В декабре 1944 года меня и двоих моих товарищей по концлагерю, находящемуся в Верхней Силезии, трое эсэсовцев повезли, к нашему огромному удивлению, в Прагу и разместили временно на теперешней улице Защитников Мира. Нас заперли в чистой светлой комнате со всеми удобствами и трое суток не давали есть, мы могли пить только воду из крана. Но на третий день вечером к нам пришли, удивились, что нас не кормят, даже с усмешкой извинились за это. Они сказали, что теперь, по крайней мере, у нас будет хороший аппетит и что после этого мы пойдем по домам. Немцы предложили нам подписать бумагу о том, что мы ничего не знаем и нигде не были. Теперь мы и пикнуть не могли ни о чем.

Мы подписали, хотя до последнего мгновения не верили, что попадем домой, ведь все, что они нам до сих пор обещали, оказывалось ложью.

Нас привели на остановку и, когда подошел трамвай, с нами действительно простились. У двоих из нас был туберкулез, у третьего — рак прямой кишки. Удивительно, как этот человек не умер по дороге в Прагу.

С мешком за плечами я ехал в последнем вагоне трамвая. Пассажиры изумленно смотрели на меня, я же им улыбался; мне все время казалось, что это сон. Тополиная аллея, тянущаяся вдоль еврейского кладбища, казалась мне нереальной. Я все боялся, что сейчас проснусь в своем отвратительном вонючем бараке. Сгнивший пол в нем был настолько сырым, что превратился в грязное месиво.

Тополиную аллею ярко освещали прожектора концлагеря. Нацисты превратили в концлагерь парк Хагибора, Эти прожектора вернули меня к действительности. Заключенные Хагибора под ругань надзирателей готовили для господина шарфюрера каток. Стоял трескучий мороз, но заключенным было, наверное, жарко: они работали как одержимые.

Я поприветствовал своих товарищей по несчастью.

Надзиратели уставились на меня, а откуда-то сверху чешский полицейский пригрозил мне, что отправит в гестапо.

Нет, это не было сном! Я действительно находился на свободе.

Через несколько дней наши переправили меня в Мотол к профессору Ярославу Едличеку. Профессор хмурился, пока делал мне рентген.

— Вы будете здесь нелегально, — сказал он. — Пожалуйста, не говорите пациентам, откуда вы. Это останется между нами.

Он посмотрел на меня добрыми глазами, кивнул, а потом махнул рукой. Мне показалось, что он вздохнул. Позже я узнал, что немцы убили его сына.

Его помощница Ирена Мойжишева попробовала сделать мне пневмоторакс. Сказала, что у меня в легком каверна величиной с грецкий орех. Однако настроена она была оптимистично.

Переполненные палаты больницы мне казались раем; приготовленная из плохих продуктов пища, от которой многие пациенты отказывались, мне нравилась. А врачи! А медсестры с их добрыми глазами и ласковыми словами! А мои друзья — и старые, которые меня навещали, и новые, с которыми я вместе лежал, — заставили меня убедиться, что добрые люди не исчезли, как мне казалось иногда бессонными ночами. Мои новые друзья заслуживают особого отношения. К огромному сожалению, многие из них умерли. Как часто наши палаты посещала смерть! Приходили сюда и гестаповцы, забирали людей. Говорили, что забирают наиболее тяжелых пациентов. Мотольская больница, мой райский уголок, пережила много волнующих часов. Часто выла сирена, предупреждая о налете авиации союзников. Люди в городе могли укрыться в убежище, у нас же здесь было лишь небольшое укрытие с «бумажной» крышей и только для ходячих больных.

Пережил я и ночной налет. Меня разбудили грохот артиллерии и кровавое зарево в окнах. Наше деревянное здание дрожало от выстрелов. Мы увидели, как по земле широкой полосой прямо на нас идет огненный поток, и бросились в укрытие. Раздались крики, плач, стоны.

— Не оставляйте нас! — тянули к нам руки те, кто был прикован к постели.

— Не бросайте нас!

Я скорее чувствовал, чем слышал их крики. Мы почти оглохли. Бросившись в укрытие, мы не смогли там все уместиться. В этом хаосе я столкнулся с Иреной Мойжишевой, которая выбиралась из укрытия. Я преградил ей путь:

— Что вы делаете? Куда вы идете?

— Пустите, я должна быть рядом со своими пациентами, они остались одни. В первое мгновение я забыла о них.

— Не пущу! Этим вы им не поможете! — я держал ее за плечи.

— Капитан не оставляет тонущий корабль! — Она оттолкнула меня и исчезла.

Союзнические «люстры», повешенные в ту ночь над Прагой, для нас оказались губительными. Многие лежачие больные умерли после этого ложного налета. Умирали также те, кто простудился в мокрой норе укрытия.

Однажды в феврале в больницу приехала черная гестаповская машина. Это было после обеда, когда я вышел пройтись и случайно ее заметил. Что гестапо здесь надо? Я долго не раздумывал и быстро скрылся в женском отделении у пациентки К., подруги моей дочери. К себе в палату я вернулся вечером, когда все уже были в постелях.

— Так вас не взяли! Слава богу! — крикнул доктор Ф. Гладик, увидев меня. Он обнял меня и сказал, чтобы я сразу же шел к доктору Мойжишевой. Он думал, что меня арестовали гестаповцы.

Доктор Мойжишева провела меня в свой маленький кабинет.

— Я вас ни о чем не спрашиваю. Я вам только говорю, что вы немедленно должны исчезнуть. В палате вы уже не должны показываться. Я принесу вашу одежду, вы уйдете черным ходом и спрячетесь где-нибудь у знакомых. Потом напишете мне, где вы, чтобы я могла следить за вашим здоровьем. Вам нужны деньги? Сколько? Сестра Аничка плачет, ей приказали, как только вы появитесь, сразу же позвонить в гестапо. А сейчас уходите.

Я оцепенел. Не помню точно, что я ответил доктору, но уйти отказался. Я знал, что если они меня здесь не найдут, то заберут мою жену и дочь. А жена тяжело больна. Я не мог рисковать. Мой сын и зять уже находились в концлагере.

Напрасно доктор уговаривала меня.

— Вы враг себе. В Панкраце «пациентам» дают другие лекарства… Посмотрите на Краля! Без пневмоторакса вы умрете через три недели, — пугала она меня.

Кралю, моему соседу, чиновнику сберкассы, выпущенному из Панкраца, уже не могло помочь ни одно лекарство.

Мы с доктором Мойжишевой очень разволновались, и впервые она разрешила мне закурить. Потом закурила тоже. В конце концов она решила:

— Постараемся вас не выдать. Только никаких хождений. Вы должны мне обещать, что будете лежать. И запретите своим Галасам и Плахтам навещать вас. Сестра получила приказ от гестапо следить за всеми, кто ходит к вам. Понятно, что она ничего не скажет, но уже завтра она должна им позвонить и сообщить, что вы лежите в своей постели.

На следующий день утром мне сделали рентгеновский снимок. Доктор констатировал ухудшение. У меня поднялась температура, и я должен был лежать.

Я даже не знал, что приезжали гестаповцы и уехали ни с чем. Кое-что я понял по блеску глаз доктора Мойжишевой, когда она, будто по ошибке, открыла дверь нашей палаты и сразу же исчезла. Вечером мне сообщили, что арестованы писатель Ярослав Кратохвил и некоторые другие.

Это была наша группа.

Будет ужасно, если фашисты дознаются, что наши люди участвовали в передаче данных о пражской оборонительной системе союзникам… Я приходил в ужас от того, что в последнее время многие группы были раскрыты. Настроение было таким, что мне не хотелось жить.

Доктор Мойжишева обманула гестапо, не выдала смертельно больного человека.

Мой сосед, студент, попросил принести из дому радиоприемник, но мы все равно не могли слушать регулярно радио, так как с нами вместе лежал немецкий студент из Литомержиц, нацист, отмеченный какой-то золотой наградой. Он с трудом дышал остатками своих легких, но в конце апреля, однако, участвовал в одном из нацистских торжеств. Дня через два после этого доктор Мойжишева выписала его. Он ругался, угрожал, а когда ничего не помогло, вызвал свою мать, чешку, чтобы она за него заступилась. Его мать плакала и проклинала Гитлера, развязавшего эту войну.

Нацист не вернулся, и мы могли свободно слушать передачи нашего радио.

У Краля была высокая температура. Днем он чувствовал себя хорошо, но, как только близился вечер, столбик ртути поднимался до 38–39 и даже до 40 градусов. Краль был в отчаянии. Поговаривал о самоубийстве. И он наверняка попытался бы покончить с собой, если бы у нас не было радио, которое приносило нам радостные известия о приближающемся конце гитлеровской империи. Он говорил, что дождется этого и тогда спокойно умрет.

В последний вечер апреля мы узнали из английской передачи, что Гитлер отравился в подземном бункере имперской канцелярии. Советские солдаты уже вплотную подошли к его логову.

Те из нас, кто мог ходить, разнесли эту приятную весть по палатам.

Нацистское радио о Гитлере молчало.

Весь день мы жили в напряжении: капитулирует ли Германия? Произойдет ли в Германии революция?

Ночью мы услышали за окнами голоса и звук шагов большой группы людей. Они шли мимо нашего корпуса. Может быть, гитлеровцы опасаются 1 Мая и занимают пражские холмы?

Мы вышли на разведку.

Очищалось здание, расположенное недалеко от нашего, но переселялись туда не солдаты, а какие-то заключенные под присмотром протекторатной полиции.

Я осторожно приблизился к одному из освещенных окон. Оно находилось высоко, и мне пришлось встать на цоколь, чтобы заглянуть внутрь. Я увидел 18–20 человек в полосатом, худых как скелеты, с желто-зелеными лицами. Несколько человек лежали на койках, большинство сидели на полу, с узелками в руках, некоторые ходили из угла в угол, кое-кто лежал прямо на полу.

— Гитлер мертв! — крикнул я.

Услышали ли они меня? Поняли ли? Во всяком случае, они никак не прореагировали.

— Hitler ist mort! Hitler is dead!

Только теперь люди повернулись к окну и испуганно смотрели на мое лицо, прижатое к стеклу.

— Гитлер капут! — заорал я.

Некоторые из них вскочили, начали дико кричать и махать руками, кто-то смеялся. Все пришли в возбуждение, за исключением двоих или троих, оставшихся неподвижно лежать на полу. Услышав приближающийся топот сапог полицейских, я исчез в темноте.

Мы не спали до утра.

Потом я узнал, что к нам перевели группу сумасшедших заключенных. Среди них было три чеха, большинство французов. Некоторые в ту ночь умерли и оказались в прозекторской, как и шестнадцатилетний Вашек из соседней палаты, который до последнего вздоха все звал мать.

Было 1 Мая; в палаты врывались запахи цветущих трав и птичьи звонкие голоса.

Только вечером нацистское радио сообщило:

— Вождь Адольф Гитлер, до последнего вздоха боровшийся с большевизмом, погиб сегодня в своей ставке в имперской канцелярии. 30 апреля он назначил своим преемником адмирала Деница.

Как только я это услышал, сразу же оделся и убежал через пролом в заборе в Прагу. Петршин волшебно расцветал, пражские сады превратились в гигантские букеты.

Затаив дыхание, стобашенная Прага слушала железный шаг истории и готовилась наступить на горло нацистской гадине.