"Это бесполезно" — сказала девушка.

"Но я хочу сам поговорить в отделе кадров" — сказал он.

"Это бесполезно, поверьте мне".

Хайнц Маттек снова искал работу. Но теперь все обстояло чуть иначе, чем в прошлый раз: он сидел на кухне не с бутылкой водки, а с чашкой кофе.

Оглядывая посудомойку, стиральную машину и холодильник, он размышлял о том, почему, собственно, для их брата это считается роскошью. С пятнадцати лет пошел он в обучение на производство, и вот перед ним все, с чем он остался после долгих лет труда. Да и этого судебный исполнитель может лишить его в любую минуту.

Дурацкие подержанные машины — и тем не менее они так гордились ими, ведь приобретение их потребовало стольких усилий. На заводе он имел дело со станками, которые оценивались в сотни тысяч марок. Но неужели весь его труд стоил не больше той суммы, которой только и хватало на мало-мальски приличную жизнь для него, Марион и детей?

Ей было, наверное, лет двадцать пять, этой девице из приемной, с кукольным личиком, а она уже вправе не пропустить его.

"Мы не нанимаем токарей. Мы сейчас во обще никого не нанимаем. Это бесполезно".

Он не двинулся с места, тогда она взялась за телефонную трубку.

И Хайнц Маттек ушел. Одно движение этой руки — и он ушел.

В самом деле, разве он умирал с голоду? Работа… день за днем грохот и пыль, день за днем из тебя выжимают все соки, так что на обратном пути, когда ждешь перед светофором зеленого сигнала, глаза закрываются сами собой, — неужто без этого нельзя прожить и что тут хорошего?

И лишь когда он шел из приемной к заводским воротам — человек, которому не просто указали на дверь, но буквально вышвырнули вон, — ему открылась простая истина: иметь работу — это значит иметь еще и право входа куда-нибудь. И если у него не было права на труд, то, значит, не было и права заботиться о себе, быть ответственным за себя, быть самим собой, быть человеком.

И пока у него не было права отвечать за себя, ответственность за него несли другие, а точнее — никто.

Ему вспомнилось, что он ответил Марион, когда она сообщила, что начинает работать в "Карштадте", что ей больше невмоготу, подчиняясь его требованию, сидеть дома.

"Но если бы не наши теперешние обстоятельства, до этого бы не дошло", — сказал он тогда.

В действительности же до этого все равно бы дошло. Ведь если бы рядом не было этой женщины, которая с точностью до минуты ставила перед ним на стол завтрак и ужин, приготовляла ему чистое белье, заботливо убирала в холодильник пиво и вставала с места, чтобы по его желанию переключить телевизор на другую программу, если бы рядом не было женщины, которая не позволяла детям мешать отцу и всегда была к его услугам перед сном, чаще, правда, по субботам после обеда, если бы рядом не было этой женщины, которая теперь просматривала газеты разве что на предмет сообщений о дешевых распродажах, если бы эта женщина не отказалась от своей профессии, если бы она не допустила, чтобы он содержал ее, а заботилась бы о себе сама — если бы действительно не было всего этого, тогда по утрам у станка не стоял бы хорошо отдохнувший, всем довольный и гордый собой мужчина, способный, казалось, вынести любую нагрузку и день за днем успешно демонстрировавший высшее свое достижение.

Ему вдруг открылось, в какой огромной мере все, что он считал сугубо личным своим достоянием, было нацелено на то, чтобы он это достижение демонстрировал всегда. Что все было лишь подготовкой, натаскиванием его на это высшее достижение, а по сути, собственной жизни он не имел. Когда рабочий день кончался, он уходил с завода, но это была иллюзия. Иллюзия, потому что дом его, в сущности, был придатком завода. Как обеденный перерыв на заводе имел самое непосредственное отношение к работе, так и все, что было дома, тоже имело самое непосредственное отношение к работе, просто перерыв был длиннее. Он гордился своей квартирой в новом доме, своим автомобилем, своими детьми, посещающими среднюю школу, своим домашним баром, своей стереоустановкой. Он верил, что все это он заработал своим трудом. Теперь, однако, его не оставляло ощущение, будто все это ему швырнули из милости. Его, правда, заставили поверить, что все это он заработал своим трудом, но на самом деле всучили исподтишка, как милостыню. Потому что, если бы он получал то, что в действительности заработал, он был бы сейчас, наверное, очень богатым человеком. Эта мысль сводила на нет все его достижения. Раз уж его можно так провести, тогда все, что ему оставили, и впрямь подачка.

Ведь ясно, он управлялся со сложными станками, с какими нипочем бы не управился, если бы был голоден, имел жалкую конуру вместо квартиры, ходил в лохмотьях, не имел бы ни капли самосознания и не знал из телевизионных передач, как выглядит мир вокруг. Он вдруг отчетливо понял, что, будь их воля, они добились бы, чтоб у рабочих не было телевизоров, чтоб жили они в норах, а не в нормальных квартирах и стояли бы у станков в жалких лохмотьях. И они бы сумели очень ловко это проделать, подумал он.

Девушка в приемной была, конечно, права: в отдел кадров обращаться бесполезно. И все же он хотел попасть в отдел кадров, в ту минуту он никак не желал признать, что это и в самом деле бесполезно, что и там он не получил бы иного ответа. Теперь он стыдился, что устроил сцену, стыдился, что мог позволить так легко от себя отделаться, и еще стыдился того, что тем не менее его с легкостью спровадили. Стыдился и сейчас.

В последние месяцы у него было сколько угодно свободного времени, только он не знал, что с этим временем делать. Не мог придумать, на что употребить свои профессиональные знания, на что употребить свою добросовестность и усердие. Всему этому, воспринимаемому им как часть собственной личности, мог найти применение лишь предприниматель, не он сам. А теперь предприниматель больше не был в нем заинтересован.

Слоняясь по комнатам, он вдруг осознал, что квартира эта, в сущности, не приспособлена для жилья. Кухня все равно что машинный зал, гостиная — отдающий химикалиями уголок мебельной выставки. Квартиру проектировали с расчетом на то, что муж и дети всю первую половину дня находятся вне дома, а жена в это время занимается домашним хозяйством, вечером здесь можно спокойно вымыться, поесть, немного посмотреть телевизор, а потом — и это было самое главное — улечься спать. Проект не предусматривал, что кому-то захочется в такой квартире жить.

По вечерам в теленовостях ползли вверх цифры — число безработных. Но они все, как один, работали сверхурочно, еще и еще. Никто не говорил об этом вслух, но в душе каждый надеялся сохранить таким образом за собой рабочее место. Да, все они видели, что строилось новое складское помещение. Видели, как освобождали место для новых станков, видели и сами станки — автоматы с электронным управлением. А затем однажды утром возле него остановился мастер: "Я попрошу вас зайти в отдел кадров".

Проходя через гостиную, он бросил взгляд на мебельную стенку. Внимательно пригляделся к этой разукрашенной под старину зазнайке. Внимательно пригляделся к иллюзии. К своей собственной иллюзии.

Отца своего он всегда воспринимал как явный анахронизм, фигуру девятнадцатого столетия, оставшуюся с тех времен, когда в отношениях между рабочими и предпринимателями не было ни права, ни законности. К этому неотесанному, шумному и неуемному верзиле Марион сразу же прониклась непонятной симпатией. Ее отец был водитель автобуса, тоже социал-демократ. Им приходилось все время держать обоих родителей на расстоянии друг от друга. Точнее, удерживать приходилось его отца, который то и дело порывался затеять спор с отцом Марион.

Когда гостиная была обставлена и повешены портьеры, они пригласили к себе Курта и Ингу, с остальными знакомыми они тем временем перестали общаться, да и с Куртом и Ингой виделись все реже. В лучших своих нарядах сидели они в этой комнате и были уверены, что вот так же живут судьи и врачи, коммерческие директора предприятий и крупные землевладельцы.

Неужели они тогда действительно верили, что от всех этих людей их отделяют разве что несколько марок в доходе, несколько квадратных метров жилья, несколько лошадиных сил в мощности автомобиля?

"Скоч" или "Бурбон"? Соленые палочки или печенье с сыром? Вино или пиво? Двое спокойных солидных мужчин сидели за этим столом, двое мужчин, считавших себя незаменимыми, двое мужчин, считавших себя безупречными партнерами администрации на своем предприятии, двое мужчин, считавших себя вполне независимыми.

Несмотря на зычный голос и неукротимый нрав, его отец всегда проигрывал в сравнении с водителем автобуса. Ну к чему сегодня опять ворошить прошлое, когда-то ведь необходимо подвести черту. А вы только поглядите, что творится в восточной зоне. Откуда же еще мы должны получить голоса, если не справа? Сейчас все далеко не так просто, как прежде. Обстоятельства давят на предпринимателей ничуть не меньше, чем на всех остальных. И разве мы не движемся вперед? Где мы были десять лет назад? Пять лет назад? Оно все делает правильно, наше партийное руководство в Бонне.

Вкрадчиво, отнюдь не агрессивно, взывая то и дело к разуму, этот тощий человек почему-то всегда брал верх в споре с горячившимся сварщиком с металлургических заводов Блома и Фосса.

Хайнц уставился на стенку. Этот леденящий холод, который стал расползаться по всему телу, когда мастер вдруг остановился рядом с ним, эта леденящая душу догадка, когда он поднялся в отдел кадров и получил конверт. Он тогда воочию убедился, что они могут отнять у него все.

Работу они у него отняли, а теперь отнимали жену. Он же не слепой. Марион теперь почти не бывала дома. И с недавних пор это была уже не только работа. После рабочего дня намечалось то профсоюзное собрание, то поход в кино с другими работницами, то немножко пива с Иреной. Все чаще и на все более долгое время она исчезала в том мире, куда ему не было доступа, куда он не мог даже заглянуть. Она будто заперлась в другой комнате. И не было двери, через которую он мог бы туда войти.

Порой он сидел в квартире и мучился от бессильной злости. Как она смеет так поступать. И почему он не в состоянии помешать ей. Еще сильнее, чем ее физическое отсутствие, задевала его происшедшая в ней перемена. Переживания, о которых он ничего не знал, люди, с которыми он не был знаком: почему она ни о чем ему не рассказывала? Какой она была там, с другими? Еще ни разу не повидав этой Ирены, он уже ненавидел ее.

Тем не менее он дал согласие, когда Марион захотела их познакомить. Ей так хотелось, чтобы Ирена понравилась ему. Так хотелось, чтобы он понравился Ирене. Почти весь вечер Марион одна поддерживала разговор. Марион старалась. Старалась изо всех сил. Они встретились в кафе в центре города, так сказать, на нейтральной территории. Очень скоро у Марион на щеках выступили красные пятна, и тем не менее, когда кто-то из двоих говорил, он обращался только к ней. Между Хайнцем и Иреной выросла стена молчания. Порой их взгляды встречались, но смотрели оба холодно и недоверчиво.

— Пошли, — сказал в конце концов Хайнц Маттек, — нам пора домой. — И, не дожидаясь ответа: — Кельнер, счет.

После этого замолчали все трое, и до выхода не было произнесено больше ни слова. На улице Ирена и Марион попрощались. Хайнц стоял в нескольких шагах. Он ждал. С Иреной он не попрощался. Когда ему надоело ждать, он повернулся и пошел прочь: если Марион собирается его догонять, пусть поторопится.

Мало того, она совершила еще один поступок, который вконец все испортил. Но дело было сделано и стоило немалых денег, а значит, умолчать об этом было нельзя. Как-то в воскресенье она предложила съездить за город, а когда он, как и следовало ожидать, не проявил никакого энтузиазма, достала из сумочки удостоверение — свои водительские права.

— Ну, тогда я вам больше не нужен, — сказал он.

Так оно и было, и она вместе с детьми отправилась за город.

Он начал сторониться их. По вечерам, как обычно, приходил в гостиную к телевизору, но затем шел в ванную, а потом на кухню. Читал там газету. Время от времени она к нему заходила: "Хайнц, ну будь же благоразумен".

Или подсаживалась к нему и просто начинала рассказывать. Однажды она упомянула одного из секретарей профсоюза.

— Я знаю, потрясающий парень.

— Откуда? Ты никак не можешь его знать.

— Почему же, — сказал он и налил себе пива, — таких везде хватает. То они учителя, то страховые чиновники, то полицейские, то мастера, то домовладельцы, то начальники отдела кадров, то судьи. Они печатаются в газетах, выступают по радио, по телевидению.

Он достал сигареты.

— Собственно, в них нет ничего плохого. Они общительны, у них прекрасные манеры, есть даже чувство юмора. А главное, они чрезвычайно благоразумны. Прямо-таки зловеще благоразумны.

Он не спеша закурил.

— "Минуточку, — говорит такой тип. — Главное — спокойствие. Ну вот, теперь мы вполне благоразумны… — "Благоразумие никогда не повредит, — отвечаешь ты, — что может быть лучше, я готов тебя выслушать". — "Ну и хорошо", — говорит он, а ты глядишь ему в рот, и вот тут-то ты и получаешь единицу, тебя оставляют с носом, ты проваливаешься на экзамене, ты уволен.

Он выпил свое пиво.

— "Только спокойно, — говорит тогда этот тип. — Давай-ка трезво разберемся во всем. По-твоему, это хорошее сочинение? Или, может, этот брак допустил не ты? И разве не ты заехал тому парню в нос?.." В тюрьме и в школе такие типы встречаются особенно часто. Они чрезвычайно озабочены твоей судьбой, они и в самом деле желают тебе только добра, из кожи вон лезут, чтобы довести это до твоего сознания. А ты со своей стороны тоже стараешься, чтобы они в этом преуспели. Тебе становится их по-настоящему жалко, ведь они так о тебе заботятся. Ты напрягаешь свои мозги, и, чем больше ты их напрягаешь, тем больше тебе кажется, что они правы, и вот ты уже прямо-таки убежден в этом и с готовностью признаешь, что и впрямь чуть глупее остальных, что среднее образование тебе, в общем-то, ни к чему, что эта девушка для тебя тоже слишком хороша, что ты всегда пропускал в учебнике все напечатанное мелким шрифтом и что в конце концов пусть и в самом деле они теперь думают за тебя. А в итоге признаешь, что ты всего-навсего простой работяга.

— Что мне теперь делать? — спросила Марион.

— Ничего, — сказала Ирена. — Он должен сам справиться.

Марион видела его разочарование, ожесточенность, гнев и беспомощность, нередко она была близка к тому, чтобы сказать: хорошо, ты победил, завтра я увольняюсь. Но потом она вспоминала то, что сказала ей однажды Ирена: "Ты никогда себе этого не простишь".

И еще она думала о том, как это здорово — иметь право купить себе что-то, не спрашивая, ни перед кем не отчитываясь. Просто взять и купить себе вот эту блузку, или желтые сапоги Рите, или маленький флакончик духов "Каламари", или, наконец-то, меховой воротник. Разумеется, она покупала при этом и массу совершенно лишних вещей, к примеру птицу из цветного стекла или настенную тарелку из Испании. Просто ради удовольствия покупать, радоваться вещам и еще немножко от тоски. И почему он такой простофиля?

— Он не простофиля, — сказала Ирена. — Держи себя в руках.

Потом ей припомнилось то ощущение, когда — она только начинала брать уроки вождения — автомобиль вдруг тронулся с места, повинуясь едва уловимому ее движению. Как будто у нее впервые в жизни оказалось в руках нечто такое, на что до сих пор имели право лишь мужчины. Особенно когда она в первый раз села за руль своего "сирокко".

А потом пришла минута, когда она почти поверила, что теперь все у них станет по-прежнему. Она вернулась домой, а он пододвинул ей письмо.

Господин Кремер из отдела трудоустройства предлагал ему место штамповщика.

Она тут же сказала "нет". И заметила, что он облегченно вздохнул. Она знала, именно такого ответа он и ждал. Но разве она сказала "нет" только поэтому? — мысленно спросила она себя. Или, может быть, потому, что жест, каким он пододвинул ей конверт, тронул ее как проявление, казалось бы, давно утраченного доверия и общности?

Но разве штамповка не была все-таки лучше, чем ничего?

И, будто намереваясь отговорить себя от этой мысли, они снова и снова доказывали друг другу, что из этой низкооплачиваемой тарифной группы практически невозможно вернуться со временем в его теперешнюю и что у него есть право на работу, равноценную той, которую он выполнял прежде.

Впервые после очень долгого перерыва они опять разговаривали — разговаривали, а не кричали друг на друга, — пусть даже в этот момент они обсуждали только эту проблему и ни слова не говорили о самих себе. У них по большей части всегда было так: общность рождалась, если речь шла не о ком-то одном и разговор касался обоих, их общих дел.

Когда на следующее утро Хайнц пришел на биржу труда, господин Кремер уже приготовился скромно противостоять бурным изъявлениям благодарности. Известие, что Хайнц Маттек продолжает настаивать на равноценной работе, а стало быть, на своих правах, застало господина Кремера в тот самый момент, когда его зад приподнялся над креслом сантиметров на двадцать. Господин Кремер плюхнулся в кресло, будто его ударили. Он не ослышался? Господин Кремер был глубоко разочарован. По-человечески разочарован. Господин Кремер смог лишний раз воочию убедиться в тщетности своих усилий. Вот вам наглядный пример того, как разумное социальное начало терпит поражение в борьбе с закоснелым эгоизмом отдельного индивидуума. Не говоря уже о его личном разочаровании, ведь он принял такое живое участие в судьбе этого господина Маттека, которого до сих пор считал добропорядочным гражданином, а никак не строптивым крючкотвором.

— Будь у меня такое жалованье, как у вас, я рассуждал бы точно так же, — сказал Хайнц Маттек.

Между тем студент появился снова. Ирена тотчас позаботилась о том, чтобы он опять попал за их стол.

— Мог бы черкнуть нам открытку, — сказала она, когда он пригласил всех отметить начало его работы, — но студенты все таковы.

Я по меньшей мере фунтов на сорок тяжелее его, подумала Марион, глядя на студента, сидевшего рядом, она впервые установила между ним и собой какую-то физическую связь. За это время она поняла, почему здесь без конца рассказывают не пристойности. От голода. Подобная работа начисто отключала в человеке духовное, оставляла только тело, так что и все прочее возникало в сознании лишь опосредованно, через тело. По утрам, когда она входила в метро, ее словно током ударяло: со всех сторон чужие тела, она чувствовала — даже не без удовольствия — прикосновения чужих бедер, спин, рук. А это уже было нечто большее, чем просто не отстраняться. Раз она даже позволила чьей-то руке пошарить по своему телу. И поняла, что ничего не имеет против. Ей было безразлично, кому принадлежала эта рука.

Еще за это время она узнала, что трое мужчин в их секции вовсе не так уж стойко держались в стороне, как могло показаться на первый взгляд. Кто из них, когда и с которой из тридцати собирался поработать отдельно на складе, не было теперь тайной и для нее. Перенасыщенный солеными шутками язык, на котором все они изъяснялись, как бы подчеркивал их общую принадлежность к некоему союзу. Они весело подмигивали друг другу.

Хотя у них и в самом деле ощущалась явная нехватка мужчин, на студента глаз никто не положил. И дело было даже не в том, что через неделю-другую его все равно след простынет. Шоферы бывали с ними и того меньше. И не в том было дело, что он учился в университете. С тех пор как складом стал заведовать доктор каких-то там наук, на стенке в уборной появилась надпись: "Все ученые-свиньи".

Студентом никто не пожелал заняться просто из-за его вида: казалось, будто он намеревается потащить одну из них вовсе не на склад, а к себе в студенческую каморку. А вот это было бы и впрямь безнравственно.

Конечно, сыграло свою роль и то, что он был на сорок фунтов легче ее, не говоря уже о разнице в возрасте. Он был такой худенький. Совершенно немыслимо, чтобы кто-нибудь из этих битюгов шоферов способен был вызвать в ней такие же эмоции, какие вызывали в ней узкие, обтянутые джинсами мальчишеские бедра и худые сутулые плечи студента. Именно его худоба и рождала в ней тайное желание хоть однажды попробовать не отдавать, но брать самой.

Марион весила на сорок фунтов больше, чем он, — существенное основание, чтобы не испытывать перед ним страха. Она так и норовила дотронуться до него, пусть на секунду, но дотронуться. То просила его показать ей что-нибудь в газете и слегка касалась при этом грудью его руки. То в столовой позволяла напиравшей сзади очереди притиснуть себя к нему. Подсаживалась к нему в перерыв, клала руку на спинку скамьи, к которой он прислонялся, так что она чуть ли не обнимала его. Он делал вид, что ничего не замечает, но она чувствовала ответное прикосновение его бедра; когда никто не видел, он прижимался к ее руке, но сам инициативы не проявлял. В его молчаливой пассивности была некая двусмысленность, и это возбуждало ее сильнее всего.

В конце концов ей удалось устроить, чтобы их вдвоем отправили на склад с коробками галантереи. Приближался обеденный перерыв, и они не застали человека, в чьи обязанности входил прием товара. Подождав немного, они поставили коробки на стол одного из распорядителей и двинулись назад, но сразу заплутались в веренице длинных стеллажей по три-четыре метра высотой. Оба остановились, вспоминая, каким путем пришли сюда, и тут ее лицо стало медленно приближаться к его лицу. Они поцеловались, и все ее тело медленно повернулось к нему. Их губы почти касались друг друга.

Она могла бы стоять так бесконечно долго, ощущая в себе нарастающую тяжелую волну, ей казалось, что эта волна подхватила ее и понесла куда-то далеко вверх.

Марион очнулась, когда он начал теребить ее халат (из-за жары под ним почти ничего не было надето), секунду спустя они оказались на груде одеял, за пирамидой каких-то коробок, и халата на ней уже не было. Она сдула с лица прядь волос. И вдруг совсем рядом послышались шаги.

Она удержала его, иначе бы он вскочил. Они лежали очень тихо. Вновь пришедший — судя по всему, мужчина — чем-то шуршал неподалеку. Одна ее рука лежала у студента на спине, и вдруг она начала легонько прижиматься к нему. Она еще услышала, как удалялись шаги, и тут это пришло, впервые в жизни она испытала нечто подобное, и, когда она вновь смогла различать окружающие предметы, он тоже поспел за нею и лежал теперь расслабленный.

Глаза у нее наполнились слезами. Она вдруг почувствовала, как на самом деле одинока. Уже сейчас она знала, что не захочет повторения. Не захочет вновь испытать такое одиночество.

Когда опрокинулась тележка с хрустальными бокалами для шампанского, она уже почти забыла происшествие на складе. Огромная коробка с дорогими хрустальными бокалами была на полу.

— Кто это сделал? — заорал мастер.

Никто не ответил.

— В таком случае платить будете все вместе.

— Об этом не может быть и речи, — сказала Ирена.

К Марион подошла Эхтернахша.

— С того места, где вы стояли, вы наверняка видели, кто это сделал.

Конечно же, Марион видела, кто опрокинул тележку.

— Понятия не имею, — сказала она.

— Какой вам смысл покрывать виновного? По слухам, предстоят увольнения, а ведь известно, что вас приняли последней.

— Какая наглость.

— Вы, безусловно, видели, кто это был, — сказал мастер, который подошел тем временем.

— Я вообще ничего не видела.

— Я не верю вам, — сказал он. — Даю вам время на размышление. Даю вам всем время на размышление.

— Тебе решать, — сказала Ирена. — Тебе одной.

Между тем начались школьные каникулы.

— Почему ты не выйдешь поиграть в футбол? — сказал Хайнц. — Или не сходишь в бассейн? Будто в городе так уж нечем заняться.

— А с кем?! — крикнул Карстен. — Все ведь разъехались!

Об этом он действительно не подумал. Все друзья Карстена отправились с родителями отдыхать. И Ритины тоже.

В свое время они протестовали против его решения, умоляли, пытались что-то предпринять — и теперь, когда уже ничего нельзя было изменить, не стесняясь, показывали, как он действует им на нервы. В квартире теснота. Они не знали, куда себя деть. Слонялись без дела. Огрызались друг на друга ("С этой коровищей я в бассейн не пойду"). Стояла жара, потом пошли дожди, а им оставались разве что радости потребления, и оба без конца что-то жевали, сосали, слушали музыку, смотрели телевизор, пили — словом, стоили денег. И требовали денег, точно он обязан был хоть как-то загладить нанесенную им обиду.

Когда он входил в комнату, оба с тоской возводили глаза к потолку. С другой стороны, ему тоже давно не приходило в голову ничего, кроме всевозможных запретов.

— Опять ты торчишь у телевизора. Да оденься же наконец. Убавь громкость… Ты ведь только что выпил бутылку колы.

Временами он был уверен, что при желании легко поймал бы их с поличным: они хотели отомстить ему и потому нарочно включали музыку на полную громкость, нарочно с самого утра торчали перед телевизором, для того только, чтобы он разозлился и сделал им замечание. Они вели себя в квартире так, будто она принадлежала им одним, а он был гостем, который никак не желает понять, что его визит затянулся. Он даже ловил себя на том, что ему не хочется идти в гостиную за книгой, потому что Карстен и Рита смотрят там телевизор. Теперь он почти безвылазно сидел на кухне. Выходя из кухни с бутылкой колы в руках, Карстен демонстративно захлопывал за собой дверь.

Лишь перед самым приходом Марион дети наконец-то шли на улицу и возвращались с таким видом, будто провели там весь день. Они нарочно создавали впечатление, будто им пришлось болтаться на улице с утра, дескать, чтобы лишний раз не обеспокоить его. При этом оба отлично знали, что из-за нечистой совести у него недостанет мужества сказать Марион, что они вытворяли на самом деле и следы чего он молча поспешил уничтожить. Ведь когда они наконец-то выкатывались, квартира была похожа на свинарник: повсюду бутылки из-под кока-колы, на полу конфетные обертки и бумажки от жевательной резинки.

Ему предложили стать водителем грузового такси — понятно, что речь шла о перевозках "левых" грузов. Марион не поверила своим ушам, услышав, что он согласился. Отказаться от места штамповщика, чтобы согласиться на такую вот дрянную работу. Выходит, они тогда обсуждали это весь вечер только ради того, чтобы теперь он дал согласие, даже не посоветовавшись с нею. Он обманул ее доверие, уничтожил последние крохи близости, а ведь после того вечера она вообразила, что эта близость еще существует. И дети теперь оказались полностью предоставлены сами себе. Безусловно, это тоже был один из способов убежать, вырваться из круга привычных обязанностей, снять с себя ответственность. Вот и исчезла последняя возможность спросить у него совета, обсудить с ним решение, которое она должна была принять в самое ближайшее время. И наконец где-то глубоко внутри у нее зародился страх: неужели он настолько опустился, что вынужден браться за такую работу, как эта, — работу по случаю.

С него тоже было довольно. Как бы он ни поступал, они все больше отдалялись друг от друга, и, когда он захлопнул за собой дверь и, не замечая подоспевшего лифта, бросился вниз по лестнице, он на миг пожалел себя; однако это продолжалось не долго, вскоре он чувствовал уже только огромное облегчение.

Они ездили в паре. На "мерседесе" грузоподъемностью в две с половиной тонны. То перевозили на новое место различные конторы, то доставляли какой-нибудь дедовский секретер в стиле бидермейер с набережной Фалькенштайнер, то освобождали от хлама квартиру после смерти ее престарелой владелицы.

Торговцам антиквариатом они доставляли шкафы, букинистам — чьи-то библиотеки и архивы. Перевозили на новое место жительства стюардесс, редакторш, агентов по рекламе. Словом, мотались по городу.

Ротенбаумшоссе, Клостерштерн, Эппендорфер-Ландштрассе. По дороге на Харвестехуде, вдоль Альстера, Даммтор, от телевизионной башни вниз к гавани и по шоссе вдоль Эльбы. От моста Круг-Коппельбрюкке через Альстер на городскую окраину. Выставочные помещения, бойня и разрушающийся, пропитанный запахом гнили квартал Каролиненфиртель. Бьющая в глаза пышность трех дворцов юстиции, расположенных вблизи друг от друга, и следственная тюрьма. Вокзал Альтона и ярко освещенная толпа у пирсов. Он видел город в такие часы, в какие ни разу не видел его прежде: в солнечной дымке по утрам, под дождем около полудня; он попадал в кварталы, где не бывал годами или же не бывал никогда.

До чего же здорово стоять в какой-нибудь закусочной и глазеть в окно на прохожих. До чего же здорово быть всегда в пути. Всегда на колесах. Всегда в движении. Всегда на самых оживленных магистралях. Проскакивать на зеленую волну. Наконец-то он снова за рулем.

Он заметил, как плохо знает свой город. Шпрингеровская вечерняя газетенка, причмокивая от восторга, твердила, что это его город. Но его город — это стандартные многоэтажные дома в Билыптедте, где он жил, это дешевые закусочные на углах, это квартал-трудяга Аймсбюттель, рабочие бараки, построенные на рубеже веков, теперь уже покосившиеся, медленно разрушающиеся халупы. А все остальное, все, что лежало ближе к воде, кварталы у Альстера и вдоль Эльбы — все это была незнакомая страна, чужой город. Он видел квартиры, которые ему и во сне не снились: здесь было такое богатство форм, такое обилие возможностей удовлетворить любую свою прихоть — прежде он не поверил бы, что такое бывает. И еще он видел, насколько все здесь непохоже на то, что было дома у него.

Лучше всего было, когда сразу после звонка в дверном проеме возникало жестковатое, неприветливое лицо старика из тех, что обязательно требуют снимать обувь в прихожей, хозяин тут же проходил вперед и, показывая на шкаф или напольные часы, говорил: "Только осторожнее, пожалуйста".

От других клиентов его тошнило. Давайте выпьем сначала бутылочку пива, тогда дело пойдет лучше. Дать вам стаканы? О, только, пожалуйста, не смотрите по сторонам, у меня такой беспорядок. После чего они действительно начинали осматриваться, как в той роскошной квартире на Варбургштрассе, где балконом служила плоская крыша соседнего многоэтажного дома.

Третьи сами помогали паковать вещи, разыгрывая "своих парней". Как, например, график из рекламного агентства в своей шестикомнатной квартире на Изештрассе, чокавшийся с ними пивной бутылкой под плакатом с Че Геварой и то и дело утиравший пот со лба. Были еще стеснительные, те всегда стояли над душой: ах, неужели вы это тоже поднимете?

При появлении грузчиков обитатели квартир начинали суетиться, всячески выказывали свое радушие и какое-то необычное дружелюбие, так что временами его так и подмывало съездить кому-нибудь по роже.

Какие же у них должны быть доходы, думал он, чтобы оплачивать эти огромные квартиры, эту мебель, этот антикварный хлам, эти роскошные автомобили. И ведь если судить по их цветущему виду, они особенно не напрягались.

Пауль, его напарник, созерцал все эти частные парки, анфилады комнат, студии и салоны с полным равнодушием. Пауль был строителем, сейчас тоже без работы, малорослый, но зато очень выносливый. Не то чтобы Паулю все это было не в диковинку. Но поломанное сцепление в собственном "фольксвагене" занимало его гораздо больше. С другими проблемами он, казалось, покончил давно и раз навсегда. Хайнц не мог взять в толк, каким образом он это сделал: в сравнении с Паулем он сам себе представлялся наивным.

Поскольку сам он всегда молчал как рыба, Паулю приходилось и беседу поддерживать, и принимать чаевые.

Я как рабочий… — сказал Пауль художнику по рекламе. Кто хочет работать, тот работу всегда найдет, сказал Пауль генеральской вдове. Смотря по тому, кого они обслуживали — директора фирмы или обычную студентку, — профсоюзы у него требовали то слишком много, то слишком мало. За свободу тоже надо платить. Что толку не бояться безработицы, если нельзя говорить все, что думаешь. Вы только поглядите на этих, в восточной зоне. Каждый получает, что заслуживает. Каждый имеет шанс.

Обычное кривлянье, рассчитанное на то, чтобы вытянуть из этих людей чаевые. Но больше всего смущало Хайнца Маттека другое: среди подобных высказываний встречались и такие, в которые он сам верил. Каждый получает, что заслуживает, каждый имеет шанс — выходит, он разделял взгляды людей, которых ненавидел, с которыми у него не было ничего общего. Он вдруг обнаружил, что повторяет заученные фразы, противоречащие его личному опыту. Фразы, пригодные разве что для такого вот кривлянья.

Но что, собственно, за человек этот Пауль? И каковы его взгляды? Смутное раздражение поднималось в Хайнце, чем больше он замечал, как Пауль сглаживает его промахи, как берет на себя инициативу там, где он беспомощен; в тех случаях, когда Хайнца Маттека душила ненависть, Пауль умудрялся проявлять добродушие. Видимо, парень отлично изучил взгляды всех этих людей, он воспроизводил их с легкостью и без запинки, но какие же взгляды были у него самого?

Пауль не открывал свои карты. А может, и говорил-то все специально для него, кривляясь перед разными председателями земельных судов, фотомоделями и начальниками отделений? Может, Пауль хотел ему что-то внушить? Довести до его сознания такими окольными путями?

Он заметил, что Пауль присматривается к нему. Слабачок Пауль. Хитро ухмыляющийся Пауль. Пауль со скошенным подбородком.

Они стояли в закусочной, куда заходили довольно часто, на углу Эппендорфер-Ландштрассе и Гёрнештрассе. Тремя ступеньками выше, на улице, шли по тротуару люди, собаки, напротив был парфюмерный магазин.

Хайнц Маттек расплатился. Им осталось сделать еще одну поездку.

В домашнем баре снова был прекрасный выбор напитков. Сальный тип на заднем дворе в Эппендорфе каждый вечер выдавал заработанное наличными, и Хайнц возвращался теперь домой не с пустыми руками: то он приносил Карстену детали строительного конструктора, то пластинку Рите, то клипсы Марион. В выходные они теперь почти всегда выезжали за город, прихватив с собой сумку-холодильник, полную колы, лимонада и пива, да еще корзинку с бутербродами и фруктами, хотя большую часть снеди, независимо от того, с чем были бутерброды, вечером приходилось вываливать в помойное ведро, ведь в обед они, как правило, ели горячее и чаще всего в одном из тех отелей, где у входа висела эмалированная табличка автоклуба "АДАК", где стоянка была посыпана гравием, полы застланы коврами и в любое время можно было найти свободный столик.

— Сюда-то нам и нужно, — кричал Хайнц Маттек, и они, создавая изрядный шум, дружно вышагивали через весь ресторан, громко болтали, привлекая к себе всеобщее внимание, обсуждали, какой же столик им занять, наконец усаживались, тоже долго и обстоятельно, располагаясь со всеми удобствами, а Карстен и Рита еще разок-другой менялись местами. Так, а теперь меню.

Однако официант все не появлялся.

— Что это тут за лавочка? Придется их немножко подстегнуть.

— Ну что ж, в таком случае вызывайте полицию.

Пока сам директор не приносил им меню.

— Пожалуйста, сию минуту.

А затем все шло как по маслу.

— Ну вот. Как видишь, все устраивается.

Дети язвительно ухмылялись, а Марион молча вертела в руках подставку для пива.

Раз на стоянке он перед самым носом у какого-то "мерседеса" занял свободное место. Владелец "мерседеса" как ужаленный выскочил из машины.

— Ну давай, давай, подходи, — сказал Хайнц Маттек.

— Да ты только взгляни на них, — сказала сидевшая в "мерседесе" женщина, и тогда этот тип снова уселся в свой автомобиль.

Да, хорошенькое мы производим впечатление, думала Марион. Каникулы продолжались. Они давно уже перестали выбирать для своих прогулок какую-то определенную цель и просто мотались по окрестностям. Нужно же как-то возместить детям несостоявшийся отпуск. Однако такая езда без цели и смысла была, в сущности, самым настоящим праздным шатанием, с таким же успехом можно было слоняться по квартире или часами просиживать в кафе за мороженым. Невозможно представить, сколько они проматывали во время этих уик-эндов. Хайнц тратил деньги с той же легкостью, с какой они ему доставались. Деньги для него ничего не стоили.

Однажды вечером, когда он поздно вернулся домой, Марион еще сидела на кухне.

Риты до сих пор не было дома.

— Это уже в третий раз, — сказала Марион.

Явилась Рита в половине второго.

— Где ты была?

— А почему, собственно, вы так жаждете узнать это ночью в половине второго, а не вечером в половине пятого? — Она была слегка пьяна. — Ну а если я вам скажу, где была, что изменится? Вы же ничего не понимаете. Неужели еще не заметили? Вы не понимаете ничегошеньки. Даже самих себя. И что вы мне скажете, если узнаете, где я была? Умные фразы, в которые сами больше не верите? Вам нечего сказать. Вам нечего мне сказать. Ясно? — И уже в дверях: — Думаете, я не вижу, что здесь происходит? Вам даже притворяться лень. Вы конченые люди. Конченые. Ложитесь спать.

Дверь в ее комнату захлопнулась.

Он открыл было рот, но Марион вдруг крикнула:

— Бога ради, помолчи сейчас!

Он все позже возвращался домой. Иногда не было Риты, иногда Марион, а как-то вечером не было обеих. Квартира была пуста, только Карстен спал, свернувшись клубочком в своей постели. Он стоял посреди пустой квартиры. И вдруг почувствовал, что задыхается. Скорее прочь отсюда, на свежий воздух. Что-то должно случиться. Так не может продолжаться дальше. Он выскочил на улицу и быстро зашагал к центру города. Что-то должно случиться.

Примерно через час он был в районе скотобоен, у стойки какого-то бара.

Первую большую рюмку водки он выпил залпом, и еще прежде, чем подали вторую вкупе с большой кружкой пива, к нему уже подсела какая-то девица, довольно объемистая, Карола.

Мало-помалу способность дышать возвращалась. Ощущение удушья исчезло после второй большой рюмки водки.

— Закажи себе что-нибудь, — сказал он — А потом пойдем наверх.

— Какой шустрый, — сказала Карола, впрочем польщенная. Она придвинулась ближе: — Наверх — плата особая.

— Так, — сказал он, осушив кружку, и встал. Она влила в себя перно, и они пошли.

— Живо раздевайся!

Когда она попробовала раскрыть рот, он сказал:

— Кто тут платит, ты или я?

Они спустились назад в пивную, и возле стойки она сделала попытку от него отвязаться.

— Ты останешься здесь, — сказал он и притянул ее к себе.

— Эй, убери лапы. Терпеть не могу таких мужиков; сперва полаются со своими бабами, а потом ищут развлечений.

Какой-то тип за стойкой, которого Хайнц поначалу совсем не заметил, сказал ей:

— Делай, что тебе говорят, — и пихнул ее на высокий табурет рядом с Хайнцем.

— То же самое повторить, — бросил Хайнц хозяину и обернулся к ней: — Это и к тебе относится, мы потом еще раз поднимемся наверх. — Он протянул хозяину сотенную купюру: — Разменяй, мне нужны сигареты. — При этом он нарочно держал кошелек так, чтобы хозяин мог видеть и другие сотенные.

Вернувшись с пачкой сигарет, он увидел на своем табурете какого-то парня, собственно, тот даже не сидел, а только, разговаривая, время от времени на него облокачивался. Хайнц понаблюдал за ним минуту-другую, а затем, когда парень снова собрался облокотиться на табурет, стремительно рванул табурет к себе. Парень грохнулся на пол возле стойки. Хайнц Маттек уселся.

— Что он тебе сделал?! — закричала Карола.

Парень сыпал ему в спину ругательства:

— Устроил комедию перед бабами, тоже мне петух!

Хайнц не оборачивался, и парень совсем рассвирепел.

Маттек заказал виски себе, хозяину, этому верзиле и девице, а кроме того, велел принести игральные кости.

— Да уймись ты наконец, — сказал хозяин парню.

Проигравший должен был угостить всю компанию виски. Подошел взглянуть один из приблудных бродяг, довольно пожилой человек. Не глядя, легким движением вытянутой руки Хайнц отодвинул его в сторону.

— Давай отсюда, старик.

— Ну и грубая же ты скотина, — сказала Карола.

— Пойдем-ка наверх, — сказал Хайнц.

— Не с тобой.

— Ты что-то сказала? — спросил сутенер.

— Ну, — сказал Хайнц, — пошли… Раздевайся.

— Но здесь так холодно.

— Давай, давай, живо. — И минутой позже: — Скажи-ка, у тебя нет какого-нибудь такого белья?

Она выдвинула ящик, но он оттолкнул ее в сторону и стал рыться сам, пока не нашел подходящего.

— Надевай.

После этого они снова спустились вниз. Хайнц Маттек опять взялся за кости.

— Так на чем мы остановились?

Народ расходился по домам, и они пересели за освободившийся столик. Он заказал для всех водку. Ближе к утру зал снова наполнился: педерасты, проститутки, бродяги. Хозяин задернул шторы, на улице занимался рассвет. Одна из проституток выставила водку, на столе появились кофе и коньяк, и постепенно они снова вошли в раж. Хозяин подбил общий итог. Влить в себя подряд несколько кружек пива, за десять марок явиться во всей красе, разыграть по жребию девочек, показательный секс-номер — с этим, правда, ничего не получилось. Зато устроили танцы.

— Как насчет нас? — спросила Карола.

— Пошла ты, — сказал Хайнц Маттек. В сортире валялся пьяный, за соседним столиком сутенеры подсчитывали выручку.

— Ну, по последней, на дорогу, — сказал хозяин.

Когда пришел Пауль, он уже сидел в машине.

— Ну и ну, — сказал Пауль, — вот это погуляли.

Он опустил оба стекла.

Дома никто не спросил Хайнца Маттека, где он был.

Марион все еще не пришла к решению. Райсмюллерша знала, конечно, что Марион видела, как она опрокинула тележку с бокалами. Об этом знали уже все. Райсмюллершу никто особенно не любил. Не любили за языкастость, к тому же она много болела и другим приходилось отрабатывать за нее. Мастер дал им время на размышление. А потом сумму нанесенного ущерба начнут высчитывать у всех из жалованья.

Признайся она, и Райсмюллерша вылетит. Промолчи, и вылетит она сама. Но может быть, есть еще один вариант?

Обратимся в профсоюзный комитет. Его председателем была женщина, которая прежде работала в бельевой секции.

— У нас перевернулась тележка с хрустальными бокалами, — сказала Ирена. — И теперь за это у всех должны высчитывать из жалованья.

— А кто это сделал?

— Неизвестно, но одну из работниц подозревают в том, что она видела, кто опрокинул коробку. Доказать они ничего не сумеют, но зато могут выбросить ее на улицу.

— Понятно. Значит, никто ничего не видел. А как зовут мастера? Когда это произошло? Иногда ведь что-то падает и само по себе.

Эхтернахша ходила от одной работницы к другой. Но чем больше она их подзуживала, тем сердечнее они относились к Марион. Для нее занимали место в столовой, ее угощали сигаретами, спешили поднести зажигалку. Профсоюзная уполномоченная из соседней упаковочной секции подошла к столу Ирены и Марион.

— Ну, как дела?

— По-моему, хорошо, — сказала Ирена.

— Если не будете выступать сообща, проиграете.

— Три-четыре человека держат сторону начальства, — сказала Ирена.

— Такие всегда найдутся.

В тот день, когда они должны были получить расчетные листки, Райсмюллерша села в столовой отдельно от всех, в гордом одиночестве.

— Вот дурная голова, — сказала Ирена, — теперь нам придется пересаживаться к ней.

Следом за ними потянулись другие работницы; чтобы все уместились рядом, пришлось составить несколько столов; в противоположном конце осталась только Эхтернахша и еще трое.

Они все уже слегка подзавелись, пока переходили на новое место в столовой, а когда оказались на своих рабочих местах, кто-то запел:

Последнюю строчку подтянуло еще несколько человек, а когда мастер закричал:

— Тихо! Вы, крикухи! Я сказал, тихо, — тут уж подтянули все:

Теперь уже пели с наслаждением:

Песня подняла у всех настроение.

Пришла старуха из бухгалтерии. Они вскрыли конверты, и тотчас раздался общий ликующий крик. Они танцевали с расчетными листками вокруг столов.

Давай-ка ты отсюда прочь, старуха камбала,

прочь-прочь, ты, камбала-а!

Это нужно было отметить.

Вот почему, когда Марион пришла домой, она не так уж прямо стояла в дверном проеме. Он сидел в кухне и читал газету. На носу у него были очки. Совсем недавно он заказал себе очки для чтения.

— Хайнци, — сказала она. — Хайнци, дружище.

Она не могла удержаться от смеха.

— Хайнци, что у тебя за вид?

Он взглянул на нее поверх очков.

— Ой, мне плохо, — стонала она. — Ой, не могу!

— Посмотри на себя, что у тебя за вид.

В постели на нее снова напал смех. Не в силах удержаться, она накрылась одеялом с головой. Он лежал рядом с крайне оскорбленным видом.

Она долго не могла заснуть. Снова и снова вспоминала весь этот день. Хотела запомнить его во всех подробностях. Даже самых незначительных.

Между тем Рита давно уже сказала ей, где бывает по вечерам. Правда, с условием, что отец ничего не узнает. Марион долго раздумывала, потом решилась поговорить с ним начистоту.

— Она не хочет, чтобы я тебе говорила. И я ничего не скажу. Оставь ее в покое. Ты ничего не добьешься. Во всяком случае, повода для беспокойства здесь нет.

Как-то вечером Риты и Марион снова не было дома, и Хайнц прошел в комнату дочери. На стенах яркие плакаты — Элвис Пресли, Роллинги, Дженис Джоплин, обнаженная девица на мотоцикле, лес, буковые деревья в лучах солнца, дешевые издания для подростков, некоторые явно дурного пошиба, коллекция маленьких стеклянных зверей.

Он взял с полки пластинку, включил проигрыватель и тотчас опять выключил. Первые же звуки заставили его вздрогнуть.

Он огляделся. Конечно, за всем этим кроется связь с парнем. Где-то она наверняка прячет его письма.

И тут в дверях появилась Рита.

Оба испугались.

Он подыскивал слова. Слова, которые сумели бы все объяснить, исправить, но скоро понял, что исправить ничего уже нельзя.

Он все же попытался найти какие-то слова, но Рита с рыданиями кинулась на постель.

Он постоял еще немного, а потом внутри у него словно что-то оборвалось, он вышел из комнаты и захлопнул дверь.

Чертовы бабы.

Не поймешь, рассказала она об этом Марион или нет. Девчонка делала вид, будто ничего не случилось, но между ними возникло легкое отчуждение, заметное только ему. Он избегал оставаться с глазу на глаз как с той, так и с другой.

— Давай-ка, Карстен, организуем что-нибудь вдвоем, только для мужчин. Куда пойдем — в городской парк, на Эльбу или в Ниндорфский заповедник? Тебе чего — мороженого, кока-колы или шоколада? — Карстен смущенно выбирал. — Говори честно, чего тебе хочется, сегодня мы делаем только то, что хотим.

Впрочем, это было не совсем так. Хотел в основном один Карстен.

— Папа, можно мне открыть окно? Папа, мы пойдем сейчас направо? Папа, сколько тебе было лет, когда была война? Кто твой любимый вратарь? Почему на небе полосы от самолетов?

— Послушай, что у тебя за манера вечно спрашивать?

Карстен замолчал.

— Ну, ударь же разок по мячу. Для чего мы тогда его брали?

Карстен послушно ударил по мячу, побежал за ним, налетел на пожилого мужчину и плюхнулся на землю.

Отец скрипнул зубами.

— Не забудь по крайней мере захватить мяч.

— Папа, можно мне пройти по стенке?

— Слушай, у меня сейчас лопнет терпение.

Подбородок у Карстена задрожал.

Теперь он еще и расхнычется. Карстен в самом деле расплакался.

— Все, пошли домой.

Наконец-то на горизонте забрезжили школьные занятия. На последний уик-энд Ирена пригласила Марион с детьми к себе. Пригласила она для проформы и Хайнца, но никто не стал возражать, когда он отказался.

Навьюченные хозяйственными сумками и надувными матрацами, складным столом и купальными костюмами, подстилками и пакетами с едой, они тащились к автобусной остановке. Пусть он катится со своим автомобилем куда хочет. Было еще прохладно, но на небе ни облачка, и день обещал быть жарким. Когда они добрались до Ирены, все окна у нее в доме уже стояли настежь. Старшие девочки уединились в шезлонгах на балконе, Лиза показывала Карстену свою комнату. Внизу, в дворовом сквере, сидели люди в шортах и в бикини, с папками для рисования. Почти на всех балконах тоже были люди, визжали дети, орали радиоприемники.

— Ирена, дай-ка я тебя обниму.

Лиза и Карстен что-то притихли, матери заглянули к ним и обнаружили, что ребята меняются джинсами и рубашками. Марион и Ирена принялись не спеша готовить обед. Становилось жарко. Бикини давно уже стали им тесноваты, но все равно так приятно ощущать кожей теплый воздух.

— Мы старые обозные клячи, — воскликнула Марион и похлопала себя по животу.

Они готовили chile con carne. По рецепту из иллюстрированного еженедельника. Торопиться было некуда, они болтали, курили, уже разок приложились к вину; никогда в жизни они еще не ели такого блюда. Обе прямо-таки сгорали от любопытства, чем дальше, тем больше, а еда в кастрюле становилась все более острой и отменной.

Потом все сидели на кухне вокруг стола, от перца все внутри горело огнем и во рту творилось что-то несусветное. Ирена сидела между Лизой и Карстеном, равно опекая и ту и другую сторону. Марион обращалась по-сестрински с обеими смышлеными юными дамами.

Потом они отправились в городской парк и, поскольку было еще довольно рано, сумели захватить местечко под деревьями, с видом на широкий зеленый луг и небо. Они распаковали вещи и установили шезлонги, переоделись, натерлись кремом для загара и снова смыли его, а в конце концов просто разлеглись на траве, прикрыв глаза листочками и подставив лица солнечным лучам.

Они всем телом ощущали этот день; он был сытым и ленивым, таким же, как они сами, и еще он был бесконечным, как небо. Около шести они стали собираться в обратный путь; разомлевшие от жары и усталые, обливающиеся потом, они терпеливо дожидались автобуса, который все не подходил, потом, зажатые в толпе, задыхаясь от нехватки воздуха, цеплялись, чтобы не упасть, за липкие поручни, то и дело выскальзывавшие у них из рук. Наслаждаясь квартирной прохладой, они без сил бросились в кресла и на диван: прежде всего принять душ.

И вдруг ужасный шум, крики. Ирена выскочила из кухни, рывком распахнула дверь в ванную. Она притащила Марион в комнату, изо всех сил встряхнула ее.

— Я здесь, здесь, вот она я.

И постепенно Марион опомнилась и узнала ее.

— Я подумала, что меня заперли.

Позже, когда Карстен и Лиза уже спали, вместе, на одной кровати, а девочки еще не пришли из молочного бара, Марион и Ирена сидели на балконе. Небо над четырехугольником жилых домов было фиолетовым, с балконов доносились тихие голоса, кое-где горели свечи. В темноте их лиц было не различить — только красные точки сигарет.

— Как-то все еще сложится, — сказала Марион.

В той стороне, где сидела Ирена, долго было тихо.

— Все это быстро пройдет, — сказала Ирена из темноты. — А ты делай то, что считаешь для себя правильным.

Начало занятий в школе все восприняли как облегчение. Жизнь вернулась в привычную колею. Марион с вечера готовила еду, Рита после школы ее разогревала, она же следила, чтобы Карстен поел и сделал домашние задания, а поскольку она бы никогда не добилась от брата того, чего не выполняла сама, они садились за уроки вместе. Марион приходила около половины пятого, проверяла их тетради, шла в магазин, готовила; мало-помалу заведенный порядок приобрел стабильность и надежность.

Хайнц, напротив, возвращался в самое разное время и в разном настроении. Они от него не зависели. Его никто не ждал. Карстен при нем робел, а может быть, просто стал осторожнее. Рита вела себя так, будто никогда не заставала его в своей комнате.

Это, однако, тревожило его куда больше, чем открытая неприязнь или обида. Он искал возможности поговорить с ней. Она заметила это — ведь он буквально ходил за ней по пятам — и приложила все усилия, чтобы разговор не состоялся. То она бегала по своей комнате в трусиках и лифчике, то начинала в его присутствии натягивать другой джемпер, то приносила ему в ванную фен, то забывала закрыть дверь, когда принимала душ сама.

Марион видела, что происходит, и жалела его. Ей было стыдно перед Ритой. Стыдно за него. Иногда она старалась не смотреть в их сторону или выходила из комнаты. Что-то должно было случиться, и, когда однажды Рита была в ванной, а он в который раз что-то там позабыл, она нагрянула туда с озабоченным видом, будто что-то разыскивала, но лицо ее пылало от смущения. Он тотчас все понял (он сидел на краю ванны), поднялся и вышел, тоже смутившись. А в коридоре схватился за куртку. Он не мог больше оставаться в квартире.

Рита вышла из ванной и скрылась в своей комнате. Она тоже поняла.

Только через некоторое время он опомнился и сообразил, где находится — в конце второго жилого блока. Он пошел дальше, здесь все дома были похожи один на другой. Перед витринами с телевизорами, транзисторами и стереоустановками толпились подростки, у перекрестков тоже собиралась молодежь на своих мощных мотоциклах, с железными крестами на черных кожаных куртках. Ветер гнал по асфальту обрывки газет и бумажные стаканчики. Если в такое время кому-то нужно было здесь пройти, он старался проскочить отрезок от станции метро до своего дома как можно быстрее. Стекло, бетон и сырость, грязь и ветер. И только вещи, которые одни имели здесь какую-то ценность, были устроены хорошо: на бархатной обивке, в теплом освещении, любовно расставленные по местам, красиво сочетающиеся друг с другом, они демонстрировали людям свою стоимость.

В разговорах с Ритой он снова вернулся к отечески-дружескому тону, а она снова стала той маленькой девочкой, которая приносит своему папуле бутылку пива. Но когда по вечерам она уходила, его мучило беспокойство, он места себе не находил и, рыская по кварталу, заглядывал во все забегаловки. Ведь он так и не знал, где она пропадает по вечерам.

Дискотеку он обнаружил совершенно случайно. Два парня и девушка поднимались вверх по лестнице из подвала, и из приоткрывшейся на миг двери вырвалась музыка. Теперь только ему бросилась в глаза витрина, сплошь замазанная черной краской. Он спустился по лестнице и отворил дверь.

Музыка, точно густое, дрожащее марево, висела в низком помещении, она как бы медленно вращалась вокруг собственной оси, и аккорды басовой гитары били, словно туго натянутые тросы. На танцевальном пятачке лишь несколько пар. По ту сторону светового конуса, освещавшего крохотный кусочек зала, все тонуло в темноте. На полу пустые банки из-под пива, окурки, бумажные стаканчики. Краска на стенах местами казалась чем-то разъеденной. Большие, с виду рыхлые пятна фосфоресцировали на темном фоне стен.

Музыка оборвалась, послышались удары, как в кино, когда противника бьют кулаком в живот, бьют быстро, механически равномерно, но здесь это было в немыслимом темпе — соло на барабане, хроматический каскад звуков, а затем дребезжащая гитара как бы раздвинула занавес в другое пространство, где между ярко освещенными зеркалами кружились хромированные осколки снарядов.

От стойки прямо к нему направился высокий худой мужчина. Музыка смолкла. Мужчина шел, слегка наклонившись и выдвинув вперед узкое бледное лицо, которое залысины на лбу делали неестественно длинным. Он был одет в кожаную куртку с меховым воротником, казавшуюся слишком короткой, на руках у него были гоночные перчатки, закрывавшие лишь три четверти кисти, с прорезями на костяшках пальцев.

— Что вам угодно? — спросил он.

— Я только хотел…

— Вашей дочери здесь нет, — сказал мужчина.

За его спиной выросли несколько типов в джинсах и черных кожаных куртках.

— Но вы же ее не знаете.

— Разумеется, я ее знаю, — сказал мужчина серьезно. — Ее в самом деле здесь нет.

— Мы все ее знаем, — сказал один из типов. Прямо на голое тело у него была надета черная кожаная жилетка. Он был самым низкорослым из них, светловолосый и какой-то квадратный с виду. Он улыбался. На груди у него был вытатуирован красно-синий дракон, на руках — змеи.

— Вали отсюда, старикан, — сказал один из этих типов, зло и сухо.

Человек в гоночных перчатках быстро кивнул ему и улыбнулся Хайнцу.

— Ее в самом деле здесь нет, — сказал он дружелюбно.

— Да, конечно, — сказал Хайнц и повернулся к выходу. Он искал дверную ручку не с той стороны. Мужчина сам открыл ему дверь.

На улице он глубоко вздохнул. Дверь у него за спиной опять хлопнула. Двое парней вывели под руки какого-то подростка, оттащили его подальше, потом прислонили к стене дома и кинулись назад в подвал. Юноша продержался еще несколько секунд, затем, неестественно вывернувшись, рухнул на землю.

Хайнц подождал, стоя на другой стороне улицы. Подросток не шевелился. Тогда он повернулся и быстро пошел вниз по улице.

Парень сказал, будто знает Риту, но это, конечно, обыкновенный трюк. И все-таки от мысли, что он вполне мог бы ее там застать, у него появилось такое ощущение, будто он стремительно падает вниз в скоростном лифте.

Несколько дней спустя ему пришла в голову простая идея, напрашивавшаяся сама собой. Вместо того чтобы разыскивать ее, он подождет внизу, подождет, пока хахаль не доставит ее домой. Тут-то он и зацапает парня.

Однажды вечером в одиннадцать ее еще не было дома, и он, схватив с вешалки куртку, спустился на лифте вниз. Примерно через час на улице послышался треск и возле дома остановился мотоцикл. Когда Рита спрыгнула с седла, он выступил из тени подъезда. Она тихо вскрикнула и проскользнула в дверь. Он подошел к мотоциклу.

— Я подумал, не пора ли нам познакомиться, — сказал он.

Парень на мотоцикле молчал. Он сидел на тяжелом и мощном японском "судзуки", весь в черной коже, на голове красный защитный шлем. Разглядеть его лицо было невозможно.

— Я подумал, что приличия, пожалуй, требуют как-то представиться и рассказать о себе.

Парень на мотоцикле откинул забрало шлема. Его лицо и сейчас нельзя было разглядеть.

Хайнц Маттек глубоко вздохнул.

— Подонок, — сказал он.

— Я представился по всем правилам, — сказал парень. — Вашей жене.

Стало очень тихо.

— Глубоко сожалею, — донесся голос из-под шлема.

— Сопляк.

— Глубоко сожалею.

— Сопляк.

— Можно понять, почему ваша собственная жена ничем с вами не делится.

— Я тебе все кости переломаю.

— Лучше не надо, шеф.

Мотоцикл вдруг сделал рывок вперед, так что Хайнцу пришлось отпрыгнуть в сторону.

— У вас очень милая жена.

— Дерьмо.

— Ну и, конечно же, дочка. Когда она так вот разляжется в ванне, как вы ее находите, а, шеф? — Он повернул руль так, что свет фары ударил Хайнцу в лицо — Великий кормилец.

Сделав немыслимый разворот и одновременно отключив свет, он загрохотал вниз по улице и лишь на углу снова включил фару, но Хайнц все равно уже не смог бы разобрать номер.

К этому времени большим достижением для него было уже и то, что он вообще более или менее регулярно появлялся на заднем дворе в Эппендорфе. Обычно Паулю достаточно было только взглянуть на него, чтобы, не говоря ни слова, сесть за руль и первые три-четыре часа вести машину самому.

Хайнц Маттек никогда не был ни особенно разговорчивым, ни молчаливым; он всегда обдумывал свои слова, и иной раз довольно долго. Но теперь Хайнц Маттек стал говоруном. Жажда общения обуревала его все сильнее. Он болтал, не закрывая рта. А это был весьма скользкий путь: ответы собеседника не имели больше никакого значения, пустой и бессмысленный поток речи несся сам по себе, помимо воли Хайнца.

А Пауль молчал. Но даже и в разгар своей болтовни Хайнц слышал это молчание.

Теперь он приставал с разговорами и к клиентам. Чаевых они уже почти не получали.

Однажды, когда они обедали в какой-то закусочной, Хайнц вытащил из кармана пачку фотографий.

— Посмотри внимательно, сейчас ты кое-что увидишь. Ну как? Хороша баба, а? Вот это на тиммендорфском пляже. А это мы в Малаге. Понимаешь теперь, почему у меня иногда по утрам заспанные глаза? Все при ней, скажи? Ну ведь правда же баба что надо!

— Правда, правда, — сказал Пауль, разглядывая фотографии Марион.

— Так уж и быть. Смотри, какой бюст, а? И как ты думаешь, сколько лет? Ну, скажи же. Ладно, я скажу тебе сам. Это Рита… А это Карстен. Смотришь на них и пони маешь, ради чего вкалываешь. Ему в жизни будет легче, чем мне. За родительской-то спиной. Но если серьезно, ему уже сейчас палец в рот не клади.

Он не замечал, что показывает Паулю эти фотографии уже в третий или четвертый раз.

А потом однажды Хайнц Маттек сказал:

— Я тебе все врал.

Фотографии снова лежали на столе.

— У меня дома сплошное дерьмо. Все кончено. Это я только перед тобой хорохорился.

И то без толку, хотел сказать Пауль, но промолчал.

— Что ты так на меня смотришь? Ты что-то сказал?

— Нет, — сказал Пауль.

— Кельнер! — крикнул Хайнц Маттек. — Счет.

— Здесь расплачиваются в кассе, — сказал Пауль.

По отношению к клиентам он становился все враждебнее. С самыми дорогими антикварными вещами обходился так, будто это ящики из-под апельсинов. Паулю все труднее было заглаживать его промахи.

— Люди на нас жалуются, — сказал Пауль.

— Они жалуются на меня.

— Нет, — сказал Пауль, — они жалуются на нас.

— Да пошли они…

Таскать с ним шкафы вниз по лестнице было непросто. Он больше не старался приноровиться к товарищу. Паулю требовалось все больше усилий, чтобы хоть как-то сдерживать его нетерпение, его с трудом подавляемую злобу, его презрение к такой работе. Он всякий раз облегченно вздыхал, когда вещи более или менее невредимыми водворялись по месту назначения.

— У тебя еще силенок достанет, Пауль, — говорил Хайнц Маттек, не замечая, что Паулю приходится работать вдвое больше, чем ему самому. И по его, Хайнца, вине.

Но в один прекрасный день силенок Паулю все-таки недостало. Они почти подняли шкаф на четвертый этаж и собирались водрузить его на последнюю лестничную площадку, но тут у Пауля подвернулась нога. Хайнц уже твердо стоял на площадке, ему надо было сделать лишь несколько маленьких шажков, чтобы дать Паулю подняться. Но он рванул так, будто Пауль уже стоял рядом.

Шкаф поехал назад и опрокинулся на Пауля.

— Вот задница, — сказал Хайнц Маттек.

Пауля зажало между стеной и шкафом.

— Да не стой ты так, — сказал Пауль.

— Ну, великий провидец, что ты теперь скажешь?

— Быстрее же, — сказал Пауль.

— А ты просто сбрось это дерьмо вниз по лестнице, — посоветовал Хайнц. — Спихни его к чертовой матери.

Пауль тяжело хрипел, придавленный шкафом. Свет на лестничной клетке погас.

— Умник ты этакий, — сказал Хайнц. — Ты даже не представляешь, как действовал мне на нервы этим своим умничаньем, своей вечной болтовней.

Он включил свет, спустился на три ступеньки вниз, приподнял шкаф, который наполовину уже стоял на площадке, и с силой задвинул его на площадку целиком.

Пауль скорчился. Он сидел на ступеньках и, тяжело переводя дыхание, растирал грудь.

Хайнц ждал. Свет на лестнице еще раз погас, он снова включил его.

— Ну и черт с тобой, — сказал он вдруг и прошел мимо Пауля вниз по лестнице.

Спускался он долго. Свет опять погас, затем хлопнула дверь.

На следующее утро он на работу не вышел.

Деньги, заработанные в последний день, ему прислали по почте на дом. Клиент сам помог Паулю дотащить шкаф до квартиры.