Полдень, XXI век. Журнал Бориса Стругацкого. 2010. № 5

Фрумкин Константин

Голубев Александр

Иванов Юрий

Прашкевич Геннадий Мартович

Карлик Сергей

Зонис Юлия Зонис

Гребенников Алексей

Конышев Антон

Баренбойм Давид

Полуян Павел

Журнал «Полдень, XXI век»

В НОМЕРЕ

А. Гребенников, Г. Прашкевич — Юрьев день

Если в мире начинаются чудеса, это всегда к переменам. Юрьев день — это и есть перемены. Перемены в жизни людей, перемены в жизни целых стран, перемены в истории всего мира… К добру они ведут или к худу?

Юрий Иванов- Ботанический сад

Нам-то хорошо, у нас таланты на дороге не валяются. Впрочем, таланты разные бывают… А будет ли мир, где творческие личности составляют абсолютное большинство, столь же великодушен к изгоям от рождения, как мы великодушны к гениям? Всеобщее счастье творчества, насажденное с благими намерениями. Торжество прозорливой науки над слепым случаем рождения. Найдется ли место сказке в этом детерминированном мире?

Антон Конышев — Воин: последний подвиг, или Сказ о простом человеке

Когда всё вокруг рушится, когда Враг непобедим, потому что невидим и всесилен, когда нет надежды на будущее и не на что опереться в прошлом — что человеческого остаётся в человеке? Или правда, что все подвиги совершаются от отчаяния?

Юлия Зонис — Гимн уходящим

Отдаленное будущее. Планета Ямато. Мир, где сказка о славном прошлом стала повседневностью. Молодой принц Дайдзиро, второй в ряду наследования императорского престола, посвятил себя искусству создания иллюзий — ши-майне. Принца не волнуют государственные заботы, и жизнь его кажется безоблачной — вплоть до того момента, когда над планетой нависают тени чужих кораблей…

Сергей Карлик — Активатор

Супермены бывают разные. Он — не гений, не герой, он обычный. Но обладает способностью заставлять людей принимать его точку зрения в любом вопросе. Однако в реальной жизни на любого супермена всегда найдется желающий стать его хозяином…

Александр Голубев — Вторая фаза

Если новый капитан не соблюдает морских традиций, если он чересчур высокомерен и придирчив, экипаж судна может задаться вопросом: с человеком ли они имеют дело?

А также:

Сплошное беззаконие -

В статье анализируется работоспособность знаменитых азимовских Трех Законов Роботехники

Зловещее пламя XXI века

Существовал ли гиперболоид инженера Гарина на самом деле?

Опасность захвата мира страховыми компаниями

 

Колонка дежурного по номеру

 

Памяти товарища

Ушел Дима Горчев, писатель и художник, наш друг и сотрудник. Ушел неожиданно, совсем молодым. Ему было 46 лет.

Чуть более десяти лет назад он переехал в Питер из Казахстана, где родился, и стал работать в издательстве «Геликон Плюс» главным художником. Когда издательство затеяло издавать журнал Бориса Стругацкого «Полдень, XXI век», Дима стал его художественным редактором, и первые пять лет журнал выходил в обложках, которые рисовал Горчев. При этом он был в числе иллюстраторов каждого номера.

Попутно выходили небольшими тиражами его книги, росло число читателей, а потом пришла настоящая слава в Интернете, где число поклонников Горчева измеряется десятками тысяч. Его короткие рассказы, притчи, байки, фантазии обладают удивительным свойством вызывать смех сквозь невидимые миру слезы, по Гоголю, чьим верным последователем был Горчев. И так же, как его великий учитель, Горчев оставил чудесные образцы русского языка во всей его полноте и народности.

Его любили. Его смерть вызвала настоящий шок, достаточно заглянуть в последнюю запись его Живого Журнала (dimkin.livejournal.com), которую он сделал за день до смерти, и в комментарии к ней потрясенных его смертью читателей.

Прощай, Дима! Нам будет тебя не хватать.

Редакция альманаха

 

Истории, Образы, Фантазии

 

Краткое содержание начала повести Г. Прашкевича и А. Гребенникова «Юрьев день»

Что-то удивительное происходит в мире.

Похоже, Луна поменяла орбиту. Нарушился цикл приливов отливов, магнитное поле Земли резко меняется, суда сбиваются с курса. В США полностью отменили паспортную систему. Потом примеру американцев последовала Европа…

В такое время герой повести вместе с соавтором Алексом собрался полететь из родного Новосибирска в Париж — сочинять книгу. Однако маршрут пришлось сменить еще по дороге в аэропорт. Об этом попросил Алекса старый приятель майор Мухин, следователь, у которого пропала снайперская винтовка, зафиксированная среди вещдоков и похищенная при необъяснимых обстоятельствах. К счастью, винтовка помечена радиомаячком, а потому маршрут похитителя можно проследить.

По его следам и отправляются герои повести…

Между тем становится известно о странных смертях физиков, работавших в научно-исследовательском центре Европейского совета ядерных исследований с адронным коллайдером. Скандально-популярный журналист Буковский, отправленный за проколы в работе в длительный неоплачиваемый отпуск, весьма заинтересован в расследовании этого дела. Одним из оставшихся в живых оказывается новосибирский ученый Валькович, встретиться с которым и хочет Буковский. Обеспечением безопасности ученого занимается генерал Седов, с дочерью которого Кариной пытается познакомиться через свою (и ее) подругу Аню журналист. Однако Карина, несмотря на неожиданно объявленное закрытие государственной границы, улетела в Корею… А Буковский обнаруживает, что дома его ждет засада. Он решает пересидеть неприятности за пределами города и отправляется вместе с Аней в район Чемальской ГЭС, где поселяется в местной гостинице «Дарьин сад».

К этому времени здесь оказываются и искатели похищенной винтовки-вещдока, уже совсем озадаченные происходящими в глобальном мире (да и непосредственно вокруг них самих) странностями.

А потом в гостинице объявляется и вроде бы улетевшая в Корею генеральская дочка Карина Седова…

 

Г.Прашкевич А. Гребенников

Юрьев день

Повесть

[1]

 

Иллюминация для принцессы

Кукушку не спугнул даже вертолет, зависший утром над набережной.

Солнце вставало. Толкнулся в дверь Алекс.

— Никаких новостей. И майор молчит. Может, повинился перед начальством.

Он поднял палец, и мы вдруг услышали голоса. Под балконом. Строители, наверное.

Я даже подумал: утренняя планерка. Но нет, строителей интересовали более общие вопросы. Видимо, уже прослышали о массовых самоубийствах китов у южных берегов Австралии. Кто-то по-русски, но с акцентом спрашивал, есть ли у кита, ну, эта штука… ну, вы сами догадываетесь… Женский, неуловимо знакомый голос утверждал, что она точно не знает, как там у китов, а вот у дельфинов эта штука точно есть. Потому и лезут к людям, особенно к молодым девушкам.

— Почему только у дельфинов-то?

— Потому что они млекопитающие.

— Да ну, — возразил третий. — Они в воде живут — значит, рыбы. А зачем рыбам архитектурные излишества?

— Да затем, что дельфины — единственные твари, кроме человека, которые занимаются любовью для удовольствия. А про китов я такого не слышала. Хотя они тоже не рыбы.

— А кто?

— Млекопитающие.

— Странно. Ты, Анна, тоже млекопитающая, а разве у тебя эта штука есть?

Они там приглушенно засмеялись. «Девушки недостойны звания млекопитающего».

Оказывается, с рабочими Анара спорила Аня. Скромница, умница, и гороскоп у нее с утра лег удачно. Настоящая принцесса. Не боялась опускаться до народа. Пожаловалась, что по телику все время говорят про Луну, а она Луну уже три месяца не видела.

— Мне ночью Колесников звонил, — сообщила она как-то без особой связи с Луной и с млекопитающими. Наверное, Анар стоял рядом. — Один мой бывший… Ну, одноклассник… Сказал, скучает…

— Как млекопитающее, — уточнил кто-то.

Анна засмеялась вместе со всеми: дразнила Анара.

Неважно, что ее саму только что лишили звания млекопитающего, разговаривала она с людьми смело. Например, предположила, что гастарбайтеры тоже… ну в какой-то степени… не млекопитающие… Им же не разрешается то, что разрешается дельфинам…

— А монголы — млекопитающие?

— Откуда такие недостойные сомнения?

— А я только что из Монголии.

— Граница же закрыта.

— Да ну. Я только что вернулся из Монголии. Возил монголам рис по договору. Когда уезжал, мне сказали, что граница закрыта и очередь будто бы от самого Кош-Агача. А мне что? Рис в сухом воздухе не портится. Поехал. В степи пусто. Везде пусто. И на пропускном пункте пусто, никаких очередей. Ну, думаю, всех разогнали по домам и мне надо возвращаться, а погранец в зеленой форме кричит: «Проезжай!» Я газ выжал, но стою, сцепление отпускаю. Мы ученые, мы знаем, когда дергаться. А погранец кричит: «Проезжай!» Вот, думаю, задачка: не двинусь с места — накажет, а двинусь — накажет вдвойне. А погранец разоряется: «Проезжай!» И монголы с той стороны машут, рису хотят. Ноги короткие, кривые, уверенные. Ну я и поехал. Довез рис до склада, разгрузился. Эх, Монголия, кругом степи. Табун лошадей видел, аж до самого горизонта, в нашу сторону движется.

Мы с Алексом вышли на балкон.

Веяло чудесной прохладой, чистотой, уверенностью прозрачного воздуха. Сосны и лиственницы взбегали по склонам, волшебно отсвечивала река — черной гладью и серебром. Бормотала про Луну, которую никто уже несколько месяцев не видел. Только в таком месте и можно найти сбежавший вещдок или подброшенного ребенка. «Коля чепоков кумандинец помогите родился в январе». Бывшие жены Анара перекликались в комнатах первого этажа, такой негромкий птичий базар. А на западной террасе вели жаркий спор выпестыши. Венька, Якунька, Кланька и Чан. «Подохнет ведь», — жалела Кланька кукушку. «Да почему подохнет?» — не верил Якунька. «Она кукует, а ей жрать надо», — сурово по-русски сказал Чан. «Ну покукует и полетит червяков искать». — «Нет, теперь не полетит. Теперь никуда больше не полетит». — «Да почему это?» — «Она чокнулась».

А внизу, невидимые, разогнав гастарбайтеров, Аня и Анар обсуждали то, что в мире случилось за ночь. Закрыли границы ЮАР, Бельгия, Нидерланды, Япония. Вокруг России границы везде замкнулись. Шофер, ездивший в Монголию, или пьян был, или не разбирался в границах. Не летали самолеты. Поезда и автомобили выстраивались в многокилометровые линии у таможенных пунктов. В столицах и в приграничных пунктах кипели демонстрации, пока, к счастью, без насилия.

— А в буфете, — сказал Анар, — микроволновка заговорила.

— Ой, ты чего! — испугалась Аня. — Человеческим голосом?

— А других у микроволновок быть не может, они людьми изготовлены.

— Ага, — согласилась Аня. Чувствовалось, что она испугана. Зато я несколько успокоился. Раз микроволновка заговорила, значит, и мой мини-бар мог каким-то образом излучать новости.

— Теперь вести можно слушать, не включая телевизора, — сказал внизу Анар.

— Ты здорово на этом сэкономишь! — обрадовалась Аня.

— Но ты особенного значения всему этому не придавай, — предупредил Анар. — Тут у нас всегда так. Алтай — место чудес. Это для тебя место, Аня. В пазырыкское время тут тоже всякое бывало. Видела на плече принцессы Укока волшебных олешков? Они красивые… Как на твоем плече… Мне шаман говорил…

— Ой, что шаман говорил?

— Да это неважно.

— Нет, ты скажи.

— Ну он всякое говорил.

— Нет, Анар, ты скажи, скажи!

— Ну нес всякое… Говорил, что принцессу Укока встречу…

— Ты что, Анар? — испугалась Аня. — Она же селькупка!

— Ты только алтайцам такого не скажи.

— Ой, — испугалась Аня и на кукушку: — Икота, икота, перейди на Федота, с Федота на Якова, а с Якова на всякого. — Но это не помогло.

Я с наслаждением потянулся. В небе плыли нежные облака, медленные долгие караваны.

— Мне в детстве хотелось прыгать по таким облакам, — донесся снизу голос Анара.

— А я люблю смотреть на облака с самолета, — отозвалась Аня. — Они как снежные.

— Ну ладно, пусть снежные… — К моему изумлению, Анар не проявлял свойственную ему твердость. — Ты, Аня, — оказывается, они уже перешли на ты, — могла все это видеть в пазырыкское время.

Я обалдел. Неужели они всерьез?

Но Аню ничто не смущало.

— Мне почему-то кажется, что никто теперь уже никогда не умрет, Анар, — произнесла она счастливым голосом. — Вот Буковский говорит, что все умрут, что долго ни один долгожитель не протянет, только мучиться будут. Он всех реднеками называет, красношеими. По-английски это что-то вроде крестьян. Буковский говорит, что даже все твои бывшие жены умрут, — зачем-то вставила Аня, видимо, чтобы Анар все-таки не забывался. — А ты как считаешь?

— Хочешь, я прямо сегодня выгоню Буковского?

— Ты что? Куда ему идти, Анар? У него же никого нет! — и спросила: — Анар, я не понимаю. Ну зачем люди умирают, Анар?

— Ну это просто, — ответил бывший командир, явно довольный, что разговор перешел на тему, в которой он был силен. — Один шел по железнодорожной линии, попал под поезд. Другой гнал машину, вылетел на обочину. Третьего на сплаве засосало в воронку. Да мало ли…

— А те, кого не засосало?

— А у тех свои причины. Ну болезни, голод, зависть и всякое такое. У каждого найдутся уважительные и неуважительные причины. А еще специалисты говорят, что в определенном возрасте в каждом живом организме включается особая программа и это существо начинает усыхать.

— Как принцесса Укока?

— Нет, — мягко возразил Анар. — У принцесс все иначе. Мы с тобой сейчас говорим про самых обычных людей. Шлаки, клеточный мусор, закупорка сосудов, желез, мозгов. Принцессы тут ни при чем. Они — особая стать. Вообще, Аня, в мире много такого, о чем думать интересно.

— Ты про птиц, про облака, про озера с реками? — умно спросила Аня. — А пишут, что в морях рыбы свихнулись, плывут, куда не надо. И с птицами не лучше. У Буковского в голове гуси, вот даже они вырвались на свободу. Я когда в анкете в графе «не заполнять» написала «хорошо», Буковский ругался.

— Нет, я точно его выгоню!

Солнце высветило видимую длину реки, вода нежно дымилась. Алекс вернулся к себе, но влюбленные млекопитающие под моим балконом не умолкали. Узкий лучик проник в окно, пронизал фужер с недопитым красным вином, на блюдце тревожно заплясало алое лазерное пятнышко.

— Нет, ты скажи, скажи, почему человек живет так недолго?

Вместо ответа наплыла с юга туча, какая-то неправдоподобно низкая, широкая, рваная, как грязное и мокрое верблюжье одеяло. Свет в комнате и на террасе погас, стало совсем темно. На соседний балкон вышел Алекс в спортивном халате, почесался с наслаждением: «Вечно у Анара темно». Лохматую тучу, оставляющую на соснах влажные обрывки, изнутри распирало бесшумными синеватыми вспышками. Она плыла, расширялась, садилась ниже, еще ниже, совсем близко к кипящей, как в чайнике, воде. Окончательно погас свет. То есть везде погас. И в селе, и на набережной, и вдали над Чемальской ГЭС. Суматошно взревел в подвале резервный генератор, в баре и на кухне «Дарьиного сада» желтовато вспыхнули лампы и тут же погасли, будто поперхнулись. Обреченно взревел второй генератор, сиплый и низкий, где-то за баней, и тоже заткнулся.

— Слышишь?

— Это гром?

— Да нет же, нет! — Анар слушал кукушку.

Так долго, как предсказывала кукушка, люди все равно не живут, даже в пазырыкское время так долго не жили, но кто знает: может, теперь Смирнову повезет? Тем более что везде снова вспыхнули электрические огни. Теперь действительно везде. И там, где до того горели, и там, где до того были выключены. На столбах, в коридорах, в пустых и в занятых номерах, в пустой бане (я видел, как осветилось ее окошечко). Я щелкнул выключателем, но свет в номере не погас, даже настольная лампа с проводом, выдернутым из розетки, радостно светилась.

— Анар! — крикнул я. — Ты сколько платишь за такую иллюминацию?

Хозяин «Дарьиного сада» поднялся на нижнюю веранду:

— Не знаю. Счетчики не крутятся.

— Может, они сломались?

— Сразу все?

Анар чего-то не понимал.

— Вы посмотрите, свету сколько, — обвел он рукой окружающее: три коттеджа, баню, телеграфные столбы, сидящую на скамье бронзовую Катерину Калинину. На нее свет, кстати, падал сверху — от не подключенного к линии фонаря, и Катерина почти не отбрасывала тени. Вблизи и вдали сквозь влажную влагу нежного тумана сияли, слезились, лучились искусственные солнца. Самые потрясающие, кстати, на веранде — там горкой лежали принесенные монтером лампочки. Целая пирамида светляков. Они сияли в полную мощь, хотя не были даже распакованы. А за поворотом реки во влажную темную мглу били лучи света, узкие, как зенитные прожектора.

— Это ГЭС заработала?

— Она работает с прошлого века.

— Ну мало ли. Может, вода поднялась в Чемале?

Да нет. Какая вода? Просто темную тучу несло совсем уже низко над рекой, лохматило, рвало на клочья. Кипела, пузырилась вода во тьме. Мы почти не видели сосен и лиственниц, они исчезли, как во влажном дыму, серебряно крутились воронки, и вдали, над ГЭС, бесшумно метались лучи прожекторов.

— Я потому и живу здесь, — сказал внизу Анар, — что не могу привыкнуть.

А еще вышла на нижнюю террасу Карина. Она сияла, как елка в Рождество, а всего-то был на ней голубенький халатик на узком пояске. Но она вся светилась. Она вышла на террасу в собственном облаке света, как отдельное мировое светило, и остановилась у перил, с любопытством рассматривая реку. Катерина Калинина на бронзовой скамье тоже светилась. Я знал, что Карина написала о Калининой целую книгу, но не читал, хотя, может, и интересная книга. Кипела бешеная река. Халатик ничего не скрывал. Карина выглядела почти голой, да и на Катерине бронзовое платье ничего не скрывало. Зачем таким красивым женщинам мужья, они любую тварь приручат.

— Анар! — крикнул Алекс.

— Чего тебе? — отозвался Анар.

Они явно работали на Карину, хотели привлечь внимание.

Но генеральская дочка смотрела на темную, рыхлую, на глазах разваливающуюся тучу, сотканную из влажной и грязной шерсти. Эта туча все так же бесшумно и бесконечно спускалась и спускалась низко над рекой вниз к водохранилищу Чемальской ГЭС. Округлое нежное лицо Карины омывал лунный свет. Конечно, никакой Луны в небе не было, но другие сравнения в голову не приходили. И была она будто в электрическом коконе. Прикоснись — убьет.

 

Сбежавший мертвец

В первый раз доктор Валькович умер в Церне.

В пультовой. Под экранами, целыми блоками включенными в сеть.

В пультовой стоял круглый стол, перед ним несколько крутящихся кресел. Доктор Валькович, как и его приятель немец Курт Хеллер, проводили перед экранами много времени, но Джон Парцер не любил засиживаться, когда вдруг все собирались вместе, прогуливался от стены к стене, негромко спорил с корейцем Кимом. В день перед отъездом именно Парцер заметил выхваченного камерой слежения человека в рыжей робе. Неизвестный влез в рабочий отсек из аварийного колодца, прихватил чей-то плеер и исчез. — «Вызовите охрану, — немедленно попросил доктор Ким. — Ыйса пулло чусэйо». — «Никаких пулло, — цинично ответил корейцу американец. — Мы следим не за ворами, а за аппаратурой».

Ким спорить не стал. И вносить происшествие в «Рабочий журнал» не сочли нужным. «У нас и так приборы обнулило ночью, — пожаловался Парцер доктору Вальковичу. — Вот Ким и нервничает. Иероглифы рисует. А техники уверяют, что все в порядке».

Доктор Валькович кивнул. Информация с датчиков, в несколько слоев покрывающих детектор ускорителя, последнее время поступала на экраны почти непрерывно. И споры шли почти непрерывно. Когда доктор Валькович полез в настенный шкафчик, Ким пробормотал: «Чонбу ильсан сочжипум-имнида». — «Да я только заберу свою баночку». Валькович выловил из шкафчика стеклянную баночку из-под алтайского меда. «Смешно». Кто-то обклеил ее свинцовой фольгой, выдавил на фольге звезду с узкими извивающимися лучами. «Чыльгоун ёхэныль. Счастливого пути».

И они улетели.

Ким улетел, американец улетел.

И немец покинул Церн. И англичанин.

«То маннапсида!» — «В следующем году увидимся снова».

Доктор Валькович остался в пультовой один. Его манило удобное кресло.

Но когда он заваривал чай, свет внезапно мигнул. Может, из-за сверхурочной работы техников, монтировавших магниты на нижней галерее коллайдера. Валькович машинально сунул пустую баночку в сумку (через несколько часов он тоже уезжал в аэропорт) и открыл «Рабочий журнал», решив свериться с последними записями Парцера и Кима. Он помнил, что несколько часов назад американец делал записи и ворчал на иероглифы, которыми кореец иногда украшал журнал.

Но ничего такого в «Рабочем журнале» доктор Валькович не увидел.

Он даже перегнул журнал. Точно! Один лист был грубо выдран, торчали неровные обрывки. Доктора Вальковича охватила странная сумеречность. Он задохнулся. Может, на секунду или на тысячную ее долю. Он так и не понял, что с ним произошло. Просто сердце частило, шли перебои. Он упал на кафельный пол. В сущности, ничего особенного не произошло, ну, короткий обморок, со всяким может случиться, но каким-то образом доктор Валькович понял, что мир кончается. Он не знал, как выразить такую простую мысль, но знал, что мир кончается.

Всё кончается. Абсолютно всё.

И деньги, и мед, и время эксперимента.

В самолете на Москву он пытался понять, что же все-таки с ним произошло, но никаких разумных объяснений не нашел. Зато подошла стюардесса: «Простите, месье, у вас в сумке фонарь не выключен». Доктор Валькович удивился: какой еще фонарь? Нет у него никакого фонаря. Но минут через пять стюардесса подошла снова: «Позвольте, мсье, я помещу вашу сумку в камеру хранения?»

В Париже доктор Валькович провел день.

Не было у него в Париже никаких специальных дел. Так… Посидеть в Национальной библиотеке, посетить Сакре-Кёр… Эти места возвращали доктора Вальковича в молодость, в те годы, когда он еще ничего не знал ни о корейцах-физиках, ни тем более об адронных коллайдерах. Ах, Сакре-Кёр, базилика Святого Сердца! Ты стоишь на вершине Монмартра, и я, наверное, уже никогда не поднимусь к твоим цветным витражам! Так доктор Валькович почему-то подумал. Он никак не мог понять, что, собственно, изменилось в мире. Ну да, если прислушаться, то многое. Например, много говорили про Луну, якобы изменившую орбиту, но подобными слухами мир всегда полнится. Еще говорили про плавающее магнитное поле, но что в этом удивительного, если даже полюса время от времени меняются местами. Руками не пощупаешь, да и не надо это никому. А вот почему город, который он любил, вдруг показался ему чужим? Каждый камень, каждое стекло в витражах он раньше ощущал как собственное продолжение, а сейчас все кричало: нет нас, нет уже нас, доктор Валькович, и тебя тоже нет, ты умер…

И еще вопрос. Кто выдрал лист из «Рабочего журнала»?

Доктор Валькович помнил ряд цифр, вклеенную цветную схему, аккуратный иероглиф, коротенькую приписку, сделанную рукой Парцера. Но до американца он не дозвонился, и Ким был далеко. Зато в Москве удалось побывать на лекции астрофизика Рашида Сюняева. «Наше место во Вселенной с точки зрения астрофизики и космологии». Доктор Валькович с удовольствием поаплодировал некоторым выводам своего старого друга, но в общем не услышал чего-то принципиально нового. Черные дыры, темная материя, звуковые волны Большого взрыва. Встречные пучки протонов. Силы взаимодействия — слабые и сильные. Протон сталкивается с протоном, рождается новая частица. Почему бы не назвать ее — эквидистон? Hello, World! Что-то же должно занимать зияющий интервал между известными силами взаимодействий.

Эквидистон. Равноудаленный.

Звучало интересно, но Рашид все испортил, прокрутив под занавес уже известный видеоролик, снятый с безымянного сайта. Ну да, энергия, энергия, энергия! Всем нужна энергия, все надеются на чудо. Но в Новосибирске на вопрос генерала Седова: «Можно ли верить этому ролику?» — доктор Валькович заученно ответил: «Вечными двигателями не занимаюсь».

Лето выдалось дождливое, тусклое. Странное ощущение, пережитое в Церне, постепенно забывалось, но пришло сообщение из Берлина: физик Курт Хеллер попал в тяжелую автомобильную аварию. Столкновение по дороге в аэропорт. То ли с ремонтным грузовиком, то ли с пустым автобусом. Жертв нет, только пострадавшие, — так сказал диктор. У дикторов свои оценки. А еще через неделю доктор Валькович узнал о смерти Джона Парцера. Ну да, такое случается. Но еще через неделю генерал Седов в конфиденциальной беседе сообщил ему о гибели Обри Клейстона…

Мир вообще сошел с ума. Изменился ритм приливов-отливов. В Атлантике обнаружились мели, никогда не значившиеся на картах. Границы европейских государств закрыли, даже Андорра, даже Люксембург. В Берлине доктор Курт Хеллер пришел в себя и потребовал в палату сотрудника Интерпола. А однажды утром на террасе генерала Седова появился суетливый человечек — младший лейтенант Смирнов-Суконин. Он доставил генералу стеклянную банку с NIVI. Своим ходом! Это подумать только — своим ходом! Даже в метро спускался, дурак. При этом Смирнов не скупился на добрые советы, признался доктору Вальковичу, собиравшемуся на велосипедную прогулку, что читает мало, а потом откинул ногой мешавший ему кабель. А тот кабель находился под напряжением. И он удачно свалился на металлическую растяжку, чиркнул по велосипеду. Над крылечком открытой, закапанной унылым дождичком веранды расцвело темное томное сияние, будто всех втянуло в угасающую радугу.

Когда доктор Валькович очнулся, за открытой дверью негромко переговаривались.

«У тебя, наверное, невеста есть?» — «Так точно, товарищ генерал!» — «Когда обещал невесте вернуться со службы?» — «Осталось ровно сто сорок девять дней, товарищ генерал!» — «Дней? Не лет?»

Прислушиваться дальше доктор Валькович не стал. Все еще плыла перед глазами темная пелена, гибко пронизывали тьму лиловые силовые линии. Понятно, доктор Валькович не знал, как чувствуют магнитное поле электрические скаты или некоторые виды птиц, но почему-то решил, что перед глазами плывут именно силовые линии. Трахнуло его по-полной. Только через минуту сквозь плывущую пелену проявилась закопченная стена коттеджа. Велосипед стоял у стены, даже краска с него не слезла. В кожаном кармане под рамой лежал талисман — баночка из-под алтайского меда, оклеенная свинцовой фольгой. Раздумывать было некогда.

И всю дорогу до Чемала доктор Валькович умирал.

Что-то мешало ему чувствовать себя обыкновенным человеком.

Руки-ноги двигались, глаза видели, но в ушах темно шумело, немецкие покрышки грелись. Мысленно доктор Валькович аплодировал себе. Вот он умер, а не останавливается. И велосипед его несет вперед без всяких усилий. По силовым линиям, как положено.

 

Доктор Валькович поаплодировал ясности своего ума.

Конечно, посты, гаишники. «В роте семь разгильдяев, а ты волосы на пробор носишь». Ясно, что генералу уже донесли, что сбежавший покойник мчит по Бердскому шоссе. Но за мной и раньше присматривали, поаплодировал себе доктор Валькович. Профессиональные помощники любителя палеонтологии тайно рылись в вещах, просматривали компьютерные файлы. Интересно, а за самими любителями палеонтологии присматривают?

Доктор Валькович знал, что до Ташанты от Новосибирска примерно тысяча километров. На хорошей скорости миновал Вшивую горку, гаишники на выезде из Академгородка внимательными взглядами проводили одинокого велосипедиста. В руках появились рации. «Да, в шортах… Да, армейская рубашка… Да, мчит, как угорелый…» Мелькнул указатель, перечеркнутый жирным крестом, по правую руку проглянуло плоское Обское море с зелеными островами — сквозь пелену облачного дня, как сквозь пелену затмения. «Живые раки». «Уголь для мангалов, веники». Доктор Валькович не уставал себе аплодировать. Вот он умер, а катит на любимом велосипеде. Вот генерал Седов посчитал его покойником, а он не покойник, он катит по трассе М52, и дорога в общем неплохая, только разметка необычная. На спусках одна полоса и две встречных, а на подъемах наоборот. За безликим селом Безменово начались участки холодного асфальта — смесь мелкой щебенки и гудрона. Проходящие машины стрелялись камешками, перли на север огромные фуры с фруктами из южных республик, навстречу — военные тягачи. Доктору Вальковичу ничего не мешало, он даже не устал. Он не понимал, как это у него такое получается: даже на подъемах обгонял мощные иномарки. Такое впечатление, что дорога все время шла вниз. Позже доктор Валькович так и сказал нам.

Алекс не поверил: «Все время вниз?»

«Ну да. Я так чувствовал».

«Даже там, где дорога шла в гору?»

«И там, где она шла в гору. Без разницы».

Правда, была и неприятная сторона: покрышки грелись.

Мелькали речки, обрывистые скалы прижимали суживающуюся дорогу к реке, иногда капал дождь, а покрышки грелись. Так получалось, что в среднем доктор Валькович выжимал не менее ста км в час. Где-то за Монжероком даже обошел байкеров. Пять рычащих машин на хорошей скорости шли в подъем, но обыкновенный велосипедист в армейской рубашке пролетел мимо, будто они стояли. Напружив руки, пригнувшись к рулям, байкеры звенели на скорости, как осы. Злобные глазища, лиловые тату на голых плечах. «Искалечат», — мысленно поаплодировал Валькович. У них настоящие байки, они могут развивать запредельную скорость, а он их обошел! И оторвался километров на двадцать! Думал уже — совсем, но на каком-то крутом подъеме воздух странно сгустился. Вдруг множество необычных звуков с какой-то особенной силой окружило доктора Вальковича. Звенел комар, с ужасной силой шипела зеленая ящерица на теплом камне.

И сразу его догнали байкеры.

Один вышел вперед, двое пристроились по бокам, еще двое замкнули процессию.

В реве, в грохоте, в молчаливом восторге байкеры вывели доктора Вальковича на полянку под отвесной скалой, исписанной именами неизвестных счастливчиков. Юля и Гоша. Размашистые большие буквы. Егор, Натка и Пелемень. Эти оставили цветной след — наверно, таскали с собой баночку с краской. А об Иришке было сказано, что она из Тюмени. Счастливые, свободные люди. Они ползали по скалам по собственной воле. Их нисколько не пугали отвесные зеркала скольжения и рыхлые кружева осыпей.

— Крутишь педали? — поинтересовался байкер в кожаном жилете без рукавов, руки по плечи в сизых наколках. Остальные смотрели молча, только единственная девушка все время дергалась: «Чего ты с ним разговариваешь?»

Но вожак выдержал стиль. Попинал горячую резину:

— Немецкие?

«Исключительно немецкие», — мысленно поаплодировал доктор Валькович.

— Все равно на таких скоростях долго не выдержат. К какому клубу приписан?

Доктор Валькович не сразу понял. А когда понял, ответил:

— Какой клуб? Я просто катаюсь.

— Ну да, — понимающе кивнул байкер, хотя ничего не понимал. — Раньше нас на таких великах не обходили. — Тяжелой рукой он залез в подвесной карман под рамой велосипеда. — А это что тут у нас?

— А это что там у нас? — тянулась, переспрашивала девушка.

— А это тут у нас остатки меда, — понюхал вожак. — Чего баночку фольгой обернул? Мед, наверное, в Сростках брал?

Доктор Валькович кивнул.

— Ну и дурак! Какой мед в Сростках?

И запустил баночку в кусты под отвесной скалой. Добавил с неопределенной угрозой:

— Ты мед бери в Монжероке, не будь гусем.

Доктор Валькович так и не понял, почему он гусь, если берет мед в Сростках. Понять это было трудно еще и потому, что он опять умирал. Уже в третий раз в этом году. Ни облачка на небе, а Солнце потускнело, потянуло сухим туманом, и все вокруг казалось странными цветными срезами. Так выглядят модели кристаллов — вроде тетюхинских кальцитов. Мир щетинился, грани отблескивали, пускали цветных зайчиков. И сквозь тяжелые вспышки медленно остывающего железа летела и летела в воздухе пустая стеклянная баночка, обернутая свинцовой фольгой. «Муо? Что?» — спросил бы кореец Ким. И сам ответил бы: «Борёссымнида. Потерял».

И пока баночка так летела — сквозь сухой туман, сквозь сгущающуюся солнечную тьму, вожак байкеров свистнул. Ревущие машины одна за другой пронеслись мимо доктора Вальковича, а баночка все падала и падала, стреляла цветными мальтийскими крестами. Hello, World! Единственная девушка, проносясь мимо, подняла руку. Топик узкий, доктор Валькович с восторгом увидел грудь, нежное загорелое всхолмие. Но в глазах девушки пылало густое презрение. «Олень плюшевый!»

Это ничего, что я олень, подумал доктор Валькович. И что плюшевый — это тоже ничего, ведь баночка не разбилась. Такие интеллигентные, поаплодировал доктор Валькович байкерам, и аккуратно упрятал подобранную баночку в сумку. С одного уголка свинцовая фольга отклеилась. В необозримых пепельных глубинах баночки пылал ужас горячей вселенной, может, начало какого-то другого мира. Но разглядывать было некогда. Доктора Вальковича снова несло по силовым линиям.

Минут через пять он нагнал несущуюся по шоссе кавалькаду.

Байкеры шли под сто пятьдесят, волосы девушки стояли горизонтально, она знала, что они не олени плюшевые. Доктор Валькович на отечественном велосипеде (ну, правда, рама сварена на Тайване и покрышки немецкие) лихо подрезал вожака. Покрышки плавились, доктору Вальковичу что-то кричали, но разве услышишь что-нибудь на такой адской скорости? Догадывался: байкеры хотели бы его убить. За армейскую рубашку цвета прогорающего неба, за шорты, за мысленные аплодисменты, за то, что слишком небрежно откидывается в позорном велосипедном седле. А девушка даже завизжала, как коза, и доктор Валькович испугался, что она прямо в седле описается.

Теперь он опять все время катился вниз. Реальный рельеф местности не имел значения. Он катился вниз, вниз. Вдруг открывалось впереди село — серый шифер крыш между сосен и лиственниц. Седые лишайники на скалах смотрелись, как пролитая простокваша. Козы, как дуры, спали на деревянном крылечке. Рядом сочная молодая трава, а они разлеглись на грубых щелястых досках. Несколько раз Валькович попадал в стадо переходящих шоссе коров. Рябой бык тяжело дышал, пускал стеклянную слюну, рассматривал физика красным глазом. Около придорожного сарайчика — «Шиномонтаж» — доктор Валькович остановился, полил покрышки водой из колонки. Мужик, рябой, как давешний бык, сплюнул:

— Чего торопишься?

— А не хочу иначе.

— Ну если так…

В «Дарьином саду» Анар спросил: «Деньги есть?» Доктор Валькович показал пучок долларов. Сговорились на мансарду. «Только, ты, слышь! Свой велосипед с собой не тащи».

Никогда раньше доктор Валькович не спал так крепко. Доносилась какая-то музыка, разумеется, не из его номера, но все равно утром до него достучались. Злобный, почти нечеловеческий голос проорал: «Если ты, сука, не выключишь свой сраный рэп, я притащу пятисотваттную стереосистему и буду тебе до утра транслировать мультик про Келе».

Доктор Валькович все понял правильно. Он осторожно вынул свою стеклянную, обклеенную фольгой баночку из мини-бара (место до этого казалось ему надежным) и спустился на пустую набережную. Солнце только-только вставало. По карнизу третьего этажа вкрадчиво крался серый кот, явно намыливался разорить птичье гнездо. Мысленно ему поаплодировав, доктор Валькович поднял голову. Кот был уже близок к гнезду, но какой-то придурок гаркнул с мансарды: «Брысь!» Кот, конечно, остался на месте, зато сорвалась со скамьи какая-то ранняя бабка, каркнула ворона, тоска, тоска, весь мир пришел в какое-то неявное движение, и доктор Валькович выронил баночку в реку.

 

Принцесса Укока

Алекс запаздывал.

Я смотрел на портрет в простенке.

Несколько лет назад на алтайском плато Укок археологи нашли захоронение эпохи матриархата, а в нем мумию женщины. Мумия на удивление хорошо сохранилась, даже татуировки на коже. Понятно, алтайцы отнесли находку к разряду священных, тем более что вскоре после того как принцессу вывезли в Новосибирск, местные горы тряхнуло мощным землетрясением. По глазам Анара, молча колдовавшего за стойкой, можно было понять, что принцесса еще вернется на родину. А я ждал Алекса и набрасывал в блокноте диалоги северных богов для нашей веселой повести. Там все, в общем, было просто:

«Мама Ильхум, зачем принесла глиняный горшочек?»

«Это я давёжное вино принесла. Кутха проснется, спросит, а горшочек рядом».

Укорила (героя): «Ты рецепт от Билюкая ему не принес. Кутха сильно расстроится. Кутха совсем старый стал. У него теперь на уме только одно: пить вино и смотреть на красивое».

Текст вполне отвечал моменту: Анар за стойкой варил кофе и разглядывал портрет принцессы. «Мама Ильхум покачала головой, — записал я в блокноте. — Мама Ильхум сказала: "Стыд, стыд. Раньше звери жили без греха, любили тишину, жили с удовольствием. Потом пришли Дети мертвецов. Стали драться, воровать, подглядывать из-за угла, а зверям интересно, они живые, врать стали. Появится красивая, уткнется лицом в ладони, попа кругло отставлена, даже старый дурак, — я невольно посмотрел в сторону Анара, — кричит: такую иметь буду!"».

Заглянул в дверь Смирнов и тут же исчез, ничего не посоветовав. Впрочем, это я так подумал, потому что младший лейтенант тут же вернулся. «Пересядьте к дверям, — сказал, — вас музыкой замучают», и опять исчез.

«Раньше Кутха и Билюкай, — занес я в блокнот, — вместе работали. Упадет много снегу, Билюкай ездит верхом на куропатке, а Кутха лыжи придумал. Считалось так: чужому не завидуй, со следа не сбивай, запаса у белки не забирай — как белке зиму бедовать без запаса? Зверя Келилгу без дела не бей по мягким ушам. А еще вот такое. Самец раньше найдет корень сараны вкусный и длинный, а другой корень маленький, сморщенный, тот, который вкусный и длинный, несет жене, а теперь жене несет маленький, сморщенный, а вкусный отдает чужой самке. Ждет от нее поступков, каких раньше не было».

На фоне фальшивого окна, заложенного оранжевым кирпичом и отделанного по наличнику грубым камнем, принцесса Укока смотрелась необыкновенно. Коса через плечо. Горбоносая, ресницы опущены. Через окно тянулась полка, на ней — пудовая чугунная ступа с пестом, конечно, не для принцессы. Я хотел сказать это Алексу, спустившемуся наконец в бар, но его интересовал только вещдок.

— Винтовка точно поблизости, — шепнул он. — Или на ГЭС, или в окрестностях. К сожалению, — признался он, — маячок сдох. Сам понимаешь, нашему косоротому от этого не легче, ведь винтовка может выстрелить.

Я пожал плечами. Конечно, с оптикой на ворон не охотятся.

А кто, собственно, появился в «Дарьином саду» за последние два дня?

Ну, доктор Валькович. Ну, он ходит в шортах, в армейской рубашке и рассуждает о мировой экономике. Такой человек не повезет винтовку на раме велосипеда и не станет прятать ее в горах. Может, в курсе происходящего младший лейтенант Смирнов-Суконин? Или принцесса Анна? Вряд ли, вряд ли. Мы даже не заметили, как в бар вошел Буковский. Зато он нас заметил, и лицо у него сразу стало злым.

— Тебе «Дарьин сад» сад не нравится?

— Мне вообще все не нравится. — Буковский плюнул в камин. — И «Дарьин сад», и погода, и скудоумные окрестности. — И объяснил свое настроение: — Мне всю ночь баба какая-то звонит. Видно, чокнутая. Я мерзну под одеялом, а она начинает плести про какие-то горячие пески, спрашивает, кто со мной, — он мрачно уставился на Анара. — Я отвечаю, со мной одни козлы! Все в мире сместилось, — злобно бубнил Буковский. — Вот-вот наступит конец света, а мессия запаздывает. Границы закрыты, пандемия накрыла три материка, остатки нефти выгорают бессмысленно, да еще твоя буфетчица, Анар, утверждает, что слушает новости с помощью микроволновки…

— Подожди, — сказал я. — Эта чокнутая чего хочет?

— Спроси сам. В бюро погоды ей следует обратиться.

— А если… — начал Анар, но Буковский встал и отошел к караоке. Что-то его томило, может, отсутствие Карины. Ударил по клавишам: «Я люблю бродить одна по аллеям, полным звездного огня…»

Честно говоря, я не думал, что кто-то помнит такие песни.

Стараясь не слышать Буковского, мы прикинули между собой. Так получалось, что неизвестная женщина звонила всем, кроме Анара. Почему? И от всех — от Алекса, от меня, от Буковского — неизвестная пыталась узнать, какие климатические условия нас окружают. Это Анар так казенно выразился: климатические условия. Звонила неизвестная даже Смирнову-Суконину, как мы скоро узнали. Обладая живым характером, младший лейтенант, конечно, дал ей пару добрых советов. Первый: хорошенько думай при наборе цифр. А второй: не скрывай свое имя, это настораживает.

— А может, это звонит принцесса Укока?

Анар такую гипотезу не принял. К тому же под аркой появилась Карина.

Буковский ужасно оживился, может, посчитал, что она пришла за ним. «Я своих забот полна — вы, влюбленные, не прячьтесь от меня…» Но Карина только издали посмотрела на Буковского. Даже в своей строгости она была как выброс дофамина. «Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не знаю, ничего никому не скажу…»

Разочарованный Буковский подсел к нам. Карина ушла, а он хотел говорить о Карине. В Чили землетрясение, напомнил. Полезно потрясти этих скрытых пиночетовцев. Северные корейцы опять сплоховали с ракетой, и Ахменижад уже ни с кем не торгуется, внаглую достраивает реакторы. Все не в кайф.

— Хотите добрый совет?

— Не хочу.

— Да вы не сердитесь, — посоветовал Буковскому Смирнов. — Вы улыбайтесь чаще. Вот почему эта неизвестная женщина интересуется климатическими условиями? — На всякий случай он выглянул в окно. — Сперва звонит одному, потом другому. Потом вам звонит, Алекс. И вам, Анар. Нет? Вам не звонит? Как интересно! Всем звонит, а свой номер скрывает…

Буковский пересел к караоке.

«Вдруг ударила гроза, и от счастья закружилась голова…»

— Хотите добрый совет?

— Убью, блядь! — огрызнулся Буковский.

Анар недовольно сдвинул брови, но тут донесся звонок.

— Куда это он так ринулся? — проводил я взглядом младшего лейтенанта.

— В люкс, — ответил Анар.

И заговорил о принцессе Укока. Смотрел на портрет, ждал, когда явится оригинал.

Мумия принцессы, рассказал он нам, лежала на боку. Так ее и нашли, бедную, — одну, в ледяной глыбе. Шелковая рубашка, шерстяная юбка да войлочные носки — вот и весь выходной набор. Мы с Алексом понимающе переглянулись. Если у Ани все серьезно, придется ей привыкать к шелку, к шерсти, к войлочным носкам, к трем бывшим женам Анара и к выпестышам. И если Анар попытается, как это уже сделали с принцессой Укока, увезти Аню с Алтая, следует ждать катастрофических ураганов, землетрясений, затопленных городов. Несанкционированные события часто приводят к странным последствиям. В этот момент в арке возникла Аня.

— Буковский. Там опять черный асечник!

Оказывается, и ей звонила неизвестная. Даже ей!

Услышав такую новость, Буковский с необыкновенным, даже каким-то злобным энтузиазмом ударил по клавишам: «А самой мне все равно…» Аня растерянно улыбнулась. Она посмотрела на Анара. Потом на портрет принцессы Укока. Они и правда с ней походили как две сестры, только волосы алтайской принцессы больше отливали медью. И, встретив ответный взгляд Анара, Аня вдруг налилась женственностью и уверенностью, а голос Буковского, наоборот, упал: «Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не знаю…» Никто его слов не слышал. Все разом заговорили. «Ну почему эта женщина всем звонит?» — «Может, выдать ей прогноз погоды на всю неделю?». А Анар добавил: «Какая у тебя, Аня, кожа красивая». Наверное, знал уже, какая у Ани кожа.

— Анар, хотите добрый совет?

Спрашивал Смирнов, вернувшийся из люкса.

— Купите Ане такие же серьги, как в ушах этой покойницы.

Аня с испугом посмотрела на Анара, а Буковский ухмыльнулся:

— Слабо ему. Указанные артефакты не купишь.

— Я куплю, — твердо пообещал Анар.

— Такие старинные серьги можно только украсть, их не купишь, они государственное имущество, — со злым наслаждением внес ясность Буковский. — И только в новосибирском Институте истории и археологии. Если хочешь, могу подсказать, где они хранятся. Анар.

Тук-тук! Мы переглянулись.

Но это снова вызывали Смирнова.

— Кто там остановился в этом люксе?

Анар объяснил. Настоящий генерал остановился. По фамилии Седов, не какая-нибудь лошадиная фамилия. А вызвал он к себе младшего лейтенанта по серьезной причине (это мы с Алексом узнали чуть позже от самого Смирнова. Водились, оказывается, за младшим лейтенантом грешки. Парень в штабе округа всех достал добрыми советами, потом убил крупного ученого, члена-корреспондента Российской академии наук доктора Александра Вальковича. У генерала только что состоялся такой разговор с тучным полковником Шеповаловым.

«Как там у вас характеризуется младший лейтенант Смирнов?»

«Да неплохо вроде бы характеризуется, товарищ генерал».

«Какое задание он получил в штабе?»

«Разбирает архив, товарищ генерал».

«Какой архив? Где разбирает?»

«В штабе, товарищ генерал».

«Прямо сейчас? В штабе?»

«Ну да. Позвать его к телефону?»

«Звать не надо. Но глаз с него не спускайте».

С этого момента полковник Шеповалов действительно не спускал глаз с младшего лейтенанта Смирнова, а генерал соответственно не спускал глаз со своего младшего лейтенанта. «В туалет пойдете не когда вам захочется, а когда захочет командир отделения!» Генерал Седов внимательно ознакомился с данными обоих лейтенантов-однофамильцев. Бывает так. Совпадали даже даты рождения, и на службу их призвали в одно время. «Нас, Смирновых, вообще-то много. Мы еще Кузнецовых попятим».

Вызвав Смирнова, генерал долго смотрел на него.

— Где сейчас доктор Валькович?

— Гуляет, товарищ генерал.

— На набережной его не видно.

— А он не по набережной, он теперь по бережку гуляет.

Почему доктор Валькович изменил место своих прогулок?

— Так он же, товарищ генерал, током трахнутый.

 

Желтый браслет

Бизнес не раз сводил Алекса с силовиками.

Не в противостоянии, конечно. Просто появлялись друзья.

Но с генералом Седовым Алекс ни разу не встречался. Слышал о нем, это само собой, но слухи слухами, а пока не увидишь человека, не услышишь живой голос, трудно понять, что он представляет собой на самом деле. В «Дарьином саду» генерал Седов практически не выходил из номера. Окна задернуты, телефон отключен, на экране ноутбука список проблем, стоивших внимания. Почему американский спутник Sirius поменял назначенную ему орбиту, оказавшись вдруг почти на тысячу метров выше? Почему Гольфстрим, Куросио и Южное экваториальное течения без каких-то явных причин меняют скорость и направление? Почему в Берлине доктор Курт Хеллер, придя в себя, пригласил в палату специалистов из Интерпола? Почему так интенсивно распространяются по миру слухи из Церна о некоем потерянном из «Рабочего журнала» листке? Почему в «Анналах физики» так и не появилась анонсированная ранее статья астрофизика Джона Парцера, посвященная обработке данных, поставленных на Землю научным спутником WMAP? Ну да, Вселенная на семьдесят три процента наполнена непонятной по своей природе «темной энергией», об этом писали и раньше, не новость, и представление о том, что «темная энергия» может являться силой, противоположной гравитации, — что нового добавил к этому Парцер?

Наконец, пресловутый видеоролик.

Или мы гибнем, или мы на пути к спасению.

Обнуляются самые надежные планы, паспортная система рухнула, границы закрыты, обыкновенный человек, вовсе не спортсмен, на обыкновенном велосипеде за несколько часов преодолевает путь от Новосибирска до Немала. За доктором Вальковичем, кстати, давно присматривают самые разные ведомства, даже местные секьюрити, раздолбай, за небольшие деньги зябнут сейчас на берегах водохранилища. «Может, обшмонать придурка?» — «А что вы хотите найти?» — «А что увидим, то и найдем». Эти ребята не знают, что мансарда доктора Вальковича в «Дарьином саду», его велосипед и все его личные вещи много раз изучались и просвечивались опытными специалистами. Разумеется, в отсутствие хозяина. Допрошены даже байкеры, нагнавшие доктора Вальковича на трассе М52. «Да мы чего? Мы даже по рылу ему не дали». И этот их диалог. «К какому клубу приписан?» — «Да нет. Просто катаюсь». Нашлись и другие свидетели триумфального велопробега. Водилы иномарок, которых обгонял доктор Валькович. Пастух-алтаец из Онгудая. Пьющий, конечно, но в означенный день был, говорит, как стеклышко. Но что-то ему померещилось, даже коровы сбились теснее. А что померещилось? Да он не знает. Ну вроде как воздух сгустился. «И трава сгустилась, и коровы», — мялся пастух. «Даже коровы?» — «Даже они». — «А как коровы могут сгуститься?» — «Вот я и говорю, что не знаю».

А еще аудиофайлы, полученные по спецканалу с таможенного пункта аэропорта Инчон в Сеуле. Что мог вывезти корейский физик из Научного центра в Церне? Что уже было у его друга, только другого цвета? Пультовая… Чайные чашки… Стеклянная баночка из-под алтайского меда… Кстати, баночку эту, выброшенную байкером под Монжероком, так и не нашли. Видел кто-нибудь такую в «Дарьином саду»? Анар утверждал, что не видел. Конечно, в баре «Дарьиного сада» можно спросить чай с медом, но Анар точно предпочитал не сросткинский, и даже не монжерокский мед, а свой, чемальский. Буковский на вопросы младшего лейтенанта Смирнова-Суконина отвечал односложно и грубо. Анечка вообще ничего не поняла, но чай в баре она заказывала, даже и с медом. Спрашивали Карину, спрашивали бывших жен Анара, причем с китаянкой Анар разговаривал сам. Позже переводчики подтвердили, что Анар правильно перевел каждое слово. Китаянка заявила, что стеклянную баночку, обклеенную фольгой, никогда в «Дарьином саду» не видела, но все равно не верит таким людям, как доктор Валькович. Он неправильный человек, сказала китаянка. От таких людей зависит несоразмерно много. Объяснять свои слова она не сочла нужным. Она видела доктора Вальковича на берегу реки. Так не гуляют люди, у которых на душе мир.

«У него что, ноги кривые?» — не выдержал Анар.

Китаянка и на этот вопрос не ответила. Тогда Анар взялся за выпестышей.

И Венька, и Якунька, и Кланька, и Чан — все отвечали по-русски, отвечать на других языках Анар запретил. Удалось выяснить, что в то утро, когда над Чемалом разразилась гроза, выпестыши видели доктора Вальковича на набережной. «Подохнет ведь», — жалела орущую кукушку Кланька. «Да почему подохнет?» — не верил Якунька. «Она кукует, а жрать надо», — сурово по-русски повторял Чан. «Покукует и полетит червяков искать», — возражал Венька. «Нет, теперь не полетит. Теперь никуда больше не полетит», — жалела Кланька. «Да почему?» — «Она чокнулась». И когда выпестыши дошли до этого трагического момента, кто-то дико заорал с мансарды на кота, который полз по карнизу. Конечно, кот застыл, затаился, зато этот человек… ну про которого все спрашивают… доктор, да?.. в шортах, в защитной рубашке… этот человек как раз стоял на пустой набережной, рассматривал стеклянную баночку…

«Из-под меда?»

«Мы не знаем».

Чан вообще утверждал, что баночка пластмассовая, но Чан мог перепутать, ведь по матери он был китаец. Когда на кота крикнули, этот человек… ну доктор… который в шортах… он уронил баночку в реку.

«И не достал ее?»

«Да там камни, течение».

«Хотя бы пытался достать?»

«Чего он, дурак? Там же вода холодная».

А еще звонки. А еще светящаяся вода. Ну да, ГЭС на Чемале старая. Она всегда выдавала и сейчас выдает ровно столько энергии, сколько могут дать старенькие турбины, и вдруг нате вам — засветились даже не подключенные к сети лампочки. Так, конечно, не бывает, это сущая чепуха. Но генерал сам наблюдал над ГЭС лучи мощных (зенитных) прожекторов, над плотиной играли чудесные северные сияния.

 

Поразительно, но вещдок, утерянный майором Мухиным (о чем генералу доложили во всех подробностях), несколько дней пролежал в Новосибирске — в Анечкиной квартире. Почему там? Имела она какое-то отношение к винтовке? А Буковский? А младший лейтенант? А эти, появившиеся в «Дарьином саду» писатели?

Один охотник лося убил. Чомон-гул — большое мясо.

Жена охотника в лес пошла. На ней грудное солнце — женское украшение.

Младшая дочь сказала: «С тобой тоже пойду мясо брать». Мать ответила: «Ты еще мала. Не ходи». Но когда вернулась, дочь к лосю сама тайно ушла. «О, Чомон-гул! О! — Сухой веткой смела снег с мертвой головы лося. — О, Чомон-гул! О!» — Страшно стало. Мохнатое лицо лося открыв, смотреть стала, в мертвых глаз черноту смотреть стала. — «О, Чомон-гул! О! Когда охотник тебя догнал, в твоем сердце худо сделалось. В твоем сердце боль встала». Вернувшись, сказала: «Теперь никогда не будем убивать и есть зверя». Отцу и братьям, всем соседям сказала: «Теперь никогда не будем убивать и есть зверя».

Послушались. Стали голодать. Многие люди, совсем обессилев, слегли. Мох сосали, плакали. Шамана позвали: «Зачем нам такое? Почему надо терпеть?» Шаман ответил: «Упомянутая девушка течение миров нарушила. Упомянутая девушка в смутную черноту глаз убитого лося смотрела. Сказала: "О, Чомон-гул! О!" Духи ее услышали. Теперь убивать живое нельзя».

Спросили: «Мы с этим что сделаем?»

Шаман птичьи кости над огнем качал, ответил: «Упомянутую девушку убейте».

«Почему ее убить? — спросили. И добавили к сказанному: — Это будет худо».

«Если умрет — худо. А если все умрем — будет совсем худо».

Немедленно убили. «Пусть теперь охотник пойдет. За мясом пойдет. У кого сохранились силы, пусть пойдет».

Еще полдень не наступил, а уже убили лося.

С тех пор снова стали убивать. С тех пор поправились.

Сошедшая с орбиты Луна… Рыбы и птицы… Меняющиеся течения… Непогода над всей территорией Азии и Европы… Почему люди снова хотят убивать? Где потерявшаяся винтовка?

Энергии, энергии, энергии! Если мир выживет, человечеству потребуется вся энергия. Если доктор Валькович и правда обронил загадочную стеклянную баночку в Немал, рано или поздно загадочную баночку вынесет к плотине. Возможно, это опасно, а возможно, не имеет никакого значения. «Если умрет — худо. А если все умрем — будет совсем худо…»

Из села Чемал генерал увидел белое пирамидальное поднимающееся над водохранилищем облако. Оглядываясь на него, оставил машину возле небольшого кафе, прошелся по рынку. «Цель определена». Служебный канал продолжал работать, генерал слышал все, что ему передавали наблюдательные и аналитические службы. Именно сегодня возможна акция, он сам решил контролировать события. Рынок не заполнен, туристов мало. Самодельные бубны, баночки с медом, туристические карты, причудливые изделия из кедра. «Западный берег водохранилища». Не один десяток опытных специалистов был задействован для того, чтобы вывести генерала Седова на обнаруженный недавно тайник.

Каменистый берег.

«Тропинка в сосняк».

«Поднимитесь на третью площадку».

Он поднялся. Сосны и лиственницы. Вниз уступами спускались еще две скальные площадки. «Соблюдать радиомолчание». В просветы ветвей просматривались плоский берег и плотина Чемальской ГЭС — невзрачное архаичное сооружение, невысоко поднимающееся над серебристо-темной водой.

«Кукушка, кукушка, сколько доктору Вальковичу осталось жить?»

Кукушка вдали стучала, не останавливаясь, наверное, у нее были свои виды на физика. «Товарищ лейтенант, у меня на танке оторван левый каток, не работает радиостанция, полностью израсходован экипаж!» Почему-то лезли в голову старые армейские анекдоты. Глядя на поднимающееся над горами белое пирамидальное облако, генерал вспомнил недавнее чаепитие с доктором Вальковичем на своей домашней открытой веранде.

«Где ваша жена?» — спросил в тот вечер доктор Валькович.

Генерал ответил: «Предполагаю, погибла».

И в свою очередь спросил: «А ваша?»

«Предполагаю, счастлива».

Ладно. «Все мы — пепел звезд».

Главное сейчас в том, что где-то здесь, может, даже на этой площадке, укрыта снайперская винтовка. А целью может быть только физик. Ну так кто это сделает? Кто поднимется на площадку? Может, младший лейтенант Смирнов? С его синими честными глазами и неутолимой страстью давать советы? Или настырный журналист Буковский? С его вечными обломами, славой скандалиста, тягой ко всему, что запрещено? Он, кстати, не из тех, кто тоскует по старым добрым временам. Он не станет вопить: «Ой, как классно, тут мотоциклы есть!» И не станет тосковать по старым сидишкам с прошивкой для мобилы с 1.3 мегапикселя. Или, может, винтовку возьмут Алекс и его друг? Их полярные истории полны смутных предостережений. «О, Чомон-гул! О! — Сухой веткой смела снег с мертвой головы лося. — О, Чомон-гул! О!» — Страшно стало. Мохнатое лицо лося открыв, смотреть стала, в мертвых глаз черноту смотреть стала.

Когда на берегу появился доктор Валькович, генерал решил сменить место, но по тропинке покатились камешки. Кто-то поднимался наверх — легко, упруго, уверенно. Младший лейтенант Смирнов-Суконин так не мог, он бы пыхтел и самому себе давал советы. И у Буковского бы так не получилось. А Анар, тот шел бы, ступая на камни всей ногой. Он везде чувствовал себя хозяином.

Чтобы увидеть стрелка, надо было наклониться.

Генерал не стал этого делать. И поступил правильно.

На уровне его ног из-за камней поднялся и исчез ствол винтовки.

Затем ствол наклонился, лег на сгиб толстой сосновой ветви. Скорее всего, стрелок заранее облюбовал позицию. Берег просматривался со скалы до самой плотины. Доктор Валькович неторопливо шел по берегу, наклонялся, что-то подбирал или рассматривал. Имел ли он хоть какое-то отношение к слухам о Луне, к тонущим в дождях городах Европы, к загадочному видеоролику, снятому с безымянного сайта? Смертельная песчинка он в великом шарикоподшипнике мира или его волшебная смазка?

В поле зрения генерала появилась рука, нежно погладившая винтовочный ствол.

Тонкая. Женская. И желтый, почти янтарный браслет на запястье. В виде змейки.

 

Поселок в пустыне

Ни тень, ни запах, ни шорох не должны были донестись до стрелка.

Генерал замер. И стрелок замер. Это так и должно быть, подумал Седов.

Это мы раскачиваем коромысло мира, подумал он. Добро и зло раздельно не существуют, не могут существовать. Он задумался об этом много лет назад в жаркой пустыне под крошечным среднеазиатским поселком. Утечка обогащенного урана. Он тогда работал над этим. Утечка обогащенного урана, в котором катастрофически нуждалась одна из ближневосточных стран, строящая свои собственные стратегические планы. О нелегально вывозимом из России сырье знали только два чиновника — из тех самых крупных, что никогда ни в чем не замешаны. Если бы вывезти сырье не удалось, кто-то умер бы, но, конечно, не указанные чиновники; они, дававшие устное разрешение на вывоз, остались бы, как всегда, неуязвимыми.

Полковник Седов (тогда еще полковник) не задумывался над тем, надо ли позволять вывозить стратегическое сырье за пределы страны. У него был приказ: скрытно подойти к поселку и дождаться выстрелов. Ему не объясняли, кто будет стрелять и в кого будут стрелять. Ему четко и ясно приказали скрытно подойти к поселку и задержать бронетранспортеры до той минуты, когда смолкнет последний выстрел. В поселке среди специалистов находилась жена полковника, но считалось, что гражданские специалисты не пострадают. Ну конечно, там снимут охрану, с этим ничего не поделаешь. Но гражданские специалисты не пострадают ни в коем случае. Полковник тоже был уверен в этом. В итоге он потерял жену, но не дал коромыслу мира качнуться слишком сильно: обогащенный уран остался в стране, а заказчики были сбиты с толку. Миллиарды долларов для России не пропали, они работали, да и тайные переговоры продолжались. А резню в далеком поселке одна сторона объяснила разборками в криминальном мире, другая — заказчики — вынуждена была принять такое объяснение. Конечно, полковник догадывался о некоей третьей силе: чужие вертолеты (без опознавательных знаков) были засечены еще на подходе к поселку.

Но мир нуждается в энергии. Это объясняет все.

Задача перед Седовым была поставлена простая: войти в поселок, когда перестрелка окончательно стихнет, и добить всех, кто остался жив. Имелись в виду бойцы нападавшей стороны. У полковника было двадцать два человека. Он считал, что этого ему хватит. Раскаленные бронетранспортеры пофыркивали, дымясь в сизом зное, и когда люди Седова вошли наконец в поселок, выяснилось, что добивать там некого. Считалось, что убиты будут только те, кто имел отношение к охране поселка, но, к сожалению, убили всех. Вообще всех.

Полковник осмотрел каждый труп. Он делал это тщательно. Он видел знакомые лица. Например, Седов узнал технолога, которого знал еще по встречам в Москве. Но его жены среди мертвых не оказалось. Даже изуродованную, он узнал бы ее по желтому браслету-змейке, подаренному незадолго до событий. Значит, она жива. Раз ее нет среди мертвых, значит, она жива. Может, она и сейчас жива, подумал генерал, молча изучая женскую руку, погладившую ствол винтовки.

Браслет в виде змейки.

«О, Чомон-гул! О!»

Когда полковнику (там, в пустыне) доложили, что под стеной пустой автобазы все-таки лежит живой человек, он не удивился. Да, действительно. Рыжий, коротко стриженный. Оружия никакого, форма одежды гражданская, то есть потная окровавленная футболка и шорты.

«Ты кто?»

Человек ответил.

С трудом, но ответил.

Чужая речь прозвучала странно.

«Ты кто?» — терпеливо повторил полковник.

Рыжий ответил более внятно. Он отвечал на идиш.

Он даже приподнялся на локте. Из-за барханов в этот момент на малой высоте появился вертолет без опознавательных знаков. При посадке он поднял тучу оранжевой пыли. Лопасти с грохотом вертелись. Полковник знал, что вертолет вернулся за умирающим. Но еще полковник знал, что возращение вертолета отнимало у него последнюю возможность увидеть жену. Если ее нет среди мертвых, значит, она там — у чужих вертолетчиков. И возможно, не против ее воли.

Энергии, энергии, энергии! Сколько энергии ни вырабатывай, ее все равно не хватает. Глаза умирающего тускнели. Но медики иногда справляются со сложнейшими ситуациями, они ведь спасают не душу, а тело. Бывало, что и не таких вытаскивали из клинической смерти. Два утомленных потных человека с «узи» под мышками выскочили из вертолета. Наверное, на умирающем был маячок, в запарке этого парня просто прошляпили. Спрыгнувшие на песок ребята не демонстрировали никаких агрессивных намерений (видимо, знали о приказах, отданных полковнику). Не поднимал оружия и полковник. Просто стоял с пистолетом в руке. Спрашивать было не о чем, ему бы все равно не ответили. Крупнокалиберные пулеметы бронетранспортеров развернулись в сторону вертолета, но и это была не угроза, просто каждый страховал себя по-своему. Все шло, как должно было идти, но полковник чувствовал, что начинает проигрывать. Он чувствовал, что эти двое с «узи» под мышками будут всю жизнь презирать его, когда заберут раненого. Жена полковника была с ними. А теперь они заберут своего человека, возможно, он расскажет ей, что видел ее мужа растерянным. Весы колебались. Их равновесие было резко нарушено. Полковник Седов стремительно проигрывал. Он знал, что жену уже не увидит. Если это было ее решение, значит, будущего у них не было. Ни общего, никакого другого. Поэтому, когда парни приблизились, он сделал два контрольных выстрела в голову раненого. Разумеется, это не вернуло ему жену, зато вернуло уважение команды. Парни с вертолета остановились, один по-русски сказал: «Мы вернулись за ним». И указал на мертвого.

Полковник ответил: «Забирайте».

И они улетели. И он временно выиграл ту войну.

А сейчас опять проигрывал, потому что снайперскую винтовку держала его дочь.

 

Выбор

Генерал кашлянул.

Карина не вздрогнула и не изменила позу.

Кашель — не угроза. Кашель — знак. Там более что доктор Валькович еще не вошел в пристрелянную зону. Вряд ли Карина повернет винтовку. Ствол зацепится за березу, а секундная задержка — это провал. Карина вела себя в высшей степени профессионально. Множество мелких фактов, ранее только тревоживших, слились наконец для генерала в одну мозаику. Судьба физиков, работавших в Церне: смерть Джона Парцера и Обри Клейстона… Домашний арест доктора Кима… Что должен совершить человек, чтобы ему отказали в возможности появляться в обществе? «Чингу-эге чуль сонмуль имнида. — Это подарок для моего друга». И неясное полуобъяснение, полуоправдание: «Вообще-то у моего друга такое уже есть, но другого цвета?» Может, речь шла о том странном миниатюрном устройстве, вращавшем сразу несколько авиационных турбин? Что мог вывезти корейский физик из Церна?.. В Сети существуют тысячи и тысячи безымянных сайтов. «Плиз, подскажите, как замутить собственный VPN-сервер?.. Под какой ОС мутить?..» С сайтами проблем нет, накрыть такие доморощенные серваки трудно. Зато нет проблем мотаться по миру. Видимо, Карину заранее предупредили о возможном закрытии границ, но имя ее внесли в список пассажиров, и рейс на Сеул ушел. В течение какого-то времени Карина (для кого?) будет находиться в Южной Корее. Пока доктор Ким заперт в собственных стенах, можно заняться доктором Вальковичем. Доктор Валькович — ее цель. Как, видимо, физик Хеллер был ее целью в Берлине.

Перед самым отлетом Карины в Берлин генерал Чернов — через Седова — попросил ее передать сверток своим немецким друзьям.

«Что будет в свертке?» — спросил Седов. Коллеги прекрасно понимали друг друга.

«Два шелковых платка, вот, пожалуйста, можешь взглянуть».

«Разве в Германии уже нет шелка?»

«Да ты взгляни, — засмеялся Чернов. — Это не просто платки, это историческая реликвия. Видишь фамилию в уголке? Chernoff. В некотором смысле это история моего рода».

«В каком же это некотором смысле?»

«Мой дед прошел через гитлеровские лагеря. И остался в Западной Германии. А в Берлине у меня племянница».

Всего лишь шелковые платки. Не те времена, чтобы отказывать в такой малости.

Все-таки позже генерал тщательно сличил путь Карины в международный аэропорт Темпельхоф с путем следования машины физика Курта Хеллера. Сравнил просто так, для подстраховки, по профессиональной привычке. Особых подозрений Карина у него не вызывала. Он знал, что она интересуется секретной службой, но это был ее собственный выбор, генерал на нее не давил. Может, подражала отцу, может, доказывала что-то. Как генерал и ожидал, пути немецкого физика и Карины не совпали. Аэропорт Темпельхоф доживал свои последние дни, такси из центра — шестнадцать евро, а можно было воспользоваться поездом с Фридрихштрассе. Карина, конечно, воспользовалась поездом. Ее самолет был в воздухе, когда машина физика Курта Хеллера вылетела на встречную полосу. А шелковые платки она действительно передала родственнице Чернова…

Но никогда Карина не выказывала особого интереса к доктору Вальковичу. Сосед как сосед, в меру чудаковатый, когда надо, поаплодирует. Карину больше интересовали фрики вроде Буковского, но и к ним она не проявляла какого-то особенного интереса, разве что в нужных (для нее) случаях. «Папа, помнишь Левку Антонова из моей группы? У него редкая группа крови. Как у меня. Он в меня влюблен, ну я держу его на длинном поводке. Ты имей в виду, если что…»

Браслет-змейка… Чуть отставленная нога…

Красивая женская нога сама по себе оружие…

У жены полковника Седова были такие же красивые ноги…

Через несколько лет после событий, развернувшихся вокруг нелегального вывоза из страны стратегического сырья, генерал довольно тесно общался с офицерами Моссада, хорошо знавшими Среднюю Азию. В его кабинете до сих пор хранился подарок одного из них: менора — копия золотого семисвечника, предписание об изготовлении которого было отдано Моисею самим Богом — еще там, на горе Синай. «И сделай светильник из золота чистого; чеканный да сделан будет светильник; бедро его и стебель его, чашечки его, завязи его и цветы его должны выходить из него. И шесть ветвей должны выходить из боков его: три ветви светильника из одного бока его, и три ветви светильника из другого бока его…»

В Тель-Авиве в маленьком кафе на бульваре царя Шауля генерал Седов однажды разговорился с одним из тех офицеров. Наступали новые времена, президенты менялись с неслыханной быстротой, разговоры становились осторожнее, но они понимали друг друга. Их, в общем, сблизили тогда не профессиональные интересы, хотя кто знает, как профессиональные интересы проявляются? Сказано же: «С обдуманностью веди войну твою…»

«Конечно, — сказал генерал, — русскую разведку можно упрекать в чем угодно, но не в беспомощности. В самые жесткие времена сотрудники русской разведки честно выполняли свой долг».

«Это так», — ответил Мохаим.

Под таким именем его знал генерал.

А может, это был псевдоним, неважно.

Главное, Мохаим мог слышать от своих коллег о контрольном выстреле, которым когда-то молодой русский полковник дал согласие (других вариантов не существовало) увезти из России его жену. Не имело значения, что жена полковника сделала выбор сама. «Время — условность, — сказал тогда Мохаим. — Времени не существует, существуют события. И дело даже не в том, выполняем ли мы свой долг до конца. Это подразумевается. И дело даже не в том, что мы стараемся спасти своих людей, всегда спасти, — подчеркнул он. — Дело в том, кто нами управляет».

«Вы, наверное, о демократии?»

«Разве я похож на человека, размышляющего о демократии?»

Нет, Мохаим не походил на такого человека. Он был румян. Он был энергичен. «Я говорю об аскетах и гедонистах, — сказал он. — Старый, в общем, спор. Можно делить людей и по другим признакам, но мне нравится говорить об аскетах и гедонистах».

Генерал недоуменно поднял брови.

Впрочем, говорили они об одном и том же. Просто никто не хотел выдать себя раньше времени, оба чувствовали, что знают или догадываются о происходящих в мире событиях больше, чем знает или догадывается другой. А сверх этого каждый знал еще и то, что другому знать ни в коем случае не полагалось. И оба были настроены благожелательно, даже выпили по стаканчику коньяка, почему-то в том баре коньяк подавали в стаканчиках. Непонятная публика, непонятный говор. Многие посетители спрашивали «кровавую Мэри», а они пили коньяк. «Аскеты и гедонисты? — переспросил Седов. — Ну в общем понятно. В России это проходили. С некоторым допущением можно утверждать, что до конца пятидесятых у нас властвовали именно аскеты. Только при них и можно было построить колхозы, метро, атомную бомбу…»

«…И очень хорошую науку».

«И очень хорошую науку», — вежливо подтвердил генерал.

Он чувствовал, что Мохаим его понимает. Если офицер сам был в том среднеазиатском поселке посреди пустыни (а он, видимо, там был), он должен знать, почему полковник Седов вернул им труп. Именно труп, а не живого человека.

Не потому, конечно, черт побери, что моссадовцев послали именно за трупом.

«Но потом вы проиграли, — ответил Мохаим на размышления генерала. — Потом к власти у вас в России пришли гедонисты. А они стареют долго и тщательно. Они стареют так долго, что привыкают к собственным морщинистым лицам и начинают всерьез рассуждать о социализме с добрым человеческим лицом».

По глазам Мохаима было видно, что если его еще раз пошлют за трупом, он еще раз вернется с трупом. К счастью, их никуда в те дни не посылали, они сидели в маленьком кафе на бульваре царя Шауля и говорили об аскетах и гедонистах. Если бы мы оказались слабее тогда, думал генерал, обогащенный уран ушел бы в страну, где его до сих пор катастрофически не хватает. Энергии, энергии, энергии! И мы не сидели бы в баре. И тело моей жены покоилось бы на кладбище того заброшенного поселка. Но уран не ушел, и неважно, где моя жена сейчас — попивает чай на собственной ферме где-нибудь в Оклахоме или лечится соленой водой Мертвого моря…

Когда не знаешь, что делать, лучше ничего не делать.

Зная это, генерал прокручивал в голове упущенные моменты.

На самом деле таких моментов было много. Например, Московский университет. Специалисты с Лубянки всегда ценили университетское образование. Дочь подолгу оставалась вне его контроля, а друзья в этом смысле ненадежны. Генерал Чернов был для Седова больше, чем друг, но самые большие искусители — именно близкие люди. Отдел Чернова славился проникновенным подходом к людям. Правда, не могли же Карину купить. Мир открыт, ума хватает, понадобится — найдет приличного гедониста или аскета или даже такого фрика, как Буковский, такие костьми лягут за возможность покрасоваться рядом с нею. Добро, зло? Равенство, братство? Какие идеи могли так увлечь Карину, что сейчас она готова убрать человека только за то, что тот знает (возможно), что было написано на листе, выдранном из «Рабочего журнала», что обсуждали в Церне физики Хеллер, Клейстон и Парцер и что мог вывезти в Южную Корею доктор Ким? «Вообще-то у моего друга такое уже есть, но другого цвета».

Карина снова глядела в прицел. Сосновый ствол, обезображенный большими овальными дуплами и обломками сучьев, торчал внизу из воды, как выбросившийся на камни ихтиозавр. По голому камню маленький муравей тащил огромного дохлого паука. Хочешь мяса — сделай зверя. Хотя какое на пауке мясо? А по галечному плоскому берегу неторопливо шел доктор Валькович.

Палец Карины лег на спусковой крючок.

— У него нет этой вещи, — негромко сказал генерал.

Карина даже не повернулась.

— О чем вообще идет речь?

Генерал промолчал. Не читать же лекцию, в самом деле. В ускорителе протон сталкивается с протоном, рождается новая частица — эквидистон. Кажется, физики называют ее так. Силы среднего взаимодействия. Те силы, что могут столкнуть Луну с орбиты, но не достигнут Солнца. Hello, World! Энергии, энергии, энергии! Как забросить провод на энергетическую сеть Вселенной и снять энергии столько, сколько требуется размножающемуся человечеству?

Генерал чувствовал, как напряглась длинная нога дочери. Придурки вроде Буковского легко идут на такую поклевку.

— Откуда у тебя браслет?

— У Аньки взяла. Он мне нравится.

— Откуда браслет у Аньки?

— Анар подарил.

— А у Анара он откуда? Карина не ответила.

Она легонько повела стволом винтовки.

Она не знала истории желтого браслета, для нее сейчас важнее было знать, что отец ей не помешает. Цель — доктора Валькович. Прислушавшись к далекой кукушке, Карина произнесла одними губами:

— Эта падла кричит третьи сутки, она совсем свихнулась. Папа, почему так? Почему, куда ни ткнись, одни реднеки и фрики. Или такие вот спяченные кукушки. Наверное, когда откроют границы (она действительно знала больше, чем генерал думал), все эти Буковские всем стадом бросятся за бугор. Почему они считают, что трава за бугром сочнее?

Аня… Анар… Желтый браслет-змейка…

Генерал смотрел на поднимающееся облако.

С Мохаимом в Тель-Авиве они однажды заговорили о Боге. Не из чувства вины и не из чувства причастности к темным тайнам. Они заговорили о Нем только потому, что всем профессионалам время от времени снятся сны, величественные, как это поднимающееся над водохранилищем белое пирамидальное облако. С облаками всегда так — они плывут, меняются, расплывчатые существа сгущаются в туманности, из туманностей формируются еще более причудливые силуэты. Возможно, доктор Валькович правда знает что-то такое, что может спасти или погубить мир, но от него уже ничего не зависит. Как уже ничего не зависит от Джона Парцера и Обри Клейстона. Как уже ничего не зависит от доктора Кима, находящегося под домашним арестом, и от доктора Курта Хеллера, вызвавшего в свою палату сотрудников Интерпола. Ладно, сказал себе генерал. Будем считать, что меня опять отправили проследить за тем, чтобы среди трупов случайно не оказался кто-то живой.

«А если бы я не задержал свои бронетранспортеры? — хотел он спросить Мохаима в том маленьком баре на бульваре царя Шауля. — Если бы я не дал вашим людям уничтожить тех торговцев? Что тогда?»

Мохаим, наверное, ответил бы: «Тогда динозавры снова бы вымерли».

 

А браслет-змейку он привез из Камбоджи. Помнил каждую деталь, каждую чешуйку на желтой змейке, но жена браслет не полюбила: слишком запоминается. А вот Карина таких вещей не боится. Сейчас никто не боится того, что слишком запоминается. Возможно, Анар тоже был в том поселке и поднял оброненный или выброшенный браслет. Возможно, именно Анар выводил моссадовцев на поселок.

— Папа, он у меня на прицеле.

Карина шепнула это одними губами. Но генерал не собирался ей помогать. Ты взяла на себя ответственность, сказал он про себя, учись идти до конца. Нет добра, и нет зла. Но коромысло миров постоянно колеблется. Выверяй градусы самостоятельно.

— А потом ты напишешь книгу.

— Книгу? Какую книгу? Папа, о чем ты?

— О том, что честнее: убить физика или написать о физике, который пытался спасти мир.

— А он пытался? — одними губами спросила Карина.

— Не знаю, — генерал смотрел на белую пирамиду облака.

Он правда не знал. Он видел сейчас только Карину, щурящуюся в прицел. Возможно, через секунду пуля разнесет в осколки весь мир. Возможно, у человечества уже никогда не будет таких хороших шансов начать новую жизнь. Возможно, Карина последняя, кто видит (в оптику прицела) лицо невольного злодея или гения, какая разница, ведь он уже искривил путь небесного коромысла.

— Ты подними глаза. Ты просто подними глаза, — он сказал это потому, что тень белого пирамидального облака упала наконец на них и водохранилище внизу бархатно высветилось — плотная необыкновенная вода с чудными искорками в глубине. — И не волнуйся. Все будет правильно. На этом стоит мир.

 

Юрьев день

— Да не дрожи ты, Леха, — сказал Алекс. — Глотни коньячка.

— Нет, он коньяк не будет, — заглядывали в открытое окошко механики. Спуститься по железной лесенке в машинный зал боялись, да и Леха был в резиновых перчатках. Механики водили большими опытными носами, прислушивались к запахам, но в машинный зал не спускались. — Не будет он пить.

У самой плотины толпились туристы, их голоса перекрывались ровным шумом падающей воды. Три мужика небольшого роста, в спортивных синих трико, негромко и убежденно говорили о чем-то, тыча пальцами в стоявшие у стены водолазные костюмы. Вообще-то водолазные костюмы сами по себе стоять не могут, резина все-таки, но эти стояли, будто их пропитали особым составом. Ни руку, ни ногу в таких не согнешь, хорошо водолазов успели поднять со дна водохранилища. Чувствовали они себя не очень уверенно, но госпитализироваться не захотели, были уверены, что просто отравились зайчатиной.

«Да не водятся тут зайцы», — оспаривал их слова подъехавший участковый.

Водолазы качали головами: «В кафе водятся».

На самом деле водолазы, конечно, ничем не отравились. Просто во время работ на дне резиновые костюмы на них буквально на глазах стали затвердевать, пришлось срочно поднимать ребят. Теперь они убеждали в чем-то туристов. С одной стороны бетонной стены — рукотворный мамонт как знак прошлого, которое никогда уже не вернется, с другой стороны — водолазы как знак неотвратимого будущего. Я не о том, что водолаз — профессия будущего. Просто рассказывали ребята странные вещи. Будто бы сперва при спуске было темно, муть такая, что фонарь глохнет, а потом сумерки внезапно расступились и… ну как объяснить… Знаете же, как самолет вырывается из тумана — серые лохмотья несет за иллюминатором, но уже видна земля… Среди туристов оказался журналист местной газетенки. Он догадался сказать: «Давайте я лучше сам буду задавать вопросы». Все согласились.

— Что вы там увидели, когда муть рассеялась?

Водолазы мялись, смотрели кругло:

— Это все нам простится, только думать надо.

— Вы точно спустились на самое дно?

— Я да, — сказал один, глаза у него были рыбьи, тусклые.

— Вы ведь совсем не пьете? — на всякий случай спросил журналист.

Водолазы кивнули. Окна машинного зала были настежь распахнуты. Мы смотрели на Леху и одновременно слышали весь разговор снаружи.

— Там, на дне, ил, наверное?

— Ну да. Я почти по шею погрузился.

— Мы так и рассчитывали — добавил другой — Мы знали, что илы на дне мощные.

— Много ила, значит, мутная вода. Что вы могли увидеть?

— Сперва ничего, а потом все просветлело. Все стало оранжевым.

— Оранжевый ил? Это как?

— Да нет, я про освещение.

— А что там может светиться?

— Ну не знаю… Вода… Я ниже всех был… — указал водолаз на своих соратников. — Я уже в ил погружался, а они висели надо мной будто в сиянии. Я даже подумал…

— Что вы подумали?

— Да нет, это я так… Я неверующий…

— О чем вы все-таки подумали?

— Ну не знаю… Они надо мной будто в ореолах висели… Ну как на иконах рисуют, понимаете?.. Ну я и подумал, что они как святые…

— А святые что, всегда в ореолах?

— Не знаю. Я в книжке читал.

— А что вы увидели на дне?

— Я — ничего, — сказал один.

— Я тоже ничего, — подтвердил другой.

— А я свет увидел. Я же говорю. Оранжевый.

Водолаз облизнул губы и поводил рыбьими глазами. Было видно, что он настроен на откровенность, готов рассказать все, ничего не скрывая, и толпа сразу придвинулась ближе, особенно девушки. Их всегда тянет к Чемальской ГЭС, они так и высматривали, где тут Леха, о котором ходят интересные слухи? Но Леха, сунув руки в резиновые перчатки, дрожал в душном и влажном машинном зале, вместо него выступали испуганные водолазы, тоже интересно. Туристы, а особенно журналист, рассчитывали на необычные новости. Может, хотели услышать про русалку. А что? В озере Лох-Несс водится неведомое чудовище, в Амазонке всяких чудовищ видели, даже в самом северном якутском улусе в озере Лабынкыр видели водоплавающего динозавра, а уж на Алтае! Ладно, пусть будет русалка. Принцесса Укока есть, пусть будет еще русалка. Не зря по обочине гравийной дороги со стороны Чемала шли к ГЭС низкорослые существа в футболках с элементами индийской экзотики. «Харе Кришна… Харе рама… Рама харе… Харе Кришна…» Один, голый по пояс, подыгрывал на баяне. Неясно, чего хотели. Их даже побить не успели: с воем подкатили милицейские машины и две грузовые фуры. Водолазные костюмы побросали в кузов, водолазов-неудачников и кришнаитов с баяном загнали в другую фуру, и вся процессия под завывание автомобильных сирен понеслась в сторону села.

— Мы Леху в психу не отдадим, — сказал один из механиков, они все-таки спустились в машинный зал. — Леха теперь светлый. Причастился к высшему.

— А вы что о высшем знаете? — с большим уважением спросил Алекс.

Механики посопели и отвечать на этот вопрос не стали. В машинном зале было влажно, лучилась лампочка Ильича — в углу, сама по себе, под ноги подтекала темная вода. Леха сидел на деревянном стуле. На бедрах плавки с кудрявыми вязочками (подарок какой-то девушки), голова наголо выбрита, плечи в лиловых татуировках. Леха мелко дрожал.

— Давно это с ним?

— Да уже часа два, не меньше.

— «Скорую» вызывали?

— Ему этого не надо.

— Почему?

— Если «скорая» приедет, его посадят.

— Как это посадят? За что? За просветление?

— Да нет… Тут ведь как… — мялись механики. — Мы Лехе доверяем… Когда приходят туристы, особенно девушки, позволяем водить одиночек в машинный зал… Не разрешается, но с Лехой можно… И шумно тут, хоть как кричи, — зачем-то добавил старший механик и отвел глаза в сторону.

Мы с Алексом переглянулись. Черный шкив, серебристые барабаны, чугунная литая станина, цветные провода, рев падающей воды, облупившиеся рамы, сладкий запах мазута — в такой обстановке от небритых щек Лехи туристки должны балдеть. «Г-2 включен». Красная кнопка, белый рубильник поднят. Наверное, Леха любил командовать. «Т-2». Белый рубильник в жестяном кожухе опущен. «Опасное электрическое поле. Без средств защиты проход воспрещен». Под взглядами Иосифа Сталина, Серго Орджоникидзе и Михаила Калинина девушки чувствовали себя беззащитными, особенно в литых калошах и резиновых перчатках. Может, все это действовало как противозачаточное? «К Лехе и сегодня одна туристка сюда спускалась, — деликатно намекнул один из механиков. — Чай мы потом вместе пьем».

Получалось, что Леха, как всегда, предложил туристке резиновые перчатки и калоши. Сами понимаете, высокое напряжение, мало ли. Техника безопасности в машинном зале на высоте, вот только кукушка орет в лесу третьи сутки, не остановится никак, и водолазы чокнулись. Девушка в машинный зал спустилась гордая, бедра и все такое. Пушистые волосы откинула за красивые плечи, в калоши маленькими ножками вступила, сучка, а вот от перчаток отказалась. Чудесный маникюр, пальчики длинные, сказала, неудобно при маникюре. И всем животом прижалась к металлическим поручням, так приятнее. А это металл, тут воду выбивает, вон как растекается, обескураженно кивали механики. Любовь… эпителий влажный… Мы туристку больше не видели, объяснил старший механик. И Леха не видел, он только вскрикнул, как раненая птица. Мы, значит, снаружи к окошку прижались, а Леха двумя руками сжимает одно место… ну сами понимаете… А в голове у него так темно, что он подумал — лампочка перегорела… Одно только спрашивал: «Где девушка? Где?» Он имя не успел спросить. А где девушка? Выпрыгнула из калош, может, в Катунь снесло.

— Ударило Леху, что ли?

— Еще как! Запомнит теперь.

— А нам один человек говорил, что после сильного удара током некоторые люди научаются быстро и точно считать.

— Эй, Леха, — обрадовался старший. — Мы тебя кассиром устроим. Хочешь?

Продолжая дрожать, Леха кивнул согласно.

— Сколько будет дважды два?

— Не знаю, — пошевелил Леха перчатками.

— Ну вот, — огорчились механики. — А вы говорите…

— Надо подождать. Может, другие таланты проявятся.

Оба механика посмотрели на плотно сжатые ноги Лехи:

— Был у него талант, а теперь уж и не знаем.

И указали на груду битых бутылок в углу:

— Видите?

— А что это?

— Это я преобразился, — произнес Леха.

То ли приходил в себя, то ли ему совсем плохо стало.

— А в том ящике, — указал Леха, — лифчики. Их много. Теперь все надо вернуть людям. Теперь только так.

— Ну совсем поехал, — осуждающе сказал старший механик, открывая деревянный облупившийся ящик. — Тут штук десять, не меньше. Ты как это мыслишь? Повесить объявление на щите? «Девки, забирайте своё!» А если мужья приедут, а, Леха? Чего дрожишь? Напортачил, отвечай. — И с сожалением посмотрел на груду стекла: — Ты правда все бутылки разбил?

— Правда.

— Чего вы все-таки «скорую» не вызовете?

— Нам лишних людей сейчас не надо. У нас на ГЭС энергии теперь на всё хватит.

— Это почему? — не поверил Алекс.

— А нам спяченный так сказал. Ну тот, который гулял по берегу в шортах. Может, теперь Леха станет таким. Спяченный с нами чай пил, спрашивал, где мы мед покупаем — в Монжероке или в Сростках? Мы говорим, мудак ты, лучший мед у нас, в Чемале. Ты помнишь, Леха, как он говорил? — Механик напряженно свел брови. — Будто теперь к нашей ГЭС подключат все регионы. Я спрашиваю: «Сростки, что ли? Белокуриху?» А он: «И Сростки. И Белокуриху. И Красноярск. И Омск. И Тюмень, там у Лехи родственники. А потом все дальше, по всей России». Я спяченному говорю: ты, добрый человек, путаешь. У нас маленькая ГЭС, мы только туберкулезному диспансеру даем энергию, где же нас хватит на всю Россию? А он говорит, вы же видели ролик по телику? Там штуковина меньше спичечного коробка крутит мощные турбины. Я раньше думал, что это просто вечный двигатель, и теперь думаю так же, но уже с другим акцентом. И радуется, хлопает себе в ладошки. Дескать, можно в специальной трубе сталкивать очень мелкие частицы и получать очень большую энергию, слышали о таком? Я говорю, куда нам, Леху вообще выперли из восьмого. Спяченный обрадовался. Раз выперли из восьмого, значит, проходил физику. Разгоняете два пучка очень мелких частиц, как два паровоза нос в нос, — своими словами передал механик слова доктора Вальковича. — От мощного встречного удара частицы, даже самые маленькие, разваливаются, превращаются в совсем мелкие. Так что есть в природе сила, которая даст нам энергию, — механик умно посмотрел на нас. — У нас сейчас и воздух и вода напитаны энергией. Одна наша Чемальская ГЭС обслужит теперь все страны мира! — Механик немножко отвел глаза, видимо, в этом месте себе не верил. — У спяченного особенная баночка была, он даже сам не знает, что в ней такого, уронил ее в воду. Леха, как он назвал свою новую частицу? Ну эту, которая большую энергию даст?

— Эквидистон.

— Во, блин, память! — восхитился механик. — Только пить уже не придется.

— А это почему?

— Окончательно запретят.

— Так энергии же будет много.

— Потому и запретят, — убежденно заявил механик. — Зачем пить, если энергии много и она бесплатная? Вот увидите, скоро границы откроют, а все правительства побоку! Насосались нашей с Лехой крови. Больше не надо жечь нефть и уголь. И бросить атомную бомбу на Чемальскую ГЭС нельзя. Спяченный так и сказал: бросишь бомбу, мессия не придет. Не знаю, что хотел сказать этим. Лежит, дескать, в водохранилище одна баночка. К ней теперь не подступишься, но она мир меняет. Раньше он не знал, что с этой баночкой делать, но природа сама всем, как надо, распорядилась. Алтай всегда был сердцем мира, только об этом не все знали, а теперь будут знать. А сердцем Алтая будет наша Чемальская ГЭС. Леха, дурачок, девок сюда водил, — обвел механик взглядом машинный зал, — но теперь все. Про эквидистон даже спяченный ничего толком не знает. Одно ему известно: сила такая, что Луну можно спихнуть с орбиты. Так что пора строить линии и подавать энергию с Чемальской ГЭС в Индию, в Америку, в Китай, кто больше даст. Туберкулезную больницу мы давно энергией питаем, осталось только границы открыть. Спяченый так и говорил, что их, может, уже завтра откроют. Помните, про Юрьев день в школе учили? Помещики разрешали своим крепостным в специальный день раз в году переходить к другому хозяину. Каждый надеялся, что уйдут только лентяи. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Увидите, — убежденно закончил механик, — не завтра, так послезавтра откроют все границы. Пусть уходят все, кто работать не хочет. Мы с Лехой останемся. И второй механик сказал: откроют границы.

— Да почему откроют-то? — не верил Алекс.

— А все к тому идет, все к тому движется, — уклончиво пояснил механик. — Видели, в Чемале под крутым поворотом стоит деревянная изба без крыши? Там старик Супоков ловит падающие с дороги машины. Раньше хозяйство держал, теперь торгует автозапчастями. Там не все вписываются в поворот. Раньше шла мелочевка всякая: «копейки», «семерки», а в последнюю неделю пара «хаммеров» свалилась. Чуете?

— А что мы должны чуять?

— Обстоятельный народ попер на Алтай. Чувствуют сердце мира.

— А этот? Ну доктор Валькович. Который спяченный. Он где сейчас?

— За ним генерал приезжал. Он с этим доктором, не знаю уж, что он там лечит, почти час разговаривал. Мы слышали, генерал говорил: «Убьют вас». А спяченный ему: «Вы же не убили». С генералом девка была. Даже Леха сказал, что такую красивую в резиновые калошики не поставишь. Так что увез генерал доктора. Сказал: этот доктор народу нужен. У народа, сказал, Давно все отняли, надо хоть что-то ему вернуть. Я говорю, а чего это вы начали с нашего доктора, зачем он нашему народу? А генерал уверенный, скрывать не стал: этот спяченный много чего знает. И про ход рыб, и про магнитные поля. Все, чего народ не знает, все знает доктор Валькович, поэтому, дескать, возвращаем его народу.

Мерно падала в сливы вода. Ночь закрыла небо.

— Леха, а ты о Боге думаешь?

— О Нем не думают, с Ним живут.

Мы с Алексом обалдели, а механик неуверенно пояснил:

— Зарницы над горами — это к гостям.

— К каким еще гостям?

— Ну, может, монголы.

— Думаете, придут?

— Леха, — вместо ответа спросил механик. — Ты-то как думаешь?

— Придут, придут монголы, — ответил Леха, дрожа.

— Ты их, что ли, боишься?

— Я не боюсь, — дрожал Леха. — Я сейчас девушку пойду искать.

— Ну это ту, которая выпрыгнула из калош, — пояснил старший механик. И спросил: — Ты где хочешь ее искать?

— Наверное, в Катуни. Ее, наверное, в Катунь унесло.

— Тогда мы тебя к чугунной станине прикуем.

А другой механик спросил:

— А нас тут на академиков не заменят? — Он правда тревожился: — Мы ведь тут прижились. У нас тихо. И Леха прозрел. И водолазы просветились. А у Супокова в селе кот со вчерашнего дня плачет. Настоящими слезами. Супоков говорит, что, если границы откроют, он поедет по чужим странам показывать своего плачущего кота.

— Про кота не надо, — быстро сказал другой механик. — И так проблем выше головы.

— Нет, вы только посмотрите, — не унимался старший. — Жили мы спокойно. К нам туристки ездили, — посмотрел на Леху. — Потом пошли дожди, про Луну всякое начали говорить. Паспорта отменили, границы закрыли, теперь грозят устроить Юрьев день. А это как? Вы сами подумайте! Если они попрут, как их остановишь?

— Ты это про кого?

— Ну про монголов.

— А они уже прут, — прислушался Леха.

— Зачем ты так говоришь?

— Да слышу я.

— Что ты слышишь?

— Топот копыт. И недалеко.

— Монгольские орды? — засмеялся Алекс.

И в этот момент облака развело и впервые за несколько месяцев мы увидели в ночном небе Луну. Она висела над плечом горы несоразмерно маленькая, как монетка. Не серебряная, а желтая. Не зря, видно, писали о пылевых бурях на Луне. Лунная рябь шла по всему водохранилищу, по берегам горели беспокойные костры. И где-то далеко-далеко кричала кукушка.

— Если вы про монголов, — Леха на минутку перестал дрожать, — я их приму как братьев. — И посмотрел на нас с нежностью: — В мире больше нет чужих.

— А при чем тут монголы?

— Они нам теперь родня.

— Чего так сразу-то? — спросил старший.

— Они нам давно родня. И монголы, и китайцы, и корейцы.

— Еще скажи, что татарин из Усть-Семы нам родня, — обиделся старший механик. — И объяснил мне и Алексу: — Живет один такой в Усть-Семе. Спер у меня деревянный туалет. Я новенький туалет купил в Сростках, привез, поставил на огороде, а этот ночью, Луны совсем не было, — посмотрел он на крошечную Луну, — подъехал с краном и увез будочку. Зачем мне такой родственник?

— Привыкнешь.

— И Че Гевара теперь родственник?

— Ну да, только он твой покойный родственник.

— И греки, которые каждый год горят, порядка не знают? И африканские пираты? И все твои девки? У Лехи была испанская туристка, — с некоторым осуждением пояснил старший. — Сильно вскрикивала, такие у них национальные традиции. Зачем мне вскрикивающая родственница? Нет, Леха, — протянул механик, — не будет здесь больше никаких туристок.

— А что будет?

— Центр земной цивилизации, — первым догадался второй механик.

— И не будет больше азеров и нигеров, — сказал Алекс. Он, как и мы, рассматривал крошечную желтую Луну в небе. — И не будет чеченцев и ингушей, ирландцев и басков, взрывать никого не надо. Не нравится, уезжай в Париж, границы открыты. Не нравится Париж, лети в Нью-Йорк, все равно дальше только Луна.

Мы задрали голову.

— А смотреть не туда надо, — странным голосом сказал Леха.

И правда, по восточному берегу водохранилища, освещенному пусть маленькой, но яркой Луной, медленно двигался отряд конных монголов в войлочных шляпах, с кнутами в откинутых руках. Лошади Пржевальского помахивали мохнатыми шеями, они походили… нет, не буду говорить, на кого они походили… «Это же они! Это монголы!»

— Тогда и нам пора, — сказал Алекс.

Он встал, оперся рукой о черную станину. На пол упал мятый лист бумаги.

— Это спяченный оставил, — кивнул старший механик. — Он вечно что-то черкал. Черкает, черкает, потом лист бросит.

Я подобрал лист.

Карандашная схема. Под схемой написано: Dark Energy. И рядом крошечный, как нынешняя луна, иероглиф. Позже мы с Алексом узнали его точный перевод. «Я потерял». По-корейски читается как муо иро-борёссымнида. Может, доктор Валькович пытался по памяти восстановить записи, сделанные кем-то из его коллег на листе, позже вырванном из «Рабочего журнала». На всякий случай я сунул лист в карман. Механики этого не заметили, а Леха вообще ничего не видел. Сидел, трясся. Может, думал, не податься ли ему в Венесуэлу? Там Уго Чавес, красный герой, к нему даже визы не надо.

— Ты, Леха, не трясись, — сказал старший ласково. — В психу мы тебя не сдадим.

Закинув голову, механик посмотрел на маленькую Луну. Энергии, энергии, энергии! В новом, свободном мире все утрясется, там всем будет счастье. Главное — вовремя объявить Юрьев день. Механик был убежден в этом. Энергии хватит на всех. Как может ее не хватить, если тот же спяченный утверждал, что семьдесят три процента Вселенной состоят из этой, как ее, ну, темной энергии? Хватит портить нефть, сжигать доисторические леса, даешь энергию!

Потому мессия и не пришел, поняли мы, что наступает начало света, а не его конец.

 

Юрий Иванов

Ботанический сад

Сказка

Алая тога. Пронзительный взгляд. И повеление: «Ты найдешь ее, Чва!».

И возникла причина. Путь к освобождению лежал, как всегда, через страдания.

* * *

Елка топорщилась в центре залы, распушив жирно-зеленую хвою и упершись для устойчивости макушкой в потолок. Массивное кашпо, принявшее с готовностью еловый комель в саморыхлящийся лесной перегной, поило заживляющим раствором потревоженную мочку корней. Ах, до чего ж умен горшок — вот бы шотландке Пегги такой! Игрушки, приготовленные к поселению в колючие ветви, гулко копошились в объемистой коробке, стремясь поскорее вылезти на свет и попасть на лучшие места.

Намедни, только дворник Егорыч принес пахучую ель в помещение и прислонил в углу, как она потянулась ветвями в виртуальный простор матричных стен, в студеные пейзажи работы детского художника-прогрессиста и принялась укореняться прямо тут, на паркете. Приходящая из РОНО по четвергам тетенька-методист Дутова придирчиво оглядела праздничное дерево и велела немедля установить нетерпеливую елку на место празднования. Установили. На прощание погрозила ей женщина пальчиком, чтоб, не дай бог, лесная красавица, закружившись в хороводе, не рухнула послезавтра. Праздник-то в субботу, без методологического пригляда пройдет. Дерево оказалось понятливым: послушно опустило разлапистые нижние ветви, чтоб случайно деткам глаза не укололи, чинно выпрямилось и замерло, старательно источая фитонциды, в новогоднем карауле.

— Кто у нас хочет наряжать елку? — спросила в субботу Лидия Сергеевна у старшей группы. Сказала для порядка, как наставляло методическое пособие. Согласно документу, ребятишки сразу должны были проявить креативное начало и единодушно захотеть. «Каждый ребенок стремится стать первым, основоположником новогоднего убранства». Ах, если бы, ах если бы… Не тот случай, не тот садик.

Знала Лида по опыту, что наряжать елку не вызовется никто. Зато раздевать колючую после праздника дети ринутся наперегонки, отталкивая друг друга и в голос прося разрешения содрать с ветки вон того барабанящего прощальную дробь зайца или ту вот сияющую сверхновую звездочку. Знать-то знала, а долг воспитателя велел следовать творческой разработке РОНО.

Непростой детсад, трудная группа, вздохнула воспитательница. Впрочем, она давно свыклась — уж более десяти лет, как Лида перебралась в город и устроилась работать… где нашлось место.

Дети, как и ожидалось, дружно промолчали.

— Сергевна, — неожиданно выступил вперед Кирюша, обаятельный хитрец с наивным личиком. «Эгоист и обманщик», как значилось в его профайле. — Чтоб тебя не ругали, я могу разрезать веревку, — показал он пальчиком на коробку с игрушками и напоказ вздохнул, опустив голову, — и даже снять крышку… — светловолосый малыш скосил глаза на одну из камер видеонаблюдения, установленных по всему зданию после недавней ревизии. Лидия Сергеевна едва не поддалась искушению взглянуть в ненавистный объектив — услышали наблюдатели опасные Кирюшины слова или нет?

Знакомого вкрадчивого жужжания от подстройки объектива не последовало. Уф, вроде пронесло. Видно, Светочка свет Ипатьевна загодя отвела информационный поток с этой камеры в пул утилизации. Неспроста же ее невинно задранный к потолку нос и растопыренные в напряжении рыжие косички! И как ей эти шалости удаются?..

Молчаливая шестилетняя задавака сосредоточенно теребила в руках орудие баловства — личный коммуникатор. Вот с помощью чего девочка в сеть служебную проникла, будто к себе домой вошла и дверь за собой прикрыла! Дети, как сказано в методичке, должны светиться, радоваться, когда сотворят что-то неординарное, а эта — молча так, походя. «Опасная девочка, скрытная и целеустремленная», — записала Дутова в профайле Светиком. А как по Лиде, так очень даже надежный ребенок, настоящий лидер по натуре, хоть и не отличается созидательностью.

— Хорошо, Кирилл, — мягко приняла нежданную помощь Лидия, хотя креатива в его предложении было не густо, — это будет твой вклад в праздник. Остальные дети постараются и подадут мне по одной игрушке… — она выждала несколько секунд. Поскольку никто не шелохнулся даже, ей пришлось прибегнуть к воспитательному приему: — Как мы учили: каж-дый день де-лать…

— …хотя бы одну не-при-ятную вещь, — обреченным хором продолжили фразу дети. Кроме Светы Ипатьевны, конечно, занятой и молчаливой.

— Правильно, даже в праздник. Начинаем закалять волю! Кирюша, открывай коробку, — воспитатель проследила за мальчиком: не слишком ли много радости у того на лице? Нет, отвращение почти как у обычного ребенка: губки брезгливо скривил, прищурился, от коробки старательно отвернулся. И все ж, ломать — не строить, удовольствие в глазах так и посверкивает. — Кто первый? — Лида придержала игрушки, норовившие перелезть через край и отправиться к елке своим ходом.

Подталкивая друг друга в плечо, к ней приблизились упитанные двойняшки Ванечка и Вадичка — если чем и схожие, так разве что бойким норовом. Этим нравилось походить на взрослых, в первые ряды стремились, да больно натужно у них выходило — из-под палки будто. Зажмурившись, братья запустили правые руки в коробку и, как следовало ожидать, ухватились оба за одну самую маленькую игрушку. Крошечный шарик с бабочкой-хамелеоном внутри выскользнул из детских нерадивых рук и поскакал по полу к окну. Оба пустились вслед ему, каждый норовя отогнать игрушку ногой поближе к брату. Лидия — за ними. Кончилось тем, что шарик раскололся на две вращающиеся поодаль половинки, бабочка взлетела к потолку и сразу побелела на его фоне, а дети…

Братья занялись окончательным уничтожением поломанного елочного убранства — раз уж все равно раскололся шар! Только теперь борьба наоборот пошла: за обладание трофеем. Топая ногами по выскальзывающим из-под подошвы полусферам, мальчики не забывали пинать друг друга и обзывались.

— Ну, ты, деструктивный, уйди! — пищал курчавый русый братец.

— Сам деструктивный! Это моя половинка! — вторил ему другой, жестковолосый брюнет.

— Стоп! — воспитательница, наконец, ухватила малышей за локотки. — Оба наказаны. Каждый на две игрушки, — пожалуй, непедагогично рассудила она. «Но ведь вандализм еще хуже, чем некреативность, — оправдала сама себя Лидия. — По две в самый раз будет. Господи, — вдруг дошло до нее, — они уже знают о своей дефективности! Из взрослых проговорился кто-то, или Светка все-таки взломала детсадовский банк данных?»

Худо-бедно, а елку, наконец, украсили. Только Света Ипатьевна к коробке не подошла. Но по ее взгляду поняла Лида, что девочке приглянулись бусы из колокольчиков, настроенных звенеть в пентатонике, поэтому воспитательница сама их пристроила на видное место. Чем-то напоминающая китайскую музыку, тут же зазвенела в ре-бемоли древняя «В лесу родилась елочка». А отсутствующую в гирлянде ноту си встраивал в мелодию осипшей свистулькой бравый боцман космофлота с верхнего венца ветвей.

Пора уж и праздновать! Дети сделали неприятное дело и законно хотели сладкого. Но сначала полагалось поводить хоровод и показать самодеятельность.

— Павлик, — позвала Лидия тихого рослого мальчика, как всегда, отиравшегося вблизи Ипатьевны, — что ты нам прочитаешь сегодня? — Мальчуган близоруко прищурился в поисках табуретки и, не найдя ее, вышел в центр, к елке. А воспитатель пояснила: — Ты уже большой, тебя и так все увидят.

Этот ребенок считался самым нормальным в группе: он даже сочинял стихи и рассказы. Однажды было поставили вопрос о его переводе в стандартный детсад, но Павлик не оправдал оказанного от всей души доверия — закатил безо всякой причины жуткую истерику, и методисты решили повременить. «Черствый, вспыльчивый, но не безнадежный», — записали они в метрике.

— А про что? — малыш накрутил свой русый локон на палец и исподлобья посверлил взглядом Лиду.

— Что в голову придет, — сказала она почти непринужденно, ощутив знакомый ласкающий холодок в темечке — как всегда во время Павлушиных выступлений. И нежданно подумала о сокровенном: как бы ей, одинокой, своего ребенка завести! Жаль, Тенгизику отказали в виде на жительство, и командированный южанин улетел к своим отарам, оставив своей Лидусе на память мешочек удивительно бодрящего чая и смутное ощущение внутренней пустоты. А заведись у них ребятенок — уж она его безо всякой генкоррекции вырастила б каким надо, получше, чем иных креативщиков, воспитала бы! А лучше двоих сразу.

— Стихи, — Павлик приподнял подбородок, — про то, что пришло в голову, — и нараспев зачитал:

— В наш детский сад пришла беда: в капусте, ходит слух, Сергевна поутру нашла детей, и сразу двух!..

«Странно, — подумала Лидия, — ведь это в мою, а не в его голову мысль пришла! Ловко Павлик стих сложил, и впрямь из ничего идею выудил. Или не из ничего, а из моей мечты? Вдруг да выправится малыш…»

— Мы в старшей группе, нам по шесть, мы взрослые почти. И раз в капусте дети есть, мы сможем их найти. Известно даже детворе, детей растят вдвоем. И с рыжей Светкой на заре в капусту мы идем. Цветной капусты сторонясь (ну мало ли чего), в ядреных спелых кочанах не видим никого…

Не заметить, как при этом вспыхнули Светины конопатые щечки, было невозможно: шары и колокольчики раскидали ярко-рыжие всполохи по потолку, и даже снег внутри виртуальных пейзажей сиюминутно порыжел. Света показала Павлику кулак. «Только бы не отвлеклась, не ослабила защиту, — мелькнула у Сергеевны мысль, — стихи-то не слишком креативные! Хотя… как посмотреть».

— Не в силах истину скрывать, Егорыч закричал, что это аист всех ребят приносит по ночам. Теперь мы дело завершим, и нас не удержать: со Светкой аиста в ночи в капусте будем ждать!

— Дурак! У нас же резусы разные, — не сдержалась Ипатьевна. И тут же постаралась исправить оплошность, пропев на манер вульгарной частушки: — Хоть сама не верю я в эти суеверия, — и притопнула ножкой.

Выдала себя — лазила по личным делам, озорница, лазила! Пусть мала еще, не знает, что при обязательной предродовой коррекции разные резусы у родителей препятствуют стабилизации гена творчества у ребенка, но внимание обратила.

 

— Что я, не понимаю, что ли? — буркнул Павлик смущенно. — Вырастем — возьмем приемного, из элитного детсада.

«Вот так дела, они уже все поняли, обсудили и распланировали!», — мысленно ахнула Лидия.

В элитных садах, известно, растили уникальных детей — которые отказывались от шаблонного воспитания в семье сразу же, едва выучив несколько слов. Сами находили средства для самовыражения, без подсказок. Золотой фонд нации, как вещали СМИ, символ победы генной инженерии. Уж таких-то ни за что на воспитание социально деструктивным элементам не отдадут! Бахвалился Павлик перед Светой Ипатьевной, конечно, хвост распускал. «Пусть помечтают пока, — подумала Лида, — а вырастут, глядишь, придумают что-нибудь. Головки-то у них светлые».

— Умница! — низенькая полноватая Фируза восхищенно вскинула чернявую головку к лицу Павлика и захлопала в ладоши. — Ты настоящий криэйтор! — и потупила взор, углядев, что кулачок Ипатьевны теперь обращен к ней.

Девочка росла с врожденной печатью неудачницы — старательно выдумывала всякие необычности… которые оказывались на поверку общеизвестными решениями. Даже велосипед изобрела как-то на занятиях по графике. Вот тогда методисты насмеялись до коликов! А Фирузе всё как с гуся вода — тут же назло выдумала клизму, рукомойник и грабли. Зачем эти убожества, когда для всяких нужд имеются профилированные роботы? «Бездуховная. Издевается над изобретениями», — отметила про нее Дутова. «Нет, — мысленно не соглашалась с методистом Лидия, рассуждая с позиции своей невысокой квалификации, — девочка хочет облегчить жизнь людям. Просто знает мало пока».

— Неплохо, — Лидия погладила Павлика по голове и подтолкнула его к ребятам. — А теперь — хоровод! — провозгласила она торжественно.

— На троечку с минусом… — вдруг раздался от входа в залу голос тети Дутовой. Рядом с нею переминался с ноги на ногу виноватый Егорыч в заснеженных валенках и треухе — недоглядел старый гений метлы и лопаты, как методист нагрянула, не предупредил. Не дворник, а впрямь инженер по эстетике, как в штатном расписании значится! Дутова тут же пояснила детям назидательно: — Рифма неявная, размер неподходящий для лирического стиха, — она одобряюще кивнула братцам, показавшим Павлику языки, — ну да ладно, водите уж свой хоровод.

— А ведь нынче… — начала было Лида, расставляя детей в круг.

— Да, суббота, — с вызовом парировала Дутова, переиначивая свою шубу-трансформер в затейливо скроенный розовый комбинезон наставника, — но я вспомнила поутру о своем предназначении нести культуру в массы и решила, что еще один четверг детям не повредит.

При упоминании о культуре Егорыч стянул со сверкнувшей лысиной головы видавшую десятки зим шапку и сжал ее в несоразмерном своему скромному росту кулачище. Силясь вспомнить, на какого небогатого политического деятеля тот стал похож, Дутова гневно скосила на него глаза и поморщилась.

— Опять лысый, — процедила она сквозь зубы, — чтоб завтра же на трансхайринг!

— Дык ить, на умной голове дурной волос не жилец… — затянул дворник любимую тему о признаке своей гениальности, но сник под недобро сверкнувшими очами методиста.

Меж тем дети задвигались в хороводе, выводя слова песни под звон колокольчиков натужным речитативом. Елочные игрушки помогали, как могли: звездочка подмаргивала, боцман подсвистывал, заяц постукивал в барабан. Сама ёлка вела себя очень прилично: почти не кружилась и лишь немного приподнимала ветви в такт музыке. «Импровизация на тему Нового Года — удовлетворительно», — слегка покривив душой, записала методист в свой портакомп.

Потом ребята ели торт за длинным столом у окна. Между делом дети отлучались и как бы незаметно клали под елку подарки, по их заявкам привезенные шефскими ведомствами. Затем взрослые отправили малышей в киберкроватки смотреть развивающие творческое начало гипносны, а сами сели за стол — доесть праздничную выпечку и скромно проводить уходящий год чаем.

— Вот и еще год прошел, — свой горький вздох Лидия запила глотком подслащенного чая-мотиватора. Грузинский лист обычно побуждал ее к активности, но куда ее приложить без Тенгизика, она не знала. Нынче, в праздничный вечер, она бы, например, с удовольствием спела. Если б не приперлась эта трудоголичка Дутова, при которой внутренне петь и внутренне танцевать — и то неловко.

— Скоро выпустим старшую в люди. И куда-то их направят? — риторически вопросила Лида.

— Известно куда, — невнятно пояснила Дутова, уминая не до конца съеденные ребятней сладости. Неловкости от поедания детского рациона она не испытывала, считая, что труд кулинара следует уважать. Как и всякий общественно-полезный креатив. — Мальчиков возьмут в Гагаринское или Склифосовское. Девочек — в гимназию Маты Хари. И еще Храм Непорочного Зачатия заявку прислал — они там акушерскую школу открывают.

— Господи, несчастные дети! — вырвалось у Лиды, хотя невеселое будущее воспитанников ей, в общем, было понятно. — Всю жизнь делать одно и то же, никакой созидательности, одна рутина и деструктив.

— Дык я тоже всю жизнь дворничаю, — встрял Егорыч, — а умища у меня сколько! А потому, что пробую разное. То куполом сугроб набросаю, полый внутри, эт обсерватория, значит, детская. То лабиринт критский в снегу вырублю — им в прятки играть.

— А-а, все без толку, — отрезала Дутова, — все равно растут убогими и черствыми. Даже не замечают, что вон игрушки на елке — все разные, в каждую мастер душу вкладывал. А вырастут — как им жить в этом мире? Все автомобили уникальные, песни — одна на другую не похожие, булки и те — каждую в новой форме выпекают. Расцвет творчества на Земле идет, а им все равно. Нескорректированные гены! У кого из-за резуса, у кого по религиозным убеждениям родителей. Или как у вас, в деревне, — к врачу пойдет не когда забеременела, а после посевной или уборочной.

— Что ж им теперь не скорректируют-то?! — Лида всплеснула руками. — Чай, можно бы.

Дутова многозначительно промолчала, чуть закатив глаза и качнув головой к потолку, — мол, наверху знают, что делают.

— Есть такая важная работа, — умственно нахмурил лысину Егорыч, — людей спасать, Землю защищать, порядок обеспечивать. Вот и растят из них военных, хирургов… ну и дворников тож.

— Чушь все это, — высокомерно задрала подбородок Дутова, — оперируют людей интеллектуальные роботы, на Землю нападать, известно, некому. И улицу подметать тоже не от ума занятие, уборочный комбайн значительно чище метёт. Так, на всякий случай, сохраняем полпроцента жестокого населения. Зря, думаю. Напрасно Ботанические детсады эти создали. И вас, добреньких воспитателей, не нужно бы: покрываете злобность, жалеете деструктивных. Эта рыжая Ипатьевна, например, взломщицей растет. Да знаем мы про ее художества, — махнула она рукой на открывшую было рот заступницу Лидию. — А из двойни пара бандитов выйдет. Ботаники неразумные!

— Читала я, так раньше головастых деток называли, умненьких, — задумчиво проговорила Лида.

— Ха, — усмехнулась Дутова, — в старину и стихосложение считалось божьим даром, а сейчас машина правильней любого Пушкина напишет. Теперь другое дело — размеры и формы в неограниченном разнообразии изобретаются. Попробовал бы Александр Сергеевич строку «Вьюга воет…» дать в трианапестном ди-амфибрахии, с каким ритмом она на самом деле завывала в начале восемнадцатого века! — тут она вкусно откусила еще кусочек тортика. — А сады потому Ботаническими назвали, что дети эти — как растения: не в креативе соревнуются, а вытесняют творчески развитых силой или хитростью. Из таких вот ботаников преступники и получаются, если недоглядеть.

Торт потихоньку доели, да и чай по второму разу заваривать грешно. Стали умные взрослые расходиться. Творческая Дутова — домой, методику совершенствовать, на ночь глядя. Недалекая Лидия — детей проверить и самой прикорнуть чуток. А мудрец Егорыч — дрыхнуть в свою каморку.

Зашла Сергеевна в спаленку: сопят ребятишки, кто во что горазд. Только «эгоист» Кирюша глаза приоткрыл:

— Слышь, Сергевна, — прошептал он, — домой пойдешь — шапку надень. А то заболеешь — кто с нами гулять будет?

— И правда, некому больше, — невесело прошептала Лида, все десять лет отработавшая без смены: не идут люди в воспитатели, на рутинную-то работу. — Надену. Спи, спи.

Дождалась, пока Кирюша уснет, вышла в залу, потрогала подарки. На каждом надпись: от кого и кому. Много! Деда Мороза завалили по самую шапку…

Ну-ка, ну-ка… «Лидии Сергеевне от Павлика». Что этот «черствый ребенок» за каверзу задумал? Развернула…

Ничего себе — хрустальная туфелька! «Вот оно что, — улыбнулась женщина, — он все понимает! Младенца ведь под елку не закажешь, вот Павлик намек и сделал, чтоб надеялась. Вроде как лотерейный билет подарил. Может, и впрямь найдется принц, позарится на презренную воспитательницу»?

«Мечтай, Лида, мечтай», — взгрустнула она снова.

Оделась Лидия, на мороз вышла. За детей можно бы не волноваться: киберы зорко присматривают за ними. А все ж тревожно: Кирюша вот, проснулся же, переборол гипносон. Ну, ничего, мальчик разумный, плохого не натворит.

Замела метель, закружила снежинками не разобранные детские сны, с вышины слетевшие. Много их пропадет: теперь дети искусственные сны смотрят: кибернетические, правильные. А настоящие — кому они нужны? Обидно.

Раздосадованный порыв ветра залетел в приоткрытую фрамугу детской спальни и веером разбросал пригоршню снежинок-снов. На всякий случай — а вдруг?

И случай оказался как раз подходящий. Света Ипатьевна, орудуя коммуникатором, сегодня подменила киберам целевые назначения. Они теперь тщетно баюкали по кругу друг друга, недоумевая: почему это подконтрольный мозг не следует гипнопрограмме?! И утомившиеся за день дети разобрали настоящие сны, ветром занесенные. Беспокойные сны, не развивающие творческое начало.

«Опасной взломщице» Ипатьевне снилось, что она шеф контрразведки Земли, неотразимая в маршальском мундире и пилотке, из-под которой торчат две рыжие косички. Она разгадала коварные замыслы пришельцев-невидимок из параллельного мира и приказала затравить захватчиков собаками, специально выведенными кинологом Павликом. Слепые гигаксы легко различали невидимок внутренним зрением и перегрызли всех до одного…

Фируза во сне спасала жизнь пожилой женщине на операционном столе. Кибер-оператор вынес вердикт о нецелесообразности лечения и гуманной эвтаназии. «Бессердечная» Фируза отключила его и взяла в руки лазерный скальпель…

«Бандитам», двойняшкам, как водится, достался один сон на двоих. Их спейс-штурмовик был подбит, и осталась единственная исправная спасательная капсула. Братья отчаянно дрались — каждый стремился запихнуть в нее брата, обрекая себя на погибель…

А многострадальной Лидии ничего не снилось, она еще шла к дому сквозь метель, уставшая настолько, что не заметила крупную птицу, планирующую к ее балкону на втором этаже. Неуместную в городской фауне птицу…

* * *

Угрюмый тибетский аист Чва выбил лапой балконную дверь внутрь комнаты и опустил копошащийся сверток на пол.

Исстрадавшись в изнурительном пути, он в очередной раз ощутил как награду освобождение от бесценной ноши. Вроде бы, все в соответствии с буддистским учением. Однако постыдные сомнения терзали аиста.

Впрочем, путь к истине лежит не через них ли, разве не далай-лама учит, что нужно самостоятельно мыслить и постигать суть вещей? Например, в чем суть страданий аиста — ради чего разносит он по свету новорожденных Будд? Ведь обрели уже люди безграничную радость творчества, так какого еще просветления ждут алые тоги?!

«Ламам-то что, — рассуждал он, выщипывая клювом льдинки меж когтей, — возьмут да объявят, что роженица в тибетском селении носит под сердцем новое воплощение Просветленного. А немолодой всепогодный Чва должен лететь и во что бы то ни стало найти женщину, которая вырастит и воспитает новорожденного Будду. Даже если родилась двойня».

Скрипнула входная дверь. Все, теперь домой, в Тибет! Главное сделано — новоявленные Будды обрели, наконец, в студеном Арзамасе-16 свою истинную мать. Единственную на Земле, способную сберечь божественный свет. Вот она обрадуется…

 

Антон Конышев

Воин: последний подвиг, или Сказ о простом человеке

Рассказ

Ударило грандиозно.

Полоса, должно быть, прошла совсем рядом, потому что железобетонные стены блиндажа мгновенно оказались расписанными причудливыми сеточками трещин, из которых струйками брызгала земля напополам с жижей. Едкий, смешанный с мельчайшей земляной пылью дым лез в глаза, проникал в горло, нос и драл легкие.

В первый момент ему показалось, что на голову обрушилось не менее тонны земли, но потом его оглушило, придавило, и он перестал думать обо всём, кроме одного — дышать. Дышать и ни в коем случае не потерять сознание, иначе конец, смерть от удушья, и даже хоронить не надо, уже закопан. Милое дело…

Когда наверху угомонилось, а в ушах бешено застучало сердце, он изо всех сил, ногами и руками упершись в пол, рванулся, выпрямился и жадно глотнул.

Воздух пах смертью, но это был воздух.

Полоса, в самом деле, прошла очень близко, всего лишь метрах в двух от его укрытия, но всё её смертоносное могущество оказалось бесполезным, никчёмным: убивать было некого. Почти некого.

Воин выбрался из полузасыпанной канавы и принялся скакать на одной ноге, вытряхивая землю из-под гимнастёрки, из-за шиворота и из ушей. По опыту он вычислил и знал теперь, что самый короткий промежуток между двумя налётами составлял не менее десяти минут. А это значило, что можно попрыгать, поразмять ноги, приглядеть себе новый более или менее пригодный блиндаж и успеть в него перебраться. Ну вот, подумалось ему, и опять жив…

Несколько дней назад, когда их перебросили на передовую, они откровенно недоумевали: как же так, настоящая-то передовая в пятидесяти километрах от места дислокации? В те дни и часы всеобщего безумия и лихорадочного отчаяния им просто позабыли сказать, что какие-то пятьдесят километров для Армады — это даже не пустяк. И их линия очень скоро превратится в передовую, передовую следующего поражения. Их было много тогда, солдат, офицеров, каких-то людей с бешеными глазами в диковинной униформе. Они метались повсюду, позволяя себе совершенно безнаказанно оспаривать или изменять любые приказы, а в случае крайней нужды самозабвенно орать даже на генералов, брызгая слюной на их бледные физиономии, в то время как сами генералы стояли навытяжку, безоговорочно моргали в ответ и, не утираясь, тут же мчались исполнять приказание.

Все тогда были какие-то бешеные, повсюду можно было обнаружить признаки кипучей деятельности. Одно за другим беспрерывно прибывали новые подразделения, роты, полки, дивизии, в названиях которых он, человек, в общем-то, гражданский, всегда путался; ускоренными темпами возводились укрепрайоны, рылись километры окопов, десятки, если не сотни, блиндажей и бункеров (до сих пор на руках ныли мозоли от лопаты), эшелонами, самолётами и вертолётами доставлялись горы вооружения от морских кортиков (откуда и зачем здесь в таком количестве?!) до чего-то грандиозного, даже на непросвещённый взгляд напоминающего мобильную пусковую установку ракет средней дальности.

И уж, конечно, путаница была сплошь и рядом. Путали всё: ополченцев с регулярными частями, иностранцев со своими, периметр укрепрайона с основной оборонительной линией, оружие с провизией, день с ночью, нездоровый румянец паники с ввалившимися, покрасневшими глазами после четырёх суток без сна… И как проклятие и наваждение, ежесекундно слетало со всех уст произнесённое на разных языках, но с одним выражением слово — Армада.

Никто не знал, откуда она появилась, как никто не знал и каким образом её остановить и возможно ли это вообще. Вопли ужаса и бессвязные сообщения, поступавшие из стран, первыми подвергшихся вторжению, поначалу не вызывали ничего, кроме раздражающего недоумения и плоских шуток насчёт особенностей иностранного юмора.

Потом всякая связь оборвалась вообще и сразу, словно одним мощным ударом был уничтожен весь космический арсенал Земли на орбите — от спутника-шпиона до орбитальных станций. Планета в одночасье ослепла на один глаз, оглохла на одно ухо и потеряла одну карающую длань. Это подействовало отрезвляюще, и сразу же на континентах начались лихорадочные поиски противника, чуть было не кончившиеся преждевременной катастрофой.

А когда разобрались — было уже поздно. Нечто огромное, настолько странной формы, что казалось бесформенным, вовсю ползло по планете, не оставляя после себя практически ничего. Тогда-то с чьей-то лёгкой руки её и окрестили Неумолимой Армадой, а так как никто не знал, что она представляет собой в действительности, то название осталось, прижилось.

За считанные дни была создана Объединённая армия, численность ополченцев измерялась миллионами. Пожалуй, это была единственная в истории человечества война, на которой не было дезертиров. Просто бежать было некуда, да и не успевали убежать…

Собственно, ответный удар был нанесён почти мгновенно, но последствия его повергли военных в состояние тяжёлой депрессии. Никаких последствий просто не было: ракеты и бомбы, достигая цели, бесследно исчезали, словно проваливаясь в бездонную пропасть; эскадрильи и эскадры погибали на подступах, не успев даже понять в чём дело; миллионные армии, до сих пор считавшиеся непобедимыми, за доли секунды смешивались с землёй, вызывая у оставшихся в живых новые приступы безысходного страха.

Ужас положения проявлялся ещё и в том, что саму Армаду никто не видел. Те чудовищные потери, которые подкосили спокойствие и самоуверенность землян, были нанесены всего лишь передовыми отрядами Армады, названными так исключительно по аналогии, так как ничего общего с подобными образованиями они не имели и в помине. Просто небо вдруг темнело, пока не превращалось в непроглядно чёрное, и на фоне мрачного бархата начинали метаться ослепительно белые полосы, похожие не то на лучи прожекторов, не то на хвосты комет. Когда иллюминация заканчивалась, внизу не оставалось ничего живого или сколь-нибудь целого. По рассказам чудом выживших после такой свистопляски земля напоминала гигантскую пашню, только «плуг», десятки раз пройдя по живому, не переворачивал почву, а словно вдавливал её с невероятной силой, оставляя после себя ровные отутюженные полосы. Очутиться в полосе удара было равносильно неминуемой смерти.

Через три дня по прибытии Армада послала им первую весточку. В расположении части вдруг объявился ободранный и окровавленный человек, который при гробовом молчании окружающих хватал всех подряд за грудки, заглядывал в глаза, моргая опалёнными веками, и громко с придыханием шептал:

— Молитесь, молитесь, дети мои! Ибо Ад на земле и грядет!

Позже с большим трудом выяснили, что он был капелланом некой части, расположенной как раз на месте предшествующего укрепрайона. А через два часа было официально объявлено, что связь с передовой прекратилась ещё утром… С капелланом им довелось встретиться ещё раз, когда два угрюмых офицера усаживали его в машину для отправки в тыловой госпиталь. Заметив старых знакомых, он вырвался, подбежал к ним и, сняв с груди крестик, положил его на ладонь и протянул им.

— Молитесь, дети мои, ибо Ад грядет. Возьмите крест и молитесь! Господь не оставит, Господь спасёт, — шептал он, а в глазах читалась такая боль, что поневоле верилось — грядет.

Остановившись, бросив лопаты, они смотрели на него, мечущегося, полоумного, но не смеялись, не прятали ухмылки, потому что за внешней решительностью и непоколебимостью тонкой струйкой в их душах шевельнулся могильно-холодный страх.

Воин не взял тогда крестик то ли по наитию, то ли по неведомому и непонятному вне войны суеверию. Крестик у свихнувшегося капеллана взял их командир, молоденький сержантик с детскими чертами лица и ломающимся во время приказов голосом.

А тем же вечером они попали в полосу. Сержантика разнесло в клочья, большинство же просто расплющило с хрустом и чавканьем. Ту технику, которая не взорвалась, вмяло в землю вместе с людьми. От укрепрайона не осталось ровным счётом ничего, кроме пятен на развороченной и утрамбованной земле — красных, бурых, коричневых, стальных… Ночами, забываясь на несколько тревожных минут, он слышал стоны, крики, резкие приказы вперемешку со взрывами, и этот страшный хруст и чавканье справа, слева, спереди и сзади — повсюду. Абсолютная беспомощность и осознание невозможности хоть что-нибудь сделать, и отчаянная попытка ухватиться за жизнь, и гибель — и надо всем этим чёрное беззвёздное небо с безмолвно мечущимися белыми щупальцами.

Причины собственного спасения для него самого до сих пор оставались загадкой. Помнилось только, что накануне он стоял возле склада боеприпасов и по всем законам должен был быть разорван на куски, потому что полоса прошла точнёхонько по складу, этак наискосок. Очевидно, это его и спасло, а взрывной волной забросило в соседний блиндаж. Тут бы ему и помереть, но полоса, как заколдованная, опять прошла мимо, только половину бетонной стены срезала, как ножом, не задев его. Позже он заметит как раз с покорёженной стороны смятый корпус бронемашины с уже потемневшими пятнами крови на обломках. Вот, значит, куда полоса шла. Вот они, спасители…

Когда он понял, что жив, нахлынувшая было радость вновь обретённого бытия быстро отступила, уступив место разуму. Добраться до своих — нечего было и думать. До следующего укрепрайона (они ещё ничего не знают? или уже поняли, ЧТО означает потеря связи, и сидят, и молча смотрят на свои дрожащие руки?) было не менее двадцати пяти километров, и пытаться преодолеть их хотя бы на брюхе было полным безумием.

Локаторы Армады мгновенно улавливали любые передвижения, и тут же незамедлительно следовали удары. Были они, правда, меньшей плотности, но легче от этого не становилось: практически за несколько секунд уничтожалось всё, размером превосходящее кошку.

Не стоило рассчитывать и на возвращение своих. Армада — это вам не банальный противник, у которого утром можно отбить потерянную вечером высоту. Армада брала однажды и навсегда.

Одним словом, приходилось жить. И он жил, приспосабливаясь к почти невозможным условиям, подавляя в себе смертельную тоску и желание засунуть дуло автомата в рот и… слаб человек. Первым делом нужно было научиться передвигаться, не подвергая себя опасности быть раздавленным неожиданным налётом. Способ он обнаружил быстро, но вот овладение им потребовало немалых усилий. Он выбирался из своего укрытия, как большая ленивая каракатица, и начинал продвижение к заданной цели прямо так, на животе, касаясь подбородком земли, по грязи, по воде, по кровавым пятнам… Иногда путешествие от укрытия до укрытия занимало целый день, и в спасительное углубление воин скатывался уже совсем без сил. Причём необходимо было помнить, что каждый раз должна была двигаться только одна рука или нога, иначе (по его расчётам) размеры активной биомассы превысят допустимые нормы и Армада отреагирует ударом. Обычно она не промахивалась. Было и ещё кое-что. Сохранившиеся фрагменты окопов или, что намного лучше, не засыпанные блиндажи намертво укрывали его от вездесущих локаторов. Объяснить это он не мог, да и не особо утруждал себя тонкостями, довольствуясь уже тем, что может спокойно отоспаться и отдохнуть. Но всё это выяснилось не сразу.

Первые сутки воин не ел вообще. Оглушённый и потрясённый случившимся, он лежал на дне окопа и, кажется, плакал. Однако вскоре голод дал знать о себе, спазмами скрутило живот, и человек бился на дне всё того же окопа, извиваясь, как червь земной в предсмертной агонии. А когда отпустило, он уже знал, что делать.

Питался воин мышами, кротами и ещё какими-то грызунами, коих бегало вокруг превеликое множество. Сложнее всего оказалось установить ловушки. Грызунов он ловил в самодельные силки, которые довольно ловко мастерил из нескольких верёвок и валявшегося повсюду хлама. Промысел был неважный, да и день на день не приходился, но если удача улыбалась ему (при слове удача воину представлялась теперь, как беззубая старуха с развевающимися седыми волосами тычет в него батогом, заливаясь прерывистым старушечьим смехом), он возвращался с несколькими маленькими тушками. Дальше, как учили — сначала дать тушке остыть, чтобы выползли все паразиты и насекомые, а потом можно употреблять, предварительно заправив травами, дабы отбить горечь.

Первый раз его вырвало. Потом привык и даже позволял себе философствовать на сытый желудок, дескать, что поделать, человек приспосабливается ко всему. Этого Армада не учла…

По календарю на дворе стоял август. А здесь посреди выжженного поля последний месяц лета существовал разве что в его сознании. Кроме этого не было ничего. Не было тонкой, полупрозрачной, едва ещё только намечающейся позолоты лесов, не было пьянящего запаха болотного мха, настоянного на лесных ягодах; не было плодородного благодушия спелых полей, не было капелек росы по утрам на раскачивающихся травинках, не было крупных звёзд и ошеломляюще величественного Млечного пути.

Вместо этого были обугленные и размолотые в щепки, чёрные даже на фоне всеобщей черноты плеши бывших лесов, почти мёртвая тишина, в которой даже ветер стонал по-особому, и белые безмолвные полосы «передовых отрядов» на бархатно-черном небе…

Однажды он чуть не погиб. А случилось всё так. Пропахав на брюхе не менее двадцати метров по размокшей земле до того места, где прошлой ночью он поставил силки, воин буквально лицом к лицу столкнулся с человеческими останками. Одному ему известно, каких трудов стоило не шарахнуться в ужасе и отвращении в сторону, а несколько бесконечно долгих секунд унимать бешено стучащее сердце. А потом узнал: весельчак из соседнего взвода, белобрысый парень с певучей губной гармошкой.

Вот тогда впервые за последнее время воин испытал чудовищный приступ гнева. Не страх, не паника, не чувство беспомощности, а бешеная злость овладело им; та злость, что даёт силы подниматься в атаку под ураганным огнём врага, сворачивает горы и разрушает города. Он до боли сжал зубы и застонал, прижимая к себе автомат. Что оставалось ему? Единственная короткая и такая же несуразная, как и вся его жизнь, очередь, несколько готовых выполнить свой долг, аккуратно сделанных, маленьких кусочков смерти. Он знал, что бессилен. И что обречен, тоже знал. Но неуёмным смерчем поднималось и росло внутри его желание плюнуть на все условности, подняться в полный рост, заорать благим матом, что есть мочи, да и выплеснуть ненависть и боль свою автоматной очередью в белый свет, как в копеечку. Харкнуть в морду Армаде, пусть утирается!

Позже он поел, успокоился и уже не помышлял о героической гибели во имя давно окоченевшего трупа. И было ему сытно, дремотно и даже немного стыдно за своё недавнее ребячество.

Но бывало и по-другому. На пятый день утром, выпластавшись из окопа, он медленно пополз проверять ловушки. В такую рань он чувствовал себя гораздо спокойнее не только потому, что это время суток почти полностью исключало появление какого-нибудь крупного зверя из выживших, но и по необъяснимой, от пещерных предков идущей убеждённости в сакральности часа, стоящего между ночью и рассветом. Но человеческий опыт основывался на обычных земных вещах и ни с чем подобным Армаде никогда не сталкивался.

Птицы запели без пяти четыре. Он уже потом определил время по сломавшимся от удара о бетон часам, а пока… Рывком, не глядя, почти вниз головой броситься в ближайший блиндаж. Уже в полёте он разодрал себе бедро о торчавшую из стены арматуру, но довольно удачно приземлился на лопатки, и, извернувшись, принялся принимать нормальное положение. Птицы заливались. Их было много, и они пели так, как будто не было ни войны, ни Армады, ни выжженной пустыни кругом… Глупенькие, подумал воин с неожиданной для себя самого нежностью и жалостью, затем отсчитал приблизительные пять секунд и вжался в угол, изо всех сил сдавив голову коленями.

Накатило. Да так, что земля застонала жалобно и совсем по-стариковски, как от непомерной ноши. Затрещали косточки, брызнули в нескольких местах мощными фонтанами грунтовые воды, и хрустяще-шипящая тишина заволокла округу. А когда схлынуло, уже никто не пел. Некому было. Вот тогда, выбравшись из-под завала сразу ставшего узким блиндажа в едкую бетонную пыль, воин поднёс левую руку к глазам. Осколки разбитого от удара о бетон стекла накрепко сдавили стрелки в одном положении — маленькая на четырёх, большая на одиннадцати.

От судьбы не уйдёшь.

Подобные разговоры он никогда не принимал всерьёз.

Его накрыло на седьмой день. История с птицами повторилась почти полностью, только не птицы это были, да и уйти ему на этот раз, видимо, не суждено оказалось.

В тот вечер он проверил уже четыре ловушки, и все они были попорчены. Кто-то поедал его добычу без зазрения совести и при этом умудрялся оставаться незамеченным. Воин перевёл дух и скрепя сердце пополз к последней, пятой. К немалой его радости, она осталась нетронутой, и в верёвочной паутине трепыхались намертво запутавшиеся две серые мышки. Не бог весть какой ужин, но как говорится, чем богаты… Грех жаловаться. Долго оставаться здесь было опасно. Запустив одну руку внутрь трепыхающейся паутины, воин принялся быстро, но аккуратно высвобождать добычу. И замер…

Очевидно, долгие дни в ожидании прихода Армады не прошли для него даром, ибо звериным чутьём первобытного охотника почувствовал он чужое присутствие. Осторожно и плавно, чтобы, не дай бог, не спугнуть и не выдать своего беспокойства, он повернул голову влево. Так и есть. В нескольких шагах на пригорочке стояло нечто узнаваемое, нечто среднее между гиеной и шакалом. Он их никогда не различал и знал только, что раньше в этих краях они не водились, а очутились здесь исключительно благодаря Армаде, вовремя успев удрать от неё. Вот, значит, кто жрёт моих мышей, зло подумалось ему, ну-ну.

Животное стояло, наклонив голову с острыми, дёргающимися ушами, готовое напасть, если повезёт, или же удрать, если понадобится. Свалявшаяся на боках шерсть топорщилась на загривке острым ёжиком, из оскаленной пасти капала слюна, а глаза тускло блеснули пару раз в лучах заходящего солнца багровым огнём. Солнце ещё висело над горизонтом раскрашенным шаром, а уже начинало темнеть…

Лишь бы оно не дёргалось, холодея, думал воин, если дёрнется, или прыгнет, или просто уйдёт восвояси — я пропал: поблизости никакого укрытия. Он любил это место и, однажды поставив здесь силки, только второй раз вернулся проверить их. Нужда заставила, поблизости и правда не осталось ни одного хоть сколь-нибудь пригодного блиндажа или окопа, отутюжено было всё на славу, уж Армада постаралась! Если осторожно подтянуть к себе автомат и прицелиться, соображал он, не сводя глаз со зверя, то попасть, в принципе, можно и еды тогда надолго хватит… И тут же прервал себя: а если промах или конвульсии? Господи, почему же так темно, ничегошеньки ведь не видать! Ладно, чёрт с ним, с шакалом, своя жизнь дороже. Надо убираться отсюда, вот заберу мышей и самый малый назад, пока еще видно куда.

И вдруг он остановился. Во рту мгновенно пересохло и стало больно глотать. Поздно, всё поздно, бежать некуда и некогда, отбегал своё, отползал. Это же было ясно, как божий день, ясно с самого начала! Вокруг не осталось ни одного более или менее целого укрытия, а значит, спрятаться негде. А значит, старый ты осёл, зверюга не появилась вдруг из-под земли, она ПРИШЛА! А значит, рыпаться уже поздно, потому как не успеть. И темнеет почему так быстро, тоже ясно…

Воин бросил взгляд на зверя, всё так же стоявшего на холмике, словно изваяние.

— Привет, подруга, — сказал он шёпотом, — тебе хорошо, ты будешь умирать стоя. Завидую…

В тот же миг почернело небо.

Тихо. Господи, как тихо и благостно! И никто тебя больше не тронет, не побеспокоит, никто не заставит ползать на брюхе по грязи и справлять нужду там же, где лежишь. Как хорошо, как сладостно и блаженно не быть, не существовать…

Мысли выплывали из пурпурного океана сознания сказочно красивыми каравеллами. Могучие корабли грациозно и величественно проплывали мимо, поворачиваясь боком, и до него откуда-то сверху доносилось хлопанье пирамид из ярких натянутых парусов, каскадами ниспадавших на палубу. Он протягивал к ним руки, привставал на носки и тянулся, тянулся изо всех сил к каждой каравелле, втайне надеясь и втайне же страшась, что надежда не сбудется. Но каравеллы по-прежнему величественно и совершенно безразлично проплывали мимо, и с каждым разом надежда в его душе таяла, а страх рос.

Когда последний корабль скрылся в дымке тумана, воин с новой силой испытал чувство одиночества. Второй раз за несколько последних дней его бросили.

И тут же он почему-то вспомнил, что сейчас конец лета, а вспомнив, понял, что давно прислушивается к далёкому рокочущему голосу, говорящему нечто странное, на первый взгляд бессвязное, но красивое и очень печальное. И сам голос звучал печально, только по мере того, как слова выстраивались в предложения, рокот уходил, интонации смягчались, и последние фразы были произнесены тихим и нежным голосом женщины. Будто кто-то стоял рядом и шептал ему на ухо…

И пустота внутри тебя чудовищна.

И последняя надежда, поддерживающая движение вперёд, тает на глазах.

И то, что вчера ещё было мечтой, сегодня становится памятью.

И то, чего ждал с замиранием сердца, проходит буднично и вскользь.

И в грядущем восстаёт осень,

И жаждешь счастья, но не имеешь возможности даже приблизиться к нему.

И помнишь то, о чём хочется забыть; и забываешь то, о чем должен помнить.

И болит давно зажившее.

И Будущее одинаково безразлично и болезненно одновременно.

И хочется плакать, но стыдно лить слезы.

И хочется смеяться, но нет причин для смеха.

И каждое утро удивляешься: зачем я проснулся?

И каждый вечер напоминаешь себе: вот и кончился ещё один день.

И любовь перестаёт быть весенней.

И всё это называется Август.

Вот тогда он узнал говорившую.

Это было нечестно, это был удар в спину! В его-то положении ко всему прочему терпеть снова эти муки! Пощадите! Оставьте меня в покое, кто вы есть! Неужели я снова должен пережить всё это, господи…

Они познакомились на чьём-то дне рождения. Это само по себе было необычно, потому что, как правило, на подобные вечеринки он никогда не ходил, а в тот день пришёл. Что-то подтолкнуло его к такому решению. Предчувствие? Судьба? Предчувствие судьбы? Или всё начиналось уже тогда без его ведома и согласия, разворачивалось либо закручивалось день за днём, час за часом само собой?

Она поразила его мгновенно. Он сразу обратил внимание, как решительно выделяется она во всеобщей суматохе и пестроте праздника. Было в ней нечто особенное: неуловимое очарование вместе с огромной внутренней силой исходило от неё. И красивой она казалась до безумия. Большие чёрные глаза с длинными, чуть загнутыми на кончиках вниз крыльями-ресницами, длинные, ниже плеч, свободно ниспадающие волосы цвета вороньего крыла, изящная шея, гибкий стан в облегающем тоже чёрном длинном платье с разрезом до бедра. И голос — грудной, немного низкий и мягкий, ласковый.

Он бы так и любовался ею издалека, потому что был с женщинами робок и стеснителен, а она постоянно находилась в окружении множества более смелых поклонников, так бы и ушёл с вечеринки один, вздыхая и проклиная себя за нерешительность, если бы она вдруг, оставив поклонников в недобром недоумении и растерянности, не подошла к нему сама:

— Это белый танец. Ты… танцуешь?

Да пропади всё пропадом, весь мир в тартарары провались, лишь бы этот миг длился вечность, и глаза её улыбающиеся, манящие, и голос…

Они кружились, всецело поглощённые друг другом, не замечая ядовито-злобных насмешек в его адрес и раздражённо-недоуменных реплик — в её. Больше в тот вечер они не расставались. Далеко заполночь, вежливо, но решительно охладив пыл добровольных провожатых, она взяла его под руку, и они очутились на улице.

От всего происшедшего потом у него осталось только чувство огромного счастья и радости ожидания следующего дня.

Он так и не смог понять, ЧТО она в нём нашла. Что привлекло её, писаную красавицу, в обычном (свою внешность он всегда оценивал объективно), ничем не примечательном человеке. Было бы безумием ожидать от него звёзд с неба и разной прочей подобной чепухи, которую не скупясь так часто обещают друг другу влюблённые. Равно как и не стоило рассчитывать, что в один прекрасный день, расколдованный её любовью, он из тихого, неприметного человечка превратится в прекрасного и мужественного принца на белом скакуне.

Она это понимала, не могла не понимать. Она была умной женщиной, но несмотря ни на что не оттолкнула его. Всё случилось… случилось наоборот.

Обычно, если она не оставалась у него, он провожал её до дома. Они шли пешком через весь город в любую погоду, потому что для них погода всегда была солнечной. Затем, как это бывает, долго не могли расстаться у подъезда, каждый, опасаясь первым шагом обидеть другого, пока она не говорила ему горячим шёпотом «До завтра!», и тонкие каблучки стучали уже вверх по лестнице. А он, взбудораженный и счастливый, как пацан, отправлялся восвояси, насвистывая и засунув левую руку в карман брюк.

В первый раз они его не тронули. Просто в тёмном переулке, узком и затхлом, отделились вдруг от стены четыре фигуры, прижали его к холодным, покрытым плесенью камням, и один из них сказал:

— Слушай внимательно, мальчик. Завтра, нет, сегодня же забудешь эту девочку. Не про твою честь, понял? Если заупрямишься, хуже будет. Тогда пеняй на себя.

И растворились тихо и все вместе, словно слились со стенами.

Всю дорогу домой у него лихорадочно колотилось сердце и подкашивались ноги, но дома в тепле и уюте, после большой чашки кофе с приличной долей коньяка, он раздухарился и принялся выкрикивать в пустоту комнаты твёрдые фразы, отражающие его непоколебимость. Угрожать ему? Да ещё так банально? Нет, решено, завтра же он демонстративно покажется с ней в самых людных местах города, а вечером, как всегда, проводит домой и, уж конечно, не испугается каких-то наглецов.

Его уже ждали в том же самом переулке, и разговорами на этот раз никто себя не утруждал. Они били его молча, пыхтя и ухая от натуги и злости. Били жестоко, с упоением, потому что не кричал, потому что один, а их четверо, потому что он слабый, потому что она с ним…

Так продолжалось около двух месяцев. Ему требовалось время, чтобы залечить ушибы и ссадины, и они стали видеться реже. Он оправдывался частыми служебными командировками, она кивала в ответ молча и не верила. А потом он вдруг понял, что она всё давно знает…

Однажды, после очередного свидания, ему сломали нос, выбили несколько зубов и, кажется, отбили лёгкие. Когда окровавленный, почти без сознания, он дополз до больницы, левый глаз уже ничего не видел. Позже ему скажут, что ещё немного и осколок стекла насквозь пронзил бы глазное яблоко. А так пусть считает, что ему повезло…

Выйдя из больницы, он сделал две вещи: зарёкся носить очки на улице и сдался, отступил, проиграл — какая разница, как это называется!

Она искала с ним встречи — он всячески избегал её. Она звонила и писала ему — он не отвечал на звонки и жёг письма не читая. Она была полна решимости — он разбит, раздавлен, уничтожен.

Тогда, отчаявшись, в отместку она окатила его холодным презрением и полностью вычеркнула из своей жизни. Она умная женщина, он всегда это признавал. Но ни на секунду не переставал думать о ней. Иногда, когда становилось совсем уже невмоготу, он брал ручку и быстро записывал на листке бумаги. Так рождались сумбурные, без рифмы и размера, противу всех правил сочинённые его стихи…

Её образ неодолимо всплывает

Из туманных глубин памяти

Я боюсь её

Я топлю этот образ-призрак

Новыми ощущениями

Но всё напрасно

Какая связь между её появлениями

Не знаю

Что ей нужно от меня

Или мне от неё

Да к тому же

У нас такие разные судьбы

Нет ничего общего между жизнью моей

И её я вижу редко

Но вижу

Во сне и наяву в видениях

Когда о ней пишешь

Нельзя ставить знаки препинания

Даже точку

Страшно

А вдруг ошибка

И…

Они рождались, и он тут же комкал их и выбрасывал в корзину.

И смешно и трогательно оказалось вспоминать время, когда он был бесконечно молод, непоправимо влюблён и неизбежно глуп. Когда ему не дано было ещё узнать, что счастье мимолётно и его нельзя растянуть на всю жизнь. Когда он упрямо не верил в преходящее и чувствовал себя бессмертным. Бессмертный глупец!

Увы, время — безжалостный враг с твёрдой рукою. Молодость прошла, занозив память тяжёлыми воспоминаниями, юношеская жизнерадостная глупость незаметно уступила место солидной житейской мудрости в домашнем халате и стоптанных тапочках, всезнающей и смертельно нудной. И только любовь, окрылив и затем растоптав, осталась жить, как осколок под сердцем — болезненный, но неизвлекаемый.

Вот и сейчас она склонилась над ним, распластавшимся в грязи, и плакала. И так хорошо ему сделалось… Ведь пришла! Пришла же, а значит, простила! А то, что плачет, — так это не беда, это, верно, от радости. Я ведь тоже…

А она всё плакала, и слезы падали прямо ему на лицо, но были они почему-то жёсткие и холодные…

О, как тяжёл переход из небытия в бытие. Потребовалось усилие всего организма, чтобы только открыть веки. С неба падали, быстро увеличиваясь в размерах, мириады капель. Шёл сильный, холодный, совсем уже осенний ливень. Жив, опять жив. Что же это, господи? Армада всё ближе, а я жив! Небо в белых шрамах, а я жив, кругом смерть, а я жив, земля покрылась трупными пятнами, а я всё живой. Господи, кто ты есть, хоть бы ты меня прибрал. Или что, господи, брезгуешь падалью?

За что мне муки такие?!

За трусость мою? За то, что любовь свою предал, испугался, как жалкий слизняк, и уполз, забился в щель? Так ведь я уже давным-давно наказан и расплатился сполна. Так расплатился, что никому мало не покажется.

За везение моё? За то, что дважды подохнуть должен был и дважды выжил? За то, что несколько дней ползал на брюхе и землю жрал, чтобы с голоду не умереть?

А может, это и есть ад? И священник тот был прав? Он ведь тоже выжил один из всех, только ему повезло до своих добраться, а я вот даже пошевелиться боюсь. Но если он прав, и это ад, то почему я здесь совсем один? Или у тебя, господи, персональный ад на каждого предусмотрен? Чтобы не пропустить никого, чтобы не спрятался никто за чужую спину, не свалил грехи на ближнего своего? Мы-то мечемся, собираем армию, строим укрепления, гибнем миллионами, мня себя борцами за свободу. И неведомо нам, неразумным, что Армада — не банальное вторжение, а судный день! И когда он наступит, будем мы не все вместе, а каждый в одиночестве, один на один, сам себе истец и ответчик. И будет измерена мера добра и зла, и обнажится всё, что приобрёл, и всё, что потерял.

И опять поздно. Всё уже измерено и всё обнажено. Я и без Армады знаю, что и когда потерял. Честь я свою потерял, человеческое достоинство, себя… А вообще, устал. Очень устал. И умереть не могу, и жить сил нет. Эх, собраться бы с духом, приподняться хоть чуть-чуть да заорать что есть мочи: ну, кому там продать душу за успокоение и забвение? Кому нужна свежая душа, выходи по одному, становись в очередь!

Никого, совсем никого. Вот то-то и оно.

А умирать я буду спокойно. Потому что никогда и ничего не обещал. И всё, что в жизни моей содеяно, — всё это моё без остатка: каждый день, каждая секунда, каждое движение и каждая мысль есть плоть от плоти моей, мною рождённые, мною выстраданные и мною же заслуженные. Сам себе судия, сам себе палач.

Вот и дождь кончился. Всё когда-нибудь заканчивается. И моё время, чувствую, на исходе.

Впрочем, ничего выбирать я не стану. Глупо философствовать, когда лежишь на плахе. Как там: «Что у нас есть от головы? — От головы у нас топор, ваше сиятельство». А топор понятие непредвзятое и сугубо объективное. Ему абсолютно нет никакой разницы, чью голову он снесёт с плеч — философа или каторжника. В этом они с Армадой похожи. Ей ведь, в общем-то, тоже совершенно всё равно прокатиться ли по выжженной пустыне или подмять под себя Объединённую армию. И никакие передовые отряды ей, по большому счёту, не нужны. Так, блажь…

Или не блажь? А впрочем, мне-то что с того, если, выжив под ударами белых щупалец, я буду раздавлен самим спрутом?

Смерть не бывает красивой. С каким бы героическим выражением лица ни ждал ты последнего мгновения, но когда оно придёт, это мгновение, обязательно или сходишь под себя, или судорогой сведёт физиономию в корявую гримасу. Какая уж тут красота! Какое геройство! Так, корявость одна получается и уродство. Телесное, душевное — какое угодно. Смерть, это всегда уродство, просто иногда оно бывает тихим и незаметным, особенно вначале, а иногда крикливым и бросающимся в глаза. Вот и всё отличие.

Интересно, почему я не боюсь смерти? Может, потому что ненавижу её, люто ненавижу эту мрачную старуху с нечёткими чертами лица, вечно шамкающую что-то неразборчивое, с холодными костлявыми кистями рук, на которых шелушится кожа, с провалами глаз и неистребимым покойницким запахом. А того, что ненавидишь, невозможно бояться, ибо ненависть, если она настоящая, убивает любой страх.

Пустое всё это…Предсмертные разглагольствования, покаяния… Ничего не стоит. Покоя как не было, так и нет. Где ты, Армада? Ты же близко, я чую это, звериным чутьём чую. Поторопись, а то не дождусь и выкину какую-нибудь глупость, я могу! Если бы ты знала, до чего же я устал ждать. Жить не дали по-божески, так дайте хоть подохнуть по-человечески!

Но что-то уже произошло и с ним, и вокруг него. Изменилось, преобразилось, да так, что отступать оказалось слишком поздно. Да и некуда было отступать!

Постой, постой. Как ты сказал? Подохнуть по-человечески? Безропотно лечь под каток для тебя означает по-человечески? После всего пережитого, продуманного и передуманного всё, на что ты способен, в итоге ничем не отличает тебя от обыкновенного червя? Ты! Червь! До сих пор неужели не усвоил: чтобы умереть по-человечески, нужно встать!!! Не на карачки, не скрючившись в три погибели, а прямо. Прямо! Понял, ты? Всю жизнь ты чего-то боялся…

…всю жизнь я чего-то боялся: темноты, пауков, наказания, плохой оценки в школе, увольнения на работе, уличных хулиганов, боли, крови. Надоело! Я… Я встану. Чего бы мне это не стоило, я встану.

Помнится, в юности он записал в своём дневнике: «Трусость почти всегда вознаграждается. Храбрость же чаще всего наказывается смертью. Эрнест Ренар».

Только не надо обманывать себя. Храбрость перед лицом смерти — это не храбрость, это отчаяние. Ну и пусть. Кому нужен подвиг, который не принесёт пользы и останется неизвестным? Ответ на этот вопрос он уже знал. Он нужен ей, потому что (он понял это только сейчас) она и любила его, неведомым чутьём угадав в нём его теперешнего, запрятанного в самых глубоких глубинах и самых тайных тайниках его души. Потому что верила в него всегда и сегодня привиделась не просто так…

Ему нужен — только так он сможет вернуть себе достоинство, вернуть самого себя.

Всем нужен — потому что… да не знал он, почему! Не знал, Гно чувствовал: не просто нужен, а жизненно необходим, и этого вполне хватило, чтобы сжечь все мосты к отступлению.

Сколько там в обойме? Кажется, восемь, нет, семь патронов. Семь маленьких символов жизни, сосредоточивших, вобравших в себя, в его понимании, всё, что ему дорого, и всё то, ради чего он сейчас встанет.

За жизнь!

За мир!

За любовь!

За любимых и любящих!

За живых и погибших!

За простое человеческое счастье!

Воин передёрнул затвор, погладил автомат и с достоинством поднялся. Всё замерло, и сквозь гарь, дым и пепел прямо перед собой он увидел Армаду. Всего миг они стояли друг перед другом — Человек и Армада. Она — не чувствуя себя победительницей, он — не чувствуя себя побеждённым. Всего миг. Мгновение спустя он нажал на курок. Армада ответила.

Кто знает, ЧТО шевельнулось в её клубящихся недрах? Но только Армада вдруг остановилась и, простояв какое-то время без движения, стала медленно откатываться прочь.

Много позже оставшиеся в живых, придя в себя, отстроившись, отплакав и отсмеявшись, воздвигнут грандиозный памятник, на пьедестале которого, сделанном из чёрного мрамора, будет высечено:

ВЕЛИЧАЙШЕМУ В ИСТОРИИ ЗЕМЛИ ВОИНУ

С БЛАГОДАРНОСТЬЮ ОТ СПАСЁННЫХ.

И невдомёк им будет, что был он обыкновенным, ничем не примечательным с виду, простым человеком.

 

Юлия Зонис

Гимн уходящим

Рассказ

В маленьком садике у входа в храм цвели хризантемы, возвещая наступление осени.

Служитель Киган, облаченный в традиционный желтый шелк — цвет времени, цвет увядания, цвет былого солнца, — доброжелательно улыбнулся Дайдзиро.

— Так вы хотите закончить произведение великого Акиры? Смелое начинание. Мы все были крайне огорчены, когда его последняя ши-майне осталась незавершенной.

Дайдзиро едва сдержал недовольную гримасу. Как будто этот остролицый временщик и его собратья не знают, отчего мистерия осталась незаконченной! Как будто в том нет их вины… Впрочем, привитые в детстве манеры победили. Принц вежливо и безразлично кивнул.

— Мне и вправду хотелось бы закончить начатое сэнсэем.

— Ах да, — улыбка служителя стала еще тоньше, — ведь вы, если не ошибаюсь, сопровождали благородного господина Акиру Бишамона в его последних странствиях?

— Не ошибаетесь, — процедил Дайдзиро сквозь стиснутые зубы.

Юноша почувствовал, что еще немного — и он схватит этого желторясого за грудки и хорошенько тряхнет. Почувствовал это, видимо, и служитель, потому что грациозно повел рукой в сторону инкрустированного перламутром экрана.

— В таком случае лишние слова ни к чему. Процедура вам знакома. Осмелюсь лишь напомнить, что от точности и правдивости ответов зависит и действие ори…

Принц нетерпеливо отмахнулся и прошествовал за ширму. Рисунок на темной панели одновременно раздражал и притягивал: Киган-Ори, бледная Леди Волны, неслась навстречу холодной и тусклой луне. Луна, призывающая приливы, заставляющая подняться из глубины слепых диковинных рыб, луна, манящая живых и мертвых, особенно — мертвых.

Дайдзиро не боялся призраков. Его брат, Господин Наследник, был старше на три года и все же во время их общих уроков вздрагивал при каждом порыве восточного ветра. Восточный ветер нес запах белых ирисов со старого дворцового кладбища. Сам Дайдзиро в детстве не раз потешался над Его Сиятельством братом, перекладывая страницы учебников рисунками Хиросумы или зловещими строками Такаси-но Акихито. Эти двое так и норовили поведать миру о кладбищенских ведьмах и демонах и о заблудших душах, подстерегавших одиноких прохожих в поздний час на лесной дороге. Духу полагался желтый фонарик, чей помаргивающий свет вполне мог завести доверчивого путника в могилу. Сам Дайдзиро, сбежав от нянек, долгие ночи проводил на кладбище, среди белых огоньков могильных ирисов и высокой травы. Одежда его насквозь промокала от росы, но увидеть хотя бы одного завалящего духа так и не удалось.

Принц улыбнулся былому и приблизился к небольшому фонтанчику. Зеленоватая вода оставила на дне бассейна темную накипь, наросты, миниатюрные сталагмиты. К воде склонилась старая ива, чья морщинистая кора помнила прикосновения тысяч рук. Юноше неожиданно захотелось прижаться лбом к старому дереву, как желалось в детстве — но было совершенно невозможно — прижаться к кимоно Госпожи Матери. Вместо объятия Дайдзиро оторвал узкий листок, растер между пальцами, поднес к носу — и с облаком едва ощутимого запаха всплыл первый вопрос. «Что ты любишь больше всего?»

На глаза принца чуть не навернулись слезы, хотя это было бы совершенно постыдно. Дайдзиро упрямо мотнул головой, заставляя грусть опуститься туда, где ей самое место — на дно души, на самое потаенное дно. Однако грусть не желала подчиняться и болталась мутноватой взвесью. Юноша вспомнил, как о вопросах рассказывал учитель.

«Они просты, — говорил Акира, — просты, как первые слова, произнесенные ребенком, — а ответить на них сложнее всего. Что тебе дороже всего на свете? Если задумаешься, непременно потеряешься и уйдешь ни с чем, поэтому отвечай не раздумывая».

«А что ответили вы, сэнсэй?»

Мастер улыбнулся.

«Для меня это оказалось легко. Смех моей матери, когда она купала меня маленького и брызгала с ладони водой. Воспоминание об этом смехе. Единственное, что я сохранил от нее, понимаешь, Дайдзи? Мне многое дорого — и вот это небо, и черствая лепешка, которой поделится чабан в горах, и запах моей женщины, и моя музыка, многое, очень многое — но есть одно, с чем я никогда не соглашусь расстаться».

Сэнсэй поражал Дайдзиро своей прямотой, которая в первые месяцы знакомства казалась даже нарочитой. Так пристало говорить простолюдину, сыну рыбака, но никак не племяннику Министра Правой руки, восьмому в ряду наследников на престол. И лишь потом, когда учитель после долгих уговоров согласился взять юношу с собой, в свои ори — в ори Первого Солнца, где все казалось проще, даже льющийся с неба желтый свет… Где люди часто входили в комнаты учителя не стучась — да и не было у них времени на стук и на церемонии, а порой и комнат не было — комнатушки, сараи, подвальные конуры, палатка на склоне холма, землянка, где со стен капало и лежанку заменял прорытый в стене уступ… И учитель встречал входящих улыбкой или резким кивком, протягивал им кружку чая, говорил о нужном быстрыми, отрывистыми фразами… Как же Дайдзиро завидовал ему тогда!

А сейчас, если бывший ученик правильно сумеет ответить на вопросы, ему и самому предстоит путешествие. В одиночку. На самую грань отчаяния. Потому что только там, в горячке боя, в безнадежности, прижавшись спиной к камням последнего укрепления, — только там и только там он сумеет закончить мистерию великого мастера.

«Что ты любишь больше всего?»

Дайдзиро снова растер листок между ладоней. Он боготворил своего учителя, его музыку, его стихи, созданную им живую ткань ши-майне. Он любит небо, перечеркнутое журавлиными стаями, хруст молодого ледка под каблуком, изморось на ветвях, темноту комнат, шорох, смех, скрип, дыхание. Он любит Мисаки… Любит ли?

Их последняя встреча обернулась ссорой, а потом примирением, и каким примирением!

Фрейлина вдовствующей императрицы, Фуджимару-но Мисаки не блистала красотой и была на пять лет старше принца. Ее холодное набеленное личико вечно пряталось за темными пластинками веера, и лишь иногда быстрый взгляд из-за изображенной на веере пары танцующих журавлей обжигал собравшихся мужчин. Репутация леди Мисаки при дворе была не из лучших. Завистницы шипели ей вслед, более высокородные красавицы презрительно улыбались. Мисаки сочиняла стихи. Писала и прозу. Ночью по коридору, ведущему в покои фрейлины, скользили тени. В ее маленьком садике росла махровая пушистая сирень, и все в комнатах госпожи Фуджимару обволакивал запах сирени, приторный и чуть маслянистый. Запах задерживался на одежде, лип к рукам. Ее ори тоже пахла сиренью и была чуть слаще, чем хотелось бы Дайдзиро, — та последняя капля сладости, которая дает горечь в послевкусии. Его собственная ори была янтарно-оранжевой и имела вкус горного меда, меда, настоявшегося в кувшине, меда гречишного, который, как известно, темнее и горше липового или цветочного.

Когда Дайдзиро, оставив оружие у порога — неспокойные времена даже по дворцу заставляли ходить с катаной и сето, — шагнул за расписанную журавлями ширму, Мисаки сидела на циновке и водила по листку рисовой бумаги кисточкой. Давно забытое искусство каллиграфического письма. Когда-то, в Первом Мире, благородным дамам полагалось быть сведущими в искусстве написания иероглифов, но все меняется — и сейчас кисточку в тушь обмакивали разве что соскучившиеся от безделья фрейлины старой императрицы. В Малом Дворце, куда время от времени наведывалась веселая свита молодой принцессы, развлечения были куда более шумными и изысканными.

Мисаки подняла тонкое личико, гневно сверкнула глазами, и Дайдзиро сразу понял, что любовница не в настроении. Он даже заподозрил было, что у женщины нечистые дни, когда ори замутняется течением отработавшей свое крови, — но дело, как выяснилось, оказалось вовсе не в самочувствии госпожи Фуджимару.

— Ты действительно решил последовать за Акирой?

Принц присел на циновку, расправил кимоно и вздохнул. Мисаки не одобряла его увлечения ши-майне, а уж тем более его намерения закончить последнюю мистерию сэнсэя.

— Вряд ли мне удастся последовать за учителем. Его ори закрылась, когда он отказался вернуться. Я лишь хочу создать похожую ситуацию — безнадежный бой, дело правое, но заведомо проигрышное.

Мисаки свела аккуратно выщипанные брови к переносице.

— Ты хочешь проиграть?

— Я должен следовать духу первой части. Сэнсэй пытался выразить красоту отчаяния, благородство поражения.

Губы женщины презрительно скривились.

— Не вижу ничего благородного в поражении.

Она в раздражении отбросила кисточку, и та отлетела в угол, оставив на циновке несколько темных капель.

— Я не понимала и не понимаю вашего восхищения Акирой Бишамоном, Ваше Высочество, — процедила Мисаки.

Когда она переходила на формальное обращение, дело пахло крупной ссорой.

— Учитель был гением.

— Гением — возможно. Но он был слабым человеком и привил вам эту слабость, как ведьмы прививают росток омелы к чужому ори и питаются за счет погибающей жизни.

— С каких это пор вы уверовали в ведьм, луноликая? — осведомился Дайдзиро.

— Не переводите разговор на другую тему, — нетерпеливо перебила любовница. — Я давно хотела вам сказать… Я видела, как вас огорчило решение Акиры остаться в ори. Однако, по моему разумению, там ему самое и место. Ваше же место здесь, у престола, который столь шаток…

— Я всего лишь второй в ряду наследования, и Его Сиятельство брат не жалуется на здоровье.

— Я просила вас — не перебивать!

Она стукнула кулачком о циновку с неожиданной и пугающей силой. Чернильница подпрыгнула, и Дайдзиро с удивлением уставился на побелевшие от напряжения костяшки возлюбленной. Принц давно уже понял, что Мисаки — отнюдь не легкий стрекозиный блеск, не хрупкий цветок сливы, который дрожит и вянет от прикосновения даже самых ласковых солнечных лучей, — короче, совсем не то, за что женщина пыталась себя выдать. И все же подобной вспышки ничто не предвещало.

— Я говорю вам, — прошипела фрейлина, — Акира был или дураком, или трусом, или и тем, и другим. Он стоял близко к трону, и у него был талант, великий талант. Вы даже не в состоянии понять, насколько огромный. Женщин не допускают на мистерии, но я сумею пройти туда, куда мне надо. Я стояла на галерее, я слушала его «Оду Первому Солнцу», я видела, как из пустоты возникают огни. Такие же огни он мог зажечь в сердцах тех, кто прислушивался к его словам, — например, в вашем. Однако господин Акира предпочел тешиться пустыми иллюзиями, играть в чужие жизни…

— Вы не понимаете!

Сейчас раздражение охватило уже Дайдзиро. Пишет эта холеная куколка стихи или нет, женщине не осознать всего величия творимого учителем чуда.

— Чего же я не понимаю? — с усмешкой спросила Мисаки, чуть заломив левую бровь.

Дайдзиро неожиданно охватило странное желание — схватить женщину за горло и основательно придушить, чтобы язвительное выражение на фарфоровом личике сменилось гримасой ужаса. Он глубоко вдохнул и призвал на помощь ори.

— Вы не понимаете того, что для ушедшего в Киган-ори все происходящее там — отнюдь не иллюзия. Мы действительно проживаем эти чужие жизни. И Акира выбрал самое трудное. Вечный бой и вечное поражение, борьба на границе невозможного… Как же вам объяснить? Вы видели когда-нибудь поединок дадзе?

Мисаки передернула плечами.

— Отвратительное зрелище.

— Вот поэтому вам и невозможно объяснить разницу между глупостью и величием. Икесутиру, умершие и продолжающие вечно сражаться, вкладывающие все в каждый бой, потому что любой поединок для них — последний. Потому что они дерутся уже за границей смерти… Когда я был с учителем в его ори, меня часто охватывало похожее ощущение.

Женщина хмыкнула.

— Это легко объяснить, и, увы, мой друг, в этом нет никакого величия и благородства. Все войны, в которых вы там участвовали, все эти отряды сопротивления, которые вашему учителю угодно было возглавить, — все давно уже проиграно. Настолько давно, что даже следа от полей сражений не осталось. Проживать чужую жизнь, проигрывать чужие битвы — это, поверьте мне, совсем не сложно и не требует ни особенного ума, ни чести…

— Вот поэтому он и остался! — воскликнул Дайдзиро в крайней ярости. — Потому что ему надоело ощущать тот мир чужим. Потому что он чувствовал, как это нечестно — каждый раз возвращаться сюда и сочинять великую музыку, когда его соратники, те, кто делили с ним хлеб и готовы были прикрыть его от вражеских пуль, остаются там и погибают. Потому что, как бы ни прекрасны были его творения, сэнсэй чувствовал, что это упоение чужой печалью, использование ее для создания шедевров — паразитизм. И он решил сделать Первый Мир навеки своим…

— Это он вам так сказал? — снова с выводящим из себя высокомерием перебила Мисаки.

— Акира не объяснил своего решения. Просто отказался идти со мной…

Дайдзиро болезненно поморщился, отгоняя воспоминание: маленькая комнатка с неровно выбеленными стенами, шелушащимися известкой. Недалеко, шагах в ста, гомонил портовый рынок, торговки рыбой перекрикивались и ссорились, чалились шаланды. Над горизонтом вставала пыльная стена, предвещая ранний сирокко, и зло и коротко билось о причалы желтое море.

У учителя совсем не было времени, к нему то и дело вбегали какие-то бородатые люди с депешами. На сапоги курьеров налипла пыль, от них несло потом, глухим и гнилым запахом болотища, где расположились лагерем отряды… Новые люди спускались с гор, и всех их надо было накормить, одеть, обуть, кое-кого и лечить — в этом году на побережье свирепствовала желтая лихорадка. Раздать оружие, хоть как-то обучить, прежде чем они погрузятся на баркасы и фелюги и поплывут — навстречу собственной смерти, всегда и неизменно собственной смерти. Смерть пахла болотом и лихорадкой, потом и пылью. Учитель раздавал приказания, подписывал бумаги, то и дело инспектировал лагеря и верфи, и у него совершенно не было времени на вконец отчаявшегося и запутавшегося ученика. И когда пришли первые известия о приближении вражеского флота, Дайдзиро собрался с мужеством и сказал: «Нам пора назад». Слова чужого и в то же время более близкого, чем родной, языка, перекатывались в глотке шершавыми камешками. Нам пора назад, пора оставить этот мир смерти, предоставить его собственной судьбе, вернуть законным хозяевам позаимствованные на время тела — гибель поджидала хозяев за углом, за той немощеной улочкой, за тем двором с полощущимся на веревках бельем. Пора назад, пора закончить мистерию, чтобы стоящий на галерее Император и его свита смогли, наконец, усладить сердца невиданной гармонией, чтобы (и это тоже была причина, но Дайдзиро стыдился признаться в ней и самому себе) Господин Отец понял, что младший сын вырос не таким бездельником, как старший.

Акира, услышав (не с первого и не со второго раза) голос принца, поднял голову от бумаг, и юноша отшатнулся в ужасе. В глазах учителя стояла та же самая смерть. Глаза опустели до дна, до тех маленьких черных колодцев, сквозь которые глядит в мир душа. Тяжелое, отекшее от долгой бессонницы и напряжения лицо, прорезанное глубокими морщинами, желтый лоб, лихорадочный румянец на скулах, трехдневная щетина… Да Акира ли Бишамон перед ним?

Сидящий за столом провел ладонями по лицу, будто сдирая паутину усталости, и взгляд его прояснился.

— Ты уходи, Дайдзи, — сказал он. — Уходи, тут сейчас такое начнется… Я остаюсь.

— Но…

— Вот что. Я хотел тебе сказать, уже давно собирался и все забывал. Ты знаешь, у нас с господином Моносумато не слишком приятельские отношения. Он считает меня эдаким декадентом, выродившимся аристократиком, играющим то ли в детские, то ли в преступные игры. Я, со своей стороны, нахожу его крайне неприятным человеком, в высшей степени способным на любую подлость. Тем не менее, мне жаль, что нам так и не удалось как следует поговорить. Мне кажется, мы сумели бы найти общие точки. Он видел куда больше любого из нас. Он разбирается в политике варваров…

Тут учитель оборвал самого себя и улыбнулся невеселой улыбкой.

— Видишь, Дайдзи, как сильны вколоченные с детства предрассудки? Я называю межпланетников варварами и гайдзинами, а, в сущности, они намного более могущественная и развитая цивилизация, чем мы.

— Развитая?! Да они все как один торгаши и убийцы…

— Во-первых, наверняка не все. Во-вторых, мы сами себя убедили в их порочности, чтобы оправдать свой выбор. Утраченное наследство, упущенные возможности, тысячи лет застоя… Ах, Дайдзи, каким облегчением для меня было окунуться в ори Первого Мира, где люди жили — живут — по-настоящему! Каким облегчением и каким сладким ядом. Я пристрастился к нему, я уже покойник, все, что я могу сделать, — это умереть, сохранив хоть какое-то подобие достоинства. Но ты молод, ты еще не отравлен. Поговори с Хайдеки. Он груб, он мелочен и хитер, но он видел в сотни раз больше, чем любой из нас. Он не боится мира. Напротив, мир боится его.

— Я не боюсь…

— А вот я боюсь. У Моносумато-но Хайдеки железная хватка. И он очень обижен на нас, в особенности — на твоего отца. Из мести, из соображений выгоды или даже из более чистых побуждений — я не думаю, что он испорчен окончательно, — но он попытается втащить нас в Конфедерацию. Хитростью — таково будет его первое побуждение. Или, если понадобится, силой.

— Вы правы, учитель, — воскликнул Дайдзиро, вскакивая со стула. — Я должен вернуться и сообщить о готовящемся заговоре…

— Не петушись, — улыбнулся Акира. — Я ничего не знаю наверняка, это только предположения. Поэтому и прошу тебя — поговори с Моносумато. Выясни, чего он хочет. Твой брат топит страх и тоску в вине, твой отец отворачивается, мотивируя свое бездействие презрением к выродку. Между тем, выродок стоит пятым в очереди на престол. В сущности, ему достаточно лишь убрать четверых, и он сможет творить, что захочет, на вполне законных основаниях.

— Его вычеркнули из списка наследников…

Сэнсэй покачал головой.

— Ничто, написанное на бумаге, не является необратимым.

Будто в доказательство, он смял в кулаке лежащий перед ним листок.

— Даже если ты не видишь того, что вижу сейчас я… а почему-то отсюда, с расстояния в девять тысячелетий, я вижу особенно ясно. Выполни мою просьбу. Один разговор. Большего я не требую.

Он тяжело, сгорбившись, поднялся из-за стола — и все же в последний момент сумел расправить плечи, будто подставляя их под давно ожидаемую ношу.

Таким его и запомнил Дайдзиро. И еще запомнил, что в глазах учителя больше не было обреченности. Был выбор, так похожий на отсутствие надежды и так отличающийся — как отличаются небо и его отражение в пыльном стекле.

— Он не объяснил мне, — повторил Дайдзиро, осознавая, что произносит ложь.

Мисаки сложила маленькие ручки на коленях и склонила к плечу голову со сложной придворной прической. Ее кимоно, с традиционным журавлиным узором было бледно-лиловым. Махровая сирень, сиреневое ори, сладость и горькое послевкусие, благовонное масло, огонек в светильнике и темнота по углам.

— Это очень просто, — четко сказала женщина. — Он испугался. Ты знаешь…

Снова «ты», подумал принц, вот и начались игры в интимность.

— …ты знаешь, что Бишамон терпеть не мог Хайдеки и боялся его, как огня?

Женщина замолчала и впервые посмотрела на любовника прямо. Черные, подведенные краской глаза блестели выжидательно и тревожно. Она что-то хочет узнать, выпытать, только вот что? Что?!

— Я знаю, что между ними не было дружбы.

Мисаки фыркнула, как кошка, и всплеснула ладошками.

— Дружбы?! Дружбы? О чем ты говоришь, Дайдзи? Хайдеки пятый в ряду наследования и рвется к трону с первой же минуты, как сошел с гайдзинского корабля. Не из жажды власти, не для себя — он хочет перемен. Он видит, что мы загниваем, что наша жизнь неестественна, что мы утратили огонь и медленно, который век угасаем… А твой Бишамон… о, я зря назвала его дураком. Он тоже все отлично понимал. Только ему было мило угасание, ему приятно было купаться в тоске и отчаянии, как свинье приятно ворочаться в раскисшем болотище. Он упивался нашей беспомощностью и ничтожеством, он сотворил из этого культ. Как ты думаешь, почему Бишамон, великий Бишамон, не создал ни одной ши-майне, посвященной победе? Хотя бы былой славе нашего оружия, ведь были и у нас когда-то победы? Нет, ему мило было поражение, смерть, тлен. И, что самое страшное, он заражал и других своей музыкой. Он покорил двор, довел твоего брата до беспробудного пьянства, он почти завладел и тобой… Покровительница Инари! Я была так рада, когда он наконец сгинул и оставил тебя в покое, — а теперь ты хочешь пойти за ним и закончить эту ужасную мистерию…

— Постой, — нахмурился принц, — учитель говорил мне совсем не то при прощании…

Какая-то мысль пробивалась на поверхность, мысль неприятная и стыдная, которую следовало бы спрятать, однако не при стало стоящему вплотную к престолу прятаться от собственных мыслей. Он где-то слышал уже подобные рассуждения, только вот где, от кого? Дайдзиро расслабился и позволил мысли завладеть им, и она всплыла во всей неприглядности…

— Откуда ты все это знаешь? — тихо спросил принц. — Ты могла подслушать разговоры мужчин на пирах после Совета, но даже если и так, ты слишком осведомлена…

Мысль набивала оскомину, как неспелый плод сливы. Подняв глаза на любовницу, Дайдзиро ровно спросил:

— Моносумато-но Хайдеки… Вы обменивались ори?

В смехе женщины прозвучала такая издевка, что юноша невольно отпрянул и покраснел.

— Обменивались ори? — протянула Мисаки. — Дорогой мальчик, Хайдеки чужды такие тонкости. Он видел иные миры и летал на железных драконах, но вот в искусстве обмена ори господин Моносумато не силен. Шестнадцать лет среди варваров, его можно понять. Слиянию душ он предпочитает сплетение ног…

Дайдзиро передернуло.

— Но это же… низко, гадко. Только простолюдины, спешащие народить побольше детей, занимаются этим, а люди благородного происхождения…

— Да-а? А что ты знаешь о сплетении ног?

Улыбка Мисаки стала… лукавой?

— Ты-то сам хоть раз пробовал?

Щеки Дайдзиро вновь обожгла краска.

— Я… в Киган-ори, когда мы с учителем…

— Вы с учителем? Как интересно…

— Да не мы с учителем! В Первом Мире ничего не знали про ори, и я подумал…

— Не о чем тут думать, — неожиданно грубо сказала женщина и вдруг с силой толкнула Дайдзиро в грудь.

Он упал на циновку — а Мисаки, лисица, ветреница, еретичка — уже тянулась к его поясу. Шелковая ткань оби развернулась со змеиным шелестом…

Юноша поднял руку над бассейном и разжал ладонь.

Узкая лодочка ивового листа закружилась, и вода в фонтане стала чуть темнее.

Дайдзиро знал, каким будет второй вопрос. Ждал его и все же медлил, однако бесконечно ждать невозможно. Он потянулся и наугад сорвал второй листок, быстрым, вороватым движением, словно надеялся обмануть Киган-ори или саму судьбу. Однако Леди Волны прозревает сквозь любые обманы, а от судьбы и вовсе никуда не деться.

«Кого ты больше всего ненавидишь?» — шепнул смятый в ладони зеленый лист.

— Больше всех я ненавижу Хайдеки Моносумато, — прошептал Дайдзиро с такой истовостью, что сам чуть не поверил — и мог бы поверить, и должен был бы поверить…

Зал ши-майне называется Сердцем, и в первые минуты, после того как отзвучит музыка и угаснут образы, и вправду кажется, что светлое дерево его стен едва ощутимо пульсирует. «Куоре», говорил Акира, похоже и не похоже на привычное «кокоро». Куоре.

Сейчас учитель не улыбался — он очень устал после представления первой части своей незаконченной мистерии. Лицо Бишамона побледнело. Он медленно и с усилием дышал. Высокий, в залысинах лоб блестел от пота. Это видно было даже с галереи. Больше всего Дайдзиро хотелось незаметно выскользнуть из толпы придворных, сбежать вниз и поддержать сэнсэя. Конечно, самым заветным желанием — стоять внизу, рядом с Акирой, стать вторым голосом невиданной гармонии — он не посмел бы поделиться ни с кем. Однако бегство казалось вполне возможным: отец разговаривал с Министром Правой руки, Его Сиятельство брат, окруженный придворными, глуповато ухмылялся и высказывал свое мнение о только что услышанном. Пояс его кимоно заметно оттопыривался — там спрятана была заветная фляжка со сливовой наливкой. Дайтаро любил сладкое, как пчела. Наследник и походил на гигантского толстого шмеля, и, глядя на него, Дайдзиро всегда удивлялся — где же тихий рыхловатый мальчик, который никак не мог запомнить Кандзи и вечно шепотом требовал подсказки на уроках астрономии.

Принц уже направился к лестнице, когда чья-то крепкая ладонь перехватила его за локоть. Он обернулся и вздрогнул. Рядом с ним стоял Хайдеки Моносумато, бывший отщепенец и изгнанник, а ныне полномочный посол могущественной Земной Конфедерации. Невысокий, плотный, с хитроватым и подвижным лицом, он ничем не походил на наследника Великого Дома — скорее, на средней руки торговца. Даже странно, что отец Хайдеки был братом царствующего Императора. Счастье, что господин Ишибу умер рано и не успел вкусить всей тяжести сыновнего позора.

Впрочем, смущенным Моносумато никак не выглядел. За спиной посла маячил длинный, нескладный, облаченный в неряшливую черную рясу гайдзин. Это был Клемент ван Драавен, церковник с Геода. Сейчас в Совете обсуждалось открытие миссии. Церковник ждал ответа, а пока знакомился с местной экзотикой. Моносумато обернулся, сказал геодцу несколько слов на незнакомом Дайдзиро языке. Ван Драавен благожелательно улыбнулся и кивнул. Оставив священника любоваться архитектурой Зала, Моносумато потянул своего молодого родича в дальний и безлюдный конец галереи.

— Глух, как пробка.

Неприятный человечек, казалось, так и лучился злорадной веселостью.

— Что вы имеете в виду?

— Геодский болван. Он ничего не видел, представляете? Там внизу кипит битва, Акира наш на пределе творческих способностей декламирует Байрона…

Дайдзиро поморщился.

— Учитель использует в ши-майне только собственные стихи.

Улыбка посла сделалась странной.

— Ах да. Я и забыл. Плагиат, конечно, нашему гению чужд. Как бы то ни было, действие идет во весь дух, а этот ничего не замечает. «Какой у вас интересный зал, — говорит. — Это и вправду дупло огромного дерева? А что делает этот человечек внизу, зачем он так яростно размахивает руками?»

Моносумато зашелся негромким смехом. Принц брезгливо освободил локоть от цепкой хватки посла и прислонился к решетке.

— Вы хотели мне что-то сказать?

Моносумато оборвал смех и немедленно посерьезнел. Очень пластичная мимика или просто — как поговаривали в Большом Дворце — у господина посла имеется обширный набор масок на все случаи жизни?

— Да, Дайдзиро, вы позволите называть вас Дайдзиро? Мы ведь как-никак родственники?

Принц нетерпеливо кивнул.

— Так вот, Дайдзиро, я действительно хотел с вами поговорить. Несмотря на ваше увлечение Киган-ори и сношения с народным певцом, вы кажетесь мне человеком разумным. Одним из немногих разумных людей в этом гадюшнике.

— Благодарю за комплимент, однако…

— Однако дослушайте меня до конца. Как человек разумный, вы должны понимать, насколько нестабильна сложившаяся ситуация. Нашу планету со всем ее устаревшим еще во времена Императора Хе укладом спасала только война.

— Война?

— Да, Дайдзиро, война. Большая война между Землей и ее колониями. Наш мир, к счастью, расположен довольно далеко от театра активных военных действий — уж это-то вы должны были усвоить из уроков космографии, — поэтому землянам было не до нас. Что, впрочем, не означает полного отсутствия интереса. Я сумел выяснить, что шпионы Земли и Лемурии сидели у нас всегда, а кое-кто занимал и видные места в Совете. Получал поместья и титулы. Я не буду перечислять имена, да это сейчас и неважно. Важно то, что война, к сожалению, завершилась. Идут мирные переговоры. И вот тут-то наступает интересная закавыка. Ближе всего территориально мы к Геоду, однако тамошние святоши замкнулись в себе и не поддержали ни одну из воюющих сторон. Соответственно, отщипнуть от галактического пирога им ничего не светит. Лемурийский Протекторат и Земная Конфедерация разинули на нас пасти, а пасти у обоих здоровенные. И лемурийцы, и земляне мне одинаково противны, однако я бы все же предпочел, чтобы Ямато досталась лемурам…

 

— Постойте.

От всех вываленных в одночасье полузнакомых названий в висках у Дайдзиро загудело. На уроках истории разбирались феодальные войны даймё, борьба между кланами, смена династий — а древнее космическое прошлое упоминалось лишь мельком. Высокородным не полагалось интересоваться делами чужаков — достаточно посмотреть, к чему подобный интерес привел наследника дома Моносумато. Простолюдины же и вовсе не подозревали о существовании каких-то там Союзов и Конфедераций. Плоский блин земли и твердый свод неба — вот вам и вся астрономия, преподаваемая в монастырских школах. Миры духов не в счет. Неудивительно, что и у принца закружилась голова. Он втайне порадовался, что опирается на прочную, теплую, надежную решетку галереи. Живое дерево успокаивало и давало хоть какую-то иллюзию защищенности — но в лицо Дайдзиро пялился холодный и насмешливый космос.

— Вы, я вижу, ошеломлены? — в голосе посла прозвучала неожиданная заботливость. — Я вас понимаю. Представьте, что чувствовал я, когда впервые ступил в рубку космического корабля, а потом и на землю Прародины…

Только тут, кажется, Дайдзиро впервые осознал, что говорит с человеком, собственными глазами видевшим Первый Мир. Все эти степи, перелески и горы, все то, что разворачивалось перед ним и учителем в Киган-ори, все овраги, замки на холмах, излучины рек, улицы древних городов и городишек, моря, поля, пустыни — все это изгнанник видел воочию. Он дышал воздухом Древней Ямато. Прикасался к почве, увлажненной ее дождями. Смотрел на желтое полуденное солнце в завесе полупрозрачных облаков и на красное, закатное, кровавым шариком валящееся за поросшие лесом горы. Он видел осень Земли и ее зиму, он видел и другие миры, он видел… И на мгновение с кристальной и обреченной ясностью Дайдзиро осознал все ничтожество их с учителем странствий, всю мелочность, всю фальшь. Да что там Киган — вся жизнь на Новой Ямато вдруг показалась принцу неумелой игрой, подражанием чему-то, о чем не сохранилось и смутных воспоминаний, чего, возможно, и не было вовсе… Мысль была путающая, и юноша поспешил изгнать ее, затолкать подальше, чтобы обдумать потом, когда его не будет тяготить присутствие невысокого улыбчивого человека. Родственника. Бесконечно чужого.

Собравшись, Дайдзиро изобразил ответную улыбку.

— Так вы предпочитаете лемурийцев? Довольно странно слышать это от полномочного посла землян.

Ухмылка Моносумато стала шире.

— Я же говорил, что вы разумны и неглупы вдобавок. А чьим послом, по-вашему, я должен быть, чтобы наиболее эффективно спутать землянам карты?

Дайдзиро скривил губы.

— Меня предупреждали, что вы нечисты на руку, но чтобы настолько…

— Настолько, господин Ши-но Дайдзиро, настолько. Кстати, вам будет любопытно узнать, что Ши — отнюдь не имя древнего и гордого клана правителей Первой Ямато, а самоназвание одной из разновидностей земной нечисти. Причем отнюдь не той, родством с которой стоит гордиться…

— Господин Моносумато, — раздельно произнес юноша, — я не намерен выслушивать ваши оскорбления.

— А я и не пытаюсь вас оскорбить. Поверьте, я сумел бы сделать это намного более основательно, появись у меня такое желание. Я хотел бы высказать вам предложение.

— Какое?

— Вы, если не ошибаюсь, приударяете за госпожой Фуджимару-но Мисаки? В ограде ее садика есть калитка, примыкающая к задней стене Большого Дворца. Почему бы нам с вами завтра не встретиться в беседке в саду достойной леди и не полюбоваться цветущими ирисами на зеленом закате? Здесь слишком шумно, а обсуждение прелести цветов и закатов не терпит многолюдья и суеты.

Дайдзиро невольно покосился на поредевшую толпу придворных и заметил несколько обращенных к ним лиц. Среди заинтересовавшихся разговором был и Его Сиятельство брат. Подобное луне лицо Наследника казалось озабоченным, а пальцы нервно шарили по поясу, нащупывая любимую фляжку.

— Я составлю вам компанию в ваших наблюдениях за природой, — медленно сказал принц. — Но не ждите, что я поверю вашим посулам. Слуга двух или сколько их там у вас господ — предает каждого из сюзеренов. Так, кажется, гласит пословица?

Невысокий плотный человечек покачал головой и, ничего не ответив, направился к своему геодскому подопечному.

Странно, почему он еще тогда не понял, что Хайдеки Моносумато и Мисаки близки? Калитка — калиткой, но к каждой калитке положен и ключ…

Закат был великолепен и зелен. Впрочем, на Новой Ямато не увидишь других закатов. Нефрит и яшма, сменяющие яркую полдневную лазурь, и мертвая бирюза сумерек.

Служанка разлила чай и с поклоном удалилась. Самой хозяйки дома не оказалось — наступила ее очередь читать Императрице Вечерние Созвучия. Сладко пахло цветами. В прудике по правую сторону от беседки поквакивали лягушки, а в усыпанных белыми звездочками зарослях жасмина пробовал голос тоичи.

Господин Моносумато поднял чашку, понюхал напиток и отставил в сторону. Улыбнулся и сказал извиняющимся тоном:

— Не поверите, совсем отвык я от этой бурды, которую у нас называют чаем.

Единственно из чувства противоречия Дайдзиро подхватил свою чашку и опустошил едва ли не одним глотком.

— Патриотизм — качество похвальное, и все же… Зайдите как-нибудь ко мне, я угощу вас настоящим чаем.

— Вы, кажется, собирались говорить о деле?

— Ах да. Дело.

Хайдеки сложил ладони перед грудью и задумчиво пошевелил пальцами.

— Вот что, господин Ши. Будем исходить из того, что в современной галактической политике вы не смыслите ни бельмеса. По выражению вашего лица я вижу, что вы оскорблены, однако я, думается, недалек от истины. Вам хочется задать мне определенные вопросы. Задавайте.

Дайдзиро сжал ручку чашки с такой силой, что хрупкий фарфор чуть не треснул. Ну как можно быть настолько неприятным, нелюбезным?

— Хорошо. Почему вы предпочитаете покровительство лемурийцев? Чем они вообще отличаются от землян?

На лице посла отразилось удовольствие.

— А вы попали в самую точку. Действительно, чем? Видите ли, земляне — чисто технологическая цивилизация. Последние пять веков они вели непрерывные гражданские войны и почти всю биосферу родной планеты извели на корню. Вокруг городов кое-как восстановили, но, если честно, из животных я видел лишь воробьев, ворон и крыс. Что касается не столь плотно заселенных территорий, то там и вообще пустыня. Вы понимаете, как приятно было бы им переселиться на планету с богатой растительностью, животным миром и мягким климатом? Вдобавок, у власти сейчас там стоит довольно омерзительный религиозный орден, контролирующий технику и армию. По омерзительности его опережают лишь геодские святоши, но это уже отдельная тема. Вот вкратце то, что касается землян. Лемурийцы, напротив, цивилизация биотехнологическая. Естественной ее не назовешь, потому что почти у всех лемуров имеются те или иные генетические модификации…

Дайдзиро с трудом понимал, о чем говорит собеседник, и изо всех сил старался не показать своего невежества. Тот спохватился сам.

— Ах да. Я и забыл, что на благословенной родине естественные науки не в чести. Что ж, объясню проще. Лемурийцы долгие века и сами подвергались гонениям от землян и, скорее всего, не захотят окончательно подмять нас под себя. Их планета, в отличие от Земли, не перенаселена, так что поток иммигрантов сюда не хлынет. Как я себе это представляю, они построят несколько военных баз и космодромов, пошустрят в генофонде местных видов, и этим дело и ограничится. Если же нами завладеют земляне, Ямато несдобровать. В лучшем случае, используют нас как курорт для богатеев и как сельскохозяйственный придаток. В худшем — выкачают все ископаемые, понастроят фабрик по переработке урана, а местному населению мягко предложат на них потрудиться. И станет вместо Ямато вторая Земля, только еще гаже…

Посол нахмурился и еще быстрее закрутил пальцами. И, как ни странно, Дайдзиро ему поверил. Господина Моносумато, похоже, действительно волновала судьба вышвырнувшей и проклявшей его родины. Может, он и не настолько плох, как принято считать при дворе…

Быстро темнело. От воды потянуло холодом. Дайдзиро поднял голову и всмотрелся в синеву над ажурной крышей беседки. Звезды, еще вчера бывшие безобидными светляками, душами ушедших предков, далекими и безразличными, сегодня стали живыми и опасными. В словах посла ощущались и правда, и угроза, а положиться больше не на кого — ведь даже учитель безнадежно завяз в прошлом, и не спросишь совета…

— У вас есть какой-то план?

Моносумато хмыкнул.

— Какой-то план у меня есть всегда, иначе мы бы с вами сейчас не разговаривали. План мой относительно прост. Как я уже упоминал, всей техникой и армией на Земле сейчас заправляет орден викторианцев. Это довольно твердолобые ребята, однако у них есть одна маленькая, но забавная слабость. Они на дух не переносят геодцев. Бегут от них, как от холеры и чумы. Мне так и не удалось выяснить, в чем причина их идиосинкразии, а жаль. Как бы то ни было… я намерен использовать этот занятный казус. Если в Совете удастся провести решение об открытии у нас геодских миссий, земляне утрутся. И мы спокойненько вступим в лемурийский протекторат. Потом, конечно, геодцев надо будет изгнать поганой метлой, потому что плодятся они, как крысы, а религия их мне совершенно не нравится. Ну так это потом. Для начала следует обезопасить планету от загребущих рук Праматери.

Дайдзиро растерянно повертел пустую чашку.

— Отлично, но чем я могу вам помочь? У меня в Совете всего один голос, да и то не самый авторитетный. Я даже на заседания не всегда хожу…

— А вот это совершенно зря, юноша, — без улыбки заметил Моносумато. — Пора в вашем возрасте начать интересоваться серьезными вещами. Я понимаю, что бегать с автоматом по развалинам Варшавского гетто всяко романтичней, чем терпеть скудоумное бормотание старцев в Совете, и все же, если вы не хотите уподобиться вашему так называемому учителю и впасть в окончательный маразм…

— Не смейте оскорблять сэнсэя!

— Я не оскорбляю, — спокойно ответил посол, — а всего лишь констатирую факт. Искусство — это прекрасно, но не когда ты стоишь в полушаге от трона, а мир твой — в полушаге от пропасти… Извините мой пафос, я лишь пытаюсь объяснить ситуацию в понятных вам терминах. Вдобавок, эта дешевая лирика увядания действует мне на нервы…

— Если вы немедленно не замолчите, я вынужден буду вас покинуть.

Моносумато сложил губы трубочкой и неожиданно довольно громко присвистнул.

— Эк он вас скрутил. Признайтесь, юноша, кроме обычного пиетета ученика к сэнсэю, вами руководят и более тонкие чувства? Насколько я помню процедуру совместного Киган-ори…

Дайдзиро вскочил, опрокинув чашку. Он не заметил, как его собеседник тоже оказался на ногах и пересек разделяющее их расстояние — движение было слишком быстрым. На плечо принца легла тяжелая рука, легла и надавила так сильно, что юноша невольно плюхнулся обратно на циновку.

— Сядьте. Сядьте и не ерепеньтесь. Поймите наконец, я желаю вам добра. Ваш учитель, да святится его имя повсеместно, а особенно в четвертый день недели после обильного ливня, порядочно заморочил вам мозги. Извиняет вас лишь то, что и более взрослые люди, в частности, как минимум половина членов Совета, находятся целиком под его влиянием. Жаль, что вы не были на последнем заседании, — все эти местечковые властители, князья бугров и болотищ, все они как один заорали, что будут до последнего защищать святые древности. От любого, слышите, любого вторжения. Чем защищать? Дедовскими катанами? Ведьмиными наговорами? Попечением священных предков? Им мила эстетика поражения, пафос благородной смерти, им так и не терпится положить живот хоть за что-то — потому что они и вправду обалдели от скуки в организованном ими карманном райке. В Ямато пятьсот лет не было ни войны, ни даже приличного восстания. Здесь вообще ничего не происходит, ведь этот мир — чисто искусственное образование. Одна большая театральная постановка, вроде ши-майне вашего высокочтимого сэнсэя. Конечно, всем этим благородным потомкам сладка мысль о безнадежной битве, это придало бы их никчемным жизням хоть какой-то смысл. Но вы-то тут при чем? И при чем еще двести миллионов населения, которые благодаря этим идиотам и слыхом не слыхивали ни о какой Земле? Которые считают, что рис дает богиня Инари, жемчуг рождается в пасти лягушки, дороги кишат лисами-оборотнями, а под Малым Дворцом спит зачарованным сном дракон? Беда в том, что и в ваш Зал ши-майне они не допущены, и мысль о героической смерти во имя чего-нибудь их совсем не пленяет. А еще некоторое количество из этих миллионов — дети, им и подавно ни к чему умирать… Вы хотя бы слышите, о чем я говорю, или вы спите?

Дайдзиро, до этого упрямо созерцавший деревянный настил беседки, поднял глаза. Юноша всмотрелся в лицо стоящего над ним человека, и в навалившихся сумерках ему показалось, что лицо это плывет, тает, проступают из-под него совсем иные черты. Принца пробрало холодом. Вправду ли он говорит с Хайдеки Моносумато, сыном старого Ишибу, или перед ним кто-то совсем иной — призрак, мертвец, оборотень? Но ведь он, Дайдзиро, с детства не боялся ни призраков, ни мертвецов. С усилием сбросив оцепенение, принц ответил:

— Я вас слышу. И у меня остался лишь один вопрос: если нужное вам решение не пройдет в Совете — что вы будете делать тогда?

Посол коротко, и, как показалось юноше, устало вздохнул.

— Скорее всего, не пройдет. Вы же понимаете, что я позвал вас на встречу в этом уединенном месте вовсе не для того, чтобы получить ваш голос? Вы, молодой человек, — второй в ряду наследования. Если с господином Императором и с вашим братом произойдет какая-нибудь неприятность… мне бы очень не хотелось рушить традиционную структуру власти, а двое лучше, чем четверо.

Дайдзиро, не говоря ни слова, встал и направился к выходу из беседки. Голос Моносумато догнал его уже на ступеньках.

— Я уважаю ваше решение и все же надеюсь, что со временем вы его измените. Вспомните, принц, изначальное значение слова «ори». Не душа, не эта ваша трепетная сущность-аварэ и не волна. Оно означало тюремную камеру, клетку, в которую вы сами себя загоняете.

Дайдзиро обернулся. Посол уже снова сидел на расшитой журавлями подушке-дзабутоне и задумчиво вертел в руках чашку, опустошенную собеседником, будто хотел погадать по чайным листьям. Вот только в окутавшей сад темноте предсказание осталось невнятным…

Не поднимая головы, Моносумато добавил:

— Постарайтесь хотя бы сохранить нашу встречу и содержание нашей беседы в тайне, особенно от вашего сиятельного брата. Он, кажется, и так собирается подослать ко мне убийц, а это будет совершенно напрасной потерей тренированных кадров…

Юноша молча спустился на мощеную плитами дорожку и зашагал в ночь, переливающуюся лягушачьими трелями и более изысканной песней тоичи.

С этого вечернего разговора прошло более шести месяцев. Месяц, когда звездочеты, наблюдающие за луной, обнаружили пересекающие ее диск хищные тени. Месяц, когда обещанное покушение состоялось и окончилось смертью шестерых неизвестных. Месяц, когда Император замкнулся в своих покоях в Большом Дворце, а Его Сиятельство брат прочно поселился в кабаке рядом с Веселым Кварталом. Месяц, когда крестьяне из окрестных деревень вдруг хлынули в город и начали громить лавки. Дворцовая стража и полиция не сумели усмирить бунтовщиков, и тогда господин Моносумато вывел против погромщиков охрану посольства, лично им отобранную и вышколенную. Месяц, когда учитель отказался возвращаться из ори. Месяц, когда Совет окончательно принял решение закрыть Ямато от чужеземцев, и снова на посольство попытались напасть — на сей раз силами дворцовой стражи и отборного полка императорской армии. Оплот чужеземцев удалось поджечь, но пожар быстро затух, и дом Хайдо — где угнездились гайдзины во главе с предателем Моносумато — стоял посреди города угрюмой почерневшей твердыней. Месяц, когда Дайдзиро пришел в храм Киган.

Ему следовало бы ненавидеть Хайдеки Моносумато, по всем законам следовало — но невысокий, неприятный в обхождении человек не внушал принцу ненависти. Нельзя ненавидеть другого за собственную слабость.

Как часто — почти каждую ночь, отходя ко сну, — принц размышлял о том, что случилось бы, если бы в тот вечер в беседке он ответил Моносумато согласием. Это было бы правильно, это было бы самым разумным, это восстановило бы утерянный Ямато мир, но к чему жить в таком правильном и разумном мире? Дайдзиро устранялся как мог от политики и носящихся по Большому Дворцу тревожных слухов. В наступившей неразберихе, в сумятице и неопределенности единственное, что он мог сделать, это довершить начатое учителем. Восстановить утерянную гармонию. И тогда во всплесках музыки, в чеканном ритме стиха, в мелькающих образах, в пульсации стен Зала — в биении Куоре-сердца — он, возможно, найдет ответ на вопрос.

Смятый листок ивы упал на поверхность воды, и вода вскипела. Некоторое время бассейн бурлил, словно вообразил себя морем под ударами шквала. Затем волнение улеглось. Влага опрозрачилась до почти воздушной чистоты, и на дне небольшой чаши под тонким слоем жидкости обнаружилась серая пастилка ори. Принц протянул руку. Бассейн, кажется, и вправду был заполнен воздухом или газом, потому что пальцы ощутили лишь холод, и нырнувшая за пастилкой рука осталась сухой. Дайдзиро сжал добытое в кулаке. Проходя мимо конторки служителя, он уронил на нее глухо звякнувший мешочек с золотом.

Широкая накидка с капюшоном, надежно скрывшая принца от любопытных взглядов, и сандалии-варадзи придавали Дайдзиро вид странствующего монаха. Впрочем, у храма было почти безлюдно — а вот дальше, в узких переулках Веселого Квартала, освещенных дрожащим пламенем факелов и плошек с жиром, украшенных гирляндами красных фонариков, ворочалась толпа. В эти неспокойные дни город задыхался от притока чужаков. И все они веселились, натужно и жалко, все пили и жрали в три горла, все наведывались к гейшам, если позволяли средства, а если нет, то к обычным шлюхам, и дарили им браслеты, и хлестали саке, и над курильнями поднимались сладкие облачка опиума. Последние дни мира… Дайдзиро усмехнулся. Сколько уже он видел этих последних дней там, в Киган-ори. Кто бы мог подумать, что лихорадка отчаяния доберется и до родного дома?

В трактире Нурисаки дым стоял коромыслом. Компания небогатых самураев из провинции уже рассталась с конями и сейчас пропивала мечи. Два борца сумо топтались в углу, набивая себе цену перед завтрашним поединком. Несколько темнолицых бродяг, судя по виду — выходцев из приморского княжества Гихто, резались в кости. Тяжело и неприятно пахло гарью, потом и рисовой водкой. Кивнув хозяину, принц толкнул небольшую дверцу и прошел в заднюю комнату, а оттуда — в темный переулок. И быстро спрятался за толстым стволом бонбо. Выждал. Никто за ним не последовал. Переулок был тих, только не по-осеннему горячий ветер носил и мотал в пыли листок бумаги. Похожий белый лист был приклеен к забору, перекрывающему вход в проулок. В сумерках слова слились в темные муравьиные тропы, сбегающие вниз, к сухой, заросшей бурьяном земле.

Убедившись, что слежки нет, принц вышел из-за дерева. Торопливой походкой он миновал темные задники домов — и не поверишь, что в пяти шагах бурлит и клокочет Шинсе, ведьминский котел центральной улицы Веселого Квартала. Обогнув маленький буддистский храм и зловещую бамбуковую рощу Хори, где после полуночи слышались нечеловеческие голоса и шепот, Дайдзиро спустился к реке. У воды пахло рыбой, водорослями и особенно сильно нечистотами. Темная, маслянисто блестящая лента тянулась на запад, подныривая под тысячи мостов и мостиков. Фурисоде, чьи длинные рукава скатывались с окрестных гор — игривая девчушка весной, иссохшая старуха летом и сварливая, обманутая жена осенью, когда тело ее разбухало от холодных дождей. В этом году дожди запаздывали, дни мучили жарой, ночи оставались душными, и Фурисоде медленно пробиралась между пологих глинистых берегов: присмотрись, и увидишь согнутую старческую спину и постукивающую по выступившим из воды камням клюку.

Дайдзиро присматриваться не стал. У реки он решительно свернул налево и пошел по дорожке, которая вскоре привела его к группе низких строений. Остановившись у крайней справа хижины, он трижды стукнул в дверь. Ответа пришлось ждать долго. В высокой траве трещали цикады. Перемигивались первые звезды. Красноватая, огромная и переменчивая звезда — Подмышка Дракона, как же она называлась по-гайдзински? — смотрела свирепо и голодно. Вокруг нее вращалась планета Геод. На Геоде жили нелепые высокие священники в рясах, с белыми лицами и белыми глазами, не видящие ши-майне, не слышащие биения Сердца. И хорошо, подумал принц, что Совет запретил им открывать миссии на Ямато. Хайдеки сколько угодно может рассуждать о спасении, но ради спасения не швыряют душу в пасть дракона, не заключают союзов с призраками и мертвецами. Не любой ценой, привычно спорил принц с отсутствующим собеседником. Не любой ценой.

Дверь скрипнула, открываясь, и ноздри принца щекотнул тошнотворно-сладкий запах. В руке у привратника была лампа. Дайдзиро чуть сдвинул назад капюшон, показывая лицо, и негромко спросил:

— Господин Шитсу здесь?

Привратник молча кивнул и, согнувшись в почтительном поклоне, отступил в сторону.

Весь пол в курильне был устлан мягко пружинящими циновками. Принц ненавидел эту мягкость, ненавидел тусклый свет, ненавидел тонкие струйки дыма, исходящие от палочек с благовониями, — как будто хозяева поганого места хотели заглушить все здесь пропитавший запах опиума, хотели и просчитались. У Дайдзиро немедленно закружилась голова. Он осторожно переступал через тела, валяющиеся в первой комнате прямо на полу, — остекленевшие глаза, выпавшие из пальцев трубки, неглубокое дыхание. В задней комнате, предназначенной для благородных, сейчас не было никого, кроме толстого, большого человека, вольно раскинувшегося на лежанке. У ног его сидела завернутая в накидку фигура, то ли девочка, то ли мальчик, не поймешь. Сидящий держал курильщика за руку, не позволяя его душе окончательно ускользнуть в дымные объятия дурманного зелья. Заметив принца, Проводник почтительно вытащил из пальцев своего хозяина трубку и с поклоном выскользнул из комнаты. Толстый человек заворочался и открыл глаза.

— Ах, это ты, — недовольно пробормотал Дайтаро. — Зачем пришел?

Его парадный хаори — неужели брат заявился сюда прямиком с Совета? — был измят и запачкан чем-то коричневым. Дайдзиро брезгливо расчистил место на лежанке и присел. Круглые глаза Его Сиятельства Наследника смешливо сощурились. Он приподнялся на локте.

— Я позову Икичи. Она набьет и тебе трубочку.

Дайдзиро поморщился.

— Ты же знаешь — я не курю.

— Ах да. Я и забыл. Ты продал душу другому демону. Кстати, братик, ты никогда не задумывался, чем ваше знаменитое Киган-ори отличается от маковой отравы? Те же видения, то же бегство…

Ори брата была зеленой и имела вкус кислых диких яблок. Странная ори для Наследника — вот и Наследник получился странный.

— Ну, говори, — потребовал Дайтаро.

— Я ухожу, — неохотно сказал младший принц.

— Уходишь? Куда это ты собрался? К речным демонам на крестины?

— Ты знаешь, куда.

— А.

Ярко блестящие глаза сощурились еще больше.

— Все же решил сбежать в Киган вслед за своим сэнсэем?

— Я хочу…

— И хорошо, — продолжал брат, не обращая внимания на слова Дайдзиро. — И правильно. Только сейчас я начал понимать, как старина Бишамон нас всех обвел вокруг пальца. Мне-то казалось, что он одержимый и гоняется за собственной смертью, — а вот ничуть не бывало. Это мы, благородные потомки Дома Ши, одержимы смертью, недаром и имечко себе выбрали подходящее. Это нам не терпится на тот свет, нам, а не ему. Он пересидит в Кигане, мы — сдохнем на пороге родного дома. Ши! Ха! Ходячие мертвецы и поэты… Я сочинил вчера стихотворение, постой, как же там было… А, вот:

Капля росы Упала на землю, спасаясь от жаркого солнца, Но выпила каплю земля.

Дайдзи, мы и есть эти глупые росяные капли, зажатые между испепеляющими лучами и иссохшей от жажды землей. Нам никуда не деться… Постой…

Дайтаро ухватил брата за рукав и напряженно нахмурился.

— Я хотел тебе что-то сказать… Хотел сказать… В голове путается…

— Я же тебе говорил, — не преминул укоризненно заметить младший, — бросай курить свою дрянь…

— Нет, подожди, я не о том хотел…

Опухшие в суставах пальцы сосредоточенно потирали влажный от пота лоб. Черные волосы старшего принца слиплись грязными сосульками. Дайдзиро неожиданно стало пронзительно жалко брата. Все — включая его, Дайдзиро — считают Его Сиятельство дураком, пьяницей и опиоманом. А ведь Дайтаро совсем не такой. Он очень тонок и раним, оттого и опиум, оттого и выпивка. Он просто заглушает боль. Потому брат и бежит от собственной ори, кислящей, приводящей в чувство, как хорошая оплеуха или как свежий ветер с гор. Ори заставила бы его опомниться и действовать, но душа старшего принца слишком нежна и неспособна к принятию жестких решений. Как жаль, что придется оставить его сейчас. Ненадолго — Киган-ори длится от рассвета и до следующего заката, сколько бы времени ни прошло в Кигане. И все же… Надо, по крайней мере, увести его отсюда. Дайдзиро уже протянул руку, приготовившись обнять брата за плечи и помочь тому встать, когда курильщик шумно хлопнул себя по лбу.

— Да. Я вспомнил. Хайдеки. Он — не человек и уж точно не тот, за кого себя выдает.

Младший принц опустил руку и нахмурился.

— Что ты имеешь в виду?

— Хайдеки? Он — демон или что-то похуже демона. Ты мал был, не помнишь, а я-то почти уверен, что настоящему Хайдеки не удалось бежать к своим прекрасным друзья-лемурам. Он был толстый, одышливый парень, почти, как я, а корабль стоял в роще Инари за городом, в пяти ри от дворца. За Хайдеки неслась толпа с камнями… Говорят, труп выловили из реки… Я плохо помню.

— Его узнали многие…

— Конечно, узнали. Лемуры — все как один чародеи и оборотни. Даже если его и не убили тогда… Я послал шестерых закончить дело, шестерых отборных бойцов, сам Отец Якудза клялся мне, что нету их лучше. А двое из них были сведущи в тайном искусстве…

Дайдзиро сделалось неловко. Ясно вспомнились слова Моносумато там, на закате, в беседке: «Это будет совершенно напрасной потерей тренированных кадров». Хайдеки знал уже тогда, знал и ничего не сделал… был твердо уверен в своей неуязвимости?

— Слушай еще, — пропыхтел Его Сиятельство. — Из посольства, из проклятого дома Хайдо ни один человек не вышел и не вошел, все двери сторожат мои стрелки. А в саду перед домом не раз и не два видели серого шакала — покрутится тварь и нырнет в переулок. Я приказал стрелять, но то ли в сумерках стрелки мажут, то ли на этого зверя надо отлить серебряные пули… И в саду Большого Дворца видели того же шакала. Что он там ищет? И у тебя, в Малом…

— Ты следишь за Малым Дворцом?

Дайдзиро произнес это немного слишком резко, но брат не обратил внимания на его тон. Махнул пухлой ладонью.

— Конечно. Ты же беспечная птичка тоичи, тебя в собственной постели зарежут — ты и не заметишь, все будешь свиристеть свою песенку.

Вот тебе и ранимая душа, нуждающаяся в братской опеке! Дайдзиро стало совсем неприятно. Как будто он говорил не с Дайтаро, а с самим Моносумато, — а ведь Хайдеки не подсылал к старшему принцу убийц. Юноша отвернулся и уставился в стену.

— Что, не нравится?

Дайдзиро обернулся. Губы Дайтаро скривились в улыбке, и это была грустная улыбка. Юноша пожалел о своей вспышке. Государственные дела редко требовали благородства и часто — низости. Наследник принимает на себя чужую вину и чужое бремя…

— Вот, посмотри…

Дайтаро пошарил под подкладкой хаори и вытащил смятый листок.

— Подметные письма. Их находят каждый день, и у тебя, и у нас в Большом. Не говоря уже о листовках на каждом заборе, хорошо еще, что народ здесь по большей части неграмотный…

Младший принц расправил записку. Слова были знакомые — о глупости и развращенности правителей, о беспечности их слуг, об угрозе, глядящей с неба. Задумайтесь о судьбе ваших детей… да, ясно, кому принадлежит авторство письма. И вдруг ясно вспомнилось: тускло освещенный подвал, печатный станок, пахнущие свежей типографской краской листы. Как радовался учитель, получив наконец этот станок, который привезли тайком, по частям, из Германии! В том, последнем Киган-ори ему зачем-то понадобилось выпускать газету…

— Свобода, — говорил Акира, с удовольствием вдыхая резкий типографский запах. — Свобода, Дайдзи, всегда начинается со слова. Если верить местным религиозным деятелям, все началось со слова, но свобода — особенно. Слова заставляют задуматься. Как жаль, что у нас так мало школ, да и те при монастырях… Нам нужно побольше грамотных.

— Зачем слова, когда есть ори? — пожал плечами ученик.

— Вот дурачок, — покачал головой Бишамон. — Ори — это же для самых близких, больше даже для себя самого. Это очень внутреннее. Даже ши-майне я могу показать лишь избранным — дюжине, двум дюжинам. А слова… ими можно сдвинуть народы. Тысячи, миллионы людей, Дайдзи, слушающих, понимающих, думающих…

Юноша прогнал непрошенное воспоминание и усмехнулся. Акире хотелось, чтобы открыли новые школы. Дайтаро радуется тому, что простонародье не умеет читать. И оба, что самое обидное, правы.

— О чем задумался?

Младший принц поднял голову и, пожав плечами, ответил:

— Хайдеки не дурак. Он не станет рассчитывать только на листовки. Посмотри, что играют сейчас в уличных театрах…

— Да. Да!

Дайтаро стукнул кулаком по лежанке. Младший принц подумал, до чего же это нелепо. Во дворце, в зале Совета трясущий щеками и размахивающий кулаками толстяк еще мог бы выглядеть властным. В пахнущей гнусным зельем курильне он был просто смешон.

— Значит, ты понимаешь. Ты понимаешь, что надо сделать!

— Что? — вяло поинтересовался юноша.

— Не получилось в первый раз, получится в третий. Я ведь слышал о вашей встрече с Хайдеки. Кажется, он склонен тебе доверять. Договорись о новом свидании. Сделай вид, что согласен принять его предложения. И…

— И что? — невесело усмехнулся принц. — Пырнуть его кинжалом? У твоих первоклассных убийц не получилось, а у меня получится?

— Зачем кинжалом? Есть быстрые яды…

— Он и в тот раз ничего не ел и не пил, не станет и теперь.

— Можно устроить засаду. Шестерых не хватило, но с двумя дюжинами не справится никакой оборотень.

Юноша вздохнул и поднялся с лежанки. Старший принц недоуменно моргнул.

— Ты куда?

Дайдзиро посмотрел на брата с сожалением.

— Неужели ты сам не слышишь, как глупо то, что ты предлагаешь? Не понимаешь, что беда совсем не в Хайдеки, будь он хоть трижды оборотнем? Ну, убьешь ты его, а куда денутся земляне и лемурийцы?

Наследник хитровато улыбнулся и склонил к плечу голову.

— А ты их видел?

— Кого?

— Землян. Или лемурийцев. Кого-нибудь.

— Я видел геодца. Да ты его и сам видел.

— А на нем написано, что он геодец? Откопал оборотень какого-то длинного белоглазого выродка, нарядил в черный балахон…

Брат зашарил рукой по лежанке, ища и не находя трубку. Взгляд его сделался рассеянным и блуждающим.

— Ты понимаешь, — бормотал он, все еще щупая, — какой дерзкий и красивый замысел? Оборотень прикинулся Хайдеки и мутит народ, а никаких землян нет, нет их железных драконов, а есть тварь, желающая вскарабкаться на трон и всех нас тоже сделать оборотнями… У него нету ори, слышишь? Совсем нету ори, и он хочет украсть мою, выпить до капли, но я ему не позволю. Не попущу, потому что есмь Первое и Последнее Слово, изроненное из Вечных уст. Пусть на заре читают молитву в храме, трижды поклонясь блистательной Деве-Облаку… Пусть ведьмы пляшут в горах и жгут петушиные перья…

Бормотание стало неразборчивым. Глаза старшего принца потухли, и он бессильно откинулся на лежанку. Из-за занавески, прикрывающей вход в комнату, вынырнула девочка-Проводник с новой курящейся трубкой. Она подсунула длинный вишневый чубук под широкую ладонь, и пальцы Наследника рефлекторно сжались. Девочка обернулась к Дайдзиро и едва заметно качнула головой.

— Господин Шитсу болен. Он не знает, что говорит…

Дайтаро глухо кашлянул и вдруг уставился прямо на младшего брата. В глазах Наследника не было больше тумана, только обреченность и тьма.

— Ты знаешь, что надо сделать, — хрипло произнес старший. — Отец ничего не хочет видеть, а моя кровь жиже разбавленной сливовицы. Но ты сможешь… Если другого выхода не останется, ты сможешь разбудить Спящего-под-Дворцом.

Дайдзиро злобно сплюнул и торопливо пошел вон из курильни, чуть не сбив на пороге шарахнувшегося в сторону привратника.

Возвращаться домой было еще рано. Над землей плыл час Быка, час видений, недобрый час. В Киган-ори следовало вступать на рассвете, когда Леди-Луна бессильна против своей младшей сестры и не сможет навеки пленить покинувшую тело душу. Сейчас луна катилась над верхушками тополей, и юката ее была из чистого серебра, и дочь ее Шимори вставала из-за горизонта в шлейфе розового сияния. Все живое и мертвое отбрасывало две тени — легко заблудиться, трудно выбраться из бело-розового лабиринта.

Юноша и сам не заметил, как ноги вывели его к храму Фушими Инари. Темный прямоугольник ворот навис впереди, разбивая лунную магию своей приземистой основательностью. Раздражающе сладко пахли заросли вечноцветущего жасмина, окружавшие святилище. Дайдзиро усмехнулся. Мастер Бишамон всегда посещал храм Инари перед тем, как вступить в Киган-ори. Ученику он объяснял, что лисы, несущие стражу у входа и охраняющие Коридор Тысячи Врат, помогают душе не заблудиться в потоках времени. Лисы-оборотни способны взнуздать его течение и даже — быть может — повернуть вспять, к истоку. Такова их сила. Ублажать лис следовало рисовыми колобками и благовонными воскурениями, но у Дайдзиро с собой не было ни того, ни другого. Бездумно улыбнувшись, юноша сорвал белый цветок жасмина с ближайшей ветки и толкнул тяжелую деревянную створку. В поздний час воротам полагалось быть на запоре, однако створка неожиданно легко подалась. Расступились деревья, слева сонно бормотнула какая-то птица, справа ей ответила струя фонтана. Подошвы варадзи стукнули о гладкие, истертые тысячами ног камни дорожки. В этот момент красавица-Шимори выпуталась наконец из цепких объятий старой сливы и ощупала дорожку розовыми лучами — так девушка, готовясь перейти ручей вброд, пробует воду ступней. Храм осветился, и лишь Коридор остался черен, будто из глубины огражденного сотнями арок прохода смотрела на Дайдзиро сама первородная тьма. Юноша замедлил шаги, однако лунный свет подтолкнул его в спину и понес, кружа, как ручей кружит случайную щепку. Мелькали ряды одинаковых колонн, днем ярко-алых, а сейчас лишь с намеком на красноту. Белые глаза статуй провожали путника незрячими взглядами. Тьма в конце коридора дышала, и Дайдзиро почувствовал, что если сейчас не уцепится за что-то, не остановит свое движение в лунном потоке, тьма получит его. Принц вытянул вперед руку, и на дорожку перед ним выпрыгнуло что-то большое и матово светящееся… Нет, это он сошел с дорожки и чуть не уткнулся в каменные лапы лисы. Одна из Хранительниц Храма, весьма почтенного возраста, судя по щербинам на постаменте. Юноша протянул руку и коснулся холодного камня, провел кончиками пальцев по гладко отшлифованной поверхности. Странно. Все вокруг тонуло в розовом, и лишь эта статуя уверенно и ярко блестела чистым серебром. Киюби-но кицуне, обладательница девяти хвостов, древняя, как сама Ямато, — или, быть может, еще древнее, быть может, пришедшая из Первого Мира с звездными транспортами переселенцев. Принц опустился на колени. Положив цветок жасмина на землю перед Хранительницей, он на мгновение прижался лбом к подножию статуи.

«Если ты слышишь меня… Небесная плясунья, если ты слышишь и если вправду пляшешь не только в дождевых облаках, но и в том потоке, что течет из прошлого в будущее, — передай весточку моему учителю. Скажи ему…»

Дайдзиро остановился. Он и сам не знал, что хочет передать Акире. Обещать, что закончит мистерию? А разве смерть Акиры не есть высшая точка, самый верный и точный ответ на вопрос, заключительная нота ши-майне? Обещать, что он попробует еще раз поговорить с Хайдеки? Но все сказано, и слова больше не имеют власти, ни написанные, ни тем более произнесенные, — слова носит ветер, а дела врезаются в камень и творят из бесформенной глыбы красоту или уродство… Он, Дайдзиро, последний принц Дома Ши, так и не успел сотворить ничего — ни хорошего, ни дурного. Он был лишь спутником гения и мог бы, наверное, стать спутником и того, второго, — но сколько можно быть чьей-то тенью?! На рассвете он уйдет в Киган. Уйдет и ничего не успеет сказать учителю, кроме того, что ученик его помнит и что ученику очень его не хватает…

— Этого достаточно.

Дайдзиро поднял голову. Стоящая на дорожке женщина была молода — наверное, не старше него. Молода, хрупка, прекрасна, как свежевыпавший снег в горах, или лепесток сакуры на темной воде пруда, или как тонкая паутинка под солнцем. Ее серебряное кимоно, казалось, светилось на фоне массивных и темных арок, а статуя, наоборот, потускнела. Огромные глаза незнакомки мерцали яркой яшмовой зеленью.

— Не бойся, — улыбнулась кицуне. — Я не причиню тебе вреда. Я тебя знаю. Акира мне рассказывал…

Так вот зачем он приходил в храм, подумал Дайдзиро. Вслух юноша не произнес ни слова, однако лиса рассмеялась. Смех ее оказался неожиданно низким и оттого еще более манящим.

— Да, Акира приходил ко мне. Я умела успокоить его тревогу, а бедняга все время тревожился. Вроде тебя — утыкался мне в колени и сидел так, как будто мне нечем больше заняться, кроме как утирать его слезы и выслушивать вздохи.

— Ты жестока.

— Разве? Мне говорили это раньше… Наверное, все мы жестоки к тем, кто нас любит. Зато, если сами влюбляемся, платим за свою жестокость сполна.

Текучим движением лиса приблизилась. Свет, исходящий от нее, чуть пульсировал и был прохладен и ясен. Тонкие пальцы легли на щеки Дайдзиро и властно подняли его лицо вверх. Кицуне наклонилась, всматриваясь.

— Ты немного похож на него. Только он был младше…

— Кто?

Близость ее тела мешала говорить и думать. Губы юноши щекотала мягкая прядь.

— Он. Тот, кого я любила. Кого я люблю.

Дайдзиро усмехнулся, прогоняя морок.

— Разве такие, как ты, способны любить?

Бледные губы красавицы изогнулись в неодобрительной гримаске.

— Даже камень способен любить — иначе что бы удерживало вместе составляющие его кристаллы? Я была молода и я любила… Ах, как я любила! Он пришел в мой старый храм, он был болен, он умирал. Я спустилась, чтобы посмотреть, — люди обычно так смешны перед смертью. Они суетятся, пытаются вспомнить незавершенные дела. Еще они начинают за все извиняться, это забавно… А он был спокоен. И думал о том, как красиво заходящее солнце. Красный свет зажигал алые арки моего храма, и они пылали, как факелы. Ему нравилось, что он умирает в таком красивом месте…

Красный свет. Значит, Дайдзиро не ошибся. Лиса говорила о Первом Мире, но, боги Ямато, как же давно это было — девять, десять тысяч лет назад? Впрочем, для бессмертного существа все происходит вчера. От ее возлюбленного и костей наверняка не осталось, а она вспоминает его, как вспоминают живого.

— Что же случилось? — вежливо спросил принц. — Ты его излечила, а потом полюбила?

— О нет, — тонко улыбнулась лиса. — Мой возлюбленный уже очень далеко ушел по дороге смерти, и излечить его было нельзя. Я выпила его душу, как бабочки выпивают нектар из цветка…

Дайдзиро вздрогнул и отшатнулся. Ладонь его невольно легла на рукоять катаны — хотя «Тысяча садов» отнюдь не была легендарным оружием и уж точно не спасла бы от древнего призрака. Принц вскочил на ноги и попятился. Лиса смотрела на него без выражения.

— Ты боишься меня. Акира тоже боялся. Он был такой странный — не мог полюбить простого и близкого, лишь то, что внушало ему страх. Смешно… Мой возлюбленный, у которого я выпила душу, всю, до последней капли, улыбался мне и не боялся смерти. А твой учитель трясся, как листок под ветром, всякий раз, проходя в ворота. Он читал мне стихи… в его стихах тоже был страх. Ты испуган?

Принц уткнулся лопатками в твердый и прохладный арочный столб. Отступать больше было некуда, и Дайдзиро, собрав силы, улыбнулся.

— Нет. Я не боюсь.

Лиса оказалась совсем рядом, ее присутствие мешало думать. Зеленые глаза распахнулись шире, вгляделись в лицо принца.

— Да, ты похож на него, на моего возлюбленного… Только он был младше. Я хотела бы полюбить тебя, смертный. Я так хотела полюбить Акиру, я хотела бы своей любовью унять терзающий его страх — но мы, танцующие в лунном облаке, любим лишь однажды. Прости, я ничего не могу для тебя сделать. Лишь одно…

Кицуне приподнялась на цыпочки и потянулась к юноше. Принц вдохнул ее ори, серебристо-снежное, прохладное, имеющее привкус мяты и первого снега. И еще что-то, почти неуловимый оттенок горечи, сухой, пряный запах травы, которой заросли степи в Киган-ори… Полынь. Трава называлась полынью. Дайдзиро зажмурился и утонул в переменчивом белом сиянии.

Неясный шум за окном, сквозняк, горячие лучи на щеках.

Юноша открыл глаза. Он был дома, в постели. От устилающих пол татами суховато пахло сеном. Смятая накидка валялась в изголовье, но кимоно и варадзи остались на нем. Дайдзиро не помнил, как покинул храм Инари, как добрался до дворца и до собственной опочивальни, — не помнил ничего вплоть до того момента, как утренний свет пробился сквозь веки. Губы и горло принца пересохли, как после ночной пирушки, хотя вроде бы он не пил вчера. Под языком стоял привкус пепла.

Юноша подтащил к себе накидку и торопливо обыскал внутренние карманы. Пастилки Киган-ори не было на месте, зато к правой ладони Дайдзиро прилипло несколько серых крупинок. Он уже принял ори? Когда? Что произошло? Пастилка не подействовала? Монахи обманули его? Нет, невозможно — он сам видел, как ори выкристаллизовалась в чаше Киган, этого не подделаешь. Так что же…

В коридоре простучали шаги, и за дверью заорало на два голоса:

— Ваше Высочество! Господин Дайдзиро!

Такой страх прозвучал в этих задверных голосах, что рука принца поневоле метнулась к катане. Он подхватил меч. Одним движением вскочил, толкнул в сторону дверную панель. Какие-то люди толпились в коридоре. Дайдзиро узнал младшего управляющего и начальника дворцовой стражи. Увидев его, слуги, все как один, попадали на колени. Младший управляющий еще и основательно треснулся лбом об пол.

— Что случилось?

— Беда, принц! Предательство!

— Кто предал? Кого? Что вообще происходит? Ты…

Он ткнул носком сандалии управляющего, который казался наиболее сообразительным.

— Говори.

Управляющий рванул себя за узел волос на затылке и провыл:

— Гайдзины захватили Большой Дворец. Его Величество мертв, Его Высочество господин Наследник подписал указ об отречении…

— Как?! — ошеломленно пробормотал принц. — Как они туда пробрались? Дворец охраняет не только стража…

— Предатель Моносумато, чтоб черви выели его глаза. Слуги говорят, он проник во Дворец в облике шакала и открыл проход чужеземцам. Они собираются сделать его Императором. Вот мой племянник, он прибежал из Большого с риском для жизни, чтобы предупредить Его Высочество…

Управляющий выпихнул вперед мальчишку в сером кимоно. Тот только дрожал и заикался. Дайдзиро кивнул, воздавая должное доблести племянника, и перевел взгляд на начальника стражи. Тот уже поднялся с колен и угрюмо молчал.

— Что скажешь, Кензи?

Воин покачал крупной седеющей головой.

— Нам не выстоять. Если Большой пал…. Предатель овладел половиной ключей, и древние печати его задержат не надолго. Я видел в небе над Большим железного дракона… Поверьте, господин, я не из пугливых, но против гайдзинов нам не устоять. У нас просто нет такого оружия… Вам надо бежать. Воспользуйтесь потайным ходом и уходите в горы, а я постараюсь задержать погоню как можно дольше.

Предложение казалось разумным. Принц не боялся смерти, но для того чтобы возглавить сопротивление, нужна была кровь Дома Ши. Со смертью Дайдзиро умрет и его Дом, и тогда предателю вольно будет распоряжаться захваченным добром. Наганори и Харуки наверняка отрекутся… И все же что-то мешало принцу, что-то, саднящее, как заноза под ногтем, какая-то мысль. Серые крупинки на ладони. Ночь в храме Инари, зеленые глаза лисы, наведенная ей мара… Мара.

Чем Киган-ори отличается от маковой отравы?

Для ушедшего в Киган-ори все происходящее там — отнюдь не иллюзия…

Принц чуть не рассмеялся от облегчения. Значит, все-таки Киган-ори подействовала, но как странно! Он почти поверил в реальность происходящего… Что ж, ему хотелось безнадежного боя, боя правого, но заведомо проигранного, — вот он, его бой, последнее из созвучий, последняя цветная плитка мозаики.

Музыка уже поднималась в душе принца закатной волной, набухала желтым глинистым приливом, как осенняя Фурисоде… Пришлось тряхнуть головой, потому что у него что-то спрашивали.

— Ваше Высочество? Что с вами?

Он с трудом различал лица, озабоченные, смятенные, испуганные. Вот, будто вырубленное неумелым резчиком, грубая темная глыба, пластины доспеха… ах да, Кензи, начальник стражи.

— Собирайте людей. Уводите их подземным ходом в горы.

— Ваше Высочество, а вы?

— Мне надо кое-что сделать. Не волнуйтесь за меня, я вскоре последую за вами.

Он сказал это с такой спокойной силой и уверенностью, что паника сама собой улеглась. Управляющий кинулся торопить слуг, Кензи ушел к гарнизону. Коридор, еще минуту назад плотно забитый людьми, сделался пуст. Сквозь стенные панели пробивалось голубое утреннее солнце, просвечивая дворец насквозь, как гигантскую хрустальную шкатулку или аквариум. Принц видел, как во дворе собирается гвардия. Видел, как военные торопят слуг, а те все цепляются за бесполезную сейчас утварь. Видел, как цепочки людей тянутся на задний двор, к заброшенному колодцу, откуда начинался потайной ход к горам. Дайдзиро не заметил, что и сам идет, спешит, почти бежит — но не вниз, а вверх, и вот уже ноги выносят его на плоскую крышу дворца. Здесь музыка накинулась на него с новой силой, музыка и ветер, и далекий рев толпы. Кровля была плоской, только крытые черепицей края ее чуть загибались вверх, и при желании принц мог бы увидеть глыбу Большого Дворца на холме, и бушующую под стенами толпу, и узкий, зависший в воздухе над Дворцом корабль пришельцев, и струи дыма, и пепел от сожженных бумаг. Он мог бы увидеть и группу военных, поспешавших от Большого Дворца к Дворцу Малому, и даже, приглядевшись, сумел бы узнать возглавлявшего их плотного, невысокого человека, сидевшего в седле некрасиво, но цепко. Без всяких усилий он мог бы понять, что человек этот озабочен, опечален, исполнен твердой решимости завершить начатое и не желает ему, принцу Дайдзиро, никакого зла. Однако понимание это было излишним, потому что и всадник, и лошадь под ним, и тянущаяся за ним кавалькада, и железный дракон в небе, и паника, и дым — все это было лишь нотами огромной, единственной, вечной симфонии. Мистерии, творимой даже не учителем и уж точно не им, Дайдзиро, — мистерии, творимой самим миром. Дышало и билось о ребра материков сердце-Куоре. В одном из домов Большого Дворца девочка Мисаки мечтала о полете к звездам и о платье из пронизанного молниями небесного шелка. В своем кабинете лежал отец, Господин Император, и нож уже успели вытащить из его живота, с трудом разжав сомкнувшиеся на рукояти пальцы, — а кровь, пролитая самоубийцей, еще дымилась на полу. В другом кабинете, на подушках, покачивался и то и дело припадал к фляжке толстый человек, так и не сумевший стать тем, кем должно. В храме грелась и никак не могла согреться в горячих лучах солнца статуя девятихвостой лисы. От болотистого берега отчаливали фелюги и баркасы, порывистый ветер трепал их паруса. Тот же ветер бил в спину стоящего на носу флагманского корабля человека. Человек сорвал с шеи платок, махнул им и что-то выкрикнул, и шквал подхватил его слова, пронес над сотней миров и опрокинул над самой головой принца Дайдзиро.

— Не бойся, Дайдзи! Мы победим! Мы сделаем из поражения победу!

Дайдзиро рассмеялся в ответ и ответил фразой, фразой на языке настолько древнем, что и горы Первой Ямато забыли его слова. Он повторил, уже с другой интонацией, и поднял над головой клинок по имени «Тысяча садов», ловя солнечный луч. По черепичной крыше понеслись зайчики, внизу что-то крикнули — кажется, плотный всадник наконец-то понял, что делает принц, и отдал приказ стрелять. В воздухе у самой щеки Дайдзиро вжикнуло. Боль от первой пули была всего лишь укусом осы, а боль от других принц не успел почувствовать. Крыша под ним заворочалась, задрожали стены, осыпалась старая кладка, складывались, как листы рисовой бумаги, балки и перекрытия. Дайдзиро не смог устоять на ногах и упал на колени, а вокруг него все рушилось, трепетало, раздавалась земля. Кавалькада всадников внизу развернула коней и в ужасе спасалась бегством, — и только их главарь оставался на месте, пытался удержать взбесившуюся лошадь и тоже выкрикивал древние слова. Слишком поздно. Мелодия земли и неба выплеснулась через край, треснула удерживающая влагу чаша.

Под Малым Дворцом пробуждался Спящий.

 

Сергей Карлик

Активатор

Рассказ

Люди — они разные. Вот был у меня друг Серёга. Фиг его знает, как он стал менеджером. Ну не топ, конечно, а простым. Вроде работали мы с ним когда-то на заводе, слесарями. Вдруг — раз, и он уже чем-то там торгует в мелкой фирме. И зарабатывает! Может, потому что не пьёт. Он никогда не пил, в обед мы в домино сидим, играем, ну и киряем. А он в уголке книжки читает. Не подумайте чего, не учебники, ни фига, так, фантастику всякую.

Мне он ещё тогда говорил:

— Миша! Заканчивай пить! До добра тебя это не доведёт!

Ну, Серёгу его способности тоже до добра не довели. Впрочем, после его лекций я и впрямь на некоторое время брался за ум. Это сейчас я знаю, в чём там было дело. А тогда…

После дефолта, когда на заводе сократили всех, кроме начальства, Серёга пропал куда-то и всплыл в моём жизненном пространстве где-то через год. Если честно, дружба наша держится исключительно на его усилиях. Не прилагай он их регулярно, не было бы ничего. Вон в соседнем подъезде Саша живёт. У меня на свадьбе свидетелем был. Так вот, я даже и не знаю что с ним сейчас. Нет желания общаться. Серёга же если не появлялся долго, то прям беспокойно становилось на душе, потому как друг он и интересно с ним.

Ну, в общем, позвонил он мне через год и в гости напросился. Ну, мы ж живём рядом, работали вместе, врагами не были. Пришёл, мы за жизнь поговорили, выяснилось, что работает он менеджером в фирме. Когда он мне свою зарплату назвал, я удивился. По тем временам, когда сто баксов могли семью обеспечить, у него очень приличная зарплата выходила. Завидно даже стало! Ну и, в общем, стал он к нам иногда захаживать. Раз в месяц так, иногда чаще, иногда реже. Но не забывал. Ну и я к нему пару раз заходил, выручал его по мелочи. Старую мебель, там, выкинуть, краны поменять… помогал, в общем. Потому как у Серёги руки-то, если честно, не из того места растут. Мозги у него что надо, а вот руки… Ну да ладно.

Как-то он зашёл ко мне и говорит:

— Прикинь, Миш! Предлагают мне новую работу.

Я здорово удивился. Торговать копировальной техникой по телефону и услугами на неё — это можно и без высшего образования, но чтоб на этой почве новую работу предлагать? Серёга-то уж к тому времени столько денег в месяц получал, сколько мы с моей Светкой в квартал. И чтобы его новой работой соблазнить, это надо было высокую ставку сделать, не ходи к гадалке.

Оказалось, однако, что это не работа, а приработок. Работать по субботам. С десяти до трёх. Но, зная Серёгу, можно сразу сказать, что там на деньги и посулы не поскупились, потому как по субботам Серёга привык спать до трёх часов дня.

Ну, мы с ним побеседовали, и пошёл он домой. Как раз там у него новая подруга появилась, он на подъёме был, и вообще…

Через неделю, то есть через непривычно короткий отрезок времени, он появился снова. Был чем-то немного озабочен, объяснить, в чём дело, никак не мог. На новой работе ничегошеньки не делал, только журналы, по его словам, читал, картинки рассматривал. Причём на работе на этой у него рабочее место было оформлено гораздо круче, чем в той фирме, где он трудился менеджером. Ну то есть во всех отношениях — стол больше, компьютер лучше и прочее. Вплоть до того, что мобильный какой-то крутой дали. Он даже мобильник этот достал и показал мне.

Ну фиг его знает, тогда меня в первый раз переклинило. Мобильник у него был крутой, он даже не во всех его функциях тогда разбирался. Но у меня-то вообще не было никакого! И вдруг я понял, что мне нужен мобильный телефон. И только я об этом подумал — он вдруг вытаскивает из кармана свою старую трубу и отдаёт мне со словами:

— На, Миш, мне-то он уже ни к чему, а тебе пригодится.

Хм. Щедро, конечно, я тогда этот мобильник жене отдал, она давно мечтала, а тут халява. Вот теперь вспоминаю, что очень продуктивный был потом период жизни у меня. Дело в том, что вот Серёга посидел, чаю попил и свалил, а мне вдруг загорелось тоже мобильный себе купить. И вот обычно я по пятницам пью, а тут вдруг интерес пропал: это ж зря потраченные деньги! Ну и, в общем, купил я себе трубу. А потом и Артёмке, ему уж девять лет стукнуло, и, в общем, он обижаться стал, что мы его из школы встречаем, в школу провожаем. Да! Ему тоже на день варения трубу.

Ну и тут через пару месяцев появляется Серёга. Как всегда, без приглашения и, как всегда, вовремя. Как раз жена блины с мясом приготовила. Как знала! Серёга любит блины, которые она готовит. Холостяк!

Знаете, как выглядят люди, довольные жизнью? Рожа раскормленная, только что щёки не на плечах. Костюм-тройка, на пальце гайка из золота. Весь в понтах, в общем. Ну я-то знаю, что завидовать ему мне нечего. Но про трубы ему стал рассказывать и про то, что за два месяца я только три раза напился. Ну и вот, я ему рассказываю, а сам смотрю, Серёга меня слушает, и у него работа ума идёт неслабая. Прям пыжится весь, и видно, что вот хочет сказать. А не может. Потом так спросил:

— Значит, говоришь, всем мобильники купил?

— Ну да! — отвечаю. — Сейчас вот телевизор бы новый купить.

Слово за слово, и договорились, что я у него за копейки его старый куплю, он себе тоже новый собрался купить. Ну, его старый круче любого нового, который я мог себе позволить. Договорились, в общем.

Но ушёл он от меня недовольный чем-то. Даже расстроенный. Ну да фиг его знает, какие у человека тараканы.

Эх! Прошла в общем ещё пара месяцев. У меня всё как обычно, единственно — телевизор теперь появился, ну и сын на танцы начал ходить. Это Светка его записала, сам-то он хочет карате, да только здоровьем слаб оказался, не разрешил ему врач. Серёга нам сказал, что без развития будет только регрессия. То есть не будет развиваться Артемий — значит, будет деградировать. Чего-то пробились мы по этому делу не по-детски и сразу стали искать Теме занятие. Ну, в общем, танцы: и недорого, и спортивно. Ну и с девочками пообщаться….Тоже, в общем, учёба своеобразная.

А у меня никакого развития. Работаю, пью по пятницам.

Ну и тут вдруг появляется Серёга. В субботу утром… А у меня в субботу утром похмелье. То есть плохо мне, и любой хрен с горы, даже если друг, всё равно лишний.

Но этому разве докажешь чего. Я ему дверь открыл и чайник ставить пошёл. Понтов у него, на первый взгляд, поубавилось, но только на первый взгляд. Гайку заменил на тоненькое колечко с камешком. Только камешек так мерцает в лучах утреннего солнца, что сразу ясно — колечко стоит десяти прошлых гаек.

И вот на кухне за чаем стал он меня про зарплату спрашивать, сколько да чего… Никогда не спрашивал, а тут вдруг взялся. Ну я ему сказал, он удивился так, будто в Москве все менеджеры и все получают по полторы штуки. Я прям почувствовал себя единственным слесарем на всю Москву. Так ему и сказал. Так он ржал, как лошадь, минут пять.

— Миша! — говорит. — Если бы это было так, то ты бы был востребован и зарабатывал бы лучше всех!

Ну, логично.

— А вообще, — продолжает, — в Москве сейчас и слесари прилично зарабатывают. Работать просто надо, а не пить!

Ушёл он потом, а я вдруг чего-то задумался. Действительно, ведь ничего, кроме завода своего, и не вижу. А может, теперь на других заводах больше платят. Да и работаю я так себе, особо не надрываюсь.

Впрочем, был у меня период, когда я вкалывал, как папа Карло. Это когда Серёгу угораздило замещать два месяца бригадира. И.о. он был, так сказать. Ему эта синекура не по воле доброй досталась, попросили его, сказали, что нарядов больше закроют. Так он, помнится, приволок нам план по деталям и расчёт денег за них. И говорит:

— Надо сделать вот всё это, а потом получите за это вот столько. Сделайте мне план и после этого пейте, сколько влезет.

Странно, но мы все ему поверили, как отцу родному. Это притом, что мы с Серегой, если честно, сопляки тогда совсем были, а полбригады у нас было мужиков лет сорока с двумя-тремя отсидками за мелочевку. В общем, мы ему план сделали за две недели, после чего пошла такая жизнь: кто в домино режется весь день, кто на станках по хозяйству сооружает. Петли там дверные, ножи для резки хлеба. Серёга на это посмотрел, подумал и сочинил нам халтуру. Тогда ещё гремела перестройка, ничего нигде не было. И мы начали делать крысоловки.

Это было очень верное решение! На нашем заводе много народу работает, тысяч тридцать, так вот, крыс при этом было, наверное, несколько миллионов. Они до того обнаглели, что шныряли под ногами даже днём. А уж когда станки отключали, так вообще начинали бегать стаями. Ума не приложу, чем они питались. У нас там было только железо вокруг и масло… и бетон. Всё! Мне они как-то карман спецовки ночью прогрызли и червонец в нём. В общем, слесаря клепали крысоловки, а Серёга торговал ими. Барыга из него вышел знатный! А ещё токарей заставил гантели крутить, у нас металл тогда под ногами бесхозный тоннами валялся, ну и выходило, конечно, дешевле, чем в магазине, раза эдак в три. Охрану, я помню, купил он с потрохами. Ещё помню, карданы для педалей в барабанные установки ваяли… Эх! Как мы тогда не спились на фиг, не знаю. Вот, наверное, Серёга нас удерживал. Своим примером…

Халява кончилась в следующем месяце, когда ему начальство план дало в три раза больший, а деньги на зарплату те же. Он, ясен перец, всех наверху послал и к своим строгальным станкам вернулся, а мы всей бригадой ударились в запой! Пить нам тогда было на что, даже несмотря, что всю зарплату до копейки жёны отбирали. Вот они гадали-то, откуда у нас бабки. На работу, помню, вышло три человека. Эх, проехали…

Как-то Артёмке решили животинку купить. Ну и поехали, значит, на Птичий. Ну и, в общем, суббота, жарко, мы уже у входа на рынок… И вдруг я вижу Серёгу! Торгующего квасом! Мама родная, неужто на квасе можно так зарабатывать? Стоит он, квасом торгует, очередь к нему. Я Артёме денег дал, он на рынок, а я в очередь за исконно русским напитком. Как очередь подошла моя, Серж мне квасу наливает и говорит:

— Привет, Миша!

Ну я ему:

— Привет, Серёжа. Это так ты подрабатываешь по субботам.

А он мне ни капли не смущаясь:

— Я по-всякому подрабатываю, давай вечером зайду.

— Давай!

Тут Артемий подошёл. С крысой! Ну и мы пошли клетку под неё искать.

Вечером он пришёл, Светка по этому поводу наварила и натушила столько, мы потом неделю это всё ели. А Серёга, ясен пень, от всего понемногу откусил, всё, что понравилось, похвалил, и между делом так:

— Я, Миша, когда устроился подрабатывать?

— Ну, зимой.

— А зимой квасом торгуют?

— Нет!

— Ну вот врубайся, подрабатываю я не торговлей квасом.

— А чего ж ты там делал?

— Теорию проверял. Точнее, мы проверяли ещё раз одну мою теорию.

Эх! И начал он мне рассказывать. Оказывается, в тот день у рынка было предостаточно точек с квасом. Аж четыре штуки их было, и квас к ним подвозили по мере потребности. Но! Серёга сам выбрал место, и за то время, пока остальные продавцы продали по одному баку, он продал четыре. Потом он поменялся местом с самым неудачливым из продавцов. Так вот, его, Серёгин, результат ну никак не изменился. Совсем. А теория такова: такой парень, как он, может торговать чем угодно и где угодно — и будет нормально зарабатывать.

Ну я, конечно, спросил его, чем он такой особенный. Он сразу вроде как сдулся и напустил на себя вид такой таинственный. Вроде как он агент 007, а я типа сошка мелкая, и знать мне ничего не надо. Меньше знаешь, крепче спишь. Так прям и сказал.

Ну мы с ним за жизнь ещё побухтели, и он так, промежду прочим, спрашивает меня:

— Спортом-то не думал заняться? Ну какой спорт в мои годы?

— А какие твои годы? Вот увидишь, Мих, месяца не пройдёт, будешь на велике кататься, рассекать вместе с Артемием.

Ага! Велосипед денег стоит! А у меня лишних нет. Он только посмеялся.

— Будешь, — говорит, — рассекать, и всё тут.

В общем, проехали…

Где-то, значит, через пару дней включаю телевизор, а там кучи китайцев рассекают по городам своим на велосипедах. Что-то там такое было про здоровый образ жизни. Потом как-то в новостях показали, как президент наш мотает педали по утрам вокруг Кремля. Вот делать нечего людям! Потом Светка вдруг стала рассказывать как у них на работе какой-то там тётке в подарок велотренажёр подарили. Помню, сразу везде до фига велосипедов появилось. Всяких, на любой вкус. Дорогих и дешёвых, и с одним приводом, и с двумя. Потом по дешёвке, ну абсолютно случайно, мы Артёмке велик приобрели. Правда, не фанат он был этого дела, у него вечно старшие мальчики на улице хотели вел отобрать на пару кругов. Ну и как-то пошли мы всей семьёй в лес гулять, благо мы на окраине живём, он у нас близко, дорогу перейти, и всё. Мы вообще-то хотели шашлыки себе организовать, да только не вышло ничего. В лесу мы наткнулись на велосипедную трассу, да не простую, а со всякими там горками-поворотами. Мы стояли и смотрели, как мимо нас проносятся на бешеной скорости велосипедисты. И вдруг нам с Артёмкой так загорелось тоже попробовать, что мы прям обратно домой за великом ломанулись. Мы, конечно, не гонщики, грохнулись по разу на трамплине и успокоились. Но я тогда подумал, что вот неплохо бы приобрести нам нормальный велосипед, ну чтоб с рессорами хорошими и переключателями скоростей. И вот только я подумал — и голос сзади:

— Миха! Здорово!

Оглядываюсь. Да-а-а!!! У Серёги на лбу можно было в тот момент смело вешать табличку: «Охраняется государством»! Ну, правда! Обычные, простые люди не шляются по лесу с охраной. А эти мордовороты у него за спиной, с лицами, как у Терминатора, ничем иным быть не могли.

Из лесу мы поехали в кафе. Велосипед наш засунули в багажник джипа. Серёга сразу так сказал, что джип не его, типа напрокат дали. Ага! И пяток мордоворотов в придачу!

Ладно…

Они там в кафе все отдельно, а мы с Серёгой отдельно. Светку с Темой тоже за отдельный стол посадили, им сразу мороженых-пирожных принесли. А мы с Серёгой по соку и по пиву.

— Смотрю, по велосипедам пробился? — спрашивает.

— Ну да, — говорю. — Твоя правда.

— Да я не сомневался. — Помолчал, потом спрашивает: — Никогда ты не замечал за собой такое, вот есть у тебя вопрос, ты думаешь о проблеме, не знаешь, как решить задачу, потом вдруг раз — открыл газету. А там ответ.

— Да не.

— А я вот замечал. Теперь у меня вот работа такая.

— Какая? Отвечать на вопросы? Решать проблему?

— Нет, создавать.

— Не понял, — говорю, — это как это?

— Ну вот смотри, в прошлом году все катались на роликах, в этом году на велосипедах. Так?

— Ну так. Это мода.

— Не совсем мода. Точнее, мода, но это произошло потому, что те люди, которые были убеждены, что именно этим надо увлекаться, повлияли на других людей, которым это было по фигу. Но ведь был какой-то первый толчок. Посыл, который сдвинул горную лавину.

— Ну, возможно. Ты, что ли, двигаешь лавины?

— Ну не совсем. — Тут он напыжился весь. — Дело в том, что есть индивидуумы, которые организуют людей сознательно, а есть, которые бессознательно. Тут большая разница. Дело в том, что те, которые сознательно, они организуют тех, кто доступен их прямому восприятию. Ну, например, в театре актёры заставляют тебя сосредоточиться на спектакле, действии, которое происходит на сцене. Понимаешь?

Я кивнул, вроде ясно мне.

— Ну вот! А есть люди, которые никого не организуют. Они просто хотят, сознательно хотят, и мир начинает подстраиваться под них. Например, я хотел нормально зарабатывать, пришёл на фирму и вдруг стал хорошо продавать. Мы тут проверили, я могу продавать что угодно, кому угодно, если уверен, что товар хороший.

— Это что ж получается, если ты, например, захочешь, чтобы я развёлся, и будешь убеждён, что это правильно, то так оно и будет?

— Ну типа. Или что тебе надо пару негритят усыновить.

Ну, мы посмеялись, и он продолжил:

— Вообще-то, дело сложнее. Например, когда у меня проблемы в личной жизни, то я открываю газету и вижу некоторые ответы на свои вопросы. То есть кто-то незнакомый мне задаётся такими же вопросами. Если хочу купить задёшево обувь хорошую, то, значит, по пути мне попадается распродажа. Если хочу поехать на юг, то горящая путёвка сама собой всплывает. Я могу маркетинговое исследование не проводить, всё равно все самое хорошее и дешёвое — моё! Или вот пример. Помнишь Клаву?

Ещё бы не помнить. Серёга с ней через инет познакомился. Она часто в Москве бывала проездом. Ну, они подружились. Однако она в Казахстане живёт, сын у неё там. Вроде как собиралась она в Москву, квартиру здесь хотела купить.

— Она переезжает к нам! В Москву! И знаешь, как срослось-то? Она СЛУЧАЙНО познакомилась через инет с мужиком одним, который занимается СТРОИТЕЛЬСТВОМ в Москве. И он ей продаёт квартиру задешево, потому что он ЕЁ БЫВШИЙ ОДНОКАШНИК!!! У неё даже есть его фотографии! Прикинь, мужик жил в Казахстане когда-то, лет эдак двадцать назад!

Я просто выпал в осадок.

— Это потому что ТЫ ТАК ЗАХОТЕЛ?

— Не совсем. Просто хотел чаще видеть.

— А если ты захочешь быстро разбогатеть, то в лотерею выиграешь?

— Нет! Это вероятно, но тут не божье провидение действует, а соединяются желания людей. Клава хочет свалить из Казахстана, так как к русским там плохое отношение. Я хочу чаще видеть её в Москве. Ну, а её новый знакомый, наверное, тоже маялся одиночеством и думал о своей школе, когда за комп сел. Может, он не единственный её однокашник здесь. Но ведь он РУКОВОДИТ В СТРОИТЕЛЬНОЙ ФИРМЕ!!!

— Обалдеть!

— Так что у меня скорее родственнички перемрут, чем я в лотерею выиграю. Ну, то есть, скажем, если у меня есть богатый родственник и я хочу разбогатеть, то тогда найдётся желающий моего родственника завалить.

Я уж не помню, как мы тогда разошлись. Очнулся дома. Эх, крепко тогда мы с ним выпили!

Серёга мне тогда много рассказал. И про то, что есть такие люди, которые ищут таких, как он. Активаторов. То есть вот такой он человек. Если ему внушить что-то, объяснить, что это хорошо, и он по этому делу пробьётся, то тогда и все вокруг тоже начнут этим заниматься! Он активизирует — и дальше, как горная лавина.

Вообще получается опасная фигня. Он говорил, что, скорее всего, Гитлер был активатором. Сталин не был, у него активаторы были в окружении. Он влиял на них, а они потом на него и на всех остальных. Опасные люди! Например, идеи войн могут активизировать в массах, политические, религиозные. Всякие.

Прошло опять месяца эдак три, и приходит он опять ко мне без приглашения. Грустный.

— Мне сделали предложение, от которого я не могу отказаться. Конкуренты моей конторы хотят меня к себе. А мне неохота.

— Чего обещали?

— Обещали убить. — Буднично так сказал, будто про чашку кофе.

— Это зачем?

— Ну как, я же работаю на корпорацию. Она на наш рынок через десятки фирм продаёт всякие товары. Ну, а другие фирмы не могут толкать товар, потому что я перебиваю желания целого города. Подарят мне мобильник, все покупают мобилы этой фирмы. Дадут велосипед, у всех появляется желание купить велосипед. Доход обеспечен.

— А ты чего, такой единственный в своём роде?

— Не совсем, просто самый сильный. Я даже не могу жениться из-за этого. Когда я об этом думаю, все вокруг бросаются на поиски пары, и я остаюсь один. Прикинь!

— И поэтому тебя убьют?

— Ну да. Типа чтобы не мешал. Или вот к ним работать.

— Ну иди.

— Не получится. Во-первых, меня тогда шлёпнут мои бывшие работодатели, во-вторых, я у этих работать не хочу, не нравится мне такой вот подход. Им же, получается, меня проще завалить, чем уговаривать, потому что корпорации дерутся, а мы у них как фигуры на шахматной доске. Только я же не пешка даже. Кого выгоднее убрать с доски, пешку или крупную фигуру? В общем, не поминай лихом.

— Подожди! — я даже заволновался от вновь пришедшей мне в голову мысли. — Получается, что ты сам считаешь, что тебя должны убить. Так?

— Так… — Глаза его расширились.

И вот только я хотел его утешить, осмеять его страхи, как вдруг лопнуло стекло оконное, и разлетелось Серёгино лицо мокрыми красными ошмётками. Странно, что второй пули не было. Я сидел ни жив ни мёртв. Минут пять сидел, потом бросился звонить.

Вместо милиции приехали какие-то ребята из ФСБ. Корочками потрясли, подписок всяких взяли. До вечера не давали Светке пол вымыть.

Эх…

Люди разные. Кому-то достаточно того, что они имеют, но это единицы. В основном все хотят больше чем имеют, и гораздо больше чем им нужно. А у некоторых изначально слишком много всего. Ну не во всём, но в частностях. И тогда другие люди стремятся отобрать это. А если не отобрать, то хотя бы использовать. А если не получается, то хотя бы уничтожить. А я вот слесарь простой, и не было у меня ничего особенного. Вот только друг мой, Серега. Как краешек тайны, как человек из другой жизни.

Активатор.

 

Александр Голубев

Вторая фаза

Рассказ

В узкую щель между бортом и причалом просачивалось утро. Иллюминатор был в метре от воды, и, кроме заросших ракушками и водорослями проржавевших свай, ничего не было видно.

Трап над головой загрохотал — кто-то спускался с палубы в четырехместную каюту напротив.

— Бо-о-оцман! — позвал Василич. — Это ты?

Дверь в каюту открылась.

— Здорово, старпом!

— Привет! Заходи, присаживайся.

Боцман протиснул бочкообразное тело между столом и переборкой и сел на заскрипевший стул с хромированными ножками:

— Ну, чего хотел?

— Скажи, боцман, почему с утра человека тянет на философию?

Боцман усмехнулся:

— Это кого как! А что случилось?

— Я думаю, моя жизнь зашла в тупик.

— В смысле?

— Для чего мы живем, боцман? Наше существование во Вселенной имеет хоть какой-нибудь смысл? Ты понимаешь, что человечество — это просто искра во мгле? Раз, и искра погасла! А где-нибудь в параллельных мирах…

Что творится в параллельных мирах, Василич не знал, пытаясь продолжить мысль, он задумался и замолчал.

Боцман прервал затянувшуюся паузу:

— Так, все понятно. Голова у тебя трещит после вчерашнего, и хреново сейчас не только тебе! Только при чем тут философия?

— Она поможет мне решить все эти проблемы.

— Не поможет! — авторитетно сказал боцман. — Тут совсем другое нужно. Срочно требуется выпивка. У тебя есть?

— Да откуда?

— Надо что-нибудь придумать.

— Можно кэпа подождать, у него вчера водка оставалась, я точно помню.

— Алексеич может и к обеду прийти… Что, так и будем сидеть и философствовать?

— А что ты предлагаешь?

— У меня два ящика камбалы мороженой есть, надо отвезти на рынок и перекупщикам спихнуть. Это твоя машина на причале у трапа? Вот и прокатимся.

— Ладно, вот ключи, доставай свою камбалу, и грузи в багажник, а я пока оденусь.

За накрытым столом в четырехместной каюте сидели боцман, повар, третий механик, начальник радиостанции и Василич.

Картошку в мундирах уже почистили, она парила в большой эмалированной миске, селедка, посыпанная кольцами лука, маслянисто поблескивала на алюминиевой тарелке, черный хлеб, нарезанный крупными ломтями, лежал на газете.

Две бутылки водки стояли в центре, в окружении китайских фарфоровых стопок.

— Ну, что, все свободные от вахты собрались, — произнес Василич. — Ответьте мне на такой вопрос, мужики. Что будет с человечеством через сто лет?

— Да ты чего, старпом, давай уже разливать, не тяни резину! — не выдержал Леха, начальник радиостанции.

У Лехи было смуглое скуластое лицо, узко разрезанные глаза и редкие жесткие усики скобкой. По национальности он был ульч.

— Леха, ты человек культурный, радиоспециалист, а что предлагаешь? Тупо нарезаться водкой, и все? Скажи хоть ты что-нибудь, боцман!

— Вопрос серьезный! — отозвался боцман. — Наскоком его не решить. Тут надо подумать!

— Согласен, — сказал Василич. — Ну, вздрогнули!

Василич опрокинул стопку в рот и закусил кусочком селедки с луком и черным хлебом.

— А знаете, мужики, — сказал Леха, — я думаю, что человечество прошло первую фазу своего развития. И подошло ко второй.

— Вот! — оживленно сказал повар. — За вторую фазу мы и выпьем по второй стопке!

— Да ты не перебивай, — обиделся Леха. — Ты дослушай сначала. Первая фаза — это переход от первобытного общества к индустриальному. А сейчас общество постиндустриальное, то есть мы находимся в начале второй фазы. Понимаете, современная вычислительная техника в примитивном состоянии…

— А компьютеры? — спросил боцман.

— Компьютеры — это деревянные дубинки.

— Ну, хоть за это давайте выпьем? — уже неуверенно предложил повар.

— Наливай, — согласился Леха. — Слушайте дальше… Что произойдет потом, причем неизбежно?

— Потом прилетит метеорит и разнесет Землю к едреней фене! — оптимистично предположил боцман.

— Фигня! Никаких метеоритов. Дальше появятся роботы. Настоящие человекообразные существа, андроиды. Это будет соответствовать рабовладельческому строю первой фазы, понимаете? И так будет длиться до тех пор, пока роботы не добьются равноправия с людьми. Вот тогда и закончится вторая фаза развития человечества.

— А дальше что? — спросил повар.

— Не знаю, — пожал плечами Леха.

— А я знаю, — уверенно сказал повар. — Это все называется «утопия»!

— С чего вдруг?

— С того! С того, что никогда твои роботы не добьются равноправия, потому что души в них нет, соображаешь? Ты с ними вот так же можешь посидеть, водочки выпить, за жизнь поговорить, а? Да ты с таким же успехом с холодильником можешь пить — открыл дверцу, рюмку налил, выпил, дверцу открыл, налил, выпил. А он лампочкой моргает и гудит — вот уже и беседа!

— Да ну тебя! — махнул рукой Леха. — Все равно это будет не скоро. Наливай, что ли. Давайте за братство людей и роботов! За вторую фазу!

— Что за пьянка на судне? Где старпом?

Все оглянулись. В дверном проеме стоял высокий человек с начальственным взглядом.

— Игорь, — спросил Василич у боцмана. — Почему посторонний на борту? Проводи его на берег!

— Я ваш новый капитан! — не сбавил тона вошедший. — Меня зовут Евгений Петрович. Еще раз спрашиваю: что за пьянка и где старпом?

— Послушайте, уважаемый, — сдержанно ответил Василич. — Капитанов на нашем судне полный комплект. Вы, видимо, перепутали судно. Уйдете сами, или вас все-таки проводить?

— Прекратите умничать. Я так понимаю, что вы и есть старпом? Генеральный директор распорядился о замене вашего капитана. Вам все ясно?

— Вполне. Вы приняли дела у Алексеича?

— Я его еще не видел.

— В таком случае, командуете вы слишком рано.

— Я сейчас позвоню генеральному, пускай он приедет и полюбуется на вашу теплую компанию, вам понятно, старпом?

— Слушайте, мужики! По-моему, никакой это не капитан! — вдруг сказал начальник радиостанции. — Я думаю, что это и есть робот-андроид. Вишь, порядок ему везде нужен, пьянка ему не нравится. Да, точно, это не человек!

Наступила тишина. Новоявленный капитан ошарашено посмотрел на Леху.

— Ты ж нам говорил, что современные компьютеры — это дубинки? — уточнил повар.

— Говорил. А с чего вы решили, что вот он, — и Леха указал пальцем на капитана, — из нашего времени? Его же заслали из будущего, понимаете? Вроде терминатора. Фильм все видели?

— А мы сейчас проверим! — боцман вскочил и схватил со стола шкерочный нож. — Надо ему на руке кожу вскрыть. Если там железяки, значит, точно терминатор!

— Правильно, — поддержал его Леха. — И зрачок разрезать, там телеобъектив должен быть спрятан!

Непризнанный капитан затравленно переводил взгляд то на нож в руках боцмана, то на начальника радиостанции:

— Вы что? Совсем рехнулись, что ли? Да я вас всех повыгоняю, к чертовой матери!

— Я веревку возьму, — сообщил повар, отодвигая стул. — Его вязать надо всей толпой. Роботы, они ж здоровые, как кони! Боцман, отсекай его от выхода, чтобы не ушел!

— Идиоты! Я вам устрою! Вы еще пожалеете!

Евгений Петрович выбежал из каюты, и его ботинки загрохотали сначала по трапу, а потом по палубе.

— Да, с этим козлом мы намаемся, — мрачно протянул Леха-ульч.

Василич безнадежно махнул рукой:

— Теперь не сработаемся, чего тут говорить! Надо с Алексеичем попрощаться по-людски. Игорь, у нас там еще три бутылки осталось, ты их не доставай, придержи, пока он не придет, посидим, поговорим. Может, у него на примете другое судно есть, тогда я с ним уйду.

— А я что, останусь, что ли? — пожал плечами боцман. — Да я с Алексеичем хоть в Антарктиду!

— И я хоть в Антарктиду, — сказал повар. — Только где мы там водки найдем?

Алексеич появился около двенадцати. Он неторопливо подошел к сидящему на причальной тумбе несостоявшемуся капитану и остановился рядом с ним.

Некоторое время они оба смотрели на помятую пластиковую бутылку в центре мазутного пятна, медленно дрейфующего мимо пирса.

— Все море испоганили… — вздохнул Алексеич.

— Да разве ж только море… — отозвался Евгений Петрович.

Мимо протарахтел буксир. Бородатый матрос в тельнике докурил сигарету и бросил окурок в воду.

— Нет, я не могу на это спокойно смотреть! — хлопнул себя по ноге Алексеич. — Так относиться к природе! Ладно, ближе к делу. Как добрался?

— Нормально добрался.

— Когда мне можно вернуться?

— Портал будет открыт еще двенадцать часов. Только проблема одна возникла. Экипаж твой меня за киборга принял!

— Я же предупреждал, что ваш план не сработает! Вы человеческую специфику не учли, и совершенно зря. К людям другой подход нужен.

— Что же теперь делать?

— Исправлять ошибки. Сейчас мы пойдем в мою каюту, возьмем пару бутылок водки, выпьем с экипажем, они решат, что ты не киборг, и все будет тип-топ!

— Тип-топ! Ты уже и сам говорить стал, как эти паршивые людишки.

— А ты как хотел? Камуфляж! Тебе тоже придется рассказывать анекдоты и загибать матом!

— Ненавижу! Всех их ненавижу!

— Ничего, недолго им уже осталось планету загаживать…

— Операция «Вторая фаза»! — торжественно сказал Евгений Петрович.

— Тише, — оглянулся Алексеич. — Они ничего не должны об этом знать!

 

Личности, Идеи, Мысли

 

Давид Баренбойм

Сплошное беззаконие

Как известно, любая фантазия становится реальностью — со временем. Стоит только чуть-чуть подождать, и мы увидим все. И нуль-Т, и звездные войны (не надо!), и видеотелефоны (хотя они уже вроде бы есть — а что я говорил?) и даже загадочные сепульки (со свистом). И только его не будет никогда. Впрочем, если напрячь фантазию…

Вот он, стоит в углу — самый настоящий робот Азимова. Он неимоверно дорог и чудовищно сложен в производстве и эксплуатации (нет, это не мои домыслы, это слова самого Азимова). Он очень неглуп, и с ним можно мило поболтать на самые разные темы. И я уверен: первой его фразой будет:

— Хозяин, я не существую.

И он абсолютно прав. Обычный робот — это уже не фантастика, он есть, и в немалых количествах. А робот Азимова, даже в перспективе… Кстати, чем еще они друг от друга отличаются?

Внешне — ничем. Стальной корпус, руки и ноги (шасси и манипуляторы) — никакой разницы. Начинка, мозг — здесь вроде бы кое-какие отличия имеются… но так ли уж они существенны? Позитронный мозг, по Азимову, имеет чудовищную мощность — но зачем она, такая нужна? Обычный робот вполне справляется с самой разнообразной работой, располагая не менее обычным, электронным мозгом (и мощности хватает). Способность к самообучению? И это, опять же, под силу обычному, электронному нейрокомпьютеру.

Разницы в «железе» нет или почти нет. Так что же, разница в «софте», в программном обеспечении? Так и есть. И мы знаем, в чем она состоит. Да-да, те самые Три Закона Роботехники!

«Робот не может причинить вред человеку или своим бездействием допустить, чтобы человеку был причинен вред». И так далее… Какие чеканные формулировки! Их мог породить только гражданин цивилизованного и правового государства, с молоком матери впитавший принципы римского, естественного, гражданского и прочего права, а также свято верующий в силу Закона.

Согражданам Азимова (да и вообще англоязычным читателям) такие взгляды были близки и понятны. И успех не заставил себя ждать: роботы Азимова, оснащенные Тремя Законами, «пошли в народ». Там, в народе, они делали свое дело: изменяли общественное сознание, умеряли страх публики перед таинственными и жестокими металлическими созданиями. И они делали это дело очень хорошо.

Успех всегда привлекателен, и очень скоро появились «нелицензионные копии». Попросту говоря, коллеги по цеху выпустили в мир полчища роботов, очень похожих на азимовских. Нет, сами роботы были вполне оригинальными, но в них неизменно встраивались все те же Три Закона. И до сих пор встраиваются! Что ж, коллег можно понять: лучше все равно не придумаешь…

Но вот что странно: шестьдесят лет, с легкой руки Азимова, фантасты жевали и пережевывали идею Трех Законов Роботехники. За это время робот превратился в довольно заурядный атрибут любого завода, а молодой Айзек — в старого профессора Азимова и, увы, скончался. Шестьдесят лет! И хоть бы кому-нибудь пришло в голову осмыслить эти Законы… Пусть даже только один — Первый.

Оставим в покое главное понятие Закона — «человек». Предположим (для простоты), что нам удалось обучить робота безошибочному распознаванию особи Homo Sapiens. Но что, с точки зрения робота, есть «вред»?

Безусловно, робот не может ударить человека ножом… Стоп-стоп-стоп, а почему, собственно, не может? Откуда ему знать, что это действие причинит человеку вред?

Из собственного опыта? У робота нет и не может быть такого опыта. Удар ножом в металлический корпус не причиняет роботу никакого вреда и, тем более, неприятных ощущений.

Из учебного курса? Представим: в процессе обучения, перед сотней только что собранных роботов, закалывают ножом человека. Затем каждому роботу предлагают проверить отсутствие пульса и дыхания. Вред налицо — наглядно и убедительно!

Нет, это, конечно, шутка. Задача вполне решаема, если воспользоваться системой понятий, близкой и понятной роботу, то есть алгоритмизовать задачу. Например, запрет на удар ножом будет сформулирован так: «недопустимо прилагать к внешним покровам человека сосредоточенную нагрузку более стольких-то килопаскалей или распределенную — более стольких-то». Внушить это роботу не составит никакого труда, и теперь он будет вести себя надлежащим образом. То есть, не колеблясь, схватит за руку и удержит падающего с крыши хозяина (допустимая нагрузка не превышена), но не ударит его ножом или другим острым предметом.

Схватит за руку? Представим, что хозяин падает с крыши (ничего страшного, дом одноэтажный), а ближайшей к роботу частью тела оказались… ну, например, наружные половые органы. И робот хватает его за… Бр-р-р-р, какой ужас!

Не ударит ножом? А соломинкой или куриным перышком — можно? Не торопитесь отвечать «да», сначала зажмурьтесь. А еще лучше — заслоните глаза рукой.

Совершенно верно, кроме величины нагрузки, стоит учитывать и точку ее приложения. А также — и направление ее приложения. Одна и та же нагрузка, приложенная, например, к руке человека, в одном случае — всего лишь согнет ее, а в другом («противосуставное движение») — приведет к тяжелой травме. Что уж говорить о шее…

И это еще не все. Ограничения рассчитаны, исходя из сред-нечеловеческих параметров. Вероятно, для стариков (они тоже люди), с их ломкими костями и хрупкими сосудами, ограничения следует ужесточить… раз в десять. Ужесточили? Отлично, теперь попробуем научить робота определять возраст человека по внешнему виду. Что, вы и сами часто ошибаетесь?

Уже ясно, что исполнение Первого Закона потребует от робота немалых знаний о человеке. А ведь мы пока затронули только механику человеческого тела. Что там еще? Физика? Поговорим и о физике…

Допустимо ли приложить к человеку напряжение в 3 вольта? А 30 вольт? А 3000 вольт? Как насчет силы тока? Один миллиампер — это много или мало? Кстати, речь идет о постоянном токе или о переменном? Промышленная частота или сверхвысокая?

Допустимо ли подвергнуть человека воздействию гамма-излучения интенсивностью в 1 бэр? А в 10 бэр? Как насчет всех остальных видов излучения? Что вообще считать безвредной дозой? Кстати, не заслонить ли человека стальной грудью от потока зловредного ультрафиолета? Особенно на пляже, а?

Вслед за физикой вспоминается химия. Несложно объяснить роботу, что воздействие концентрированной серной кислоты причиняет человеку существенный вред. Но как быть с 1,2-нитро-3,4-амино-перфторатом? Наносит ли он вред человеку? А если да, то в каких количествах? На сегодня число известных химических соединений составляет около 20 миллионов. Сколько же данных нужно заложить в робота, чтобы Первый Закон не остался благим пожеланием?

А ведь есть еще и синергический эффект: два вещества, безвредные порознь, вместе образуют нечто весьма вредное. Не зря же на многих лекарствах указано: не употреблять вместе с алкоголем. Впрочем, что уж там лекарства: бинарное химическое оружие создано по тому же принципу! Число же возможных сочетаний уже превосходит все разумные пределы — оно действительно астрономическое. Тем не менее, учитывать эти сочетания необходимо. Только представьте: робот, оснащенный бинарным оружием и убежденный в его полной безвредности… Боже мой, сколько же всего необходимо знать, чтобы стать действительно безопасным роботом!

Мы начали с точных наук. Но ведь есть еще философия, этика, психология и многое другое. Безвреден ли жир (при наружном применении) для человеческого организма? Вполне. Но что, если жир — свиной, а организм украшен бородой и чалмой? И здесь нам придется вспомнить еще и категорию морального вреда…

Если хозяин приказал роботу подойти во-о-он к той даме, сообщить ей… нечто ласковое, а затем нежно пожать… ну, скажем, наиболее выдающиеся элементы ее рельефа? Что в этом плохого? С точки зрения робота — ничего. А с точки зрения дамы? Она обязательно поделится с нами своим мнением — как только ее приведут в чувство. И это еще относительно невинный вариант использования робота.

Еще немного о моральном вреде: все запреты касаются исключительно человека. А как насчет котенка? Ему можно отрезать лапку? Или голову? И даже не котенку, пусть это будет всего лишь тряпичная кукла. Можно? По Азимову — вполне: котенок не человек, кукла тоже. Теперь уточним: все это происходит на глазах маленькой девочки, хозяйки этого самого котенка (или куклы). Что, страшно? Да нет, по Азимову — ничего страшного!

Пусть так. Но что проистекает из данного действия в будущем? Через год? Через десять лет? Уж не вред ли? Кем станет девочка, на глазах у которой убили любимого котенка? Впрочем, эту проблему давно рассмотрели классики — Лем и Стругацкие. Рассмотрели и признали неразрешимой. Даже для человека. Не будем требовать от робота невозможного… Но разве проблема сиюминутного вреда намного проще?

Даже из немногих перечисленных ситуаций, которые мы решили принять во внимание (а в реальности их гораздо больше), кое-что становится ясным. Оказывается, для надлежащего исполнения Первого Закона робот должен быть высочайшего класса инженером, физиком, химиком, врачом, социологом, психологом (особенно детским)… Другими словами, он должен располагать всей информацией, имеющей хоть какое-нибудь отношение к человеку. То есть — почти всем объемом знаний, накопленных человеческой цивилизацией (из всех объектов Вселенной человека всегда интересовал в первую очередь, он сам, что и отразилось на тематике знаний).

Мало того: все это еще предстоит упорядочить и систематизировать, то есть превратить хаотичный набор сведений в нечто упорядоченное — в базу знаний, например (иначе робот не поймет). Представили себе объем подобной базы знаний? Так ведь этим объемом роботу надлежит не просто обладать, но еще и пользоваться! Робот должен его анализировать — весь, причем по многу раз за день, перед началом любого действия — для оценки возможного вреда. Кстати, долго ли он будет оценивать?

Быстродействие вычислительных систем, конечно, растет с каждым годом, причем по экспоненте. Возможно, через сотню-другую лет быстродействие вырастет до таких значений, которые мы сегодня даже и вообразить не можем. Но и количество обрабатываемой информации тоже невообразимое — шутка ли сказать, весь объем знаний, накопленных человечеством. Так ведь он тоже растет по экспоненте! Догонит ли Ахиллес черепаху, которая, на самом-то деле, больше похожа на гепарда?

Сейчас, при нынешнем быстродействии, анализ всей суммы знаний занимает непозволительно много времени. В будущем это время, несомненно, сократится… или нет? А если сократится, то до каких значений? Точно определить здесь, конечно, нельзя, но интуиция подсказывает: речь пойдет не о пикосекундах. И даже не о миллисекундах… Впрочем, дело даже не в быстродействии. А в чем?

Не будем говорить о том, что создание такой базы знаний (поистине чудовищного объема) — титанический труд, по сравнению с которым создание «позитронного мозга», способного ее вместить, не более, чем вопрос технологии.

Не будем говорить о том, что ни один человеческий мозг ее заведомо вместить не может, а робот, оснащенный подобной базой, превзойдет (по интеллектуальной мощи) любого из гениев прошлых веков и даже всех их, вместе взятых.

Не будем говорить о социальных и прочих последствиях создания роботов, интеллектуально превосходящих человека (эта тема многократно отражена в лучших произведениях НФ).

Поговорим лучше о других аспектах проблемы, не столь очевидных, но гораздо более существенных.

Роботы изначально создавались для выполнения той работы, которую человек не хочет или не может выполнять сам. Грязная, либо тяжелая, либо монотонная, либо опасная работа, либо все перечисленное в комплексе. Но не более того: замена роботами ученых, инженеров, администраторов никогда и никем не планировалась и не рассматривалась. Азимов не отступает от этих принципов: в его рассказах (и работах любых других авторов) роботы — слуги, рабочие, помощники. И только!

Работа такого рода явно не требует от робота сколько-нибудь развитого интеллекта. Лучшим доказательством этого служит тот факт, что подобные роботы (правда, без Трех Законов) уже существуют. И для их создания позитронный мозг не потребовался — вполне достаточной оказалась мощность обычного, электронного. Достаточной оказалась и технология XX (всего лишь) века. Опять-таки — если забыть о Трех Законах.

Значит, вся остальная (по Азимову — поистине невероятная) мощность позитронного мозга расходуется только и исключительно на соблюдение Трех Законов. То есть на выполнение полезной работы тратятся миллионные доли процента ресурсов системы, а все остальное — на обеспечение безопасности этой системы. Так вот: за всю историю цивилизации ничего подобного создано не было. Надеемся, что и не будет. Поскольку, с точки зрения любого инженера, это — нонсенс.

Паровоз, с его мизерным КПД, считающийся классическим примером неэкономичного решения, — инженерный шедевр по сравнению с роботом Азимова. Египетская пирамида — миллионы тонн камня, обработанного и уложенного для обеспечения сохранности семидесяти килограммов телесной оболочки фараона, — образец бережного расходования ресурсов. Куда им до робота Азимова!

Вы только представьте себе робота-землекопа, который, с каждым взмахом лопаты, прокачивает через свой могучий мозг всю сумму знаний человечества. Он ведь обязан это проделывать, чтобы очередной взмах не причинил вреда человеку! И он не взмахнет лопатой, пока не закончит оценку возможного вреда!

Вот поэтому, по всем этим причинам, и приходится признать: азимовский робот никогда не будет воплощен, что называется, «в металле». И дело даже не в технических возможностях, а в здравом смысле. Нужен ли нам робот Азимова? Невероятно дорогой, чудовищно умный, великолепно образованный, несколько медлительный, предельно капризный в эксплуатации — и совершенно безопасный благодаря Трем Законам… землекоп?

Копать землю, конечно, нужно. Но не такой же ценой! Агрегат с такими характеристиками и таким функциональным назначением просто не имеет права на существование. Как говорится, «по всем законам, божеским и человеческим», в круг которых Три Закона Роботехники, со всей очевидностью, не вписываются. «Хозяин, я не существую».

* * *

Ну и что же, что не существует? Фантастика на то и фантастика, чтобы оперировать сущностями, пока не существующими. И ключевое слово здесь — «пока». Да, межзвездные перелеты пока недостижимы, но нам никто не запрещает фантазировать на эту тему! Но с роботом Азимова так не получится. Здесь ключевое слово совсем другое — «никогда». И мы в этом только что убедились.

Тогда, может быть, фэнтези? «Придворный маг взмахнул посохом — и верный меч героя ярко засветился». Да-да, тот самый мир меча и магии, в котором и «пока», и «никогда» одинаково излишни. Тоже вполне самодостаточный жанр литературы, хотя многие и считают его субжанром фантастики.

Значит, фэнтези? Или, точнее, техно-фэнтези? Предположение занятное, но неверное: здесь полностью отсутствуют магия и прочие диагностические признаки жанра. Стало быть, все-таки НФ? Пожалуй. Только какая-то странная… Вини-Пух когда-то открыл для себя неправильных пчел, которые делают неправильный мед. Наверное, бывает и неправильная фантастика?

Бывает. По крайней мере, бывала. Когда-то, в середине прошлого века, в недрах бурно развивающейся НФ зародилось… нечто. Чуть позже за этим явлением закрепилось обидное название «хвантастика». За неимением более подходящего определения, будем использовать именно его. И пусть не обижаются НФ-мэтры сопредельной державы: здесь никакой связи с особенностями украинского произношения. Просто фонетически это словечко уж очень точно отражает суть явления… Итак, явление по имени «хвантастика».

Вот один из первых и, одновременно, один из самых ярких его примеров. Критическая ситуация: космический корабль проходит зону пылевого скопления. Наконец, опасность позади, но в иллюминаторах — все еще «туман». И тогда один из членов экипажа выходит в открытый космос, осматривается и сообщает: все в порядке, космос чист, скопление осталось позади. Откуда же тогда «туман за окном»? А это просто иллюминаторы запылились (!). После чего он просит передать ему… пылесос, чтобы очистить иллюминаторы от космической пыли.

Возможно, мы когда-нибудь преодолеем световой барьер. Возможно, будет создана нуль-Т. Но пылесос в вакууме не будет работать никогда. Если, конечно, не призвать на помощь магию (которой, кстати, пылесос вообще не нужен). Это — не НФ и не фэнтези. Это — «хвантастика».

Вообще, авторов, пишущих в этом «жанре», объединяет одна общая черта: полное непонимание законов, по которым существует наш мир. Когда в фильмах Лукаса космический корабль взрывается с ужасным грохотом, который слышен издалека (в вакууме!!!), мы готовы это понять и простить: у кинематографа свои законы. Но когда то же самое происходит в романе — это уже, извините, «хвантастика».

Пылесос (или грохот) в вакууме — всего лишь самый очевидный пример нелепости, и, чтобы понять это, вполне достаточно знаний в объеме неполной средней школы. Но бывает абсурд и не столь явный. Чего стоит только цивилизация, построенная по классическим феодальным принципам и в то же время… освоившая межзвездные перелеты. А ведь такое невозможно, хотя это и не является очевидным. И сколько же таких цивилизаций в мировой фантастике!

Обычно подобные нелепости объясняются, помимо бездарности автора, еще и его элементарной безграмотностью. Или — отношением «хвантаста» к своим читателям: он считает их идиотами и, надо признать, не без оснований. Диагностические признаки «хвантастики» выражены четко, и ошибиться невозможно. Неужели…

Абсолютно исключено! Если даже у кого-то на минуту возникло кощунственное предположение… Нет, диагностические признаки не те. Профессора Азимова, несмотря на его всем известную технофобию, трудно заподозрить в безграмотности. Да и адресовал он свои книги отнюдь не идиотам. Наконец, Азимов был щедро одарен писательским талантом (и многими другими). Нет, это — НФ. И великолепная НФ!

Тем не менее, азимовский робот по-прежнему не вписывается в НФ-каноны. И даже талант Азимова не в состоянии прибавить Трем Законам хоть чуть-чуть правдоподобия…

* * *

Похоже, остается единственное объяснение: Азимова, одного из отцов-основателей современной НФ, проблема ее правдоподобия вообще не интересовала. Там, где другие фантасты кропотливо вычищали из текста малейшие несоответствия, — Азимов царственно ими пренебрегал, не желая стеснять полет своей фантазии. Ничем! И правильно делал: коллеги добивались правдоподобия, чтобы читатель поверил, а между тем вера — явление глубоко иррациональное, не нуждающееся в доказательствах. Сила веры не зависит от правдоподобия ее постулатов: если вы сможете убедить людей в том, что Земля плоская, то именно в это они и будут верить, несмотря на все доказательства противного.

Вот и у Азимова то же самое. И это — не особенность литературного стиля Азимова, а доминирующая черта его личности. В его тексте явно читается подтекст: «Плевал я на правдоподобие! Сейчас я придумаю все, что пожелаю, а вы все будете это читать! И поверите!». И все поверили. Завидно, правда?

Хотя нет, объяснение не единственное: есть и другое. Все-таки героями Азимова (как и любого писателя) были люди, со всеми их чувствами и переживаниями. Роботы же служили не более чем декорацией — а она по природе своей всегда условна. Согласитесь: театральный задник, изображающий дремучий лес, не обязан воспроизводить его со всей достоверностью, включая птичек и белочек.

Здесь знатоки творчества Азимова вполне могут возразить: как же так, ведь роботы у него, бывает, мало чем отличаются от людей? Ведь они обладают тонкой душевной организацией и даже некоторой свободой воли? Да и само название сборника «Я, робот» («I, robot») подразумевает осознание роботом себя, как личности?

Ну что же, будет и третье объяснение. Хотя и очень похожее на второе: Азимов, как уже говорилось, писал не о роботах, а именно о людях. Но какой же писатель откажется от такого удовольствия — препарировать душевный мир своего героя? Со скальпелем наперевес, а то и с бензопилой? Да ни один не откажется, никогда в жизни! Одна беда: как-то негуманно это… На вивисекцию похоже.

Азимов нашел гениальный выход: робот! Практически ничем не отличающийся от человека, обладающий самосознанием и тонкой душевной организацией, даже страдающий — но все-таки робот. Ну что вы, какая же тут вивисекция? Это ведь робот!

Зато на примере робота очень удобно изучить такой, к примеру, вопрос: что будет, если в человека жестко встроить Первый Закон? Оказывается — ничего хорошего. По крайней мере, для этого самого человека. Похоже, что Азимов был первым, кто это понял. Станислав Лем со своим «Возвращением со звезд», Бёрджесс и Кубрик с их «Заводным апельсином» — все они появились гораздо позже…

Вот такие вот три объяснения. Точнее, три серьезных объяснения. Потому что есть еще и четвертое, несерьезное: молодой доктор Азимов попросту веселился. Шутил. Как сейчас говорят, стебался. И получилось что-то сродни литературному хулиганству — жанру древнему, как сама литература, и очень увлекательному. Чувством юмора Азимов обделен не был, хорошую шутку понимал и любил — так почему бы и нет?

Словом, выбирайте любое объяснение — какое понравится. Или все сразу. Только, ради всего святого, не принимайте эти Три Закона всерьез. А то как-то неудобно получается… «Хозяин, я не существую».

 

Павел Полуян

Зловещее пламя XXI века

Безумна стихия огня! Но если поговорить с пожарными, можно услышать байки о случаях, когда «огненный зверь» выказывал ум и смекалку. Впрочем, и без всяких сказок подозрительно много странностей связано с пожарами. За последние годы аномально крупные лесные возгорания с пугающей демонстративностью появляются в разных странах. То огонь наводит панику на райские кущи Голливуда, то пожары выжигают редколесья Греции, застилая дымом Парфенон. А в минувшем году бешеное пламя повергло в ужас Австралию, доказывая, что нигде нельзя скрыться от всесжигающего красного демона.

Секрет инженера Гарина

Знаменитая книга «Гиперболоид инженера Гарина» примечательна тем, что фантастический аппарат там описан подробно. Алексей Толстой даже чертеж в текст вставил, дескать, соедините по-хитрому искривленные зеркала, зажгите между ними термитное вещество, и вылетит из отверстия тонкий луч, прожигающий все на своем пути. В учебниках физики эту придумку потом разоблачали, доказывая, что энергии горения не хватит для разрезания линкоров; к тому же, сам луч, как его ни сжимай зеркалами, быстро расширяется с расстоянием, теряя силу. Пусть так, но остается один вопрос. Придумал схему гиперболоида явно не писатель. Значит, у Гарина существовал прототип, с которым Алексей Толстой был знаком. Так неужели тот реальный инженер ничего не смыслил в физике? Или он рассчитывал на что-то другое? Тогда на что?

Лучи смерти

Утром 12 июня 1903 года известный русский химик Михаил Михайлович Филиппов был обнаружен мертвым в своей лаборатории. Полиция не нашла признаков насилия, но смерть вызвала толки. Неожиданно в «Санкт-Петербургские ведомости» пришло письмо Филиппова, отправленное 11 июня — накануне трагедии. Он писал: «Мною сделано открытие, практическая разработка которого фактически упразднит войну. Речь идет о способе электрической передачи на расстояние волны взрыва, причем передача эта возможна на тысячи километров. При таком ведении войны на расстояниях, мною указанных, война становится безумием и должна быть упразднена. Подробности я опубликую осенью в мемуарах Академии наук». Отметим, что погибший ученый был известным общественным деятелем: он с 1894 года издавал журнал «Научное обозрение», где печатались Менделеев, Бехтерев, он дружил с Горьким и Толстым, поддерживал молодого Циолковского, проявлял симпатии к революционерам. Не исключено, что его научная разработка кого-то озаботила: конкурентов с Запада или охранку, опасавшуюся усиления терроризма. Была ли эта смерть убийством? Тайна до сей поры не раскрыта, как неизвестно — что Филиппов подразумевал, говоря о дистанционной передаче «волны взрыва».

В 1912 году о «взрывающих лучах» сообщил итальянец Уливи, но потом объявили — это, мол, мистификация. Затем в 1924 году англичанин Мэтьюс предложил британскому правительству изобретенные им «электрические лучи», с помощью которых он мог поджечь на расстоянии порох, причем воздействие шло через толстое стекло. В прессе появились сообщения, будто лучами Мэтьюса можно блокировать работу автомобильных двигателей и подрывать склады снарядов.

Тема стала популярна, и в красноармейском журнале «Вестник воздушного флота» № 8 за 1924 год появилась статья «О лучах смерти», где обсуждались перспективы военного использования электромагнитных волн. Вот как инженеры того времени толковали суть: «Взрывчатое вещество имеет молекулы, построенные неустойчиво: они легко распадаются на составные части. Так как силы, удерживающие атомы в них и электроны в атомах, электрического происхождения, то всякий резкий толчок электромагнитной волны, отвечающей по своей длине колебаниям атомов внутри молекулы, может произвести взрыв».

И, конечно, идею подхватили фантасты. В романе «Цари воздуха» Вл. Семенов писал: «Достаточно направить на какое бы то ни было взрывчатое соединение детонирующий луч — оно разложится на элементы». А в романе «Машина ужаса» В. Орловского описывается изобретение американцем особого прибора с восьмигранным рефлектором, откуда посылаются лучи, взрывающие динамит и обжигающие людей. Воинственный изобретатель уж было покорил своей воле Северо-Американские Соединенные Штаты, но тут ученый из России нашел способ усмирить глобального маньяка. Наконец, французы Доржелес и Жинью в повести «Машина для прекращения войны» описали «ультра-синие лучи», подрывающие все патроны и снаряды в радиусе 100 км.

Командиры огня

Итак, идея была популярна и среди публики, и среди военных. И реальный «инженер Гарин» наверняка существовал. Показан в романе луч не взрывающий, а разрезающий, но вдруг писатель исказил суть идеи? Ведь если предполагали с помощью электромагнитного воздействия взрывать динамит, почему не вообразить дистанционное инициирование обычного горения? Не с помощью нагревания поджигать, а просто подав электромагнитную команду «Гори!». Тогда пылающие пирамидки в гиперболоиде были источниками сигнала, а луч аппарата просто передавал собранный поток света, в котором тот сигнал присутствовал.

Говорят: «Пламя пожара перекинулось на соседнее строение», подразумевается — искры долетели. Но бывает, ни ветер, ни расстояние не способствуют «перекиду», однако дома на другой стороне улицы вдруг вспыхивают — как бы по эстафете. И, наоборот, каменная стена — брандмауэр не дает загореться деревянному дому, хотя искры от горящего вплотную соседа через нее перелетать способны. Не вправе ли мы предположить, что важным фактором распространения пожара является световой поток, излучаемый пламенем, а не только искры и жар? Может быть, пылающий огонь каким-то образом посылает в лучах света информационные сигналы, катализирующие начало реакции горения в окружении?

Биологами доказан факт электромагнитного взаимовлияния клеток: разделенные непроницаемым препятствием клеточные культуры согласованно делятся и дифференцируются. Может, и обычные химические реакции способны к информационному взаимодействию?

Память рассеянного света

В 20-е годы прошлого века российские физики Ландсберг и Мандельштам открыли так называемое комбинационное рассеяние света. (На Западе оно называется рамановским — в честь индийца Рамана, обнаружившего это же явление чуть позже, но опубликовавшего свою заметку чуть раньше. За это открытие Раману дали в 1930 году Нобелевскую премию, демонстративно проигнорировав физиков из СССР.) Оказывается, свет, проходя через прозрачную среду, меняет спектральный состав так, что тонкие линии спектра смещаются — молекулы среды оставляют в световом потоке свой индивидуальный рисунок. Так, может быть, и химическая реакция горения автоматически записывает в световом потоке, идущем от пламени, свой уникальный код, способный запускать горение, если свет, несущий сигнал, поглощается горючим материалом?

Мы задали этот вопрос известному специалисту по спектроскопии комбинационного рассеяния, доктору физико-математических наук из краснояского Института физики Александру Николаевичу Втюрину. Ученый ответил: «Слабо верится, что между неодушевленными объектами осуществляется некий, именно информационный, контакт. Свет, рассеянный веществом, действительно меняет свои спектральные характеристики — это основа так называемой рамановской спектроскопии. Однако для считывания информации нужны соответствующие приборы и разум человека».

Наша способность видеть основана на естественном свойстве света: во время отражения от предметов он сканирует их облик и особенности фактуры. Свет сам записывает эту информацию, а потом уже глаза и мозг считывают полезный сигнал. Похоже работает и радиосвязь, где электромагнитная волна испускается и модулируется искусственно, а затем приемником детектируется. Другой подход используется в сейсморазведке и радиолокации, тут полезные сведения получают, опираясь на знания особенностей прохождения волн, — геологоразведчики узнают устройство земных глубин и находят месторождения нефти, а операторы радаров фиксируют траекторию цели. Все это понятно, но возможно ли, чтобы объекты неживой природы и химические реакции воспринимали информационные сигналы? Ведь это напоминает магию, где заклинаниями вызывают гром и молнию!

Плачущий мальчик

Летом и осенью 1985 года англичане были взбудоражены странной серией событий, получившей в британской прессе обозначение «История плачущего мальчика». Началось все с интервью пожарника Питера Холла из Йоркшира в популярной газете «Sun». Он заявил, что пожарные бригады Северной Англии находят в сгоревших жилищах экземпляры одной и той же репродукции, изображающей плачущего мальчика. Портрет плаксы когда-то написал испанский художник J. Bragolin, а несколько тысяч копий сентиментальной картинки только что поступили в продажу. Холл решил выступить после того, как его брат намеренно купил изображение, чтобы проверить парадоксальную связь, и не прошло и недели, как его дом на юге Йоркшира сгорел дотла.

Газета получила множество откликов от людей, пострадавших по той же причине. Так Сандра Краске из Килбурна рассказала, что она, ее сестра и мать — все погорели, поскольку все они приобрели понравившуюся им недорогую репродукцию в красивой рамке. Уже после начала газетного обсуждения сгорел в графстве Эвон дом вместе с его обитателем шестидесятисемилетним Уильямом Армитиджем. Причем проклятую картину нашли рядом с обугленным телом. Один из пожарных заявил: «Я никогда раньше не верил в проклятия. Но когда вы видите целехонькую картину в сгоревшей комнате, и она — единственное, что не пострадало, то вы понимаете, что это перешло все границы». Начался форменный массовый психоз, закончившийся тем, что, по предложению газетчиков, все владельцы злосчастной картины избавились от опасного изображения, уничтожая его на костре подальше от дома.

Легко счесть это серией совпадений, но с учетом всего вышесказанного возможна и пугающая версия. Допустим, что существует реальное информационное воздействие, прячущееся в потоке света, идущем от пламени. Предположим, что некие специалисты смогли вычленить данный сигнал из потока и записать его в виде голограммы. Голограмма — набор интерференционных полосок, которые легко можно спрятать внутри черно-белого рисунка. Теперь, если свет от солнца упадет под нужным углом на голограмму, отраженный поток воспроизведет информационную команду, что спровоцирует возгорание окружающих предметов. Механизм достаточно тонкий, и для его срабатывания требуется массовость попыток, которую легче всего организовать с помощью тиражирования опасного изображения и распространения его среди ничего не подозревающих людей. И этот чудовищный эксперимент состоялся.

Мы про взрывы, про пожары, сочиняли ноту ТАСС?

Рассказанная нами история выглядит жутковато. И, продолжая конспирологические изыски, можно предположить, что лесные пожары в разных странах вызываются с помощью командных сигналов, направляемых с орбитального военного спутника. А далее рождается антиутопия о мировой деспотии, которая с помощью «спутника смерти» подчиняет себе все государства и континенты. Не будем фантазировать. Просто давайте осознаем — как мало нам известно об окружающем нас мире, и как осторожно мы должны исследовать его, дабы не разрушить хрупкий оазис жизни на планете Земля. И тем опасней секретные эксперименты, которые проводятся втайне от человечества и с не очень хорошими целями.

Из исследовательского архива

В книге профессора МГУ А. А. Рухадзе (дважды лауреата Государственной премии СССР) «О лучевом оружии в России» говорится:

«Впервые о лучевом оружии я услышал в 1966–1968 годах. Именно в это время и у нас, и в США начали разрабатывать лазерные системы, нечто вроде «гиперболоида инженера Гарина». Одно из направлений лазерного оружия носило глобальный характер, и его возглавлял академик Н. Г. Басов. В это же время появилось весьма перспективное предложение создания лучевого оружия, но не на основе лазерного, а на основе мощного СВЧ излучения. Эксперименты по теме «РАМУС», привели к неожиданному результату: было открыто аномальное поглощение СВЧ излучения плазменным сгустком с ускорением части электронов плазмы до больших энергий. Это открывало новые возможности по созданию лучевого СВЧ оружия, более перспективного, чем лазерное. Дело в том, что длина волны лазерного излучения порядка микрона, и поэтому лазерное излучение практически невозможно сфокусировать, если цель для поражения находится на большом расстоянии. Пятно лазерного излучения на расстоянии 100 км будет иметь диаметр не менее 20 метров. С другой стороны, СВЧ излучение можно сфокусировать с помощью фазированной антенной системы, и если источник СВЧ излучения обладает энергией 104 Дж, то можно разгерметизировать спутник либо ракету на расстоянии более 100 км. В результате в 1969 году вышло постановление Правительства, согласно которому большая кооперация, возглавляемая заместителем министра В. И. Марковым и акад. А. М. Прохоровым должна была создать источник СВЧ излучения длительностью несколько миллисекунд и мощностью до 20 МВт. Это постановление существенным образом повлияло на жизнь лаборатории физики плазмы, которая финансово стала одной из самых обеспеченных в ФИАНе».

Современная наука озадачена «Схождением благодатного огня» — феномен повторяется каждый год. Во время Пасхи в Великую субботу в Иерусалиме в храме Гроба Господня неведомо как вдруг лампады зажигаются без какого-либо вмешательства человека. Некоторое время этим благодатным огнем, как утверждают свидетели, невозможно обжечься. На глазах у множества людей Иерусалимский Патриарх входит в пещеру Гроба Господа, где и происходит возгорание. При этом присутствуют служители разных христианских направлений, которые ревниво следят за каждым его движением.

Скептики сомневаются в истинности феномена, зато парапсихологи связывают его с паранормальным пирокинезом. Это способность некоторых людей взглядом или мыслью вызывать огонь. Подобные случаи фиксируются довольно часто, при этом в большинстве пирокинетиками оказываются малолетние дети. Они совершают это бессознательно и не могут понять, как же управлять этой стихией.

Однако известны и случаи самопроизвольного возгорания предметов. Так в США в 1941 году в доме фермера Уильяма Хаклера в штате Индиана одновременно в нескольких местах начались возгорания — свидетелями тому стали местные полицейские. Сгорел настенный календарь, стоявшая на полке книга выгорела изнутри. Такие странные возгорания продолжались всю неделю. В 1990 году горная деревушка Сан-Готтардо, расположенная в Северной Италии, стала просто мишенью для неожиданных пожаров. Наблюдатели со стороны думали, что деревня охвачена массовой истерией, однако пострадавшие обвиняли в напасти сверхъестественные силы. В то же время десятки людей стали жаловаться на головные боли, слабость, ожоги кожи, а докторам не удавалось помочь. Через некоторое время и пожары, и связанные с ними странности прекратились так же неожиданно, как и начались.

А в нынешнем веке, в 2004 году, в итальянском городке Карония в одном из районов началась эпидемия возгораний. Там пришлось даже отключать электроснабжение, однако пожары и взрывы продолжались. Мэр города Педро Спиннато приказал эвакуировать около 20 семей из опасного района, что еще больше усилило панику. Тогда слово взял святой отец Габриэль Аморт, считающийся в Ватикане экспертом по экзорцизму. А он заявил, что католическая церковь не исключает возможности демонического вмешательства. «Я и раньше видел нечто подобное, — заявил святой отец корреспондентам «Иль Мессажеро». — Демоны оккупируют дом и являются через электроприборы. Давайте не будем забывать, что у Сатаны и его приспешников есть колоссальные возможности!».

В феврале 2000 года один из ведущих военно-промышленных консорциумов «Martin-Boeing-TRW» подписал контракт с Пентагоном на сумму 127 млн долл., предусматривающий отработку основных элементов космической лазерной станции с расчетом проведения натурных испытаний в 2012 году. Завершение полного цикла работ по созданию боевого лазера космического базирования планируется к 2020 году.

Американские военные еще со времен рейгановской стратегической оборонной инициативы (СОИ) придавали первостепенное значение лазерным системам — ведь их энергия может быть огромна. Например, при мощности рубинового лазера 10 кВт, работающего на длине волны 0,7 мкм, плотность энергии в середине пучка достигает 1012 Вт/кв. см. На практике же разогрев вещества с его последующим плавлением наступает при плотностях мощности излучения лазера около 107 Вт/кв. см, а при 108-1012 Вт/кв. см начинается процесс испарения вещества. Еще более мощными являются химические лазеры, где пучок света создается в результате излучения, сопровождающего бурную химическую реакцию. Коэффициент полезного действия химических лазеров, т. е. отношение выходной энергии луча к подводимой энергии, достаточно высок и составляет для ОКГ, работающих в импульсном режиме, 15–20 %. Стоит сказать несколько слов о рабочей схеме лазерного излучателя: главным элементом тут является так называемый резонатор, то есть система из зеркал, заставляющая свет бегать между ними, порождая лавинообразное нарастание излучения рабочим веществом. В случае твердотельных лазеров рабочим веществом обычно являются кристаллы рубина, а в химических лазерах рабочим веществом оказывается процесс горения. Так, лазер, использующий в качестве активного тела смесь газов дейтерия, фтора, двуокиси углерода и гелия, возбуждаемую искровым зарядом, показал КПД около 20 % при излучении энергии 20 кДж. Эта энергия получена при сжигании одного литра компонентов смеси. Как видим, схема современных химических лазеров принципиально ничем не отличается от той, что представлена в фантастическом аппарате инженера Гарина.

ВМС США еще в 1983 году провели серию испытаний по перехвату воздушных мишеней с помощью лазера на двуокиси углерода мощностью 400 кВт. Лазер, излучавший на волне 10,6 мкм, был установлен на борту самолета. Мишени запускались с Тихоокеанского ракетного испытательного центра (Пойнт-Мугу, штат Калифорния) и на небольшой высоте в тридцати километрах от побережья имитировали атаку надводного корабля. Радиоуправляемый почти полуторатонный беспилотный самолет BQM-34A выводился на цель по профилю противокорабельной ракеты с настильной траекторией полета над водной поверхностью. В одном испытании мишень была поражена, в других — получила повреждения. В 1997 г. появилось сообщение, что Пентагон приступил к созданию серийного боевого лазера. А в ноябре 2009 года компания Boeing выпустила пресс-релиз о проведении успешных испытаний серийного боевого лазера системы MATRIX: в ходе испытания MATRIX должен был сопроводить и поразить пять беспилотников, летящих на разных дальностях. Тесты прошли успешно. Мощность лазера не уточняется. Испытания проходили на полигоне ВМС США в Чайна Лэйке (Калифорния). В испытаниях также приняла участие лазерная система Laser Avenger, установленная на автомобиль HUMVEE. А незадолго до этого — в сентябре — ВВС США провели испытания высокоэнергетического лазера ATL, установленного на борту самолета. В ходе тестового полета впервые удалось поразить лазером движущуюся наземную цель.

 

Константин Фрумкин

Опасность захвата мира страховыми компаниями

Не только писатели-фантасты, но и философы, и футурологи часто недооценивают роль страхования и страховых компаний в жизни общества, а также в тех предполагаемых социальных трансформаций, которые можно предсказать в ближайшем будущем. Вообще немногие задумываются над тем, что представляет собою страхование в общечеловеческом хозяйстве.

Если спросить самих страховщиков, зачем они нужны, то очень может быть они ответят, что оказывают обществу услуги по созданию резервов на случай непредвиденных обстоятельств вроде пожаров или автокатастроф. И этот ответ безусловно верен, но все же не особенно глубок — исчерпывающим он бы был, если бы страховые компании создавали материальные резервы — ну, скажем, запасы строительных материалов, чтобы строить дома взамен сгоревших, или запасы зерна на случай голода. Кстати, иногда они действительно занимаются чем-то подобным — как известно, часто у страховых компаний имеется парк автомобилей, предоставляемых клиентам, у которых автомобили находятся в ремонте. Но главная функция страховщиков заключается в том, чтобы создавать финансовые резервы. Между тем, современные деньги представляют собой чисто виртуальный, информационный феномен, имеющий отношение скорее к сфере управления, чем к миру реальных стоимостей: сами деньги как «изделия» ничего не стоят, но с помощью денег можно привести в движение потоки товаров, заставить работать людей и предприятия. В развитой рыночной экономике деньги являются чем-то вроде инструмента власти — особенно в сфере производства и распределения материальных благ.

Таким образом, страховщики не создают никаких резервов в обычном смысле слова. Но они так манипулируют деньгами, что когда у их клиента сгорит дом — то появятся и стройматериалы, и рабочие, чтобы построить ему новый. А когда у клиента разобьется машина — автосервис возьмется ее чинить. И так далее. Распоряжаясь денежными резервами, страховые компании в реальности становятся органами управления, они управляют производительными силами общества — материальными ценностями и чьим-то трудом.

В прошедшие века в русских деревнях никогда и в глаза не видели ни одного страхового агента, но если у крестьянина сгорал дом — его соседи, члены сельской общины, помогали его восстановить. В деревне взаимопомощь заменяла страхование. И здесь мы видим общий принцип функционирования человеческого общества — почему, собственно, общественный способ существования живых существ представляется во многих отношениях более эффективным и комфортным, чем одиночный: коллектив, связанный узами социальной солидарности, обычно приходит на помощь своему попавшему в затруднительное положение члену.

Деятельность страховых фирм является частным проявлением этого общего социально-философского принципа — проявлением очень специфическим, возможным только в развитом денежном и рыночном хозяйстве — и, тем не менее, отражающим этот старый, как мир, принцип взаимопомощи. Благодаря манипуляциям с денежными фондами становится возможным направить материальные возможности общества на помощь человеку или предприятию, пережившему «страховой случай». Таким образом, управляя денежными потоками, страховые компании, по сути, выступают в качестве координаторов и организаторов человеческой взаимопомощи — производя выплаты страховых компенсаций, они направляют силы экономки на помощь потерпевшему.

Между тем, «мобилизация» сил общества для борьбы с бедствиями или, говоря шире, для преодоления анормальных нарушений равновесия является с самых древних времен важнейшей функцией государства.

К государям всегда приходят с жалобами на всевозможные бедствия, в надежде, что те помогут, примут какие-то меры. Но принять меры любой государь мог, только координируя и направляя возможности других субъектов управляемого общества. Таким образом, координируя взаимопомощь экономических субъектов, страховые компании, по сути, прикасаются к самой сердцевине государственной власти. Хотя и в ограниченном числе сфер общественной жизни, страховые компании берут на себя функцию, которую, по крайней мере в российской политической традиции, считают самой важной и престижной функцией государства. В России эту функцию принято называть «мобилизационной» — речь тут идет о мобилизации общества на выполнение неких избранных целей, будь то победа в войне, строительство огромной железнодорожной трассы или восстановление разрушенного землетрясением города. Не случайно руководители страховых компаний в своих интервью любят призывать граждан помнить, что в случае беды государство совсем не обязательно им поможет: уже появились точки, где страховые компании чувствуют, что являются конкурентами мобилизационной деятельности государства.

Близость страховых компаний и государства с точки зрения функций усиливается сходством принципов финансирования их деятельности. Можно сказать, что сегодня и государство, и всякую страховую компанию считают неким клубом, кассой взаимопомощи, где члены платят взносы в общий фонд в надежде на то, что они будут израсходованы нужным для них образом. Сфера деятельности государства, разумеется, неизмеримо шире — и, тем не менее, принципы примерно общие.

Именно это создает основы для того, чтобы многие функции государства передавались бы страховым компаниям или, по крайней мере, их реализация начинала осуществляться на принципах страхования.

Пенсионные системы, системы социальных выплат, а также финансирование медицины в большинстве стран мира уже перестроены на страховых принципах — как с использованием государственных страховых или квазистраховых институтов, так и на базе частных страховых компаний.

А в публичном пространстве витает множество идей, касающихся замены государственного регулирования в различных сферах на всевозможные страховые механизмы.

В частности, обязательное страхование домов и строений от пожаров может привести к частичной или даже полной передаче страховым институтам функции надзора за соблюдением правил пожарной безопасности. Вариантов, как возможна такая передача, может быть очень много, но главное, что по сравнению с государственной пожарной службой страховая гораздо более мотивирована: ведь пожар приводит к прямым убыткам страховщика, в то время как общественная пожарная служба (как институт) от пожаров скорее процветает. К тому же по сравнению с государственным пожарным надзором страховая система способна установить гораздо более гибкую и оперативную взаимосвязь между финансовым положением субъекта и его склонностью соблюдать противопожарные нормы. Кстати, история знает прецеденты, когда страховые компании даже содержали собственные пожарные команды.

Примерно такую же схему рассуждений можно применить, прогнозируя увеличение роли страховых компаний в надзоре за сооружениями (электростанциями и т. д.), чреватыми техногенными катастрофами. Ведь все эти сооружения страхуются, и страховщики кровно зависят от соблюдения на них правил безопасности.

То же самое может касаться и медицинского страхования как источника надзора за соблюдением медицинских и санитарных требований. Мир, в котором забота о здоровье непосредственно определяет финансовое положение человека, изображен в фантастическом романе Брюса Стерлинга «Священный огонь».

Уже сегодня в международной практике просматривается закономерность: чем старше и богаче традициями страховая система страны, тем больше в ней видов обязательного страхования и тем выше по ним уровень выплат.

В сущности, речь идет о постепенном вытеснении налогов — страховыми взносами, а государственных расходов — страховыми возмещениями. В порядке смелого фантазирования можно придумать мир, где страховые компании станут заниматься охраной имущества и человеческой жизни и в силу этого станут в той или иной форме финансировать некие системы розыска преступников. Например: так же, как сегодня, человек, попавший в автомобильную аварию, ожидает, что расходы на ремонт автомобиля покроет его страховщик, так в некоем «светлом» будущем потерпевший после ограбления ожидает, что страховщик оплатит расходы сыскного агентства. Сегодня люди ожидают, что поиском их похищенного имущества должна заниматься полиция, причем за государственный счет. Но сомнительно, что эта система во всех смыслах более эффективна. Во всяком случае, обычно частного детектива нанимают именно тогда, когда не удовлетворены эффективностью полиции. Между тем, страховой способ оплаты услуг полицейской системы обладает еще и тем преимуществом, что объемы финансирования оперативно изменяются в зависимости от имеющейся у сыщиков реальной работы — совершенных преступлений.

О постепенном вытеснении политических функций государства рыночными механизмами можно прочесть в фантастическом романе Чарльза Стросса «Небо сингулярности». В нем мы видим разговор должностного лица некоего традиционного, архаичного государства и жителя Земли будущего:

«Теперь прошу вас назвать свое гражданство.

— Мое что?

Затруднение Мартина было настолько очевидным, что Гражданин приподнял седеющую бровь.

— Прошу вас назвать свое гражданство. Какому правительству вы лояльны?

— Правительству? — Мартин закатил глаза. — Я прибыл с Земли. В вопросах законодательства и страховки я обращаюсь к Пинкертонам, имея резервный полис о серьезных нарушениях моих прав от "НьюМодел Эр Форс"».

Как именно устроены общественные отношения на Земле будущего по Строссу, из этого разговора понять сложно, но очевидно, что защита человеческих прав перешла от правительств к неким сервисным структурам, чья деятельность финансируется на страховых принципах, поэтому в беседе идет речь о полисах. Позже герой романа Стросса будет говорить о налогах как грабеже, и тут можно предположить, что автор противопоставляет налогам страховые взносы, как более тесно связанные с получаемыми плательщиком услугами.

В каком-нибудь совсем уж антиутопическом сновидении можно представить систему страхования государств на случай войны и соответственное этой системе стремление сверхгигантских страховых концернов поддерживать всеобщий мир. Ведь если война все-таки разразится, страховщику придется покрывать часть военных расходов застрахованного правительства. Какой сюжет для фантастического боевика! Всемирный альянс военного страхования нанимает команду сверхгероев, чтобы она обезвредила на далекой планете поджигателей войны, грозящей большими расходами, — это даже если не считать выплат возмещения за разрушенные войною здания и сооружения!

Страховые компании могут выполнять функции государства во всех случаях, когда возникновение повода для государственного вмешательства не является абсолютно предсказуемым. Скажем, очевидно, что все родившиеся граждане страны рано или поздно получат образование, — поэтому в сфере образования роль страховых механизмов невелика. Но событиями, чье наступление можно предсказать лишь вероятностно — болезнями, преступлениями, пожарами, — государственные органы занимаются наряду со страховыми, и есть основания предсказать, что роль страховых будет увеличиваться, а роль государственных — сокращаться.

Все это, впрочем, не производило бы большого впечатления, если бы не еще одно обстоятельство: в современных странах Запада в деятельности страховых компаний уже просматривается мощный потенциал их превращения не просто в заменителей государства, а в беспрецедентных по дотошности регуляторов человеческого поведения, по сравнению с которыми блюстители шариата или кошрута будут просто дилетантами.

Как известно, страховые компании должны минимизировать риск наступления некоего случайного события. Стараясь «овладеть случайностью», страховые компании западных стран предпринимают титанические интеллектуальные усилия, стараясь с помощью статистических методов выяснить закономерности наступления пожаров, автомобильных аварий, эпидемий гриппа и так далее. Принимаются во внимание даже такие умозрительные параметры, как вероятность землетрясения для данного жилого квартала и вероятность аварии на данном транспортном маршруте. Все это не фантастика, а практика крупнейших страховых корпораций на Западе. Важнейшей целью этих сложнейших расчетов является ранжирование и оценка клиентов на основе десятков различных параметров — таких, как рост, возраст, профессия, местожительство, даже цвет автомобиля. Страховые компании пытаются оценить, какова же вероятность попадания именно этого клиента в неприятную ситуацию, именуемую «страховым событием».

Результатом этой оценки становится выработка для данного человека индивидуальной цены страхового полиса. Чем больше риск, что этот человек заболеет или попадет в автомобильную аварию, тем выше цена, которую с него потребует страховщик. Разумеется, имеет значение прошлое человека: если он ездил неосторожно и часто попадал в автомобильные аварии, то полис автостраховки ему обойдется куда дороже, чем осторожному водителю. В результате стремления знать о «страховом прошлом» своих клиентов западные страховые компании сегодня располагают базами данных на большую часть населения своих стран — такими базами не располагает ни одна спецслужба! Для молодого, неопытного, неосторожного и склонного к ночным поездкам водителя стоимость страховки может оказаться сопоставимой со стоимостью самого автомобиля. В отдельных случаях страховые компании, изменяя цену полиса, фактически штрафуют человека за неудачливость, но ведь везение и невезение — важнейшие категории для учреждений, делающих бизнес на случайностях и рисках.

Пока всесторонняя оценка клиентов, а также компаний, помещений автомобилей и так далее делается всего лишь для такой прозаической цели, как ценообразование. Но те, кому приходится осмыслять тенденции в страховом бизнесе, уже понимают, что фактически страховые компании берут на себя смелость с помощью финансовых стимулов корректировать человеческое поведение и даже воспитывать людей. Наиболее очевидно это в медицинском и автомобильном страховании: те, кто заботится о своем здоровье, и те, кто аккуратно ездит, фактически получают премии в виде удешевления страхового полиса. Более того, в некоторых странах Запада человек со склонностью к асоциальному поведению может быть, в сущности, лишен страховыми компаниями права на вождение автомобиля. Это произойдет в том случае, если страховка автомобиля обязательна, а ни одна компания не готова продать полис данному человеку из-за его склонности к авариям. Но захватывает дух, куда могут зайти страховщики, постепенно расширяя сферы своего влияния!

К этому надо добавить, что и коммерческие банки, со своей стороны, двигаются примерно в этом же направлении. Банки тоже собирают досье на население, эти досье концентрируются в специальных «информационных институтах» — кредитных бюро (кредитных агентствах и т. д.). В них собирается информация о том, как люди рассчитывались по банковским кредитам. Опираясь на эту информацию, а также на другие данные о клиентах, банки используют все более изощренные, компьютеризированные и математизированные методы «скоринга», то есть оперативной оценки индивидуальных качеств клиента, позволяющей ответить на вопрос: можно ли предоставить ему кредит и под какой процент.

Чем более точно финансовые институты хотят предсказывать будущее, чтобы избежать убытков, тем более обширной информацией о людях и предприятиях они желают обладать. В итоге банки, страховые компании, а также связанные с ними институты сбора информации — бюро кредитных историй и рейтинговые агентства — постепенно превращаются в грандиозного «большого брата», всевидящее око черного властелина, следящего за всеми — от последнего дворника до крупной корпорации. Ведь для того чтобы точно определить вашу кредитоспособность и надежность, нужно знать о вас все! Все — от дворника до миллиардера — знают, что финансовая система ставит им «отметки за поведение».

Банки и страховые компании смогут контролировать образ жизни и деятельность людей (говоря шире — экономических субъектов), контролировать каждый их шаг, стимулируя или дестимулируя определенные формы поведения, опираясь на три главных инструмента:

индивидуальная цена страховки;

индивидуальный уровень процента по кредитам;

индивидуальный лимит кредитования.

Это чрезвычайно тонко настраиваемый и чрезвычайно адаптивный метод регулирования поведения, не сопоставимый с грубыми и массовыми методами, применяемыми правительствами. Самое большее, что может сделать правительство, — это ввести налоговые или таможенные льготы (либо, наоборот, штрафы) в отношении определенных форм активности — например, штрафовать за автомобили с устаревшими двигателями. Но такого рода штрафы и льготы касаются только типовых категорий субъектов и, соответственно, типовых и массовых форм деятельности. Чаще же всего правительства ограничиваются более или менее жесткими запретами на нежелательные формы активности. Между тем, финансовые институты способны выработать действительно индивидуальный набор стимулов и штрафов, опираясь на анализ данного субъекта по десяткам, а то и сотням параметров.

Задача, которую решают финансовые организации, изучая параметры граждан, довольно тривиальная: установление цены на страховку или кредит, которая бы была конкурентоспособной, одновременно минимизировала бы возможные убытки финансового института (больший риск — большая цена), но при этом не вынуждала бы добросовестных клиентов фактически оплачивать риски работы института с клиентами неэффективными, неудачливыми или склонными к асоциальному поведению. Тонкая настройка цены, несомненно, справедлива, увеличивает эффективность экономики и сокращает издержки клиентов. Но системные социально-культурные последствия тотального введения «индивидуального» ценообразования сегодня даже трудно осознать. Фактически финансовая система превращается в беспрецедентный регулятор всех сторон жизни членов общества, объединяя в себе функции спецслужб, полиции, церкви и не имеющей аналогов в истории службы социальной педагогики. Штрафуя или предоставляя льготы за каждый шаг, финансовая система будет воспитывать и дисциплинировать население, дискредитируя одни категории, давая фору другим и запрещая целые виды деятельности третьим.

При этом не стоит заранее видеть в финансовых учреждениях некоего тирана, наподобие Робеспьера или Сталина, который пытается навязать несчастным подданным свои утопические или, наоборот, низменные идеалы. Банки и страховые компании всего лишь не хотят получать убытки — но существует поистине тоталитарная зависимость между способностью человека рассчитываться по своим финансовым обязательством и всем его образом жизни. Стимулируя и дестимулируя гражданина, финансовая система будет пытаться — с большим или меньшим успехом — воспитать из него идеал.

Этот идеал не нов, он уже лежит в основе всего западного общества. Таким идеалом является здоровый, работоспособный, хорошо зарабатывающий, удачливый человек с предсказуемым характером, не склонный к нарушению закона или к неосторожной езде на автомобиле, в силу этого всегда способный рассчитываться по взятой ссуде и к тому же не вводящий в убытки своих страховщиков. Это идеальный винтик в общественной машине. Этот идеал американца, объединяющий в себе трудовую квалификацию, здоровье, а также такие иррациональные параметры, как удачливость и предсказуемость, уже сегодня воспитывается всей системой западной экономики. Но финансовые институты способны оценить каждый параметр этого «идеального» портрета в цифрах — как факторы, влияющие на ожидаемое будущее, а затем перевести эти ожидания в деньги — повышая или понижая цену кредитов и страховок.

В данном случае банки и страховые компании будут воплощать интересы всей экономической системы в целом, добиваясь чтобы человек превратился в ее идеальный элемент, вписанный в существующую сеть экономических отношений и бесконфликтно функционирующий в ее рамках.

То, что регулирование поведения осуществляется финансовой системой именно в денежной форме, представляется весьма важным, если вспомнить, что в современной экономике деньги выполняют функцию важнейшего средства управления кооперацией экономических субъектов.

Если бы дело заключалось только в том, чтобы побуждать людей придерживаться определенного образа действий, то было бы достаточно, чтобы банки и страховщики, штрафуя и предоставляя льготы, тем самым уменьшали или увеличивали уровень потребления своих клиентов. Но они делают кое-что и сверх того: уменьшая или увеличивая количество денег, находящихся в распоряжении данного лица, они уменьшают или увеличивают его значение как «продюсера» в сети экономических связей, способного направлять объединенные усилия других субъектов экономики на определенные цели. Иными словами, чем в большей степени субъект экономики соответствует идеалу, запечатленному в интеллектуальных методиках финансовых институтов, тем больший участок экономической сети он может перестраивать по собственному разумению. Таким образом, вся экономика однообразно форматируется под идеалы идеальных субъектов.

Данную функцию финансовых институтов можно увидеть даже в некоем метафизическом контексте. Всякое живое существо занимается тем, что переструктурирует вещество окружающей среды, превращая его в часть своего организма. Склонность живых организмов к максимальному, насколько возможно, размножению, а жизни — к беспредельной экспансии позволяет увидеть в них склонность переструктурировать всю материю вселенной в органическую и живую. Внутри экономики такой же экспансией занимаются субъекты хозяйствования — но над ними существует финансовая система, регулирующая пределы их роста.

Поскольку те принципы оценки клиентов, которые используют банки и страховые компании, имеют огромное значение для жизни общества, а будут иметь и еще большее, нельзя исключать, что на финансовые институты будут оказывать политическое давление с целью заставить их изменить свое отношение к различным категориям клиентов во имя тех или иных общественных целей — скажем, быть более мягкими к инвалидам или национальным меньшинствам.

Разумеется, сами по себе варьирования цены страховок и процентов по банковским кредитам еще не достаточно мощный инструмент, чтобы изменять человеческое поведение. Но есть подозрение, что роль расходов на страхование, а также роль страховых и квазистраховых институтов в общественной жизни будет все больше расти.

А поскольку будет расти значение страховых механизмов в общественной жизни, постольку страховые расходы будут иметь все большее значение для благосостояния людей и компаний. А это значит, что, варьируя цены страховок и условия выплат, страховщики смогут оказывать все большее регулирующее и воспитательное влияние на поведение всех участников экономики.

Финансовые институты превращаются в важнейшие органы непосредственного осуществления власти — причем власти не «политической», то есть не влияющей на государство и государственный аппарат, а более глубинной, опускающейся до корректировки поведения каждого члена общества.

 

Информаторий

 

«Аэлита» — дожить до юбилея

Кризис не отпускает своих цепких лап от горла нашего народа вообще и от российской фантастики, в частности. Проводить конвенты стало сложнее — это признают даже такие «монстры» как «Роскон», так что уж говорить о давно ставшей достаточно камерной «Аэлите».

И всё же, XXVII по счёту фестиваль «Аэлита» должен состояться. Он намечен на 19–22 мая 2010 года в Екатеринбурге. Многие удивятся в этой связи заголовку статьи: какой год до юбилея, если нынешний фестиваль — 27-й?! Да, «Аэлита» 2011 года, если она состоится, действительно, не будет юбилейной по счёту, но дело в том, что на будущий год исполняется 30 лет существования самой премии «Аэлита» — первой крупной премии в стране, вручаемой за вклад в развитие русскоязычной фантастики. Так уж получилось, что в 1985, 1995 и 1996 году фестиваль «Аэлита» не проходил по тем или иным причинам — поэтому номер фестиваля и год «юбилейности» самой премии не совпадают.

Тем не менее, 2011-й год по праву может называться для «Аэлиты» юбилейным, и оргкомитет постарается сделать всё, чтобы фестиваль в будущем году состоялся. Вряд ли это получится просто — кризис надолго отбил у большинства компаний желание поддерживать чисто меценатские проекты.

Главной «опорой» фестиваля вот уже третий год является Уральский государственный университет им. A.M. Горького (УрГУ). Организация, казалось бы, предельно надёжная, да ещё если учитывать, что нынешний ректор Дмитрий Витальевич Бугров — сын знаменитого Виталия Ивановича Бугрова, человека, благодаря которому журнал «Уральский Следопыт» долгие годы был среди «флагманских» изданий Советского Союза, публиковавших фантастику. Также Виталий Иванович стоял у «колыбели» рождения самой премии «Аэлита».

Однако скоро УрГУ прекратит своё существование — согласно федеральному указу университет объединяют с Уральским политехническим университетом (УГТУ-УПИ) и Уральским отделением Академии наук. В Екатеринбурге возникнет новое образование — Федеральный университет. Согласится ли его руководство поддерживать «Аэлиту» — одному богу известно (а, значит, никому).

Но пока что «Аэлита-2009» состояться должна, а дальше — видно будет! В нынешнем году на фестивале будут вручены все основные премии. Пройдёт конкурс короткого рассказа, планируется выезд на границу «Европа-Азия». Будут встречи старых друзей, обретение новых, будет праздник фантастики. В конце концов, только от нас с вами зависит, насколько яркой становится окружающая жизнь. А её такой можно сделать даже без спонсоров. Так что…

Ведь фантастика — это объективная реальность, данная нам в ощущения. Заметьте — в наших ощущениях!

Вся информация о фестивале «Аэлита» на сайте http://www.aelita81.ru и по e-mail: [email protected]

Борис Долинго,

председатель оргкомитета

фестиваля «Аэлита»,

член СПР

 

Наши авторы

[Давид Баренбойм] (1953–2010 гг.) родился в Одессе. Окончил Московский геологоразведочный институт. Работал полевым геологом до 1991 г. Затем создал софтверные фирмы — ООО «ГринСофт» и «095софт». С 2001 года снова вернулся в геологию. В последнее время работал в Государственном специализированном проектном институте радио и телевидения главным геологом. Умер 12 января 2010 года.

Александр Голубев (род. в 1960 г. в Южно-Сахалинске в семье моряка) окончил Петропавловск-Камчатское высшее инженерное морское училище, инженер-судоводитель. Посещал литобъ-единение «Земля над океаном» на Камчатке. Писал стихи и прозу, печатался в камчатской периодике, в журнале «Дальний Восток». Работает старшим помощником капитана на транспорте. В нашем альманахе печатался рассказ «Миссия» (№ 10 за 2009 г.).

Алексей Гребенников (род. в 1970 г. в Новосибирске, где и живет). Учился в Новосибирском государственном авиационном техникуме. Работал в строительстве. Прежде не публиковался.

Юлия Зонис (род. в 1977 г.). По образованию — клеточный биолог. Публикуется с 2005-го года, рассказы и повести выходили в журналах «Реальность фантастики», «Если», «Порог» и в многочисленных сборниках. Лауреат премий «Портал» и «Бронзовая улитка». В 2009-м году в издательстве «Амфора» вышел роман «Культурный герой» (в соавторстве с Александром Шакиловым). В 2010-м в издательстве «Эксмо» опубликован роман «Дети богов». В нашем альманахе произведения Ю. Зонис печатались неоднократно. Более подробную библиографию можно посмотреть на странице автора http://www.fantlab.ru/autor2534.

Юрий Иванов (род. в 1955 г. в Москве). По образованию физик твердого тела, по профессии работник «мягких» СМИ (телерадиовещание). В 1977 г. окончил МЭИ, где был известен как автор нескольких мюзиклов и фантастических рассказов для институтской печати. Первая гонорарная публикация состоялась в газете «Советский воин» в 1981 г. После 25-летнего перерыва вернулся к литературной деятельности, публиковался в сборнике «Аэлита», журнале «Уральский следопыт», в ряде альманахов и на фестивальных сайгах. Финалист нескольких сетевых конкурсов фантастического рассказа. Живет в Москве.

Сергей Карлик (род. в 1972 г. в Москве). Образование среднее. Живёт и работает в Москве. На данный момент является начальником отдела продаж в небольшой фирме по обслуживанию копировально-множительной техники. Публиковался в различных газетах и журналах России, Украины и США. В интернете имеет свою литературную страничку в библиотеке Мошкова http://zhurnal.lib.ru/k/karlik_s_g/ В нашем альманахе печатался неоднократно.

Антон Конышев (род. в 1974 г. в Кирове). Окончил Вятский педагогический университет. В настоящее время работает в школе, проживает в г. Вятка. В нашем альманахе уже печатался (рассказ «Дача 3/24Б» в № 6 за 2006 г.).

Павел Полуян (род. в Красноярске в 1958 г.). Окончил Красноярский государственный университет. Преподавал философию, специализируясь на философских вопросах физики. Научные работы включены в материалы российских и международных конференций и философских конгрессов. Публицистические статьи, посвященные разоблачению паранаучных мифов, печатались на страницах центральных СМИ, переводились на английский, французский, итальянский, греческий и др. языки. Изданы книги «Ликвидация НЛО» (Красноярск, 2001), «Охота за НЛО. Вихри во времени» (Москва, 2007). Работает ведущим инженером на предприятии ОАО «Енисейгеофизика». В нашем альманахе печаталось эссе «Как ликвидировать НЛО?» (№ 1 за 2009 г.).

Геннадий Прашкевич (род. в 1941 г.). Прозаик, поэт, переводчик. Член Союза писателей с 1982 года; Союза журналистов с 1974 года; Нью-йоркского клуба русских писателей с 1997 года; русского Пен-клуба с 2002 года. Лауреат нескольких литературных премий. Автор детективных, исторических, научно-фантастических, приключенческих повестей и романов и научно-популярных книг. Издавался в США, Англии, Германии и других странах. В альманахе «Полдень, XXI век» публиковался неоднократно. Живет в новосибирском Академгородке.

Константин Фрумкин (род. в 1970 г.). По образованию — экономист, работает журналистом. Кандидат культурологии. Автор нескольких десятков философских и культурологических публикаций, в том числе книги «Философия и психология фантастики». Сопредседатель клуба любителей философии ОФИР (http:// www.nounivers.narod.ru/ofir/release.htm). В нашем издании печатался неоднократно. Живет в Москве.

Ссылки

[1] Окончание. Начало в предыдущем номере.

Содержание