Церковь в эпоху Ренессанса. – Экономическая основа могущества церкви. – Безбрачие. – Пороки монашества. – Злоупотребление исповедью

Если мы говорим о церкви эпохи Возрождения, в виду имеется всегда только римско-католическая, так как принципы евангелически-лютеранской или протестантской церкви лишь значительно позднее стали фактором, ощутительно влиявшим на общественную и частную нравственность.

Римско-католическая церковь, о которой одной идет здесь речь, представляла благодаря своему охватывавшему все христианство господству социальную организацию, влиявшую на публичную и частную жизнь всех классов, равной которой никогда не существовало в европейской культуре и притом во всех тогдашних христианских государствах. Не оспаривавшееся никем в продолжение всех Средних веков, это влияние длилось после зарождения первых реформационных попыток еще несколько столетий, пока наконец сначала небольшие круги и секты, а потом и целые государства не начали освобождаться от ее огромного влияния.

Так как римская церковь представляла столь же грандиозную, как и важную социальную организацию в организме европейского человечества, то и ее специфическая половая мораль, вытекавшая из особых условий ее существования, сделалась как в теории, так и на практике такой же важной составной частью общей публичной и частной нравственности. Вот почему нравы, господствовавшие в среде этой организации, а также их влияние на отдельные классы и слои населения требуют в нашем исследовании особой главы.

Так как конфликты, переживаемые людьми, никогда не доходят до их сознания в чистом виде, а всегда, как уже указано в другом месте, в переносном смысле, то есть в их идеологических отражениях – люди видят внешний покров, а не внутреннее содержание, не двигающую силу, – то они постоянно смешивают следствие и причину. Это имело раньше, несомненно, гораздо больше места, чем теперь, и этим объясняется стереотипное ошибочное толкование реформационного движения. Историки-идеологи видели в продолжавшихся столетия реформационных войнах не более как возмущение порабощенного и изнасилованного духа, другими словами – чисто духовное движение на религиозной почве. Никому в голову не приходило усматривать в них типичную картину классовой борьбы в грандиозном масштабе, вызванной не менее сильными чисто экономическими интересами и всецело покоившейся на этих экономических интересах.

И однако это именно так.

Надо, впрочем, заметить, что в этом грехе повинны главным образом более поздние историки. Так, грандиозная революция свелась в представлении публики к простой поповской распре, к богословским диспутам о таких глубокомысленных вопросах, как способ причастия или отпущение грехов папой и т. д. Современники понимали сущность этого события лучше, чем позднейшие историки. Не потому, конечно, что они постигли тайну создающих историю законов, а потому, что конфликты между народностями – и в особенности Германией – и папством носили такую явную печать вызвавших их экономических причин и эти последствия так бросались в глаза, что надо было быть слепым, чтобы не видеть, что реформационное движение было, по существу, экономической борьбой, борьбой экономически эксплуатируемых против бессовестного эксплуататора.

Этим эксплуататором был Рим, римская церковь, и предметом его изощреннейшей эксплуатации было все христианство, в особенности же Германия. Тогда везде понимали очень ясно, что речь шла о кошельке. И понадобилось целое море профессорских чернил, чтобы затемнить смысл этой борьбы, похоронить его под ворохом идеологических компромиссов, еще поныне в значительной степени подавляющих его.

Если современники, правда, прекрасно понимали, что Рим интересовался их кошельком в гораздо большей степени, чем их бессмертными душами, если их эмансипация от Рима преследовала главным образом цель обезопасить свои карманы, то причинную связь событий они иначе как идеологически не могли себе объяснить. По этой причине борьба против папства, поскольку она велась сознательно, носила преимущественно идеологический характер, то есть в ход пускалось нравственное негодование против нравственных недочетов в церковном организме. В них одних видели причины распада церкви, в них не видели того, чем они были на самом деле, последствий того, что благодаря происшедшей эволюции церковь потеряла постепенно свое реальное содержание. И, далее, не хотели понять того, что последствия могли быть устранены только в том случае, если церковь сама отказалась бы от себя.

В настоящее время мы считаем такой метод борьбы безусловно ошибочным и для нас ясно, что в этом недостаточном проникновении в суть дела коренится причина безрезультатности, сопровождавшей часто самый тяжеловесный орудийный огонь по папству. И, однако, этот метод имел одно важное последствие. Усматривая в нравственных недочетах те в конечном счете решающие причины, против которых следует бороться, идеология собрала и спасла от забвения положительно неисчерпаемый в этом отношении материал для истории нравов, для реконструкции прошлого. Если это справедливо по отношению ко всем историческим явлениям и формациям, как показывает каждая страница нашей книги, так в особенности к нравам, царившим в римской церкви, ибо здесь одинаково усердствовали и друзья и враги. Если протестанты этим путем думали восторжествовать над Римом, то многочисленные честные католики воображали, что стоит только очистить католическую церковь от грязи, в которой она задыхается, и она снова воскреснет, сверкающая в прежнем своем самодержавном величии.

Главным оплотом римской церкви были монахи и монастыри. При помощи этих институтов она прежде всего господствовала над христианским миром. Если верить просвещенным историкам, то монахи завоевали это господство молитвой и переписыванием Евангелия. Нелепее этого «просвещенного» взгляда ничего не может быть. Монахи достигли власти прямо противоположным путем.

Монастыри были первыми и долгое время единственными очагами и рассадниками культуры. Здесь впервые возникло профессиональное ремесло. Здесь мы встречаем первых ткачей. Монахи были также первыми пивоварами. Они же первые ввели рациональную обработку земли. Всему этому монахи научили окружающих их людей. Они научили их ткать шерсть, одеваться в шерстяное платье, выгоднее обрабатывать землю, они привили им более разнообразные и, главное, более высокие требования к жизни. Разумеется, то была не простая случайность, что именно монастыри сделались очагами технического прогресса. Это было просто последствием того, что в монастырях впервые пришли к тому, что является причиною всякого технического прогресса, – к концентрации труда. Так как монастыри практиковали ее впервые, притом в самом интенсивном размере, то они и пришли раньше других к товарному производству.

Монастыри сделались, таким образом, первыми и были в продолжение многих столетий самыми могущественными и богатыми купцами. В монастырях всегда можно было получить все, и притом все лучшее. «Монастырская работа» была высшего качества. Разумеется, не потому, что «благодать Божия покоилась на этом труде», не потому, что благочестие направляло ткацкий челнок, а по простой экономической причине. Здесь человек был не только безличным средством капиталистического накопления прибыли. Таков, далее, всегда результат труда, построенного на коммунистических основах: связывая личный интерес с поставленной задачей, он облагораживает как процесс работы, так и ее продукт.

Таким путем монастыри незаметно сделались первым и главным сосредоточием культурной жизни. В интересах собственного существования они первые проложили дороги, выкорчевали леса и сделали их годными для обработки, высушили болота и построили плотины. Укрепленные стены монастырей были первыми крепостями, в которых окрестные жители могли укрыть себя и свое добро, когда жадный до добычи неприятель врывался в страну. Монастыри и церкви были не только оплотами против дьявола, но и первыми надежными оплотами против земных врагов. Все это придавало больше веса их учению. Не следует забывать, что даже самые воинственные ордена приходили в страну почти всегда как друзья, как люди, олицетворявшие в Средние века повсюду идею прогресса, историческую логику вещей, обусловленную эволюцией.

Сказанное о роли монастырей и монахов в области техники и хозяйства применимо и к сфере интеллектуального творчества. Монастыри были в Средние века единственными очагами науки. Здесь жили первые врачи, обладавшие лучшими средствами против болезней людей и животных, чем знахарки. Здесь учились читать, писать, считать, только здесь систематически культивировали и развивали искусство письма. В монастырях возникла прежде всего и женская эмансипация – столетиями раньше, чем в среде имущего бюргерства, ибо они эмансипировали женщину задолго до того времени, когда возникло бюргерство. Достаточно вспомнить многочисленных ученых игумений, аббатис-писательниц, например – чтобы привести хоть одно имя – Росвиту, монахиню гандерсгеймского монастыря. Эта эмансипация была, разумеется, возможна только потому, что здесь впервые были налицо благоприятствовавшие ей экономические условия. По той же причине в монастырях расцвели и разные искусства, высшие проявления культуры. Очень и очень долго монастыри были главными меценатами искусства, и по их заказу возникло не только большинство художественных произведений, созданных в Средние века, но и самые грандиозные и великолепные творения этой эпохи.

«Портрет монахини». 1430 г. Художник Робер Кампен

Совокупность этих факторов объясняет нам продолжавшееся столетия господство монахов и церквей. Вот истинные причины их власти, а не молитвы и песнопение.

К этому базису следует свести и главную основу монашеской жизни – институт безбрачия, если мы хотим понять это явление в его сущности, в его исторической обусловленности и, следовательно, уяснить себе его конечные последствия. «Просвещенные» идеологи объясняют этот институт не менее ошибочно и превратно, как и факт господства над людьми монастырей и монахов. Просветительная литература видит в нем не более как «заблуждение» человеческого ума. Нельзя, конечно, отрицать, что трудно придумать более простое объяснение массового исторического явления. Однако, к счастью, «глупость» и «заблуждение» в данном случае больше на стороне историков, чем на стороне масс.

Безбрачие монахов и монахинь является отнюдь не заблуждением человеческого ума, а «неизбежным последствием определенных данных общественных условий». Безбрачие обитателей монастырей доказывает «не то, что их основатели были идиотами, а только то, что экономические условия порой бывают сильнее законов природы». Что же это были за принудительные экономические условия? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо вспомнить историю возникновения монастырей. Правда, последние имели разные корни и разные отправные точки, однако в большинстве случаев они были первоначально не чем иным, как союзами бедняков, объединившихся для более удобной борьбы за существование. То был античный «ойкос» на более расширенной основе.

Вот почему большинство монастырей существовало за счет ручного труда, и наиболее выдающиеся основатели монастырей той эпохи – Антоний, Василий, Бенедикт Нурсийский – прямо вменяли его в обязанность всем членам общины.

Как экономические организации – а ими в первую голову и были монастыри – они представляли собой не что иное, как попытки «силами самих участников разрешить социальный вопрос для ограниченного круга людей». Если эти чисто хозяйственные организации выступили под религиозным покровом, то это объясняется как временем, так и тем, что первобытное христианство выстраивалось в своей оппозиции к античному миру на коммунизме. И хотя его осуществление терпело крушение под влиянием тогдашних условий жизни, последние тем не менее «создавали все новых пролетариев, а вместе с тем и все новую потребность в коммунистических организациях». А таковыми и были монастыри.

Самая форма их организации предполагала общее пользование как средствами производства, так и продуктами потребления, ибо общее хозяйство противоречит частной индивидуальной собственности, главным образом частному пользованию средствами производства. Там, где делаются попытки сохранить последнее, вся организация очень быстро распадается, как видно из истории всех коммунистических общин. Так как общее хозяйство было продиктовано социальной нуждой, тяготевшей над всеми, нуждой, от которой хотели спастись, то естественно, что старались всеми силами сохранить общее производство. Все было подчинено этому интересу, а также понятия о собственности. Люди отказывались от частной собственности и жили на коммунистических основах. Тому же закону должна была, естественно, подчиниться и регламентация половых отношений. И здесь решающее значение должны были иметь интересы сохранности и целостности хозяйственной общины.

С другой стороны, монастыри возникли в эпоху, когда права собственности и наследования уже находились в развитом состоянии. Отсюда следует, что сохранение или введение брака в монастырях не мирилось с необходимым для их существования коммунизмом, ибо кровная связь всегда сильнее всяких искусственных формаций, а такими искусственными формациями, несомненно, были монастырские общежития. Чтобы избежать этой опасности – а по существу дела ее необходимо было избежать, – монастырям не оставалось ничего другого, как только этим путем, в силу принудительной экономической необходимости при данных экономических условиях, а отнюдь не в силу идиотического заблуждения человеческого разума, и возникло монашеское безбрачие. Надо прибавить к этому, что первоначально это отречение от брака не имело ничего общего с целомудрием, не предполагало отречения от половой жизни вообще. Речь шла только об исправлении обычной общественной формы полового общения, то есть брака, в интересах сохранения и существования общины. Тысячи среди первых монахов открыто и беспрепятственно удовлетворяли свою половую потребность. Если же рука об руку возникло и горячо пропагандировалось требование воздержания, то это тоже имеет свою экономическую причину, обусловлено печальным социальным состоянием эпохи, толкавшим то и дело людей в объятия строжайшего аскетизма.

Если истинная основа монашества объясняется таким образом, а господство и влияние всей церковной иерархии аналогичным путем, то нетрудно понять, почему и когда этот институт должен был перекинуться в свою противоположность, превратиться из фактора прогресса в его тормоз, стать телом с отвратительными, зловонными язвами, до мозга костей в продолжение столетий отравлявшими христианский мир.

Представляя на самом деле значительные хозяйственные выгоды сравнительно с частным хозяйством, коммунистическая форма организации жизни неизбежно должна была под конец перерасти свою первоначальную цель. Экономическое превосходство над всеми другими современными хозяйственными предприятиями должно было создать рано или поздно могущество и богатство всех монастырей. «А могущество и богатство обозначают не что иное, как право на чужой труд. Монахи и монахини зависели теперь уже не от собственного труда, они могли теперь существовать трудом других, и они, конечно, пользовались этой возможностью. Из союзов производства монастыри превратились в союзы эксплуатации».

Вместе с тем должны были обнаружиться все последствия, которые обыкновенно сопровождают в истории подобные перевороты. Первоначально эти последствия носят, несомненно, положительный характер. Эмансипация от ремесла позволяет зародиться искусству и науке, и монастыри сделались, таким образом, наиболее важными исходными пунктами умственной культуры. Однако чем более богатство, основанное на нетрудовом доходе, становится единственным источником существования, тем более развиваются и другие последствия освобождения от труда, а именно менее благородные формы пользования жизнью: чувственность, лень, обжорство, пьянство, сладострастие.

Параллельно с этим развитием и не менее логично монастыри забывали и о своих других столь важных для общества социальных добродетелях. В период натурального хозяйства монастыри отдавали излишек своих продуктов бедным, паломникам, всем нуждавшимся в помощи, лишенным средств существования, наполнявшим проезжие дороги. Благодаря этой филантропии монастыри стали в Средние века обществами взаимопомощи с огромным социальным значением. Этот факт нисколько не ослабляется тем, что эта филантропия имела свою чисто экономическую основу, что монастыри просто не знали, как иначе употребить свой излишек. Но именно поэтому «благочестивое настроение» обитателей монастыря немедленно же изменилось, когда в историю вновь вошло денежное хозяйство и начала развиваться торговля. Теперь излишек продуктов уже можно было продавать и обменять на деньги. Деньги можно было накоплять, чего нельзя было делать с лишними фруктами, мясом и рыбой.

Так постепенно из милосердного вырастал скряга.

И чем явственнее становилось могущество, доставляемое наиболее выгодно приложимой формой богатства, деньгами и драгоценностями, тем более возрастала алчность, тем более монастыри стремились занять исключительное положение. Ранее в большинстве случаев союзы пролетарские, они теперь всячески отпугивали бедняков, просивших о приеме. Тем охотнее стремились они привлекать в свой орден людей, приносивших с собою состояние или способных доставить ему другие ценные материальные выгоды. Тем усерднее хлопотали они теперь о том, чтобы получить подаяния, завещания, привилегии, хотя в огромном большинстве случаев знать поступала так не из благочестия, а из чисто эгоистических интересов. Феодалы видели теперь в прежних убежищах для бедняков удобные места, где можно было устроить оставшихся в девицах дочерей и младших сыновей. Такое устройство своего потомства освобождало знать от необходимости раздела поместья. У Мурнера встречаются следующие стихи: «Заметьте: если благородный не может выдать дочери замуж и не может ей дать приданого, то он отправляет ее в монастырь, не с тем, чтобы она посвятила себя Богу, а чтобы она жила безбедно, как привыкла знать».

Разумеется, церковь получала главные выгоды от подобных сделок.

Таким путем монастыри и вся церковь шаг за шагом теряли свое прежнее социальное содержание, то, на чем зиждилось все их право на историческое существование и что укрепило их влияние лучше всяких молебствий и заупокойных месс. Из общеполезного института взаимопомощи церковь превратилась в огромный, охватывавший весь мир институт эксплуатации, наиболее грандиозный из всех когда-либо существовавших. И так как он выступал под религиозным покровом, так как религия в конце концов стала средством более успешной эксплуатации, то более чудовищного учреждения миру никогда не приходилось видеть. Этим отрицательным сторонам католическая церковь не могла противопоставить ни одной из тех положительных ценностей, в которых нуждалось европейское человечество, вступившее в новую эпоху развития.

Если известное историческое учреждение уже потеряло право на существование, то оно все же, как выяснено в первой главе, может еще существовать благодаря разным причинам, притом нередко еще в продолжение целых столетий, до тех пор, пока оно не грозит дальнейшему существованию всего общества, но в таких случаях это учреждение превращается из рычага прогресса в его тормоз, из кормильца в отвратительного паразита. И с той же быстротой, с которой данное учреждение превращается в болезненный нарост на теле, в нем развиваются все качества, свойственные паразиту. Чем разительнее контраст между действительностью и первоначальной целью, тем ярче бросается в глаза этот процесс. А контраст между первоначальной задачей церкви и тем, что она представляла в XIV, XV и XVI столетиях, был из ряда вон выходящий. И потому признаки распада внутри этого учреждения достигли таких размеров, какие никогда больше не наблюдались в новейшей культурной истории Европы.

Иллюстрировать нравы католической церкви, наложившие в значительной степени свой отпечаток на публичную и частную нравственность эпохи Ренессанса, современными документами и характерными фактами очень нетрудно по ранее указанной причине, гораздо труднее соблюсти в этом отношении меру, труднее, быть может, чем в какой угодно другой области.

Нет более убедительного доказательства в пользу того, что известное явление развилось до уровня общего состояния, как его формулировка в виде поговорок и пословиц, ибо только массовые явления отражаются таким образом. Пословица – та монета, в которой народ ярче всего отчеканивает свои затаенные чувства, свои воззрения на вещи, свой опыт. Пословица – публичное обвинение народа-истца или публичный приговор народа-судьи. При этом как обвинение, так и приговор всегда основательны. Количество пословиц, в которых отражается известное явление, учреждение или историческое событие, уже само по себе важный критерий значения, которое имело это явление или учреждение для общих жизненных интересов народов и наций. Что же касается церкви эпохи Возрождения и господствовавших в ней нравов, то надо заметить, что в истории нравов всех народов ни одно явление не вдохновляло в такой степени творческий дух народа, ибо пословиц этих легион. Даже об отдельных злоупотреблениях и недочетах существуют многие сотни поговорок. Можно было бы изложить всю историю распада церкви как социальной организации в виде пословиц и поговорок. В этой главе мы поэтому еще чаще, чем прежде, будем пользоваться этими продуктами народной мудрости для характеристики исторической действительности.

Что процесс превращения церкви в единственное в своем роде торговое предприятие, в единственное в своем роде орудие эксплуатации, в чем мы видели главную суть происшедшего переворота, ярко отразился со всеми его отдельными проявлениями в поговорках, это само собой понятно. «В Риме все продажно: boves et oves (быки и овцы, то есть высшее и низшее духовенство)». «В Риме можно делать все что угодно, только благочестие немного приносит пользы». Последствием всего этого является то, что «три вещи привозишь обыкновенно из Рима: нечистую совесть, испорченный желудок и пустой кошелек».

Не клевета ли все это на католическую церковь? В подтверждение того, что оформленный в виде пословиц приговор народа-судьи был в самом деле справедливым, приведем один только факт – отпущение грехов. А индульгенция лучше всего характеризуется пресловутыми прейскурантами, издававшимися папами уже с XII столетия: в них детально обозначалось, за сколько гульденов можно откупиться от совершенного злодеяния или купить право на совершение задуманного преступления так, чтобы не отвечать ни перед небесным, ни перед земным правосудием; крупные мошенники интересовались, разумеется, только последним.

Вот несколько цифр из этих прейскурантов, облегчавших имущим неровный путь к небесам. Индульгенция за клятвопреступление стоила 6 grossi, на наши деньги приблизительно 50 руб., подделка документа – 7 grossi, за продажу должностей – 8 grossi, за воровство и грабеж – в зависимости от добычи – чтобы иметь право оставить часть награбленного себе, надо было другую часть непременно уступить церкви, – убийство таксировалось также различно. За убийство отца, матери, брата, сестры, жены или кровного родственника платили (если убитый мужчина не принадлежал к церкви) 5 grossi, во втором случае – 7 grossi, кроме того, убийца должен был лично явиться в Рим. Противоестественная связь с матерью, сестрой, сыном стоила 5 grossi; аборт столько же; изнасилование – 6 grossi (так как оно было сопряжено с большим наслаждением).

Беря деньги у всех и каждого, кто только их имел, церковь обирала и своих собственных слуг где и как только могла, не говоря уже о том, что они были обязаны делить со своим начальством все, что награблено из кармана народа. На первом плане стояла здесь «молочная десятина», как называли взимавшуюся церковью подать за схождение с женщиной (существовали, впрочем, и другие названия). Клирик должен был платить 7 grossi, а если он платил такую сумму ежегодно, то он получал право иметь постоянную наложницу. Священник, нарушивший тайну исповеди, платил 7 grossi, занимавшийся тайным ростовщичеством – столько же, кто хоронил тело ростовщика по церковному обычаю, платил даже 8 grossi; кто сходился с женщиной в церкви, только 6 grossi – подобные случаи бывали часто, и нельзя было слишком запугивать публику. Нет никакой возможности привести все цифры этого прейскуранта, более интересного, чем прейскуранты всех торговых фирм мира, пришлось бы исписать целые страницы, так как церковь ничего не забывала и из чувства справедливости делала самые тонкие разграничения. Например, изнасиловать женщину или девушку, возвращавшуюся из церкви, стоило дороже, чем изнасиловать ее на пути в церковь, потому что, возвращаясь из церкви, она была безгрешна и дьявол уже не имел на нее права.

Лицом к лицу с такими порядками немудрено, если народ облек свой общий взгляд на Рим в следующие сжатые слова: «В Риме даже Святому Духу обрезали крылья», «Если существует ад, то Рим построен на нем» или «Когда выбирают папу, то ни одного черта не застанешь у себя дома».

Эти общие суждения опирались, разумеется, не только на ненасытную жажду денег, отличавшую римскую церковь, а, само собой понятно, и на обусловленные ею пороки, на пороки, которым богатство расчищало почву, доставляя клиру средства для их развития. Такими общераспространенными пороками были лень, глупость, грубость, хитрость, жажда наслаждений, разврат.

Народное остроумие посвятило лени монахов следующие поговорки: «Монах боится труда, как черт – ладана», «„Копать землю я не могу, работать не хочу, потому я должен просить милостыню“, – говорит монах», «„Надо пользоваться жизнью!“ – сказал монах, звоня к завтраку», «Под скипетром церкви – рай для лени», «Лень – начало монастырской жизни».

«Святой Доминик, руководящий аутодафе». 1495 г. Художник Педро Берругете

Грубость, глупость и хитрость клириков бичуют следующие поговорки: «Иван плохо видит, плохо слышит, плохо говорит, сделаем его попом», «Монах и дьявол воняют», «Он связывается с женщинами, как кармелит, обжирается, как бернардинец, пьянствует, как францисканец, воняет, как капуцин, и хитер, как иезуит», «Ряса монаха – покрышка для мошенника», «Собаки лают, волки воют, а монахи лгут», «Берегись монаха, который плачет».

О веселой жизни монахов и клира народ сложил следующие пословицы: «Bibit papaliter (пьет, как папа)», «Beichvater – Bauchvater (исповедники – обжоры)», «Монахини постятся так, что животы у них вздуваются», «„Я распинаю свою плоть“, – сказал монах и положил крест на хлеб, ветчину и дичь», «Обед, достойный прелатов» и т. д.

Каждую из этих добродетелей можно было бы обставить такими же характерными свидетельствами, как и эксплуататорскую тенденцию римской церкви, можно было бы привести целые горы фактов, неопровержимые цифры и даты. Можно было бы сослаться и на более занимательные и забавные документы, так как большинство таких документов, самые знаменитые и классические, а также большинство карикатур посвящены как раз этим темам. Еще в гораздо большей степени это справедливо относительно той черты, которая составляет главный предмет нашего исследования.

Все до сих пор указанные и описанные пороки, даже вместе взятые, ничто в сравнении с чувственными эксцессами, отличавшими римскую церковь главным образом в эпоху Ренессанса. Эротическая напряженность, характерная для эпохи, нашла в исторических условиях, которые она встречала в монастырях, как раз почву, особенно благоприятную для наиболее повышенных форм чувственного разгула. Приступая к этой главе, мы на каждом шагу испытываем то неудобство, о котором выше говорилось, – нет ничего более трудного, как соблюсти здесь меру. И, однако, здесь мы не можем ограничиться простыми суммарными указаниями. Первой исходной точкой для чувственных эксцессов монахов и клира послужил, по существу, вполне здоровый и нормальный протест против безбрачия. Мы уже выяснили историческое происхождение целибата. Не менее важно для нас и то, чем он стал. Последнее достаточно и давно известно: безбрачие сделалось с течением времени в руках церкви наиболее важным средством господства. Таковым оно сделалось, конечно, в силу своего хозяйственного значения. Накопленные церковью богатства концентрировались, таким образом, не распыляясь, благодаря передаче в наследство, не могли растаять и исчезнуть.

Так как речь шла о религиозной организации, с общим и авторитарным главою, то всякое возрастание монастырских владений означало, естественно, и возрастание всей сферы церковной власти. Безбрачие клира оказалось далее единственным средством оторвать его от местных и частных интересов и сделать из него в руках пап послушное иерархическое орудие. Отречение от целибата было бы для церкви равносильно отречению от возможности господства. Что первоначально было свободным решением, добровольно принятым в интересах данной организации, превратилось по мере того, как монастыри становились все более важным средством господства церкви и особенно по мере того, как выгоды безбрачия все более обнаруживались в виде накопления значительных богатств, в категорический закон, которому все ордена должны были подчиняться. В XI столетии появились брачные законы Григория VII, запрещавшие также и священникам жениться. Принудительным законом становилось постепенно и когда-то добровольное воздержание, обет целомудрия был провозглашен величайшей добродетелью.

Однако кровь сильнее искусственных сооружений, и обуздать, поработить ее удалось только у части клира. Самые строгие указы и наказания оставались поэтому безрезультатными. Стали распространяться самые отвратительные, противоестественные пороки. В конце концов, им служили совершенно открыто и так же открыто трактовали о них указы, направленные против них.

На церковном соборе в Париже было постановлено следить за тем, чтобы «монахи и каноники не предавались содомии», чтобы «все подозрительные двери к спальням и другим опасным местам тщательно заделывались епископами», чтобы «монахини не спали на одной кровати» и т. д. Так как причина, вызвавшая подобные пороки, продолжала существовать, то все эти меры были действительны только в отдельных случаях. Вот почему делали все больше уступок, а делать эти последние было тем легче, что в целибате речь шла не о принципиальном воздержании, а лишь, как было указано, об устранении той формы половых отношений, которая могла сократить источники доходов и сферу господства папы.

Отрицая за клиром право на брак, ему разрешали иметь наложниц. Такая уступка оказалась тем более благоразумной, что эксплуататорская тактика церкви сумела извлечь из нее, как мы видели, огромные выгоды. Перед главою церкви открылся новый богатый и неиссякавший источник доходов, так как большинство подобных индульгенций сбывалось клиру. Великие казуисты церкви немедленно же изобрели и подходящие формулы, примирявшие противоречие. Когда в XIV столетии снова вспыхнула борьба из-за вопроса о праве священников на брак и многие священники настаивали на возвращении этого права, то знаменитый и влиятельный французский церковный учитель Жерсон следующим образом оправдывал невоздержание монахов: «Нарушает ли священник обет целомудрия, удовлетворяя свою половую потребность? Нет! Обет целомудрия касается только отречения от брака. Священник, совершающий даже самые безнравственные поступки, не нарушает, стало быть, своего обета, если совершает эти поступки как неженатый».

Жерсон только слегка ограничивал эту свободу священников: «Notate quod sit in secreto, et extra festa et loca sancta cum personis sine vinculo. – Старайтесь делать это тайком, не в праздничные дни и не в священных местах и с незамужними женщинами».

Аргументы Жерсона стали, так сказать, догматическими взглядами. Чего же еще? Так как приходилось спасать кошелек, которому угрожала опасность, то как было не рискнуть высокой ставкой. В конце концов изобрели еще причину, как будто бы оправдывавшую право на наложницу в интересах самих же верующих. В другом месте тот же Жерсон говорит: «Для прихожан является, конечно, большим соблазном, если священник имеет наложницу, но было бы для них еще большим соблазном, если бы он оскорбил целомудрие одной из своих прихожанок».

Во всяком случае, таким образом был найден путь, удовлетворявший обе стороны, и вопрос о целибате был решен в духе и – что важнее – в интересах церкви. Священник получал возможность иметь содержанку, епископская, равно как и папская, касса открыла источник постоянных доходов, а опасность, которой священнический брак грозил папству, была устранена. Теперь, напротив, преступниками уже становились те священники, которые имели дерзость лишить своей целомудренной жизнью епископа столь горячо им ожидаемой «подати на наложницу» («Hurenzins»). Сикст IV (1471–1484) сумел, однако, выйти из этого положения тем, что упростил процедуру, требуя означенной подати от всех священников без исключения, хотя бы у них и не было наложницы. Этот прием был не только выгоден, но имел и то преимущество, что ни один виновный не мог ускользнуть.

Фанатики обыкновенно довольствовались требованием: «Si non caste, tamen caute. – Если святая жизнь не по силам, то делайте по крайней мере свое дело тайком». Правда, требование это было старинное и с этой точки зрения поднимались ранее всего и протесты. На соборе в Павии в 1020 году папа Бенедикт VIII обвинял духовенство главным образом в том, что они грешили не caute (тайком. – Ред.), а publice et compatice – публично и демонстративно. Епископ Дамиани писал также в XI столетии: «Если бы священники предавались разврату тайком, то его можно было бы терпеть, но публичные содержанки, их беременные животы, кричащие дети – вот что не может не оскорблять церкви». Порой, правда, папы чувствовали угрызения совести за свою снисходительность и, объятые священным негодованием, они тогда повышали епитимьи, повышали подати, которые должны были платить священники, жившие в незаконном браке, и притом повышали значительно. Такой священный гнев имел свои две хорошие стороны: он тяжелее карал грешников и обогащал церковную кассу.

Распространенность среди духовенства конкубината (внебрачного сожительства. – Ред.) имела огромные размеры. Так как этот факт общеизвестен, то достаточно двух цитат. Тайнер сообщает: «Во время происходившей в 1563 году ревизии монастырей пяти нижнеавстрийских наследственных провинций почти во всех были найдены наложницы, жены и дети. Так, девять монахов бенедиктинского монастыря Шоттен имели при себе семерых наложниц, двух жен и восемь человек произведенных ими на свет детей; восемнадцать бенедиктинцев в Гарстене имели двенадцать наложниц, двенадцать жен и двенадцать человек детей; сорок монахинь в Агларе – 19 детей и т. д.».

О Баварии той же эпохи сообщают: «Во время последней ревизии в Баварии конкубинат оказался таким распространенным, что среди духовенства едва нашлось три или четыре человека, не имевших наложниц или не живших в тайном браке».

Так как источники доходов церкви коренились в эксплуатации чужого труда, то конкубинат не служил только удовлетворению естественной потребности, что могло бы представить более высокую форму половых отношений, чем большинство чисто условных браков, а должен был выродиться повсеместно в систематизированный разврат. Это должно было случиться притом очень рано, ибо такова была естественная логика. Уже в начале XII века аббат Руперт из Дейца, недалеко от Кельна, сообщает: «Те из священников, которые воздерживаются от брака, так как он противоречит законам церкви, тем не менее отнюдь не ведут воздержанного образа жизни, напротив, они ведут себя тем хуже, что никакая супружеская связь не обуздывает их, и они тем легче могут переходить от одного предмета наслаждения к другому».

Такова схема, сохранившаяся в продолжение столетий. В знаменитой нюрнбергской поэме «Triumphus Veritatis» («Торжество истины». – Ред.), появившейся приблизительно в 1520 году, говорится: «Если одному недостаточно одной, он возьмет себе двух или трех, смотря по желанию. Какая ему не понравится, ту он бросит, возьмет себе другую, скольких ему угодно».

Нравственная разнузданность была, следовательно, правилом, обусловленным исторической ситуацией. Разнузданность же не знает ни границ, ни удержу. Ее стихия – разнообразие. Так сама собой она доходит всегда до оргии. Тысячи монастырей становились «очагами бесстыдства и всяческих пороков». Нигде культ Приапа и Венеры не был до такой степени распространен. «Монахиня» и «проститутка» были часто синонимами. Одна пословица гласила: «Она монахиня или девка», другая: «Внизу девка, сверху святая», третья: «Когда поп ржет, монахиня открывает ворота». По мнению народа, столь своеобразно логического, на свете вообще не существовало целомудренных монахинь. «Были только три целомудренные монашки: одна убежала, другая утонула, третью все еще ищут». Монахи, по общему убеждению, занимаются только скверной и занимаются ею при каждом случае. Пословица говорила: «Монах должен держать кубок обеими руками, а то он будет под столом искать фартук».

Масса монастырей были самыми бойкими домами терпимости. По этому поводу сложилось немало поговорок: «Августинка по ночам всегда хочет иметь на подушке две головы», «Во многих монастырях под постелью найдешь всегда пару разных туфель», «„Сорная трава растет во всех садах“, – сказал приор, когда брат-монах увидел утром у него под кроватью женские башмаки». Тайный секретарь Буркхарт сообщает о Риме: «Quamvis monasteria urbis quasi omnia jam facta sunt lupanaria. – Почти все монастыри города стали вертепами». И то, что верно относительно Рима, приложимо и ко всему христианскому миру.

В Германии, Испании, Франции и, разумеется, в Италии было немало монастырей, в которых ни одна келья не оставалась без ночного посетителя, мужчины или женщины. Во многих местностях монастыри были излюбленными гостиницами окрестного дворянства. Нигде бравый рыцарь не мог рассчитывать на более гостеприимный прием, нигде Венера не доставляла ему столько развлечения. Здесь гости веселились и безобразничали больше, чем в женском притоне, да к тому же заезжему гостю не приходилось ничего платить. От него требовали только силы, и в изрядной дозе, как сообщают многочисленные новеллы и шванки. Так как монастыри были часто самыми интересными домами веселья, то порой дворяне наезжали целыми ордами и оставались там несколько дней, чтобы насладиться танцами, игрой, музыкой и всеми дарами Венеры. Как нам известно из многих сообщений, монахини во время таких визитов соперничали с опытнейшими жрицами любви. В девяноста из ста случаев веселье завершалось общей оргией, падали все преграды, и желаниям не было удержу и помехи.

Идеализаторы прошлого, спекулирующие на невежестве публики, объявили такие сообщения клеветой. Всякое отрицание, затушевывание и замазывание совершенно бесполезны, ибо тот, кто хотя немного пороется в исторических документах, хрониках и сообщениях, найдет на каждом шагу все новые подтверждения. Прочтите для примера хотя бы следующее письмо графа Эбергарта Вюртембергского, упрекающего сына за те бесчинства, которые он позволил себе в сообществе со своими дружинниками в женском монастыре в Кирхгейме: «Недавно ты приехал в Кирхгейм и устроил пляску в монастыре в два часа ночи, позволил и своим молодцам ночью войти в монастырь, а когда тебе и этих гнусностей было мало, ты пригласил еще и своего брата, и вы так плясали и так кричали, что даже если бы это происходило в доме терпимости, то и тогда было бы слишком».

Такие же нравы царили и в женском монастыре в Сёфлингене около Ульма. Здесь устраивались такие бесчинства, что население наконец восстало и церковным властям пришлось волей-неволей вмешаться. Во время ревизии, предпринятой епископом Гаймбусом Кастельским, в кельях монахинь нашли немало писем весьма непристойного содержания, вторых ключей, изысканных светских костюмов, причем большинство монахинь были в «таком» положении.

В циммернской хронике встречается аналогичное сообщение, также касающееся одного вюртембергского монастыря, который автор называет «домом терпимости дворянства», и нечто похожее мы узнаем из описания пожара, происшедшего в одном страсбургском монастыре.

Очевидно, женские монастыри уже рано превратились в «дворянские дома терпимости», а монахи, по-видимому, были не очень довольны конкуренцией мирян. Такой вывод можно сделать из того факта, что монахиням выдавались своего рода премии, если они согрешили с клириком. Такой грех считался менее великим. Доказательством может служить следующее заявление магистра Генриха из ордена мендикантов (нищих) в Страсбурге. Документ относится к 1261 году.

«Если монахиня, поддавшаяся искушению плоти и человеческой слабости, нарушит обет целомудрия, то вина ее меньше и она заслуживает большего снисхождения, если отдается клирику, чем если согрешит с мирянином».

Этот взгляд послужил также материалом для сатирической поэмы на латинском языке «Собор любви», относящейся к XII веку. Как бы там ни было, клирики никогда не оставались в дураках, тем более что, по общему убеждению, они отличались особенной одаренностью в делах любви. Об этом единодушно толкуют все сатирики – Аретино, Рабле, авторы шванков. К ним присоединяются и поговорки: «Он силен, как кармелит», или «Он развратен, как брат-тамплиер», или еще грубее: «Похотливые женщины чуют кармелита по платью», или «Истого капуцина женщины чуют уже издали».

Последствия развратной жизни монастырей должны были прежде всего сказаться в том, что «стены их оглашаются не столько псалмами, сколько детским криком». Поговорки отражают этот факт, который был слишком обычным. «„Странно, что черные куры несут белые яйца“, – сказала монахиня, удивляясь, что ее ребенок не похож на черного бенедиктинца», «„Никто не застрахован от несчастья!“ – сказала монахиня, родив близнецов». Поговорки подчеркивают, что явление это было именно обычным. «Женский монастырь без родильного приюта то же, что крестьянский двор без стойла».

Следующее последствие этого разврата носило уже более мрачный характер. В монастырях «грехом» также часто считали только рождение детей, тем более что оно было связано со всякими неудобствами. В женских монастырях процветали поэтому как детоубийство, так и аборт.

Циммернская хроника сообщает: «Что сказать о таких монастырях, где монахини часто рожают детей? Да поможет им Бог, чтобы дети по крайней мере родились живыми, воспитывались бы во славу Божию и не убивались бы, а то существует слух, будто около таких монастырей имеется пруд, в котором запрещено ловить рыбу неводом и воду из которого никогда не выпускают, а то, пожалуй, найдется кое-что, могущее навлечь на монастырь позор и плохую молву».

Другой хронист, Дитрих Нимский, сообщает о монастырях Бремена, Утрехта и Мюнстера:

«Монахи и монахини живут вместе в монастырях и превращают их в дома терпимости, в которых совершаются самые гнусные преступления. Монахини убивают собственных детей».

«Страшный суд». 1537–1541 гг. Фреска в Сикстинской капелле. Художник Микеланджело Буонарроти

Так как рождение ребенка монахиней считалось величайшим преступлением, то еще более процветал аборт. Братья Тейнер доказывают в своем исследовании о безбрачии священников, богатом ссылками на источники, путем потрясающих примеров, что «монахини, готовившиеся стать матерями, подвергались самому ужасному обращению как раз в наиболее бесстыдных монастырях». Это логично, и всегда так бывает: чем безнравственнее проститутка, тем более дорожит она репутацией. Было время, когда церковь была гуманнее, когда она чувствовала сострадание к матерям. Так, собор, заседавший в Авиньоне, запрещал священникам «давать женщинам яд или пагубные снадобья для уничтожения плода». Потом, то есть когда «бесстыдство церкви положительно стало вопиющей язвой», когда оно сделалось исходным пунктом требования права священников на брак, церковь уже ничего не имела против того, что ее слуги и служанки всячески освобождались от последствий своей нечистой жизни. Вот почему Фишарт имел полное право писать в своем «Bienenkorb des Heiligen Römischen Reiches Immenschwarm»: «Мы знаем из ежедневного опыта, что священная римская церковь охотно терпит, если ее милые святые сестрички в монастырях, монахини и бегинки, уничтожают лекарством и снадобьями плод прежде, чем он созрел, или гнусным образом убивают своих только что родившихся детей».

Если таковы были нравы низа церковной иерархии, то ее верхушка утопала в не меньших пороках и грязи. Бесчисленное множество пап являлись для низшего клира положительно классическими образцами нравственного одичания. Со своим образным языком народ попадал прямо в цель, называя известных пап не «его римским святейшеством», а «его развратным святейшеством» или называя многих кардиналов «бесстыдными псами».

Красноречивым комментарием к этим эпитетам служит не одна грязная страница из истории папства. Об Иоанне XXIII Дитрих Нимский сообщает, что он, «по слухам, в качестве болонского кардинала обесчестил до двухсот жен, вдов и девушек, а также многих монахинь».

Еще в бытность свою папским делегатом в Анконе Павел III должен был бежать, так как изнасиловал молодую знатную даму. Ради кардинальской шапки он продал свою сестру Юлию Александру VI, а сам жил в противоестественной связи со второй, младшей сестрой. Бонифаций VIII сделал двух племянниц своими метрессами. В качестве кардинала Сиенского будущий папа Александр VI прославился главным образом тем, что в союзе с другими прелатами и духовными сановниками устраивал ночные балы и soirée (вечеринки. – Ред.), где царила полная разнузданность и участвовали знатные дамы и девушки города, тогда как доступ к ним был закрыт их «мужьям, отцам и родственникам». Пий III имел от разных метресс не менее двенадцати сыновей и дочерей.

Не менее характерно и то, что самые знаменитые папы Ренессанса из-за безмерного разврата страдали сифилисом: Александр VI, Юлий II, Лев X. О Юлии II его придворный врач сообщает: «Прямо стыдно сказать, на всем его теле не было ни одного места, которое не было бы покрыто знаками ужасающего разврата». В пятницу на святой, как сообщает его церемониймейстер Грассис, он никого не мог допустить до обычного поцелуя ноги, так как его нога была вся разъедена сифилисом. К эпохе Реформации относится сатирическое стихотворение, вложенное в уста высокого сановника с носом, изъеденным сифилисом и потому подлежащим операции. В этом стихотворении отмеченный печатью сифилиса сановник обращается с трогательной речью к своему носу, называет его «кардиналом, зеркалом всяческой мудрости, никогда не впадавшим в ересь, истинным фундаментом церкви, достойным канонизации» и выражает надежду, что «тот еще станет со временем папой».

В одном из своих знаменитых «Писем без назначения» – они были адресованы всему миру – Петрарка сделал правильную характеристику не только своего времени, но и будущего, говоря: «Грабеж, насилие, прелюбодеяние – таковы обычные занятия распущенных пап; мужья, дабы они не протестовали, высылаются; их жены подвергаются насилию; когда забеременеют, они возвращаются им назад, а после родов опять отбираются у них, чтобы снова удовлетворить похоть наместников Христа».

К этим, так сказать, «естественным» порокам присоединялись в не меньшем размере пороки противоестественные…

Церковь нарушила бы свои священнейшие традиции, если бы не извлекла из этих пороков выгоду для себя. Как рассказывает голландский богослов Вессель, долго проживший в Риме, бывший другом папы, папы за известную плату разрешали и противоестественные пороки. Эти последние были настолько распространены среди высшего духовенства, что о них только и говорили в народе. И что они были весьма древнего происхождения, видно из того, что уже в XI веке епископ Дамиани облек их в целую систему в своей «Liber Gomorrhianus» («Гоморрова книга». – Ред.). Все должно было быть подчинено порядку, даже и порок.

В высшей степени характерны также и увеселения, бывшие в ходу при папском дворе. Красивейшие куртизанки Италии нигде не были такими частыми гостями, как на праздниках при папском дворе или в кардинальских дворцах, и всегда составляли их наиболее блестящий центр. О пиршестве, устроенном одним кардиналом, говорится в одном письме, относящемся к эпохе Ренессанса, что в нем участвовало «больше испанских куртизанок, чем римских мужчин». Тон, господствовавший в этих кругах, достаточно характеризуют фацеции кардинала Поджо, и в особенности пьесы вроде «Calandro» кардинала Биббиены или еще более смелая «Mandragora» Макиавелли.

Не то является самой важной чертой в галерее пороков, что высшие сановники церкви порой представляли олицетворение чудовищной нравственной испорченности, а то, что подобные нравы были типичны. Они были типичны, потому что были логичны. Здесь, на вершинах церковной иерархии, в ее сосредоточии, и пороки, типичные для низшего клира, должны были стать единственным в своем роде грандиозным факелом, коптящий свет которого мрачно ложился на низины.

Так как церковь как иерархическая организация в силу своей исторической ситуации никогда не представляла замкнутого в себе организма, а оказывала огромное умственное и политическое влияние на весь христианский мир, то переживаемый ею процесс нравственного разложения неизбежно должен был заразить своими тлетворными миазмами весь мир, нравственная разнузданность клира должна была, как указано в начале главы, сильнейшим образом повлиять на нравы всего общества, на всю публичную нравственность мирян. В одном реформационном обвинительном сочинении против папства можно найти подтверждение этого факта.

«Германия благодаря таким нравам перестала молиться и потеряла свое христианское благочестие. Разврат, инцест, клятвопреступничество, убийство, воровство, грабеж, ростовщичество и сонмище всех прочих пороков – таковы последствия».

Влияние это распространялось не только путем плохого примера, всегда стоявшего перед глазами толпы. Весьма понятно, что священники и монахи систематически злоупотребляли находившейся в их руках властью не только для того, чтобы эксплуатировать народ как массу в экономическом отношении, но и для того, чтобы его поработить своим личным прихотям, своим чувственным удовольствиям. Похотливость монаха возбуждалась, естественно, не только при виде физических достоинств невест Христа, но и при виде пышного корсажа здоровенной крестьянки или хорошенькой мещанки. «Не только тело монахинь вкусно», – воскликнул патер, протягивая свои руки к крестьянке. Вожделения монахов вспыхивали даже чаще и скорее лицом к лицу с женщинами из простонародья, так как ввиду исполняемых ими религиозных функций монахи чаще и ближе соприкасались с ними, чем с монахинями. К тому же здесь последствия их любовных похождений сопровождались для них меньшей опасностью или, во всяком случае, меньшими неудобствами. Если в интересном положении оказывалась жена крестьянина или бюргера, то виновник из духовенства мог и не заботиться о дальнейшем, так как истинной причиной мог считаться ее муж. По этой причине его священническая деятельность открывала ему здесь безграничные возможности наслаждения, которых он жаждал. Развратник-клирик мог удовлетворять свои желания с десятками, даже сотнями женщин.

Как только слуга церкви стал в итоге происходившей эволюции человеком, исключительно жившим для наслаждения, он начал систематически пользоваться властью церкви, ее средствами господства в интересах своей развратной жизни. Главным из этих средств была исповедь. Исповедь и исповедальня доставляли условия, наиболее благоприятные для совращения женщин. Исповедник имел не только право, но и обязанность ставить самые интимные вопросы. Таким путем исповедь становилась важнейшим и сильнейшим средством политического господства церкви, а похотливый священник мог одновременно служить и церкви и себе. Так поступали в продолжение столетий сотни тысяч, и так поступают они еще и теперь. Развращенная фантазия бесчисленного множества из них отдавалась этим путем без удержу наслаждению совращения любого невинного существа, приходившего с ними в соприкосновение, купалось в утонченном удовольствии, которое доставляли им интимнейшие сведения, сообщавшиеся им самой же прекрасной «грешницей», или возможность довести до высшего эротического возбуждения невинную девушку, невесту, мечтающую о дне свадьбы, или молодую замужнюю женщину.

И, однако, в исповедальне проходили не одни только воображаемые оргии. Порабощенные властью церкви над душами, миллионы женщин лишались не только духовного, но и физического целомудрия. Нигде так легко не усыплялась совесть, не устранялись сомнения: ведь священнику было достаточно объявить грех своей жертвы – добродетелью. Сотни тысяч невежественных женщин были искренно убеждены, что совершают Богу угодное дело, охотно исполняя самые дикие прихоти исповедника. Смелая новелла Боккаччо о пустыннике Алибеке – классическая сатира на подобное состояние нравов. Исповедальни многих церквей были самыми гнусными алтарями, которые когда-либо человечество воздвигало в честь Приапа и Венеры.

Достаточно убедительным доказательством служит то обстоятельство, что даже и церковь не вытерпела и решила вмешаться соответствующими указами. В 1322 году на Оксфордском соборе священникам было запрещено «выслушивать исповедь женщин в темных местах». Триста лет спустя, в 1617 году, архиепископ Камбрейский постановил, что «исповеди женщин должны приниматься не в сакристии, а на свободном месте в церкви» и что «в случае темноты должны зажигаться свечи». Таким путем надеялись сократить, по крайней мере в пределах храма, слишком откровенные и излюбленные по отношению к женщинам приемы «отпущения грехов и благословения».

Само собой понятно, что подобные указы мало чем улучшили дело, так как исповедник имел право пригласить исповедующихся в свою квартиру или свободно мог сам заявиться к ним на дом: его визит всегда считался честью. Комедия, начатая в исповедальне, разыгрывалась здесь до конца с большими или меньшими в зависимости от обстоятельств удобствами. Так как бывали исповедальни, где Приапу и Венере поклонялись более дерзко, чем в самом бойком доме терпимости, то существовало столько же общин, где не только все зрелые девушки, но и вообще все женщины, обладавшие еще хотя намеком на красоту, без исключения принадлежали к гарему священника. В таких местностях матери часто качали на руках детей, обязанных своим существованием только активному участию, которое духовный пастырь принимал в благе своих прихожанок. В масленичной пьесе «Von den Bauern» («О сельских жителях». – Ред.) говорится: «Да убьет тебя град за то, что ты так лжешь. Я просто хотел тебя пощадить в глазах твоих друзей и потому скрыл, что твоя сестра имеет уже по крайней мере трех детей от попа».

В своей «Neue Apologia und Verantwortung Martini Luthers 1523» Кеттенбах пишет о результатах исповеди:

«Первый плод, происходящий от исповеди, есть плод утробы, ибо таким путем родилось немало славных детишек, именуемых незаконными. Они родились от святого исповедника и исповедниц-дочерей. Когда муж бесполезен, помочь должен исповедник. Бывает так, что исповедник зараз утешает тридцать. О, мужчина, ты дурак, ведь они совращают твою жену, дочь и служанку».

В уже упомянутом сочинении братьев Тейнер между прочим говорится: «Ансимиро, августинский монах, отшельник в Падуе, обесчестил почти всех своих исповедниц. Когда его обвинили и он должен был назвать изнасилованных, он перечислил имена многих девушек и женщин самых знатных семейств города, и среди них жену секретаря, который допрашивал его. В Брешии священник научал женщин, исповедовавшихся ему, что они обязаны платить ему десятину также и с их супружеских обязанностей».

Где слово и жесты оказывались неубедительными, прибегали к хитрости, а где и она была безуспешна – к насилию. Многие тысячи женщин подвергались насилию в ризнице, в доме священника, в собственной квартире или даже в исповедальне. Гейлер из Кайзерсберга предъявляет к своим собратьям по сословию следующий обвинительный акт: «Ты грешил с публичными женщинами, обманывал девушек, насиловал вдов и жен и связывался с исповедницами. Я уже не говорю о бесстыдстве, с которым ты нарушал святость брака, я не говорю и о том бесстыдстве, за которое тебя следовало бы сжечь».

История каждого города дает такой обильный в этом отношении материал, которым можно было бы наполнить целую книгу. В этом бесконечном триумфальном шествии порока имели бы свое место все классы общества, как и все ступени церковной иерархии. На мягких епископских ложах покоились, добровольно или вынужденно, прекрасные дамы из аристократии и бюргерства, на суровом ложе в узкой келье отшельника – дочери народа. Народная поговорка: «Впусти монаха в дом, он войдет в комнату, впусти его в комнату, он полезет в постель» – была столь же неопровержима, как десять аксиом математики, ибо подкрепляется тысячью достоверных фактов.

Такой же опыт вынес народ из более близкого знакомства с монастырями. «Священник говорит: я люблю свое стадо, но овечек больше козлищ». Также рассуждали и монахи и доказывали это усерднейшим образом на практике. «Кто пошлет жену в монастырь, получит все, что ему нужно, да сверх того еще ребенка». Монастырских служанок, естественно, часто ожидала та же судьба. Если в мужских монастырях совращались жены мещан и крестьян, то в женских их нередко сводили. В циммернской хронике не без основания говорится: «Благоразумный человек не отпустит своей благочестивой жены и своих дочерей в женский монастырь, а оставит их у себя, ибо женские монастыри могут научить лишь очень плохому». Хронист подчеркивает: «очень» плохому.

В конце Средних веков и в эпоху Ренессанса большинство монастырей были отнюдь не святынями, где занимались постом, умерщвлением плоти и молитвами, а местами, где вовсю наслаждались жизнью. Если уже будни в таких монастырях представляли отнюдь не жизнь, полную лишений, то тем более праздники, а в монастырях было достаточно причин отмечать праздники. Их праздновали – как еще теперь в деревне – пьянством, едой, музыкой и пением и, конечно, пляской. Танец имеет смысл только тогда, когда мужчина пляшет с девицей, – танец, в котором участвуют одни только мужчины, смешон! – в девицах поэтому никогда не было недостатка. Не было недостатка еще в одном: редко участницы вечеров уходили необласканными. В тишине кельи им убедительнейшим образом доказывалось, что «ряса отнюдь не умерщвляет плоть».

Гейлер из Кайзерсберга знал это по собственному опыту и, быть может, имел в виду этот свой опыт, когда писал: «Если в день ярмарки, да и в другое время женщины посещают монастыри и пляшут с монахами, а потом уединяются с ними в кельях, то это явный позор и этого бы не следовало допускать. В мужских монастырях не должно быть места женщинам. Многие женщины входят в монастырь порядочными, а выходят – девками».

Если веселье ограничивалось этим, то это было еще ничего. Бывало и хуже. Порой случай, этот услужливый помощник, гасил лучину, и тогда не нужно было уже звать друга или подругу в уединенную келью или потаенный уголок «прочесть вдвоем веселое „Pater noster“» («Отче наш». – Ред.). В циммернской хронике можно прочесть, как однажды гостившие в женском монастыре дворяне «отпустили» таким образом «грехи» падким до любви монахиням.

Ввиду подобных фактов такие поговорки, как «Уже одна тень монастырской колокольни плодовита» или «В тени монастыря все гибнет, только женщины становятся плодовиты», такие поговорки, в которые народ верил, как в Евангелие, были не чем иным, как несколько преувеличивающей и потому лишь резче подчеркивающей суть дела характеристикой действительности.

«Портрет фра Теодоро да Урбино». 1515 г. Художник Джованни Беллини

Если все многочисленные известные нам попытки возмущения народа против погрязших в пороках церковнослужителей не привели в большинстве случаев к победе, достигая в лучшем случае лишь частичных успехов, то не потому, что народное возмущение было недостаточно велико, а или потому, что церковь успела стать союзницей могущественных господствующих классов, или потому, что, как в Италии, почти весь экономический базис жизни покоился на прочном господстве церкви. Лицом к лицу с такими причинами тщетной оказывалась даже высочайшая степень нравственного возмущения. А там, где вдохновляемое нравственным негодованием народное возмущение достигало в самом деле существенных результатов, это опять-таки происходило по тем же экономическим причинам. В этих случаях победа над приматом церкви стала в такой же степени насущным жизненным интересом данных стран.

Это в особенности касается Германии.

И потому здесь в большей степени, чем в других странах, практическая мораль церкви перестала, начиная с XVI века, влиять на общественную нравственность.