мы пойдем к Голде, — устало ответил Даян. — Ты сам скажешь ей все, что считаешь нужным.
Голда колебалась. Но, привыкшая слепо полагаться на компетентность национального героя, поддержала точку зрения Даяна. Драгоценное время было упущено… К тому же война началась не в шесть часов вечера, как было запланировано, а в два часа дня. Произошло это по требованию президента Египта, опасавшегося, что еврейская смекалка спутает арабам карты. И если бы Голда предоставила своему главнокомандующему свободу действий, то картина войны была бы совсем иной. Но так уж получилось, что Израиль, отказавшись по политическим соображениям от нанесения упреждающего удара, предоставил арабам возможность задействовать советскую военную доктрину.
Израильский генштаб, всячески прокручивая варианты будущей войны, исходил именно из того, что арабы будут следовать шаблонам этой доктрины, основанной на мощной артподготовке с последующим массированным наступлением всех родов войск под прикрытием «воздушного зонта». В генштабе не сомневались, что профессиональное превосходство израильской армии позволит ей завладеть инициативой уже на начальном этапе военных действий.
Согласно оценкам экспертов, Израиль располагал лучшей авиацией в мире. Ее ударная мощь определялась отличной подготовкой летного состава и усилиями специалистов, постоянно трудившихся над усовершенствованием и без того превосходных истребителей-бомбардировщиков, на которые израильское правительство не жалело средств. И все же гордостью израильских ВВС был технический персонал, обслуживавший самолеты, как гоночные машины, по графику, уплотненному до невероятного предела. Всего семь минут нужно было израильским механикам для того, чтобы подготовить к новому вылету самолет, только что вернувшийся с боевого задания. Отметим, что арабскому обслуживающему персоналу требовалось для этой же цели не менее трех часов. Благодаря такому профессионализму мощь израильской авиации фактически удваивалась. Один и тот же самолет мог в течение одного часа дважды атаковать противника — и на Голанах, и в районе Суэцкого канала.
В израильском генштабе были убеждены, что такая авиация в состоянии сдержать напор врага до тех пор, пока армия не завершит мобилизацию резервистов.
Израильское командование не учло лишь одного: советский генералитет расценивал предстоящие на Ближнем Востоке баталии как генеральную репетицию третьей мировой войны. В Москве желали на практике убедиться, насколько эффективна система ПВО, которой предстоит парализовать воздушную мощь НАТО. Поэтому Сирия и Египет получили ракетные установки новейшего типа, не имевшие аналогов в противовоздушной обороне Запада. Таких ракет не имели даже страны Варшавского договора.
Более того, в обстановке строжайшей секретности советские специалисты на протяжении нескольких лет обучали арабов обслуживанию сложной ракетной системы. И лишь этот персонал из всех арабских боевых частей оказался на уровне поставленных войной задач. Двое суток египетские и сирийские ракетчики не только успешно сражались с израильскими ВВС, но и причинили им существенные потери. Ракетному зонту и обязаны арабы своим кратковременным успехом в первые дни войны.
* * *
В полной синхронизации с наступлением египтян сирийцы атаковали по всему фронту, бросив в бой 1200 танков и более 45 тысяч солдат. Казалось, что две противостоящие им дивизии будут раздавлены, сметены с лица земли в считанные минуты. На Голанах сирийцев встретила всего лишь горстка людей. Но это были лучшие из лучших.
Дивизия Дана Ленера удержала позиции в южной части Голанских высот. Извергающие пламя стальные редуты отчаянно сражались, заставляя танковые колонны устремляться в ущелья-ловушки, где они подрывались на минах и гибли под ударами с земли и с воздуха. Трое суток дивизия Ленера удерживала рубежи в нечеловеческих условиях. А на четвертый день, после подхода израильских резервистов, сирийская танковая армада, наступавшая на южном участке Голанских высот, перестала существовать.
Дивизия Ленера ринулась в контратаку, оставив позади сотни дымящихся остовов сирийских танков.
В северном же секторе Голан седьмую дивизию Януша Бен-Галя ждали более тяжкие испытания.
Удары сирийского танкового клина расшатали израильские позиции, и противник устремился в образовавшиеся бреши к Тивериадскому озеру. Сирийцы рвались вперед под прикрытием воздушного зонта, созданного советскими ракетами типа «Сам-2» и «Сам-3».
Сирийские бронетанковые дивизии прорвали фронт в северном секторе двумя колоннами. Свыше шестисот боевых машин, настоящий стальной поток, докатились до бывшей демаркационной линии, откуда уже видна извивающаяся лента реки Иордан.
Израильские ВВС почти ничем не могли помочь сухопутным силам в первый день войны. Вынужденные сражаться с самой совершенной в мире ракетной системой ПВО, они несли большие потери. К тому же с воздуха сирийские танки трудно отличимы от израильских.
В два часа ночи в штаб ВВС прибыл Моше Даян. На нем лица не было. Офицеры слышали, как он сказал командующему:
— Бени, оставь Египет. В Синае у нас есть возможности для стратегического маневрирования. Переведи авиацию на север. Там — ужасно. Некому остановить их…
В тот же час на Суэцком канале египетское наступление развивалось в точном соответствии с советской военной доктриной. После артподготовки и воздушной бомбардировки израильских укреплений египетские войска переправились через канал на сотнях надувных лодок и плотов. С помощью брандспойтов пробили бреши в высоких земляных насыпях, создав проходы для танков и тяжелого оборудования. С лихорадочной поспешностью наводились понтонные мосты. Вскоре бункера на линии канала подверглись массированной атаке. Израильские бойцы с ужасом смотрели на наступавших египтян, поражаясь их многочисленности.
— Где наши танки? — спрашивали они. — Где авиация?
Большинство бункеров линии Бар-Лева пали уже в первые часы египетского наступления. Израильские самолеты непрерывно атаковали наведенные мосты. Им удалось замедлить переправу, но их потери от ракет класса «земля-воздух» продолжали расти.
Осажденные умоляли о помощи. И Дадо бросил в контратаку танковый полк, находившийся на второй линии обороны. Командовал им подполковник Асаф Ягури. Его задача заключалась в том, чтобы прорваться к бункерам и укрепить решимость их защитников, сражаться до конца. С тяжелым сердцем отдал главнокомандующий этот приказ. Он знал, что египетская пехота, оснащенная новейшим противотанковым оружием, на этот раз не побежит от одного вида наступающих танков. Но выхода у него не было.
Танки Ягури, мчавшиеся вперед, как на учениях, попали под убийственный град противотанковых ракет и снарядов. Египетские пехотинцы, укрывшиеся в песчаных барханах, были неуязвимы. И они в упор расстреляли израильские танки из базук и наплечных ракет. Наступившие сумерки набросили завесу жалости на это побоище… Полк был полностью уничтожен. Подполковник Ягури взят в плен.
Спустя 24 часа после начала египетского наступления на восточном берегу канала уже находились три египетские дивизии и более шестисот танков.
Только теперь Дадо узнал о падении израильской цитадели на горе Хермон. Сирийские десантники, высадившиеся с вертолетов, с ходу ворвались в считавшиеся неприступными израильские бункеры и перебили почти весь захваченный врасплох гарнизон.
В руки сирийцев попало ценнейшее электронное оборудование. Тут же, как из-под земли, возникли советские военные специалисты, отобрали наиболее ценные приборы и вывезли в срочном порядке. Часть оборудования бойцы бригады Голани, отбившие потом Хермон, нашли уже упакованным, подготовленным к отправке в Советский Союз.
Но главнокомандующего в тот момент Хермон волновал мало. Положение на Голанах по-прежнему отчаянное. Немногие израильские танки на северном участке сведены в стальной кулак. К счастью, сирийцы вместо того, чтобы обойти его и скатиться вниз на беззащитные израильские поселения, атакуют в лоб, рассчитывая на свое десятикратное численное превосходство. Бои продолжаются и ночью. Десятки пылающих сирийских танков хорошо освещают местность.
А утром взошло солнце — тусклый холодный шар в багровой дымке. «Я поднял голову и увидел солнце в крови, — вспоминает один из участников битвы на Голанах. — Злое, враждебное, сулящее беду. Но тут же я увидел великое множество подбитых вражеских танков. И изумился: — неужели это сделали мы…»
Все решают минуты. Нет времени формировать танковые соединения из резервистов. По мере укомплектования экипажей израильские танки идут из района Хайфского залива своим ходом. Карабкаются вверх по склонам, спешат на поле боя, прикрывают бреши. Успеют ли они переломить ход сражения?
В бункер командующего прилетел с Южного фронта Даян.
— Что ты можешь дать Шмулику Гонену? — спросил он Дадо. — Ему очень тяжело.
— Ничего, — твердо ответил Дадо. — Все самолеты задействованы сейчас на Голанах. Там сирийцы прорывают линию фронта.
Даяна трудно узнать. Он осунулся. На щеках лихорадочный румянец. Потускнел живой блеск его единственного глаза. Хуже всего, что он впал в депрессию и заражает своим настроением окружающих.
— Положение очень серьезное, — сказал он. — Это война за Третий Храм. Может быть, стоит добиваться через Соединенные Штаты прекращения огня?
Дадо взглянул на министра обороны чуть ли не с жалостью. И ответил:
— Находясь в плохом положении, нельзя просить прекращения огня.
К счастью, командует не Даян. А у Давида Элазара стальные нервы. Армия — это щит, ограждающий Израиль, и Дадо не выпустит его из рук.
* * *
Наполеон уподоблял хорошего полководца квадрату, в котором основание и высота всегда равны. Основание — это мужество и решимость. Высота — ум и интеллект. Если решимость сильнее интеллекта, полководец увлечется и будет разбит. Если же интеллект доминирует над мужеством и решимостью, то полководец будет избегать риска, предпочтет пассивное ведение войны и, в конце концов, потерпит поражение.
Офицеры, способности которых соответствуют жесткой формуле наполеоновского квадрата, и становятся генералами израильской армии. Чтобы сделать в Израиле такую карьеру, мало обычных человеческих качеств. Таких, как отвага, воля, интеллект, способность повиноваться, быстрота реакции, умение анализировать и оценивать множество факторов в их совокупности. Лишь сочетание всех этих качеств в строгой пропорции позволяет очень немногим надеть генеральский мундир, ничем не отличающийся по внешнему виду от формы рядового военнослужащего.
Их очень мало, таких людей. Но это элита. От них в случае войны зависит судьба Израиля. Сняв после тридцати лет службы военную форму, они становятся директорами крупных фирм и промышленных концернов, занимаются бизнесом или политикой. И обычно эти люди с умом и талантом добиваются многого и на гражданском поприще. Если только не умирают от инфарктов, являющихся следствием убийственного ритма жизни и огромной ответственности, лежавшей на их плечах столько лет.
Давид Элазар, обладавший вышеперечисленными качествами в не меньшей степени, чем его предшественники, выделяется среди них своей трагической судьбой.
27 лет не снимал мундира. Участвовал во всех войнах. Был ранен. В Шестидневную войну командовал Северным фронтом, разгромил сирийцев и захватил Голанские высоты. Но тогда его задачи были строго ограничены, и чужая воля предопределяла его решения.
В войну Судного дня над ним не было никого, кроме Господа. Ни на секунду не мог он расслабиться, чтобы дать отдых измученным нервам и клокочущему мозгу. И он до конца оставался сгустком энергии, заряжавшим волевым импульсом все окружение. В течение всей войны Дадо спал не более двух часов в сутки. Лишь сваренный по особому рецепту, густой, как нефть, кофе поддерживал его силы. Адъютант главнокомандующего всегда имел при себе термос с этим допингом. Никто не знал, когда он успевал приготовить его.
Все, кто видели Давида Элазара в те дни, отмечают его спокойствие и особого рода просветленность, присущую обычно тем, кто приблизился к грани, отделяющей жизнь от смерти.
Руководя военными действиями на двух фронтах из командного бункера, Дадо мгновенно разбирался в потоке сообщений, поступавших с обоих фронтов, далеко не всегда достоверных, иногда просто искажающих истинную картину происходящего. Приходилось руководствоваться интуицией. Она редко подводила его, позволяла видеть на порядок дальше других. Он не поддавался отчаянию, не впадал в эйфорию. Кто-то из генералов сравнил его с ракетой, несущейся прямо к цели, не снижая высоты, не меняя скорости.
Своим командирам, принявшим на себя удар на Голанских высотах, Дадо сказал:
— Помните лишь одно: они сломаются, если не сломаетесь вы.
В Синае, чтобы выиграть время, Дадо прибег к тактике боксера на ринге. Немногочисленные израильские танки находились в постоянном движении. Маневрировали, продвигались вперед и снова отступали. Эта танцевальная стратегия завораживала египетское командование, сбивала с толку.
Наступление Брена 8 октября было первой серьезной попыткой израильского командования перехватить инициативу в Синае.
План Дадо отличался простой и целенаправленной расплывчатостью по известному наполеоновскому принципу: «Главное — начать, а там видно будет».
Дивизии Брена приказано нанести отвлекающий удар с севера на юг с целью прорыва к Суэцкому каналу в районе дислокации Второй египетской армии. Брену, по сути, отведена роль подсадной утки, но таковы жестокие законы войны…
Дадо знал, что перелом в войне обеспечат полки Шарона. Им суждено переправиться в Африку, уничтожить египетские ракеты, ставшие для израильских ВВС сущим кошмаром, блокировать Вторую египетскую армию и открыть дорогу на Каир.
С Шароном у Дадо издавна сложились весьма напряженные личные отношения. Как человек Дадо его не выносил. Но как главнокомандующий он без колебаний поручил Арику операцию, от которой зависел исход войны.
Тучи сизой пыли поднялись в воздух, дрожащий от рева моторов, шлейфами потянулись за танками Брена, устремившимися навстречу своей судьбе.
Вначале все шло, как надо. Израильские танки стремительно неслись, уничтожая египетские моторизованные соединения, пытавшиеся преградить им путь. Казалось, египтяне ошеломлены. Их сопротивление слабело. Несколько танков прорвались к самому каналу.
Брен связался по рации с Гоненом и отчеканил:
— Шмуэль, я выхожу к их понтонному мосту.
Командующий Южным фронтом генерал-майор Гонен не спал уже несколько суток. Глаза воспалились. Лицо посерело. Он сразу поверил в успех Брена. У него появилось чувство, словно долгожданный свет забрезжил вдруг в конце туннеля.
— Ты меня слышишь? — кричал Гонен весь во власти нервного возбуждения. — Захвати их мосты и переходи на ту сторону. — Ты понял приказ?
— Понял, — ответил Брен, но не было уверенности в его голосе. В штабе Гонена ликовали. Кто-то послал Дадо донесение о том, что небольшие силы Брена уже форсировали канал. Дадо получил это сообщение, находясь на заседании узкого кабинета Голды. Лицо его осталось бесстрастным.
— Я должен выйти, — сказал он премьер-министру и поспешил к телефону. Он-то знал, что ничем не может помочь сейчас Брену.
С тяжелым сердцем связался с Гоненом. И услышал надломленный голос, в котором не осталось и тени недавней эйфории.
— Дадо, — сказал Гонен, — у Брена проблемы. Я хочу двинуть ему на выручку дивизию Шарона, но Арик отказывается выполнять мои приказы.
— У Шарона своя задача, — ответил Дадо. И после затянувшейся паузы произнес: — И у Брена тоже.
Брен растерялся. Он не понимал, как можно форсировать канал без воздушного прикрытия. Но приказ есть приказ…
Танки Брена уже выходили к воде, когда попали под адский огонь. Снаряды, ракеты, все, что у них было, обрушили египтяне на наступающие танки. Сначала восемь танков вспыхнули, как вязанки хвороста. Затем еще пять. Брен начал медленно откатываться назад. А египтяне продолжали наращивать давление на измученные израильские силы. Бой стих лишь с наступлением сумерек. Обе стороны понесли большие потери. Но Брен отброшен, и теперь уже в египетском штабе воцарилась эйфория.
Настал час Сирии платить по предъявленным счетам. Подоспевшие резервисты разгромили сирийские бронетанковые войска, а заодно и посланную им на помощь иракскую дивизию. Отступление сирийцев превратилось в беспорядочное бегство. Израильские силы перешли границу и остановились в тридцати километрах от Дамаска. Деморализованная сирийская армия не могла продолжать войну.
Из Дамаска в Каир полетели истерические депеши, требующие срочной помощи. Президент Садат и сам понимал, что египетская армия не может больше отсиживаться за ракетным заслоном. В Синае сосредоточены 1200 египетских танков, 14 ракетных батарей. Пора выложить на стол все козыри.
И египтяне вышли наконец из-под ракетного прикрытия. Сотни египетских танков наступали вдоль всего канала. Пять раз они пытались прорвать линию фронта. На Синайском полуострове развернулось самое большое танковое сражение со времени битвы на Курской дуге.
Египетское командование действовало бездарно. Ему не удалось собрать в кулак имевшуюся в его распоряжении огневую мощь. Профессиональный уровень египетских танкистов тоже оказался невысоким. Лишь в одном месте, в районе Бир-Гафгафы, египтяне сумели удалиться на двадцать километров от канала. Но они не вернулись назад.
К двум часам дня наступление противника свернулось, заглохло. В этот день египетские бронетанковые войска потеряли триста танков, а израильские — десять.
— Теперь можно приступить к форсированию канала, — подвел итог Дадо. — Они стали такими, как прежде. И мы тоже.
Дивизия Шарона вклинилась в узкий шов между Второй и Третьей армиями и переправилась в Африку, стремительно развивая наступление. Ракетные позиции египтян уничтожены, Третья армия охвачена железным кольцом. Израильская авиация, получившая свободу действий, завершила разгром противника.
* * *
Не ошибки, а достижения являются мерилом человеческих свершений во всех сферах деятельности. Были и у Дадо просчеты, но, в целом, Войну Судного дня он провел на высоком профессиональном уровне. Выдержав первый удар, израильское командование перехватило инициативу, навязало арабам молниеносную войну и блестяще выиграло ее.
Говорят, победителей не судят. Может быть, где-то и не судят. Но не в Израиле. В древнем Риме Дадо удостоился бы триумфа.
В Израиле же голоса, требующие головы главнокомандующего, стали раздаваться, как только смолкли пушки…
Вспоминает Рафаэль Эйтан: «Когда начальник генштаба Дадо вызвал меня 29 октября в Тель-Авив, я себе и представить не мог, какова цель вызова. Дадо поздравил меня с генеральским званием и не поскупился на похвалу:
— Ты достоин этого, ты воевал, как никто…
Я уже собирался выйти, но заметил: Дадо хочет добавить что-то и колеблется. Он молча смотрел мне в глаза и вдруг начал изливать все, что накопилось у него на сердце:
— Поверь, я сделал все, что в человеческих силах в этой войне. Но я чувствую, что меня обвинят в грехах, провалах и просчетах, к которым я не имел никакого отношения. Большие беды ждут меня… Я знаю…
Я сидел в полной растерянности, так как довольно беспомощен в этом деле — не очень-то умею выражать сочувствие в час беды. И потому я окончательно растерялся, когда Дадо заплакал. Это была одна из самых тяжелых ситуаций в моей жизни…»
Большие беды обрушились на Дадо… Каждый день средства массовой информации обвиняли Давида Элазара во всех мыслимых грехах. «Просчет!» — трубили газеты о величайшей победе израильского оружия.
Растерянный, уставший, сбитый с толку народ принял эту версию…
Израильские солдаты, оказывается, погибли не из-за того, что сражались за родину. И не потому, что не бывает войны без жертв. Они погибли из-за просчета. В их гибели, оказывается, виновны Давид Элазар, Моше Даян, Шмуэль Гонен и прочие.
Дело дошло до того, что, когда командиры приходили навестить родителей своих павших солдат, их и на порог не пускали…
Давид Элазар, завершив службу в армии, стал председателем директорского совета судоходной компании ZIM. Нападки в печати, несправедливые выводы комиссии Аграната, созданной правительством для успокоения взбудораженного общественного мнения, неприязненное отношение родителей павших солдат — все это и многое другое тяжело отразилось на душевном состоянии бывшего главнокомандующего. Он не утратил природной жизнерадостности, не стал мизантропом. Загнал боль внутрь, где она пульсировала в сердце, как жилка на виске… И сердце, выдержавшее неимоверное напряжение войны, вдруг остановилось.
Давид Элазар умер, купаясь в бассейне, 16 апреля 1976 года. Он никогда ничем не болел. Было ему немногим более пятидесяти лет.
Через полгода после его смерти отмечалась третья годовщина Войны Судного дня. На горе Герцля в Иерусалиме, где похоронен Дадо, состоялась траурная церемония.
Вспоминает Гидеон, старший сын Давида Элазара, служивший тогда в армии: «В то утро я приехал в Иерусалим и провел у могилы отца целый день. Мне казалось, что выводы комиссии Аграната взорвали сдерживающую ненависть плотину. Я боялся, что кто-то из родственников погибших солдат потеряет контроль над своими эмоциями и осквернит могилу. Я охранял ее, как сторожевой пес, до наступления темноты.
Выяснилось, что я ошибся. Никто и не помышлял о том, чтобы обидеть отца. Люди молча подходили к могиле и клали на нее цветы или камушки в знак того, что чтят его память.
Уходил я с чувством огромного облегчения. Имя отца осталось незапятнанным, несмотря ни на что».
Заблокированная карьера
Изнемогает от июльской жары чахлая зелень на кладбище в Нес-Ционе, свидетельствуя всем своим жалким видом, насколько неуместна жизнь в обители вечного покоя. На одном из надгробий четко выделяются еще не выцветшие от времени буквы. Рядом стоит человек в военной форме, грузный и уже немолодой. Бригадный генерал Авигдор Кахалани пришел навестить своего брата, погибшего в Войну Судного дня.
Около двух часов стоит он у могилы, не обращая внимания на свирепое солнце. Потом уходит неожиданно легкой походкой.
В тот же вечер, 30 июля 1988 года, Кахалани сказал своей жене Далии:
— Я многое понял у могилы Эмануэля. На кладбище все видится с особой четкостью. Теперь я знаю, что нужно делать.
На следующий день утром Кахалани играл в футбол со своими офицерами. Потом связался по телефону с генеральным штабом и сообщил сухо:
— Я подаю в отставку. Да, это окончательное решение.
Через несколько часов он уже отвечал на первые звонки потрясенных друзей. Старому товарищу Кахалани, сражавшемуся под его командованием в Войну Судного дня, стало так худо, когда он узнал эту новость, что его взяли в больницу.
Кахалани объяснял друзьям:
— Я не обижен и ни от кого ничего не требую. И уже ничего не жду. Но когда офицер достигает потолка своих возможностей, он должен уйти. Восемь лет меня не повышали в звании. Я понял, что моя карьера пришла к концу. Ну что ж! Есть другие, более способные, лучше воевавшие. Значит, я не носил в своем ранце маршальский жезл. Я снимаю мундир…
* * *
Имя Авигдора Кахалани вписано в скрижали израильской военной истории. Бронетанковый полк, которым он командовал, сломал хребет сирийцам на Голанских высотах в Войне Судного дня.
Огненным утюгом сметали сирийцы израильские защитные линии, но были остановлены седьмой бронетанковой дивизией Януша Бен-Галя, стержнем которой оказался семьдесят седьмой полк подполковника Авигдора Кахалани.
Его небольшие силы приняли удар 500 сирийских танков, поддержанных артиллерией и пехотой. После четырех суток ожесточенного боя сирийцы были отброшены. Большинство их танков превратилось в груду металлолома. Яростное контрнаступление отбросило сирийцев к столице их государства. Главнокомандующий Давид Элазар обратился к двум сражавшимся на Голанах израильским дивизиям с приказом, который начинался словами: «ВЫ СПАСЛИ НАРОД ИЗРАИЛЯ».
Основная заслуга в эпическом сражении на Голанах принадлежала полку Кахалани, вырвавшему победу там, где поражение казалось неизбежным.
За этот бой Кахалани был удостоен Знака отличия за доблесть.
Вот как он сам описывает решающие минуты сражения в своей книге «Защита-77»: «Маневрировать. Не замедлять движения, — кричал я по рации. Мои танки рвались вперед. Справа возник силуэт сирийского танка. Не успел я развернуть башню, как он уже вспыхнул. Со мной рядом шли надежные ребята. Великолепное чувство овладело мной. Мы продвигались к песчаным насыпям. „Господи, — молил я, — дай нам только добраться до них. Оттуда нас сам черт не выкурит. Если мы займем эти насыпи, то сорвем весь банк“. Оставалось всего 50 метров до спасительных этих возвышенностей, господствующих над всей местностью. Еще немного — и мы короли.
— Вы идете хорошо, мальчики. Не останавливайтесь. Готовьтесь открыть огонь.
Я вижу, как командиры в башнях поднимают вверх правую руку. Приказ им ясен.
Мой танк с ходу взлетает на насыпь, словно подброшенный невидимой могучей рукой. Слева от меня догорает наш „Центурион“. Внизу я вижу всю долину. Вот они, сирийцы. Как на ладони. Их танки тоже ползут сюда с другой стороны. Они опоздали на несколько минут…
Танки вокруг меня начинают палить с бешеной скоростью. Сейчас они напоминают охотничьих псов, дорвавшихся до дичи. Сирийские танки вспыхивают один за другим. Танкисты выскакивают из них и разбегаются, как тараканы. Радостное чувство охватывает меня.
Это — победа! По рации звучит хриплый голос Рафуля. Он старается говорить спокойно, но я улавливаю нотки ликования в его голосе.
— Сейчас они сломаются, — говорит Рафуль. — Продолжайте в том же духе.
Мы продолжаем. Сирийцы отходят по всему фронту. Наши самолеты снижаются на них, хищно сверкая крыльями, и завершают разгром. На следующий день я насчитал на поле боя 250 сгоревших сирийских танков».
С тех пор дважды в год Кахалани бросает все и поднимается на Голаны вместе с семьями своих бойцов, погибших в этом сражении. И всегда открыты двери его дома для вдов и сирот павших товарищей.
* * *
После Войны Судного дня Кахалани был назначен командиром той самой ставшей уже легендарной седьмой дивизии. Его, национального героя, можно сказать, носили на руках. Направили на учебу в американскую академию бронетанковых войск. Как только вернулся в Израиль, присвоили звание бригадного генерала. В 1980 году Кахалани назначают командиром корпуса.
Все шло хорошо до Ливанской войны 1982 года, ставшей началом конца его военной карьеры.
Кахалани обладал невероятной стойкостью, целеустремленностью и силой воли. «Гибкая человеческая сталь», — охарактеризовал его один из журналистов. В Шестидневную войну он горел в танке. Восемьдесят процентов тела было поражено ожогами. Целый год провел в больнице, прошел десятки мучительных операций по пересадке кожи. Врачи считали чудом, что он вообще выжил. Утверждали, что быть ему инвалидом до конца дней.
А он сумел, буквально истязая себя упражнениями по разработанной им самим системе, полностью восстановить работоспособность и вернуться в действующую армию.
Но… недоброжелатели уже тогда шептались:
— Кахалани — храбрый и исполнительный офицер. Жаль только, что он выходец из Йемена. У него восточная ментальность. Европейская широта мышления ему недоступна. Ему не сделать большой карьеры…
В конце Ливанской войны Кахалани вдруг обнаружил, что невидимая всесильная клевета следует за ним по пятам…
Про него говорили, что он бросил свои войска в лобовую атаку на крепость террористов Бофор вопреки приказу военного командования, изменившего первоначальные планы. Утверждали, что Кахалани не прибыл вовремя к Сидону, и поэтому штурм этого города пришлось поручить другому корпусу.
Клевета сопутствовала Кахалани — ползучая, неуловимая, не принимавшая конкретных форм, непонятно от кого исходившая и потому особенно опасная.
Никаких формальных обвинений против Кахалани не выдвигалось. Ни со стороны высшего командования, ни при разборе операций Ливанской войны в генеральном штабе.
Но за его спиной сплетничали. Штабные офицеры говорили друг другу: «Есть мнение…» — и многозначительно пожимали плечами. И Кахалани, прямой и горячий, бросается в бой. Но его неотразимые удары поражают лишь воздух. На его стороне правда, но он сражается с тенями, с призраками, с пустотой. Он рискует стать смешным — ведь у него нет явных врагов.
Уж не страдает ли этот храбрый до безумия офицер манией преследования?
— Чего ты кипятишься? — говорят ему. — Кто тебя обвиняет?
А Кахалани продолжает защищать свою честь. И произносит длинные монологи, на которые никто не обращает внимания.
«Те, кто утверждают, что я атаковал Бофор вопреки приказу, просто бессовестно лгут, — говорит он. — Со мной были десятки офицеров. Спросите их, знали ли мы хоть что-нибудь об изменении приказа. С моим корпусом взаимодействовали авиация и артиллерия. Я лично находился в постоянном контакте с генеральным штабом. Там прекрасно знали, что я иду на Бофор. И как мы могли не взять эту крепость, если она находилась в узловом центре пересечения наших коммуникационных линий?
Потом начался бардак, к которому я лично не имею никакого отношения. Бегин прибыл в Бофор, его кто-то дезинформировал, и премьер-министр поспешил сообщить, что мы, якобы, захватили крепость без потерь. Меня, к сожалению, не было тогда в Бофоре. Но я сразу же связался с премьер-министром и указал ему на его ошибку. Реакция Бегина была крайне тяжелой.
— Родители павших солдат назовут меня лжецом, — сказал премьер-министр дрогнувшим голосом.
Когда я встретился с семьями погибших при штурме Бофора солдат, то сказал им, что мы действовали в точном соответствии с оперативным планом. Лишь это является правдой. Все остальное ложь и клевета».
Касаясь обвинений в том, что он недостаточно энергично действовал при штурме Сидона, Кахалани говорит: «Я безуспешно пытался выяснить, откуда пошли эти слухи. До сих пор мне неясно, кто меня обвиняет.
К Сидону мой корпус прорвался рывком. Бои в городе велись в крайне тяжелых условиях. Я находился в головном танке.
Какого черта они из себя целок строят? Разве они не понимали, что Сидон не взять без ожесточенных боев за каждую улицу и каждый дом?
На второй день на улицах Сидона скопились тысячи местных жителей. В основном, женщины и дети. Они боялись оставаться в домах, подвергавшихся артиллерийским обстрелам и ударам с воздуха. Обезумевшие люди метались под огнем.
И я без колебаний прервал сражение. Комбату А. я приказал прекратить огонь. Он орал в трубку полевого телефона: „Почему?! Что случилось, командир?!“ Такой же приказ получил и комбат Д. И он кричал: „Я не понимаю твоего приказа…“
Но я не мог допустить, чтобы погибли тысячи людей. Террористы растворились среди мирного населения, и мы не могли до них добраться, не перебив всех.
Потом в газетах писали, что в Сидоне погибло свыше двух тысяч человек. Это неправда. Число жертв не превысило двухсот пятидесяти. Но если бы я не вмешался, то погибли бы десятки тысяч…»
Понятно, где «собака зарыта». В израильском руководстве почему-то принято считать, что гуманисты должны заниматься благотворительностью, а не командовать войсками. Наивный Кахалани этого так и не понял.
Но после инцидента в Сидоне отношение командования к прославленному бригадному генералу сразу и резко изменилось. Сам Кахалани тщетно пытался найти объяснение столь странной метаморфозе.
Из дальнейшего его монолога вырисовывается истина во всей своей неприглядности.
Кахалани: «После утверждали, что из-за моей „преступной гуманности“ пришлось поручить взятие Сидона корпусу Ицика Мордехая. Это ложь. Ицик провозился, правда, несколько дней в пригородах Сидона, очищая их от террористов, но лишь потому, что, в соответствии с оперативным планом, я должен был очистить от противника прибрежную шоссейную магистраль и выйти к Бейруту.
Я приказал полковнику Эли Геве прорваться к высоте Махмие, господствующей над подступами к ливанской столице. Его силы шли по трудной гористой дороге, и несколько танков перевернулись. В этом тоже обвинили меня. Чтобы не терять из виду своих флангов, я задержался на одной из возвышенностей. Потом „доброжелатели“ утверждали, что я не находился в авангарде своих войск.
Дальше пошла уж совсем какая-то фантасмагория. Бригадный генерал Амос Ярон попытался выйти через Дамур к Бейруту. И застрял. И тогда командующий фронтом Януш Бен-Галь приказал мне передать в его распоряжение полк Гевы.
Наступление Гевы, развивавшееся вначале успешно, было приостановлено в пригороде Бейрута. Гева, потерявший с десяток танков, приказал отступить.
Услышав по рации голос Януша, я уже не ждал ничего хорошего.
— Вышли полк Д. на помощь Геве, — последовал приказ.
— Хорошо, — ответил я. — Но передай мне руководство боем.
— Нет, — сказал командующий. — У тебя другая задача.
Короче, меня ощипали, как артишок. Пойди докажи теперь, что ты не верблюд…»
Бедный, наивный Дон-Кихот! Ему и невдомек, что, прояви он меньше гуманности в Сидоне, и артишок остался бы цел…
* * *
После Ливанской войны многое переменилось в армии. Ушел Рафуль. Высший командный пост получил Дан Шомрон, аккуратный, исполнительный офицер. В глубине души Кахалани сомневался в оправданности этого назначения. Шомрон в его глазах не был ни героем, ни стратегом. Он был хорош, лишь когда занимался канцелярской работой. И еще он неплохо владел компьютерной техникой. Ореол Энтеббе, окружавший его имя, принадлежал, в сущности, Йони Нетаньягу.
Кахалани и Шомрон издавна относились друг к другу с завуалированной неприязнью.
Став начальником генштаба, Шомрон вызвал бригадного генерала Авигдора Кахалани и разъяснил ему, в чем отныне будут заключаться его обязанности.
— Могу я рассчитывать на получение звания генерал-майора? — прямо спросил Кахалани. Шомрон пожал плечами и, не глядя на него, сухо ответил:
— Этот вопрос будет решаться через полтора-два месяца.
Спустя полгода Кахалани вновь явился к начальнику генштаба. Шомрон был преувеличенно любезен.
— Сейчас о твоем повышении нечего и говорить, — сказал он и улыбнулся. — У нас теперь другие критерии, и тебе придется запастись терпением.
Глядя ему в глаза, Кахалани спросил:
— В генштабе изменилось мнение обо мне? Я не справляюсь со своими обязанностями?
— Ну что ты, — поспешно ответил Шомрон. И после паузы добавил: — Надеюсь, вопрос о твоем повышении решится в течение года.
Кахалани обратился к Рабину. Министр обороны встретил национального героя в дверях своего кабинета. Долго жал руку. Внимательно выслушал.
— Если моя военная карьера заблокирована, я подам в отставку, — закончил Кахалани.
Министр обороны молчал, разглядывая какой-то узор на своем письменном столе. Потом поднял голову.
— Не спеши, — сказал он, стараясь придать теплоту своему голосу. — До парламентских выборов в армии не будет никаких новых назначений. А там посмотрим…
Кахалани не подал в отставку. Одному из своих друзей он сказал:
— Не понимаю, какая связь между выборами и присвоением мне очередного воинского звания. Но я подожду еще. От них я требую только одного. Чтобы мне сказали, получу я звание генерал-майора или нет.
Пришло лето 1988 года. Кахалани узнал, что несколько его товарищей получат звание, которого он так добивается.
— Я рад за них, — прореагировал он. — Все они отличные офицеры. Но я не думаю, что уступаю им в чем-то. Шомрон дал мне понять, что в конце концов я получу то, что мне полагается. Но сколько я могу ждать? Я не хочу выглядеть смешным…
Шомрон же, словно отвечая Кахалани, сказал журналистам:
— Да, я говорил с ним, но ничего ему не обещал.
В августе 1988 года Кахалани собрал своих офицеров в штабе бронетанковых войск. Голос его звучал просто и буднично, как обычно.
— Я подаю в отставку. Через несколько дней меня уже не будет в этом кабинете. Если у кого-то из вас есть просьбы или претензии ко мне, то сейчас самое время все закончить.
Кахалани умолк. Все молчали. Комментируя предстоящую отставку Кахалани, Рафаэль Эйтан сказал:
«Я слышал в свое время о решении не повышать его в звании. Мне это не понравилось, и я даже говорил о Кахалани с министром обороны. Рабин прямого ответа не дал. „В этом году он не будет генерал-майором. В следующем — посмотрим“, — закончил Рабин разговор на эту тему».
Рафуль развел руками и продолжил: «Я думаю, что уход Кахалани — большая потеря для армии. В газете я видел недавно карикатуру. Солдаты всех армий стоят, выстроившись в шеренгу. Все одеты фикс, побриты, подтянуты. У всех бравый вид. И лишь израильский солдат, расхристанный, с развязавшимися шнурками на ботинках, патлатый, небритый, производит жалкое впечатление. Кахалани один из тех, кто мог бы подтянуть дисциплину в армии. И вообще, сколько у нас есть офицеров с таким боевым опытом, как у него? Но хуже всего, что генштаб не выполнил данных ему обещаний».
Узнав об этих словах Рафуля, один из старших офицеров досадливо поморщился: «Рафулю лучше бы вообще не лезть в это дело, — сказал он. — Ведь это Рафуль первым заблокировал карьеру Кахалани. Кто не дал ему взять Сидон и поручил это дело Ицику Мордехаю? Я помню, с каким пренебрежением отзывался Рафуль о стратегических способностях Кахалани. А сегодня он его защищает. Надо же принципы иметь. С другой стороны, нельзя судить о профессиональных качествах наших офицеров по Ливанской кампании. Иначе пришлось бы выгнать две трети из них…»
А вот что сказал офицер, прослуживший рядом с Кахалани много лет: «Он не стерпел бы обиды и от Господа, и поэтому поставил наше командование перед дилеммой: или вы исправляете причиненную мне несправедливость, или я ухожу. И ему пришлось уйти, потому что он достиг потолка своей карьеры. У нас ведь как? „Ага!“ — понимающе переглядываются люди, когда речь идет об офицере, не получившем повышения. „Видно, он того… Что-то с ним не в порядке“. Ерунда все это. Все в порядке с Кахалани. Просто в генштабе решили, что есть офицеры, больше, чем Кахалани, соответствующие сегодняшним критериям при отборе высшего командного состава. Ну и что? Кахалани все равно остается прекрасным офицером».
Бригадный генерал в отставке Авигдор Кахалани вписал свое имя в военную историю. Его опыт изучается в военных академиях. В Войну Судного дня Кахалани доказал, что командир бронетанкового полка наиболее эффективно руководит боем, находясь в танке, свободно маневрирующем на местности. Военачальник, находящийся со своими бойцами в вихре сражения, имеет с ними почти мистическую связь. Они послушны ему, как части тела импульсам головного мозга.
Ну а сам Кахалани сделал политическую карьеру. Он основал движение «Третий путь» и получил министерский портфель в коалиционном правительстве Беньямина Нетаньягу.
Конец трагедии
Шестеро генералов несли покрытый национальным флагом гроб генерал-майора в отставке Шмуэля Гонена (Городиша) к месту последнего упокоения на военном кладбище в Гиват-Шауле. Вся военная элита собралась здесь, чтобы отдать последний долг человеку, считавшемуся когда-то эталоном доблести для всей армии. Но не только представители отринувшего Городиша политического и военного истеблишмента шли за гробом бывшего командующего.
«Это самые странные военные похороны из всех, которые я когда-либо видел», — пробормотал генерал-майор запаса Ори Ор, глядя на клубящуюся под лучами неумолимого солнца людскую массу.
Казалось, что все неудачники, все пасынки жизни, раздавленные колесами судьбы, все отверженные обществом парии выползли из своих укрытий и притащились сюда, чтобы проститься с этим человеком.
Но цепочка полицейских не подпускает их к открытой могиле. Лишь избранные стоят там, и среди них те, кого покойный числил в стане своих гонителей, — последний колоритный штрих, завершающий трагедию этой жизни…
Из толпы вырывается высокий человек в грязной рубахе, с оборванными пуговицами, со щетиной на одутловатом лице, с заплывшими глазами.
— Януш! — кричит он. Стоящий у могилы генерал-майор запаса Януш Бен-Галь оборачивается.
— Скажи им, чтобы меня пропустили! Я Большой Бени! Городиш был моим командиром в Шестидневную войну! Я обязан выступить над могилой! Я должен сообщить всему миру о том, что Шамир и Перес отравили Городиша цианистым калием!
Генерал машет рукой и уходит…
* * *
Городиш считался превосходным офицером. Надежным, исполнительным, испытанным в боях. Он не был стратегом, как Таль, блеск легенды не озарял его, как Даяна, он не шел непроторенными путями, как Шарон. Бывали и у Городиша озарения, обеспечившие ему законное место в пантеоне израильской славы. Это он ввел в израильских бронетанковых войсках принцип: «Командир руководит боем из открытого танкового люка».
Храбрость его граничила с безрассудством. Он считался фанатичным апологетом субординации и дисциплины, но был справедлив и, наказывая своих подчиненных за провинности, не делал никакой разницы между офицерами и солдатами. Офицеры во вверенном ему «хозяйстве» не пользовались привилегиями. Скорее наоборот. Поэтому солдаты Городиша любили, несмотря на то, что служить под его командованием было нелегко.
Шестидневная война стала его звездным часом. Десять египетских моторизованных бригад разбила бронетанковая дивизия Таля, и большая часть из них была раздавлена гусеницами танков Городиша. Седьмая бронетанковая бригада, которой он командовал, наголову разбила противника под Эль-Аришем и Рафияхом и первой прорвалась к Суэцкому каналу.
«Солдаты, — писал тогда Городиш в приказе по бригаде, — вы взглянули в лицо смерти, и она опустила глаза…»
37-летнего полковника сравнивали с американским генералом Паттоном и даже с Иегудой Маккавеем. Его называли «секретным оружием Израиля». Мы ведь ни в чем не знаем меры! Сначала бессовестно захваливаем, потом бесстыдно казним…
Сам Даян прикрепил к гимнастерке Городиша знак отличия за доблесть и, поцеловав его, сказал: «С такими офицерами, как ты, мы непобедимы».
И до рокового октября 1973 года карьера Городиша шла по накатанным рельсам. За два месяца до Войны Судного дня Городишу присваивают звание генерал-майора и назначают командующим Южным военным округом вместо ушедшего в запас Шарона.
Тогда и произошел эпизод, который Городиш не раз вспоминал потом.
Новый командующий округом отправился в инспекционную поездку к Суэцкому каналу. Вдруг из-за песчаного бархана к «джипу» рванулись трое египетских парашютистов и вскинули автоматы…
Городиш не любил «узи». Его личным оружием был крупнокалиберный «томми», как собачонка, лежавший сейчас у ног хозяина. С опозданием увидел врагов и пулеметчик командующего. Надежды не было. Но в самую последнюю секунду сидевший рядом с Городишем лейтенант Цвика Ледерман издал радостный вопль и замахал руками, приветствуя египтян, как близких друзей, внезапно появившихся после долгой разлуки. Изумленные парашютисты на мгновенье застыли. Этого было достаточно. И пулемет, и «томми» Городиша заговорили одновременно…
Городиш жалел потом, что этот эпизод не закончился иначе. Погибни он тогда, не пришлось бы ему до самого дна испить чашу горечи…
У каждого человека есть свой потолок. Городиш мог командовать батальоном, полком, бригадой. Дивизией, наконец. Но не фронтом.
На Городиша можно было положиться, но лишь до тех пор, пока чужая воля указывала ему путь. Он не обладал аналитическим складом ума. Не был мастером стратегических построений, не имел чутья, позволяющего на месте схватывать суть сражения и делать единственно верный вывод, не мог маневрировать крупными воинскими соединениями, передвигая их, как шахматные фигуры, заставляя выполнять внезапный, не предусмотренный противником замысел. Он мог руководить боем из люка танка, но не из командного бункера.
Дело даже не в том, что Городиш, принявший командование Южным военным округом за два месяца до войны, не мог за столь короткий срок изменить стратегические планы генштаба, разрабатывавшиеся годами. Вопиющая несправедливость выводов комиссии Аграната, возложившей на него ответственность за просчеты первого периода войны, заключается в игнорировании элементарного факта: Городиш фактически не командовал Южным фронтом. Сидевший глубоко под землей в бетонированном командном бункере, он не оказал почти никакого влияния на ход событий. Уже 8 октября, сразу же после неудачного наступления Брена, командование принял на себя Хаим Бар-Лев, присланный Голдой и Даяном.
Городиш оказался не у дел. С ним никто не считался. От него отмахивались, как от назойливой мухи. Он пробовал приказывать Шарону, равному ему по чину, своему бывшему командиру. Но Арик — это ведь кот, гуляющий по крышам сам по себе.
7 октября, в разгар неудачного израильского наступления на позиции Второй египетской армии, Гонен связался с Шароном и приказал ему послать часть сил на помощь застрявшему Брену. Шарон отказался. Произошел следующий диалог:
— Арик, это приказ.
— Приказ идиотский, Шмуэль. Изложи его на бумаге.
— Хорошо, я напишу.
— Когда напишешь, засунь его знаешь куда?
Виноват не Городиш. Виноваты те, кто взвалили на его плечи непосильное бремя.
Даян превратил Городиша в искупительную жертву. Снял его с поста командующего Южным округом в ноябре 1973 года, еще до того, как комиссия Аграната завершила работу.
Городиш не сразу понимает, что происходит, не сразу начинает бороться. Старый солдат, привыкший выполнять приказы, не осмеливается протестовать. Он хочет привлечь Шарона к ответственности за невыполнение приказов во время войны, но новый начальник генштаба Мота Гур приказывает ему оставить Арика в покое, и Городиш повинуется.
Первоначальный шок постепенно проходит. Начинаются нравственные муки. Уязвленная гордость кровоточит, как незаживающая рана. Городиш спешит к Даяну.
— Почему ты сделал меня козлом отпущения? Почему ты дал убийственные для меня показания комиссии Аграната?
— Смотри, — отвечает Даян без тени смущения, — ты неправильно сосредоточил силы в канун войны. К тому же эта история с Суэцем…
— Но ведь ты знаешь, что не я дислоцировал силы и не я отдал злополучный приказ о штурме Суэца.
— Да, но ты командовал фронтом…
«Этот человек отдал меня на заклание, — говорил потом Городиш. — У меня на поясе висела кобура с пистолетом. Я мог всадить ему пулю в лоб. И тогда, и потом, когда меня с неприличной поспешностью выгнали из армии. Сколько раз мое воображение рисовало эту картину: я вхожу в его кабинет, смотрю ему прямо в глаз и, не говоря ни слова, дважды стреляю в упор. За себя и за Дадо.
Я не сделал этого лишь потому, что Даян олицетворял гражданскую власть, и я, солдат, не мог поднять на него руку, не мог создать опасного прецедента…»
Городиш мечется. Он хочет затеять грандиозную кампанию протеста против комиссии Аграната и Даяна. Хочет издавать свою газету, чтобы влиять на общественное мнение. Для этого нужны деньги — и немалые.
Он становится бизнесменом. Вступает в сделку с дельцами израильской алмазной биржи и отправляется в джунгли Центрально-Африканской республики добывать алмазы.
Последние годы его жизни похожи на медленную агонию. Его подвиги забыты, друзья умерли или предали. Его сердце оледенело. Он никому не нужен — отверженный призрак, затерявшийся в джунглях дикой страны.
А он, как Сизиф, все продолжает катить на гору свой камень…
Днем Городиш исступленно работает, выискивая в желтой вязкой почве искорки будущего благополучия. А по ночам мечтает о том, как вернется в Израиль, раздавит врагов и отдохнет наконец под сенью не омраченной больше славы. В глубине души он знает, что это иллюзия, но лишь она привязывает его к жизни.
Бизнесмен он никудышный. Компаньоны обманывают его, грабят, оставляют без гроша, обремененного огромными долгами. Он тяжело переносит тропический климат. Болеет лихорадкой, слепнет с наступлением сумерек. Он обрюзг, растолстел, опустился. Он пробует пить, но именно ему водка не дарит забвения.
Его будущее отныне только в прошлом. Каждый день он перечитывает свои военные дневники. Каждый день воображает, что вновь ведет в бой войска и отдает приказы. Даян давно умер, а он относится к нему, как к живому, и ненависть бьет из него, как кровь из перерезанной артерии.
— Шмуэль, тебе не кажется, что ты сходишь с ума? — спросил Городиша добравшийся до него израильский журналист.
— Другой на моем месте давно бы свихнулся или покончил с собой. А я клянусь тебе, что вернусь в Израиль и добьюсь своего.
3 сентября 1991 года из Милана доставили в Лод гроб с телом Городиша. Первую половину своего обещания он выполнил. Вернулся в Израиль.
Судьба генерала
1 января 1992 года израильские газеты сообщили: начальник военной академии генерал-майор Йоси Бен-Ханан взял отпуск на неопределенный срок по личным причинам. Сразу стали шириться слухи. Недоброжелатели, более или менее знавшие, в чем дело, не скрывали удовлетворения. У Бен-Ханана, мол, крыша поехала, а дружки за уши тащили его к генеральскому званию. Вот и имеем генерала-психа… И рассказывали всякую всячину: Бен-Ханан, мол, не расстается с пистолетом. Генерал явно страдает маниакально-депрессивным психозом. У него бред преследования. Он вообразил, что телефоны его прослушиваются, что за ним ведется слежка.
Напоминали, что генерал-майор Амрам Мицна был командирован в Штаты лишь потому, что требовалось вернуть домой Бен-Ханана, продававшего на улицах Нью-Йорка книги Любавического ребе и шлявшегося по притонам. Красочно описывали, как Бен-Ханан запер в аудитории лекторов академии и не выпускал их до тех пор, пока они не поклялись ему в верности. Выяснилось, что Бен-Ханан посылал по факсу странные послания политическим деятелям. Утверждали даже, что он выдавал себя за Мессию…
Оставим, однако, недоброжелателей — их не так уж много. Ничтожества рады, когда беда настигает человека незаурядного.
А с Бен-Хананом действительно произошла беда. Могло ли быть иначе? Ведь устает даже металл, а не только человеческая душа. Йоси Бен-Ханан все успевал, все делал. Жил, не вырубая четвертой скорости. Любил говорить: «У меня, как у кошки, девять жизней. Меня на все хватит».
Участвовал в четырех войнах. Был эталоном доблести для всей армии и теоретиком танкового боя в условиях современной войны.
Трижды ранен. Врачи хотели ампутировать ногу. Не дал. «Ты умрешь», — предупредили врачи. А он не только выжил, но даже не стал инвалидом. У него сотни друзей и тысячи знакомых. Всем был нужен этот человек с зарядом энергии, которой хватало на все.
Каждый день Бен-Ханан писал дюжину писем. Каждую неделю навещал несколько семей своих погибших солдат. Штудировал философию, занимался религией и искусством. Писал статьи, которые понимали немногие. Имел феноменальную память, отточенный интеллект и энциклопедические познания. Он — путешественник, профессиональный фотограф и сибарит. Любил вино, музыку и книги.
К женщинам относился с рыцарской утонченностью. Каждой давал почувствовать, что она неповторимая и единственная. О его романе с Тали Даян, расставшейся ради него со своим мужем Уди, сыном Моше Даяна, писала вся израильская печать. От первого брака у него сын Барак. От второго — дочь Йони. Этих детей помогали растить все бронетанковые войска.
Ни в чем он не знал меры. Все у него крупномасштабно, глобально. Не пожимал людям руки, а обнимал их. Не ссорился, а смертельно обижался. Не общался, а дарил себя. У каждого человека есть предел, а он жил в беспредельности, где не остановиться, не перевести дыхание.
Со временем жизнь его стала походить на медленное самоубийство. Жизнь не имеет иного смысла, кроме того, который ей придает человек. Йоси Бен-Ханан видел жизнь, как универсальную мистерию. У него своя теория мироздания, где вселенскому злу противопоставляется гармония бытия. Он верил, например, что живые тесно связаны с мертвыми. Верил, что погибшие друзья помогают ему в экстремальных ситуациях.
Со временем рамки армии стали тесны для него. Тянуло в сторону с обкатанных рельсов. Трудно дышалось под жестким прессом армейских законов.
— Да разломай ты эту клетку, — советовал Бен-Ханану генерал-майор запаса Януш Бен-Галь, друг и бывший командир. — Ты давным-давно перерос армию. Стань хозяином собственной судьбы. Ты ведь можешь преподавать в любом университете. Напишешь прекрасные книги. Все равно ведь не бывать тебе главнокомандующим. Так к чему вся эта кутерьма?
Но трагедия Бен-Ханана в том и заключалась, что он не мыслил жизни вне армии. С 14 лет она стала его любовью. Роковой, непреодолимой и потому смертельно опасной.
Детство Бен-Ханана прошло в Иерусалиме под выстрелами, на фоне борьбы двух народов за обладание Вечным городом. Диапазон интересов его отца был весьма широк. Он, например, умудрялся одновременно преподавать физику и физкультуру в престижной гимназии в Рехавии. Весь Израиль знал Шмуэля Бен-Ханана, потому что много лет его сочный баритон каждое утро звучал по радио, раздражая граждан бодрым призывом начать день с физзарядки.
Мать тоже была учительницей, но к ней Йоси относился с видимым равнодушием и как-то сказал:
— Мама, воспитавшая три поколения учеников, нам, трем своим детям, умудрилась не дать ничего.
Зато отца Йоси обожал, втянул в сферу своих интересов и таскал на все боевые учения и армейские церемонии.
Слава пришла к Бен-Ханану неожиданно, очень рано и без каких-либо усилий с его стороны. В Шестидневную войну бронетанковая бригада Городиша прорвалась к Суэцкому каналу. Танк Йоси находился в головной колонне, а сразу за ним на барханах подпрыгивал «джип» с иностранными корреспондентами. Утро только начиналось, но солнце Синая уже стояло прямо над головой, и его отвесные лучи врывались в грудь вместе с дыханием, просачивались сквозь потную гимнастерку, проникали прямо в кровь сквозь поры кожи. И когда танк, преодолев очередной бархан, оказался вдруг у канала, Йоси, не раздумывая, бросился в мутную воду, вскинув вверх свой автомат. В эту секунду и запечатлел его фотокорреспондент журнала «Лайф» — взъерошенного, мокрого и счастливого.
Снимок этот стал символом израильской победы, а Йоси еще долго называли «Мальчиком с обложки „Лайфа“».
А потом началась изнурительная Война на истощение, в тяжелых буднях которой не было ничего героического. Три года капитан Бен-Ханан провел на линии Бар-Лева. Каждый день шли артдуэли. Гибли товарищи. Тогда-то и привык он спать не больше трех-четырех часов в сутки.
Вспоминает один из «старичков»: «Идет эвакуация раненых. Йоси сидит на башне танка в подчеркнуто ленивой позе, обращая на близкие разрывы снарядов не больше внимания, чем на докучливых мух. Он дирижирует огнем израильской артиллерии, прикрывающей вертолет, тяжело поднимающийся со взлетной площадки нашего форта с ранеными на борту. Но добивает меня фотоаппарат, которым Йоси щелкает, как на экскурсии. Поймав мой взгляд, улыбается, и тогда я осмеливаюсь спросить: „Йоси, почему штаб дивизии отказался выслать вертолет, когда об этом просил офицер старше тебя по званию, а когда позвонил ты, немедленно выслал?“
Улыбка Йоси становится шельмовской, но чувствуется в ней затаенная печаль.
— Потому, — говорит он, — что у меня в дивизии репутация психа, с которым лучше не связываться. Они знают, что если раненые не будут эвакуированы без промедления, то я сам явлюсь в штаб и разберусь с ними на месте».
Война на истощение кончилась со смертью Насера, и капитан Бен-Ханан временно покинул армию. Ему всего 25 лет, и он хочет увидеть мир. Его не интересует современность, он отправляется на Дальний Восток, где бег столетий бессилен изменить устоявшийся ритм жизни.
В Израиль доходили смутные отголоски его похождений. Кто-то видел его в сайгонском кафе в обществе восточной красавицы с распутными глазами. Он посещал буддийские храмы в Бирме. Участвовал в операции против красных кхмеров в джунглях Камбоджи. Потом вернулся в Израиль, чтобы жениться. В свадебное путешествие отправился в Непал. Там, в Катманду, его и настигла весть о Войне Судного дня. С первым же самолетом Йоси вернулся домой и на третий день войны был уже на севере, где решалась судьба Израиля. От седьмой бронетанковой дивизии, двое суток сдерживавшей сирийскую танковую армаду, почти ничего не осталось. Командир полка полковник Бени Шохем погиб. Его сменил друг детства Бен-Ханана капитан Шмуэль Аскеров. Он вывел из Голанского ада одиннадцать уцелевших танков, расстрелявших все боеприпасы и израсходовавших почти все горючее. На заправочном пункте Аскерова и нашел Бен-Ханан.
— Йоси, прими командование, — предложил раненный, предельно измученный Аскеров. Они равны по званию, но Йоси не колеблется: одиннадцать танков под командованием Бен-Ханана уже карабкаются вверх по склону, спешат туда, где развернулось решающее сражение.
О дальнейшем рассказывает Рафаэль Эйтан: «В самый критический момент, когда мы уже теряем надежду сдержать сирийские танки, он возникает, мой добрый ангел. У него голос Йоси Бен-Ханана. Я слышу голос Йоси — и не верю. Я ловлю его по связи и думаю, быть может, это галлюцинация от усталости. Йоси Бен-Ханан, прекрасный офицер, был командиром батальона, завершил службу, уехал путешествовать. Вспыхнула война. Он бросался от самолета к самолету, побил все рекорды времени, одолел все преграды, вернулся домой — и прямо на фронт.
И вот он спрашивает меня:
— Куда двигаться? Где сражаться?
Это и вправду голос Йоси.
Отвечаю: — Я вижу тебя с твоими танками. Жди приказа. — Соединяюсь с Янушем Бен-Галем, командиром седьмой дивизии, говорю: — Сын господина „утренняя гимнастика“ здесь. — Януш мгновенно понимает, о ком речь. Они с Йоси давние друзья.
Януш отвечает:
— Пусть движется по шоссе к 107-му опорному пункту, окруженному противником.
Под командованием Йоси одиннадцать танков. Он прорывается к 107-му опорному пункту и оказывается в тылу у сирийцев. В эти мгновения и захлебнулось сирийское танковое наступление. Йоси повернул стволы во фланг вражеской колонны и точными залпами стал выводить из строя один танк за другим.
Сирийские танки, бронетранспортеры, грузовики вспыхивают, как спичечные коробки, пылают огромными кострами. Он стреляет с тыла. Положение сирийцев становится критическим, главным образом, в психологическом смысле. Прорваться вперед они не могут (они не знают, что седьмая дивизия на грани поражения, — в танках почти не осталось снарядов), и вдруг им наносят удар с тыла. Слышу голос связного из 107-го опорного пункта:
— Сирийские танки поворачивают назад. Начинают отходить.
В эту секунду я уже знаю: остановлена самая страшная атака сирийцев, которая длилась беспрерывно, более двадцати четырех часов».
Но Бен-Ханан не рад победе: его друг Шмулик Аскеров тяжело ранен осколком в голову.
Сирийские позиции в Тель-Шамсе Йоси штурмовал, имея всего восемь танков. Тель-Шамс оставался единственным заслоном на пути израильтян к Дамаску, и сирийцы сосредоточили в этом укрепленном пункте отборные войска. На танки Бен-Ханана обрушился шквал огня. Он видел, как они вспыхивали один за другим. Пришла и его очередь. Прямое попадание снаряда превратило его танк в груду металлолома. Тяжело ранило водителя. Бен-Ханану раздробило ногу. И тогда, опасаясь сирийского плена, он снял с себя капитанские нашивки и приколол их к гимнастерке своего водителя. Йоси знал, что сирийцы берут в плен только офицеров. Рядовых же пристреливают на месте. Сами посудите, нормальный ли он человек…
Войну он закончил с раздробленной ногой и со знаком отличия за доблесть. С поля боя его вынесли парашютисты Йони Нетаньягу, погибшего позднее в ходе операции в Энтеббе. Когда у Бен-Ханана родилась дочь, он назвал ее Йони.
Шмулик Аскеров остался полупарализованным. Лишь немногие знают, какие огромные способности загублены в этом человеке. И вот уже свыше двадцати пяти лет раз в неделю Йоси приезжает к другу и остается у него ночевать. Впрочем, они почти никогда не ложатся — беседуют до рассвета. Шмулику трудно разговаривать, и говорит обычно Йоси. Страстно, убежденно. А Шмулик слушает и улыбается углом рта. И бывает счастлив. Раз в неделю…
Армия любила Йоси и… опасалась. Он ведь непредсказуем и неуправляем. С одной стороны, крупность его превышала принятые в армии критерии, а с другой, он в чем-то так никогда и не повзрослел. Никто не отрицал его огромных интеллектуальных возможностей. Но, говорили многие офицеры, Йоси не должен командовать крупными воинскими соединениями. Он слишком поддается эмоциям. У него начисто атрофировано чувство страха. Это прекрасное качество для командира взвода, но не для командующего, ответственного за вверенные ему жизни. Сфера Йоси — военная теория. Здесь он неуязвим.
И Йоси стал стратегом. Сначала окончил американскую академию бронетанковых войск в Форт-Нокс, потом Гарвардский и Стэнфордский университеты.
В 1981 году, в возрасте 36 лет, стал бригадным генералом. Возглавлял отдел стратегических исследований генштаба. Однако целых девять лет пришлось ему ждать очередного чина.
Для Йоси не существовало ни непоколебимых авторитетов, ни непогрешимых людей. Но перед двумя людьми он преклонялся, чтил больше отца с матерью. Это американский еврейский писатель Герман Вук и Любавический ребе. Герман Вук стал его Вергилием в мире еврейской истории и культуры. Впрочем, Вук сам преклонялся перед Бен-Хананом, видел в нем образец еврейской доблести и даже сделал его героем одного из своих романов.
А Любавический ребе стал для Йоси воплощением мессианских чаяний. Йоси удостоился нескольких встреч с ним и никогда не расставался с фотографией учителя. Это Любавический ребе запретил Бен-Ханану уход из армии и предсказал, что ему будет присвоено звание генерал-майора.
На церемонию по поводу назначения Бен-Ханана начальником военной академии явились все генералы израильской армии: это было похоже на парад звезд. Как говорил Бегемот на балу у Сатаны, «ни один не заболел, ни один не отказался». Йоси достиг вершины своей военной карьеры.
И — наступила амортизация души. Потускнели идеалы, разбрелись друзья. Новая должность была хоть и почетной, но, в сущности, незначительной. Бен-Ханан вдруг понял, что армия нуждается в нем гораздо меньше, чем он в ней. Постепенно стало исчезать чувство реальности. Обступили призраки. Началась борьба с врагами, которых не было. Наконец и он изведал чувство страха. Бен-Ханан боялся теперь многого. Надвигающейся старости, неизбежного ухода из армии и, главное, потери рассудка. В минуты просветления он понимал, что должен лечиться.
Из отпуска он уже не вернулся. Вышел в отставку. И никто не знает, избавилась ли наконец от страха и боли его душа…
Полковник Амер обвиняет
История меньше всего заботится о справедливости. Беспристрастная, как врач, равнодушная, как могильщик, она не обращает внимания на нравственные критерии. Победителей, как известно, не судят. Но не судят и побежденных. Их просто оставляют в могиле забвения.
Впрочем, не столь уж редко бывает и так, что истинным победителем оказывается побежденный, ибо есть поражения, которые на весах истории весомее, чем победы.
Ибо справедливость и есть тот идеал, к которому стремится человечество, оставляя позади миллионы искалеченных судеб и растоптанных жизней. Ради него лучшие из лучших жертвуют своей карьерой и благополучием, ничего не получая взамен, кроме нравственного удовлетворения.
Именно таким бескорыстным поборником справедливости и видится мне полковник Амер, один из героев эпопеи, сопровождающей сумрачной тенью всю израильскую историю. Его личные качества позволяли ему подняться до командных вершин, но он без колебаний все поставил на карту, выступив против командующего округом генерал-майора Ицхака Мордехая. А ведь Амер хорошо знал гранитную непреклонность его натуры. Знал, что генерал все помнит и ничего не прощает…
* * *
Яаков Амер родился в Касабланке в 1952 году. Ему не было и трех лет, когда его семья репатриировалась в Израиль и поселилась в Беэр-Шеве. Отец тяжело работал, чтобы прокормить семью, большую даже по восточным понятиям. У Амера восемь братьев и сестер.
В армии он попал в прославленную бригаду Голани. Стал офицером. Командовал ротой, батальоном, полком. Был справедлив, но и поблажек не давал. Любимчиков не заводил, к солдатским нуждам был внимателен. На учениях его бойцы выкладывались до изнеможения. Дисциплина выше не там, где бойцы боятся своего командира, а там, где они боятся огорчить его.
Амер — один из тех профессионалов, которые составляют элитарную часть израильской армии. Чувство страха ему неведомо. Он любил повторять вычитанную где-то фразу: «Человек не должен бояться смерти. Смерть приходит — человек уходит. Вот и все». Его даже прозвали психом за то, что пулям не кланялся, под обстрелом убежища не искал.
— Если пуля предназначена тебе, — разъяснял он как-то, стоя над струхнувшим солдатом, забившимся в щель во время обстрела, — она тебя найдет, где бы ты ни был.
В Войну Судного дня Амер командовал взводом, укрепившимся на сто пятой высоте. Накрытый огненным валом, взвод Амера вцепился в землю, истерзанный, но живой. И продолжал сражаться. Сирийцы не стали тратить время на штурм маленького редута и обошли его.
В Ливанскую войну майор Амер командовал батальоном бригады Голани, штурмовавшим пригород Бейрута. По своему обыкновению, лез в самое пекло и был ранен в лицо осколками снаряда. Врачи предписали ему полный отдых в военном санатории в течение месяца. Амер усмехнулся и сказал:
— Я возвращаюсь в Ливан. Если хотите мне помочь, то дайте антибиотики. Я захвачу их с собой. Но могу и обойтись.
— Да ты, парень, псих, — возмутился врач. — Ты ведь можешь получить мозговую инфекцию. А эти ожоги? Ты же с ног валишься…
Бойцы онемели, увидев своего командира с мешочком антибиотиков в руках, с покрытой свежими шрамами физиономией.
Была у Амера девушка, Эстер Охана, застенчивая красавица, служившая в батальоне, которым командовал ее избранник. После войны они решили пожениться. Уже назначили день свадьбы, уже созывали гостей.
2 февраля 1983 года они выехали из дома родителей Амера в Беэр-Шеве в Иерусалим навестить замужнюю сестру Эстер. Военная машина «рено-4» шла на большой скорости — жених любил быструю езду. Откуда он мог знать, что беда притаилась за поворотом? Большой камень ударил в боковое стекло с силой, помноженной на скорость машины.
Амер удержал руль, проехал еще несколько десятков метров и остановился. Голова Эстер безжизненно откинулась назад, по лицу бежала тонкая струйка крови. Амер заплакал. Его бойцы никогда бы не поверили, что этот человек может плакать…
Острый, как бритва, осколок стекла проник Эстер в мозг. По приказу командующего округом потерявшая сознание девушка была доставлена на вертолете в иерусалимскую больницу «Хадасса». Две недели врачи боролись за ее жизнь. Две недели Амер не отходил от ее кровати, вглядываясь в такое спокойное, мраморной белизны лицо. Потом она умерла. Сразу после похорон Амер, с воспаленными глазами, осунувшийся, вернулся в свою часть. С тех пор он никогда не говорил об Эстер. Ни разу не посетил ее родителей. Видно, есть предел тому, что может вынести человек.
Служба безопасности нашла убийц Эстер. Их было пятеро — арабских парней, превративших ненависть к Израилю в основной стимул своей жизни. Военный суд приговорил их к тюремному заключению сроком от 11 до 13 лет. Амер приехал на суд прямо из Ливана. На убийц он смотрел с такой ненавистью, что военный прокурор Амнон Страшнов велел ему сдать оружие, если он хочет остаться в зале. Амер встал. В глазах его появился странный блеск.
— Это ты мне говоришь в присутствии убийц Эстер? — спросил он тихо.
— Не делай глупостей, майор, — предупредил Страшнов. Амер молча вышел.
Через несколько месяцев Амер прочитал в газете, что убийцы его невесты освобождены в рамках сделки по обмену военнопленными с организацией Ахмеда Джибриля.
Никто не может обвинить полковника Амера в левых взглядах и, тем более, в проарабских настроениях. Генерал майор Ицхак Мордехай, хорошо знавший Амера и высоко ценивший его профессиональные качества, став хозяином Южного округа, предложил способному офицеру возглавить военное командование в Газе, где находился эпицентр интифады. Амер согласился и в короткий срок добился значительных успехов. Ликвидировал боевые ячейки организации «Исламский джихад». Волнения подавлял с крутой беспощадностью, не выходя, однако, за рамки, предписанные инструкциями.
Независимый характер Амера и его популярность раздражали Мордехая. Между командующим и его подчиненным начались конфликты.
Ицхак Мордехай никогда не принадлежал к числу тех, кому слепо повинуется своенравная судьба. Его военная карьера шла со скрипом. Ему всегда приходилось доказывать тяжким трудом, что он лучше других. Иной офицер с его военной биографией наверняка считался бы восходящим светилом. Он был мальчиком, когда его семья репатриировалась из Ирака. За его плечами трудное детство в квартале бедноты в Тверии. Потом армия, офицерские курсы, после которых он, один из лучших выпускников, стал командовать ротой парашютистов.
— Откуда он? — интересовались способным пареньком командиры. — Из Ирака. — А-а-а, — понимающе тянули командиры. И Мордехаю, чтобы проявить себя, приходилось быть лучшим из лучших. Его рота — лучшая в батальоне, батальон — лучший в полку, полк — лучший в дивизии и т. д.
Все это наложило отпечаток на характер талантливого офицера. Мордехай, яркий индивидуалист, строил отношения с подчиненными на нейтралистских началах. К вверенным ему войскам относился, как к своему индивидуальному хозяйству, в котором все должно быть «перфект». От своих людей требовал не только полной отдачи, но и беспрекословного подчинения. Генерал подавил личную инициативу подчиненных. Он был нетерпим к критике снизу и нелоялен по отношению к тем, кто обладал сильным характером и независимостью мышления. Мордехай сделал впоследствии блестящую политическую карьеру. Вступил в Ликуд, стал министром обороны.
Амер ушел из Южного округа, хлопнув дверью и нажив в Мордехае смертельного врага. Но долгое время он не хотел выносить «сор из избы» и отправлял восвояси дотошных журналистов, желавших взять у него интервью. Нарушил молчание Амер, лишь когда ему пришлось выступить свидетелем на процессе бойцов бригады Гивати, обвиненных в неоправданной жестокости при подавлении беспорядков в Газе.
Перед вами выдержки из показаний Амера. Я ничего в них не менял.
Показания полковника Амера
Интифада началась неожиданно для всех нас, хотя ее зловещие, не сулящие ничего доброго признаки уже давно маячили на горизонте. Вспышка интифады застала меня на посту командующего дислоцированными в Газе войсками. В первые же дни я понял, что беспорядки эти крутого замеса и обычными мерами с ними не справиться. Но ответственность за планирование оперативных действий с меня сразу же была снята и передана бригадному генералу Яакову Ору. Командующий округом принял это решение исходя из того, что я лично руководил своими людьми, пытавшимися «гасить пожар». Я выходил из дому на рассвете и возвращался поздно ночью. «Должен же быть хозяин у тебя в штабе», — сказал мне Ицик Мордехай и назначил Яакова Ора.
Бригадный генерал даже не обосновался в Газе, а предпочел остаться в своем штабе, изредка приезжая ко мне с директивами — расплывчатыми, непонятными и невыполнимыми. «Я — генерал, — сказал мне Ор, — и вижу все издалека. Мое дело отдавать приказы. А выполнять их будешь ты». Ор считал вспыхнувшие волнения явлением незначительным и преходящим. Командующий округом быстро понял всю несостоятельность Ора как стратега, отстранил его и все взял в свои руки.
Я солдат и понимаю язык военных приказов. Мне отдается приказ с четко определенным оперативным заданием, и я его выполняю, не рассуждая и не задавая лишних вопросов. Мордехай, как и Ор, отдавал не приказы, а общие директивы, которые можно было интерпретировать по-разному. Приказ — это воля командира, воплощающаяся в действие. Директива — это желание командира уйти от ответственности.
Интифада, как известно, началась с автодорожной катастрофы. Израильский грузовик врезался в арабскую машину. Четверо жителей Газы погибли. Командующему округом было доложено об этом по обычным каналам, но Мордехай утверждал, что он донесения не получил. Потом бытовала версия, что если бы Мордехаю вовремя доложили, то он принял бы превентивные меры, и инцидент не имел бы столь трагических последствий.
Чушь все это.
Во-первых, генералу доложили, а во-вторых, ничего уже нельзя было сделать, ибо давление в котле Газы достигло критической точки.
На следующий день — началось. Тысячи арабов вышли на улицы. Запылали покрышки. Полетели камни. Взвод лейтенанта Офера попал в тяжелое положение. Разъяренная масса людей атаковала его в узких переулках Газы. На этот раз арабы были готовы не только к убийству, но и к смерти… Спасая своих людей, Офер открыл огонь. Один из нападавших был убит. Шестнадцать ранены. Примчался Мордехай. «Что? Где? Почему?» Началось расследование. Офера понизили в должности.
Тем временем в Хан-Юнесе арабы соорудили баррикады. Я бросил туда отборную часть, и на какое-то время порядок был восстановлен. Но какой ценой! Удушливый черный дым саваном накрыл Хан-Юнес. В него нельзя было войти без противогаза. В тот же день я сказал на совещании у генерала: «Это не беспорядки. Это гражданское восстание».
Мордехай лишь поморщился. А потом пошло-поехало. Мордехай вошел во вкус и двигал войска, как шахматные фигурки. Он вылетал на своем вертолете на каждый сигнал тревоги и лично руководил подавлением беспорядков по принципу: «Я их давишь». Но поток уже хлынул из всех щелей, и разве мог прикрыть их Мордехай своими двумя руками?
Я, еще не попавший в опалу, но уже отстраненный от командования, находился рядом с ним в роли наблюдателя. «Ицик, — сказал я ему, — это восстание. Мелкими ударами нам не справиться. Необходимо герметически закрыть весь район». Он посмотрел на меня с явным неодобрением и остро спросил: «Думаешь, ты один такой умный? Увидишь, как они у меня попляшут…»
В Дир-аль-Балахе Мордехай приказал открыть огонь, невзирая на то, что среди демонстрантов были женщины и дети. Итог: пятеро убитых, десятки раненых. Прибыл начальник генштаба. Резко спросил: — Ты что здесь устраиваешь?
— Ты обращаешься не по адресу, — ответил я. — Моим полком командует Мордехай. С него и спрашивай.
* * *
Когда армия сталкивается с плотными массами гражданского населения, она их рассеивает, не прибегая к крайним мерам. Мы так и поступали. Но через час или через день они вновь собирались, и все начиналось сначала. Это была какая-то дурная бесконечность, и чувство беспомощности постепенно овладевало нами. Тогда и стали солдаты прибегать к физическим методам воздействия. Иными словами, бить смертным боем.
Инициатива, исходившая снизу, была молчаливо одобрена сверху и со временем превратилась в норму.
Нет, это не было похоже на схватку, когда — глаза в глаза. Солдат против бунтовщика. Солдаты с палками гонялись за ними. И когда догоняли, то били кого попало и по чему придется. Тут уж было не до презумпции невиновности. Попался — получай. Они прятались, как тараканы. Но мы находили их всюду. Даже в их собственных постелях. Эти методы ни для кого не были секретом. Они бунтовали еще до интифады, а мы их уже тогда били. Да и что нам оставалось делать, если только это на них действовало? Командиры в устных директивах отмечали эффективность подобной меры. Мы стремились вывести их из замкнутого круга насильственных действий. Они должны были усвоить, что насилие порождает лишь насилие. Они должны были научиться нас бояться.
Где, однако, проходит тонкая грань, отличающая необходимость от своеволия? Мордехай додумался, например, до такой меры, как «динамичный комендантский час». Каждый мог интерпретировать эту формулировку, как ему вздумается. Директива генерала предписывала лишь не давать им спокойно спать по ночам. И в лагерях беженцев их поднимали ночью и гнали на улицу для промывки мозгов. Мордехай полагал, что таким способом он вымотает их до последней степени и отобьет охоту к дневным «концертам». Кому хочется заниматься по ночам такой работой? Наши солдаты, взвинченные и раздраженные, выгоняли их на улицу ударами. Старались выместить на них свою злость…
Авторитет Мордехая довлел над нами, сгибал нас своей тяжестью. Мы обязаны были шагать в ногу и петь в унисон. Плохо доводилось тому, кто осмеливался критиковать действия «хозяина». Одному офицеру Мордехай сказал: «Ты говоришь, как Амер, и я этого не потерплю!» Мне же он бросил с презрительной усмешкой: «Ты считаешь, что, кроме тебя, никто ничего не понимает.» — Вовсе нет, — ответил я, — просто мой долг офицера заключается в том, чтобы говорить, что думаю.
Начальник моего оперативного отдела майор Нахум передал мне, что Мордехай приказал не докладывать больше о пострадавших от избиений. Я разозлился. Это означало, что командующий решил справиться с возникшей проблемой в присущей ему манере. Он не приказал не бить. Не распорядился умерить рвение. Он сделал вид, что проблемы вообще не существует.
Более того, Мордехай приказал докладывать ему лишь о главном и тем самым порвал необходимую для командующего связь с реальностью. Командиры — от старших до младших — докладывали генералу лишь то, что он хотел услышать. Их доклады не отражали реальной жизни. Мордехай прямо сказал: «Мне не важно, как вы обуздаете бунтовщиков. Мне важно, чтобы вы это сделали…»
Теперь уже можно было бить бесконтрольно. Бригадный генерал Ор сказал мне: «Мы все пойдем под суд рано или поздно. Помяни мое слово».
Проблема даже не в том, что мы вынуждены были их бить, а в том, что нас заставили это делать на свой страх и риск. Генерал-майор Мордехай растлил солдат, превратил их в садистов, а сам ушел от ответственности…
Как-то ехал я в одной машине с командующим. Вдруг груда камней преградила дорогу. Мордехай вышел и приказал стоявшему на обочине арабу, прилично одетому, интеллигентному на вид, разобрать завал. Араб начал было возражать, но Мордехай дважды ударил его в лицо. Спокойно, по-деловому, без злобы. И принудил к повиновению. Араб разобрал камни. Руки его дрожали. Слезы, смешанные с кровью, катились по его лицу.
Это был личный пример, показывающий, как надо себя вести. И каждый бил в меру своего разумения. Одна рота ломала кости. Другая расшибала в кровь физиономии. Я, например, запрещал бить женщин, детей и стариков. Но в других частях не останавливались и перед этой низостью.
Ицхак Мордехай делал вид, что ничего не происходит. В генштабе продолжали считать его лучшим нашим генералом, образцом для подражания. Всем было удобно, что инициатива исходит снизу. Я открыто говорил, что думаю, всюду, где мне разрешалось выступать. И когда понял, что ничего изменить не могу, ушел из этого округа.
Вы спрашиваете, не испытываю ли я к генералу Мордехаю личной неприязни? Да, испытываю, как и к каждому человеку, стремящемуся избежать ответственности за свои поступки…