Все началось с той самой вечеринки в доме профессора. Разумеется, я нисколько не сомневалась в том, что ничего недостойного не произойдет. Ведь профессор приходился отцом Инге, от которой исходило приглашение. Что могло произойти в присутствии этого исключительно порядочного человека? Увы, ничего и еще раз ничего.

Однако время было смутное, военное, и ветер приключений кружил наши буйные студенческие головы своими буйными порывами. Селедочный паштет казался изумительным лакомством, юбки укорачивались, серьги удлинялись, стихи наполнялись самыми мрачными пророчествами. И мы, молодые люди, вздумавшие в столь неподходящий момент вкусить плодов немецкой философии, приспосабливались ко времени, кто как мог; одни ежились и поднимали воротники; другие, распахнув куртки, подставляли грудь буре. Мне было девятнадцать; я родилась и выросла здесь, в этом, в сущности, небольшом германском городе, прославленном своим университетом. Скромный почтовый чиновник, отец; мать, сама ходившая на рынок за провизией на неделю; строжайшая экономия дома и тоскливая дисциплина в пансионе, затем в девической гимназии; и книги, книги, книги. Книги попросту давали мне возможность пожить совершенно иной жизнью. Впрочем, кому только они не дают этой прекрасной возможности! Завершилось все бунтом, выразившемся в отчаянном желании изучать философию в университете. Хотя, надо сказать, моих родителей и до сих пор нисколько не трогает то обстоятельство, что наш город прославлен во всем мире своим университетом, и именно кафедрой философии. Итак, я стала студенткой, и родители смирились с тем, что перспектива моего благополучного замужества отодвинулась на неопределенное время. Мать бранила меня, называя старой девой, а отец подозревал наши скромные студенческие вечеринки во всех смертных грехах. Вот и в тот день мне пришлось несколько раз заверить родителей в том, что я отправляюсь вечером всего лишь в дом профессора. Отец и мать. Да, с тех пор, то что называется, утекло немало воды, их уже нет среди живых; я вспоминаю о них с грустью и жалею о том, что, быть может, отличалась в молодости чрезмерной резкостью.

Но не хочу прерываться. Вечером я отправилась в добротную профессорскую обитель, которой предстояло стать временным приютом студенческих забав. В кармане жакета, обшитого блестящей мишурной тесьмой, у меня лежали новомодные длинные серьги, которые не вдевались в уши, а прикреплялись к мочкам ушей специальными зажимами. Я поспешно прикрепила их, едва ступив на лестницу профессорского дома.

В большой гостиной уже шумели, переговаривались, наслаждались бутербродами, спорили. Надо сказать, что по характеру я была и осталась замкнутой и меланхоличной. Подруг у меня не было, молодые люди явно не считали меня привлекательной особой. Но я убеждала себя в том, что мне довольно и той высокой оценки, которую открыто давали моим способностям мыслить, рассуждать, анализировать. Конечно, не обходилось и без классического: «У Катарины мужской ум.» И, бессознательно желая противоречить этому банальному утверждению, я буквально заставила себя влюбиться. Нетрудно догадаться, что это была неразделенная любовь. Мне тогда нужна была только неразделенная любовь, что бы я делала с какой-либо иной разновидностью любви? На самом деле я тогда желала лишь одного: чувствовать себя полноценной влюбленной девицей, и в то же самое время чувствовать себя совершенно свободной и свободно предаваться самому большому наслаждению в моей тогдашней жизни: буйным размышлениям над книгами Канта, Фихте и Шеллинга. Помнится, я достаточно долго колебалась – кого же избрать своим недоступным принцем. Это должен был быть один из трех самых заметных на нашем факультете молодых кавалеров. Генрих отличался выраженным честолюбием, явным романтическим стилем поведения, и к тому же старался одеваться щегольски, и у него были (до сих пор помню!) прекрасные волосы. Франк разыгрывал «падшего гения», распространял слухи, будто балуется кокаином и проводит ночи в самых забубенных кабаках; однако свою порочность он сильно преувеличивал, такое часто случается с юношами его возраста. Томас, напротив, был спокойным, методичным, работоспособным аналитиком; всему находил объяснения и ничему не удивлялся. Как ни странно, я в конце концов остановилась на нем. Я придумала какого-то совсем иного Томаса, скрывающего трогательную беззащитность под личиной внешнего спокойствия. О моей столь своеобразной влюбленности Томас не подозревал. Мне вовсе не хотелось демонстрировать открыто свою страсть и, таким образом, сделаться в итоге открыто отвергнутой и смешной.

В профессорской гостиной я осторожно огляделась, увидела Томаса; внушила себе, что испытываю восторг от одного его вида; затем вооружилась бутербродом с сыром (сногсшибательно!) и заговорила с Ингой.

Между тем, вечеринка двигалась своим путем, присутствие нашего либерального профессора и его супруги ограничивало вероятность опасных поворотов. Закрутился диск пластинки, граммофон выдал нечто такое, что повергло бы в ужас нашего профессора, не будь он либералом, терпимо относящимся к увлечениям молодежи. Начались танцы.

Мне было девятнадцать лет, и я танцевала всего два раза в жизни: с отцом, когда семья решила отпраздновать мое шестнадцатилетие, и с двоюродным братом, тогда же. Не помню, чтобы это доставило мне особенное удовольствие; я двигалась под возгласы матери: «Кати, не сутулься! В такт, Кати, в такт!» С тех пор я не имела ни малейшего желания повторить подобное развлечение.

Я положила на тарелку картофельного салата и, не спеша, расправлялась с ним под музыку, когда внезапно до меня дошло, что я уже довольно давно являюсь объектом чьего-то пристального внимания. Я поняла, что это мужское внимание. Я растерялась. Мне сделалось как-то неловко. Я почти машинально поставила на стол тарелку, отложила вилку, отерла губы носовым платком, одернула жакет и подумала о своей скромной прическе (пышные темные волосы я зачесывала наверх и высоко закалывала). Таинственный «он» продолжал наблюдать за мной. Я начала нервничать и подумывать об уходе, даже сделала несколько шагов по направлению к двери. «Он» заметил и тоже начал действовать. Прямо передо мной внезапно очутился довольно высокий молодой человек. «Он» дружелюбно улыбался, и даже я при всей своей неопытности поняла, что «он» изо всех сил старается преодолеть природную застенчивость. Я растерялась еще больше. Кто он? Какое ему до меня дело? Мне захотелось резко крикнуть, чтобы он оставил меня в покое. Это внезапное, впервые в моей жизни проявленное ко мне мужское внимание напугало и всполошило меня. Еще бы! Ведь оно представлялось мне угрожающим, грозившим нарушить привычный мой уклад.

Наверное, на моем лице отразилось такое недовольство, что мой непрошеный вздыхатель совсем смутился.

– Вы Катарина? – пробормотал он. – Я… э-э… много слышал о вас…

– От кого же?

Я сама изумилась резкости, прозвучавшей в моем голосе. Но, господи, почему я так резка с ним? Да я просто груба, до неприличия груба. Я почувствовала, как вспыхнули мои щеки. Мы растерянно стояли друг против друга. Я снова вынула из кармана носовой платок и принялась мять его в пальцах. Незадачливый кавалер заложил руки за спину.

Не знаю, что случилось бы дальше, но нас обоих выручила обаятельная незнакомка.

– Здравствуйте, Катарина! Я – Эмилия, Эми. Я так много слышала о вас. Мы с Иоганном опоздали к началу семестра. Мы из Берлина…

«Мы с Иоганном!» Я совершенно перестала понимать себя. Почему я, кажется, готова расплакаться в голос? Какое мне дело до того, что какая-то девица говорит о себе и об этом самом Иоганне «мы»! Я чувствовала, что щеки мои пылают. Усилием воли я заставила себя поднять глаза. Две пары дружелюбных глаз, навстречу моим; две чудесные улыбки. Что-то показалось мне странным. Но что? Незнакомка по-своему истолковала мою растерянность:

– Кати! Вы ведь позволите мне называть вас так? – я смущенно кивнула. – Вас удивляет наше с Иоганном сходство? Мы – близнецы…

Эти глаза, эти улыбки обезоруживали.

– Впервые вижу взрослых близнецов, – выпалила я. – Простите, что за чушь я несу!

Иоганн облегченно вздохнул. И вдруг мы все трое разом рассмеялись и почувствовали себя легко и свободно. Ганно пригласил меня. Я и не предполагала, что вальс и танго – это что-то изумительное. Через несколько упоительных мгновений мне уже казалось, будто я лечу, отталкиваясь носками легких туфель от начищенного паркета. Как-то незаметно мы оказались в центре внимания восхищенных гостей. Я с изумлением осознала, что восхищаются… мною! Да, да, представьте себе! Моей грацией, моим изяществом. И совершенно искренне. Растерянная, радостно возбужденная, я прервала танец, схватила Иоганна за руку и увлекла в другой конец комнаты. Он подвинул стул и принес лимонад в граненом бокале. Мне ужасно хотелось пить. Утолив первую жажду, я огляделась, ища Эмилию. А, вот она. Сестра Иоганна улыбнулась и покачала головой в ответ на приглашение Макса.

– Почему Эмилия не танцует? – спросила я. Голос мой невольно выразил теплоту и доверительность.

– У нее больное сердце, – серьезно проговорил Иоганн.

Я не понимала, как это произошло, но я слегка пожала его руку. И тотчас ужаснулась: что он может подумать об этом? Но почему, почему меня так волнует, что подумает обо мне этот незнакомый юноша? Нет, на сегодня довольно!

– Мне пора. Уже поздно, – я хотела, чтобы мой голос прозвучал решительно, но снова в нем прозвучали неожиданная откровенность и теплота.

– Мы проводим… – предложил Иоганн. Он больше не испытывал неловкости, а я сама не понимала, почему этот юноша кажется мне умным и своеобразным, мы ведь, в сущности, ни о чем не говорили.

– Мы уходим, Эми! – окликнул он сестру и замахал рукой, когда она повернулась к нам.

Эми и Ганно проводили меня до самого дома. Оба и вправду оказались умными, интересными собеседниками. Они умели не только говорить, но и внимательно слушать. Мы условились встретиться на следующий день после занятий и прогуляться в парке.

Ночью я долго не могла уснуть. Случилось то, чего я никак не ожидала: я понравилась молодому человеку! Мне не хотелось думать о нем: «влюбился»; само это слово вдруг показалось мне каким-то детским, ребяческим; можно было говорить, что я была «влюблена» в Томаса, но обо мне и Ганно так нельзя было говорить.

На другой день в условленное время Ганно ждал меня, один, без сестры. У меня забилось сердце, хотя я догадывалась, что так и будет. И тут же я почувствовала необычайную симпатию к милой хрупкой Эмилии, такой тактичной. Мы шли по тропинке между деревьями. Внезапное дуновение ветра сбросило к нашим ногам желто-охристые осенние листья. Я хотела было спросить, где Эмилия, просто, чтобы хоть что-то сказать, но поняла, что это будет фальшью, а мне не хотелось даже малейшей фальши между мной и Иоганном. Некоторое время мы молчали. Затем он взволнованно заговорил:

– Кати! – я вздрогнула. – Ты должна простить меня. Я еще вчера должен был честно признаться, что хочу увидеться с тобой наедине…

– Ничего страшного не произошло… – невпопад почти прошептала я.

Я шагала, опустив голову, и смотрела на утоптанную тропинку, на опавшие листья. Я вдруг почувствовала, что я красива. У меня красивые волосы, я красиво наклоняю голову и красиво ступаю, у меня маленькие изящные ступни. Нет, нет, никакое это не самохвальство, это все действительно так. И именно такой видит меня человек, который… которого я… Я подняла голову. И тотчас же мои нетронутые губы обжег нежный поцелуй, сильные руки бережно обняли меня. Мне совсем не было страшно. Я и не предполагала, что целоваться – это так весело. Да, да, весело. Наконец мы оба задохнулись, расслабили объятия и рассмеялись. Мне хотелось смеяться без причины, напевать, озорничать. Я побежала по аллее. Иоганн – за мной. Он нагнал меня и прижал спиной к стволу дерева. Какой-то странный веселый страх и непокорство вдруг овладели мной.

– Нет! – крикнула я, вырываясь. – Нет, нет, нет! Он поспешно и виновато отпустил меня.

– Не надо! – невольно вырвалось у меня.

Он отступил покорно. А я сама не понимала, чего мне хочется больше: чтобы он слушался меня или же совсем наоборот.

С того дня мы стали часто встречаться. Эмилия сделалась моей подругой. Она призналась, что Иоганн сразу влюбился в меня, и что она очень хотела помочь брату. Эта хрупкая болезненная девушка восхищалась моими способностями, моими успехами в университете.

Тогда мои отношения с Иоганном казались мне очень сложными и необычными. После, когда все кончилось, я поняла, что это была самая обычная влюбленность двух студентов. Иногда мне хотелось сделать решительный и смелый шаг – отдаться Иоганну. Но что-то удерживало меня. Он, кажется, все понимал. В сущности, наши ласки ограничивались объятиями и поцелуями, страстными, но целомудренными. Я часто бывала у Иоганна и Эми, в скромной, но уютной квартире, которую они снимали неподалеку от университета. Во время одного из моих визитов Эми задержалась в библиотеке. Мы побеседовали с Иоганном, выпили кофе. Затем воцарилось какое-то выжидательное молчание. И тут меня охватил непонятный страх. Я решительно поднялась и попрощалась. Когда я уже стояла в прихожей, Иоганн сделал робкую попытку удержать меня. Это напугало меня еще больше, я почти бежала по лестнице.

Любовниками мы так и не стали. Почему? То ли мое строгое ханжеское воспитание было тому виной, то ли странная интуиция диктовала мне, что еще не время, что все произойдет позже и не с этим человеком… Не знаю…

Может показаться странным, но, уже встречаясь какое-то время с Иоганном и Эми, я, по сути, ничего о них не знала. Они мало говорили о себе. Я поняла, что они были единственными детьми. Родителей они потеряли довольно рано, воспитала их пожилая родственница матери, но и ее уже не было в живых. Они были одиноки и, наверное, потому так привязаны друг к другу. Судя по квартире, которую они снимали; по их добротной и изящной одежде, они не нуждались. В их поведении угадывалась какая-то странность, что-то необычное ощущалось в их мягкости, вежливости. Эмилия частенько прихварывала и пропускала лекции. Однажды я услышала, как Макс обратился к Иоганну:

– Что, Вахт, Эми снова больна?

Кажется, Макс симпатизировал Эми. Насколько мне помнится, тогда я впервые услышала фамилию своих друзей. Вахт. Фамилия показалась мне странно знакомой. Но как это часто оказывается в подобных случаях, чем старательнее я пыталась припомнить, где я могла услышать, встретить эту фамилию, тем меньше шансов оставалось, что мне действительно это удастся. Наконец я просто решила не мучить себя.

В другой раз кто-то из девушек; кажется, Кристина, обратился к Эмилии с просьбой помочь в переводе какой-то английской статьи. Эмилия начала переводить, но оказалось, что она не так уж хорошо знает английский. Это меня удивило, брат и сестра производили впечатление молодых людей, получивших хорошее образование.

Близилась зима. Эмилия простудилась, и я ушла пораньше с лекций, чтобы навестить ее. Иоганн остался в университете. Я надавила кнопку звонка. По коридору прошлепали мягкие домашние туфли. Эмилия встретила меня радостно. Она немного покашливала. Мне не понравились красные пятна на ее бледных, чуть впалых щеках. Я ощутила тревогу и подумала, что нужно сказать Иоганну, чтобы он обратил внимание на здоровье сестры, нашел бы хорошего врача; тем более, у них есть деньги. От мысли о деньгах мне сделалось неловко, мысль эта была грубой. Скрывая смущение, я отвела глаза. Эмилия закашлялась, сидя в кресле.

– Ты должна лечь, – решительно заявила я. – Я приготовлю кофе.

– Лучше чай с молоком, – она почему-то смутилась.

Тут я заметила, что Эми вообще держится немного скованно. Я приписала это внезапности моего прихода.

– Но, может быть, мне уйти?.. – промямлила я. – Может быть, я беспокою тебя?

– Что ты, Кати! Я так рада… Одной скучно!

В голосе Эмилии было столько искренности, что все мои сомнения рассеялись. Она снова закашлялась. Я подвела ее к постели, откинула покрывало и помогла подруге прилечь. Затем я поспешно ушла на кухню – приготовить чай с молоком. Надо сказать, что приготовлению пищи уделялось в программе моего домашнего воспитания весьма значительное место. Эми и Ганно, судя по их кухне, были воспитаны иначе. В раковине громоздилась невымытая с вечера посуда. Я засучила рукава, повязала передник и принялась наводить порядок. Не могу сказать, что кухня, то что называется, «засияла чистотой», но все же порядка в ней стало больше. Я поставила на черный китайский лакированный поднос чашку чая, стакан молока, сахарницу и вазочку с печеньем.

– Кушать подано, барышня! – Я слегка присела в поклоне, изображая горничную из водевиля.

Эми засмеялась. Я поставила поднос на низкий столик у кровати.

– Почему ты ничего не приготовила для себя? – упрекнула меня Эми.

– Перед тем как идти к тебе, я забежала в кафе. Эмили поднесла к губам чашку. Праздным взглядом я окинула комнату. Я устроилась теперь в кресле рядом с кроватью. У изножья из-под откинутого покрывала выглядывала растрепанная и даже немного замусоленная толстая книга в бумажной обложке. Обложка, яркая, пестрая, явно была стилизована под гравюру конца семнадцатого века и изображала что-то вроде любовной сцены в будуаре – кавалер в распахнутом камзоле срывал поцелуй с приоткрытых уст нарядной дамы, груди ее виднелись в глубоком вырезе пышного платья.

В сущности, вид любой книги всегда вызывает у меня зудящее желание схватить ее и начать перелистывать. Так было и в тот раз. Но что-то останавливало меня. Эмилия не видела, что я заметила книгу. Книга лежала на ее постели, значит, Эмилия читала ее. Я даже узнала книгу, это был довольно популярный американский роман о похождениях легкомысленной красавицы, якобы жившей в Англии во второй половине семнадцатого века. Разумеется, напрасно было бы искать на страницах этой книги какую-то глубину мыслей или тонкость чувств. Но, в конце концов, почему во время болезни Эмилия должна развлекаться изучением философских трактатов? Да я ведь и сама читала этот роман, и тоже, когда хотела рассеяться после трудных экзаменов. Но что же смутило меня? Сначала я не понимала, затем – внезапное озарение. Я вспомнила, как Эмилию попросили… да, кажется, что-то прочесть по-английски. Оказалось, она очень плохо знает этот язык. А ведь роман – на английском, это не перевод. Как же так?

И тут я встретилась взглядом с глазами Эмилии. Она наблюдала за мной. Она уже заметила, что я не свожу глаз с выглядывающей из-под покрывала книги, и что лицо мое выражает напряжение и растерянность. Эмилия наклонилась и вынула книгу из-под покрывала.

Мне часто случается попадать в достаточно нелепые ситуации из-за того, что я, очертя голову, вдруг начинаю говорить именно то, что в данный момент думаю.

– Эми, прости, но ты же не владеешь английским, как же ты можешь читать это? – выпалила я.

Несколько секунд Эмилия пристально вглядывалась в мое лицо. Теперь она не казалась мне смущенной. Она выглядела человеком, который решил принять важное решение.

– Я знаю английский, – серьезно произнесла она. Я приложила пальцы к губам. Кажется, я даже почувствовала что-то вроде испуга.

– Более того, – продолжила Эми спокойно, – я думаю, что достаточно хорошо знаю английский язык.

Несмотря на растерянность и страх, я доверяла Эмилии.

– Что это значит, Эми? – тихо спросила я. – Объясни…

– Я думаю, лучше нам дождаться возвращения моего брата.

«Почему она говорит „мой брат“, а не „Иоганн“?» – вдруг подумалось мне.

В том, что Эмилия предложила мне дождаться Иоганна, я почему-то ощутила странную враждебность, отчуждение, даже желание принудить меня остаться. Еще минуту назад у меня и мысли не возникало о том, чтобы идти домой, теперь же мне захотелось немедленно встать и уйти.

– Мне нужно идти, – я поднялась с кресла.

– Кати! – воскликнула Эмилия. – Неужели я обидела тебя? Я очень прошу тебя: останься! Мне кажется, что так будет лучше, если мы поговорим все вместе. И поверь, ничего плохого нет!

Я снова опустилась в кресло. Чувство страха прошло. Откровенно говоря, мне было даже приятно, что существует какая-то тайна, которую мне хотят доверить.

– Ты тоже не сердись на меня, Эми. Я немного растерялась. А когда должен вернуться Ганно? – я почувствовала, что чуть запинаюсь, произнося это имя.

– Я думаю, он будет через полчаса. Он обещал не задерживаться в библиотеке.

С минуту мы молчали. Напряжение, казалось, зависло в воздухе, обволакивая нас своими липкими нитями.

Эмилия немного нервно постукивала кончиками пальцев по яркой аляповатой обложке пухлого зачитанного романа.

– Отвлекает от разных серьезных мыслей, да? – я кивком указала на книгу, силясь придать своему голосу непринужденность. Но мне казалось, что голос мой звучит как-то вымученно, неестественно.

– Да, да, очень отвлекает! – с такой же наигранной непринужденностью подхватила Эмилия.

И вдруг мне почему-то показалось, что эта достаточно банальная развлекательная книга в пестрой бумажной обложке означает для моей приятельницы нечто большее, чем просто легкое чтение; о, нечто гораздо большее! Но почему? В моем сознании бурно и нелепо начали громоздиться самые несусветные версии. Например, книга – подарок любимого; Эми влюблена в американца, в англичанина..; или – книга – шифр, пароль, условный знак. Эмилия и Ганно шпионят в пользу Англии! Я невольно фыркнула. Неужели Я так инфантильна и мыслю, как ребенок, начитавшийся взрослых газет? Нет, нет, лучше говорить вслух, чем выстраивать в своем сознании весь этот сумбурный бред. По крайней мере вслух я выскажу что-нибудь более логичное!

– И все равно, – я продолжила разговор, – подобного рода исторический роман, превращающий серьезные и трагические события далекого прошлого в череду каких-то пошлых легковесных приключений…

– Но ведь это читают, – осторожно возразила Эмилия. – Даже мы прочли это, ты и я; и ведь получили удовольствие. И потом, мне кажется, эта смущающая тебя легковесность вытекает из интонаций первоисточников. Подумай об Англии второй половины семнадцатого века, – в голосе Эмилии зазвучали неожиданно теплые нотки.

«Нет, наверное, она и вправду влюблена в англичанина, – снова подумалось мне. – Это и есть ее тайна. Может быть, это неразделенная любовь…»

Но Эмилия продолжала свои рассуждения, и ход моих мыслей прервался.

– Англия второй половины семнадцатого века, – повторила Эмилия. – Революция Кромвеля привела к власти буржуа-пуритан, Карл I казнен, его вдова и дети бежали во Францию. Но после смерти Кромвеля выяснилось, что королевская власть вовсе не исчерпала себя. Сын Карла I, Карл II, вступает на престол. Карл II и его приближенные вернулись из Парижа, из Версаля, где приобщились к величию и блеску двора Людовика XIV, «Короля-солнце». Суровость, проповедь воздержания, темные платья с белыми, туго накрахмаленными воротниками, – все Это в Сити, в деловой части Лондона. А в Уайтхолле – в королевском дворце, в театрах и трактирах царят совсем иные нравы. Да, вторая половина семнадцатого века – пора легкомыслия, цинизма и того, что принято называть безнравственностью. Это время странное и своеобразное, о котором часто забывают в наши дни, представляя англичан этакими чопорными ханжами. А ведь в этом цинизме, в этой легкости нравов есть свое обаяние. Этим обаянием пронизаны комедии Конгрива и Уичерли; словесные портреты английских знатных дам, искусно набросанные в мемуарах де Грамона и Сен-Симона; этим обаянием пронизаны дневники заядлого театрала и исполнительного чиновника Сэмюэля Пеписа. А сурово сдвинутые брови Свифта! А головокружительный жизненный путь куртизанок Роксаны и Молль Флендерс! И если уж говорить об их создателе, о Даниэле Дефо, то вспомним хотя бы один эпизод из его описания страшной лондонской эпидемии чумы: пьяного флейтиста сочли мертвым и бросили на повозку с трупами, а он пришел в себя и как ни в чем не бывало заиграл. Ну?! Разве это не легковесно? Но ведь это дух времени!..

– Эми! – я невольно прервала ее. – Я просто наслаждаюсь! Ты так чудесно говоришь! Еще немного, и я, кажется, разгадаю твою тайну: ты каким-то чудом перенеслась из времени Карла II в наши дни! Ведь так?

Мы засмеялись. Затем Эми снова смутилась. Мне тоже стало неловко.

– Скорее бы пришел Иоганн, – сказала я, чтобы не молчать.

– Да, – согласилась Эмилия. – Ты должна выпить чаю или кофе, Кати, – она разбавила свой чай молоком, прикусила печенье и отпила из чашки.

Я подумала, что приготовление кофе хоть как-то займет меня, избавит от чувства неловкости и напряженного ожидания.

Пока я хлопотала на кухне, в замке входной двери повернулся ключ.

«Ганно!» – обрадовалась я.

Наверное, он сразу заметил в прихожей мое пальто. Из спальни Эмилии донеслись голоса. Конечно, брат и сестра говорили обо мне.

– Кати! – громко позвал Иоганн.

– Сейчас приду! – отозвалась я. – Только приготовлю кофе для тебя.

Но он уже входил в кухню. Его каштановые волосы и раскрасневшиеся щеки пахли дождем. Он обнял меня и поцеловал. При этом я сделала легкое движение, и поцелуй горячих, чуть колких от сбритых усов, губ пришелся в шею. Мне не хотелось говорить с ним наедине.

– Пойдем к Эми, – быстро предложила я. Он поспешно согласился.

Через несколько минут мы уже расположились вокруг низкого столика. Эмилия по-прежнему сидела на постели, подложив под спину подушку; мы с Иоганном расположились в креслах, осторожно прихлебывая горячий кофе.

Внезапно он поставил чашку на столик. Я поняла, что сейчас начнется серьезный разговор, и тоже поспешила поставить свою чашку.

– Кати, – начал Иоганн, он казался заметно взволнованным. – Я… – на секунду замолчал, собираясь с духом, затем докончил, – я люблю тебя.

Это прозвучало совсем просто, без всякой аффектации. Теперь страшное волнение почувствовала я. Конечно, это была самая заурядная женская интуиция, но я поняла, что сейчас он сделает мне предложение. Мне! Мне, которая вовсе не собиралась замуж и даже не прилагала никаких усилий для того, чтобы нравиться молодым людям. Трудно поверить, но я не знала, рада я или нет; действительно ли я настолько люблю Иоганна, чтобы стать его женой; и что, в сущности, это означает: быть женой? Жить так, как жили мои отец и мать и другие знакомые мне супружеские пары, даже состоятельные? Нет, этого мне вовсе не хотелось. Конечно, я знала, что телесные наслаждения много значат для человека; но, должно быть, я относилась к женщинам, чья готовность к телесной любви формируется достаточно поздно. И, кроме того, я боялась беременности и не хотела связывать себя детьми. Все эти соображения вихрем пронеслись в моем сознании. Голос Иоганна вернул меня к реальности.

– Я люблю тебя, Катарина, – повторил он, на этот раз назвав меня полным именем. – Я хочу, чтобы ты стала моей женой, чтобы ты вошла в нашу маленькую семью…

Эмилия дружески улыбалась мне. Я понимала: сейчас мне откроют какую-то тайну. Но для Иоганна это не главное, это всего лишь повод для того, чтобы сделать мне предложение.

– Ты согласна? – дружески спросила Эми.

И оттого, что этот вопрос задала именно она, а не Иоганн, мне сделалось как-то легко, словно подружка всего лишь предложила мне вместе пойти куда-нибудь или вдвоем готовиться к экзаменам. Я как-то вдруг позабыла все внушенные мне с детства тяжеловесные понятия: «законный брак», «семья», «супружеские обязанности». В сущности, о чем шла речь? О том, что я буду вместе с Иоганном и Эмилией. Теперь они, а не мои родители, станут моей семьей. Но это не будет обычная тяжеловесная «семья», в которой живется тяжко и неуютно; нет, просто мы будем вместе; вместе будем читать, разговаривать, обедать… Я подумала, что мне приятно, когда Ганно целует и обнимает меня, и самой приятно целовать и обнимать его; и теперь мы сможем делать это «у себя дома», сколько нам захочется; и не только это, но и все остальное, то, чего я еще не испытала. И вдруг мне захотелось, чтобы все это так и было, и чтобы у нас были дети – да, не один ребенок, а дети! И все это вдруг оказалось так легко и просто, так желанно и совсем нестрашно!

– Да, согласна, – ответила я с легким сердцем, улыбнулась и почувствовала, что моя улыбка обаятельна и красива.

Иоганн вскочил с кресла, бросился ко мне, схватил за руки, начал покрывать поцелуями мои пальцы.

– Ганно! – на меня вдруг нашло какое-то озорство. – Кажется, вы с Эми хотели открыть мне какую-то тайну. Впрочем, я тебе сейчас объясню. Тайна заключается в том, что Эми прекрасно знает английский и даже спокойно может написать диссертацию об Англии семнадцатого века; но почему-то не только не делает этого, но даже скрывает свои знания. Почему?

Господи, как легко все получалось теперь!

Иоганн осторожно отпустил мои руки.

– Все немного серьезнее, чем ты себе представляешь, Кати, – он снова сел в кресло.

Эмилия напряженно скрестила пальцы худеньких рук.

– Кати! – Иоганн смотрел на меня прямо и решительно. – Мы не те, за кого нас принимают и за кого мы себя выдаем. То, что мы сейчас доверим тебе, это действительно тайна. И разглашение этой тайны может нам стоить крупных неприятностей…

Человек взрослеет быстро и неожиданно. Еще минуту назад я была девчонкой. Мне хотелось любви, приключений, веселья. Мне казалось, будто я никакого отношения не имею к принципам, руководствуясь которыми мои родители прожили всю жизнь и продолжали жить до сих пор. И вдруг я с удивлением обнаружила, что все совсем иначе; что я, как настоящая мещанка, боюсь неприятностей… Как же так?.. Но я чувствовала, что это вовсе не то, что в романах именуется «приключениями». Нет, это что-то действительно неприятное, причиняющее значительные неудобства, и даже опасное. Но я же не одна! Со мной Ганно! И Эми со мной! Я взяла себя в руки, твердо решив, что все вместе мы выйдем победителями из любой борьбы. А те строгие жизненные принципы и правила, которые мне внушили дома, я обращу себе на пользу; я буду стойкой и сильной, я сумею терпеть лишения. И мы победим, мы непременно победим!..

– Говори, Ганно! Говори все! Я люблю тебя! Но, кашлянув, заговорила Эми:

– Скажи, Катарина, наша фамилия Вахт, она тебе ни о чем не напоминает?

Иоганн испытующе поглядел на меня.

– Фамилия Вахт и имя Иоганн ни о чем не напоминают тебе? – настойчиво повторила Эмилия.

Я внутренне напряглась. Мне очень хотелось ответить правильно. Я сознавала, что даже если я не догадаюсь, Ганно все равно будет восхищаться мной, но мне хотелось, чтобы он считал меня умной. И, конечно, напряжение мешало мне сосредоточиться, мысли мои скакали, словно необъезженные сказочные кони; я вспоминала то одно, то другое; но нет, все не то, не то!

– Сдаюсь! – возможно, я бы еще подумала, но мне очень хотелось все узнать, я просто не могла больше терпеть.

– Подумай, Кати, – Эмилия с улыбкой погрозила мне пальцем. – Подумай! Немецкий писатель, Кати! Ну же!

Я была совершенно уверена, что писателя по имени Иоганн Вахт никогда не существовало. Значит, персонаж, герой, но чего? Нет, пожалуй, у героя поэмы не может быть такого имени. Проза… Но каково же настоящее имя Иоганна, моего Иоганна? Нет, не могу!

– Что-то из Гете? – быстро спросила я.

– Нет, нет, этот писатель жил позднее, – Эмилию увлекла эта игра. – Но его имя начинается с той же буквы. Не Гете, а…

– Гердер! – наугад бросила я.

– Ка-ати, что это с тобой? – протянул Иоганн с нарочитым возмущением.

– Не мучайте меня! – я рассердилась. И вдруг пришло само собой, – Гофман! Одна из его последних повестей, почти перед смертью законченная! «Мастер Иоганн Вахт»!

– Браво! – воскликнул Ганно. Эмилия захлопала по-детски в ладоши. Мне захотелось раскланяться, как на сцене.

– Но почему? – меня снова охватило нетерпение. – И как вас зовут по-настоящему?

– Почему? – задумчиво переспросил Ганно. – Просто мне нравится эта повесть, нравится этот период немецкого романтизма – Новалис, Тик, Шлегель, Ахим фон Арним, Клеменс Брентано, Гофман. Да, нравится, мне и Эмилии.

Эмилия быстро кивнула, облизнув губы; она волновалась.

– Видишь ли, Кати, – проговорил Ганно, – мы англичане. Мою сестру зовут Эмили. Да, это ее настоящее имя. А мое имя – Джон. Эмили и Джон Рэндольф.

И снова – неожиданность. Да, я совсем не знала себя. Конечно, мне было известно, что Германия находится в состоянии войны с Англией. Я полагала себя достаточно умным и образованным человеком для того, чтобы не поносить англичан и тем более английскую культуру, к которой всегда относилась с большим интересом и уважением. Как я возмущалась, когда отец, просмотрев газету, нападал за ужином на все английское! И вдруг после признания Ганно… Нет, теперь уже не Ганно, а Джона! После его признания у меня вдруг невольно возникли показавшиеся мне самой гадкими подозрения: англичане, но для чего они здесь? Шпионаж?

– Но как вы попали в Германию? Ведь это опасно для вас! – быстро проговорила я.

– Да, конечно, это опасно, – просто ответила Эмили, – но Джон так мечтал изучать философию именно в этом университете, у профессора. И мы решили рискнуть. Сумели раздобыть поддельные документы.

– Это очень опасно, – повторила я. – Очень опасно, – я повернулась к Джону. – Но все остальное, что вы рассказывали о себе, правда?

– Правда, – Джон наклонился в кресле, чтобы быть ближе ко мне. – Мы рано потеряли родителей, тетка по мере своих сил и возможностей заменила нам их…

– Джон Рэндольф, – медленно произнесла я, привыкая к этому новому имени, – Эмили и Джон Рэндольф.

И вдруг, словно помимо моей воли, у меня вырвалось:

– Джон Рэндольф, граф Элмсбери.

Я поймала себя на том, что машинально разглядываю пеструю обложку исторического романа о похождениях легкомысленной красавицы при дворе Карла II. Пышно одетые дама и кавалер сливались в несколько нарочитом поцелуе. Я вспомнила имя главной героини. Ее звали Эмбер. Да, Эмбер. И Джон Рэндольф, граф Элмсбери…

– Послушайте! – мой голос зазвучал резко. То есть, нет, я хотела бы, чтобы мой голос звучал резко, но помимо моей воли в нем слышались интонации обиженной девочки, готовой вот-вот расплакаться. – Послушайте! Не надо разыгрывать меня! Джон Рэндольф, граф Элмсбери – персонаж вот этого самого романа, приятель возлюбленного героини! Джон Рэндольф! Джон Рэндольф – это не человек, это персонаж книги! Так же, как и Иоганн Вахт!

Я была уверена, что меня снова разыгрывают, но, как это ни странно, даже не очень сердилась. Мне просто было интересно, зачем это и что же будет дальше.

– Карл II – тоже один из персонажей этого романа, – Эмили похлопала ладонью по растрепанной книге. – Но можем ли мы на основании этого утверждать, будто английского короля Карла II из династии Стюартов никогда не существовало?

– Ты хочешь сказать, что граф Элмсбери действительно существовал? И он ваш предок? – я ощутила невольную насмешку в своем голосе, это смутило меня, я вовсе не собиралась обижать Эми и Ганно… нет, Джона… Не собиралась обижать их. – Прости, Эми, но все это как-то невероятно. Во всяком случае, для меня.

– Я понимаю, что сейчас, здесь, это может показаться невероятным, – вступил в разговор Джон, – но Эмили и Джон Рэндольф, граф и графиня Элмсбери, действительно существовали. У них действительно было четверо детей. Мы, я и Эмили, действительно их прямые потомки. И в этом, на мой взгляд, ничего такого уж удивительного нет.

Я так не думала. Граф и графиня Элмсбери. Значит, и я… когда я стану женой Джона, я тоже буду графиней. Катарина Рэндольф, графиня Элмсбери! Но как же мы можем вступить в законный брак здесь, в Германии? Ведь документы, удостоверяющие личность Джона, – поддельные. И Англия. Как мы попадем в Англию? Я снова ощутила какое-то неудобство; мне было как-то стыдно оттого, что я хочу уехать в Англию в то время, как моя страна находится с ней в состоянии войны… «Какая же ты все-таки мещанка, Кати! – выбранила я себя. – Настоящая филистерша!»

– Удивительно здесь другое, – вмешалась Эми чуть загадочно, – удивительно то, что существовала сама эта Эмбер.

– Ну как ты можешь в это верить, Эми? – воскликнула я. – Ты же не ребенок, которому рассказывают сказки! Эта Эмбер – просто-напросто то самое, что называют «собирательным персонажем». В ней есть что-то от Роксаны и от Молль Флендерс, что-то от знаменитых красавиц, описанных в мемуарах…

Мне показалось обидным, что Джон вдруг поднялся и прошел в свою комнату. Я замолчала растерянно. Но он тотчас же вернулся к нам, держа в руке маленькую книжицу, явно старинную, с плотными страницами и шрифтом, необычным для нашего времени. Книжица была украшена гравюрами в стиле Хогарта, знаменитого английского гравера восемнадцатого века. Трудно не ощутить очарование, живость и грацию всех этих многочисленных, чуть неуклюжих фигурок. Джон подал мне маленький, но довольно увесистый томик. На обложке красовалось название: «Необычайные и занимательные похождения красавицы герцогини Райвенспер». Имя автора названо не было.

– Это второе издание, – заметил Джон. – Первое вышло еще при жизни красавицы Эмбер.

– Но ведь это же ничего не доказывает, – возразила я. – Только то, что у романа был еще один источник. И эта Эмбер, герцогиня Райвенспер, – такое же вымышленное лицо, как и Роксана, описанная Дефо.

Но я думаю, что, если бы герцогиня действительно существовала, она сочла бы такую книжицу просто клеветническим пасквилем, – я листала страницы, просматривая текст.

– Она и сочла, – спокойно сказала Эмили.

– И не только сочла, – подхватил Джон, – но даже и ответила, издав подлинные собственные воспоминания. К сожалению, сегодня это издание стало библиографической редкостью, и у нас, увы, его нет. Но зато мы владеем кое-чем более достоверным.

С этими словами Джон предложил нам пройти в его комнату. Отперев запертый на ключ нижний ящик стола Джон извлек оттуда многостраничную рукопись, заботливо уложенную в несколько папок. Я была совершенно изумлена. Настоящая рукопись конца семнадцатого столетия! Почему-то у меня сразу же не возникло никаких сомнений в ее подлинности. Я рассматривала тонкую вязь крупных букв на плотной, чуть желтоватой бумажной поверхности. Буквы были золотистыми. То ли такими чернилами писалась рукопись, то ли чернила приобрели этот странный очаровательный цвет под воздействием времени. Но, значит, все это писалось гусиным пером? Что за прелесть!

– Ну что, Кати? – спросила Эмили, стоявшая рядом со мной в накинутой на плечи шали. – Теперь поверила?

– Но мне же ничего другого не остается! – Я пожала плечами и рассмеялась. – Но я хотела бы все это прочесть!

– Все это принадлежит тебе так же, как и нам, – сказал Джон. – Но мне бы не хотелось, чтобы эта рукопись путешествовала слишком много.

– Она и так путешествовала достаточно! – нетерпеливо возразила я. – Я хочу прочесть все это. Сегодня. Ночью! Дома! Ведь я все равно не смогу заснуть после всего, что случилось!

– Джон, – Эмили повернулась к брату, – мы можем дать Кати экземпляр, отпечатанный на машинке.

Она ведь и вправду сегодня ночью, наверное, не сможет уснуть.

Джон согласился и через несколько минут я стала счастливой обладательницей нескольких папок.

– Кати, ты как ребенок увлеклась этой старинной игрушкой, – Джон улыбался. – А между тем, нам еще так много нужно обсудить. Или ты забыла?

– О, Джон! – обиделась я. – Как ты можешь так говорить! Послушай, а где вы так хорошо изучили немецкий?

– Еще в детстве, с гувернанткой-немкой, – ответила Эмили вместо брата.

Уже совсем стемнело, я опасалась, что мои родители тревожатся. Мы решили, что Джон быстро проводит меня до дома, а завтра мы снова встретимся и все обсудим.

Джон быстро вел меня под руку по темным хмурым улицам, по улицам военного времени. В свободной руке он держал мою сумку с заветными папками. У дверей моего дома мы наскоро поцеловались. Родителям я решила пока ничего не говорить.

Всю ночь я просидела над машинописным текстом. Это даже помогало мне отвлечься от сумбурного водоворота мыслей о своей собственной судьбе. Я – графиня Элмсбери! Нет, нет, пока не надо об этом думать. Я всячески старалась отвлечься и, кажется, это мне удалось. Постепенно повествование захватило меня. Английский я знала хорошо, а некоторые старинные обороты не мешали понимать все остальное. Но все-таки в этом тексте было что-то странное. Тот ли это текст, который был написан золотистыми чернилами, гусиным пером? Кажется, все же тот. И заглавие. Но нет, это не может быть настоящим, это подделка. Или… Я ничего не могла придумать, никаких объяснений.

А, в сущности, почему меня так волновал этот, казалось бы, сугубо филологический вопрос: подлинник или подделка? Но ведь это непосредственно касалось Джона и Эмили. Не могу я лукавить наедине с собой. Меня волнует вопрос: кто они такие? И за этим вопросом следуют другие, еще более коварные и мучительные: кто они – подлинник или… Нет, и думать не хочу…

Утром в университете я не застала Джона. Спрашивать прямо, не знает ли кто причину его отсутствия, мне было неловко. Но из каких-то косвенных ответов у меня сложилось ощущение, что никому не известно, почему Джона сегодня нет. Я едва дождалась конца лекций. Первым моим желанием было кинуться в квартиру Джона и Эмили и узнать, что же случилось. Но что-то останавливало меня. Ведь вчера я, по сути, призналась, что люблю его. А сегодня… Нет, я должна дождаться его. Я не хочу, чтобы он считал меня навязчивой. А, может быть, он передумал? Я поймала себя на том, что в глубине души мне почти хочется этого. Мне было страшно. Меня страшила сама эта возможность внезапно и резко выбиться из привычной колеи… Итак, я не пошла к Джону и Эмили…

Прошло несколько нескончаемых тоскливых дней, несколько ночей, заполненных слезами – почти истерическими – лицом в подушку, печальным отупением, странными надеждами…

В тот день меня неожиданно остановил Томас. Я посмотрела на него с изумлением. Я чувствовала, что вместо живого и подвижного лица, у меня какая-то застывшая маска. Глядя на Томаса, я смутно припомнила свою прошлую жизнь: искренний интерес к философии, игру в неразделенную любовь к Томасу. Где все это? Где прежняя я? А ведь прошло всего несколько дней и ночей.

– Ты знаешь, Кати, умерла сестра Вахта, – начал Томас.

– Как? – тупо спросила я.

Не знаю почему, мое отупение показалось ему изумлением.

– Да, да, так неожиданно, – с готовностью продолжил он.

– Когда? – спросила я.

Оказалось, на следующее утро после того нашего примечательного дня. Эмили скончалась от неожиданного легочного кровотечения. Джон дал знать о трагедии уже после похорон.

Я была совершенно выбита из колеи. Почему Джон не ищет встречи со мной? Он подавлен смертью сестры? Он считает меня черствой и жестокой? Ведь я сама не искала его, не подумала о том, что Эмили больна, что могло случиться что-то плохое, даже страшное. Он больше не любит меня? У меня не было сил для ответов на все эти безысходные вопросы. Я решилась. Несколько раз я приходила в дом, где жили прежде Эмили и Джон, вместе, а теперь он, один. Я стучала, нажимала на кнопку звонка, прикладывала ухо к двери. Из квартиры не доносилось ни звука. Конечно, можно было бы найти домовладельца и спросить, в чем дело. Но на это я не могла решиться. Мне было стыдно и страшно. А вдруг Эмили и Джон все-таки оказались английскими шпионами и их забрали в полицию? Нет, нет, это нелепо. Но все же я боялась.

Кончилось все как-то странно и неожиданно. Да ведь и началось так же.

Я в очередной раз, уже безо всякой надежды, поднялась по лестнице, надавила на кнопку звонка. Из разговоров в университете я уже знала, что Иоганн Вахт решил не продолжать учебу. Он и Эмили старались не привлекать к себе внимания, и это им удавалось. Смерть Эмилии, уход Вахта из университета очень скоро перестали быть темой для обсуждения.

Прошло совсем мало времени. Всего несколько дней. Но мне казалось, что я сгибаюсь под бременем тоскливо, бессмысленно прожитых лет…

Я снова надавила на кнопку звонка. И вдруг – шаги. Я испугалась. Захотелось стремглав кинуться вниз. Почудилось, что сейчас из квартиры появится какое-то страшное существо; или еще хуже – странный, загадочный и зловещий человек, которого я знала под двумя именами: Иоганна Вахта и Джона Рэндольфа, затащит меня вовнутрь и там… произойдет что-то ужасное. Мне представлялось что-то вроде вампира, пьющего кровь из моей прокушенной шеи. Я готова была уже сейчас кричать от ужаса.

Между тем, дверь распахнулась. Я увидела Джона. Он был в пальто, осунулся, показался мне каким-то вялым и равнодушным.

– Здравствуй, Кати, – равнодушно поздоровался он. – Ты застала меня случайно. Я зашел взять несколько книг, чуть не забыл их.

Он не приглашал меня войти. Я растерялась; не знала, как мне держаться. Было странное нелепое ощущение, будто он и не помнит всего того, что произошло здесь, в этой квартире, всего несколько дней назад! Я хотела было выразить ему свое соболезнование, и вдруг удивилась тому, что сама не оплакиваю Эмили, словно она никогда не существовала, никогда не дружила со мной. Я вдруг каким-то наитием осознала, что не должна ничего говорить об Эмили, о ее смерти. Но что же делать? Просто уйти? О, господи, как все это странно, нелепо! Надо было уйти. Но я никак не могла себя заставить сделать это. Просто уйти. Просто повернуться и уйти.

Я чувствовала, что Джон не испытывает ко мне злобы или ненависти. Он просто ничего не испытывает ко мне. Совсем ничего. А я? Да, в сущности, и я…

Необъяснимо! Может быть, будь я постарше и поизощренней в женских интригах (кажется, это можно назвать именно так), я бы придумала какой-нибудь ход, чтобы вызвать Джона на большую или меньшую откровенность и хоть немного прояснить для себя картину происходящего. Но я была совсем молода и неопытна. Я пребывала в недоумении. Мне казалось, что из романов я знаю если не все, то по крайней мере довольно много о том, как могут развиваться отношения мужчины и женщины, как они встречаются, любят друг друга, и наконец – как расстаются. Я знала, что ссоры и само расставание порою повергают влюбленных в отчаяние. Но то, что сейчас происходило со мной, я не могла объяснить. Мне было попросту все равно. В тот день я поняла, что самое безысходное отчаяние лучше этого отупения и прохладной пустоты.

Но никаких вариантов не осталось. Надо было идти. И тут я вспомнила! Нет, я заговорила об этом вовсе не потому, что воспринимала это как предлог остаться подольше с Джоном. Просто во мне проснулась та аккуратистка Катарина, в которой мать, отец, учительницы из пансиона воспитали неодолимое отвращение к любому беспорядку, а тем более к тому, что хотя бы отдаленно могло напоминать кражу.

– Я хотела бы вернуть рукопись, – произнесла я, изо всех сил стараясь, чтобы мой голос звучал совсем обыденно, «как всегда».

– А, это, – откликнулся Джон с такими интонациями, словно разговаривал с посторонним и даже докучным человеком. – Ты можешь оставить это себе.

Все! Нить оборвалась. Надо было уходить. Что я могла ему сказать? Что я все равно хочу вернуть эти папки? Но это было бы ложью. Не то чтобы я желала сохранить их как память о нем, но вовсе не намеревалась вручать их ему насильно.

И тут снова проявился во всей красе мой странный и причиняющий мне столько неприятностей характер. Я вдруг совершенно непоследовательно и нелогично заговорила о данной мне рукописи. Заговорила даже с некоторой горячностью. Почему? Быть может, таким образом проявлялось неосознанное желание отомстить Джону. Но за что? Просто за его внезапную и необъяснимую холодность. Хотя ведь он не сделал мне ничего дурного. Короче, я вела себя, словно капризный избалованный ребенок.

– Эта рукопись кажется мне странной, – я машинально сняла перчатки, сунула их в карман пальто. – По-моему, это подделка или даже мистификация. – Я ждала, что Джон заговорит, прервет меня, возразит, но он прохладно молчал и, наверное, именно это и заставляло меня горячиться. – Мне кажется, что и та старинная рукопись, которую ты мне показал, вполне может оказаться поддельной; ты должен показать ее какому-нибудь сведущему архивариусу…

– Зачем? – вдруг спросил Джон.

– Чтобы узнать, подлинна ли она, – продолжала горячиться я. – В тексте, который ты мне дал, столько странностей, несоответствий во времени, нелепостей…

– А в жизни меньше? – прозвучал холодный и насмешливый голос Джона.

Мы по-прежнему стояли у дверей на лестничной площадке, он не приглашал меня войти. Это все было унизительно для меня, я ничего не понимала. Надо было уйти, но я, как ребенок (опять же), продолжала спорить, противоречить Джону.

– Что значит это «меньше»? – спросила я почти задиристо.

– Меньше странностей, несоответствий во времени, нелепостей?

– «В жизни бывает все», – эту фразу я слышала от покойной бабушки, и фраза эта, в сущности, ничего для меня не значила. – В жизни бывает все, – повторила я упрямо, – но я говорю о вполне конкретном предмете, о том, является ли рукопись подлинной…

– А жизнь является подлинной, ты уверена? – насмешливо бросил Джон.

– Эта рукопись – подделка! – я чувствовала, что вот-вот позорно разрыдаюсь.

– Кати, а вся наша жизнь, твоя и моя, разве это не подделка? Разве это именно та жизнь, которую мы бы желали прожить? Или вся эта горечь, тоска, затруднения и скука являются непреложным доказательством подлинности жизни, которую мы ведем?

Я уловила в его голосе теплоту. Мои гнев и отчаяние испарились.

– Да, – сникла я, – ты прав…

– Прощай, Кати, – сказал он. – И не думай обо мне плохо. И прости за то, что я ничего не могу объяснить.

Он протянул руку. Я почти машинально пожала ее. Он быстро вошел в квартиру. Дверь захлопнулась, щелкнул замок.

Спускаясь по лестнице, я вдруг обнаружила, что почти преисполнена гордости. Еще бы! Кто из моих соучениц мог бы похвалиться подобным жизненным опытом! Что они могли пережить? Банальные любовные ссоры, хныканье и взаимные обиды. Я же пережила нечто странное, необычное, даже необъяснимое.

Я понимала, что ничего этого делать не следует, но даже когда я узнала из нескольких случайно оброненных фраз в университетских разговорах, что Иоганн Вахт оставил учебу и уехал (как говорили, в Берлин); я все равно несколько раз, стыдясь самой себя, приходила в знакомый дом и, замирая от неловкости, надавливала на кнопку звонка. Ответом мне было мертвое молчание. В последний раз дверь открыла незнакомая пожилая женщина – квартира была сдана новым жильцам. Я извинилась, оправдалась тем, что ошиблась дверью, и больше не приходила сюда.

Прошло лет пятнадцать. Как говорится, много воды утекло. Я успела выйти замуж и даже расстаться с мужем, успела приобрести кое-какой жизненный опыт. Я стала писательницей и даже приобрела некоторую известность.

Рукопись, когда-то подаренная мне Джоном, хранилась у меня. Иногда я вспоминала друзей моей юности, Джона и Эмили, мне было жаль Эмили, я по-прежнему не понимала, что же, собственно, произошло. Впрочем, с течением времени это почти перестало занимать меня.

Иногда мне приходило в голову, что рукопись можно издать. Это было занимательное повествование, оно несомненно имело бы успех. Но меня останавливало то, что рукопись все же являлась формально собственностью Джона и Эмили, и даже своего рода семейной реликвией (конечно, если все, что Джон и Эмили когда-то рассказали о себе, действительно было правдой).

Но когда переменчивая судьба занесла меня в Лондон, я твердо решила разузнать о Джоне. У меня была конкретная причина для поисков: я хотела получить разрешение на публикацию рукописи. Но в то же время я отдавала себе отчет в том, что хочу после стольких лет увидеть Джона; посмотреть, какое я произведу на него впечатление в своей новой роли независимой и почти уверенной в себе женщины. И кроме того, может быть, я наконец-то узнаю, почему он так странно повел себя тогда…

Но, увы, поиски ни к чему не привели.

Более того, выяснилось, что графский род Элмсбери существовал лишь на страницах американского романа. Никаких следов Джона и Эмили Рэндольф обнаружить не удалось. Я не нашла в библиотеке даже той маленькой пасквильной книжицы, изданной в восемнадцатом веке. «Должно быть, это и в самом деле редкое издание», – подумала я иронически.

Итак, что же мне оставалось делать? Кем были на самом деле Джон и Эмили (или Иоганн и Эмилия)? Англичанами? Немцами? Чудаковатыми романтиками? Или опытными шпионами? Или просто неопытными молодыми людьми, случайно замешавшимися во что-то странное? Должно быть, я уже никогда не узнаю. Во всяком случае, они, конечно, были братом и сестрой, и, наверное, даже близнецами, как сами уверяли; об этом свидетельствовало их несомненное сходство.

Теперь я могла считать себя с полным правом хозяйкой странной рукописи. И я решила опубликовать ее. В конце концов, рукописи для того и существуют, чтобы их публиковали, а затем читали.

Я откровенно предупреждаю читателя, что не несу ответственности за те странности и несоответствия, которыми данная рукопись, кажется, изобилует. Я просто надеюсь на то, что вам, почтенные читатели (и особенно читательницы), будет интересно прожить вместе с красавицей-героиней одну неподдельную в своей занимательности и удивительных приключениях жизнь.

Итак, отдаю на ваш суд.

Собственноручные записки боярыни Марфы Турчаниновой, она же Эмбер Майноуринг, герцогиня Райвенспер, урожденная графиня Росвуд