Внезапно меня начал душить смех. Ситуация вдруг показалась мне страшно забавной. Привидение из прошлого века. Призрак «Подсолнухов». Спустя мгновение я хохотал в голос.

Повернувшись ко мне, Харада терпеливо ждал, когда я успокоюсь.

– Я сказал что-то смешное?

– Тебя удивляет, что я смеюсь над бредовой идеей?

– Мы вовсе не считаем эту идею бредовой.

В ответ я взглянул ему в глаза. Улыбка в них погасла, уступив место холодному блеску. Пожалуй, даже слишком холодному.

– Раз ты такой образованный, то не мог не слышать о Яне Хульскере.

Я всего лишь повторил имя, однажды услышанное от Эйко, но он со знающим видом кивнул:

– Исследователь, пронумеровавший все работы Ван Гога. Тем не менее, полнота составленного им каталога вызывает сомнения, в нем есть пропуски. Во всяком случае, ему далеко до каталога Кёхеля с полной нумерацией произведений Моцарта.

Только сейчас я заметил, что все это время он называл его Ван Гогом, а не Гогом. Совсем как Эйко.

– Ты долго изучал Ван Гога?

– В университете я специализировался на истории искусств. Тема дипломной работы была скучной – постимпрессионисты. Вообще-то у меня есть корочки музейного работника. Правда, хвастаться тут особенно нечем – получить их еще проще, чем диплом педагога. Одно время я мечтал работать в музее, но не смог устроиться. Слишком узкий рынок.

– Наслышан, – произнес я.

Несмотря на появление в последние годы множества художественных музеев, в том числе региональных, поговаривали, что пробиться туда можно по-прежнему только через связи в среде политиков или местной администрации. Эйко тоже изрядно помыкалась, прежде чем нашла работу. Помню, какой подавленной она выглядела, но ни в какую не хотела обсуждать эту тему. Такой уж у нее был характер.

– Даже если, – я внимательно наблюдал за выражением его лица, – я подчеркиваю, если восьмые «Подсолнухи» действительно существуют, тебе не приходило в голову, что они могут оказаться подделкой? История знает случай, когда фальшивки, написанные бывшим танцовщиком кабаре, признал подлинными лучший искусствовед того времени.

– Скандал Вакера, – пробормотал он. – Отто Вакер в двадцатые годы действительно подделал более тридцати работ Ван Гога. Несколько крупных деятелей, среди них де ла Фай, разыграли целый фарс то ли с целью сохранить собственный авторитет, то ли вследствие профессиональной несостоятельности. И все же это лишь красочный эпизод, вносящий дополнительный колорит в историю искусств.

– А еще поговаривают, что знаменитая картина в одном французском музее также является подделкой.

– Поговаривают. Я видел ее в Париже, но затрудняюсь сказать что-либо определенное. Тема гения и подделки стара как мир. И все же, господин Акияма, вам наверняка известно, что основная масса подделок Ван Гога приходится на его двухлетний парижский период.

– Да, я слышал нечто подобное. Поскольку в те годы он жил вместе с братом Тео, писем практически не осталось и упоминаний о произведениях крайне мало. Наверное, в этом и кроется основная причина.

Харада кивнул с видом учителя, вызвавшего к доске ученика:

– Вы абсолютно правы. Сам собой напрашивается вывод: неужели кто-то отважится на такой эксцентричный ход – подделать известнейшую серию «Подсолнухов» арльского периода?

– Именно благодаря тесной связи Ван Гога с братом, которому он отправлял почти все свои работы, они не растерялись по миру. И «Подсолнухи» не исключение.

Он снова кивнул:

– Да, произведениям Ван Гога выпала счастливая судьба – куда более счастливая, чем другим гениальным полотнам, – чего не скажешь об их авторе. И все же мы знаем немало примеров, когда он дарил портреты своим моделям.

Я снова почувствовал, как меня начинает душить смех. Да что со мной такое?! Может, всему виной ощущение нереальности, исходящее от Харады? Или меня околдовал призрак «Подсолнухов»?

– Я забыл задать главный вопрос.

– Какой же?

– Сам-то ты видел эти восьмые «Подсолнухи»?

Он медленно покачал головой и внимательно посмотрел на меня:

– Господин Акияма, вам ведь знакомо имя Натали Ришле, вдовы Фредерика Ришле?

– Да, я слышал о ней, – ответил я. – Кажется, ей принадлежит знаменитая коллекция фовистов.

Было и еще кое-что, о чем рассказала мне Эйко осенью восемьдесят восьмого года, за год до смерти.

В тот год их музей готовился к выставке, которая открывалась через два года. Подготовка – выбор центральных произведений, переговоры с музеями и частными коллекционерами об условиях предоставления картин, страховка, схема доставки туда и обратно – как правило, начинается за два-три года и полностью ложится на плечи музейных работников. В октябре, после общения с Ришле по телефону, Эйко отправилась к ней в гости для окончательных переговоров. По возвращении она сообщила, что, хотя Ришле и проживает в Пенсильвании, по происхождению она француженка, что видно уже из ее имени. Да что там может быть видно из ее имени?! Помнится, я ответил, что для меня все иностранные фамилии звучат примерно одинаково – как язык суахили. Я не задавал вопросов, а Эйко лишь загадочно улыбнулась:

– Когда ты будешь посвободнее, я расскажу тебе потрясающую историю. Но это долгий разговор.

Времени для этого разговора в итоге у нас так и не нашлось. Виной тому была не только моя занятость – почти сразу после ее возвращения нам позвонили из полиции и сообщили, что у Хироси, брата Эйко, неприятности.

Харада вопросительно взглянул на меня.

– Так что там с этой Ришле? – опомнился я.

– В конце прошлого года она скончалась в возрасте семидесяти шести лет. Они с Нисиной были ровесниками.

– Вот как? Никогда не интересовался возрастом стариков и детей, но на сей раз, признаюсь, удивлен.

– Все удивляются. Кстати, Ришле оставила завещание, что, в общем-то, естественно. Поскольку у нее не осталось родственников, по завещанию вся ее коллекция переходит к Художественному музею Филадельфии. В японской прессе эта новость не нашла отражения, но местные газеты много писали об этом, ведь в ее знаменитой, как вы справедливо заметили, коллекции есть работы таких редких авторов, как Вламинк и Дерен.

– Какое отношение это имеет к твоей истории?

– В соответствии с волей покойной содержание завещания не разглашается, однако в нем указано два японских имени. Одно из них женское – Эйко Акияма.

Я молча уставился на него. Падающий из окна свет опустился на уровень его галстука, на лицо теперь падала тень, но даже при таком освещении в его взгляде угадывался прежний металлический холод. Эйко говорила, что они очень подружились с Ришле, – но чтобы та упомянула ее в завещании?! После паузы я заговорил:

– Откуда тебе известно содержание завещания, не подлежащего огласке?

– Я его прочитал.

– Прочитал?!

Он кивнул:

– По чистой случайности поверенный Ришле, Джордж Престон, оказался давним приятелем Нисины. Кажется, они познакомились в Нью-Йорке, когда оба были молоды и пытались служить искусству – Престон мечтал стать художником, как и Нисина. Ах, эти времена, когда за доллар давали триста шестьдесят иен… Учитывая увлеченность Ришле живописью, лучшего поверенного, чем Престон, ей было не найти. Он позвонил Нисине и сказал: «Есть новости, мне важно знать твое мнение». Новости касались завещания. На Рождество мы с Нисиной отправились в Пенсильванию.

– Между тем нарушение воли клиента о неразглашении содержания завещания противоречит адвокатской этике, тем более в Америке, не так ли?

– Адвокат рассудил, что знакомство узкого круга лиц с содержанием завещания не является его разглашением.

– Ясно, рука руку моет.

– Возможно, вы правы, и все же содержание завещания было просто ошеломляющим. Оно потрясло бы любого, кто имеет хоть какое-то представление об искусстве. Вам интересно узнать, что в нем было написано?

– Даже если я скажу, что неинтересно, ты ведь все равно расскажешь.

– Да, мне очень хотелось бы сообщить вам о нем. Этот документ можно назвать посланием к вам. Это даже не завещание, а некое посвящение. Адвокат проявил профессиональную порядочность и не позволил нам снять копию, но я постарался запомнить текст. Думаю, что сумею воспроизвести его достаточно точно, без серьезных ошибок и пропусков.

– Если решил рассказать, так рассказывай.

Харада кивнул. С бесстрастным выражением он подчеркнул, что озвучивает содержание завещания как нейтральное лицо, призванное всего лишь донести до меня ряд объективных фактов. После этого краткого вступления Харада начал рассказ.

Натали Рибо родилась в Пенсильвании в 1919 году, где и прожила до 1995 года свою по большей части счастливую жизнь. Фамилию она сменила после Второй мировой войны, выйдя замуж за Фредерика Ришле, также француза по происхождению. Их супружеская жизнь сложилась на удивление счастливо, не в последнюю очередь благодаря тому, что металлургический концерн Ришле за годы войны принес огромную прибыль и в дальнейшем также получил значительное развитие. Однако главная удача заключалась в духовной близости супругов – оба были чрезвычайно увлечены искусством. Результатом их совместных усилий стала знаменитая коллекция Ришле.

Американский период в истории семьи Рибо начался в первой половине двадцатого века, когда в Штаты приехал молодой отец Натали, Робер. В Америку его привела нужда. Дед Натали, бродячий артист Гастон, наотрез отказался переезжать. Он умер в Марселе в нищете в 1934 году, в возрасте семидесяти пяти лет, в то самое время, когда Робер, благополучно избежавший экономической депрессии, понемногу вставал на ноги и шаг за шагом приближался к зажиточному классу. За год до смерти Гастона он отправился на родину, во Францию, взяв с собой Натали, которая тогда была еще подростком. Роберу хотелось повидать отца, но их отношения так и не наладились. Натали же, напротив, на протяжении всего визита не отходила от постели больного деда.

В один из дней дед поделился с ней своими воспоминаниями, относящимися к концу девятнадцатого века, когда он еще был бродячим артистом.

Как-то труппа Гастона оказалась в Арле, что на юге Франции. Дома, в Бургундии, его ждала беременная жена, но это не помешало Гастону посетить дом терпимости, где ему доводилось бывать в одну из прошлых поездок. Его партнершей стала та же женщина, что и когда-то, проститутка по имени Габи. Наутро она обратилась к нему с просьбой:

– Ты много ездишь, и я хочу попросить тебя увезти кое-что отсюда. Это картина. Я мечтаю от нее избавиться, но не могу выбросить здесь, в нашем городе, иначе снова поползут слухи. Прошу тебя, забери ее. Дело в том, что картину мне тайно вручил один мужчина. Он сумасшедший, даже ухо себе отхватил. Да еще отдал его мне. В знак раскаяния он принес эту картину, оправдывался, говорил, мол, сам не знает, что на него нашло. Я не хочу находиться с этой вещью под одной крышей, к тому же она только и годится что в качестве какой-нибудь заслонки.

Гастон спросил, как звали того мужчину.

– Винсент, – ответила она.

Действительно, накануне он слышал это имя. Прошло уже три месяца, а город все еще гудел, как потревоженный улей.

Габи достала из-под кровати картину. На большом холсте были намалеваны цветы в вазе. Такую мазню и впрямь можно использовать разве что в качестве заслонки, но вот холст может сгодиться. Если смыть с него краску, он пойдет на заплаты для откидного верха повозки.

– Хм, я где-то читал об этой Габи, – вставил я.

– Ее имя встречается в переводном издании сборника писем Ван Гога, в краткой редакторской справке об Арле, – ответил Харада и тут же спросил: – Что вы думаете об этой истории?

– Пока ничего не могу сказать, надо дослушать до конца.

– Конечно.

Гастон разъезжал с труппой примерно до 1915 года. Его стареющему организму стало тяжело выносить дальние поездки. Проводив сына в Америку, они с женой перебрались в Париж, где он снял дешевую комнатенку и устроился чернорабочим в пекарню. Его соседом стал японский студент-художник. Странное имя парня прочно засело в памяти Гастона.

Они с японцем подружились и стали заходить друг к другу в гости. Однажды студент заметил в углу комнаты картину. После генеральной уборки ее приготовили на выброс вместе с остальной найденной на чердаке рухлядью. Парень попросил отдать ему картину за бутылку вина. Гастон с радостью согласился.

Через несколько месяцев японец покинул Париж. Истинная ценность картины дошла до Гастона лишь спустя десять лет, когда он случайно увидел на одной из галерей плакат с похожим букетом. Да ведь это же та самая мазня, которую он собирался выбросить! Желтые летние цветы. Подсолнухи.

Вот и все воспоминания, которыми Гастон поделился с внучкой.

Через несколько дней пароход увез девочку в Америку.

Натали выросла и стала проявлять интерес к искусству, который с годами становился только глубже. Однако никому, даже мужу, она не рассказывала услышанную от деда историю. Несмотря на увлеченность фовизмом, она была глубоко религиозной женщиной и мучительно стеснялась поступка деда. Подумать только, отправиться в бордель, когда дома ждет беременная жена. Какая безнравственность! Она не представляла, что заставило деда поделиться с ней, несовершеннолетней, такими воспоминаниями. Натали страшно переживала, что окружающие могут узнать о том, какая порочная в ней течет кровь. Шли годы, супруг умер, наступила новая эпоха, на дворе были семидесятые. Ее отношение к старинной истории постепенно менялось. При случае она расспрашивала японцев, не знают ли они одного художника, учившегося в Париже в 1910-е годы. При этом она называла услышанное от деда имя, по-прежнему утаивая его рассказ о событиях в Арле. Однако в ответ на ее расспросы все лишь недоуменно пожимали плечами, уверяя, что у японцев не бывает таких странных имен.

Натали почти отчаялась, но, как оказалось, преждевременно. Все изменилось после визита молодой японки из музея, желавшего взять картины из ее коллекции для выставки.

Японку звали Эйко Акияма. Почти не надеясь, Натали задала ей привычный вопрос, и каково же было ее удивление, когда девушка с улыбкой ответила, что этот японец – ее дед. Ошибки быть не может.

«Дело в том, – объяснила она, – что имя, которое вы назвали, Исаико Атама, действительно звучит странно для японского уха. Моего деда звали Хисахико Хатама. Просто французы не произносят звука „х“. Насколько мне известно, в юности дед изучал живопись в Париже, и как раз в тот период, о котором вы говорите. Думаю, среди японских художников наберется не больше сотни таких, кто в те годы мог позволить себе обучение за границей».

Правда, дед Эйко, несмотря на стажировку, отказался от живописи и закончил свои дни в безвестности, не оставив после себя произведений.

Еще большее удивление ожидало Натали, когда они перешли к разговору о любимых художниках. Мало того, что японка назвала Ван Гога, она сама заговорила о вероятности существования восьмых «Подсолнухов». Пусть ее предположение было основано не на реальных фактах, а являлось лишь плодом воображения и анализа книг, альбомов и оригиналов, увиденных в мировых музеях, на Натали оно произвело огромное впечатление. И вот они уже позабыли о первоначальной цели визита и всецело увлеклись темой Ван Гога. И все же Натали не рассказала ей о Гастоне. Она была слишком очарована личностью японки, чтобы вытаскивать на свет неприглядную историю своего безнравственного родственника.

Харада продолжал:

– В конце своего завещания Ришле оставила такую запись:

Целью моего описания являются воспоминания, и ничто другое.

Ох уж эти «порочные» «Подсолнухи», стоящие сейчас десятки миллионов долларов. Лежат себе где-то тихонечко. Думаю, они где-то в Японии. Если бы выяснилось, что они действительно существуют, уверена, эта новость дошла бы и до меня. Все права на эти цветы принадлежат Эйко Хатаме, в чьих жилах течет кровь японского студента-художника, некогда снимавшего комнату по соседству с моим дедом. Он честно обменял картину на бутылку вина. Теперь я слегла, как когда-то мой дед, и единственное, о чем жалею, так это о том, что не поведала Эйко арльскую историю. Подумать только, какая удивительная случайность! Она поделилась со мною своей сокровенной мечтой о том, что, возможно, где-то существуют еще одни «Подсолнухи». Мне грех роптать на судьбу. Я была счастлива. Я завидую сочетанию ума и отваги в этой девушке. Думаю, что Господь, направивший ее ко мне, укажет ей иной, отличный от моего и более счастливый путь к «Подсолнухам».

Прикурив «Хайлайт», я повернулся к Хараде:

– Ну и?..

– Ну и?!. Вы, кажется, не слишком удивлены?

– Можно ли доверять этому завещанию?

– Можно. Все рассказанное мною, от начала до самого конца, реальные факты. Вы же знаете, сколько усилий мы затратили. Неужто в ваших глазах эта история не стоит таких стараний?

– Трудно сказать. Я не могу вам доверять.

– У вас нет другого выхода, кроме как довериться нам.

– Ван Гог довольно подробно описывает свои отношения с женщинами в письмах к брату. Однако об этой истории не сказано ни в одном из его писем. Допустим, рассказ Ришле правдив, но ведь ее дед мог все выдумать.

– Что касается отношений Ван Гога с женщинами, – холодно произнес Харада, – он действительно довольно откровенно описывает их в письмах к Тео. Однако далеко не все, как вам наверняка известно. К тому же после инцидента с отрезанным ухом письма стали приходить с перерывами. Ну а что до Гастона, то он был простым бродячим артистом, абсолютно несведущим в искусстве. Не думаю, что он смог бы сочинить такую историю.

– Ты сказал, что хочешь со мной посоветоваться. Это как-то связано с твоим рассказом?

– Конечно, – ответил он с силой, – с вашей помощью мы отыщем восьмые «Подсолнухи» Ван Гога. Вот так.

– Зачем?

– Зачем?! Произведение, о котором Гастон Рибо поведал внучке, является ценнейшим культурным достоянием нашей эпохи. Если оно будет найдено, это, несомненно, станет величайшей сенсацией в живописи нашего века. Добавлю также, что картина имеет и огромную материальную ценность. Все, конечно, зависит от того, в каком картина состоянии, но, учитывая ажиотаж, который поднимется вокруг нее, можно говорить как минимум о шести или семи миллиардах иен. А возможно, и о сумме свыше десяти миллиардов.

– Можно высказать мнение?

– Какое?

– Похоже, последний довод интересует вас больше всего.

– Нисина был художником. Он понимает ценность художественного произведения и в полной мере осознает ту степень уважения, которой оно достойно.

– Понимание и уважение к художественному произведению могут идти вразрез с какой-либо другой целью. Ты ведь сам сказал, что он давно ушел из искусства в коммерцию.

Какое-то время Харада молча глядел на меня, затем улыбнулся:

– Если быть до конца откровенным, нас действительно интересует то, о чем вы говорите.

– Только прав у вас на это никаких нет.

– Тем не менее, если бы не мой рассказ, вы не узнали бы о завещании Ришле. Даже ваша жена, будучи вписанной в него, не узнала бы ничего об этом факте.

– Что вы ему пообещали?

– Пообещали?!

– Сомневаюсь, что поверенный показал вам завещание, ничего не требуя взамен.

Он снова внимательно посмотрел на меня и покачал головой. Казалось, он в чем-то пытается убедить самого себя.

– Хорошо. Пожалуй, я расскажу вам. Мы стали его представителями в Японии. Прибыль мы поделим с ним в определенной пропорции.

– Прибыль? Откуда взяться прибыли? Я же сказал: у вас нет никаких прав.

– Господин Акияма, вероятно, вы чего-то не понимаете. Вы не находите, что ваши суждения несколько однобоки, учитывая тот факт, что я предоставил вам ценную информацию?

– Не нахожу.

– Отчего же?

– Я чувствую себя участником азартной игры.

– Что это значит?

– Ты показал еще одну карту. Уж не знаю, по ошибке или специально.

– Простите, но я не совсем понимаю, что вы имеете в виду.

– Допустим, ты говоришь правду. Значит, до того, как эта история стала известна мне, у вас было время для поиска. В вашем распоряжении были любые средства. Представляю, как вы рыли носом землю. Вы могли заниматься поиском с конца прошлого года, когда, по твоим словам, увидели это завещание, до марта этого года, когда произошла наша встреча с Иноуэ. Учитывая колоссальную прибыль, которую может принести находка, в ваших интересах было сохранить поиски в секрете. Я так и вижу, как вы с гордостью объявляете общественности: «Найдено ранее неизвестное произведение Ван Гога! Правообладатель неведом», сочиняете какую-нибудь правдоподобную легенду. Между тем этот вариант не удался, и вам пришлось рассказать историю мне. Обратившись ко мне за помощью, вы расписались в собственной слабости. Я прав?

Склонив голову, он смерил меня взглядом и усмехнулся:

– Я уже говорил, что вы крайне интересная личность. События развивались именно так, как вы сказали. Мы не нашли «Подсолнухи». В том числе и в Киото.

– Позволю заметить, что рассказывать мне об этой истории было совершенно бессмысленно.

– Но ваши воспоминания…

– Какие воспоминания?

– Например, о разговорах, что велись между вами и вашей женой. Особенно о тех, что имеют отношение к нашей истории. Нужен толчок.

Я не ответил. Сигарета потухла. Я достал еще одну и закурил. Только сейчас я заметил, что держу в руках зажигалку из казино. Тоскливый рай.

Харада промолвил:

– Содействие окажется для вас крайне выгодным. Если мы найдем картину, вы получите миллиарды. Кстати, унаследуй вы ее, вам пришлось бы выплатить гигантский налог на наследство. Как вы решите эту проблему? Расплатитесь с государством натурой? Мы же готовы помочь вам выплатить нужную сумму.

Я выдохнул табачный дым прямо ему в лицо. Харада поморщился. Наверняка недавно бросил курить.

– Значит, вы не только воры, но и мошенники?

– О чем вы?

– Думаешь, раз я в этом деле дилетант, так мне и лапшу вешать можно? В чем, в чем, а в вопросах наследства у меня большой опыт. В свое время внимательно слушал адвоката. По прошествии трех лет, если только факт получения наследства не был специально скрыт, нужды платить налог уже нет, срок давности истекает.

Усмехнувшись, он просто кивнул:

– Прошу простить мне этот глупый довод. Тогда я спрошу вас: вы собираетесь вести поиски в одиночку?

– Если это все, что вас волнует, можете быть спокойны. Я не собираюсь ничего искать. Меня не интересует Ван Гог.

– Что это значит?

– Что слышал. Он меня не интересует. Только и всего. Твой рассказ я сотру из памяти. Так мне будет спокойнее.

Некоторое время Харада глядел на меня со странным выражением на лице, словно человек, признавшийся в любви и ожидающий реакции. Затем со вздохом покачал головой:

– Похоже, вы говорите искренне. Во всяком случае, у меня именно такое ощущение. Пожалуй, мы допустили просчет.

– Что за просчет?

– Неправильно смоделировали ситуацию. Мы не ожидали от вас такого поведения в экстремальных условиях. Позвольте и мне высказать свое мнение.

– Ну что там у тебя?

– В вас еще больше мальчишества, чем я предполагал.

Я взглянул на него. Губы изогнуты в той же изящной улыбке. Я взялся за его галстук – белые горошины, рассыпанные по зеленому полю.

– Хороший галстук.

– Ну что вы, ничего особенного.

Я с силой вдавил тлеющую сигарету прямо в зеленый фон. В воздухе запахло паленой тканью. Несколько секунд я удерживал сигарету в таком положении, а когда оторвал ее, к тонущим в зеленом поле горошинам добавился новый акцент.

Его улыбка не погасла.

– Почему вы это сделали?

– Надоел ты мне со своими мнениями.

В этот момент в кармане у Харады запел телефон.

– Если собираешься трепаться по мобильному, иди в тамбур. Слышал объявление?

– Так я и сделаю.

Он встал и исчез в проходе.

Состав постепенно снижал скорость. Мы подъезжали к Нагое. Харада вернулся и, не садясь в кресло, сообщил:

– Господин Акияма, похоже, кое-что произошло.

– Что еще?

– В это время как раз заканчивают разносить утреннюю почту. Мне позвонил молодой человек по имени Сато и сообщил, что в ваш дом проникли посторонние.

– Посторонние?

– Несколько мужчин. Кажется, они обыскивают дом. По словам Сато, рыщут так, что слышно у него в квартире.

– Хм-м-м… – протянул я, – это не ваши люди, верно?

Он кивнул:

– Не наши. Это те самые идиоты.

– Кто знает о завещании?

– Сейчас только Нисина, я, вы и еще один человек. Вероятно, обыск в вашем доме начат по его указке.

– Кто он?

– Вы отказали нам в содействии. Обязан ли я делиться с вами дальнейшей информацией?

– Наверное, нет.

– А вы простой.

– Это все потому, что теперь мне стало легче.

Глядя на меня, он долго качал головой:

– Не знал, что вы атеист. Да вы просто уникум.

– Атеист?!

– Да. Что в наше время является божеством? Вам это должно быть хорошо известно.

– Нет, не известно.

– Деньги – вот единственный бог, не имеющий конкурентов. Только вы в него, похоже, не верите.

– Прости меня за это.

За окном показалась станция Нагоя. Глядя на перрон, Харада неожиданно улыбнулся:

– Пожалуй, я должен был рассказать вам об этом человеке. Времени у нас мало, поэтому скажу только, что он ожидает вас в Киото. Я говорю вам это в знак извинения за доставленные неудобства. Кажется, у нас возникли непредвиденные обстоятельства.

Я проследил за его взглядом. Трое мужчин стояли на платформе, явно собираясь сесть в наш поезд. Их внешний вид не оставлял сомнений в роде их деятельности.

Харада вздохнул:

– Это я виноват. Надо было пожестче обойтись с тем парнем на Токийском вокзале.

Я взглянул на наручные часы. Семь сорок.

– Видимо, он пришел в себя и позвонил в Киото. Могли они успеть?

Он кивнул:

– Запросто. Думаю, они выехали из Киото в шесть сорок семь на поезде, идущем с юга. На этом я с вами прощаюсь. Займусь парнями на перроне.

Я вопросительно взглянул на него, и он ответил:

– Поезжайте в Киото. Им нужен только я – лишняя фигура в этой истории. Я сам разберусь.

– Неужели пойдешь против них? Ты уверен?

– У меня есть некоторый опыт в этой области.

С этими словами он двинулся назад по проходу и, на некоторое время исчезнув из виду, снова появился уже на перроне. Теперь я мог видеть его спину. Мужчин почти не было видно. Харада прошел вглубь платформы и, видимо, обратился к ним. Мужчины не стали садиться в поезд. Все трое, расправив квадратные плечи, медленно двинулись на него. В этот момент состав дернулся, и платформа осталась позади.

Я снова закурил. А этот Харада не просто ходячее расписание поездов. Пожалуй, его даже можно назвать джентльменом.