Будь смутный век, в котором мы живем, Воистину так мрачен, как о том От мудрецов завзятых нам известно, Я бы не стал его с налету клясть: Мол, чтоб ему, родимому, пропасть! Но, не сходя с насиженного кресла, Веков с десяток отлистал бы вспять И, наскребя латыни школьной крохи, Рискнул бы по душам потолковать С каким-нибудь поэтом той эпохи — И вправду мрачной, — кто подозревал, Что поздно родился иль слишком рано, Что век совсем не подходящ для муз, И все же пел Диону и Диану, И ver aspergit terram floribus, [5] И старый стих латинский понемногу К средневековой рифме подвигал И выводил на новую дорогу. Я бы сказал: «Ты не был никому Шутом, ниже́ и Карлу самому; Ответь мне, о глава Придворной школы, Открой, как педагогу педагог, — С Вергилием равняться ты не мог, Но виноват ли в этом век тяжелый? Твой свет не проницал глухую тьму; Но та же тьма, храня, тебя скрывала. Нет, ты на время не кивал нимало. Ты понимал, что тот судья не прав, Кто сам свою эпоху обвиняет, Кто судит, выше времени не став. Взять нынешних — они уж точно знают, Какой у века вывихнут сустав: Не оттого ли их стихи хромают? Они пытались разом все объять, Собрать в одну охапку, поднатужась, Весь мусор фактов. Мы пришли бы в ужас, Распухли бы от сведений дурных — И никогда бы не сумели их Переварить, от столбняка очнуться И в образ человеческий вернуться, А так и жили бы, разинув рот, В духовном ступоре... Хоть мы с тобою Совсем не мистики, наоборот. Мы изнутри судить свой век не можем. Однако — для примера — предположим, Что он и в самом деле нехорош, Ну что ж, далекий мой собрат, ну что ж! Кончается еще тысячелетье. Давай событье славное отметим Ученым диспутом. Давай сравним То темное средневековье с этим; Чье хуже, чье кромешней — поглядим, Померимся оружием своим В заочном схоластическом сраженье. Мне слышится, как ты вступаешь в пренья: Есть гниль своя в любые времена, Позорный мир, бесчестная война. Что говорить, бесспорное сужденье. В основе всякой веры — наша скорбь. Само собою, так. Но плеч не горбь; Добавь, что справедливость невозможна И для пола выбор не велик — Трагический иль шутовской парик. Все это правильно и непреложно. Ну, а теперь от сходства перейдем К различью — если мы его найдем. (Учти, мы соревнуемся в несчастье, Но строго сохраняя беспристрастье.) Чем современный разум нездоров? Пространством, бесконечностью миров. Мы кажемся себе, как в окуляре, Под взглядами враждебными светил, Ничтожною колонией бацилл, Кишащих на земном ничтожном шаре. Но разве только наш удел таков? Вы тоже были горстью червяков, Кишащих в прахе под стопою Божьей; Что, как ни сравнивай, — одно и то же. И мы, и вы — ничтожный род людской. А для кого — для Космоса иль Бога, Я полагаю, разницы немного. Аскет обсерваторий и святой Затворник, в сущности, единой мукой Томятся и единою тщетой. Так сходятся религия с наукой. Я слышу, как зовешь ты на урок Свой Палатинский класс. Узнайте ныне, Значение eheu по-латыни — «Увы!». Сие запоминайте впрок. О рыцари, сегодняшний урок Мы посвятим смиренью и гордыне. И вот уже Роланд и Оливье И все другие рыцари и пэры, В сраженьях закаленные сверх меры, Сидят на ученической скамье, Твердя горацианские примеры, Притом, как чада христианской веры, Обдумывая смерть и бытие. Memento mori и Господь помилуй. Богам и музам люб напев унылый. Спасение души — нелегкий труд. Но если под контролем государства Спасаться, то рассеются мытарства, Обетованное наступит царство И небеса на землю низойдут (В грядущем, видимо, тысячелетье). Оно второе будет или третье — Неважно. Аргумент весом вполне В любое время и в любой стране. Мы — иль ничто, иль Божье междометье. Ну, наконец приехали! Маршрут, Для всех философов обыкновенный: С какой они посылки ни начнут, Опять к универсалиям придут, Сведут в конце концов на Абсолют И ну жевать его, как лошадь — сено. А для души — что этот век, что тот. Ты можешь мне поверить наперед: Ведь это я в твои уста влагаю Слова. Я гну свое, но подкрепляю Твою позицию — так королю И передай. Эпоха мрачновата Всегда — твою ли взять или мою. Я — либерал. Тебе, аристократу, И невдомек, что значит либерал. Изволь: я только подразумевал Такую бескорыстную натуру, Что вечно жаждет влезть в чужую шкуру». И я бы тронул руку старика, Сжимающую посох, и слегка Откинулся бы в кресле, потянувшись, И, усмехнувшись про себя, сказал: «Я «Эпитафию» твою читал». На днях забрел я на погост. Аллейки В то утро были сиры и пусты. Лишь кто-то вдалеке кропил из лейки В оградке тесной чахлые цветы (Как будто воскресить хотел подобья Ушедших лиц). А я читал надгробья, Прикидывая в целом, что за срок Отпущен человеку — к этой теме Все более меня склоняет время. И выбор был изысканно широк: Часы, и дни, и месяцы, и годы. Один покойник жил сто восемь лет... А было бы недурно ждать погоды У моря, пожинать плоды побед Научных — и приветствовать открытья, И наблюдать дальнейшее развитье Политики, искусств и прочих дел, Но притязаньям нашим есть предел. Мы все на крах обречены в финале; Всех, кто когда-то что-то начинал, И Землю в целом ждет один финал. Отсюда столько в прозе и в стихах Слезоточивой мировой печали. (На что я лично искренне чихал.) Утрата жизни, денег иль рассудка, Забвенье, боль отверженной любви — Я видел все. Господь благослови... Кого же? Вот бессмысленная шутка. Раз никому судьбы не обороть, Да сам себя благословит Господь! Я помню твой завет: Memento mori, И если бы понадобилось вскоре Снабдить надгробной надписью мой прах, Вот эта надпись в нескольких словах: Я с миром пребывал в любовной ссоре.