Мы были в еловом лесу. Вокруг нас – длинные стволы, высоко вверху – кроны. Это похоже скорее на колоннаду, чем на густой лес из сказки. Зато внизу растительность плотная – папоротники и всякое такое. Местами – островки кустов в полдевочки ростом. Присядешь – лес накроет тебя с головой.

Зелень какая-то невероятная! Хрустяще-ярко-зеленая и сыроватая. Кажется, даже светится.

– Не-ет! – прошептала я, узнав об этом. – Не может быть!

– Может. Именно так и было. – Рика помешивала суп – гуляш с макаронами из банки.

– Еще раз для тупых, – тихо сказала я. – Значит, так: она хотела осмотреть травмы у этих двух псов и выпустила их из клеток, потом маленькая коричневая собака укусила большую, а потом она повалила маленькую на пол и укусила ее за горло?

– Не-е, она черного укусила. Большого. И если бы мы не заорали, она бы его до смерти загрызла. Это – правда.

Я посмотрела на Фрайгунду. Она сидела немного поодаль, все собаки были около нее. Она запретила нам подходить. У нее был вид человека, который прекрасно знает, что делает. Мы бы просто погладили собак, ну покормили, наверное. А Фрайгунда сидела около них и, казалось, гипнотизировала пространство.

У всех собак на шеях были оранжевые веревки, которые она нарезала на парковке у заправки. При ходьбе веревки волочились по земле. Иногда кто-нибудь из собак за что-то цеплялся и глупо озирался. Буксирные тросы, сказала Фрайгунда. С ними они будут на свободе, но под контролем.

– Может, она захотела съесть этого пса и поэтому укусила. Средневековые-то люди наверняка собак едят, – прошептала Рика и улыбнулась. Она попеременно ставила на газовую горелку четыре котелка и помешивала их содержимое палочкой. Большого котелка у нас не было – только семь наборов походной посуды, состоящих из сковородок, маленьких котелков, котелков средних размеров и тонкостенных железных мисок с ручкой.

Рика стукнула палочкой-мешалкой по одному из котелков. Услышав этот чуждый лесу звук, все сразу поймут, что еда готова.

Бея и Аннушка суетились около машины – старались ее замаскировать.

Антония и Иветта сидели на корточках совсем недалеко от нас, собирали чернику в два маленьких котелка.

В просвете между деревьями с левой стороны виднелось небо и озеро. Водохранилище Вольфсгетрой. Посреди леса земля вдруг круто уходила вниз. Может, там и скалы есть. Вот бы сбегать туда и посмотреть… Вообще-то в тот момент у меня еще было ощущение, что приключения в любую секунду могут закончиться. А мне хотелось успеть хотя бы разок искупаться в озере. На въезде в лес мы встретили двух человек с корзинками. Они, наверное, за грибами ходили, или за черникой, или что там еще в этом лесу есть. Они отошли на обочину, пропустив нас.

Бея направляла фургон все глубже в лес по заросшей травой дорожке. Ехала она медленно, но все равно трясло еще так! Иногда мы ныряли в глубокие лужи и машина сильно накренялась. Наконец Бея свернула с заросшей дороги и проехала еще немного, петляя между деревьями.

Оттуда, где сидели мы с Рикой, машины уже было не видно. Девчонки натаскали веток и листьев и навалили на нее папоротников и травы. Под ними скрылась надпись «Собачий случай», но белая краска местами еще просвечивала. На две недели можно и так оставить, подумала я. Если, конечно, у нас будет две недели.

К нам потихоньку стали подходить девчонки. Только Фрайгунда осталась сидеть поодаль.

Мы ей помахали.

Она нас проигнорировала, будто мы пугала, у которых руки зашевелились от ветра.

– Надо ее прогнать, – сказала Иветта, когда мы все уселись вокруг газовой горелки, – она мою собаку покусала.

– Тогда твоего пса тоже придется прогнать, потому что он другую собаку покусал. – Антония была очень взволнована.

– Да, но он же пес. А она чокнутая! Если она с нами останется, может запросто у кого-нибудь из нас ночью всю кровь высосать.

Бея встала и пошла к Фрайгунде. Собака, с которой Фрайгунда разговаривала, по-кошачьи выгнула спину и отбежала в сторону. Оранжевая бельевая веревка потянулась за ней.

Бея подняла руки и стала делать жесты в сторону земли.

Маленькая собачка истерично залаяла и закрутилась на месте, пытаясь схватить воздух острыми зубами. Какой-то обезумевший пес-щелкунчик! При этом она злобно морщила морду, складка на складке. Фрайгунда, сгорбившись, двинулась на Бею и за плечи отвернула ее от собаки. Уж Бея-то точно не из тех, кто каждому позволит трогать себя и направлять! Когда обе встали спиной к лающей собаке, та тут же успокоилась: облизнулась, чихнула, легла и снова стала похожа на маленькую комнатную собачку. Не хватало только банта и кулона с сердечком!

Бея немного поговорила с Фрайгундой и одна вернулась к нам.

– Она хочет заниматься собаками. Нужно принести ей миску супа. И никому нельзя подходить слишком близко к этому брехуну. Его зовут Демон. Она говорит, он единственный, кто опасен.

Едва Иветта открыла рот, ее тут же остановил поднятый палец Беи:

– Нет, его мы прогонять не будем.

– Я хотела сказать, надо убить, – попыталась возразить Иветта.

– Я тоже было подумала, что надо убить. Но, знаешь, потом мне пришло в голову: Иветта еще так молода, она еще может измениться. Стоит дать ей шанс.

– Вы бесите! – сказала Антония. А потом встала и понесла суп Фрайгунде. Демон не двинулся с места. Когда Антония вернулась, ее лицо освещала широчайшая в мире улыбка.

– Фу! Это же ненормально! – взвизгнула Иветта, показывая руками в сторону Фрайгунды. Та на четвереньках и с куском мяса, торчащим изо рта, двинулась к придурочному Демону.

– Она же тронулась. Вы только посмотрите! Посмотрите! Меня сейчас стошнит! – визжала Иветта.

– Да видим мы, господи! – сказала Антония своим детским голоском.

Мы все прыснули.

И в этот момент меня настигло счастье! Оно ведь всегда летает вокруг, носится, как неизвестный науке атом, между людьми. И вот сейчас оно попало в меня. Где-то рядом репетировала свою песню одна-единственная птичка – попела чуть-чуть, снова начала с самого начала, допела до того же места и снова с начала. Пахло ржавой водой, свежей травой и гуляшом из банки.

После еды Фрайгунда подошла к нам.

– Каждой нужна правильная собака, – сказала она. – Иначе мира нам не видать. Собакам нужен главный, людям – тоже. Руководить людьми должен главный той собаки, которая главная у собак.

– Э-э? – не поняла Антония.

Рика захихикала у меня за спиной.

– Я хочу черного! – заявила Иветта. – Цак – мой. Я уже давно говорила. Он мой!

Фрайгунда кивнула.

– Значит, я – главная?!

Фрайгунда покачала головой.

– Твой пес не создан быть вожаком. Его все терпеть не могут. Вы друг другу подходите.

Черты Иветты стали острее, чем обычно:

– Эй, это звучит как самая идиотская фраза из печенья с предсказаниями!

Странно, но в этот момент она мне нравилась. Или просто стало ее жалко.

Неудивительно, что альфа-самец достался Бее. Звали его Чероки. Большой, спокойный парень. Бурый с черными полосами. Это называется «тигровый окрас», как я потом узнала. Уши у него стояли, перегибаясь где-то посредине, поэтому кончики смотрели вниз.

Следующей Фрайгунда показала на Рику и на Буги, которая грызла шишку. Это была рыжая с белым брюхом, пушистым хвостом и глазками-щелочками собака. Она напоминала выцветшую лису, сделанную из толстого картона: уши торчком, голова треугольная, туловище угловатое, как коробка, а под ним – крепкие ноги. Рика встала и пошла к своей собаке. Буги тут же запрыгала вокруг нее, как резиновая игрушка. Из улыбающейся пасти розовым карнавальным галстуком свешивался язык.

Оставалось еще четыре девочки и только три собаки. Одна большая и две маленькие.

Хозяина не было и у брехуна Демона, но я предположила, что Фрайгунда сама будет о нем заботиться.

Две другие собаки были полными противоположностями. Во-первых, Вуван, метис терьера, на чьей клетке я сидела в машине. Сейчас, высохнув, он стал вполне симпатичной небольшой собачкой. Как только кто-нибудь смотрел в его сторону, он сразу начинал вилять хвостом. Второго звали Кайтек. Он громко дышал и был очень слаб, даже уши не поднимал – чем-то напоминал старую летучую мышь.

Старик достался мне – с ним будет несложно. То, что мне и нужно.

Наконец Фрайгунда определила хозяек для Вувана:

– Антония, Аннушка, это ваш!

– Спасибо, я не хочу собаку, – сказала Аннушка и потянула за одну из трех ниток бус Инкен – они все еще были на ней.

Фрайгунда недоверчиво посмотрела на Аннушку. Не хотеть собаку – такого она понять не могла.

Кайтек.

Звучит и старомодно, и в то же время современно. Так мог бы называться тонкий скребок для шкуры буйвола или приспособление для защиты палатки от сильного дождя. И вот, не пройдет и двух сотен лет, и фирма – производитель походного снаряжения назовет этим старым индейским словом линейку товаров для альпинистов. Скальные туфли Kajtek.

– Привет, Кайтек! – сказала я псу. Он обрадовался. Но не слишком. Я погладила его по спине. Морда у него была серая, шерсть на теле – коричневая, лохматая, на кончиках шерстинки черные, как будто отросли крашеные волосы. – Меня зовут Шарлотта!

Уши у него торчали в стороны. Наверняка в молодости он мог на них летать. А сейчас, казалось, они даже не очень-то слышали. Я положила руку ему на голову. Между ушами под шерстью нащупала какую-то выпуклость. Мой указательный палец поехал по ней вниз. Она шла до затылка. Кайтек быстро взглянул на меня, но либо счел, что во мне нет ничего интересного, либо просто видел плохо. Над черными зрачками у него была какая-то белесая пелена – два родника, над которыми стоит туман. Он снова положил голову на лапы. Пока он так лежал, его большой и круглый, как розетка, нос постоянно вздымался. Он принюхивался куда-то за угол, вперед и вверх. Этот нос, словно самостоятельный зверь с хоботом, прогуливался по лесу, пока сам пес спокойно лежал в траве. Причин вставать не было. Он и так все знал.

А я вот ничего не знала.

Что из всего этого получится?

Что станет с толпой девчонок в лесу?

Ну, лично я не то чтобы была большой обжорой, но с удовольствием бы опять что-нибудь съела. Вот у бабушки десерт бывает всегда. Мне вдруг страшно захотелось сладкого пирога! Но момент, чтобы заговаривать о выпечке, был неподходящий.

Сейчас у нас были совсем другие темы.

Бея свистнула. Мы все пошли к ней – по зелени под ногами, между коричневым слева и справа, под синью наверху. Собаки начали потягиваться, толкаться и отряхиваться – производили непривычные для меня звуки. Я только потом научилась их понимать, а тогда они были для меня вроде слов на чужом языке или названия вещей, которых я в жизни не видела.

– Ты сможешь найти туннель в темноте? – спросила Бея у Аннушки.

Та ненадолго закрыла глаза, снова открыла и медленно кивнула.

– В этом участке леса много глубоких ям от старых шахт. В темноте может быть опасно. Я считаю, это плохая идея.

Бея положила руку на голову Чероки, вместе они классно выглядели. Бея – вообще как королева!

– Все, что опасно в темноте, при свете тоже опасно. Мы вселимся в туннель этой же ночью.

От предчувствия приключений на меня напала дрожь – поползла вверх по ногам, рукам, наконец добралась до сердца: оно раздулось, и всё в нем понеслось галопом. От страха перед этим громким галопом сердце тут же сжалось. И, став таким маленьким, наверное, подумало, что нужно все-таки немножко подрасти, а то весь галоп внутрь не помещается, – так что оно снова расширилось до гигантских размеров. А потом, испугавшись собственной величины, опять съежилось. У меня перехватило дыхание, хотя я просто спокойно сидела. Кайтек смотрел на меня.

– А до этого у нас есть время организовать кое-что для нашего быта. Вы вдвоем остаетесь в лагере. – Бея указала на меня и Фрайгунду.

Так что для меня приключения пока отменялись.

– Собаки остаются с вами. Аннушка сказала, напротив плотины есть турбаза. Сходим туда, посмотрим, нельзя ли там чего-нибудь раздобыть.

Она что, считает, что мы вроде человечков в компьютерной игре, и стройных можно отправить сражаться, а толстых оставить дома, чтобы они поддерживали огонь? Но на нас же мышкой не кликнешь! Я ждала возражений, но даже вечно несогласная Иветта молчала.

– Вас никто не видит! – Тогда Бея сказала это впервые. И мне это сразу понравилось: приказ и охранное заклинание одновременно.

Девчонки взяли с собой кое-что из вещей, повязали куртки на пояс и двинулись в путь. Стоял волнующий шум сборов. Собаки встряхнулись и замахали хвостами.

– Нет! – сказала им Фрайгунда и показала, куда лечь.

Потом наступила тишина.

Собаки дремали.

«Остаетесь в лагере» звучало как «сидите и не чирикайте».

Фрайгунда предложила потренировать собак на послушание. С чутьем у меня и правда не очень, раз я подумала, что это может быть забавно. Фрайгунда обследовала все рюкзаки в поисках еды. Уже это мне совсем не понравилось. Едва я попыталась возразить, Фрайгунда прорычала, что всю ответственность берет на себя.

– Я скажу им, что ты до последнего защищала рюкзаки.

Когда мы нашли съестное (несколько арахисовых батончиков в рюкзаке у Аннушки), Фрайгунда распаковала пять батончиков и положила по одному перед каждой собакой – они не должны были эти батончики трогать.

– Лежать! – скомандовала Фрайгунда.

Вуван заерзал на месте, словно тесто, решившее поместить само себя.

Буги подняла голову, опустила, снова подняла.

Кайтеку, казалось, ничего не стоило лежать перед едой хоть часами. Он принюхивался к ней какое-то время, пока не насытился запахом.

Цак замер как готовый к бою солдат. Ему тренировать дисциплину было не нужно.

Демон в упражнении не участвовал.

– Ему сначала нужно развить доверие, – объяснила Фрайгунда.

Едва я открыла рот, как она стала мне выговаривать:

– Ты не можешь судить. Многие из на первый взгляд гадких поступков на самом деле самые нужные. Надо учиться отличать.

Буги зевнула и жалобно заскулила от нетерпения. Прямо душераздирающе…

Чероки был совершенно спокоен. Даже задремал.

Нет в мире лучшего снотворного, чем спящая собака. Собаки спят с полной самоотдачей. Они делают это так, будто спать можно яростно.

Сонливости добавляли короткие монотонные песенки трех-четырех птах, по-летнему лениво чирикавших неподалеку от нас.

Я немного подремала, а потом вернулись девчонки. С грузом.

Если я все поняла правильно, трое из них залезли в здание турбазы «Тройшгрюнхаус», что недалеко от местечка Айквальд. Внутри никого не оказалось, не пришлось даже прятаться. На кухне девчонки нашли хлеб, в одном из шкафов в коридоре – постельное белье. Они набили целую наволочку хлебом – серым в целлофане и рыхлым белым для тостов. Еще прихватили коричневые пледы и большую кастрюлю. А кроме того, пару простынь в качестве перевязочного материала, десять огурцов и маленький топорик. Все это они завязали в один из пледов и повесили узел на толстую ветку, которую несли на плечах Иветта с Рикой. Я представила, как на обратном пути они напевают что-то бессмысленно-ободряющее, какие-нибудь гласные. Так разбойницы возвращались к тому месту, где их ждали хранительница очага Фрайгунда, хранительница очага Чарли и все собаки.

Я бы не расстраивалась из-за этого воровства, если бы сама в нем участвовала. Ведь тогда это было бы наше воровство. А так это была только их кража.

Но мне все равно хотелось, чтобы было «мы». Да и что я могла хотеть как «я»? Поехать домой? Пойти в противоположном направлении? Сейчас, когда темнеет? Чтобы навсегда, на веки вечные и еще на дольше запомнить, что я дурында трусливая? Если полжизни торчишь на пустой остановке посреди ничего и вдруг появляется автобус, то нужно в него садиться. И неважно, куда он едет.

Стоял прохладный вечер, в деревьях у нас над головами шелестел свежий ветер.

Мы вставили батарейки в фонарики. Разорвали простыню на узкие полосы и привязали все, что можно, к рюкзакам. Котелки – так, чтобы не гремели.

– Приведи ее сюда, пожалуйста, – сказала мне Бея, показывая на Аннушку, которая стояла согнувшись у тропинки. На шее у нее покачивались бусы Инкен. Когда она их наконец снимет? И что она там делает?

Аннушка в сгущающихся сумерках лихорадочно что-то высматривала на земле. И при этом отходила все дальше.

Я пошла за ней, в серо-зеленый лес. Он явно жаждал наброситься на меня и спереди, и сзади. Я это чувствовала. У этого леса намерения были совсем другие, чем у того, что был вокруг лагеря. Лесу все-таки что-то от нас нужно, подумала я.

– Что ты там делаешь?

– Черт! Не пугай меня!

– Я не хотела.

– Я ищу валериану. Она отгоняет черта и его приспешников. Чтобы появлялись только неопасные духи.

– Угу, – хмыкнула я. С тем же успехом она могла сказать, что здешние пауки говорят по-испански.

– О, полынь! – радостно воскликнула Аннушка. – Отлично! Она очищает кровь и отгоняет ведьм. Еще бы дягиля! Хотя тут наверняка только ложный растет. А настоящий помогает от демонов.

– Тогда нужно обязательно искать дальше и дать немного Фрайгунде.

Она кокетливо засмеялась, и щеки у нее стали еще круглее.

Мы пошли обратно к остальным.

Нас начали расспрашивать, что делала Аннушка. Про демонов и чертей она умолчала. Сказала только о чем-то «противовоспалительном» для моей руки.

И действительно ею занялась: сняла повязку, промыла рану, положила на нее лист и снова перевязала.

– Через два дня все заживет. Полынь отлично помогает. – Она ободряюще мне кивнула.

Мы закончили перепаковываться до наступления сумерек.

Комары были чрезвычайно рады такой толпе тонкокожих медленных животных.

Собак мы покормили бутербродами с ливерной колбасой. Фрайгунда дала на это согласие с условием, что больше такого не повторится.

– Ну что, выдвигаемся? – спросила Бея.

И мы пошли.

Фонарики мы не включали. Это только кажется, что с фонариком лучше видно. На самом деле с ним видно только маленький конус пространства, который выхватывает луч света.

Луна практически не освещала ночной лес. Ее свет чуть пробивался сквозь кроны деревьев.

Собак мы привязали оранжевыми веревками к поясам. Каждого пса – к его девочке. Они бежали рядом и были куда спокойнее нас. В темноте они лучше видели и слышали, а уж об их чутье и говорить нечего. Кроме Вувана – он ничего не слышал. И Кайтека, который – к тому моменту я была в этом уверена – воспринимал исключительно движения. Волновался только Демон. Чуть не лопался от напряжения, пару раз даже кричал – лаем назвать это было нельзя. И каждый раз у меня замирало сердце. В том числе потому, что я не знала, что делает Фрайгунда, так низко и раскатисто рыча в ответ. Если Демон будет продолжать в том же духе, она, наверное, его просто придушит, а потом заявит, что это было необходимо.

Аннушка объяснила, куда идти. На этой стороне дороги оставаться нельзя, сказала она, потому что так мы скоро выйдем в хорошо просматривающуюся песчаную лощину. Прямо рядом с ней – полого спускающаяся просека с молодыми деревьями. А сверху там охотничья вышка, с которой видно всю округу.

Мы продирались вперед, хрустя ветками. Недалеко шумела дорога – как дождь, который то включают, то выключают.

Лес постоянно менялся. Пахло свежестью и сухой древесной корой, иногда – старыми грибами, иногда – молодыми растениями. Каждые десять шагов мы останавливались, прислушивались. В лесу стояла оглушительная тишина. Она поглощала все мелкие шумы. Такая похрустывающая, потрескивающая тишина. Когда мы останавливались, я чувствовала, как кровь стучит у меня в висках. Впереди, сзади, сбоку – чье-то дыхание. У моей ноги пыхтел Кайтек. Примерно через полчаса его пыхтение изменилось. Он разогрелся. Остановки мешали ему больше, чем движение, выбивая из ритма. Позже я не понимала, как Кайтек смог преодолеть такое расстояние. Но – что ему оставалось делать? Он хотел быть частью стаи, так же как и я. Я то и дело поглаживала его по треугольной голове.

Не меньше двадцати минут мы шли по лугу с высокой травой. Стебли почти по пояс. Мы продирались по диагонали, в сторону черной стены. К густому лесу.

– Нам нужно туда? – прошептала Антония. – Но как?

Если представить этот лес в виде предмета, мы оказались на его внешней стороне.

Аннушка тихо сказала, что можно поднырнуть. Под самыми нижними ветками елок. Она подняла две ветки и проскользнула в лес. Мы последовали за ней. Действительно, нижние ветки были чем-то вроде занавеса. Под грузом веточек поменьше и иголок они спускались до самой земли. Ветки повыше лежали на нижних, и так далее, и так далее… Стоило под ними пролезть – открывалось большое пространство. Темное, хоть глаз выколи.

– Включаем фонарики, – прошептала Бея.

Мы осветили это невероятное место. Стволы стояли очень густо, но внизу у них почти не было веток. Здесь, в недрах леса, деревья боролись друг с другом за свет и пространство для роста. Тощие сухие ветки сетями лежали внизу.

– Светим вниз, – прошипела Бея.

– Извини, – пробормотала я. Мне просто очень захотелось посмотреть, как это выглядит наверху. Одна черная крона дерева переходила в черноту другой. Этот лес выстроил себе крышу, которая лишала его света внизу. Земля была покрыта толстым слоем коричневой еловой хвои, везде шишки. Луч моего фонарика высветил старые коричневые бутылки. Они были меньше и пузатее привычных мне. Рядом еще стеклянная банка, аудиокассета, лампочка, а дальше – огромное множество бутылок.

Девочки двигались осторожно, но собаки на слишком длинных веревках бежали по этим гремящим бутылкам.

Фрайгунда сказала, что так собаки могут порезать лапы. Бея тихо заметила, что шуметь нельзя. Мы подтянули собак к себе.

Под ногами мягко пружинило, но ветки постоянно преграждали нам путь. Продвигались мы очень медленно. Это был бесшумный переход. Лишь иногда чья-то нога задевала бутылку. Я была рада, когда мы наконец-то вынырнули с другой стороны этого леса.

– Выключаем свет! – сказала Бея.

Где-то очень далеко послышался шум машины. Многое было очень далеко.

Туалет.

Кровать.

Инкен…

И все уходило от меня дальше и дальше. Приближался только туннель.

Когда мы остановились в следующий раз, рядом что-то затрещало. Демон хотел было залаять, но Фрайгунда сделала так, что он тут же перестал и только чуть повизгивал. Но скоро все стихло.

За треском последовал свист. Там кто-то был. Совсем рядом.

Мы стояли не двигаясь.

И этот кто-то тоже.

Наконец треск стал удаляться. Ноги. Ботинки. Между нами и этим треском было всего метров десять.

Мне хотелось кричать. Крикнуть, что еще никогда не было так страшно. Ощущения как на американских горках! Такой лес с горками и трамплинами. По ночам надо брать плату за вход. Я едва не лопалась от напряжения, но не издавала ни звука.

Подождав, мы двинулись дальше. Прошли немного в прежнем ритме: делаем десять шагов – прислушиваемся. Когда мы остановились в пятый раз, Аннушка сказала, что туннель уже близко. Она снова предупредила, что искать его в темноте опасно. Лес там по-настоящему коварный – ямы с отвесными стенками и глубокие канавы. Старые шахты рудника уже сотни лет осыпаются, и процесс этот продолжается. В лесу даже стоит несколько щитов с предупреждением о подземных пещерах.

– А может, лучше вообще туда не ходить? – спросила Антония прерывающимся голосом.

– Нам не нужны собаки с поломанными ногами, – сказала Фрайгунда.

Аннушка предложила подойти как можно ближе и провести ночь в питомнике, который находится как раз перед участком леса с шахтами рудника.

– Там забор, но с дорожки через него есть лесенка. Там мы будем в безопасности. Там только маленькие елочки.

– Насколько маленькие? – поинтересовалась Иветта.

Я засмеялась. Иногда у меня появляются очень яркие картинки: я увидела, как мы лежим между крошечными, тоненькими деревцами высотой с траву и сильно из них высовываемся. Мимо идет лесник с биноклем – знаете, такой в фетровой шляпе с кисточкой из барсучьей шерсти. Мы все время шепчем друг другу, что нужно лежать тихо. Лесник смотрит в нашу сторону и говорит: «Хо-хо, да это просто еловый питомник!» Это выглядело так глупо, что я не выдержала и тихо засмеялась.

Рика поинтересовалась, не плачу ли я.

Я помотала головой.

– А-а, ты смеешься.

Я кивнула. Наверное, это сны наяву. Или во мне бродит остаточное возбуждение после недавней встряски, когда в темном лесу что-то затрещало.

– Ну-у, раньше это были маленькие елочки. Но они должны были уже подрасти, – попыталась рассеять наши сомнения Аннушка.

– Как давно ты тут не была? – спросила Иветта.

– Не знаю, лет шесть, семь.

И все, Иветту понесло:

– Класс! Просто класс! Ты не была тут шесть, или восемь, или девять лет. Или вообще никогда. И даже понятия не имеешь, может, этот туннель давно обрушился. Или, может, там лесной пожар был. Например, в прошлом году. А может, там с тех пор балаган открыли.

Тут ко мне вернулся лесник с кисточкой на шляпе – мы все лежим прямо перед кафе с мороженым на земле и шепчем: «Лесник идет! Тише!» Туннель уже стал туристической достопримечательностью, туда подъезжают автобусы, школьники покупают открытки с изображением секретного туннеля. Над входом в туннель написано «Знаменитый секретный туннель».

Я тихо про себя заплакала от смеха.

– Скажи уже, чему ты смеешься, – пихнула меня в бок Рика.

– Если скажу – лопну, – выдавила я из горла, доверху наполненного смехом.

– Тс-с! – шикнула Бея. А потом заключила: – План остается прежним. Пока не выяснится ничего нового, он в силе.

И мы двинулись дальше в сторону елового питомника.

Свою собаку, этого пса по имени Кайтек, мне приходилось уже практически волочь. Его было жалко, и этим он нервировал. Почему именно мне досталась эта старая развалина? Кайтек прислонился к моим ногам. Теплое тело.

– Хм, та-ак, – размышляла Аннушка. – Тут можно немножко срезать.

Какая-то птица зачирикала что-то совершенно неуместное, похоже, утреннюю песню. Мы стояли затаив дыхание. Можно ли услышать воздух? А свет? А луну? Лесу тишина шла. Ему бы стоило носить ее по ночам.

– Будет быстрее, если пойти по учебной тропе рудника. Она, правда, немножко…

Можно ли услышать невысказанные мысли? Услышать, как они скрипят при торможении и охают на поворотах? Можно ли услышать, как подбирают слова? Опасная, нет, скользкая, нет, трудная, нет, особенная, нет, крутая…

– Она… Ну, там надо быть осторожным.

– Это не слишком опасно? – голосок Антонии пробрался во все уши и свернулся там калачиком.

– Не опасно, если соблюдать осторожность, – медленно произнесла Аннушка. – Та-ак, походная обувь есть у всех. И надо будет включить фонарики.

– Хорошо, куда идти? – спросила Бея. У нее походных ботинок не было, но кроме меня об этом никто не знал.

Аннушка включила свой фонарик, и луч света выстрелил между деревьями. Мы направили свои лучи туда же – раз, два, три… пока их не стало семь.

Мы двинулись.

– Ну, пошли, – сказала я Кайтеку. Он тяжело выдохнул и потрусил рядом. Мы свернули в лес. Некоторые конусы света дрожали. У Аннушки рука тоже слегка подергивалась, и это при том, что она лучше всех ориентировалась в этой местности. И если даже ей здесь было страшно, значит, бояться есть чего!

В лесу рельеф резко опускался. Сначала мы шли по растениям – по большим, старательно их топча, и по маленьким, которые покорно пригибались. Потом была тропинка.

– Осторожно! Корни! – предупреждение передавалось по цепочке от первых к последним. Я передала это Бее.

Она пыхтела за мной.

– Всё хорошо? – спросила я.

– Почти. Окей, – голос звучал недружелюбно.

Я направила фонарик вниз. Сеть корней сильно потерта походными ботинками. В некоторых местах корни истерты до ран, в других – отполированы до блеска, очень скользкие, если неаккуратно наступить. Потом дорога стала круче. Теперь корни не мешали, а помогали. Я бы и табличку не заметила, потому что мой фонарик постоянно был направлен вниз. На нее указала Аннушка.

– Здесь начинается учебная тропа.

На табличке были изображены люди, стоящие в ручье, в старых колпаках и с поднятыми топорами. Ими они замахивались на стволы. Один, стоя в воде, махал какой-то метлой. Там было написано: «Разработка россыпных месторождений». Ага, подумала я, россыпи, значит.

Я еще немножко поразглядывала щит, пока не услышала команду Беи:

– Не растягиваться!

Луч моего фонарика еще раз скользнул по щиту «Добро пожаловать в Черные россыпи». Я пошла дальше, а мужики в остроконечных колпаках увязались за мной. Они шли рядом, положив загрубевшие руки мне на плечи. Топоры они волокли за собой, таким манером заметая следы. Вы – бред, убирайтесь, сказала я им и себе самой. Вы мне только мерещитесь! Страх – это вроде киномеханика, который любит показывать страшные фильмы и сам убегает из зала. Если эти мужики – воображаемые, говорить с ними не надо, увещевала я себя, иначе они станут настоящими.

Я положила руку на голову Кайтеку – тепло и мягко. Он не боялся.

Тропинка шла круто вниз. Я старалась двигаться как можно аккуратнее. Фонарики других девочек уже скользили по следующему щиту. Я тоже рискнула ненадолго оторвать луч от земли.

Во время работ на россыпях погибло 17 рабочих, промывавших руду, 3 подмастерья и 3 штейгера в период с 1591 по 1808 годы.

Я быстро снова опустила фонарик на тропу.

– Не растягиваться! – голос Беи сзади.

– Я хочу держать дистанцию, – возразила я, – иначе упаду на Фрайгунду сзади.

– Да, может, это к лучшему, – отозвалась Бея.

В этот момент я была бы одна, если бы была одна. Трое штейгеров, трое подмастерьев и семнадцать рабочих встали из-под земли и пошли рядом. Они меня не теснили. Они молчали и были рады снова ожить в чьих-то мыслях.

Я отвязала Кайтека от пояса и взяла поводок в руку.

Не хотелось потянуть его с собой, если я упаду. Мы спускались глубоко вниз. Лес смыкался над нами. На земле – еловые шишки. Или пихтовые. Различала я только маленькие, сосновые. Их я знала. Иногда они откатывались немного подальше, будто пытались нас обогнать.

Свет фонариков впереди уже ощупал этот предмет и показал мне его издалека. Я тоже направила свой фонарик туда. Металлическое колесо. На подставке из дерева. Маховик. Три маховика.

Следующий щит: Весной талые воды часто затопляли рудники. Мой луч перепрыгнул в конец текста. Подъемщики, прочитала я.

Подъемщики тоже присоединились ко мне. Их я представляла себе грязными. Усталыми и худыми. Такими, которые за работой не насвистывают. Которые потеют. Сзади было тихо. А где же «не растягиваемся!»?

– Бея? – позвала я.

– Здесь! – голос раздался откуда-то издалека. Сзади меня никто не прикрывал. Ничьи глаза не смотрели мне в спину. Рядом со мной разбившиеся, утонувшие… Как же они назывались? Промывщики руды? Горнорабочие? Сколько им может быть лет? Свет фонариков был от меня на некотором расстоянии. Я положила руку на голову изможденного пса и пошла дальше. Ступеньки из корней вели все ниже. Слева тропа уходила вверх, справа – круто вниз, что впереди – не видно. Рядом с тропой – деревянная горка. Щит с подставкой для лопат. И вил. Или чего-то в этом роде. Табличка, около которой я остановилась, чтобы подождать Бею. Оловосодержащий шлих добывался с помощью скребка.

Черт, кто вообще может такое понять? Контактная порода, породообразующий минерал, направление простирания, мощность жилы… Вопросов возникает больше, чем дается ответов. Если бы мне пришлось объяснять толпящимся вокруг духам, как работает мой смартфон, им бы тоже пришлось непросто. Но сейчас ничего не понимала я. Верхний слой назывался пустой породой, бедным галечником. Дальше шли вязкие породы, тонкие пески, глинистые…

Горнорабочие клали руки мне на плечи, лезли из всех щелей, ползли на меня…

– Бея?

– Здесь! – она была совсем рядом. – Что случилось?

– Я хотела тебя подождать.

– Ну вот, я тут, – она тяжело дышала.

– Всё в порядке?

– Да. Просто напоминает о себе старое боевое ранение. И всё!

Собаки дружелюбно поприветствовали друг друга.

– Как Кайтек?

– Идет пока. Надеюсь, уже недалеко.

Бея коротко свистнула.

В ответ тоже засвистели.

Мы пошли дальше. Я поворачивала фонарик вправо-влево, читала непонятные слова, смотрела на карты – линии, показывавшие, как расположены места залегания олова. Везде вдоль них горняки искали руду и глубоко вкапывались в землю в надежде найти сокровища. Одна штольня называлась Счастливая жила, другая – Надежда Якоба. Лощина Всех Святых, Пойменный ход, Темный провал.

Фонарик выхватил из темноты загороженный провал рядом с нами. Перед ним – невысокий забор. На нем – табличка: человек с разинутым ртом и вытянутой рукой. Осторожно! Старый рудник. Опасно для жизни!

Провал был наверняка не меньше десяти метров в глубину. Луч фонарика как раз доставал до низу. Можно было шарить им туда-сюда между двумя каменными стенами. Стоило мне подумать, что я ни за что не хотела бы оказаться там внизу, как раздался голос Беи:

– А было бы круто туда спуститься!

Недалеко впереди на тропе я видела пять пятен света, много ниже нас. Значит, там снова крутой спуск.

– Иди! – сказала Бея. Сказала грубо. Я слышала, как она громко дышит у меня за спиной. Наверное, ей было больно. Шаги звучали неравномерно.

Мне приходилось тянуть Кайтека.

– Осталось чуть-чуть, – подбадривала я его.

Тропа спускалась в овраг. По крайней мере, я обычно называю такое оврагами, но здесь это наверняка был разлом, ход, проход, провал или еще что-то. Там были деревянные ограждения, на скалах – металлические ступеньки. Приходилось двигаться как горным козам. Прочная обувь, подумала я. Вроде копыт.

Насколько вообще глубоким может быть лес? И сколько еще можно спускаться в породу? Здесь внизу все звучало так, будто я оказалась в собственном узком слуховом проходе.

– Ну? – приветствовала меня Рика. Она легонько меня пихнула, а Буги завиляла хвостом. – Посмотри! – Рика показала фонариком: в каменной стене был вход. Перед ним – решетка. И опять взволнованный человек с предупреждающе выставленной вперед рукой: Опасно для жизни. Я сделала два шага в ту сторону. И посветила внутрь. Там спуск продолжался. Прямая дорожка. Ощущение такое, что через эту загородку можно просочиться. Нарезанная на прямоугольные кусочки, я бы падала, падала и падала, пока не приземлилась рядом со скелетами погибших штейгеров. Там еще темнее. И еще глубже.

Я попятилась и натолкнулась на тощее тело Фрайгунды. Она ничего не сказала. Когда я на нее посмотрела, мне показалось, это один из призраков рудника.

Тут зарыдала Антония. Судорожное дыхание, всхлипы.

Я сжалась.

Аннушка уронила фонарик – он покатился в сторону входа в шахту.

Фрайгунда было бросилась за ним, но тот уже укатился – сорвался вниз, на секунду осветил все вокруг и куда-то исчез.

– Вувана нет! – рыдала Антония. – Веревка пустая… Я не знаю… как давно…

– Может, отпустить других собак искать Вувана? – предложила Иветта.

– Тогда еще больше собак потеряется, – возразила Бея.

Против были все.

Молча, под тихие всхлипы Антонии мы стали искать место для сна.

Призраки досюда со мной не дошли. Я наконец от них освободилась.

Подумала про фонарик внизу, в шахте. Наверняка первый раз за сотни лет туда вниз попал луч света. И пока батарейка не сядет, там будет свет, который никто не увидит.

Проснувшись, я сразу поняла, где нахожусь.

Спальник шуршал. Реальность проникала в меня постепенно – через зрение, обоняние, слух. Длинная сырая трава, потоптанная. Мох, земля, роса. Рядом – теплая собака. Ноющая рука. Но уже совсем чуть-чуть. Неподалеку птица бряцает у себя в горле металлом о металл – каждый следующий тон чуть выше. После пятого звука она начинала сначала.

Я, подумала я. Именно я! Здесь! В лесу!

Сзади проснулся кто-то еще. Я повернула голову.

Бея. Она уже встала и держала Буги за ошейник.

Почему она ходит с собакой Рики? Где Чероки? Бея скользнула к Антонии, которая лежала чуть поодаль. Оставила собаку там. Прямо рядом с Антонией.

– Давай, твою тоже! – прошептала Бея. Значит, заметила, что я не сплю.

– Мою что?

– Собаку, – ответила она. – Пусть ляжет к Антонии. Она замерзла. У нее же собаки нет!

Точно, Вуван! Мне стало плохо. Мы потеряли собаку.

Я встала и помогла подняться Кайтеку. Он вытянул лапы вперед, поставил поудобнее задние ноги и медленно поднял свое тело. Ноги у него тряслись от напряжения, как штангисты. Но он заковылял вперед.

Бея подвела его к Антонии и положила там. Ноги-штангисты опустили груз на землю.

– Где Аннушка? – тихо спросила я.

– Собирает травы.

– А Чероки?

Бея пожала плечами. Она наверняка знает, подумала я, иначе бы не была так спокойна. Или?

– Осматривается в лесу, я полагаю. Давай, ложись к ней тоже.

Улегшись рядом с Антонией, я почувствовала, как она замерзла.

– В следующие ночи надо спать ближе друг к другу. – Бея взяла мою руку, словно грелку, которую можно положить туда, где она сейчас нужна, и опустила ее на тело Антонии. Буги дружелюбно посмотрела на меня. Я за секунду поняла, почему она так по-особенному выглядит – у нее на собачьей морде были человеческие глаза. Казалось, она сейчас подмигнет одним глазом и скажет: «А я умею говорить, только никому не рассказывай».

– Пойду искать Чероки. – Бея исчезла.

Я еще никогда ни с кем, кроме своих родителей, не лежала так, в обнимку; да и когда с родителями – это они меня обнимали.

Надо мной появилось лицо Иветты. Она стояла расставив ноги, рядом – черный пес. С розовыми губами. Цак был как поросенок в шкуре бойцовой собаки.

– Ты что, ее новый плюшевый мишка? – Иветта ухмылялась, глядя сверху вниз.

– Она совсем замерзла, – сказала я. При этом мне сразу стало очень жарко. Наверняка я ярко покраснела.

– Не надо стесняться, что ты так любишь обнимашки.

Тут проснулась Антония:

– Ой, это слишком.

Я убрала руку.

– Любовь причиняет боль и страдания, – рассмеялась Иветта.

– Ну, тогда у тебя точно ничего никогда болеть не будет, – послышался голос Рики слева.

Бея вернулась с Чероки, а Аннушка – с травами. Фрайгунда спала как убитая. Пришлось ее будить.

Где-то рядом жаловалась на нарушение покоя птица. Она была очень взволнована.

Мы тоже.

Энергия так и выплескивалась у нас через край. Вместо завтрака нам хотелось сначала в туннель. Волнение перебивало голод. Вещи мы оставили на месте.

– Это правда недалеко, совсем недалеко, правда, – сказала Аннушка.

Да и к тому же: кто найдет наши вещи? Другие девчонки, сбежавшие из другого лагеря?

Мы выдвинулись.

Аннушка повела нас в лесопитомник. Если сначала нас встретили просто густые заросли из деревьев-бонсаев, то дальше шли более серьезные деревца, через которые приходилось продираться. Вытаскиваешь ногу из этих крошечных джунглей, ростом ниже колена, и наступаешь на что-то, чего не видишь. Все было мягкое и пластичное. Такой большой, колючий лесной матрас. Собаки старались держать головы как можно выше, только Демона Фрайгунда несла на руках.

Густая светло-зеленая поросль перед нами становилась все выше. В середине лес был старше, чем по краям. Наверняка здесь лесные работы уже проводились. Если бы в этом месте деревья стояли так же плотно, как молодые по краям, пройти бы было невозможно. Мы шли вперед, продираясь внутрь этого карликового леса, высотой уже по пояс, держались друг за другом, прокладывая узкую бороздку, собаки между нами. Постепенно деревья становились выше, и нам приходилось раздвигать их руками, словно плывя по воде из веток и хвои. Вдруг я увидела, как Аннушка остановилась посреди этого растительного безумия в нерешительности. Бея, которая шла за ней, повернулась к нам, скрестив на груди исцарапанные руки. Потом она помахала в воздухе рукой с поднятым указательным пальцем. И наконец показала в том направлении, откуда мы пришли.

Теперь мы продирались обратно к нашим рюкзакам. Исцарапанные и голодные.

У меня было такое чувство, что назревает скандал. Собаки зевали и отряхивались. Фрайгунда погладила их всех по спине против шерсти, а потом обратно и сделала так, чтобы они легли.

– Я сделаю чай, – сказала Рика.

Так как никто не возражал, она достала газовую горелку, потом чай, потом бутылку с водой. С плеском стала лить воду в котелок. Это бесило. Ужасно! И поблизости никаких родителей или учительницы, на которых можно было раздражаться. Кто здесь ответственен за то, что мы еще не добрались до туннеля?!

– Кто хочет булочки? – спросила Рика.

– У нас нет булочек, – отозвалась Аннушка.

Рика пошарила в наволочке, в которой лежал наш хлеб. Выудила оттуда булочки и подняла над головой. Она победно улыбалась. Быть правым нравится всем, но Рике – особенно.

– Вот! Это – булочки! Ты хочешь или нет?

– Но мы вчера булочек не брали. – Аннушка побледнела как полотно. Как будто не в силах поверить своим глазам, она решительно перешагнула через множество ног и сама полезла в хлебную наволочку. – Они же совсем свежие! Только понюхайте! Вы что, не понимаете?! Тут кто-то был!

– Ну и не ешь, если тебе больше старый хлеб нравится. – Рика бросила булочки нам. Их было всего семь.

– Может, это я взяла булочки, – задумчиво произнесла Иветта.

Щеки у Аннушки заметно округлились и покраснели:

– Там не было булочек. На кухне турбазы булочек не было!

– Мы за этим понаблюдаем. Сядь, пожалуйста!

И почему Бею так легко слушаться? Может, потому что она не приказывает. Она просто предлагает. «Мы за этим понаблюдаем». Это, конечно, полная ерунда! За чем тут наблюдать? За развитием булочкового заговора? Но она не сказала: «Аннушка, ты несешь чушь. Перестань!»

Помедлив несколько секунд, Аннушка села и принялась за свою булочку.

За завтраком мы решили идти к туннелю другим путем. Чем больше нас расстраивало, что мы еще не поселились в «нашем» туннеле, как мы его уже называли, тем больше успокаивало, что его так трудно найти. Значит, и другим его найти будет нелегко. Наш туннель!

До сих пор, закрывая глаза, я могу увидеть перед собой тот туннель, который я себе вообразила. Полукруглое отверстие с кладкой из дробленого камня. Мы все сидим рядом, у входа, на подушках из мха и, счастливо улыбаясь, смотрим туда, где теплый летний ливень поливает наши грядки с морковкой. Конечно, это картинки из серии «розовые мечты», но все равно иногда мне хочется видеть именно такой туннель, а не тот, который мы действительно нашли. Может, надо было просто подольше поискать?

Аннушка вывела нас из питомника. Идти сквозь маленькие деревья с рюкзаками было еще труднее. Наконец мы добрались до лесенки через забор, по которой перелезали ночью. При свете дня оказалось, что всего в четырех метрах от гнилой деревянной лестницы можно было легко перешагнуть через сетчатую ограду. Там она была прижата к земле. Елки буквально положили забор на лопатки. Забор, который изначально должен был защищать их от животных и рождественских браконьеров. С этой ограды безумные елки только начали. В питомнике лежало лиственное дерево, упавшее так, как будто елки-карлики подставили ему подножку. Они взяли его в плотное кольцо – карабкались и наступали со всех сторон. Армия ярко-зеленых елочек. Они казались скорее не колючими, а пушистыми. Росли, никого не страшась, незаметно продвигаясь к тотальному господству.

Это было какое-то жуткое место – тихая сила и все оттенки зеленого на свете.

Мы прошли немного по тропе походного маршрута и нырнули в другой участок леса – там происходили иные сражения. Волны черничного моря вздымались над волнами мха. Здесь хорошо было лежать, прижимая живот к земле и распластывая дыхание еще больше, чем тело. И мы лежали, пережидая, пока пройдут три грибника, которые, громко смеясь, приближались к своим жертвам – грибы-то никуда не убегут.

Бея заставила нас пролежать долго – грибники наверняка были уже давно дома, а может, даже почистили грибы и пожарили их.

– Подъем! – кратко скомандовала она.

Через несколько метров мы оказались у нового участка леса, где все стало еще гуще. Крапива высотой до плеч. Слева и справа – одна крапива! Собаки тяжело задышали, и мы дали им попить. К тому времени уже было по-настоящему тепло. Мы сняли куртки и привязали их к рюкзакам. Только Антония не стала раздеваться. Она была вся бледная.

Бея сняла рюкзак, положила свою собаку рядом с ним и ушла, не сказав нам ни слова, как будто мы тоже то ли собаки, то ли рюкзаки.

Проходила минута за минутой, а мы тихо стояли рядышком, в положении, в которое сами себя загнали.

Моя жизнь казалась мне не моей.

Ничто в ней не напоминало о том, как было раньше.

Я начала по-другому чувствовать запахи.

И вдруг мы услышали громкий треск. Он становился все ближе. Согнувшись в три погибели, Бея пыхтя тащила на спине полствола без веток. Губы сжаты, ноздри раздуты. К тому же шла она как-то странно. Будто хромая? Рика хотела было помочь, но Бея отмахнулась.

Мы проследили, чтобы все убрали ноги с дороги, когда стало понятно, что Бея собирается сбросить свой груз. Лесная подстилка и полствола встретились друг с другом: треск с одной стороны, дрожь – с другой.

– А теперь что, ты в одиночку станешь выгрызать на нем узоры?

Бея пропустила эту фразу мимо ушей. Она толкнула ствол ногой – он покатился на крапиву, и несколько метров были тут же смяты.

Посреди удивленного шепота при виде зеленого ковра раздался голос Фрайгунды. Она выставила вперед руку, всей позой выражая протест.

– Стоп! Люди, послушайте! Моя мысль достойна внимания!

Бея снова толкнула бревно, и оно примяло еще сантиметров десять крапивы.

– Ну говори! Тебе слово, женщина из иных времен!

Рика захихикала. Прежде чем и меня разобрал смех, я бросила взгляд на Фрайгунду. Думаю, ее диагноз называется «чрезмерная серьезность».

– Новая тропа привлечет сразу много людей. Любопытных и соглядатаев. Крапива – отличная защита. Если будешь продолжать – без меня, пожалуйста. Либо мое слово что-то для вас значит, либо нет. Тогда я буду знать, во что меня тут ставят.

Бея покатила ствол дальше.

– Отойди!

Фрайгунда слегка сгорбилась и отошла. Было видно, как сверкают ее светлые глаза, спрятанные за волосами. Но, судя по всему, она привыкла делать то, что ей говорят.

У меня перехватило дыхание.

– Я сделаю проход не таким широким и потом подниму растения, – спокойно сказала Бея и быстро взглянула на Фрайгунду. – Окей?

Та кивнула.

Я выдохнула.

Бея прикатила бревно обратно, повернула его и со всей силы пнула. Оно прокатилось как минимум метра два вдоль дорожки в том направлении, откуда мы пришли.

– Почему бы нам не вернуться и не войти в лес там? – Антония кивнула на бревно. – Я просто имею в виду… – тут она чихнула.

Кое-кто закивал.

– Мы пойдем здесь. Кто знает, что там.

Бея, даже если прошла мимо нужного места, лучше сделает большой крюк, чем вернется назад. Она взяла свой рюкзак, накинула капюшон, спрятала кисти в рукавах свитера и, опустив голову, направилась в заросли крапивы. Собаку она вела за собой, настолько близко, что псу приходилось нагибать голову. Он позволил вести себя вслепую. За ними появлялся узкий проходик.

Первой за нашей предводительницей, пригнув голову, пошла Фрайгунда. За собой она тянула брехуна Демона. А потом на преодоление препятствия двинулась и вся остальная цепочка: девочка-собака-девочка-собака-девочка-собака-девочка-девочка. Мы переходили эту границу тихо и сосредоточенно. Время от времени постукивал язычок молнии на рюкзаке, иногда слышалось чье-то пыхтение, шуршали при ходьбе чьи-то штаны. Я не была уверена, что эти гадкие растения не жгутся и через одежду, но экспериментировать не хотелось.

В том, как сплоченно мы шли, было что-то торжественное, вроде крещения крапивой. И вот мы стоим рядом, и, я думаю, никто больше в Бее не сомневается, а если Иветта все же сомневается, то скорее по привычке. Бея пошла обратно и взялась за крапиву. Голыми руками. Она брала одно растение с левой стороны от тропинки и одно с правой и перекрещивала их. Так, двигаясь спиной вперед, она заплела весь проход – растение слева, растение справа. Как ритуал, знаменующий окончание войны, массовая свадьба между враждующими кланами.

Закончив, она повернулась к нам, кивнула Фрайгунде и подняла вверх красные ладони. Вполне возможно, в этот момент на ее лице была гримаса. А может, нет. Никто этого не видел. Мы шли за ней.

Как люди сумели изобрести хоть что-то великое или совершить открытия, если человеку постоянно хочется есть? Как вообще человек оказался способен создать культуру, имея такой крошечный желудок? Ведь каждые пять часов он пустеет и требует новой порции пищи. Когда человек голоден – делать ничего невозможно! И когда сыт – тоже…

Рика была первой:

– Я есть хочу!

Иветта:

– Я бы тоже не отказалась перекусить.

Антония:

– И я! Было бы здорово куриного супчика! – она чихнула.

Они стали обсуждать, нельзя ли здесь устроить привал и пожарить птичьи яйца. Которые, конечно, для начала нужно найти.

Я прикинула, что быстро перекусить – достать продукты, приготовить, поесть, убрать – займет в общей сложности минимум час. Наверное, у всех изобретателей и первооткрывателей были повар, экономка или добрая матушка, которая намазывала им бутерброды. Я еще никогда так много о еде не думала.

На вопрос Беи, далеко ли еще до туннеля, Аннушка сначала пожала плечами. А потом вздохнула:

– Он должен был быть где-то здесь. Я думаю… – сначала она показала туда, откуда мы пришли, потом туда, куда мы двигались, и наконец сообщила нам, что именно думала: – В общем-то, здесь.

Мы стояли в смешанном лесу, который слева полого спускался к водохранилищу. Лесу здесь было хорошо. Он был начинен лесом под завязку. Как будто две фотографии леса – хвойного и лиственного – наложили друг на друга.

– Я думаю, туннель вон там. Я же раньше подходила с другой стороны, от деревни. Из питомника, – Аннушка глубоко вдохнула и выдохнула. – Это должно быть здесь. Здесь провалившиеся туннели рудников. Там. И там! – она показала рукой.

Я ничего не увидела.

Кусочек леса, который назывался «здесь», казался небольшим. Позже мы окрестили это место Лунным лесом. Из-за множества кратеров.

Бея почесала свои все еще красные руки, сбросила рюкзак, положила Чероки рядом с ним и пошла:

– Значит, нужно искать.

– Только осторожно, – сказала Аннушка. – Тут под нами везде пустоты.

Мы оставили псов лежать рядом с рюкзаками. Буги, собака Рики, начала весело кататься по земле, при этом медленно возила носом по мху. Рика смеялась. Буги смеялась. Фрайгунда подошла, очень быстро ущипнула ее за ухо и прижала к земле.

– Мы об этом еще поговорим, – сказала Рика.

– Согласна, – ответила Фрайгунда.

И мы разошлись.

Земля в лесу в некоторых местах была полностью покрыта мхом. На каждом маленьком камешке, на каждом мертвом стволе, на каждой сломанной веточке – на всем были шапочки из мха. Мох даже немного карабкался по деревьям. Если простоять здесь достаточно долго, то и ботинки мхом обрастут.

– Где остальные? – спросила я Антонию, которая была недалеко.

– Большинство – вот там.

И мы пошли вместе. Вскоре увидели первый кратер. Это была не просто яма. Это была яма, полная леса. Сам кратер был виден, только если подойти совсем близко.

Антония остановилась на краю:

– Полезем вниз?

Глубина была не меньше пяти метров.

У меня в классе, когда кто-нибудь предлагал что-нибудь опасное, говорили: «Отлично, и это будет написано у тебя на могиле».

«Полезем вниз?» – вот что будет написано на нашей общей могиле. Яма-то уже выкопана.

Одно дерево сорвалось с края, будто споткнувшись по дороге. Сейчас оно было мертво и без хвои – сучковатая лестница в яму и обратно. Еще одно росло снизу и уже вымахало выше края ямы. Старое, большое. В нем наверняка метров пятнадцать, но все равно оно казалось меньше, чем деревья вокруг, которые росли не в провале.

Зелень буквально извергалась из кратера. Там внизу были сочные, густые джунгли. Буйство папоротников. Выглядело это невероятно дико и уж точно совсем не похоже на Германию.

– Шарлотта, – в голосе Антонии слышалась просьба. Я как старшая должна была принять какое-то решение. А я не знала какое.

– Э-э, – начала я. И тут мы услышали свист. Собаки тоже его услышали. Один из псов, видимо, вскочил с места, остальные тут же ринулись за ним. Для начала они налетели на нас и стали бурно выражать радость. Кайтека с ними не было. Он бы переломал себе все, если бы ему пришлось бежать здесь на своих шатких лапах. Я задумалась, не надо ли посмотреть, где он. Или вернуть других собак к рюкзакам.

Свист повторился.

Послушный черный Цак тут же рванул. С места в карьер. Остальные собаки – за ним.

Антония тоже побежала.

Я медлила, не зная, что делать. Глубокий вдох, выдох. Ненавижу ответственность. И принимать решения. И когда на меня смотрят. Но и когда меня бросают одну в лесу – тоже!

– Побежали! – сказала Антония, оглянувшись.

И мы понеслись напролом, перелезая через одни препятствия и огибая другие. Мимо кратеров. Все они были круглыми и напоминали заросшие воронки от бомб. Сердце у меня билось быстрее, чем бежали ноги, как будто хотело оказаться на месте первым. Может, они нашли туннель? Или что-то случилось?

Мы миновали еще несколько более глубоких кратеров, заросших, как плотно набитая ваза. Из одной из воронок послышались проклятия. Мы вытащили Иветту, которая висела на засохшем дереве. Штаны у нее были мокрые.

Дальше мы побежали втроем. Опять свист. Одна из собак залаяла. За ней – другие. Потом – тишина.

– Туда! – крикнула Иветта, и мы побежали за ней. Фиолетовая косичка стегала ее по спине. Мы пронеслись мимо ряда кратеров, которые впадиной тянулись по лесу. Некоторые отделялись друг от друга только корнями деревьев, на которых держался остаток грунта. Нам приходилось осторожно перебираться по этим узким мостикам – корням деревьев, которые, переплетаясь, как бы поддерживали друг друга. Дальше сразу начинался следующий ряд кратеров. Из-за провалившихся шахт лес выглядел так, словно из него выпустили воздух. Впереди показалась яркая зелень дикого питомника.

Снова свисток. Звук явно шел оттуда.

Как и на другой стороне питомника, здесь тоже по краям росли совсем молодые, маленькие деревца, а дальше деревья были выше и стояли всё теснее. Активно работая руками, мы всё глубже погружались в густой лес. В отличие от вчерашнего участка, где нам пришлось повернуть назад, здесь деревья расступились и показался просвет – еще два кратера. Небольшого диаметра, но очень глубокие. Пустые глазницы, глядящие из земли.

Вот! Три собачьих зада! Хвосты виляют.

Снизу доносились голоса. Там, видимо, была еще одна яма. Чтобы попасть туда, нужно было пройти по узкому гребню между двумя кратерами-глазницами. Выглядел он ненадежно. Но ведь другие же, наверное, по нему перешли!

У меня закружилась голова. Я сконцентрировалась, чтобы не сорваться в один из страшных злых глаз… и чуть не полетела в другой. Страх падения тянул меня то влево, то вправо, лишая равновесия. Я уставилась в спину Иветты и постаралась выпрямиться во весь рост, чтобы ободрить своим видом идущую сзади Антонию.

Буги и Цак радостно нас поприветствовали. Цак явно был счастлив видеть свою хозяйку. Чероки тоже немного повилял хвостом.

Внизу, в кратере, никого не было видно. Этот провал был явно больше других. Диаметром с лестничную клетку. Этажом ниже был проход внутрь земли. Камни, песок, корни. Одно дерево росло очень близко к краю. Удивительно, что оно до сих пор стояло. Точнее, парило. Большая часть его корней была обнажена и спускалась вниз по краю кратера. Под корнями – чернота. Как пасть. А в пасти – кусты малины, которые пытались дотянуться до света.

– Эй! – крикнула вниз Иветта.

Около малиновых кустов появилась палка и отогнула часть побегов. За палкой показалась кисть, потом рука полностью, вся в царапинах. Потом – вторая палка, вторая кисть и вторая расцарапанная рука. Палки дружно раздвигали побеги и расчищали проход через малиновую поросль.

Лицо Рики.

– Добро пожаловать в поместье «Темная тина»! Проходите, рады приветствовать вас под кровом из корней. К вашим услугам туннель, устланный благородной грязью, в которой вы сладко уснете, как опарыши в иле. В меню у нас черви, из напитков – свежая дождевая вода из стены. Если вы ищете комфорт и уют, это место вам… – Рика огляделась, – …м-м, не подходит.

Антония хихикнула.

– Как вы туда спустились?

А вот мне было совсем не до смеха. И спускаться вовсе не хотелось. Ведь все туннели в округе обрушились. И этот мог обвалиться в любой момент.

Пока Рика объясняла Иветте, как, держась за корень, можно сползти вниз, у меня в животе копошились серьезные сомнения. Я не хочу туда ни в коем случае. Если все будут лазить по корням, дерево точно упадет. Я же много больше остальных. И тяжелее. Дерево просто рухнет в яму и потянет меня за собой. Вход будет завален. Девочки внутри будут стучаться и кричать. А мне придавит ногу, и побежать за помощью я не смогу. Антония будет все время плакать. А Бея – материться. Через несколько дней собаки обглодают мне голову. И, когда останется только мозговой ствол – возможно, он придется собакам не по вкусу, – меня найдут и спасут. Единственную. Моя фотография с испещренным шрамами лицом, кривым ртом и голым мозгом сверху облетит весь мир. Люди будут жертвовать деньги на операцию, чтобы мне из собственной задницы соорудили новое лицо.

Я решила, что будет все-таки лучше, если меня засыплет вместе с остальными, и полезла по корню вниз. Рука все еще побаливала. Повязка мешала. Корень был мокрым и скользким, уже слегка покарябанным ботинками других девочек, о чем говорили свежие царапины. Держаться я почти не могла и просто съехала вниз – в какой-то момент разжала руки и плюхнулась прямо на задницу. Рядом с малиной. Со стен посыпалась земля.

– Эй, полегче! Ты что, хочешь вызвать лавину? – засмеялась Рика и исчезла в туннеле.

Тоже неплохая фраза для памятника на могиле.

Я немного постояла там, прямо под корнем дерева. Все остальные двинулись внутрь, как в какое-то здание – немножко приземистое, а так вполне нормальное. Они разулись, подвернули штаны и шлепали по холоднющей грязи туда-сюда. Я остановилась у входа, там, докуда еще доставал свет, просачивающийся сквозь листья малины. Остальные не боялись, но страх – чувство совсем не демократичное. Мой, по крайней мере. Ему было совершенно плевать, что чувствуют другие в этой мрачной кишке. Сгорбленные силуэты в конусах света, вытянутые тени по стенам. Самый громкий звук – шлепанье ног по воде в туннеле. Эхо голосов, летающее от стены к стене. Где-то недалеко. Туннель очень узкий, зато длинный. Никогда, никогда я бы не решилась пойти туда, к дальнему концу. Никогда! Там, вдалеке, может быть какая-то стенка, перегораживающая проход. Судя по долетающим до меня репликам, девчонки размышляют, не замурован ли боковой туннель. Значит, там можно пройти еще дальше.

Антония пискнула:

– Круто!

Я старалась дышать глубже. А потом вышла – выбралась наружу сквозь заросли малины.

Наконец все собрались около кратера, который называли ямой. Собаки были рады, что мы снова наверху, рядом с ними.

Обсудив, что нужно сделать, мы стали решать, за что браться в первую очередь.

Во-первых, принести вещи (пойдут не все, только двое).

Во-вторых, убрать малиновую поросль (вырвать, пересадить, сжечь?).

В-третьих, осушить туннель (в идеале это нужно закончить еще до наступления темноты: выгрести воду, наносить песка – что-то в этом духе).

В-четвертых, пополнить запасы еды (лучше всего ночью или ранним утром, в идеале – надолго. Фрайгунда предлагала охотиться, Бея – украсть, Иветта – купить).

В-пятых, облегчить доступ в туннель, в том числе и прежде всего – для собак (соорудить лестницу: сплести, или связать, или узлами как-то, или насыпать скат, или сделать из веток – что-то в этом духе).

Во время разговора я размотала повязку с руки. Пошевелила пальцами. Порез практически затянулся. Сейчас рана была похожа на маленький ротик, который хочет мне что-то нашептать.

В том, что этот туннель теперь наш дом, не сомневался никто. Точнее, у меня-то сомнения были, но, сказала я себе, я же всегда сомневаюсь, и неважно, о чем речь, поэтому плевать на сомнения – это все фруктовые мошки.

Оглядевшись, я увидела сияющие лица. Они раскраснелись не от бега или солнца – этот жар шел изнутри. Только Антония была бледной. Она постоянно чихала. Но все равно и она выглядела счастливой. Сейчас все было совсем по-другому, не так, как раньше. Не было и намека на так называемую взрослую рассудительность, и прежде всего на ту, к которой взрослые подталкивают нас самих. Нет ничего хуже, чем когда тебя спрашивают: «Ну? Как вам кажется сейчас разумным поступить?»

Это была не имитация, не игра. У нас не было трех жизней – только одна.

Мы были совершенно свободны! Мы могли бы прыгать и кричать – но не делали этого. Прыжки и крики ведь ничего не дают, если честно.

Под холодной кожей у меня все горело. От авантюрности происходящего!

Настроение слегка омрачали только две вещи. Первое: я по-прежнему боялась туннеля – он был низкий, и там странно пахло. Ржавчиной и холодной водой. И еще чем-то, не знаю чем, но это что-то о чем-то мне напоминало…

И второе – это то, что я до сих пор не знала, что с моей собакой. Может, Кайтек не считал себя моей собакой и просто убежал куда-то в другом направлении. Когда нет никаких привязанностей, одно направление ничем не хуже другого.

– У меня собака пропала, – сказала я. Мои слова прозвучали как плевок. Я говорила слишком тихо и слишком быстро.

– Что? – посмотрела на меня Бея.

Я собрала слова во рту и выплюнула их еще раз:

– У меня собака пропала.

– Кайтек наверняка так и ждет у рюкзаков, – Антония положила маленькую ладошку мне на плечо.

– Хорошо, ты в любом случае пойдешь за вещами, – сказала Бея. – Я тоже думаю, что он все еще там.

– А если нет, то и ладно, – сказала Фрайгунда. – Если убежал, он нам ни к чему. Неверная собака – что крысиное семейство на гумне.

– На гумне? – переспросила Рика.

Никто ей не ответил.

– Да не убежал он никуда, – сказала Антония и убрала руку с моего плеча. – Он же ужасно старый. Может, с ним что-то случилось. Например, он мог упасть в канаву и пораниться.

Фрайгунда пожала плечами:

– Либо он справится, либо нет.

– Что? Может, ей просто бросить его, если он поранился и лежит где-нибудь там? – Антония решительно затрясла головой.

– Мы не будем кормить больную собаку, – сказала Иветта. – Это ослабит наше сообщество.

В этот момент из туннеля потянуло ледяным холодом.

– Только, знаешь, не всякое сообщество преступное, – сказала Рика.

– Фрайгунда, твоя собака тоже больная. Головой. И сама ты, может, тоже! – сказала Аннушка. – И, может, это даже не лечится.

Фрайгунда уставилась на Аннушку сквозь занавес жирных волос.

– Ты имеешь в виду, ты меня вылечить не можешь, – сказала она. А потом повернулась ко мне: – Я не поддерживаю Иветту. Это ее слова, не мои. Если ты найдешь Кайтека на пути к нам – это хорошая собака. И не важно, в каком он состоянии. Его нужно кормить, он должен жить с нами. Я говорю не о здоровье, – она снова зло глянула на Аннушку. – Я говорю о верности.

Светло-рыжая Буги, которая до сих пор спокойно лежала за Рикой, поднялась и встряхнулась. Это было отличное завершение разговора. Бея сказала заключительные слова еще раз, по-другому, но, в сущности, то же самое:

– Так, хватит, парни! Я думаю, для начала тебе надо его отыскать. А потом уж посмотрим.

Все закивали. Буги снова легла на место.

Мы разделились: одни принялись бороться с малиновой преградой (Бея, Иветта), другие – строить лестницу (Фрайгунда), третьи отправились на поиски пропитания, собирать грибы и травы (Антония и Аннушка), а мы с Рикой пошли за рюкзаками.

– Никто вас не видит, – сказала Бея на прощание. Так оно и было.

Мы так думали…

Кайтека около рюкзаков не оказалось. Я изо всех сил старалась не разрыдаться.

– Можем вместе быть хозяйками Буги, – предложила Рика. Буги тотчас подбежала вприпрыжку и улыбнулась мне. Это и правда была замечательная собака. Она выглядела как будто была слегка под хмельком и хотела немедленно рассказать тебе самую смешную шутку на свете.

Я покачала головой.

Чтобы перенести все наши вещи к туннелю, мы сходили туда-обратно три раза. И каждый раз лес казался другим. В первый раз я узнавала воронки. Во второй – уже заранее знала, где они будут. В третий – начала придумывать им названия:

Пещеры-глазницы,

Ближний овраг,

Корневой овраг,

Мшистый овраг,

Три Долины кратеров.

Это было не особенно изобретательно. И, конечно, не так красиво, как названия старых рудников:

Большая воронка,

Малая воронка,

Упавшее дерево,

Папоротниковая лужа,

Кратер Иветты.

Рика, казалось, не обращала на лес внимания. Может, потому что и он на нее внимания не обращал.

Когда мы закончили, Рика присоединилась к команде борцов с малиной. Бея посмотрела на меня из ямы, стерла со лба пот.

– Антония с Аннушкой собирают травы, грибы и всякое такое. Им помощь не нужна. Фрайгунда строит лестницу. Она там, справа, где тонкие деревца.

Со времен упражнений на послушание я немного избегала Фрайгунду, но лестница, конечно, вещь хорошая. И я направилась туда, чего уж!

Я прошла по узкому гребню между пещерами-глазницами. Его можно было бы называть Переносица. Как же здорово давать всему вокруг имена! Я была уверена, что и это было частью моей свободы. Тут не было ни учителей, ни книг, ни интернета, ни девочки-всезнайки, которая могла бы сказать: но ведь это называется Лузы, или Кувшинные кратеры, или Стебельковый лес, или еще как-нибудь…

Я вдыхала дневную жару и слышала потрескивание, предупреждавшее об опасности лесного пожара.

Потом я увидела Фрайгунду. Она стояла на суку, лежавшем на большом камне. Качалась туда-сюда, расставив в стороны длинные худые руки. Солнце отполировало ее волосы до яркого блеска. Она подпрыгнула и снова опустилась на «качели». Послышался треск. Сук разломился на две части. Фрайгунда присела на корточки, чтобы поднять обломки с земли. Руки согнуты в локтях, кисти смотрят вверх. Она подняла части сука, положила их рядом – одной длины.

– Чем помочь? – спросила я.

– На, режь веревку, – сказала она, бросая мне моток упаковочного шпагата. – Нож у тебя опять в рюкзаке? Или на поясе, как я тебе говорила?

Я похлопала себя по ремню.

Она кивнула.

– Сейчас покажу! – сказала она и показала. Отмотать веревку. Два раза через локоть, чтобы отмерить длину. Натянуть. Приставить нож. Сделать рез.

– Тебе не жарко? – спросила я ее. На ней были все те же длинные замшевые штаны и та же мужская рубашка.

– Жарко. Но ведь и тебе жарко, – она кивнула на мои шорты и футболку. – Против жары ничего не поделаешь. Лучше всего просто об этом не думать. – Она продолжала ломать ветки, прыгая на них, и потела. Казалось, волосы у нее пропитались потом от корней до самых кончиков.

– Ты бы могла укоротить штанины, – предложила я, разрезая веревку.

– У меня с собой всего одни штаны, и они длинные. – Она аккуратно сложила палки. – Если я их обрежу, у меня будут одни штаны, только короткие. Если жарко – ничего страшного, а вот если холодно – это плохо. – Она разложила ступеньки по брусьям и сделала на уровне каждой ступеньки две зарубки на дереве, сантиметр глубиной.

Моей обязанностью было держать ступеньки на боковых брусьях. Длинные пальцы Фрайгунды обматывали и завязывали веревку с безумной скоростью. Бегали и вязали, держали и крутили, как самостоятельные существа.

– Длины-то лестнице хватит?

– Да.

– Уверена?

Она смахнула занавес из волос в сторону и быстро взглянула на меня.

– Я всегда мерю трижды. Один раз – как все, другой раз – для верности, и еще раз – в память о десяти тумаках, которые я получила от бабки, когда слишком коротко подшила занавески.

– О десяти тумаках? – переспросила я.

– Именно о десяти. Бить больше бабка считала слишком жестоким, меньше – недостаточно поучительным. – Пальцы Фрайгунды оборачивали веревку вокруг следующей ступеньки.

– С занавесками все было так плохо?

– Нет. Я потом пришила полоски к низу. Но с деревом так не выйдет. Тут нужно вообще-то четыре раза мерить. Хватит вопросов.

Лестницу мы заканчивали молча. Твоя бабушка еще жива? Еще три ступеньки. Слева обмотать, завязать, притянуть, то же самое справа. Она тебя часто била? Сколько лет тебе тогда было? Ты сама шьешь себе одежду? Еще одна ступенька. Что ты еще умеешь? Лить свечи? Играть на музыкальном инструменте? Есть ли у вас танцующий медведь? А блошиный цирк? Последняя ступенька.

Мы отнесли лестницу к кратеру. Я бы никогда не подумала, что можно практически из ничего так быстро сделать лестницу.

Она подошла точь-в-точь.

Три взмокшие девочки сидели на краю ямы и болтали ногами в грязных трекинговых ботинках. Две из них гладили своих собак.

– Всё? Готово? – спросила я.

– Полная жопа, – ответила Иветта.

– Полная-жопа-но-да или полная-жопа-нет?

– Блин, Чарли, у нас что, вид такой, будто полная-жопа-но-да?

Антония действительно выглядела как «полная-жопа-нет». Глаза красные, кожа как матовое стекло. Она единственная была в куртке и все равно дрожала.

– Я, по крайней мере, все. Вот! – она показала на котелок с грибами. – Здесь таких много, они прямо лезут в кастрюлю. Аннушка еще собирает. Она прям на седьмом небе. Лес-лес-лес! И травы-травы-травы!

Я огляделась. Беи было не видно. Везде остатки малиновых зарослей.

– Ну, с малиновым кустом вы все же справились.

Рика хмыкнула:

– Оказалось, это был не куст. Это был малиновый дракон, которому нужно было отрубить все восемь голов. И сопротивлялся он до последнего.

Она повертела в руке что-то светлое. Маленькая белая ленточка.

– Вот это мы нашли в самом низу.

Я протянула руку. Взяла. Прочитала. «Садоводство “Либлих”. Rubus ideaeus L.» На другой стороне – маленькая пиктограмма с солнцем, наполовину светлым, наполовину темным, и надпись «Регулярно мульчировать».

Значит, то, что говорила Аннушка, – правда. Она действительно вместе с дедом посадила здесь куст малины. Только зачем? Чтобы замаскировать туннель? Но зачем?

Я должна была это выяснить.

– Пока что у нас большой перерыв, – сказала Иветта.

Вода никак не хочет уходить из туннеля, объяснила Рика. Она говорила так, будто эта вода – их личный враг.

– Ей вообще плевать и на нас, и на все, что мы делаем, – заключила Рика. Воде, она имела в виду. Или земле. Или грязи. Или ситуации в целом.

– Скорее всего, туда все время прибывает новая грунтовая вода. Можно вырыть дренажную канавку, – предложила Фрайгунда.

– Пожалуйста, можешь играть в Боба-строителя сколько хочешь, – вяло сказала Иветта. – С меня этой грязи хватит!

– В кого? – удивилась Фрайгунда.

– Она лучше знакома с Зигфридом Каменотесом, – рассмеялась Рика.

– С кем? – снова переспросила Фрайгунда.

– Ясно. Ты не знаешь. Забудь! – Иветта махнула рукой.

– Я терпеть не могу, когда говорят «забудь!». Забыть ничего невозможно. Если бы ты не сказала, мне бы не надо было ничего забывать. Так что думай, хочешь ты что-то говорить или нет.

Иветта пронзительно засмеялась. А успокоившись, сказала:

– Мы очень разные, Средневековье. Я, например, могу забыть, что ты сказала, – легко.

Я спросила девчонок, где Бея.

В ответ пожимание плечами – тут, «не знаю» – там.

– А Чероки? – продолжала я.

– Он постоянно сваливает. Может, Бея его ищет.

Мы замолчали. К чему спешка? Вокруг лето. Оно стрекочет. Стоит мягкий день. Время полуденного сна. Мы подставили животы солнцу.

Фрайгунда сказала, что не может сидеть просто так. Пока светло, это неправильно. Она пошла тренировать Демона.

Некоторое время мы молчали, передав слово лесу. Чем дольше я его слушала, тем понятнее мне становилось, что здесь есть что-то, с чем мы слились. Это трудно объяснить, но бывает так, что один плюс один всё равно один. Есть мы или нет – лес звучит всегда по-своему. Одна я уже переживала такие моменты и даже создавала их специально, потому что одной легко молчать и растворяться. Для этого нужно только последовательно себя игнорировать.

Исчезнуть вчетвером – это невообразимо круто! За мгновение до того как раздался бульк и нас с головой затянуло внутрь самих себя, на макушку елки села красивая птица. Она будто зааплодировала крыльями, и верхушка дерева медленно вернулась в вертикальное положение. Птица снова замахала крыльями, чтобы удержать равновесие. Мы смотрели снизу вверх. Собаки – тоже. Птица смотрела на нас сверху вниз, склонив голову набок. Ее черные глаза видели в нас здесь, внизу, что-то такое, чего мы не могли себе представить. Не имея птичьей головы, нельзя думать как птица. Так оно было, и так будет.

– Ну? – сказала Рика вверх этому созданию. – Ты видела Бею?

Птица покачала головой.

Мы закатились от смеха.

Первой вернулась Аннушка. В руках у нее был большой букет трав.

Потом – Бея. Она нашла Чероки.

Только Кайтек так и не появился.

Девочки как могли утешали меня. Фрайгунда положила свою плоскую ладонь мне на сердце. Вообще-то – на грудь, но делала она это с таким видом, как будто там было только сердце.

Я отступила на шаг, но при этом поблагодарила ее. Когда аборигены в знак признания дарят тебе козявки из носа, нужно их поблагодарить. Так положено.

– Ну, я готовлю грибы, да? А то меня что-то червячок заедает. – Рика начала чистить грибы. – К этому блюду вам будет предложено… – пропела она, – несколько сортов засохшего хлеба на выбор. – Она взглянула на Аннушку. – И никаких булочек!

– Но собаки же такое есть не смогут, – пискнула Антония. – Или, Фрайгунда?..

– Собаки такое есть не смогут, – отозвалась та, как эхо. – Но собаки и не должны постоянно есть. Люди, кстати, тоже. И те, и другие от голода становятся послушнее.

Я вспомнила, что в одной из книжек, которые давала Инкен, что-то говорилось о еде… о правиле трех троек. Человек может три недели обходиться без еды, три дня без воды и три минуты без кислорода.

В моем случае обычно действовало еще одно «без» – три часа без сахара.

В другой книжке Инкен утверждалось, что можно готовить и есть кору. Молоть и делать из нее хлеб. И еще что есть съедобные черви, очень богатые белком. Что ты предпочтешь: прожить три месяца без еды или три дня, каждый день съедая по три червя?

Но тут, слава богу, запахло грибами и травами. Запах леса прекрасно дополнял горячую еду, которой мы чавкали. Черствый хлеб тоже казался мне удивительно вкусным. Зубы старательно измельчали и перетирали все, что им предлагалось. Все, кроме Фрайгунды, делились хлебом со своими собаками.

Я сказала, что пойду еще поищу Кайтека. Сумерки уже поднимались снизу вверх и настойчиво теснили свет. В лесу темнело гораздо раньше. Как-то синело. Я еще раз прошла всю дорогу от туннеля до того места, где лежали рюкзаки. Кайтека нигде не было.

На обратном пути мне повстречались Аннушка и Иветта. В мое отсутствие говорили о том, что есть такая штука – фриганство, это когда люди контейнерят. Именно в тот момент я узнала, что такое существует, но не очень поняла, что это. Что-то вроде воровства, но как-то по-другому?

Аннушка знала, куда можно пойти контейнерить. Но, когда речь зашла о том, кто пойдет с ней, вышла небольшая стычка между Аннушкой и Беей (потому что Аннушка хотела идти одна), а потом – между Беей и Иветтой (потому что Иветта хотела, чтобы с Аннушкой шла Бея, и той несколько раз пришлось повторить, что у нее после похода болит колено). Казалось, обе – и Аннушка, и Иветта – были немного сердиты на Бею. Мне подумалось, что это не лучшая комбинация, но что я могла сказать? Чтобы что-то сказать, пришлось бы что-то говорить.

В тот вечер, немного позже, я чуть было кое-что не сказала, но потом оказалось, что это все-таки не нужно.

Мы говорили о том, как поступать с нашим туалетом. Фрайгунда подсчитала, сколько килограммов и литров больших и малых дел скопится от семи девочек в течение пяти дней.

– Тогда просто отойдем немножко подальше, – предложила Рика. – На сорок метров. И там выроем яму.

– Как? Ложкой? – засмеялась Антония. – У нас ведь совка нет.

– Совка? – переспросила Фрайгунда. – Ты хотела сказать, лопаты?

– Собаки, – тихо сказала я. Мою идею, как всегда, озвучила Рика:

– Яму могут вырыть собаки.

– Отличная идея, Рика! – похвалила Бея.

Мне бы тоже было приятно, если б она меня похвалила.

– А тампоны? – спросила Антония. – Их же нельзя просто бросать в лесу. А то придут волки.

Вдруг собаки забеспокоились. Мы запретили им рычать.

Темнота принесла с собой треск. Звук медленных шагов. Тому, кому нечего бояться, так красться незачем. Первой начала действовать Фрайгунда. Она взяла свой нож и встала с ним в руке перед нами. К ней присоединились собаки. Фрайгунда стояла, замерев, как будто кто-то остановил вечер. Словно статуя во всполохах огня.

Бея поднялась, взяла ее за руку с ножом, спокойно опустила ее и показала на собак. Они виляли хвостами.

Фрайгунда повернулась ко мне:

– Твой пес вернулся.

И действительно, это был он! Голова как у летучей мыши. Мой пес!

Лес уже проснулся. У меня замерз нос, но в остальном было тепло. Мы лежали прижавшись друг к другу, собаки – кольцом вокруг. Я протянула руку к Кайтеку, пощупала: он был тут. Даже голову не поднял.

Когда ночью вернулись участники небольшого набега на мусорные контейнеры, Кайтек получил основательную порцию хлебного мякиша с ливерной колбасой, хотя Фрайгунда говорила, что так кормить собаку нельзя, бла-бла-бла…

Позже собачьи газы подтвердили ее правоту.

Рядом со мной что-то зашуршало. Кто там копошится – мышка? Девочка? Если еще больше скосить глаза, они закатятся внутрь и я увижу большой вопросительный знак у себя в мозгу. Мне это снится, или Иветта ест шоколад? Откуда он у нее? Почему у нас его нет? Среди трофеев набега на контейнеры были колбаса, сыр, творог. А еще – пара полуфабрикатов, раскрошившиеся макароны, сломанные огурцы, яблоки с темными пятнами. Но ничего сладкого.

А у Иветты сладкое было!

В обычной ситуации я бы осталась лежать и стала тихонько наблюдать. И уж совершенно точно рот бы открывать не стала. Но у нее был САХАР!

– Откуда у тебя это? – спросила я.

– Хм-м, – промычала она, отправляя в рот последний кусочек шоколада.

Тут проснулись собаки, за ними девчонки – в общем, все. Цак стал обнюхивать рот хозяйки. Иветта отпихнула пса.

– Что она ела? – спросила Антония.

– Блин, да шоколадку. Это же не запрещено, правда? Она была одна.

– А почему ты не поделилась? – в ужасе спросила Антония.

– А почему я должна была делиться? Это шоколадка моя. Аннушка дала ее МНЕ.

Тут все посмотрели на Аннушку. Она сидела, накрывшись легкими волнами волос, словно пледом. Потом этот ангел встал, подошел к Иветте, взял у нее из рук обёртку от шоколадки и попытался ее разорвать – ничего не вышло. Это была такая штука из пленки. Она перекрутила обертку обеими руками, при этом зло глядя на Иветту.

– Эй, ты, кажется, не тех трав наелась, – сказала ей Иветта. А потом нам: – Это просто бред какой-то. Сначала она оставляет меня чуть ли не вечность одну сидеть на этом холме. А теперь делает вид, будто я… Только потому что я не захотела делиться СВОЕЙ шоколадкой.

Тут поднялась небольшая суматоха, которую Бея подавила прежде, чем она успела перерасти в скандал.

– Что? Что именно произошло? По порядку, пожалуйста. – Она показала на Иветту.

– Блин, туда было ужасно далеко тащиться. Шарк-шарк-шарк, лес, лес, луг, потом такой склон над городом, и я сказала: «Что? Вон туда вниз? Это же еще очень далеко! Не хочу». И она сказала: «Окей. Я вернусь через полчаса». И ушла. Я там битый час просидела. Как дура! На этом дурацком холме! Голодная! Даже жвачки не было… – Иветта пыталась вызвать у нас сочувствие взглядом, от которого ее родители наверняка давали ей на пятьдесят евро больше карманных денег и посылали официальное подтверждение, что они на это идут добровольно.

Бея передала слово Аннушке.

– Да, она не хотела идти. Я одна спустилась вниз в долину. И принесла ей эту шоколадку.

– Чтобы я не трепалась!

– Не-не-не! Такого я не говорила!

– Говорила, говорила! Говорила! – Иветта была в ярости. – Может, я и туповатая, но не дура же!

Всё, больше сдерживаться было невозможно. По лесу запрыгал шестиголосый смех. Антония упала на спину и каталась туда-сюда. Буги при этом, виляя хвостом, облизывала ей лицо. Мы с Рикой держались друг за друга. Хохоча, я краем глаза заметила, как Аннушка прячет обертку от шоколадки в кусты, заливаясь при этом безумным смехом. Бросать такую яркую бумажку в ее любимых Рудных горах? С ней это как-то не вязалось…

Когда все успокоились, Бея сказала, что не хочет, чтобы кто-то из нас ходил тут один.

– Ну, начинается! – огрызнулась Иветта. – Это что еще такое? Ты что, думаешь, у меня было свидание с кабаном и через пару месяцев появится поросенок с фиолетовыми полосками?

Рика засмеялась:

– Один – ноль!

Бея покачала головой:

– Может, ты только зверей и встречала, а вот Аннушка?.. – Она перевела взгляд на нее. – Может, она встретила кого-нибудь знакомого.

– Да не встречала я никакого знакомого.

Если бы я сейчас как присяжная должна была решить, кому верить, опираясь на недостаточные доказательства, шестое чувство подсказало бы мне Иветту. Она ведь и правда туповатая, но не совсем глупая. И притом совершенно не умеет врать. Для этого она ведет себя слишком бурно, слишком необдуманно. А вот Аннушка умна и проницательна. Только почему она врет?

На фразе «Не встречала я никакого знакомого» уши у меня навострились, как треугольные локаторы Буги. Когда в детективах говорят «Я не делал ничего плохого», в лучшем случае выясняется, что просто этот человек не считает свой поступок плохим. «Я много лет ее не видел» вовсе не означает, что и по телефону не разговаривал.

Так что Аннушка могла поговорить по телефону с кем-то, кого она знает, или оставить записку для кого-то знакомого. Или встретить кого-нибудь незнакомого и попросить его передать что-то кому-то знакомому. Или она договорилась о каком-то месте встречи…

Бея ответила:

– Окей, все ясно.

Мне показалось, что при этом имела она в виду то же, что и я. Окей, все ясно: за Аннушкой нужно присматривать.

Я подождала, пока все чем-нибудь займутся, пошла к кустам и достала оттуда обертку. Желтая с блестками. Дорогая марка. Даже значок Fair trade. Круто. С воздушным рисом. Больше ничего бросающегося в глаза. Я понюхала обертку и вздохнула. А потом спрятала ее в другом кусте.

Потом снова начался переполох. Фрайгунда принесла мешок, найденный неподалеку. Он был привязан к суку. Простой белый льняной мешочек. С семью свежими булочками в форме восьмерок внутри. Мы, конечно, очень удивились, но и обрадовались. Бея решила, что они предназначены не нам. Мне показалось подозрительным, что оба раза булочек было именно семь. И как я поступила? Правильно, промолчала, как всегда.

Аннушка хотела было осмотреть, ощупать и обнюхать эти булочки.

– Прекрати, – сказала Иветта. – Тут и так приходится есть кучу просроченных продуктов. А тебе еще обязательно повесить сопли на единственное свежее, что у нас есть. У тебя что, проблемы с бриошами?

– С бриошами? – переспросила Аннушка.

– Ну, с булками, – пояснила Иветта.

– А, с сайками, – кивнула Аннушка. И рассказала нам историю про злого духа, который хотел уморить одного подмастерья на руднике, просто из вредности. Но когда юноша пообещал каждый день приносить ему сайку, тот его пощадил. Но однажды парень забыл сайку, и дух его все-таки погубил. Его нашли задушенным в вагонетке рядом с заплесневелыми сайками.

В этот момент солнце меня как будто оглушило, а лес придвинулся. Сзади потянуло холодом.

– Давай ты всегда будешь рассказывать про всяких духов, – предложила Рика. – По-моему, духи – это круто! Только я в них не верю, – она улыбнулась.

– Ну да, в них никто не верит, но это до первой встречи, – сказала Аннушка, широко распахнув глаза. И откусила от булочки.

– Так, – после завтрака Бея начала составлять план, – в любом случае надо избавиться от воды в туннеле. А то жить там невозможно.

Об идее рыть дренажную канавку, по ее мнению, можно забыть. Пол в туннеле каменный, как и стены, поэтому вода никуда уходить не будет. Все каменное. Слой земли лежит только при входе в туннель.

– Если убрать эту кучу у входа, то и вода уйдет, – сказала Фрайгунда.

– Можно копать мисками, – задумчиво произнесла Бея.

– Едовыми мисками? – вскочила Иветта. – НИКОГДА! – заявила она и решительно положила руку на сердце.

– Из мисок в любом случае будут есть собаки. Не кипятись. Мы можем есть и из чашек.

Слова Беи и ее покачивающиеся вверх-вниз руки успокоили Иветту, и она снова села.

– Я сделаю подъемник, – объявила Фрайгунда. – А вы пока можете собирать землю на пледы. Только не очень много. Мне понадобится Шарлотта.

Я вздрогнула. Что? Я? Зачем?

Бея кивнула, будто речь идет о каком-то рабочем инструменте, который, спросив разрешения, можно взять в любой момент.

– Через девятнадцать минут пусть кто-нибудь к нам ненадолго подойдет. Подержать кое-что.

– Хорошо, приду, – кивнула Бея.

Я пошла вместе с Фрайгундой на покрытую мхом полянку, где иногда играли собаки. Поэтому мы называли ее Собачьей Танцплощадкой. Фрайгунда нашла сухой сук толщиной в руку и сказала мне его держать.

– У тебя рука еще болит? – спросила она.

Я покачала головой и схватилась посильнее. Доставая нож, Фрайгунда всегда коротко ему кивала. У этого ножа одно лезвие было ровным, а другое – с зубцами, как пила. Раньше я на это внимания не обращала. Фрайгунда отпилила от ветки несколько кружочков и счистила кору с их внешней стороны. Потом проделала дырки посередине и попросила меня отрезать кусок веревки длиной в восемь шагов.

– Посередине веревки привяжи травинку.

Сделано.

– Подержи! Поворачивай вот так. Сейчас покажу.

Мне вспомнилась история про бабушку Фрайгунды. Интересно, если у меня что-то пойдет не так, я тоже получу десять тумаков? Я смотрела во все глаза. Просто вращать. Это я могу. И делаю.

Фрайгунда пошла с другим концом веревки вперед. Я, как собака на длинном поводке, за ней. За нами – оба наших пса без поводков. Даже Кайтек, хотя он был без сил – любопытство все же брало верх. Но главное, думаю, он просто хотел быть со мной рядом.

– Демон его уважает, – сообщила мне Фрайгунда.

– Угу, – ответила я.

Потом мы растянули веревку между собой и стали ее крутить. Целую вечность ничего не происходило. И тут веревка начала меняться: она становилась все короче и короче, и, кроме того, росло натяжение. В середине вертелась привязанная травинка.

Пришли Бея с Чероки. Кайтек обрадовался. Демон – нет.

Задание для Беи: держать веревку посередине, где травинка. Если смотреть сверху, мы были похожи на часы с двумя стрелками одной длины. Тут Фрайгунда забегала, как секундная стрелка.

– Натяните как следует! – сказала она нам. – Можешь двигаться ко мне.

Мы были странными часами, в которых стрелки сходятся. С середины половинки веревки начали сплетаться друг с другом.

– Натяните как следует, – повторила Фрайгунда. – Иначе пойдут петли.

Концы веревки притягивались друг к другу и извивались, как влюбленные червяки. Мы придали им большую силу.

– Вот так из веревки получается канат, – сказала Фрайгунда.

– Круто! – оценила Бея.

Я была с ней согласна.

– Можете отпускать.

Две половины веревки переплелись практически полностью. Фрайгунда стояла рядом со мной. Когда мы отпустили, канат упал на землю, продолжая извиваться. Сначала быстро, потом все медленнее и медленнее. Свободные концы, как в замедленной съемке, сплетались в один.

Затем Фрайгунда стала собирать подъемник: перекинула канат через одно колесико, через второе, через третье, укоротила его, завязала на свободных концах узлы и повесила все это на дерево над туннелем.

Всю оставшуюся жизнь – я клянусь нечасто, но вот в этом поклясться могу – всю оставшуюся жизнь я буду вспоминать, с какой точностью и спокойной уверенностью Фрайгунда соорудила эту конструкцию. И самое потрясающее то, что она ни секунды не созерцала свое произведение с довольным видом и ни на мгновение не останавливалась. Закончив, она подозвала всех собак, кроме Кайтека, и пошла с ними рыть яму.

Меня оставили обслуживать подъемник – я поднимала плед за пледом мокрой земли.

– Окей! – кричала Рика снизу, когда на крюк вешали очередной груз. Ролики из дерева скрипели.

Антония с Иветтой оттаскивали пледы к ближнему Глазничному кратеру и плюхали туда влажную грязь.

Кайтек все время лежал около меня. Глаза его подслеповато смотрели вперед, но нос втягивал воздух, следуя за нами. Он принюхивался к семи видам запаха пота, мокрых босых ног, покрытых мозолями рук, к запаху кровавого пореза на указательном пальце, листа какого-то растения, помогающего заживлению ран. Он слышал, как ударяют камнем о камень. Нюхал искры, потом – разрубленные корни малинового куста. Все, чем цеплялось за землю это растение, было отломано.

Потом запахло зелеными яблоками и разломанными хлебцами. Кайтек чихнул и поменял позу. Он слышал, что мы колотим. Отрезанные от толстой ветки шайбочки, через которые проходил канат, нагрелись. День накалялся от солнца.

Потом Кайтек услышал журчание и наши радостные крики, резкое замечание хозяйки великого бродяги, затем – приглушенные возгласы радости.

Иветта, Антония и я спрыгнули вниз к остальным. Мы стояли босые и наблюдали, как вода утекает под камень. Как на камне остается темная полоска. Мы улыбались и прислушивались к журчанию воды.

Аннушка наконец сняла с себя бусы Инкен. И намотала все три нитки на корень, висевший над входом в туннель.

– Это будет отпугивать духов.

Мне не хотелось думать о том, что предстояло теперь – спать в туннеле. Спать в темном туннеле! Нужно какое-то решение… К сожалению, это была вовсе не одна из моих любимых головоломок. В этом случае решение я знала и так, просто оно мне не нравилось. Решение – НЕ спать в туннеле! Но тогда я буду одна лежать в темном лесу, а остальные – в темном туннеле. В туннеле мне будет смертельно жутко, в лесу – смертельно страшно. А если я попробую отправиться домой, мне будет смертельно стыдно.

В любом случае меня ожидает смерть…

То есть по большому счету все равно, что я буду делать.

И это решение пока что меня удовлетворило.

Ранним вечером мы наконец справились с остатками грязи. Мы невероятно устали. Я-то уж точно! Как после трех спортивных праздников в школе да еще школьной дискотеки в придачу, если танцевать только под самые быстрые песни. Такие, с настоящей гитарой. Как минимум…

Когда мы садились есть, некоторые кряхтели и охали. Будь у нас телевизор, мы бы его включили, положили ноги повыше, врубили какую-нибудь ерунду и сказали: «Не дергай меня, у меня был тяжелый день». Только было-то вовсе не тяжело. Было круто! Мне все было в кайф! Я потела и просто оставляла пот сохнуть. Я ела столько, сколько хватило бы молодому льву. Я чувствовала себя переполненной… Ну, эндорфином или чем-то еще.

Фрайгунда пришла есть, только когда яма была окончательно готова. Собаки были в песке и без сил. Все с аппетитом поглощали Рикину стряпню. Она сварила суп из раскрошенных макарон, овощей с подгнившими бочками и трав, которые собрала Аннушка.

Собакам достались пустые макароны.

Со всех сторон подступали сумерки. Скоро они сгустятся и загонят нас в туннель.

– Мы будем спать в туннеле, только когда он как следует высохнет, – сказала Бея. Она кивнула мне. Для других это должно было выглядеть так, будто мы заранее это обговорили. Я кивнула в ответ.

Пока мы сидели у костра, я пыталась отогнать подальше от себя мучившую меня дилемму. Для этого пришлось изрядно поднапрячься: это было совсем не из тех забываний, которые происходят сами собой. А может, мы никогда не закончим с туннелем и можно будет все время спать снаружи? Снаружи ведь так красиво! Вообще непонятно, почему человечество помешалось на домах. Я провела всего три дня вне дома, и со мной что-то произошло. Что-то масштабное! Может, именно потому что это масштабнее дома, оно и развивается только на открытом воздухе. Я научилась слышать кожей и видеть затылком. Стала глубже дышать и более чутко спать. Появилось какое-то расслабленное внимание. Когда пытаешься объяснить, получается какая-то бессмыслица.

Но именно так и было!

На следующее утро – это был наш пятый день, – присев над свежей ямой, я увидела это. Сквозь деревья. Сначала я подумала, что ошиблась. Но вроде нет. Может, какой-то мусор? Тоже нет.

Натягиваю штаны. Подкрадываюсь.

Точно!

Лежит так, чтобы наверняка попасться нам на глаза.

Это может быть только для нас.

Я пошла обратно к туннелю окольными путями. Лес был такой красивый! Мне нравилось быть в нем. Хороший лес, чтобы размышлять. И я, смотря на деревья, размышляла о росте. Интересно, если я расту снаружи, внутри – тоже? Сантиметров-то во мне уж точно хватает. Сейчас самое время встать перед всеми в полный рост и открыть рот…

Девчонки, я тут кое-что нашла.

Я тут нашла кое-что.

Пойдемте, покажу.

Когда я вернулась, меня ждала новость: оказывается, Антония тоже это нашла. Видимо, вскоре после меня. Все сразу побежали смотреть, даже небольшую тропинку в сочной траве протоптали. До этого места слегка доносился запах от нашей ямы.

Консервные банки стояли пирамидкой.

– Может, есть такой горный дух, который приносит собачьи консервы, а, Аннушка? – ухмыльнулась Рика.

Аннушка оставалась совершенно невозмутимой.

– Кто бы это ни был, он зла нам не желает.

– А по-моему, это жуть какая-то, – сказала Антония. – Ведь этот кто-то тут по ночам шныряет. Сначала булочки, а теперь – вот!

– Бли-и-ин, – протянула Иветта. – Если тебе кто-то что-то дарит не на Рождество и не на день рождения, ты что, выбросишь подарок? Это, – она кивнула на пирамиду из банок, – как раз то, что нам нужно. Цак, иди сюда! Жрачка!

Бея молча взяла три банки, одну сунула под мышку и пошла вперед. Решающее слово без всяких слов!

Каждая брала по три банки, мне же в конце досталась только одна. Я тоже сунула ее под мышку.

После еды собаки заметно оживились. Они играли на Собачьей Танцплощадке. Буги и Чероки скакали, пытаясь схватить друг друга за ноги. Цак бегал вокруг. Демон крутился на месте. Кайтек лежал, как раскатанное собачье тесто, и его большой нос-розетка втягивал воздух за бегающими приятелями. Один раз он даже встал и негромко гавкнул. Утром настроение у собак обычно бывало лучше, чем потом. Казалось, они всегда исходили из того, что этот день может стать лучшим в их жизни. И в этом они были правы. По крайней мере, у них была еда, а каждый день, когда есть еда, был лучшим днем их жизни. Им можно было беситься, только не лаять. Можно было бутузить друг друга, только тихо.

– Но ведь правда, – начала Антония, – кто-то знает, что мы здесь.

Бея громко отхлебнула горячего чая из трав и ягод. Из пара показались два прищуренных глаза:

– Антония права.

Она медленно отпила еще, проглотила – ее совершенно не волновало, что все ждут, что она скажет и в чем именно права Антония. Между ожиданием и его разрешением у Беи всегда вмещался один глоток чая.

– Нужно быть осторожнее.

Иветта пронзительно засмеялась:

– Что за паранойю вы разводите? Ну, кто-то знает, что мы тут. Ну, пойдет он домой и скажет: «В лесу играют дети», а жена ему на это: «Угу, помоги-ка вынести стол на террасу, скоро придут Мюллеры». И все! Кем вы себя возомнили? Президентом Соединенных Штатов? Кому вы нужны?

– Ты-то, конечно, никому не нужна, – сказала Бея. Она прищурила глаза и сделала еще глоток.

Слава богу, в этот момент началась новая программа на собачьем телеканале. Они прекрасно знали, когда нас нужно отвлечь. Собаки катались туда-сюда. Даже Демон как будто немножко принял в этом участие. Его хозяйка улыбнулась. Я вспомнила о Вуване. Бедный малыш! Он был таким милым…

Буги залаяла и тут же получила взбучку от Чероки. Да еще какую! Выглядело это по-настоящему брутально!

В этот день мы почти ничего не делали. Просушивали туннель – впрочем, он сох без нашего участия. День прошел без работы. Почти. Мы притащили упавшее дерево и свалили его в яму перед туннелем. По такому пандусу собаки могли спускаться и подниматься самостоятельно. Помощь нужна была только Кайтеку.

Потом мы пошли к озеру, к заливчику, который практически не просматривался.

– Это Вильдхольцзее. – Аннушка выглядела так гордо, будто сама его так назвала. – Водоохранная зона, купаться здесь вообще-то запрещено.

– Мы тихо и скромно, – сказала Бея. – И главное, быстро.

Собак так и распирало от счастья.

Девчонок тоже.

Только Фрайгунду больше купания интересовала рыбалка. У нее с собой в коробочке из-под «Тик-така» была леска с рыболовным крючком. Она привязала леску к палке и стала вытягивать одну рыбешку за другой, отрезала им головы и кидала в котелок. Иветта попыталась убедить ее пойти с нами в воду – ну хотя бы помыться. В ответ на это Фрайгунда быстро зашла в воду прямо в одежде, один раз окунулась с головой, не зажимая носа, и уселась сохнуть на солнце.

Мы были недалеко от того места, откуда позже за нами наблюдали мальчишки. Наверняка они и в тот день были недалеко. Куст с тремя парами глаз. Голубыми, карими и замечательной красоты серо-голубыми…

Вечер у нас был длинный. На ужин – маленькие рыбки.

Потом Бея отправила меня с Аннушкой в поход.

– Ты и ты, – сказала Бея. Я и Аннушка. Это напомнило мне то, как Инкен распределяла нас по домикам.

Я не решилась спросить. Контейнерить? А я вообще-то приспособлена для этого? Может, там нужно делать что-то такое, чего мои длинные ноги не умеют?

Аннушка заплела волосы в косу и уложила вокруг головы лавровым венком. Закрепила тут и там. Без зеркала. Потом на этот шедевр она накинула капюшон, бросила в одну сторону «чао», а в другую – «пошли». Я повязала на пояс куртку, на случай дождя, тоже сказала «чао» и хотела уже идти за ней…

– Слушай, – прошептала Бея, потянув меня за рукав, – посмотри, не общается ли она там с кем-нибудь.

Я кивнула.

Облака в этот ранний вечер плыли, почти касаясь деревьев – еще чуть-чуть, и верхушки пропорют брюхо тучам. В воздухе висела идея дождя. Пока без единой капли, но сырое будущее уже вторгалось в еще сухое настоящее.

За первые полчаса пути Аннушка раскрыла рот лишь дважды. Один раз – «поворачиваем налево», показывая при этом налево рукой, а потом – «продолжаем по старой лесной дороге». Еще через полчаса она сказала:

– Сейчас будет углевыжиг.

Старая лесная дорога наполовину заросла. Оставалась только узкая тропинка среди высоких папоротников. Потом лес снова изменился, стал каким-то подводным. Тонкие молодые лиственные деревья стояли плотно, кривые и угловатые, как слишком быстро вытянувшиеся подростки. Гладкая кора была покрыта нежным серо-зеленым слоем, напоминавшим водоросли. Всё выглядело словно утонувшим. Слышен был только шорох наших шагов. Аннушке не хотелось говорить ни про эти деревья, ни про травы, которые она высматривала по краям тропинки. А мне не хотелось ее спрашивать.

Остро запахло дымом. Мы направлялись в этот запах. Что-то горит. Тлеет.

– Вот там углевыжиг, – сказала Аннушка.

Видимо, это должно было все объяснять. Что такое «углевыжиг»? И можно ли там контейнерить?

Чтобы выйти из «подводного» леса, нужно было снова пересечь заросли малины. Мы нашли место поуже и продрались через кусты. На другой стороне Аннушка вдруг присела на корточки. Перед нами была широкая пешеходная тропа. Справа – парочка отдельно стоящих деревьев, дальше – вид на отвесную скалу. Я постаралась разглядеть, насколько она высока, но верхушки было не видно. Перед скалой стоял забор из металлической сетки с воротами, запертыми на цепь с замком. Через сетку я увидела круглую пирамиду, из которой поднимался белый дым. Чем дольше мы сидели на корточках, тем невыносимее становилась вонь.

Если Аннушка не объясняла мне, что это за штука, видимо, она считала, что это и так понятно. Спросить, не выставив себя дурой, я не могла. Наверняка что-то, связанное с углем.

– Вот этот камень когда-то был углежогом. – Аннушка показала на каменную глыбу. – Здесь, на этом месте как-то показалось привидение. Где-то наверху на дереве. Оно крикнуло углежогу: «Вжах-вжих, как мне холодно!» И тогда углежог ответил: «Так спускайся и погрейся у нас». Но приведение сказало: «Я боюсь твоего котеночка». Углежог подозвал собаку к себе. «Не бойся моего котеночка!» – крикнул углежог, и в этот миг и он, и его собака окаменели.

Аннушка показала на два довольно больших камня:

– Тот, что побольше, – углежог, а поменьше – собака.

В этих камнях действительно было что-то живое: оба вытянутой формы и выглядят скорее стоящими, чем лежащими. Углежог и его собака.

Поскольку я все еще понятия не имела, что такое «углевыжиг», кто такой «углежог», тоже оставалось для меня загадкой. А тут еще добавилось нечто под названием «вжах-вжих».

– Углежоги пользовались дурной славой. Они науськивали своих собак на бедных людей. Поэтому призрак превратил углежога в камень. Но подумай: они ведь все время были тут в лесу одни. И должны были постоянно оставаться у угольной кучи – надо было следить: она очень легко сгорала. А еще часто приходили признаки в образе старух и побирушек. Углежоги никогда не знали наверняка, человек ли это. Я бы тоже всех отгоняла. Раньше здесь было намного больше духов и гоблинов.

– Да? Раньше было больше? – переспросила я.

Я рассматривала Аннушкин профиль. Когда она рассказывала все это, глаза у нее были широко распахнуты.

– Ну, совсем вымереть они не могут. Они ведь и так уже мертвые. Я не знаю, куда они подевались. Может, успокоились, потому что в горах их больше не тревожат. Надеюсь, мы и в туннеле никого из них не разбудили. Ты знаешь, у меня такое чувство, что в туннеле что-то есть.

Я проследила за взглядом Аннушки. Дым от углевыжига поднимался вверх рядом с обрывистой скалой. Двадцать-тридцать метров. Или сорок. Вверху, в сером небе, ветер рассеивал дымовой хвост в легкую дымку.

– Есть еще такой Мёрбицкий человечек. Называют его по речушке, где он…

Что делал этот человечек на речушке, я так и не узнала – мы услышали шаги. Из углевыжига. И спрятались в зарослях малины. Если решить для себя, что в царапинах нет ничего плохого, это необычайно облегчает жизнь в лесу.

Из глубины огороженной территории к забору направлялся человек. Рядом с ним был огромный пес. Из-за длинной серой шерсти, которая скрадывала все его движения, казалось, будто он движется как в замедленной съемке. Он скакал вокруг мужчины. Тот отпер ворота, вышел, запер за собой и прошел мимо малины, в которой мы затаились. Собака еще долго стояла у забора. А потом легла прямо перед воротами и стала смотреть на скалу.

– И что теперь? – прошептала я.

– Придется сделать большой крюк.

Так мы и поступили.

В сумерках казалось, мы почти подошли к городу. Дальше путь лежал вдоль дороги, ведущей из Мильхфельса в Вольфсгетрой. На одном повороте был указатель на Яммерхюбель, на другом – на Кнохенвинде.

Выйдя из-за деревьев, мы сразу почувствовали сильный встречный ветер. Перед нами открылось огромное небо. На нас надвигался ливень. Туча – серая сверху, черная снизу. Погода явно собиралась неистовствовать.

Аннушка шла молча. Я тоже.

Я надела куртку. Аннушка тоже.

Мы шли по меже в поле: вспаханная земля со следами от тракторов, разбитые комья земли, сверху корочка. Справа – дикий луг.

– Это дом Колотящего кузнеца. – Аннушка показывала на развалившийся дом. Крыша провалилась, через дыру выглядывало дерево. – Здесь когда-то жил кузнец. А его жена водилась с чертом. – Аннушка быстро взглянула на меня: понимаю ли я, что такое «водиться с чертом». Я кивнула. – Когда жена умерла, кузнец дом продал. И потом каждый, кто в нем жил, слышал по ночам удары молота из подвала.

Даже не знаю, что она хотела услышать в ответ, но я сказала:

– Вау!

По дорожке между полем и лугом мы дошли до обрыва. На краю стояла низенькая загородка из кольев. Аннушка перелезла через нее и села прямо над обрывом. Махнула мне рукой, чтобы я подошла.

– Спасибо, я и отсюда прекрасно вижу, – отозвалась я.

Город расстилался далеко внизу, как в котле. С трех сторон – отвесные скалы, с четвертой – ветер.

Аннушка смотрела на город так, словно обращалась к нему, и он смотрел на нее в ответ.

Башенка, башня, еще одна… Все крыши черные, как из рыбьей кожи: темная шиферная чешуя, ею покрыты даже трубы. Ни один дом не похож на другой.

– В детстве я часто представляла, как отсюда сбрасывают бомбу, и всех из этой долины вышвыривает – ба-бах! – все летят в сторону Яммерхюбеля.

– Ты не любишь этот город? Выглядит довольно…

– Мы называем его огромным унитазом, – засмеялась она. – Нет, я, конечно же, этот город люблю, но… – Она посмотрела вниз на то, что она, «конечно же, любит, но…» – …половина города всегда в тени. Та, где я живу. Поэтому по утрам я по-настоящему радуюсь школе. Там по крайней мере светло. Эти три горы вокруг… – она показала наверх, – из-за них здесь все время туман. Вот эта, напротив нас, Доннерман, или Громобой, не выпускает его из долины, и над городом постоянно висят тучи. Именно там ставили виселицы. Гора раньше была круче. Камнем оттуда вымощены все улицы. Но новую церковь… – Аннушка показала на белое здание, – ее не хотели строить из этого камня. Потому что на нем кровь грешников.

– А которая из них Мильхфельс?

– Вот, вот эта. – Она постучала рядом с собой. – Не зря ее назвали Молочной скалой. Здесь камень с такими белыми прожилками из кварца, как будто молоко стекало. Тут якобы когда-то стояла дракониха-мать, у которой убили малыша. Один рыцарь из долины. Разъяренная дракониха вышла из лесной чащи, встала здесь и пронзительно закричала в долину. И от горя у нее вытекло молоко.

– А разве драконы не рептилии? – спросила я. – Они же яйца откладывают.

– Ну, это же мифические существа. Некоторые даже разговаривают. Ведь этого рептилии тоже не могут? – И добавила: – Иди сюда. Ляг и подползи вперед. Поначалу все так делают. – Она мне кивнула.

Я легла и осторожно подтянулась вперед, к самому обрыву.

– А, вижу, – сказала я и быстро отползла обратно. Смотреть на драконье молоко мне не очень хотелось, тем более рискуя свалиться.

– Местные здесь учатся ездить на велосипеде. – Аннушка засмеялась. – Мы тут и на санках катаемся. Давай, иди сюда! – Она снова мне кивнула.

– Не-е! – протянула я. С меня достаточно! Я очень любила свои страхи, потому что они были вовсе не глупые. Они, например, удерживали меня от идиотской мысли сидеть на краю обрыва. То есть работали как? Правильно!

– Там внизу есть кое-кто, кого я люблю, – тихо сказала Аннушка.

На долю секунды мне показалось, что сейчас она спрыгнет. Я хотела закричать «Не надо!» – но не могла. Но если бы она действительно спрыгнула, а я бы ничего не крикнула – даже «Не надо!» – я больше никогда не смогла бы заснуть. И проснуться.

– Не надо! – выдавила я из себя. Мне показалось, получилось очень тихо, но мои слова подхватил ветер.

Аннушка так и сидела и смотрела вниз, туда, где был кто-то, кого она любит. Я подошла немного поближе… Села на корточки. Подползла еще ближе… Села на край. Ноги свешивать не буду. Ни за что! Вот, сижу себе по-турецки. Потею… Черт подери! Высота будто притягивает меня…

Аннушка засмеялась.

– Ну, я же не могу это изменить.

– Что? – потрясенно спросила я.

– Что? – спросила она в ответ.

– Ну, что ты не можешь изменить?

– Ты сказала «не надо». То есть я сказала, что там внизу есть человек, которого я люблю, а ты сказала «не надо», ну и я как бы ответила, что я не могу это изменить. Не то чтобы я не пыталась… Да ладно, забудь. – Аннушка болтала ногами.

Для того чтобы встать на ноги, мне пришлось отползти от края обрыва. Он меня притягивал, а ветер подталкивал.

В этот момент из долины раздался крик. Мужской голос. Как из каких-то далеких времен. «Люди, эй, люди!» Остальное я не расслышала.

– Звонарь, – сказала Аннушка.

– Звонарь?

– Да, он живет в башне. Вот в той, – она показала на большую белую церковь. – Но отвечает за все башни. И за колокольный звон, конечно. Он отец моего одноклассника. Парень ужасно его стесняется.

Зазвонили колокола. Десять часов.

– Пойдем, магазин сейчас закроется.

Она встала, двинулась направо, немного вдоль обрыва. Там шла узенькая, как кошачья, тропка, мягко спускавшаяся вниз. Между лугом и обрывом.

Я осталась на месте. Ни оградки, ни перил.

– Пошли! – сказала Аннушка. – Когда совсем стемнеет, идти проще не станет.

Я старалась переставлять ноги. Там действительно было чертовски высоко! Мои ноги это знали и старались цепляться за землю через ботинки.

– Иди на четвереньках. Так поначалу все делают. – И Аннушка растаяла где-то на склоне, внизу. Ну прекрасно! Наверняка она и ходить здесь училась.

Я опустилась на колени, поставила руки на скудные кустики травы. Рука за рукой, колено за коленом. Слева – луг, справа – крутой обрыв. Рука за рукой, колено за коленом. Мне стало жарко, лицо горело. Ветер трепал куртку.

Стемнело. Мильхфельс подмигивал снизу сотней окошек. Наконец я увидела супермаркет. Впереди. Совсем недалеко от границы Мильхфельса. Угловатое здание. Ярко освещенное со всех сторон. Перед входом – парковка размером с сам магазин. Всё в фирменных цветах – оранжевом и красном. Огромные флаги, оранжевые и красные.

Аннушка посмотрела на часы, подняла три пальца вверх: согнула один, потом второй, наконец – третий. В супермаркете, как по команде, почти одновременно с этим погас свет.

Через четверть часа из здания вышли сотрудники. Выглядели они как последние люди на Земле. Они сели в последние машины на Земле и уехали. Только фонари продолжали освещать опустевший прямоугольник парковки.

Мы были уже внизу. Прошли мимо ограды. Это был забор из тонкой сетки, высотой по грудь, столбы из железных труб. Аннушка ловко перелезла. Забор при этом закачался. Сетка залязгала об опоры. Когда перелезала я, вышло еще громче.

– Здесь никого нет! Все в порядке! – сказала Аннушка. – Камеры снимают только входы.

И с этими словами она направилась к зданию. Погрузочная платформа. Металлическая лестница. Ящики. Мешки.

Аннушка включила фонарик.

– Единственные, кто может нас здесь увидеть, – кошки и крысы.

Она открыла мешки и стала в них шарить.

Я так и не поняла, почему это называется «контейнерить».

Подниматься с набитым рюкзаком было тяжело, но я говорила себе, что это болят не мои ноги и лямки врезаются не в мои плечи, еще ноющие после подъема земли на блоке. Так я и тащила эту другую девочку в гору. Наверху я снова стала собой. В темноте обрыв выглядел круче, а сила его притяжения была больше.

Маленькая полоска света между небом и землей уже затянулась. Когда мы проходили мимо дома Колотящего кузнеца, мне показалось, что я слышу удары.

– Это ветер, – сказала я.

– Ну конечно, ветер, – засмеялась Аннушка.

Дальше мы шли молча и в таком темпе, к которому я уже привыкла. Я думала о том, занесли ли остальные наши вещи в туннель. Настало ли уже это время – идти туда внутрь, ложиться там и всю ночь притворяться, что сплю?

Еду у нас просто вырвали из рук. После жадного осмотра все передали Рике – это же только ингредиенты, и с ними нужно что-то делать.

– Я есть хочу! – сказала Иветта.

– Кому ты жалуешься? Мне? Это же не чертов летний лагерь или тому подобное. Я не получала денег от ваших родителей, чтобы покупать вам молочную кашку на ночь.

– Но ты же у нас главная! Если б рулила я, нам бы не пришлось мучиться от голода.

Я легонько толкнула Рику локтем в бок и прошептала:

– Что тут у вас происходит?

– Да Чероки опять носило неизвестно где пару часов. Иветта переволновалась.

Потом начался дождь. Весь вечер над нами висели облака, и вот наконец лентяйка встала с постели и начала выжимать мокрые простыни госпожи Метелицы. Дождь в лесу гораздо громче, чем в городе. Капли стучат по каждому листу – над нами, рядом с нами. Вокруг все шелестит, шумит. Все громче и громче. Бесконечно свежий шум…

Я долго думала, как помещусь в туннель с таким большим страхом в голове, диаметром больше пяти метров. Но в конце концов внутрь меня внесло потоками дождя. Я влилась туда, проскользнув между девочками и собаками, поднырнув под бусами Инкен, – и вот я в туннеле. Пара девочек подстраховали Кайтека, чтобы, спускаясь, он не свалился с мокрого ствола. Он лег у самого входа.

Рика с горелкой села тоже рядом со входом готовить, и на то, что я не стала проходить вглубь, никто внимания не обращал. Сзади по всем углам шмыгали лучи фонариков. Девчонки обустраивались, раскладывали вещи. Бея простучала кусок каменной стены.

– Стенка очень тонкая, – сказала она. – Если нам тут станет тесно, можно открыть ход туда.

Дождь шлепал по нашему козырьку – оголенным корням, – капли падали к нам вниз.

Бея подошла ко мне, присела рядом и прошептала:

– И?

Она могла иметь в виду только одно: разговаривала ли Аннушка с кем-нибудь. Я покачала головой.

– Точно?

– Я все время была рядом.

Бея кивнула и отошла.

Я почувствовала такую гордость и радость, что чуть не упала.

– Полента, полента, полента, – бормотала Рика, сортируя продукты. – Они что, ее из ассортимента исключают? Почему они ее столько выкидывают? Я думаю, – Рика улыбнулась, – я полагаю, – она озорно посмотрела на нас, – мне придется готовить поленту.

Я рассмеялась. Кайтек поднял голову. Я погладила его по тощей шее, по ушам летучей мыши.

Я прислушивалась к дождю снаружи, прислушивалась к туннелю сзади. Прислушивалась к себе.

– Покажи-ка, – сказала я и стала перебирать упаковки поленты. Срок годности истекал только через три недели. Я начала соображать. Я не помнила точно, куда кинула желтую обертку от шоколадки, но была уверена на все сто, могла бы поспорить на своего пса, что и у нее срок годности не истек. Значит, Аннушка в первый контейнерный поход была где-то еще, а не только у мусорных пакетов…

Сейчас могли бы настать хорошие дни. Солнце светило без устали. Лес благоухал и потрескивал. Только вот – к сожалению, к большому сожалению, как сказала бы Инкен, – все наши разговоры вели прямиком на маленький заводик по производству ссор. Там из пустопорожнего ничего и напряжения производят ссоры, и там же их шлифуют. При недостатке сахара и разнице в характерах процесс идет быстрее.

Темы, из которых маленький ссорный заводик выдавал продукцию на-гора:

Кто запер нас в умывалке?

Нужно ли строить систему опор в туннеле?

Нужно ли дежурить по ночам?

Буквально на следующий день после дождя одна неосторожная фраза – и на ссорном заводике чуть ли не взрывались котлы.

Фрайгунда начала бичевать ценности Иветты, Рика пошутила над Фрайгундой, Антония засмеялась, прикрывая рот рукой, Иветта не поняла шутки, Рика пошутила еще и на эту тему, Антония засмеялась, прикрываясь уже двумя руками, Бея наорала на Антонию, Антония испуганно сжалась и замолчала, Аннушка нервно покачала головой, я, подумав, тоже решила покачать головой (именно так я к этому и относилась), Иветта сказала что-то едкое – говорили многие и много, одновременно и наперебой.

Если поначалу цепная реакция довольствовалась тем, что сталкивала мелкие частички с мелкими, то теперь части стали больше и со всей силой бились о еще более крупные.

Собаки начали лаять.

Фрайгунда зарычала на собак.

Антония сказала что-то типа «если хотите продолжать эту фигню, то без меня», вскочила и убежала…

На краю воронки показался длинноволосый мужчина. Мы разом замолчали.

– Я Ганс, – сказал он. – Привет!

Мы тоже сказали «привет».

– Ты местный лесник? – спросила Рика.

– Нет, я Ганс, – повторил мужчина. У него были длинные светлые локоны и еще пара штучек, от которых бы не отказалась ни одна современная принцесса. Цепочка на шее. Браслет на руке. Фиолетовая толстовка с капюшоном и с принтом в виде мышки. У мышки были золотые наушники. На нем были большие овальные очки в белой оправе. Глаза за ними казались странно далекими и пустыми. Как будто за ними дыра.

Я думаю, мы все быстро сообразили. Самое позднее – когда он еще раз сказал, что он Ганс, в ответ на вопрос Аннушки, не специалист ли он по грибам. Она тут же начала врать: якобы у нас поход в связи со школьным проектом, будем заниматься грибами, учительница сказала, что здесь у нас будет встреча со специалистом по грибам.

– Грибы, да? – переспросил Ганс. – Вы еще слишком малы для этого. Руки прочь от ядовитых! Они плохие.

– Хорошо, – сказала Бея. – Окей. То есть спасибо.

– Окей, – повторил он и улыбнулся. – И не надо так ссориться. Вы ж так испортите себе всю чудесную игру!

Мы еще раз дружно сказали «окей».

Ганс махнул нам большой рукой и пошел прочь. А потом обернулся:

– А-а, да. Я еще мальчиков из вашего класса видел. Они там, сзади. – Он показал примерно в направлении дороги. И ушел.

– Вау, а Ганс-то у нас прям из самых сообразительных, – кивнула Иветта.

– Да-да, соображает не быстрее улитки, – сказала Рика.

Аннушка рассказала нам, что Ганс – городской дурачок. Они таких тут чушеносами называют.

Мы заулыбались. Даже Фрайгунда, насколько могла. Боже! У нее были самые ужасные девчоночьи зубы, какие я видела в жизни. Наверное, ей действительно лучше завешивать лицо волосами. Нехорошо так думать, но что поделать с мыслями? Они такие быстрые.

Нашей ссоры как не бывало. Если повезет и каждый раз, когда мы будем ссориться, к нам будет заглядывать Ганс, у нас снова воцарится мир. И о чем вообще был сыр-бор?

– А Антонии так и нет, – сказала Аннушка.

Мы шли на юг. Для нее было очевидно: я должна идти следом. Она пробивала дорогу через питомник. Растаптывала все на пути и тихо чертыхалась. Почему вообще здесь именно мы? Это же издевательство! Бея сделала это специально! Чертово издевательство! Всем остальным было гораздо легче!

Я помалкивала. Она вполне могла принять решение и без меня. В общем-то, она была права. На востоке – Лунный лес. Там Антония может быть в любом кратере или яме, и там искали Рика с Фрайгундой и своими собаками. На западе, за Кривым лесом, можно было выйти к запруде – но там бы она далеко не ушла. И все-таки Бея с Чероки направились туда. На севере был питомник, продраться через который было невозможно. Его мы оставили напоследок – на тот случай, если не найдем ее в другом месте. Обойдя вокруг, мы двинулись дальше. На юге – заросли крапивы. Маловероятно, что Антония пошла туда.

– И никто из нас не должен ходить один. Она нам не доверяет. А сама, – Иветта повысила голос, – сама имеет право ходить одна. С Чероки, да? А он потом нам расскажет, чем она занималась. Ну конечно! Он же сам постоянно убегает!

Рядом со своей ворчащей хозяйкой с развевающимися фиолетовыми волосами бежал черный как уголь Цак.

– Ищи! Ищи! – говорила она ему. Но, видимо, он понимал это как «к ноге». И ни на шаг от нее не отходил.

Я бы тоже взяла Кайтека, он любил небольшие прогулки.

– Слишком медленно, – сказала Иветта. Ни в коем случае, она никуда не пойдет с этой черепахой на буксире.

Фрайгунда сказала, что у Кайтека очень хороший нюх. Лучший из всех наших собак.

– Ну конечно, и всего через два дня он найдет маленькую Антонию, если она начнет действительно вкусно пахнуть. Да тут и Цак справится, – ответила Иветта.

Мне совсем не хотелось с ней разговаривать. Уж тем более о Бее.

– Клянусь, если б я была главной, у нас все было бы по-другому, – продолжала бурчать она. – Мы бы вообще не стали искать эту соплячку. Если она больше не хочет быть с нами, зачем ее искать? У нас же не детский сад. Она могла свалиться в любую чертову яму. И будет у нас деточка со сломанной ногой. Аннушка приложит ей к ноге свои травки и споет какую-нибудь песенку задом наперед. Да она уже наверняка в какую-нибудь яму шмякнулась. А что потом? Потом нас обвинят в убийстве. Скажут, это мы ее толкнули. И привет! В тюрягу для малолетних.

Для меня Иветта была чем-то вроде того, что рисует на доске наш математик: я просто принимаю это к сведению, понимать мне там нечего.

Окей, у меня было три гипотезы, почему Иветта такая, какая есть.

Первая: дома у нее и так друзей достаточно, и здесь ей новые друзья не нужны.

Вторая: дома у нее тоже нет друзей, и ей на это плевать.

Третья: вообще-то она совсем другая.

Самой правдоподобной мне казалась гипотеза «вообще-то она совсем другая». С этим невозможно ошибиться на все сто процентов. Я сама себе предложила пари: если Иветта все же окажется совсем другой, я сама себя приглашу на яблочный сок с газировкой. Я уже жутко радовалась напитку, который выпью как победительница или как проигравшая. Если я выиграю, можно даже настоять на гнущейся соломинке. Я старалась думать о чем угодно, лишь бы не слушать Иветту. Никаких ответов от меня она все равно не ждала.

Между тем мы почти добрались до забора из сетки. За забором виднелась туристическая тропа. К запруде Айквальд, нижняя перспектива. Под забором была вырыта канавка – видимо, рыл себе ход какой-то зверь, чтобы пролезть на ту сторону. Мы поползли, выгибая позвоночники. Естественно, я зацепилась футболкой. Естественно, я расцарапала себе спину. Естественно, Иветта засмеялась. Даже ее пес раскрыл свою розовую свинскую пасть и осклабился. А я? Я покраснела как рак. А как же иначе!

– Да никто же не видит. Успокойся, – сказала Иветта. – Ищи! – и зашагала дальше, Цак рядом с ней, я – сзади.

Не-е, успокаиваться я не очень-то умела. Я всегда в группе риска. Каждый раз, когда краснею, мне обязательно об этом сообщают. Я просто чемпион по привлечению к себе внимания, при том что хочется-то мне ровно обратного. У меня есть все шансы прославиться тем, что я не хочу привлекать к себе внимания. Это же невозможно не заметить! Впрочем, немножко знаменитой я уже была. У меня больше шести тысяч просмотров в интернете – почти культовый персонаж, можно сказать. В прошлом году на спортивном празднике меня сняла на видео одна девчонка из нашего класса. Они с подругой надеялись, что на турнике я буду выглядеть по-идиотски. Но то, что я отмочила, превзошло даже самые смелые их ожидания. Во время переворота на брусьях завязка от штанов у меня накрутилась на перекладину и, когда я захотела слезть, ничего не вышло. Сначала нужно было еще два раза прокрутиться назад, но так как замаха у меня для этого не хватало, меня поддержала физручка госпожа Штефанопополус. Мы ее называли Попофлюсом. Лет ей чуть ли не сто шесть, и росту примерно столько же сантиметров. Она всегда ходит в одном и том же оранжевом спортивном костюме. На спине – зайчик в таком же костюме. Рядом с ним – облачко со словами. «Спорт приносит РАДОСТЬ», – уверяет длинноухий. Наверняка, Штефанопополус покупает одежду в детском отделе. Тогда я впервые увидела, как она смеется. Когда я висела на турнике. Потом она еще меня и поблагодарила.

– Где мы, черт подери? – вырвала меня из воспоминаний Иветта.

Я на нее взглянула.

– Ну, у забора.

– Это я сама вижу! – сказала она. – Мы тут раньше когда-нибудь были?

Я осторожно кивнула. Она что, хочет меня разыграть?

– Да тут все одинаково выглядит! И вообще я не особо-то в восторге от этой местности. – Она помахала указательным пальцем и выбрала произвольное направление. – Вперед! Ищи!

Цак рванул на другую сторону дорожки.

Иветта пригнулась, побежала за ним и остановилась за деревом. Я поступила так же, хотя вокруг не было ни души.

По инерции я чуть не свалилась под откос. Там, внизу, вгрызаясь глубоко в лес, журчал маленький ручеек.

– Движение – не твоя сильная сторона, да? – Иветта перепрыгнула через впадину, Цак – за ней. Выглядело это почти как в компьютерной игре. Даже когда я просто смотрела им вслед, мой взгляд срывался со склона и плюхался в воду.

Обнимая деревья, я продвинулась на несколько метров влево – там склон был более пологий. Я переставляла ноги как можно аккуратнее, но все равно поскользнулась, прошуршала немного вниз, схватилась за колючий куст, разжала руки и, тормозя не очень-то подходящей для этого ногой, угодила ею в ручей, промочив ботинок. Вода ледяная! У меня вырвалось «ух» или типа того. Я вытащила ногу. Мой «ух» эхом пронесся по овражку. Как первый звук на Земле.

Ух…

Я все еще его слышала, хотя он уже давно должен был замолкнуть.

Здесь, у самого ручья, кроме этого я слышала только журчание. Вода кувыркалась и подпрыгивала по камням, наскакивала на берег, поворачивала обратно и радостно неслась дальше. Перед белым камнем размером с кулак горбилась небольшая волна. Там, где она поднималась над поверхностью воды, появлялся полосатый узор, как будто воду причесывали гребешком. Иногда пара таких линий пересекалась, волна на мгновение подпрыгивала, а затем вновь входила в прежний ритм. В каждом месте ручей играл по-своему. Танцевал множество прозрачных танцев, которые оставляли на поверхности всегда одинаковый рисунок: соты, волны, круги. Я опустила палец в воду, и танец с кругов перешел на рябь. Перед моим пальцем вода притормаживала и, дрожа, легонько вздымалась.

– Что ты там ищешь? – Иветта вдруг оказалась прямо надо мной. На другой стороне ручья склон уходил круто вверх. Она парила там наверху, уперев руки в боки. Рядом – угловатая голова Цака.

Я просидела у ручья совсем недолго, но дело всегда не в количестве времени, а в его плотности. Момент у реки был очень плотным.

– Ты будешь мне помогать или будешь дальше тут плескаться?

– Я…

– Ясно. Я тоже.

Я схватилась за скользкий ствол, который у меня в руках развалился на мягкие волокна.

Иветта развернулась и пошла прочь. В лес. Густой. Настоящий. Дикий. Страшный! Между старыми стройными высокими деревьями росли деревья поменьше. А между теми, что поменьше, – совсем маленькие и кусты самых разных форм. Везде трава. Высокая, густая, с широкими листьями. Трава, которая режет пальцы. А где травы не было – мох. Не просто мох, зеленый и мягкий, а еще светлый серо-зеленый, яркий зеленовато-желтый и похожий на плесень беловато-зеленый мох, состоящий из маленьких колоний, которые как оперенные пальчики выглядывали из земли. Тут было место и для папоротника, и для клевера – все сразу и одновременно. Кроме того, лес одновременно рос вверх и уходил вниз. Не было такого места, где бы ничего не было. Лес был очень красив. Под ногами чмокало, будто лесная почва пробовала мои ноги на вкус и после каждого шага решала все-таки отпустить меня на волю. Еще слышалось бормотание ручья, который змейкой вился по этому участку леса. Ручей прогрыз себе глубокие канавки в земле. В одном месте даже шумел небольшой водопад.

Рядом с ручьем растений было еще больше. Они не верили в то, что там, где уже что-то есть, ничего другого быть не может.

– Красиво здесь, да? – сказала я Иветте.

– Я уже говорила, что меня пейзажи не интересуют. Я тут по другой причине, – сказала она. – И в лагерь поехала из-за другого.

– И почему же? – осмелилась я открыть рот.

– Я если и расскажу, то уж всем сразу. – Ее острое лицо стало еще острее. – Вообще-то сейчас уже почти слишком поздно об этом рассказывать. Но чем дольше ждешь, тем тяжелее говорить. Ты же никому не скажешь, что у меня есть тайна?!

– Нет!

– Ты единственная, кто более-менее ничего, – сказала она, развернулась и пошла дальше.

Я за ней. Я «более-менее ничего». Единственная, кто ничего.

Я была глубоко в своих мыслях, когда Иветта взвизгнула:

– Это что еще такое?

Перед нами было что-то большое. Стена? Но круглая. И вся заросшая. Камень? Такой громадный?

Мы подошли ближе. Эта штука была огромной! И чем ближе мы подходили, тем больше она становилась. Безумное переплетение засохшего и живого дерева.

– Это корень или как? – прошептала Иветта.

Я не понимала, почему эта штука такая огромная. Деревья здесь, понятное дело, росли большие, но этот корень был просто гигантским. Я задрала голову. Нам пришлось залезть друг другу на плечи, чтобы взглянуть сверху.

Видимо, это была нижняя часть корня. Отростки переплетались, деревянными змеями ползли друг по другу. Между ними была земля и даже камни. Корень все еще крепко хватался за все, что можно, хотя держаться ему было уже не за что. А перед всем этим – яма, в которую эти корни можно было бы запаковать обратно, тютелька в тютельку. Яма полностью заросла, как и всё вокруг.

Видимо, когда-то давно эти корни были деревом, потом однажды из-под дерева ушла земля и оно упало, потом – тоже очень давно – яма снова заполнилась лесом. Сами корни тоже были покрыты растительностью.

– Упало, – восхищенно сказала Иветта. – Ни фига себе! – Она обошла вокруг. – Спорю, этот патлатый тип ее похитил, – послышалось с другой стороны.

– Ты про Ганса? – спросила я.

– Точно, Ганс.

– Думаю, он совершенно безобиден.

– А я думаю, что безобидность – младшая сестра извращения.

Точно на слове «извращения» Цак рванул с места и куда-то понесся.

– Эй! – закричала Иветта.

Он подбежал к штабелю бревен в нескольких шагах от нас. Пес рычал и прыгал как черт. А потом начал рыть. И рычал не переставая. Под бревнами оказалась полость, и он уже наполовину в ней скрылся. Мы побежали к нему.

– Что там? Мышь? Лиса? – вопила Иветта. – Он должен поймать ее на ужин. Вперед!

В яме что-то кричало и истошно визжало. Цак рыл и рыл. Я видела, как двигаются мускулы у него под шкурой. Сияющая чернота, словно темная неспокойная вода. Черная спина становилась все напряженней. Я была уверена, что он это убьет. Это? Его? Ее? Не знаю, что было сначала: я закричала «Фу!», или Иветта – «Нет!», или из ямы кто-то стал звать на помощь.

Цак остановился, только когда Иветта дернула его за ошейник. Вся голова у него была в земле. Пасть открыта, дышит тяжело. Отвратительные розовые губы.

Иветта лежала у бревен. Рука в дыре. Потом она вытянула руку наружу вместе с другой рукой. Слегка в крови.

Я бросилась туда, стала тянуть тоже…

Я слышу и понимаю, что все мы живы. Цак тяжело дышит. Каждый звук, как в целлофане, шелестит сквозь меня. Я смотрю вверх. Сквозь деревья. Они высотой в сто лет, далеко в вышине проглядывает синь неба. Там какое-то солнце…

Рудные горы.

Вторник. Нет, среда.

Здесь, в этом зеленом месте, мир заканчивается. Антония дрожит и хватает воздух ртом. Я обнимаю ее и чувствую, как через этого другого человека проходит огонь и землетрясение. Рот как распахнутые ворота.

Я слышу голос Иветты. «Ой, черт!» – повторяет она снова и снова и тянет Цака за шкирку. Чтотынаделал? Чтотынаделал?

Я посмотрела на штабель бревен. Эти деревья были спилены уже давно, два поколения лесников назад. Бревна серые и грязные. На старой древесине растут новые деревца. Впереди – куча земли, которую вырыл Цак. Внизу – яма, в которой оказалась Антония.

– Я хочу домой, – сказала она.

– К туннелю?

– Нет, домой.

Мы ее осмотрели, эту маленькую девочку-печеньку. Рука и лоб исцарапаны. Если посмотреть на это глазами Фрайгунды, будет понятно, что царапины от собачьих когтей. Она была совсем бледная, эта глупенькая, такая глупенькая девочка.

Мне хотелось закричать: «Зачем ты залезла в яму? Что ты себе думала?» Но я ничего не крикнула.

– Давайте сейчас же разожжем костер. – Иветта достала зажигалку.

– Это опасно, лес может загореться.

– Блин, она же у нас окоченеет. Тогда беги, приведи других. Ее нужно нести. Нужно в больницу. Она меня обвинит. И я попаду в колонию для малолетних. А Цака усыпят.

– Но он же вообще не виноват, – сказала Антония. – Он думал… – она икнула.

– Ей нужно попить. И в больницу. Нужно смыть кровь. Шарлотта!

– Да прекрати уже! – сказала я.

Мы медленно двинулись к ручью. Антония – между нами.

– Она вся горит, – сказала Иветта.

– Но мне холодно.

На берегу ручья она попила из моей ладошки. Мы вымыли ей руку и лоб. Вода была для нее слишком холодной.

Вдруг Цак зарычал.

– Нет! – тут же осадила его Иветта. – Стой здесь. Ты сегодня уже достаточно натворил!

Пес остался рядом с ней. Только несколько раз огляделся. Может, он и напортачил, но Антонию-то нашел.

Я встала и пошла посмотреть. Вскарабкалась по склону, всего в паре шагов от того места, где съехала в воду. Там лежало что-то черное. Совсем недавно там ничего не было. Может, получится укутать в это Антонию? Да, то, что нужно, – черная толстовка с капюшоном. Чистая, как будто ее только что здесь положили. Гансу она была бы явно мала. Значит, поблизости есть кто-то еще. И этот кто-то оставил здесь толстовку. Надо бы послать Цака отыскать того, кто это сделал, но кто знает, что он тогда устроит? Я взяла кофту, понюхала – пахнет хорошо.

– Ого, вот это удача! – сказала Иветта.

Мы надели толстовку на Антонию. Она в ней утонула, но лицо немного порозовело.

На обратном пути я все время оглядывалась. Цак вел себя спокойно.

– Что мы скажем? – спросила Иветта. – Вы знаете, тут каждый секрет стоит шоколадку. А я не очень-то умею держать язык за зубами. Даже шоколад может не помочь.

Маленькая больная девочка-печенька улыбнулась.

– Можно спокойно сказать правду. Я убежала, Цак меня нашел и при этом немножко поцарапал. В этом же нет ничего страшного.

Но Бея считала иначе.

Аннушка ставила компрессы на ноги и собирала травы. Рика делала чай. Девочки время от времени щупали рукой лоб Антонии. Фрайгунда прикасалась губами. У ладони низкая температурная чувствительность, говорила она.

На кофту никто особого внимания не обратил. Нашли в лесу, и ладно.

С Антонией мы почти не говорили. Иначе бы мы все закудахтали, как шесть беспокойных мамаш. Что это ты учудила? О чем ты думала? Что у тебя вообще в голове? Не делай так больше никогда!

Мы ели, стуча ложками по чашкам. На десерт была черника с овсяными хлопьями. Бея откашлялась:

– С сегодняшнего дня устанавливаем ночное дежурство. Чтобы такого, как с Гансом, ночью не произошло. А то даже если собаки залают, мы там внизу, в туннеле, как в ловушке. Кто-нибудь против?

Против не было никого.

– Будем меняться каждые три часа. Смены будут с десяти до часу, с часу до четырех и с четырех до семи. Сегодня начинаю я, потом Чарли, потом Аннушка.

Она отдала Антонии свой теплый спальник и села наверху, на краю около лестницы. Чероки остался с ней.

Остальные пошли вниз. Фрайгунда еще раз прикоснулась губами ко лбу Антонии.

– Жар спадает. Завтра будет либо лучше, либо хуже.

Все пожелали друг другу спокойной ночи и сладких снов. Кто-то зевнул. И стало тихо. Мы все вместе. Собаки вокруг. У кого-то из девчонок заложен нос. Кто-то из собак дергается и повизгивает во сне. Может, это Цаку снится, как он роет под бревнами. Кайтек рядом со мной лежит совершенно спокойно.

Бея разбудила меня ровно в час и протянула свои часы.

– Все спокойно, – прошептала она. – Ночь сегодня очень красивая.

– Можно мне взять с собой Чероки?

– Он где-то бродит, – прошептала она.

– Тогда помоги мне, пожалуйста, поднять наверх Кайтека.

Мы толкали и тащили его вверх по стволу дерева.

– Удачи, – сказала Бея. Ее голос звучал так, будто она ухмылялась. Она почему-то всегда знала, чего я боюсь.

– После этого ты станешь совсем другой, – сказала она.

– Точно, описаюсь, – отозвалась я.

Бея хихикнула. Раньше я никогда не слышала, как она хихикает.

Ночь была ясная и теплая. Маленькие существа устремились на нижнюю сторону листьев – обследовать их на предмет еще более мелких существ.

Я села вместе с Кайтеком около лестницы. В одну руку взяла нож, в другую – фонарик. Главное – не перепутать, если надо будет действовать быстро. Кайтек плюхнулся на землю. Ему было все равно, где лежать и есть ли вокруг свет. Я знала, что Кайтек плохо видит и слышит. Только нюх у него превосходный. Но достаточно ли этого для сторожевой собаки? Что, если ветер будет не с той стороны? Или если враг не будет пахнуть? Если враг будет пахнуть как ветер?

Что за враг? – спрашивала я себя.

После событий последних дней я была готова ожидать от жизни чего угодно: вампиров, драконов, преследователей, духов Рудных гор, духов воды, духов песка, духов темноты. Если дух явится, он наверняка будет, как кандалами, бренчать бусами Инкен.

А вот мой собственный дух, казалось, перестал работать.

Страх преображал все: дерево стало проницаемым, ветки под чьими-то ногами не хрустели. Это могло быть только чудо, потому что все это противоречило здравому смыслу, логике и опыту. Страх умеет колдовать. Он наколдовывал фигуры из силуэтов, наколдовывал им злые глаза, два или даже три. Каждый скрип или шорох превращал в шаг. Тишина означала только то, что подкрадывающиеся крались очень тихо.

Это мое воображение, или что-то действительно пищит очень высоко, скулит, завывает? И что это?

Я сидела в каком-то совсем другом состоянии. Вглядывалась в ночь, где смотреть не на что. Вслушивалась в ночь, где слышать нечего. Я была почти не я. Я была слепа, глуха, парализована… И глупа.

Девочки доверяли мне. А я сама себе не доверяла.

Это безумие! Они лежат там внизу и доверяют МНЕ.

Я посмотрела вверх, нет ли где-нибудь света. Высоко-высоко сияли звезды. Небо было как черная материя с маленькими дырочками. Я совсем перестала ориентироваться. Не видела ни земли, ни близи, ни далека, ни своих рук – ничего. Потом проросла сквозь деревья до самого верха и пальцем расширила дырки для звезд.

Когда я посмотрела вниз, на себя, на свои руки, находившиеся на расстоянии нескольких световых лет, в них лежали… Сначала я не смогла рассмотреть, что именно, и поднесла ладони к лицу: в них лежали шесть девочек и пять собак. Нет, это совсем не девочки… Это старухи! Они мне доверились, а я забыла их разбудить!..

Тут послышался шорох.

Сначала я подумала, что мне кажется. Я быстро сжалась до уровня голых фактов – шуршит. Включить фонарик? Или нет. Крепко держать нож. Почему Кайтек ничего не делает? Он поднял голову. Не спит.

Сердце, не стучи так громко. Боже, сердце, я же задыхаюсь…

Я посветила в сторону шороха…

Чероки. Он поймал кролика. Положил рядом со мной. Можно было бы его похвалить, но мне не хотелось. Он лег рядом, и мне стало лучше.

Такое нужно делать на Празднике посвящения во взрослую жизнь, на этом странном торжестве, когда тебе дарят подарки и говорят, что теперь ты принят в круг взрослых. Весь этот цирк с галстуками и нагеленными прическами, запудренными прыщами и первыми деньгами на счету.

Взрослость, заключила я, – это когда ты можешь ночью кого-то охранять.

Утреннее шуршание при пробуждении. Уже привычное. Рядом Кайтек поднял голову и посмотрел через плечо. Я его обняла. Слушала, как неподалеку от нас докладывают о чем-то три-четыре птицы. Лето, кричали они. Лето, лето… Незачем придавать пению слишком много изящества, прилагать слишком много сил. Весна прошла, партнер охмурен и оплодотворен. Яйца отложены, и кладка защищена от врагов. Теперь нужно только выкликать время, как часы. Лето, семь ноль шесть. Аннушка вернулась с дежурства. Собаки вскочили.

– Стой! У меня подушка убегает! – закричала Рика.

Фрайгунда губами прикоснулась ко лбу Антонии, проверяя температуру. Уже лучше, объявила она, но к вечеру жар может вернуться. Надо подождать.

– Нет, я могу встать, – упрямо заявила Антония, но мы все равно стали завтракать в туннеле.

– Тебя пока никто не спрашивает, – сказала Бея.

Мы закивали.

– Но я же не ваш ребенок.

– А вела себя как ребенок.

Мы снова закивали.

В туннеле было прохладно, и мы набросили на плечи желтые пледики со Смекалочкой. Жидкий чай с половинкой булочки и целым яблоком.

– Вчерашнее не должно повториться. – Бея встала, вытаскивая листок из заднего кармана. Потом снова села: – Теперь у нас есть правила!

И правила выглядели так. Наши правила. Или правила Беи. Правила Беи для нас.

Не делать ничего, что не отвечает духу группы.

Собаки должны лучше слушаться.

Никто не смеется над другими.

Того, кому дали слово, нельзя прерывать.

Если случаются ссоры, надо извиняться.

Никто не должен уходить за чем-либо в одиночку.

Каждая, кто куда-либо уходит, сообщает об этом.

Поблизости всегда стоит дозор. В том числе и днем. Нам нужна система оповещения. Нам нужна маскировка.

Бея с укоризной указала листком на нас, сидящих с ярко-желтыми пледами на плечах.

– В лесу из лимонного пудинга нас бы никто не нашел, – сказала Рика.

Мы засмеялись.

– А смеяться не запрещено? – поинтересовалась Иветта.

Бея была невозмутима. Одна бровь вверх. Вдох-выдох через нос.

– Если шуметь, нас будет легче обнаружить. И опять придет какой-нибудь придурок. Как вчера. Это нехорошо. Следующий придурок может оказаться вооружен.

Она встала и прикрепила листок с правилами на конце корня. Рядом с бусами Инкен.

– У нас могут быть враги снаружи, но самим себе врагами становиться нельзя. Нам нужно держаться вместе и действовать разумно. Мир – лучшая защита.

– О, это так напоминает все остальное твое индейское дерьмо. Индейское дерьмо горячее обычного, или как?

– Иветта, бесишь!

– Бея, ты тоже!

– Настоящим объявляю их врагами и позволяю съездить друг другу по роже. – Рика разбавляла остроту. Может, это потому, что она умела готовить. Она знала, что от избытка остроты помогают сливки. – Ах, черт, драться-то наверняка запрещено.

Иветта допила свой чай.

Листок с правилами провисел на корне недолго. Его сорвал ветер. А может, чья-то рука. Или заигравшаяся собачья морда. Но мы их все равно соблюдали.

В основном.

То есть часто.

Я вместе с Рикой на Собачьей Танцплощадке красила пледики от Смекалочки в сине-фиолетовый цвет. Краской для этого служило варево из малины и черники, приготовленное в большом котле. Между деревьями мы натянули кусок синтетической веревки и развесили на ней капающие пледы.

Рика рассказывала мне, что у нее в семье пятеро детей – один мальчик и четыре девочки – и что у каждого есть своя тактика, как добиваться внимания отца. Маминого внимания никто не жаждал. Оно и так у всех было.

По вечерам отец приходил домой усталый, и на него все набрасывались. У самой старшей сестры очень хорошие оценки, она показывает их отцу, он ее хвалит. У второй сестры оценки плохие, она их показывает, отец ее ругает. Единственный брат старается держаться с отцом по-приятельски, он говорит: «Ох, бабы!», – отец дает ему тычка. Самая младшая сестра забирается к отцу на колени и начинает его зацеловывать. Отец три-четыре раза дает ей попрыгать у себя на коленях, а потом ссаживает на пол кухни со словами: «Ну, всё! Слезай, ласковая моя подлиза!»

Мать каждый вечер делает отцу бутерброды с огурчиком и плевочком горчицы и уходит с кухни. Остается только Рика.

– Ну, рассказывай! – говорит отец, и Рика должна рассказать ему какую-нибудь историю.

– Веселую или грустную? – спрашивает она, и отец всегда отвечает:

– Веселую!

Когда Рика заканчивает свой рассказ, приходят другие дети в ночных рубашках и пижамах, с почищенными зубами, чтобы пожелать спокойной ночи и получить от папы горчичный чмок в щеку. А потом уже в детской, их общей спальне, никто не засыпает, пока Рика не расскажет свою веселую историю еще раз. Мама тоже остается послушать. Сестры с братом тихо смеются, утыкаясь в одеяла, а мама, хихикая, прикрывает лицо руками.

Только когда все дети уже в кроватях, наступает мамина очередь получить немного отцовского внимания. И тут он начинает на нее кричать.

Рика подняла шишку и швырнула так далеко, что было не слышно, как она упала.

– Почему он на нее кричит? – спросила я.

– Он мойщик трупов, – сказала Рика, пожимая плечами.

– Ты думаешь, все мойщики трупов кричат на своих жен?

Она снова пожала плечами:

– Мама хотела, чтобы отец работал. Все равно кем, говорила она. Раньше он сидел без работы. Тогда иногда ему можно было рассказывать и грустные истории. Но с тех пор, как он стал мыть трупы, он больше ничего грустного не переносит. – Она взглянула на меня. – Ой, черт, Чарли! Не надо было тебя расстраивать. В следующий раз я сначала спрошу, какую историю рассказывать – веселую или грустную. – Она засмеялась, и ее большие белые зубы засверкали на солнце.

Я решила не спрашивать, была ли и эта история просто выдумана.

– Окей, другое окончание для тебя, так и быть. Вечером, когда мы лежали в кроватях, он ее щекотал. Она визжала, а через какое-то время снова была беременна.

Я недоверчиво покачала головой:

– От щекотки, что ли?

Рика бросилась на меня и стала щекотать.

– Да! Смотри, я сейчас тебе ребенка сделаю!

К вечеру у Антонии снова поднялась температура. Сил нежных борцов, компрессов и чая, оказалось недостаточно. А брутальных борцов, вроде жаропонижающих свечей и таблеток, у нас не было. Контейнерить лекарства нельзя – их же не выбрасывают на помойку. А даже если б и можно было, мы бы не решились ставить ей просроченные свечи.

– Мы могли бы лекарства украсть или купить, – размышляла Иветта. – Блин, она же у нас тут помрет! И мы же будем виноваты. Оставление в опасности. У нее начнутся судороги – и адьё. При сорока двух градусах белок в мозге сворачивается, типа сваривается…

Бея замахала руками вверх-вниз, успокаивая.

– Ш-ш-ш, – зашипела она, как на убежавшую обезьянку, которая в панике залезла на крышу закусочной зоопарка и кричит. – Я скоро сама сварю твой мозг. Прекрати пугать малышку. Страх хуже жара.

Иветта не унималась:

– Ты только посмотри на нее: индеец Злой Дух Жара уже овладел ею. Лицо бледнолицей очень бледно.

Бея посмотрела на Аннушку:

– Что ты думаешь?

– Нужно срочно как-то сбить жар.

Фрайгунда покачала головой:

– Нет, жар сбивать не нужно. Человеческому телу двести тысяч лет. А жару еще больше. А свечам от силы лет сто.

– Но раньше люди постоянно умирали. И от жара тоже. Мы ж не в Средневековье живем, черт возьми! – Иветта даже вскочила.

– Именно что в Средневековье, – сказала Фрайгунда. – Сейчас мы в Средневековье. И в нем я разбираюсь. Мы ждем еще эту ночь. Утром жара не будет.

Бея кивнула:

– Так и поступим.

– Уму непостижимо, – взвилась Иветта, – что здесь всем руководят такие рисковые личности!

– Особо боязливым руководить тоже не стоит. Будем голосовать. Кто за то, чтобы подождать до завтра? – И Бея тут же подняла руку.

Один к шести. Даже Антония хотела подождать.

Спал предмет наших забот беспокойно. Она лежала рядом со мной. Ворочалась во сне, или в полусне, или проснувшись, или в полудреме.

Я тоже спала беспокойно. Один раз проснулась оттого, что Антония укладывалась рядом со мной.

– Что такое?

– Писать ходила, – ответила она.

На следующее утро температура упала.

Но ночью на нее, видимо, накатила еще одна волна жара: за завтраком Антония рассказала нам о женщине в лесу, которая горько плакала.

– Такая в белом? – Глаза у Аннушки округлились. – Старая?

Кивок.

– Ну, рассказывай уже, – сказала Бея.

– Да, выкладывай, – нетерпеливо потребовала Рика, она обожала истории про духов.

Пока мы хлебали чай из травок и ели овсянку, Аннушка рассказывала нам про молодого человека, которому изменила жена. Он так страдал от неверности, что даже решил утопиться. Пошел к быстрому ручью и покончил с жизнью. Мать этого молодого человека дома ждала возвращения любимого сына. Это был ее единственный ребенок. Но он не вернулся. Ни в тот день, ни на следующий… Мать плакала каждую ночь. Ее жалобы и стенания разносились по всей долине. Она кляла Бога за то, что тот посылает людям столько несчастья, допускает такие страдания, которые толкают на добровольный уход из жизни. И Бог наказал возроптавшую женщину тем, что она и после смерти продолжает скорбеть. Она ходит по лесу, всегда вдоль ручьев, и ищет своего утопшего сына. А ночью можно даже услышать, как она плачет, жалуется, воет, стонет.

– Поэтому ее и называют Стонущей матерью, – закончила Аннушка свой рассказ.

– Бедная женщина! – Антония поежилась. – А ты сама ее когда-нибудь видела?

– Нет, ее нет, а вот Мёрбицского человечка, думаю, как-то видела. Выглядит он в целом как человек, но жуткий какой-то. Здесь, совсем рядом. Это тоже дух, который не может успокоиться, потому что на нем лежит проклятие братоубийства.

– Проклятие братоубийства? – воскликнула Рика. – Боже! Откуда ты берешь все эти бредни? Вас что, в здешней школе этому учат? У вас есть предмет духоведение?

Аннушка медленно покачала головой.

– Мне это дед рассказывал.

– И какого черта он рассказывает тебе такие жуткие вещи? Странные вы тут, ей-богу, – усмехнулась Рика. – Я, кстати, уже готова поверить, что вы тут этих духов и правда видите. Вы тут все какие-то особенные.

Я задумалась: а действительно ли Рудные горы жутче других мест? Ведь такое повышенное скопление призраков ненормально. И есть ли тут какие-то закономерности? Чем дальше в лес, тем больше духов? Или в большом городе духи просто не бросаются в глаза – их принимают за бродяг.

– Раньше духов было так много, потому что люди всего боялись, – сказала Бея. – Вот и все. Они просто ничего не знали, и хороших фонарей у них не было. Призраков порождает страх. Или почему, по-вашему, сейчас их практически больше нет?

Глаза у Аннушки широко раскрылись.

– Просто время рудников прошло, духи и успокоились. Сейчас же в горах и в лесу не шумят, не взрывают, ну, всякое такое…

Это объяснение Бею не устроило.

– А почему тогда эта Стонущая мать до сих пор тут стонет?

– Думаю, потому что мы потревожили духов, когда уронили фонарик в шахту рудника. Он же был включен. А свет там внизу… Кто знает…

Аннушка улыбнулась и пожала плечами.

– Ты считаешь, что здесь, в туннеле, тоже живет призрак? – спросила Антония и посмотрела в дыру с таким видом, будто оттуда прямо сейчас появится человек без головы и полезет вверх по лестнице. При этом, конечно, сначала ему бы пришлось закинуть наверх свою голову, чтобы освободить руки.

Аннушка продолжала улыбаться.

– Но ведь многие из этих духов безобидны. Даже большинство. Иногда они даже помогают людям. Если их не злить. Кто знает, может, это они…

– Перестань! – вообще-то Бея обрывала кого-то очень редко. – Банки с собачьим кормом принес Ганс. Булочки – тоже его рук дело.

Я подняла руку. Почему я это сделала? Я опустила руку и выпустила слова из головы в рот и наружу…

– Кроме того, первые булочки мы нашли еще до того, как фонарик упал в шахту.

– Светлая мысль! – похвалила Бея.

– Прям как фонарик, – хихикнула Рика.

– Значит, тут в лесу есть еще кто-то, – сказала я. – Еще же толстовка. И Ганс говорил про каких-то мальчишек.

Аннушка покачала головой:

– Нет, Ганс несет чушь. Ему верить нельзя.

– А как их вообще узнать? – спросила Рика. – Духов? Вот откуда нам знать, например, что Фрайгунда не дух? Она ведь еще в Средние века умерла. – Рика захихикала, пара других девчонок тоже засмеялись. Фрайгунда не реагировала.

– Хватит! – сказала Бея.

На следующий день все шло хорошо. Фрайгунда наловила рыбы – мелкой, но много. У нас было достаточно чая. Ничего не нужно мыть, чистить, ощипывать, штопать, чинить, собирать, мастерить, приколачивать, обстругивать, толочь, плести, колоть, поливать, сушить, скоблить, затачивать. Не нужно натягивать, складывать в кучи, прятать, искать. Все без сучка без задоринки.

Вообще-то такое должно называться миром.

Мы бездельничали и лентяйничали. Как мальчишки на заборе, которые ждут, когда мимо пройдет кто-нибудь, над кем можно поподтрунивать и поиздеваться. Эй, если б я выглядел как ты, я бы с радостью на циркулярную пилу налетел. Одолжи куртку, хочу на карнавал дурачком вырядиться.

Но, конечно, никто мимо не проходил. И это висело над нами тяжелой тучей предчувствия. Собаки забивались поглубже в свои шкуры.

Это с нами происходило из-за леса, собак, тишины, обгоревших плеч, вдруг обнаруженных мускулов. Солнце сделало нас вспыльчивыми, воздух пьянил. Наверняка с тех пор, как это все началось, мы все выросли раза в два. И все время нас подталкивало. Куда-то, к чему-то…

Атмосфера стремительно накалялась.

– Бея, вот честно, – сказала Иветта, – мне ужасно хочется дать тебе в морду.

– Окей, – ответила та, встала и хлопнула в ладоши. – Отличная идея!

Короткая пауза. Звук их хлопающих рук разносится по лесу.

– Знаете, что такое «христианская борьба»?

Мы не знали. Это ничего. Объяснять недолго. Двое встают на колени, друг напротив друга. Руки складывают как в молитве. Расстояние примерно метр. Считают до трех и бросаются друг на друга. Подниматься с колен нельзя. Побеждает тот, кто сядет на другого.

Вот так и прошел этот день. Тихо сопя, мы пытались положить друг друга на лопатки. Раззадоренные шиканьем и приглушенными возгласами.

Когда подошла моя очередь, меня последовательно посетили следующие чувства:

отвращение,

страх,

возбуждение,

эйфория,

любопытство,

радость борьбы,

жестокость.

На лопатки я никого не положила. У меня длиннющие плечи: до локтя – целая вечность, как у палочника. Я не обладала ни особым проворством, ни силой. Моей задачей было заставить противника как можно дольше со мной провозиться.

В школе я никогда не бегала в полную силу. Я подозревала, что выгляжу, когда бегу, очень странно. Я бежала до тех пор, пока не оказывалась позади всех. А потом останавливалась и делала вид, что совсем не хочу победить. Палочник останавливался и поднимал свои тонкие руки: сдаюсь, больше не могу.

Это был первый раз, когда я действительно боролась. Шансов никаких, но мне было все равно. Мне хотелось потеть и упираться, хватать и рычать – хотелось драться!

Им пришлось выложиться. Да, меня было нелегко укротить!

После «христианской борьбы» у нас остались шишки, царапины, ушибы, синяки и… отличное настроение! Полное совершенно бессмысленной силы.

Королевой «христианской борьбы» была Бея. На втором месте – Фрайгунда. Она дралась как одержимая, будто речь шла о жизни и смерти. Горящий взгляд. Оскаленные отвратительные зубы. Во время нашей схватки был момент, когда я испугалась: схватила ее за плечи, а там почти ничего не было. Но то, что было, оказалось твердым как камень.

Я сплюнула. Да, я такая, как есть, и этого у меня уже не отнять! Я тощая – ну и что? Я медленная – плевать! Нос у меня как ручка лейки – НУ ДА! Это мой нос! Другого у меня нет.

Это было хорошее время. Оно просто текло, и мы находились в этом потоке. Солнце встает, солнце заходит. Возможно, так прошло дня два. Мы были в лесу, буйно росли, привыкали к новому жизненному пространству, как постепенно обживаются в дикой природе животные, выкормленные в неволе.

Нагляднее всего это проявлялось у Иветты. Сначала исчез запах духов, потом стали отрастать волосы, которые она обычно сбривала или выщипывала. На голове темно-русые корни теснили крашенные в фиолетовый концы. Вообще-то теперь она выглядела приятнее и не напоминала так явно остренького персонажа из комикса. Сама Иветта, смотрясь в свое зеркальце, недовольно надувала щеки.

– Да хорошо ты выглядишь! – скучающим тоном сказала Рика. – Правда! Или подожди, дай-ка еще разок посмотреть… Не-е, все-таки нет.

Брови Иветты взлетели вверх.

– Скажи, а ты знаешь, что такое чувства? Слышала когда-нибудь? Знаешь же такое, да? Так вот у меня они тоже есть, если что!

Рика засмеялась:

– Ой, прости! А так и не скажешь. По тебе как-то не заметно. Я-то думала, что, имея столько денег, можно сделать операцию и удалить их. А то ведь только мешают. Зависть-то не нужна, когда и так все есть. И штуки вроде сочувствия – чик, или любовь – чик-чик. Совесть – чик, и все. Ну и все волнения, конечно.

Брови у Иветты задрожали от ярости:

– Кое-что меня волнует, можешь поверить.

– Нет, что-то не верится. Неженка избалованная. Я вообще не понимаю, что такая фифочка, как ты, забыла в лагере, посвященном выживанию на природе. Что, хотела узнать, как в случае войны можно сделать тушь из древесной коры, да?

Иветта встала и сделала пару шагов в сторону мягкого мха, остановилась недалеко от Собачьей Танцплощадки. Если бы в этот момент появился тип в красном костюме с цилиндром на голове, стал звонить в колокольчик и кричать: «Дорогие зрители! Минутку внимания! Кто хочет рискнуть? Принимаем ставки! Иветта расплачется или развернется, побежит на Рику и загнет ей зубы внутрь? Один к тысяче на рыдания! Один к трем на потасовку!» – я бы, несмотря на низкую ставку, выбрала бы потасовку.

И черт подери! Поставь я на рыдания, я стала бы просто королевой ставок!

Иветта рыдала.

Мы растерянно переглянулись.

К ней подошла Антония и положила руку на ее вздрагивающее плечо. Иветта позволила отвести себя обратно, села и сказала…

Не хочу зря нагнетать саспенс, но тут случилась самая потрясающая исповедь этого лета. Или вторая по потрясающести. Самая-пресамая была уже в самом конце.

– Понятно, вы думаете, что я не такая, как вы. И это правда. – Она высморкала свой острый носик. – Конечно, что делать такой, как я, в академии выживания? – Тут она сделала паузу, будто ждала, пока весь лес начнет ее слушать. – Инкен – моя сестра.

Тут какая-то птица сказала «у-ху!», Рика сказала «что?», еще кто-то – «ни фига себе!», кто-то еще – «не-ет!», и наконец снова птица – «у-ху!».

Иветту это не смутило, она продолжала. Сказала, что ее отец – богатый адвокат, такой богатый, что, играя на бирже, от скуки надеется, что как-нибудь потеряет деньги. Она была желанным ребенком. Ее зачали в пробирке в клинике, потому что ее мать была уже в таком возрасте, когда риски для беременности высоки. Желанным ребенком она было только потому, что все остальное у ее родителей уже было. Кошка, собака, лошадь, машина, еще одна машина, и еще одна, дом, яхта, дача. Так почему бы не завести ребенка? А потом можно нанять еще няню. Молодую или красивую или даже молодую и красивую.

И так как у этой девочки с самого начала было все, она никогда не была довольна, всегда хотела еще больше. Стоило Иветте пропищать: «Вот это! Хочу!», ей покупали сразу две штуки – в розовом и в сиреневом цвете. К двенадцати годам, когда у нее было уже практически все и фантазия почти исчерпалась, она захотела сделать себе татуировку. Отец запретил. У Иветты не было опыта, как обходиться с запретами. Ее наполнила сухая ярость, и единственным, что пришло в голову, было поступить как отец, когда он не знал, что делать, – подать в суд. Она хотела по крайней мере его опозорить. И стала искать что-нибудь компрометирующее: секретные фотографии, имейлы – хоть что-нибудь. Она искала на шкафах, под кроватями, за полками. Отец был неглуп. Он регулярно сжигал свое прошлое и настоящее в камине. Кроме выписок по счету, конечно. И в них нашлось два перевода некоей Терезе Утпаддель. Суммы были такие большие, что Иветта ни секунды не сомневалась: это крупный шантаж. Она надеялась, что ее отец сделал что-то действительно плохое или постыдное, чем она тоже могла бы его шантажировать.

Странно было только то, что эти крупные суммы переводились так, будто скрывать тут нечего. Иветта попросила их домашнего работника нанять частного детектива. Работник этот был человек простой. Отец Иветты платил не очень щедро, а ему хотелось еще немного подзаработать. Частный детектив должен был выяснить, какая связь существует между Терезой Утпаддель и господином Тукерманом. На это у него ушло совсем немного времени. Вскоре он предоставил работнику отчет, а тот передал его Иветте. Из отчета следовало, что госпожа Утпаддель и господин Тукерман учились в одном университете. Бывшие однокашники рассказывали, что у этих двоих были любовные отношения, которые продлились примерно три года и прекратились, несмотря на беременность госпожи Утпаддель, впрочем, по ее инициативе. Так что, вероятно, господин Тукерман переводил госпоже Утпаддель финансовую поддержку на содержание их возможного общего ребенка, заключал детектив. Дальше Иветта заказала детективу найти фотографии этого ребенка. И не прошло и недели, как она их получила. Ребенок оказался тридцатитрехлетней женщиной по имени Инкен Утпаддель, которая была так похожа на отца, что дальнейшие вопросы отпали сами собой. Домашний работник поздравил Иветту с обретением сестры легким похлопыванием по плечу.

Иветта и правда обрадовалась, потому что у нее было почти все, а вот сестры до сих пор не было. Она представляла себе такую классную сестру, которая бы с ней разговаривала, любила бы те же песни, у которой было бы на нее время.

Прежде чем встретиться вживую, Иветта задумала узнать об Инкен побольше. Однако после очередного отчета детектива встречаться с сестрой ей расхотелось.

Детектив проделал большую работу и собрал печальную историю.

Отец никогда не давал денег на ее содержание и вообще ребенка не признал, просто сказал: это не мой ребенок. Мать Инкен писала письмо за письмом. В итоге они сошлись на единоразовой выплате. Но спустя несколько лет тишины стали приходить новые письма. Еще одна выплата, выше предыдущей. Условием этой выплаты было то, что мать Инкен не будет обращаться в органы опеки, и это условие она выполнила. Когда Инкен было восемь лет, ее мать умерла от рака. Дочери она всегда рассказывала, что ее отец был ярмарочным боксером. Конечно, ребенку слышать такое было неприятно – это же как сказать, что ты по знаку зодиака Мокрица. Ты, конечно, знаешь, что это чушь и не имеет к тебе никакого отношения, но ярмарочный боксер остается ярмарочным боксером, а мокрица – мокрицей. Потом Инкен воспитывала бабушка, и с ней она жила до самой ее смерти. С семнадцати лет Инкен получала деньги на уход за бабушкой. Вместо того чтобы ходить на танцы, девушка ходила гулять с бабкой, а когда та и для этого стала слишком слаба, они просто сидели дома. Инкен включала ей телевизор – программа за завтраком, утренние передачи, полуденный тележурнал, дневные передачи, вечерние, какой-нибудь фильм, лучше всего классический. Инкен делала бутерброды и резала их на маленькие кусочки, смешивала витамины, причесывала бабушку и целовала ее в дряблые губы. Денег хватало едва-едва. Когда бабушка умерла, Инкен уже стукнуло двадцать девять. Ни профессии, ни образования у нее не было. Она стала ухаживать за стариками в их городке и убирала в евангелическом детском саду. Жила она одна в бабушкиной квартире и донашивала бабушкину одежду. Бабушкины наряды. Скоро ее стали считать слегка с приветом. Кто-то предложил ей новую работу в благотворительном магазине. Там она должна была принимать пожертвованные вещи и продавать их по одному евро. Эту работу она потеряла, потому что воровала. Тащила «все, что только можно».

Так было написано в отчете частного детектива, но на самом деле крала она по большей части бусы и браслеты. А еще обручи для волос и кольца. Потом – одежду, больше всего – шапки и шарфы. Потом – часы и сумки. Она любила пустые кошельки. Пазлы. Пледы. Ремни. Ключи. Замки. Булавки для галстуков. Ордена. Ножовки. Чашки. Битые фарфоровые фигурки. Старые фотоальбомы. Кассеты. Диски. Пластинки. Детские носовые платки. Мягкие игрушки. Бинокли. Фонарики. Ложки. Старые мобильные телефоны. Шариковые ручки.

Ещё ей нравились кружки. Особенно пивные. А также подставки под пивные кружки. И открытки. И походные карты. И стенные карты. И компасы. И трекинговые палки. И охотничьи шляпы. И складные ножи. И точилки для карандашей. И провода. От мобильников, от телевизоров, удлинители и тройники.

Ей все казалось ценным, потому что у нее самой не было ничего. Совсем. Она часами ходила по помойкам. Думала, что однажды все это продаст. Как-нибудь арендует прилавок на блошином рынке и заработает денег. Но прилавок она так и не арендовала. И всегда говорила, что могла бы, если б захотела. Просто не хотела. Она подбирала вещи с обочин, на которых было написано «отдаю даром». А еще – кошек. Частный детектив насчитал их у нее не меньше тридцати.

– И тогда мне расхотелось с ней знакомиться, – сказала Иветта. – Сестрой больше, сестрой меньше.

Образы, которая вызвала история Инкен в моей голове, постепенно растворялись и расплывались…

И вот я снова в лесу. Лето, светло, свежо, чисто. В таком лесу, конечно, не совсем чисто, но гадкой грязи не было, только лес. Лес тоже все тащит к себе. Ничего не отдает обратно. Он всё использует, всё преобразует.

– И что, ты так с ней и не связалась? – спросила Антония.

Иветта покачала головой.

– И денег ей ни разу не послала? – глаза у Антонии увлажнились.

– Да она бы все равно накупила на них какой-нибудь дряни.

Мы молчали. А лес – нет. Долгий треск сверху. Какая-то птица с трещоткой в горле.

– И ты решила сама потратить их на всякую дрянь. Губную помаду. Фиолетовую краску для волос… – Бея плюнула.

– Эй, я так и знала! Если вам рассказать, вы меня достанете. Ни капли понимания.

Бея покачала головой.

– Точно нет. Могла бы с ней поделиться.

– Ещё неизвестно, как бы вы поступили на моем месте! А сразу начинаете критиковать. Давай, Бея, расскажи что-нибудь, и я скажу тебе: ужас, как глупо, ты вообще чокнутая! – Иветта раскраснелась.

Антонию снова передернуло. Собакам стало неуютно в собственных шкурах.

Я сидела на солнце. Тень отошла на полчаса в сторону. Мне было жарко, но я не двигалась с места.

– И тут ты решила с ней познакомиться, – предположила Аннушка.

– Я регулярно гуглила ее имя. Конечно, его нигде не было – она же ничем не занималась. Ну, то есть, если загуглить меня, наверняка будет штук пятьдесят совпадений. Конный клуб, школьная газета, теннис. Еще я как-то делала маску для школьного театра.

Тут я все-таки встала и пересела в тень. Присутствие Иветты в интернете я легко побью тем стыдным видео со спортивного праздника.

– Так или иначе, когда я в очередной раз погуглила в этом году, поисковик мне вдруг выдал это объявление о летнем лагере и ее фото. Там она еще больше похожа на моего отца, чем на фотографиях двухлетней давности. Вся чертова рожа! Это ж просто дальше ехать некуда, что мой отец не признает ее своей дочерью. С тем же успехом он мог бы подойти к зеркалу и сказать: «Это не я!» Но, думаю, он никогда ее не видел.

Я попыталась представить отца Иветты: вынула из своей памяти образ Инкен, отрастила ей бороду, надела очки, потом проредила волосы и покрыла их сединой.

– И я все-таки решила с ней познакомиться. Так, записавшись в лагерь, можно было передать ей деньги.

– Ты не могла все это рассказать нам раньше? – спросила Антония.

– Да? Ты бы рассказала? Ты всегда все сразу рассказываешь? Ты такая крутая? Значит, я вот не так крута, как ты!

Самый важный вопрос задала Бея:

– А ей ты это сказала?

– А как ты думаешь, почему я осталась с ней, когда вы пошли в умывалку? Я немного рассказала ей о своей семье. Ну, что у нас жутко много денег – тут она на меня зло так посмотрела. А я сказала, что при этом мои родители не такие уж милые, и она рассмеялась. А еще я сказала, что я-то сама вполне милая и вообще-то всегда хотела иметь сестру. «А я – нет», – сказала она. Тогда я ее спросила про семью, а она странно так на меня глянула и сказала: «Умерли! У меня все родственники умерли». Тогда я ей рассказала, что у нее не все родственники умерли, потому что мой отец – это и ее отец, а значит, она – моя сестра…

– А потом? – нарушила затянувшееся молчание Антония.

Острый носик Иветты уставился в небо.

– Она покачала головой и посмотрела на часы. Спросила, где вы можете так долго ходить, и я сказала, что, может, кто-то из вас упал в лужу перед умывалкой. Тут она вскочила и побежала. – Острый носик Иветты опустился. – Она не поверила, что мы сестры.

Примерно в это самое время один полицейский в одном городке печатал что-то невероятное на своей печатной машинке. По крайней мере, я так себе это представляла. Хотя наверняка у них больше нет печатных машинок.

Подобную волнующую комбинацию букв и цифр они печатали впервые: и молодой полицейский, и старая печатная машинка.

Семерка попадалась часто – в датах рождения, телефонных номерах и прочем. В семерке самой по себе нет ничего сенсационного. Слово «девочка» тоже встречалось нередко: одна девочка не так давно видела кражу, ей было как раз восемь лет, она оказалась отличной свидетельницей, смогла описать ветровку вора вплоть до цвета кнопок, кнопки были темно-серые, хотя сама куртка – черная.

Даже слово «пропали» полицейский с машинкой уже печатали. Пропадали велосипед, машина, мужчина… Все что угодно уже пропадало. Велосипед и машина, кстати, так и не нашлись, а мужчина вскоре объявился.

«Семь девочек пропали без вести».

Именно так полицейский и представлял себе эту профессию, пока рабочая рутина не научила его варить кофе и писать протоколы.

И наконец – вот оно! Как в детективном романе! Как раз в его смену пришел этот немного затхло пахнущий человек, снял засаленную кепку и прокашлял это сообщение. А потом – и того хлеще: оказывается, пропала еще взрослая женщина! Молодой полицейский знал пару обязательных пустых фраз и для начала преподнес их с широким жестом фокусника: «Я передам эту информацию. Мы обо всем позаботимся. Будьте готовы к допросу». А потом стал передавать эту информацию.

Новости не бегают. Они прыгают. Из уха в ухо. От места к месту. Но такой новости самой и делать-то ничего не нужно. Ее передают по проводам, радиоволны быстро разносят ее по всей стране.

И к нашим родителям отправили полицейских. Они всегда приходили по двое. Мужчина и женщина. Женская чуткость и мужская сила, чтобы поддерживать падающих в обморок родителей. Они надеялись, что разговор будет происходить примерно так.

Женщина-полицейский: Госпожа NN? Мы бы хотели с вами поговорить. Мы из полиции.

Госпожа NN: Да, я вижу. Что натворил мой муж?

Женщина-полицейский: Речь не о вашем муже.

Госпожа NN: Ох. Тогда лучше я присяду. Входите, пожалуйста.

Женщина-полицейский: Секундочку, сейчас вытрем ноги.

Госпожа NN: Да бросьте вы.

Женщина-полицейский: Это правда, что ваша дочь уехала в летний лагерь?

Госпожа NN: Да, ездила, но ей там не понравилось. Она мне позвонила, и мы ее забрали. Вот, смотрите. Она как раз чистит фасоль.

Госпожа NN открывает дверь, и полицейские видят кухню. Там сидит девочка и чистит фасоль.

Женщина-полицейский: Ну, тогда приятного аппетита!

Но все эти разговоры проходили не так. Конечно, нет. Может, родители и не падали в обморок, но самые широкие ворота их сердец распахивались настежь и туда влетал страх, как ветер, гонящий черепки. Пропала!..

Даже годы спустя моя мать, рассказывая мне об этом, будет приходить в ярость и говорить всякое, типа: «Я тут с ума от страха сходила, пока ты в лесу играла».

А мы не играли. Мы там жили! У нас были свои заботы и страхи. Если это игра, то мама тоже каждый день играет.

Только когда выяснилось, что родителям ничего не известно о местонахождении дочерей, новость стала новостью. И тогда эта новость запрыгала, ее стали передавать на каждом канале, где попрыгунчик отталкивался и снова взлетал, и так сто раз – и разлетался во всех направлениях. Из маленькой газеты в большую, вокруг киоска, в школы. Братьям, подругам, тетушкам, за границу…

Странно было, что не нашли родителей Табеи Франк. Ни взбешенной матери, ни боязливого отца. Словно никакую Табею Франк вообще никто не терял. Но такое имя значилось в списке записавшихся в лагерь, который водитель Бруно принес в полицию.

А что мы делали в это время? Заботились о себе и о собаках. Добывали пропитание себе и собакам. Мы ни о чем таком не думали и просто играли в лесу.

Раньше, говоря «у меня много дел», я имела в виду, что домашние задания не оставляют мне времени на телевизор.

Теперь у меня не было времени рассматривать лес. Я всегда думала, что лес для того и существует, чтобы на него смотреть. Как закат солнца. Садишься перед ним – или, в случае с лесом, посреди него, – а потом выдаешь пару индейских мудростей. Круговорот всего. Животные. Контрасты. Тишина. Спокойствие.

Для нас лес был вроде супермаркета. Сорвать что-то стоит трех царапин, насобирать – стоит пота.

Лес был для нас спутником. Восьмой девочкой.

Лес был нашим жилищем. Мы в нем обустроились.

Здесь у нас спальня. После сна в ней надо прибираться. Скатывать спальники, складывать их в черный мусорный пакет, пакет вешать на крюк. А вот здесь, например, коридор. Он не совсем прямой, в нем песчаный ковер, по нему мы ходим, если из спальни направляемся в ванную. Там, где я съехала в ручей, мы моемся. В ручье мы умываемся и стираем одежду; собаки моются самостоятельно. С утра мы разбиваемся на маленькие группки. Каждая приносит воду, сколько может. Для этого мы используем походную посуду. У нас есть котелки с ручкой как у ведра. Если повесить их с обеих сторон на крепкую палку, можно принести два полных котелка. Положив эту палку, как коромысло, на плечи, я чувствовала себя как в машине времени. В лесу почти ничто не указывало на то, какое на дворе столетие, а ношение воды старо, как сам человек. Я, как служанка, надрывалась за пару талеров. Как придворная посудомойка, таскала воду для королевских фазанов. Как оруженосец рыцаря, отвечала за лошадей – за молодого серого в яблоках жеребца и старого вороного коня. Носила воду, чтобы помыть больную бабку, лежащую при смерти. Я носила воду, когда загорелся сарай и мы потеряли чуть ли не весь урожай.

По выходным через нашу ванную проходили грибники. Ранним утром они несли пустые корзинки в лес, а потом обратно – полные. В питомник никто никогда не ходил. Выглядел он негостеприимно, и, видимо, все знали, что ни грибов, ни ягод там не растет.

Вообще-то мы делали именно то, чего хотели от нас родители: проводили каникулы в веселом летнем лагере, школе выживания на природе. Нам было весело, и мы учились выживать. Были сами себе вожатыми.

Самое спокойное время у нас было вечером. Мы садились ужинать голодными и, наевшись, оставались сидеть – отдых после рабочего дня.

Это было время, когда мы подрезали ногти и когти, расчесывали волосы и вычесывали шерсть, мыли посуду в тазике, тренировали команды «сидеть» и «место», искали у животных клещей.

Темнота рядила лес в совсем иные одежды. Было так темно, словно мы где-то далеко в космосе. Вокруг ни звука. И только звезды, чтобы ориентироваться.

Мы переняли старый обычай наших родителей, дедов, древних людей – в темноте сидеть у огня. Наш вечерний костер, маленький, из трех палок подрагивал во тьме. Огненного зверя подкармливали скупо, чтобы он не разрастался, но постоянно, чтобы он был, пока мы не заснем. Он с хрустом поедал свои палочки и не лаял.

Бея внесла предложение. Она сказала, что нам нужно учиться и узнавать новое. О растениях, местности, собаках. Предложение было принято.

Все были довольны. С ума сойти: у нас каникулы, а мы собираемся заняться учебой! Только это была не учеба. Это слово напоминало раненую лягушку, которая уже никогда весело не запрыгает. Учеба – это вонючее школьное здание, туалеты, молоко, куртки, хомячки в кабинете биологии. И вот мы говорим «мы учимся», а делаем это так, как нам хочется. Не разводилово вроде школьного «проекта», когда тебе говорят, что «нужно участвовать», «привносить собственные идеи», всякое такое… Только и слышишь «Ну придумай что-нибудь!» Нет! Стоп! Так не пойдет. У нас все по-другому!

Каждая из нас стала специалистом в какой-то области. С некоторыми вопросов не возникало.

Область Фрайгунды – воспитание собак. Мы об этом знали слишком мало, а она, может, даже слишком много.

У Аннушки, конечно, лечебные травы.

Область Рики – еда, питание, кулинария.

Бея умела хорошо ориентироваться. Она сказала, что хоть у нее это и врожденное, но вполне можно и натренироваться.

Антония была фанаткой погоды, все равно какой. Она знала, почему облака ведут себя так или иначе. Когда ей позволяли немного поговорить про атмосферное давление, у нее прямо сияли глаза. Облака то, ветер се, восходящие и нисходящие потоки воздуха, вода, все эти взаимосвязи. При ней невозможно было вскользь упомянуть о погоде. Если кто-то из нас говорил, не подумав: «Ого, а сегодня теплее, чем вчера», – Антония тут же принималась все объяснять. А когда она так важно пищала, казалось, что мышка вдруг стала канцлером.

Иветта сказала, что она хорошо разбирается в лошадях. Тут Бея громко заржала:

– Что-нибудь еще такое же бесполезное?

Рика предложила:

– Лыжи. Или советы по макияжу.

– А я-то думала, что нам нельзя смеяться друг над другом, – проворчала Иветта. И это она, которая считала наши правила дурацкими и постоянно брюзжала. Для нее подходящей пословицей могло бы быть: знает лиса, что ей на руку, а что не на руку – ведать не ведает. Только, к сожалению, такой пословицы не существует.

– Да, друг над другом смеяться нельзя, но с тобой соблюдать это правило ужасно трудно, – сказала Бея.

Иветта заявила, что ей не хочется в этом участвовать. Это же добровольно, так? Тогда она имеет право вообще ничего не делать.

– Я буду вроде памятника. Буду лениво сидеть тут и там и напоминать вам, что здесь каждая имеет право делать то, что хочет.

Все на нее посмотрели, но совсем не так, как смотрят на памятник. Скорее, как на трофическую язву.

Бея, к моему удивлению, кивнула.

– Окей, ты будешь нашим памятником свободе. Отлично. Общество становится сильнее, если терпимо относится к тем, кто не хочет в него интегрироваться. А ты? – она взглянула на меня.

Мда, а что я? Было ясно, что очередь до меня дойдет последней. Я помалкивала, пока было можно. Ну, не могла же я сказать «я ничего не умею», или «я умею разгадывать загадки», или «мои родители замечательно делают уборку, наверняка я тоже это умею». Нет, это все чушь!

Рика сказала, ей может понадобиться помощь. То есть она умеет готовить, но ей нужен кто-то, кто сможет почитать и разобраться, какие грибы годятся в пищу или какие ягоды съедобны и все такое. Может, мы даже злаки найдем.

Аннушка сказала, что в сборе трав ей тоже может понадобиться помощь. Вот так я стала собирательницей трав, ягод и грибов. Я даже была неплоха в этом деле. Я умею внимательно смотреть. А еще у меня была правильная для этого собака: Кайтек чуял множество грибов, да и скорость передвижения грибника ему как раз подходила.

Но когда Бея сказала: «Хорошо, значит у нас есть смурф-собиратель», – я рассердилась.

Позже, много позже, до меня дошло: Бея просто всех чем-то заняла. Сделала каждую из нас важной. А кроме того, нашла идеальный громоотвод от постоянных ссор.

Я бы без вопросов выбрала ее депутатом мира, президентом, даже матерью. Я без колебаний доверила бы ей самое ценное. Вот только просто хорошо к ней относиться я не решалась. Слишком боялась, что просто хорошее отношение ей как рыбе зонтик.

Мы вместе пришли к выводу, что важнее всего нам больше знать о собаках.

Фрайгунда уселась по-турецки, сдвинула с глаз волосяной занавес, уставилась в небо… и заговорила куда-то в вечернее пространство.

– Самое важное в обращении с собакой…

– Эй, мы здесь! – перебила Иветта.

Фрайгунда продолжала смотреть в небо:

– …команда произносится как можно короче и один раз. Если команда не выполняется, следует наказание. Если выполняется, следует похвала. Наказание – это нечто неприятное или лишение чего-то приятного. Живые существа привыкают к наказаниям. Я знаю, о чем говорю. – Свет костра дрожал на ее странно натянутом, скупом лице. Рика толкнула меня в бок. Я не понимала, что в этом может быть смешного.

– Перестань! – резко сказала ей Фрайгунда.

– По-моему, в таком тоне ты не… – начала Рика.

– ПЕРЕСТАНЬ! – голос Фрайгунды вдруг усилился эхом, как в пещере, затрещал, зашипел. А потом она продолжила как обычно: – Если я что-то однажды позволяю собаке, для нее это значит, что так можно всегда. Без исключений. Исключений собаки не понимают. Хорошее воспитание – это забор, через который не перебраться, никаким способом. Беспорядочность – это дыра в заборе, которую вы проделываете сами. Нужно все время, каждый день заботиться о том, чтобы дыр в заборе не было. Потому что стоит появиться маленькой дырочке, как она начнет быстро разрастаться. И однажды окажется, что дыр так много, что заделать их вы не сможете.

Она говорила примерно полчаса и рассказывала о все более жутких вещах: об убийствах, роли господина и волках, – потом подозвала Буги и показала, что можно делать с послушной собакой.

– Хватит, – сказала Бея, когда стало понятно, что Буги уже запыхалась и открыла рот. – Мне кажется, мы уже достаточно знаем.

– Достаточно? Ничего вы не знаете, – прошипела Фрайгунда. Занавес упал на глаза: представление окончено.

Тем временем я научилась понимать, когда Антония хочет что-то спросить. Незаданный вопрос ее прямо-таки щекотал. Она начинала ерзать, а потом указательными пальцами сжимала рот в клювик. В этот день на очереди была Аннушка. Она села на корень и начала вытряхивать ботинки. Оттуда посыпались камешки, песок, пыль – именно в таком порядке. Я сидела напротив на песке и осматривала собак на предмет клещей.

Наконец, достаточно покривлявшись и попереминавшись, Антония спросила:

– Скажи, а почему туннели, если они такие опасные, почему они здесь открыты? Все остальные же были закрыты. Ну, на учебной тропе.

Аннушка опустила ботинок и поставила его перед собой. Между правой ногой в носке и левой, еще обутой. Теперь у нее было три ноги.

– Этот туннель тоже был когда-то закрыт. Вход открыл мой дед, чтобы нам показать. Мы тут, наверное, раза три были. А потом посадили малину. О туннеле больше никто не знает. То есть я вам разболтала семейную тайну. – Она сняла второй ботинок и постучала им о корень.

Антония уселась перед корнем на сырую, жирную траву.

– А если о туннеле никто не знает, откуда твой дедушка узнал?

Аннушка похлопала еще немного. Ботинком о корень. Из ботинка лесная подстилка сыпалась обратно на лесную подстилку.

– Он знал больше других. Был большой шишкой. В партии.

– В НСДАП?

– В СЕПГ, глупенькая.

– И что за шишкой он был? Ну, насколько большой?

– Председателем городского совета.

– Ого, это же прямо очень большая шишка. Да, Чарли?

Я кивнула. Руки у меня были погружены в загривок Буги. Прядь за прядью я перебирала ей подшерсток.

Аннушка поставила второй ботинок к первому. Теперь у нее было четыре ноги.

– Да, он был председателем городского совета, а потом Стена рухнула, ГДР перестала существовать. Моя мать говорит, дед именно тогда сдал. В один день он лишился работы. Руководить городом он больше не мог, а после того как ты был главой города, сапожником уже не станешь. В общем, он остался совсем без работы. Лет ему было уже довольно много. И он вышел на пенсию. Все, во что он верил, в один день… – правильные слова были уже придуманы до нее, я это чувствовала, но они пока не хотели быть произнесенными. Так что Аннушка попыталась объяснить по-своему: – Вот представь себе, что ты веришь в бога. Все вокруг все время, годами, всю твою жизнь говорят: да, он есть, это правда, это он все создал, ему нужно молиться, и все так и делают. И вдруг в один прекрасный день все меняется, и теперь все говорят: нет, его нет и никогда не было. А потом приходят всякие и высмеивают тебя, потому что якобы этому богу никто всерьез и не молился, тебе только мозги пудрили. И тебя просто высмеивают и выставляют на посмешище. Ты вот веришь в бога?

Антония кивнула.

– Серьезно? – Аннушка засмеялась. – Тогда я тебе сейчас вот что скажу: его не существует. Правда, Чарли?

Я помотала головой. Потом кивнула. Но вышло все равно как-то неоднозначно, поэтому я сказала:

– Не существует!

Мы немножко посмеялись.

Аннушка продолжала:

– Но потом вдруг оказывается, что у нас теперь новый бог. И о другом лучше больше не заикаться. Уж поверь мне!

Мы с Аннушкой засмеялись.

– Я поняла. Перестаньте!

– Но его действительно нет, – сказала Аннушка.

Лесу по этому поводу сказать было нечего. Он на многие темы молчал. Я нашла клеща, вытащила его пинцетом и подожгла зажигалкой. Мы уставились на шипящее насекомое. Скоро от него остался лишь пепел. Минута молчания, потом Аннушка заговорила дальше.

– Деда после развала ГДР как подменили. Раньше он любил произносить длинные речи, а тут совсем затих. И, пока он мог ходить, не сидел еще в инвалидном кресле, он очень любил гулять с нами по лесам. Со мной и моим братом. А с появлением инвалидного кресла стал совсем странный. Сначала еще рассказывал страшные истории, а когда моя мать ему это запретила, практически совсем перестал разговаривать. Его последние слова – «штольня Фридриха Энгельса». Это название одного туннеля.

– Твой дедушка умер? – пискнула Антония.

– Нет, с чего ты взяла?

– Ну, ты же сказала, что это его последние слова.

– Да, это он повторяет уже пару лет, только вот это. Штольня Фридриха Энгельса. Знаешь, кто такой Фридрих Энгельс?

Двенадцатилетняя девочка мотает головой.

– Соратник Карла Маркса. Знаешь, кто такой Карл Маркс?

Двенадцатилетняя девочка снова мотает головой.

– Соратник Фридриха Энгельса. – Аннушка засмеялась. – Ты по истории не очень-то, да?

Я закончила с Буги, отпустила ее бегать и подозвала к себе Кайтека. Положила его у себя между ног и начала исследовать его шерсть, слой за слоем – от черного к коричневому, от коричневого к бежевому, от бежевого к белому. Кожа у него была розовая.

– А почему он говорит «штольня Фридриха Энгельса»? Это этот туннель так назывался? – подтолкнула я разговор.

Аннушка не знала:

– Может быть, и этот. Вполне. У многих туннелей были потом коммунистические названия.

Я попыталась вспомнить… На информационных щитах учебной тропы про это ничего не говорилось. Ничего про «штольню имени Эрнста Тельмана» там не было.

У Антонии снова в попе зачесались вопросы. Она заерзала и закривлялась.

– Но… – сказала она, – я думала… – сказала она, – ну, я, конечно, в истории не очень, но ведь коммунизм был гораздо позже, чем начали добывать руду, так ведь?

Аннушка покачала головой и улыбнулась мягко, с каким-то бабушкиным выражением.

– Нет, деточка, горные разработки были всегда. И сейчас есть. Во времена ГДР русские добывали здесь урановую руду.

Антония встала. Огляделась.

– Здесь есть уран? Мы сидим на уране? Может, он в туннеле остался? Уран? Это же радиоактивно! У него же излучение!

Я подумала, не встать ли и мне – но урану-то все равно, сидишь ты или стоишь.

Аннушка засмеялась:

– А в естественных науках всё не так плохо, я погляжу. Садись. Здесь добывали только олово. И висмутин.

Антония осталась стоять. Кайтек поднял голову, посмотрел на нее, выдохнул и снова положил голову на лапы.

– То есть если штольни с коммунистическими названиями были проложены во времена коммунизма, получается, что штольня Фридриха Энгельса – это та, где добывали уран, потому что она новее других, – очень медленно проговорила Антония.

– Возможно, но тогда они здесь ничего не нашли и штольню забросили. Иначе она была бы длиннее.

Саму Аннушку, видимо, такое объяснение вполне устраивало.

Меня – нет. Там же, в туннеле, есть еще этот заложенный кирпичом боковой ход. Может, он ведет вглубь горы.

Антония продолжала стоять. Внутри нее боролись два желания – убежать подальше и остаться здесь.

Аннушка стала натягивать ботинки.

– Послушай, везде, где уран был, они его нашли. Это ведь очень ценная штука. В горах ничего не оставили. Все Рудные горы в дырах. Здесь больше ничего нет. Успокойся!

Мне было сложно представить, что я сижу на испещренном дырами горном массиве – ходы прямые и поперечные, шахты к глубоко залегающим и еще более глубоким ходам. Я перебирала подшерсток Кайтека. Нашла клеща, который еще не успел присосаться, и раздавила его между ногтем и подушечкой пальца.

– У вас тут кто-нибудь умер? – Антония задала еще не все вопросы. – Ну, из-за всего этого урана? Из-за облучения или в этом духе?

– Нет, никто у нас не умирал. Даже моя прабабушка еще жива. У нас в семье все долгожители. Почему-то так. У нас только пропал один. Мой дядя, точнее, брат моего деда. Когда разваливалась ГДР, при падении Стены. Вроде он убежал на Запад. И никаких вестей. Прабабка говорит, что чувствует, что он еще жив. Потому что мать такие вещи чувствует. Она думает, что с ним что-то случилось: потерял память или типа того. Иначе он бы послал хоть какую-нибудь весточку. Я думаю, это ее как-то утешает. А дед говорил, что его там капиталистическая сволочь растлила.

– Геем, что ли, сделали? – спросила Антония.

– Да нет. В политическом смысле.

Антония помолчала некоторое время. Похоже, в голове девочки-печеньки закрутились какие-то шестеренки.

– А почему у вас тоже было падение Стены? Стена же в Берлине была.

И да, извините, тут я уж не сдержалась и прыснула. Антония была такой милой! Могла бы легко сойти за куклу чревовещателя.

– Эй, кто-нибудь! Принесите, пожалуйста, воды для ужина! – крикнула Рика.

Аннушка встала.

– Час вопросов и ответов закончился, крошка, – сказала она, взяла два котелка и пошла в сторону ручья.

До ее возвращения с водой в обеих руках и парой банок собачьих консервов под мышкой Антония успела рассказать горячие новости про уран Рике. Та, конечно, ответила парой-тройкой шуток, типа, ага, теперь понятно, почему Аннушка прямо-таки излучает красоту, а местность здесь в любом случае непростая. И вот об этом знали уже все.

– Пожалуйста, сходите кто-нибудь за остальными банками. Ганс сегодня опять постарался, – сказала Аннушка. И, заметив мрачные лица окружающих, спросила: – Что тут у вас случилось?

– Ты притащила нас в опасную область. Я думаю, духи – здесь самая малая проблема.

– Это называется «самая незначительная», – поправила Иветту Бея.

Иветта отмахнулась.

– И даже говорить не стоит, что я на тебя в суд подам, если что-нибудь случится. Если волосы начнут выпадать.

– Да, Иветта, действительно не стоит, – сказала Аннушка и ушла за остальными банками с кормом.

Собачьи консервы появлялись каждые два дня. Всегда поодаль, но так, чтобы мы их наверняка нашли. У нас, конечно, появилась мысль: не стоит ли нам всем в какую-нибудь ночь не ложиться спать и подкараулить злоумышленника? Или благотворителя?

Проголосовали: двое за, пятеро против.

А чем иначе кормить собак? Мы же не хотим охотиться на зайцев и делать шапки из их шкурок, как предлагала Фрайгунда. Собаки ели много, и им всегда было мало. Опустевшие миски ставили их в тупик: они съедали все так быстро, что сами этого не замечали, и помнили только свою последнюю мысль перед едой – сейчас будет еда.

Да мы и сами мало от них отличались: сколько бы еды ни приготовили, она тут же исчезала. Мы сметали все моментально.

– М-м, вкусно, – всегда говорила Антония, поглаживая себя ладонью по животу. – Где ты так хорошо научилась готовить, Рика?

– А, ну у меня мать – повариха.

– А мне казалось, она работает на телевидении. – Иветта запоминала всё.

– Да. Она готовит на телевидении, – пожала Рика плечами.

– Перед камерой или за?

– Перед, – сказала Рика и набила себе рот. – То есть раньше готовила, – продолжила она, еще не прожевав. – Сейчас шоу закрыли, потому что мама обожгла себе кончик языка и больше не может пробовать блюда.

– Я не верю, – сказала Иветта.

– Правда! – возразила Рика.

– Правда – то, что ясно, – откликнулась Иветта.

– О, ты, оказывается, любишь рэп! – И Рика снова набила себе рот.

– Да пошла ты, – Иветта демонстративно отставила свою миску.

Рика дожевала:

– Ого, прямо гангста-рэп? Вау!

Иветта встала и пошла прочь, задрав свой острый носик.

– Сообщить, что уходишь! – крикнул Бея.

– Я ухожу! – бросила сквозь зубы Иветта. И Рике: – Лучше не связывайся со мной!

Та помахала в воздухе рукой:

– А то я тебе покажу, на что способна. Сварю тебе хавку из обоссанной травки.

Мы покатились со смеху.

Тут в разговор вмешалась Фрайгунда, как будто выплыв из каких-то дальних далей своих мыслей.

– Редко такое простое блюдо готовят так искусно. Приправы подобраны в высшей степени гармонично и оригинально. – Она сняла воображаемую шляпу и помахала ей. Я была уверена, что эта воображаемая шляпа украшена длинными фазаньими перьями. Иначе зачем так сильно ею размахивать?

Мы снова захохотали. Бея считала, что смеяться нужно потише, и мы старались смеяться потише, но от этого становилось только еще смешнее.

– Докладывать о возвращении нужно? – спросила Иветта и села рядом с нами.

Я удивилась, что она так быстро вернулась. К тому же какая-то бледная и притихшая.

– Я слышала Стонущую мать. – Какая-то робкая. – Кажется… Такие жалобные звуки.

– Ой, только ты не начинай, – сказала Бея. – Это, наверное, какое-нибудь животное или мертвое дерево.

Рика ухмыльнулась:

– Или мертвое животное.

Мы засмеялись, но на этот раз смех наш звучал как затупившаяся пила.

Перед сном мы сгрудились все вместе. Интересно, мне казалось или мы действительно лежали плотнее, чем обычно? Туннель мне тоже стал как-то тесен. Как большой спальный мешок, один для всех. Мы были здесь уже так долго, что я уже не очень ясно различала запахи. Ни запах собак, ни земли. Я свернулась калачиком. Рядом – с одной стороны, с другой, сзади, сверху – слышалось дыхание.

Одна из них…

Четыре часа спустя меня разбудила Бея – положила ладонь мне на лицо. Очень эффективный метод.

– Все спокойно.

Она застегнула на мне свои часы. Налобный фонарик положила на землю, так что он светил вверх, на потолок туннеля.

Я вылезла из спальника. Кайтек посмотрел на меня.

– Можно снова взять на дежурство Чероки? – прошептала я.

– Да. Он снаружи. Я всегда коротко свищу. И он приходит.

Бея, как всегда, улеглась на краю группы. Зевнула.

– А бывает, и не приходит. Тогда я свищу еще раз. – Она свернулась. – И тогда он иногда все равно не приходит.

– Знаю, – сказала я. Я знала все, что делает Бея. От меня ничто не ускользало. Но откуда ей об этом знать?

Я надела куртку и взяла с собой спальник. Фонарик Беи, который вообще-то раньше принадлежал Инкен, я включать не стала. Пыталась настроить глаза так, чтобы они светились изнутри. По-кошачьи. Путь к лестнице почему-то ужасно громко трещал, как рассерженный кабан. Я закинула спальник наверх, залезла сама и уселась на краю ямы. Это был наш наблюдательный пост во время ночных дежурств. Заснуть здесь было невозможно, потому что тело мудро. Если тут заснуть – упадешь в яму, а тело этого не хочет. Как только начнешь засыпать, оно тут же рывком заставит тебя распрямить спину.

Я коротко свистнула.

Он не пришел. В общем-то, я так и знала. Первый час я рассматривала месяц. Он был похож на пустую люльку. А ребеночек пошел погулять.

На втором часу я услышала поблизости шорох. Свистнула. Шорох прекратился. Я думаю, это был не Чероки. Он бы ко мне подошел. Следующие полчаса я перебирала в голове все, что может шуршать в лесу. Раненые или здоровые белки, растущие грибы, выходящие газы, сухие листья на земле, маленькие сухие веточки, которые, падая, застревают где-то и покачиваются там, пока не сорвутся и не полетят дальше; черви, капли, покатившиеся с горки камешки.

Что-то захрустело.

Я свистнула.

Что-то свистнуло в ответ.

Следующие два часа я сидела как каменная.

Хрустело уже дальше. Но оно в ответ свистнуло… Оно! Я не могла ничего поделать с тем, что мой мозг скукожился и свернулся в уголке. Все мысли вытеснили из головы отчетливые картинки. Старуха в ночной рубашке. Стонущая мать. Ходит, завывая, туда-сюда. Вытянув руки, как зомби. Ночная рубашка у нее светится. Я посмотрела на часы. Еще один час. Время пошло вспять…

Наконец пришла пора будить Иветту, но встать я не смогла. Безумие какое-то! Я же так ждала, когда пройдет время, и, когда оно прошло, я от страха не могла пошевелиться. Марш, сказала я себе. Я произнесла это голосом своей матери, потом голосом отца, и только голос Беи заставил меня встать и спуститься по лестнице.

Я тронула Иветту за плечо. Цак зарычал.

Еще раз тронуть за плечо, посветить в лицо, шепотом позвать по имени. Спит. Тогда я положила ей ладонь на лицо. Из спальника стремительно показалась рука и схватила меня за горло. Цак встал и зарычал громче. Зашевелились другие собаки.

– Иветта, – сказала я со сдавленным горлом – наши руки боролись за мою шею. – Твоя очередь дежурить.

– Нет, – тихо и уверенно.

Рука сильнее сдавила мне горло.

– Нет.

Рука упала и больше не шевелилась. Цак лег. Он прежде меня знал, что я больше не попытаюсь.

Я вышла и стала ждать рассвета.

Утром Иветта выползла из туннеля и спросила, почему я ее не разбудила.

– Ты не захотела, – пробормотала я.

– Блин, не захотела? – она потянулась и засмеялась. – И ты оставила меня спать дальше?

Полдня я была как сомнамбула. Все было каким-то вязким, и деревья стояли как-то криво.

Днем состоялся разговор, в котором я, заметив это уже в самом конце, тоже участвовала.

– Ты меня слушаешь? – спросила Антония.

– Что?

Рика засмеялась:

– Она тебе что-то о погоде рассказывала.

– Тебе тоже, – рассерженно бросила Антония. – Вы обе не слушали! – Она громко засопела. – Теперь придется все заново рассказывать.

Мы тоже засопели.

– Не-е, не нужно!

– Короче, в общем, я хотела сказать, что, скорее всего, в ближайшие дни будут дожди, потому что… – Она взглянула на нас. – Ну, неважно.

– Извини, Антония, – сказала я. – Я правда очень хочу спать.

– Боже мой, так поспи!

Я легла на краю питомника, Кайтек устроился рядом и заурчал. Не знаю почему, но ненакрытая я чувствую себя какой-то беззащитной – неважно, что на мне надето и где я лежу. Я накрылась кофтой с капюшоном, которую нашла в лесу. Она перешла в мое владение. К сожалению, запах у нее уже был не очень… Взгляд вверх – небо. Взгляд в сторону – пес. А потом я начала парить: подниматься вдоль стволов деревьев, еще выше… И вот уже я высоко над лесом, мне хорошо видно, где находится каждая из нас…

Когда я проснулась, сон продолжался. Я приподняла голову и увидела старуху. Старуху в белом платье. Шла она, согнувшись, а может, и сама была такая кривая. Идти ей было тяжело. Она была не дальше трех метров от меня. Видимо, разглядеть меня под черной кофтой было не так-то легко. Особенно старым глазам старой женщины. Но иногда во сне все бывает не так. Может, у нее орлиное зрение и ковылять она может очень быстро, если нужно? Почему она не парит, если ей тяжело ходить? Почему не стонет, если она Стонущая мать? А она Стонущая мать? Я помотала головой – кофта зашуршала. Кайтек вонял. Это был не сон. Запахи мне никогда не снятся. Я снова положила голову на землю. Когда я опять посмотрела вверх, ее уже не было. Все-таки сон…

Я пошла обратно к туннелю. Кайтек тщательно обнюхивал землю. Там, где она стояла. Если, конечно, она там стояла.

Фрайгунда поприветствовала меня кивком. Все на меня приветливо посмотрели. Я покраснела. Всё в порядке, не волнуйся, говорили мне. Мне это постоянно говорят. Терпеть этого не могу. Если б могла не краснеть, не краснела б!

Антония пискнула голоском кукольной мамы:

– Почему ты плакала?

– Я не плакала.

– Ну мы же слышали. Не хочешь – не рассказывай.

Я сложила два и два: я ее видела, девочки что-то слышали – значит, она все-таки была. Первой ее увидела Антония, еще в жару, когда Аннушка еще ни о чем таком не рассказывала. Потом ее слышала Иветта, а она не склонна фантазировать. А теперь я. Не сама же я стонала во сне, так? Нет, конечно!

Я не верила в существование Стонущей матери. Но надеялась на это. Мне казалось, что гораздо хуже, если здесь бродит сумасшедшая. Но лучше я придержу язык. Это же все равно. Осталось три дня, и наша смена в лагере академии выживания на природе закончится. Мы пойдем на станцию, купим билеты или не будем покупать, поедем в Берлин, и там нас с вокзала заберут родители. Мы скажем, что нашему автобусу понадобилось сразу же уехать, и Инкен тоже. Да, было классно, скажем мы. Мы многому научились.

Вечером выступали в поход контейнерные разбойники. Аннушка плюс один. Была очередь Иветты.

– Цак со мной, – сказала она.

– Он останется здесь! – запротестовала Бея.

– Он тебя не слушается, – сухо возразила Иветта.

Они смотрели друг на друга. Иногда так смотрят в каком-нибудь фильме перед тем, как начать друг друга раздевать. Или перед тем, как начнется драка.

– И я тоже тебя не слушаюсь.

Иветта подозвала своего пса. Впрочем, он и так стоял рядом с ней. Ему, в общем-то, и кличка была не нужна. Никто, кроме Иветты, не хотел, чтобы он был рядом, и он все время был около нее.

– Да не кипятись ты, Бея. Это же, наверно, последний раз, когда мы идем контейнерить. Еще пятница, суббота, воскресенье. В воскресенье мы уже поедем домой.

Иветта была права, так что Бея кивнула.

Маленький разбойничий поход стартовал. Две девочки, одна собака.

Мы сидели у костра, по диагонали от Собачьей Танцплощадки. Вокруг бегало много насекомых, которые заползали на тело, если не шевелиться. Если так сидеть долго, станешь частью леса. Собаки паслись рядом. Буги и Рика дурачились. Бея читала. Фрайгунда лежала с открытыми глазами и гипнотизировала небо. Я играла с Антонией в карты – в буру, которую Бея называла «тридцать одно», а Рика – «очком». Мы играли на стебельки от листьев, которые Антония называла черенками. Фрайгунда сказала, что черенки на грядки сажают, а это – черешки.

– Блин, как вы достали. – Бея отсела на пару шагов подальше.

– Это называется «заманали»! – крикнула Рика ей вслед.

Мы вели себя уже не так тихо, как в начале. За все это время Ганс появился здесь только однажды и больше не приходил. Ни лесников, ни хищных зверей.

А может, мы просто чувствовали себя увереннее, чем в начале. Причин прятаться никаких. Через три дня все это закончится. Мы уже сказали друг другу, как кого зовут в фейсбуке. У Фрайгунды аккаунта не было.

Было одиннадцать, когда из леса появились два маленьких огонька. Антония уже спала.

– Что-то вы долго сегодня. – Рика забрала тяжелые рюкзаки.

Аннушка сказала:

– Они нас ищут.

Иветта, очень взволнованно:

– Они думают, что мы убили Инкен.

– ЧТО? – закричала Рика. – Мы – что?!

Убили Инкен, подумала я. И не могла отделаться от этой мысли. Убили Инкен. Я не могла это прекратить. Это звучало так странно, так искусственно и немыслимо. Убили Инкен. Убили Инкен…

– Как они до такого додумались?

– Кто именно нас ищет?

Фрайгунда, которая все еще лежала с открытыми глазами, села и повернула к нам свое пустое, бледное лицо.

– Я убивала только животных. Людей – никогда.

Все задавали какие-то вопросы, а у меня в голове крутилось только одно: убили Инкен. Когда мы ее видели в последний раз, Инкен была вполне жива-здорова. Она стояла в луже и орала на нас. Вокруг нее плавали дохлые кошки. Но этому, конечно, никто не поверит…

Аннушка с Иветтой нашли газету. Вчерашнюю. Она якобы лежала около мусорных пакетов, раскрытая на правильном месте. Заголовок – «Девочки и руководительница лагеря…» и бла-бла-бла.

Иветта чем-то явно гордилась:

– Когда мы это увидели, то подумали: «Эй, да это же наверняка мы?», и Аннушка такая: «Да, черт возьми, теперь они нас ищут».

Аннушка вытащила газету из кармана куртки. Развернула ее.

Каждая хотела посмотреть первой. Мы сгрудились вокруг, голова к голове. Все фонарики направлены на заметку с заголовком «Разыскиваются семь девочек и руководительница лагеря».

Одна из нас начала читать вслух. Тихо. Кто-то шевелил губами, кто-то шептал. Рой пчел жужжал информацию. «Как мы вчера уже подробно сообщали, бла-бла-бла, с территории бывшего пионерского лагеря имени Эрнста Тельмана, недалеко от Бад-Хайлигена… пропали девочки. По словам водителя Бруно Биндера… он не обнаружил ни девочек, ни руководительницу лагеря Инкен Утпаддель. Однако неподалеку от старого пионерского лагеря он нашел остатки лагеря под открытым небом. Так как этот лагерь не был достроен полностью, можно предположить, что его покинули уже спустя день или два…

Тридцатишестилетняя Инкен Утпаддель… находилась изначально с восемью девочками одна… Одна из девочек досрочно вернулась домой… По итогам опроса полиции было установлено… Уже в первую ночь руководители лагеря, а также личные вещи участниц исчезли… Атмосфера в целом была неприятной… Информация о других девочках отсутствует…

Бруно Биндер сообщил, что Инкен страдает диабетом второго типа и при отсутствии медикаментов у нее в любой момент может произойти инсулиновый шок… По его мнению, девочки, не оказав необходимую помощь… С самого начала производили впечатление готовых к применению силы индивидов… неуправляемая группа… следы борьбы… надписи кровью сатанинского содержания… более раннего происхождения… дети из близлежащих населенных пунктов могут… на данный момент сообщает местная полиция».

На фото – участок соснового леса под Бад-Хайлигеном. На сломанных воротах бывшего пионерского лагеря – красно-белая оградительная лента.

В пять утра начался дождь. Зарядил и не прекращался два дня.

– Дерьмо, – прокомментировала Иветта.

– Дождь, – поправила Рика.

Никто не засмеялся.

Я так и не научилась любить кофе, но все равно взяла кружку. Может, этот выброшенный кофе испортился? В каком же отчаянии надо быть, чтобы каждое утро опрокидывать в себя эту горькую жижу? Меня от него трясло. Правда, раз от разу все меньше. И уже, надеюсь, только изнутри. Может, это и есть тот самый эффект, от которого бодрит.

Антония сидела, прислонившись к стене туннеля, чесала Буги по светлому пузу и читала статью про нас. Рот у нее то открывался, то закрывался.

– Почему вы меня не разбудили? Опять я узнаю обо всем последней.

– Ты спала, – сказала я.

– Да, поэтому вы должны были меня разбудить.

– Ну не знаю. – Я отвернулась.

Антония читала дальше. Или все сначала. Статья не была уж очень длинной.

Фрайгунда сказала:

– Родители меня убьют.

– Меня из школы выгонят, – подала голос Аннушка.

– Это разорит фирму моей матери. И фирму отца. Он на них в суд подаст. На типов из газеты. Если против нас ничего нет, нельзя же писать такое дерьмо. Просто потому что Бруно что-то себе выдумал. Это клевета! Мы на него в суд подадим! Можно подать и групповой иск.

– Блин, да прекрати уже со своими судами! – сказала Бея. – Это же всё… – Она подняла руки и снова уронила их на колени. – Теперь нас ищут.

– Ты ж этого и хотела, – фыркнула Иветта.

– Нет, этого я как раз не хотела.

Антония встала.

– Эй! Инкен, может быть, умерла. А она сестра Иветты! – она показала на сестру сестры и снова села.

Две девочки пожали плечами. Мы же знаем, что мы ее не убивали. Значит, она все-таки должна быть жива.

А даже если и нет? То есть Инкен… никто ее не любил. Она заперла нас в сломанном сортире. Вместо ногтей у нее были когти, вместо глаз – щелочки, как у автомата для монеток, и смеялась она как тюлень.

– Она же не захотела быть моей сестрой. Пожалуйста, нет так нет, – сказала Иветта.

– Это ж неважно, хочет она или нет. Вы сестры, и все.

– Блин, Антония, у нас с ней общий отец. А он та еще сволочь! И, судя по всему, свой сволочизм он передал по наследству.

Некоторое время слышно было только дождь. Падающие массы воды.

А потом Иветта добавила:

– Я не верю, что она мертва.

– А что ты еще можешь сказать? Иначе было бы подозрительно. – Бея делала себе уже второй кофе. – Ты тут единственная под подозрением. Как сестра. И когда мы все были в умывалке, ты была с ней снаружи. Ты могла ей что-нибудь дать.

У Иветты распахнулись глаза и рот:

– ЧТО ДАТЬ? Это же чушь! Вы же все ее видели. Она стояла в луже и вопила. Со своими кошками. А я ушла вместе с вами. И когда я, по-твоему, могла успеть?..

Я бы с удовольствием дослушала окончание этой фразы. И когда я, по-твоему, могла успеть всыпать яд ей в суп? И когда я, по-твоему, могла успеть подменить ей лекарства? И когда я, по-твоему, могла успеть что?..

Я не думала, что Иветта способна на что-нибудь подобное. Хотя бы потому, что у нее никогда не было хорошего плана, или потому, что она бы уже давно проболталась. Я не считала ее виновной. И вовсе не потому, что верила в ее доброту и моральные качества.

– Меня так выбешивает, что ты меня подозреваешь! Прям руки чешутся волосы тебе поджечь, что ли!

– Тогда я на тебя в суд подам, – скорчила рожу Бея.

– А ну-ка, все детки в лесном детском садике быстренько успокаиваются, – сказала Рика нараспев, как воспитательница. – Глубоко вдохнули, выдохнули. А то сейчас пойдете успокаиваться на корень ярости.

Но Иветта продолжала кипятиться:

– Кроме того, ты сама под подозрением. У кого тут из нас есть деньги? Это ведь ТЫ заплатила за билеты и бензин. Откуда у тебя эти деньги?

– Тебя это не касается. Они у меня еще раньше были.

Антония снова встала:

– Это же безумие какое-то – подозревать друг друга!

И снова села.

– Ты хочешь обвинить нас в том, что мы друг друга обвиняем? – ухмыльнулась Рика.

– Черт, да прекрати ты! – прошипела Фрайгунда. – Нам шут не нужен!

– В Средневековье что, юмора еще не изобрели? Или в чем проблема?

Глаза Фрайгунды не предвещали ничего хорошего.

– Я удавлюсь, если ты не прекратишь. Руки на себя наложу.

– Знаешь, я вообще-то тоже твои дурацкие шутки не переношу, – сказала Иветта, – но если Фрайгунда от этого задушится, то, пожалуйста, продолжай нести чушь.

Рика вдохнула.

Фрайгунда взяла себя за шею.

– Прекратите! – закричала Антония. Вскочила. Выбежала из туннеля, взобралась по лестнице и исчезла.

Иветта стала материться. Поток слов на «п» и на «б».

– Иди за ней! – сказала мне Бея.

Как приятно выбраться наконец из туннеля! Пусть Иветта там матерится, Фрайгунда душится, Рика шутит над всем этим, а Бея устанавливает новые правила. Нужно ли спрашивать разрешения, перед тем как душишься? И вообще, можно ли задушить себя? Я удалялась. Наверху было очень светло. Белое небо. Серебряный дождь.

Антония стояла всего в нескольких метрах от меня. А я уже было приготовилась за ней бежать. Умолять. Ну вернись, вернись, пожалуйста. Дождь же! Других аргументов у меня бы не нашлось.

Я к ней подошла. Впереди – одичавший питомник. Ярко-зеленая стена, по которой стекает вода.

Я могла бы спросить: «Почему ты убежала?» И она бы ответила: «Я убежала, потому что».

Дождь лил, выстукивая свое монотонное соло. Похоже на затяжные аплодисменты. Листья сверкают свежей зеленью. Стволы деревьев почти черные. Я обняла Антонию. Этому я уже научилась – обнимать кого-то и быть при этом старшей.

Мы вошли, когда Бея говорила:

– Она сбежала. Возможно, из-за долгов. Точно не умерла! Лучше, наверное, остаться здесь, пока она не проявится.

Я была согласна. Остальные тоже.

Можно послать весточку родителям, чтобы не волновались. Эта идея всем понравилась.

Дождь был упрям. Капли – средней величины, средней скорости и средней температуры. Они методично пробивали дыру у меня в голове.

Погода – ужасная вещь, когда нет прогноза. Ведь как утешает погодная карта, которая говорит тебе: держись, остался всего один день. Крепись, еще два дня. Все силы в кулак: еще три дня! Я вообще слишком привыкла к тому, что мне кто-то что-то говорит: родители, учителя, прогноз погоды.

Раньше прогнозов погоды не было. Были рифмующиеся фразы. Крестьянские приметы. Если петух… Когда солнце яркое и круглое… Я пыталась составить такую примету. Если дождь в туннеле… черт, рифма не приходит. С этим словом ничего не рифмуется. Дождь летом – снова нет рифмы. Мертвая Инкен тонет под сурдинку…

Наша отхожая яма наполнилась водой. Выходя по делам, мы брали тент. Тент над головой – почти как маленькая палатка. Капли сверху барабанят по синтетике, а внизу, где дождь не льет, льется из тебя. Свет в этой маленькой палатке был голубой. Мох и трава подо мной сине-зеленые. Каждый лист насыщенно блестит. Куда-то спешат маленькие животные. Я пыталась на них не писать, но иногда они попадали под струю сами.

Собаки не торопились справлять нужду. Они просто ходили немножко гулять. Мокрые они были и так. С их точки зрения, аргументов против того, чтобы быть мокрыми, не было. Это примерно то же самое, что быть сухими. Главное – быть. Они обнюхивали мокрый лес. Дождь вымывал все запахи наружу. И хорошие, и плохие.

Мокрые собаки воняли. У нас не осталось ни клочка сухой ткани, чтобы их вытирать. Впрочем, у нас и себя-то вытирать ничего не было. Все полотенца были сырые, сменная одежда тоже. Ботинки у меня были мокрые, ступни – белые и разбухшие. Если бы кто-то из нас спрятал что-нибудь сухое, а мы бы это нашли, то набросились бы, как гиены. Мы бы тянули и рычали. Каждая попыталась бы обтереть этим лицо, хоть чуть-чуть, хоть одну щеку, чтобы хоть на пару минут снова стать человеком.

Еще немного – и мы бы захрюкали…

Из стены тоже сочилась вода. В том месте, где был заложен боковой ход.

Язык лужи пытался забраться поглубже в туннель. К нам вдруг пришла погостить разная мелкая живность.

Запасы иссякли.

Рика подумывала, не приготовить ли нам собачьи консервы. Нам это казалось отвратительным, но она сказала:

– Есть или не есть? Сегодня вечером я спрошу вас еще раз.

– Я могу сходить в город, принести чего-нибудь, – сказала Аннушка.

– Кто пойдет с тобой? – спросила Бея.

– Да я могу и одна сходить. – Аннушка перевернула руки ладонями вверх и пожала плечами.

– Нет! – отрезала Бея и тоже повернула ладони вверх.

– Окей! – сказала Аннушка и поджала нижнюю губу.

Демона поносило. За все время его характер ни капли не улучшился. Он всегда огрызался, когда к нему подходили слишком близко. Фрайгунда вела себя с ним очень грубо, но потом он всегда лизал ей руки и очень оживлялся. Я не хотела больше это видеть.

Мне стало понятно, что вернуться домой я бы не смогла, даже если бы действительно этого хотела, – они бы меня не отпустили.

Ситуация не из приятных. Оставаться можно, только если остаются все, ты тут только потому, что все тут. Дьявол предложил нам сделку: он дает нам приключения, но крепко связывает друг с другом.

Я и сама была против того, чтобы кто-то из нас ушел. Не знаю, что бы я сделала, чтобы удержать пожелавшую нас покинуть. Да и узнать бы не хотела.

Мы ели суп из травы. С остатками хлеба. В мешке он размяк и развалился. Рика руками выжимала из него воду и скатывала в маленькие шарики.

– Газ в горелке закончился.

– Офигеть! – фыркнула Иветта.

– Она что, в этом виновата?

– Блин, Антония, сядь уже!

– Я встаю, когда хочу.

– А я говорю «офигеть», когда хочу.

Уже никто не говорил «прекратите ссориться». Что на это можно было ответить? Тебе какое дело? Не встревай?

В этот момент к нам пришел звук. Он появился внезапно. Долго искал кого-нибудь в лесу, но при такой погоде и грибники, и походники сидели по домам, и никто его не слышал. Звук добрался до нас через неуемный дождь, через ночь и утро. Он выбрал себе самую маленькую собаку, проскользнул внутрь и оказался здесь.

Демон задрожал. Его пронзила острая боль. Такого звука я еще никогда не слышала. Он просто прожигал тебя насквозь. Быть рядом с тем, что издает такие звуки, было невыносимо. Антония зажала уши.

Демон дребезжал.

Здесь, в Рудных горах иногда встречались названия с этим корнем – Дребе-что-то. А я раньше толком не представляла себе такой звук. Демон именно дребезжал. Потом вскрикнул и начал задыхаться.

Фрайгунда засунула псу палец в глотку. Животное задыхалось, глаза у него стали как безумные мячи. Потом его начало рвать. Пеной и кровью. Фрайгунда работала пальцами как столовыми приборами: палец-нож и палец-вилка методично разрезали пузыристую кашу и как будто ничего не находили. Но она продолжала искать.

Я выдохнула из себя отвращение.

– Он сломался! – сказала Рика и показала на хрипящую собаку, внутри которой бродило и зрело что-то такое, что скоро резанет нам по ушам.

Тут Фрайгунда вынула руки из лужи блевотины и бросилась к Рике.

На какой-то миг она зависла в воздухе…

А потом бухнуло.

Она с такой силой ударила Рику, что голова той стукнулась о стену. Обе девочки рухнули на пол. Одновременно три или четыре других девочки вскочили, стали их разнимать, загалдели. Чьи-то руки схватили Фрайгунду и оттащили от ее жертвы. Собаки с лаем скакали вокруг. Кто-то кричал, кто-то матерился. Чей-то голос все время повторял:

– Спокойно! Послушайте меня! Спокойно! Послушайте меня!

Я уже не понимала, что делаю. Фрайгунда стряхивала с себя девчонок. Остановить её не смог бы никто – она остановилась сама. Провела по лицу – этими руками – и пошла обратно к Демону.

Все остальные, и я тоже, остались около Рики. У нее из затылка текла кровь. Рика постоянно трогала рану и смотрела на свои руки. Мы склонились над ее головой. Все в крови, волосы, Рикина недоверчивая рука.

– Пустите Аннушку! Отойдите все! – сказала Бея.

– Она должна подойти сюда. Помочь мне с собакой! – послышалось из другого угла.

– Ушибленно-рваная рана, – пробормотала Аннушка. – Я сейчас мало что могу сделать. Для начала – промыть.

Кто-то дышал мне в плечо. Пахло дождем и железом. Илом и псиной.

– Нужно обрезать волосы вокруг раны.

У кого-то на ноже были маленькие ножнички. Кто-то принимал отстриженные волосы, передавал их дальше. Из рук в руки. Мы все прикасались к ним – коричневым пучкам с кровью. Ритуал, который связывает группу навсегда. Фрайгунда не принимала в нем участия. Не считая дребезжания больной собаки и дождя, было тихо.

– А теперь обмыть.

По рукам пошел жестяной котелок с водой. С плавающим там лоскутом – разорванным полотенцем.

В этот момент мы были больше семьей, чем друзьями. Разница, наверное, в отсутствии болтовни.

Первое, что Рика сказала спустя долгое время, – ответ на вопрос Фрайгунды, сколько времени:

– Без двух минут первобытный человек.

– Хочешь еще разок пролететь по туннелю?

– Нет, прелестная Фрайгунда, не хочу. Просто во время прошлого полета часы разбились.

Нам всем хотелось взглянуть на циферблат. Посмотреть на стрелки, которые больше не двигаются. Стекло раскололось. Как будто мы никогда прежде не видели неподвижных часов. Но все, которые я видела прежде, просто останавливались. И вообще везде вокруг были часы. Мобильник, ноутбук, телевизор, радио, родители. У родителей часы были всегда.

Дни проносились незаметно. Скоро лето станет осенью. Если нас ищут, то найдут. И тогда все будет совсем по-другому.

– Я не хотела, – сказала Фрайгунда.

– Еще не хватало, – усмехнулась Рика, – чтобы ты это сделала специально! Да, ты хотела меня опрокинуть. И наверняка хотела немножко разбить мне голову. Но часы?! Нет, часы тебе действительно жаль, так? Ты же приличная девочка!

Бея расправила плечи и привела группу в порядок. Успокойся. И ты успокойся. Она сказала, что дождя нам вполне хватает и враждебность никому не нужна.

– Что отличает человека от животного? – спросила она.

Дождь продолжал болтать, но ответа у него не было. Это что, какая-то чертова проверка? Что отличает человека от животного? Человека не надо водить в парикмахерскую на поводке? Человек празднует Рождество? У человека есть часы? К чему она клонит?

– То, что человек может принимать решения, – сказала Бея. – Он может решить, хочет он ссориться или нет. Он может решить поступить правильно. Он может решить действовать вопреки инстинктам. Нам нужно сохранять спокойствие.

– А разве сейчас не было бы правильным отнести Демона к ветеринару? – Антония показала на маленького пса, грудная клетка которого часто вздымалась и опускалась.

– Ради него я не пойду в деревню и не буду кричать «ку-ку, я здесь». Ну уж нет! – сказала Иветта.

– Если через два часа этого не случится, я ему помогу.

– Ты – ЧТО? – закричала Иветта. – Клянусь! Если ты это сделаешь, я выйду под дождь!

Фрайгунда покачала головой:

– Под дождь пойду я. Дождь – самый простой способ очиститься.

– Тебе бы сейчас это точно не помешало, – Иветта наморщила нос.

Разница между человеком и животным для меня в тот момент состояла в том, что мы сложнее рычали. Больше слов для р-р-р-р-р.

– Нет! Нет! Прочь, дьявол, прочь! – вдруг зашипела Фрайгунда и замахала руками над собакой. Смерть – не оса, которая сбивается с пути, потеряв на секунду след запаха в воздухе. Смерть с курса не собьешь.

Она попадает в цель. И наносит удар.

Демон странно задышал, а потом совсем перестал. Это как выключатель с двумя положениями. Когда Демон перестал дышать, диммер пополз вниз. И свет погас. Маленький песик выдохнул. И обмяк.

Я отвернулась.

Потом я часто думала, что, наверное, не надо было так много говорить о смерти. Мы ее накликали. Как бы сказала Аннушка: у смерти длинные уши и короткий путь.

Демон был не первой собакой, которую мы потеряли. И, к сожалению, не последней.

– Когда он был снаружи? – спросила Бея.

Я бы тоже спросила.

– Утром. Со мной.

– Он вел себя как-то необычно? – продолжала опрос Бея.

Я бы, наверное, спросила об этом попозже. Сначала вообще-то надо было спросить, что он ел.

Фрайгунда покачала головой.

– Он ел что-нибудь снаружи? Ты что-нибудь видела?

Снова качает головой.

– А вчера что он ел? – спросила Бея.

– Собачьи консервы. И еще довольно долго был у малины, но малину не ел. Там на кустах больше ничего нет.

– Значит, нельзя больше давать эти консервы собакам. – На этом для Беи тема была закрыта. – А пса надо похоронить.

По-моему, это какое-то странное умозаключение. Все остальные собаки тоже ели консервы. Мои глаза бегали вслед за Беей, которая бегала по туннелю туда-сюда. Потом она направилась к выходу и пошла наружу.

Мы переглянулись. Грязные, растерянные лица. Дождь затапливал землю над нашими головами. Когда она как следует напитается водой, стены туннеля могут не выдержать, и у нас будет мокрая могила. Мы навсегда, навеки останемся «пропавшими девочками». Или, по крайней мере, надолго. Кто станет искать нас тут внизу? Это же прекрасный тайник, чтобы спрятать тело, или два, или семь…

Не знаю, что случилось с моими мыслями. С тех пор как появилась новость, что мы якобы убили Инкен, для меня все стало пахнуть смертью и убийствами. Что делает Бея там снаружи? Да и Фрайгунда выглядит как-то не слишком печально.

У всех вместо лиц были пакостные маски.

– Ты что-то искала? – поприветствовала Иветта нашу возвращавшуюся начальницу. – Или что-то прятала?

– Искала место для могилы.

– Это обязательно было делать под дождем? Нельзя было подождать? Это как-то подозрительно.

– Подай на меня в суд!

– Его нужно вскрыть, – сказала Фрайгунда.

Пара взглядов – и решение принято.

Мы хотели поискать ответы внутри собаки. В солнечный день мы бы наверняка не стали так поступать. Или, возможно, с другой собакой. Позволила бы я сделать такое с Кайтеком? Это всё из-за дождя. Дождь – водяной занавес. Я уже не понимала, по какую сторону занавеса мы находимся. Это то чувство, когда тебя ищут. А значит, между нами и остальным миром теперь проходит граница. Всё из-за дождя! Когда светит солнце, детство за полчаса не потеряешь.

Фрайгунда взяла мертвую собаку и положила ее на мокрый плед, один из покрашенных в фиолетовый пледов со Смекалочкой.

Взяла свой нож.

– Это Гундастра, – сказала она и коротко поклонилась. – Ее нужно просить резать. Мне ее на рождение подарили.

Судя по всему, просьба Фрайгунды была услышана. Гундастра резала. Прямо под головой она вошла в кожу. Разрез быстро стал больше. Кровь полилась из резервуаров, сосудов и органов. Фрайгунда сунула нож под кожу и отделила ее – как будто расстегнула пальто на мертвом псе и помогла ему из него выбраться. Следующий слой. Нож как будто сам двигался в ее руке.

Длинные грязные пальцы Фрайгунды обыскивали маленькое тело. Она вырезала остановившие работу органы.

– Тонкий кишечник, – сказала она и потянула. Положила его рядом с мертвой собакой. Девичий палец тронул этого серого безжизненного червя. Рука другой девочки взялась за него, немного приподняла. Я тоже хотела. И не хотела…

Гундастра продолжала свою работу. Она делала то маленькие и осторожные, то большие и мощные разрезы. Она походила на ожившую куклу-варежку. Фрайгунда обреза́ла соединения между органами и телом, складывала органы рядом с собакой.

– Мочевой пузырь, – сказала она. Мы ощупали его гладкую поверхность.

– Сердце, – сказала она так же, как перед этим сказала «мочевой пузырь». Как будто вся разница – только в форме и названии. Мне казалось, что сердце должно быть чем-то особенным. Оно ведь только что билось. И боялось… Кто-то взял сердце в обе руки. Мы стали передавать его по кругу.

Кроме дождя не было слышно ничего.

– Такое легкое, – сказала Антония.

– Селезенка, – объявила Фрайгунда и положила еще одну гладкую штучку рядом. – Печень.

Тем временем сердце дошло до меня. Мочевой пузырь, сердце, подумала я. Не слишком ли много для нас значит сердце? Просто орган. Или мочевой пузырь значит слишком мало? Собачье сердце похоже на мерзкий персик. Дождь шумел у меня в голове. Я оглянулась на Кайтека.

Собаки сидели с широко открытыми глазами у стены туннеля.

Собачья оболочка и собачье наполнение лежали рядом. Фрайгунда вынула все органы. Они лежали по отдельности на таком расстоянии друг от друга, словно не имели ничего общего. Выглядело так, будто это существо представляло собой какое-то бессмысленное архитектурное решение. Мой желудок зарокотал басом. Надеюсь, не оттого, что жизнь обиделась на меня за то, что я в этом участвовала.

– Угу, – сказала Антония, запихивая мизинец в мочевой пузырь. Мне хотелось взять ее за маленький пальчик и вытащить его из этого маленького пузыря.

– Желудок. Центр. Здесь смешиваются соки.

Фрайгунда говорила с любовью, но тянула за желудок как домработница, убирающая грязь. Желудок был красно-коричневый, в тонкой белой пленочке. Я даже не заметила, когда мне перестало быть противно, но эта стадия уже давно прошла.

Гундастра проникла в желудок. Разрез. Фрайгундины пальцы-приборы залезли внутрь, раздвинули стенки.

Наши головы срослись в середине.

– Больше света, – сказала Фрайгунда.

Бея принесла налобный фонарик и надела Фрайгунде на голову.

Со лба Фрайгунды прямо в отверстый желудок упала капля пота.

– Ничего! – Она сняла фонарик. – Значит, это было что-то, что он уже переварил. – Она отдала фонарик Бее. И вышла под дождь.

Мы продолжали исследовать тело. Такое, если начнешь, прекратить невозможно. Собаки отошли вглубь туннеля.

Запах был невероятный. Такой туннель невозможно проветрить насквозь, но откуда-то шел небольшой поток воздуха. Думаю, из заложенного бокового хода туннеля, который был не совсем засыпан. Но этот поток воздуха, казалось, только усиливал запах. Мы вдруг испугались, что это может быть что-то заразное.

– Спать рядом со всем этим нельзя! – сказала Бея. Она все собрала и завернула в плед со Смекалочкой.

– У него будет могила?

Бея покачала головой.

– Антония, ты и правда слишком хороша для нашего мира. Его съедят звери.

Вечером Фрайгунда вернулась.

– Все в порядке?

– Я терпеть его не могла. Я просто за него отвечала. – Сказав это, она с улыбкой подсела к нам.

На следующее утро дождь прекратился. Мы произнесли это по очереди, чтобы новость еще больше напиталась правдой. Дождь закончился. Дождь больше не идет. Дождь прошел. Какие чудесные слова!

Мы вскочили. Мы торопились, словно это была лишь короткая пауза и нужно успеть насладиться каждой секундой.

– Я остаюсь здесь, – сказала Бея. И подняла руку на прощание.

Между деревьями висело слабое утреннее солнце – вареное яйцо в белой пелене пролившихся облаков. Скоро солнце продралось сквозь туманную завесу и осветило новый день. Он обещал быть хорошим. Стволы расщепляли свет, и он кружился множеством маленьких солнц. Пахло мхом. С деревьев капало. Птицы запели другие песни.

По большому счету, нас распирало от хорошего настроения просто потому, что за последние два дня мы не поубивали друг друга до смерти. Эта энергия делала нас готовыми кувыркаться, прыгать, летать – почти всесильными. Мы отправились купаться на запруду. Смыть дождевую слизкость. Насладиться летом. Снова стать такими юными, какими мы и были.

Собаки так бесились, что казалось, их стало в два раза больше. Если бы они были карандашами, то оставляли бы на земле большущую каляку-маляку.

Фрайгунда бегала вместе с собаками. По-моему, она могла бы не так откровенно показывать, как ей хорошо после смерти Демона. В деревне о такой вдове мгновенно начали бы судачить.

Кайтек храбро хромал вместе со всеми.

Между деревьями уже показалась запруда – большое светло-серое пространство. Мы, как фрукты, скатывались по косо уходящему вниз лесу. В одном месте было так круто, что лучше было передвигаться от дерева к дереву. Бежать к нему в объятия. Если стукнуться о дерево слишком сильно, сверху сыпятся холодные капли. Дальше вниз – камни. По ним лучше ползти, а не прыгать. Пораниться не хотелось. А намокнуть и запачкаться было уже не страшно.

К берегу нас провожал ручей, впадавший в узкую бухточку. Меньше трех метров шириной. Деревья заслоняли свет. Вода была черная и тихая.

– Это место называется Заводь Оладушка, – сообщила Аннушка.

Бухточка расширялась в сторону озера. Свет – как лак на воде. Озеро перед нами – до блеска начищенное и спокойное. Ни животного, ни волны. Я подняла голову к солнцу и глубоко вдохнула свет, сияние, блики, трех птиц… Черт, мы уже почти две недели в туннеле, а на озере были только один раз! Всё из-за того, что Бея решила скрываться. Что за ерунда?! Потом шел дождь. А теперь нам действительно надо прятаться. Я заметила, как во мне стало расти недовольство. Именно потому, что на озере было так хорошо.

Собаки бегали по воде. Буги с открытой пастью – лакает у берега. Не прошло и трех минут, как ее вырвало. А потом она снова стала весело носиться.

– Они тоже радуются, что можно наконец выйти. – То, что мы кивнули, Иветта расценила как повод продолжить: – Блин, мы здесь вроде заключенных! – И, так как никто не возражал, добавила: – Бея все запрещает. Тогда вообще непонятно, зачем устраивать всю эту движуху, весь этот побег, если потом мы жмемся в туннеле и разговариваем шепотом. Что, разве не так?

– Еще раз, как эта бухта называлась? Всё-ладушки? – спросила Рика. – Я бы ее назвала Скидай-рубашку.

Она уже успела раздеться и побежала по круглым камням к воде, подпрыгивая и визжа. Этот визг поднимался вверх, в леса, и оставалось только надеяться, что он больше похож на крик раненой птицы, чем на вопли девчонки, купающейся в водоохранной зоне.

Следующей в воду пошла Фрайгунда. Прямо в чем была. Она медленно погружалась, будто, неподвижно застыв, катилась на колесиках, пока не скрылась совсем. Чем больше намокала ее одежда, тем отчетливее было видно ее тощее кривое тело. Средневековое тело. Она выглядела так, будто повивальная бабка не поспела к ней вовремя, и поэтому тянуть пришлось отцу, только делал он это слишком грубо. Спина у нее никогда не распрямлялась. И, несмотря на это, сколько же силы в ней было!

Я огляделась. Иветта – тоже. Антония раздевалась. В ней не было ничего такого, чтоб отворачиваться. Еще скорее ребенок, чем девушка.

К этому моменту в воде уже были две собаки. Цак – только по шею. Голова Буги плыла как шерстяной буек около Рики.

Я скинула одежду в кучу, быстро, как на военных учениях. И оказалась голой не наедине с собой впервые не помню с какого времени. Внимания на меня никто не обращал. Кайтек улегся рядом с моей одеждой и бросил на меня короткий взгляд типа «да я все понимаю, иди спокойно купаться, безумное существо, а я тут полежу».

Я побежала в воду, чтобы прикрыться ею. Она оказалась теплее воздуха. Дно было песчаное, и ноги у меня слегка погрузились в песок. Я поковырялась в нем пальцами. Сразу под верхним слоем было холодно. Я оттолкнулась и поплыла. Интересно, как это выглядит для рыбок внизу?

Передо мной на воде покачивалось пол моей головы. Такое совершенно раздробленное отражение. А сверху – небо. Я проплыла еще немного, а потом полетела. Вокруг меня – другие летающие девочки. Они расплескивали отражение, вдыхали облака, отфыркивались от них.

Плыть – единственная возможность оказаться точно на горизонте. Мы молча летели вытянутым клином. В одну из сторон света. Впереди, по диагонали от меня, – рыжая голова Буги с прижатыми ушами.

Я догнала Антонию. Другие плыли чуть впереди нас. Ощущение каникул. Нормальное лето.

– Я выхожу, – крикнула она. Потом развернулась и начала шумно хватать ртом воздух. Плеваться и отфыркиваться.

– Что такое? Воды наглоталась?

– Там кто-то есть! – выпалила она. – Кто-то… есть… Вот там! В бухте, – она говорила тихо. – Точно кто-то.

Так далеко повернуть голову я не могла. Прошли две бесконечно долгие секунды, пока я полностью разворачивалась в воде.

Недалеко от того места, где мы оставили свои вещи, кто-то стоял. По тому, как он стоял, на мужчину было не похоже. По росту – явно не ребенок. Парень с кудрявыми рыжими волосами. Рядом с ним появилась еще одна фигура. Еще один парень, повыше, одетый во все темное, с косой. Кто-то и кто-то что-то искали в бухте. Они присели на корточки. Потом один встал, подошел к другому, сел рядом. Они показывали пальцами на что-то в воздухе над землей. Показывали то туда, то сюда, очерчивали какую-то область. На озеро они не смотрели, их занимало что-то в противоположной стороне. Но все равно очень скоро они нас заметят. Вода была совершенно спокойной, наши головы – как на подносе. Чтобы спрятаться, нужно нырнуть.

Плыть на месте было не так-то легко.

– Что они делают? – прошептала Антония.

Когда плывешь, невозможно пожать плечами.

– Не знаю. Но пока они нас не заметили.

Мне было холодно снаружи и жарко внутри. Что они вообще делают здесь, в водоохранной зоне?

Но тут раздумывать стало поздно. Я увидела третьего парня. Светловолосого, в очках. Он был совсем у наших вещей. Совсем рядом с Кайтеком. Кайтек медленно поднялся и залаял в сторону озера.

Я закричала:

– Эй! Прочь отсюда! – и поплыла.

Я молотила руками и ногами в воде изо всех сил, но этого было недостаточно. От страха во мне проснулась храбрость.

Другие девочки теперь тоже заметили, что происходит. Они закричали: «Гады!», «Не трогайте наши вещи!», «Чертовы извращенцы!» Каждая старалась как можно быстрее попасть на берег. Но это было как во сне, когда не можешь сдвинуться с места.

Добравшись наконец до берега, я в чем мать родила выбежала из воды и стала орать ругательства парням вслед. Они давно уже скрылись. Увидев нас, они так перепугались, будто сами были голыми.

Я присела рядом с Кайтеком. С ним было все в порядке. Другие девочки и собаки тоже вышли из воды. Стали перебирать вещи, не пропало ли чего. На первый взгляд, все на месте. Мы шумно дышали. Я видела, как поднимаются и опускаются наши ребра. Я быстро отвернулась. Но куда бы я ни смотрела, везде поднимались и опускались ребра. Мы одевались. Собаки и Фрайгунда отряхивались.

Напряжение постепенно спадало.

Я стала искать следы, пока их не затоптали. По ямкам, которые остались от их ног на гальке, понять было ничего невозможно. Я размышляла, что могли искать эти парни здесь на земле… И вдруг – вот оно! Листочек бумаги. Сложенный. Мокрый.

Я сунула его в карман. Не оглядываясь по сторонам. Оглядываться по сторонам – это самое привлекающее внимание, что только можно сделать.

Вдруг около меня оказалась Рика, положила руку мне на плечо.

– Они увидели тебя голой и убежали! – Она похлопала меня по плечу. – Ты – героиня дня, обратившая врагов в бегство! Голыми фактами. Правда, они реально испугались!

Я засмеялась вместе с ней, хотя бумажка чуть не прожигала мне дыру в кармане штанов.

Солнце нагрело камни на берегу. Мы сидели, поджаривая попы. Я пожирала такие моменты. Неважно, ни откуда они берутся, ни какое в них содержание сахара и жиров. Я их прямо пожирала. Мне хотелось растолстеть от этого солнца и дружбы…

– Ну, опять все удачно для нас сложилось, – сказала Антония, стряхивая песок с шерсти Кайтека.

– То есть? Что это сложилось для нас удачно? – спросила Иветта, уперев руки в боки. – Мы были голые, и нас видели трое парней. Это были не девочки, не женщины и не взрослые мужчины – нет! Это были парни! Парни нашего возраста. Ты знаешь, чего хотят парни нашего возраста? Видеть девочек нашего возраста. То есть нас. А чего хотят девочки нашего возраста? Девочки нашего возраста хотят, чтобы парни нашего возраста их НЕ видели. Я что, не права? – она покрутилась туда-сюда, как курица, хлопающая крыльями, в поисках поддержки.

Антония пожала плечами.

– Но ничего же не произошло. Они же ушли.

– Антония, Антония, – покачала головой Иветта. – Ты думаешь, что парни уходят просто так. Я сейчас тебе открою один секрет: парни – самые ненадеждые люди на Земле. Им нельзя доверять. Нигде. Ни в одной стране. И! – Тут Иветта подняла палец. – Знаешь, почему?

Антония пожала плечами, совершенно неопытными в отношении парней.

– Проблема с парнями в том, что им обязательно нужно кого-нибудь впечатлить, но мозгов для этого не хватает. Поэтому им приходится самоутверждаться физически, и это приводит к тому, что они постоянно что-нибудь крушат: носятся, бьют друг друга по роже, откуда-нибудь спрыгивают. Короче, мне парней просто жалко. Мозг у них вообще ни на что не годится. Мысли в нем как охотничьи собаки без ног. Когда парням нужно сконцентрироваться, нет ничего печальнее. У меня в классе есть мальчики, которые теребят себя под столом. Я считаю, в этом возрасте их надо усыплять. Я так считаю! Правда! Нет, кроме шуток! – Иветта вся напряглась. Лицо у нее – как портрет эпохи Деформации. Эту заостряющую внимание на социальной критике эпоху в истории живописи я наверняка сама только что выдумала. – Я вообще не понимаю, почему во всем мире власть принадлежит мужчинам, хотя парни всегда такие безумно чокнутые. Все эти Филы и Алексы, которые харкают у вас по школе и считают, что выглядят круто с этими самыми жидкими усиками всех времен и народов. Вот они будут вами руководить! Эти идиоты! Однажды они будут решать, сколько денег вы будете получать! И что вам для этого нужно будет делать. И самое ужасное в этом… Знаешь, что в этом самое ужасное? – Она все еще обращалась к Антонии. – Самое ужасное, что девочки намного умнее! В разы! Как до Луны и обратно. Они умеют концентрироваться, взвешивать, слушать, отступать, ждать, отличать важное от неважного. И со всеми этими прекрасными способностями они не делают ничего. Ни-че-го!

Иветта жестикулировала для целого зала женщин, сытых по горло таким положением вещей, жаждущих перемен, вскакивающих с криком: «Долой-одно! Да-здравствует-другое!» А перед ней сидела лишь одна маленькая Антония.

– А почему женщины ничего с этим не делают? Потому что они влюбляются. То есть – из-за парней. Или потому что выходят замуж. То есть – из-за мужчин. Или потому что у них рождаются дети. Тоже из-за мужчин. Потому что говнюки-мужики не сидят дома с детьми. Потому что с детьми сидят женщины. Парни, правда, ничем не лучше. Они просто нас обгоняют. И мы им это позволяем. Отвратительно! – Иветта сплюнула в воду.

Я задумалась: не попыталась ли она харкнуть как-то подчеркнуто по-мужски?

Вдруг стало тихо. Все ждали, кто первым нарушит молчание.

– Правда же! – добавила Иветта.

– Ну, сделай тогда по-другому! – сказала Аннушка.

– Именно это я и сделаю. Именно это!

Аннушка засмеялась острым насмешливым смехом.

– Ты имеешь в виду, что попытаешься! Ну, вперед. Меняй мир в одиночку! – Она ни секунды не смотрела на Иветту. Она смотрела на озеро. – Давай!

По озеру плавали утка и селезень. Парочка. Сверкающий самец с отливающей синим головой. Рядом – самочка-утка. Тихо и спокойно они плыли мимо этого разговора. Они плавали с раннего утра до полудня, кружили по водной глади, которую никогда не покидали.

Аннушка смотрела на озеро так, будто поняла его. Ее глаза удили мысли, а выловив какую-нибудь, она из жалости выпускала ее плавать обратно. Она не выглядела ни довольной, ни недовольной. Она выглядела взрослой. Довольной тем, что она недовольна. Меня Аннушка очень удивила. То есть я могла бы вполне представить, если бы ей было что сказать о парнях. А именно – ничего хорошего.

Но еще больше удивила меня Иветта, которая хотела изменить мир. До сих пор мне казалось, что она вообще ничего не хочет. Такое зевающее вообще-ничего с расческой в руке. Что она просто ищет в мире то, в чем можно отражаться.

Следующим сюрпризом стала Фрайгунда, которая вдруг подала голос. Обычно наши разговоры она удостаивала максимум поднятием бровей.

– У меня пять славных братьев, и я не хочу слышать ничего дурного про мужчин и мальчиков. Они делают свою работу. Они идут вперед. Я сама хотела бы быть скорее как они, чем как вы.

– Спасибоспасибоспасибо! – воскликнула Рика. И поклонилась. – Ты оказываешь нам слишком большую честь тем, что все же с нами разговариваешь! Кстати, у МЕНЯ совершенно чокнутый брат. Это еще вопрос, стоит ли строить свое мировоззрение, опираясь на своих братьев. Или на родителей. Или на себя самого.

– А на что же еще опираться? – спросила Фрайгунда.

– Ну, на мир! Это же называется мировоззрение. А не братовоззрение!

– Мир! – Фрайгунда произнесла это так, будто плюнула. – Да не нужен он мне!

Я задумалась, не потому ли спор идет так спокойно, что рядом нет Беи. Даже вечный полицейский Антония не вскакивала. Может, споры получаются дружелюбнее, если спорить не запрещено? Не потому ли суп убегает, что крышка закрыта? Ссорились бы мы все это время меньше без Беи? До сих пор я считала, что без ее правил стычек было бы больше.

– Надо бы двигаться, – предложила Рика.

Мы встали и пошли обратно в лес. Девчонки рядом с собаками за девчонками рядом с девчонками.

Я оглянулась на уток, которые продолжали себе плавать. Вдвоем. Может, птенцы у них уже оперились. Может, птенцов у них не было. Может, лиса разорила кладку. Может, утка решила в этом году и вовсе обойтись без птенцов.

Мы шли вдоль ручья, против течения, поднимаясь в лес.

Я шла медленно, чтобы быть замыкающей.

– Я тут с Кайтеком! Идите-идите! – я показала на своего старого пса. Легонько потрепала его по треугольной голове между ушами, как у летучей мыши, чтобы он знал, что все правильно.

Только когда спины девочек замаячили на приличном отдалении среди деревьев на склоне, я вытащила бумажку из кармана, прислонилась к дереву и попыталась развернуть мокрый листок, не порвав.

Напечатанное на компьютере письмо.

Уважаемый Матео Штрайтер,

мы были рады получить Вашу заявку на место ученика технолога молочного производства. Приглашаем Вас 23.08 пройти собеседование в нашей компании. Пожалуйста, до 18.08 подтвердите, что придете на эту встречу.

Сразу захотелось выбросить эту дрянь в папоротники. Технолог молочного производства!

Девочки были уже далеко. Я сложила письмо.

– Кайтек, пошли!

Складывая, я заметила блеклую карандашную запись на обратной стороне. Свора девчонок: 4517732

Я спрятала бумажку и пошла догонять остальных. Свора девчонок. Может, это мы? Не себя же парни имели в виду. «Свора» вроде только про собак говорят. Тогда это подходит, конечно. У нас же собаки.

Но узнать об этом они могли, понаблюдав за нами. И не только во время купания. Если бы сейчас они увидели нас впервые, то не искали бы листок с этими словами – свора девчонок. А они появились на берегу и сразу стали искать. Значит, они уже раньше бывали на озере и потеряли эту бумажку. Она же мокрая. Наверняка пролежала там все дождливые дни, потому что вода из озера не заливает берег так далеко. В газете про наших собак ничего не было. Да и откуда мог это знать водитель Бруно?

Исчезновение фургона с собаками с нами тоже не связывали. В общем-то, это обязательно всплывет, вопрос времени. Опубликуют наши фотографии – точнее, наверняка уже опубликовали, так ведь всегда делают, когда кто-нибудь пропадает. Приметы, все такое. И тогда люди вспомнят, что видели нас в вокзальной кафешке. Тот толстый тип в рыбачьей жилетке, женщина, которая с ним разговаривала, сотрудница заведения. Они скажут: «Да, мы их видели. Они украли фургон. Сначала ключ, потом угнали машину. С собаками внутри». Вот что они скажут. А потом ткнут пальцем в фотографии. Вот эта, с короткими волосами, вот та, блондинка. И вот эта тоже – такая высокая.

Мои родители вообще перестанут что-либо понимать. Почему я стала в этом участвовать? Я же всегда была такой благоразумной. Таким спокойным, умным ребенком.

Если всплывет история с машиной, то на нас повесят не только Инкен – мы станем еще угонщицами и похитительницами собак.

Может, за дождливые дни у них появилась новая информация. И может – очень надеюсь – обнаружилась Инкен.

А эти парни? Они искали именно нас? Откуда они узнали, что мы тут? Или нашли нас случайно?

В любом случае они о нас знали. Они про нас читали. Мне стало плохо. Кайтек на меня посмотрел. У меня помутилось перед глазами, похолодело в животе, подкосились ноги, в затылке зашевелился страх. Я держу этот листок, и на нем написано то, что написано. Лучше бы я его не поднимала. Тогда на нем было бы написано, что на нем написано, но не у меня в руках. И что теперь делать? Что делать, когда у тебя такой листочек? Его нужно съесть!

Я еще раз взглянула на бумажку. Запомнить все я не могла. Хорошо бы переписать. На другой листочек. Но тогда бы у меня был этот другой листочек.

Вообще-то до сих пор ничего плохого о парнях я не думала, хотя брата у меня не было. Но точка зрения Иветты показалась мне совершенно правильной. Эти парни, которые на нас пялились, нас выдадут. В том, как спешно они свалили, было что-то угрожающее. С чего бы им меня бояться? Они просто не хотели, чтобы их видели. Понятное дело. Они хотят сдать нас полиции. Что им за это будет? Три айпода, три айпада, три айфона и три скутера? Чего они ждут? Когда цена на нас вырастет? Наверняка за нас назначена награда.

– Ух, черт! Что ж мне теперь делать? – тихо сказала я, вниз, в сторону пса.

Обычно лес меня успокаивал. Что-то тянется к свету, что-то падает от болезни или погибает, срубленное, и, разлагаясь, чувствует себя не хуже, чем когда растет. Всё это меня успокаивало. Лес, лес, думала я. А потом снова: письмо, письмо… Блин! Они же не могут посадить нас в тюрьму, правда? Нам же еще нет восемнадцати! Я так запаниковала, что мне показалось, что Антония обернулась и стала меня ждать только потому, что услышала, как стучит мое сердце. Я стряхнула с себя панику – техника, которой я научилась у собак. Черт, собаки же учуют, если я сейчас же не успокоюсь. Когда кто-то волновался, всегда прибегала Буги и начинала толкаться. Она – привлекающий повышенное внимание толчковый радар.

– Кайтек быстрее не может, – сказала я, прежде чем Антония спросила, что случилось.

Она просто кивнула и улыбнулась. Потом некоторое время молча шла рядом со мной.

– Можно тебе кое-что рассказать?

– Конечно, – тут же сказала я.

Вот дерьмо! От таких заявлений мне всегда становилось не по себе.

– Я сделала большую фигню.

– Большую фигню, – повторила я.

– Эм-м, ну, в общем, один человек подарил мне шоколадку.

– Что? Как это «один человек»?

– Ну, кое-кто из девочек. Она сказала, что ей шоколад тоже подарили. Но столько, что она сама всё съесть не может. И отдала мне одну плитку. С условием, что я об этом никому ни слова и съем ее одна. Я хотела растянуть удовольствие и спрятала эту шоколадку. За Собачьей Танцплощадкой. У малины. – Она глубоко вдохнула.

У меня в голове самые безумные мысли взялись за руки и стали водить хоровод.

Она же имела в виду не кого-то, она имела в виду Аннушку. Откуда у нее шоколад, постоянно, да еще так много? Я бы за плитку молочного шоколада тоже уже что угодно сделала…

– И когда Фрайгунда сказала, что Демон очень долго был около малины, тут… – Она посмотрела на меня удостовериться, понимаю ли я.

Я пока не понимала.

– И что? – подбодрила я ее.

– В общем, перед тем как мы пошли на озеро, я посмотрела у малины, и там шоколадки не было. Только обертка.

– И ты теперь думаешь, что шоколадку съел Демон.

Она кивнула. Выглядела она при этом так подавленно, что я засмеялась.

– И ты так расстраиваешься из-за того, что шоколада больше нет?

Она замотала головой:

– Хуже!

– Ты в ярости оттого, что шоколада нет?

– Я спросила Фрайгунду, от чего собака может умереть. Ну, чем ее можно отравить. Она же про собак все знает… – Антония смотрела на меня широко раскрытыми глазами.

– Шоколадом?

Она кивнула.

Беи у туннеля не было. Навстречу нам вышел Чероки.

– Где Бея? – спросила Антония. Она больше всех разговаривала с собаками.

Чероки не отреагировал. С собачьими ответами никогда не понимаешь наверняка, про что они. У них же мозг работает так, что один раздражитель всегда вызывает одинаковую реакцию. Например, если Чероки всем своим собачьим сердцем любит Бею, а ему скажут: «Знаешь, кто умер? Бея!» – он будет вилять хвостом, потому что он при слове «Бея» всегда виляет хвостом.

Мы покричали в туннель. На наши крики отозвалось эхо. И всё.

– Блин, они ее нашли, – процедила Иветта. – Те парни. Могу поклясться. Они сбегали в деревню и…

– Если бы ее кто-то нашел, они были бы здесь. Они бы ведь и нас поймать захотели, – возразила Рика.

– Может, Бея их отвлекла. Рассказала им что-нибудь, – предположила Антония.

Мы дали команду собакам искать следы. Кайтек целеустремленно заковылял вперед.

– Это в направлении города, – сказала я. – Я уверена, что Бея вернется. Видимо, пошла за чем-то. Наверняка, просто что-то организует, – сказала я. – Наверняка! Она быстренько…

Иветта скорчила мне злую гримасу:

– …пошла в деревню, чтобы рассказать, что она к нам никакого отношения не имеет. Что это только МЫ – и с Инкен, и с машиной…

– Или все-таки… – произнес голос Беи за нашими спинами, – она просто быстренько сходила в Мильхфельс, чтобы достать еды и принести свежие газеты. Пока вы плескались в озере.

Собаки запрыгали вокруг нее. В такие моменты мне тоже хотелось быть собакой.

– И? – спросила Бея.

– Что и? – бросила Иветта.

– Как оно?

– А что как? Мы ходили купаться. Трам-пам-пам. Сначала мокро, потом высыхаешь, ну, ты в курсе.

Мы рассказали ей про мальчишек. Бея помрачнела.

– Как они выглядели? Там был такой с длинными волосами? – спросила Бея.

Мы кивнули.

– Значит, я только что их троих видела в деревне. Длинноволосый как-то странно на меня пялился.

– Наверное, он где-то видел твою фотографию, – предположила Иветта. – И вообще, почему ты просто так ходишь туда-сюда? Нам, значит, этого делать нельзя, а тебе можно?

Момент, когда можно было бы рассказать про мокрое письмо, был упущен.

– Разница между тобой и мной… – начала Бея, – то есть одно из различий – в том, что моей фотографии ни у кого нет. Я записалась в лагерь под слегка измененным именем. Моя мать думает, что я у бабушки, а бабушка – что я у матери. Поэтому мне можно ходить в деревню. – Она вытащила из рюкзака охапку газет. – И я могу зайти в магазин и что-нибудь купить. Трам-пам-пам.

Она выложила газеты на Собачью Танцплощадку. Ровненько, краешек к краешку. Пять разных ежедневных газет за три дня и два журнала. Потом Бея, скрестив руки, подошла к нам, ни слова не говоря. Молчание между нами было по силе как два молчания.

Теперь мы были «семь девочек». Раньше так тоже было, но никто об этом не писал. Написанное всегда сразу становится куда подлиннее и правдивее. Там писали про нас. Никаких наших следов нет. Даже было написано, что мы исчезли.

Перед нами лежали газеты, сообщавшие, что мы исчезли и до сих пор не появились. Я почувствовала себя наполовину исчезнувшей.

Более серьезные журналы писали что-то типа «место нахождения неизвестно». По одному из слов справа налево бежал жук – сначала по «зли», потом по «исче». Потом он переполз на один из глянцевых журналов. Там он очень скользил. Может, его привлек блеск глянцевой бумаги. Или насыщенные цвета картинки над заголовком – зеленый, желтый и красный. Семь девочек со спины и лес, куда были устремлены девичьи силуэты – к желтому свету. Это привлекло жука. Ему тоже туда захотелось. Но, не найдя там ничего, что бы интересно пахло или было съедобно, он пополз дальше к красной надписи «Неужели люди пропадают и сегодня?». Жук остановился на слове «сегодня». Следивший за ним мой взгляд сначала ненадолго задержался на насекомом, а потом стал прыгать по газетным квадратам, будто играя с маленькими девочками в классики. «Девочки из Бад-Хайлигена», – писала одна газета, «Хайлигенские девочки», – вторила другая, но «своры девчонок» не было нигде. И ничего про собак.

– Респект! – сказала Рика.

Так она развеяла оцепенение. Время, которое ненадолго замерло над нами, потекло с прежней скоростью. Жук побежал дальше, по слову «люди».

Мы распределили газеты между собой и стали читать только те статьи, которые писали про нас. Ничего о событиях в мире, других странах и всяких недоступных для понимания вещах. Война, еще одна, еще что-то вроде. Мы передавали газеты друг другу.

Читать про самих себя было очень странно. Время от времени слышалось «Что?» или «Бред какой!». В одной газете сообщали, что трагедия произошла уже в первый день лагеря. Когда водитель Бруно Биндер привез строительные материалы, Инкен Утпаддель на месте он уже не застал, а мы, по его словам, вели себя странно.

Это было именно то место, где можно было сказать «Бред какой!». Он ведь сам в этот первый день говорил, что Инкен скоро вернется. А если кто и вел себя странно, так это он.

Спустя три дня после заявления об исчезновении семи девочек, несмотря на усиление контроля на всех полицейских участках и постах по всей стране, никаких новых сведений так и не появилось. Вся поступающая от населения информация тщательно проверяется. Знакомый с ситуацией комиссар Гёдесхайм сообщил вчера, что следствие двигается ощупью и точную картину событий на основе подтвержденных данных восстановить пока не удается. И хотя есть улики, свидетельствующие об очень необычных происшествиях, однозначно на совершение насильственных преступлений ничто не указывает.

В пользу преступления, по словам комиссара Гёдесхайма, говорит лишь то, что в такой стране, как Германия, очень сложно, практически невероятно, чтобы одновременно бесследно пропали семь девочек и взрослая женщина. А спрятать тело или даже восемь тел – предприятие куда более осуществимое.

Читать это всё было ну прям супер как захватывающе! Такие сложные загадки мне всегда очень нравились. Но как только я себя одергивала и вспоминала, что речь там идет о нас, – значит, и обо мне тоже! – в живот мне с силой ударял мяч. И в желудке всё выражало желание срочно выйти наружу.

В следующей газете на второй странице я наткнулась на наши лица. Это мое фото из фейсбука. Черт! Мы тогда играли в «бедного черного котика». Это веселая игра, во время которой нельзя смеяться и от этого ужасно смешно. На фото я наклонила голову, смотрю по диагонали вверх, и рот открыт, чтобы мяукнуть. В довершение стыда, в тот вечер мы все карандашом для глаз нарисовали черное пятно на носу и на каждой щеке по три тонких уса. Но хуже всего то, что на этом дурацком газетном фото у меня этого пятна на носу и усов на лице не было. Они где-то нашли эту фотографию и отретушировали ее. У меня было чувство, будто они у меня забрали меня саму. И прежде всего потому, что стерли эту дурацкую точку и усы. Но это была МОЯ точка и МОИ усы. На фотке я выглядела совершенно безумно, словно вою на Луну. С пятном на носу и усами – МОИМ пятном и МОИМИ усами – можно было по крайней мере предположить, почему я сижу в такой позе с таким отрешенным видом. Бедный черный котик! Сейчас мне правда было совсем не до смеха.

Я посмотрела на другие фото. Все это были личные снимки. Наверное, из фейсбука. Я спросила Антонию. Ее фото тоже было из интернета.

– Я не понимаю, откуда у них все это? Ну, то есть как они это достали. Если они мне послали запрос на добавление в друзья, так я его принять точно не могла, потому что меня там нет… – Ее голос пополз вверх, потом снова вниз и прокатился еще немного.

– Я тоже об этом подумала, – сказала я. – Значит, кто-то из твоих контактов на фейсбуке разрешил им доступ.

– Из моих друзей? – пискнула она.

Я пожала плечами:

– Сколько их у тебя?

– Сто двадцать один… – Она будто серьезно прикидывала в голове, кто бы мог такое сделать. – А у тебя?

– У меня всего пятьдесят три. Я живу в маленькой деревне.

Она посмотрела на меня так, словно я сказала, что у меня на счету всего пять евро.

– Ты только почитай! Здесь еще круче!

Заголовок гласил: «Как сквозь землю провалились». Ниже чуть помельче: «Когда пропадают дети и подростки». Я просмотрела статью. Средний возраст людей, которые исчезают, составляет двадцать пять лет – в общем, довольно молодые. В статье было много цифр: сколько, в каких странах, на какой срок. Можно сделать заключение: цифры растут по всей Европе. А потом самое офигенное: если люди, особенно до восемнадцати лет, не находятся в течение четырех дней, вероятность найти их живыми снижается на восемьдесят процентов. А так как мы считались пропавшими уже три дня, то через день – то есть сегодня – с восьмидесятипроцентной вероятностью мы как бы будем мертвы. С точки зрения статистики. Но если стрельнуть мимо зайца разок слева и разок справа, то он по статистике тоже будет мертв – так однажды сказал мой учитель математики.

Мне стало жалко родителей. Своих – особенно. Такого они не заслужили, и именно так они и скажут, когда я вернусь: «Такого мы не заслужили». Самое подлое – то, что я ведь знала, что снова их увижу, а они этого не знали.

Впрочем, добавлял журнал, одновременно семь девочек исчезают впервые. И это сильно повышает вероятность того, что мы живы. Ведь мы наверняка вместе, а семь человек как при похищении, так и при несчастном случае могут друг другу помочь.

Тут я сообразила: кроме фотографий, у них ничего нет! Видимо, они все силы бросили на поиски фоток. Снимка Беи не было. Серый квадрат с вопросительным знаком, и подпись: «Табея Франк». Но ведь ее и звали по-другому.

Больше всего нас заинтересовало интервью с Бруно. Точнее говоря, с господином Биндером, водителем автобуса, сорока семи лет. В газете под названием ГАЗЕТА. ГАЗЕТА была единственным изданием, получившим интервью, поэтому там был подзаголовок «эксклюзивный материал». Наверняка они дали ему такую кучу денег, что просто завались. На фото – Бруно в своей засаленной кепке. Глаза щурятся от света, рот пытается изобразить улыбку. В руке он держит сигарету. Есть ровно два типа фоток с сигаретой: крутой чувак и асоциальный тип. Тут было понятно, что от него пахнет.

Когда я читала интервью, мне казалось, что я слышу, как его прокуренный голос рассказывает, что произошло. Что, возможно, произошло. Мне было трудно представить, что даже половина из всего этого – правда.

В начале года пол спальни Инкен провалился в подвал. В этот момент Инкен, слава богу, не была в кровати. Она и не могла быть там, потому что на кровати лежали вещи. Много вещей. И кошки. Много кошек. И под кроватью тоже лежали вещи. Мокрые. От плесени разрушились балки. А в подвале, кроме этого вида плесени, были и другие ее виды, очень опасные. Дом опечатали и огородили, кошек конфисковали и отдали в приют для животных. Инкен пришла к Бруно вся в слезах.

Господин Биндер, как следовало из статьи, был ее арендодателем, а также лучшим другом, но в первую очередь – арендодателем, а позже и любовником, но все же в первую очередь – арендодателем. Тот дом, в котором жила Инкен, он купил для себя, чтобы жить там в старости. Дом сразу после происшествия опечатали и огородили, а потом и снесли, но немного спустя. Инкен просила спасти вещи. Это были ее вещи. Может, и старые, но ее. Господин Биндер стал ругаться, ведь из-за этого барахла все так и вышло. Но в какой-то момент он сдался. И они пошли в тот дом, сложили все в черные мешки, погрузили их в автобус господина Биндера и отвезли в гараж. Только засушенных кошек он не разрешил Инкен приносить в свою квартиру. «Засушенных кошек?» – спрашивала ГАЗЕТА. «Засушенных кошек, – отвечал Бруно. – Четыре штуки». Она высушила их в ящике из-под чая над плитой. Чтобы не расставаться. Такие барахольщики ни с чем не хотят расставаться, и это их главная проблема. А кошки для нее тоже были предметом коллекционирования. Она пыталась показать этих сушеных кошек Бруно, но он был против. Ей так не хватало ее живых кошек, что теперь она хотела держать при себе мертвых. Чего только люди не делают, сказал Бруно. Позже ему удалось убедить ее этих кошек похоронить. На территории лагеря. Там, где потом образовалась большая лужа. Наверное, поэтому Инкен на него сердится и не хочет выходить на связь. Он убедил ее похоронить кошек, а потом…

Пожалуйста, рассказывайте по порядку, господин Биндер, – попросила ГАЗЕТА.

Страховщики отказались платить за разрушения в доме, потому что съемщица – не стихийное бедствие и арендодателю уже давно следовало ее выселить. От таких барахольщиков домовладелец не застрахован. Им просто нельзя сдавать жилье. Даже если они все время обещают навести порядок. Барахольщики же просто не могут навести порядок, иначе они не были бы барахольщиками. Это влюбленный арендодатель, конечно, упустил из виду, и вот так они оба лишились всего. А поскольку самые счастливые дни своего детства Инкен провела в лагере имени Эрнста Тельмана, это натолкнуло их на идею организовать там академию выживания. Кроме того, на аукционе при продаже вещей из одной квартиры Инкен купила большой пакет с пледами, фонариками и прочим – всё с изображением белочки.

Они почистили домики старого пионерлагеря и поставили там замки. Замков-то у них хватало. Это было в мае. Бруно уволился из дома престарелых, где работал водителем. На автобусе написали «Дикие девчонки». Они хотели научить девочек ценностям, таким как лес, природа, досуг на свежем воздухе, животные и тишина, – научить, как делать что-то из ничего. Из мусора. А что бы осталось после войны, урагана, прилета кометы или пожара? Мусор бы точно был. И, имея в своем распоряжении только мусор, люди бы так им не пренебрегали.

Потом они потратили последние деньги на объявления в газетах. Только для девочек. Мальчиков они боялись, боялись, что они не будут слушаться, убегут. От девочек они такого не ожидали. Это Табея Франк всех настрополила. Может, она даже и не девочка. И волосы у нее короткие. Она просто подошла к автобусу, заплатила наличными и села. С таким лицом, что понятно: из автобуса ее уже не выгонишь. Если бы не она, в этом Бруно Биндер был уверен, если бы не эта девочка, все бы не пошло наперекосяк. Они просто хотели сделать классный лагерь, а потом…

«На глаза господину Биндеру наворачиваются слезы. Он в отчаянии машет рукой», – было написано в газете. Ох, эта ГАЗЕТА – такая газета, что ее читатели и дятла не узнают, если он не будет стучать им по лбу. Поэтому она и называется ГАЗЕТА, иначе читатели подумают, что это – штука, из которой можно шапку сложить. Они даже поместили там фото его заплаканного лица. Наверняка ему просто пепел в глаз попал. Или за слезы ему пообещали подкинуть еще бабла.

– На это просто необходимо коллективно нассать, – сказала Рика. – Прям изо всех сил непослушно!

– Но ведь это правда – без Беи мы бы не сбежали, так? – задумчиво сказала Антония.

– Или без Иветты, – сказала Бея. – Это она рассказала Инкен, что они сестры, и та взорвалась.

– Опять я во всем виновата! Конечно! А кто ж еще? Инкен же взорвалась еще до того – когда Чарли засмеялась.

Все посмотрели на меня. У меня даже в мыслях не было сейчас что-то говорить.

– Вина – бессмысленное понятие, – сказала Аннушка. – Так мой дедушка всегда говорил.

– Такое говорят только те, у кого порядочно рыльце в пушку, – засмеялась Рика.

Мы решись написать записку родителям; каждая из нас писала ее на полях газеты.

Дорогая мама, дорогой папа, у меня все хорошо. Я не сделала ничего плохого. Мы ждем, пока найдут Инкен Утпаддель. Пока.

Наши родители ведь узнают нас по почерку. Или наши почерки идентифицируют почерковеды из полиции. Им для сравнения дадут наши тетрадки по географии и письма.

Бея ничего писать не стала.

Иветта написала Дорогая мама, дорогой папа.

Никто из нас понятия не имел, как точно можно узнать, откуда отправлено письмо. Мы говорили о почтовых штемпелях, отделениях связи, но точно ничего не знали. Только чуть-чуть из детективов.

Аннушка сказала, тут недалеко Чехия. Сразу за гребнем гор.

Мы все были «за», хотя так станет понятно, что мы скорее на юге, чем на севере, и скорее на востоке, чем на западе.

Бея сунула нашу шестичастную записку в карман куртки и подняла на прощание руку. Чероки она взяла с собой.

У меня в руке клок волос. В другой – нож. Вжик. Еще клок. Резать трудно. Нож – не ножницы. Ножницы – это ведь два ножа с винтиком. Ножницы у нас были только совсем маленькие, на мультитуле у Иветты.

– Да ты подожди, пока я закончу, – сказала Аннушка. – Я тебе ножницы дам.

У ее ног постепенно росла куча наших волос. Внизу – фиолетовые волосы Иветты, сверху – мягкие светлые волосы Антонии. Настала очередь Рики.

Мы решили обрезать волосы. Потому что… Из-за того что… Просто потому. С короткими волосами мы типа будем похожи на мальчиков. Это, конечно, чушь. Мы будем просто девчонками с короткими волосами. Даже тренировались двигаться, будто у нас есть яйца.

– Да ну, и ножом получается. Это же не для красоты, – сказала я. Волосы в одной руке. В другой – нож. Вжик. Клок.

Кайтек сидел спокойно.

– Подстрижешь потом Буги тоже? – спросила Рика.

– Да пожалуйста. Только она должна сидеть спокойно, а то я ей нечаянно укорочу ее веселые ушки.

– Сидеть спокойно? Не выйдет, она не умеет, – усмехнулась мне Рика.

– Ты, видно, тоже не умеешь, – проворчала Аннушка. – По крайней мере, помолчать тебе точно никак. Какую окантовку хочешь?

– Фу-у, так только гопники говорят! – засмеялась Рика. – А вот сделай-ка мне такую неровную челку с острым мыском, – кривляясь, продолжила она, – знаешь? Чтоб спереди как жало торчало. Такой рог футболиста. Когда кажется, что, отбивая мяч головой, он его обязательно проткнет.

Мы засмеялись.

Все, кроме Аннушки.

– Это же круто.

– Ты серьезно? – Рика давилась от смеха. – Такой пенис на голове? Да к тому же эрегированный? Такие чуваки потом на красных тачках ездят. С большущими наклейками сзади. Чтобы все знали, какую дикую музыку они слушают.

– Тихо! – скомандовала Аннушка и начала резать. Слева – расческа, справа – ножницы. – Главное, сиди тихо.

Некоторое время было действительно тихо. Я снова углубилась в шерсть Кайтека. Клок в одной руке, нож – в другой. Вжик. Под верхней черной шерстью оказался коричневый подшерсток, а потом – белый. Внизу шерсть была очень мягкая. Я не знала, поможет ли ему стрижка от жары. Иногда в особенно жаркие дни мы с собаками ходили на ручей. Там вода всегда холодная. Даже Кайтек получал от нее удовольствие. Он ложился в ручей и лежал там, ухмыляясь, пока Чероки и Буги весело носились вокруг. Таких вылазок больше не будет. Мы решили больше далеко от туннеля не отходить. Свободно разгуливать могла только Бея. У нее лицо – это просто лицо. А наши лица – лица в розыске. Даже с короткими волосами этого не изменить. Нас могут принять за мальчиков только издалека. Поэтому мы это и придумали: обрезать волосы. При голосовании за стрижку было пять рук. Аннушка сказала, что ее в этой местности узнают в любом случае.

Кроме Беи, у меня не было знакомых девочек с короткими волосами. Почему – не знаю. В моем окружении среди девчонок даже речи об этом не было. Матери время от времени говорили: «Ну давай сделаем тебе красивую короткую стрижку. Это же очень практично». Моя мать иногда говорила «модняво». И в этот момент я чувствовала, что она куда круче меня. По ее мнению, еще одна практичная вещь – боди с кнопками между ног.

– Буги, красавица! – позвала я. Она тут же подошла ко мне. – Ложись. – И это она выполнила. Но вот «лежать спокойно» никак не получалось. У нее под шерстью было столько планов: куда-то бежать, что-то ловить, лечь на землю и кататься – ну такие нормальные собачьи планы. Шерсть у нее была намного мягче и длиннее, чем у Кайтека. Трогать ее было очень приятно.

– Рика, у тебя парень есть? – Аннушка храбро резала, вниз сыпался дождь темных прядок.

– Был один. Но он живет в Америке. – Рика сделала паузу. – И играет там в группе. И это была скорее такая односторонняя история. Ну, он даже не знал обо мне. А в начале лета женился на одной актрисе. На такой, которая всегда играет в фильмах тупых теток, и ей даже напрягаться для этого не приходится. И тогда он для меня перестал существовать.

– Это же чушь, – сказала я.

– Да, по-любому. Если я все это выдумала, это чушь, и если нет – тоже. – Рика захохотала и провела рукой по круглому затылку, который теперь походил на дикий волосяной сад, в котором волосяной садовник иногда косил газон, иногда нет – по настроению.

– Чарли, ты следующая.

Буги тут же вскочила – ее хозяйка что-то сказала!

– Лежать, – сказала я, снова подтянула собаку к себе и продолжила резать.

Рика стряхнула жнивье с головы. Она выглядела как одиннадцатилетка, который ворует жвачки. Посмотрелась в воду в одном из котелков. Стала скалиться и кривляться отражению, дразнить свои же рожи, а Аннушка начала собирать урожай моих волос.

Взглянув в воду несколько минут спустя, я увидела своего отца. Отца, который снова молод, снова идет в армию и снова пишет письма моей матери. («Милая моя домашняя девочка!» Я как-то случайно нашла эти письма и случайно все их прочитала.)

Мне стало не по себе от того, сколько я в последнее время думаю о родителях. И от того, что я так волнуюсь, что они волнуются, у меня было чувство, что это они – мои дети.

Я успокаивала свою совесть тем, что скоро им отправится весточка от меня.

– Ого, еще один красавчик! – подмигнула мне Иветта. Без фиолетовых волос она выглядела совсем по-другому. Ее острый подбородок, острый нос и острые уши оказались вполне себе миленькими.

Фрайгунда тоже совершенно преобразилась. Без занавеса из волос она щурилась на солнце. По лицу иногда проскальзывала улыбка.

Мы слегка флиртовали друг с другом. Красавчик тут, красавчик там. Это было очень странно, потому что если мы флиртуем друг с другом, потому что выглядим как мальчики, то мы как бы и не лесбиянки, и не гетеросексуалки, и не геи, так?

Мне вспомнилась одна книга из школьной библиотеки. Она называлась «Сбивающий с толку пубертат».

Вечером я села с картой и отправилась в поход вместе с Беей. Я представляла себе маленькую Бею и совсем крошечного Чероки, которые бежали по покрытой краской бумаге, как тот жук по газетам. В сгибе карты Бея могла бы заночевать. Там бумага совсем мягкая.

Пешком через границу – звучало захватывающе. Там просто гребень горы, сказала Аннушка. Природная граница. С одной стороны Рудные горы спускаются в Германию, с другой – расстилается чешская земля. Мне нравятся природные границы. Когда граница страны проходит по реке, по морю или по горному хребту – это как-то логично. Народы друг на друга не наползают. А когда границы пролегают просто так, кажется, что не сегодня завтра одна страна захочет отобрать у другой полполя. Это мне не нравится.

– И что ты думаешь? – Рика подошла ко мне, что-то жуя. – Когда она вернется?

– Послезавтра? – больше спросила, чем ответила я и свернула карту. Запах, которым меня обдало, сомнений не оставлял. Больше ничто так пахнуть не могло. Шаверма!

– Это ж не из мусорных пакетов, да? – недоверчиво спросила я.

– Не, Иветта купила. В киоске в Мильхфельсе. Вкусно! Твоя висит там, на дереве.

– Купила? – переспросила я громче, чем хотелось.

– Ну да, с помощью денег.

– В киоске?

– Да, а как еще? Мы подошли и сказали: «Шесть шаверм, пожалуйста. Все без лука и с чесночным соусом». Ты же любишь чесночный соус?

Я кивнула. Потом помотала головой.

– Так что? Любишь или нет, хабиби?

– Я не понимаю, почему вы так запросто потащились к киоску. Мы же прячемся. Ну, то есть мы же всё решаем голосованием, а вы…

– Но ведь мы для этого и обрезали волосы, – сказала Рика с набитым ртом.

– Чтобы шаверму покупать?

– Блин, Чарли, мы голосовали. Ты просто спала, – Рика продолжала жевать. – Успокойся. Я с удовольствием съем и твою шаверму.

– И как прошло голосование?

– Ну, я была «за», и Иветта тоже. Антония воздержалась. Аннушка была «против». Фрайгунда была не знаю где, что-то вырезала. А ты спала.

От запаха чеснока голова отказывалась работать.

– То есть вы голосовали вчетвером, хотя нас семеро, и вы двумя голосами «за» решили устроить такую фигню? Надеюсь, Бея скоро вернется. – Я встала и пошла за своей шавермой, потому что еда есть еда.

– Мне кажется, она не будет торопиться. Специально, понимаешь? – сказала Рика мне вслед. – Ей же плевать, что с нами. Может, она вообще сбежит.

– А мне кажется, ты слишком много общалась с Иветтой, – я отвернулась.

– А ты – с Беей, – бросила Рика мне в спину.

Бея вернулась на следующий день, еще до полудня. У нее была большая царапина, и шла она как-то странно. По поводу наших коротких волос она ничего не сказала, вот конкретно – абсолютно ничего. Мне было неприятно, что она, может, подумала, что мы остриглись из подражания ей.

– Письмо отправлено! – Она достала новые газеты и яблоки, которые где-то нарвала. – Инкен так и не объявилась. Хорошая новость – воду из той большой лужи откачали и нашли только кошачьи трупы. А Инкен – нет.

Потом Бея легла спать.

Мы захрустели свежими яблоками и газетами.

Бла-бла-бла, никто не заявлял о пропаже девочки по имени Табея Франк. Бла-бла, составлен фоторобот по описаниям водителя автобуса Бруно Биндера. На картинке Бея не похожа на Бею. Я была уверена, что Бруно никого из нас долго не рассматривал.

Бла-бла, наших следов все еще не обнаружено. Я чувствовала себя как фокусник в ящике. Снаружи слышен шепот изумленных зрителей. Как такое возможно? Куда они делись?

– Кайтек, ты меня еще чуешь?

Его нос тут же повернулся и уставился на меня.

– У нас все хорошо? – к нам подошла Рика с Буги. Буги улеглась на землю рядом с Кайтеком и урча прижалась к нему.

– Все хорошо, – сказала я.

Я решила не злиться на нее за то, что она такая, какая есть. Я ведь тоже такая, какая есть.

– Посмотри, – Рика сунула мне под нос газету.

Красные круги вокруг лиц девочек на школьных фотографиях. Вот дерьмо! Я там выглядела откровенно дерьмово. На классных фотографиях я всегда стою сзади. Эдакая каланча, выше самого высокого мальчика, со странно вытянутым вперед подбородком. При этом, судя по приведенным в публикации описаниям, из меня бы вышла вполне себе хорошенькая дурочка. Меня представляли как застенчивую, тихую и рассудительную.

В том, что я популярна в классе, уверяли девчонки, которые со мной в жизни не разговаривали. Да, я всегда была очень приятная. И это говорит Генриетта Герхардт. Раньше она бы меня не заметила, даже упади я к ее ногам, объятая пламенем. Очевидно, под словом «приятная» она подразумевала, что ничего неприятного во мне не было. Черт, это же значит, что я была не совсем невидима. А может, эта Генриетта просто врала. Она увидела микрофон и наплела с три короба, словно жертвовала на благотворительной ярмарке, а вечером, смывая макияж, вспоминала собственную щедрость и чувствовала себя счастливее, чем обычно.

– Ты мою семью видела? – спросила Рика.

Фотография. Из отпуска. На море. Пятеро детей. Действительно, один мальчик, четыре девочки. Отец, мягкий, как тряпичный пупс. Мать – три шара, один на другом. И очень бледная. Прямо снежная баба. Семья явно в плохом настроении на белом песчаном пляже.

Рика сказала:

– И это еще хороший день!

Странно: газеты сближали нас, сами не приближаясь.

Больше фотографий на странице 7. Там Фрайгунда со своей семьей. Все в овечьих шкурах. Маленькие кожаные мешочки на плетеных поясах. Нечесаные волосы, нечесаные бороды, три собаки – две огромные и одна маленькая.

Семеро ее братьев и сестер: Торральф, Гердман, Лугерзон, Ульман, Элай, Гудрун, Лорелея.

По словам родителей Фрайгунды, они вполне допускают, что она может убить человека. Ведь в мире достаточно причин кого-нибудь прикончить. Они, не скрывая, злятся на свою дочь. Ее работу делать некому. Матери и сестрам теперь приходится одним ухаживать за животными и работать за прилавком. «Фрайгунда, вернись домой!» – было написано над статьей.

– А почему они вообще тебя отпустили? – спросила Антония.

– И откуда у вас нашлись деньги? – поинтересовалась Иветта. – Извините. Сейчас опять, наверно, показалось, что я только про деньги думаю, но мне действительно интересно.

Фрайгунда мотнула головой, как будто у нее еще были длинные волосы.

– Нашу семью органы опеки не особенно жалуют. Мы впали в немилость, потому что мои родители не считают нужным, чтобы мы ходили в государственную школу. Им важнее вырастить нас хорошими людьми. – Она улыбнулась. – В этот раз мы всю весну провели в Берлине, и у нас появился постоянный семейный консультант из опеки. По предписанию этой дамы все дети должны принимать участие в летних досуговых мероприятиях соответственно возрасту. Я сама вместе с ней выбрала этот лагерь. А заплатила за него опека. Что скажете? Трам-пам-пам! – Она кивнула. – Все, вопросы больше не принимаются. – Она подхватила газету с фотографией своей семьи и пошла вниз в прохладный туннель. День стоял очень жаркий.

Но самая мощная история из газеты была про бывшего парня Аннушки Рика – Рихарда, как она его называла. Он красовался на первой странице одной девчоночьей газеты. Очень симпатичный малый. С заостренной челкой, такой, как описывала Рика. На шее – украшение, которое показалось мне знакомым: кожаный шнурок, серебряные подвески, полмонеты. Он был из тех, про кого не важно, умеет ли он петь и есть ли у него актерские способности. Ему было достаточно просто направить мечтательный взгляд вдаль и слегка приоткрыть губы. «Аннушкин бывший плачет каждый день». Газета «Мир девчонок» сфотографировала Рика так, что он вполне мог стать парнем года. Его можно было созерцать на страницах два, три, четыре и пять. Этот тип – такое даже представить сложно – выбрил себе два штриха в брови. Справа и слева – поблескивающие голубым сережки. Таким же голубым, как его глаза. Под ухом видна татуировка – шерифская звезда.

Мы просто легли: шерифская звезда на шее! Ничего более образцово бессмысленного, мужественно молодцеватого и глухо тупого мы в жизни не видели. Там было даже фото – да-да, в белой майке, – где он как бы между прочим положил руки на голову и при этом отважно-задумчиво смотрит вдаль. Мы придумывали ему все новые реплики: Где это я оставил свои руки? Ах да, они же на голове. Почему я всегда забываю зонт, когда идет дождь? Ох, не надо было трогать суперклей.

Мне кажется, день с Риком был самым веселым за все время, что мы провели вместе. Мы потом говорили «Спроси у Рика!», когда не знали, что ответить. Типа Аннушка – любовь всей его жизни, она самая красивая на свете девушка, и характер у нее потрясающий. Она должна его простить, он ведь совсем не то имел в виду, и все уже понял, и больше никогда не будет, и даже сделал новую татуировку – имя Аннушки на плече. Думаю, Рик всегда делал первое, что приходит в голову, самое очевидное. Татуировка – плечо, имя – Аннушка. Наверняка в детстве его мишку звали Тедди.

Как реагировала Аннушка? Спокойно: пожала плечами, закрыла глаза и вздохнула.

Я не поняла, что она имела в виду, но она ничего не сказала. Пожать плечами, вздохнуть, потупить взгляд – такова любовь. Да, Рик такой. Что ж поделаешь?

Чем больше к нам просачивались наши прежние жизни, тем меньше мне хотелось возвращаться. В лесу ведь нет мебели, чтобы разложить всё по полочкам, и никаких ящиков, как в картотеке. Если у нас вообще были какие-то ящички, то совсем плоские – из них всегда можно выбраться, если захочешь. Сегодня быть глупой, а завтра умной. Сегодня симпатяжкой, а завтра уродиной. Сегодня двенадцатилеткой, а завтра восемнадцатилетней. Здесь мне не нужно было быть такой, как обычно. Я вся была как погода, время дня и еда. Я была реакция и усталость. И вообще, я была больше снаружи и вокруг, чем внутри. И это было классно!

Наши характеры проявлялись в поступках. Сильные брали на себя больше других. Крутые не болтали по пустякам. Здесь не было утверждений, одни доказательства. Мне не нужно было сидеть перед яркой анкетой для девочек и выдумывать, какой у меня любимый цвет. Что это обо мне может сказать? Или знак Зодиака? Или любимый фильм?

Вопросы в нашей анкете выглядели по-другому:

Боишься ли ты темноты?

Умеешь ли ты справляться с собаками?

Веришь ли ты в привидений?

Можешь ли ты потрогать мертвую собаку?

Умеешь ли ты тихо красться?

Как ты пахнешь, если не помоешься два дня?

Кожа у тебя на солнце загорает или сразу обгорает?

Убегаешь ли ты, если рядом ссорятся?

В тот день Чероки снова ушел бродить. Но не так, как обычно. Он ушел и не возвращался. Ни после завтрака. Ни к полудню. Ни вечером. Уже стемнело, а его все не было.

На этот раз Бея тоже забеспокоилась. Говорила, что нет, но на самом деле беспокоилась. Она рассказала, что Чероки обычно ходит к суке углежога, они там вместе играют, чистятся и толкаются. Чероки хотел спариваться, но через забор это не получалось.

– И ты все это время знала, куда он ходит? – спросила Антония.

– Конечно, – ответила Бея.

Антония выпятила нижнюю губу:

– Могла бы и сказать. Батюшки, да незачем вечно молчать как могила!

Рика засмеялась:

– Ты самая забавная Антония на свете, правда!

Видимо, из-за этого старомодного замечания Антонии про могилу Бея немного погодя подошла ко мне.

– Я хочу с тобой прогуляться. Это окей?

Я кивнула.

– И куда?

– К озеру, – ответила она. – Я предупрежу остальных.

Я стояла между деревьями и отличалась от них только бешено колотящимся сердцем. А потом мы выдвинулись. Пошли через Лунный лес. Мы знали, где кратеры. Чем дольше продолжалось мое знакомство с темным лесом, тем больше я удивлялась тому, как мало знала о темноте. Ближайшее дерево так или иначе замечаешь вовремя. Но сейчас глаза у меня стали другими. Раньше я считала, что темнота – это отсутствие света, а оказалось, просто в темноте свет другой. Свет для ушей и свет для носа. Свет для инстинкта, который видит лучше, чем глаза.

– Ты думаешь, Чероки на озере?

Молчание. Мы шли к крутому высокому склону над Вильдхольцзее. Здесь воздух свободно проходил над водой и слегка нас охлаждал.

– Давай, садись!

Интересно, почему я делала, что она хотела? Я была в нее влюблена? Я еще никогда ни в кого не влюблялась. Разве что в свою кошку.

Мы сидели рядом, наши плечи слегка соприкасались.

Тот кусочек тишины, который помещался между нами, был неприятным и каким-то широким. Бея хотела от чего-то освободиться. И неважно, нужно мне это было или нет, – оно стало моим.

Она рассказала, что по пути в Чехию зашла в одно интернет-кафе, чтобы почитать свежие новости о нас: не нашлась ли Инкен, не всплыло ли фото Беи. А потом завела в поисковик «Собачий случай». Не узнали ли они на фото девочек, которые украли их машину? К счастью, нет. Это хорошо. Бея прочитала, что это объединение на общественных началах существует на пожертвования, иногда получает помощь от организаций по защите животных. Это три женщины, которые в свободное время стараются способствовать передаче собак из приютов в Европе новым владельцам в Германии. Как только находятся заинтересованные лица, собак забирают на фургоне и отвозят к новым владельцам. В данный момент все три женщины путешествуют по Греции. «С конца августа мы снова с вами» – написано на главной странице.

Бея поискала на сайте наших собак. И нашла. Они фигурировали в рубрике «Переданы новым владельцам».

Кайтеку пятнадцать лет. Чероки нужны лекарства. У Цака – проблемы с агрессией. Вувану нужна была операция на ухе. Буги однажды покусала ребенка. Демон терпеть не может других собак и не любит женщин. Якобы с сотрудниками приюта – мужчинами он вел себя очень хорошо.

Председателя объединения зовут Паола. Фамилию Бея не запомнила. Я вспомнила тот день, ту кафешку, толстого типа в рыбачьей жилетке, который хотел устроить собакам газовую камеру, и милую женщину. Так значит, она была из организации по защите животных! Черт! Демона где-то ждал добрый мужчина. Он уже приготовил корзинку в коридоре и ошейник с серебряным брелком в виде буквы «Д».

Мы потеряли двух из шести собак. Вуван, значит, не слышал, когда мы его звали. Надо было искать его дольше.

Мне стало холодно. Плечо Беи отодвинулось от моего.

Она встала, сделала пару шагов назад.

Я видела, я слышала, как она скидывает одежду, словно маскировку, которая больше не нужна. Я не стала ничего спрашивать. Она пробежала мимо меня и прыгнула. Я видела, как она на целую вечность зависла в воздухе… Пути назад не было. Я не хотела знать, что будет дальше, – время замерло…

Душная ночь, ясные звезды отражаются в воде.

Летящая девочка. Почти нагая.

Я не знаю, как быстро до тела доходят чувства, но страх – такое чувство, которое появляется тут же. Наверное, потом – тревога, надежда, ярость.

Снизу донесся всплеск.

И тишина.

Я ждала.

Если и дальше будет так тихо, подумала я, придется прыгнуть за ней. Или?

Или по крайней мере одна из нас должна вернуться к группе? А собственно, зачем? Если кто-то не может вернуться к группе, группы больше нет.

А потом внизу, в озере появилось что-то светлое. Руки. Голова.

Полдевчонки в темном озере. Фырканье. Смех.

Я выдохнула и сжалась внутри.

Бея внизу расставила руки. Я видела черную воду и черное небо и как одно отражается в другом. Везде звезды и девичье тело в космосе.

Еще никогда, никогда я не знала никого, похожего на нее. Того, кто способен на такое. При этом я на нее жутко злилась. Как можно по собственной воле делать такие опасные вещи?

– Давай, прыгай тоже! – крикнула Бея вверх.

Тоже фраза для надписи на могиле.

– Нет! – крикнула я.

Она засмеялась, а потом вышла из воды. Я слышала это и видела, как далеко внизу светлое побежало через темноту. Она полезла вверх.

Я сидела как дура. Я не могла ползти ей навстречу. Не могла уйти. Этот дурацкий лес, дурацкое озеро, эта совершенно чокнутая Бея!

Если бы с ней что-то случилось, я бы стояла здесь, наверху, ждала бы, кричала, плакала. Потом побежала бы одна ночью по лесу и должна была бы всем сообщить, что произошло. Мне бы пришлось снова и снова рассказывать ее родителям, как она прыгнула вниз. Если бы она окончила свою жизнь здесь, она бы испоганила и мою. Но она-то была бы мертва. Почему ей это все настолько по барабану?!

Я услышала шелест рядом, в нескольких метрах от себя. Я побежала туда, легла на живот и свесила руки, чтобы ей помочь.

Она, смеясь, вскарабкалась вверх мимо моей спасительной руки, прохромала к своим вещам, стала одеваться.

Я глубоко вдохнула; наружу рвалась какая-то фраза. Множество фраз так и толкались во рту: ты дура, это было очень эгоистично, а что, собственно, у тебя с коленом?..

Бея говорила быстро и много:

– Нужно избавиться от машины, поджечь, не знаю, скинуть куда-нибудь. Мне всегда хотелось как-нибудь разбить машину. Но даже если мы избавимся от машины, собаки-то все равно у нас… – Она выпрямилась. – Черт, нам из этого не выпутаться. Я б могла сейчас еще разок прыгнуть, но колено просто убийственно болит. – Она громко засмеялась.

Сказала, что могла бы сейчас сожрать тигра. А потом еще десерт. Без ложки. Легла на спину и снова засмеялась.

– Ничто не мешает нам спуститься вниз, в деревню и сказать: вот и мы. Только тогда не надо было вообще прятаться. И убегать. И записываться в этот лагерь. И появляться на свет. – Она забарабанила ладонями по животу и запела: – Жопажопажопа…

– Что-то для меня это чуток слишком быстро.

– А для меня – слишком медленно. – Она странно на меня посмотрела, пожала плечами. – Не, правда, либо делать нормально, либо вообще не делать. И если уж начал, надо продолжать. Даже если в результате подохнешь. В смысле, когда все закончишь, конечно.

Я покачала головой.

Нет, я не была в нее влюблена. Или уже не была…

Идти назад было тяжело. Обратный путь казался намного длиннее. Мне не хотелось возвращаться к туннелю. Я бы лучше всю ночь провела в дороге. Бея могла бы отвезти меня к родителям на машине. Потом она одна могла бы ее поджечь или откуда-нибудь сбросить. Я бы пообещала ничего не говорить. Родителям бы тоже пришлось это пообещать. Для меня это все было уже слишком. Слишком. Слишком. «Я запуталась» – смехотворная отговорка. Уже было достаточно развилок, когда можно было обратно выпутаться.

У меня стоял комок в животе оттого, что историю про собак надо было держать при себе. Тайны плохо перевариваются. От них все урчит, а когда они наконец начинают расщепляться, этот процесс пожирает кусочек тебя самого, так что вокруг тайны появляется дыра. Скоро я буду вся в кратерах, как Лунный лес.

На следующее утро Бея отправилась на поиски Чероки.

– Ну, просто суперкруто, – сказала Иветта. – Потрясающий лидер. Просто берет и убегает. Сейчас, когда нас ищут. Кто знает, когда у них появится ее фото. Наверняка уже скоро. И кто знает, когда они найдут мою безумную сестрицу и что она еще отколет, – и бла-бла-бла…

Я сделала ее голос потише, а лес – погромче. Следила за монотонным пением птиц, как будто пытаясь различить мигающие точки в темноте. Старалась расслышать птичьи рулады, прежде чем они зазвучат. Старалась придумать смысл тому, как они сейчас будут звучать.

Стоило ослабить концентрацию, и я тут же снова слышала голос Иветты. Рика громко вдохнула, выдохнула и театрально рухнула на землю. Мы и так знали, что считает Иветта. Кто не контролирует свою собаку, тот не может быть хорошим руководителем.

Но чтобы руководить, нужно кое-что большее, чем послушная собака, возразили ей.

Бея не вернулась и вечером.

Стало смеркаться. Беи не было.

Начался дождь. Ни Беи, ни Чероки.

Наступила ночь. Мы пошли спать, но и на следующее утро ни Бея, ни Чероки не вернулись.

Аннушка сказала, что нужно идти ее искать.

– Ну конечно, – занудела Иветта. – Дурной пес убегает, дурная Бея – за ним, а теперь и все остальные… Отлично!

– Да, потому что все остальные тоже дурные, – сказала Рика, – но лучше быть дурным, чем…

Антония встала.

– Опять уходишь? – спросила Аннушка.

– Да, ухожу, но сообщив вам об этом. – Антония двинулась в лес и скоро скрылась из виду.

Ссора росла. Стала из зеленой желтой. Сделала лес совсем неуютным.

Я встала, взяла Кайтека и сказала, что иду собирать травы.

– Без тары, конечно! – сказала Иветта. – Да вы все сговорились!

– Это тебя не касается.

Я пошла не за Антонией, а в другую сторону. Разговаривать не хотелось. Если у нее в запасе еще один секрет, я просто не выдержу, начну осыпаться, как туннель старой шахты. Конечно, я отправилась не за травами. Такой травы, которая была способна мне помочь, не существовало. Можно просто пойти на станцию и поехать домой. Но потом я подумала: то, что я делаю, затрагивает и других девочек. Я не могу развалить нашу группу. Мы должны проголосовать, что делать дальше. Я вовсе не свободна.

Это, наверное, примерно как иметь детей, или работу, или мировоззрение, религию, машину. У меня было чувство, что с этого момента каждый шаг, который я делаю, делает меня тяжелее и медленнее. Нет свободы, кроме той, которую ты для себя выберешь, и она потом становится твоей тюрьмой.

Эта мысль выглядела так логично, но начало и конец у нее не сходились. Чертчертчерт! У меня в голове спираль…

Бея как-то сказала, что мы можем просто остаться здесь, в лесу. Если мы здесь умрем, однажды наши кости найдут и мы навсегда станем легендой. Войдем в мир сказаний Рудных гор и будем жить вечно, проживем не только обычную короткую жизнь.

Я ненадолго закрыла глаза.

Потом я снова пошла, позволив лесу решать по кустам и деревьям куда. Меня сопровождали звуки Кайтека. Я слышала, как он хромает. Потом его сопение стало интенсивнее, а хромые шаги – торопливее. Я даже не знала, что он может так быстро. Я от него не отставала. Хозяйка, бегущая у ноги. Нижние ветки били меня. Все равно. Если ты и так весь расцарапанный и не собираешься покидать лес, еще пара царапин – фигня. Я научилась просто не замечать боль. По крайней мере, такую пустячную, как от царапин.

В этой части леса я еще никогда не была. Это было далеко от туннеля. И здесь не было ничего такого, чего бы не было у нас там поблизости. С другой стороны, сам лес был совсем другой. Здесь можно было спокойно гулять и петь «дум-ди-дум». Дорога прямая, трава густая и высокая, почти поле.

В одной ямке, за деревом, рядом с зарослями малины, перед мшистым долом, мы нашли Чероки. Шерсть у него была мокрая, он дрожал. Его хвост разок стукнул по земле, как борец по мату. Пес попытался встать, но это была бессмысленная борьба – все равно что пытаться открыть зонтик с поломанной спицей.

– Лежи, – прошептала я. – Тихо, тихо.

Я постаралась его осмотреть. Глаза как обычно, только слегка утомленный взгляд. Крови в пасти нет. Лапы тоже в порядке. Видимых повреждений нет. Но не дает прикасаться к животу.

– Хорошо, – сказала я. – То есть, конечно, не совсем хорошо. – Потом я подумала, что надо успокоить собаку. – Хорошо, всё хорошо, – повторила я. – Мы сейчас сходим за помощью. Приведем Бею, да? А потом ты получишь нужные таблетки или укольчик, хорошо? Сейчас мы всё сделаем…

Мне пришлось оставить его одного. Я бы не смогла его унести. Фрайгунда наверняка бы придумала, что делать в такой ситуации. Может, и Бея тоже. Убить его, чтоб не мучился. Пойти в город, позвать ветеринара. Соорудить что-то из веток, на что его можно бы положить и тащить за собой.

– Кайтек, сиди здесь! – скомандовала я.

И побежала по лесу. Кратер Иветты, Папоротниковая лужа, Упавшее дерево, Малая воронка, Большая воронка, Три Долины кратеров, Мшистый овраг, Корневой овраг, Ближний овраг…

– Бея вернулась?

– Ты ее видишь? – ответил вопросом на вопрос голос Иветты.

Хотелось на нее наорать. Ты что, нормально ответить не можешь? Хоть раз!

– Где Аннушка?

– Не здесь!

– Спасибо. Ты очень помогла!

Иветта показала по диагонали налево.

Я вылезла наверх, бросилась к яме и увидела там Аннушку – она сидела, спустив штаны. Я подбежала.

– Я нашла Чероки! Он ранен. Ну, то есть болен. Что-то с животом, кажется.

– Да не кипишись ты так!

– Вовсе я не кипишусь. Я совершенно спокойна.

– А аура твоя кипишится, – сказала она.

Закончив свои дела, она пошла в туннель за шуршащим мешочком. Все девчонки знали, что в нем. И мы выдвинулись.

– А что ты сказала остальным о том, что случилось?

– Сказала, что у тебя солнечный удар, – ответила Аннушка. – Ты можешь максимально точно описать, что с Чероки?

Я рассказала все, но умолчала о самом важном: Чероки нужны лекарства. Иначе надо было объяснять, откуда я это знаю и откуда Бея это знает, и тогда пришлось бы рассказать всё – что мы конкретно наломали дров.

– Может, у него какая-то болезнь, ну, которая у него была и раньше. Может, ему нужны лекарства. Такая вероятность ведь есть? – сказала я.

Она удивленно на меня взглянула.

– Лекарства… – повторила она. – Я не очень-то им доверяю. Знаешь, почему травы лучше помогают?

Я не знала. То есть спросила так, будто мне интересно. Лицо у меня, кажется, гореть перестало. Не знаю, у каждого ли человека есть такая тема, на которую он реагирует как осиное гнездо, отражающее нападение. Аннушка вот начинала гудеть при упоминании лекарств.

– Травы помогают, потому что ты вложил в них свой труд. Их нужно найти. Потом ощипать и измельчить, порезать двуручным ножом, высушить. Потом варить и помешивать. И пахнет вкусно. Правда, иногда и невкусно. А еще больше помогает, если все это для тебя делает кто-то другой. И если этот кто-то говорит тебе: «Вот, выпей. Это поможет. Это то-то и то-то», – поможет наверняка. А какой-нибудь аспирин ты просто проглатываешь, и все. И нет его. Ничем не пахнет. На вкус – что-то среднее, непонятное, не поймешь, вкусное или гадкое. А настоящее средство должно иметь ясный вкус, быть либо вкусным, либо противным. – Аннушка погладила свой мешочек на поясе. – Я предпочитаю травы. В них нужно душу вкладывать. Моя мать – врач общей практики, и она тоже доверяет травам, только вот людям больше нравятся гомеопатические шарики. Она единственная в округе этим занимается. К ней съезжаются люди со всех концов Рудных гор. Мама говорит, что с таким же успехом они могли бы принимать и драже из кондитерского отдела. Знаешь, почему эти сахарные шарики работают?

– А они работают?

– Да, работают. И делают они это потому, что люди знают, что производятся они очень сложно. Их разбавляют, еще раз разбавляют, и еще, и еще. И в конце концов там ничего не остается. Это не секрет и для тех, кто в это верит. В этих шариках остается дух средства, считают они. Есть такие фабрики с огромными чанами для разбавления. А в самом конце кто-нибудь в старом кожаном фартуке обязательно обносит шарики вокруг фабрики. Или типа того. Это все на уровне заклинания духов. Так мама говорит. В этих шариках, они думают, есть дух средства от болезни. ДУХ!

Окей, и если до сих пор это было осиное гнездо, тут оно превратилось в гнездо шершней.

– Ты всё со своими духами, – сказала я.

– Это не мои духи! – Аннушка остановилась и серьезно на меня посмотрела. – Мои духи – это духи. Честные. Они ничего не стоят. Есть они или нет, неважно. Я ими никого не надуваю. А мои травы – это травы. Они действительно помогают. А шарики – это обман пациентов. И помогают они просто потому, что люди верят моей матери. Они бы стали и пепел рецептов вдыхать. Даже если бы моя мать на больном месте просто писала слово «вылечено», они бы тоже чувствовали себя лучше.

У меня было что на это возразить – например, что ее мать все-таки обманывает пациентов, – но в тот момент я поняла две вещи:

во-первых, не тормоши слишком долго осиное гнездо;

во-вторых, мне не нужно это до конца понимать.

И вот мы в том участке леса с мягкой травой. Я позвала Кайтека.

– Вот, вот это место, – я показала на траву рядом с деревом. Она была примята на участке размером с большую собаку. Никого…

Теперь исчез не только Чероки, но и Кайтек.

Проклятие какое-то!

Я звала и звала, но все мои крики уходили просто в зелень.

Когда мы вернулись, девчонки сидели на корточках у Пещер-глазниц. Полукругом, склонив головы. В общем-то, я догадывалась, что там, но испугалась еще худшего. Потому что Бею я не видела.

Круг расступился…

В середине лежал мертвый пес.

Такой летний лес – неподходящее место, чтобы хоронить собаку. Солнце светит, словно ничего не случилось. Птицы щебечут, словно все хорошо. Запахи. Небо. Зелень. Как будто ничего не изменилось.

Может, в этом и есть самое печальное в смерти: жизни на нее плевать.

Цак и Буги вырыли глубокую яму.

У меня ветер гулял под ребрами, меня тянуло вниз, а мысли мотало как корабль без компаса.

Фрайгунда пела песню. Страшную. Там говорилось про то, что смерть танцует впереди. Скелет со скрипочкой. И все, бедняки и богачи, стар и млад, должны танцевать с ней, когда она приходит.

Кайтек поднял на меня свои мутные глубокие глаза. Кто бы мог подумать, что кто-то из собак умрет раньше него? Сначала Демон, потом Чероки. Вуван, может, и не умер, но это не утешало. За две недели на семерых у нас на совести три собаки.

Остальные этого еще не знали. Они все еще были уверены, что мы спасли собак. Я могла бы рассказать об этом Рике. Или Антонии. Тогда мне бы стало легче, а им – тяжелее.

Я не понимала, как Чероки попал сюда. Как мне сказали, его нашла Фрайгунда. Совсем рядом. Я не могла поверить, что он сам притащился так далеко. Значит, его должен был притащить кто-то другой.

Но кто? И зачем?

Я подумала о тех парнях. Об их листочке. И о надписи на листочке – «свора девчонок».

Бея так и не появлялась.

Опасность лесного пожара была так высока, что уже почти горело. Шумное дыхание оставшихся собак было для меня настоящей пыткой. Три из шести, думала я. Мы виноваты. А сказать не могла. Ему нужны были лекарства. Мы виноваты. Инкен. Мы во всем виноваты!

При мыслях об Инкен у меня в горле появлялся большущий комок, поднимавшийся прямо ко рту. Там он становился еще больше. Мысли, которые хотят, чтобы их подумали, и которые ты думать не хочешь, просто думаются сами собой. Вокруг твоей головы. Вне твоего мозга.

Инкен мертва. Инкен жива. Инкен нас ищет. Инкен нас находит. Что тогда? Кто-то находит Инкен. Ее тело. Что тогда? Что тогда? Что тогда?!

Нет, эти мысли у меня в голове не умещались.

Все получилось гораздо серьезнее, чем мы думали.

Исчезновение Беи задало мне очередную загадку. Все лежащие на поверхности варианты ее решения были отвратительны. Нет! Она нас не бросила. С ней ничего не случилось. Пожалуйста, пожалуйста, пусть с ней ничего не случилось! К кому я взывала? Понятия не имею.

Ее не было весь день.

– Нам нужен кто-то главный, – сказала Иветта. – Иначе мы ничего не сможем решить. Меня это бесит. Но она наверняка вернется и скажет, что без нее мы не имели права ничего решать. А если у нас будет новый лидер, мы и без нее сможем принимать решения, так?

– Да, но это будешь не ты, – сказала Рика.

– А кто же?

– Я за Аннушку.

– Я за Рику.

Мы решили проголосовать. Каждая должна была написать на бумажке два имени, чтобы не получилось так, что у всех будут разные имена и выбрать главную не получится. И чтобы главная не была выбрана всего двумя голосами, а потом все остальные будут недовольны. Мы передавали карандаш по кругу.

Я написала «Фрайгунда» и «Шарлотта» – себя только потому, что мне хотелось, чтобы у моего имени оказалась хотя бы одна палочка. А Фрайгунда, по-моему, была способна принимать хорошие решения: она была осторожна, но не слишком, осмотрительна, находчива и спокойно все обдумывала. Аннушка мне, в общем, тоже казалась подходящей кандидатурой, но выбрать можно было только двоих. Иветту я не хотела, Рика была слишком дурашлива, Антония – слишком маленькая. Примерно так, видимо, думали и остальные. Только во Фрайгунде им тоже что-то не нравилось.

Рика не могла отказать себе в удовольствии торжественно разворачивать бумажки и зачитывать имена драматическим голосом. Напряжение нарастало… Мое имя! Наверное, первой ей попалась моя бумажка. Снова мое имя…

В итоге я получила шесть голосов. Краска бросилась мне в лицо. Они что, издеваются? Или они серьезно? И… было ужасно стыдно от того, что стало очевидно: я сама за себя проголосовала. Я хватала ртом воздух и реальность. Открыть рот. Закрыть рот. Я – главная? Главная, которая краснеет?!

Все смотрели на меня дружелюбно.

– Ну, ты возьмешься? – спросила Рика. – Иначе главной станет Иветта. Но у нее всего два голоса. Это получится правительство меньшинства. Я бы тогда лучше переголосовала.

Многие закивали.

Иветта процедила:

– Выбрали, так выбрали.

Интересно, кто голосовал за нее, кроме ее самой? Чем она станет главной, лучше уж я. Я только не знала как. Если бы мне сейчас притащили пианино и сказали «играй!», я бы тоже не смогла ничего сыграть. Быть главной? Понятия не имею!

Я сказала, что мне нужно отойти. На самом деле ничего мне нужно не было.

Впрочем, я же не сказала, зачем мне нужно отойти. И, даже не успев подумать, я включила Антонию – ноги в руки…

Нет, бежать! Бег – это быстрее. И при этом больше отрываешь ноги от земли. То есть он состоит из прыжков и полета. А я просто решительно шла – стремительно в крайнем случае. Все детали расплывались в зелено-коричневые пятна. Одно пятно – слева, другое – справа. Подо мной – ритмичное шуршание.

И так до углевыжига.

Ворота были заперты. Собаки не было, но и Беи – тоже. Я уставилась на окаменевшего углежога и его пса… А потом побежала. Да, вот это был настоящий бег! Мои ноги громко стучали по тропинке для походников. Вся осторожность и тишина последних недель меня покинули. Но в какой-то момент мой разум все-таки меня догнал. Хотя вообще-то он всегда был самой быстрой частью меня. В последние недели я стала спортивнее, но не глупее! Я остановилась. Если так шуметь, я никогда не найду Бею. Она будет прятаться. Может, я уже пробежала мимо нее. Я развернулась… Не было ли там чего? Не мелькнула ли там голова?

Я постояла некоторое время.

Потом пошла обратно.

Потом снова остановилась.

Развернулась и пошла дальше в сторону города. Но теперь спокойнее. Уже не так, будто за мной кто-то гонится. Я искала главную, чтобы главной не быть.

Я прошла мимо дома кузнеца, по меже в поле и прямо к скале.

Легла на живот, подтянулась вперед к обрыву. Там было драконье молоко. Я видела его. Кварц, сказала Аннушка. А еще она сказала, что раньше люди боялись, что дракон вернется и разрушит город, потому что город основал рыцарь, убивший дракона. Такая история. Я отползла немного назад и стала смотреть на город. Множество башен, черные шиферные кровли. Зазвонили колокола, но не на церкви, а на ратуши. Я услышала голос звонаря.

Теперь я тоже как звонарь. Я просто сбежала в свою башню, и все. Почему они выбрали меня? Я вовсе не чувствовала себя польщенной – надо мной как будто посмеялись. Наверное, и сейчас смеются. Чарли – главная! Такая чушь! Смотри, она даже убежала. Я ж тебе говорила, что она убежит. Все, с тебя двадцать евро. Не-не, не так быстро, мы спорили на то, что она разрыдается и убежит. А рыдать она не рыдала. Так что с меня максимум десятка. Голоса эхом отдавались у меня в голове, как в туннеле. Даже собаки заговорили. Голос у Кайтека был очень приятный. Ну да, она трусиха. Ужасная трусиха.

Я подумывала, не вернуться ли. Просто чтобы показать им. Чтобы показать самой себе.

Я села у края скалы и стала смотреть вниз на город… Невероятно тянет вниз. Видимо, это одна из главных задач в жизни: сопротивляться этой тяге. Сдаться – это мягкая кроватка, как-то сказала моя бабушка. Тогда я просто усмехнулась, потому что мы в тот момент сидели на бежевом чуть рябом плюшевом диване, а бабушка положила ноги на чуть рябой бархатный пуфик.

– Чего усмехаешься? – сказала она. – Я-то свои битвы уже отвоевала!

Бабушки! Их нельзя недооценивать.

Я вынула ноги из бездны, сидя, немного отъехала назад и встала только тогда, когда была уверена, что голова уже не закружится.

Потом пошла вниз, в город. Я должна была найти Бею.

На фото Бея выглядела готовой на все. Она часто прищуривала глаза, но настолько сильно – все-таки нет. Под заголовком было написано: «Что сделала эта девочка с хайлигенскими девочками? Виновата ли во всем она одна? Кто она? Загадочная седьмая».

Мне обязательно нужна была эта газета. Виновата ли она одна? Что они вообще имели в виду? И самый важный вопрос: кто она? Это меня интересовало с самого начала.

Наверняка газеты тоже можно контейнерить. Они устаревают уже через день и должны же где-то оставаться. Мне вспомнилось, что старые газеты вроде увозят. Везут куда-то. Тогда надо подождать один день. Но этого дня у меня не было. Я видела лицо Беи на странице такой газеты, о которой мой отец всегда говорил, что деревья однажды отомстят за то, что мы их для этого вырубаем.

Украсть оказалось легче, чем я думала. В том числе потому, что я – с моим-то лицом! – не могла просто зайти в магазин и сказать: «Здравствуйте, я бы хотела купить газету!»

Может, деньги на это у меня бы и нашлись, но другого лица точно не было. Ведь короткие волосы не делали меня другим человеком. Панама, может, и подходит, чтобы разгуливать по округе, но в качестве маскировки при разговоре не годится. «Шарлотта, пятнадцать лет, молчаливая» – было написано под моими фотографиями. У нас всех появились прозвища, как в девчоночьей музыкальной группе. Аннушка Красавица. Антония Маленькая. Я – конечно же, Высокая. Или Молчаливая.

А теперь, значит, еще и Рабея Загадочная. Её даже зовут не Табея.

Входить в магазин не пришлось. Я взяла газету с вращающейся стойки снаружи, сунула под куртку и быстро пошла. Туда, откуда пришла, – в лес. Дома мне были уже не нужны. Они, на мой вкус, слишком набиты людьми. Мне не хотелось под них подстраиваться. Стараться хорошо пахнуть. Использовать электричество для всего на свете: чтобы мерцать, гудеть, пищать, мигать, шуршать, жужжать.

На опушке леса сердце прекратило бешено боксировать свернутую газету. Я села на мягкое – сухой песок, на котором практически ничего не росло. Вокруг – приземистые, мелколистые, ползущие по земле растения. Я стала читать: «Рабея Адлер, девочка, о которой до вчерашнего дня ничего не было известно. Никто ее не видел, никто не заявлял о ее исчезновении. Сейчас наконец дала о себе знать проживающая в Берлине мать шестнадцатилетнего подростка. По словам сорокадвухлетней женщины, она полагала, что ее дочь находится в Потсдаме у бабушки. А бабушка, наоборот, находилась в полной уверенности, что ее внучка дома, в Берлине. Мать сообщила, что Рабея Адлер неоднократно убегала из дома, но всегда скоро возвращалась. В прошлом году она несколько недель ездила по Швеции зайцем, в кузове грузовика. Причиной такого поведения может быть развод родителей. Продолжение читайте на странице 3».

На третьей странице была еще одна фотография, иллюстрирующая статью про Бею. Невзрачный дом на обычной берлинской улице. На крыше большими буквами написано «FREE». Белая краска. Прямые буквы. Под фотографией – объяснение: «В этом доме живет Рабея Адлер. Предположительно, надпись на крыше сделана ее руками».

Мать в отчаянии. Рабея, по ее словам, девочка очень дикая, не похожая на других (мне показалось, что с таким же успехом она могла бы сказать и «девочка очень тихая, не похожая на других» или даже «девочка совершенно обычная, как все»). Рабея все время доставляла хлопоты и редко сдерживала обещания. (Я совершенно не могла представить себе, что Бее вообще кто-то мог давать указания. До сих пор мне даже в голову не приходило, что у Беи есть мать. Отца-то у нее ведь нет… Ах да, развод!) Прогулы школы – одна из самых мелких проблем. Так ведь многие делают, сказала ее мать. (У нас – нет, подумала я. У нас никто так не делает. У нас все хотят получить аттестат и уехать из Берница.) По крайней мере, прогуливая школу, она наносит ущерб только самой себе, но, помимо этого, она неоднократно крала лошадей в округе. Также во время обязательных общественных работ, которые ей предписывалось выполнять на ферме по выращиванию спаржи «Максенс Штубе», Рабея Адлер не единожды без позволения ездила верхом.

Вскоре после публикации в прессе фоторобота в полицию обратились господин и госпожа Хан. Супруги уже много лет организуют конные игры на деревенских праздниках в окрестностях Берлина. Во время одного из таких мероприятий более трех недель назад произошел инцидент с разыскиваемой девочкой. На празднике была организована старинная игра под названием «разбей бочку», к участию в которой допускались только мужчины от шестнадцати лет. По их словам, Рабея Адлер – не первая женщина, которая попыталась нелегально принять участие в этом соревновании, но первая, которой это удалось. Она записалась по поддельному удостоверению личности и, что еще досаднее, выиграла состязание. Однако на этом Рабея не остановилась – на вручении приза в тысячу евро она появилась на крыше амбара, мочилась с него стоя и кричала: «Девушки могут все!»

Тогда «Бочковым королем» был объявлен занявший второе место наездник, его и сфотографировали как победителя. А супруги Хан потребовали от несовершеннолетней вернуть незаконно полученную награду.

«Читайте в завтрашнем номере: случай Рабеи Адлер комментирует психолог. Почему некоторые девочки ведут себя как парни?

И еще: мы разыскиваем отца Рабеи».

Я опустила газету. Она маленьким пледом легла мне на колени.

Вау, Бея теперь новая звезда. До сих пор больше всего писали о Фрайгунде. Точнее, о ее семье. И об Аннушке тоже писали много. Она же красавица. И Рик ее – такой красавчик.

Но теперь самой интересной стала Бея. Конечно, так было и раньше, просто люди снаружи этого еще не знали.

Ездила на грузовике. По Швеции. Сделала надпись на крыше. Прогуливала школу. Крала лошадей. Выдавала себя за парня. Стала «Бочковым королем». Мочилась с крыши.

– Бу! – крикнула она и выскочила из-за дерева.

Испуг – это как смерть, только остаешься в живых. Терпеть этого не могу! Всю жизнь. Я была слишком пуглива, чтобы меня пугать. Я схватилась за сердце и спросила, считает ли она, что это смешно.

– Я вот нет! – сказала я.

– Ну-ну, губки-то не надувай!

Она подошла ко мне и похлопала по плечу. Как будто собаку потрепала.

– Знаешь, – начала я говорить то, что сказать было нужно, – Чероки умер.

– Знаю. Я его нашла и перенесла поближе к туннелю. Потом послала Кайтека к девочкам и двинула дальше.

Я вглядывалась в это девчоночье лицо. Казалось, его владелица уже повидала на своем веку все горы сверху и все моря со дна.

– Тебе не грустно?

Она вдохнула, выдохнула.

– Никогда не бывает так, чтобы все было так, как хочешь. Когда это понимаешь, все сразу оказывается на своих местах. И неважно, как именно на самом деле.

Видно, она долго над этим думала. Я не решалась спросить ее об отце.

– Дай-ка! – Бея взяла газету у меня из рук. Уставилась на собственную фотографию. – Черт! Да я тут такая опасная! – Посмеиваясь, она стала читать. Три раза сказала «брехня» и один раз – матерное название женских половых органов. Не знаю, кого она имела в виду – мать, бабку или госпожу Хан, организаторшу скачек. – Вот, значит, какая я! – Она сверкнула на меня глазами. – Я бы от такой держалась подальше. Ну, на твоем месте.

– Мне все равно, – храбро заявила я.

– А что ты вообще здесь делаешь? Меня ищешь что ли?

Я кивнула, почувствовав облегчение, – говорить мне ничего не пришлось.

– То есть вы новую главную не выбрали?

– Пока я там была – нет.

Мне это не казалось враньем. Окей, мы проголосовали, но результаты оказались негодными. По крайней мере, я их не приняла.

– Ну, тогда у меня еще есть шансы, – она усмехнулась. – Смотри! – Она свистнула. Это был тот свист, на который откликался Чероки. Как в сказке, из-за деревьев выплыл волосатый гигант. Зверский зверь. Волкодав с углевыжига. Я никогда не боялась собак, а в последнее время даже стала воображать, что неплохо в них разбираюсь, – но этот несущийся волкодав запустил во мне что-то… Мозговой ствол кричал мне: «Беги! Прячься за забором! Закрывай ворота, окна, двери, городские ворота – быстрее! Он сожрет тебя, твоих детей, твою бабку, тушеное мясо, топленое масло, морковку, колбасу – все!»

Были еще и другие внезапные страхи: а если он мне прыгнет в лицо? а если на грудь? а если зарычит? Я не смогу притвориться, что не боюсь. У других собак настрой можно понять по позе, а у этого пса видна только шерсть. Другим собакам можно посмотреть в морду. У волкодава морды не было, одна шерсть. Только язык снаружи. Как у рожи на средневековом фонтане. Мне просто нужно было поверить, что он не опасен. Иначе зачем Бея его взяла? Зачем она его подозвала? Значит, он ничего не сделает…

– Это тот, с углевыжига, да?

– Ага! Крутая скотина, да? – Бея вынула из кармана куртки упаковку жвачки. – Как думаешь, с ним я останусь главной?

– А то!

Волкодав становился все больше и больше. Его шумное дыхание приближалось и впивалось в меня… Колени пришли в режим дрожи. Этот зверь может быть совершенно чокнутым. От долгой изоляции у угольной кучи. От жуткой шерсти на морде. Животное остановилось недалеко от нас. Сердце у меня тоже остановилось… И тут зверь улегся на землю и перевернулся на спину. Передние лапы торчат вверх, задние расставлены в стороны – и так остался лежать.

– Ее зовут Сузи! – сказала Бея. – Она очень ласковая.

Мое сердце снова ударилось в грудную клетку и забилось чуть учащенно, но равномерно.

– Она считает себя хомячком или типа того.

Бея присела рядом с волкодавохомячком и начала постукивать по его огромной грудной клетке. Сузи довольно заурчала и стала кататься из стороны в сторону.

Я села рядом и взяла Сузи за длинную тонкую переднюю лапу. Мы играли с ней и смеялись.

– Она глупенькая и верная. И даже не подозревает, какая она большая. – Бея покачала головой. – Вообще-то она бы тебе прекрасно подошла.

Что она только что сказала?! Глупенькая и верная? И поэтому прекрасно бы мне подошла? Улыбка на моем лице превратилась в камень, сорвалась с лица и рухнула вниз. Я же понимала, что она обо мне думает! Всю жизнь, да что там, еще до рождения я знала: когда я появлюсь на свет, все будут считать меня «глупенькой и верной».

Бея сделала вид, будто собирается укусить эту огромную собакозверюгу за шею. Сузи радовалась. Только когда я не засмеялась вместе с ней, Бея заметила, что что-то не так. Этот момент был у нее на совести. Момент счастья или дружбы, когда я подумала… неважно, мне совсем не хотелось думать о том, о чем я, может, подумала.

Сузи поднялась. Лапы у нее походили на трубы отопления с коротким мехом. Бея поскребла себя по лбу:

– Что такое? – Потом до нее дошло, что она сказала. – Эй, я хотела сделать комплимент. – Если бы она и дальше так терла лоб, то скоро я бы смотрела ей прямо в мозг. – Я в том смысле, что ты тоже можешь гораздо больше, чем думаешь. И при этом постоянно подчиняешься.

– Вовсе я не подчиняюсь! – сказала я. У козы, застрявшей в заборе, и то больше достоинства в голосе.

– По-моему, подчиненность – это когда ты меня спрашиваешь, что мы сейчас будем делать. Я бы у тебя никогда спрашивать не стала. Но это же не плохо. Просто ты вот такая.

– Вовсе не такая! – Я вся дымилась. Меня еще никогда никто так не задевал. Страшно хотелось убежать. Лупить обо что-нибудь кулаками! Заплакать! Но она была права. Я даже сейчас очень хотела спросить: «И что мне делать? Что бы ты сделала на моем месте? Мне нужно сопротивляться?»

– Да пошла ты.

– Вот, уже неплохо для начала! Можешь даже меня обматерить.

– Нет, правда, ты говнище.

– Да, я говнище. Иногда. Но вообще-то ты меня говнищем не считаешь. Ты считаешь меня суперкрутой.

– Пф-ф, – мои губы выпустили немного пара. Подходящие ругательства в голову не приходили. На языке крутились только «тупая корова», «кретинка», «дебилка». Но позориться даже ругательствами не хотелось. Мой отец в таких случаях говорит: «Ты что, рехнулась?» Мать говорит: «По-моему, у тебя заскок». «Ты говнище», – сказала я и покраснела. Черт! Говнищем я ее не считала.

Бея встала, подтянула штаны и развела руками:

– Короче, Чарли, пойдем со мной или оставайся здесь. Но это ты должна решить сама. – Она опустила руки. – Если ты пойдешь со мной, ты пойдешь за мной, а если останешься здесь, то останешься здесь, потому что не хочешь бегать за мной. Чтобы доказать мне, что ты не тупо верная. И все равно, как ты поступишь, чувствовать ты себя будешь нехорошо. Ты же вообще-то хочешь пойти со мной, потому что не хочешь сидеть одна в лесу. Ну и давай, пошли!

Она привязала Сузи оранжевую бельевую веревку в качестве ошейника. И пошла прочь. Не оборачиваясь.

Я сидела и смотрела ей вслед. Чего она сейчас от меня хочет? Почему она это делает?

Как хорошо быть собакой! Ходишь рядом, на поводке, выполняешь команды. Я опустила голову на руки – под ногами решения тоже не было. Иголки. Коричневые. Зеленые.

А потом я поднялась в полный рост – метр семьдесят восемь…

Каждый шаг, каждое движение по этой лестнице, которую я построила вместе с Фрайгундой, вошло в мою плоть и кровь. Теперь мне было достаточно одной руки для того, для чего раньше нужны были две.

Что-то было не так. Приятно в туннеле никогда не пахло. Но теперь пахло по-настоящему гадко. Интересно, встречала ли я раньше такой запах? Видимо, нет, иначе я бы сразу убралась подальше от места, где так пахнет.

Девчонок не было. Собак тоже. Вещи раскиданы. Куртки брошены, спальники не убраны. Котелок валялся на земле. Я его потрогала. Холодный.

– Надо уходить, – сказала я Бее.

– Иди, если хочешь, – ответила она и пошла дальше внутрь. От большой смелости она вообще не воспринимала опасности. Впрочем, я от большого страха – тоже.

– Смотри-ка, они открыли эту боковую стену.

– Какую еще боковую стену?

– Ну, этот заложенный кусок, здесь слева.

Я вытянула шею, но с места, где я стояла, ничего видно не было. Бея включила фонарик, осветила стены и пол и скрылась за углом. Это хороший момент, сказало мне сердце, хороший момент убежать. И если я сейчас же не повинуюсь этому импульсу, кто знает, может, сердце вырвется из груди и убежит без меня.

– Ох ты ж блин! – Если Бею что-то шокировало, то я иметь с этим дело точно не хочу. – Вау! Блин! Иди сюда!

Не помню, как я подошла, но в итоге как-то оказалась у этого бокового хода. Через дыру в стене можно было пролезть. Стена действительно была тонкая, как Рика и предполагала.

Я нащупала свой фонарик и пошла за лучом света дальше в этот боковой туннель. Бея постоянно производила ого-восклицания. Я производила другие звуки и крепко держалась за фонарик. Этого просто не может быть…

Человеческий скелет. Одетый. Лежит просто так. Значит, тут трупы вот так лежат, подумала я. Почти две недели это лежало рядом с нами. Все время! Мертвец!

Бея присела перед ним на корточки.

Наверное, я закрыла лицо руками. Держала их у лба, у носа – но точно не перед глазами, потому что все видела.

Я слегка отвернулась, посветила в узкий туннель.

Несколько ящиков. Одни открыты, другие нет. Везде деревянные фигурки. Что это? Откуда, черт возьми, тут взялись щелкунчики? В покрытых красным лаком курточках. Злой оскал. Треугольная белая борода. Сотни грязных белых бород. И везде этот оскал, практически неотличимый от зубов скелета. Скелет! Я испугалась, когда снова посмотрела в его сторону. Очень большой щелкунчик! В животе появилось странное ощущение…

Бея ковырялась в пустых глазницах, в пустом треугольнике, который когда-то был носом.

Мне пришлось снова отвернуться.

Еще один открытый ящик. Его, судя по всему, открыли недавно. Деревянная крышка разломана, на разломе дерево светлее, чем вокруг. Я отступила на два шага назад и посветила внутрь.

Деревянные фигурки, покрытые цветным лаком. Голубые, белые. Женщины. Ангелы. Это были подсвечники. Ангелы лежали вдоль и поперек, их крылья скрещивались. Или все-таки не ангелы. У них были короны. Королевы с крыльями. Там были и фигурки мужчин. Черно-красные. Рудокопы. В форме.

Кто-то побывал здесь совсем недавно. Может, он еще поблизости. Ганс? Или девчонки? Где они?

– Пойдем отсюда, – прошептала я.

– Почему это? – спросила Бея. – Я еще никогда настоящий скелет не видела. Посмотри, вот эти линии на черепе. Круто. Как шов. – Она провела зигзаг пальцами. От того места, где когда-то было ухо, к тому, где когда-то было другое ухо. Назад, к затылку. – Здесь какая-то травма. Пролом. У него череп проломлен. Можно так самому удариться? Это был мужчина, точно. В смысле, покойник, я имею в виду. Как думаешь? Рудокоп.

Я отвернулась. Выдохнула. Потом наклонилась и взяла одного из щелкунчиков. С каких пор существуют щелкунчики? Черт, как же мне не хватает интернета! Мне снова вспомнился листок, который был в заявке на участие в лагере «Дикие Девчонки». Интернет мешает думать.

Я стала вертеть щелкунчика в руках. Внизу была надпись «Made in GDR». Ну да, иногда можно и без интернета. Значит, этот скелет – не рудокоп, а гэдээровец. Почему это написано по-английски? Мне всегда казалось, что в ГДР английского никто не знал.

– Может, все-таки пойдем? – спросила я.

– Куда, Шарлотта? Куда ты постоянно хочешь идти? Нас везде ищут.

– Да, но здесь ведь что-то произошло.

– Ну, наверно, девчонки испугались. Так же, как и ты. Они когда-нибудь вернутся.

– Но ведь и собак нет. Просто Кайтек не смог бы убежать.

– Ну, как знаешь, – сказала она и стала исследовать одежду на скелете.

Моя бабушка всегда все связывала с рождением. Она рассказывала, что мою мать вынимали вакуумным экстрактором и поэтому она до четырнадцати лет отказывалась надевать шапки. Из-за экстрактора.

А о моем рождении есть такая история: схватки у моей матери были очень долго. Я и хотела, и не хотела появляться на свет. И в какой-то момент по родильной палате проходила уборщица – я всегда представляла себе, что она там вытирала околоплодные воды, – и задела ногой металлическое ведро. Оно с грохотом опрокинулось… и в этот момент я начала выходить наружу.

– Вжух, – говорила бабушка, – и ты появилась на свет. Только потому, что испугалась.

Однажды бабушка спросила, не могу ли я сходить к мяснику за фаршем. Я ответила «нет». Она засмеялась и спросила, не грохнуть ли ей ведром, чтоб я начала двигаться. Родители всполошились. Я сказала, что бабушка задала мне вопрос, а на вопрос можно отвечать «нет». А мама на это: «Но она же сказала “пожалуйста”. Когда говорят “пожалуйста”, это не вопрос, а просьба». А я на это: «Тогда бабушка должна была сказать “Сходи, пожалуйста, к мяснику!”, а не “Ты не можешь сходить к мяснику, пожалуйста?”»

Отец вышел, громко хлопнув дверью, и через полчаса появился с фаршем в руках. Мой отец, кстати, появился на свет стремительно.

Интересно, как родилась Бея.

Когда собака наверху залаяла, я тут же побежала наружу.

Бея – нет.

Сузи была наверху. Бея привязала ее к дереву. Я выбежала из туннеля и вмиг вскарабкалась по лестнице.

Поднявшись, я увидела спину. Спину старой женщины. Она удалялась. Это была Стонущая мать. Или? Да, точно! И у нее что-то в руке. Что-то угловатое. Шла она очень быстро, перебирая ногами изо всех сил.

С лестницы выглянула Бея.

– Вперед, за ней! – Она отвязала лающую Сузи с поводка и скомандовала: – Фас!

Сузи помчалась за Стонущей матерью, мимо нее и в лес.

Старуха ходила не очень хорошо. Мы могли бы ее догнать.

И что бы тогда было иначе?

Все!

Мы с Беей бежали. Ноги у меня так и мелькали. Я была всего в восьми-девяти метрах от сгорбленной спины Стонущей матери и смогла разобрать, что у нее в руке – канистра для бензина.

И тут услышала крик Беи. Где-то сзади.

Я на бегу повернула голову – никого нет.

Посмотрела через другое плечо – снова никого.

Я побежала назад. Бея лежала на земле навзничь. Она обеими руками держалась за ногу и обеими губами пыталась сдержать крик. Она убрала одну руку с ноги. Колено было толстое и будто не на своем месте, как-то на сторону.

Что это? Откуда так быстро появилась эта огромная шишка?

– Мениск!

– Что?

– Мениск! Сместился, я ногу подвернула.

Выглядело это совершенно невероятно. Не знаю, как я себе представляла смещение коленной чашечки, но как-то иначе.

– И что? В смысле, что теперь?

Если бы это было мое колено, тогда, не знаю, я бы, наверное, в обморок упала, ну как минимум.

– Блин! Да беги ты за старухой! – завопила Бея, и я понеслась как сумасшедшая.

Стонущая мать исчезла.

В трех метрах от меня стояла еще одна Шарлотта, и мне было не понять, какая из нас настоящая: та, которая стоит там и на все это смотрит, или та, которая пошла обратно в туннель, потому что ее послала Бея. Я должна была найти рюкзак – передний карман, внутри на молнии, там обезболивающие таблетки. Другая Шарлотта скептически на это смотрела, но скепсиса ей всегда было не занимать. Бея проглотила таблетки – одну, вторую… Когда она взяла третью, я спросила, знает ли она, что делает. Она ответила, что ей нужно три.

Я тащила ее по лесу. Руки у нее были холодные, лицо – бледное.

Всё в порядке, сказала она, просто блестяще.

Я сказала: в больницу. Она сказала: никогда. Я сказала: искать помощь. Она сказала: нет. И так пройдет. Нужно только полежать в тишине и, может, еще кусок замороженного мяса. Она становилась все тяжелее. Я ее больше тащила, чем поддерживала: половина висела у меня на руке, половина – на плече.

– Бея, правда, нужно сходить за помощью.

Я тяжело дышала. Сил мне нужно было больше, чем имелось в наличии. Рука у меня стала твердым комком с бесполезным суставом. Затылок превратился в подушку, из которой повылезали все перья. Бея напевала. Судя по боевитости мелодии, это какая-то песня освободительной борьбы, типа партизанской. Я положила Бею на опушке и сама легла рядом. И если бы нам никто не мешал, мы бы так и остались здесь лежать, пока бы не превратились в два скелета – напевающий и запыхавшийся.

Земля подо мной была какая-то неустойчивая. У меня было ощущение, что, может быть, и наоборот: что я снизу, а земля сверху. Мои руки вцепились в траву.

– Бея, нам надо к врачу!

– Блин, да отстань ты со своим врачом. Нельзя мне к врачу. Нас же сразу там и оставят. Ты забыла? Инкен. Оставление в опасности. И если ты мне прямо сейчас не поможешь, то на тебе будет второе оставление в опасности, ну, или какое-то там оставление…

– Все равно нужно! Это само не пройдет!

– Почему нет? У меня уже несколько раз было смещение мениска. То есть довольно часто. Поэтому я бросила балет. Хорошо в этом то, что если немножко разбираешься, то можно легко впихнуть коленную чашечку на место.

Низко над поляной висел шум. Сверчки выводили свою ножную музыку. Стрекот поднимался вверх и далеко не расходился. Что-то ползло у меня по руке. Что-то щекотало ногу…

– Сделаешь?

– Что? Я?!

Потом я лежала около Беи. Думала о Кайтеке, о родителях, о Рике, и о самой себе. Балет, вспомнила я. Бея ведь никогда в жизни балетом не занималась!..

И тут я услышала стук.

Они пришли с тачкой.