Любовь — тема, всем знакомая, она так же стара, как само изучение человеческой природы. Природу человека анализировали и изучали в самых мелких подробностях, но любовь обычно избегала внимательного изучения. Она скорее вдохновляла поэзию и музыку, чем научные иссле­дования. В результате у нас огромная масса прекрасной поэзии и музыки, но мы не очень понимаем, что такое любовь.

Гораздо легче рассказывать любовные истории, наслаж­даться любовью в той или иной художественной форме, мечтать о ней, чем отвечать на глубокие вопросы, которые возникают у нас о любви. Что такое любовь? Почему мы влюбляемся? Почему любовь так часто ассоциируется с бо­лью, разочарованием и потерей иллюзий? Различная ли любовь у мужчины и женщины? Что сделать, чтобы удер­жать любовь, заставить ее усилиться? И откуда исходит сила любви, что вызывает в нас это глубокое чувство?

Еще более настоятельны тревожные вопросы, из-за ко­торых многие не спят ночами. Влюбленные, мужья и жены бессонными ночами спрашивают себя: «Насколько силь­но он (или она) меня любит? Достаточно ли люблю его (или ее) я?» Матери, а иногда и отцы спрашивают: «До­статочно ли я люблю своих детей? И что такое «достаточ­но» в любви?»

Сегодня мы думаем и говорим о любви, вероятно, боль­ше, чем когда-либо в истории. Нас учили любви как ре­лигиозной доктрине; мы переживали любовь как роман­тическую мечту. Сегодня мы анализируем ее критически, даже цинично, потому что понимаем: любовь, способ­ность устанавливать удовлетворительные и полные значе­ния отношения с другими человеческими существами — это единственная возможность успешно прожить соб­ственную жизнь.

Поэтому мы все заинтересованы в любви, хотя не все­гда ведем себя с любовью. Вокруг Иисуса собралось не так много людей, когда он призывал человека любить ближ­него, как себя самого, но его учение живет с нами, какую бы религию мы ни исповедывали и даже если мы вообще в бога не верим. Очевидно, любовь — не простой рефлекс, не врожденная часть нас. Никто не призывает нас дышать, спать или есть; нам не нужно напоминать, что следует за­рабатывать себе на жизнь. Но нам часто необходимо на­поминать, что нужно проявлять больше любви. Вопреки нашим желаниям и потребности в любви, в нас самих су­ществуют препятствия, которые мешают нам осуществить эти стремления.

 

Специалисты о любви

Существовало множество специалистов во всех разно­видностях любви. История полна ими. Литература тоже: Платон, Сафо, Казанова, Дон Жуан — каждый из них пи­сал как специалист в своей разновидности любви. Полити­ка Макиавелли времен Возрождения никогда не считали специалистом в любви; его небольшая книга «Государь» считается достаточно циничным изложением норм правле­ния. Но Макиавелли бросил проницательный взгляд на любовь.

В те дни было обычным заслуживать расположение силь­ных дорогими подарками. Макиавелли не был богат, но он был честолюбив и хотел пользоваться расположением мо­гущественных Медичи. Поэтому в предисловии к своей книге он написал, что не может преподнести золотые тка­ни или арабских скакунов, но может дать нечто очень цен­ное для государя — результат многих лет изучения истории и политики. Зная, что у государя не будет ни времени, ни желания читать, Макиавелли написал сжатое изложение пра­вил управления, отобрав темы, которые имеют важнейшее значение в жизни правителя. Одна из глав книги называет­ся «О жесткости и милосердии, или Что лучше: чтобы тебя любили или боялись».

Такой вопрос привлек внимание даже Медичи. А ответ Макиавелли таков: лучше, чтобы правителя одновременно и любили и боялись. Причины он излагает в любопытных замечаниях о любви, которые никак нельзя назвать роман­тичными. Напротив, его оценка этого нежного чувства столь же реалистична, сколь цинична. В сущности, он говорит следующее: недостаток любви заключается в том, что лю­бимый государь, даже самый могущественный, не в силах эту любовь контролировать. Люди переменчивы, говорит Макиавелли, и поэтому они легко разрывают узы любви. К несчастью, страх в этом отношении более надежен — из- за угрозы наказания. К тому же правитель может манипу­лировать количеством и степенью страха, тогда как любовь и в этом отношении не поддается контролю. Иными слова­ми, Макиавелли рассматривает любовь как качество, жела­тельное для правителя, но ненадежное. Однако, несмотря на свои рекомендации относительно страха, он предупреж­дает, что правитель должен делать все, чтобы не допустить ненависти к себе.

 

Каждый из нас специалист

Сегодня, спустя 400 лет после Макиавелли и 2000 лет после Иисуса, современная психологическая наука снова подчеркивает значение и ценность любви. Способность любить считается одним из важнейших качеств хорошо при­способленного к жизни индивида. Но мы по-прежнему за­даем вопрос: что такое любовь?

В определенном смысле на этот вопрос может отве­тить каждый: сегодня все специалисты в любви. Каждый из нас в глубине души считает себя хорошим любовни­ком — или что мог бы быть таким, если бы нашелся под­ходящий партнер и создана нужная атмосфера для люб­ви. Примерно то же самое мы думаем о своей способно­сти водить машину — никто не говорит о себе: «Я вожу хуже, чем средний водитель».

Однако на самом деле никто из нас в себе не уверен. Если внимательно прислушаться к разговорам на эту тему, то обязательно заметишь, что все уверенно судят о других; но как только речь заходит о самом человеке, он становит­ся молчалив, смущен и неуверен.

У всех нас есть сомнения. Мы говорим: «Все знают, что такое любовь» и тут же спрашиваем: «На самом ли деле я влюблен? Любят ли меня? Что такое любовь?»

 

Хладнокровный взгляд на любовь

Действительно, что такое любовь? Отложив на мгнове­ние — но только на мгновение — наше собственное отно­шение к любви, бросим бесстрастный взгляд на то, что мы связываем с этим словом.

Обычно любовью называют сильный интерес, который мужчина испытывает к женщине. Но мужчина испытывает сильный интерес также к своему бизнесу, партии в гольф, своему музыкальному центру, телепрограммам, к чтению детективов или собиранию книг по искусству, но все это мы называем по-другому: времяпрепровождением, заняти­ем в свободное время, профессиональным интересом, хоб­би — как угодно, но не любовью. И однако мы говорим, что человек любит смотреть телевизор, играть в гольф, за­рабатывать деньги.

Неужели это просто небрежность в использовании язы­ка? Нет. Используя разные слова, например интерес, хобби, мы различаем их, и, конечно, такие различия существуют. Интерес, который человек испытывает к лицу противопо­ложного пола, порождает гораздо более напряженные, бо­лее сложные эмоции, чем его же интерес к другим объектам и видам деятельности. Но существует разница и между тем, как мужчина любит одну женщину и как любит других.

С другой стороны, когда мы говорим, что мужчина лю­бит свой гольф, свой музыкальный центр и свою жену, мы подчеркиваем еще что-то во всех этих видах любви. Мы говорим, что, хотя все они отличаются друг от друга, у них есть и нечто общее. Когда мы используем слово «любовь» для обозначения всех этих видов отношений, мы признаем, что у них есть общая особенность.

Давайте установим, что же есть общего во всех видах любви. Назовем это общее для удобства привязанностью. Если мы скажем, что все эти виды любви, хобби, дея­тельности, интересов выражают привязанность, нам бу­дет легче увидеть общее в любви мужчины к гольфу и в любви к жене.

Привязанность означает, что два объекта каким-то об­разом прикреплены друг к другу: будут ли это два куска дерева, скрепленные гвоздями или винтами, или два чело­века, преследующие общие интересы, или индивид и дея­тельность, с которой он связан каким-то интересом или желанием.

Интерес или желание индивида могут послужить той силой, которая сближает и образует узы привязанности. Но привязанность не обязательно начинается с интереса или желания. Мужчина может начать играть в гольф из желания завязать связи в обществе или продвинуть какую- то деловую сделку; сама игра может его не интересовать. Она ему не нравится, но он продолжает в нее играть по одной из тех причин, которые заставили его ею заняться. С другой стороны, если он играет часто и особенно если проявляет в игре мастерство или чувствует связанный с ней какой-то вызов, его привязанность к игре может усилиться.

Точно так же мужчина и женщина могут невольно встре­титься в офисе, или в отпуске, на конференции и, как часто бывает в кино, вместе пережить много душераздирающих приключений за ночь, за неделю или за несколько месяцев, прежде чем обнаружат, что привязаны друг к другу. Муж­чина вдруг понимает, подобно профессору Хиггинсу в «Моей Прекрасной леди»[1]Один из самых популярных мюзиклов Ф. Лоу, поставленный впервые в 1956 году. Любопытно, что А. Фромм ссылается на мю­зикл, а не на его основу — пьесу Бернарда Шоу «Пигмалион». — Прим. перев.
, что «привык к ее лицу», что эта женщи­на его интересует. У него возникла привязанность.

Эта привязанность может продолжать приносить ему радость, удовлетворение, комфорт, удовольствие, как и при первом ее осознании. Но все может получиться и по-друго­му. Мы все знаем любовь (некоторые даже испытали ее), которая приносит горе, боль, раздражение — все что угодно, кроме радости, и тем не менее мы остаемся привязанными. Подобно двум кускам дерева, мы остаемся соединенными. Больше того, когда двух человек разрывает развод, они ча­сто идут на это не в искренней попытке улучшить жизнь, не для того чтобы избавиться от источника своего несчас­тья, а скорее из мстительности. Развод — самый вырази­тельный способ сказать бывшему мужу или бывшей жене: «Я тебя не люблю». Если бы люди были заинтересованы только в разрыве привязанности, развод осуществлялся бы самым спокойным и быстрым способом. Но они затягива­ют процедуру, спорят из-за условий и часто продолжают сражение и после того, как разведутся по закону. Таким образом, хотя брак прекратился, привязанность на самом деле не была разорвана.

Даже когда два человека сохраняют брак и продолжают любить друг друга, любовь эта не всегда приносит радость. Они страдают от трений, разочарований, потери иллюзий и часто от нестерпимой скуки друг с другом. Человек, кото­рый любит свою работу, тоже способен скучать и страдать от ее однообразия, однако работу не бросает. Романтичес­кий влюбленный на самом пике своей страсти способен испытывать боль, не меньшую, чем счастье, а иногда и боль­шую. Во всех этих случаях привязанность сохраняется не­зависимо от того, приносит она удовольствие или нет.

Таким образом, хладнокровный взгляд на любовь обна­ружил некоторые значительные ее аспекты. Все наши раз­новидности любви, все то, что мы описываем словами «я люблю» по отношению к объекту, к деятельности или к личности, — все это имеет общее — привязанность. Эта привязанность, даже когда мы называем ее любовью, не обязательно дает нам радость и счастье.

Но если она не приносит нам радости, счастья, удо­вольствия, почему мы остаемся привязанными? Какие же желания удовлетворяет эта привязанность? И удовлетво­ряет ли желания вообще? Возможно, любовь возникает по другим причинам, из других потребностей и мотиваций? Как мы начинаем любить, как создаем эту самую привя­занность?

Чтобы ответить на этот вопрос, мы снова должны взгля­нуть на себя как на любящих.

 

Любовь и любящий

Одна из самых замечательных встреч в Стране чудес про­изошла у Алисы с Чеширским котом, сидящим на дереве. Она поболтала с ним, и вдруг кот начал исчезать — вначале исчез хвост, потом понемногу исчез и весь кот и осталась только его улыбка. Алиса удивилась: она видела кота без улыбки, но никогда не видела улыбку без кота.

Мы тоже можем выразить сомнение: можно отвечать на вопросы о любви и изучать любовь без любящего. Един­ственный способ понять любовь — изучать влюбленных и то, как они любят. В отличие от кота в «Алисе в Стране чудес», мы не позволим объекту нашего изучения исчез­нуть. Наши усилия понять любовь начинаются с понима­ния нас самих в качестве любящих.

Не нужно говорить о том, что в жизни мы испытываем много различных чувств, помимо любви. Все наши пере­живания, весь наш опыт действуют на нас и на наши отно­шения с другими людьми. Мы не можем изолировать один набор чувств и переживаний и рассматривать только его. Любовь существует в контексте всей нашей жизни, всего опыта. Иными словами, чем лучше мы понимаем челове­ческую природу вообще, тем потенциально мы более спо­собны понять любовь.

Таким образом, ответ должен быть у психологов, посколь­ку их задача — изучение природы человека. Однако две тысячи лет исследований этого объекта не дали ответов на вопросы. Одна из причин в том, что долгие годы психоло­гия была лишь отраслью философии и физиологии. Лишь в конце XIX века психология обрела независимость и приня­ла современную форму. Сегодня мы, конечно, зсе призна­ем, что человеком, которому психология в наибольшей сте­пени обязана свободой от прежних уз, был Зигмунд Фрейд. Любопытно, что именно Фрейд написал о любви больше, чем любой другой исследователь.

Большинство связывает имя Фрейда не с любовью, а с сексом, но на самом деле Фрейда прежде всего интересова­ла любовь. Секс он рассматривал лишь как почву, на кото­рой вырастает любовь; главной его темой была любовь.

Фрейд считал, что индивида легче всего понять в терми­нах истории его любви, что любовная жизни индивида — его лучшая психологическая био1рафия. Фрейд считал так­же, что любой невроз в той или иной степени связан с на­рушениями способности любить.

Когда в самом конце XIX века Фрейд впервые изложил свои идеи относительно природы человека, они произвели на мир самое взрывное впечатление. В то время викториан­ские ценности были на вершине своего развития. Некото­рые полагали, что даже разговоры о любви, даже объектив­ный ее анализ, какой проводил Фрейд, убивают любовь. Любовь должна оставаться священной и не подвластной воп­росам и исследованиям. Особенно отвратительными показа­лись утверждения Фрейда, что во всех наших мотивациях отчетливо присутствует секс. Хуже всего было то, что он приписывал сексуальные чувства невинным маленьким де­тям и даже младенцам. И какой смысл объяснять людям, что большая часть того, что они говорят и делают, значи­тельная часть их повседневного поведения исходит от чувств, которые они сами не осознают, от опыта, который они не помнят, от какой-то части сознания, о наличии которой они и не подозревают? Если мы считаем человека живот­ным, то не может ли он быть хотя бы разумным животным?

Не только неосведомленные непрофессионалы, но и многие врачи и ученые были шокированы тем, что природа человеческого существа, в том числе их самих, раскрыва­лась подобным образом. Прошло несколько десятков лет, совсем немного по сравнению со всей историей науки, и эти идеи, которые вначале считались нелепыми, сегодня общепризнаны.

С таким же предубеждением люди отнеслись к автомо­билю, который появился приблизительно в то же время. Нам по-прежнему не все нравится в автомобилях: они уно­сят человеческие жизни, они ежедневно отнимают много долларов, сидеть в дорожных пробках очень неприятно; но автомобиль с нами. Очень многое в работах Зигмунда Фрейда по-прежнему вызывает споры и несогласия, но его общий взгляд на человека считается общепринятым. Сегодня не нужно быть «ортодоксом», не нужно называть себя «фрей­дистом», как не называю себя и я, чтобы поддержать опи­сание природы человека, развитое Фрейдом. Он не только углубил наше понимание самих себя, но он придал значе­ние терапевтическим усилиям клинической психологии и психиатрии, и они, несомненно, достигли значительных результатов и помогли миллионам, страдавшим от психи­ческих нарушений. До Фрейда такие психические заболе­вания, по существу, не лечились.

 

Разумное ли существо человек?

Во времена Фрейда преобладало мнение, что все поступки человека мотивируются разумом. Люди считали себя разум­ными существами, которые стремятся к приятному и хоро­шему и избегают боли и зла, как диктует их рациональное, разумное сознание. Акцент на разумности и рациональнос­ти мы находим во всех социальных учениях до того момен­та, как в конце XIX века Фрейд высказал свои революци­онные предположения. Считалось, что человеку может не­доставать образования, ума, что его способность мыслить может быть несовершенной, но рациональная основа всех его действий сомнению не подвергалась.

Фрейд сам начинал с веры в рациональность человека. Вначале психология его не интересовала, ранние годы сво­ей карьеры он посвятил медицинским исследованиям в об­ласти анатомических изысканий. Фрейду нравилась работа в лаборатории, он провел исследования, которые привели к открытию анестезирующих свойств кокаина. Он также описал некоторые случаи детской невропатологии, его опи­сания до сих пор можно встретить в современной меди­цинской литературе.

Можно считать большой удачей, что он выиграл право на научную поездку во Францию, где смог учиться у двух выдающихся французских медиков и психиатров Шарко и Бернхайма. Шарко тогда возглавлял клинику в знаменитой парижской больнице «Сальпетриер», где его лечение паци­ентов гипнозом привлекло всемирное внимание.

На сто лет раньше немецкий врач Франц Антон Месмер применил гипноз во Франции. Он назвал свое открытие «животным магнетизмом», другие называли его «месмериз­мом». Он пользовался огромным успехом у широкой пуб­лики, но Французская медицинская академия осудила его за театральность в использовании техники гипноза, и он уехал в Швейцарию, где умер в безвестности в 1815 году. Великий Шарко возродил его метод и использовал для ле­чения пациентов, страдающих истерией.

 

Модная болезнь

В конце XIX века истерия была широко распространен­ным заболеванием, которое ставило врачей в тупик. Как есть мода в одежде, так же есть и мода на болезни. С 1885 года и вплоть до первой мировой войны мир захватила волна симп­томов истерии, что-то вроде того, что сегодня мы называем психосоматическими симптомами, только современные пси­хосоматические симптомы не проявляются так драматично. Психологические нарушения, которые вызывают физиоло­гические симптомы и проявляются в них, например, в го­ловной боли, учащенном сердцебиении, язвах, колитах, се­годня называются психосоматическими. В те дни типичными «психосоматическими» симптомами были различные виды паралича или утрата способности органов функционировать. Рука, нога или обе ноги сразу становились вялыми и слабы­ми, или конечность испытывала то, что мы называем спас­тическим параличом, то есть онемением мышц. Поскольку диагностическая техника в то время была сравнительно ог­раничена, врачи предполагали, что у этих симптомов суще­ствует какая-то физическая причина, какое-то патологичес­кое состояние самой нервной системы. Применялись масса- жи, ванны, различные другие физические методы лечения, но все без результата. Подход Шарко был совершенно иным.

Шарко вводил таких пациентов в гипноз, то есть, по существу, в состояние высокой внушаемости. В этом напо­минающем сон трансе пациент может слышать, отвечать и исполнять приказы. Шарко приказывал пациенту шевель­нуть парализованной рукой, встать с инвалидного кресла и идти на парализованных ногах. В состоянии гипноза паци­ент повиновался, казалось, его больные конечности совсем не парализованы. Некоторым из пациентов Шарко мог вну­шить, что, проснувшись, они смогут владеть рукой или хо­дить. И когда выводил из их гипнотического состояния, они действительно могли это делать.

Все это было весьма драматично. К тому же медицин­ские демонстрации Шарко совершались в больших анато­мических театрах, при большом стечении заинтересован­ ных зрителей: студентов, врачей и профессоров со всей Европы. Театральная обстановка на самом деле частично объясняла успех Шарко, потому что подобная обстановка усиливает действие гипноза.

Конечно, подвиги Шарко не были подлинным излечени­ем; они оказывались, к разочарованию, временными. Раньше или позже его пациенты возвращались с прежними или но­выми нарушениями, так что лечение гипнозом необходимо было периодически повторять. Но демонстрации производи­ли поразительное впечатление и к тому же убедительно дока­зывали, что в большинстве случаев никаких органических на­рушений нет. Если бы физическое повреждение мышц или нервов существовало, то пациент не смог бы даже под гипно­зом нормально использовать парализованные конечности.

На Фрейда работа Шарко произвела особенно сильное впечатление, потому что в своем обучении он придержи­вался другой крайности. Раньше он отрицал все, что отсту­пает от строго органической интерпретации подобных «ис­терических симптомов». Но теперь собственными глазами он видел, какие драматичные результаты вызывает что-то, совсем не похожее на обычное физическое лечение.

 

«Я должен был это сделать!»

Из клиники Шарко Фрейд направился в Нанси. Здесь, в другой области Франции, Бернхайм вел аналогичную рабо­ту, но гораздо менее драматично. У Бернхайма была скорее не клиника, а исследовательская лаборатория, потому что его целью было не демонстрировать гипноз, а изучать его. Он разработал несколько простых экспериментов, которые скромно именовал экспериментами серии «А» и экспери­ментами серии «Б». Например, он вводил пациента в гип­ноз и говорил: «Сейчас я вас разбужу, и вы через две мину­ты после того как проснетесь, пройдете по комнате, возьмете со стойки зонтик и раскроете его».

Примерно через две минуты пациент выходил из транса, подходил к стойке, брал зонтик и раскрывал его. Это был эксперимент «А»; говоря на современном языке, он демон­стрировал факт постгипнотического внушения.

Тогда Бернхайм приступал к эксперименту «Б»: он на­чинал расспрашивать пациента. Он спрашивал: «Почему вы это сделали?» Пациент неизменно предлагал такие объяс­нения: «Хотел посмотреть, работает ли он», или «Мне каза­лось, что пойдет дождь», или давал любой другой ответ, казавшийся в тот момент разумным и естественным.

Но профессор не принимал эти ответы. Он настаивал: «Нет, это неправда. Почему вы раскрыли зонтик?» Со вре­менем пациент сдавался и признавал: «Не знаю, почему... у меня было просто какое-то чувство... я должен был это сде­лать». Если Бернхайм продолжал настойчиво спрашивать: «Почему вы это сделали? Почему? Почему?», пациент не­ожиданно понимал. Истинный ответ приходил к нему словно ниоткуда, и он отвечал: «Вы мне велели».

Фрейд снова и снова наблюдал за этими демонстрация­ми. На обратном пути в Вену он напряженно размышлял над тем, что видел. У него была гениальная способность видеть «мир в песчинке». Он заметил грандиозные возмож­ности этого исследования, которые ускользнули от внима­ния Бернхайма. Фрейд больше никогда не возвращался к клинической неврологии. В его последующих трудах ни разу не упоминается нервная клетка. С этого момента все его мысли были заняты психологией и привели к тем ориги­нальным идеям и открытиям, которые мы связываем с име­нем Зигмунда Фрейда.

 

Фрейд продолжает поиск

Прежде всего Фрейд занялся возможностями подсозна­тельной мотивации. Он сказал себе: если Бернхайм поме­щает идею в сознание индивида и индивид действует в со­ответствии с этой идеей, но не осознает ее, откуда в таком случае мы знаем, сколько раз на протяжении дня соверша­ем действия, причины которых кажутся нам известными,  но которых мы на самом деле не знаем? Ведь мы можем, полагал Фрейд, очень многое делать точно так же.

Все мы знаем, что если задать человеку вопрос: «Почему ты это делаешь?», он даст хороший и разумный ответ. Но, как мы знаем благодаря Фрейду, очень часто мы предлага­ем в качестве причины рационализацию или оправдание.

Когда человек объясняет, почему голосует за демократов или за республиканцев, почему переезжает в деревню или в большой город, почему женится, разводится, меняет работу или бросает учиться, почему он никогда не ест устрицы или не носит зеленый галстук, высказанные им причины обычно бывают разумны и часто убедительны.

Но эти «хорошие» ответы поразительно похожи на те, что получал Бернхайм, когда спрашивал у подопытных, почему они раскрыли зонтик. Это были прекрасные, убе­дительные ответы; когда человек говорит, что раскрыл зон­тик, чтобы проверить, работает ли он, его ответ звучит рационально, разумно, словно у этого человека научный склад ума.

Ответы, которые мы даем, подобно ответам загипноти­зированных, отражают нашу веру в разум и рациональность. Но, как и у пациентов Бернхайма, наши ответы совсем не обязательно истинны. Правда обнаруживается, когда у па­циента заканчиваются рациональные ответы и он просто говорит: «Я должен был это сделать».

Иными словами, мы совсем не те высоко рациональные существа, какими себе представляемся. Мы верим, что со­знательно взвешиваем все за и против до того, как делаем выбор, но Фрейд понял, что чаще оправдания мы подыски­ваем впоследствии. Первоначальная идея может быть со­всем не так хороша для индивида; однако она вынуждает его сделать что-то, и он подыскивает для нее правдоподоб­ные и разумные оправдания.

Наш выбор определяется гораздо больше императивом, нем мыслью. Он исходит из изменчивого и противоречивого внутреннего центра, определяющего наше «я». Согласно Фрейду, мы используем способности своего разума, чтобы выбор выглядел приемлемым для нас и для всего мира.

Конечно, любовь тоже связана с выбором, и вскоре мы увидим, что гораздо лучше поймем любовь, если признаем, что наш выбор совсем не обязательно основан на разуме. На самом деле человек не разумное животное, и мы все лучше и лучше понимаем его поведение по мере того, как погружа­емся ниже уровня сознательных, «хороших» ответов.

Фрейд продолжал и дальше развивать мысли в этом на­правлении. Он подумал: если мы будем продолжать настой­чиво расспрашивать пациентов, почему они совершают оп­ределенные поступки и не могут совершить другие, мы смо­жем добраться до истины. Если уйдем в своих вопросах достаточно глубоко, сможем даже помочь пациенту обна­ружить, кто поместил идею ему в голову и как она первона­чально возникла.

Вскоре после возвращения в Вену у Фрейда произошла еще одна счастливая встреча. В Вене другой известный врач, гораздо старше Фрейда, доктор Джозеф Брейер использовал гипноз для лечения больных истерией. В отличие от Шарко, он не внушал пациенту, что тот проснется исцеленным. Вме­сто этого доктор Брейер использовал гипнотический транс, чтобы получить от пациентов ответы на свои вопросы, или позволял пациентам говорить в целом о своей жизни. Он обнаружил, что под гипнозом люди говорят гораздо сво­бодней — и о том, о чем он их расспрашивал, и обо всем, что выберут сами. Он заметил, что при этом пациенты ис­пытывают облегчение и это оказывает на них благотворное воздействие; вскоре такое воздействие было названо «пси­хокатарсисом». Пациенты снова и снова обнаруживали, что многие переживания и мысли, которые они считали частью забытого, мертвого прошлого, оживали под действием гип­ноза и действовали на них так же, как и раньше.

 

Пациенты, снедаемые любовью

Подход доктора Брейера оказался именно таким, какой хотел опробовать Фрейд. Ему хотелось применить вновь разработанную технику гипноза к исследованию идей и воспоминаний, которые находятся у людей ниже уровня сознания. В отличие от французских меди ков-психологов, которые под гипнозом в терапевтических и эксперимен­тальных целях внушали пациентам мысли, Фрейд хотел использовать гипноз, чтобы обнаружить, какие мысли уже находятся в неясных глубинах сознания пациента — мысли и идеи, которые могли заставить пациента вести себя сим­птоматически, не осознавая эти глубокие внутренние при­чины. Иными словами, пользуясь знакомым нам современ­ным языком, Фрейд хотел исследовать подсознание, чтобы определить наши основные мотивации. И к своему изумле­нию, занявшись изучением подсознания, он обнаружил, что изучает любовь.

Фрейд подвел итог изучению ранних случаев, которые привели его к изучению любви, в своей первой книге, на­писанной в соавторстве с Брейером. По мере того как он готовил истории болезней (и свои, и Брейера) к публика­ции, ему становилось ясно, что все пациенты, страдающие истерией, без единого исключения томились по любви. Это не было любовное томление в весеннем или романтичес­ком смысле, но гораздо более глубокое и трудноуловимое чувство. Пациенты болели, потому что не были способны к любви, точнее, они болели, потому что не могли испытать любовь снова. Каждый из них не сумел сохранить какую-то прежнюю привязанность. Эта неудача, разумеется, была психологической; пациенты так и не обрели свободу от ран­ней привязанности. Боль, которую они испытывали во вре­мя своего психологического вовлечения, сохранилась и про­являлась в виде симптомов.

Вскоре Брейер прекратил работу, но Фрейд продолжал. И в каждом случае, в каждой истории болезни все более ясно он обнаруживал, что ранние эмоциональные привя­занности человека определяют его теперешнее поведение. Точно так же как пациенты Бернхайма наконец понимали, почему на самом деле они раскрыли зонтик, пациенты Фрей­да на самом деле понимали, почему они делают то, что их тревожит. Пациенты Бернхайма обнаруживали, что при­чина их поведения навязана экспериментатором; Фрейд обнаруживал, что причины поведения пациентов скрывают­ся в сильных психологических переживаниях их прошлого.

Гипноз помог Фрейду установить, что эмоции, испы­танные пациентом в прошлом, сохраняются в памяти его подсознания. Фрейд показал, что пациент по-прежнему привязан к тому, кто оказал на него такое сильное воздей­ствие в прошлом. И эту привязанность он назвал любовью.

 

Определение любви

Мы начали эту главу с вопроса «Что такое любовь?» И неужели долгий путь по извилистой тропе должен при­вести нас к выводу, что любовь не более чем «привязан­ность». А как же сильные чувства и глубокие страсти'* Даже в тусклой прозе словарей слово «любовь» определяется «как нежная и страстная привязанность к лицу противополож­ного пола», а также как «сильная личная привязанность к тому, что очень нравится».

Но Фрейд говорит, что любовь не чувство, а привязан­ность. Посмотрим, куда приведет нас эта мысль. Конечно, с нашими привязанностями связаны чувства, но неверно было бы определять их как всегда добрые и приятные. Лю­бовь, несомненно, может быть романтической и возвышен­ной, но часто бывает и нарциссической и эгоистичной. Иногда она подавляет и определяет все поведение; в других случаях проявляется непоследовательно и непостоянно. Иногда любовь делает нас счастливыми и приносит созна­ние глубокого удовлетворения; но в других случаях застав­ляет постоянно стремиться к чему-то, ощущать неудовлет­воренность и боль. Таким образом, очень нелегко опреде­лить связанные с любовью чувства, потому что они разнят­ся так же, как разнятся способы проявления любви.

В кульминации любви любящий с восторгом рассказы­вает о своих чувствах. Это самое замечательное, что когда- либо с ним случалось, его любимая - самое удивительное существо, а он — самый счастливый человек в мире Такие чувства он испытывает сегодня. Конечно, не стоит спрашивать его, что он будет испытывать к предмету своей любви три месяца, три года или тридцать лет спустя. И тем не менее это справедливый вопрос. Чувство любви преобразу­ет нашу жизнь на мгновение. Но мы не живем всего мгно­вение. Вопрос не в том, какие чувства относительно любви мы испытываем в данный момент, вопрос в том, как мы действуем на основании своих чувств.

Это совсем не означает, что мы отбрасываем чувства от­носительно любви. Именно чувства делают наши привя­занности важными для нас. Но чтобы объяснить, почему мы действуем так, как действуем, и почему ведем себя так, когда испытываем любовь, мы должны раскрыть происхож­дение и развитие наших привязанностей. Чувства, связан­ные с любовью, глубоко интересуют нас, и мы с готовнос­тью их описываем; но описания, какими бы чувствитель­ными и проницательными ни были, остаются всего лишь описаниями. Они не объясняют, почему мы испытываем такие чувства, когда влюблены.

Как только мы решились взглянуть на любовь как на привязанность, на которую влияют более ранние и иные привязанности, мы получаем гипотезу, которая помогает понять, как возникают наши чувства и поведение, когда мы влюблены. То, каких людей мы избираем, что мы дела­ем с этими людьми, какие чувства движут нами, — все это возникает на основе наших прежних привязанностей. Это совсем не означает, что одно переживание не отличается от другого; однако черты сходства заставляют предположить существование какого-то устойчивого образца, что делает наше поведение относительно предсказуемым. Хотя психо­лог не владеет хрустальным шаром, он понимает: чтобы знать, как человек поведет себя завтра, нужно знать, как вел он себя вчера.

Есть привязанности, которые возникают на основе же­лания и выбора, и есть такие, которые вырабатываются из потребностей и опыта. Первые обладают качествами созна­тельности и рациональности, вторые — неразумности и слу­чайности. Мы не единственные хозяева избираемых нами направлений. Наш организм, наша жизнь неумолимо движут нами в своем собственном направлении. Привязанности возникают и мы их испытываем только потому, что уже обладаем ими. Это даже не обязательно привязанности к людям. Мы привязываемся к идеям, объектам, владениям, местам, фантазиям, идеалам — к чему угодно.

Теперь любовь становится чем-то таким, что мы можем изучать и исследовать. Это не только редкий, тонкий, не­постижимый набор чувств, вырастающий на основе особой привязанности к особому человеку. Любовь, конечно, такая привязанность, но это и все остальные привязанности — к предметам и людям, приятным и неприятным, старым и новым, привязанности сознательные и подсознательные. У всех нас много видов любви. Эти виды сосуществуют; некоторые подпитывают друг друга, некоторые вступают в противоречия. Будущее одной-единственной любви зави­сит от того места, которое эта любовь занимает в сложном рисунке всех других наших «Любовей».

Поскольку привязанности есть у всех, в определенном смысле все мы «влюблены». И на всех этих видах любви от­печаток любящего. Мы лучше понимаем индивида, изучая все разновидности любви, все привязанности, которые у него сформировались. И лучший способ понять любую привя­занность или любовь — изучить качество его предыдущих привязанностей или прошлых любовных переживаний.