Участок был окружен кованым забором с цветочными мотивами. Желтая краска на нем облупилась, из-под нее проглядывал синий слой. На границе территории растительность была выше. Растения обвивали забор, прорастали сквозь кованые цветы. За те, что ползли по забору, цеплялись другие растения снаружи.

Трава на лужайке росла как вздумается. Посредине в ней утопали три надувных матраса.

Через щели в разбитых каменных плитах террасы тоже пробивалась трава. На террасе – большой деревянный стол из толстого ствола. Вокруг – четыре табуретки, из стволов потоньше.

Домик похож на кубик с крышей. На каждой стороне – квадратное окно, спереди – узкая дверь. Мой отец иногда говорил в конце тирады: «Хлоп-хлоп, и домик готов». Тут я впервые поняла, о чем речь.

Рядом с домиком растет тростник, посреди которого в землю вкопана старая металлическая ванна, наполненная водой. В воде плавают кувшинки, а на их листьях сидят лягушки, которые ныряют, как только я приближаюсь, чтобы получше их рассмотреть.

Мы договорились, что выходить я буду, только когда мне понадобится в туалет. Он находится в крашеном сарайчике в нижнем конце сада. Внутри пахнет хлоркой, ржавчиной и старым деревом. На одной стене – куча инструментов, на потолке – пауки. Доска с дыркой, ведро – куда большая роскошь, чем наша яма в лесу!

Этот сарайчик виден из окна. Я снова задернула занавески. Похоже, только солнечный свет еще пытается делать вид, что это лето – такое же, как предыдущие.

Внутри я уже сотню раз все осмотрела, но мои глаза снова и снова пускались в обход. На полу – толстый восточный ковер: посередине встречаются два воина на лошадях. Среднюю, самую важную часть тканой картины закрывает массивный стол с мраморной столешницей и львиными ножками. Львиные когти покрыты желтым лаком для ногтей.

На столе – десятки газет. Я их уже просмотрела и прочитала все статьи о нас.

Никаких «нас» больше не было.

В разных углах комнаты стоят три открытых рюкзака. Из них торчат черные футболки. Я взяла одну. Katakombia, Brutal Attack Tour 2013. Пахнет мальчишеским потом.

Я подошла к кухонной нише. Вообще-то это просто переделанный старый шкаф. Сверку выпилены два отверстия. Одно – для круглой эмалированной миски, другое – для двух маленьких конфорок. Дверцы сняты с петель. Вместо них – занавеска из толстой материи с крупными цветами. Я отодвинула зелено-желтую шуршащую шторку. На ощупь – будто соткана из мелких кусочков стекла. В шкафу стоит еще одна эмалированная миска, полная грязной картошки. Рядом – большая красная металлическая бутылка. Я сразу заметила два значка: череп и изображение взрыва. Написано «Осторожно! Газ!».

Я подумала о скелете. Потом о девчонках, о собаках и снова о скелете. Встряхнула головой.

Интересно, баллон открыт или нет? Если я сейчас попробую это выяснить, может, я случайно его раскручу. Моя рука застыла в воздухе…

– Вытащи меня, – послышался сзади голос Беи. – Я хочу выйти.

– Ой, ты проснулась? Как себя чувствуешь?

– Вытащи меня!

– Да что такое?

– Ну, выйти. – Она показала на дверь. Помахала рукой туда-сюда.

На то, чтобы поднять Бею на ноги, понадобилось время – она до сих пор нуждалась в помощи.

– Ты не хочешь лучше?..

Она заковыляла со мной к выходу, чертыхаясь на свое колено, как пират на пенсии. От одного воспоминания о предыдущем дне у меня заныло плечо. Добравшись до двери, Бея вытянула руку и взялась за ручку.

– Заперто. Нас кто-то тут запер. Заперто!

– Без паники. – Я потянула ручку вверх, и дверь открылась. – Фокус-покус! – В этот момент я была просто невероятно крута! Сказала Бее «без паники». Я прям пила воду крутости, купалась в ней, сама ее варила!

Доведя Бею до деревянного стола на террасе, я подтащила одну из табуреток из ствола, чтобы она могла положить на нее ногу. Усевшись, она закатала штанину – распухшее колено было сине-зеленого цвета.

– Ох, черт! Давай-ка принесу тебе что-нибудь холодное. – Я положила ей на колено мокрое посудное полотенце, потом села на другую табуретку-пенек и стала рассказывать про кошку моего дяди, которой запрещалось заходить в его студию. Мой дядя пишет музыку, и у него собственная маленькая студия звукозаписи, в которой лежит ковер, чтобы гасить шум. А так как кошка очень линяла, ее туда не впускали. Для этого дядя переставил ручку двери вверх, чтобы кошка не могла ее открыть. Все остальные двери в доме она открывать умела.

– Не стоит так волноваться, – резюмировала я.

Бея положила руку мне на бедро и внимательно на меня посмотрела.

– Когда ты в следующий раз не сможешь рта раскрыть, не покраснев, я скажу тебе то же самое. Не стоит так краснеть. – Она убрала руку с моей пылающей ноги. – А теперь я бы хотела понять: где это я и как сюда попала?

…Лежа в лесу, я приросла к земле. Почти заснула, но не совсем. Спина приклеилась, на суставах были маленькие рычаги, маленькими крючочками закрепленные в маленьких пазах. Руки и ноги валялись рядом как отработанный материал. Я вообще ничего не ждала. Это оглушало, я вся была как камень.

Когда послышались шаги, я даже не повернула голову. Я слышала стук. Издалека. Смерть со своей тележкой. Мёрбицский человечек. Злой дух с черствыми булочками. Стонущая мать с канистрой бензина, Щелкунчик.

– Эй! – произнес голос. И еще, и еще раз. Потом голос потряс меня за плечо. Другой голос положил руку мне на лоб. Третий заволновался:

– Эй, Бея! Эй! Эй! Эй!

Эти голоса я не знала. Это были не девчонки. Странно. В лесу же только девочки, подумала я. Потом в путь отправилась мысль – откуда-то из дальних далей мозга. Мысль: нужно посмотреть. Нужно выйти и посмотреть. Во мне было очень темно, и путь оказался длиннее, чем обычно. Наконец я пришла туда, куда хотела, или, точнее, не совсем туда: сначала зашевелились пальцы. И незадолго до того, как я сама бы смогла найти свои веки, где-то в этой усталости и в этом тяжелом все-равно и боли кто-то снаружи открыл мне один глаз.

Стало очень светло.

Это был парень.

Высокий, в очках.

Это же тот самый блондин, которого я видела на озере!

За его головой появилась еще одна – круглое лицо с веснушками. Парень с кудрявыми рыжими волосами. Старший брат Пеппи Длинныйчулок. Чей-то голос спросил:

– Она в порядке?

Мне было не видно голову, к которой прилагался этот голос, но наверняка это был тот, одетый в черное парень с длинными темными волосами.

Это были те, кто потерял листок. Одного из них звали Матео Штрайтер, и он подавал заявку на что-то связанное с сыром. Больше я о них ничего не знала.

Я снова закрыла глаз. Потом открыла сразу оба. Блондин улыбнулся. Интересно, это из-за очков мне показалось, что ему можно доверять? Ему я стала доверять сразу.

– Ты в порядке?

Я впервые покраснела лежа. Кивнула.

– Что случилось-то? – спросил рыжеволосый.

Я хотела сесть. В этот момент блондин наклонился надо мной, и мы чуть не стукнулись головами.

– Ой, извини! – сказал он.

И я тоже:

– Извини!

– Не, это я, – сказал он.

А я:

– Ну, я тоже… – И тут мы улыбнулись так широко, что птичка на дереве высоко над нами наверняка подумала, что появился какой-то новый вид существ – человек-улыбака.

Я взяла себя в руки.

– Что случилось… Эм… куча всякого…

– Ладно. Окей, – сказал рыжеволосый. – Попей-ка давай. – Он вынул из угловатого коричневого кожаного рюкзака круглую металлическую бутылку. На вкус напоминает фруктовый чай.

– Сегодня, я имею в виду, – сказал кудрявый. – Почему вы лежите здесь, а она… – он кивнул на Бею. – Почему она в отключке? Сколько она уже здесь?

Я пожала плечами.

– Она, ну, вывихнула колено. Сказала, что можно вправить обратно. Типа это легко. У нее такое… такое уже несколько раз было. – Я вся покрылась потом, старалась не смотреть ни на кого из пялившихся на меня парней. Третий тоже, который с длинными черными волосами. Лицо у него было как у льва: большой рот, тонкие губы, челюсти, желтые глаза. Он доверия не вызывал. Двое других были вроде ничего. Очки и веснушки – явные признаки благонадежности.

– И что ты сделала? – спросил Львиная голова. Говорил он тягуче-медленно, будто хотел быть уверен, что я его действительно понимаю.

– Эм, что я сделала? – Я посмотрела на Бею. – Я сделала, что она сказала. Взяла ногу и потянула. Она кричала, потом проглотила еще одну такую таблетку, хотя я ей говорила…

– Какие это были таблетки? – спросил он снова очень медленно. И правда думает, что я чокнутая?

– У нее в кармане. – Я кивнула на Бею.

Брат Пеппи Длинныйчулок стал шарить по карманам Беи. Она бы ему за это точно врезала! Потом кинул таблетки темноволосому. Тот осмотрел их со всех сторон. Он тут был главный осматриватель. Это меня раздражало, потому что он вовсе не был моим главным осматривателем. Главной все еще была Бея. Или я. Меня ведь выбрали.

– То есть всего три штуки. Тогда она некоторое время будет в отключке. Это очень сильная штука. Доксиламин сукцинат, двадцать пять миллиграмм. Зачем ей такое вообще? – Он постучал полупустой упаковкой. – Если она завтра до середины дня не проснется, придется в больницу. – Потом ко мне: – Мениск-то вправлен?

Я пожала плечами.

Пока кудрявый ощупывал колено Беи, я пыталась определить, еда хочет скорее попасть ко мне в желудок или покинуть его. Пожалуйста, только не надо блевать сейчас!

– В общем, колено распухло, но мениск на месте. Насколько я чувствую. – Но все равно не переставал щупать Беино колено.

– Ой, извини, – спохватился блондин. – Мы же не представились. Я – Юрек. – Он протянул мне руку. – Это – Оле, – он показал на рыжего, забрав у меня свою большую добрую руку. – А это – Матео.

Длинноволосый кивнул и произнес снова по-идиотски медленно:

– Пока что вы пойдете к нам. Нельзя же вам оставаться тут.

Не знаю, кивнула ли я.

Парни погрузили Бею в заляпанную цементом тачку, и мы двинулись в путь.

У меня в голове проносились тысячи вопросов. Прежде всего про девочек. Я думала о Рике, об Антонии, обо всех остальных.

Длинноволосый, Матео, медленно и без особого выражения сказал:

– С тачкой через территорию нам нельзя.

– Через территорию садоводства, – добавил для меня Юрек и улыбнулся.

Я дала своим глазам команду «к ноге» и посмотрела на Оле. Но если я буду смотреть на Оле каждый раз, когда мне хочется посмотреть на Юрека, Оле подумает, что я смотрю на него. Да и куда вообще смотреть, когда рядом парни?

Я кивнула:

– Ага, понятно. Не, через территорию садоводства так пройти не получится.

Они стали советоваться. Обходить так или эдак или еще немного подождать? Накрыть Бею покрывалом, а на меня надеть шапку? Я бы с удовольствием поменялась с Беей. Хорошо, поврежденное колено, все дела, но я-то тут одна с тремя незнакомыми парнями! Нехорошо, если я буду молчать. Я же не упала в обморок, ничего такого. А так как вопрос был в том, как нам с Беей через садоводство попасть в их домик, будет странно, если я буду вести себя как мешок, который нужно провезти контрабандой.

– Я за то, чтобы дождаться сумерек, – услышала я свой голос. И все со мной согласились.

Забавно, подумала я, они же не знают, какая я застенчивая. Значит, и не нужно ею быть, – ведь эта уловка тут же сработала.

Мы сделали привал над Мильхфельсом.

– Я схожу вниз и принесу что-нибудь поесть, – Матео кивнул на долину.

– Он там работает, – объяснил мне Юрек.

Матео стал спускаться с горы в направлении заката. Магазин был весь словно в огне. Четыре флага хлопали о флагштоки. Это напомнило мне лагерь, там, под Бад-Хайлигеном. Это было пять тысяч лет назад… Две с половиной недели. Почти три.

– Что такое? – спросил Юрек.

Уголки губ у меня поползли вверх, потом чуть-чуть вниз – я попыталась сделать нейтральное выражение лица.

– Эм… Ты знаешь историю про дракона? – спросила я и немного запнулась. – Про дракона… драконье молоко… и эту скалу?..

Когда он кивнул, мне ужасно захотелось тотчас в эту скалу и провалиться. Ну конечно, знает. Он же местный. Что за дебильный, дебильный вопрос! Боже, ну я и дура! Такая и против гуся в поддавки не выиграет.

Я смотрела, как Оле пытается напоить Бею из своей металлической бутылки. Он взял ее за нижнюю челюсть, надавил большим пальцем на одну щеку, указательным – на другую и стал медленно лить воду в приоткрывшийся рот. Так крестьянин кормит ягненка из бутылочки. Бея точно бы дала ему в морду, да еще как! У него бы все веснушки с лица пооблетали.

Юрек вытащил из своего рюкзака зеленый металлический бинокль. Наверняка военный. У какой-то армии какой-то страны одним биноклем меньше.

– У старухи окно горит. У женщины на соседнем участке. Ей наверняка под девяносто. Вот, посмотри! – он протянул мне бинокль.

Через линзы на меня глянули гигантские дома. Как падающий самолет, мой взгляд пронесся мимо. Перед моими глазами мелькала круглая нарезка города.

– Не поворачивай так быстро. – Юрек немного ко мне пододвинулся и взялся рукой за бинокль. Мой безумный полет над городом прекратился на лужайке.

– Что ты видишь?

– Лужайку.

– А сейчас? – Он осторожно повернул бинокль в моей руке, меня при этом не касаясь.

– Все еще лужайку.

– А теперь?

– Дорожку… забор…

– Сейчас должен появиться первый сад. Видишь? А за ним – красный дом с белыми окнами? – Он повернул бинокль еще немного и направил мой взгляд сквозь сад. – Видишь?

– Да.

– Если ты сейчас осторожно пойдешь направо, там будет следующий сад, с большой лужайкой. Да? Видишь?

– Да! Там качели.

– Полосатые?

– Полосатые.

Мы как будто вместе прогуливались, не сходя с места.

Он отпустил бинокль.

– А сад еще правее – той старухи.

Я обшарила тот сад – одни грядки, никакой старухи.

– Дом желтый?

– Да. Нашла?

– Да, но старухи нет.

– Покажи-ка! – Он очень близко пододвинул голову. Очки стукнули о металлический корпус бинокля. Сначала это показалось мне нахальным, а потом понравилось. Я подумала, что ведь могла бы и отклонить голову, если бы мне это было неприятно.

– Как раз идет к машине. – Юрек убрал голову. Я снова стала смотреть в бинокль. И увидела машину. Коричневую. Фу-у!

– И эта говняно-коричневая машина…

Он засмеялся.

Потихоньку мне становилось не по себе оттого, что мы все время видим и думаем одинаково. Теперь мне казалось, что он сидит слишком близко. И голова уж очень рядом, и смех дурацкий.

Коричневая машина удалялась. Я подумала, не последить ли за ней в бинокль, но мне не хотелось.

– Дай-ка сюда, – сказал Юрек и забрал у меня бинокль. – Посмотрим, куда она направляется. – Он прямо дрожал от радости. – Из меня вышел бы суперский тайный агент!

Я встала и пошла прочь. Просто не могла больше сидеть рядом с ним – с парнем, которым я была бы, если б была парнем.

Оле все еще стоял около Беи. В задумчивости он положил руку ей на плечо. По крайней мере, я надеялась, что в задумчивости.

– Пульс и дыхание в порядке, – сказал он и убрал руку. – Уже скоро стемнеет, и можно будет в дом. Старуха уехала?

– Да, на говняно-коричневой машине.

– Лучше, чтоб она вас не видела. Нас-то она уже знает.

Вопрос получился каким-то глупым, но лучше мне было не сформулировать:

– А вы знаете, кто мы, да?

– Конечно, – сказал он. – Мы ваши фанаты. С первых часов.

Оле как-то странно на меня посмотрел: скорчил рожу, поднял брови, потом опустил.

Наши фанаты? С первых часов? Это же стыдно! Ну, для меня.

Юрек закашлялся.

– Что-то в горло попало.

Ему совершенно незачем было объяснять, почему он кашляет. Если только он не специально закашлял и просто сказал, что что-то в горло попало. Когда дышишь, ты же не говоришь: сорри, мне сейчас очень нужно было, а то бы я задохнулся.

Слава богу, я увидела, что в гору поднимается Матео, и смогла сказать:

– Матео идет!

Спускать тачку с горы нужно было очень аккуратно. Два парня держат за ручки, один впереди, подпирает, чтобы тачка не разгонялась слишком сильно. Мы прошли мимо городка, въехали в садоводство. С одного участка доносились футбольные кричалки, с другого несло жидкостью для розжига.

Садовая калитка дважды скрипнула. Раз, два, взяли – парни потащили Бею в домик. Она висела как мостик, связанный из канатов первобытными людьми и перекинутый между берегами под названием Матео и Юрек.

Они положили Бею на диван и начали готовить.

На столе – огромная кипа газет. «Фанаты с первых часов», – подумала я.

– Вы знаете что-нибудь об остальных? – спросила я.

Они не знали. Надеялись, что знаю я.

Теперь мы оказались в том же положении, что и вся остальная страна.

Мысли острыми углами вырезали из меня тысячи кусков. Я думала «умерли-заболели-упали» и еще много всякого такого. Вот сейчас это действительно напоминало одну из моих загадок с сайта с головоломками: в туннеле лежит скелет, пять девочек и три собаки исчезли, старуха с канистрой убегает…

Именно в тот момент пришла эта новость. Настоящая новость-бомба оглушает, забивает все каналы и свистит, когда ее произносишь. А потом выстреливает в воздух и пишет саму себя в небе.

И тот, кто ее уже знает, рассказывает другому, тому, кто еще не знает, а тот – еще кому-то, кто не знает, и этот тоже хочет передать ее дальше, но все уже в курсе… Хлоп! – и знает уже вся страна. Людей, которые отработали ночную смену и теперь заслуженно спят днем, будят специально, чтобы рассказать; чьи-то пальцы набирают номера; рты прижимаются к микрофонам и беспрестанно передают одно и то же сообщение дальше…

Когда вышла эта новость, место, о котором прежде никто не слышал, моментально стало знаменитым. Волькенкнохен, между Дрешерландстоком и Гелобт-Биненхаммером.

Что? Где? – спрашивают журналисты. Что это еще за названия? А-а, значит в Рудных горах такие часто встречаются? Так там все населенные пункты называются так пугающе: Миттельвюст, Херрензорге, Химмельсштайн, Кукроне, Шаттентанне, Фюрстеншедель.

Один киношник звонит своему адвокату:

– Да, я хочу на них права. История будет называться «Дикие девчонки из леса». Или «Wild Wood Girls», так по-английски, понимаешь? Только представь: логотип с пиратскими мотивами. Что-то такое крутое, понимаешь? Альфа-девчонки, в таком духе. У них же еще собаки были. Это будет круто! Нет, слушай, это будет потрясающе! Да, это точно бомба! Можно еще кукол наделать. Для самых маленьких. Понятно, с собаками, конечно.

А потом хлопают двери машин – с грохотом, звучно, с дребезгом, тихо, громко, глухо, со скрипом. Маленькие газеты посылают своих корреспондентов, не говоря уже про крупные. Телеканалы направляют съемочные группы. Они бы, конечно, с удовольствием поехали с мигалками, если бы это не было запрещено: пропустите меня, я с телевидения. Что вы там снимаете в Тюрингии? Бросайте сейчас же! Отправляйтесь в Волькенкнохен, в больницу!

Образуется пробка. Пробка на въезде в округ Дрешерландсток. На такое количество машин дороги там не рассчитаны. Волькенкнохен – маленькое местечко с узкими улочками. В Средние века таких было много.

Каждый журналист должен оказаться на месте первым. Они протискиваются к городку, как лососи на нересте вверх по реке. К больнице. Они хотят взять ее штурмом, вытащить девочек из кроватей и первыми заполучить снимки – их, истощенных, растерянных, обезвоженных, безумных. Может, они двух остальных девочек съели? Рейтинги взлетят до небес, если заполучить интервью первыми или сделать действительно хороший портрет одной из них, например Красавицы! Было бы шикарно, если б она выдала что-то действительно крутое. Или Средневековая девочка…

С одного канала в мгновение ока примчались к родителям Антонии – быстрее, чем можно произнести «посягательство на частную жизнь». Их вытащили из постели. Вы уже слышали? Нет, еще нет. Вас туда отвезти? Не волнуйтесь, вот кофе, пожалуйста. А потом журналисты стали снимать этих растерянных несчастных людей, пока ехали, – как они плачут, как разговаривают, как ссорятся.

Около восьми утра Волькенкнохен оцепили. Приехала полиция из соседних населенных пунктов и стала пропускать только жителей. Журналистов – по очереди, только если кто-то из представителей прессы уезжал. Но, естественно, не уезжал никто. Сюжет еще не был готов. Удалось заставить кого-то что-то сказать в микрофон: мэра, который ничего не знал, местного дурачка, который знал слишком много, даже бывшего парня Красавицы, который уж точно не знал ничего, но зато был хорош собой и ему позволили зайти в больницу.

Вход в больницу охраняли полицейские. В шуршащие рации они говорили: прибыли родители детей. Пропустить. Принято. Журналистам, которым удалось заполучить родителей Антонии, на входе в больницу пришлось их отпустить. К сожалению, те принадлежали не телеканалу. Они принадлежали только самим себе, поэтому плюнули на сопровождающих и побежали к дочери.

Уже утром кто-то сообразил привезти фургон-бистро с азиатской едой. Обычно «Ванг» стоял на рыночной площади. А теперь расположился рядом с больницей. Кофе там был плохой, но другого не было. Усталые журналисты выпьют что угодно, если это хоть как-то бодрит. Ближе к полудню рядом появился фургон с выпечкой. Кофе там был чуть получше. А потом подъехала еще машина с кофе и хот-догами. Посреди городка Волькенкнохен возник новый город.

Мы пошли спать, прежде чем новость распространилась повсюду.

Проснувшись на следующее утро, я не была до конца уверена: я действительно проснулась или умерла во сне, но все-таки проснулась. Мое плечо, черт возьми! Оно что, все из гноя или как? Я протащила Бею через пол-леса, и теперь я где?..

Во сне меня преследовали безумные видения: Стонущая мать, огонь, лай, бег, мениск, со свистом, как диск, носящийся по воздуху.

– Лови его! – кричала Бея. И я поймала. Снова огонь, кости, скелет, все девчонки в одной тачке.

Что случилось? И случилось ли это на самом деле?

Я была в этом домике с этими… и тут я услышала их голоса.

– Тс-с, тихо! – шикнул Матео.

Я чуть приоткрыла глаза: по комнате двигаются худые волосатые ноги парней. Они подошли к эмалированному тазику – чистят зубы. Подошли к чайнику – ставят кофе. Потом начали натягивать штаны. Стараются не шуметь.

– Напиши еще записку, где мы и когда вернемся.

Откуда идет голос Юрека?

Я попыталась его разглядеть. Он стоит у окна и что-то ест.

– …Работает в магазине, а Юрек помогает звонарю. У меня смена в кафе во второй половине дня, а в первой – попытаюсь узнать, что с остальными девчонками, – пробубнил Оле.

– Да не обязательно им все так подробно знать… – тихо сказал Матео.

– Мне что-то вычеркнуть или как? Будет же впечатление, что нам есть что скрывать.

– Я всегда за то, чтобы… – Я так и не узнала, «за что» Оле. Они вышли. Над садом прострекотал вертолет. И улетел.

Когда все затихло, я услышала биение своего сердца. Оно еще мое? Сердце Шарлотты Новак, дочери уборщицы и уборщика?

Снаружи кричали садовые птицы. Они кричали совсем не то, что лесные. Сад – это прибранный лес. Лошадь, которой все время говорят то «ну», то «тпру». Расти что-то должно, но там, а не здесь, не так высоко, не так буйно. Лес и сад – родственники второй очереди. Я скучаю по лесу. И по всему… По девчонкам тоже. И по собакам, конечно. Но лес! Его свет, его запах… В этом домике я чувствовала себя не в своей тарелке.

Некоторое время я осматривалась. Пока не проснулась Бея и не произошел этот случай с дверной ручкой. А потом, уже на террасе, она потребовала объяснений.

Я села рядом на табуретку-пенек и стала рассказывать. Про Юрека, Оле и Матео. Про тачку. Про путь сюда. Про то, что я не знаю, где остальные девчонки.

Бея кивала с закрытыми глазами.

– Эти типы наверняка знают. С ними что-то не так. Причем по-крупному. Или тебе не странно, что они ходят по лесу с тачкой? И что у них тут все эти газеты?

– Они сказали, что они наши фанаты.

– И откуда они узнали, где мы? Откуда они вообще взялись? – Бея сощурилась.

– Они местные. Может, и так знали про туннель. – Я пожала плечами.

– Фанаты! Нельзя же просто стать фанатом того, кто об этом вообще не просил.

– Если бы я о нас прочитала, я б тоже решила, что мы крутые.

– Быть фанатом – для слабаков, – сказала она. – У них здесь кофе есть?

Я встала и пошла в прохладный дом. Снаружи становилось жарко. Утреннее солнце нагревало доски террасы. В лесу всегда было приятно, в туннеле – всегда прохладно.

У меня было ощущение, будто мною кто-то играет. В каких-то неправильных декорациях. Я готовила кофе и думала, что и готовить кофе – для слабаков. И думать о том, что для слабаков, – тоже для слабаков. Себе я заварила восточно-фризский чай. В Рудных горах. Чушь какая!

– Вот! – я поставила кофе перед Беей на большой ствол.

– Мне не достать, – сказала она.

Я подвинула ей чашку. Если быть фанатом – для слабаков, тогда быть звездой – для сволочей.

Несколько минут разговором владел сад. Монолог из стрекота и жужжания. Издалека доносились человеческие звуки: тарахтение мотора, какая-то музыка, удары топора. Деревья стоят так далеко друг от друга. Вся остальная растительность такая приземистая. Для меня все это просто ничто. Я хотела в тень, в пещеру, туда, где растет мох…

Но вообще-то у меня были беспокойства и посерьезней. Что с девочками? С коленом у Беи? Где Кайтек? Что это был за скелет?

– Знаешь, чего ужасно жаль? – спросила я Бею и тут же продолжила: – Так хотелось поймать ту старуху. Она ведь наверняка что-то знает о скелете в туннеле и об этих деревянных фигурках.

Бея пожала плечами.

– Это наверняка просто сумасшедшая.

– Эти твои таблетки, что, эмоций лишают? Что с тобой? – Я встряхнула головой. – Ты только подумай: эта сумасшедшая хотела поджечь туннель!

– С чего ты взяла? – спросила Бея.

Ну конечно, она же не видела канистру! Когда я ей об этом рассказала, она снова пожала плечами.

– Бея, она хотела там все сжечь. Эти деревянные фигурки, скелет. Чтобы их никто не нашел. Мы ей помешали. А теперь, когда в туннеле больше никого нет, она может спокойно… – Мои руки были вполне со мной согласны и пытались побороть мою неспособность к полетам. Бея обязательно должна была понять, что я говорю потрясающие вещи! – Ты только подумай, может, она все это время пыталась нас выманить. Из-за трупа и этих штук, деревянных фигурок. Поэтому и крутилась рядом. Может, она и собак отравила? Кто знает, что с остальными девчонками? Может, с ними произошло что-то ужасное?

Бея нажала на распухшее колено. Лицо у нее перекосилось.

– А может, ничего ужасного не произошло. – Она снова нажала на колено и снова скривилась. – Болевая тренировка, – объяснила она.

Мои руки опустились.

– Все равно! – сказала я. – Если мы будем слишком долго ждать, Стонущая мать все спалит, и скелет уже невозможно будет идентифицировать. Там же все-таки произошло преступление. Он же не случайно там лежит. – Я отхлебнула чая. Вот какой, значит, вкус у восточно-фризского чая – напоминает мокрое сено.

Закончив свою тренировку, Бея взяла чашку и стала дуть на кофе.

– Судя по тому, как это скелет выглядел, он там не меньше тридцати лет пролежал. И если ему тогда было пятьдесят, сейчас он все равно был бы мертв. Так что неважно, что произошло.

– А если ему было двадцать?

– Тогда он все-таки прожил двадцать лучших лет своей жизни. – Она смотрела в небо так, словно там что-то было. Но там не было ничего. Оно было голубое, теперь кроны деревьев это не скрывали. И если на него смотреть слишком долго, в душе поднималась тоска.

Я допила свой чай.

– Вовсе не все равно, почему человек мертв. Я в этом убеждена. Если бы это было все равно, – потому что в конце концов умирают все, – можно было бы развлечения ради проламывать черепа направо и налево, а уж на войны было бы и подавно плевать.

Едва я это сказала, как вдруг почувствовала, что вообще-то все-таки все равно. Все все равно и не все равно одновременно – бух! Что делать с таким осознанием?

Бея пожала плечами.

– И кому это что даст, если выяснить, что там произошло?

Я постучала себя в грудь и покраснела, конечно… И плевать!

– Мне. Вот мне, Бея!

Когда я включила радио, оно произнесло наши имена. Я так испугалась, что мне показалось, будто меня кто-то ударил.

Сердце застучало громче некуда. Я! Мое имя! По радио! И кто-то говорит, что я в дачном домике. Незнакомый голос. Не совсем незнакомый. Я его уже где-то слышала…

– …А вторую зовут Рабея Адлер. Они в одном дачном домике. У трех парней. Они их там прячут.

– Сделай погромче, – крикнула Бея в открытую дверь.

Я сделала.

– Здесь, в нашем городке, мне все равно никто не верит, – сказал голос по радио. – Но поверьте, это же лучшее укрытие для девочек. Я могу говорить, что хочу. Мне же никто не верит. Я Ганс. Вы наверняка обо мне уже слышали.

Значит, Ганс.

Журналистка поблагодарила его и передала слово в студию.

– Кто это такой? Откуда он это знает? Надо валить отсюда. – Бея сделала жест рукой в сторону неба и при этом опрокинула со стола кофейную чашку.

В небе снова показался вертолет. Он приближается? Сейчас они приземлятся здесь, начнут осыпать нас вопросами, тыкать в лицо микрофонами, камерами и наручниками. Черт, что мы вообще нарушили? Инкен же на самом деле не умерла! Я же ничего не сделала. Я ничего не сделала! Они не могут обращаться со мной как с преступницей!

Шум вертолета стал тише.

– Он же не сказал, в каком именно мы доме, – произнесла я.

Мы прислушались. Мне показалось, что я различаю звуки бассейна: плеск воды, объявление по громкоговорителю, вибрацию трамплина.

Я собрала осколки чашки. Она не была особо красивой – синяя с золотым, на одном из осколков надпись «Праздник дракона».

Радио сказало:

– Вы слушаете «Радио Рудных гор». Новости: многодневные поиски хайлигенских девочек завершены.

– Да сделай же громче! – Бея бы сейчас скинула еще одну чашку, если б она была у нее под рукой.

– А ты не кричи так! – Я подскочила к радио, выкрутила ручку громкости до упора, а потом немного повернула назад.

– Как сообщило вчера новостное агентство НФФ, пять из семи исчезнувших девочек обнаружены в регионе Рудные горы, неподалеку от Гелобт-Биненхаммера. Вчера днем девочки с тремя собаками появились на окраине округа Дрешерландсток и обратились к водителю машины за помощью. Одна из девочек находилась в тяжелом состоянии. Ей была оказана медицинская помощь в больнице города Волькенкнохен. Ее состояние пока остается сложным. Остальных девочек медики также обследовали. Они здоровы. О местонахождении еще двух девочек до сих пор ничего не известно. Речь идет о пятнадцатилетней Шарлотте Новак и шестнадцатилетней Рабее Адлер.

Я выдохнула с облегчением. Все живы. А потом снова вдохнула – собаки тоже с ними. Все три. Снова выдохнула и посмотрела на Бею.

По радио играла песня о бегстве и неясностях в отношениях между людьми. О любви, судя по всему. Escape with you, huhu. Я спросила Бею, как она думает, кто из девчонок заболел.

Она пожала плечами.

Мысли у меня в голове носились по кругу. Больна Антония? Пожалуйста, только не Антония. Рика? Надеюсь, нет. Аннушка? Да, может быть, Аннушка. Или Фрайгунда? Мне это трудно было даже представить. Она как-то говорила, что ей никогда не делали прививок и поэтому у нее такое крепкое здоровье. А Иветта? Я решила, что в больнице Иветта. Это было бы лучше всего. А если все-таки Антония?

– Ты об этом не думаешь? – спросила я еще раз. – Правда не думаешь?

– Это как молочную корову гонять по кругу. От этого она не даст больше молока. Понимать тебе необязательно.

– Нет, нет. Я понимаю. Молоко.

Как я до такого дошла? Я? Тихая Шарлотта? Мне бы самое то сидеть в саду у бабушки. Я бы узнала об этих девочках из новостей – правда, тогда бы их было только шесть. И мне бы очень понравилось, что наконец-то в новостях появилось что-то интересное, а не только про деньги, политику, биржу и футбол.

Я попробовала ответить самой себе, почему я тут оказалась. Это же просто цепочка из «а потом», «а потом», «а потом», «а потом»… Пока Инкен не появится, сказали мы. А если она не появится никогда? Ведь нам придется как-то жить с тем, что она мертва. И мы понесем за это наказание. И это будет не просто меньше карманных денег и не домашний арест. Наказание будет в том, что мы виноваты.

Я спросила себя, почему я еще здесь. Из-за Беи.

А потом – почему она еще здесь. Из-за колена.

Следующая песня была про смерть. Про смерть от безответной любви. Глупости. Это ж просто шантаж!

Я покрутила ручку радио. Всего два канала: «Радио Рудных гор» и еще какой-то детский. Там передавали песню, в которой прыгающая пицца просила, чтобы ее отвезли в Италию. Припев призывал прыгать вместе с ней.

После песни женский голос представился Бабетт и сообщил, что с нами передача «Летние посиделки с Бабетт». Сегодня – с особенной темой: «Побег!» Ведущая немного поговорила про побеги из дома. Этим летом их количество выросло. Все, наверное, слышали про семь хайлигенских девочек. Эту волну побегов она может объяснить только тем, что детям и подросткам очень хочется сменить обстановку, побыть на природе и почувствовать опасность. Ведь сегодня за детьми постоянно следят родители и слишком их опекают.

– Сегодня у нас в гостях Тереза Ульман. Ей тринадцать лет, она из Висланда. Этим летом она тоже убегала из дома. Привет, Тереза. Расскажи нам, почему ты убежала?

– Мы хотели помочь хайлигенским девочкам.

– Кто это «мы»?

– Ну, девчонки с форума… – запнулась. – Я об этом перед эфиром рассказывала.

– Да, название, конечно, можешь не говорить. Позволь, я поясню для наших слушателей. Есть такой закрытый интернет-форум, только для фанатов. Тереза принимает там очень активное участие. Тереза, не могла бы ты объяснить, что тебя так привлекает в хайлигенских девочках?

– Раньше я была фанаткой одной группы. Не буду говорить какой, мне сейчас уже от этого стыдно. Музыка не такая уж и хорошая. Я на них все карманные деньги тратила. А они и так уже невозможно богаты, и я им совсем не нужна. Когда во всех газетах стали писать про девочек из Хайлигена, мне это показалось куда интереснее. Ну правда, они же что-то делают! И мне не надо ничего покупать. Или слушать какую-то музыку. Круче всех, мне кажется, Бея. Она была бы классной подругой. Наверняка! А еще мне понравилось, что они были в таком лагере. Я бы тоже хотела что-то подобное. Хотя я бы, наверное, не решилась. Это вроде как странно, если ты сидишь в лесу. Когда мы были маленькие, мы много играли в парке или в саду. По-моему, это хорошо, что теперь можно говорить, что ты любишь природу, и тебя не сочтут сразу эмо или склонным к суициду за то, что ты любишь сидеть у костра. В общем, речь о свободе.

– И на этих прекрасных словах мы уходим на короткую музыкальную паузу. Тереза останется с нами и еще немного расскажет нам про интернет-форум.

Зазвучала песня про то, что каникулы – это круто, просто потому, что это каникулы. Каникулы, тра-ля-ля-ля, лучшее время, тра-ля-ля-ля. Теперь бы я под этим не подписалась.

Была ли для нас эта история действительно про свободу? Или она про свободу только для Беи, а для всех остальных – про что-то другое? Последние недели мы были совсем не свободны. То есть свободны только в том смысле, что взрослых рядом не было. Но разве отсутствие взрослых – это уже свобода? Или отсутствие школы? Или это было отсутствие машин, рекламы, денег, соседей и назначенных встреч? В лесу мы были заперты. Нам приходилось сидеть тихо и прятаться. У меня еще никогда не было столько обязанностей: заботиться о собаках, носить воду, дежурить ночью, постоянно прибираться и все чистить – полный лес дел. И собаки как дети. Я стала старше, по крайней мере, лет на пятнадцать. Окей, преувеличиваю – на десять.

– Привет, вы слушаете «Летние посиделки с Бабетт». Со мной в студии Тереза Ульман. Она, как и многие другие девочки этим летом, убегала из дома. Тереза, как долго ты была в пути и куда хотела попасть?

– Я провела в пути три дня, просто хотела посмотреть на лагерь, где были девочки. Мы договорились с подругами из интернета. Хотели найти Инкен. Живой или мертвой.

Ведущая засмеялась.

– Извини. Просто это прозвучало так драматично. Вы же не можете взять на себя работу полиции. – Небольшая пауза. Ведущая откашлялась. – В любом случае, вы хотели помочь этим девочкам. Может, это бы вам даже удалось. Некоторые вещи у детей получаются гораздо лучше, чем у взрослых. Тереза, вы действительно самые… – она произнесла это слово так, будто поднимала при этом руки, – самые крупные эксперты по хайлигенским девочкам. Но скажи, пожалуйста, откуда у вас все эти сведения, которых больше ни у кого нет?

– Да, мы эксперты! – Голос Терезы прозвучал гордо, а гордость – плохой советчик. Это прожорливое чувство. – Да, например, мы гораздо раньше узнали про собак. Вообще-то официально только со вчерашнего дня стало известно, что у девочек были собаки. А мы это уже пару недель знаем. Мы даже собрали деньги для объединения «Собачий случай», и у нашего форума название тоже собачье.

«Тереза, осторожно! – Я мысленно послала ей сигнал. – Подумай, куда заходит разговор».

– Но откуда вы всё это знали? – спросила ведущая.

Тереза с готовностью начала объяснять:

– У нас на форуме есть участница, которая всегда знает такое, чего не было в газетах. Она сказала, что не хочет раскрывать, кто она, и мы приняли это ее решение. Мы думаем, что это одна из самих девочек. Вчера мы получили новую информацию о том, что с другими двумя девочками все в порядке. Вот все, что я могу сказать.

«Осторожно, Тереза», – прошептала я, закрыла глаза и стала надеяться, что она больше ничего не знает или больше ничего не скажет.

– То есть ты думаешь, что две оставшиеся девочки все еще там поблизости?

– Я думаю, что из фунта говядины можно сварить хороший суп, – сказала Тереза.

Я засмеялась.

Ведущая – нет.

– Ну понятно, об этом ты рассказывать не будешь. Понимаю.

Тереза дернула стоп-кран. Перед самой станцией «Предательство у деревни Болтушкино».

Я выдохнула.

Ведущая попрощалась с Терезой и попросила слушателей не переключаться, потому что сейчас будет викторина. Сразу после песни «Ракета», которую многие слушатели просили поставить. Началась песня. Обратный отсчет, потом дешевый ритм. Дети должны кружиться и превратиться в ракету. Интересно, что сочинители песен имеют против спокойно сидящих детей?

Я думала об этой тринадцатилетней девочке, которая сбежала из дома, чтобы помочь нам. Дети хотят не только кружиться.

Мне обязательно нужно было посмотреть этот форум. Девчонки.

Что-то про девчонок.

Тереза думает, что одна из нас туда регулярно заходила. Это, конечно, чушь. Для этого у нас не было ни времени, ни возможности. Аннушка как-то раз была в городе одна, но только в самом начале. Бея где-то ходила одна даже два или три раза, но только в конце.

Я подумала про Мимико, но она же ничего не могла знать.

Что-то про девчонок.

Название такое из-за собак, сказала Тереза. Она не проболталась, но я вдруг сообразила.

Я вытащила листок из бокового кармана штанов. Свернутый во много раз. Уважаемый господин Штрайтер… Вот, на обратной стороне.

Свора девчонок: 4517732

Информант – Матео.

Стоп, сказала я себе. Поспешные заключения – как пожарные в закопченных касках, которые выбивают дверь, хотя в ней торчит ключ. До сих пор я знала только то, что эти парни искали листочек, на котором с одной стороны написано имя Матео Штрайтера, с обратной – два слова и цифры. Сначала нужно выяснить, имеют ли эти слова и цифры отношение к упомянутому интернет-форуму.

И даже тогда это будет значить только то, что на обратной стороне листка с именем Матео написаны название форума и пароль для входа на него.

Все равно не обязательно информатор именно он. Это мог быть, например, Ганс или… Мне нужен листок бумаги. Я вырвала рекламу из газеты. Большое белое поле, на нем маленькая женщина в красном платье с поварешкой в руке заговорщически приложила палец к губам: Маленькие тайны. Реклама супов быстрого приготовления.

Под словом «тайны» я написала:

Матео

Оле

Юрек

Ганс

Бея

Мимико

Парень Аннушки, Рик

Стонущая мать?

Я осмотрелась в домике. Не только глазами. Немножко и руками – очень осторожно открывала один рюкзак за другим.

В зеленом рюкзаке Матео я нашла нижнее белье, клетчатые трусы-боксеры, книгу о каком-то далеком мире, где царит война, нож, карту «Округ Меркиш-Одерланд», очень подробную. Это же к востоку от Берлина, да?

Следующий рюкзак.

Я переводила взгляд с черного рюкзака на кожаный, принадлежащий Оле. Взяла рюкзак Оле – кожа очень жесткая, рыжеватая, как волосы его владельца. Олень, должно быть. Сердце у меня колотилось. Если сейчас вернется кто-нибудь из парней, лицо у меня почернеет – таким темно-красным оно станет.

Я могла бы попросить Бею побыть на стреме. Но тогда она бы поинтересовалась зачем, и пришлось бы ей объяснять. А она бы сказала: «Вот видишь, значит, ты им тоже не доверяешь. Я ж тебе говорила. Они идиоты. Валим отсюда. Давай, неси меня на другой край света!» А я бы тогда: «Не-е, это только из-за интернета». А она: «То есть?» А я: «Есть какой-то интернет-форум про нас». И тут бы она взорвалась – бух! «Что за дерьмо! Они не имеют права!» Что-то еще. Этого мне сейчас совсем не нужно.

В рюкзаке Оле я нашла трусы – синие, серые, красные, – футболки с принтами еще нескольких групп: Ontinga, Bonesjumper, Traxxas. Самая интересная находка – диктофон. Включила его ненадолго: журчание воды, река.

Засунув все обратно, я занялась было рюкзаком Юрека, но задумалась, руки мои колебались. Вперед, сказала голова. Там ведь может быть iPad или iPhone. Я и сама знала, что это бред, – наверняка техника у них при себе. Но планшет он бы, может, не стал брать с собой, оставил бы в рюкзаке. Голова настаивала: посмотри, что там есть про свору девчонок.

У Юрека были белые трусы, книга – Аркадий и Борис Стругацкие, «Пикник на обочине», – немного инструментов, бечевка, тетрадка с записями. Я ее открыла, но тут Бея снаружи сказала:

– Заканчивай, там один из этих идиотов!

Блин-блин-блин! Она поняла, что я тут копаюсь. И кто-то из парней скоро будет здесь. Тетрадку закрыть. В рюкзак. Рюкзак закрыть. Положить на место. Самой сесть в другое место, подальше от рюкзака. Нога на ногу. Ноги просто поставить. Руки на колени. Куда-нибудь в другое место. Вниз. Руки берут газету, хватаются за нее. Снаружи доносится его голос.

– Да, это домик Ганса, – отвечает он на вопрос Беи. – Но он вполне окей. Я, кстати, Юрек! – Пауза. – Ну, нет так нет!

Я представила себе, как он протянул ей руку и как она на эту руку посмотрела – будто это рука Гитлера. Как минимум.

– Вот, черешня! – сказал он вместо приветствия и протянул мне коричневый бумажный пакет.

– Ты знаешь, кто из девочек болен?

Он покачал головой:

– Не вышло. Может, Оле больше повезло. У него для этого есть свои трюки. Ты бы слышала, как он родителям звонит. Они думают, что мы в байдарочном походе.

Юрек засмеялся. У него острые клыки.

Мы стали есть черешню. Косточки складывали на газету с моей и Беиной фотографиями. Две косточки я положила себе на глаза. Юрек положил косточку мне на рот.

Он рассказал, что весь город сейчас на ушах. Везде камеры, микрофоны и журналисты.

– Репортеры, – драматически произнес Юрек, написал это слово большими буквами рукой в воздухе и показал мне трейлер с драматическими звуками пропеллеров и боя на мечах. – Они везде. На каждой скамейке. На каждой лужайке. – Он выпятил губы и изобразил звук зума камеры. – Они могут подождать. Но однажды нападут. И у них будут вопросы. – Он продолжил с особо драматической интонацией: – Мно-ого вопросов! В том числе к тебе.

Я засмеялась вместе с ним, не думая о том, как выгляжу в этот момент.

– Дай-ка я Оле позвоню. – Юрек вынул смартфон из потертого бокового кармана своих обрезанных армейских штанов. – Оле, друг мой! – Тут он затих. – Окей. Да. Ясно. Понял, у тебя сегодня первый день и разговаривать по телефону вообще-то запрещено. Понимаю. Пока, красавчик.

Юрек спрятал телефон обратно в карман.

– Он на гражданской службе в больнице Волькенкнохена.

– Правда?

– Да нет! Он, наверно, заболтал там всех и его пропустили. Я ж говорю, он такое умеет.

Потом мы сидели рядом и молчали как камни, пока Юрек не получил сообщение от Оле.

– Иветта, – сказал он мне. – И ей все еще плохо. Пищевое отравление.

Я почувствовала себя виноватой, потому что хотела, чтобы это оказалась именно Иветта.

– Я должна сказать Бее.

Бея сказала, что Иветта наверняка отравилась одним из своих ядовитых замечаний.

– Не смешно! – ответила я.

Я попыталась представить, что бы я делала на месте полицейского. Вот мне приказывают отправиться из одного районного центра в другой и вместе с еще несколькими полицейскими из других близлежащих городов охранять больницу, чтобы туда не проникли репортеры, зеваки, журналисты, безумцы и вообще никакие посторонние лица, потому что там лежит одна из девочек, которых две недели искали по всей стране.

Это я очень хорошо представляла. А еще я представила, как уже пару часов стою перед больницей, которая интересует всю страну. В этот день у меня уже был часовой перерыв, во время которого я перекусил в машине сопровождения гороховым супом и выпил жидкий кофе из фургона «Мистер Ванг». Так что я уже устал от всего, и / или нервничал бы, и / или думал бы о доме, где у меня есть будильник, который не звонит, а каркает, и это забавляет мою жену. У меня странная жена, она называет меня мышонком. И вот так бы я стоял, по профессии – правоохранитель, в частной жизни – мышонок, стоял бы так: слева – коллега, справа – коллега… Кто знает, как их называют жены? Меня бы определили на пост у запасного выхода. Даже не у главного, где все эти журналисты садятся на плечи коллег, чтобы на снимке больницы не оказалось голов других журналистов.

А потом я представляю, как ко мне подходит молодой парень, рыжеволосый, в штанах и рубашке санитара, направляется ровно к запасному выходу и говорит, что он здесь на альтернативной гражданской службе. Он и так опаздывает, и не могу ли я его пропустить.

Что бы я сделал?

Снял бы фуражку?

Почесал бы в затылке?

А он смотрит на тебя своими чистыми глазами. У него даже растительности на лице еще нет. Вряд ли это журналист. Вообще удивительно, что ему уже есть шестнадцать. Вдруг юноша поднимает руку и кричит в сторону парковки:

– Доктор Липпман! ДОКТОР ЛИППМАН!

И женщина машет ему в ответ. Быстрым движением она закрывает дверцу машины, как героиня вестерна, и с прямой спиной подлетает к нам. Летний плащ, мокасины, солнечные очки.

– Какие-то проблемы? – обратилась бы она ко мне и парнишке.

– Он говорит, он тут на альтернативке, – сказал бы я. И так как это бы прозвучало как-то не слишком по-полицейски, не так, как должен звучать представитель власти, я бы добавил: – Вы можете это подтвердить, госпожа Липпман?

…В общем, очень повезло, усмехнулся Оле, что полицейский – в чью голову и жизнь я пыталась проникнуть – сказал, что Оле «на альтернативке», и попросил госпожу Липпман это подтвердить.

Госпожа Липпман ответила:

– Во-первых, это называется не «альтернативка», а Федеральная добровольная служба. Во-вторых, я была бы вам очень благодарна, если бы вы ко мне правильно обращались. Я – доктор Липпман. И, в-третьих, я, как главный врач, не могу лично знать каждого нашего санитара.

И надо сказать, я в этот момент – будь я в шкуре того полицейского – почувствовала бы себя не очень хорошо и подумала примерно следующее: «Пропущу-ка я их обоих. Он знает ее, она – его, значит, вроде как все в порядке».

– И он меня пропустил. – Оле пожал плечами. – Еще доктор спросила меня, в какое отделение я иду. А у меня, как раз на этот случай, было заготовлено имя, и я ответил: «К доктору Роланду». «Поторапливайся», – сказала она. Так я оказался в больнице.

– И ты пошел к Иветте? – спросила я. – Ты ее видел?

– Я отправился в терапевтическое отделение. Терся там, пока все из сестринской не ушли. Тогда я подошел к компьютеру и стал просматривать имена пациентов, пока не наткнулся на Иветту. Судя по всему, остальных девчонок просто обследовали и быстро выписали. Потом я надел свой суперплащ, вылетел из окна и кратчайшим путем прибыл сюда.

Юрек засмеялся.

Мне нравилось, как он смеется. Было здорово, что никому не нужно объяснять почему. «Он выглядит так круто!» звучало бы глупо. Казалось ужасно стыдным, что кто-то может нравиться из-за этого. Это примерно как говорить «я люблю дождь, после него все такое свежее», или «мне нравится смеяться, это так весело».

У меня было ощущение, что Бея наблюдает за тем, как я на него смотрю.

– Что? – спросила я.

– Ничо! – сказала она.

Парни выспрашивали у своего супергероя детали.

А: Откуда у него взялся костюм санитара?

Ответ: Из магазина профессиональной одежды в пассаже около ратуши.

Б: Откуда он узнал, как зовут врачей?

Ответ: Просто надо прислушаться к тому, что говорят в городке.

Он был горд. Юрек и Матео – тоже. Они хлопали его по плечу.

Бея шумно выдохнула.

– И что теперь? – спросила она. – Сегодня вечером об этом будет знать весь мир. Одна девчонка лежит в больнице, ее не выписали. Ты мог бы сделать что-то более осмысленное.

Глаза у Оле округлились.

– И это говорит девчонка, которая писала с крыши.

Тут глаза округлились у Беи. Потом прищур.

– Вообще-то это был яблочный сок из бутылки. Но тебя это не касается.

Бея покачала головой, как будто говорит это бедняжке-сумасшедшему, который пытается поджечь воду.

Она и ее крутая подруга… Да, так это должно было выглядеть. На самом деле контакта у нас не было. Больше всего меня смущало то, что она мне больше не казалась крутой. И от этого было больно.

– Бея, возьми себя в руки. Ну же, – прошептала я.

– В чем дело? Я должна быть милой только потому, что они притащили нас в эту хибару? У меня нет причин им доверять. Ты в курсе, что за такие советы можно и получить?

– Да, и если ты и дальше будешь меня бесить, я возьму эту награду сама, – сказала я.

Бея внимательно на меня посмотрела.

В детстве я как-то сказала одному рыжему ребенку, что рыжие волосы – знак того, что родители его не хотели. Ребенок заплакал, и мне пришлось извиняться. Я сказала, что знаю это от мамы, – извиняться пришлось еще и маме. А потом и мне пришлось извиняться перед мамой, потому что она ничего подобного, конечно же, не говорила.

Я приучила себя к тому, что лучше молчать. И только стала от этого отвыкать – надо же ляпнуть такое!

Вечером я спросила Юрека, нельзя ли выйти в интернет с его телефона.

– Да, конечно. – Он вытащил из глубокого кармана нагретый мобильник и протянул мне.

Матео на мгновение окаменел.

– Но только сообщения и всякое такое лучше не посылать.

Для его манеры надо бы найти какое-нибудь название. Юношеская серьезность или типа того. Он всегда исходит из того, что могут быть проблемы, и это уже оставило на его львином лице свои следы.

– Ловит лучше всего там, на иве. К тому же там красиво. Пойдем, я тебе покажу, – сказал Юрек.

Свет снаружи поголубел, деревья поблекли. Они наверняка радовались вечерней прохладе. Днем в сад бомбой падала жара. Вечером начиналась поливка. Ритмичное постукивание заикающихся круговых поливалок, шорохи шагов тех, кто ходит по саду со шлангом в руках.

Сад Ганса шел слегка под уклон. Играть в мяч на такой лужайке, даже если ее подстричь, было бы затруднительно. А вот скатываться наперегонки… Так мы и сделали – выиграл Юрек.

Внизу, у сарая, росла большая плакучая ива, на ней – деревянная платформа. Юрек полез первым.

Я – за ним. В ствол вбиты скобы, вроде узких стремян. Схватишься рукой – прохладно, поставишь ногу – скользко.

Юрек протянул мне руку. На полу верхней платформы лежала веревка, схватиться можно было и за нее, но держать за руку Юрека было куда как приятнее!

– Первый этаж, секция мелких животных, – объявил он.

Платформа была закреплена на брусках, прикрученных и прибитых к дереву. На брусках лежали толстые доски, которые не прогибались даже под нашими двумя парами ног. Мы стояли очень близко друг к другу, и у меня сразу закружилась голова.

На платформе была маленькая ржавая скамейка, которая когда-то, видимо, украшала чей-то сад. Потом ее забраковали и подняли сюда под крики «левее, правее, выше, выше».

– Ах да, интернет, – спохватился Юрек и продиктовал мне цифры пароля.

Я села на скамейку. Он лег на доски – ладони на животе, локти торчат, как ручки. И тут Юрек начал свистеть. Это был умелый и печальный свист. Я изо всех сил старалась не смотреть, как он вытягивает губы.

Выйти в интернет после стольких дней – как почистить зубы над раковиной. Или вымыться чистой мочалкой, которая не пахнет лесом и псиной. Вот она, самая большая, самая глупая и самая умная библиотека в мире, магазин порнухи и шмоток, вселенная показушников и зависимых. И, пока я шаталась между фактами и фейками, никто меня не узнавал. Не нужно было прятаться, стараться не шуметь, стучать условленным образом. В общем-то, это и есть свобода. В интернете можно хоть каждый день пи́сать с крыши. Странно, но в лесу мне его не хватало очень редко.

С другой стороны, раньше ведь и лес мне был не нужен. Но тогда я еще не знала, что лес – как бы это сформулировать, чтобы звучало не очень тупо? – что лес будет значить для меня так много. Так что раньше я и не могла по нему скучать. Я его совсем не знала. Раньше…

Странно, Юрека я тоже раньше не знала. Еще два дня назад.

Я набрала «свора де…» – браузер тут же дополнил. ЙЕС! Черт, работает же у меня голова! Появилась страница входа. Требуется регистрация. Имя пользователя. Сейчас либо повезет, либо нет. А почему бы и не повезти, подумала я, поставила курсор в поле для имени, и мне сразу вылез вариант: Гезина.

Почему телефон Юрека знает имя пользователя?

Теперь еще пароль. Сейчас доставать ту бумажку было бы ужасно глупо – хотя Юрек все еще лежит с закрытыми глазами и предается меланхолическому свисту. Но я подготовилась, выучила эти цифры наизусть. Я в таком не особо сильна, но придумала себе мнемоническое правило.

4517732: 45 минут длится школьный урок, понятно. Столько длится ОДИН урок, поэтому – 1. Нас было 7 девчонок. Это так важно, что пишется сразу два раза. Три собаки выжило, две умерли.

Я быстро выключила звук на панели задач, а то вдруг при входе раздастся какой-нибудь знакомый Юреку сигнал.

Я не особенно удивилась тому, что на форум удалось зайти без проблем. На полях, справа и слева – лес. Деревья, листья. Темно-зеленый по бокам, внизу – коричневый. Слегка осенний. В Рудных горах лес выглядел иначе. Но этого они, конечно, знать не могли. Они – это девчонки, которые нами интересуются. Девчонки, которые делятся ссылками на все статьи и собирают все фотографии.

Я никогда не думала, что можно покрыться такими твердыми мурашками. Об меня можно было сыр тереть.

Я просмотрела всё: ссылки на статьи, сообщения, план пионерского лагеря имени Эрнста Тельмана, поиски Инкен, расследования. Срочная помощь объединению «Собачий случай», подтема: сбор денег, пожертвования. Было ли исчезновение Инкен спланировано? Замешан ли в этом Бруно Биндер? Подтема: они пара?

Разделы, посвященные каждой из девочек: Аннушка, Антония, Шарлотта…

Я подумала о том, что то, что они называют Шарлоттой, это я, вот здесь, сидящая на этом самом дереве… И вдруг перестала что-либо понимать – как животное, которое слушает человеческую речь.

Наши фанаты. И мои тоже.

Я кликнула на самую новую запись. Тема: Реза на радио.

Внимание всем!!!!!! Реза сегодня утром на радио!!!! Можно слушать и в интернете. Вот ссылка.

Комментарии:

Реза, отлично получилось. Обнимаю, чмоки. Вуши.

По-моему, надо было нас спросить. Ты же чуть не проболталась. Так нельзя. Ката.

Я все пропустила. Не знаете, где можно послушать запись? И Ката, я думаю, ты бы тоже так поступила, нет?

О чем там Реза чуть не проболталась? Безвелика.

Реза чуть не сказала название форума, но все-таки нет. Ничего не случилось, успокойся, Ката. Вуши.

Я шпионила за шпионами. Двойной агент. Мне стало не по себе.

– И? – спросил Юрек.

Я испугалась.

– Что, что? – пролепетала я. Я почти о нем забыла. – Читаю вот.

– Скажи, если найдешь что-нибудь захватывающее. Что-нибудь про Шарлотту, например. – И он снова засвистел.

Юрека я тоже подозревала, потому что это же его телефон. Мне казалось правильным для начала подозревать всех, кроме себя. Это повышало вероятность того, что я окажусь права, и к тому же успокаивало. Самая глупая ошибка детективов – счесть кого-то невиновным только потому, что он выглядит так, будто никогда не совершал ничего плохого.

Первое: в передаче информации о нас на форум «Свора девчонок» подозреваются все. Особенно Матео Штрайтер.

Второе: я вне подозрений.

На экране внизу появилось окошко чата.

Энни написала: «Привет, Гезина. Есть новости? Знаешь что-нибудь о девочке в больнице? Где остальные две?»

Стоило мне думать, что я единственная сто процентов вне подозрений, как вдруг я обнаружила, что пишу: «Привет! Я знаю только…» – я писала от имени кого-то, кого я, судя по всему, знаю, только не знаю, кого именно, – «что у Иветты пищевое отравление».

Я написала «я», а это было совсем не так.

Значит, это один из парней. Но который? Матео – странный. Оле – очень любопытный, и ему всякое такое нравится. Юрек тоже под подозрением, именно потому что он никаких подозрений не вызывает. А в общем-то, все равно. Только Бее про это лучше не знать. Иначе она, прихрамывая, растает вдали. Может быть, навсегда. А вдруг это сама Бея?

«Да, про отравление уже сообщали, – написала Энни. – А что с остальными? Пожалуйста, пожалуйста, ты что-нибудь знаешь?»

«У Шарлотты и Беи все в порядке», – напечатала я.

«Ты не знаешь, они не хотят выходить из укрытия?»

«Нет, – написала я, – не хотят».

Я слезла с ивы с неприятным чувством. Двойной агент – отвратительная профессия! Консультант в центре профориентации, наверное, сказала бы:

– О, но тогда вам придется совершать морально небезукоризненные поступки. Вы уверены, что способны на это?

Юрек взял меня за руку. Мы зашуршали вверх по лужайке. Вот так, держась за руки, – безумие какое-то! Это значит, я все-таки ему нравлюсь.

Сумерки забирали свою часть дня. Ночные животные готовились к ночной жизни. Откуда-то доносился запах скальных пород и воды. Так могло бы быть и дальше, подумала я, но, конечно, не будет. Мне нужно к Кайтеку, к родителям, в школу…

Но не сейчас!

– Мы тут придумали кое-что. Она против, – приветствовал нас Матео, когда мы зашли в домик. Он кивнул на диван, где лежала Бея и жгла нас – сначала меня, а потом и всех остальных – взглядом типа «повышенная угроза возникновения лесных пожаров». – Нам нужно обсудить, что делать дальше. Мы, то есть мы, – он показал на себя, Оле и Юрека, – вообще-то хотим быть рядом с вами, пока вы тут. Мне, правда, в понедельник надо на собеседование. А в воскресенье родители ждут нас дома. Так что через четыре дня для меня время приключений закончится. Было бы хорошо, прямо-таки оптимально, если бы за это время мы сделали так, чтобы проявилась Инкен. Правильно?

Трое кивнули, а одна продолжила ощупывать шишку у себя на колене.

Губы Матео – ровная линия. Смотрит он вперед, в трудное будущее.

– Мы хотим вам помочь. Бея – единственная, на кого у полиции уже есть досье, я правильно понимаю? Кроме того, именно ты была за рулем. Доказательств, что у Инкен был инсулиновый шок и вы в этом виноваты, нет. Вас обвинил в своих показаниях только Бруно Биндер. Так что на Бею можно повесить только машину…

– …и собак… – вставил Оле.

– …и конный турнир… – добавил Юрек.

– …и еще пару других вещей… – сказала Бея.

Матео вздохнул. Зря он так важничал. Он расплел косу и снова ее заплел. Аккуратнее от этого не стало. Потом продолжил:

– О собаках и машине надо еще поговорить. Общество защиты животных, может, откажется от заявления, если машина будет возвращена. Ладно, об этом уже сами договоритесь.

Матео будто проглотил отца. Или даже двух – одного обеспокоенного и отца типа «раз-два-я-сейчас-все-организую».

– А вот относительно Инкен, – продолжал он, – мы тут подумали, что надо просто дать против нее свидетельские показания. Точно так же как Бруно обвинил вас своими ложными показаниями. И тогда будет слово против слова.

– Лжесвидетельство против лжесвидетельства, – гордо произнес Оле, ударяя себя в грудь. – Ложь против лжи!

– Ладно тебе, Шекспир, сядь уже! – Юрек похлопал по дивану рядом с собой.

– Нет, серьезно, парни, – продолжал Матео, – и девушки, – он взглянул на нас. – Почему Бруно должны верить больше, чем нам? Чем вам? Если вы обе видели что-то, что уличает Инкен…

Бея покачала головой. Ничего не выйдет, все это ерунда, она уже говорила. Если тебя обвиняют, надо оставаться в укрытии, а не нестись на обнаженный нож, наставленный на тебя микрофон или вспышки камер.

– У меня нет никакого желания кричать: «Привет, вот она я, можете замучить меня вопросами про машину, собак и конный турнир». Так что я лучше останусь здесь. Инкен тоже прекрасно останется там, где она есть. Будет сидеть там и бряцать себе браслетами.

Мы размышляли и так, и эдак. Хорошо бы придумать ловушку для Инкен. Выманить ее. Может, объявить, что у нас трупы ее кошек? Ее бусы? Что мы что-то знаем? Предложить ей денег? Но откуда эти деньги взять?

– Когда колено у Беи заживет… – начал Оле.

– Не, не, – перебила Бея. – Я ни в коем случае не собираюсь быть вам обузой. Серьезно, возвращайтесь все домой, заканчивайте школу, получайте какую-нибудь приличную профессию. А я двину куда глаза глядят. Когда снова смогу ходить. Просто отсюда прочь. – Ее глаза-щелочки указали на меня: – И тут уж мне никого рядом не нужно. Я люблю быть одна.

Откуда-то издалека ветер принес звук проезжающего поезда и сирену железнодорожного переезда.

– Инкен, девчонки… мне на все на это совершенно плевать.

В этот момент мне очень захотелось, чтоб у меня тоже было место, куда больно нажимать. Типа болевого тренинга.

Я рассмеялась таким злым смехом, какого еще никогда от себя не слышала и даже не подозревала, что он у меня есть.

Как только совсем стемнело, мы вышли. Тех, кто хорошо видит в темноте, мы не интересовали. Летучие мыши газет не читают, полевки радио не слушают.

В нескольких метрах впереди нас Оле разговаривал по телефону. Рядом с ухом он держал диктофон. На записи плескалась вода.

– Да, в воскресенье, – говорил он. – Обязательно. Еще один шлюз. Да, я всем передам привет. Привет, – сказал он лягушкам, квакавшим около домика. – От моего папы. – Он немного подождал. – И тебе привет.

Потом он выключил реку и пошел внутрь.

– Хорошо врет, – сказала я.

– Играет, – поправил Юрек.

Лягушки квакали то по очереди, то хором. Наверное, наш разговор звучал для них примерно как лягушачий – для нас.

– Я сейчас вспомнила о Гезине, – сказала я и подумала при этом: «Я не хочу тебе врать, но как еще мне добраться до информации?»

– Кто это?

– Моя лучшая подруга.

– Девушку Матео зовут так же, – сказал Юрек.

Это было легко. Да! Ура! – забурлила во мне радость. Ты молодчина, просто молодчина! И я стала весело крутить попой – правда, танец этот я исполняла только у себя в голове – и запела: «А завтра я узнаю, что это за скелет в туннеле, и кто такая Стонущая мать, и где Инкен, а потом поцелую Юрека и найду Вувана, и вообще, и вообще, и вообще».

– Так и что с Гезиной?

– Что?

– С твоей подругой?

– А, с ней-то? М-м, просто у нее сегодня день рождения.

Вау, а я неплохо среагировала! Даже не покраснела. Впрочем, было темно. Хорошее время для тех, кто имеет склонность менять цвет лица вследствие внезапного расширения подкожных кровеносных сосудов. Я как-то где-то что-то такое читала.

Но когда он взял меня за руку, меня все же бросило в жар. Он положил свой телефон мне на ладонь.

– Ну так позвони ей!

Черт! Я колебалась, как лучше соврать – сказать, что Гезина глухая или что у нее нет телефона. В принципе, я могла бы и разыграть какой-нибудь разговор. Вот как Оле. Но ведь в телефоне записываются набранные номера. Можно было бы сделать вид, как будто я звоню, а потом сказать, что Гезина не взяла трубку, уже спит, в отъезде.

– У Гезины сегодня… сегодня ведь четверг, да? По четвергам у нее танцы.

Он засмеялся своим юрековским смехом.

– Значит, по четвергам у Гезины танцы. Ага… Тогда звони. Сегодня пятница.

– Что в этом смешного?

– Ты плохо врешь. Хотела узнать, кто из нас Гезина с форума «Свора девчонок», так?

– Блин, откуда ты знаешь?

От хохота он схватился за живот. Я стала рвать траву и кидать в него. Он не унимался.

– Оле недавно спросил меня, не заходил ли я сегодня на форум, потому что Гезина уже была залогинена. Но никто из нас не заходил, значит, это ты. Могла бы просто спросить.

Я почесала в затылке. Просто спросить. Окей.

– А зачем вы это делаете? Вы же нас выдаете! Что это за фигня?

– О! Вау! Упреки! Моя любимая начинка для шоколада. – Юрек сел и стряхнул траву с футболки. – Мы обнаружили этот форум и зарегистрировались там. Гезина – мы все втроем. Мы, так сказать, понемногу распускали ложные слухи. Что вы в Баден-Вюртемберге, например. Прессу мы тоже пустили по ложному следу. Иначе бы они давно уже вас нашли. Если бы не мы. Мы хотели помочь. Потом мы обратились в эту зоозащитную организацию, чтобы выкупить у них собак. Они не хотели за них денег, но мы все равно кое-что им перечислили. В качестве пожертвования. Они наверняка не будут подавать на вас заявление, если им вернут машину. Ну как, неплохо, да?

– Неплохо, – сказала я. – Да, это очень хорошо. Окей, спасибо!

– Во-от, звучит уже куда лучше.

Надо было, конечно, спросить, почему они этим занимаются. Почему? Может, он бы мне даже и сказал. В тот момент.

И тогда бы все опять стало совершенно иначе – менее так и больше эдак.

Я так долго лежала рядом с Юреком в траве, что верх и низ поменялись местами. Не я лежала на Земле, а Земля пушинкой у меня на спине. Подо мной – черный ковер со звездами. Я могла бы побежать и унести Землю в другое место…

Утром раздался стук.

Парни спали снаружи на надувных матрасах. С чего это вдруг им стучать? Они вроде все втроем хотели очень рано пойти в город. Говорили же вчера.

Постучали три раза. Похоже на условный знак. Мне всегда было интересно, как это можно сделать – стукнуть три раза длинно и три раза коротко. Длинно же стукнуть нельзя.

Постучали три раза слабо, три раза сильно.

А потом послышался голос:

– Это я! – Шепотом. Это не наши парни. Какой-то мужчина.

Бея лежала на диване. Она закрыла глаза. Притворилась, будто ничего не слышит.

– Кто? – шепотом ответила я.

Тут вдруг Бея проснулась.

– Ты с ума сошла?

Да, правда, я что, рехнулась? Надо ж было просто держать рот на замке. Может, тогда бы этот «это я» и ушел.

– Ну, Ганс! – послышалось снаружи. И дверная ручка уже полезла вверх. Дверной проем заполнила тень с кривыми ногами и длинной шевелюрой. Она подняла правую лапу и щелкнула пальцами.

– Ку-ку, привет!

Лица против света я разглядеть не могла.

– Можно войти? Ну конечно, можно, – сказала тень и вошла. – Сиди, сиди, не беспокойся.

– Она и не может встать, – объяснила я и тоже осталась сидеть.

– Да-да. Колено. Слышал. Знаю. Я тут кое-что принес, – и он стал вынимать из висевшей на плече желтой сумки разные баночки, тюбики и коробочки. – Возьми все. Что-то да поможет. Только не слишком много. Никогда ведь не знаешь. – Он улыбнулся.

– Да пошел ты, – сказала Бея.

– Это ничего, – отозвался Ганс, продолжая улыбаться.

Я еще никогда не видела такого радостного взрослого. Радоваться и смеяться взрослые, конечно, могут – когда им рассказывают скабрезный анекдот, когда они сыты, когда им дарят что-нибудь, чтоб приятно пахнуть, или когда друзья приносят выпивку, или когда выигрывают в кости, – но для их довольства всегда есть причина. А Ганс улыбался просто так.

– Я не хотел вас потревожить за чем-нибудь… Я подумал, что, может, вы с мальчишками… Никогда же не знаешь. А где они, собственно? – Он сел рядом со мной – он и сильный запах крема от загара. Из коротких клетчатых штанов торчали длинные загорелые ноги. Он вытянул их и откинулся на спинку дивана. Роста в нем наверняка метр девяносто, не меньше.

Я была рада, что Бея здесь, хоть она и лежала с таким видом, что ее тут нет.

– Парни, думаю, ушли на работу. – Я и правда не знала.

– Работают, значит. Супер, – сказал он. – Круто-круто. Я бы тоже не прочь чем-нибудь таким заняться, но мне деньги не нужны. Ну да. – Он важно кивнул. – У вас тут все хорошо? Красивый клочок земли, да? Можете оставаться здесь, сколько хотите. Mi casa es su casa! Мой дом – наш дом, понимаете? Дом Ганса открыт для всех, кто нравится Гансу и кому нравится Ганс.

– Я хочу наружу, – сказала Бея.

– Не проблема, – отозвался Ганс.

– Она сейчас не очень может ходить, – объяснила я.

– Не проблема, – повторил он.

– Для меня – проблема. – Бея покачала головой так, как обычно делают родители. Взяла бейсболку Оле и надела ее. Я помогла ей выйти на террасу.

– Закрой дверь. Я не хочу это дерьмо слушать, – усевшись, сказала Бея.

Я бы с радостью возразила. Что за фигня? Ты что, думаешь, я хочу это дерьмо слушать?

– Дверь остается открытой! – ответила я. И даже показала пальцем.

Бея кивнула. Потом ухмыльнулась:

– Есть!

– Ты милая! – снова заговорил Ганс. – Мне как-то нравится, какая ты. Ты такая сильная и… Это сразу замечаешь. Я это сразу увидел. Вошел и тут же понял: она тут главная. Тут решает она. – Он постучал пальцем себе по носу.

Бея на террасе молчала.

– По-моему, шикарно, что вы тут оттягиваетесь. Правда, респект. Это что-то! Мне уже мальчишки понравились. Как они вам помогают, все такое. Но вы. ВЫ! – он покивал раз двадцать. – Правда! Это ж как показать миру красную карточку. Вот! Держи! Хрясь! – Он хлопнул размашистую пощечину в пустоту комнаты. А потом снова покивал раз двадцать. – Вам говорят: вот школа, карьера, все дела, давайте не расслабляйтесь, все такое, учите английский, а вы что делаете? Вы правда очень крутые, по-моему! Вы просто идете в лес! Черт, по-моему, это офигенно! – Тут он потряс головой раз тридцать. – Знаешь, мы просто тупо жрали таблетки. Все время закидывались. Туса, туса. Такой крутяк у нас бы не вышел. Правда – респект. Просто отправиться в лес и жить там. Вот это, по-моему, современно. Знаешь, это станет новым трендом. Уходить в лес. Без наркоты, без ничего. У вас же наркотиков не было, да?

Я покачала головой.

Он тоже. Десять раз.

– Не, вы просто даете. Круть! – Он встал, поднял руки к небу и крикнул «КРУТЬ!», как будто его команда забила гол. Потом стал оглашать домик кричалкой «По-ко-ление ЛЕС!». Снова и снова.

Бея на террасе стучала в такт по деревянному столу.

«По-ко-ление ЛЕС!» Ганс не останавливался. Лицо у него делалось все краснее, а он сам – все счастливее. Потом он закрыл глаза и прошептал это еще пару раз. Бея застучала тише.

Это было и безумно, и красиво одновременно.

Когда Ганс открыл глаза, казалось, что он возвращается в домик откуда-то издалека – ребенок, вернувшийся домой с ярмарки, не мог бы быть счастливее. Он поморгал и снова сел на диван.

Я подумала, почему бы не спросить напрямую, и сказала:

– Ганс, это ты носил нам собачьи консервы? И булочки?

Он долго на меня смотрел, а потом загадочно улыбнулся:

– Хотите, историю расскажу? Настоящую?

Я что, кивнула? Нет, не кивала.

– Итак, история начинается. Так вот, когда я был молодым – ну, не так чтобы совсем, мне тридцатник тогда был, – как-то ночью сюда в окно постучали. Старческая рука. Но настоящая. Только рука. С длинными тонкими пальцами, они стучали у меня тут по ставням. – Он показал на окно на узкой стене домика, где стоял спальный диван. – Посреди ночи. И не так, что Ганс никогда не пугается. Вообще-то в молодости я много пугался. Ух, как я пугался. Я как-то принял наркотиков. Ну, неправильных. Из Чехословакии. Лекарство. Для чокнутых. Мы всегда говорили: «Это для чокнутых, которые уже чокнулись, или для людей, которые хотят чокнуться. Или для чокнутых, которые хотят чокнуться. Или для чокнутых, которые хотят чокнуться еще сильнее. Если задуматься об этом, точно чокнешься». – Он весело и непринужденно засмеялся. – Но ничего лучше до воссоединения страны не было. А вот потом уже были кое-какие очень интересные штуки. Тогда можно было купить классные ощущения, но иногда и очень страшные. И стоили они одинаково. И никогда не знаешь, что от них будет. Классно или страшно. По большей части было классно. Но иногда и страшно. В общем, риск. Деньги-то обратно не вернешь, если будет фигня. Представь, ты идешь к такому чуваку, который у себя в подвале бодяжит классные ощущения, и говоришь ему: «Старик, вчера на танцах в клубе с потолка вылез дракон». Прям рядом со стробоскопом. Такой большой зеленый дракон, ярко светится. И этот дракон тебя засосал. Прямо в потолок, а потом в вентиляцию. И там везде драконы, все в драконах. Вообще не знаю, как я в тот день домой дошел. Весь город горел. Я думал, не стоит его палить просто потому, что коммунизм не победил. Не стоит всем сердцем привязываться к одной идее. Знаешь почему? Потому что у идеи сердца нет. Идея не ответит тебе взаимностью. Поэтому я и в армию германской пердократической пердублики не ходил. Это как атомная бомба во имя мира. Все эти чертовы разработки урана здесь. Все это излучение. И они говорят, что это я чокнутый. Я сказал, что оружие в руки за это картонное отечество не возьму. Уж лучше буду в бога верить. И тогда меня послали в строительную часть. Родители же меня выставили, и я с тех пор жил здесь, в этом домике.

Ганс уютно откинулся назад.

– А с рукой-то что случилось? – спросила я.

– С какой рукой? – его глаза растерянно уставились на меня, будто он в жизни ни о какой руке не слышал.

– Рука у твоего окна, – напомнила я. – Которая стучала.

– Да, черт, она стучала в окно посреди ночи. И тогда я открыл ставню, вот эту вот – это можно сделать не вставая. Я бы правда тогда встать не смог. От этого дракона вообще никакой был. И от этих пожаров в городе. Всё в огне. Я лежал на спине, и рука вот так сюда просунулась. Я видел ее силуэт в лунном свете. На фоне неба. Облака были с такими бахромистыми краями, как будто их небесные волки погрызли. И тут эта рука. Такая старческая. А у меня же в клубе был тот жуткий трип с драконом. Который затащил меня в вентиляцию.

– Да, это ты уже рассказывал. – Я испугалась, что он сейчас снова начнет описывать свой трип.

– Я уже рассказывал, – кивнул он и скрестил длинные тощие ноги.

– Так, а рука? Она, значит, постучала. И чего она хотела?

– Правда? Рука постучала? К тебе тоже? И что же она хотела? Чтоб помогли завести машину? Посреди ночи? Это ж просто улет, да?

В этот момент дверь захлопнулась. Ветра в тот день не было. Бея специально встала и доковыляла до двери, чтобы ее захлопнуть.

При звуке удара Ганс бросился на пол и весь сжался, закрыв голову руками. Я в определителе животных видела одного жука, который именно так сжимается. Крапчатый притворяшка. Через две секунды лицо Ганса выглянуло из рук. Он как ни в чем не бывало снова сел на диван рядом со мной и улыбнулся.

На его месте любой взрослый человек – думаю, действительно любой и в любой стране – как-нибудь это объяснил. Ну, например, я испугался, а когда пугаюсь, я всегда так делаю, я ужасно пугливый, а ты не испугалась? Мне показалось, кто-то идет.

Ганс просто улыбнулся и сказал:

– Посреди ночи в окно постучала рука.

Когда Ганс ушел, Бея начала ходить по саду туда-сюда. В качестве костыля – метла.

О том, чтобы беречь колено, она и слышать не хотела. Сколько нужно, уже поберегла, сказала она. А сейчас рекомендуется нагружать слабые места.

На это мне оставалось только пожать плечами. Я пошла на террасу и села на табуретку-пенек. Лето пекло что есть мочи. Через некоторое время я взяла панаму Юрека, чтобы мыслям было попрохладнее. Панама пахла Юреком, и больше ни о чем, кроме того, как он держал меня за руку, думать я не могла. Когда стало слишком жарко, я передвинула стул в полутень вьющегося растения, росшего рядом с террасой. Растение взобралось по деревянной решетке, а теперь уже занималось тем, что снова спускалось вниз, потому что лезть дальше вверх было некуда. Один побег тянулся в поисках чего-нибудь, за что зацепиться. Крыша всего-то на расстоянии вытянутой руки. Жаль, что нельзя здесь сидеть до тех пор, пока она вся не зарастет.

Между листьями проглядывали лучевидные цветки. Белые солнца с длинными каплями-лучиками. Я подняла руку так, что тень одного из этих солнц легла мне точно на локтевой сгиб. Потом я позволила теневому солнцу сползти на ладонь, сжала ее – и солнце оказалось у меня в руке. Уму непостижимо!

И тут мне показалось, что в соседнем саду справа что-то зашевелилось. Я тут же надвинула панаму пониже на лицо. Повернула голову – по соседскому участку ходила маленькая, сгорбленная фигура. Я сползла со стула и спряталась за растением. Тут мое сердце трижды сильно стукнуло.

Это она!

Старуха!

Стонущая мать!

Я сразу же узнала ее по сгорбленной спине. У нее на плечах сидела вся ее долгая жизнь. Это была она.

Призрак.

Дух.

Старуха с канистрой бензина.

Она зашла в домик и минуты через три снова вышла. За собой она тащила черный мусорный пакет, который положила недалеко от домика. Потом зашаркала прочь. Калитку за собой не заперла. Значит, скорее всего, еще вернется.

Не взвешивая «за» и «против», я сразу сделала выбор в пользу «за» и понеслась. К забору, четырьмя движениями через него (я вообще не знала, что способна на такое), к мусорному пакету, открыла, заглянула внутрь, быстро определила содержимое, как на кассе: пип – любовные романы, куча, «Любовь ее жизни»; пип – розжиг для гриля; пип – лак для волос, один баллончик.

Потом я бросилась обратно к забору, в три движения перебралась на другую сторону (вау, подумала я, это стоило бы заснять и повесить в интернете), снова спряталась за лианой и выдохнула.

Экспресс-анализ зарегистрированных предметов дал следующий результат: она хочет что-то поджечь так, чтобы огонь распространился наверняка и был опасен. Не хватает только бензина. Но он же в говняно-коричневой машине старухи. Что ей еще может понадобиться? Дрова. Но дров в лесу навалом.

Я услышала протяжный скрип, который уже как-то слышала очень издалека. Во время ночного дежурства. Стонущая мать вернулась, катя за собой тележку. Несмазанное колесо жалобно причитало. Старуха положила мусорный мешок в тележку и постонала с ней прочь.

Теперь она точно шла что-то поджигать. Эта чертова сумасшедшая. Она сейчас подожжет туннель. Наш туннель! И скелет. И щелкунчиков. Она сожжет мои доказательства! Откуда она узнала про туннель? Про нас? Почему? Мне были нужны ответы.

Я рванула с места. К забору и наружу.

– Эй! – услышала я голос Беи. – Эй! Э-э-эй!

Сообщать каждый раз, если уходишь, нет времени!

За ней! Она подожжет туннель. Туннель! Скелет! Ящики с фигурками! Я неслась по гравийной дорожке. С какой скоростью нужно бежать, чтобы тебя не узнали? Панама-то на мне? Да. Слетела. Наклоняться некогда. Люди на участках есть? Нет времени разглядывать. Мимо проносятся заборы. Сетка, штакетины, живая изгородь. Я оказалась на парковке. Там были одни машины. Красная, черная, коричневая. Отдуваясь, я осмотрелась. Она исчезла? Но как? Она же не самая быстрая. Коричневая машина. Ну конечно. Я же видела ее в бинокль. Я побежала к ней. Со стороны водителя. Она сидела там. Морщинистая куколка. На переднем пассажирском месте – белое платье. Мое сердце чуть не пробило боковое стекло. Пальцы застучали со скоростью моего спринта.

– Простите! Послушайте! Я хотела у вас кое-что спросить, я хотела…

Она посмотрела на меня и покачала головой, машина тронулась.

Я бежала за машиной говняного цвета, пока боль в боку не пронзила внутренние органы.

Вдох.

О чем бы я ее спросила?

Почему?

Почему Стонущая мать хочет устроить поджог, подумала я. Всегда нужно думать про «почему». Часто «потому что» настолько дурацкое, что додуматься просто невозможно. Идеальной была бы команда детективов из одного очень хитрого человека, а другого – полного зависти, недоброжелательства, тщеславия и вообще всех возможных смертных грехов, чтобы этот человек мог легко вживаться в преступника.

Если такая старушка идет устраивать пожар, значит… значит, что-то тут есть.

«За ней! – приказала я своим мыслям. – Следуйте за этой женщиной!»

Вот она доехала до опушки леса, мои мысли – за ней. Там мотор машины сдох, потому что такой верный автомобиль не проживет ни на день дольше хозяйки. Машина остывает. Праматерь тащит мусорный мешок за собой, прокладывая кратковременную просеку в лестной подстилке. Когда трава снова встанет, дело будет уже сделано. Так я это себе представляла.

По пути обратно к саду я подняла панаму Юрека и снова ее надела. Вокруг на участках народу почти не было, но кое-кто все-таки был.

– Пробежаться захотелось, – сказала я Бее, которая сидела перед домиком. – Просто так.

– Да, бывает, – кивнула она. – А мне вот нельзя, – она показала на колено. – Но все равно дурацкая идея тут носиться.

Я пожала плечами.

– Наверное, – я улыбнулась. – Ты ж в дурацких идеях разбираешься.

– И все же, – она протянула мне руку. Я дала пять.

Некоторое время было хорошо быть там, где я была. Может, где-то в другом месте было бы проще, но это все равно – меня-то там не было.

Около полудня начало моросить.

Птицы защебетали на тон ниже.

Как здорово оказаться сейчас в лесу! Я была наполовину там, наполовину с Юреком, который в этот момент помогал звонарю. Мне было так тяжело. Все время хотелось что-то делать, но я не знала что.

Днем вернулись Юрек с Матео. Юрек – снова с черешней. Мы сели в домике, потому что дождь усиливался, и не было похоже, что он скоро закончится. Хотя Юрек был уже здесь, во мне все еще сидело это желание – желание чего-то. Что это? Что со мной такое? Что это за чувства без названия и потребности, которые мне незнакомы? Этот дождь напоминал мне о маленьком собачьем сердце у меня в руке.

Тут вдруг распахнулась калитка.

– Веснушчатый идет, – объявила Бея, сидевшая на пороге – сверху сухая, ноги мокрые.

Из окна было видно, как Оле несется через сад. Дождь перед ним будто расступался.

– Я был на пресс-конференции, – выпалил он. – В отеле «Цум Шварцбеергрунд», – он тяжело дышал. – Вот! – он поднял сумку, висевшую наискось через плечо. – Я заснял.

– Что еще за пресс-конференция? – спросил Матео.

– Ну, с девчонками, в отеле. Это просто отпад! Я туда пролез. – Круглые щеки Оле блестели от дождя и пота. Он схватил носовой платок, вытер лицо и крикнул прямо в платок: – Это так круто! – А потом заговорил уже вне платка дальше: – Я схватил этот большой указатель перед входом и пошел внутрь. На нем была нарисована стрелка. Пресс-конференция. И я… – глаза у него блестели, – я просто залез внутрь него. Ну, он такой, раскладной. И побежал прямо в нем. Выглядывал так, сбоку… А все журналисты – правда все – побежали за мной. Я завел их в конференц-зал и сам тоже остался там. Ужасно повезло, что это оказался конференц-зал, а не туалет.

Он упал на спину и издал клич радости. Юрек и я засмеялись. Матео усмехнулся.

Бея проворчала:

– Срочно прирезать! Он бешеный, этот тип!

Дождь усилился. Он вымывал запах из цветов.

– Значит, ты был на пресс-конференции, – резюмировал Матео.

– ДА! – проорал Оле на полу. И поднял сумку. – Я видео снял!

Он запрыгнул на диван между мной и Юреком. Матео сел рядом со мной.

Бея осталась сидеть на пороге.

Оле вытащил свой планшет и включил видео. Послышалось постукивание, шорох. Шевеление в зале. Люди, много людей.

– Вот! – показал Оле. – Вот эта доска.

На ней написано «12.00, пресс-конференция. Конференц-зал “Штайгерглюк”». В кадре виден длинный стол. Ряд разноцветных микрофонов. Раз, два, три, проверка звука. Люди хлопают. Потом шорох и вспышки. Выходят девочки. Одна, вторая, третья, четвертая, пятая, меньше моих пальцев.

– А можно сделать покрупнее? – спросил Матео.

Мы заговорили все одновременно:

– Помолчи!

– Убери голову!

– Сейчас будет зум. Я там с зумом снимал.

Камера приблизилась к Аннушке. Она в платье. На шее – бусы Инкен. Волосы распущены. Выглядит чудесно. Потом камера переехала на Антонию. Она кажется крошечной, и с короткими волосами голова такая маленькая. Рядом сидит Фрайгунда. Ей короткие волосы правда очень идут. На ней белая рубашка со шнуровкой крест-накрест в вырезе. На поясе висит Гундастра. Фрайгунда напряженно вглядывается в журналистов.

Моя неясная тоска обрела конкретные черты. Я хотела к ним, быть среди них, с ними и вообще… Я хотела к своей собаке, сейчас же. К родителям, наконец. Но и в то же время остаться с Юреком…

Снаружи уже конкретно лило.

– Что он спросил? – поинтересовалась Бея с порога.

– Он спросил, где они были все это время. Сейчас сделаю погромче.

Они были в лесу, сказала Рика. А где Инкен, им бы и самим очень хотелось знать. О Шарлотте и Рабее они ничего не слышали, совсем ничего. Но они исходят из того, что с ними все в порядке, потому что, пока Шарлотта с Беей, а Бея с Шарлоттой, с ними в принципе ничего не может случиться, сказала Рика.

Бея посмотрела на меня. Я – на нее.

Следующий вопрос. Как отреагировали родители. В общем, рады возвращению, но очень рассержены. Рика показала свои большие зубы:

– Потихоньку приходят в себя.

Журналисты засмеялись.

Потом речь зашла о собаках. Фрайгунда начала длинную речь о поведении собак, которую закончила словами о том, что собака – это собака, а человек – всего лишь человек.

Бея засмеялась. Я тоже.

Рика от имени группы извинилась за историю с собаками. Мы были уверены, что поступаем правильно. И только вчера узнали, что это вовсе не помогло, а, наоборот, навредило замечательному общественно полезному объединению.

– Нам всем очень, очень жаль!

Тут раздались аплодисменты.

С собаками все будет хорошо, продолжила Рика. Судя по всему, им можно будет оставить их у себя, если родители будут согласны. А они все согласны. В том числе родители Шарлотты.

Я закрыла рот руками. Мне можно оставить Кайтека! У меня есть собака!.. Юрек положил руку на плечи Оле и так достал до моего плеча.

Рика заговорила снова. Объединение «Собачий случай» готово отказаться от заявления в полицию, главным образом потому, что родители Иветты согласны возместить понесенные ими расходы. Они даже уже сделали щедрое пожертвование. Снова аплодисменты. Почему Рика так странно настойчиво подчеркивает, что это большие деньги? Потом она добавила, что семья Иветты очень состоятельна. Она что, хочет, чтобы Иветту похитили?

Потом Рика посмотрела на Иветту. У них явно был какой-то уговор.

– Что такое? – Бея подошла к нам и втиснулась на диван рядом с Матео. Ее ноги поблескивали от дождевых капель, которые устало и размеренно падали снаружи.

– К сожалению, деньги ничего не дают, когда нет здоровья. У моего отца, у него… – Иветта посмотрела наверх, потом вниз. – У него рак крови. Ему нужен донор. Лучше всего, чтобы это был родственник. У меня есть сестра. Где-то. – Иветта вытянула руку и неопределенным жестом показала туда, где, по ее представлениям, может быть это «где-то». – И я очень надеюсь, что она жива. И я ее прошу, от всей души, – она положила руку на сердце, – дать о себе знать и спасти нашего отца. – Иветта опустила голову.

Бея захлопала и засмеялась.

– Отлично! Ну, то есть не актерское исполнение, а план. План классный!

– В смысле? – спросил Оле. – Какой план?

Правильно, они же об этом не знали. Об этом еще никто нигде не писал. Даже на форуме «Своры девчонок».

– Инкен – сестра Иветты, – объяснила я.

– ЧТО?! – воскликнули Оле и Матео, а Юрек спросил:

– Как? То есть как это может быть? Почему об этом нигде не писали?

Я стала объяснять.

– У них только отец общий, а матери разные. И отец…

– Можно об этом потом? – спросил Оле. – Видео сейчас закончится.

В маленьком кукольном театре маленькие куклы выстроились перед сценой, и лицо Оле улыбнулось в камеру. Он помахал. Конец.

Нас охватило ликование. Я сказала:

– И может, Инкен проявится, чтобы спасти своего отца или, по крайней мере, с ним познакомиться.

– Или чтоб денег отхватить, – подхватила Бея. – Да и неважно для чего. План мегакрутой!

Нам так нравился этот план, что каждому обязательно хотелось это проговорить. А потом еще по одному раунду с «крутой идеей» и «блин, как интересно».

Никто из нас ни на секунду не поверил, что у отца Иветты действительно может быть рак.

После дождя мы с Юреком вышли в сияющий сад. Похоже, и у нас, и у лягушек настроение было лучше некуда.

Мы не сомневались, что Инкен даст о себе знать. Если жива, конечно.

Дождь скатывался в траву, потом в землю, все глубже, и шипел, добравшись до магмы глубоко внизу. Одна рука касалась другой. Вторая рука была очень взволнована.

– Ой, я черешню тут забыл, – сказал Юрек. – Зато мыть теперь не надо.

Ягоды лежали в открытом бумажном пакете на деревянном столе.

– А откуда ты их, собственно, все время берешь?

Юрек рассказал о саде звонаря. Там растут восемь черешневых деревьев. Звонарь дарит ягоды всем жителям Мильхфельса, только собирать нужно самому. Но жители Мильхфельса не так часто ходят к звонарю даже за черешней, потому что звонарь неизменно заводит разговор о городской политике.

Юрек, если я правильно поняла, на каникулах помогал звонарю за совсем чуть-чуть денег и много черешни.

– Пойдем на иву? – предложил он.

Мы полезли по мокрым скобам. Ноги скользили. А доски платформы были почти сухими – от дождя их защищала густая крона.

– Я хотела тебе еще кое-что рассказать, – сказала я.

– У меня два уха. Оба к твоим услугам.

Юрек слушал и одновременно ел черешню – от ягодки номер один до номера тридцать четыре.

– В туннеле был труп. – Говорить это было так странно. Бред какой-то! Но там ведь действительно был труп! Я встряхнулась. – В общем, там была стена, закрывавшая вход в боковой туннель. И эта стена была там все время, ни дырки, ни трещины. А когда мы вернулись, она оказалась проломлена. И там лежал этот труп. В одежде. А еще там были ящики. Большей частью заколоченные. Деревянные. А два были открыты. В одном были щелкунчики, они еще и везде вокруг валялись. В другом ящике – такие ангелочки, с крылышками. Подсвечники, знаешь?

Они кивнул. Плюнул косточкой в сторону туалетного домика.

– Мы подумали, другие девчонки тоже это всё увидели и от страха убежали. Но теперь мне кажется, что все было не так. Ни одна из них об этом не упомянула. Ни в одном рассказе не было ничего про щелкунчиков или скелет. Может, Иветта отравилась раньше. А кто-то, кто все время хотел попасть в туннель, ждал, пока все уйдут. И только тогда эту стену сломали. Никому из нас и в голову бы не пришло ее ломать. Такие идеи просто так не приходят, с чего бы?

– А ветка почему ломается?

– Любишь вопросами на вопросы отвечать?

– А ты нет? – Юрек засмеялся, вытащил несколько плохих черешен, чуть подгнивших и поклеванных, отложил их в сторону.

Я рассказала, как Бея с восторгом ощупывала скелет.

– По-моему, это отвратительно.

– Я бы, наверное, тоже осмотрел скелет. Но вполне понимаю, что тебе не хотелось.

Я не привыкла, что человек может что-то понимать, хотя сам поступил бы иначе. Это был такой фокус-покус, которым до сих пор в моей жизни владели только родители. Когда они, например, дарят тебе Барби, хотя им самим она совсем не нравится.

Мы улыбнулись друг другу. Стекло, которое всегда отделяло меня от других людей, исчезло. Между мной и Юреком ничего не было. Люди без одежды всегда прикрывают срам руками. А я сейчас вообще не знала, что мне прикрывать.

Я стала скороговоркой рассказывать дальше: я думаю, что старуха с соседнего участка – это Стонущая мать, и она хочет поджечь туннель, и я бы очень хотела пойти туда посмотреть, но боюсь, что кто-нибудь меня при этом узнает…

Юрек засмеялся.

– Я все время подозревал, что с ней что-то не так. А Оле с Матео еще говорят, будто у меня из-за этой старухи мания преследования. Да посмотри на нее – она же древняя как мумия, а каждый день бродит туда-сюда, ездит на машине, все такое. Меня можешь не убеждать. Она призрак. Ясное дело!

Я тоже засмеялась.

– Не, я не это имела в виду. Она не призрак.

Он поднял очки, покачал головой из стороны в сторону.

– Жаль.

В этот момент он показался мне чудны́м и странным. И каким-то чужим.

– А теперь я должен посмотреть, не остался ли в туннеле один пепел? Ты это имеешь в виду? Я должен стать твоими глазами? – Он нагнулся ко мне и вытаращил глаза. Я тоже вытаращила глаза. Он заглянул внутрь меня, осмотрелся вокруг и снова вынырнул наружу. Мне стало тепло в животе и горячо и холодно в затылке. Все места и все температуры одновременно. Я, как рыба, оказавшаяся над водой, могла видеть, но не могла дышать. Так что я снова ушла на глубину.

Я отвернулась, посмотрела в сад и опять начала дышать. Успокоившись, снова взглянула на Юрека.

– Ну тогда… – произнес он, встал, взял горсть черешни. И мои-его глаза двинулись в путь.

Я закрыла свои и пошла вместе с ним – сначала рядом, а потом прямо внутри него. Я доверилась его шагам. Большие шаги. Длинные ноги.

Наши глаза видят крутой подъем за Мильхфельсом, где поднимается горизонт. Небо сокращается, чтобы дать место горам. Нарастающая жара испаряет дождь с травы. Я вижу супермаркет, мусорные пакеты на пандусе. Вижу узкую тропинку у склона, вижу, как Мильхфельс остается все дальше позади. Посмотрела на черные крыши, одна с солнечными батареями, одна с садом наверху. Посмотрела в сторону садоводства, постаралась разглядеть наш домик, увидела себя.

Пошла дальше, вдоль луга, мимо разрушенного дома Колотящего кузнеца, который на солнце был похож на выцветшие кости. На меня посмотрело открытое слуховое окошко.

И я вошла внутрь. Сама бы я не решилась, если б не была в шкуре Юрека, – в ней волноваться было приятно. А потом сердце забилось быстрее. Мальчишеская рука открыла дверь. Внутрь горкой свисала крыша. Она, видно, рухнула на верхний этаж, и он тут же проломился. Лужи от дождя. Обломки и трава. Песок и старые балки. На сломанной оконной раме сидит птица и покачивает хвостом. Пустая рама открыта внутрь. Внизу привязана веревка. Не такая, чтоб повеситься, но и не та, которой завязывают бандероли. За такую, скорее, хорошо тянуть санки. На ней висит толстая палка, эдакая дубинка. Она раскачивается на ветру и тихо стукается о стену. При сильном ветре должна стучать громче и настырнее, а при очень сильном – колотить.

Со своими собственными глазами я бы туда никогда не зашла. Кто боится, осматриваться не пойдет. Стучащее привидение оказалось простой деревянной колотушкой. Нечисть – веревкой. Предание – ветром.

Юрек пошел дальше к опушке леса. Вернувшись, он не описывал мне все так подробно, дерево за деревом, но я исходила из того, что лес все еще такой, каким я его знала. Подводный лес, углевыжиг, пешая тропа, старая тропа лесника, питомник, глубокие кратеры. Полная палитра зеленого. Лесные шорохи и звук собственных шагов.

Юрек почувствовал запах задолго до того, как дошел до места. Огонь явно сожрал что-то трудно перевариваемое.

Пахло лаком, холодным камнем и немного – дождем.

Ближние деревья с одной стороны стали светло-серыми от пепла. Чуть дальше время остановилось. Там все было на оттенок светлее. Как будто плохо отретушировано.

На месте, где был туннель, в зелени леса светилась ярко-коричневая свежая земля. Крыша из корней сгорела, дерево упало на крону другого дерева, яму и вход засыпало. Лес сполз в кратер, который мы называли ямой. Ямой перед нашим туннелем, где мы сидели вместе еще три дня назад.

Через пару лет этот кратер будет выглядеть так же, как все остальные заросшие кратеры в лесу.

Мне от новости, которую Юрек принес из леса, стало физически больно. Как будто вместе с туннелем во мне тоже что-то засы́пало. Я никогда не смогу туда вернуться.

Оказаться рядом – да.

Сверху – да.

Но не внутри. Потому что никакого «внутри» больше нет.

Я вздыхала и вздыхала.

Бея новость об обвале туннеля спокойно приняла к сведению.

– Значит, ты никогда не узнаешь, кто там лежал.

– Узнаю! – сказала я.

У Матео отвисла челюсть.

– Обвалился? – переспросил он. – Как это? Там же все каменное было, разве не так?

Я закрыла глаза и попыталась направить мысли в засыпанную пещеру.

И тут же услышала голос Юрека:

– Судя по всему, большой корень сгорел, и потом все начало осыпаться. И… – он издал звук, типа иллюстрирующий то, что там происходило, – …яму засыпало.

Мои мысли цеплялись одна за другую. Если Стонущая мать развела там огонь, смогла ли она выбраться из туннеля? Как она вообще туда попала? Бывала ли она там раньше? Наверняка. Может, это было много лет назад. Но кто тогда разрушил стену? Вероятно, она. Значит, она должна была прийти в туннель, после того как его покинули девчонки. Она хотела спалить то, что было там внизу, потому что это она проломила череп тому мужчине. Предположим, это сделала она. Тогда и хорошо, если ее там засыпало. Живой или мертвой. Да нет же! Конечно, нет! Нужно вызвать полицию. Если старушка задыхается там в какой-нибудь полости, я не могу здесь спокойно сидеть. Но остальные тоже будут виноваты! Юрек, Матео. И Бея. Они же должны это понимать! Или все-таки нет?

Как быстро задыхается человек? Стонущая мать ушла из дома еще утром. Сейчас девять. Если она хотела избавиться там от следов, то, может, это она позаботилась о том, чтобы Иветта отравилась? А что, если она и Чероки отравила? Может, нам не стоило все время есть просроченные продукты? Но другие-то не отравились…

В голове у меня роились всё более дикие мысли. Это ведь не может быть моей жизнью! Неужели это я в объятиях парня, а моя голова забита мыслями о безумной восьмидесятилетней старухе? Сколько ей лет на самом деле? Почему она такая бодрая? Ей же пришлось слезть по нашей самодельной лестнице, которая наверняка тоже сгорела. Это показалось мне большой потерей, хотя Фрайгунда в любой момент может сделать еще одну такую лестницу. И я теперь тоже…

– А ты что думаешь, Шарлотта? – спросил Матео. Его львиное лицо было совершенно серьезно.

– Что? Я не слушала. Я задумалась.

– Я предлагаю сходить туда еще раз завтра.

– Мы должны вызвать полицию, – сказала я. – Вдруг старуха осталась там, внизу.

Другие посчитали, что это слишком. То, что старуха разожгла огонь и что-то спалила, не означает, что она сама в туннеле.

Да, вроде все так. Но я чувствовала, что права.

Мне все еще было странно жить с парнями. До сих пор я жила только с родителями. А последние недели – с девчонками.

Единственное существо мужского пола, которое я немножко знала, был мой отец. Он сморкался в бумажный носовой платок ровно один раз. После этого платок заканчивался. Когда он по утрам подрезал бороду, скошенные колосья были повсюду, в том числе в моем стаканчике для чистки зубов. От них все ужасно чесалось.

То, что моя мать живет с человеком, чьи волоски при бритье приземляются в стаканчики для чистки зубов, я могла объяснить себе только тем, что когда-то мой отец волновал ее так же, как меня сейчас Юрек. Иначе моя мать могла бы жить со своей подругой Утой. Они вместе смеются и ходят на танцы. У Уты ужасный муж. Вечно все лучше всех знает, рыгает и пердит, да еще и говорит при этом: «Осторожно, газы!» Его только жена и может выносить. Но ведь и этот человек, наверное, когда-то был молодым.

Каким будет Юрек, когда перестанет быть мальчиком? И какой стану я, когда перестану быть девочкой?

Больше всего в этих парнях меня сбивало с толку то, что они практически не спорили и не ссорились. Ну понятно, они друзья. Мы-то с девчонками познакомились только в лагере: встреться мы в школе, дружить бы не стали.

В общем, во мне было и то, и другое: я скучала по девчонкам, и мне нравились парни. Я скучала по лесу и привыкла к саду.

Вечера в нем были совсем другими, не похожими на те, что в лесу. Здесь отовсюду доносились звуки прилежной работы. Вокруг убирали, подстригали, поливали, строили, разжигали гриль, пололи. Природа в саду была благовоспитанная. Вроде тех, кто, прежде чем войти, стучит в дверь и, войдя, вытирает ноги. Настоящая же природа лезет в любую открытую дверь, обуви не носит, ни с чем не считается, а только все время растет – вперед, вниз, вверх, внутрь.

Лес даже в меня пророс.

– Может, снаружи поедим? – предложил Оле. – На свежем воздухе всегда вкуснее.

Бея попросила, чтобы я принесла ей тарелку, и осталась сидеть на пороге, где и провела весь день.

Значит, мне снова придется разговаривать с парнями одной.

Узнав, что утром приходил Ганс, они рассмеялись.

– Тот еще фрукт, да? – просиял Оле.

Юрек спросил:

– Он тебе рассказывал свой трип? Тот, в котором ночью к нему стучится рука, а потом ему приходится идти вместе с генеральшей и двумя братьями. Они приводят его к шоколадному танку, который нужно подтолкнуть, чтобы завести. А потом начинается война маленьких деревянных солдатиков.

Оле засмеялся:

– Да, или тот, в котором он наклоняется над ванной и у него из лица сыплется чечевица. Он смотрит в зеркало – вместо глаз у него вареные яйца. Ганс их вынимает и съедает. А потом может смотреть на себя изнутри.

Когда что-то происходит со мной в первый раз, у меня бывает чувство, будто раздается тихий звон, знаменующий премьеру.

Когда еще я так расслабленно сидела с парнями и смеялась? Тихий звоночек.

Матео нас прервал. Ударил нашему веселью по тормозам.

– Не надо смеяться над Гансом. Он как средневековый дурачок.

Юрек отмахнулся:

– Да перестаньте, магистр Даркнесс. Мы же распустили орден.

Настроение мгновенно изменилось, как будто зеленый свет стал красным.

Оле сказал мне:

– Это из одного фильма. Орден…

– …собак, – закончил Матео.

– Точно! Это говорит один брат другому в самом конце. Потому что до этого они… Да неважно. Ты наверняка видела.

И я чуть ему не поверила! Но я знала, что Оле верят все и всегда – даже когда это неправда, – и верить не стала. Кроме того, иначе Матео не надо было подсказывать название ордена – Оле же смотрел этот фильм.

Я сказала «а, ясно» и подумала, что потом его погуглю. Хотя уже понимала, что такого фильма не существует.

Расправившись с ужином, Бея села рядом с лягушками. Здоровую ногу подогнула, больную вытянула.

Я подошла к ней и прямо спросила. Так прямо, как только можно:

– Так что все-таки у тебя с коленом?

Бея немного повернула ногу. Больно. Это было заметно. Она удостоверилась, что никого из мальчишек рядом нет, и начала рассказывать.

Когда ей было восемь лет, мама как-то сказала, что нельзя так много шататься по улице. Что это опасно. Для тела. А Бея ей ответила, что сидеть дома опасно для сердца.

«Рабея, Рабея, – покачала головой мать. – Что же из тебя выйдет? Партизанка?» Бея тогда думала, что партизанки борются в какой-то партии. «Нет, – сказала она маме, – я партизанкой быть не хочу. Я хочу бороться одна. Только я и лошадь. Или собака».

«Рабея, Рабея… Тебе восемь лет. Тебе вовсе не нужно бороться. Так дальше продолжаться не может. Тебе нельзя спать на улице. Даже если ты ненавидишь стены, а через окно заходит недостаточно воздуха. Хорошо, конечно, что ты ничего не боишься. Это лучше, чем быть трусихой. Но ведь и страх – это вовсе не так уж плохо. Страх иногда может отпугнуть, или заставить убежать, или быть осторожнее. Ты ошибаешься, если думаешь, что смерть – самое плохое, что может с тобой произойти. Еще может быть очень больно».

«Ну и что, – сказала Бея, – если что-то слишком болит, можно же совершить самоубийство».

И тут мама разрыдалась. Так сильно, что Бее стало противно. Выглядела мама жалко. Немного успокоившись, она сказала, что восьмилетке говорить о самоубийстве – ненормально. «Рабея, Рабея. С сегодняшнего дня в восемь ты должна быть дома. Пойми меня. Обо мне все судачат. С тех пор как отца целыми неделями нет. Пойми же! ТЫ НЕ ИНДЕЕЦ! – заорала она. – Извини, – сказала она немного успокоившись, – я не хотела орать, но ты же не индеец. И даже на четверть не индеец. Дедушка был лужичанином. Лужичане не индейцы и ни капли на них не похожи. Вот когда вырастешь, тогда и будешь свободной. Если тебе еще этого захочется. Посмотришь тогда, каково это и что от этого бывает. Люди думают, я тебя не контролирую. В общем, Рабея, послушай меня: ты первая восьмилетка в мире, которой разрешается гулять до восьми. Если ты хоть раз придешь позже, наша сделка отменяется. И возвращайся так, чтобы тебя никто не видел. Если тебя кто-нибудь увидит и спросит меня, что ты в такое время делаешь на улице, тоже все отменяется. Тогда я тебя просто запру дома». Мать дала ей свой мобильник со словами: «Этот аппарат дает тебе свободу. Это твой длинный поводок. Он всегда должен быть при тебе. Обещаешь?»

«Обещаю», – кивнула Бея.

Это случилось после Пасхи. Бее было девять. Отец работал дальнобойщиком. Он редко появлялся дома и каждый раз ненадолго. Бея ненавидела эту коричневую сумку с грязными кожаными ручками, пахнувшую маслом и потными руками. Он брал дурацкое желтое полотенце с веревки, сворачивал свое темное белье и рассказывал Бее про новый маршрут по Скандинавии. Такие пейзажи. Такое небо. Такая даль. Чувствуешь себе свободным, как птица.

«Пока, мой орленок, крошка Адлер», – сказал он. С матерью он не попрощался. Вечером мать объяснила Бее, что такое развод. Что тебе сказал отец? Ничего он не говорил, ответила Бея.

Почти ничего не изменится, сказала мать. Отца ведь и так никогда дома не было.

Бея сверлила мать взглядом индейца, пытаясь донести до нее свою боль. В самое сердце. Мать, видимо, и правда это почувствовала Она взяла дочь за руки. Но она не замечала, что в руках у нее не ладони Беи, а камни, – Бея ушла глубоко внутрь своего тела. Только глубоко внутри был маленький ребенок.

Знаешь, сказала мать, знаешь, я просто больше так не могу: ждать, когда он приедет, думать, приедет ли он вообще, насколько останется. Так больше невозможно. Из-за него я как в плену. Я ему сказала – и говорю уже много лет, с самого твоего рождения, – ну не уезжай ты так далеко и так надолго. Да, ты дальнобойщик, но все-таки. Есть ведь и такие водители, которые ездят тут, поблизости. Которые по вечерам возвращаются домой. Может, тогда и твоя дочь будет больше времени проводить дома. А то я вечерами всегда одна, сижу и жду, когда Рабея вернется домой или когда позвонят из полиции сообщить, что нашли ребенка в лесу. Жду, когда ты позвонишь. Только жду и жду… Я хочу снова быть свободной.

И тут Бея забрала обратно свои руки-камни и зло засмеялась: он хочет свободы, ты хочешь свободы, я хочу свободы. Потом она вышла в сад, осмотрелась, чтобы понять, не рушится ли дом от таких чудовищных перемен. Развод. У некоторых ее одноклассников такое тоже было. Дом не рушился. Бея взяла велик и поехала в сторону леса. Она катилась по улицам вниз, велосипед набирал скорость. Глаза застилали слезы, она почти ничего не выдела. Внизу был крутой поворот, который машины иногда проезжали на большой скорости. Но не в тот день.

Бея поехала сначала к реке. Она остановилась на мосту, с велика слезать не стала, просто схватилась за ограду. В этом она не раз упражнялась. Потом кинула телефон в воду. Развод, думала она. И свобода, думала она. А еще думала разные ругательства. Больше про мать. Но и про отца тоже.

Потом она оттолкнулась от ограды моста и поехала в лес. По лесным дорожкам нужно ездить осторожно. Она всегда думала, что речь идет о зыбучих песках, из-за которых можно грохнуться с велика. Но зыбучие пески – это нечто другое, а с велосипеда она все-таки грохнулась и выбила себе мениск.

Бея не видела, что коленная чашечка сместилась, потому что была в штанах. Когда она ощупала ногу, колено было повернуто в сторону и огромное. Она ждала крови, но ее не было.

Она подползла к велику и стала звонить в звонок. Слышали это только животные, а для них это был просто звук, который мешает сидеть на яйцах и охотиться.

Упала она, наверное, около пяти. Было еще светло и не жарко. Два часа спустя уже стемнело, похолодало, и начался дождь. Так она провела свою первую ночь в лесу. То, что индейцы не знают боли, она подтвердить не могла. Или все-таки не была индейцем? Когда ее нашли, у нее было переохлаждение.

Врач показал ей на рентгеновском снимке, что у нее в коленном суставе виден крошечный подъем, поэтому мениск так легко сместился. Это был просто вопрос времени, когда это случится в первый раз.

Мать пришла в больницу с букетом индейских перьев. Поставила их на окно. Бея сказала: убери, я хочу смотреть наружу. И разговаривать с тобой не хочу.

Мать сказала, что просидит с ней час, будет она разговаривать или нет. Но у нее к Бее есть важный вопрос. Только один. Хорошо, сказала Бея, один.

Она может взять фамилию как у матери или дальше оставаться Адлер. Дальше Адлер, сказала Бея.

Потом некоторое время Бея ходила на костылях. Колено так и не стало таким, как прежде. Ей больше нельзя было ездить на велосипеде.

– Мою мать так мучила совесть, что я получала практически все, что хотела. Кроме уроков верховой езды. На это не было денег. – Бея сделала долгую паузу. – Потому что отец нам ничего не присылал. Но тогда он, по крайней мере, еще иногда звонил. А потом она подала на него в суд.

– И он больше не звонил? – спросила я.

Она покачала головой.

– Он исчез. Ни адреса, ничего. У него якобы нет денег. Потому что как только какие-нибудь деньги появятся, они будут принадлежать моей матери. И какого черта ему тогда подавать признаки жизни. Вообще-то эти деньги должны принадлежать мне. Я сказала матери, что мне они не нужны. А она ответила, что тогда я должна выблевать всю еду и питье за последние семь лет.

– Так и сказала?

– Именно так – выблевать!

Мы смотрели на островок камыша перед нами. Там сидели две большие лягушки и глядели в разных направлениях.

– Они хотят прооперировать колено после лета, – сказала Бея.

Что думала Бея по этому поводу, я вполне могла себе представить. Я старалась держаться совершенно спокойно, как будто выманивала дикую лошадь из ее леса.

Бея задышала громче.

– Для этого мне снова нужно в больницу. Для операции на колене. Они там все разрежут и удалят этот нарост, и тогда мне придется какое-то время лежать. Была вероятность того, что все бы само срослось и мениск бы больше не выскакивал. – Она кашлянула. – Но не срослось.

– Я буду навещать тебя в больнице, – сказала я. А потом на секунду задержала дыхание – подумала, что сейчас дикая лошадь забьет копытами, изрыгая проклятия… Но Бея просто сказала:

– Окей.

Сумерки уже захватили сад. От земли тянуло легким запахом осени.

Мы все спали снаружи. Я – рядом с Юреком. Его дыхание звучало как-то по-другому, совсем не так, как дыхание Антонии, рядом с которой я часто спала. Дыхание Оле тоже звучало не так.

Когда Юрек делал вдох и выдох, моя грудь поднималась и опускалась в такт.

Я не знала, спал он или не спал, пока не спала я. Я не знала, кто под чье дыхание подстраивался.

Звезды вверху вообще ничего не знали о близости.

Утром Юрек проснулся первым. Когда я открыла глаза, он смотрел на меня. А мне было все равно.

– Поднимайся, Шарлотт Холмс! – прошептал он. – У меня есть секретная миссия. Операция «Дачный домик».

Мы, крадучись, прошли по мокрой утренней траве. До забора. Друг рядом с другом. Три раза переставить руки, два раза – ноги, два мгновения. Мы спрятались. Побежали, пригнувшись, дальше. У входа в домик Юрек огляделся. Глазами налетчика на банк. Нет ли фараонов, соседей, лис, хищных птиц, камер? Он подергал дверь.

– Заперто. Придется взрывать.

Он оторвал чеку от невидимой гранаты, бросил пустую пригоршню на крышу. Привлек меня к себе, под свой защитный плащ, который накинула на нас его рука. Его лицо было так близко. Я была как пылающая счастьем печка, где топят золото.

И дверь открылась.

– Как это?

– Тс-с! – сказал он и обвел домик своими пальцами-пистолетом. Прицелился в каждый угол, потом развернулся, встал спиной к стене. Он смотрел другие фильмы, не те, что я. И много.

– Ненормальный!

– Операция «Дачный домик» начата. Шарлотт Холмс, ваш выход. – Он локтем нажал на выключатель, потом зажег невидимую сигарету, закашлялся, бросил на пол, затушил ногой. – Я же не курю.

– Ты тоже хочешь стать актером?

– Почему «стать»?

Мы огляделись, но ничего примечательного не увидели. На полке несколько книжек, вроде тех, что уносила Стонущая мать. Мы посмотрели на обложки и захихикали. Мужчины обнимают женщин как-то очень неудобно. Прически у мужчин даже драматичнее, чем у женщин. Ветер дует справа и слева одновременно либо вообще из открытых, готовых к поцелую ртов. Там были сотни таких книжонок, бумага скорее коричневая, чем белая.

Кроме того, на полке стояло две книги с преданиями Рудных гор. «Рудные горы, как вы красивы!» и «Мир преданий Шварценберга». Я села на деревянную угловую скамейку и стала листать:

Ганс-котолов

Сосна-убийца у Йонасбаха

Всадник без головы на Козьей горе близ Цвёница

Огненная собака на кресте у Либштадта

Мопс в хижине

Кошка из пивоварни под Эльтерляйном

Дурачок из Либштадта

Злой дух шахты Оршель

Шахта у трех странных голов в Циннвальде

Бабенки из зарослей

Женщина из лесов Штайнбаха

Гнилые лужи в Диппольдисвальдер-Хайде

Заксенбургский бесенок

Грайзингская женщина, которая доила дурачков

Чмокающие чумные мертвецы

Шляпник на мельнице

Мертвая рука из Буххольца

Каменное сердце в Шварцвассере

Монаший теленок под Фрайбургом

И вот то, что я искала, – Стонущая мать. Страница 318.

Я пробежала глазами предание. Сын умер, она бродит по лесу, вдоль ручьев вблизи Грюнхайна.

– Ты знаешь, где Грюнхайн? – спросила я Юрека, который с горящими ушами читал какой-то потрепанный любовный роман.

– Что? Грюнхайн? Не, понятия не имею.

Я полистала книжку, посмотрела на переплет – бинго! Там была карта. Шиндельтанне, Хальбшпрунгплац, Траниченштайн, Шедельвюст, Хольцкроне. Вот! Грюнхайн! Не близко. Это я уже подозревала. Дед Аннушки мне с самого начала показался странным со своим тайным туннелем.

Я стала искать Колотящего кузнеца.

Лошадь находит серебряную руду святого Георга в Шнееберге

Козел из Бокау

Топкая женщина из Брёунсдорфа под Фрайбергом

Три отшельника зеленой пустыни

Белый шлем у Одерана

Привидение-колотун в южных Рудных горах. И сразу после этого – Дух-колотун. Я стала читать. Кузнец… Жена вступила в связь с чертом… После смерти дух кузнеца поселился в подвале… Оттуда слышится стук… Это же история, которую рассказывала Аннушка! Место действия – Беренхаммер. Я посмотрела на карту. Это тоже не здесь.

Для верности можно было еще посмотреть про… Как там его звали? Человечек, который пугал углежога? А у него вообще было имя?

Я не могла вспомнить. Какой-то крибле-крабле-человечек. Как все они тут называются.

Юрек как раз ставил одну из книжечек обратно на полку и вытаскивал следующую – «Любовь графа».

Снаружи послышался голос:

– Есть кто?

Юрек задвинул «графа» на место, подскочил к двери, распахнул ее, и… нас ошарашило новое лицо.

– Что вы здесь делаете?

– Можем задать вам тот же вопрос, – сказал Юрек человеку, стоявшему перед дверью.

Маленький, кругленький, с тяжелой квадратной челюстью, сигаретой в углу рта, в шерстяной шапке. Очень косые глаза и крошечный нос. И тут я вспомнила: Мёрбицский человечек!

– Ой, извините, – сказал человечек. – Я – Борман Томас.

Я поняла, что с ним проблем не будет: ему самому не по себе от того, что он зашел на этот участок. Он явно не сомневался, что у нас есть право находиться здесь.

– Меня послали от социального такси узнать про госпожу Зенквиц. Она обычно ходит на плаванье для пожилых, по средам и понедельникам. А сейчас она уже с… – он подвигал шапкой по голове. – Со среды ее нет. Я всегда ее забираю: звоню, говорю в домофон «Борман Томас». Иногда еще добавляю «социальное такси», на случай, если старики забудут, кто я. Ну да, а ответа-то не было, ни так, ни так. Я подумал, может, она здесь. Мне Алих Герд посоветовал. Сказал, у Зенквиц есть тут садик. Но, видно, здесь ее тоже нет, да?

Мы покачали головой.

– Ох! – сказал он. Наверняка у него не раз случалось, что одному из регулярных пассажиров требовался транспорт в последний путь. И тогда Борман Томас, наверное, всегда говорил «ох!». Это выглядело слегка неуклюже, но попадало точно в яблочко. – Ну, будем надеяться, – сказал он. Ни на что, ни на кого. Главное – надеяться. – А кто вы еще раз? – спросил он. – Родственники?

– Мы соседи по участку. Мы тоже хотели проведать госпожу Зенквиц. Мы начали волноваться.

– Ну, тогда все ясно. Двойная могила.

– Что, почему? – спросил Юрек. – Кто еще?

– Ну, она и ее сын. Он на прошлой неделе помер. Подожди-ка, – он снова почесал голову через шапку, – среда – это же… Ну, в общем, подгадал момент. Так что его уход при всей этой суматохе, с хайлигенскими девочками, и больницей, и всем таким, его уход никто и не заметил. Рокштро-то. Ну, сын-то! Он ведь когда-то был тут бургомистром. Он тоже умер. А мать – она за ним ухаживала. Мать за сыном, потому что он инвалидом был, в кресле сидел. Вот, вот что значит судьба, говорю я всегда. Она за ним ухаживала, хотя ей за восемьдесят было. Ну, вот моя мать тоже еще вполне бодрая женщина, а ей семьдесят четыре. Но Зенквиц, господа хорошие… Я всегда думал, что она еще держится только потому, что ей за сыном ухаживать надо. Вот когда у человека есть дело… А больше же некому. Его бы и пинцетом никто трогать не стал, Рокштро Генриха-то. Какие уж я про него истории слыхал! Рокштро Генрих, попадись мне только в руки, всегда говорил мой отец. Они бы его его собственным партийным билетом отметелили. Они бы ему… – и Борман Томас раскатисто рассмеялся, – они бы ему уран в зад… – Он снова засмеялся: – Ну да, в зад бы засунули.

Я не поняла, что тут такого веселого. Зато поняла, что Стонущая мать – мать старого Рокштро. То есть она прабабка Аннушки и поэтому знала туннель.

Борман Томас перестал смеяться.

– Померла! – сказал он в заключение. – Вот так оно в итоге… Остается только вопрос, где старуха лежит. Я тогда пойду в полицию сообщу. Не безобразничайте тут! – он снова подвигал шапку, сунул в рот сигарету и вразвалку пошел прочь с участка.

Времени побезобразничать у нас уже почти не было.

И тут случился мой первый поцелуй…

Я старалась найти себе в саду Ганса какое-нибудь дело, потому что без дела я бы разлетелась на тысячу бабочек. Дело подтверждало, что я еще здесь и руки у меня еще на месте. Они собирали улиток. А чуть раньше они гладили волосы мальчика. Касались затылка, плеча…

Собирание улиток было одной из моих обязанностей у бабушки в огороде.

От поцелуя я поглупела, это точно. Иначе бы я все быстрее поняла. Все же так отлично складывалось! И как я не сообразила!

Я поискала свою голову рядом со своей головой. В ней же что-то было? Ах да, мысли. А чем они сейчас занимались? А-а, точно, думали. А о чем именно? А, да, о Стонущей матери и всем этом. Я как раз почти сообразила одну мысль… и тут ко мне подошел Юрек. Кожа у меня сама собой снялась и наделась наизнанку. Каждый волосок стал как из воды и потек по мне вниз.

– Я тебе помогу, – и он стал собирать улиток со мной.

Внутри меня росли и рушились горы. К губам прилипла самая широкая улыбка на свете. У меня уже болели щеки и вообще все… Когда же это прекратится? Сколько это еще продлится? Какое будет ощущение, если заняться еще чем-нибудь? СКАЖИ ЧТО-НИБУДЬ, ШАРЛОТТА! – трясла я себя, иначе он подумает, что ты онемела, а от следующего поцелуя еще и ослепнешь.

– Ты сегодня или завтра еще пойдешь к звонарю?

– Не, вообще-то нет. В последние дни с ним было тяжеловато. Мы не очень-то ладим.

– Что? Почему? – спросила я и подумала: «Что “почему?”». Почему он не очень-то ладит со звонарем? И сказала: – Почему ты не очень ладишь со звонарем? – Черт, вот глупая-глупая, такая бла-бла-блашка. Так же вообще не пойдет.

– Ну, звонарь… – начал Юрек. – Это сложно. Звонарь, у него… Уф, у меня сейчас все как-то смешалось. С чего лучше начать?

– С начала! – сказала я и, оторвав улитку от одной реальности – листа, переместила ее в другую – ведро.

– С начала, – повторил Юрек.

И он начал с самого начала. Он искал работу. Хоть какую-нибудь. И в один прекрасный момент мимо него пронесся человек в черном пальто с длинными рукавами. Не успеваю, не успеваю, бормотал он себе под нос. И исчез. Юрек – за ним. Чего он не успевает? Чего не успевает? Юрек задумался. Человек в пальто пролетел через старый город, по тротуару вверх, по тротуару вниз, по булыжной мостовой, мимо фахверков, фонтанов, статуй. По переулку вверх, по переулку вниз, лестница, поворот, гора – Юрек следом, будто за ним гнались дикие злые духи, хотя вообще-то он сам преследовал дикого духа. Такая скорость смотрелась в этом городе странно. Больше никто в Мильхфельсе не передвигался так быстро. Потом звонарь вошел в ратушу, пробежал мимо кафе, поднялся по лестнице и только тогда обернулся и спросил:

– Чего тебе? Кто ты? Ты звонить пришел?

– Звонить. Именно, – сказал Юрек.

– Ты там наверху со стропилами поосторожней, парень. Очень низкие балки. Оригинальные. Пережили большой пожар 1780 года.

И он стал подниматься – триста каменных ступеней, восемь деревянных ступенек, пять перекладин приставной лестницы в конце – там уже слышен был ветер. Он со свистом продувал насквозь открытую всем сторонам света башню. С таким четырехголосым северно-южно-восточно-западным свистом.

Добравшись до верха, звонарь вытер пот со лба, вынул мобильник из своих бархатных брюк и посмотрел на него. «Пятьдесят два, пятьдесят три, пятьдесят четыре», – считал он. В это время Юрек еще лез по приставной лестнице. Там наверху было так тесно и такие просторы снаружи. Боже! Как же это высоко! «Пятьдесят пять, пятьдесят шесть, пятьдесят семь», – считал звонарь. Ветер сделал Юреку залихватский западный пробор. Два колокола висели посередине, все в зеленых окислах – эдакое скромное украшение. «Пятьдесят восемь, пятьдесят девять, шестьдесят». Звонарь уже трижды намотал веревку на руку… и тут он начал. Первый тон – ясный, ревуще жуткий. Его сразу нагнал, обогнал и окружил второй тон. Каждую секунду добавлялись еще два неистово громких тона, которые ложились на предыдущие и раскачивались вместе с ними. Низкие звуки становились высокими, звон превращался в жужжание, звучание набухало и сжималось.

Юрек не зажал уши. Выражение лица звонаря колебалось между усердием и печалью. Лицо это казалось Юреку старомодным. Как сухари вместо чипсов и игра в карты вместо телевизора. У него были императорские брови, которые торчали кверху, на манер императорских усов.

Я смеялась, слушая его рассказ.

– Ты что, до того момента совсем не знал звонаря? Я думала, ты из Мильхфельса. Или ты из соседнего городка? – я тараторила так, будто нужно было побыстрее наполнить болтовней большую емкость.

– Да, из соседнего, – сказал Юрек и быстро улыбнулся. Но этого оказалось достаточно, чтобы у меня под ребрами под невидимую музыку заплясали бесята.

Юрек продолжил рассказывать. О звоне. Он длился пять минут. Каждый звук вращался вокруг своей оси, поглощал себя и удалялся. Вся эта мешанина катилась во все стороны по земле. До самых гор. До озера, до луга, до водохранилища Вольфсгетрой. Юрек был там, откуда шли звуки, которые были слышны везде в долине, в лесу, в соседней долине и соседнем лесу.

– Город сверху красиво выглядит, да? – спросила я.

– Да, – кивнул он, – очень. Выглядит так, что его хочется защитить.

Мы оба глянули в ведро. Улитки мазали друг друга слизью. Хорошо им при этом или плохо? Понятия не имею, еще никогда не была улиткой.

– И что ты делаешь у звонаря?

Вроде это было совершенно нормальное предложение. Но мне пришлось сначала все слова представить по буквам, потом сложить их и рассортировать. Ты у звонаря и что делаешь? Звонаря что делаешь и ты у? Ужас! А в инструкции к поцелуям написано, что после них нельзя управлять сложными механизмами и садиться за руль?

Голос Юрека. Он что-то говорит. Что? Ах да, я же что-то спросила.

– Я просто ему помогаю. На каникулах. Делаю все, что нужно. В общем, звоню в колокола. Играю на карильоне. Ему больше не приходится постоянно бегать. Думаю, он рад, что кто-то молодой этим интересуется, а то он водит только стариков-туристов по этому старому городку. Их такое интересует, а вот молодежь… – Юрек покачал головой. – Школьников это совсем не интересует. Они смотрят на звонаря как на карнавального клоуна. Он носит такую большую бархатную шапку. И еще накидку – летучую мышь. Детям и старикам это нравится. А подросткам – нет. Эти же вечно боятся, что что-то стыдно.

– Почему ты говоришь «эти»? Ты сам разве не подросток?

– Не. Ну, не такой, как другие.

Я посмотрела на него, как будто могла разглядеть, чем он не такой, но, честно говоря, просто хотела на него посмотреть.

– А почему ты сказал… – я бросила назад в ведро улитку, которая поднялась по стенке, перелезла через край и стала спускаться по наружной стороне. – Ну, в общем, почему с ним сложно?

Юрек разгладил руками складки на лбу, вроде массажа.

– Звонарь носится от колокольни к колокольне, бегом поднимается, звонит, бегом спускается, проводит экскурсии для туристов, снова поднимается на башню, звонит, спускается. И все думают: «Вау, как романтично, как здорово, как старомодно, класс!» Но он не может найти никого, кто бы ему помогал. Или кто бы его сменил. Я ему сказал, что сначала мне нужно закончить школу. Потом – может быть… А он говорит, что, если так и дальше будет продолжаться, он через несколько лет помрет. В общем, либо он помрет, либо просто прекратит этим заниматься, и звонаря больше не будет. И в любом случае виноват я. – Юрек покачал головой. – Он это так прямо не говорил, но…

– Звонарь правда надеется, что ты его сменишь?

Юрек кивнул.

– Может, сменю. Почему бы и нет? Или мне лучше стать какой-нибудь мелкой сошкой на бирже? Каким-нибудь таким душегубом в галстуке? Не, лучше я вообще с деньгами не буду иметь дело. О деньги только руки марать. Мой брат учится на учителя. Бедняга! Лучше уж в иностранный легион. Там, по крайней мере, не нужно врагам доску мыть.

Он замолчал.

Я пожала плечами. А что я теперь могла сказать? Да, звонарь – круто. Давай я стану женой звонаря, мы переедем сюда, в Мильхфельс, ля-ля-ля. Нам по пятнадцать, и мне тоже надо закончить школу. Будем пинать друг друга в фейсбуке.

Мы предоставили улиток самим себе. У бабушки я их всегда топила в пиве. Она говорила, что это не плохая смерть, дедушка тоже по большому счету так умер. Только времени заняло больше.

– Я бы хотела, чтобы ты у него кое-что спросил… – сказала я. – Может, ты мог бы еще раз сходить к нему и…

Юрек наклонил голову.

– И что же я должен спросить?

– Я хочу узнать, не пропадал ли в округе кто-нибудь за последние пятьдесят лет, про кого до сих пор неизвестно, куда человек делся.

Он улыбнулся.

– Ты все-таки хочешь знать, да? Кто этот скелет? Тебе вот просто необходимо выяснить. – Он схватил мою руку и стал рассматривать ладонь. – Ага, вот это линия жизни. Она изогнута в форме вопросительного знака. Это значит… О, я вижу тут большое любопытство.

Я забрала у него руку и тоже уставилась на линии на ладони.

– Окей, я схожу еще раз. Прямо сейчас. У него сейчас… – Юрек посмотрел на часы, – должна быть экскурсия. Я могу с ним быстро переговорить у церкви, пока люди поднимаются на башню. Возьму велик Ганса. Скоро вернусь.

Я залезла на иву. Первый этаж – отделение мелких животных. Платформа сухо потрескивала. По коре дерева ползали маленькие красные паучки. Через три участка кто-то жег жидкость для розжига гриля.

Во мне все еще бушевал первый поцелуй. И смеялся.

Сконцентрируйся. Есть следующее… И ничего не упусти!

Вот умерший бывший бургомистр. Исчезнувшая старая женщина. Сожженный туннель и скелет.

Без доказательств нет расследования. Без расследования всё – подозрения, и только. Полет через правду вслепую.

Бывший бургомистр назвал туннель «Тайный». Он специально посадил куст малины, чтобы скрыть вход в него. Потом он стал рассказывать внукам странные истории, чтобы они не играли в лесу. Наверняка он знал как про вырезанные фигурки, так и про скелет. Готова поспорить!

Пока улики только косвенные.

Следующий пункт.

Женщина бродит по лесу, как призрак. Она переодевается в персонажа одной из страшных легенд. Она хотела выманить нас из туннеля. Потом она хотела его поджечь, что, собственно, и сделала, когда мы оттуда ушли. Вполне возможно, она при этом погибла. Важно: она пропала. Эта женщина – мать того старика. Старик – дед Аннушки. То есть эта старуха – прабабка Аннушки. Вероятно, она тоже знала про фигурки и скелет.

Следующий пункт.

Скелет.

Я знаю, что брат Аннушкиного деда пропал. Это вполне согласуется со всем остальным. То есть вроде как брат бежал на Запад и больше не проявлялся.

Надо подождать, что скажет звонарь.

Я впускаю в себя мерцание солнца, лета и жизни через приоткрытые глаза. Снова закрываю глаза – и в туннель. Щелкунчики, скелет, подсвечники, ангелы, скелет.

Черт, там все завалило. Этот случай можно было распутать только с помощью полиции. Впрочем, тогда я бы не смогла разгадать загадку сама, ей бы занялись полицейские. И они бы не стали мне помогать. А что важно – распутать дело или чтобы его распутала я? Это одна из классических ошибок детективов. Тщеславие! Когда такое попадалось в книгах, мне всегда хотелось вырезать этого детектива и скомкать…

– Пойдем! – под деревом стоит Бея. – Есть! Все три идиота снова в сборе. – Она заковыляла прочь. Обернулась. – Один говорит, у него важные новости.

Черт, как же быстро я слезла с дерева!

– Аннушкин дед умер, – сказал Матео, едва я села за стол.

– Удиви нас еще чем-нибудь. – Юрек такой крутой, улыбается мне. Я взглядом спрашиваю его: «Что сказал звонарь?» Он подмигивает: «Потерпи». А потом раскладывает жареную картошку по тарелкам с цветочками.

Бея подсела к нам. В первый раз.

– Черт, ты, конечно, опять все первый знаешь. Тебе звонарь сказал, да? – спросил Матео и не стал ждать ответа. – Я узнал об этом от трех старушек. Они почти каждый день пьют кофе в нашей булочной. – Он посмотрел на меня. – Я работаю в булочной супермаркета.

Я кивнула.

– В общем, сегодня эти три старушки снова пришли. Они всегда сидят за одним и тем же столиком, прямо у окна. Говорят много и громко. Иногда спрашивают меня, что я думаю о чем-нибудь. Как молодой человек. «Вот вы, как молодой человек, скажите, пожалуйста…». Они работали здесь на урановых разработках и рассказывают потрясающие истории. Просто респект. В конце смены они всегда были пропитаны радиацией и так и ходили по городу. Волосы у них потрескивали, платья хрустели, и такие заряженные они укладывали детей в кроватки.

Я попыталась все это представить: три старушки в бежевых брюках с молниями на карманах, потому что это практично, и в блузках с блестящими цветами, потому что это красиво. Костыли они держат скрещенными в воздухе, как мушкетеры.

Матео прожевал пару кусочков картошки и стал рассказывать дальше:

– Сегодня эта троица болтала так громко, что даже прислушиваться не пришлось.

Они так кипятились, рассказал Матео, потому что старый Рокштро никогда ничего не делал для города. Никогда, кричали они хором, никогда, никогда, никогда. Потому что всегда думал только о себе. Всегда, кричали они. Всегда, всегда, всегда. И в прекрасном Мильхфельсе все пришло в упадок. Всё, кричали они. Всё, всё, всё. Этот голодранец отправлял на экспорт все изделия промыслов Рудных гор. Даже в капиталистические страны. Наши пирамиды, говорили они. Наших курильщиков и наши подсвечники-арки. Нам так ничего и не перепало, сказала госпожа Кляйн. Ничего, закивали остальные. Ничего, ничего, ничего. Прекрасные щелкунчики, подсвечники, ангелы, рудокопы. Даже то, что предназначалось для собственной страны, даже это он тоже посылал на экспорт. Наверняка он там что-то мухлевал. Чертов голодранец, кривой пес, гадкий притворщик, говорили они. А потом они наклонились поближе, почти соприкоснулись своими перманентными кудрями. Этот Рокштро, так говорят, кто-то поговаривает, они где-то слышали, что он, но точно неизвестно, нет, точно этого не узнать, что он и с ураном связан. Русские-то, как охотничьи собаки, следили, чтобы никто ничего не крал. Каждый вечер ковырялись со счетчиком Гейгера, тут повыше, там пониже, здесь повернитесь, помнишь, Траудель? Помню, Элли. Но бургомистра-то… Кто знает? Кто знает? Он ведь и сам пару лет на шахте проработал, Рокштро-то. Не нашел ли он там втихаря чего-нибудь? Ганс говорил, что Рокштро контрабандой вывозил уран в сувенирах Рудных гор. Ах, Ганс, он все брешет, не думаю, представить себе не могу, ни в коем случае. Кто знает, кто знает.

– Ну, представить-то они себе всё могут, – закончил Матео свой рассказ. – Вот только не верят.

И потом они закивали.

Мы тоже закивали.

Матео поднял вилку.

– Самое смешное – как отреагировал Рик, когда узнал о смерти Рокштро. Он сказал: «Круто, теперь можно утешать Аннушку».

Матео рассмеялся.

Из всего, что парни делают тупее, чем девчонки, глупый смех – самое тупое.

– Ты знаешь Рика? – спросила я.

– Конечно, он в магазине товары по полкам раскладывает. На каникулах работает. И делает все ужасно медленно, потому что тормозит у каждой гладкой поверхности – смотрит на свое отражение. – Теперь глупо захихикали все трое.

Я подумала: что-что-что? Он работает там? В супермаркете? Куда мы ходили контейнерить? Это объясняет кучи бракованных продуктов, которые мы всегда находили. И шоколад. Он ведь не был с истекшим сроком годности. И это объясняет, почему Аннушка им не особенно дорожила и отдала Антонии. Не может быть, подумала я. Значит, Рик. Он наверняка нам потихоньку что-то подкладывал. И наверняка она его видела, когда спустилась сюда в первый раз. Когда Иветта не пошла с ней. Но с пищевым отравлением он, наверное, все-таки не связан. Или нет?

– Что, невкусно? – спросил Юрек.

– Нет, вкусно, – я быстро отправила ложку в рот.

– По-моему, тоже, – сказал Оле. – Может, чуток пересолено. А когда еду пересаливают, это значит…

Юрек пнул Оле. Стол закачался. Тарелки зазвенели.

Что-то в тот вечер меня беспокоило. Этот стрекот за забором. Эти дурацкие лягушки. Меня раздражало все, кроме того, что раздражало на самом деле.

Юрек принес свежие газеты. Цветные и черно-белые. Там трепали наши биографии. Лист за листом они вгрызались в наше прошлое и будущее. Сдирали кожу с наших семей и устраивали слалом среди всех ключевых точек наших будней. Мы принадлежали им. Я больше никогда не буду невидимой.

Это было какое-то безумие: чем дольше я скрывалась от всеобщего внимания, тем больше оно росло. Интересно, страус никогда не замечает, что, когда он прячет голову в песок, все пялятся на его задницу?

Голоса родственников, знакомых, не-родственников и не-знакомых спрашивали у меня в голове: «Почему именно Шарлотта? Это же совсем на нее не похоже». Родителей жалко. А госпожа Адлер как будто и не волнуется. Зато обнаружился Беин отец. Он уже направляется в Рудные горы. На своем грузовике. На фото был мужчина с густой бородой, добрыми глазами, но злым ртом.

– Бея, посмотри!

Она вырвала газету у меня из рук. Бородатый отец разошелся практически надвое. Когда она читала смятый лист, ее лицо было прямым антиподом лицу ее отца: добрый рот, злые глаза. Она пошла в домик и легла. На два часа раньше обычного. Сумерки тянули за собой серый платок. У солнца было еще много желтого и красного, чтобы возразить.

Я, стараясь не шуметь, закрыла дверь в домик.

Когда индеец плачет, никто не должен этого ни слышать, ни видеть, потому что на следующий день индеец снова хочет быть индейцем. Даже если он происходит от лужичанина.

Ради приличия я не стала читать про отца Беи. Но заголовок был слишком большим и бросался в глаза. Он просит свою малышку послать весточку, проявиться. Наверное, он действительно давно ее не видел.

Мы с Юреком взяли плед, чипсы и пошли к обрыву над Мильхфельсом. Держась за руки, мы шли через погруженный в сумерки лес, вдоль ручья. Переходя по мостку, мы бросили один, два, три камня в воду. Под нами бултыхнулось. Если б было светло, мы бы бросили в воду палки и смотрели бы им вслед. Кто знает, который из камней первым достигнет цели. Медленные гонки начались, и никто никогда не узнает их результата.

– Хочешь знать, что сказал звонарь?

Один раз пожать руку значит «да», два раза – «нет». Я пожала один раз.

Звонарь рассказал, что из Мильхфельса пропадал только Рокштро Фридрих. Он исчез в ночь Огненного праздника дракона. В 1989 году. В тот год на празднике было довольно много народу. Это было за пару дней до падения Стены. У звонаря есть ощущение, что дело тут в совсем другом драконе, которого стоило бы изгнать. Весь город был на ногах. Только бургомистра и его брата не было. Их мать появилась поздно ночью и сказала, что оба сына больны. Нехорошая была ночь, сказал звонарь. Такая, которая беды приносит. Люди были на взводе. Костры горели далеко за полночь. А на следующий день Рокштро Фридрих исчез. Все остальные из округи, кто до падения Стены уезжал в Прагу, чтобы оттуда перебраться на Запад, потом когда-нибудь проявлялись. Только Рокштро Фридрих – нет. Вполне возможно, что в семье произошла ссора. Там, где есть деньги, из-за них ссорятся. Единственное, что хорошего можно сделать с деньгами, – их раздать.

Мы отошли от журчащего ручья. Звуки леса были такие приглушенные, будто лес замотали в большое полотенце.

– Еще, конечно, погибало много горняков. Но про них известно, где находятся их тела. Если было возможно, их даже извлекали и хоронили. Так что тот скелет может быть только…

– Фридрихом Рокштро, – закончила я. Что-то тут было странно. А когда что-то странно, у меня включается детектор странностей. Только нельзя слишком зацикливаться. Что-нибудь обязательно придет в голову, надо только подождать.

– А что это за праздник? Огненный праздник дракона? – спросила я.

– Не знаю. Меня ж там не было, – пожал плечами он. Остановился, достал телефон и начал печатать. Потом вынул свою руку из моей. – Огне, – бормотал Юрек, – нный пра, – продолжал он, – здник дра и ко, и на. «Посетите город дракона в Рудных горах». Вот. Огненный праздник дракона. Каждый год первого ноября. В этот день, согласно легенде, мать дракона пролетает над городом, желая отомстить за сына, поэтому везде зажигают костры, чтобы отпугнуть дракониху от города еще на один год.

Юрек спрятал телефон, и мы пошли дальше.

Лес успокаивал меня. Запах, равномерная ходьба. Все это казалось мне знакомым и близким. Я уже не представляла, как залезаю в машину родителей «Новак и Новак» и еду домой. Моя комната стала для меня каким-то маленьким городком на другом краю света.

Мы вышли из леса и пошли по полю. Небо – как море, звезды – блестящие рыбки. Наши руки разговаривали. О чем? Понятия не имею.

За темным полем показались огни. Я вспомнила, как была здесь с Аннушкой.

Когда возвращаешься туда, где ты был еще совсем другим, чувствуешь какую-то странную тягу. В этот момент вчера и завтра сближаются.

Мы медленно сделали еще несколько шагов к пустоте. Снизу к нам долетал свежий воздух, запахи и откуда-то слева – музыка.

– Все в порядке? – спросил Юрек.

Нет, ответила пожатием моя рука.

Я села на корточки, подползла вперед, села, подвинулась еще чуть вперед. Когда мои ноги свесились вниз, я подумала о персонажах легенд. Духи рудокопов, старуха с хворостом, белые женщины, каменный черт, Мёрбицский человечек, всадник без головы – все они со смехом тянули меня за ноги.

– Представляешь, если бы мы не встретились? Без вас я бы никогда здесь не оказался, – сказал Юрек. – И ты бы без нас тоже.

Почему это я без парней здесь бы не оказалась? Что он имеет в виду?

– Это школа. – Он показал на дом, похожий на торт со свечками по углам.

В школе горели клетчатые окошки. Семь в ряд. Может, там большой зал. Может, там праздник. Дискотека. Может, там сейчас играет хит этого лета, который я не знаю. Какой-нибудь ша-ла-ла, give me, hold me, only you.

Хит этого лета – мы, подумала я.

Мы!

Я и другие.

Я и Юрек.

Мы…

Юрек танцевал плечами. Я не могла на это смотреть. Неужели его никто не тянет за ноги?

– Наверняка отсюда очень круто выглядит, когда во время этого праздника дракона в городе везде огонь. Как будто город горит.

Я забарабанила по верхней губе. У меня пошел процесс. Сначала тихий щелчок, потом большое «ага».

– Видимо, у Ганса этот трип с рукой был во время такого праздника. С драконом, а потом с огнем. Весь город горит, это его слова.

Музыка вдруг оборвалась. Радостный вопль молодых глоток.

– В общем, я про что, – сказала я. – А если тогда к нему действительно стучала рука? Если это была… Если это была рука соседки? – Я закрыла глаза, чтобы сконцентрироваться. Мои мысли парили высоко в небе на тонкой веревочке, привязанной к запястью, и я пыталась притянуть их к себе. Медленно, осторожно, иначе улетят. От школы внизу, в долине, поднималась мечтательная мелодия. А потом начался забойный ритм.

– Думаешь, Ганса действительно дракон утащил в вентиляцию клуба? – ухмыльнулся Юрек.

В долине грохотал бас.

– Нет. – Я снова открыла глаза. – Но может быть, он действительно заводил с толкача шоколадный танк. Расскажи, пожалуйста, тот трип еще раз. Про генеральшу и двух братьев.

– Ты думаешь… – Юрек вскочил на ноги. Бас и мое сердце колотились в бешеном ритме, быстрее любого танца.

– Сядь, пожалуйста!

Он сел.

– Да, ты права! Конечно, вполне может быть… Коричневая машина, шоколадный танк… А деревянные солдатики – это были… – он ерзал вокруг меня.

– Да сиди спокойно! Пожалуйста, – прошипела я. Музыка билась о скалы.

– Эти деревянные солдаты были щелкунчики. И фигурки рудокопов. – Он захлопал в ладоши. – Генеральша – соседка, то есть старуха Зенквиц, а братья – это братья Рокштро, которые в день праздника драконьего огня поехали к туннелю, чтобы спрятать все это. И они постучались к Гансу, потому что машина не заводилась. Они знали, что Гансу никто не поверит. То есть скелет – это наверняка Фридрих Рокштро. И у нас даже есть свидетель. Окей, он немножко чокнутый, но все же. И что? Это я распутал дело? Или ты?

– Мы!

– Не, вообще-то ты. Я просто говорил быстрее.

– Нет, мы! – сказала я, и мы дали друг другу пять. Хлопок наших победоносных ладоней полетел вниз, в долину.

Мы немного помолчали, и тут у меня в голове взорвалась мысль… И бах-бах-бах – как петарды на фитиле – за ней стали взрываться и другие мысли.

Брата звали Фридрих. ФРИДРИХ! Конечно же, черт возьми! Дед в конце жизни все время повторял «штольня Фридриха Энгельса». Потому что Фридрих лежал там с ангелами. Видимо, его мучило сознание вины.

А прабабка – она думала, что ее сын потерял память и еще жив.

Это была не она.

Это он.

Или?

В любом случае, он об этом знал. А она, скорее всего, нет. Но он знал точно. Она знала только, где спрятан клад с сувенирами Рудных гор.

Нет, она была той ночью на празднике драконьего огня, сказал звонарь. Братья, наверное, поссорились в туннеле. Отдай мне деньги, вали за Стену, я на тебя донесу, не донесешь. И тогда он ему… бросил в голову щелкунчика или ангела. Или они стали толкаться, и Фридрих Рокштро неудачно упал.

А потом он его замуровал.

А когда Стонущая мать захотела посмотреть на клад, она нашла скелет. Наверное. Скелет в штанах ее исчезнувшего сына. Наверное. И, наверное, она поехала к своему другому сыну, за которым ухаживала, и хотела об этом рассказать, спросить, упрекнуть, наорать на него, и, наверное, так и поступила. А его сердце от страха просто остановилось.

Или? Но ведь могло быть и так.

Все это я рассказала Юреку, и он поздравил меня с раскрытием дела.

– Нет, это мы раскрыли, – возразила я.

– Нет, ты.

А потом был самый потрясающий поцелуй лета…

Из долины – басы, басы, басы, детская песенка… Незадолго до полуночи музыку сделали потише.

Потом зазвенели колокола, и закричал звонарь.

Как-то в детстве я выяснила, куда деваются вещи, которые исчезают. Сначала я этого даже не замечала. Как не замечаешь, что растешь. Но в какой-то момент обнаруживалась пропажа штанов, игрушек, книг. Из комнаты исчез целый ковер. На нем был замысловатый узор, по которому можно было гулять глазами, пока взгляд не попадал в тупик, и тогда нужно было искать выход между линиями. Когда меня отчитывали и устраивали то, что мама называла головомойкой, а папа – нагоняем, я проходила несколько раз взглядом кругом по узору ковра.

И в один прекрасный день ковер исчез и вместо него появился другой. Красный, без узора.

А в другой прекрасный день я оказалась дома у своей одноклассницы Луции, потому что у нас было групповое домашнее задание. У Луции семеро братьев и сестер. Родители у нее выглядят так, что мысль о сексе и в голову не приходит, но мать была снова беременна. Они верующие христиане. Потом я увидела на одной из ее сестер свои старые штаны, на другой – кофту, в прихожей стояло три пары моей обуви, у брата был мой старый пазл и мой игрушечный магазинчик с весами и кассой. А в комнате чайный ящик, служивший журнальным столиком, стоял на нашем старом ковре.

Дома я спросила у мамы, она что, продала все это, и почему – неужели нам так нужны деньги. И нельзя ли ковер выкупить обратно.

Мама объяснила, что она все это подарила семье Луции. И почему.

Потом, когда что-то исчезало, я всегда вспоминала семью Луции. Это, наверное, у Вегнеров, думала я.

Но Инкен у Вегнеров не было.

Когда мы услышали эту новость, я очень пожалела, что у меня на голове нет кепки. Тогда бы я подкинула ее в воздух. «Мы свободны!» – закричала бы я, и в этом фильме остановился бы кадр. Смеющаяся девчонка и ее висящая в воздухе кепка…

Мы все вскочили и запрыгали. Волк умер, волк умер!

Ведущий на радио сообщил, что находившаяся в розыске Инкен Утпаддель накануне вечером нашлась. По предварительной информации, последние недели она провела в предназначенном на снос доме неподалеку от границы с Францией. Теперь она обратилась в больницу, чтобы протестироваться и выяснить, может ли она стать донором для отца Иветты Тукерман.

Парни решили, что сейчас самый подходящий момент для какао.

Сказано – сварено.

– Вообще круто было бы… – начал Оле и схватился за голову – так круто это было. – Было бы круто, если бы сейчас подтвердилось, что Инкен действительно, действительно сестра Иветты. Тогда бы Иветта совершенно между прочим обвела отца вокруг пальца. А Инкен могла бы потребовать алименты за не знаю даже сколько лет. И разбогатела бы. – Оле активно жестикулировал, потому что слова у него едва поспевали за мыслями. – И она смогла бы купить себе сто тысяч старых бус, и сто тысяч браслетов, и безумно много ключей и замков.

Мы смеялись. В нас как будто сливок подмешали, и мы стали от этого легкими и воздушными.

Я пошла на соседний участок, в домик Стонущей матери. Мне там нужно было еще кое-что сделать. Дверь была не заперта; вообще все было так, как мы оставили. Я села на угловую скамейку и попыталась представить себе Рокштро Генриха и прабабку Зенквиц. В моем воображении они сидят у камина. Огонь пляшет на их лицах безумными бликами. Из-под тяжелой деревянной двери тянет холодом. Ветер свистит, ухает на высокой ноте.

Рокштро Генрих строгает. Стружки падают на пол, большой палец замотан пластырем. Прабабка плетет кружево на коклюшках. Коклюшки постукивают. Тихо. Клак-клак. Не знаю, я такого никогда не видела, просто вообразила. У старухи тоже на пальце пластырь. Клак-клак – коклюшки. Шкряб-шкряб – нож. Его голос трещит, ее – дребезжит. Ветер ухает.

Мы должны от этого избавиться.

Да, мама. Но как?

Там ведь где-то в лесу был туннель? Один из туннелей? Такой, с боковым ходом? Который можно замуровать? Один из тех туннелей, что через пять или десять лет просто обрушатся. Да хоть пятнадцать – время с ним расправится.

Рокштро Генрих семь раз кивнул.

Нам нужно позаботиться о том, чтобы дети больше не играли в лесу. По крайней мере в этом месте.

Да, ты права, мама.

У тебя есть мысли, Генрих?

Мама, мы можем рассказывать им легенды.

ЭТИ легенды? Ей-богу, – сказала старуха, – ты прав!

Она выплетала вид Мильхфельса. Он вырезал оленя. Клак-клак, шкряб-шкряб…

Потом он встал, охнул – больные ноги горняка-бургомистра, – подошел к полке, вынул сборник легенд, и они стали искать.

Так могло было быть.

Из-под ремня штанов я вытащила записную книжку Юрека. Он дал мне ее сразу, как только я попросила. С пришпиленной черной ручкой.

Брат в туннеле под Мильхфельсом, – написала я.

Некогда в городе Мильхфельсе был староста, который разбогател, обманывая простой народ. Он отвозил множество прекрасных изделий местных умельцев в страны, где таких красивых вещей не было. Там он продавал их за большие деньги, но ремесленникам ничего не отдавал. За такие дела люди его невзлюбили. Но король к нему благоволил, и этот человек мог и дальше заниматься такими делами. Когда король состарился и заболел, люди поняли, что скоро придет новый король, и открыто вознегодовали на этого мошенника. Но прежде чем народ стал искать его богатства, хитрый староста спрятал все в одном туннеле в лесу, недалеко от местечка Шварцен-Зайфе. Туда должны были на повозке отправиться его бедная старая мать и брат, который должен был помочь ему спрятать клад в боковом ходе туннеля. Они хотели замуровать вход, но тут у них вышел спор. Его брат, который все эти годы помогал старосте в нечестной торговле, попросил высокую плату за свои старания. Брат говорил: «Я сообщу о твоих делах новому королю. Народ тебя повесит». А староста отвечал: «Убирайся в другое царство подобру-поздорову. Ты – предатель». И вот брат мертвым лежит за стеной. Старосте пришлось скрывать бо́льшую тайну, чем он хотел. В городке он сказал, что его брат в ту ночь пропал, ведь он и раньше говорил, что собирается покинуть родные места.

Каждому, кто приближался к туннелю, стала являться Стонущая мать, оплакивающая потерю своего младшего сына. Так она отгоняла людей, принимавших ее за привидение. Почувствовав, что силы покидают ее, она решила раз и навсегда стереть следы прошлого, ведь на семью пало пятно позора и бывшего старосту люди звали злыми прозвищами.

Как плакала мать, найдя останки своего младшего сына! Не сняв одежды призрака, она поспешила к старшему сыну. Он в те времена был уже стар, у него отнялись ноги, он зависел от матери. Когда она обвинила его в убийстве брата, его старое злое сердце остановилось. Мать поспешила к туннелю, и гора поглотила ее.

Я взяла сборник легенд с полки, случайно задев «Любовь графа».

Сняв со сборника обложку, я вложила туда новую легенду, приклеила наклейками в виде бананов. Потом снова надела обложку и поставила книгу на полку. Как будто все было как раньше.

Я глубоко вдохнула и выдохнула.

Я думала о лесе и его тайнах. О шахтах и туннелях. Мир праху их.

Когда я вернулась в домик, мальчишки уже упаковались. У двери стояли рюкзаки-гориллы, растопырив лямки, как лапы, в стороны.

Оле в сети нашел видео с Инкен. Я была уверена, что в моих воспоминаниях эта женщина превратилась в карикатуру на саму себя. Не могла же она на самом деле так странно смеяться. В моей голове запись ее голоса наверняка исказилась. Неужели на ней действительно было столько побрякушек?

Посмотрев запись, я просто не могла поверить. Она правда была такой! Точно такой!

Только теперь она не смеялась, а рыдала. Как тюлень. Я вся покрылась мурашками, снаружи и внутри.

Программа называлась «Расследование». Обычно она выходит по вечерам. По выходным – дневной выпуск. За ее просмотром отец любил массировать себе ступни, бормоча что-то под нос: не может быть, в голове не укладывается, ох ты ж, елки-палки.

Инкен сидела в красном кресле как самая печальная худая женщина в мире. Да еще с тремя обручами на голове! Если бы существовала какая-нибудь организация, собирающая пожертвования для барахольщиков, этот образ идеально бы ей подошел для рекламы. Пожалуйста, не скупитесь на пожертвования! Особенно приветствуются пожертвования в виде вещей. Обручи и кольца. Шапки и шарфы. Часы и сумки. Пазлы. Пледы. Ремни. Ключи. Замки. Булавки для галстука. Ордена. Пилы. Одеяла. Чашки. Битые фарфоровые фигурки. Старые фотоальбомы. Кассеты. DVD. Пластинки. Детские носовые платочки. Мягкие игрушки. Бинокли. Карманные фонарики. Ложки. Старые мобильники. Шариковые ручки.

В коротком видео Инкен говорила:

– Сорри. Правда, я не хотела такой заварухи. Я не хотела всего этого. Я одно только могу сказать: сорри. – А потом – тюленьи рыдания.

– Вот что рассказывает самая разыскиваемая женщина страны после всех этих недель, – загудел мужской голос, не оставлявший сомнений в том, что сейчас будет сенсация. – Мы встретились с ней. Барахольщицей. Руководительницей лагеря. Инкен Утпаддель. Она нам все рассказала.

Потом – снова видео с Инкен.

– Я могу сказать только, что в лагере был кто-то еще. Правда. Я же их видела. Я ведь не сошла с ума. – Выглядела она как человек, который спокойно прогуливается по автобану и машет рукой.

– Кто же это мог быть? – спросила Бея. – Шерочка с машерочкой из ее головы?

– Вероятно, духи ее умерших кошек, – захихикала я. – Мы обязательно должны это досмотреть. Сколько сейчас времени?

– Мы вообще-то собирались идти, – сказал Матео.

Парни как-то странно переглянулись. Я не смогла это никак истолковать. Они что, какой-то сюрприз решили устроить?

– Давайте тогда потом вместе посмотрим, – сказала я, надеясь, что не слишком похожа на попрошайку, которая выпрашивает не деньги, а еще пару минут рядом с Юреком.

– Потом будет Livestream, – сказал Оле. – Написано на форуме «Своры девчонок».

Матео откашлялся. Юрек кивнул. Оле тоже кивнул.

До тех пор время шло быстро и медленно. Хорошо и плохо. Завтра сегодня станет вчера и еще сильнее, чем обычно.

Я просто не могла представить себе, что все так, как оно было. Я же не такая, какая была. Но я была и не такая, какой стану потом.

У программы «Расследование» была такая титульная мелодия, как будто бог захотел после всех прошедших тысячелетий сразу прояснить несколько недоразумений: он ни в чем не виноват и хотел бы дистанцироваться от церкви, как-то так.

В заставке буквы названия одна за другой вылетали на экран, ага, сейчас сообщат что-то срочное. Потом название еще и подчеркивалось. Сразу видно, это все не только срочно, но и важно. В общем, приготовьтесь – сейчас будет бомба!

Мы все вместе как раз уместились на большем из двух диванов. Справа от меня Юрек – как теплый подлокотник. Ведущий стоит в желтой студии с желтыми карточками-подсказками в руках, на которых написано: «Самый животрепещущий вопрос последних недель: кто же такая на самом деле Инкен Утпаддель? Мы твердо решили познакомиться с ней и раскрыть для вас эту тайну по имени Инкен Утпаддель. С ней встретилась моя коллега. Инкен Утпаддель – необычная, сбивающая с толку женщина. Но говорит ли она правду?»

– Ну! – сплюнула Бея.

Лицо Инкен. Улыбка. Очень нервная. Сидит сгорбившись и каждый раз, когда пытается выпрямиться, предложения через два сгибается снова.

Она была под Страсбургом. Оттуда хотела перебраться в Париж, а потом дальше, в Испанию. Или в Португалию. Или в Рим. Куда-нибудь, где тепло. Там она хотела взять имя Дорин. В общем, она в любом случае хотела исчезнуть. Из-за денег, точнее, из-за их отсутствия. Из-за Бруно. Он ведь на что-то надеялся, а она неправильный человек для этого (звяк-звяк браслетами). Ей очень жаль, сказала она, что Бруно сейчас узнает об этом таким образом. Сорри.

В Страсбурге она осталась только потому, что там можно купить немецкие газеты. Она надеялась, что девочки скоро объявятся. Это ее очень давило.

Крупный план: руки Инкен. Ярко-красные ногти.

Женский голос откуда-то спрашивает:

– Что именно произошло в лагере, госпожа Утпаддель? Вы не могли бы нам рассказать?

Инкен посмотрела наверх, потом вниз, потом вперед куда-то мимо камеры, в сторону голоса, задавшего вопрос. С самого начала у нее было ощущение, что там еще кто-то был, в бывшем пионерском лагере. Непрошеные гости. В духов она не верит. Кроме того, духи не разливают кровь литрами. Духи не крадут вещи. Исчезло всё – всё, что Инкен и Бруно туда привезли. Всё, из чего они планировали строить вместе с девочками. Из-за этого они поругались с Бруно. Потом он уехал, чтобы привезти новые материалы. Инкен не хотела оставаться с девочками одна. Они так не договаривались. Бруно обещал вернуться через два часа. Но не вернулся. В первую ночь кто-то из кустов кидал в Инкен камни. Когда она подбежала к кусту, откуда летели камни, камень прилетел с другой стороны. И так далее. Потом стал удаляться какой-то шорох. Инкен попыталась последовать за ним, но шорох был быстрее нее и все дальше заманивал в лес.

– Это была ты? – спросила я Бею.

– Нет! – сказала она одновременно с Оле. Он смеялся.

– Кто-то хотел нас оттуда прогнать, – шептала Инкен. – И в итоге им это удалось. Они открыли все водопроводные краны, и образовалась огромная лужа. Вода вымыла моих мертвых кошек из земли. – Взгляд вниз. Слезы. – Там кто-то был. Я же не сумасшедшая!

Рука крупным планом. Рука около лица. Вытирает слезы.

Бея громко захохотала.

– Достойно «Оскара», правда! Деревянного «Оскара» как минимум!

Мне смеяться не хотелось. Парни тоже не смеялись. С чего бы Инкен самой выкапывать кошек и бросать их в лужу? То, что в этом нет смысла, не делало, конечно, это невозможным, но все же несколько менее вероятным.

Инкен, всхлипывая, говорила, что все дальше бежала в лес. Сначала – в погоне за шорохом, потом – подгоняемая им. До сельской гостиницы. Там она провела ночь. Если бы она только знала, если бы только подозревала, она бы никогда там не осталась и не оставила девочек в лагере одних. Но Бруно ведь должен был скоро вернуться. На него ведь раньше всегда можно было положиться. Правда. Всегда. И ей очень жаль, что все так вышло. Сорри, сказала Инкен.

– Да, да, я понимаю, – произнес голос рядом с камерой. Его обладательница пыталась говорить так, будто и правда все понимала. А что там можно понимать? Инкен ведь не двенадцать лет. Шорох гнал ее до гостиницы. Какая чушь!

Понимающий голос болтал что-то про опыт, который зрителям трудно себе представить, про раскаяние и второй шанс.

– Мы, конечно, хотели бы узнать, что происходило в последнюю ночь. У вас действительно случился инсулиновый криз, как утверждает Бруно Биндер? Правда ли, что девочки оставили вас одну в опасном состоянии? Что произошло потом? Обо всем этом мы спросили у Инкен Утпаддель.

Послышался голос ведущего:

– Вторую часть интервью вы можете увидеть сегодня вечером, в девятнадцать часов тридцать минут в программе «Расследование», специальный выпуск.

Будь трижды прокляты эти телевизионщики! Сначала прикармливают, а потом прячут большую добычу. Мне хотелось реветь и поколотить того, кто все так придумал!

Показалась все еще или снова заплаканная Инкен. Она вздернула нос и сказала в камеру:

– Это всё те трое, без их помощи я бы умерла. Девочки просто оставили меня лежать.

Сверху грохнула печать с надписью «Расследование». Смотрите продолжение… К черту!

Придется ждать до вечера. Вообще-то это наглость – не дать прозвучать правде. Это же как вода или как воздух. Правда просто есть, и она принадлежит всем. Или нет?

Я подумала об Аннушкином деде. И о тайне. Должна ли я рассказать об этом Аннушке? А полиции? Это же совсем другое дело. Или нет?

– Какая еще помощь? – спросила Бея. – От кого?

Мы пожали плечами.

– Пацаны! – крикнул кто-то снаружи. – Пацаны! – Это был Ганс. – Пацаны!

Мы вскочили с дивана. Бея осталась сидеть.

Матео распахнул дверь домика и босиком выбежал наружу. Я встала у входа. В саду разговаривали взволнованный Ганс и Матео, который тоже начинал волноваться все более заметно. Юрек и Оле тоже выбежали из дома, а потом все устремились внутрь. Ганс – за ними. Его шлепанцы гулко стучали по хрупким доскам террасы.

Первым около нас оказался Юрек.

– Журналисты! – объявил он. – Они там впереди, на парковке. Вам надо…

Тут в домик вошел Ганс – в полный рост и в полную громкость.

– Девчонки! – зычно выдохнул он. – Я все время звал только пацанов, а вы ведь тоже здесь. Девчонки! Надо было звать попеременно. Пацаны! Девчонки! Пацаны! Девчонки! Но тогда кто-нибудь бы услышал. Они думают, что вы здесь. А ведь так и есть. Мда. Вам надо срочно перестать быть здесь.

– И куда нам деться? – спросила я.

– Надо просто не пускать их сюда. Это же незаконное вторжение в жилище. – Бея проковыляла к окну и задернула занавески.

– Тогда они сразу поймут, что вы здесь, – возразил Юрек. – А потом приедут другие. Все! Устроят настоящую осаду. Это же вампиры, питающиеся историями. Они высосут из вас всё.

Матео начал запихивать наши вещи под мойку. И быстро снова завесил всё уродливой занавеской.

Юрек улегся на живот и заглянул под диван.

– К сожалению, не выйдет, – засмеялся Ганс. – Знаешь, сколько раз я пытался заползти под диван? Тысячи! Под него можно только ноги запихнуть, тогда хоть они будут в безопасности.

– Что нам теперь делать? – спросил Юрек, все еще лежа на полу. – Ганс! Есть идеи?

– Ты серьезно? – засмеялась Бея. – Он же сейчас предложит нам сделаться невидимыми.

– Да, круто, хорошая идея! – отозвался Ганс.

Снаружи в саду кто-то громко сказал:

– Эй! Есть кто-нибудь?

– Выходи! – Матео показал на Оле. – Придумай что-нибудь! – Он закрыл за Оле дверь. – Фак! – выругался Матео, закрыв лицо руками.

– А идите просто в погреб с напитками. Это проще всего, – предложил Ганс.

– Погреб? Где? – выпалили мы с Юреком одновременно.

– Здесь. – Ганс потопал по вытертому ковру. – Внизу. Я там никогда не был. Для меня там слишком темно. Так, без света.

Матео встал перед Гансом, сжав кулаки:

– Почему ты сразу не сказал?

– У меня же в мозгу дырки размером с яйцо. – Он пожал плечами. – Ты же знаешь. У меня голова дрейфует без парусов. Иногда я не умнее кошки.

Пока мы отодвигали стол, Ганс продолжал говорить про свою голову. Концентрация у него как у гуппи, ума – что у мешка с чечевицей, желтой, не коричневой. Тут он начал рассказывать свой хоррор-трип про чечевицу.

Под ковром и вправду оказался люк. Матео достал ручку из углубления. Потянул. Посмотрел на нас. Мы взялись и начали тянуть вместе с ним.

– Бея, давай помогай! – пропыхтела я.

– Я туда не полезу.

– Бея, пожалуйста… Они заставят нас рыдать, заснимут это и покажут по всему миру. И я навсегда стану рыдающей девочкой из садового домика. И останусь ею в обзоре событий за год, за десятилетие и даже за столетие.

Снаружи слышался голос Оле:

– Ну конечно, вы можете снимать и в домике. Момент, мне надо взглянуть, натянули ли там мои товарищи штанишки.

Вдруг у меня прибавилось сил раза в три, и Бея наконец тоже схватилась. Тяжелый деревянный люк поддался. Из подпола пахнуло пиратами. Вниз, в темноту, вела деревянная лестница.

– Я для начала постучу, – сказал снаружи Оле и постучал.

Со скоростью света я спустилась на пол-лестницы вниз. В холодный воздух. Юрек дал мне свой телефон.

– Там же внизу сети нет.

– Для освещения.

Я крепко вцепилась в телефон, чтобы не выронить его из дрожащих рук.

И пошла во тьму.

Мне пришлось спуститься по лестнице до конца, потому что за мной сползала Бея. Я светила в разные стороны. Узкие, гладкие серые стены, под лестницей – пыльный деревянный ящик для пива. На нем – блеклая надпись «СВЕТЛОЕ». Я села на ящик. Люк над нами закрылся. Теперь мы и немножко света были здесь одни.

Было слышно, как наверху над нами расстелили ковер и поставили стол.

Бея охнула.

Я посветила на нее. Она сидела на лестнице. Мертвенно-бледная – а может, так казалось из-за света телефона. Глаза закрыты, дышит громко. Я надеялась, что наверху этого не слышно. Между нами ведь тяжелый люк и толстый ковер.

– Порядок! – Голос Юрека. Звук приглушенный, но расслышать вполне можно. А раз мы слышим их голоса, они наши тоже могут услышать.

Потом шаги, звуки по всем углам. Человека три-четыре. Шаги с голосами: «Привет, я Штефан, администратор съемок, это Лея, это оператор и звукооператор». Все прошли над нами. Потом остановились.

Пол холодный, а я босиком. Сижу, стараясь не двигаться, чтобы ящик не затрещал.

Бея дышит как дикий зверь в клетке.

Сверху заговорил какой-то мужчина:

– Здесь, в садоводстве, есть люди, которые утверждают, что видели двух разыскиваемых девочек. Мы сейчас проверяем эти сообщения, потом составим небольшой материал. Это вроде игры в детективов. Мы уже искали девочек в самых невероятных местах. Вчера – даже в канализации. Это скорее такой ход нашей программы. Не бойтесь, мы не считаем, что вы тут действительно прячете двух пропавших девочек, удерживаете их против воли или что-то еще. – Он откашлялся. – Если не возражаете, я бы задал вам пару вопросов, и мы бы это сняли. Идет? Может быть, вы? Это ведь ваш домик?

– Да, может быть, – сказал Ганс. – …В общем, пара вопросов, сто или около того… Почему нет?

Бея покачала головой и уткнулась ею в колени. Если они будут спрашивать Ганса, то нам можно сразу стучать в люк. Так получился бы большой сюрприз. Девочки из подземелья. Ганс может сколько угодно пытаться нас не выдать, у него все равно не получится.

– Окей, в общем-то, я тоже мог бы дать интервью, – сказал наверху Матео, – короче, я бы мог…

– Да, ну я тоже… – вызвался Оле.

Бея задышала спокойнее.

– Как хотите! – отозвался мужской голос. – Лея, приготовься, пожалуйста. Хенрик, мы звук пишем просто так, да?

Хенрик, звуковик, хотел сначала записать фон, иначе потом можно снова забыть. У него был голос человека, который разговаривает редко. Послышалось пыхтение Ганса, он что-то забормотал.

– Вы не могли бы посидеть спокойно? Мне кажется, я слышу даже, как у вас сердце бьется.

– Я лучше выйду, – сказал Ганс. – Я лучше пойду… Лучше пойду подальше отсюда, а то еще начну сам с собой разговаривать. Звуковик все слышит. Он слышит даже мое сердце. Наверняка и мысли мои тоже. Я лучше домой пойду. Пацаны! Пацаны! И все остальные! Домик! Пока всем и навсегда!

– Хорошо, – сказал Юрек. – Только так уж не драматизируй. Я тебя чуть-чуть провожу. Пойдем!

Потом стало тихо. Наверное, звуковик писал фон. Край ящика нещадно впивался мне в кожу. Я попыталась перенести вес. Это помогло, но ненадолго, потом дерево стало впиваться в другое место моей ноги. Сколько это может еще продолжаться? Десять минут? Двадцать?

В этот момент ящик подо мной качнулся. Просто клик-клак. В голове закрутилось: «Вот и все, вот и все, вот и все». Руки рванулись ко рту, чтоб не дать вырваться страху.

Бея снова задышала быстрее. Потом в темноте потянулась ко мне. Я дала ей руку. Она крепко за нее схватилась. Мы были одинаково холодными.

Звуковик наверху сказал:

– Там был какой-то шум в конце.

Хуже быть уже не может, подумала я.

Хенрик-звуковик выдавил из себя:

– Но минута фона есть. Можем снимать.

Я успокаивалась очень медленно. У сердец длинный путь торможения. Но рука Беи и моя все равно оставались рядом.

Наверху корреспондент начала с «Привет! Добрый день!». Наверняка она в конце скажет еще «Пока и до новых встреч».

– «Полуденный журнал» получил информацию о том, где могут находиться пропавшие девочки Рабея Адлер и Шарлотта Новак. Не один, а целых два свидетеля утверждают, что видели этих девочек здесь, в садоводстве Мильхфельса. Приехав на место, мы встретили тут двух мальчиков. Это Оле и Матео. Добрый день!

– Добрый день! – говорят парни.

– Девочек видели на вашем участке. Вместе с вами. Как вы это прокомментируете?

– Это неправда, – проскрипел голос Матео. Я надеюсь, он при этом не чешет нос и не держит пальцы замком за спиной. Ведь звуковик это может видеть.

Слава богу, инициативу перехватил Оле:

– Я сам больше всех грущу, что девочек здесь нет. К сожалению. Мы были бы очень рады.

– А что вы о них думаете? О Шарлотте и Бее? Как вам они?

– Что мы о них думаем? – как эхо повторил Матео.

Оле снова был быстрее:

– Нам кажется, что они очень крутые. И мы надеемся, что у них все в порядке. Они же всё еще неизвестно где, не подают признаков жизни. Да, мы правда надеемся, что с ними все хорошо.

Но в этот момент со мной было совсем не все хорошо. Мне хотелось выбраться из этого склепа. Я уже практически не чувствовала ступни. Только легкое покалывание. В свете телефона я разглядела его причину – длиннющая многоножка. Всей своей тысячью ног она пыталась преодолеть мою ступню.

– Надеюсь, все скоро счастливо закончится, – сказал Матео. – Они же в последние недели много всего пережили.

– Что именно ты имеешь в виду? – спросила корреспондент с профессиональным любопытством, не оставляя попыток выудить из этого разговора еще хоть что-нибудь.

– Что я имею в виду? – эхом повторил Матео. – Ну, все с самого начала. Эту странную Инкен, лагерь, исчезновение рюкзаков, потом они оказались заперты в надобном домике…

– В надобном домике? – переспросила журналистка.

– Ну, в умывалке, – ответил он.

– Да, ты прав. Девочки много пережили и… – и всякое бла-бла-бла. Потом она поблагодарила мальчишек и пожелала им хорошо провести остаток каникул.

Многоножка покорила вершину моей стопы и теперь спускалась.

Наверху складывали вещи. Оператор хотел еще немного поснимать домик. Звуковик запинаясь попросил, чтобы ему помогли с кофром. Рюкзаки, подумала я. Рюкзаки! Рюкзаки исчезли в первое утро. Мы так и не выяснили, чьих рук это дело. Но откуда Матео об этом знает? Может, о пропаже рассказала полиции Мимико. Но ведь ее утром уже не было.

Бея сжала мне руку так, словно хотела что-то сказать. Я сжала ей руку в ответ. Ее рука сейчас была теплее моей.

Наверху шаги двинулись в сторону двери, но остановились. Администратор съемок спросил про других людей в садоводстве.

– Мы тут никого не знаем, – сказал Матео.

Наверное, тот тип сделал непонимающее лицо. Почему вы тут никого не знаете? Такое в маленьком садоводстве практически исключено.

– А откуда вы? – поинтересовалась корреспондентка. – Если можно спросить. Можно же, да? – переспросила она.

В нормальной ситуации затруднений в ответе на такой вопрос не возникает – разве что человеку хочется что-то скрыть. Бея снова сжала мне руку.

– С севера, – сказал Оле.

– С побережья? – уточнила она.

– Не, с севера, но не настолько, – Оле засмеялся.

Бея сжала мне руку еще сильнее.

– Ну, тогда наслаждайтесь прекрасными Рудными горами, пока вы здесь, – сказал администратор съемок.

Я не решалась ничего сказать и боялась того, что скажет Бея.

Я осторожно стала разминать ноги и ступни.

Бея отпустила мою руку и хрустела пальцами. Сколько времени парни будут выжидать, прежде чем убрать стол и ковер? Наверняка съемочная группа захочет еще поснимать садоводство. Может, они пойдут на соседний участок к домику Стонущей матери, увидят, что дверь там открыта, войдут, возьмут книги с полки, и из одной выпадет мой листок.

Братья в туннеле под Мильхфельсом

Я начала считать.

На десяти Бея прошептала:

– У меня есть пара неприятных вопросов к этим предателям.

Я продолжала считать. На тридцати девяти в домик вернулся Юрек. Он объявил, что журналисты сейчас снимают впереди, на парковке.

– Но без Ганса, да?

– Нет, Ганс уехал домой. Как прошло интервью?

Наверху тишина. Оле или Юрек, наверное, ответили мимикой. Долго было тихо. Они что там, записки друг другу пишут?

На семидесяти четырех во мне стала подниматься ярость. Они что, специально нас тут внизу решили подольше подержать, чтобы обо всем договориться?

Бея встала и забарабанила в люк.

– У меня клаустрофобия, эй! – Никакой реакции. Тогда она закричала еще громче: – ЭЙ!

Что там происходит? Не могли же они уйти?

– Выпустите нас! Немедленно! – вопила Бея.

Если звуковик сейчас где-то поблизости пишет фон, он наверняка это услышит. Тихие крики Беи попадут в его направленный микрофон, и он различит ее голос в своих больших наушниках.

– Бея! Прекрати! – сказала я. – Вдруг кто-нибудь услышит!

– Я же не затем ору, чтоб никто не слышал. – Она встала на самый верх лестницы, размахнулась всем туловищем и долбанула люк.

Наверху было все так же тихо. Даже шагов не слышно.

В этот момент на меня напала паника: она будто носилась вокруг, как вирус, который передается через крик. Я уже была уверена, что парни оставили нас одних, что мы застряли здесь, внизу, что мы тут сдохнем, что мне придется сначала съесть свои ноги, а потом левую руку. Нож-то у меня с собой?

Я втиснулась рядом с Беей и тоже навалилась на люк. Если мы вдвоем поднажмем… Паника у Беи усиливалась из-за моей, а моя – из-за ее. Мы вопили, стучали, давили изо всех сил на люк.

Теперь я тоже не сомневалась, что парни – предатели. Бея уже не стеснялась в выражениях.

Наконец наверху послышалось какое-то движение. Стук и шаги. Наверняка двигают стол. Сворачивают ковер, который гасил шумы.

После большого страха на меня напал страх малый – вдруг люк откроют не те люди. Телевидение. Полиция. Обязательно надо было так орать?

Я зажмурилась от света… А когда открыла глаза, не сразу поняла, что я вижу. Бея что, упала?

Она на ком-то лежит.

У нее опять что-то с коленом? Почему тогда у нее дергаются руки? Она замахивается снова и снова.

Я слышу крики парней.

Вижу, как они бросаются на Бею.

Они крепко держат ее за руки и тащат к дивану.

Матео лежит скрючившись на полу. Когда он убрал руки с лица, я увидела, что из носа у него течет кровь.

Она его побила.

Парням было трудно удерживать Бею.

Первым заговорил Матео. Он все еще лежал на полу. Прямо около открытого люка. Из носа текла кровь, капала на пол справа и слева. Кровавые усы.

– Окей, это было заслуженно.

Он сел, стер усы левой рукой.

– Меня так мучила совесть. Но теперь стало лучше, – тут он улыбнулся в сторону дивана, где сидели три борца. Бея помятая и потрепанная. Оле с разодранным воротом футболки. У Юрека пропали очки.

Матео засмеялся.

– Я думал, вы не узнаете, но сейчас мне правда лучше. Гораздо лучше!

Бея зарычала.

– Я не для того это сделала, чтоб тебе лучше стало.

– Нет, чтоб лучше стало тебе.

– Прекращай смеяться, или я сделаю так, что нос у тебя на затылке вылезет. Когда вы собирались нам это сказать? А? Когда? Или вы вообще говорить не собирались? Судя по всему, именно так. Вы просто собирались сегодня уехать.

Я все еще стояла, совершенно потерянная.

– Что здесь происходит? – спросила я.

– А, ты не понимаешь?.. Круто, что догадалась Бея, хотя супердетектив – ты.

Матео снова смеялся. Что тут смешного? У него что, шок?

– У недоверия слух острее, – сказала Бея. – Чарли слишком наивная. Она либо не услышала, либо не поняла, что услышала.

Хотя ноги у меня все еще были холодные, голова запылала. В этом помещении все знают больше меня. Как же я это ненавижу! Когда все смеются, а ты не понимаешь над чем. А потом говорят, что дети не понимают иронии.

– И что я такое слышала или не слышала? – спросила я.

Я держала ладони мисочками перед собой. Давайте, отсыпьте мне чего-нибудь, каких-нибудь ответов.

Матео стер рукой кровь из-под носа и вытер ее о штаны. Сел на стол, напротив дивана. Оле и Юрек отпустили Бею. Матео посмотрел на меня, показал рядом с собой на стол – ровно туда я и села.

– Окей, предложение такое: сейчас я расскажу все по порядку, – сказал он.

«По порядку» началось с того, что при рождении им дали имена Матео Штрайтер, Оле Фингер и Юрек Майнольд. Они дружат с начальной школы: сначала Матео подружился с Оле, потом Оле – с Юреком, потом Юрек – с Матео, потом – все со всеми. Они были не похожи на других мальчишек. Сын лесничего, сын причетника и сын биофермера. Они играли в приключенческие игры, проходили квесты безо всяких компьютеров. Настоящие приключения. В них горела жажда далеких эпох и дальних стран. Если бы кто-то из них был один в этом маленьком городке, в этой школе, он оказался бы аутсайдером и его бы непрерывно мутузили. Но они были втроем. Они встречались в корпусах старого пионерского лагеря неподалеку от Правена, откуда они все родом.

Правен, подумала я. Правен! Ведерко с пасеки. То желтое ведерко. Воспоминание взяло меня за оба плеча и повернуло, чтобы я лучше видела позади себя.

Когда они были помладше, продолжал рассказывать Матео, они как-то снимали в корпусах лагеря фильм ужасов. Об «Ордене зладейской низозти». Написано неправильно специально, чтобы звучало по-средневековому. Так появились надписи кровью. Кровь им дал лесничий, отец Оле. В фильме речь шла о братстве людей, которые много грешили и потеряли свои души. Поэтому они крали души у кроликов.

– Не обязательно так подробно рассказывать, – вставил Юрек.

Когда они стали постарше, они встречались в лагере и строили планы. Переехать в Норвегию и разводить лосей. Построить парусник. Обойти весь мир, запасшись сухарями и походной обувью.

Однажды в середине мая, когда друзья лежали на крыше кухонного корпуса, показывая солнцу, как выглядит по-настоящему бледная кожа, в лагере появились эта странная женщина и этот странный мужчина. С собой у них была красная пластиковая корзина для белья. В ней лежали разные замки: висячие, накладные, с цилиндром, велосипедные, металлические цепи, ржавые и блестящие. «Здесь, наверное, раньше была раздача еды», – сказала женщина, остановившись у корпуса, на крыше которого трое парней прижимались к теплой крыше. Чета Странных поставила бельевую корзину на землю и начала заглядывать в корпуса. Они посмеялись над выцветшей надписью кровью и предположили, что это сделали дети из деревни. «Бедные безработные местные ребятки», – покачали чужаки головами. Потом они какое-то время вертелись внизу у двери и говорили про лагерь. Через два месяца все должно начаться. А до того нужно еще сделать надпись на автобусе и… и… и… «Через два месяца?» – спросил мужчина. «Ну да, через девять недель», – ответила женщина. Потом они потащились с корзиной дальше.

Мальчишки так долго лежали не шевелясь на крыше, что у них сгорели спины. Они не знали, что хуже: то, что придется возвращаться домой с обожженными подколенками, или что чужаки ставят замки на их территории. Это был мир их детства, а в мире детства двери всегда открыты и никакие взрослые не имеют права их запирать.

План был готов еще до того, как у них сошла обгоревшая кожа. Этих людей нужно прогнать. Любыми средствами.

– Я повторяю, – повторил Матео, – любыми средствами!

Парни обеспечили себе доступ в запертые корпуса, проломив в каждом одну из панелей в стене. Потом они сняли ручки изнутри. Сломанные панели заделали и устранили все следы. Они надеялись, что господа Странные сами себя запрут в одном из помещений.

– В кухонном блоке и в умывалке ручки мы тоже сняли, – добавил Матео.

– В надобном домике, – резко сказала Бея.

И тут я сообразила, что́ я слышала, но не поняла! «Надобный домик», это дебильное выражение, которое говорила только Инкен и только нам в самом начале. В интервью она же его не произносила, так? С ней было ровно одно интервью, и его мы смотрели вместе. Иначе бы журналистка, которая была тут, тоже знала это выражение, но она удивилась и переспросила Матео. Поэтому Бея набросилась именно на него.

Я была как из застывшей лавы. Эти слова входили в меня со всех сторон, во все мое тело, и я боялась, что стану пористой и что-то во мне сломается. Юрек смотрел на меня, а я смотрела в сторону. Он всё это от меня скрывал. Не сказал ни слова. Даже не попытался. Ни намека. Я страшно разозлилась, потому что это было ужасно. Ужасно больно!

– Кроме того, мы привязали трубы к деревьям, – добавил Оле. – Это они производили такие звуки. А еще спрятали немного потрохов в кустах. Поэтому так пахло.

– Воняло отвратно, – прорычала Бея.

Юрек быстро взглянул на меня, а потом долго смотрел мимо. Тонким голосом он объяснил:

– Поэтому Инкен и закопала своих кошек. Она думала, что запах – от них.

Он сделал паузу, а потом рассказал, что Инкен с Бруно приезжали еще один раз, за три дня до начала лагеря. Они привезли вещи: стройматериалы, брезент, инструменты, а еще еду и батарейки для фонариков.

Так что такими уж неорганизованными Инкен с Бруно все-таки не были.

– Бруно и Инкен, – продолжал Юрек, – даже прибрались немножко. А когда подметали в корпусах, обнаружили, что что-то воняет. Они поругались, от кошек эта вонь или нет. Ты должна их похоронить. Нет! Да! Нет! Я не стал дожидаться, чем это все закончится. Мне нужно было идти. Я не знал, что она похоронила кошек так близко к кранам.

– Мы этого тоже не знали, – сказал Оле.

Бея медленно качала головой.

Я вообще ничего не делала. Я была так зла, так растеряна… Очень. Очень! Страшно зла!

Слово снова взял Матео:

– Один из нас все время был там, на территории. Когда приехал автобус, я сразу послал парням смску: «Началось». – Он рассказывал про наш ночной приезд. Восемь девочек, двое взрослых. Моросящий дождь.

Это правда, тогда моросило, подумала я. И через бледный занавес маленьких капель вошла в воспоминание об этой ночи. Там, в темноте, стоят все девочки. Одна из них – я. Это был бы просто летний лагерь. Очень даже захватывающий летний лагерь – если бы эти трое дебилов не сняли ручки с дверей корпусов. Если бы эти трое долбанутых не позаботились об отвратительном запахе и страшных звуках. Если бы эти три полных идиота не спалили стройматериалы для лагеря, из-за чего Бруно пришлось уехать посреди ночи, чтобы на следующий день привезти новые материалы. И, видя, что их западни защелкиваются, эти трое придурков радовались. Потом им пришло в голову напугать эту странную женщину, и они стали бросать в нее камни. Она действительно испугалась и побежала. В лес. Оле пустился за ней проследить, чтобы ничего не случилось. А когда бежишь за кем-то, кто от чего-то убегает, убегающий бежит еще быстрее. А она действительно очень испугалась.

Матео кашлянул:

– Кроме того, мы открыли кран и хорошенько стукнули камнем, так чтобы выключить воду было невозможно. Потом спрятали ваши вещи и разлили кровь в кухонном корпусе. Мы знали, что вы ее там увидите. На следующее утро. Кровь притащил Оле из дома. Она предназначалась для кровяной колбасы. Его мать страшно ругалась, обнаружив пропажу.

Бея резко вдохнула. Она была как хищник без естественных врагов.

– Расскажи лучше, что было на следующий день. Тезисно: надобный домик, кошки и так далее.

Мальчишки стали мяться. Когда кто-то пытается протиснуться мимо правды, иногда только по своим ссадинам понимает, насколько она неохватна. Юрек больше даже не пытался на меня смотреть. Оле больше не казался хорошим актером. Все, что он мог, – это изображать муки совести. Матео продолжал свой рассказ, нанизывая одно медленно и ясно произнесенное слово на другое, и так начинала переливаться жемчугом такая история, в конце которой должны были столкнуться две версии: то, что пережили мы с девчонками, и то, что пережили они с парнями.

На следующий вечер они поехали в лагерь, думая, что все уже позади. Очень удивились, что мы еще там. Значит, надо было выкатывать пушки побольше. Самый главный вопрос состоял в том, кого они хотят прогнать в первую очередь – девчонок или женщину. Женщина в лагерь вернулась, а из девчонок одна уже сбежала. И они поставили на девчонок. Вечером представился отличный случай. Все произошло практически само собой.

– Мы зашли в умывалку, а ветер захлопнул дверь, так, что ли? – Бея сощурила глаза.

– Да, нет, не совсем, – сказал Матео, и двое других тоже кивнули и помотали головами. – Дверь за вами закрыли мы. А потом стали снаружи крутить краны. Мы знали, что души работают, но не знали, что все вентили в открытом положении. Мы хотели вас только чуть-чуть припугнуть. И к тому же думали, что Инкен пойдет вас искать. Или оставшаяся девчонка. Но они не шли. Не шли, и всё.

Я слышала треск наших мыслей. А еще – газонокосилку, лай собаки и шум едущей куда-то машины.

Этого всего просто не может быть! И я этим парням доверяла? Одного из них целовала! Несколько раз!

– Идея с водой… – произнес Матео. – Она была так себе.

Из-за нее все пошло не так. Это как в химии, сказал он. Напуганные девчонки в закрытом помещении, которое наполняется водой. Женщина – может, сумасшедшая, – которая узнает, что там, где она похоронила кошек, теперь лужа. Инкен бросилась в лужу, стала ощупывать дно и вытаскивать оттуда эти трупы.

– В этот момент вы протаранили скамейкой дверь. Бум-м! – сказал Матео и показал руками, как распространяется взрыв.

Мои мысли понеслись назад к этому моменту. Ночь с половинкой луны на небе. Силуэт Инкен, которая стоит в воде и ругается, плачет и проклинает все на свете.

Если бы одна из нас пошла к Икнен и спросила, что случилось…

Если бы мальчишки вылезли из кустов…

Если бы Бруно не уехал…

Я посмотрела на свою руку. От пореза, который у меня был от той скамейки, не осталось ничего, кроме тонкой белой полоски.

Во мне рушились туннели, обваливались шахты и падали деревья. Мне хотелось бежать в лес и из него. Не было места, где мне бы хотелось быть…

– А откуда вы узнали, куда мы потом поехали? – спросила я. – Как вы нас нашли?

Глаза у Юрека стали совсем темными, рот некрасивым. Мне больше не хотелось прикасаться к этому человеку, хотелось забрать обратно все прикосновения, которые он от меня получил. Ему легче было обращаться к столу, чем ко мне или к Бее.

– Мы подозревали, что вы направитесь на станцию. Подождали, пока вы не уйдете в лес, и помогли Инкен, принесли ей таблетки из ее рюкзака. А потом на великах поехали к станции. Потихоньку подкрались к вам, когда вы сидели у ежевичной изгороди, и слышали, как Аннушка рассказывала про туннель. Потом мы вернулись домой и сказали родителям, что хотим отправиться в байдарочный поход на пару дней раньше. Собрали вещи, двинулись в сторону Рудных гор и стали искать Швиппталь. Мы собирались обязательно вас найти и извиниться. Вообще-то мы хотели с вами познакомиться. – При этом он так посмотрел на меня, что я едва выдерживала этот взгляд. – Мы надеялись, что нам можно будет с вами.

Бея то и дело качала головой.

Я не знала, куда мне смотреть.

– Мы долго вас искали, а потом услышали, как вы бежите по лесу. Мы не могли понять, как вам удалось так быстро туда добраться и откуда вы взяли собак. С тех пор мы все время были поблизости.

Бея встала и заходила по комнате. Она материлась себе под нос.

Теперь качать головой начала я. Я сказала:

– Булочки, куртка, собачий корм…

И подумала: шорох, треск, свист.

Они кивнули три раза.

Когда я представила себе, что они всегда были где-то рядом, во мне стал подниматься стыд. Они пялились на нас и подслушивали, когда мы ссорились, когда спали, когда работали, когда смеялись, когда пи́сали! В голове проносились каждый день, каждый час, каждая минута… Что из этого они видели? Это приключение теперь больше не принадлежит только мне и девчонкам. Они что-то украли.

– Когда вы собирались нам это рассказать? – спросила я.

Троекратное пожимание плечами. Возможно, они бы написали нам письмо, сообщил Оле. Когда бы прошло немножко времени. Они хотели, чтобы мы им доверяли.

– Доверяли? Да какого!.. – прошипела Бея. – После того как вы нас загнали в это дерьмо?!

Матео кашлянул:

– Да, но потом мы вас из дерьма обратно выгнали. Это мы принесли Инкен таблетки… Без нас…

– Да, без вас… – сказала Бея. Она подняла руку и вышла из комнаты.

У меня был выбор – идти за ней или остаться.

Я приняла решение.

На уроках истории я иногда пыталась представить себе, что чувствовали эти черно-белые люди в черно-белых штанах и пальто из кинохроники. Когда война закончилась, когда преследуемых перестали преследовать, когда все закончилось и они вышли из укрытий. Как мы сейчас.

Наверху – голубое небо, все другие цвета – внизу. Лето еще было в силе. Плоды уже пытались опадать, но черешки держались еще крепко.

Я не пошла с Беей. Мы просто ушли. Обе. Каждая совершенно по доброй воле.

– Какое трепло! Так не говорят: выгнали из дерьма, – бурчала Бея.

Я не удержалась и засмеялась.

– Я всегда подозревала, что это ты исправила ошибки в той кровавой надписи, но теперь довольно уверена. У тебя прямо страсть все исправлять.

Бея тоже засмеялась:

– Нужно говорить «практически уверена».

Дорога представляла собой скорее тропу шириной в одну машину и только потому называлась дорогой, что машины проезжали здесь достаточно часто. Пыль, которую мы поднимали, быстро оседала. Когда я оборачивалась, дорога выглядела так, будто по ней никто не ходил.

Впрочем, впереди всё выглядело точно таким же нехоженым, как и сзади.

Но впереди бежали мысли. Они тоже не оставляли следов, даже пыль не поднимали. Двигались очень быстро. Удивительно, что нет мысленных бюро путешествий. Я неслась через последние недели, зелень, черноту, мягкую шерсть на лбу у Кайтека.

Потом полетела вперед: в сторону нашего приема в городе. Я была уже почти у отеля «Цум Шварцбеергрунд». Надеюсь, девчонки еще там.

Я видела, как там стоят люди. Они нам машут. Незнакомые голоса выкрикивают наши имена. От этого они звучат совершенно незнакомо. Но наши имена выкрикивают и знакомые голоса, и это тоже звучит незнакомо. Кто-то протягивает нам листки. На которых что-то надо будет написать. Наши имена. Боже, у меня даже подписи настоящей еще нет. И моя «Шарлотта Новак» получается то так, то иначе.

Мое сердце играет в Колотящего кузнеца. Я не знаю, как выдержать столько приветствий от стольких существ. Столько взглядов на такую малость, как Шарлотта…

Мама. Рыдает.

Папа. Рыдает.

И девчонки. Смеются.

Кайтек. Виляет хвостом.

Может, Кайтек и правда там. От радости он побежит быстрее, чем может. Я ведь тоже смогла многое, чего не могла раньше. Я подумала, стоит ли перечислять, даже себе самой, – но правда, очень-очень многое.

Там будет и отец Беи. Дальнобойщик.

Бея молчит. Юрек послал с телефона Оле эсэмэску на собственный мобильник. Она прожужжала у меня в кармане. Маленькая эсэмэска, в которой написано что-то огромное. Мне наверняка понадобится несколько дней, чтобы понять, какой ответ на это правильный. Сейчас в голову приходят только упреки и ругательства – названия животных и частей тела.

Неужели вина действительно бессмысленное понятие, как говорил Аннушкин дед?

Я подняла глаза вверх, к небу, и подумала, что, раз оно такое высокое, под ним найдется место для всего.

Недалеко от города Бея остановилась.

– Я так не могу! – сказала она.

Для меня это не стало большой неожиданностью.

Мы обнялись. Бея вся была налита твердостью, и я поняла, что беспокоиться за нее не стоит.

Я смотрела ей вслед – как она уходит в лес.

Дальше я шла одна.

И стоило мне подумать, что больше я уже не вырасту, как я вытянулась еще немного.