Выбитый из седла становится на ноги

Мы читаем в газетах, слышим по радио и телевидению о безработице в мире капитала, о том, что число потерявших работу в отдельных странах достигает сотен тысяч, миллиона, а то и нескольких миллионов человек. Мы понимаем, что это плохо, догадываемся, что могут чувствовать безработные. Но мы никогда не были на их месте, и уже в силу этого нам трудно ощутить всю глубину переживаний этих людей. К тому же мы нередко слышим, что в высокоразвитых капиталистических странах даже в период экономического спада и растущей безработицы сохраняется относительно высокий жизненный уровень. Более того, на Западе находятся люди, которые заявляют: не стращайте нас безработными, они получают такое пособие, что могут жить припеваючи.

Но эти люди умалчивают о главном. Во-первых, о том, что пособие не вечно, а временно, и зачастую человек лишается права на него прежде, чем найдет новую работу. И во-вторых, дело не только в материальной стороне. Даже получая пособие, потерявший работу переживает серьезное потрясение — нервное, психологическое. Оказавшись на улице, он подобен всаднику, выбитому из седла. И часто не только его собственная жизнь, но и жизнь его близких летит вверх тормашками.

Только прошедшие через горькие испытания безработицы знают, что это такое. Один из них — Хайнц Маттек, тридцатидевятилетний гамбургский токарь, герой повести Герда Фукса «Мужчина на всю жизнь». Если вы хотите понять, что происходит в душе безработного, побывать у него дома, в его семье, взглянуть на него глазами его жены, детей и знакомых, прочтите эту повесть. Вы откроете для себя новый, особый жизненный пласт, и, возможно, он удивит вас так же остро, как и самого Хайнца Маттека, который еще вчера чувствовал себя сильным, уверенным и вдруг словно попал в безвоздушное пространство, остался без точки опоры, вне привычных ощущений.

Получив извещение об увольнении, Хайнц Маттек не случайно припоминает один из первых своих боксерских боев и одно из первых своих поражений. Точно такие же чувства испытывает он и сейчас. Его будто снова послали в нокдаун, и вот этот большой сильный мужчина неожиданным ударом выбит из своей привычной, размеренной жизни. Поначалу ему даже как-то не верится, ведь что ни говори, а за плечами восемь лет безупречной работы на предприятии, нормальные отношения с товарищами и с начальством, привычная, быстро и ловко исполняемая работа.

Так вместе с главным героем повести мы сталкиваемся с первой несправедливостью безработицы: она наносит свой удар нежданно и, в общем, не разбирая куда, не различая, хорошо ли, добросовестно ли трудился человек или нет. Удар, особенно тяжкий и необъяснимый для тех, кто воспитан в жестокой необходимости без остатка выкладываться на работе, день за днем демонстрируя высшее свое достижение.

Маленькая деталь врезается в память и герою повести, и нам, читателям, — заместитель начальника отдела кадров объявляет Хайнцу Маттеку о предстоящем увольнении в высшей степени вежливо и корректно. Короткие извинительные фразы словно заранее рассчитаны на полное взаимопонимание увольняемого и администрации, на сочувствие фирме: «Мы крайне сожалеем. Многолетнее сотрудничество. Трудности со сбытом. Конъюнктура».

Ведь не случайно Хайнцу Маттеку так долго и старательно внушали, что фирма и он сам — это некое единое гармоничное целое и не может здесь быть никаких противоречий, никаких оснований для недовольства друг другом. «Восемь лет отработал он на этом предприятии и, когда его спрашивали, чем он занимается, как правило, отвечал: "Мы выпускаем автопогрузчики". Под этим "мы" он подразумевал и себя самого, и еще тысячу с лишком других людей, работавших с ним бок о бок. Всех вместе. Фирма, думал он, это все они, вместе взятые. И то обстоятельство, что владельцем ее был адвокат, чью роскошную виллу он непременно демонстрировал Марион и детям, когда они проезжали мимо, на его взгляд, никак не противоречило подобному идеальному единению».

И даже сейчас, когда его спокойно и равнодушно, как отслуживший свое станок, препровождают навсегда за ворота, он еще продолжает верить в этот идеальный мир «социального партнерства», о котором ему твердят со всех сторон, и только много позже, пройдя через горькие разочарования и изверившись, постигает Хайнц Маттек истинную цену всех этих красивых фраз.

Начиная с первого известия о предстоящем увольнении, мы вместе с героем повести углубляемся в то тяжелое, граничащее с безнадежностью состояние, в которое повергает человека безработица. Сперва Маттека мучает страх, что обо всем узнают товарищи по работе. Потом страх, что узнает жена, и стремление как можно дальше оттянуть решающий разговор с нею. И наконец официальное подтверждение печального факта — Маттек становится на учет по безработице. Один из сотен жаждущих работы на бирже труда. Такой же, как иностранные рабочие.

По поводу положения иностранных рабочих стоит, пожалуй, сделать особое отступление. Сейчас в ФРГ насчитывается более четырех миллионов иностранцев, занятых преимущественно на подсобных и низкооплачиваемых работах. И несмотря на то, что эти люди получают меньше, чем западногерманские рабочие, и первыми теряют работу, среди части населения страны усиливается ненависть к иностранным рабочим, а со стороны последних нарастает протест.

Для Хайнца Маттека, отчасти также зараженного атмосферой общества, которое в годы «экономического чуда» снисходительно позволяло себе «облагодетельствовать» выходцев из стран Южной и Юго-Восточной Европы, наживаясь на их низко оплачиваемом труде и сохраняя тем не менее высокомерное и презрительное отношение к этим «людям второго сорта», — для Хайнца Маттека уже сознание, что он поставлен на одну социальную ступеньку с иностранными рабочими, свидетельствует о том, что с ним произошло нечто ужасное, свидетельствует о горьком его падении. И вместе с тем это начало нелегкого пути познания. На этом пути ему суждено изведать немало унижений, предстоит лишиться многих иллюзий, разрушить самые важные свои жизненные связи. И самое страшное, что произойдет это в высшей степени буднично, спокойно и, на первый взгляд, незаметно, шаг за шагом. А внешне все будет выглядеть не так уж и трагично; Хайнц Маттек и его семья будут жить по-прежнему, почти без изменений, даже вполне прилично, отказывая себе лишь в самых незначительных вещах. Но изменение ситуации в семье Маттеков обостряет и усиливает давние внутренние конфликты, высветляет наиболее острые, наболевшие проблемы со временной западной семьи вообще. Жесткий, отупляющий ритм работы, каждодневная мобилизация всех внутренних резервов личности только для того, чтобы поддержать высокий, «не хуже, чем у других», уровень дохода и потребления, неизбежно создают своего рода эмоциональный вакуум, и тогда возникает взаимное непонимание, равнодушие, а затем и ожесточение, которое особенно резко проявляется в критических ситуациях.

Вынужденное безделье Маттека затягивается — вот тут-то и начинают сказываться все те шероховатости и сложности, которые в обычных условиях сглаживались размеренным ходом будней. Постоянное присутствие в доме раздраженного, отчаявшегося, уже потерявшего почти всякую надежду главы семьи накладывает свой отпечаток на общий микроклимат. Хайнц Маттек постепенно утрачивает контакт с самим собой, ему кажется, что он стал ненужным не только на заводе, но и дома. Все заняты: жена хозяйством, дети уроками, — он один лишний, он один всем мешает. А тут еще решение Марион пойти работать в большой универсальный магазин «Карштадт», которое Маттек воспринимает чуть ли не как личный вызов.

Выросшая в семье, где во всем: в домашнем хозяйстве, в отношении к людям и к вещам и даже в выборе жениха — царила бюргерская обстоятельность, Марион безропотно выполняла все функции добропорядочной жены. Она не работала, только обслуживала мужа и детей. И Хайнц Маттек гордился, что жена не работает. Он содержал ее как роскошь, которую вполне мог себе позволить.

Новая работа Марион, ее рассказы о подругах, о первых наблюдениях и выводах, о первых шагах на пути сознательной борьбы за свои права — все это вызывает у Хайнца Маттека лишь раздражение. Да и разумное изменение привычного уклада семейной жизни наталкивается на его глухое непонимание: трудно совершается переход от быта, полностью подчиненного желаниям мужа как единовластного главы семьи, к более справедливому распределению домашних обязанностей между двумя работающими людьми. Процесс этот оказывается для семьи Маттеков очень болезненным. Рушится близость между супругами, все больше отдаляются от родителей дети. В конце концов Хайнц Маттек вообще уходит из семьи. Супруги тяжело переживают разрыв. Для них это не просто крушение привычного семейного уклада, но крушение чего-то важного, человеческого внутри себя. Медленно спивается, опускаясь на самое дно жизни, Хайнц Маттек, чувствует себя загнанной в угол Марион.

Концовка повести далека от традиционного хэппи-энда, и все же она оставляет светлое впечатление. Герой Г. Фукса многое понял за тот год, который так резко перевернул всю его жизнь, понял не только применительно к работе, хотя и здесь его мысли мало-помалу обретают зрелость и временами поражают остротой наблюдения. Хайнц Маттек начинает сознавать, что «иметь работу — это значит иметь еще и право входа куда-нибудь. И если у него не было права на труд, то, значит, не было и права заботиться о себе, быть ответственным за себя, быть самим собой, быть человеком». Постигает он и еще одну важную истину: все, что он имел и чем гордился — неработающая жена, квартира, машина, мебель, налаженный быт, приличное жалованье, — было ему дано лишь затем, чтобы он мог трудиться с настроением, на совесть, обеспечивая фирме высокие прибыли. В нем видят только рабочую силу, как человек он власть имущих не интересует.

Хайнц Маттек судит себя сурово и беспощадно, и именно это заставляет нас испытывать к нему все растущую симпатию. Преодолевая отчаяние, безнадежность, равнодушие к себе самому и к окружающим, он становится совсем другим человеком — чутким, отзывчивым, общественно активным, способным постоять за себя и за товарищей. В этом возрождении помогает ему и новая работа, и друзья, и, конечно же, Марион, которая все это время одиноких скитаний мужа не переставала ждать его, боролась за него.

Снова почувствовав себя человеком, имеющим право на самоуважение и на признание товарищей, Хайнц Маттек приходит к пониманию еще одной важной истины: ему необходима его семья, жена, дети. Он должен вернуться, вернуться в ту жизнь, где ему предстоит бороться за человеческое достоинство и за свои права рабочего человека, в семью, где его ждали и где он может чувствовать себя мужчиной на всю жизнь.

 

Гред Фукс

Мужчина на всю жизнь

Однажды в понедельник, в апреле 1976 года, тридцатидевятилетний токарь Хайнц Маттек получил извещение об увольнении.

Спускаясь из отдела кадров вниз по лестнице и держа в руке конверт со злополучным приказом, он вдруг отчетливо вспомнил один из первых своих боксерских боев, в ту пору он еще был учеником на производстве и выступал за команду "Гамбургские соколы". Едва начался второй раунд, как он оказался в нокдауне. Он даже не почувствовал боли и только позже узнал, что удар пришелся слева. Он был абсолютно уверен, что выиграет этот бой. Но уже к концу первого раунда понял, что ему так ни разу и не удалось по-настоящему блокировать противника.

Над ним открыли счет, голос рефери доносился откуда-то издалека, и в этом полузабытьи он внезапно осознал, что теперь-то обязательно вспомнит все, чему успел научиться. При счете "семь" он вскочил на ноги, принял стойку, ни на секунду не забывая о защите, по всем правилам начал наносить встречные удары, и дело пошло на лад. Но на большее его уже не хватило, он проиграл по очкам.

Маттек вернулся на свое рабочее место, сунул конверт с извещением в нагрудный карман комбинезона и запустил станок. Он вытачивал поршневые цилиндры для "муравьишки", миниатюрного автопогрузчика, самого маленького из всех, что они выпускали. Нехитрая работа, приносившая, однако, хорошие деньги. В соревнованиях по боксу он последний раз участвовал девять лет назад. Сейчас он весил ровно сто девяносто шесть фунтов (у него сохранилась привычка ежедневно проверять свой вес) — не так уж много при росте метр восемьдесят девять. Большой раздвижной калибр казался в его руках игрушкой.

Он снова вспомнил о конверте, когда вешал комбинезон в шкаф и в складках его нащупал бумагу. Он переложил конверт в боковой карман куртки. Уходя в тот раз с ринга, он был уверен, что теперь его выгонят из команды. Но Джонни Яблонский отвел его в сторону и предложил начать тренироваться в команде группы "А", а это было уже нечто большее, чем просто выигранный бой.

По дороге домой он чуть не попал в аварию. Перестроился в левый ряд — там было посвободнее — и сразу набрал скорость, как вдруг шедший впереди автомобиль показал левый поворот. Поневоле Маттек тоже остановился, и теперь все, кто ехал в правом ряду, обгоняли его. Высмотрев просвет между машинами, он круто вырулил вправо, но то ли просвет был не так уж велик, то ли он попросту не заметил нагонявшую его малолитражку — оба одновременно нажали на тормоза и замерли буквально в не скольких миллиметрах друг от друга. В следующую секунду он резко дал газ, так что шины взвизгнули, и, послав всех к черту, удрал через перекресток на желтый свет.

Снова пришло на ум предстоящее увольнение. Ну и ладно, подумал он, здесь тоже есть свои хорошие стороны: в кои-то веки можно отоспаться, вдоволь поваляться в постели. Впрочем, Маттек был уверен, что еще до увольнения сумеет подыскать новую работу. А значит, Марион с детьми тревожить не стоит. Только вот куда бы запрятать письмо? Как назло, ни одно место не казалось ему достаточно надежным. В конце концов он под каким-то предлогом спустился вниз к автомобилю и сунул конверт под коврик для ног.

Уже восемь лет отработал он на этом предприятии и, когда его спрашивали, чем он занимается, как правило, отвечал: "Мы выпускаем автопогрузчики". Под этим "мы" он подразумевал и себя самого, и еще тысячу с лишком других людей, работавших с ним бок о бок. Всех вместе. Фирма, думал он, это все они, вместе взятые. И то обстоятельство, что владельцем ее был адвокат, чью роскошную виллу он непременно демонстрировал Марион и детям, когда они проезжали мимо, на его взгляд, ничуть не противоречило подобному идеальному единению.

Ведь как ни говори, а сам заместитель начальника отдела кадров лично предупредил его об увольнении. Мы крайне сожалеем. Многолетнее сотрудничество. Трудности со сбытом. Конъюнктура. Заместитель — человек молодой, обходительный. Маттеку никогда бы и в голову не пришло съездить ему, к примеру, разок по физиономии.

Смысл случившегося полностью дошел до него лишь наутро, когда он распахнул дверь в раздевалку, и, как всегда, увидел перед шкафчиками со спецодеждой товарищей по работе — веселые, поддразнивают друг друга, рассказывают свежие анекдоты. Они остаются, а он должен уйти. Между ними пропасть, раз и навсегда. Значит, можно просто выбросить человека за ворота, выгнать прочь, да еще пригрозить: смотри, а то хуже будет! И против этого бессильны и профсоюз, и закон. Нельзя сказать, будто прежде он ничего этого не знал. Знал, конечно, но все-таки как будто и не знал.

Но почему, почему именно он, а не кто-то другой! Токарь он был опытный, с начальством всегда ладил — в чем же все-таки он провинился? Мысли, что его уволили за плохую работу, Хайнц Маттек не допускал, тут он был в себе уверен. И все же уволили его, а не кого-то другого. Он поймал себя на том, что боится, как бы товарищи не узнали о его предстоящем увольнении.

В последние дни ему все время было не по себе. "Заботы, заботы, ничего нет хуже забот", — говаривал Джонни Яблонский и требовал от своих парней, чтобы у них были постоянные подружки, а еще лучше, чтобы они женились. Он учил их контролировать вес, пищеварение, рационально питаться. Неукоснительно следил, достаточно ли они потеют, и время от времени проверял шейную мускулатуру. "Ты вот что, загляни-ка с этим к массажисту".

Джонни уже тогда был стар, и лицо его походило на сморщенную ягоду. Но иной раз он еще боксировал с ними, и тогда они понимали, что значит правильно отразить удар. Его левая всегда доставала противника неожиданно, "всухую", хотя, конечно, сам удар уже не имел прежней силы.

Хайнц Маттек нисколько не сомневался, что сразу найдет работу, и все же где-то внутри росло неприятное ощущение, будто каждый его мускул судорожно напряжен. Куда девались прежняя свобода и раскованность, умение выполнять любую операцию с минимальной затратой усилий. После смены его охватывала страшная усталость, никогда прежде он не испытывал ничего подобного.

Он с каждым днем все сильнее боялся, что товарищи вот-вот узнают об увольнении, и однажды, собравшись с духом, решил покончить с этим унизительным со стоянием.

— Первого я работаю последний день, — сказал он в столовой за обедом.

— Что?

— Как же так?

— А есть у тебя уже что-нибудь на примете?

— Осмотрюсь не спеша. Для начала сделаю дома ремонт.

И глядя, как он сидит среди них, большой, спокойный и совершенно невозмутимый, они верили его словам. Он и сам себе верил в ту минуту.

Все-таки каким-то образом вышло наружу, что уходит он вовсе не по собственному желанию. Тогда он стал выискивать всевозможные предлоги, чтобы являться в столовую раньше или, наоборот, позже остальных; нередко он сидел теперь там в одиночестве, среди турецких рабочих с кирпичного завода. Прощаясь с товарищами после своей последней смены, он был рад, что это мучение кончилось. Нового места он пока не нашел.

Только сейчас он сообщил о случившемся Марион, и оказалось, что по-человечески это вполне можно объяснить: ввиду неблагоприятного положения с заказами фирма предложила ему уйти, но, разумеется, он тут же найдет новую работу. Со временем все уладится, а стало быть, беспокоиться нечего. Он ни словом не обмолвился о том, почему до сих пор молчал. Сидел напротив нее, а она смотрела на него широко раскрытыми глазами, не в состоянии хоть как-то отреагировать на его слова.

Молчала она и на следующее утро, когда он встал в привычное время, будто собираясь на работу. Она слышала, как он поднимался, но спрашивать ни о чем не стала. Притворилась спящей. И когда после обеда в привычное время он вернулся домой, тоже не произнесла ни слова.

Он встал на учет по безработице. Биржа труда находилась на Курт-Шумахер-аллее, между Домом профсоюзов и городским отделением СДПГ, здание из красного кирпича, в котором он еще ни разу не бывал. Работу они начинали в восемь; ему пришлось дожидаться на улице. Незадолго до восьми он уже стоял в плотной людской толпе, насчитывавшей, как он прикинул, человек двести-триста, она вынесла его к дверям, будто на гребне огромной волны. В вестибюле ему удалось вырваться из общего потока. Он прислонился к стеклянной стенке и закурил. С ума сойти. Да где мы находимся в конце-то концов? Ведь это немыслимо. В голове у него не укладывалось, что теперь он поставлен на одну доску со всеми этими турками, греками и югославами (как будто среди них совсем не было немцев). С этим стадом, которое ведет себя так, словно вот-вот подохнет с голоду. Они продают себя как рабочий скот.

Когда он наконец нашел нужную комнату и внес свою фамилию в список, по которому вызывали, на скамье перед дверью свободных мест не было, пришлось стоять. Узкий длинный коридор был забит людьми, через считанные минуты воздух стал сизым от сигаретного дыма. Почти никто не разговаривал. И как это я здесь стою, подумал он. Ведь быть такого не может, чтобы в наше время человек стоял под дверью, как последнее дерьмо, и ждал, когда ему швырнут кусок.

Скоро на скамье освободилось место, и он сел, но ощущение собственного бессилия стало только острее. Скамья подсудимых, подумал он, скамья смертников. Все сидели впритирку друг к другу. Он сдвинул колени, прижал руки к телу. Стоило ему хоть немного расслабиться, опереться на соседей — и сидеть стало бы удобнее. Но он не шевелился, будто скованный по рукам и ногам, а в душе тем временем поднялась буря, целый ураган воображаемых движений, стремительное бегство, сокрушающее все на своем пути. Все ближе минута, когда выкликнут его имя.

И все же ему стало легче, когда он вошел в кабинет и ситуация обрела четкие контуры, сосредоточилась в человеческом лице по ту сторону стола, румяном и обнадеживающем лице. Уже почти совсем спокойно он назвал свое имя, возраст, специальность, общий трудовой стаж, фирму, категорию заработной платы. По мере того как он перечислял все это, что-то у него внутри как бы распрямлялось, набирало силу. Однако, к его глубочайшему изумлению, чиновник (господин Кремер) только покачал головой. Для него у них ничего нет, господину Кремеру даже нет нужды лишний раз справляться в картотеке.

То есть как это для него ничего нет?

При случае, конечно, пусть заходит. Время от времени вакансии все же появляются. Правда, их тут же расхватывают те, что дожидаются в коридоре. Но как бы там ни было, он непременно известит господина Маттека, если появится что-нибудь подходящее.

Да ведь такого просто не может быть!

У Дома профсоюзов он еще раз оглянулся. Позади биржи труда, на слегка выступающем вперед фасаде, сияли буквы — СДПГ.

Ему страшно захотелось выпить пива и большую рюмку водки. Почувствовать себя платежеспособным.

Почти две недели он уходил по утрам из дому, будто на работу, и возвращался уже после обеда, будто и в самом деле от стоял смену за станком. Почти две недели Марион ни о чем его не спрашивала — ни куда он собирается, ни откуда приходит. Она не говорила ни слова. Он тоже. Вообще-то они разговаривали друг с другом, только не о главном. И это было все равно, как если бы они вдруг лишились дара речи.

Мысленно возвращаясь к той минуте, когда он объявил свою новость, она не могла найти более подходящих слов, чем "гром среди ясного неба". Впрочем, небо это давно уже не было ясным. Число людей, потерявших работу, было им известно. Вот уже сколько лет по телевизору сообщали, что цифры эти растут. И о чем они только думали, слушая все это? — спрашивала она себя теперь. Да ни о чем!

Ведь этого просто не может быть — вот что они думали.

Они не верили цифрам. Она вдруг поняла, что внушенные им представления об окружающем мире исключали такие понятия, как трудности сбыта, безработица, нищета. Западногерманская модель. И представления эти были настолько прочными, устойчивыми, что все цифры, связанные с безработицей, вроде и не существовали. То есть на самом деле они существовали, и в то же время их как бы не было. С течением времени, однако, все больше информации, данных, фактов просачивалось в их сознание, все дольше маячили перед глазами тревожные цифры. Как летней порой небо иногда незаметно подергивается легкой дымкой, которая потом исподволь начинает окрашиваться в серый цвет, так в их дом исподтишка закралось какое-то смутное беспокойство, тревога. Предгрозовая атмосфера действовала и на него: Марион подмечала, например, что он делался нарочито рассеянным, едва речь на экране заходила о цифрах (обычно о них рассуждал толстый, явно низкорослый комментатор с одутловатым бульдожьим лицом). Тогда Хайнц тянулся за сигаретой, или хватался за иллюстрированный еженедельник, или просто заводил разговор. Она подмечала, что он все чаще разглагольствует о положении со сбытом на своем предприятии, отчаянно стараясь сохранить при этом маску самодовольного спокойствия. От нее не укрылось, как он нервничал, когда в телевизионной программе всплывало слово "рационализация". Но ведь этого просто не может быть. У них на глазах чему-то приходил конец.

На самом же деле оба ждали. Больше даже она, чем он, он ведь годами изо дня в день воочию видел происходящее на предприятии. Она точно рассчитала, сколько еще предстоит выплатить за вещи, купленные в кредит, и какую сумму составляют постоянные расходы. И для них теперь тоже что-то кончилось. После стольких лет устойчивой, обеспеченной жизни они вдруг вступили в период ожидания. Почва под ногами, которая всегда казалась такой надежной, вдруг заколебалась. Сумеют ли они удержаться?

Они не разговаривали друг с другом. Собственно, обсуждать-то было нечего. Все без толку. Программы разумного регулирования конъюнктуры не выполнялись, число безработных росло.

Вот о чем размышляла она, после того как он сообщил ей об увольнении. Когда смысл его слов наконец-то дошел до нее, она похолодела от страха. А он все говорил, говорил, и страх сменился яростью. С каким видом он прежде восседал перед ней? Меня, дескать, все это не касается. Со мной ничего плохого случиться не может.

Ну а что реально они оба сумели бы предпринять?

В подобных делах у них не было никакого опыта. О безработице оба знали лишь по рассказам родителей, наводившим дикую скуку, и считали ее чем-то безобидным и не опасным, принадлежащим давно минувшим временам.

И вот однажды утром она застала его в кухне. Заслышав ее шаги, он было вскочил, но поздно: она вошла. Он был уже в куртке и шапке. Она быстро включила все конфорки, поставила на плиту чайник и кастрюльки.

— Сейчас дети прибегут, — сказала она.

Он не двигался с места.

— Сними в таком случае куртку, — сказала она.

Я будто во сне. Не могу пошевельнуться. Не могу остаться здесь и не могу уйти. Внутри у меня будто что-то оборвалось.

Решай, не тяни.

Ну, вот и решил.

Карстен и Рита влетели одновременно.

— А, ты еще здесь, — сказал Карстен. — Проспал?

— Нет.

— Ты плохо себя чувствуешь? Заболел? — спросила Рита.

— Нет.

— Тогда почему ты не на работе? — удивился Карстен.

— Потому что работы у меня больше нет.

— И давно? — спросила Рита.

— Уже две недели.

— А куда ж ты ходил каждое утро все это время?

— На биржу труда.

— Ну и что, есть у них работа? — спросил Карстен.

— Нет.

— Тогда зачем ты ходил туда каждый день?

Он не ответил.

— А почему ты нам ничего не сказал?

— Я сказал матери.

— Но ведь не нам же, — вставила Рита.

— Вы оба ничего нам не сказали, — добавил Карстен.

— Пойдем. — Марион взяла у него рабочую сумку, стянула с него куртку, сняла шапку. — Сейчас тебе нужно прилечь.

И вывела его из кухни.

 

Около десяти он проснулся. Квартира была пуста. В комнатах было прибрано, на кухонном столе его ждал завтрак, возле термоса с горячим кофе лежала свежая газета, но он к ней не притронулся. Еще ни разу он не видел квартиру такой. Казалось, будто у каждой вещи, даже самой маленькой, есть свое, только ей предназначенное место. Когда Марион вернулась из магазина, он все еще сидел за кухонным столом.

Она взяла чашку и села рядом.

— На заводе сейчас тоже завтракают.

— Не думай об этом, — сказала она. — Все уладится.

Она изо всех сил старалась утешить его, понимая, что отныне это тоже входит в ее роль. А ведь и ей самой так нужна поддержка, хотя бы изредка. Он уставился прямо перед собой, и тут впервые она заметила, как он переменился: спина сгорбилась, плечи опустились; пока это еще почти не бросалось в глаза, но ей стало страшно.

— Ты должен взять себя в руки, — сказала она неожиданно резко.

Он должен взять себя в руки. Что ж, он достал бумагу, карандаш, линейку и принялся измерять ширину дверей, высоту потолка, промежутки между шкафами. Сразу после обеда он уехал, а вернувшись вечером, кликнул всех вниз к автомобилю и нагрузил Карстена и Риту плинтусами, карнизами, банками с краской, дюбелями. Древесные плиты нес он сам. Он объяснил, что намеревается сделать, и все обрадовались, будто им предстояло мастерить рождественские подарки. По его словам выходило, что через неделю квартиру будет не узнать.

В гостиной все еще висели его фотографии времен занятий боксом и несколько дипломов. Незадолго до женитьбы он признался Марион, что тренируется в секции бокса, и пригласил ее на соревнования. Она ничего не сказала по этому поводу, должно быть, плохо представляла себе, что это такое, но когда после поединка, приняв душ и переодевшись в обычный костюм, он уселся рядом с ней, она все еще была бледна.

"Какой ужас", — сказала она, и он, польщенный, рассмеялся.

Это был один из лучших его боев. Тогда он выступал еще в полусреднем весе и славился не только блестящим ударом, но и техникой, которую весьма усовершенствовал благодаря Джонни, да и вообще он был в отличной форме. Его считали опасным противником. И не без оснований. Ему мало было просто победить, пусть даже легко и уверенно, он хотел видеть соперника поверженным окончательно. И как можно быстрее.

С годами, по мере того как он набирал вес и одновременно стаж супружеской жизни, это стремление исчезло. Но и потом еще изредка что-то накатывало на него, тогда он навязывал противнику ближний бой и легко добивался победы.

"Но ведь это отвратительно, — говорила Марион. — И как только люди могут избивать друг друга, да к тому же на глазах у всех. Нет, мне это не понятно".

Он смеялся. Разве ей объяснишь?

Глухой шум от ударов по мешку с песком, запах пота, отрывистые указания Джонни обоим партнерам, тренирующимся в углу зала, щелчки скакалок, шорох ног, тяжелое, прерывистое дыхание тех, кто делает бой с тенью перед зеркалом, — и вот в первом раунде ты выходишь из своего угла, и весь зал вскрикивает, а потом ты снова уходишь в свой угол, и Джонни подставляет тебе табуретку, вытирает пот с лица, обмахивает полотенцем, давая последние указания, — ну разве объяснишь это ей, женщине? Ведь все это исключительно мужское дело. Собственно, так думала и она сама, но по роли ей полагалось во время соревнований находиться в третьем ряду.

Прежде всего он намеревался обшить панелями стену в коридоре. Шпонки загоняются в пазы — натуральная сосна, в крестьянском стиле, под старину. Настоящая работа, а к работе он привык относиться серьезно. Пришлось Марион переступать через разные планки и примириться с тем, что кухонный стол был завален инструментом, а опилки разносились на ногах по всей квартире.

Стенка, как и следовало ожидать, вышла потрясающая, но дальше этого дело не пошло.

— А как насчет теплового экрана для кухни?

Конечно, Марион вполне обошлась бы без этого экрана между плитой и шкафом, но он не имел права расслабляться и сидеть сложа руки. Однажды утром она застала его в кухне. На столе стоял телефон, рядом лежали карандаш, бумага и телефонные справочники. Она ни о чем его не спросила, но через открытую дверь ей все было слышно. Она сидела в гостиной и слушала, как он ищет работу. Слушала, как он пытается говорить приниженным тоном, как в голосе его появляются угодливые нотки. Слушала, как он швырял трубку, набирал новый номер, узнавал телефон отдела кадров, слушала, как он продает свою рабочую силу.

Она всегда гордилась его спокойной, надежной уверенностью в себе. С учителями Карстена и Риты он разговаривал на равных. Не подлаживаясь под них, но и не заискивая. Все эти штудиенраты и доктора способны были произвести на него впечатление только одним: своим трудом, а не степенями и званиями. Он стремился, чтобы и его самого оценивали так же, только по труду.

В одних местах его обнадеживали и что-то неопределенно обещали, в других грубо отшивали, в третьих просто вешали трубку. Тем не менее он звонил снова и снова, и это упорство испугало Марион. Она вошла в кухню. Положила руку на телефонный рычаг.

— Хватит на сегодня.

Марион попыталась обнять мужа. Он оттолкнул ее — она поняла и не обиделась.

— Прими снотворное и ляг поспи.

Она по-прежнему твердила, что ей необходим тепловой экран.

До сих пор утренние часы принадлежали только ей. В это время она оставалась в квартире одна, наедине с собой. Теперь же дома постоянно находился еще один человек, он сидел, уткнувшись в газету, вставал из-за кухонного стола, когда ей надо было прибрать кухню, или, наоборот, переселялся в кухню, когда она начинала убираться в гостиной. Она слышала, как он кашляет, затягиваясь сигаретой, как разворачивает газету, как идет в уборную.

Раздражение ее все возрастало. Она убеждала себя, что несправедлива, что нельзя винить его в том, что он торчит дома, но эти доводы не успокаивали, раздражение не проходило, оно росло, неподвластное любым доводам рассудка.

И с детьми было точно так же. Квартира словно стала теснее. Рите исполнилось четырнадцать лет, у нее была своя комната, и ей доставалось меньше других: она могла уединиться. Но восьмилетний Карстен ютился в крохотной каморке, где помещалась лишь постель и немного игрушек. Уроки он готовил на кухонном столе, за которым отец теперь читал газету.

И все же особенно нервничала Марион не во второй половине дня и не вечерами, когда дети были дома и квартира казалась тесной, больше всего ее изматывали именно утренние часы, когда они оставались вдвоем.

— Соседка сверху, должно быть, свихнулась. Идиотка. Весь день носится по квартире как угорелая. Я слышу каждый шаг. Интересно, что она делает. Ну с какой стати все время метаться туда-сюда? Или, может, это я схожу с ума?

— Нет, — сказала Марион и вышла из комнаты.

— У малыша за стенкой, видимо, режутся зубы. Неужели и наши орали с утра до вечера?

— Наши орали точно так же, — сказала Марион.

— Внизу, у подрядчика, скандалы начинаются теперь уже прямо с обеда. Он тоже сидит без работы… Если в этом доме кто-то идет в сортир, то слышно еще на три этажа. А до ближайшей пивной четверть часа ходу. Архитектора, который это строил, следовало бы расстрелять публично. Ну, а теперь куда мне перейти? В спальню? А может, в ванную или в детскую?.. Это не кухня, а прямо какое-то машинное отделение.

— Семь лет я торчу в этой квартире двадцать четыре часа в сутки, — вскипела Марион. — Это мое рабочее место. Я не могу его изменить, не могу сделать его лучше. Иди ты со своими претензиями куда подальше! Я приучила себя не слышать все эти звуки, понял? И мне плевать, что там слышишь ты. Не желаю я слышать все это снова!

Из-за чего они поссорились, в чем было дело?

Спустя два часа они уже забыли обо всем. А ведь наговорили друг другу гадостей, нашумели, хотя вовсе не желали этого.

Однажды вечером он захотел ее, но ничего не получилось. Она вышла вслед за ним на кухню.

— Хайнц!

Он достал из холодильника бутылку пива.

— Нужно избавиться от автомобиля.

— Не расстраивайся, — сказала она. — С каждым может случиться.

— Думаю, три с половиной за него еще дадут.

— Господи, ну что тут такого, — сказала она.

— Я тут уже кое с кем потолковал.

Она неловко погладила его по волосам.

— Не принимай близко к сердцу.

— Выходит, для тебя это ничего не значит?

Она промолчала.

— Выходит, тебе все равно, сплю я с тобой или нет?

Она опять промолчала.

— Выходит, ты рада, когда я тебя не трогаю?

Она помедлила, потом сказала:

— Да.

Он хотел уйти в спальню, но Марион удержала его. Ей было страшно.

— Машину мы продавать не будем, — сказала она.

— Автомобиль будет продан.

— Но тогда все поймут, что у нас что-то произошло, — сказала она.

— А потом продадим посудомоечную машину.

— Нет, ее мы не продадим. Мы вообще ничего не будем продавать.

— Теперь я дома. Я буду посудомоечной машиной.

— Пойдем, выпьем еще по рюмке, — сказала она. — Там осталось немного водки.

Она смертельно устала. Давно уже она ровным счетом ничего не испытывала, когда он спал с нею. Но тем не менее следила, чтобы он делал это регулярно. Выходит, теперь это уже не имеет для нее никакой цены? Может, потому, что он сам не имеет больше никакой цены? Она поняла, что призналась себе сейчас в чем-то таком, в чем признаваться нельзя. Поняла, что произнесла слова, которых не прощают. И в тот же миг ей стало ясно, что слова эти будут произнесены еще не раз.

Внезапно в ней ожил дух противоречия.

Она потащила его в кино. Оба старательно изучили по газете весь репертуар, но в итоге все равно очутились на каком-то вестерне. В следующий раз это был детектив, потом снова вестерн. Когда такие фильмы показывали по телевизору, Марион скучала, и он это знал. Теперь же ей вдруг стало противно до тошноты. Ее тошнило от всех этих суперменов. С каким удовольствием она посмотрела бы картину о поруганной чести и вообще о женской судьбе. Но даже заикаться об этом не имело смысла.

— Мне кажется, с мордобоем тут явно хватили через край.

Он расхохотался. Польщенно, как мужчина над глупой женщиной.

— Такова жизнь, — сказал он.

Боже мой, подумала она, если бы жизнь и в самом деле была такова. Может быть, тогда ты со своими кулаками прекрасно сумел бы выпутаться из этой истории и даже двинул бы пару раз своему боссу.

Хождение в кино требовало денег. Две марки стоил билет на метро, итого туда и обратно восемь марок, двенадцать марок билеты, два больших кофе — это пять марок, два пирожных — еще три марки и специально для него одно пиво — все вместе выходило самое меньшее тридцать марок.

— Давай как-нибудь просто прогуляемся.

Они поехали в центр и прошлись от Главного вокзала вниз по Мёнкебергштрассе до городской ратуши, затем по Юнгфернштиг до рынка. Стояли жаркие летние дни, и женщины были одеты совершенно немыслимо. У него глаза разбежались.

Колышущиеся груди, подведенные помадой рты, ноги, талии, туго обтянутые материей бедра. Какая же, должно быть, властная сила, какой неутоленный голод заставляет его оборачиваться на каждую расфуфыренную бабенку. Она попыталась представить, как бы это выглядело со стороны, если бы она тоже начала таращиться вслед проходящим мужчинам, глазеть на каждую задницу, толстую ли, тощую, узкую или, наоборот, широкую.

Когда он закрывает глаза, думала она, он, должно быть, видит одни только женские тела. Свалку бюстов, задниц и бедер.

Она сочла возможным отнестись к этому даже с некоторым юмором. Вот только зачем ей, его старухе, слегка располневшей с годами, тащиться рядом?

Теперь она все чаще говорила ему: "Пройдись сегодня один, у меня еще много дел".

Раньше все было не так, раньше он не пялился на женщин таким голодным и пустым взглядом, взглядом, который становился все более голодным и пустым, чем дольше он на них пялился. Прежде он пользовался успехом у женщин, отчасти, наверное, и потому, что никогда не смотрел на них так, как сейчас. Ей вспомнилось, как однажды в гостях он пригласил танцевать сестру Инги, желчную старую деву, весьма бойкую и злую на язык. Он о чем-то заспорил с ней, поддразнил, и она в долгу не осталась. Язык у нее был явно подвешен лучше, тем не менее после каждой колкости в свой адрес он только смеялся, и все начиналось сначала — ему определенно нравились и ее находчивость, и ее шпильки. Их дуэт веселил всех сидевших за столом, да и сам он испытывал такое искреннее удовольствие от этой игры, что мало-помалу колкости Ингиной сестры утратили заряд злости и стали просто смешными. И между прочим, он до того раззадорил ехидную старую деву, что она буквально на глазах похорошела. На прощание Инга даже поцеловала его в щеку, а это уже кое-что значило.

У него было безошибочное чутье во всем, что касалось одежды. И галстуки он подбирал себе сам. А в смысле белья был просто чистоплюем, тщательно ухаживал за руками, за волосами, и от него всегда приятно пахло. Время от времени они с Гюнтером устраивали настоящие кутежи. Он хорошо знал окрестные рестораны, понимал толк в напитках. Из дому они никогда не выходили вовремя, ей вечно приходилось поторапливать его. Он нравился женщинам и знал об этом. Ни с того ни с сего мог взять и подмигнуть девушке за соседним столиком. Та заливалась краской, но, как правило, не обижалась.

Марион была рада остаться дома — так легче. С работой по хозяйству она теперь не управлялась, появилась ведь дополнительная обуза, а ему это, конечно, и в голову не приходило.

В своих четырех стенах она чувствовала себя в безопасности. Здесь ее ни с кем не сравнивали. Впрочем, а кто и с кем ее сравнивал? Уж во всяком случае, не он, это точно. Он вообще ее больше не замечал. Сравнивала она сама.

Да-да, сама. Чтобы мужчины сравнивали себя друг с другом — такое вряд ли возможно. Они еще и гордятся своим жиром, думала она, самодовольно похлопывают себя по животу, и, скажем, отвислый зад нисколько не огорчает даже самого невзрачного из них, нисколько не уязвляет его чувство собственного достоинства. Для женщины он еще вполне привлекателен.

И снова этот дух противоречия. Лучше бы, конечно, отбросить подобные мысли, заставить его поверить, что нет для нее на свете большего счастья, чем принадлежать ему. Ему, и только ему. Лучше бы хоть как-то поддержать его сейчас. Но вместо того чтобы стать ближе, они все сильнее отдалялись друг от друга, и в этом нараставшем взаимном отчуждении она все больше ощущала свое одиночество и одновременно все больше осознавала себя.

Почему все-таки женщины сравнивают себя с другими? Наверное, потому, что так или иначе смотрят на себя глазами мужчин.

И вот о чем еще она подумала. Такие, как она, привлекают в семнадцать лет своей упругой грудью и миловидным, нежным лицом. А потом идут работать на фабрику, заводят детей, и вскоре ничего не остается ни от упругой груди, ни от крепких бедер, ни от хорошенького личика.

По-настоящему красивые женщины не чета их сестре: у этих всегда свежий, отдохнувший вид. И одеты они совсем по-другому. То, что носит она и ей подобные, лишь слабое подражание нарядам тех, других.

Нередко он теперь приходил домой поздно. К тому времени кухня была уже свободна, и он мог спокойно приготовить себе поесть, а потом перейти в гостиную и усесться вместе со всеми перед телевизором. И можно не бояться долгих разговоров: их не будет.

Пусть Марион думает, что он ходит в кино. На самом же деле он по большей части всего лишь торчал в закусочной на углу.

Сидя на высоком табурете и уставясь через окно на улицу, он зачастую впадал в странную рассеянность. Как долго это длилось, он не знал. Временами у него бывало такое чувство, будто он только что проснулся и не может вспомнить, где находится. Жуткий, панический страх охватывал его. Он озирался по сторонам, но все казалось чужим, незнакомым. Он утрачивал связь с самим собой, оставался только этот мутный, безликий страх, страх и ничего больше.

А затем все снова возвращалось на свои места: часы показывали половину пятого, было десятое июня и он сидел в закусочной на углу.

Надо что-то предпринять, надо взять себя в руки, уговаривал он себя. Что, в конце концов, произошло? Квартира, мебель, жена, дети, стереоустановка, домашний бар, автомобиль — все это пока при нем. Полицейские патрулировали улицы, в судах шли заседания, дети ходили в школу, политики произносили речи, рабочие работали. Все на своих местах.

Он снова принялся мастерить.

— Ну вот, опять все сначала, — сказала Рита, вернувшись вместе с Карстеном из школы.

— Быстро, быстро мыть руки, только по очереди, Рита, тебе сегодня накрывать на стол! — крикнула Марион, устанавливая все конфорки плиты в положение "три". — А ты убирай со стола.

— Что это будет? — спросил Карстен. — Можно посмотреть?

— Только осторожно.

Карстен, сгорая от любопытства, вертелся возле отца. Марион отправила сына мыть руки, от греха подальше. И без того Хайнц утром несколько раз готов был в сердцах бросить все. Настроение у него было скверное, у нее тоже. Мысленно проклиная все на свете, она переступала через рейки и разложенный на полу инструмент.

— Пора накрывать на стол. Я в самом деле не могу больше ждать.

— О господи, ну неужели нельзя подождать одну минуту? — заорал он.

Но теперь Рита стояла у него над душой с тарелками.

— Я сойду с ума, — сказал он. — Не загораживай свет.

— Мы хотим есть, — сказала Рита.

— Я же тебе говорила, этот джемпер пора стирать! — воскликнула Марион, стараясь предупредить скандал. — Немедленно переоденься.

Рита поставила тарелки на холодильник и вышла из кухни. Вместо нее вошел Карстен.

— А что это будет? Дай-ка мне попробовать. Я же умею.

Он выхватил у отца отвертку и попробовал вогнать в дерево шуруп, который наполовину был уже закреплен. Хайнц молча взглянул на мальчишку, и теперь уже Марион почувствовала острое желание выйти из кухни.

— Глаза б мои не глядели.

Но тут отвертка соскочила, и Карстен оцарапал себе руку.

— Не руки, а крюки.

Карстен уселся на лавку возле стены.

В эту минуту вместе с Ритой вошла Марион; увидев, что Карстен неловко держит руку и вот-вот заплачет, она решительно смела все со стола.

— А сейчас мы будем есть.

На следующее утро он еще продолжал мастерить, но, когда она вернулась из магазина, в квартире никого не было. Незаконченная панель была прислонена к стене, на столе в беспорядке валялся инструмент, на полу — стружки и обломки дерева. Он пришел лишь после обеда, слегка навеселе.

Что-то с ним произошло. Он не отвечал на вопросы, сидел, уткнувшись в газету. Она вышла в прихожую, туда, где висела его куртка. В боковом кармане лежала бумажка с названиями и адресами фирм. Значит, он искал работу. Марион достала бутылку водки и две рюмки.

— Ты только погляди, — сказал он, положив газету на стол и ударив по ней кулаком. — Выходит, это я лентяй и сам уклоняюсь от работы.

Он разорвал газету и скомкал обрывки.

— Расскажи по порядку, — сказала она.

Водку он между тем выпил. Она налила еще.

— Расскажи по порядку! — передразнил он. — Что рассказывать-то? Как сам себя продаешь? И каково это — предлагать себя? А потом узнавать, что спроса на тебя нет? Будто можно рассказать об этом по порядку.

После третьей рюмки он немного успокоился. Видно, уже изрядно подвыпил. Около семи он завалился в постель.

Пройдет время, и он оправится от этого удара. Она уговаривала Карстена и Риту быть с отцом поделикатнее. Совсем недавно Карстен предложил ему сбегать в магазин за чистыми тетрадками, у него самого, мол, и без того дел по горло.

"Я сейчас принесу", — сказала она и быстро вышла из квартиры. Слава богу, Хайнц, кажется, ничего не слышал.

И еще она просила детей не заводить разговоров об отпуске.

"Отпуска не будет", — сказал он, когда Карстен в первый раз заикнулся об этом. Карстен попробовал было возразить, но мать оборвала его на полуслове.

"Мы обсудим все это в другой раз".

Карстен понял, и "другой раз" наступил тогда, когда отец облицовывал стену в коридоре и был явно в хорошем настроении. Конечно, он сразу получил желаемый ответ. Да, они поедут. У них ведь давно заказаны билеты в Югославию, три недели в летнем домике на Хваре.

Он заметил, как мало знает своих детей. В сущности, он всегда был всего лишь "отцом по вечерам", — отцом, который, побоксировав немного с сыном и раз-другой подтрунив над дочерью, тут же снова прячется за газетой. Однажды зашел разговор о каком-то парне по прозвищу Счастливчик. Рита просила купить ей сапоги, непременно желтые, и Карстен съязвил по этому поводу, что Счастливчик, должно быть, предпочитает сапоги именно желтого цвета. Рита разразилась слезами, а Марион, выпроводив Карстена из комнаты, принялась утешать ее, дескать, со Счастливчиком все снова образуется. Хайнц же понятия не имел, кто такой этот Счастливчик.

Однажды он заглянул в их учебники (они ходили уже в среднюю школу). Сначала он постарался сосредоточиться и вникнуть в прочитанное, потом оставил эти попытки.

Не для такого работяги, как я, подумал Хайнц.

Он даже не представлял себе, сколько им задавали на дом.

— А когда, собственно, вы играете? — спросил он. Оба взглянули на него с явным недоумением. Он заметил, что о многих домашних делах попросту не имеет ни малейшего понятия. А вот Марион знала, кто такой Счастливчик или как его там зовут. Знала, к какому дню необходимо приготовить те или иные задания, когда нужно сменить джемпер, что приготовить на обед. Она была нужна, он — нет.

Он спрашивал себя, были ли его дети и прежде такими, или он просто только теперь разглядел их как следует. Его четырнадцатилетняя дочь могла часами сидеть в ванной с транзистором. Рита то и дело что-то разыскивала, казалось, она не в состоянии хоть как-то упорядочить собственные действия, она без конца перекладывала что-то с места на место, а по прошествии двух минут она уже не помнила, что ей только что поручили или что она намеревалась сделать сама, она каждую секунду что-то теребила на себе, то одергивала пуловер, то поправляла прическу, то подновляла косметику на лице, и все это с отсутствующим видом, дергаясь в этом немыслимом музыкальном вареве.

Мальчишка совершенно обнаглел и все время привередничал, раньше он за ним такого не замечал. Вечно ему что-то было не по нраву, вечно он "так и знал", вечно его что-то не устраивало. А самое главное — этот негодяй прямо-таки помешался на чистоте. Заставить его что-нибудь съесть — для этого требовались сложнейшие дипломатические ухищрения, которые завершались успехом лишь в том случае, если ему не попадались в тарелке капельки жира, лук, "несъедобные" куски и прочая, с его точки зрения, гадость. Но сперва он еще должен был признать блюдо вообще съедобным.

Спрятавшись за газетой, он учился улавливать полутона. Дети взяли себя в руки, но не настолько, чтобы это вообще не бросалось в глаза. Он видел, как старалась Марион избегать острых ситуаций, как она боролась с собственной нервозностью.

Однажды, расположившись в гостиной, он услышал, как Марион пробирает Риту за то, что, намереваясь засесть за уроки, она выпроводила его из кухни. Они спорили вполголоса, но он все слышал. Он был лишним. Он всем только мешал.

Впрочем, к этому времени он настолько поддался апатии, что был уже не в состоянии отлучаться из дому надолго. Без дела слонялся по комнатам или валялся в постели до тех пор, пока Марион не возвращалась из магазина. Тогда она тут же принималась убирать спальню, шумно раздвигала портьеры.

— И тебе не стыдно? Это же немыслимо.

Он больше не ощущал своего тела. Прежде он подолгу и с удовольствием мылся в ванной. Отношение к собственному телу до сих пор определялось у него боксерскими привычками. Контроль за весом, контроль за пищеварением, регулярное питание, здоровый сон, борьба с лишними килограммами, разумное потение, водные процедуры. Полуголый, он носился по квартире, приготовляя себе свежее белье, разыскивал фен, который Рита, как всегда, утащила в свою комнату, подолгу лежал в ванне, обстоятельно и с наслаждением намыливался, покрякивая, мыл душистым шампунем голову, насвистывая, растирался досуха полотенцем, пользовался хорошим кремом — это был ритуал, неотъемлемой частью которого был визит в ванную Марион, которая призывалась обычно для освидетельствования какого-нибудь прыщика, вскочившего на спине, и отсылалась потом за чем-то срочно понадобившимся.

Теперь он лишь принимал душ, да и то впопыхах, не раздумывая, исключительно ради гигиены.

Марион между тем выполняла свои обязанности. Уборка, стирка, магазин, приготовление еды, проверка домашних заданий — дел у нее было по горло. Она не могла думать о нем одном. И вернулась к текущим делам.

Порой ему казалось, будто он здесь в гостях, и, возможно, именно это ощущение, которое с недавних пор укрепляла в нем Марион, заставило его однажды сказать:

— Я отказался от автомобиля.

— Что-что? — Она была поражена. — Ты что, с ума спятил? А как же мы поедем в отпуск? Выходит, мы совсем на мели. И по воскресеньям теперь не сможем выбраться за город. Разве ты не знаешь, сколько стоит автобус на четверых? Да за эти деньги на автомобиле сто километров проедешь… Не могу я тут сидеть, — сказала она. — Схожу в кино. Мне надо отвлечься.

А спустя несколько дней он явился с тем пакетом.

Он прихватил еще две бутылки шампанского. После первой, когда Марион была уже слегка навеселе, он достал сверток.

— Вот. Это тебе.

Предмет был завернут в белую бумагу, и разрешение развернуть она получила, только когда и вторая бутылка была наполовину опорожнена. Под белой бумагой оказался еще один пакет, на этот раз золотой, перевязанный черной шелковой ленточкой.

Вверху, где ленточка была присобрана наподобие цветка, торчала роза, настоящая красная роза на длинной ножке.

— Это мне? — спросила Марион.

— Иди в спальню и разверни это там.

Когда он вошел в спальню, это было уже на ней.

Красные прозрачные трусики с черными кружевами и бюстгальтер того же цвета, с большим вырезом, так что видна была почти вся грудь. Выглядело это весьма двусмысленно.

Она была высокая, сильная женщина, но детей дома не было, а здесь ее крика все равно никто бы не услышал. Она смирилась, и все кончилось быстро. Потом, когда он уже храпел, она пошла на кухню, достала бутылку водки и стакан.

Подпускай к себе, только если он женится. Для того, чтобы он женился. Вот и вся мудрость, которую Марион выудила у своей матери, когда у нее в первый раз случились месячные. Этим нехитрым багажом она и должна была обходиться впредь.

Когда он навалился на нее, она спряталась далеко в глубь себя. И сидела там, маленькая, съежившаяся, но укрытая своим телом как надежной стеной.

Под халатом на ней все еще было это белье.

Уже слегка осоловевшими глазами она смотрела на съехавшие трусики, на складки жира на животе.

— Даже если мужик ходит без работы, жена все равно будет трястись от страха, как бы он ее не бросил.

Она произнесла это вслух и повторила еще раз, пока добрела до спальни.

Благие намерения считаться друг с другом мало-помалу забывались. И вспоминали о них реже и реже. Все четверо перестали себя сдерживать, не сразу, правда, но шаг за шагом.

С Карстеном совсем сладу не было. Иной раз он демонстративно выходил из комнаты, как только там появлялся отец. Или терял терпение за столом, когда отец накладывал себе еду, а ему приходилось ждать: "Слушай, что ты так долго копаешься?"

Этот человек, целыми днями слоняющийся по квартире, никак не соответствовал его представлениям об отце.

Однажды вечером Хайнц не пустил его во двор играть в футбол, потому что было уже поздно.

— Нечего тут командовать! — крикнул Карстен.

В следующую секунду Хайнц был уже возле сына, но Марион встала между ними.

— Сегодня ты больше не пойдешь на улицу, — сказала она.

— А чего ты его слушаешь?! Кто он тут такой?! — завопил Карстен.

Она влепила ему затрещину.

— Ты еще будешь мне указывать, кого слушать, а кого нет. Марш в постель, и чтобы до утра я тебя не видела.

Хайнц был в другой комнате. Она подошла к нему, села рядом.

— Нет, ну ты подумай.

— А, отстань, — сказал он. — Чему тут удивляться.

Рита теперь почти не выходила из своей комнаты. Она попросту отгораживалась от них, бродила в тумане своей музыки.

А потом как-то утром Хайнц Маттек застал жену возле открытого холодильника. Она наливала себе водку.

Он попытался скрыть испуг.

— А мне можно?

Раньше алкоголь для нее ровным счетом ничего не значил. Конечно, когда они бывали в гостях или приглашали друзей к себе, она выпивала рюмочку-другую, но не больше. Крепкое спиртное, да к тому же с утра — прежде это было немыслимо.

Теперь же, сидя в гостиной, он все чаще слышал тихое позвякивание посуды да короткий глухой щелчок, когда она осторожно закрывала дверцу холодильника.

Однажды утром он вошел в кухню и тоже налил себе стопку.

— Твое здоровье, — с облегчением сказала она.

Они выпили по второй, достали сигареты, а после третьей больше не стали убирать бутылку в холодильник, а когда дети пришли из школы, оба уже здорово набрались и обеда не было.

— Как же так? — спросил Карстен.

— Я приготовлю вам бутерброды, — воскликнула Марион и вскочила. Но тут же передумала. — Почему бы вам не сделать это самим? — Она повернулась, прошла в спальню, разделась и бросилась на кровать. Так и проспала до следующего утра.

— Я приготовлю вам что-нибудь, — сказал Хайнц Маттек, после того как она вышла. Но Карстену уже расхотелось есть. Хайнц внимательно посмотрел на сына: личико у него стало вдруг совсем прозрачным.

Автомобиль все еще стоял внизу. Время от времени Маттек перегонял его на другую стоянку. Иногда подолгу неподвижно сидел в машине, просто сидел и глядел прямо перед собой.

Однажды вечером, сразу после телевизионных новостей, в дверь позвонили.

— Привет, соседи. Добрый вечер. Можно войти? Мы живем под вами слева. Ну вот видите, теперь вы меня узнали.

Жена безработного строительного подрядчика. В желтом брючном костюме, светловолосая, с высоко взбитой прической. Хайнц вынужден был уступить ей дорогу, она все равно оттеснила бы его от двери, такое у него было ощущение. Марион вышла из кухни, Дорис (гостья тем временем представилась) устремилась в гостиную.

— Надо же, как у вас уютно! — воскликнула Дорис. — И пока еще вполне прилично.

— Спасибо, с удовольствием, — снова воскликнула она, когда Хайнц направился к шкафчику, где стояли бутылки. — Коньяк, пожалуйста, если можно. Я, наверное, веду себя неприлично?

Прошло полчаса, а они по-прежнему не могли понять, что означает этот визит. Раз дался звонок. Дорис быстро допила коньяк и закурила еще одну сигарету.

— А, вот она где! — с порога закричал подрядчик. — Так просто ты от меня не отделаешься!

— И все же, — сказала Дорис, — в один прекрасный день мне повезет.

Подрядчик тоже предпочитал коньяк.

Он буквально измучился со своим автомобилем, это какой-то ужас. Но зато он навел блеск в своей мастерской и только потом пригласил клиента. Сейчас у него есть два предложения на крупные стройки — одна в Южной Африке, атомная электростанция, другая во Франции. Какое из них принять, он пока не решил. Марион вдруг вспомнила, где она видела эту женщину: в универсаме. Та предлагала покупателям отведать разные вина на выставке-продаже.

— Ну, пожалуй, нам пора, — сказал подрядчик и схватил Дорис за руку.

— Ах, я, как назло, только что закурила! — воскликнула она, показывая дымящуюся сигарету.

Хайнц еще подлил подрядчику.

— А вы что же ничего не пьете?

— Я лучше водку, — сказал Хайнц.

— В Германии больше не на что рассчитывать, — сказал подрядчик, опять усаживаясь в кресло. — У кого есть голова на плечах, тот отправляется за границу.

— Ну и как, автомобиль теперь снова в порядке? — спросил Хайнц. Он знал, конечно, что автомобиль подрядчика давным-давно продан, что на днях у них побывал судебный исполнитель — весь дом об этом судачил.

— Да нет, пока чинят, — сказал подрядчик. — Ну, мышка, пойдем?

— Сокровище мое, здесь так уютно! — воскликнула Дорис. — Не правда ли? Вы не находите?

Хайнц нашел.

— Господи, до чего же он милый, — сказала Дорис Марион.

Хайнц сходил на кухню за новой бутылкой водки, а пустую вынес. Он налил себе. Марион искоса взглянула на него.

— Так, а теперь ваше здоровье, — сказал он.

— Вот сейчас становится по-настоящему весело! — вскричала Дорис. — По-моему, надо выпить на брудершафт. Как тебя зовут?

Дорис заботилась о настроении. Дорис из кожи вон лезла.

— Мышка, нам пора.

— Не сейчас, — протянула Дорис. — Неужели у вас нет музыки?

Вместе с Хайнцем она подошла к проигрывателю, разыскала пластинку Джеймса Ласта, и они пошли танцевать. Хайнц смеялся и посматривал на Марион. Дорис что-то шептала ему на ухо.

Подрядчик уставился прямо перед собой. Марион налила ему еще. Вдруг он встал и схватил Дорис за руку.

— Хватит.

— Ну-ну, — сказал Хайнц, отвел подрядчика к столу и втиснул в кресло.

— Дело в том, что мне сегодня еще должны позвонить.

— Ой, насмешил до смерти. Что тебе должны?

— Я бы принял предложение в Южную Африку, — сказал Хайнц.

— Где у вас туалет? — спросила Дорис.

— Здесь, в Германии, больше не на что рассчитывать, — сказал подрядчик. — Профсоюзы все изгадили. На них не напасешься.

— По-настоящему никто не работает, — сказал Хайнц Маттек.

— Именно, — согласился подрядчик. Язык у него уже заплетался.

Хайнц опять долил ему. Вернулась Дорис.

— Не был ты в моей шкуре! Попробуй заставь этих типов работать, — сказал подрядчик. — Тогда поймешь, что здесь происходит. Турки — вот кто меня всегда устраивал.

Марион пошла на кухню и обнаружила за дверью два чемодана.

— И немецкий рабочий уже не тот, что раньше, — сказал Хайнц, подмигивая Марион, которая вернулась в комнату и уже готова была задать вопрос.

— Если рассчитывать только на немецкую рабочую силу, нипочем не составишь разумной сметы.

— Я бы поехал в Южную Африку, к сборщикам бананов.

— Черномазые пока любой работе рады.

— Может, пойдем, а? — сказала Дорис.

Подрядчик встал. Он пошатывался.

— Еще по одной на прощанье. Я провожу вас вниз, мне все равно надо к машине.

— Идите вперед, — крикнула Дорис у самых дверей. — Я должна еще сказать кое-что фрау Маттек.

— Можно я быстро закажу такси? — сказала она.

Между тем лифт снова пошел вверх. Она поспешно выволокла свои чемоданы из кухни.

— Извините меня и большое спасибо.

Пришел Хайнц.

— Сейчас я тебе все объясню. Сначала вызови полицию и скажи, что у нас скандалит пьяный. Он вот-вот появится. Держи номер. Звони.

Когда все осталось позади: крики, легкая потасовка, нашествие соседей, — когда полицейские наконец-то удалились, уводя с собой беснующегося подрядчика, и они снова сидели в гостиной, Хайнц рассказал ей, что произошло.

Дорис уже сложила чемоданы и хотела смыться, когда подрядчик ее застукал. Вот она и прибежала сюда. От квартиры им отказали, завтра отключили бы газ, электричество и воду. Большая часть вещей у них заложена, а им самим прямая дорога в ночлежку. Он уже два года сидел без работы, с печенью, отравленной алкоголем, и без малейшей надежды на будущее. Только долги — почти тридцать тысяч марок.

— Он избил бы ее до смерти — сказал Хайнц.

— А с чего это ты вдруг такой трезвый?

— У меня в бутылке была вода, — объяснил он.

— Сколько, ты говоришь, он был без работы? — Она подсела к нему. — Обними меня.

— Но почему она пришла именно к нам?

Позже, в постели, она сама захотела его обнять. Чтобы инициатива исходила от нее — такого в их теперешней супружеской жизни не бывало. От изумления он смутился, застеснялся, и в конце концов в нем поднялось глухое раздражение. Так ничего и не получилось.

— Подожди, я принесу то белье, — сказала она.

— Я его выбросил.

Это ее тронуло, она крепко прижалась к нему, и сразу все стало как прежде.

Но с отпуском до сих пор не решено.

Он: Сейчас это невозможно.

Она: Пусть даже мы займем денег.

Карстен: Вот именно!

Рита: Ну пожалуйста, папочка!

Пока еще можно было отказаться от забронированного летнего домика, но срок этот все сокращался.

И до сих пор не решено, когда пригласить к себе Курта и Ингу.

— Я знаю, почему ты не хочешь, — сказала она. — Строишь из себя тяжелобольного.

— Ведь все будет, как обычно, — пробурчал он.

Но не все было, как обычно. Курт отрастил бороду.

— Слушай, у тебя такой солидный вид. Можно мне потрогать? Инга, расскажи, какое это ощущение? Будто целуешься со щеткой, да? Что, теперь у вас там все носят бороды? И скажи, пожалуйста, Куртхен, почему вы опять подняли нам квартирную плату?

Курт был бухгалтером и, как выяснилось, не имел никакого отношения к тому, что в принадлежащем социал-демократам жилищно-строительном кооперативе снова подняли квартирную плату.

— В общем, дела у меня сейчас идут хорошо. Есть человек, который постоянно меня опекает, именно меня, и это на работе, вы только представьте себе. Чуть что — иду к господину Кремеру. Господин Кремер спрашивает: "Ну, что нас сегодня тревожит, господин Маттек?" У него двое детей, примерно того же возраста, как Карстен и Рита. У мальчика хромает английский, приходится заниматься дополнительно. У девочки трудности с математикой. Теперь, правда, дело пошло на лад. А недавно у господина Кремера полетел в машине поршень. Но к счастью, гарантия еще не кончилась.

— Неужели мы пришли в этот дом, чтобы нас здесь оскорбляли? — сказала Инга.

Подбородок у нее дрожал.

— Думаю, мы видели их в последний раз, — сказала Марион, когда гости с шумом удалились.

— Ты можешь объяснить, зачем мы с ними общаемся? Только честно.

— Нет, не могу, — сказала Марион.

Оба невольно рассмеялись.

— Отращивает бороду, чтобы продемонстрировать свою прогрессивность, и в то же время повышает нам квартирную плату. С бородой. Без бороды никак нельзя.

А потом как-то во время ужина Марион сказала:

— Послезавтра я начинаю работать в "Карштадте".

Он дождался, пока все поели и дети вышли из кухни, потом сказал:

— Моего мнения можно больше уже не спрашивать?

Она встала и начала складывать посуду в мойку. Когда они поженились, она была секретарем-стенографисткой. Теперь ей дали место на складе.

— Я сидела дома из-за детей. Сейчас они подросли, и я могу делать что хочу. Кстати, деньги нам тоже не помешают.

— Но если бы не наши теперешние обстоятельства, до этого бы не дошло, — сказал он.

— Сейчас начнется фильм.

Она вышла из кухни.

Но если бы не наши теперешние обстоятельства, до этого бы не дошло, сказал он сам себе.

 

У него появилось кое-что на примете.

Очень вовремя.

Это поможет папочке снова оказаться в седле.

Но тс-с, это большой секрет. Я буду нем как могила, мой мальчик.

Вальтер из его команды, тоже "Гамбургский сокол". Случайно встретились на улице. Радостно кинулись друг к другу, столько лет не виделись. Вальтер как раз вернулся из Неаполя с монтажных работ. Да, неладно с тобой получилось. Но теперь слушай внимательно. Все к лучшему. "Скоч" или "Бурбон"? (Ильза, принеси-ка лед.) Сигареты из "дьюти-фри-шоп". Через неделю ему снова ехать, на этот раз в Хаммерфорс.

— Верю я, однажды будет чудо…

Он смывал с себя мыльную пену. И пел во весь голос. Квартира была пуста, и в этом тоже было нечто новое, необычное. Наконец-то можно побыть одному.

Вальтер, старая лошадь. Как они тогда держались друг за друга.

Джонни, мудрая старая обезьяна.

Девушка, подсядьте-ка на минутку к старику Яблонскому, нужно кое о чем потолковать.

Каждый раз Джонни верно настраивал не только его самого, но и Марион. Внушал ей, какого на редкость талантливого мужа она подцепила, как на него рассчитывает спортивный клуб и как о нем надо заботиться. В этом смысле жены его парней тоже становились членами команды.

Однажды — ему было тогда лет пятнадцать — Хайнц увидел своего отца спящим на диване в кухне. Они были одни в квартире, близился вечер. Слабый свет, проникавший со двора, похожего на колодец, угасал. Старик дышал шумно, с трудом. Седые волосы на крупной голове уже начали редеть. Хайнц смотрел на лицо, изборожденное глубокими морщинами, на руки, лежавшие на груди, словно тяжелый, тянущий к земле инструмент. Четверть века в пароходных трюмах, скрючившись на спине или на животе, четверть века только пламя сварки и тяжко гудящая, темная сталь. В дождь и в мокрый снег. В августовскую жару. На сыром ветру с Эльбы.

Не хочу я лежать вот так же, когда придет мой срок, подумал он. До сих пор он хорошо помнит тот миг и решение, которое принял тогда: не будешь ты так лежать в конце жизни.

Скорее вырваться с Ферайнштрассе, вырваться из Аймсбюттеля, беднейшего гамбургского квартала, над которым вечно облаком стояли крик и брань. Вырваться из квартиры, которая делалась все теснее, по мере того как подрастали дети. Старшим братьям давно уже пора было покинуть родительский дом. Но один из них угнал автомобиль и попал за решетку. Из исправительного заведения в Нойенгамме он вернулся отпетым прохвостом, с длинными сальными космами и татуировкой на обеих руках; в первый же день он с ухмылкой объявил домашним, что уж во второй-то раз они его так легко не зацапают. Работы он не нашел. Старший брат работу нашел, только из-за своих куриных мозгов и хамских повадок так и не смог найти жену. Сестра была девица нахальная, веселая, вечно охотилась за мужиками, но подолгу никто ее не выдерживал. В конце концов она забеременела, а после сидела в супермаркете за кассой, толстая, злющая, языкастая, всегда в дурном расположении духа. Вечерами она в одиночестве торчала в пивнушках, но мужики на горизонте не появлялись. За ребенком ухаживала мать; девочка была тоненькая, худая до прозрачности, в шесть лет она еще мочилась в постель. Мать почти не раскрывала рта. Единственное, на что она еще надеялась, это годик-другой пожить на склоне лет для себя, когда она наконец-то останется одна.

Только бы вырваться отсюда. Ведь другие тоже как-то начинали: Хайн тен Хоф, Буби Шольц, Макс Шмелинг, Джин Танни, да мало ли кто еще. Он-то чем хуже. Они росли в таких же квартирах. Конечно же, дело было не только в спорте. Была мечта, что их заметят. Мечта о больших победах. Мечта о больших деньгах. Не о тех ничтожных пустяках, насчет которых так много рассуждал его старик: ну там повышение заработной платы, или забастовка, или стычки из-за тарифов, или протесты против атомного оружия, или работа в СДПГ.

Нечего удивляться, что спортивное общество заменило им семью, а Джонни стал чем-то вроде матери. Тренер Джонни, который гонял их до изнеможения, боксировал с ними, держал их в хорошей спортивной форме, давал правильную установку и точно знал, кто и когда выложился полностью. К нему можно было прийти со своими заботами, он нутром чувствовал, когда у тебя неприятности, внимательно выслушивал и порой даже трепал рассказывающего по щеке. Джонни, который говорил: "Вы можете пить и курить и все такое, но только я должен об этом знать". И поскольку никому не хотелось признаваться Джонни в чем-то подобном, никто из них не пил и не курил.

Впервые в жизни получив отпуск, они с приятелем отправились на велосипедах в Гольштейн. Возле небольшого озерца они наконец-то разбили палатку, на клочке зеленого луга среди прибрежного кустарника. Кроме них, здесь обосновался еще какой-то старик и семья с тремя детьми. Через два дня семейство отбыло на своем "фольксвагене".

Сперва они рыскали по окрестностям и, должно быть, изрядно галдели. Им было скучно. На старика они поначалу совсем не обращали внимания, быть может, оттого, что он мало двигался и редко разговаривал. Обычно он просто сидел, глядя на воду.

Но в один прекрасный день Хайнц вдруг как бы взглянул на него другими глазами и тотчас спросил себя, что интересного можно увидеть в воде. И тоже посмотрел на воду. И увидел воду.

Почувствовал ее запах. Узнал, как она выглядит в жаркий полдень и как — вечером. Чем она пахнет по утрам, в полдень или ближе к сумеркам. Увидел лес, небо, камыши. Увидел небо на закате и перед восходом.

Они остались там до конца отпуска. Больше ничего не произошло. Они все реже разговаривали друг с другом, и впервые в жизни он совсем не испытывал страха. Только благоговение перед самим собой, перед другом, перед стариком, перед человечеством вообще.

В нем никогда не было ненависти к противникам. Кроме разве что одного. Он забыл его имя. Адольф Как-его-там. Из Пиннеберга. Маляр. Пьяница и в то же время чудо спортивной формы. Удар, как у чемпиона мира. Они снова и снова встречались на ринге. У парня была гнусная манера, боксируя, попросту избивать противника, он действовал точно вышибала в пивной, но и у Хайнца левая работала быстро и мощно, как кувалда. До чего он ненавидел эту дремучую физиономию, вообще этого парня с засаленными светлыми патлами. Вот чем хорош бокс — можно выплеснуть свою злость в открытом бою. Видеть перед собой противника. Не все ведь в мире делается исподтишка.

Хотя Марион работала, в доме по-прежнему царил полный порядок. Она уходила вместе с детьми, но, когда он поднимался с постели, завтрак стоял на столе. Обед Марион готовила с вечера, им оставалось только разогреть. Она много рассказывала о работницах на складе в "Карштадте", о мастере, о шоферах. В ее обязанности входило распаковывать товар. Он не прерывал ее, но и не вникал в то, что она говорила. Ну что интересного можно рассказать о такой работе?

От Вальтера до сих пор не было вестей. Он долго боролся с собой, потом позвонил.

— Слушай, как хорошо, что ты мне напомнил. Все на мази. Не волнуйся. Можешь на меня рассчитывать.

Он был не в силах сидеть сложа руки. Надо хоть что-то делать, пусть даже пылесосить квартиру, мыть ванную, готовить еду, стирать белье. Он сгорал от нетерпения, ожидая известий, чем дальше, тем больше, и вскоре уже садился около одиннадцати с сигаретой и чашкой кофе за кухонный стол, как когда-то Марион, устраивал себе первый перерыв.

А в один из дней достал из чулана и приладил на место обещанный тепловой экран.

— Гляди-ка, — сказал Карстен.

— Практично, — сказала Рита.

Марион тоже похвалила его. И не только за экран. Она вообще как раз собиралась ему сказать, что он ведет себя великолепно, прямо образцово.

— Ну, а что вы натворили сегодня у себя в магазине? — спросил он смущенно, чтобы отвлечь ее от этой темы.

— То есть?

— Мне кажется, у вас всегда весело. Как там поживает эта ваша толстуха, сто килограммов чистого усердия… Маркварт, что ли?

— А, ты имеешь в виду Райсмюллершу, — догадалась Марион.

— Да не все ли равно…

Имена работниц, даже тех, о ком она рассказывала постоянно, до сих пор ничего ему не говорили.

Ее определили на центральный склад, в секцию, где распаковывали главным образом ткани и галантерею: здесь все это регистрировали, а после распределяли по другим складским помещениям. Вначале она помогала за разными столами, потом нашла себе постоянное место рядом с фрау Райсмюллер и Иреной. Мастер и трое грузчиков, в чьи обязанности входило вскрывать ящики и контейнеры, то есть выполнять тяжелую физическую работу, были единственными мужчинами среди без малого трех десятков женщин. Добровольно никто из мужчин к ним зайти не отваживался.

Здесь, внизу, мужчины производили смешное впечатление. В их адрес тут сыпались только колкости. И действительно, любой мужчина, забредавший сюда по ошибке (за исключением мастера и тех троих, державшихся особняком), выглядел глупо. Большинство пыталось весело отшучиваться, но женщин было слишком много, и подобные состязания всегда оканчивались для сильного пола плачевно. Иные, случалось, затевали перебранку, как правило молодые шоферы в кожаных куртках, с татуировкой на руках и на груди. Не редко дело едва не доходило до рукоприкладства.

— Нормально они себя вести не умеют. Так, что ли? — сказала Марион в один из своих первых рабочих дней.

— Мы тоже ведем себя ненормально, — сказала Ирена. Она была разведена, у нее были две дочки, примерно возраста Карстена и Риты.

— Мужикам нужно постоянно давать отмазку. Это единственное, что они понимают, — вставила Райсмюллерша.

— А может быть, это единственное, что понимаешь ты, — тихонько пробормотала Ирена, так чтобы Райсмюллерша не услышала.

Сколько пакетов попадало к ним на стол, определял мастер. И темп он задавал бешеный. Марион не понимала, как Ирена при ее-то хрупкости выдерживает такое. У нее самой, во всяком случае, после двух часов работы руки и плечи словно наливались свинцом. А уж ноги и подавно.

— У тебя неудобная обувь, — сказала Ирена.

Как бы то ни было, работа на складе — это нечто совсем новое, вовсе не похожее на хлопоты по дому. На первых порах кажущаяся неразбериха вокруг действовала на нее оглушающе. Она даже подумала, что никогда не сможет здесь ориентироваться. Но другие работницы пришли на помощь, они оставляли ей самые простые операции, так что она находила время осмотреться. Удержится ли она на этом месте, зависело от того, насколько быстро она сумеет приспособиться. Ей казалось, что остальные работают с невероятной ловкостью и в полном молчаливом единении. Все делалось как будто сообща, одна она ничегошеньки не понимала. А иногда даже мешала. У мастера, мрачноватого пожилого мужчины, дел и так было по горло, где уж тут думать о ней. И опять же не стоит мозолить ему глаза. В конце концов Ирена сжалилась над ней и многое объяснила.

— Стресс большей частью возникает как результат приспособления к новым условиям, — сказала Ирена. — Ничего, постепенно разберешься что к чему, войдешь в ритм и все наладится. Тогда тебе не придется так перенапрягаться.

На обратном пути, в метро, Марион нередко засыпала. Она все-таки думала, что будет иначе. Но дома держалась так, словно только что вернулась с приятной прогулки по магазинам.

Хайнц забрал себе в голову научить их наконец играть в скат. Глупо ведь: все играют, а они сидят разиня рот.

Хочешь не хочешь — торчи теперь по вечерам за картами.

— С двумя, играю три. Ноль, большой шлем, без четырех, игра сделана… Ты должна раскрыть карты! — кричал он. — Ну как ты можешь играть на пиках! Вот этим, конечно, и еще раз черви. Видишь, теперь их карта бита.

Когда он сам выходил из игры, то бегал вокруг стола и всем подсказывал.

В конце концов он не выдержал и опять позвонил Вальтеру. Тот уже уехал, как и говорил, в Хаммерфорс. "Он просил меня передать, чтобы вы попытали счастья в отделе кадров", — ответила Вальтерова жена. Швырнув трубку, он сказал себе, что надо взять себя в руки. Любой ценой. Чтоб никто ничего не заметил.

— Ну как ты только можешь с такой картой предлагать игру на трефах? Да для чего ты здесь сидишь? У тебя же на руках ничего приличного нет. Сплошная мелочь.

Сначала Карстен взялся за дело с превеликим усердием. Но мало-помалу сник и заскучал.

— Ну, карта, ну, разномасть… Крести, все на месте… Короткий путь, долгая масть.

— Хайнц, я больше не могу, — сказала в конце концов Марион. — По-моему, сегодня мы уже ничему не научимся. Да и детям пора спать. Нам всем нужно выспаться.

И все же вешать нос они не собирались. У них в доме сейчас и вправду царило удивительное настроение. Получив свое первое жалованье, Марион каждый день приходила домой со все более туго набитыми разноцветными пакетами.

Теперь они без конца что-то варили, жарили, парили. Вместе с детьми Марион изучала поваренные книги. Они пекли пироги по русским рецептам. Вечерами на скорую руку делались еще и блинчики с вареньем, шипел на сковородке натуральный бифштекс. Он отказывался от всего этого, говорил, что нет аппетита.

— Кстати, вчера я возобновила выплаты за автомобиль, — сказала она как-то вечером.

Он притворился, будто не слышит, но на следующий день ключи от машины висели на привычном месте.

Никто не должен ничего заметить. Он взял себя в руки. К сожалению, заявил он детям, он не мог раньше уделять им достаточно времени, но теперь все будет по-другому. И подсел к Карстену за кухонный стол.

— Не обращай на меня внимания, продолжай.

Карстен уставился на чистый лист бумаги. Помедлил, собрался с духом и написал половину предложения.

— Почему же ты не пишешь дальше?

Карстен опять помедлил, еще раз собрался с духом, быстро дописал предложение, настрочил еще одно и захлопнул тетрадь.

— Как, и это все?

— Да, — сказал Карстен. — Осталось прочитать текст по обществоведению.

— Ну-ка, дай сюда.

На другой день Карстен заявил, что им ничего не задано.

— А у тебя как дела, Рита? Уроки приготовила?

— Ах, папочка, об этом тебе незачем беспокоиться, — сказала она и чмокнула его в щеку.

— Тогда пойдем, я угощу тебя мороженым.

В кафе ей пришлось дать подробный отчет о своих успехах в школе. Предметы, по которым она успевала неважно, Рита попросту опустила. Он этого не заметил.

Посреди рассказа она вдруг покраснела. Он оглянулся. В углу сидела компания подростков.

— Ты с ними знакома?

— Чуть-чуть.

Когда он снова повернулся к ней, за спиной захихикали, а потом дружно заржали.

— Хочешь еще мороженого?

— Нет, мне надо еще кое-что прочесть к завтрашнему дню. Ты ведь не обижаешься, нет?

На другой день Карстену опять ничего не было задано. Как, впрочем, и во все последующие дни. Бросалась в глаза явная поспешность, с какой он выполнял задания по математике.

— Скажи, пожалуйста, а почему ты все время заглядываешь в другую тетрадь?

Усевшись рядом с сыном, он поставил на стол бутылку колы. И тут же ее откупорил.

У Риты больше не было желания лакомиться мороженым.

— Говорят, в кино идет потрясающий вестерн.

— Нет, ты только полюбуйся, — вскричала Марион, протягивая ему письмо. — Учитель пишет, что вот уже неделю он не готовит домашних заданий. Скажи, пожалуйста, о чем ты только думаешь? Как такое вообще могло прийти тебе в голову? Что молчишь?

Карстен не отвечал.

— Я теперь буду делать уроки, — выдавил он наконец.

Выходя, он встретился взглядом с отцом. Тот ничего не сказал.

Ключи от машины по-прежнему висели на своем месте. Хайнц Маттек снова часами сидел перед телевизором. Марион с детьми возилась в кухне, время от времени приносила ему что-нибудь попробовать.

"Поставь на стол", — говорил он, однако к тарелке не притрагивался. А в один из вечеров, когда его позвали ужинать, он сказал: "Мне в высшей степени все равно, как называется эта гадость — "кускус" или как-то иначе. Я пошел есть обычную вареную свинину".

Несколько раз в неделю он играл в скат вместе с Гюнтером и одним его приятелем. Собирались они в пивной под названием "Астра". Обычно после этого он возвращался в два — в половине третьего ночи, и Марион всякий раз просыпалась, когда он в потемках ощупью добирался до спальни, распространяя запах табака и перегара, а потом валился на постель и тут же начинал храпеть.

Ее тело мало-помалу привыкало к работе. Во всяком случае, в метро она больше не спала. Каждый день она предвкушала встречу с другими работницами, с Иреной, с Райсмюллершей, предвкушала обеденный перерыв, разговоры, шутки. Ей по-прежнему была интересна любая из тридцати женщин, и порой ее неожиданно захлестывало теплое чувство общности с ними. Естественно, Ирена была куда трезвее ее. Она проработала здесь уже достаточно долго, знала наперечет все мелкие и не очень мелкие недостатки коллег и успела привыкнуть к их поговоркам и шуткам.

Анекдоты были по большей части сальные. Дома, услышав что-либо подобное от Хайнца, она всегда возмущалась. А здесь хохотала вместе со всеми, правда, не над самой шуткой. Она хохотала просто так, от избытка задора и бодрости; все это просыпалось в ней, как только она выходила утром из дому, шла к метро, втискивалась в битком набитый вагон и, сдавленная со всех сторон совершенно незнакомыми людьми, ехала в город.

Мастер временно приставил к их столу одного студента, и однажды утром в перерыв, когда они опять принялись с наслаждением молоть непристойный вздор, студент, который до тех пор почти не раскрывал рта и к тому же был слишком слаб и тщедушен, чтобы стать объектом их шуток и игривых намеков, вдруг сказал:

— И все-то вы лжете. Все ваши шутки построены по одной и той же схеме: у кого из мужиков аппаратура лучше. А сами вы отлично понимаете, что дело совсем не в этом. Над кем же вы в таком случае смеетесь? Над собой. Потому что все эти шутки придумали мужчины.

— А уж у тебя-то там, поди, вообще ничего нет, — взвизгнула Райсмюллерша. Все так и покатились со смеху; самое время перейти к следующему анекдоту.

Он был чем-то похож на жаворонка, этот студент, не так чтобы уж очень маленький, но хрупкого телосложения. "Да на нем вообще нет мяса", — заорала Райсмюллерша, заключив его однажды в объятия. Свои длинные волосы он прихватывал на затылке резинкой. Работал он в паре с Марион, и время от времени, когда парню приходилось совсем туго, она вскрывала вместо него очередную коробку. И хотя у нее самой работы было по горло, она всегда тотчас замечала, когда ему было особенно невмоготу. Ирена работала напротив и всякий раз, когда близился завтрак или обед, втягивала его в общий разговор, и они все вместе, вчетвером, шли в столовую и усаживались за один столик.

Ирена задавала вопросы ("А почему вы бунтуете?"), Райсмюллерша вставляла свои замечания ("Вы бы лучше поработали"), а Марион слушала ("Но разве вы не хотите, чтобы у ваших детей были по-настоящему образованные учителя?"). Когда он говорил, тихо, спокойно и отнюдь не робко, она глядела только на него, и время от времени Ирена толкала ее в бок ("А ты что думаешь по этому поводу?") только для того, чтобы она хоть на минутку отвела глаза в сторону. Горластая Райсмюллерша тоже была полноправным членом их сообщества. В таких случаях ее было не узнать. Куда девалась бойкая баба, у которой всегда было наготове подходящее соленое словцо, она сидела слегка растерянная и молчаливая. Иной раз Ирена обнимала студента за плечи и громко кричала, так, чтобы за соседними столиками слышали:

— Ну, так что же мы делаем сегодня вечером?

Уже с неделю как установилась настоящая летняя погода. Можно было выйти на улицу без тяжелого пальто, без куртки, с ощущением легкости и свободы. Это было прекрасно, хотя и чуточку тревожило.

В один из воскресных дней Марион предложила съездить куда-нибудь после обеда. Просто взять и сняться с места. Отправиться куда глаза глядят.

Дети пришли в восторг и начали было собираться. Но вдруг заметили, с каким видом отец наблюдает за ними.

— Ну, идем же, — сказала Марион и взяла его за руку. Он зажег сигарету, а руку отнял.

— Папочка, — воскликнула Рита, обнимая его за шею.

— Отстань. — Он отбросил ее руки.

— Нет так нет, — сказала Марион и принялась убирать посуду.

— Мы можем после сходить в кафе на углу.

— Да ладно, — сказала она.

Считалось, что только он может вести машину. Ключи до сих пор висели в прихожей.

Когда снова зарядили дожди, Марион поняла, что тревожилась не из-за погоды. Она постоянно заставляла его то сходить с нею в кино, то просто зайти выпить кружку пива. И тем самым вынуждала его в кои-то веки прилично одеться. Она сомневалась, моется ли он теперь как следует. Он стал неряшлив. Марион находила под кроватью грязные носки, кругом были разбросаны несвежие рубашки. В ресторанах он вел себя неуклюже, робел, заказ и тот не мог сделать, на обратном пути цеплялся за ее локоть, а однажды у него не оказалось при себе денег.

Но из дому она стремилась вовсе не ради него. Ей, ей самой хотелось выбраться куда угодно, лишь бы подальше от неподвижных глаз, которые словно рассматривали что-то за ее спиной. Ей хотелось увидеть людей.

Однажды вечером она скользнула к нему в постель. Желание ощутить рядом другое тело было столь велико, что каждая клеточка кожи, казалось, причиняла боль. Но обнявшая ее рука была такая тяжелая, такая неживая, что она вернулась назад в свою постель.

— Кстати, я аннулировал заказ на летний домик.

Они сидели за ужином.

— Но ты же не можешь решать один, — сказала она.

— Могу, — ответил он.

— Так ведь вопрос вовсе не в деньгах. Доход-то у нас теперь больше прежнего.

— И все-таки очень даже в деньгах.

Он продолжал спокойно есть, и они поняли, что тут уж ничего не поделаешь. Ей вдруг стало невмоготу. Она разрыдалась.

Надо же такое сделать.

Все они сволочи.

Чего ж от них ждать.

Дети пытались ее успокоить. Он вышел из кухни. Когда она наконец поднялась, тело у нее было словно налито свинцом.

— Не понимаю, зачем ему это надо, — сказала Рита.

Отпускные проспекты все еще лежали на буфете.

— Я тоже не понимаю, — сказала Марион и швырнула их в помойное ведро.

На прощание студент выставил бутылку шампанского. Они пили из пластмассовых стаканчиков в помещении столовой. Все были уже в плащах, собираясь уходить.

— Ты еще вернешься? — спросила Ирена.

— Куда же я денусь, — ответил он.

— Мы сохраним для тебя местечко, — сказала Райсмюллерша. — Правда, Марион?

Марион только улыбнулась. На том они и распрощались.

Я больше не выдержу, думала она теперь временами. По субботам и воскресеньям она спала до десяти, одиннадцати часов, вставала разбитая, подолгу сидела в халате на кухне, а входя туда, первым делом хваталась за сигарету. Около половины двенадцатого она принималась за стряпню. Сама она в обед почти ничего не ела, поскольку недавно завтракала, Рита тоже, только Хайнц и Карстен что-то лениво жевали, разумеется, если Карстен вообще находил пищу съедобной. Вслед за тем дети исчезали: мальчишка запирался в своей каморке, Рита уходила из дому, должно быть в какое-нибудь кафе, молочный бар, дискотеку. Он отсылал Марион назад в постель, а сам составлял посуду в мойку, прибирался в кухне, закладывал белье в стиральную машину, потом развешивал выстиранное, снимал его с веревок, складывал и убирал. Он работал с явной неохотой, даже не пытаясь скрывать раздражение и усталость.

Как-то раз в субботу днем в дверь позвонили. Карстен отворил, и в кухню, весело размахивая ключами от автомашины, промаршировал Гюнтер.

— Доброе утро. Погодка нынче хоть куда. Добрый дядя Гюнтер приготовил вам сюрприз. Он подал вам автомобиль. Чтобы вы тоже разок выбрались на природу. Ну, что скажете?

И тут Гюнтер увидел, как одет Хайнц. Тот как раз собрался вынуть белье из стиральной машины и повязал фартук.

— Слушай, что у тебя за вид?

В самом деле, что у него за вид?

— Хайнци, дружище, ой, не могу! Сейчас лопну от смеха.

Хайнц Маттек оглядел себя с головы до ног и тоже расхохотался. Теперь смеялись оба. Оба держались за животы. Оба весело гоготали.

А Марион стояла рядом.

И тут она взорвалась.

Нанизывая друг на друга, а впрочем, еще и варьируя выражения типа "осточертело", "осатанело", "опротивело до омерзения", "обрыдло" и "засело в печенках", адресовавшиеся всей мужской половине человечества, она выставила Гюнтера за дверь.

Затем, выпалив разом целую обойму существительных вроде "олух", "кретин", "идиот", "простофиля", "тряпка", "бревно", "мерзавец", "босяк", "шпана", "мразь", "слюнтяй", "голодранец", на этот раз конкретно в адрес супруга, она сорвала с него передник.

И наконец, объявив, будто всю работу по дому он делает ради того только, чтобы лишний раз ее попрекнуть, что все его действия — это один сплошной попрек и пусть он только попробует расправиться с ней, если, конечно, посмеет, она швырнула ему вслед Гюнтеровы ключи.

Уже стоя в кухне и задыхаясь — от нехватки воздуха точно так же, как и от нехватки подходящих слов, — она дико посмотрела вокруг, и взгляд ее упал на ни в чем не повинную посудину с розовым пудингом, которой она, не раздумывая, запустила в стенку. После этого она принесла ведро с водой и половую тряпку и, стоя на коленях, мешая слезы с водой, вымыла пол.

Однако она отлично слышала, как хлопнула входная дверь.

Всхлипывая, шмыгая носом и одновременно протирая пол, она подумала, что он все равно никуда не денется. И была права. Он действительно скоро вернулся и выглядел несколько смущенным.

 

Она была худущим долговязым существом, когда выходила за него замуж.

Долговязая, худущая, лицо еще слегка угреватое, и все-таки к тому времени у нее было уже три поклонника.

Один из них учился на почтового инспектора, ее мать находила его сногсшибательным. Отец отстаивал кандидатуру Хайнца. Сама она была ни за того, ни за другого; была ли она за третьего, Кудделя, тоже было не очень ясно. Куддель работал электриком и вечерами готовился к экзаменам на аттестат зрелости. Он был ей чуть ли не по плечо, уже слегка располневший, но зато умел танцевать рок-н-ролл с перекидкой. Она считала его невозможным человеком.

Так прямо и сообщала каждому, у кого была охота ее слушать. По ее словам, можно со смеху помереть — до того этот Куддель невозможный. С ним нигде нельзя появиться. Какой смысл она вкладывала в эти слова, сказать трудно, поскольку сама она частенько появлялась с Кудделем в окрестных ресторанчиках, вернее, она появлялась там так часто, как только могла, точнее же, как мог Куддель. Ему не нужно было долго ее упрашивать. Двум другим поклонникам это давалось куда тяжелее.

Куддель ходил слушать лекции по истории Ганзейского союза. Родители его умерли, и жил он у сестры. После получения аттестата зрелости он собирался поступать на юридический факультет. До экзаменов оставался еще год.

Ей становилось чуточку не по себе, когда она думала о том, сколько разных наук он уже сейчас изучает в школе, а позже-то и вовсе будет учиться в университете. Но так было лишь в мыслях. В действительности же он отнюдь не внушал ей трепета, она поддразнивала его, подшучивала над ним, а стоило ему произнести что-нибудь, начинала хохотать. Ибо у Кудделя был дар подражания. Поразительно, кого он только не изображал — при его-то круглом лице, всклокоченных волосах и маленьких смеющихся глазках. То вдруг принимался есть суп точь-в-точь как сидящий напротив господин со шрамом, то отщипывал малюсенькие кусочки торта, в точности как пожилая дама за соседним столиком. В его присутствии она едва удерживалась от смеха, а иной раз внезапно фыркала или громко, по-детски хохотала. Все это было невозможно.

Иногда она звала его Куртхен, хотя он был на пять лет старше.

К тому же Куртхен умел печь пироги. Собственно говоря, ему бы следовало стать кондитером. Тогда он перестал бы носиться со своими экзаменами на аттестат зрелости. Иногда он приглашал ее к себе домой. Сестра его тоже была далеко не грустного нрава, да и муж ее понимал толк в жизни, так что вечера эти всегда оказывались очень милыми, с непременным глоточком ликера и кофе, с игрой в скат и спортивными новостями по телевизору. Пироги и торты у Кудделя были отменные, а коронным его блюдом считался торт с марципаном.

Вот это номер, ну нет, Куддель совершенно невозможен, постоянно твердила она подругам, нет-нет, ничего серьезного, абсолютно ничего, но при этом начинала улыбаться от одних только воспоминаний.

— Послушай, да ты ведь втрескалась в него по уши, — в конце концов сказала ей одна из подруг.

— Что? Это я втрескалась? Ну уж нет, и вот уж не в него. — Она никак не могла успокоиться.

Теперь мать стирала ей белье, гладила юбки, чистила обувь, а перед каждым свиданием заставляла дочь хотя бы на полчаса прилечь.

— Сон сохраняет красоту, — говорила она.

Марион училась на секретаря-стенографистку. Ей исполнилось девятнадцать, учение подходило к концу, да и в самом деле нельзя же вечно спать на кушетке в гостиной. Возвращаясь домой, она находила на столе бумажки, на которых мать старательно записывала, кто из поклонников звонил. Отец ее работал шофером в одной солидной фирме.

— Пусть делает что хочет, — говорил он время от времени своей жене, — она ведь у нас единственная дочь.

У нее никогда не было брата, но ей казалось, что у них с Кудделем все было, как у брата с сестрой. Танцевал он фантастически, правда обливаясь потом, но зато с диким азартом, заражавшим окружающих. Впрочем, она с удовольствием танцевала и в обнимку, и, когда замечала, что с ним в эти минуты что-то происходит, ей было совсем не противно, не как с другими парнями. Она и не думала отстраняться от него, но продолжала прижиматься в точности как и раньше, только время от времени хихикала и легонько дула ему за воротник, ту да, где — она это знала — ему всегда было щекотно. Он ни разу не пытался залезть к ней под юбку.

У него была совсем особенная привычка сидеть в кино: полулежа, склонив голову ей на плечо. Время от времени, когда на экране становилось скучно, она наклонялась к нему, и они шептались, то и дело целуясь. Это было совсем не то, что с другими парнями, там она чувствовала, как в рот лезет чужой язык и лязгают друг о друга зубы. "Поцелуй братика" — так называла она свою манеру целоваться с Кудделем, и ей ни разу не пришло в голову, что Куддель, быть может, попросту застенчив.

Ее матери Куддель не нравился. Не пара он тебе. В голове ветер. Бродяга. Мать методично записывала телефонные звонки двух других ее поклонников, клала записки с их именами на видное место и неукоснительно требовала соблюдения приличий, то есть хотя бы ответных звонков с ее стороны. Фактически же она вынуждала дочь встречаться и с ними тоже.

Никто об этом не говорил, но, когда Марион закончила учебу, кончилось и кое-что еще. Если, вернувшись с работы, она находила на стуле свою юбку в складку или какую-нибудь из пышных нижних юбок, это означало только одно: в этот вечер очередь была либо за будущим инспектором, либо за тем, вторым. Но раз что-то заканчивалось, то, значит, должно было начаться что-то другое. Только вот что? В любом случае дольше оставаться на кушетке в гостиной она не могла.

А потом наступило то воскресенье. Они с Кудделем отправились загорать на Эльбу. Улеглись на одеяле, которое он принес с собой, и разговаривали друг с другом так, будто каждый лежал в своей постели. Как перед сном. После она не могла припомнить, сказала ли в тот день что-нибудь особенное.

Вдруг она выпрямилась. Взглянула на него сверху вниз.

— Да ты не в своем уме, — сказала она.

Небо вдруг потемнело.

— Чего ты, собственно, от меня хочешь?

И все кончилось.

Что он ей ответил, она уже не слышала. Они отвернулись друг от друга. Стало прохладно, они оделись.

— Пойдем все-таки поедим, — сказал он.

В ресторанчике она снова повеселела. После того как у них приняли заказ, она взяла сумочку и пошла в туалет. Их столик был неподалеку от лестницы, которая вела к туалетным комнатам, и Куддель вдруг услышал ее крик. Он бросился по лестнице вниз. Она колотила изнутри кулаками по двери и кричала:

— Отоприте! Отоприте!

Сбежался народ, один из кельнеров помчался за инструментами. Куддель подтянулся на двери, перелез через переборку и спрыгнул вниз. Она видела, как он устремился к ней сверху, но уже не сознавала, что это он. Она кричала.

Он открыл дверь и вытащил ее оттуда. С таким же успехом она могла сделать это сама. Дверь была не заперта.

Один из кельнеров вызвал такси, Куддель расплатился, усадил ее в машину. Она все еще плакала. Плакала всю дорогу, но уже с облегчением. И, плача, гладила его по лицу. Он должен простить ее, он не может сердиться, пусть он пообещает, что простит ее. В тот же вечер она написала ему прощальное письмо.

Будущего почтового инспектора она отшила на следующий день, с Хайнцем же быстро нашла общий язык.

У нее будто гора свалилась с плеч. Она сияла. Было совершенно ясно, чего хотел этот молчаливый парень: ему надоело скитаться по чужим углам, он хотел вырваться оттуда. И так же ясно было, чего хотела она: избавиться от кушетки в гостиной, вырваться из этой стандартной двухкомнатной квартиры. Они были гармоничной парой.

Они были красивой парой. Он выше ее, ровно настолько, насколько надо, мускулистый парень, всегда тщательно и скромно одетый, никакого сравнения с Кудделем — тот вечно потел и время от времени приходилось подбирать ему галстуки.

— Дело ваше, — сказала мать. — По крайней мере наконец-то определенность в отношениях.

У нее были и другие основания быть довольной. Дочку по вечерам пунктуально препровождали домой. Будущий зять вел здоровый образ жизни, не пил, не курил, рано ложился спать. Порой это даже вселяло в нее недоверие и раздражительность. Против него нельзя было ничегошеньки возразить. Дочь, правда, слегка огорчалась из-за столь нетерпимого отношения к алкоголю. Он мог бы спокойно выпить разок что-нибудь. Выйти из своей скорлупы, как говорится.

В конце концов он признался, что занимается боксом у "Гамбургских соколов". К его глубочайшему разочарованию, это не произвело на нее мало-мальски заметного впечатления. Он пригласил ее вместе с подругой Лорой на соревнования.

Поначалу она находила все это разве что забавным. Как двое парней расселись там, наверху, по своим углам, и как их со всех сторон обхаживали. Как лысый пузатый мужчина подозвал их к себе, о чем-то пошептался с ними в центре ринга, как потом оба молодцевато поклонились сидящим в зале (сначала в одну, потом в другую сторону), как затем ударил гонг и они бросились друг на друга, как потрясали затянутыми в перчатки кулаками, а потом — бац! — смазали друг другу по физиономии.

Но уже чуть позже, когда зал взревел и до нее донеслось тяжелое дыхание, топот ног и дробь первых попаданий, желание смеяться исчезло. Лоре пришлось удерживать ее; это же абсурд, это безумие, твердила она. Марион бы тут же выбежала вон, если б не его выступление.

Это был один из лучших его боев. Он показал, на что способен, он был в блестящей спортивной форме. У противника шансов не было никаких, и Хайнц покончил с ним уже в начале второго раунда.

Позже все собрались в "Уголке спортсмена" за стаканами с яблочным соком, парни снова переоделись в выходные костюмы и производили впечатление людей милых и безобидных, а ведь совсем недавно — так по крайней мере казалось ей — избивали друг друга до полусмерти. Страх еще сидел в ней. Все это было нелепо и ужасно по-детски, от этого она его со временем отучит, но что ее по-настоящему испугало — это жестокость, которая вдруг вырвалась на поверхность, особенно у него. Она то и дело невольно косилась на Хайнца.

Что ж, думала она, теперь понятно, почему он не предпринял ни одной серьезной попытки переспать с ней. Видимо, по каким-то туманным для нее соображениям это считалось нездоровым, расслабляющим. Но она отучит его от этого бокса.

А потом была свадьба. А потом они остались наедине.

А вечером появилась эта рука.

Выключив свет и лежа в постели, они еще продолжали начатый разговор, и вот тут-то появилась рука. Рука ощупывала ее. Рука не хотела ничего говорить. Рука хотела что-то выведать. Она не была назойливой, скорее холодной и любопытной.

Она лежала не шевелясь. Внушала себе, что рука его, а вовсе не чья-то чужая, лишенная тела, отрубленная, но еще живая, которая ползла на пальцах все дальше, проскальзывала под одеяло, под ее ночную рубашку, с холодным любопытством кралась по ее телу.

Еще секунда, и она бы закричала, но удержалась и в последний миг судорожно выдавила: "Иди ко мне". Что за этим последовало, было больно, и она сама, пожалуй, совершенно в этом не участвовала. И все же сильное мускулистое тело мужа было явью, как и мимолетное ощущение, будто ее пронзили насквозь. Когда он заскрежетал зубами, она тоже откинула голову вбок.

Скоро она поняла, что беременна.

Во время беременности она отталкивала тянущуюся руку.

Сдав экзамены на стенографистку, она осталась на том же предприятии. Но когда была на третьем месяце, Хайнц настоял, что бы она бросила работу. По утрам, съев приготовленный ею завтрак, он уходил на работу, а она теперь подолгу, уставясь в одну точку, сидела на кухне, куда с заднего двора, похожего на колодец, с трудом проникал серый утренний свет.

Сразу после свадьбы они стали вести себя по образу и подобию своих родителей. Он: отпереть своим ключом входную дверь, оставить на вешалке куртку и шапку, снять ботинки, вымыть руки, потом пройти с сумкой на кухню и громко сказать "добрый вечер", затем проглядеть почту, уже приготовленную для него на столе, взять газету, придвинуть к столу стул и наконец-то углубиться в газету как следует.

Она: все время в хлопотах, ужин сейчас будет готов, на ней свежая блузка. Короткие вопросы, обращенные к нему, но только такие, на которые можно ответить "да" или "нет". Потом накрыть на стол, но не слишком быстро, так, чтобы он успел просмотреть наиболее важные новости, прежде чем она скажет: ну, а теперь отложи-ка газету, еда на столе. Пищи для разговоров было пока в избытке. Им досталась страшно запущенная квартира в старом доме, на первом этаже, с печным отоплением, работы здесь хватит еще на долгие месяцы. Кроме того, надо было обсудить очередные покупки, взносы за кредит и возможности получить скидку.

Будто одеялом, укрылись они этими накатанными стереотипами поведения, мышления и речи. А она еще постаралась натянуть на себя это одеяло с головой, укрыться так, чтобы не оставалось ни малейшего просвета.

Он говорил мало, как правило кратко, всегда с оттенком превосходства, без тени юмора, в лучшем случае насмешливо улыбаясь, а то и вовсе резко и язвительно. Она заметила, что он был очень раним. Не подпускал близко к себе. Этот человек был чужим не только для нее, он был чужим и для самого себя.

У нее развилась обычная в таких случаях маниакальная страсть к чистоте и порядку. Одна-единственная пылинка уже действовала ей на нервы. В конце концов хоть чем-то она должна оправдывать свое существование. Дрессировку по поводу чистоты он сносил безропотно. Ему это даже льстило. Все шло как надо.

А потом внутри у нее что-то стало расти. Живот округлился. Теперь она уже стеснялась появляться на улице. Ему приходилось самому покупать все необходимое. Случалось, она неделями не выходила из квартиры. Самочувствие было скверное, ее тошнило, она с отвращением глотала еду, но то, что пряталось внутри, сидело в ней прочно, росло, непрерывно увеличиваясь в размерах. Она чувствовала, как сама все больше и больше отступает на второй план, становится лишь сосудом, оболочкой для этого чего-то. Чувствовала, как существо, живущее у нее внутри, постепенно завладевает ею.

Хотя она могла в любой момент выйти на улицу, ей постоянно казалось, будто она заперта в четырех стенах. У нее даже возникло подозрение, что она сходит с ума. И тем не менее она бы не поверила, если бы ей сказали, что она точно описывает наиболее характерные признаки своего состояния.

Нередко она часами сидела на одном месте, тупо уставясь в одну точку.

— Хайнц, — спрашивала она время от времени, — ты уже здесь?

А потом пришел день, когда она ринулась вон из квартиры.

О том, что за этим последовало, у нее сохранились лишь самые смутные воспоминания, сплошная неразбериха и путаница, опомнилась она только в такси, которое везло ее домой, к матери.

— Что случилось? — спросила мать. — Перестань реветь и скажи, что случилось. Тебе нужно выговориться… Все точно так всегда и бывает, когда ждешь ребенка.

Наконец она резко схватила ее за руку:

— Ну вот что, с меня довольно. Ты снова отправишься туда, откуда сбежала и где твое настоящее место. К своему мужу.

Она вызвала такси и отвезла ее обратно. Хорошо хоть позвонила Хайнцу на работу и до его прихода осталась у нее.

В последний месяц ее беременности он взял очередной отпуск, потом добавил к нему еще один, за свой счет. Он ходил в магазин, убирал квартиру, помогал готовить еду.

Но дело было даже не в его помощи. Главное — он был рядом и не уходил в другую комнату, а если и уходил, то так, что оставался у нее на глазах. Постепенно она успокоилась. Он не задавал никаких вопросов, и это связывало их гораздо сильнее любых жестов и слов.

Он изменился. Беззащитность Марион вызывала в нем особенную нежность, ему хотелось прикоснуться к ней, приласкать — просто так, без всякой задней мысли. И все это молча, с помощью им одним понятных знаков. Теперь он и ей позволял дотрагиваться до себя. Как бы в награду, в благодарность, которую он заслужил и от которой не вправе отказываться. Однажды вечером, когда оба сидели на тахте перед телевизором, она обняла его и положила его голову к себе на колени. Теперь по вечерам она частенько забиралась к нему в постель. Поворачивалась к Хайнцу спиной, он прижимался к ней, обнимал рукой ее живот, и так они засыпали. Она впала в какую-то ленивую мечтательность, ей хотелось, чтобы так было всегда.

Роды походили на пробуждение, болезненное пробуждение, сопровождаемое пронзительным криком. На третий день она разразилась слезами. Медсестра объяснила, что это связано с гормональной перестройкой организма и поэтому вполне естественно, но она продолжала целыми днями плакать.

Из больницы ее забирали торжественно: муж, отец, свекор, мать. Были цветы и дома шампанское. Ребенка несла ее мать. Она же в первый раз выкупала его, в первый раз сменила пеленки, в первый раз дала соску. А потом наконец-то все разошлись, Хайнц отправился на работу, и она осталась один на один с этим маленьким кусочком мяса, посапывавшим среди подушек. Она сидела и не могла пошевельнуться. Давно пора было развернуть ребенка, перепеленать, покормить. Но она не решалась к нему прикоснуться. Ей казалось, что она непременно его уронит. Лишь когда младенец проснулся и зашелся от истошного плача, она заставила себя взять его на руки.

Разумеется, со временем она стала такой же примерной матерью, какой была домохозяйкой. К тому же теперь она кое-что значила и сама по себе. Она ощущала это дома, в магазинах, на улице. Она уже не иждивенка, она расплатилась за все сполна, расплачивалась изо дня в день. И в сравнении с Хайнцем она тоже кое-что значила. В доме распоряжалась теперь только она, и больше никто. В то время она сильно прибавила в весе и за год превратилась в крупную пышную женщину с открытым и уверенным выражением лица.

Хайнц был в сумасшедшем восторге от младенца и гордился буквально до смешного. Не отец, а прямо любовник: он домогался от малышки внимания, ревновал, обижался, таял от восторга, если ребенок соизволял принять его поклонение, надолго погружался в мрачное раздумье, когда тщеславный и непостоянный младенец отдавал предпочтение другим. В нем вдруг открылся совсем иной человек, жаждущий заботы и любви не меньше, чем ребенок. Подчас это выглядело весьма по-детски, но за всем этим угадывалась такая естественная человеческая потребность, что Марион остерегалась иронизировать по этому поводу. Ведь тем самым лишний раз подтверждалось и ее материнское достоинство. В результате кое-что перепадало и ей как женщине. Бесконечные разговоры о Рите, о ее болезнях, о ее первых успехах и трудностях, прежде всего, конечно, о ее полнейшей исключительности и совершенно потрясающем очаровании продолжались и в постели, и нередко именно после таких разговоров он приходил к ней (больше он уже не посылал вперед себя руку). Чуточку нежности и бережной заботы, что он в избытке припас для Риты, пошло на пользу и ей. Мало-помалу эти "детские разговоры" обернулись своего рода прелюдией, которая создавала определенное настроение и облегчала ему приход к ней. Физическая близость как таковая постепенно перестала пугать ее, она даже начала испытывать смутное удовольствие, да-да, и порой, когда они лежали рядом, ловила себя на мысли, что ждет его.

Однако она была весьма далека от того, чтобы придавать сексуальным проблемам какое-то исключительное значение. Существовали куда более важные вещи: у него была работа, его там уважали, он прилично зарабатывал, квартира у них содержалась в образцовом порядке, и они были в состоянии регулярно выплачивать рассрочку. Вот то главное, что она ценила в муже, а весь этот секс — в конце концов сугубо мужская забота. Хотя и здесь все могло бы измениться, прояви он чуть больше терпения и настойчивости.

И еще одно: она не имела права говорить "нет". В постели она должна быть всегда к его услугам, точно так же как обед, который всегда должен к его приходу стоять на столе. Поскольку он не разрешил ей вернуться на работу (Рите необходим хороший уход), это тоже вошло в круг домашних обязанностей, да, в сущности, их было не так уж и много. И вообще, разве она не была прекрасно устроена? По мере того как Рита становилась старше и хлопот оставалось все меньше, она все чаще и отчетливее сознавала, что он содержит ее как некую роскошь, которую вполне может себе позволить.

Ибо он гордился, что его жена не работала. Он раздался в плечах, стал массивнее. Усердие и педантичность Курта он воспринимал с юмором: дескать, какая ерунда, я лично выше этого; хвастовство Гюнтера вызывало у него сдержанную насмешку; к Инге он относился галантно и в то же время по-товарищески, к своей жене — дружески, но не без твердости. Мужчина, уверенный в своих силах и в себе самом, из тех, что с удовольствием прогуливаются по воскресеньям после обеда в обществе собственной жены и ребенка.

Он любил ходить в гости с женой. И Марион замечала, что он гордится ею. Иногда, сидя за столом и разговаривая с другими, он невзначай клал руку ей на плечо. При этом она чувствовала только одно: рука была тяжелой. Ей все завидовали. Если бы она задалась целью извлечь выгоду из этой ситуации, она могла бы поздравить себя с успехом. Но она думала лишь о том, что у нее чересчур много свободного времени, и, когда по вечерам радостно встречала его, разговор их невольно приобретал оттенок соревнования: что сделал сегодня он, что сделала сегодня она. На фоне этих ложных отношений любое проявление чувства к нему мало-помалу превратилось в этакую ответную услугу. Время от времени, переодеваясь вечером к его приходу, она ловила себя на мысли, что во всем этом есть что-то непристойное, продажное.

Чувство вины, как плесень, разъедало любую мысль, касавшуюся непосредственно ее самой. Красиво одеваться, тратить на себя деньги — все чаще она находила этому одно-единственное объяснение: ему так хочется видеть свою жену хорошо одетой. Когда они шли куда-нибудь с Куртом, Ингой и Гюнтером, она делалась все более молчаливой, в точности как Инга, которая теперь говорила, только если к ней обращались. И когда он обнимал ее за плечи, она продолжала сидеть, потупив взгляд, со скромной, глуповатой улыбкой на лице.

Когда Рите исполнилось четыре года, они впервые отправились в отпуск. Купили в туристском агентстве "Неккерман" путевку в Малагу — три недели с полным пансионом. Всю первую неделю они, как по обязанности, сновали туда-сюда между пляжем, отелем и баром, наживали солнечные ожоги, залечивали их, становились, как и положено, день ото дня смуглее и точно так же, как супруги из соседнего номера, с чьими детьми подружилась Рита, были убеждены, что отпуск начался изумительно.

Но однажды утром — пора было спускаться к завтраку, и Рита давно убежала к своим новым друзьям — они остались в постели. Нечто вроде попытки встать они все же предприняли: слегка оторвали головы от подушек, с трудом разлепили опухшие веки, опять эта проклятая жарища, и тут со словами "а пошли вы все" Хайнц улегся снова. Когда соседи прокричали из-за стены: "Мы пошли, Рита с нами", — они уже опять заснули.

Проснулись они около одиннадцати. В щель между портьерами светило раскаленное солнце. В комнате, однако, царил зеленоватый сумрак.

— На завтрак мы все равно опоздали, — сказала Марион.

— Ты что, хочешь есть?

— Не-ет, — ответила она.

Смеясь, они повернулись лицом друг к другу. И взглянули друг другу в глаза.

— Приготовить кофе? — сказала она, смутившись.

— Лежи, я сам, — ответил он, достал из-под кровати маленький чемодан и направился в ванную с котелком для воды, кипятильником и чашками.

Они взяли с собой уйму разного снаряжения (ведь, что ни говори, в Испанию едем), будто собрались по крайней мере в Африку, на сафари. Каково же было их удивление, когда прямо из аэропорта автобус марки "мерседес" доставил их к двенадцатиэтажному отелю из стекла и бетона, который внутри выглядел в точности как на рекламных проспектах.

— Да здесь все как по расписанию, — сказала она в первый день слегка разочарованно.

Держа в руках наполненный котелок, кипятильник и две вымытые чашки, он вышел из ванной, и тут она тихо засмеялась. Сидела в постели, зажав под мышками полотенце, и смеялась. Он остановился. В одной руке он держал котелок и кипятильник, в другой — чашки и тут вдруг сообразил, что совершенно раздет. Он глянул вниз.

— Это все от переизбытка жидкости — сказал он решительно.

— От переизбытка чего?

— Это когда утром нужно кое-куда — сказал он и двинулся дальше: поставил котелок на тарелку, стоявшую на комоде, включил в сеть кипятильник и наконец повернулся к ней спиной.

Потом торопливо скрылся в ванной и притворил за собой дверь. Вышел он, однако, без купального халата, все еще голый. И скользнул под простыню.

— Теперь этого нет, — сказал он.

— Переизбытка жидкости, — уточнила она.

Оба едва сдерживали смех, сами не зная почему. Когда вода вскипела, он заварил растворимый кофе, положил на постель пачку Ритиного печенья и подал ей чашку; ей оставалось только повернуться к нему и протянуть руку. Так она и сделала, а взгляд ее между тем скользнул по нему; она оперлась на другую руку, и полотенце тут же съехало у нее с груди.

Они не только были наедине, они вдруг отчетливо осознали свою наготу.

Самым холодным помещением в их доме была спальня. У кого дома печное отопление, тот легко утешается мыслью, что спать в прохладе полезно. Но здесь вся ее коллекция уютных фланелевых пижам так и осталась лежать на дне чемодана. Здесь и простыня была не нужна.

— Принеси мне расческу, — сказала она.

Он вышел, зная, что она провожает его взглядом.

Она причесывалась. Счесывала всю свою химию. Груди ее при этом колыхались вверх и вниз, маленькими встречными толчками. Она расчесала волосы так, что они легли на плечи.

— Поди-ка сюда, — позвала Марион.

Она причесала и его. Перед глазами у нее были его волосы, время от времени она поворачивала его к себе лицом и заглядывала ему в глаза. С длинными волосами у нее был совсем другой вид. Иногда они касались друг друга.

— Пойду побреюсь, — сказал он.

— Ну сколько можно, — крикнула она. — Иди же наконец!

Но потом сама пришла в ванную и слегка отодвинула его бедром в сторону от умывальника.

— Дай мне местечко, я тоже хочу почистить зубы.

Он принял душ. С таким же успехом можно было обтереться полотенцем в ванной, но он прошел в комнату, где она убирала чашки, кипятильник, пачку печенья. И она, приняв душ, тоже могла бы обсушиться в ванной, но точно так же вернулась в комнату, где он как раз закурил первую сигарету и теперь осторожно выглядывал через щель между портьерами наружу, в жарищу, рассматривая двенадцатиэтажный отель напротив. Стоя рядом с ним, она обтерлась полотенцем со всей тщательностью: грудь, руки, бедра.

Они словно заново учились ходить обнаженными под взглядами друг друга. И изобретали для этого всевозможные предлоги вроде уборки комнаты или заправки постели. В открытую балконную дверь врывался сухой горячий ветер. Их пуританские сомнения, можно ли считать красивым обнаженное человеческое тело, улетучились. Когда они наконец спустились вниз, оба были в легком изнеможении, как будто долго любили друг друга.

Соседи с малышами были благословением небес.

— Не беспокойтесь, — говорила женщина. — С тех пор как появилась Рита, наши не дерутся. А это блаженство, скажу я вам.

У нее был бойкий взгляд, который схватывал все на лету.

К завтраку они теперь не спускались. Уже чуть ли не перед самым обедом они покидали зеленые сумерки своей комнаты, поспешно пересекали раскаленную бетонную площадку гостиничного комплекса и погружались в отдающую затхлостью прохладу старого города. На пляж они приходили теперь, когда жара начинала спадать и первые пары устало тащились назад в отель. Под воздействием солнца кожа у них изменилась, стала сухой и шелковистой, и теперь, когда они появлялись на пляже, Рита с восторгом кидалась на них не только от радости встречи. Пока девчушка кувыркалась на нем, а он слегка щекотал ее, отталкивая и в то же время крепко прижимая, пока он ощущал на себе ее маленькое тельце, а иногда и плотное тело Марион, которую Рита звала на помощь, пока они с визгом катались все вместе по песку, он спрашивал себя: интересно, а что чувствует ребенок, так вот зарывшись в их теплые тела?

Может быть, ощущение это сравнимо с тем, какое он испытал, купаясь нагишом? Марион испробовала это первая. Пляж уже почти опустел. Она плавала и вдруг издала несколько коротких ликующих криков. Он встал, и тут она показала ему какой-то предмет, который он поначалу принял за непонятную находку. Он прошлепал по воде к ней поближе, а она выбросила на отмель черный комочек — свой купальный костюм.

Она барахталась, кричала, плавала вокруг него маленькими кругами. Он пошел к ней навстречу с купальным полотенцем в руках и вытащил ее. Она пробыла в воде слишком долго. Ее била дрожь, и он отвел ее на пляж. Растер досуха; от холода у нее зуб на зуб не попадал.

Одна картина из этого времени навсегда осталась у него в памяти: легкая волна бежит по воде, подкатывается ближе, растет, образует гребень, выгибается вовнутрь, еще секунда — и она с шумом и брызгами разобьется о берег, вот в этот-то краткий миг он замечает на самой верхушке гребня, в светло-зеленой, пронизанной солнцем воде барахтающуюся серебряную рыбку.

Вечерами они по большей части отправлялись куда-нибудь вместе с соседями. Риту тогда укладывали спать с их детьми, а вернувшись, они переносили ее к себе. У него еще сохранилась привычка, разговаривая с другими, обнимать Марион за плечи. Она набрала с собой много тряпок, но каждый раз, когда они вечером сидели в полумраке бара, где все ткани приобретали зеленоватый оттенок, на ней было одно и то же платье, с большим вырезом на спине. Его рука покоилась у нее на обнаженном плече, ее — у него на колене.

Когда пришло время укладывать вещи, у всех стоял комок в горле. Они завидовали Рите; она-то хоть могла реветь вдоволь. А потом, как во сне, Марион снова уныло осматривалась в своей квартире. Рита опять расплакалась, и на миг они тоже растерялись.

А это означало, что надо взять себя в руки. То есть поставить на плиту воду, распаковать чемоданы, просмотреть почту. Это и был тот самый толчок, который все вернул на привычные рельсы. Им хотелось поскорее проявить диапозитивы. Они продемонстрировали их Курту, Инге и Гюнтеру, а иной раз по вечерам смотрели их вдвоем и видели Риту, себя самих на пляже, в отеле, в автобусе, на мулах и снова на пляже. Но им-то хотелось увидеть совсем другое, а это другое уходило все дальше и дальше, и в конце концов у них просто остались слайды, которые есть почти у всех, — у одних с видами Бадена, Балтийского моря, у других с купанием в бассейне или на Плонском озере.

Они надеялись на следующий отпуск, но так, как в тот единственный, первый, больше никогда не было. Когда Рите исполнилось шесть лет, Марион снова забеременела. Она забыла принять противозачаточную таблетку. Так по крайней мере она это объяснила и, к полнейшему изумлению Хайнца, сохранила беременность. Но и тут все было по-другому. Видимо, в точности ничто никогда не повторяется. Как все сложилось у них потом, так и осталось. Семь однообразных, похожих друг на друга лет, различаемых разве что по возрасту детей.

До того момента, как он потерял работу.

 

"Это бесполезно" — сказала девушка.

"Но я хочу сам поговорить в отделе кадров" — сказал он.

"Это бесполезно, поверьте мне".

Хайнц Маттек снова искал работу. Но теперь все обстояло чуть иначе, чем в прошлый раз: он сидел на кухне не с бутылкой водки, а с чашкой кофе.

Оглядывая посудомойку, стиральную машину и холодильник, он размышлял о том, почему, собственно, для их брата это считается роскошью. С пятнадцати лет пошел он в обучение на производство, и вот перед ним все, с чем он остался после долгих лет труда. Да и этого судебный исполнитель может лишить его в любую минуту.

Дурацкие подержанные машины — и тем не менее они так гордились ими, ведь приобретение их потребовало стольких усилий. На заводе он имел дело со станками, которые оценивались в сотни тысяч марок. Но неужели весь его труд стоил не больше той суммы, которой только и хватало на мало-мальски приличную жизнь для него, Марион и детей?

Ей было, наверное, лет двадцать пять, этой девице из приемной, с кукольным личиком, а она уже вправе не пропустить его.

"Мы не нанимаем токарей. Мы сейчас во обще никого не нанимаем. Это бесполезно".

Он не двинулся с места, тогда она взялась за телефонную трубку.

И Хайнц Маттек ушел. Одно движение этой руки — и он ушел.

В самом деле, разве он умирал с голоду? Работа… день за днем грохот и пыль, день за днем из тебя выжимают все соки, так что на обратном пути, когда ждешь перед светофором зеленого сигнала, глаза закрываются сами собой, — неужто без этого нельзя прожить и что тут хорошего?

И лишь когда он шел из приемной к заводским воротам — человек, которому не просто указали на дверь, но буквально вышвырнули вон, — ему открылась простая истина: иметь работу — это значит иметь еще и право входа куда-нибудь. И если у него не было права на труд, то, значит, не было и права заботиться о себе, быть ответственным за себя, быть самим собой, быть человеком.

И пока у него не было права отвечать за себя, ответственность за него несли другие, а точнее — никто.

Ему вспомнилось, что он ответил Марион, когда она сообщила, что начинает работать в "Карштадте", что ей больше невмоготу, подчиняясь его требованию, сидеть дома.

"Но если бы не наши теперешние обстоятельства, до этого бы не дошло", — сказал он тогда.

В действительности же до этого все равно бы дошло. Ведь если бы рядом не было этой женщины, которая с точностью до минуты ставила перед ним на стол завтрак и ужин, приготовляла ему чистое белье, заботливо убирала в холодильник пиво и вставала с места, чтобы по его желанию переключить телевизор на другую программу, если бы рядом не было женщины, которая не позволяла детям мешать отцу и всегда была к его услугам перед сном, чаще, правда, по субботам после обеда, если бы рядом не было этой женщины, которая теперь просматривала газеты разве что на предмет сообщений о дешевых распродажах, если бы эта женщина не отказалась от своей профессии, если бы она не допустила, чтобы он содержал ее, а заботилась бы о себе сама — если бы действительно не было всего этого, тогда по утрам у станка не стоял бы хорошо отдохнувший, всем довольный и гордый собой мужчина, способный, казалось, вынести любую нагрузку и день за днем успешно демонстрировавший высшее свое достижение.

Ему вдруг открылось, в какой огромной мере все, что он считал сугубо личным своим достоянием, было нацелено на то, чтобы он это достижение демонстрировал всегда. Что все было лишь подготовкой, натаскиванием его на это высшее достижение, а по сути, собственной жизни он не имел. Когда рабочий день кончался, он уходил с завода, но это была иллюзия. Иллюзия, потому что дом его, в сущности, был придатком завода. Как обеденный перерыв на заводе имел самое непосредственное отношение к работе, так и все, что было дома, тоже имело самое непосредственное отношение к работе, просто перерыв был длиннее. Он гордился своей квартирой в новом доме, своим автомобилем, своими детьми, посещающими среднюю школу, своим домашним баром, своей стереоустановкой. Он верил, что все это он заработал своим трудом. Теперь, однако, его не оставляло ощущение, будто все это ему швырнули из милости. Его, правда, заставили поверить, что все это он заработал своим трудом, но на самом деле всучили исподтишка, как милостыню. Потому что, если бы он получал то, что в действительности заработал, он был бы сейчас, наверное, очень богатым человеком. Эта мысль сводила на нет все его достижения. Раз уж его можно так провести, тогда все, что ему оставили, и впрямь подачка.

Ведь ясно, он управлялся со сложными станками, с какими нипочем бы не управился, если бы был голоден, имел жалкую конуру вместо квартиры, ходил в лохмотьях, не имел бы ни капли самосознания и не знал из телевизионных передач, как выглядит мир вокруг. Он вдруг отчетливо понял, что, будь их воля, они добились бы, чтоб у рабочих не было телевизоров, чтоб жили они в норах, а не в нормальных квартирах и стояли бы у станков в жалких лохмотьях. И они бы сумели очень ловко это проделать, подумал он.

Девушка в приемной была, конечно, права: в отдел кадров обращаться бесполезно. И все же он хотел попасть в отдел кадров, в ту минуту он никак не желал признать, что это и в самом деле бесполезно, что и там он не получил бы иного ответа. Теперь он стыдился, что устроил сцену, стыдился, что мог позволить так легко от себя отделаться, и еще стыдился того, что тем не менее его с легкостью спровадили. Стыдился и сейчас.

В последние месяцы у него было сколько угодно свободного времени, только он не знал, что с этим временем делать. Не мог придумать, на что употребить свои профессиональные знания, на что употребить свою добросовестность и усердие. Всему этому, воспринимаемому им как часть собственной личности, мог найти применение лишь предприниматель, не он сам. А теперь предприниматель больше не был в нем заинтересован.

Слоняясь по комнатам, он вдруг осознал, что квартира эта, в сущности, не приспособлена для жилья. Кухня все равно что машинный зал, гостиная — отдающий химикалиями уголок мебельной выставки. Квартиру проектировали с расчетом на то, что муж и дети всю первую половину дня находятся вне дома, а жена в это время занимается домашним хозяйством, вечером здесь можно спокойно вымыться, поесть, немного посмотреть телевизор, а потом — и это было самое главное — улечься спать. Проект не предусматривал, что кому-то захочется в такой квартире жить.

По вечерам в теленовостях ползли вверх цифры — число безработных. Но они все, как один, работали сверхурочно, еще и еще. Никто не говорил об этом вслух, но в душе каждый надеялся сохранить таким образом за собой рабочее место. Да, все они видели, что строилось новое складское помещение. Видели, как освобождали место для новых станков, видели и сами станки — автоматы с электронным управлением. А затем однажды утром возле него остановился мастер: "Я попрошу вас зайти в отдел кадров".

Проходя через гостиную, он бросил взгляд на мебельную стенку. Внимательно пригляделся к этой разукрашенной под старину зазнайке. Внимательно пригляделся к иллюзии. К своей собственной иллюзии.

Отца своего он всегда воспринимал как явный анахронизм, фигуру девятнадцатого столетия, оставшуюся с тех времен, когда в отношениях между рабочими и предпринимателями не было ни права, ни законности. К этому неотесанному, шумному и неуемному верзиле Марион сразу же прониклась непонятной симпатией. Ее отец был водитель автобуса, тоже социал-демократ. Им приходилось все время держать обоих родителей на расстоянии друг от друга. Точнее, удерживать приходилось его отца, который то и дело порывался затеять спор с отцом Марион.

Когда гостиная была обставлена и повешены портьеры, они пригласили к себе Курта и Ингу, с остальными знакомыми они тем временем перестали общаться, да и с Куртом и Ингой виделись все реже. В лучших своих нарядах сидели они в этой комнате и были уверены, что вот так же живут судьи и врачи, коммерческие директора предприятий и крупные землевладельцы.

Неужели они тогда действительно верили, что от всех этих людей их отделяют разве что несколько марок в доходе, несколько квадратных метров жилья, несколько лошадиных сил в мощности автомобиля?

"Скоч" или "Бурбон"? Соленые палочки или печенье с сыром? Вино или пиво? Двое спокойных солидных мужчин сидели за этим столом, двое мужчин, считавших себя незаменимыми, двое мужчин, считавших себя безупречными партнерами администрации на своем предприятии, двое мужчин, считавших себя вполне независимыми.

Несмотря на зычный голос и неукротимый нрав, его отец всегда проигрывал в сравнении с водителем автобуса. Ну к чему сегодня опять ворошить прошлое, когда-то ведь необходимо подвести черту. А вы только поглядите, что творится в восточной зоне. Откуда же еще мы должны получить голоса, если не справа? Сейчас все далеко не так просто, как прежде. Обстоятельства давят на предпринимателей ничуть не меньше, чем на всех остальных. И разве мы не движемся вперед? Где мы были десять лет назад? Пять лет назад? Оно все делает правильно, наше партийное руководство в Бонне.

Вкрадчиво, отнюдь не агрессивно, взывая то и дело к разуму, этот тощий человек почему-то всегда брал верх в споре с горячившимся сварщиком с металлургических заводов Блома и Фосса.

Хайнц уставился на стенку. Этот леденящий холод, который стал расползаться по всему телу, когда мастер вдруг остановился рядом с ним, эта леденящая душу догадка, когда он поднялся в отдел кадров и получил конверт. Он тогда воочию убедился, что они могут отнять у него все.

Работу они у него отняли, а теперь отнимали жену. Он же не слепой. Марион теперь почти не бывала дома. И с недавних пор это была уже не только работа. После рабочего дня намечалось то профсоюзное собрание, то поход в кино с другими работницами, то немножко пива с Иреной. Все чаще и на все более долгое время она исчезала в том мире, куда ему не было доступа, куда он не мог даже заглянуть. Она будто заперлась в другой комнате. И не было двери, через которую он мог бы туда войти.

Порой он сидел в квартире и мучился от бессильной злости. Как она смеет так поступать. И почему он не в состоянии помешать ей. Еще сильнее, чем ее физическое отсутствие, задевала его происшедшая в ней перемена. Переживания, о которых он ничего не знал, люди, с которыми он не был знаком: почему она ни о чем ему не рассказывала? Какой она была там, с другими? Еще ни разу не повидав этой Ирены, он уже ненавидел ее.

Тем не менее он дал согласие, когда Марион захотела их познакомить. Ей так хотелось, чтобы Ирена понравилась ему. Так хотелось, чтобы он понравился Ирене. Почти весь вечер Марион одна поддерживала разговор. Марион старалась. Старалась изо всех сил. Они встретились в кафе в центре города, так сказать, на нейтральной территории. Очень скоро у Марион на щеках выступили красные пятна, и тем не менее, когда кто-то из двоих говорил, он обращался только к ней. Между Хайнцем и Иреной выросла стена молчания. Порой их взгляды встречались, но смотрели оба холодно и недоверчиво.

— Пошли, — сказал в конце концов Хайнц Маттек, — нам пора домой. — И, не дожидаясь ответа: — Кельнер, счет.

После этого замолчали все трое, и до выхода не было произнесено больше ни слова. На улице Ирена и Марион попрощались. Хайнц стоял в нескольких шагах. Он ждал. С Иреной он не попрощался. Когда ему надоело ждать, он повернулся и пошел прочь: если Марион собирается его догонять, пусть поторопится.

Мало того, она совершила еще один поступок, который вконец все испортил. Но дело было сделано и стоило немалых денег, а значит, умолчать об этом было нельзя. Как-то в воскресенье она предложила съездить за город, а когда он, как и следовало ожидать, не проявил никакого энтузиазма, достала из сумочки удостоверение — свои водительские права.

— Ну, тогда я вам больше не нужен, — сказал он.

Так оно и было, и она вместе с детьми отправилась за город.

Он начал сторониться их. По вечерам, как обычно, приходил в гостиную к телевизору, но затем шел в ванную, а потом на кухню. Читал там газету. Время от времени она к нему заходила: "Хайнц, ну будь же благоразумен".

Или подсаживалась к нему и просто начинала рассказывать. Однажды она упомянула одного из секретарей профсоюза.

— Я знаю, потрясающий парень.

— Откуда? Ты никак не можешь его знать.

— Почему же, — сказал он и налил себе пива, — таких везде хватает. То они учителя, то страховые чиновники, то полицейские, то мастера, то домовладельцы, то начальники отдела кадров, то судьи. Они печатаются в газетах, выступают по радио, по телевидению.

Он достал сигареты.

— Собственно, в них нет ничего плохого. Они общительны, у них прекрасные манеры, есть даже чувство юмора. А главное, они чрезвычайно благоразумны. Прямо-таки зловеще благоразумны.

Он не спеша закурил.

— "Минуточку, — говорит такой тип. — Главное — спокойствие. Ну вот, теперь мы вполне благоразумны… — "Благоразумие никогда не повредит, — отвечаешь ты, — что может быть лучше, я готов тебя выслушать". — "Ну и хорошо", — говорит он, а ты глядишь ему в рот, и вот тут-то ты и получаешь единицу, тебя оставляют с носом, ты проваливаешься на экзамене, ты уволен.

Он выпил свое пиво.

— "Только спокойно, — говорит тогда этот тип. — Давай-ка трезво разберемся во всем. По-твоему, это хорошее сочинение? Или, может, этот брак допустил не ты? И разве не ты заехал тому парню в нос?.." В тюрьме и в школе такие типы встречаются особенно часто. Они чрезвычайно озабочены твоей судьбой, они и в самом деле желают тебе только добра, из кожи вон лезут, чтобы довести это до твоего сознания. А ты со своей стороны тоже стараешься, чтобы они в этом преуспели. Тебе становится их по-настоящему жалко, ведь они так о тебе заботятся. Ты напрягаешь свои мозги, и, чем больше ты их напрягаешь, тем больше тебе кажется, что они правы, и вот ты уже прямо-таки убежден в этом и с готовностью признаешь, что и впрямь чуть глупее остальных, что среднее образование тебе, в общем-то, ни к чему, что эта девушка для тебя тоже слишком хороша, что ты всегда пропускал в учебнике все напечатанное мелким шрифтом и что в конце концов пусть и в самом деле они теперь думают за тебя. А в итоге признаешь, что ты всего-навсего простой работяга.

— Что мне теперь делать? — спросила Марион.

— Ничего, — сказала Ирена. — Он должен сам справиться.

Марион видела его разочарование, ожесточенность, гнев и беспомощность, нередко она была близка к тому, чтобы сказать: хорошо, ты победил, завтра я увольняюсь. Но потом она вспоминала то, что сказала ей однажды Ирена: "Ты никогда себе этого не простишь".

И еще она думала о том, как это здорово — иметь право купить себе что-то, не спрашивая, ни перед кем не отчитываясь. Просто взять и купить себе вот эту блузку, или желтые сапоги Рите, или маленький флакончик духов "Каламари", или, наконец-то, меховой воротник. Разумеется, она покупала при этом и массу совершенно лишних вещей, к примеру птицу из цветного стекла или настенную тарелку из Испании. Просто ради удовольствия покупать, радоваться вещам и еще немножко от тоски. И почему он такой простофиля?

— Он не простофиля, — сказала Ирена. — Держи себя в руках.

Потом ей припомнилось то ощущение, когда — она только начинала брать уроки вождения — автомобиль вдруг тронулся с места, повинуясь едва уловимому ее движению. Как будто у нее впервые в жизни оказалось в руках нечто такое, на что до сих пор имели право лишь мужчины. Особенно когда она в первый раз села за руль своего "сирокко".

А потом пришла минута, когда она почти поверила, что теперь все у них станет по-прежнему. Она вернулась домой, а он пододвинул ей письмо.

Господин Кремер из отдела трудоустройства предлагал ему место штамповщика.

Она тут же сказала "нет". И заметила, что он облегченно вздохнул. Она знала, именно такого ответа он и ждал. Но разве она сказала "нет" только поэтому? — мысленно спросила она себя. Или, может быть, потому, что жест, каким он пододвинул ей конверт, тронул ее как проявление, казалось бы, давно утраченного доверия и общности?

Но разве штамповка не была все-таки лучше, чем ничего?

И, будто намереваясь отговорить себя от этой мысли, они снова и снова доказывали друг другу, что из этой низкооплачиваемой тарифной группы практически невозможно вернуться со временем в его теперешнюю и что у него есть право на работу, равноценную той, которую он выполнял прежде.

Впервые после очень долгого перерыва они опять разговаривали — разговаривали, а не кричали друг на друга, — пусть даже в этот момент они обсуждали только эту проблему и ни слова не говорили о самих себе. У них по большей части всегда было так: общность рождалась, если речь шла не о ком-то одном и разговор касался обоих, их общих дел.

Когда на следующее утро Хайнц пришел на биржу труда, господин Кремер уже приготовился скромно противостоять бурным изъявлениям благодарности. Известие, что Хайнц Маттек продолжает настаивать на равноценной работе, а стало быть, на своих правах, застало господина Кремера в тот самый момент, когда его зад приподнялся над креслом сантиметров на двадцать. Господин Кремер плюхнулся в кресло, будто его ударили. Он не ослышался? Господин Кремер был глубоко разочарован. По-человечески разочарован. Господин Кремер смог лишний раз воочию убедиться в тщетности своих усилий. Вот вам наглядный пример того, как разумное социальное начало терпит поражение в борьбе с закоснелым эгоизмом отдельного индивидуума. Не говоря уже о его личном разочаровании, ведь он принял такое живое участие в судьбе этого господина Маттека, которого до сих пор считал добропорядочным гражданином, а никак не строптивым крючкотвором.

— Будь у меня такое жалованье, как у вас, я рассуждал бы точно так же, — сказал Хайнц Маттек.

Между тем студент появился снова. Ирена тотчас позаботилась о том, чтобы он опять попал за их стол.

— Мог бы черкнуть нам открытку, — сказала она, когда он пригласил всех отметить начало его работы, — но студенты все таковы.

Я по меньшей мере фунтов на сорок тяжелее его, подумала Марион, глядя на студента, сидевшего рядом, она впервые установила между ним и собой какую-то физическую связь. За это время она поняла, почему здесь без конца рассказывают не пристойности. От голода. Подобная работа начисто отключала в человеке духовное, оставляла только тело, так что и все прочее возникало в сознании лишь опосредованно, через тело. По утрам, когда она входила в метро, ее словно током ударяло: со всех сторон чужие тела, она чувствовала — даже не без удовольствия — прикосновения чужих бедер, спин, рук. А это уже было нечто большее, чем просто не отстраняться. Раз она даже позволила чьей-то руке пошарить по своему телу. И поняла, что ничего не имеет против. Ей было безразлично, кому принадлежала эта рука.

Еще за это время она узнала, что трое мужчин в их секции вовсе не так уж стойко держались в стороне, как могло показаться на первый взгляд. Кто из них, когда и с которой из тридцати собирался поработать отдельно на складе, не было теперь тайной и для нее. Перенасыщенный солеными шутками язык, на котором все они изъяснялись, как бы подчеркивал их общую принадлежность к некоему союзу. Они весело подмигивали друг другу.

Хотя у них и в самом деле ощущалась явная нехватка мужчин, на студента глаз никто не положил. И дело было даже не в том, что через неделю-другую его все равно след простынет. Шоферы бывали с ними и того меньше. И не в том было дело, что он учился в университете. С тех пор как складом стал заведовать доктор каких-то там наук, на стенке в уборной появилась надпись: "Все ученые-свиньи".

Студентом никто не пожелал заняться просто из-за его вида: казалось, будто он намеревается потащить одну из них вовсе не на склад, а к себе в студенческую каморку. А вот это было бы и впрямь безнравственно.

Конечно, сыграло свою роль и то, что он был на сорок фунтов легче ее, не говоря уже о разнице в возрасте. Он был такой худенький. Совершенно немыслимо, чтобы кто-нибудь из этих битюгов шоферов способен был вызвать в ней такие же эмоции, какие вызывали в ней узкие, обтянутые джинсами мальчишеские бедра и худые сутулые плечи студента. Именно его худоба и рождала в ней тайное желание хоть однажды попробовать не отдавать, но брать самой.

Марион весила на сорок фунтов больше, чем он, — существенное основание, чтобы не испытывать перед ним страха. Она так и норовила дотронуться до него, пусть на секунду, но дотронуться. То просила его показать ей что-нибудь в газете и слегка касалась при этом грудью его руки. То в столовой позволяла напиравшей сзади очереди притиснуть себя к нему. Подсаживалась к нему в перерыв, клала руку на спинку скамьи, к которой он прислонялся, так что она чуть ли не обнимала его. Он делал вид, что ничего не замечает, но она чувствовала ответное прикосновение его бедра; когда никто не видел, он прижимался к ее руке, но сам инициативы не проявлял. В его молчаливой пассивности была некая двусмысленность, и это возбуждало ее сильнее всего.

В конце концов ей удалось устроить, чтобы их вдвоем отправили на склад с коробками галантереи. Приближался обеденный перерыв, и они не застали человека, в чьи обязанности входил прием товара. Подождав немного, они поставили коробки на стол одного из распорядителей и двинулись назад, но сразу заплутались в веренице длинных стеллажей по три-четыре метра высотой. Оба остановились, вспоминая, каким путем пришли сюда, и тут ее лицо стало медленно приближаться к его лицу. Они поцеловались, и все ее тело медленно повернулось к нему. Их губы почти касались друг друга.

Она могла бы стоять так бесконечно долго, ощущая в себе нарастающую тяжелую волну, ей казалось, что эта волна подхватила ее и понесла куда-то далеко вверх.

Марион очнулась, когда он начал теребить ее халат (из-за жары под ним почти ничего не было надето), секунду спустя они оказались на груде одеял, за пирамидой каких-то коробок, и халата на ней уже не было. Она сдула с лица прядь волос. И вдруг совсем рядом послышались шаги.

Она удержала его, иначе бы он вскочил. Они лежали очень тихо. Вновь пришедший — судя по всему, мужчина — чем-то шуршал неподалеку. Одна ее рука лежала у студента на спине, и вдруг она начала легонько прижиматься к нему. Она еще услышала, как удалялись шаги, и тут это пришло, впервые в жизни она испытала нечто подобное, и, когда она вновь смогла различать окружающие предметы, он тоже поспел за нею и лежал теперь расслабленный.

Глаза у нее наполнились слезами. Она вдруг почувствовала, как на самом деле одинока. Уже сейчас она знала, что не захочет повторения. Не захочет вновь испытать такое одиночество.

Когда опрокинулась тележка с хрустальными бокалами для шампанского, она уже почти забыла происшествие на складе. Огромная коробка с дорогими хрустальными бокалами была на полу.

— Кто это сделал? — заорал мастер.

Никто не ответил.

— В таком случае платить будете все вместе.

— Об этом не может быть и речи, — сказала Ирена.

К Марион подошла Эхтернахша.

— С того места, где вы стояли, вы наверняка видели, кто это сделал.

Конечно же, Марион видела, кто опрокинул тележку.

— Понятия не имею, — сказала она.

— Какой вам смысл покрывать виновного? По слухам, предстоят увольнения, а ведь известно, что вас приняли последней.

— Какая наглость.

— Вы, безусловно, видели, кто это был, — сказал мастер, который подошел тем временем.

— Я вообще ничего не видела.

— Я не верю вам, — сказал он. — Даю вам время на размышление. Даю вам всем время на размышление.

— Тебе решать, — сказала Ирена. — Тебе одной.

Между тем начались школьные каникулы.

— Почему ты не выйдешь поиграть в футбол? — сказал Хайнц. — Или не сходишь в бассейн? Будто в городе так уж нечем заняться.

— А с кем?! — крикнул Карстен. — Все ведь разъехались!

Об этом он действительно не подумал. Все друзья Карстена отправились с родителями отдыхать. И Ритины тоже.

В свое время они протестовали против его решения, умоляли, пытались что-то предпринять — и теперь, когда уже ничего нельзя было изменить, не стесняясь, показывали, как он действует им на нервы. В квартире теснота. Они не знали, куда себя деть. Слонялись без дела. Огрызались друг на друга ("С этой коровищей я в бассейн не пойду"). Стояла жара, потом пошли дожди, а им оставались разве что радости потребления, и оба без конца что-то жевали, сосали, слушали музыку, смотрели телевизор, пили — словом, стоили денег. И требовали денег, точно он обязан был хоть как-то загладить нанесенную им обиду.

Когда он входил в комнату, оба с тоской возводили глаза к потолку. С другой стороны, ему тоже давно не приходило в голову ничего, кроме всевозможных запретов.

— Опять ты торчишь у телевизора. Да оденься же наконец. Убавь громкость… Ты ведь только что выпил бутылку колы.

Временами он был уверен, что при желании легко поймал бы их с поличным: они хотели отомстить ему и потому нарочно включали музыку на полную громкость, нарочно с самого утра торчали перед телевизором, для того только, чтобы он разозлился и сделал им замечание. Они вели себя в квартире так, будто она принадлежала им одним, а он был гостем, который никак не желает понять, что его визит затянулся. Он даже ловил себя на том, что ему не хочется идти в гостиную за книгой, потому что Карстен и Рита смотрят там телевизор. Теперь он почти безвылазно сидел на кухне. Выходя из кухни с бутылкой колы в руках, Карстен демонстративно захлопывал за собой дверь.

Лишь перед самым приходом Марион дети наконец-то шли на улицу и возвращались с таким видом, будто провели там весь день. Они нарочно создавали впечатление, будто им пришлось болтаться на улице с утра, дескать, чтобы лишний раз не обеспокоить его. При этом оба отлично знали, что из-за нечистой совести у него недостанет мужества сказать Марион, что они вытворяли на самом деле и следы чего он молча поспешил уничтожить. Ведь когда они наконец-то выкатывались, квартира была похожа на свинарник: повсюду бутылки из-под кока-колы, на полу конфетные обертки и бумажки от жевательной резинки.

Ему предложили стать водителем грузового такси — понятно, что речь шла о перевозках "левых" грузов. Марион не поверила своим ушам, услышав, что он согласился. Отказаться от места штамповщика, чтобы согласиться на такую вот дрянную работу. Выходит, они тогда обсуждали это весь вечер только ради того, чтобы теперь он дал согласие, даже не посоветовавшись с нею. Он обманул ее доверие, уничтожил последние крохи близости, а ведь после того вечера она вообразила, что эта близость еще существует. И дети теперь оказались полностью предоставлены сами себе. Безусловно, это тоже был один из способов убежать, вырваться из круга привычных обязанностей, снять с себя ответственность. Вот и исчезла последняя возможность спросить у него совета, обсудить с ним решение, которое она должна была принять в самое ближайшее время. И наконец где-то глубоко внутри у нее зародился страх: неужели он настолько опустился, что вынужден браться за такую работу, как эта, — работу по случаю.

С него тоже было довольно. Как бы он ни поступал, они все больше отдалялись друг от друга, и, когда он захлопнул за собой дверь и, не замечая подоспевшего лифта, бросился вниз по лестнице, он на миг пожалел себя; однако это продолжалось не долго, вскоре он чувствовал уже только огромное облегчение.

Они ездили в паре. На "мерседесе" грузоподъемностью в две с половиной тонны. То перевозили на новое место различные конторы, то доставляли какой-нибудь дедовский секретер в стиле бидермейер с набережной Фалькенштайнер, то освобождали от хлама квартиру после смерти ее престарелой владелицы.

Торговцам антиквариатом они доставляли шкафы, букинистам — чьи-то библиотеки и архивы. Перевозили на новое место жительства стюардесс, редакторш, агентов по рекламе. Словом, мотались по городу.

Ротенбаумшоссе, Клостерштерн, Эппендорфер-Ландштрассе. По дороге на Харвестехуде, вдоль Альстера, Даммтор, от телевизионной башни вниз к гавани и по шоссе вдоль Эльбы. От моста Круг-Коппельбрюкке через Альстер на городскую окраину. Выставочные помещения, бойня и разрушающийся, пропитанный запахом гнили квартал Каролиненфиртель. Бьющая в глаза пышность трех дворцов юстиции, расположенных вблизи друг от друга, и следственная тюрьма. Вокзал Альтона и ярко освещенная толпа у пирсов. Он видел город в такие часы, в какие ни разу не видел его прежде: в солнечной дымке по утрам, под дождем около полудня; он попадал в кварталы, где не бывал годами или же не бывал никогда.

До чего же здорово стоять в какой-нибудь закусочной и глазеть в окно на прохожих. До чего же здорово быть всегда в пути. Всегда на колесах. Всегда в движении. Всегда на самых оживленных магистралях. Проскакивать на зеленую волну. Наконец-то он снова за рулем.

Он заметил, как плохо знает свой город. Шпрингеровская вечерняя газетенка, причмокивая от восторга, твердила, что это его город. Но его город — это стандартные многоэтажные дома в Билыптедте, где он жил, это дешевые закусочные на углах, это квартал-трудяга Аймсбюттель, рабочие бараки, построенные на рубеже веков, теперь уже покосившиеся, медленно разрушающиеся халупы. А все остальное, все, что лежало ближе к воде, кварталы у Альстера и вдоль Эльбы — все это была незнакомая страна, чужой город. Он видел квартиры, которые ему и во сне не снились: здесь было такое богатство форм, такое обилие возможностей удовлетворить любую свою прихоть — прежде он не поверил бы, что такое бывает. И еще он видел, насколько все здесь непохоже на то, что было дома у него.

Лучше всего было, когда сразу после звонка в дверном проеме возникало жестковатое, неприветливое лицо старика из тех, что обязательно требуют снимать обувь в прихожей, хозяин тут же проходил вперед и, показывая на шкаф или напольные часы, говорил: "Только осторожнее, пожалуйста".

От других клиентов его тошнило. Давайте выпьем сначала бутылочку пива, тогда дело пойдет лучше. Дать вам стаканы? О, только, пожалуйста, не смотрите по сторонам, у меня такой беспорядок. После чего они действительно начинали осматриваться, как в той роскошной квартире на Варбургштрассе, где балконом служила плоская крыша соседнего многоэтажного дома.

Третьи сами помогали паковать вещи, разыгрывая "своих парней". Как, например, график из рекламного агентства в своей шестикомнатной квартире на Изештрассе, чокавшийся с ними пивной бутылкой под плакатом с Че Геварой и то и дело утиравший пот со лба. Были еще стеснительные, те всегда стояли над душой: ах, неужели вы это тоже поднимете?

При появлении грузчиков обитатели квартир начинали суетиться, всячески выказывали свое радушие и какое-то необычное дружелюбие, так что временами его так и подмывало съездить кому-нибудь по роже.

Какие же у них должны быть доходы, думал он, чтобы оплачивать эти огромные квартиры, эту мебель, этот антикварный хлам, эти роскошные автомобили. И ведь если судить по их цветущему виду, они особенно не напрягались.

Пауль, его напарник, созерцал все эти частные парки, анфилады комнат, студии и салоны с полным равнодушием. Пауль был строителем, сейчас тоже без работы, малорослый, но зато очень выносливый. Не то чтобы Паулю все это было не в диковинку. Но поломанное сцепление в собственном "фольксвагене" занимало его гораздо больше. С другими проблемами он, казалось, покончил давно и раз навсегда. Хайнц не мог взять в толк, каким образом он это сделал: в сравнении с Паулем он сам себе представлялся наивным.

Поскольку сам он всегда молчал как рыба, Паулю приходилось и беседу поддерживать, и принимать чаевые.

Я как рабочий… — сказал Пауль художнику по рекламе. Кто хочет работать, тот работу всегда найдет, сказал Пауль генеральской вдове. Смотря по тому, кого они обслуживали — директора фирмы или обычную студентку, — профсоюзы у него требовали то слишком много, то слишком мало. За свободу тоже надо платить. Что толку не бояться безработицы, если нельзя говорить все, что думаешь. Вы только поглядите на этих, в восточной зоне. Каждый получает, что заслуживает. Каждый имеет шанс.

Обычное кривлянье, рассчитанное на то, чтобы вытянуть из этих людей чаевые. Но больше всего смущало Хайнца Маттека другое: среди подобных высказываний встречались и такие, в которые он сам верил. Каждый получает, что заслуживает, каждый имеет шанс — выходит, он разделял взгляды людей, которых ненавидел, с которыми у него не было ничего общего. Он вдруг обнаружил, что повторяет заученные фразы, противоречащие его личному опыту. Фразы, пригодные разве что для такого вот кривлянья.

Но что, собственно, за человек этот Пауль? И каковы его взгляды? Смутное раздражение поднималось в Хайнце, чем больше он замечал, как Пауль сглаживает его промахи, как берет на себя инициативу там, где он беспомощен; в тех случаях, когда Хайнца Маттека душила ненависть, Пауль умудрялся проявлять добродушие. Видимо, парень отлично изучил взгляды всех этих людей, он воспроизводил их с легкостью и без запинки, но какие же взгляды были у него самого?

Пауль не открывал свои карты. А может, и говорил-то все специально для него, кривляясь перед разными председателями земельных судов, фотомоделями и начальниками отделений? Может, Пауль хотел ему что-то внушить? Довести до его сознания такими окольными путями?

Он заметил, что Пауль присматривается к нему. Слабачок Пауль. Хитро ухмыляющийся Пауль. Пауль со скошенным подбородком.

Они стояли в закусочной, куда заходили довольно часто, на углу Эппендорфер-Ландштрассе и Гёрнештрассе. Тремя ступеньками выше, на улице, шли по тротуару люди, собаки, напротив был парфюмерный магазин.

Хайнц Маттек расплатился. Им осталось сделать еще одну поездку.

В домашнем баре снова был прекрасный выбор напитков. Сальный тип на заднем дворе в Эппендорфе каждый вечер выдавал заработанное наличными, и Хайнц возвращался теперь домой не с пустыми руками: то он приносил Карстену детали строительного конструктора, то пластинку Рите, то клипсы Марион. В выходные они теперь почти всегда выезжали за город, прихватив с собой сумку-холодильник, полную колы, лимонада и пива, да еще корзинку с бутербродами и фруктами, хотя большую часть снеди, независимо от того, с чем были бутерброды, вечером приходилось вываливать в помойное ведро, ведь в обед они, как правило, ели горячее и чаще всего в одном из тех отелей, где у входа висела эмалированная табличка автоклуба "АДАК", где стоянка была посыпана гравием, полы застланы коврами и в любое время можно было найти свободный столик.

— Сюда-то нам и нужно, — кричал Хайнц Маттек, и они, создавая изрядный шум, дружно вышагивали через весь ресторан, громко болтали, привлекая к себе всеобщее внимание, обсуждали, какой же столик им занять, наконец усаживались, тоже долго и обстоятельно, располагаясь со всеми удобствами, а Карстен и Рита еще разок-другой менялись местами. Так, а теперь меню.

Однако официант все не появлялся.

— Что это тут за лавочка? Придется их немножко подстегнуть.

— Ну что ж, в таком случае вызывайте полицию.

Пока сам директор не приносил им меню.

— Пожалуйста, сию минуту.

А затем все шло как по маслу.

— Ну вот. Как видишь, все устраивается.

Дети язвительно ухмылялись, а Марион молча вертела в руках подставку для пива.

Раз на стоянке он перед самым носом у какого-то "мерседеса" занял свободное место. Владелец "мерседеса" как ужаленный выскочил из машины.

— Ну давай, давай, подходи, — сказал Хайнц Маттек.

— Да ты только взгляни на них, — сказала сидевшая в "мерседесе" женщина, и тогда этот тип снова уселся в свой автомобиль.

Да, хорошенькое мы производим впечатление, думала Марион. Каникулы продолжались. Они давно уже перестали выбирать для своих прогулок какую-то определенную цель и просто мотались по окрестностям. Нужно же как-то возместить детям несостоявшийся отпуск. Однако такая езда без цели и смысла была, в сущности, самым настоящим праздным шатанием, с таким же успехом можно было слоняться по квартире или часами просиживать в кафе за мороженым. Невозможно представить, сколько они проматывали во время этих уик-эндов. Хайнц тратил деньги с той же легкостью, с какой они ему доставались. Деньги для него ничего не стоили.

Однажды вечером, когда он поздно вернулся домой, Марион еще сидела на кухне.

Риты до сих пор не было дома.

— Это уже в третий раз, — сказала Марион.

Явилась Рита в половине второго.

— Где ты была?

— А почему, собственно, вы так жаждете узнать это ночью в половине второго, а не вечером в половине пятого? — Она была слегка пьяна. — Ну а если я вам скажу, где была, что изменится? Вы же ничего не понимаете. Неужели еще не заметили? Вы не понимаете ничегошеньки. Даже самих себя. И что вы мне скажете, если узнаете, где я была? Умные фразы, в которые сами больше не верите? Вам нечего сказать. Вам нечего мне сказать. Ясно? — И уже в дверях: — Думаете, я не вижу, что здесь происходит? Вам даже притворяться лень. Вы конченые люди. Конченые. Ложитесь спать.

Дверь в ее комнату захлопнулась.

Он открыл было рот, но Марион вдруг крикнула:

— Бога ради, помолчи сейчас!

Он все позже возвращался домой. Иногда не было Риты, иногда Марион, а как-то вечером не было обеих. Квартира была пуста, только Карстен спал, свернувшись клубочком в своей постели. Он стоял посреди пустой квартиры. И вдруг почувствовал, что задыхается. Скорее прочь отсюда, на свежий воздух. Что-то должно случиться. Так не может продолжаться дальше. Он выскочил на улицу и быстро зашагал к центру города. Что-то должно случиться.

Примерно через час он был в районе скотобоен, у стойки какого-то бара.

Первую большую рюмку водки он выпил залпом, и еще прежде, чем подали вторую вкупе с большой кружкой пива, к нему уже подсела какая-то девица, довольно объемистая, Карола.

Мало-помалу способность дышать возвращалась. Ощущение удушья исчезло после второй большой рюмки водки.

— Закажи себе что-нибудь, — сказал он — А потом пойдем наверх.

— Какой шустрый, — сказала Карола, впрочем польщенная. Она придвинулась ближе: — Наверх — плата особая.

— Так, — сказал он, осушив кружку, и встал. Она влила в себя перно, и они пошли.

— Живо раздевайся!

Когда она попробовала раскрыть рот, он сказал:

— Кто тут платит, ты или я?

Они спустились назад в пивную, и возле стойки она сделала попытку от него отвязаться.

— Ты останешься здесь, — сказал он и притянул ее к себе.

— Эй, убери лапы. Терпеть не могу таких мужиков; сперва полаются со своими бабами, а потом ищут развлечений.

Какой-то тип за стойкой, которого Хайнц поначалу совсем не заметил, сказал ей:

— Делай, что тебе говорят, — и пихнул ее на высокий табурет рядом с Хайнцем.

— То же самое повторить, — бросил Хайнц хозяину и обернулся к ней: — Это и к тебе относится, мы потом еще раз поднимемся наверх. — Он протянул хозяину сотенную купюру: — Разменяй, мне нужны сигареты. — При этом он нарочно держал кошелек так, чтобы хозяин мог видеть и другие сотенные.

Вернувшись с пачкой сигарет, он увидел на своем табурете какого-то парня, собственно, тот даже не сидел, а только, разговаривая, время от времени на него облокачивался. Хайнц понаблюдал за ним минуту-другую, а затем, когда парень снова собрался облокотиться на табурет, стремительно рванул табурет к себе. Парень грохнулся на пол возле стойки. Хайнц Маттек уселся.

— Что он тебе сделал?! — закричала Карола.

Парень сыпал ему в спину ругательства:

— Устроил комедию перед бабами, тоже мне петух!

Хайнц не оборачивался, и парень совсем рассвирепел.

Маттек заказал виски себе, хозяину, этому верзиле и девице, а кроме того, велел принести игральные кости.

— Да уймись ты наконец, — сказал хозяин парню.

Проигравший должен был угостить всю компанию виски. Подошел взглянуть один из приблудных бродяг, довольно пожилой человек. Не глядя, легким движением вытянутой руки Хайнц отодвинул его в сторону.

— Давай отсюда, старик.

— Ну и грубая же ты скотина, — сказала Карола.

— Пойдем-ка наверх, — сказал Хайнц.

— Не с тобой.

— Ты что-то сказала? — спросил сутенер.

— Ну, — сказал Хайнц, — пошли… Раздевайся.

— Но здесь так холодно.

— Давай, давай, живо. — И минутой позже: — Скажи-ка, у тебя нет какого-нибудь такого белья?

Она выдвинула ящик, но он оттолкнул ее в сторону и стал рыться сам, пока не нашел подходящего.

— Надевай.

После этого они снова спустились вниз. Хайнц Маттек опять взялся за кости.

— Так на чем мы остановились?

Народ расходился по домам, и они пересели за освободившийся столик. Он заказал для всех водку. Ближе к утру зал снова наполнился: педерасты, проститутки, бродяги. Хозяин задернул шторы, на улице занимался рассвет. Одна из проституток выставила водку, на столе появились кофе и коньяк, и постепенно они снова вошли в раж. Хозяин подбил общий итог. Влить в себя подряд несколько кружек пива, за десять марок явиться во всей красе, разыграть по жребию девочек, показательный секс-номер — с этим, правда, ничего не получилось. Зато устроили танцы.

— Как насчет нас? — спросила Карола.

— Пошла ты, — сказал Хайнц Маттек. В сортире валялся пьяный, за соседним столиком сутенеры подсчитывали выручку.

— Ну, по последней, на дорогу, — сказал хозяин.

Когда пришел Пауль, он уже сидел в машине.

— Ну и ну, — сказал Пауль, — вот это погуляли.

Он опустил оба стекла.

Дома никто не спросил Хайнца Маттека, где он был.

Марион все еще не пришла к решению. Райсмюллерша знала, конечно, что Марион видела, как она опрокинула тележку с бокалами. Об этом знали уже все. Райсмюллершу никто особенно не любил. Не любили за языкастость, к тому же она много болела и другим приходилось отрабатывать за нее. Мастер дал им время на размышление. А потом сумму нанесенного ущерба начнут высчитывать у всех из жалованья.

Признайся она, и Райсмюллерша вылетит. Промолчи, и вылетит она сама. Но может быть, есть еще один вариант?

Обратимся в профсоюзный комитет. Его председателем была женщина, которая прежде работала в бельевой секции.

— У нас перевернулась тележка с хрустальными бокалами, — сказала Ирена. — И теперь за это у всех должны высчитывать из жалованья.

— А кто это сделал?

— Неизвестно, но одну из работниц подозревают в том, что она видела, кто опрокинул коробку. Доказать они ничего не сумеют, но зато могут выбросить ее на улицу.

— Понятно. Значит, никто ничего не видел. А как зовут мастера? Когда это произошло? Иногда ведь что-то падает и само по себе.

Эхтернахша ходила от одной работницы к другой. Но чем больше она их подзуживала, тем сердечнее они относились к Марион. Для нее занимали место в столовой, ее угощали сигаретами, спешили поднести зажигалку. Профсоюзная уполномоченная из соседней упаковочной секции подошла к столу Ирены и Марион.

— Ну, как дела?

— По-моему, хорошо, — сказала Ирена.

— Если не будете выступать сообща, проиграете.

— Три-четыре человека держат сторону начальства, — сказала Ирена.

— Такие всегда найдутся.

В тот день, когда они должны были получить расчетные листки, Райсмюллерша села в столовой отдельно от всех, в гордом одиночестве.

— Вот дурная голова, — сказала Ирена, — теперь нам придется пересаживаться к ней.

Следом за ними потянулись другие работницы; чтобы все уместились рядом, пришлось составить несколько столов; в противоположном конце осталась только Эхтернахша и еще трое.

Они все уже слегка подзавелись, пока переходили на новое место в столовой, а когда оказались на своих рабочих местах, кто-то запел:

Последнюю строчку подтянуло еще несколько человек, а когда мастер закричал:

— Тихо! Вы, крикухи! Я сказал, тихо, — тут уж подтянули все:

Теперь уже пели с наслаждением:

Песня подняла у всех настроение.

Пришла старуха из бухгалтерии. Они вскрыли конверты, и тотчас раздался общий ликующий крик. Они танцевали с расчетными листками вокруг столов.

Давай-ка ты отсюда прочь, старуха камбала,

прочь-прочь, ты, камбала-а!

Это нужно было отметить.

Вот почему, когда Марион пришла домой, она не так уж прямо стояла в дверном проеме. Он сидел в кухне и читал газету. На носу у него были очки. Совсем недавно он заказал себе очки для чтения.

— Хайнци, — сказала она. — Хайнци, дружище.

Она не могла удержаться от смеха.

— Хайнци, что у тебя за вид?

Он взглянул на нее поверх очков.

— Ой, мне плохо, — стонала она. — Ой, не могу!

— Посмотри на себя, что у тебя за вид.

В постели на нее снова напал смех. Не в силах удержаться, она накрылась одеялом с головой. Он лежал рядом с крайне оскорбленным видом.

Она долго не могла заснуть. Снова и снова вспоминала весь этот день. Хотела запомнить его во всех подробностях. Даже самых незначительных.

Между тем Рита давно уже сказала ей, где бывает по вечерам. Правда, с условием, что отец ничего не узнает. Марион долго раздумывала, потом решилась поговорить с ним начистоту.

— Она не хочет, чтобы я тебе говорила. И я ничего не скажу. Оставь ее в покое. Ты ничего не добьешься. Во всяком случае, повода для беспокойства здесь нет.

Как-то вечером Риты и Марион снова не было дома, и Хайнц прошел в комнату дочери. На стенах яркие плакаты — Элвис Пресли, Роллинги, Дженис Джоплин, обнаженная девица на мотоцикле, лес, буковые деревья в лучах солнца, дешевые издания для подростков, некоторые явно дурного пошиба, коллекция маленьких стеклянных зверей.

Он взял с полки пластинку, включил проигрыватель и тотчас опять выключил. Первые же звуки заставили его вздрогнуть.

Он огляделся. Конечно, за всем этим кроется связь с парнем. Где-то она наверняка прячет его письма.

И тут в дверях появилась Рита.

Оба испугались.

Он подыскивал слова. Слова, которые сумели бы все объяснить, исправить, но скоро понял, что исправить ничего уже нельзя.

Он все же попытался найти какие-то слова, но Рита с рыданиями кинулась на постель.

Он постоял еще немного, а потом внутри у него словно что-то оборвалось, он вышел из комнаты и захлопнул дверь.

Чертовы бабы.

Не поймешь, рассказала она об этом Марион или нет. Девчонка делала вид, будто ничего не случилось, но между ними возникло легкое отчуждение, заметное только ему. Он избегал оставаться с глазу на глаз как с той, так и с другой.

— Давай-ка, Карстен, организуем что-нибудь вдвоем, только для мужчин. Куда пойдем — в городской парк, на Эльбу или в Ниндорфский заповедник? Тебе чего — мороженого, кока-колы или шоколада? — Карстен смущенно выбирал. — Говори честно, чего тебе хочется, сегодня мы делаем только то, что хотим.

Впрочем, это было не совсем так. Хотел в основном один Карстен.

— Папа, можно мне открыть окно? Папа, мы пойдем сейчас направо? Папа, сколько тебе было лет, когда была война? Кто твой любимый вратарь? Почему на небе полосы от самолетов?

— Послушай, что у тебя за манера вечно спрашивать?

Карстен замолчал.

— Ну, ударь же разок по мячу. Для чего мы тогда его брали?

Карстен послушно ударил по мячу, побежал за ним, налетел на пожилого мужчину и плюхнулся на землю.

Отец скрипнул зубами.

— Не забудь по крайней мере захватить мяч.

— Папа, можно мне пройти по стенке?

— Слушай, у меня сейчас лопнет терпение.

Подбородок у Карстена задрожал.

Теперь он еще и расхнычется. Карстен в самом деле расплакался.

— Все, пошли домой.

Наконец-то на горизонте забрезжили школьные занятия. На последний уик-энд Ирена пригласила Марион с детьми к себе. Пригласила она для проформы и Хайнца, но никто не стал возражать, когда он отказался.

Навьюченные хозяйственными сумками и надувными матрацами, складным столом и купальными костюмами, подстилками и пакетами с едой, они тащились к автобусной остановке. Пусть он катится со своим автомобилем куда хочет. Было еще прохладно, но на небе ни облачка, и день обещал быть жарким. Когда они добрались до Ирены, все окна у нее в доме уже стояли настежь. Старшие девочки уединились в шезлонгах на балконе, Лиза показывала Карстену свою комнату. Внизу, в дворовом сквере, сидели люди в шортах и в бикини, с папками для рисования. Почти на всех балконах тоже были люди, визжали дети, орали радиоприемники.

— Ирена, дай-ка я тебя обниму.

Лиза и Карстен что-то притихли, матери заглянули к ним и обнаружили, что ребята меняются джинсами и рубашками. Марион и Ирена принялись не спеша готовить обед. Становилось жарко. Бикини давно уже стали им тесноваты, но все равно так приятно ощущать кожей теплый воздух.

— Мы старые обозные клячи, — воскликнула Марион и похлопала себя по животу.

Они готовили chile con carne. По рецепту из иллюстрированного еженедельника. Торопиться было некуда, они болтали, курили, уже разок приложились к вину; никогда в жизни они еще не ели такого блюда. Обе прямо-таки сгорали от любопытства, чем дальше, тем больше, а еда в кастрюле становилась все более острой и отменной.

Потом все сидели на кухне вокруг стола, от перца все внутри горело огнем и во рту творилось что-то несусветное. Ирена сидела между Лизой и Карстеном, равно опекая и ту и другую сторону. Марион обращалась по-сестрински с обеими смышлеными юными дамами.

Потом они отправились в городской парк и, поскольку было еще довольно рано, сумели захватить местечко под деревьями, с видом на широкий зеленый луг и небо. Они распаковали вещи и установили шезлонги, переоделись, натерлись кремом для загара и снова смыли его, а в конце концов просто разлеглись на траве, прикрыв глаза листочками и подставив лица солнечным лучам.

Они всем телом ощущали этот день; он был сытым и ленивым, таким же, как они сами, и еще он был бесконечным, как небо. Около шести они стали собираться в обратный путь; разомлевшие от жары и усталые, обливающиеся потом, они терпеливо дожидались автобуса, который все не подходил, потом, зажатые в толпе, задыхаясь от нехватки воздуха, цеплялись, чтобы не упасть, за липкие поручни, то и дело выскальзывавшие у них из рук. Наслаждаясь квартирной прохладой, они без сил бросились в кресла и на диван: прежде всего принять душ.

И вдруг ужасный шум, крики. Ирена выскочила из кухни, рывком распахнула дверь в ванную. Она притащила Марион в комнату, изо всех сил встряхнула ее.

— Я здесь, здесь, вот она я.

И постепенно Марион опомнилась и узнала ее.

— Я подумала, что меня заперли.

Позже, когда Карстен и Лиза уже спали, вместе, на одной кровати, а девочки еще не пришли из молочного бара, Марион и Ирена сидели на балконе. Небо над четырехугольником жилых домов было фиолетовым, с балконов доносились тихие голоса, кое-где горели свечи. В темноте их лиц было не различить — только красные точки сигарет.

— Как-то все еще сложится, — сказала Марион.

В той стороне, где сидела Ирена, долго было тихо.

— Все это быстро пройдет, — сказала Ирена из темноты. — А ты делай то, что считаешь для себя правильным.

Начало занятий в школе все восприняли как облегчение. Жизнь вернулась в привычную колею. Марион с вечера готовила еду, Рита после школы ее разогревала, она же следила, чтобы Карстен поел и сделал домашние задания, а поскольку она бы никогда не добилась от брата того, чего не выполняла сама, они садились за уроки вместе. Марион приходила около половины пятого, проверяла их тетради, шла в магазин, готовила; мало-помалу заведенный порядок приобрел стабильность и надежность.

Хайнц, напротив, возвращался в самое разное время и в разном настроении. Они от него не зависели. Его никто не ждал. Карстен при нем робел, а может быть, просто стал осторожнее. Рита вела себя так, будто никогда не заставала его в своей комнате.

Это, однако, тревожило его куда больше, чем открытая неприязнь или обида. Он искал возможности поговорить с ней. Она заметила это — ведь он буквально ходил за ней по пятам — и приложила все усилия, чтобы разговор не состоялся. То она бегала по своей комнате в трусиках и лифчике, то начинала в его присутствии натягивать другой джемпер, то приносила ему в ванную фен, то забывала закрыть дверь, когда принимала душ сама.

Марион видела, что происходит, и жалела его. Ей было стыдно перед Ритой. Стыдно за него. Иногда она старалась не смотреть в их сторону или выходила из комнаты. Что-то должно было случиться, и, когда однажды Рита была в ванной, а он в который раз что-то там позабыл, она нагрянула туда с озабоченным видом, будто что-то разыскивала, но лицо ее пылало от смущения. Он тотчас все понял (он сидел на краю ванны), поднялся и вышел, тоже смутившись. А в коридоре схватился за куртку. Он не мог больше оставаться в квартире.

Рита вышла из ванной и скрылась в своей комнате. Она тоже поняла.

Только через некоторое время он опомнился и сообразил, где находится — в конце второго жилого блока. Он пошел дальше, здесь все дома были похожи один на другой. Перед витринами с телевизорами, транзисторами и стереоустановками толпились подростки, у перекрестков тоже собиралась молодежь на своих мощных мотоциклах, с железными крестами на черных кожаных куртках. Ветер гнал по асфальту обрывки газет и бумажные стаканчики. Если в такое время кому-то нужно было здесь пройти, он старался проскочить отрезок от станции метро до своего дома как можно быстрее. Стекло, бетон и сырость, грязь и ветер. И только вещи, которые одни имели здесь какую-то ценность, были устроены хорошо: на бархатной обивке, в теплом освещении, любовно расставленные по местам, красиво сочетающиеся друг с другом, они демонстрировали людям свою стоимость.

В разговорах с Ритой он снова вернулся к отечески-дружескому тону, а она снова стала той маленькой девочкой, которая приносит своему папуле бутылку пива. Но когда по вечерам она уходила, его мучило беспокойство, он места себе не находил и, рыская по кварталу, заглядывал во все забегаловки. Ведь он так и не знал, где она пропадает по вечерам.

Дискотеку он обнаружил совершенно случайно. Два парня и девушка поднимались вверх по лестнице из подвала, и из приоткрывшейся на миг двери вырвалась музыка. Теперь только ему бросилась в глаза витрина, сплошь замазанная черной краской. Он спустился по лестнице и отворил дверь.

Музыка, точно густое, дрожащее марево, висела в низком помещении, она как бы медленно вращалась вокруг собственной оси, и аккорды басовой гитары били, словно туго натянутые тросы. На танцевальном пятачке лишь несколько пар. По ту сторону светового конуса, освещавшего крохотный кусочек зала, все тонуло в темноте. На полу пустые банки из-под пива, окурки, бумажные стаканчики. Краска на стенах местами казалась чем-то разъеденной. Большие, с виду рыхлые пятна фосфоресцировали на темном фоне стен.

Музыка оборвалась, послышались удары, как в кино, когда противника бьют кулаком в живот, бьют быстро, механически равномерно, но здесь это было в немыслимом темпе — соло на барабане, хроматический каскад звуков, а затем дребезжащая гитара как бы раздвинула занавес в другое пространство, где между ярко освещенными зеркалами кружились хромированные осколки снарядов.

От стойки прямо к нему направился высокий худой мужчина. Музыка смолкла. Мужчина шел, слегка наклонившись и выдвинув вперед узкое бледное лицо, которое залысины на лбу делали неестественно длинным. Он был одет в кожаную куртку с меховым воротником, казавшуюся слишком короткой, на руках у него были гоночные перчатки, закрывавшие лишь три четверти кисти, с прорезями на костяшках пальцев.

— Что вам угодно? — спросил он.

— Я только хотел…

— Вашей дочери здесь нет, — сказал мужчина.

За его спиной выросли несколько типов в джинсах и черных кожаных куртках.

— Но вы же ее не знаете.

— Разумеется, я ее знаю, — сказал мужчина серьезно. — Ее в самом деле здесь нет.

— Мы все ее знаем, — сказал один из типов. Прямо на голое тело у него была надета черная кожаная жилетка. Он был самым низкорослым из них, светловолосый и какой-то квадратный с виду. Он улыбался. На груди у него был вытатуирован красно-синий дракон, на руках — змеи.

— Вали отсюда, старикан, — сказал один из этих типов, зло и сухо.

Человек в гоночных перчатках быстро кивнул ему и улыбнулся Хайнцу.

— Ее в самом деле здесь нет, — сказал он дружелюбно.

— Да, конечно, — сказал Хайнц и повернулся к выходу. Он искал дверную ручку не с той стороны. Мужчина сам открыл ему дверь.

На улице он глубоко вздохнул. Дверь у него за спиной опять хлопнула. Двое парней вывели под руки какого-то подростка, оттащили его подальше, потом прислонили к стене дома и кинулись назад в подвал. Юноша продержался еще несколько секунд, затем, неестественно вывернувшись, рухнул на землю.

Хайнц подождал, стоя на другой стороне улицы. Подросток не шевелился. Тогда он повернулся и быстро пошел вниз по улице.

Парень сказал, будто знает Риту, но это, конечно, обыкновенный трюк. И все-таки от мысли, что он вполне мог бы ее там застать, у него появилось такое ощущение, будто он стремительно падает вниз в скоростном лифте.

Несколько дней спустя ему пришла в голову простая идея, напрашивавшаяся сама собой. Вместо того чтобы разыскивать ее, он подождет внизу, подождет, пока хахаль не доставит ее домой. Тут-то он и зацапает парня.

Однажды вечером в одиннадцать ее еще не было дома, и он, схватив с вешалки куртку, спустился на лифте вниз. Примерно через час на улице послышался треск и возле дома остановился мотоцикл. Когда Рита спрыгнула с седла, он выступил из тени подъезда. Она тихо вскрикнула и проскользнула в дверь. Он подошел к мотоциклу.

— Я подумал, не пора ли нам познакомиться, — сказал он.

Парень на мотоцикле молчал. Он сидел на тяжелом и мощном японском "судзуки", весь в черной коже, на голове красный защитный шлем. Разглядеть его лицо было невозможно.

— Я подумал, что приличия, пожалуй, требуют как-то представиться и рассказать о себе.

Парень на мотоцикле откинул забрало шлема. Его лицо и сейчас нельзя было разглядеть.

Хайнц Маттек глубоко вздохнул.

— Подонок, — сказал он.

— Я представился по всем правилам, — сказал парень. — Вашей жене.

Стало очень тихо.

— Глубоко сожалею, — донесся голос из-под шлема.

— Сопляк.

— Глубоко сожалею.

— Сопляк.

— Можно понять, почему ваша собственная жена ничем с вами не делится.

— Я тебе все кости переломаю.

— Лучше не надо, шеф.

Мотоцикл вдруг сделал рывок вперед, так что Хайнцу пришлось отпрыгнуть в сторону.

— У вас очень милая жена.

— Дерьмо.

— Ну и, конечно же, дочка. Когда она так вот разляжется в ванне, как вы ее находите, а, шеф? — Он повернул руль так, что свет фары ударил Хайнцу в лицо — Великий кормилец.

Сделав немыслимый разворот и одновременно отключив свет, он загрохотал вниз по улице и лишь на углу снова включил фару, но Хайнц все равно уже не смог бы разобрать номер.

К этому времени большим достижением для него было уже и то, что он вообще более или менее регулярно появлялся на заднем дворе в Эппендорфе. Обычно Паулю достаточно было только взглянуть на него, чтобы, не говоря ни слова, сесть за руль и первые три-четыре часа вести машину самому.

Хайнц Маттек никогда не был ни особенно разговорчивым, ни молчаливым; он всегда обдумывал свои слова, и иной раз довольно долго. Но теперь Хайнц Маттек стал говоруном. Жажда общения обуревала его все сильнее. Он болтал, не закрывая рта. А это был весьма скользкий путь: ответы собеседника не имели больше никакого значения, пустой и бессмысленный поток речи несся сам по себе, помимо воли Хайнца.

А Пауль молчал. Но даже и в разгар своей болтовни Хайнц слышал это молчание.

Теперь он приставал с разговорами и к клиентам. Чаевых они уже почти не получали.

Однажды, когда они обедали в какой-то закусочной, Хайнц вытащил из кармана пачку фотографий.

— Посмотри внимательно, сейчас ты кое-что увидишь. Ну как? Хороша баба, а? Вот это на тиммендорфском пляже. А это мы в Малаге. Понимаешь теперь, почему у меня иногда по утрам заспанные глаза? Все при ней, скажи? Ну ведь правда же баба что надо!

— Правда, правда, — сказал Пауль, разглядывая фотографии Марион.

— Так уж и быть. Смотри, какой бюст, а? И как ты думаешь, сколько лет? Ну, скажи же. Ладно, я скажу тебе сам. Это Рита… А это Карстен. Смотришь на них и пони маешь, ради чего вкалываешь. Ему в жизни будет легче, чем мне. За родительской-то спиной. Но если серьезно, ему уже сейчас палец в рот не клади.

Он не замечал, что показывает Паулю эти фотографии уже в третий или четвертый раз.

А потом однажды Хайнц Маттек сказал:

— Я тебе все врал.

Фотографии снова лежали на столе.

— У меня дома сплошное дерьмо. Все кончено. Это я только перед тобой хорохорился.

И то без толку, хотел сказать Пауль, но промолчал.

— Что ты так на меня смотришь? Ты что-то сказал?

— Нет, — сказал Пауль.

— Кельнер! — крикнул Хайнц Маттек. — Счет.

— Здесь расплачиваются в кассе, — сказал Пауль.

По отношению к клиентам он становился все враждебнее. С самыми дорогими антикварными вещами обходился так, будто это ящики из-под апельсинов. Паулю все труднее было заглаживать его промахи.

— Люди на нас жалуются, — сказал Пауль.

— Они жалуются на меня.

— Нет, — сказал Пауль, — они жалуются на нас.

— Да пошли они…

Таскать с ним шкафы вниз по лестнице было непросто. Он больше не старался приноровиться к товарищу. Паулю требовалось все больше усилий, чтобы хоть как-то сдерживать его нетерпение, его с трудом подавляемую злобу, его презрение к такой работе. Он всякий раз облегченно вздыхал, когда вещи более или менее невредимыми водворялись по месту назначения.

— У тебя еще силенок достанет, Пауль, — говорил Хайнц Маттек, не замечая, что Паулю приходится работать вдвое больше, чем ему самому. И по его, Хайнца, вине.

Но в один прекрасный день силенок Паулю все-таки недостало. Они почти подняли шкаф на четвертый этаж и собирались водрузить его на последнюю лестничную площадку, но тут у Пауля подвернулась нога. Хайнц уже твердо стоял на площадке, ему надо было сделать лишь несколько маленьких шажков, чтобы дать Паулю подняться. Но он рванул так, будто Пауль уже стоял рядом.

Шкаф поехал назад и опрокинулся на Пауля.

— Вот задница, — сказал Хайнц Маттек.

Пауля зажало между стеной и шкафом.

— Да не стой ты так, — сказал Пауль.

— Ну, великий провидец, что ты теперь скажешь?

— Быстрее же, — сказал Пауль.

— А ты просто сбрось это дерьмо вниз по лестнице, — посоветовал Хайнц. — Спихни его к чертовой матери.

Пауль тяжело хрипел, придавленный шкафом. Свет на лестничной клетке погас.

— Умник ты этакий, — сказал Хайнц. — Ты даже не представляешь, как действовал мне на нервы этим своим умничаньем, своей вечной болтовней.

Он включил свет, спустился на три ступеньки вниз, приподнял шкаф, который наполовину уже стоял на площадке, и с силой задвинул его на площадку целиком.

Пауль скорчился. Он сидел на ступеньках и, тяжело переводя дыхание, растирал грудь.

Хайнц ждал. Свет на лестнице еще раз погас, он снова включил его.

— Ну и черт с тобой, — сказал он вдруг и прошел мимо Пауля вниз по лестнице.

Спускался он долго. Свет опять погас, затем хлопнула дверь.

На следующее утро он на работу не вышел.

Деньги, заработанные в последний день, ему прислали по почте на дом. Клиент сам помог Паулю дотащить шкаф до квартиры.

 

Потом у него снова появилась работа.

Уже вынимая конверт из почтового ящика, он знал, что в нем будет: предложение по трудоустройству, что же еще. И действительно не удивился, когда вскрыл и прочел письмо. Не теряя времени, но без спешки, он оделся, поехал в фирму "Мерк и Зоммер" и был зачислен на работу. После этого он купил себе новую рубашку.

— Взгляни-ка, что лежит на столе, — крикнул он из ванной. — Здорово, правда? Вот видишь.

Так что ей, собственно, уже нечего было сказать, даже обнять его она не могла. А с какой радостью она бы бросилась ему на шею.

Он сообщил, что на вечер заказал столик в "Балкан-гриль". Разумеется, если у нее нет других планов. Инга и Курт тоже придут. Он договорился с ними сразу после обеда. Пусть тогда он вел себя по-детски, но еще более по-детски было бы из-за одного такого срыва позволить разрушиться многолетней дружбе.

Он почти целый час провел в ванной и вышел оттуда в синем костюме и новой рубашке. Синий костюм он не надевал с весны.

Вот скотина, подумала она.

Он по-прежнему понимал толк в еде. Сначала аперитив, потом внимательно пройтись по всему меню вплоть до мороженого с подогретой малиной и "эспрессо" с кальвадосом.

Хотя Инга с Куртом пытались уйти от этого разговора, он еще раз вернулся к тому вечеру и к своему тогдашнему поведению. Теперь, оглядываясь назад, конечно, легко говорить, что он вел себя по-детски. Но все это было не так просто. Когда он работал на грузовом такси, напарник однажды задал ему хитрый вопрос, а именно: считает ли он, Хайнц Маттек, себя виноватым в том, что остался без работы?

И Хайнц со всеми подробностями рассказал, как чуть было не уверовал в то, что действительно виноват. Чувство неполноценности, неуверенности в себе, сомнения: не слишком ли медленно ты работал, не слишком ли много уходило у тебя в брак и так далее. Конечно же, он знал, что его вины тут быть не может, и тем не менее реагировал именно так. Короче говоря, в то, что он знал наверняка, он не мог поверить, а то, что интуитивно чувствовал, не было подкреплено знанием. От этой раздвоенности и шла раздражительность, агрессивность.

Он снова описал тот вечер. Как его вдруг начала раздражать Куртова борода, поза Инги, как он рассказывал об автомобиле господина Кремера и как у Инги вдруг задрожал подбородок.

Он говорил с юмором, и теперь можно было весело посмеяться над этим, смеялась даже Инга. И хотя Марион тоже смеялась, ее не оставляло ощущение, что здесь что-то не так.

Но она и тут себе не поверила. Сообразив, что означает бумажка на кухонном столе, она в первую минуту почувствовала не радость, а разочарование. Разочарование, страх — и лишь потом всепоглощающее облегчение. Ведь не может быть, чтобы она испытывала разочарование по поводу того, что он снова получил работу.

Так и теперь. Ведь не может быть, чтобы он лгал, говоря сейчас о себе, чтобы он не верно анализировал свой опыт, да и описывал он все это вполне логично. И тем не менее ее тревожила манера, в какой он рассуждал о том вечере. Тревожила его манера говорить о себе. Получалось, что он был кругом неправ.

Она попыталась отвлечь его от этой темы, но поняла, что добьется такого лишь ценой испорченного настроения. Ему доставляло необъяснимое удовольствие высмеивать тогдашнего себя. Ведь теперь, когда все благополучно кончилось, его вновь следовало воспринимать только всерьез. И опять она спросила себя: а почему бы и нет? Чего ей еще надо? Что вообще она может возразить против этого? Да, он действительно не хочет ничего забывать и тем не менее радуется жизни, хотя и без прежней восторженности. Что она может возразить против его желания наладить отношения с Куртом и Ингой, они и в самом деле вполне безобидные люди. И вообще, сегодняшний вечер прошел так удачно. Прямо как по писаному.

Он до неприличия хорошо выглядит в своем синем костюме, решила она.

И только когда они были дома, он по-настоящему сломался. Едва успел швырнуть свою одежду на стул и тут же рухнул в постель. Когда она вернулась из ванной, он уже спал.

И опять все пошло по-старому. Как и раньше, они вместе ужинали. Как и раньше, покончив с едой, он вставал и уходил в гостиную. Как и раньше, кричал ей, не отрываясь от телевизора: "Захвати мне бутылку пива, Марион!"

И как раньше, она оставалась одна у стола с грязной посудой, делала ему бутерброды на следующий день, накрывала стол к завтраку, заправляла кофеварку, так что утром ему нужно было только нажать на кнопку, приготавливала ему чистое белье, переключала по его желанию телевизор на другую программу, прогоняла Карстена с его уроками из гостиной, чтобы ничто не мешало ему спокойно наслаждаться телевизионной рекламой.

Хайнц достал бумагу и карандаш. Сколько мы платим сейчас за электричество? Сколько стоят проездные билеты для детей, сколько мы платим за водопровод и канализацию, сколько мусорщику? А то я как-то потерял чувство реальности.

— Нам необходима новая посудомойка, — сказала Марион.

— Пока сгодится старая, — сказал он, продолжая свои подсчеты.

— Она вообще больше никуда не годится.

— И тем не менее, — сказал он, что-то вычисляя.

Это звучало как приказ.

Она бросила взгляд на его записи. Ее денег он в расчет не принимал. И ее самое тоже.

С работы они приходили примерно в одно время. Но если он тут же ложился, задрав ноги кверху, то для нее начиналась вторая смена.

Я не выдержу, думала она.

— Хайнц, так дальше не пойдет, — сказала она.

— Именно, — сказал он, — ты должна бросить работу.

Она могла бы предвидеть, что однажды он это скажет.

— Ты не можешь этого требовать.

— Могу. Тогда все у нас станет как раньше.

Она вышла из комнаты. Надо спокойно все обдумать.

— Я его еще уговорю, — сказала она Ирене. Но прозвучало это не слишком уверенно.

Она ждала, но больше он к этой теме не возвращался. Работа, домашнее хозяйство, короткий сон — как белка, крутилась она в этом колесе, чувствуя, что тело все больше наливается свинцом. Даже от приглашений Ирены она начала отказываться.

— Я попросту умираю, — сказала она Ирене. — Даже объяснить не могу. То и дело темнеет в глазах.

И наконец в один прекрасный день ее осенило: он ждет. Сидит в кресле перед телевизором и ждет, когда она сломается. Все очень несложно. Вопрос ее выдержки, вопрос времени. Она встала и подошла к двери в гостиную. Ей нужно было воочию увидеть, как он сидит.

Ну уж нет, дружочек, подумала она.

Когда в следующий раз он крикнул из ванной:

— Где мое чистое белье?

Она ответила:

— Ты и сам знаешь.

Потом как-то утром на столе не оказалось завтрака.

Он молчал.

Молчала и она.

— Мама, почему ты ничего не говоришь? — спросил Карстен.

— Ваша мать со мной не разговаривает.

— Карстен спросил меня, а не тебя.

Она по-прежнему готовила ему бутерброды, которые он уносил на работу в старой, погнутой алюминиевой коробке. Однажды вечером ей пришла в голову замечательная мысль.

Когда следующим утром Хайнц Маттек в столовой предприятия "Мерк и Зоммер" на глазах примерно двадцати товарищей по работе достал свои бутерброды, они были завернуты в тот самый соблазнительный гарнитур, который он однажды преподнес жене.

Детей она отправила ночевать к Ирене. Той было дано указание позвонить ровно в половине восьмого. Если никто не ответит, приехать. Если никто не откроет, вызвать полицию. Она дожидалась его в кухне.

В половине восьмого позвонила Ирена.

— Ну и как, под каким глазом у тебя фонарь, под правым или под левым?

— Под левым, — сказала Марион, невольно улыбнувшись.

— Я уже предвкушаю завтрашний рассказ Нойбергерши о том, какое у него было лицо, когда он достал завтрак… Ну, я пошла заниматься делами.

Муж Нойбергерши работал у Мерка и Зоммера, в том же цехе.

Она сидела на кухне и слышала, как он вошел. Ключ в замок, сумку на шкаф, шапку на вешалку, потом туда же куртку. По идее он должен был бы сейчас пройти на кухню, но он прошел мимо, в ванную. Потом она услышала его шаги в гостиной.

— Иди же сюда! — крикнула она.

— Ты в самом деле этого хочешь?

— Да, — сказала она.

И тут он ее ударил.

— Ты должен наконец поговорить со мной! — крикнула она.

Этот вечер весь дом запомнил надолго. Разлетались на мелкие кусочки тарелки, опрокидывались стулья, хлопали двери.

— Значит, я должна уволиться?! — кричала она. — Я должна снова вернуться на кухню? Нет, ты докажи мне, что это необходимо!

Она выдернула вилку телевизора из розетки.

— Хозяин желает, и кончено? И либо я беспрекословно повинуюсь, либо валюсь с ног от усталости? Да кто ты такой? Говоришь, все должно стать как прежде? Держи карман шире. Что нас теперь связывает? Я даже не смогла тебе сказать, с кем встречается твоя дочь, потому что ты бы ни черта не понял, дубина несчастная!

Когда он снова вставил вилку телевизора в розетку, она сбегала на кухню и вернулась с ножом.

— Ты должен меня выслушать! — крикнула она, опять выдернула вилку и на этот раз обрезала провод.

— Разве с тобой можно было поговорить? После той истории с Райсмюллершей, когда все сходилось так, что либо я заложу ее, либо меня вышвырнут, разве тогда я могла поговорить с тобой? И я должна забыть это?

Одним движением он смел с комода вазу и птицу из цветного стекла.

— Ты вынюхиваешь что-то в Ритиной комнате! — кричала она. — А как ты ведешь себя на работе? Вкалываешь сверхурочно, когда все давно уже разошлись по домам, подлизываешься к мастеру, да ты просто отъявленный штрейкбрехер.

Он прошел в спальню и начал собирать чемодан.

— Ты должен меня выслушать! — кричала она. — Я не могу позвать в гости свою лучшую подругу! Хозяин, видите ли, имеет что-то против нее. И почему я должна стирать тебе белье? Почему ты сам не стираешь? Почему ты не стираешь белье мне? Почему? Почему?

Она с силой пнула чемодан, так что он упал с кровати.

— Товарищи хотят выбрать меня профсоюзным уполномоченным, а ты хочешь, чтобы я бросила работу. Да ты понимаешь, чего от меня требуешь?

Она сняла с плиты кастрюлю с супом.

— Подойди, подойди поближе, я тебя окрещу… Бросил меня одну со всеми моими заботами. Ведь то, что было важно для меня, по-твоему, гроша ломаного не стоило. А как ты разговаривал со Счастливчиком!

Она загородила ему выход из кухни.

— Нет, ты отсюда не уйдешь. Говоришь, все должно стать как раньше! — кричала она. — А что это значит — как раньше? Будь любезен, объясни.

Он отбросил ее от двери. Она налетела на шкаф.

— Ты должен принимать меня в расчет! — кричала она. — Я — вот она! Я существую!

В прихожей она оттолкнула его в сторону и выдернула ключ из замка.

— Дай сюда ключ, — сказал он.

— А почему ты не спишь со мной? — выкрикнула она.

Он взглянул на нее, и тут она ударила его по лицу.

— Прекрати, Марион, — сказал он. — Я больше не могу.

Они оба уже больше не могли. В одиннадцать оба лежали в постели: он в своей, она в Ритиной. Заснула она как убитая.

Несколько дней не происходило ничего особенного, потом как-то вечером он сказал:

— Я беру назад свои слова о том, что ты должна бросить работу. Больше я на этом не настаиваю.

Она подождала, но продолжения не последовало. Он вышел.

— Так, — сказала она спустя несколько дней, этот срок ей понадобился, чтобы сделать следующий шаг, — значит, ты согласен, чтобы я осталась на работе. Ты даешь мне такое разрешение. Весьма благородный жест. И наверное, он тебе дорого стоил. Но мне-то что толку от этого?

Он недоуменно смотрел на нее.

— Чего же ты еще хочешь?

— Мы работаем оба. Только ты работаешь одну смену, а я две. Потому что, приходя домой, я отрабатываю вторую. Ты великодушно позволяешь мне отрабатывать эти две смены, но этого еще недостаточно.

— А чего же достаточно?

— По полторы смены каждый.

— И что я должен делать?

— Готовить утром завтрак, — сухо сказала она. — В холодильнике есть все, что нужно.

При желании он умел замечательно готовить. И теперь занялся этим всерьез. Приходя домой, он первым делом повязывал себе передник. Вскоре они прекрасно сработались. Ей стало чуть легче с домашними делами, но важно было не это. И не работа на складе с ее отупляющим однообразием. И даже не заработок. Важнее всего были женщины, ее товарищи по работе.

Теперь ее занимали уже не столько соленые шутки Райсмюллерши, сколько ее лицо в тот момент, когда она работала и думала, что никто за ней не наблюдает, ее рот, делавшийся маленьким и капризным. Изящную малютку Райхман Марион отнюдь не считала серой мышкой, какой та слыла или хотела слыть: слишком уж хлесткими были реплики, которые эта пигалица выпаливала своим тоненьким детским голоском. Не хотела бы она быть ее мужем. А вот на толстуху Грюнхаупт, наоборот, можно было положиться, она сразу внушала симпатию, возможно из-за очков с толстыми двухфокусными стеклами. Мистельская с виду здорово смахивала на потаскуху, из-за манеры одеваться все так ее и воспринимали, и, в общем-то, совершенно безосновательно.

В упаковочной секции часто возникали споры, и распадались они на две категории: споры на почве работы и споры, идущие извне. Марион любили еще и за то, что она умела четко их различать. Когда Мистельская жаловалась на плохую работу Дуббе, необходимо было иметь в виду, что именно сейчас от нее опять удрал очередной любовник, а когда Грюнхауптша обзывала тощую Кникремшу "старой жирной коровой", это значило одно: пора отправить Кникремшу за другой стол.

Большей частью Марион просто выслушивала их. Обычно этого было достаточно. В крайнем случае она задавала два-три на водящих вопроса. Иногда волей-неволей говорила то, что думала. Мастеру, секретарю профсоюзной организации на общем собрании профсоюза, начальнику отдела на производственном собрании — этим она говорила то, что думала, всегда. Прежде ей такое и во сне не снилось — встать на общем производственном собрании и выступить против начальства. Упаковочный отдел присутствовал почти в полном составе, одна только их секция занимала целых три ряда, и вдруг со всех сторон она услышала шепот: "Марион, скажи же что-нибудь, Марион, дай им прикурить". И тогда она попросила слова и встала. Руки у нее дрожали, голос срывался, но она стояла окруженная своими коллегами, такими же работницами, как она; когда она села, они захлопали как безумные, а представитель администрации начал рисовать на бумажке человечков.

Она пользовалась авторитетом у подруг, у нее было много сторонников, даже мастер начал выказывать ей слащавое дружелюбие. Ее выдвинули в профсоюзные уполномоченные. В ней росло самосознание.

Не потому, что так говорили о ней другие, просто теперь она знала, чего хочет. А хотела она выслушивать пожелания коллег. И еще: отстаивая интересы подруг, не давать спуску мастеру и начальнику отдела. До тех пор, пока в упаковочной секции не установят вентилятор. Пока не улучшатся санитарные условия. Пока не перестанет изо дня в день возрастать общий вес распакованного товара. Пока администрация не прекратит грозить им увольнениями, и это несмотря на сверхприбыль, которую концерн опять получил в этом году.

Естественно, все руководящие посты были заняты мужчинами, и это обстоятельство не мало способствовало резкости производственных споров, подогревало их требования.

В ней и правда проснулось самосознание, она стала лучше понимать себя. Она проштудировала положение о правах и обязанностях предпринимателя и производственного совета. И сумела в нем разобраться. С помощью популярного комментария, но разобралась. Какова структура ее профсоюза? Что означает принцип единого профсоюза? По какому принципу строятся объединения предпринимателей? Что такое тарифные переговоры? Что такое борьба рабочих за свои права?

Марион обнаружила, что может положиться на свою голову.

Газету она читала теперь, начиная с первой полосы.

И все же она чувствовала себя одинокой. Хайнц явно не одобрял происходящего, не поддерживал ее. До сих пор она всегда воспринимала семью как целое, а себя как ее часть. Сама по себе она была не так уж и важна. И Хайнц сам по себе был не так уж важен. Каждый сам по себе был не так уж важен. Оттого-то, например, и сексуальные проблемы не были столь уж важны. Удовлетворение приносило только целое — семья. Семья как некий самостоятельный мир, маленький мир внутри большого.

Материалы профсоюзной учебы она читала, когда его не было дома, или же прятала их в иллюстрированном журнале. В конце концов она стала читать в открытую, но к тому времени он уже не спрашивал, что она читает. Догадывался, конечно, но тем более не спрашивал. А ей так хотелось, чтобы он спросил.

Теперь он почти не замечал ее. Зато она внимательно наблюдала за ним.

Он в своем темно-синем костюме.

Который ему чуть узковат в плечах.

В котором он держался прямее, чем в других своих костюмах.

Он не чувствовал, что она наблюдает за ним. Он примерял костюм. Как в нем ходить, как поворачиваться, как в нем держаться. Хотя она за ним наблюдала, он был один на один с собой. Сейчас она смотрела на него иначе, чем обычно. Не с тайным бессознательным обожанием, не с обожанием помимо своей воли, не возводя его на пьедестал, но трезвым критичным взглядом. И все же смысл этого взгляда стал ей вдруг совершенно ясен: она хотела быть с ним. Но для этого предстояло его завоевать.

И она преисполнилась решимости завоевать собственного мужа.

Весь тот вечер с Куртом и Ингой она пыталась обратить его внимание на себя. Она соглашалась с ним, она с ним спорила, она прижималась к нему так тесно, как только можно, — он ничего не замечал. Ей было плевать, что сначала Инга, а потом Курт все чаще с трудом сдерживали улыбку, что они тоже пытались помочь ей в ее усилиях. Временами это становилось даже неприлично, но он ничего не замечал.

Потому что все, о чем он говорил, была неправда. Чувство неполноценности, сомнения в себе — это правда, только не вся. Он ведь не в одночасье стал другим — запуганным, затравленным, слабеньким человечком. В своем рассказе он принижал себя нарочно, заставлял себя презирать, и ей это было больно. В действительности он не такой, и не таким она хотела его видеть. Разве их жизнь тогда складывалась сплошь из жалоб и ощущения собственной беспомощности? Ведь именно в то время у них кое на что открылись глаза, в том числе на таких вот людей, с бородками, демонстрирующими их прогрессивные убеждения. И они все-таки сумели тогда разобраться в том, как мало у них общего с такими вот "прогрессистами".

Но потом она поняла, что и это был всего-навсего ловкий трюк. Объявляя себя, безработного, невменяемым, он тем самым снимал с себя ответственность за все, что произошло в это время. Он мог спокойно признаваться в любых грехах, не делая, однако, никаких выводов. Потому что теперь все опять было хорошо. Все как прежде.

Возвращаясь домой, она в глубине души надеялась перед сном еще выпить с ним пива и выкурить по последней сигарете. Но когда вышла из ванной, он уже спал. Она даже заплакала от разочарования. Злыми слезами.

Она злилась, что он так скоро капитулировал и принял ее ультиматум. Злилась, что он и в самом деле работал по дому так, как она требовала: полторы смены. Ее раздражал этот идиотский передник — настоящий медведь, и с тряпкой на животе! В то же время она злилась и на себя самое. А чего, собственно, она хотела?

Когда в дверь позвонили, Хайнц драил ванну. Он выглянул в коридор.

— Это Ирена, — сказала она.

Он спрятал голову и закрыл за собой дверь.

Она провела Ирену в гостиную, затем отправилась к нему. Ванная была заперта.

— Открой, — сказала она.

— В сортире не дадут спокойно посидеть, — огрызнулся он.

Но все-таки открыл.

— Сними по крайней мере эту тряпку. — Она сорвала с него передник и повела в гостиную. — Нам надо с тобой поговорить… Садись, — сказала она и закрыла за ним дверь.

— В чем дело? — спросил он.

— Сейчас узнаешь, — сказала Ирена.

Но сначала он должен сесть.

— Тут пиво и водка, сигареты тоже есть. И, пожалуйста, не ори, помни: дети спят.

— Дело вот в чем, — сказала Ирена.

— Сперва, — сказал Хайнц Маттек, — условие было такое: или она продолжает работать, или мы разводимся. Ладно, работай, сказал я в конце концов. Но этого оказалось недостаточно. Я работаю две смены, объявила она, а ты одну. Хорошо, сказал я, каждый по полторы.

— Этого тоже недостаточно, — сказала Ирена.

От изумления он раскрыл рот.

— Твоя жена тебя любит.

Он рассмеялся.

— Ты простофиля! — крикнула Ирена.

— Сиди, не вставай.

И он узнал, что, оказывается, недостаточно примириться с тем, что жена растрачивает свои силы на распаковке товара. Узнал, что, оказывается, недостаточно примириться с отсутствием в этой квартире настоящей семейной жизни. Что недостаточно, оказывается, и того, что он способствует ей в этом и подогревает создавшуюся нетерпимую ситуацию. И уж совершенно недостаточно, что сам он при этом становится комической фигурой. Он должен, оказывается, еще и любить ее за это.

Но он не только узнал, что всего этого, оказывается, недостаточно, вдобавок это было еще и неправильно. Оказывается, он ведет себя как турецкий паша. Он, каждый вечер подвязывающий себе передник, оказывается, использует свою жену как прислугу. Он, уже много месяцев не спавший со своей женой, оказывается, использует ее как сексуальный объект.

— Что это за слова? Где ты только их набралась?

— Прекрати, Ирена, — сказала Марион.

— Не будь сентиментальной, — сказала Ирена. — Нужно высказать все разом.

И он узнал, что все, что он делал до сих пор, и то, как он это делал, было неверно. Узнал, что работа на складе для женщины единственная возможность возвыситься от состояния прислуги, или рабыни, до состояния человека. Узнал, что, к сожалению, еще далеко не всем женщинам дозволено распаковывать товары. И что вдобавок женщины, которые распаковывают товар, получают за свой труд меньше, чем мужчины, занятые той же работой. И чтобы изменить это положение, услышал он, нужно изменить и все остальное. Только в отдаленном будущем, когда он уже будет ходить с палочкой, когда он будет долгие годы на пенсии и на горизонте замаячит второй инфаркт, вот тогда, наверно, сложатся такие отношения между мужчиной и женщиной, которые женщину устроят. А пока, сказали ему, надо пытаться, чтобы сложились отношения, которые устроят ее хотя бы частично. И следовательно, мужчина должен включиться в борьбу за право женщины распаковывать товары. Только когда он начнет воспринимать эту проблему серьезно, он станет серьезно воспринимать и женщину вообще.

— Ну, в таком случае желаю вам приятно провести вечер, — сказал Хайнц Маттек. — Я пошел пить наше, мужское пиво.

Уже в дверях он сказал Ирене:

— Теперь понятно, почему от тебя муж сбежал.

Когда на другой день Марион вернулась домой, на вешалке ее ждал конверт с запиской:

"Я уехал. Буду звонить".

 

Хайнц Маттек представлял себе все это иначе. Еще вчера в гостиничном номере с двумя бутылками пива на ночном столике, созерцая большой потек на потолке, он переживал небывалый подъем, наслаждался богатством вдруг раскрывшихся перед ним возможностей. Но уже на следующий день — погруженный в свои мысли, он почти доехал до дома — он стоял перед табличкой с гостиничными расценками, что висела возле его двери, и размышлял, идти обедать или нет. Он испытывал волчий голод (на этот раз ему нечем было перекусить в перерыве), однако в конце концов все-таки решил отыскать супермаркет и там купить себе что-нибудь из еды. Украдкой прошмыгнув с пакетом мимо женщины-портье в свой номер, он начал торопливо есть прямо из бумаги. Потом пересчитал оставшиеся деньги.

Он занялся просмотром газетных объявлений о сдаче комнат. Поначалу он звонил. Но должно быть, что-то было не так в его голосе или в манере говорить, потому что все меблированные комнаты в тот же миг оказывались уже сданными. Насторожился он лишь после того, как однажды его спросили, чем он занимается, и только потом отказали. С этого момента он принялся ездить по адресам. Звонил. Приоткрытые двери, халаты, увядшие лица, в глазах ничего, кроме спеси. Холодные, злые глаза, мерившие его с головы до ног. Он явно не принадлежал к тому сорту людей, которым с готовностью сдают комнаты.

Он все больше терял самообладание, грубил, прямо-таки нарывался на отказы и наконец отправился в районы победнее. В Бармбеке ему отворила старая женщина, почти совершенно глухая. На его счастье. Она стала звать мужа. А он тем временем подавил свою злость. Когда появился муж — из таких же, как он сам, это было видно с первого взгляда, — он даже сумел улыбнуться. И получил комнату.

В квартире воняло. Тошнотворно-сладковатый запах, от которого он задыхался. Как будто к его лицу прижали старухино белье. Отворяя входную дверь, он всякий раз стискивал зубы и, стараясь не дышать, шел по коридору в свою комнату. Телевизор работал, не переставая, с пяти часов вечера и до окончания программы. Из-за того что хозяйка плохо слышала, он был включен на полную мощность, и это при открытых дверях. Под окнами его комнаты был перекресток. Стекла дрожали от проезжавших мимо тяжелых грузовиков.

Всякий раз, когда после работы он попадал в свою комнату, его охватывал жуткий страх, исчезавший лишь после того, как он выпивал три-четыре рюмки водки и бутылку пива. Так что он немедля направлялся в ближайшую пивную.

Принадлежала она некоей Рамоне Дикхут, которую все звали Мони. Около половины пятого возле стойки уже толпилась масса людей, которые возвращались с работы. Ближе к шести пивная пустела и появлялись господа в пальто из верблюжьей шерсти, с седеющими висками, с крупными перстнями и в обтрепанных брюках. Примерно в половине девятого за столиками рассаживались пожилые пары, сегодня одни, завтра другие — в зависимости от того, какая передача шла по телевизору.

Вообще-то страх жил в нем постоянно, менялась лишь интенсивность ощущения — смотря где он находился и сколько выпил. Этот страх будто засасывал его все глубже и глубже.

Слегка излечивало от этого простаивание в пивнушке у Мони, ну и работа тоже. Он хватался за любые сверхурочные, какие только мог заполучить. И благодаря этому был на хорошем счету у мастера, товарищи же почти не замечали его, впрочем, он и сам не слишком стремился к дружеским контактам. Конни Нойбергер дважды пытался вручить ему письма от Марион, но он их не взял. У Мони он всегда сидел в углу между стеной и стойкой. Прислушивался к разговорам и заглядывал Мони в вырез платья, когда та наклонялась; около двух, когда Мони уже готовилась закрывать свое заведение, он принимался угощать всех подряд. По субботам он отсыпался. А вечером опять шел к Мони.

Как-то утром он попал в аварию. Левое крыло, обе фары и подфарники в лепешку. Денег на ремонт больше не было. Он снял со счета ровно столько, сколько Марион зарабатывала за целый месяц. Работать становилось все труднее, процент брака возрастал, и дважды к нему уже подходил по этому поводу мастер.

Теперь он больше не стеснялся просиживать вечерами с бутылкой пива в угловой прачечной самообслуживания. Женщины с детьми, пожилые мужчины, старухи — их стесняться незачем. Он тупо смотрел в маленькое окошко, за которым крутилось его белье. Мони все чаще ласково похлопывала его по руке. Ганс (седеющие виски, пальто из верблюжьей шерсти, кольцо с печаткой, великий стратег) угощал его водкой. Но в разговоры его теперь втягивали все реже. Каждый раз, когда Мони поглаживала его по руке, он допивал, что у него было, и снова заказывал кружку пива и две рюмки водки, одну — для нее. Время от времени он возвращался с работы пешком, прогулка занимала больше часа, зато разнообразия ради можно было объявиться у Мони чуть позже: пусть не думает, будто у него нет выбора.

А затем Хайнц впервые в жизни совершил прогул. Произошло это во вторник. Когда он сел в постели, у него закружилась голова. Он позволил себе снова улечься. Что-то в нем стало поддаваться, он окончательно раскис. Мало-помалу он даже привык к своей комнате, к квартире, к обоим старикам. И уже совершенно спокойно пользовался тем же ножом, которым до него пользовался старик, или чашкой, из которой только что пила старуха.

Он почти ничего не ел. Одежда на нем болталась. С ним случилось самое страшное: время за работой перестало двигаться. Так было уже три или четыре раза. Время будто замирало. Каждый работающий на производстве испытал хоть однажды подобное состояние. У одних оно продолжалось часами, у него стало регулярным. Это было мучительно.

Все чаще он появлялся на работе в тяжелом похмелье и, вполне понятно, мастер на него орал. Другое дело, что еще ни разу в жизни на Хайнца Маттека так не орали.

— По утрам у вас нужно кровь брать на алкоголь!

В таком положении Хайнц Маттек никогда еще не стоял перед начальством.

Большинство товарищей по работе считало, что тут уж ничего не поделаешь. По дороге в столовую несколько человек заслоняли его собой. Особенно заботился о нем Конни Нойбергер. Он каждый день заходил за Хайнцем.

— Пошли, бросай работу, обед.

Конни поговорил также с его сменщиком и с мастером.

— Что я, не человек, что ли, — сказал мастер, увидев, что товарищи заботятся о Хайнце Маттеке.

А Хайнц Маттек даже не заметил, что кричали на него теперь уже не так злобно. Впервые ему пришлось просить Мони записать выпивку в счет будущей получки. Что-то словно сработало у него внутри. Он заглянул в кошелек и, к своему ужасу, обнаружил там всего одну бумажку в десять марок и немного мелочи. Это после того, как он уже выпил пять кружек пива и три рюмки водки.

— Ах вот как, — сказала Мони. — Ну-ка, дай сюда. Сколько у тебя там еще осталось?

Пришлось показать ей кошелек.

Она все еще не сказала "да".

Он высыпал содержимое кошелька на стойку.

— О’кей, — сказал он. — Ты получишь от меня еще одну марку, а десять я отдам тебе завтра.

— Оставь свои деньги при себе, — сказала Мони.

Она вернула ему кошелек.

— В самом деле, — сказала она. И улыбнулась. — Порядок. Все ясно.

Пальто из верблюжьей шерсти во время этой процедуры повернулось к ним спиной.

— Я здесь оставил не одну сотню, — сказал Хайнц.

— Успокойся, — сказала Мони.

— Все вы тут пили за мой счет, — сказал он.

— А ты за наш, — сказало верблюжье пальто, глядя на Мони.

— Не о деньгах речь, — сказал Хайнц.

— Не кипятись, — сказала Мони. — Чего тебе еще надо?

— Да мы вообще беседуем о погоде, — сказал кто-то.

— По морде, а не о погоде, — сказало верблюжье пальто.

Хайнц резко повернул его к себе:

— А ну, повтори. О чем мы беседуем?

Мони уже была возле телефона.

— Подонок, — сказал Хайнц Маттек — Бездельник. Все вы сволочи! — заорал он. — Знаете ли вы, как я зарабатываю свои деньги? Знаете ли вы, что такое работа, мозгляки поганые? Кто вас кормит и поит? Мы ведь и за вас вкалываем. Вы же за наш счет кормитесь!

— Полиция сейчас приедет, — сказала Мони кому-то из гостей.

Хайнц Маттек вышел. На улице он расхохотался.

Через четыре дня, получив жалованье, он решил устроить себе настоящий пир. В действительности же он просто робел вернуться назад к Мони. Из упрямства он зашел в одно из тех заведений, где пол устлан коврами. Не успел он осмотреться, как подошел кельнер.

— Все занято.

— Как это так, полно ведь свободных столиков?

Одежда его совсем обтрепалась, только в спецовке у него еще был приличный вид.

Как-то он встретил Мони на улице.

— Хайнц, послушай, где ты пропадаешь?

Через час он снова сидел у нее.

— Представляешь, у нас здесь чуть было не случился пожар. Из-за вентилятора. Если бы занавески были задернуты, как обычно, здесь бы сейчас ничего не осталось.

— А ты бы нагрела руки.

Она взглянула ему в глаза.

— У нас на заводе тоже недавно вентилятор задымился.

— А он еще действует? — спросила Мони.

— Электрик установил новый, но старый все еще валяется.

— Мне нужен еще один, — сказала она, внимательно разглядывая кран пивной бочки. — Я застрахована на восемьдесят тысяч. Принесешь его мне?

— О’кей, — сказал он.

— За это мы сейчас выпьем, — сказала она. Она принесла две рюмки кальвадоса. — За дружбу. Забудем старое.

Она потерлась кончиком носа об его нос.

Теперь пивнушка наполнилась людьми, но Мони время от времени поглядывала на него.

— Съешь что-нибудь. — Она пододвинула ему две котлеты с горчицей. А когда ушли последние посетители, поставила перед ним еще одну кружку пива. — Ты ведь не спешишь?

Она отнесла свою и его рюмку на столик. Заперла дверь, выключила большой свет. Воздух накатывал на него медленными, ленивыми волнами, и сквозь эти волны он видел Мони, поверхность стола тоже стала волнистой и даже контуры рюмок, голос Мони доносился откуда-то со стороны, и словно со стороны он увидел в расстегнутой блузке ее грудь, а потом словно со стороны увидел, как его подталкивают к двери.

На следующий день в обед опять зашел Конни.

— Послушай, у меня есть для тебя квартира. Теща переезжает в дом для престарелых. Это в Эппендорфе. Кегельхофштрассе.

Хайнц воспринял это равнодушно, но Конни был полон решимости.

— Собирайся, съездим туда не откладывая, — сказал он после смены. Ключи от квартиры были у него с собой. Это были две маленькие комнатки с кухней, туалетом и душем. Сто восемьдесят марок. Конни потащил его к старому брюзге домовладельцу, который жил рядом, Конни знал его еще с юности. Тот дал согласие.

— Ну вот, а сейчас мы заберем твои вещи.

— Это надо же, — сказал он, стоя в комнате Хайнца Маттека и озираясь по сторонам. Он помог упаковать вещи, расплатился за две недели, подтолкнул его в коридор. — Где у тебя машина? Я ее перегоню.

Он доставил его в Эппендорф на Кегельхофштрассе, проводил до самой квартиры.

Уличные фонари светили в первую комнату. Продавленную кушетку хозяйка оставила. В шкафу Хайнц Маттек обнаружил старое стеганое одеяло. Он улегся на кушетку прямо в одежде, снял только ботинки, натянул на себя одеяло и заснул.

В его машине, завернутый в старую спецовку, лежал негодный мотор от вентилятора. Через две недели после того, как он выехал из своей бармбекской комнатушки, пивная Мони сгорела, а еще через день Мони арестовали вместе с верблюжьим пальто.

 

Когда Марион обнаружила на вешалке конверт с запиской, она поначалу вела себя так, будто ничего не произошло. Сняла пальто, повесила его на плечики (чего прежде никогда не делала), прошла на кухню, убрала в холодильник продукты, почистила овощи, приготовила ужин. И лишь за ужином сообщила новость детям.

— Кстати, отец от нас уехал. — Она рассмеялась. — Да, просто так. Забрал вещи и уехал. Куда — он не сообщил.

Она снова рассмеялась.

Но потом вдруг перешла на крик:

— Ну что вы на меня уставились? Чем я виновата? Что он делал для вас как отец? А для меня?

Карстен быстро скрылся в своей комнате, потом Рита медленно поднялась и тоже вышла.

Надо было сказать им об этом после ужина, подумала она, сидя за кухонным столом. А теперь получилось, что я зря готовила.

Когда на следующее утро она рассказывала об этом Ирене (найдя конверт, она не кинулась тут же к телефону), ее опять одолел этот судорожный смех. Не нужны ей никакие утешения. Если она и смеялась, то вовсе не от огорчения — ведь этот нелепый отъезд просто смешон. Даже не верится. Быть такого не может.

— Он пишет, что позвонит, — сказала она детям. — Значит, подождем.

Но однажды вечером, когда она вернулась домой и не застала ни Карстена, ни Риты, у нее вдруг возникло ощущение, что кто-то побывал в квартире.

Она не подумала, что здесь был Хайнц (ключи ведь были только у него), она подумала: кто-то побывал в квартире.

Впрочем, горстка пепла в блестящей пепельнице с таким же успехом могла быть и от ее сигареты, и сдвинуть стул могла тоже она сама. Она была, правда, уверена, что вчера вечером убрала журналы на место, но, конечно же, могла и ошибаться.

Она стояла посреди квартиры и озиралась по сторонам. Кто-то здесь побывал, думала она, и ей вдруг почудилось, что этот неведомый кто-то все еще тут. Она прошлась по комнатам. Осмотрела всю мебель, каждую вещь. Выдвигала ящики, открывала шкафы и комоды. Но ничего не трогала. Как будто осматривала чужую квартиру. Ей хотелось, чтоб дети скорее вернулись. И внезапно ни с того ни с сего ей представилось, что она снова сидит в совершенно темном чулане, куда ее заперла мать. Ей было тогда тринадцать лет.

Наконец пришел Карстен.

Если к моменту ее возвращения дети были дома, ей бывало спокойно. По крайней мере в первый момент. Потом, глядя на них, она думала: если б вы только знали.

— Что это с тобой? — спросил ее однажды Карстен.

Кривая улыбка прочно застыла у нее на лице. Когда детей не было дома, она старалась не заходить в комнаты, сидела только на кухне. Сначала она подыскивала себе занятия, устраивала стирку, готовила впрок, но потом уже просто сидела, прислушиваясь к домашним звукам. В конце концов она вообще перестала подниматься в квартиру, пока в окнах не зажигался свет: бродила по улицам или просиживала в молочном баре на углу.

Она установила новый замок.

Ирена обещала никому не говорить ни слова. Но и без того люди стали что-то замечать. "Марион, да что случилось? Скажи же наконец". Потом это прекратилось. Наверное, Нойбергерша проболталась. (Или Ирена?) В молчании сквозило полное безразличие. Вокруг образовалась пустота. На выборах профсоюзных уполномоченных она отвела свою кандидатуру. Ее пытались уговорить, но она, казалось, ничего не слышала.

Когда она пришла в банк — вскоре после того, как установила новый замок, — оказалось, что ее текущий счет закрыт.

Чек исчез в кассовом компьютере и благополучно вернулся назад, но потом чиновник вдруг насторожился, покинул свою кабину из пуленепробиваемого стекла и начал о чем-то шептаться с другой сотрудницей.

— Фрау Маттек? — Служащая отвела ее в сторону.

Когда она поняла, что случилось, внутри у нее все оборвалось. Она видела шевелящиеся губы молодой женщины, но ничего уже не слышала. Словно кто-то выключил звук, оставив на экране только изображение.

Марион видела, как молодая женщина принесла формуляры, как заполнила их и выписала чек на те последние деньги, что еще оставались у нее на счете, — постепенно слух к ней вернулся.

— Распишитесь вот здесь, — услышала она, — и здесь.

Марион указала адрес своего предприятия. Девушка обещала проследить, чтобы отныне ее жалованье переводили на другой счет. Она сама подошла с чеком к кассе и получила для нее деньги, пересчитала их у нее на глазах, а на прощание даже пожала ей руку.

Карстен больше близко ее к себе не подпускал. От малейшего упрека он ударялся в слезы. Рита теперь регулярно помогала ему готовить домашние задания. А иногда даже брала его с собой в кафе-мороженое. Марион перестала интересоваться ее собственными уроками. Она чувствовала, что дети наблюдают за ней.

Она стала ходить в другой магазин после того, как торговка овощами из угловой лавки спросила ее однажды:

— А что поделывает ваш супруг? Я так давно его не видела.

После ухода Хайнца она не убрала белье с его постели.

Как-то вечером она нашла под подушкой его пижаму. Прижалась к ней лицом. И долго так сидела.

Конечно, Карстен и Рита мало-помалу привыкли к новому положению. Приспособились по мере возможности, а это значило, что время от времени, забыв обо всем, они смеялись, слушали пластинки, дурачились. Ей казалось, будто они издеваются над ней. Теперь над ней издевались уже собственные дети.

Когда вечерами они подолгу не являлись домой, она спрашивала себя, где они могут быть. Потом допытывалась у них. Но все меньше им верила. Они лгали. В конце концов она убедила себя — другого объяснения просто не могло быть, — что они встречались с ним. Это было решение загадки. Они тайно встречались с отцом.

Приглашений Ирены она давно уже стала избегать. Когда Ирена попыталась было настаивать, она сказала:

— Только не надо ничего изображать. — А когда Ирена не поняла, добавила: — Не трать понапрасну силы. Я не так глупа, как вы думаете. Можешь передать ему большой привет, и детям тоже. И бросьте ломать комедию.

Из головы у нее не шло детское воспоминание о том, как она сидела под замком в чулане. Она уже не помнила, почему мать ее заперла, запомнились почему-то лишь коричневые вельветовые брюки, которые были на ней в тот день. Тогда она почти все время носила брюки, а эти коричневые вельветовые были ее любимыми, в них она впервые ощутила себя настоящей женщиной. Должно быть, она натворила тогда что-то ужасное, вот ее и заперли.

А потом начались телефонные звонки.

Она снимала трубку, называла себя, но никто не отвечал. А через некоторое время раздавались гудки.

Телефон звонил большей частью по вечерам, после девяти, иногда даже ночью. Она не бросала трубку, хотя никто не отвечал. Она прислушивалась. Кто-то ведь был на другом конце провода. Они будто выслеживали друг друга.

— Передай ему, чтобы он это прекратил, — сказала она в конце концов Ирене. — Иначе я обращусь в полицию. И еще он должен бросить ходить за мной по пятам.

Теперь, когда звонил телефон, она не снимала трубку. Тогда на улице у нее стало возникать ощущение, будто кто-то ее преследует. Однажды ей показалось, что она его поймала. Он делал вид, что внимательно изучает витрину. Она схватила его за руку, но это оказался незнакомый человек.

Теперь она почти не выходила из квартиры, в магазин посылала Риту или Карстена. А как-то утром дети не застали ее, как обычно, на кухне.

Марион заперлась в спальне.

Они стучали, но она только повторяла:

— Оставьте меня в покое.

В конце концов Карстену пришла в голову хорошая мысль: нужно позвонить бабушке.

Бабушка приехала вечером, из Зольтау, где она жила у своей сестры с тех пор, как овдовела. Она выслушала все подробности, потом подошла к спальне.

— Сию же минуту отопри, Марион.

Она ждала, не повторяя приказания. Наконец дверь была отперта. Она вошла и включила свет. Марион, натянув одеяло до подбородка, съежившись, сидела в изголовье.

— Теперь давай-ка ложись, — сказала мать. — У тебя озноб. Я приготовлю тебе грелку.

Она велела дочери вытянуться на постели, укрыла ее, приготовила ей грелку, а затем и куриный бульон, и Марион беспрекословно позволила укрыть себя одеялом, согреть, накормить, она лежала расслабленная, обессиленная, измотанная, она была не в состоянии говорить, но уже могла улыбаться, пусть даже сквозь слезы, которые теперь ничего не значили, просто текли сами собой, главное же было, что мать не отталкивала ее руку. Она могла бы лежать так долго-долго.

Пока в дверях не появился врач.

Марион приподнялась на постели. Но, поняв в чем дело, откинула одеяло, встала и начала одеваться.

— От меня ушел муж, — сказала она врачу. Вот и все. А вообще я вполне здорова.

Она повернулась к матери спиной, и в этот момент позади раздался стон. Врач оттолкнул ее в сторону. Мать с посиневшими губами свешивалась со стула.

— Помогите мне, — сказал врач.

— Это астма, — сказала Марион.

Врач пощупал пульс, измерил давление, потом достал шприц и ампулы. Марион застегивала свое платье. Мать тяжело дышала.

— Два дня ей нельзя вставать с постели, — сказал врач, выписывая рецепт. И уже на ходу: — А вы в самом деле хорошо себя чувствуете?

— Мне бы нужно немного отдохнуть, — сказала Марион, — и чтобы при этом кто-нибудь обо мне заботился. А теперь она лежит в постели на моем месте. И так было всегда.

Она говорила, не понижая голоса. Ей было все равно, слышит мать или нет. Потом проводила врача до двери. Молодой парень с быстрым, изучающим взглядом.

— Я сейчас приготовлю ужин, — сказала она, проходя мимо Карстена и Риты, которые молча сидели в гостиной.

Потом прошла к матери. Раздела ее, на тянула на нее ночную рубашку, уложила в постель и накрыла одеялом; дыхание у больной стало ровнее и спокойнее. Марион обращалась с ней, как с деревянной куклой.

— Можно понять, почему от тебя сбежал муж, — сказала вдруг старая женщина.

Марион наклонилась, лицо матери было совсем рядом.

Женщины поглядели друг другу в глаза.

— Я знала, что ты это скажешь, — произнесла Марион и вышла из комнаты.

После ее замужества взаимоотношения с родителями становились все более натянутыми. Когда умер отец и мать переехала к своей сестре, эти отношения — если не считать редких праздничных визитов — практически сошли на нет. Вот уже пятнадцать лет, как она покинула родительский дом, но, оказывается, ничего не забыла. Обида, нахлынувшая на нее при виде врача, снова пробудила ощущения той давней поры, да и сама обида эта была чем-то очень знакомым, это чувство доминировало в ее взаимоотношениях с матерью и через пятнадцать лет не утратило своей горечи. Когда она вошла к матери с чашкой крепкого мясного бульона, та лежала словно в забытьи и почти не реагировала на окружающее.

Как часто в детстве Марион вот так же подолгу стояла перед ней, пока наконец ее услуга не принималась, из милости. И теперь тоже. С чувством облегчения Марион помогла матери сесть на постели. Благодарно подложила ей еще одну подушку.

Но, вернувшись на кухню, в бессильной ярости скомкала носовой платок. И почему она не могла просто рассмеяться старухе в лицо? Почему не могла просто оставить ее лежать до тех пор, пока та сама не поднимется? Однако уже в тот момент, когда Марион клялась не идти у матери на поводу, она знала, что все равно тут же побежит к ней в комнату, и так оно и случилось.

Тем временем старуха повеселела.

— Девочка моя, я снова причинила тебе столько хлопот, но ты выглядишь великолепно, поди-ка сюда, мне нужно кое-что тебе рассказать.

И Марион подошла, села рядом, улыбнулась, послушно разрешила похлопать себя по руке, она снова была хорошей девочкой из своего детства, маленькой девочкой в плиссированной юбочке, гордостью своей мамули, ее опорой и единственным утешением.

Внезапно Марион поднялась.

— Скажи, пожалуйста, ты еще не забыла, зачем сюда приехала?

Конечно, она не ждала ответа. Взгляд матери сказал ей достаточно.

Она вышла. Ее душили слезы. Как она ненавидела эти плиссированные юбочки! И как презирала тогда своих школьных подруг в их разноцветных юбках и блузках, с прическами, похожими на лошадиные хвосты, — весь этот шумный, хихикающий курятник, среди которого она так выделялась — в вельветовых брюках, худая, коротко стриженная, с вечно поцарапанными грязными руками, карманы битком набиты какими-то бечевками, винтиками, перочинными ножичками и другими необходимыми вещами.

Она решила лечь спать. И долго, борясь с собой, размышляла, заходить к матери или нет, наконец сдалась и вошла в спальню. У матери был как раз новый приступ астмы.

— Ах, оставь, — услышала она. — Все образуется. Когда-нибудь это ведь должно случиться в последний раз.

Она перенесла свою постель на кушетку в гостиную.

Все верно, когда-нибудь это и в самом деле должно случиться в последний раз, с ожесточением подумала она.

Астма началась, когда Марион было лет тринадцать. Это было время, которое ей после еще долго ставили в упрек. В иные минуты у матери хватало совести связывать свою астму с тогдашним поведением дочери. Однако даже врач не принимал эти измышления всерьез. Впрочем, если поступки близких могли вызвать у человека астму, то следовало бы — так считала Марионна всякий случай проанализировать и поведение отца, который в ту пору нередко возвращался домой очень поздно, а несколько раз не приходил совсем. Она так и не узнала, что именно происходило тогда в семье, и в любом случае она не понимала, что конкретно можно поставить в вину ей, Марион.

Жили они тогда возле станции метро "Латтенкамп". Напротив был городской пляж, рядом Хайнпарк, где Альстер, еще не соединившись с главным своим притоком, разливался озером. За пляжем был расположен большой дровяной склад, неподалеку находились причалы и лодочные верфи, позади — мельничный пруд, питаемый Тарпенбеком, устремлявшимся после Борстеля к морю сквозь путаницу мелких садовых участков, — огромная, многоликая городская окраина, которую они всей ватагой излазили вдоль и поперек, всякий раз открывая для себя заново. Было бы преувеличением сказать, что она была вожаком — вожаком был, конечно, один из парней, — но она принадлежала к самому избранному кругу. Ее школьные подруги — многие в то время уже делали химическую завивку — посмеивались над ней. Она же в свою очередь смеялась над теми, кто не способен был разобрать велосипедную передачу, промыть как следует все детали и собрать снова. Мать считала Марион умственно отсталой. Но сама Марион не сомневалась, что намного опережает в развитии своих подруг.

Было время, она даже заткнула за пояс Данни и Бернда, вожаков банды. Собственно, на почве того, как лучше прочистить карбюратор мотоцикла, она и познакомилась тогда с Антоном. А Антон — это значило бесплатные билеты на игру футбольной команды "Винтерхуде", прогулки на каноэ по каналам в верховьях Альстера, и еще пневматическое ружье. Антон — это значило стратегический рывок вперед по сравнению со всей борстельской шайкой. В то время как Бернд и Данни уже не могли придумать ничего нового, Марион вынашивала головокружительные планы: обход с флангов основных соединений противника (используя каноэ), лишение противника свободы маневра в районе шоколадной фабрики "Пеа" и одновременно захват его опорного пункта (лесной хижины) в районе Большого Борстеля (на мотоцикле), непрерывное наращивание огневой мощи (с помощью рогаток, серийное производство которых Антон наладил из бетонной арматуры). А кроме того, Антон еще умел пришить оторванную подметку, залатать кожаные шорты и решить уравнение на тройное правило.

Антон Павелчик был каменщиком, играл защитником во втором составе команды "Винтерхуде", обладал наряду с множеством почти немыслимых талантов такими уже упомянутыми сокровищами, как мотоцикл, каноэ и пневматическое ружье, к тому же он еще выращивал кроликов на небольшом садовом участке, примыкавшем к его расположенной на первом этаже старого дома двухкомнатной квартирке. Марион Антон Павелчик казался пожилым мужчиной, на самом же деле ему было двадцать четыре года. Антон был довольно неповоротлив, как на футбольном поле (там он компенсировал это необычайно сильным ударом), так и на традиционных спортивных праздниках. Коротконогий, с необычайно развитым торсом и сметливыми поросячьими глазками на толстом краснощеком лице, он ничем не мог отразить насмешки девушек или глупые шутки товарищей, разве только улыбкой, всегда добродушной и слегка смущенной, так что никто не мог сказать наверняка, смеется ли он над самим собой или же над теми, кто его поддразнивает.

Марион не знала этой улыбки. Зато она хорошо знала сосредоточенный жест, каким он откладывал на край стола наполовину выкуренную цигарку (он крутил их себе сам), и выражение лица, с каким он склонялся над схемой радиоприемника, который должен был починить. Она не замечала, как его отодвигали на задний план на групповых фотографиях спортивного общества, зато видела его умение быстро выхватить из клетки кролика, да так, чтобы среди животных не поднялась паника, видела его руки с известкой под ногтями. Она бы не поняла хихиканья девушек в его адрес. В ее глазах это был настоящий мужчина, пахнущий потом, бензином и машинным маслом, неотделимый от бесшумного скольжения каноэ, от возбуждения игры и отчаянных криков болельщиков, от бьющего в лицо ветра, быстрой езды и сладковатого запаха крольчатины.

Она бы не поняла, если бы ей сказали, что такой человек есть, как правило, в каждом квартале, он проводит больше времени с детьми, нежели со своими сверстниками, он как будто бы и не собирается взрослеть, и, когда обнаруживается, что кто-то приставал к двенадцатилетней девочке, или поступают жалобы на эксгибициониста в городском парке, полицейский комиссар первым делом вспоминает о нем. Она видела лишь ту сосредоточенность, с какой он налаживал рогатку или прибивал сломанный каблук, его улыбку, когда он придерживал каноэ, чтобы она могла туда прыгнуть.

Она, как и все, видела, что он очень одинок, в ее глазах это возвышало его над другими. Он ни от кого не зависел. Он был Робинзоном. Он сам гладил себе рубашки и даже умел готовить.

Она приходила к нему, когда хотела; и уходила, когда хотела. Иногда он открывал ей дверь, иногда нет (может, его в это время действительно не было дома). Говорил он так, как говорят в Рурской области — быстро и слегка нараспев. Но иногда, глядя, как он стоит у кухонного стола с дымящейся цигаркой на нижней губе, прищурив глаз, и мелко крошит лук, она спрашивала себя, сознает ли Антон Павелчик вообще, что она девушка. Его всегдашняя готовность отвезти в Большой Борстель кого угодно — Данни, Бернда, ее — стала раздражать Марион.

Родители даже не подозревали о существовании некоего Антона Павелчика. Знали только, что ее алиби зачастую не выдерживали внимательной проверки. И все же это не могло быть истинной причиной того, что случилось однажды вечером. Отец читал за кухонным столом газету, она подошла к нему сзади и обняла за шею, чтобы читать вместе. Они часто так читали газету. Как вдруг ее схватили за плечо и отшвырнули в сторону. Она налетела на кухонный шкаф.

— Отмой прежде свои лапы. И оденься в конце концов прилично. — И отцу: — А с твоей стороны я тоже этого дольше не потерплю.

Она еще никогда не видела свою мать такой.

Мать буквально задыхалась от злости.

— Оставь ребенка в покое, — закричал отец. — Какое она имеет к этому отношение?

Он вскочил. В первый раз она слышала, как отец кричит.

Ее отправили спать. Она не понимала, в чем провинилась. Но куда больше ее занимал вопрос, что же произошло между родителями. Ведь что-то явно происходило. И уже давно. А она ничего не замечала. Она попыталась заснуть. В ней зрел смутный, неопределенный страх.

К ней придирались из-за мелочей. Грязные туфли, грязные ногти, волосы. Поздно пришла домой. Начнешь следить за обувью, цепляются к пятну на брюках. Примешься чаще мыть руки, отругают за дырку на чулке. Мать раздражали не столько отдельные ее прегрешения, сколько она сама вообще.

Но бывало и так, что после очередной придирки мать кидалась ей на шею. Как правило, это случалось в присутствии отца. Тогда она привлекала дочь к себе с таким видом, будто вырывала ее из его объятий. То, что она при этом говорила, относилось в первую очередь к отцу.

А он упорно отмалчивался, погружаясь в чтение газеты или сосредоточенно поглощая отбивную. Вот тогда-то у матери и начались приступы астмы. Она была высокая, сухопарая женщина. Когда начинались приступы, Марион держала ее за руку, сначала просто из страха, потом оцепенев от беспомощности. Она научилась ненавидеть этот огромный умоляющий рот, жадно хватающий воздух, эту вечно алчущую разверстую дыру.

Надзор за Марион усилился. Дело было уже не в оторванных пуговицах, дело было в вопросе "где ты была?". Она научилась придумывать себе алиби, сперва в ходе игры, затем впрок и наконец заготовила их на любой случай. Все чаще она отказывалась выходить на улицу: это становилось слишком сложно.

Как-то раз мать снова набросилась на нее:

— Где ты была?

Марион продемонстрировала ей продуктовую сумку.

— Ты же сама послала меня в магазин.

Она увидела, как мать испугалась.

Главной мишенью для нападок были ее брюки. Ей, дескать, гораздо больше подходят юбки. Временами она подчинялась. Но юбка сидела на ней так нелепо, как будто она напялила ее ради маскарада.

Отец смущенно отмалчивался. Он старался не подходить к ней в присутствии матери. Однажды, когда она по привычке обняла его сзади за шею и стала читать вместе с ним газету, он, заслышав шаги жены, быстро снял с плеч ее руки.

Забежать к Антону — поначалу это было для нее все равно что глотнуть свежего воздуха, увидеть солнечный свет после долгих сумерек.

Тем не менее она стала теперь все чаще уклоняться от этих визитов, хотя потом, вернувшись домой, так и не могла понять, почему не зашла. Ребят из своей шайки она тоже стала избегать. Бродила по окрестностям одна. Раз вечером она заблудилась. Был уже восьмой час, и вдруг она обнаружила, что не знает, где находится. Улицы были пусты, а те немногочисленные прохожие, что попадались навстречу, приобретали все более угрожающий вид. Вместо того чтобы спросить у них дорогу, она перебегала на другую сторону улицы. Телефона у родителей тогда еще не было. Все дальше углублялась она в район Бармбека. Только около десяти добралась до дому, насквозь промокшая и забрызганная грязью.

Лежа наконец-то в постели и дрожа от холода, она дала себе зарок молчания. Но выдержала лишь до следующего вечера. А потом вдруг спросила у матери, что ей надеть завтра утром. И уже после, надев злополучную юбку, горько заплакала от унижения.

А вот мать могла не разговаривать с нею неделями.

— Скажи же хоть что-нибудь. Пожалуйста. Ну в чем я виновата?

В такие минуты она презирала себя, но мученье было слишком велико. Зная, что мать не выносит короткой стрижки, она отпустила волосы. Но потом, когда волосы уже были до плеч, зашла в парикмахерскую и опять коротко подстриглась. После этого мать не разговаривала с ней четыре дня.

Теперь, когда она встречалась с Берндом и Данни, им больше не о чем было говорить. Все смущались. И смущение день ото дня росло. Она решила официально объявить обоим о выходе из шайки. Но в общем-то, это было уже ни к чему и показалось бы просто смешным. Она вдруг вспомнила, как оба они временами ухмылялись, когда она рассказывала об Антоне. И теперь только начала понимать, что означали эти ухмылки.

Антон Павелчик тоже изменился. На лице у него все чаще появлялась смущенная кривая усмешка, какой прежде Марион не знала. Антон Павелчик суетился возле мотоцикла, тщательно протирая его. Раньше она бы предложила ему свою помощь, теперь же только наблюдала. Паузы в разговоре становились все длиннее. Он бестолково драил свой мотоцикл. Его улыбка делалась все беспомощнее. Она резко повернулась и пошла прочь. Она не могла понять, что с ним происходит. Казалось, все сошли с ума.

Ненависть к школьным подружкам росла, особенно к Эльке и Сигрид. У Эльке уже был перманент. Марион готова была заорать во весь голос, замечая улыбку, которой они обменивались при ее появлении в классе. Она больше не отваживалась на короткую мальчишескую стрижку. Волосы отрастали, и она не могла больше сопротивляться этому.

В другой раз она зашла к Антону уже зимой. Он собирался забить кролика, и она заставила себя присутствовать при этом. Она видела, как Антон перенес кролика на летний столик во дворе, видела, как животное вздрогнуло от удара по затылку, видела, как Антон приставил нож к кроличьей шее и как кровь текла у него по рукам, видела, как он подвесил кроличью тушку за задние лапы на двух проволочных петлях, укрепленных на поперечной балке ворот, видела, как он свежевал голубоватую тушку. Тушка казалась какой-то чужой, ничего общего не имеющей с убитым кроликом, разве только черные глаза-бусинки, уже подернутые матовой пленкой, — глаза, которые Антон быстрым движением вынул из глаз ниц. Он взмахнул ножом — и внутренности, голубые и красные, выскользнули ему на руку, а потом шлепнулись в ведро. Выпотрошенная, полая тушка покачивалась на проволоке, и только задние лапы, с которых еще не была содрана шкура, слабо напоминали что-то, но этого воспоминания было уже недостаточно, чтобы увидеть того кролика, которым все это когда-то было, — тут уж не могла помочь ни шкура, походившая на вывернутую наизнанку муфту, ни дымящаяся красно-голубая кожа.

Она сама удивилась, насколько все это оставило ее равнодушной, даже страха не вызвало. Дело было еще и в спокойной деловитости Антона, придававшей самому процессу убийства нечто от ласковой неизбежности. Над промерзшим двором стояло маленькое белое солнце. На Марион было новое зимнее пальто, и из-за этого она вынуждена была держаться на расстоянии. Антон не смел подать ей руку. Оба они знали, что больше она не придет.

Весной она в первый раз сделала укладку. Критические дни теперь наступали регулярно, да и во всем остальном она была теперь педантичной, чистенькой девушкой. Правда, она по-прежнему много гуляла одна. И как-то раз у мельничного пруда снова повстречала Антона. Она сидела на берегу, глядя на воду, когда вдруг Антон бесшумно, как во сне, появился перед ней в своем каноэ.

— Прыгай сюда, — сказал Антон.

Он был голым по пояс, и на плечах у него уже был первый налет загара. Ей бросились в глаза набухшие вены у него на руках. Она вскочила. Антон рассмеялся.

Марион прошла несколько шагов вдоль берега, но одним сильным ударом весла он снова нагнал ее.

— Прыгай.

Повисшие над самой водой ветки прибрежной ивы отливали серебристой зеленью, и с другого берега это, наверное, вы глядело красиво: как мужчина в лодке преследовал девушку в светлом платье, как они остановились, как он что-то сказал ей из лодки, как она мотнула головой и пошла дальше, а он продолжал плыть рядом с нею, как она вдруг остановилась, потом резко свернула в сторону и начала карабкаться вверх по склону, как он долго смотрел ей вслед, а потом сильными ударами весла отогнал лодку на середину озера.

Летом она была уже лучшей подругой Эльке и Сигрид, подхихикивала вместе с ними над Берндом и Данни, над другими рохлями из их класса и вместе с остальными девчонками торчала на углу возле молочного бара. А напротив, на другой стороне улицы, — молодые люди с мотороллерами марки "веспа", с прическами под Элвиса Пресли.

Между родителями, похоже, все как-то утряслось, и, если бы ее сейчас спросили, кто у нее лучшая подруга, она бы ответила точно так же, как многие ее одноклассницы: моя мать. Она очень нуждалась в дружеской поддержке и, не отдавая себе в этом отчета, была по-своему благодарна матери за ее приступы. Тогда она лучше всего могла выразить чувства, которые к ней испытывала.

— В старости ты будешь за мной ухаживать — часто повторяла мать.

С отцом у нее установились теперь отношения шутливой нежности. Они будто бы то и дело подмигивали друг другу, большей частью, разумеется, при виде матери. Так Марион было проще добиваться всего, чего она хотела. Если же он говорил "нет", возвращаться к просьбе не имело смысла. У мужчин всегда так. Основания для недовольства у матери появились лишь тогда, когда она уже пошла учиться на стенографистку.

И все же Марион так и не смогла объяснить себе, за что ее заперли тогда в темной каморке, среди старого хлама в ее любимых вельветовых брюках.

Мать приехала в пятницу, в воскресенье поздно вечером Марион положила ей на ночной столик записку: "Мне нужно идти на работу, детям — в школу. Еда на плите. Мы будем около четырех".

Когда она вернулась домой, старухи не было. Она не оставила даже записки.

 

В квартире у Ирены тоже стали раздаваться телефонные звонки. Естественно, она сразу поняла, кто это молчит, а потом вешает трубку. У Нойбергерши она раздобыла адрес и отправилась туда. Открыла ей маленькая девочка, лет пяти. Она вошла вслед за ней в квартиру. Хайнц Маттек стоял у плиты и готовил себе еду.

— Мириам, — сказал он, — выйди-ка в другую комнату. Нам нужно поговорить.

Он предложил ей сесть, смахнув со стула какой-то хлам. Ирена оглядела кухню и соседнюю комнату, увидела беспорядок, грязь, убожество оставшейся случайно мебели, и все, что она собиралась ему сказать, вдруг показалось ей бессмысленным и глупым.

Они взглянули друг на друга. Он ждал.

— Пожалуй, мне лучше уйти, — проговорила она. — То, что я хотела сказать, не так уж важно. Позволь мне уйти.

Он понял. Проводил ее в коридор.

У входной двери стояла Мириам.

— Теперь ты можешь снова зайти, — сказал он.

Мириам жила в квартире напротив, у своей бабушки. Отца у нее не было, а мать была любовницей владельца аттракциона "американские горы". Ее мишку звали Ратц.

Вынимая на следующее утро почту, Хайнц Маттек обнаружил в ящике записку, которую Ирена, должно быть, опустила туда вчера вечером: "На всякий случай мой номер телефона. Позвони, если я смогу чем-нибудь тебе помочь".

Мало-помалу он начал понимать, что помочь ему должен не кто-то посторонний, а он сам. И однажды вечером, заметив на другой стороне улицы телефонную будку, решительно направился к ней, но зашел в пивную, которая оказалась рядом.

В пивной никого не было, кроме хозяина и двух мужчин, сидевших возле стойки. Тот, что пониже ростом, рассказывал о каком-то ящике, который его теща отправила багажом из Бад-Швартау и который они с другом получили и только что отволокли по лестнице домой, — огромный деревянный ящик.

— Кружку пива, — сказал Хайнц Маттек. — И рюмку водки.

Коротышка взглянул в его сторону.

— Ну и как же с ящиком? — спросил другой.

— Большую рюмку, пожалуйста, — сказал Хайнц Маттек.

Хозяин поставил рюмку на место и достал другую, побольше.

— Значит, дотащили мы эту штуку аккурат до первой лестничной площадки, — сказал коротышка.

— Еще что-нибудь? — спросил хозяин.

Хайнц Маттек снова положил руку на стойку.

— Вот ваши сигареты, — сказал хозяин, поставил кружку пива рядом с рюмкой водки и снова отошел к тем двоим.

— Из Бад-Швартау, стало быть, ящик, — сказал коротышка.

— У вас не найдется мелочи позвонить по телефону? — спросил Хайнц Маттек.

Хозяин снова поднялся, подошел к кассе и принес две монетки.

— Ну, значит, втащили вы его по лестнице, — сказал длинный.

— Во-во. И тут он как вырвется у него из рук!

Хайнц Маттек вышел.

Когда он вошел снова, в пивной было тихо.

— У меня пропали монеты, — сказал он.

Хозяин встал и принес из кассы еще две.

Хайнц Маттек допил свою водку и вышел.

Когда он снова вошел, все трое уставились на него.

Он улыбнулся.

— Занято, — сказал он — Чертова погода, а?

И тут он увидел две монетки, которые все еще лежали возле его кружки пива.

— Стало быть, ящик вырвался у него из рук и поехал вниз по лестнице.

Хайнц Маттек взял монеты и вышел.

— Ну и как? — спросил хозяин, когда он опять вошел.

Хайнц Маттек положил монеты на стойку.

— Не получается, — сказал он.

— Давай я ей позвоню, — сказал хозяин.

Хайнц Маттек покачал головой.

— Мне такое не впервой, — продолжал тот.

— Ну, стало быть, ящик сорвался и поехал по лестнице вниз.

— Слушай, — сказал длинный, — скажи нам, что было внутри, и конец. Я больше не вынесу.

— Получите с меня, — сказал Хайнц Маттек.

Через несколько дней Ирене позвонили. Но это был не Хайнц, звонили из полицейского участка возле рынка в Винтерхуде.

— Тут у нас один в бессознательном состоянии. Единственное, что мы у него обнаружили, это записка с вашим телефоном.

Потом последовали приметы.

— Я сейчас приеду, — сказала Ирена.

Хайнц Маттек лежал на нарах лицом вниз. Полицейский остался в дверях, внутрь он заходить не пожелал. Переведя две пачки бумажных носовых платков, Ирена кое-как вытерла Хайнцу Маттеку с лица и одежды остатки рвоты.

Ей повезло. Шофер такси, заказанного ею по телефону, не уехал тут же, когда увидел, как она вместе с полицейским тащит Хайнца Маттека вниз по лестнице. Молодой человек даже помог ей потом довести его до квартиры. Посреди комнаты они осторожно отпустили его. Хайнц Маттек стоял на ногах.

— Садитесь, — сказала Ирена. Она искала в сумочке деньги. — Хотите выпить?.. За ваше здоровье, спасибо, что довезли. Не каждый бы это сделал.

— У меня это все равно была последняя поездка, — сказал молодой человек.

— А вы совсем не похожи на таксиста, — сказала Ирена.

— Я защищался по проблемам физики плазмы, — сказал таксист.

Ирена сняла пальто и налила еще.

— А ваш муж так и будет стоять?

— Что ж, он стоит достаточно твердо сказала Ирена. — Кстати, это муж моей подруги.

Хайнц Маттек ничего не слышал, ничего не видел, но он стоял. Если бы кто-то дотронулся до него хоть мизинцем, он бы тут же завалился. Но так ему не оставалось ничего другого, только стоять. И он стоял со всей сосредоточенностью, на какую только был способен. Время от времени его сотрясала жестокая дрожь. Но он стоял. И улыбался.

— Маленькая она, — сказал он, чем-то довольный.

— Ну вот видите, — сказала Ирена.

— Маленькие, они всех горячей, — сказал Хайнц Маттек. — Их нужно опрокидывать на травку и обнимать крепко-крепко. Так, чтобы земля дрожала.

Полицейский ухмыльнулся, передавая ей записку с телефоном. Бумажка была сплошь покрыта скабрезными рисунками.

Вдруг Хайнц Маттек начал раскачиваться. Взад и вперед. Сначала незаметно, а потом все сильнее. Улыбка с его лица исчезла. Он выглядел озабоченным. И чем сильнее он раскачивался, тем озабоченнее становилось выражение его лица.

Молодой человек сидел на краешке кресла, в любую минуту готовый к прыжку.

— О ком это он тут рассуждал? — спросил он.

— Обо мне, — сказала Ирена.

Хайнц Маттек потел от натуги. Амплитуда его колебаний приняла уже угрожающий характер. Он работал. Потом, достигнув высшей точки, колебания вдруг пошли на спад. И по мере того, как они уменьшались, улыбка возвращалась на лицо Хайнца Маттека. В конце концов он снова стоял спокойно. Довольный, он громко икнул.

— Я всегда говорил и готов повторить еще раз, — провозгласил Хайнц Маттек, — у маленьких женщин самые большие возможности.

Физик-таксист внимательно разглядывал свою сигарету.

— Как жаль, что это муж моей лучшей подруги, — мечтательно сказала Ирена.

— Да вы только послушайте, что он несет, — сказал кандидат наук.

— Ты ничего в этом не понимаешь, — сказала Ирена.

Хайнц Маттек был вполне доволен собой. Он стоял. Стоял почти что без усилий. Стоял прямо-таки виртуозно. Легкие колебания он небрежно корректировал рукой.

— Они навалились со всех сторон. Повисли на мне все сразу. Кусались. Кругом облепили.

— С этим ты справишься, Хайнц, — сказала Ирена.

Вдруг его снова повело.

Он улыбнулся на голос Ирены.

— С этим я справлюсь, — сказал он.

И бешено замахал руками.

— С этим я справлюсь, — сказал Хайнц Маттек.

Внезапно он стал серьезен. Будто увидел, как что-то на него надвигается. И, выпрямившись, точно оловянный солдатик, но уже совершенно не управляя своим телом, с грохотом рухнул вперед.

Они попытались втащить его на кушетку. Но у кандидата наук сил оказалось примерно столько же, сколько у Ирены. Тогда они просто отволокли Хайнца Маттека в угол комнаты и прикрыли его одеялом. Физик-таксист собрался уходить.

— А может, выпьете еще со мной? — предложила Ирена.

— С удовольствием, — ответил кандидат наук.

Она снова встретила Хайнца Маттека через неделю, когда возвращалась от Марион. Он стоял на площадке для автомашин и смотрел вверх, на три освещенных окна. Ее он заметил, лишь когда она схватила его за руку.

— Хайнц, — сказала она. — Ты не должен этого делать. — Она отвела его в сторону и продолжала: — Мы все-таки выдвинули Марион в уполномоченные. А еще она купила себе машину. Одно время ей казалось, что между мной и тобой что-то есть. Но теперь она с этим разделалась. Ты понял? Она с этим разделалась. Она ждет тебя.

Как-то в субботу вечером Хайнц Маттек позвонил в дверь к Паулю. Открыла его жена. Он назвался. Нельзя ли ему поговорить с Паулем? Она оглядела его с ног до головы, потом до нее дошло.

— Убирайтесь, — сказала она. — Я же вам говорю, убирайтесь.

Но Хайнц Маттек не двигался с места. Когда она хотела захлопнуть дверь, он поставил на порог ногу. В конце коридора появился Пауль.

— Можно мне войти? — спросил Хайнц Маттек.

Пауль не отвечал.

— Впусти его, — сказал он наконец.

— Но он же отравит нам весь вечер.

— Впусти его, — повторил Пауль.

— Впустить эту скотину к себе в дом? Вы слышали, это я о вас сказала.

— Да, — кивнул Хайнц Маттек.

— Кристель, — сказал Пауль, — прекрати.

Секунду она помедлила, и Хайнц Маттек, воспользовавшись ее нерешительностью, вошел в коридор.

— Вон отсюда, — прошипела она.

— Закрой дверь, — сказал Пауль. — Совсем незачем, чтобы это слышал весь дом.

Хайнц Маттек ждал.

— Я вызову полицию.

Пауль прошел мимо нее и сам закрыл дверь.

— Чего вы от нас хотите? — взвизгнула женщина.

— Так разговаривать я не могу, — сказал Хайнц Маттек.

Пауль провел его в гостиную.

— А мне, значит, отправиться погулять с детьми?

— Нет, — сказал Хайнц Маттек.

— Что?

— Я хочу, чтобы вы тоже присутствовали.

Пауль рассмеялся:

— Ну тогда присядь, Кристель.

На улице уже стемнело, когда Хайнц Маттек от них ушел, но идти домой ему совсем не хотелось. Была уже поздняя ночь, когда где-то далеко в Бармбеке он, пошатываясь, вышел из пивной и прислонился к фонарю. С большим душевным подъемом он двинулся к дому, сказав (фонарным столбам, а также прохожим, а может быть, просто ввысь, скоплению облаков, тихо или громко, вслух или про себя):

— Ох и хитер!

Укрыться от всех — ох и хитер. Она не говорит, где же он спрятался, она ищет его в своих мыслях. Но не находит, тут она пугается. Но уже не в силах остановиться, все ищет его в мыслях, хотя и хочет забыть о нем, — и тут она становится совсем маленькой. Ох и хитер же ты. Хуже ты ей ничего не можешь сделать. Ясно по крайней мере одно: ну и дерьмо же ты.

А кем он себя видит? Одиноким волком!

Старуха на автобусной остановке в ужасе прижала к себе сумку.

— Одинокий Волк, бабуля. Одиноко рыскающий по округе, окруженный ореолом тайны — страсть как интересно.

— Я позову полицию, — крикнула старуха.

— У Одинокого Волка неважно с адресом. Его имени нет в телефонной книге. Одинокий Волк одинок. И желает, чтобы все знали, как Волк одинок.

— Ты ведь тоже дитя господне, — воскликнула старуха.

— Потому что, когда все знают, что Одинокий Волк одинок, тогда Одинокий Волк уже больше не одинок.

— У меня в самом деле нечего взять, — сказала старуха.

— Одинокий Волк — это довольно странная птица.

— А вот этого не может быть, — сказал чей — то голос.

— Почему? — удивился Хайнц Маттек.

— Волк — это не птица.

Хайнц Маттек задумался.

— Логично, — сказал Хайнц Маттек. — А ты кем хочешь быть, волком или птицей? — спросил Хайнц Маттек у голоса.

— Птицей, — ответил голос.

— Я тоже, — сказал Хайнц Маттек.

— Что это? — спросила Мириам, зайдя к нему как-то поиграть.

Хайнц Маттек купил себе рыболовные снасти. Еще мальчишкой он мечтал о спиннинге и, когда пошел в ученье, мог бы сто раз уже накопить нужную сумму, но всякий раз что-то другое оказывалось важнее и полезнее. Но сейчас, после обеда, он встал с постели, оделся, поехал в город и купил себе спиннинговые снасти.

Когда в магазине увидели, что он ничего не смыслит в рыбной ловле, ему попытались всучить так называемый "комплект отпускника": набор для ловли спиннингом и сеть для ловли на глубине, где попадается и более крупная рыба. В таком случае он стал бы обладателем пластмассового удилища, инерционной катушки, блесны, двух поплавков, коробки свинцовых грузил, десятка крючков и ста метров лески — все упаковано в специальную сумку, общая стоимость пятьдесят девять марок пятьдесят пфеннигов.

Он, однако, упорно отстаивал более прочное, цельное удилище с тонкими стальными кольцами, с ручкой из прессованной пробки, с отвинчивающимся металлическим креплением для зажима катушки, с пластмассовым тюльпаном вверху и соединительной металлической втулкой — надежное удилище для всех способов рыбной ловли, универсальное в употреблении. Длина: двести сорок сантиметров. Вес: пятьсот пятьдесят граммов. Вес блесны: от тридцати до шестидесяти граммов. Тридцать марок пятьдесят пфеннигов.

И еще катушка: "Бальцер-Митчелл-900", отличный механизм с переключением на быстрый ход, с трещоткой холостого хода, с запасной шпулькой для быстрого перехода на другой вид блесны, хромированный держатель для лески, крутящийся сердечник для намотки лески, тоже весь хромированный (рукоятку можно было отвинчивать и складывать при транспортировке), основная шпулька с тонко отрегулированным тормозом, передаточное отношение один к пяти, вес: триста девяносто граммов. Рекомендуемая длина лески: двести восемьдесят пять метров платила сечением три десятых миллиметра. Благодаря гибкой системе переключения особенно подходит для ловли крупной рыбы. Отделка серая с серебром. С футляром, смазкой и протиркой для катушки всего сто двадцать четыре марки.

Он взял еще чехол для удилища, садок для мелкой рыбешки и только тогда поспешил домой.

— Можно мне тоже потрогать? — сказала Мириам.

Сначала покрутить катушку. Она так красиво трещит. Потом подержать все вместе. Обеими руками. И помахать. Как кнутом. Хайнц Маттек смеялся. Как сумасшедший. Он потянул на себя леску, позволил схватившей блесну рыбе снова отплыть в сторону, потом еще раз подсек добычу. У них на крючке была крупная рыбина. Щука. Старая, хитрющая разбойница. Это было серьезное сражение. И все же в конце концов она шлепнулась в воду у их ног, блеснув на солнце белым брюхом. Мириам подхватила ее в подсачек.

Еще ни разу в жизни он не ходил на рыбалку.

Он стал часто проводить время у Мириам и ее бабушки. Муж старухи умер три года назад, и теперь она наслаждалась счастьем наконец-то побыть одной, хоть напоследок. С Мириам она обращалась почти как с младшей сестрой. Время от времени, когда Мириам боялась взобраться на стул, потому что там сидел черт или привидение, старуха вручала ей ложку:

— Дай ему как следует.

Беседуя со своим мишкой, Мириам сама же и отвечала за него. Ратц весьма критически отзывался о полиции, об их домохозяине ("Его зовут Руперт, и он держит нас в дерьме"), о финансовом управлении, о фрау Залат, сотруднице отдела социальной помощи, об универсальном магазине "Карштадт". Иной раз Мириам обеими ногами наступала Ратцу на живот, и тогда он становился, в зависимости от настроения хозяйки, то бургомистром Вайдеманом, то Францем Йозефом Штраусом, то пронырой Шмидхеном.

О своих собственных детях — их было четверо — старуха держалась невысокого мнения.

— Все они не многого стоят. Гнут спину в три погибели, лживые и трусливые. От страха каждые полчаса бегают в сортир.

Разве что о своей младшей она отзывалась чуть теплее, о той, что моталась повсюду вместе с владельцем качелей.

— "Американских гор"! — кричала Мириам.

— Качелей! — кричала в ответ старуха. — И хватит об этом. Из нее по крайней мере мог бы выйти толк.

— А ты старая, у тебя голова не держится! — кричала в ответ Мириам.

Чуть ли не с первого дня старуха начала говорить Хайнцу Маттеку "ты". Ловко задавая ему вопросы, она быстренько выведала, что с ним приключилось. Впрочем, он и не сопротивлялся ее любопытству. Он уже примирился с этим.

Однажды она привела его в свою спальню. От изумления у Хайнца Маттека перехватило дыхание.

— Для сумасшедшего дома я стара, — сказала она, — и отказать от квартиры мне уже никто не вправе. А что еще может со мной стрястись?

На комоде, на ночных столиках, на полках — всюду флаконы с духами, серебряные туалетные зеркальца в самой изысканной оправе, дорогое мыло, тушь для ресниц, лак для ногтей, тени для век, одеколон. Самые лучшие махровые простыни, лосьоны после бритья, серебряные мыльницы, футляры для губной помады, душистая соль для ванны, кремы — здесь не было флакона, который стоил бы меньше сотни марок.

Она ходила только в самые дорогие парфюмерные магазины, заказывая, к полному восторгу продавщиц, такие немыслимые вещи, как ядровое мыло или "кукидент".

"Гивенши", "Герлен", "Диор" — старуха знала в этом толк.

— Хочешь понюхать?

Она сняла огромную, искусно сделанную хрустальную пробку с гигантского флакона. Темно-коричневая жидкость внутри казалась каким-то чужеродным шарообразным телом. Еще она протянула ему крохотный флакон с духами янтарного цвета.

— Нужно чуть-чуть капнуть на кожу.

Она нагрузила его стопкой нежнейших махровых простынь. А сверху положила флакон лосьона после бритья и два куска мыла, один светло-зеленый, другой темно-коричневый. У нее были зеленые глаза, испещренные темными точечками.

— Ну до чего же вы трусливые псы, — сказала она как-то. — И что вы только с собой делаете.

На заводе Хайнц Маттек теперь ничем особенным не выделялся, разве что молчаливостью. Тем больше удивились все, когда однажды он тоже нечто произнес, да еще в тот момент, когда вокруг пересказывали непристойные анекдоты. У многих в рабочих шкафах или где-нибудь в углу на рабочем месте висели картинки с голыми девушками, и некоторые из них были довольно-таки впечатляющими. Они все вместе возвращались с обеда, и речь уже в который раз зашла о том, когда, где и каким способом этим заниматься лучше всего. И тут Хайнц Маттек изрек, что лучше всего, это когда ты уже вообще не в состоянии различить, где находишься.

На мгновение они запнулись, потом расхохотались, но и тогда еще он не был уверен, что его шутку оценили. Конни хлопнул его по спине.

— Ну вот, он понемногу снова приходит в себя.

Он пихнул Конни в грудь.

— Что же, прикажешь мне лизать вам всем пятки? — проревел Хайнц Маттек. Он был и впрямь очень зол.

— Конечно, — вскричал Конни смеясь и с силой толкнул его в ответ. Он упал на Юргена, тот проорал "пятки лизать" и толкнул его к Вернеру, а тот толкнул его к Пабло.

— Пятки лизать, пятки лизать! — кричали они.

— Что здесь происходит? — спросил Каммерер, мастер.

— Идиот набитый, — сказал Хайнц Конни, когда Каммерер уже не мог его услышать, и помчался прочь. Конни и остальные бросились за ним. Загнали его на склад материалов, на одну из трехъярусных полок, на самый верх.

— Прекратите сейчас же, — заорал Каммерер.

Возвращаясь однажды вечером домой, он чуть было не налетел на подростка. Парень остановился как вкопанный.

— Привет, — сказал он и надел мотоциклетный шлем. — Теперь вы меня узнаете?

— А, это ты, — сказал Хайнц Маттек.

Оба были смущены.

— У меня приятель здесь живет, — сказал Счастливчик.

— Я тоже здесь живу, — сказал Хайнц Маттек.

— Вот как, — сказал Счастливчик.

— Знаешь что, — вдруг быстро произнес Хайнц Маттек. — Ты не прокатишь меня на своем "судзуки"? Только пару кругов.

— Прямо сейчас?

И они с грохотом рванули вперед, вверх по Кегельхофштрассе, да так, что у Хайнца затряслись поджилки, потом, резко затормозив ("Держись крепче!" — крикнул Счастливчик), они в изящном вираже свернули на Фриккештрассе, домчались до угла, понеслись по Локштедтскому шоссе, пулей проскочили отлогий участок дороги до перекрестка, вырулили влево к Тарпенбеку, а затем Счастливчик, свернув возле железнодорожного моста, полетел прямо к аэропорту, а Хайнц Маттек только выкрикивал навстречу ветру "здорово", "сдохнуть можно", "жуть" или же, крепко уцепившись за Счастливчика, просто издавал дикие вопли.

Когда полчаса спустя они снова затормозили у подъезда на Кегельхофштрассе и Хайнц Маттек сошел с мотоцикла, ноги у него дрожали. Вот это да.

— А теперь пойдем пропустим по одной.

Счастливчик снял шлем.

— Не могу. У меня свидание с твоей дочкой.

— Ну, в таком случае… — сказал Хайнц Маттек и запнулся.

— Да я ничего никому не скажу, — заверил Счастливчик.

В воскресенье он отправился на рыбалку. Он приобрел уже все необходимые снасти, разрешение на ловлю рыбы и даже почитал кое-какую литературу. Но, очутившись наконец у воды, никак не мог решиться распаковать свои сокровища. Просто стоял и смотрел на озеро. То самое озеро, возле которого он однажды еще учеником провел в палатке весь отпуск. Двадцать лет назад. Там, где был палаточный городок, теперь снова расстилался луг. Но вид на озеро остался прежним. Хайнц обнаружил, что эта картина все двадцать лет хранилась в его памяти.

В те времена он собирался в ближайший отпуск двинуть автостопом в Париж. Или в Лапландию. Закончив учение, он намеревался уехать в Англию, или на какую-нибудь стройку в Нью-Йорк, или податься куда-нибудь в Индию монтажником. Может, какое-то время поработать на железной дороге в Австралии. Выращивать виноград в Бургундии, грузить ящики с апельсинами в Марселе. А после мечты приводили его в Бостон, где он работал помощником стюарда. Он шел на запад через Аппалачи, потом на север, в Канаду. Бурил нефтяные скважины на Аляске, ловил тунца вблизи Огненной Земли.

Ночью подморозило. Высокая желтая трава стояла в инее, сухая и ломкая от холода. Затерянное среди лесов озеро отражало бледное небо, — небо, которое не менялось.

Он заехал к отцу. Все мы живем как в оковах, размышлял он, поднимаясь по лестнице. Мы скованы той единственной способностью, тем навыком, который нам дозволили приобрести. Он не видел своего старика почти год.

Когда дверь открылась, он бросил взгляд на отца и сразу понял, что тот долго не протянет. Никогда прежде не видел он, чтобы у человека столь внезапно иссякали все жизненные силы. Судя по всему, это случилось совсем недавно: кожа на лице старика казалась тонкой — почти как у женщины.

Старик обрадовался и мелкими шажками, на негнущихся ногах проковылял к креслу. Хотел пододвинуть Хайнцу стул, но сын его опередил.

Еду он получал из передвижной столовой, принадлежащей благотворительной рабочей организации, раз или два в день к нему заглядывала соседка и раз в неделю приходила Марион. Хайнц Маттек ничего об этом не знал.

— У тебя хорошая жена. Если хочешь, в холодильнике есть пиво.

По числу бутылок можно было догадаться, что гости здесь бывали редко. Друзья, товарищи — все или уже умерли, или, как он, сидели затворниками в своих квартирах.

Как же так, думал Хайнц Маттек, почему на склоне лет человек оказывается одиноким, вот как его отец?

Пятьдесят лет в одной и той же квартире. Дом состарился вместе с ним. Темные узкие комнаты, смутно ожившие в давнем, похожем на сон воспоминании, были такими же, как и прежде, только будто лишились своей сути и стали похожи на декорации давно уже сыгранного спектакля. Неужели так будет продолжаться всегда?

Он не слушал, о чем рассказывал старик. Его переполняли собственные мысли, он верил, что свою жизнь устроит совсем иначе. До чего же по-стариковски звучали все эти отцовы рассуждения о том, как выглядел город сразу после войны. Было в этом что-то хвастливое и неприятное, потому что подобные рассказы у старика неизбежно кончались выводом, как, дескать, следует ценить то, что мы имеем сегодня в сравнении с тогдашними временами. Он не слушал, когда отец толковал о великом времени после войны, о том, как они восстанавливали порт, фабрики, город, о том, как они тогда хотели устроить все по-другому. Он не слушал рассказы о голоде, об энтузиазме, о борьбе за воссоединение Германии, о крупных забастовках, о выступлениях против милитаризации. И тем более не слушал, когда эти рассказы перешли в обычное стариковское брюзжание, в сведение счетов с партией, в склоки, во все более умильные воспоминания о добром старом времени, в колкости по адресу коммунистов из числа его друзей, которые были его беспокойной совестью и вместе с тем единственными, с кем у него сохранились нормальные человеческие отношения.

В этом лице все еще угадывались следы необузданности, резкости и величия. Его товарищи социал-демократы давно уже сидели в Бонне в правительстве. Кое-кого из них он еще помнил, вообще же он теперь не старался запоминать имена. Старик давно чуял грозу. Предвидел забастовки, демонстрации, классовые бои. И одновременно видел товарищей по партии, сидящих в правительстве. Да уж, он не из тех, кто почиет в мире.

Хайнц не рассказал отцу, что остался без работы, ничего не сказал ему и об остальном. Только обещал в ближайшее время зайти еще раз и в самом деле собирался выполнить обещание.

Конечно же, Мириам была ужасно разочарована, когда выяснилось, что в то воскресенье он ничего не поймал, и в следующую субботу Хайнц Маттек купил три свежезамороженные форели из холодильников фирмы "Сэйфвей" и пригласил бабушку и внучку в воскресенье на обед.

Когда он распаковывал продукты, он вдруг кое-что надумал и опять отправился в магазин. Но снова позабыл что-то, и пришлось выйти в третий раз. Магазины уже закрывались.

В воскресенье он спозаранку принялся вынимать из холодильника снедь. Лук, петрушка, форели, светло-розовая, поблескивающая телятина, ветчина, малина. Первым делом он разложил все на столе. Даже две бутылки вина поставил тут же, две бутылки сухого белого итальянского вина.

Приступив наконец к готовке, Хайнц обнаружил, что у него слишком мало посуды. И позвонил к соседям. Около одиннадцати он позвонил снова, — попросил майоран, уже сейчас весь в поту и явно нервничая. Нет, Мириам нельзя пойти вместе с ним. В двенадцать он выяснил, что у него не хватает тарелок, в половине первого — что ему необходима скатерть.

И вот наконец он позвонил к ним в квартиру в последний раз и повел обеих к столу.

— Ты что-то празднуешь? — спросила старуха. — Или это прощальный обед?

— Ни то ни другое, — смущенно ответил Хайнц Маттек. — Просто так.

Был солнечный зимний день. Снежные узоры на окнах растаяли лишь наполовину; стекла блестели и искрились.

— Я был недавно у отца, — сказал Хайнц Маттек.

Она задавала обычные вопросы: возраст, состояние здоровья, кто ухаживает, — но на самом деле ждала, когда он сам разговорится.

— Хотел бы я знать, как надо жить, чтобы не пришлось вот так умирать.

Он стал все больше походить на своего отца. Похудел, вокруг глаз и рта залегли глубокие морщины.

— Может, чаще заниматься готовкой, — сказала старуха.

Оба рассмеялись, глядя друг на друга. Мириам наконец позволили встать из-за стола.

На заводе шла забастовка. Профсоюз призвал бойкотировать сверхурочные. Пусть сначала восстановят на работе уволенных товарищей. Производственный совет потребовал по этому поводу переговоров с администрацией. Чтобы придать своим требованиям весомость, все должны были на полчаса прекратить работу. Хайнц Маттек бросал работу впервые в жизни.

Один за другим рабочие останавливали свои станки. В цехе внезапно стало тихо. Несколько шутников заулюлюкали. Хайнц встретился в углу с Конни. Закурили.

— Что это у тебя такое свирепое лицо? — сказал Конни смеясь.

— Разве? — спросил Хайнц Маттек.

Должно быть, так оно и было и, наверное, вполне соответствовало его ощущениям. Он прислушался к необычной тишине.

Бригадиры в серых комбинезонах суетились вокруг. Там и сям мелькали мастера в коричневых спецовках. Была объявлена превентивная забастовка, все шло по плану. Рабочие собирались группами, стояли, прислонившись к станкам, покуривая, расслабившись. Больше ничего не происходило.

А потом как-то после полудня Хайнц Маттек пересек Тарпенбекштрассе и подошел к телефонным будкам на углу.

Был солнечный зимний день, на улице царила обычная суета. Мимо проходили люди, дети играли, высоко в небе плыли светлые облака.

Если она дома, то сейчас идет из кухни к телефону. Внезапно он снова повесил трубку на рычаг. С шумом выкатились возвращенные монетки.

Однажды ему приснилось, будто она разыскала его. Она сидела за столом в пальто, а он лежал в постели. Потом она встала, взглянула на него и пошла к двери. Но вдруг вернулась, сняла с себя шелковый шарф и положила его на стол. А после ушла совсем. Проснувшись, он кинулся к столу, но стол был пуст.

Хайнц опять набрал номер.

Он видел, как она выходит из кухни, как идет к телефону, видел жест, каким она сейчас снимет трубку и поднесет ее к уху, слегка откинув волосы в сторону. Видел ее глаза, когда она произнесет свое имя.

Но едва она ответила, он понял, что теперь все уже не так.

Они условились о встрече. Говорили только о самом необходимом. Он вдруг даже подумал, что у нее кто-то может быть. Но если надо, он готов ходить перед ней хоть на задних лапках. На Тарпенбекштрассе светофор вспыхнул зеленым светом. Колонна автомашин тронулась.

Что ему было совершенно непонятно, так это выбор места встречи. Она захотела встретиться с ним на берегу Эльбы. Автобусная остановка "Чертов мост".

Как будто им предстояла прогулка.