Никто не знает, что произошло потом в квартире госпожи Моосгабр. А установить, что происходило в ее голове, и вовсе невозможно. Может, она смотрела на какие-то номера «Расцвета» у своих ног, а в голове проносились выкрикиваемые на углу названия, может, она смотрела на толстую веревку, лежавшую у ног, а в голове проносились образы, которые нельзя описать. Возможно, по временам она смотрела на буфет и видела то, что там стояло, – пакет с порошком, белым, как сахар, пакет с мышиным ядом «Марокан»… Никто не знает, что в эти минуты происходило в квартире госпожи Моосгабр, как не знает и того, что происходило в ее голове. Точно лишь одно: когда часы у печи пробили три, госпожа Моосгабр очнулась.

Госпожа Моосгабр внезапно встала с дивана и бросилась в комнату. Подошла к столику. Открыла его, вынула несколько тряпок, старую печатку, старую обтертую сумку, в которой было два гроша, пятак и двадцать геллеров… потом еще пошарила рукой. Вытащила страшенный чепец с бантом и очки, оставшиеся после покойного мужа, возчика на пивоварне. Потом пошарила снова и вынула коробочку. В ней были красные, зеленые и желтые бусы из бамбука, подвески на проволоках и пакетик с перчатками. И наконец вынула пудру, помаду и карандаш для бровей. А потом все пошло, должно быть, в довольно быстром темпе. Госпожа Моосгабр посмотрела на себя в зеркало, возможно, на миг у нее сжалось сердце. Возможно, она удивилась, что на ней нет шляпы с длинными дрожащими перьями, а всего лишь чепец с бантом, что на носу очки и что она выглядит не как артистка или жена камердинера, а, скорей всего, как богатая вдова из общества «Спасение» или из баптистской общины. А может, она вообще не смотрела на себя в зеркало или посмотрела на себя мельком, как человек, которому некогда, а может, так и не посмотревшись в зеркало, вернулась в кухню. Она пошарила по буфету, где стоял пакетик с порошковым сахаром-ядом «Марокан», возможно, взяла пакет, возможно, лишь отодвинула его или придвинула – этого никто не знает.

Но одно точно: она схватила черную сумку – не ту, с которой ходила на кладбище, а другую, поменьше, – нащупала в юбке горсть четвертаков, вырученных за продажу газет, и какую-то карточку… и вышла из квартиры. Она никого не встретила ни в проезде, ни перед домом, как не встретила никого и в трех убогих улочках. Было четыре часа дня.

В страшенном чепце с бантом, завязанным на шее, в больших круглых очках в черной оправе, с накрашенными и напудренными щеками, с накрашенными губами и бровями, с ниткой цветных бамбуковых бус, с подвесками на проволоках и в белых перчатках с кружевом… в своей длинной черной юбке, но не в той блестящей, праздничной, а в старой, в блузке и туфлях без каблуков… она оказалась на перекрестке у торгового дома «Подсолнечник». Перебежав перекресток по белым полосам на асфальте, подошла к углу главного проспекта, посреди которого была редакция «Расцвета», а в дальнем конце проглядывалась площадь Альбина Раппельшлунда… К тому углу, где еще совсем недавно она выкрикивала злополучные газетные заголовки и где сейчас от всего этого ужаса и разбросанных газет не осталось и следа – то ли растащили их на растопку, то ли их убрал подметальщик. Но недалеко от угла стояли люди – мужчины, женщины и школьники – и о чем-то разговаривали. Госпожа Моостабр прошла быстро, ей показалось, что они говорят о каком-то близком празднике… нет, она не вслушивалась. Она поправила очки и устремилась к киоскам из стекла и пластика, где несколько человек ели и пили, а потом заспешила по большой улице, которая тоже сюда выходила. По ней она шла и шла, пока наконец не свернула за угол и не оказалась перед приютом святого Иосифа.

Приют святого Иосифа располагался в спокойной боковой улочке в старом, но заботливо ухоженном доме. В нише фасада, на высоте второго этажа, стояла статуя радетеля Господня в коричневой францисканской рясе. На первом этаже в окнах были решетки, но не из-за воспитанников, обретавшихся в приюте, а из-за воров вне его стен. В приюте два раза в неделю епископский совет оказывал помощь бедным детям.

На противоположном тротуаре этой спокойной боковой улочки был ряд деревьев, и эти деревья на противоположном тротуаре, в отличие от некоторых в парке или на кладбище, заметно пожелтели. Хотя и было по-прежнему тепло, приятно, но уже перевалило на вторую половину сентября, и эти деревья, наверное, были из тех, что увядают раньше. Там-сям с них опадала листва, один такой лист упал и на лошадь, запряженную в телегу и стоявшую там под деревьями, вероятно, в ожидании возчика. На этой стороне улицы, но не прямо против приюта, а на углу, была скобяная лавка, над ней – часы.

Госпожа Наталия Моосгабр в длинной темной юбке, кофте и туфлях без каблуков… в чепце с бантом, завязанным на шее, в больших круглых очках в черной оправе, с красно-белыми напудренными щеками, накрашенными губами и бровями, с ниткой разноцветных бус, с подвесками в ушах и с небольшой черной сумкой, зажатой в белой перчатке ходила по тротуару взад и вперед, от лошади с телегой – к углу со скобяной лавкой, и снова назад. Ходила уже довольно долго, время от времени дерево и на нее роняло листья, но этого она не замечала. Она не спускала глаз с приюта. Когда кто-то выходил оттуда, она ускоряла шаг, но тотчас снова его замедляла – люди были незнакомыми. Не обращала она особого внимания и на тех, кто проходил по тротуару под деревьями, она знала, что на нее смотрят, и знала почему. Сегодня она выглядела не как артистка и, пожалуй, не как жена камердинера или полковника, а, скорее, как богатая вдова из общества «Спасение» или из баптистской общины… Она не спускала глаз с приюта. Когда стрелки на часах над скобяной лавкой стали приближаться к пяти, она остановилась у телеги и, не спуская глаз с приюта, покосилась на лошадь. В потертом хомуте и с торбой овса на шее, лошадь, понурив голову, спокойно глядела на мостовую. На облучке лежал кнут с зелеными и красными узелками. Когда часы над скобяной лавкой показывали уже без пяти пять, на тротуаре возле лошади, за спиной госпожи Моосгабр, раздались шаги. Госпожа Моосгабр оглянулась и увидела, что к телеге подходит пожилой дюжий мужик в зеленой рубахе и высоких резиновых сапогах. Он поглядел сперва на лошадь, потом на нее, госпожу Моосгабр, и тут же замер с открытым ртом.

– Я жду одного воспитанника из приюта, – сказала госпожа Моосгабр и потрясла небольшой сумкой.

Дюжий мужик, прищурившись, заглянул ей в глаза за большими круглыми очками и чуть дернул головой.

– Мой муж тоже был возчиком, – сказала госпожа Моосгабр, по-прежнему не спуская глаз с приюта, – возчиком на пивоварне. Но он уже умер. В войну.

Возчик, сплюнув, вдруг влез на облучок, схватил кнут, вожжи и крикнул «но-о-о». И именно в эту минуту дверь приюта на другой стороне улицы открылась, и из нее повалили воспитанники. Госпожа Моосгабр спряталась за дерево и напрягла зрение. Выходили они по двое или кучками, а случалось, и поодиночке, и у госпожи Моосгабр создалось впечатление, будто это прихожане выходят из церкви или служащие из банка. Но наконец ей выпала удача. В стайке ровесников она вдруг узрела блондинчика в зеленом свитерке.

Он постоял со стайкой ровесников у ворот, а потом все, и стайка, и он, направились через улицу к скобяной лавке на углу. Госпожа Моосгабр вышла из-за дерева и, не торопясь, двинулась вслед. К скобяной лавке на углу. На углу у скобяной лавки блондинчик в зеленом свитерке со стайкой вновь остановился, а потом все свернули за угол. Свернули на большую улицу, и госпожа Моосгабр прибавила шагу. За углом на большой улице она догнала их, а потом уже держалась за ними на коротком расстоянии. Она то принималась трясти сумкой, то поправляла очки, а случалось, теребила бант чепца на шее… она знала, что на нее обращают внимание, смотрят, а может, и оборачиваются ей вслед, знала и почему, но ей было все равно. Она глядела только на зеленый свитерок, который шел со стайкой на коротком расстоянии впереди нее. Однако по пути стайка уменьшалась, редела: кто-то сворачивал влево, кто-то – вправо, и госпожа Моосгабр понимала, что в каком-то месте мальчик в зеленом свитерке окажется совершенно один. Он ведь шел на станцию «Центральное кладбище», а значит, из этого района Линде пойдет туда через перекресток у торгового дома «Подсолнечник». И действительно, вблизи перекрестка у торгового дома «Подсолнечник» мальчик в зеленом свитерке шел уже совершенно один. Госпожа Моосгабр, ускорив шаг, позволила мальчику подойти к самому перекрестку. Там мальчик на минутку остановился – горел красный свет. И в эту минутку, когда горел красный свет и по перекрестку мчались машины, госпожа Моосгабр затрясла черной сумкой и приблизилась к мальчику.

– Милый мальчик, – сказала она, тряся черной сумкой, – переведи меня через улицу. Стара я, плохо вижу, а переведешь – угощу тебя вкусненьким.

Мальчик поднял голову и на мгновение замер. Он увидел старуху в чепце с бантом на шее, в больших круглых очках, в бусах и подвесках, лицо красно-белое, губы красные, брови черные, увидел он и ее белые перчатки, и небольшую черную сумку в руке… и на мгновение замер. Госпожа Моосгабр чуть улыбнулась, а потом, как ни странно, улыбнулся и он.

– Переведу, – кивнул мальчик.

Загорелся зеленый свет – можно было идти. Госпожа Моосгабр взяла мальчика за зеленое хлопчатобумажное плечо, и они прошли перекресток по белым полосам на асфальте.

– Я проехала здесь под землей, – сказала госпожа Моосгабр, проходя по белым полосам перекрестка, – и вышла у кладбища. Не торгуешь ли ты на перроне «Кладбище» с тележки?

– На станции «Центральное кладбище», – поправил ее мальчик, – на подземной дороге, то бишь в метро.

– Так ты действительно Линпек, – сказала госпожа Моосгабр, и мальчик, странно улыбнувшись, утвердительно кивнул. – И теперь ты туда идешь, правда? – сказала госпожа Моосгабр, и мальчик, странно улыбнувшись, слегка пожал плечами.

– Само собой, – сказал он, – туда и иду. Торгую с шести вечера.

Они перешли перекресток и оказались на тротуаре, как раз у торгового дома «Подсолнечник». В больших витринах со множеством разных товаров уже горели разноцветные неоны, было около половины шестого, середина сентября. Госпожа Моосгабр посмотрела на эти большие витрины и сказала:

– Ты был добр ко мне, перевел через улицу. За это я тебя угощу, только пока у меня нет ничего. По дороге в приют хотела купить, да боялась опоздать. Сейчас куплю.

– А что вы хотите купить? – сказал мальчик. – Шоколадную трубочку?

– Трубочку, – кивнула госпожа Моосгабр и рукой в белой перчатке затрясла небольшой черной сумкой, – трубочку. Но если ты мне расскажешь, как озорничаешь в школе, я куплю тебе что-нибудь и получше. Медовик.

– Медовик, – улыбнулся блондинчик в зеленом свитерке, – отчего ж не рассказать мне, как я озорничаю в школе, если я совсем не озорничаю. Это проще простого. Я уже сам зарабатываю гроши. А как это, – спросил он, странно улыбнувшись, – как это вы хотели купить медовик уже по дороге к приюту, да боялись опоздать…

– Тогда он был бы у меня уже в сумке, – госпожа Моосгабр затрясла черной сумкой, – но я боялась опоздать, и потому его нет в сумке. Куплю медовик сейчас по дороге. Но ты должен рассказать, как озорничаешь в школе, как дерешься.

Они свернули в улицу за торговым домом «Подсолнечник», по которой можно было пройти прямо к кладбищу, и мальчик сказал:

– Дерусь? Ах да, я уже понимаю. Вы, наверное, имеете в виду ту записку, которую учительница написала маме. Будто я избил Козла. Но он первый начал. Он смеялся надо мной.

– А как он над тобой смеялся? – спросила госпожа Моосгабр и поправила очки.

– Он вытащил медовик, – сказал блондинчик, – и размахивал у меня перед носом. Хочешь такой, хочешь такой, но такого медовика нет у тебя на тележке. На тележке у тебя – сено.

– Сено? – удивилась госпожа Моосгабр и схватилась за бант на шее. – Почему сено?

– Ну сено, – мотнул головой мальчик, – ну будто я продаю сено для лошадей. Сено и овес. Будто и торгую лошадиным товаром. И потому я врезал ему как следует.

– Врезал? – дернула головой госпожа Моосгабр. – Врезал? Ножом?

– Что вы, ножом, – засмеялся блондинчик, – плечом.

Госпожа Моосгабр снова схватилась за бант на шее, покивала головой и сказала:

– Но это не все. Ты сам с собой никогда не разговариваешь?

– Сам с собой, – засмеялся мальчик, – это со многими бывает. Что в этом особенного? Учительница тоже с собой разговаривает. Она, например, говорит себе: «Хорошо, я посмотрю». Или: «Мне пора начинать». Мама, когда играла в «Тетрабиблосе», тоже сама с собой разговаривала. Когда разучивала роль. А разве эти газетчики, к примеру, – улыбнулся мальчик, – не разговаривают сами с собой, когда выкрикивают на улице «газета, газета…».

Госпожа Моосгабр дернула головой и снова поправила очки, они шли той же улицей за торговым домом, по которой можно было пройти к кладбищу, все магазины были уже освещены. И госпожа Моосгабр сказала:

– А что сны? Не снятся тебе сны? Не снится, например, что ты летаешь?

– Бывает, – кивнул блондинчик в зеленом свитерке, – что и снится. Хорошо, когда снится.

– И ты любишь кататься на лифте, правда? – спросила она.

– Люблю, – засмеялся мальчик. – Откуда вы знаете? Или вы узнали, что я разбил в нем стекло?

– Нет, что ты, – покачала головой госпожа Моосгабр, – я просто так рассудила. Каждый, кто любит летать, любит кататься на лифте. Пойдем, – сказала она, – перейдем на другую сторону, чтобы нам поскорей дойти до кладбищенских ворот. – И когда они, переходя на другую сторону, оказались посреди улицы, госпожа Моосгабр спросила: – А как обстоит дело с огнем?

– С огнем, – удивился мальчик, – в каком смысле «дело с огнем»?

– Ну, в смысле огня, – затрясла сумкой госпожа Моосгабр, когда они перешли улицу, – любишь ли ты, когда горит? Не поджигаешь ли что-нибудь иногда?

– Не поджигаю, – покачал головой мальчик, – устраиваю только костерки на лугу. В каникулы, когда я в деревне. Ну а иногда в поле на стерне, если вы знаете, что это такое. Вы идете со мной на станцию «Центральное кладбище»? – спросил он, глядя вдаль. – Я думал, мы идем в какое-то другое место…

– Идем в другое, – кивнула госпожа Моосгабр и поправила большие круглые очки, – идем в кондитерскую купить медовик.

– В кондитерскую купить медовик, – кивнул мальчик, странно улыбнувшись, – это можно. Обычно на перроне я с шести, но могу и задержаться. Хоть до девяти… Но как понять? – спросил он снова. – Вы шли к приюту и боялись опоздать. Разве вы меня знаете?

– Не знаю, – тряхнула головой госпожа Моосгабр, – знаю только, что ты торгуешь на перроне «Кладбище» с тележки. Как я могу тебя знать, если ни разу в жизни не видела? – А потом госпожа Моосгабр сказала: – Но ты еще не сказал мне, как озорничаешь в школе. Ты не учишь уроки, так ведь?

– Учу, – мотнул головой мальчик.

– А что ты учишь? – тряхнула головой госпожа Моосгабр и поправила очки. – Стихи какие-нибудь?

– Учу о председателе Альбине Раппельшлунде, – сказал мальчик, – у него были именины. На рынке украсили его статую.

– А что ты учишь? – сказала госпожа Моосгабр и схватилась за бант на шее. – Скажи.

И мальчик, странно улыбнувшись, сказал:

– Альбин Раппельшлунд раскрыл и наказал предателей, он стал править вместе с вдовствующей княгиней правительницей Августой и будет править с ней до скончания века.

– Но этого мало, – сказала госпожа Моосгабр, – наверное, вы еще что-нибудь о нем учите?

– Он дал людям работу, – сказал мальчик, – он навел порядок, основал звездодром, пять раз летал на Луну, и его кровь при посадке не становилась тяжелой. И еще он достраивает возле кратера Эйнштейн современную тюрьму для пятисот убийц, об этом писали на прошлой неделе в газетах…

И госпожа Моосгабр опять слегка дернула головой и быстро сказала:

– А что еще?

– А еще он основал музей, – сказал блондинчик в зеленом свитерке, – один раз мы там были со школой. Он называется Музей мира Альбина Раппельшлунда.

– А что в этом музее, если вы там были? – спросила госпожа Моосгабр. – Птичьи чучелы?

– Птичьи чучелы, – засмеялся мальчик, – какие там птичьи чучелы! Они в другом месте. А это Музей мира Альбина Раппельшлунда, там нет птиц. Там ружья, пулеметы, автоматы, пушки, огнеметы и танки. И еще кривые мечи, пистолеты и револьверы. И еще всякие сабли. И много-много цветных надписей. Учительница нам сказала, что Альбин Раппельшлунд миротворец, добротворец, которого все любят, и прочла нам стих: «Лети, сизый голубь, в дальние края, Альбин Раппельшлунд охраняет тебя». Но это она прочла по надписям, что там были, а еще о том, как он выиграл короткую войну, которая однажды была, если вы еще помните… но про себя она наверняка думает другое, она же умная, раз учительница. Только боится говорить.

– А что она про себя думает, – потрясла головой госпожа Моосгабр, ей показалось, что чепец сдвинулся, и она схватилась за бант на шее, – что она думает…

– Ну то, что люди говорят, – странно улыбнулся мальчик, – вы же знаете, что говорят о вдовствующей княгине правительнице Августе. Ну что спит в гробу давно княгиня, как ребеночек невинный, и уже не правит. Или что она жива, но заключена в княжеском дворце. Или скрывается где-то в городе. Раппельшлунд тайно убрал ее, чтобы стать самовластным правителем. А теперь боится, что все раскроется и люди поднимутся на бунт. Поэтому он, может, и ищет ее, кто знает? Но народ, – сказал мальчик, странно улыбнувшись, – народ хочет видеть княгиню, разве вы не знаете? А стоит кому-нибудь об этом сказать, его вмиг расстреляют. Поэтому все боятся, – улыбнулся блондинчик в зеленом свитерке, – боятся, потому что им страшно. Но в газетах понемногу уже пишут об этом. Даже вот на прошлой неделе в дневном выпуске «Расцвета»…

Госпожа Моосгабр опять дернула головой, уже в третий раз, быстро схватилась за очки и бросила взгляд на мальчика. А мальчик смотрел на нее и исподтишка улыбался. Уж не видел ли ее этот блондинчик в зеленом свитерке сегодня на углу перекрестка со злополучными газетами и не узнал ли ее? – подумала госпожа Моосгабр.

– Вон там большая кондитерская, – тут же сказала она, – зайду туда и куплю медовик. А ты… – затрясла она сумкой, скользнув по ней взглядом, – а ты пока подожди у магазина.

Они подошли к большой кондитерской – снаружи она была облицована розовым мрамором и называлась «У молнии, или У расщепленного неба». Лучи неонового света над кондитерской раздваивались и освещали эту надпись. В разделенной на две части витрине, в желтом свете, было много разных сладостей. Госпожа Моосгабр быстро оглядела их, и ей вдруг показалось, что среди них она видит и лимонад. Ей вдруг страшно захотелось пить.

– «У расщепленного неба», – засмеялся блондинчик, – странное название, правда?

– Подожди здесь, – кивнула госпожа Моосгабр мальчику, – я мигом. Только куплю медовик.

И госпожа Моосгабр вошла в кондитерскую.

Кондитерская внутри была красивой, оно и понятно, помещалась она на очень большой улице, которая вела к главным кладбищенским воротам на площади Анны-Марии Блаженной. Там были зеркала, на потолке – две хрустальные люстры. Люстры и витрины сверкали огнями, было около шести вечера. За прилавком стояла продавщица в черном кружевном чепце и белой наколке. Завидев госпожу Моосгабр, она чуть вытаращила глаза.

– Я хотела бы кое-что, – сказала госпожа Моосгабр, ее голос звучал довольно сухо. Потом она поправила очки, схватилась за бант на шее и открыла сумку.

– Что бы вы хотели? – спросила продавщица услужливо, все еще тараща глаза на чепец с бантом, на большие круглые очки и на раскрашенное лицо, – чем могу служить, мадам? Может… – продавщица повернулась к полке и нерешительно указала туда, где стояли красивые бутылки лимонада… но потом скользнула рукой мимо и указала куда-то… – может быть, какую-нибудь редкостную коробку конфет, может, вот эту с золотой каймой или ту, с хризантемой… или с видом княжеского двора и золотой каретой, в ней килограмм самых что ни на есть вкуснейших…

– Пирог, – сказала госпожа Моосгабр, – медовик.

– Ах, пожалуйста, – улыбнулась быстро продавщица, – они у нас восхитительные. Скажите, пожалуйста, сколько вам, полное разделенное на куски блюдо?

В эту минуту в кондитерскую вошли другие покупатели, и за прилавком выросли еще две продавщицы в черных кружевных чепцах и белых наколках. И тут же перед госпожой Моосгабр оказался на прилавке сверток. Медовик в тонкой голубой бумаге с изображением молнии.

– Сколько с меня? – госпожа Моосгабр затрясла открытой сумкой и снова посмотрела на полку с красивыми бутылками лимонада. – Четвертак?

– Три, – улыбнулась продавщица.

И госпожа Моосгабр быстро сунула руку в карман длинной черной юбки и вынула горсть четвертаков… три подала продавщице. Потом взяла сверток – медовик в тонкой бумаге – и отвернулась от прилавка.

– Орвуар, мадам, – сказала продавщица, и госпожа Моосгабр, кивнув, с открытой сумкой и свертком – медовиком в тонкой бумаге – пошла к двери. Ей казалось, что вслед ей смотрят все продавщицы и только что вошедшие покупатели, но ей было все равно. Она хорошо знала, почему они смотрят. Хотя сегодня смотрят не так, как на артистку или жену камердинера, а скорее как на богатую вдову из общества «Спасение» или из баптистской общины – на ней все же был чепец, а не шляпа. Она медленно пошла к двери с открытой сумкой и свертком – медовиком в тонкой бумаге, – по пути эту бумагу чуть отвернула и заглянула в открытую сумку… Когда она отворяла дверь кондитерской, сумка была уже закрыта. Она вышла на тротуар и подняла взгляд. Блондинчик в зеленом свитерке стоял там, рассматривая витрину и надпись над ней.

– Купила, – сказала госпожа Моосгабр и дала мальчику сверток – медовик в тонкой бумаге с изображением молнии.

– «У расщепленного неба», – сказал мальчик, – и эта бумага будто расщеплена молнией. – Он развернул бумагу и посмотрел на медовик. – Какой-то особенный, – посмотрел он на медовик, – такого я еще не видал.

– Не видал, – госпожа Моосгабр затрясла сумкой, – отчего же?

– Потому что тут сверху он белый, посыпанный.

– Посахаренный. – Госпожа Моосгабр поправила очки.

– Но медовик не посыпают сахаром, – засмеялся блондинчик в зеленом свитерке, – достаточно уже одного меда. Все равно что посыпать сахаром шоколад или солить соленые огурцы.

– Но этот из особой кондитерской, вот из этой, – госпожа Моосгабр указала перчаткой за спину, потому что они все еще стояли перед кондитерской, – смотри, сколько мрамора, внутри – зеркала и люстры. В таких кондитерских медовики еще и сахаром посыпают. Ну пошли, пойдем уж.

Мальчик, странно улыбнувшись, откусил от пирога. И они пошли.

– Драться нельзя, – сказала госпожа Моосгабр по пути, – он тебя, наверное, и не дразнил вовсе. Ты у него, наверное, медовик взял. И разговаривать самому с собой тоже не дело. Человек может думать про себя тихо, а не говорить сам с собой вслух. И в лифте бегать нельзя, лифт развалится и больше не будет ходить. А главное, ничего нельзя поджигать. Так и дом может сгореть. Нельзя озорничать, – сказала госпожа Моосгабр, глядя, как мальчик медленно идет рядом с ней и ест пирог, – а то мать совсем изведешь. Мать изведешь, и вырастет из тебя чернорабочий, поденщик. Изведешь мать, она и под поезд может кинуться. Знаешь ведь, мимо перрона поезда ходят.

– Не кинется, – засмеялся мальчик и продолжал есть пирог, – к чему ей кидаться? Она скоро снова будет играть. Вернется в «Тетрабиблос» и будет играть в театре.

– А отец что? – сказала госпожа Моосгабр. – Отца у вас нет, правда?

– Нет его, – сказал мальчик. – Ушел. И гроши на меня не платит. Говорит, что у нас денег больше, чем у него. Что у нас киоск, а он всего-навсего бедный водолаз.

– Водолаз? – изумилась госпожа Моосгабр и схватилась за бант на шее. – Водолаз? А куда он лазает? В лужи?

– В реки, – засмеялся блондинчик в зеленом свитерке и проглотил кусок, – он вытаскивает затопленные лодки, песок, ищет, если у кого что упадет в воду. У него скафандр.

– Это как на Луне, – сказала госпожа Моосгабр.

– Только на Луне, – сказал мальчик, – они все время в скафандрах, а он только под водой в скафандре. В этом вся разница.

– А скажи, пожалуйста, – кивнула госпожа Моосгабр и затрясла сумкой, – как обстоят дела с этими посылками на почте. Говорят, у тебя рыльце в пуху.

– Вранье, что воронье, – сказал мальчик, медленно доедая пирог, – так думают те, кто в этом ничего не смыслит. Это была шайка, которую возглавляла старая глухая тетеря-уголовница, она уже много раз была в отсидке. Звали ее Гиена.

– Клаудингер, – сказала госпожа Моосгабр, и мальчик кивнул.

– Гиена Клаудингер, – кивнул он, – она самая. Они прибрали к рукам почту и тот лифт, в конце перрона. А я только езжу по перрону с тележкой и продаю.

Они медленно шли по улице, по которой можно было дойти до кладбища на площади Анны-Марии Блаженной. В магазинах горели огни, был уже вечер. Часов шесть, а может, и больше. Они медленно шли по улице, по которой можно было дойти до кладбища, и госпожа Моосгабр смотрела, как мальчик медленно ест пирог.

– Вкусно? – спросила она.

– Вкусно, – кивнул мальчик, – вкусно, но вкус какой-то непривычный. И довольно непривычный запах, – мальчик понюхал пирог, – вроде немного похож на горький миндаль. В нем есть горький миндаль, да?

– Может, и есть, – кивнула госпожа Моосгабр и схватилась за бант на шее.

– Но миндаль в медовик тоже не кладут, – засмеялся мальчик.

– В лучших кондитерских, может, и кладут, – сказала госпожа Моосгабр, – я сама не знаю. Впервые слышу. Это была очень хорошая кондитерская, ты же сам видел, снаружи – мрамор, а внутри – зеркала и люстры. «У разделенного неба» было почти как в Ри…

– «У расщепленного неба», – поправил ее блондинчик в зеленом свитерке и потом вдруг поднял глаза и сказал: – Послушайте, госпожа, что это у вас за очки? Ведь в ваших очках нет стекол. Они же без стеклышек. Как вы сквозь них видите?

– Как, как, – затрясла головой госпожа Моосгабр и, похоже, только сейчас осознала, что очки покойного мужа, которые она хранила в комнате, в самом деле без стекол… – Да, нет стекол. Они без стекол. Но именно поэтому я и вижу сквозь них. Иначе сквозь них я бы не видела.

Блондинчик в зеленом свитерке проглотил кусок, засмеялся и сказал:

– Но они какие-то особенные. Такие большие и круглые, таких теперь и не носят. Совсем допотопные, точно.

– Немножко допотопные, правда, – кивнула госпожа Моосгабр и схватилась за бант на шее, – ты же ходишь на Закон Божий, раз ходишь в приют. Знаешь небось, когда был потоп?

– Давно, – сказал мальчик, медленно доедая пирог, – памятников уже не осталось. Их не было даже четыре тысячи лет назад.

– Еще бы, – кивнула госпожа Моосгабр, – тогда и белого света не было.

Они продолжали медленно идти по улице к станции «Центральное кладбище», и госпожа Моосгабр смотрела, как он ест пирог. Потом мальчик опять поднял глаза и сказал:

– А что у вас за чепец? И что за бант такой? Такого тоже никто не носит. Тоже допотопный.

– Тоже, – кивнула госпожа Моосгабр, – старый. Но когда-нибудь опять будут носить.

– А что это у вас за бусы? – спросил мальчик вдруг и проглотил кусок. – Такие большие, цветные, не из дерева ли они?

– Не из дерева, – покачала головой госпожа Моосгабр и поправила очки, – из бамбука. Из бамбука. Знаешь, что такое бамбук?

– Знаю, – засмеялся блондинчик в зеленом свитерке, – как же не знать. Бамбук. Из него делают лыжные палки.

Они шли, и мальчик потихоньку доедал пирог. Госпожа Моосгабр удивлялась, как медленно он ест.

– В самом деле, необычный пирог, такой я правда еще не ел, – сказал мальчик. – Посахаренный и с миндалем. А скажите, госпожа… – сказал вдруг мальчик, странно улыбнувшись, – этот пирог, случайно, не из замка?

– Из замка? – изумилась госпожа Моосгабр. – Как это из замка?

– То есть из дворца, – странно улыбнулся он.

– Из кондитерской, – затрясла сумкой госпожа Моосгабр, – из той самой кондитерской «У неба», из той мраморной, ты же сам видел, что я его там покупала.

Мальчик помолчал, слегка улыбаясь, скорее про себя, а потом сказал:

– Но, госпожа, скажите… в замке тоже возят тележки?

– Как это, возят тележки? – сказала госпожа Моосгабр и дернула бант на шее.

– Ну, когда туда приходят гости, к ним подъезжают с тележкой? С едой и питьем, как на перроне «Кладбище».

– Пожалуй, нет, – покачала головой госпожа Моосгабр, – там, наверное, едят сидя. – И госпожа Моосгабр увидела наконец, что блондинчик в зеленом свитерке проглатывает последний кусок. Он проглотил последний кусок пирога и вытер руку о свитерок. Госпожа Моосгабр кивнула и сказала: – Тебе нужны были на зиму пальто и шапка, правда. Тебе и лыжи были нужны…

– Лыжи… – улыбнулся блондинчик в зеленом свитерке, – лыжи. Но не были нужны, а нужны сейчас. Я получу их.

– Получишь, – улыбнулась госпожа Моосгабр, – получишь. – И вдруг остановилась. И мальчик тоже остановился и сказал:

– Получу, мама мне купит. Но я скажу вам о ней одну вещь. Она умеет хорошо говорить и однажды будет говорить речь с балкона. С балкона театра «Тетрабиблос», и вы услышите такое… Но почему мы здесь стоим?

– Почему стоим? – сказала госпожа Моосгабр удивленно. – Потому что ты доел, и я теперь пойду.

И когда мальчик удивленно покачал головой, она сказала:

– Ты же должен идти на перрон «Кладбище» продавать с тележки, сейчас, уж верно, полседьмого. А я сейчас пойду в церковь на вечернюю службу, хотя в Бога я не верю. Если и верю во что-то, так только в судьбу, но этого тебе еще не понять. Мне надо в церковь.

– А почему вы туда идете, если не верите? – засмеялся блондинчик в зеленом свитерке и посмотрел на улицу, поскольку там как раз рядом с тротуаром, чтобы не мешать машинам, медленно ехала телега. – Почему? Вы идете в кафедральный собор святого Квидо Фонтголландского или в какую-нибудь часовню? Идете туда молиться, хотя и не верите? Или может, там… – мальчик загадочно улыбнулся, – вы продаете свечки?

– Нет, не продаю и иду не в собор и не в часовню, – покачала головой госпожа Моосгабр и тоже поглядела на дорогу, по которой медленно рядом с тротуаром ехала телега. – Я всегда хотела продавать, но никогда не продавала. Только однажды продавала, и это было ужасно. – А потом госпожа Моосгабр снова посмотрела на телегу у тротуара, на запряженную в нее лошадь и увидела, что на облучке сидит какой-то дюжий мужик в высоких резиновых сапогах и зеленой блузе, держит в руке кнут с узелками и что-то говорит сам себе. – А теперь ступай, – сказала она мальчику, схватилась за очки, дернула бант на шее и затрясла сумкой, – ступай уж. Ты был добр ко мне, перевел через улицу.

И она снова посмотрела на телегу у тротуара, на лошадь, шла она медленно – на шее хомут, голова опущена, и мужик на облучке говорил ей:

– Ступай, мышь, беги, у меня в кармане белый сахар…

И госпожа Моосгабр еще раз повернулась к блондинчику в зеленом свитерке и сказала:

– Ступай, полседьмого, пускай мать не изводится. Ступай, ты был добр ко мне, перевел через улицу. Ступай на станцию «Кладбище» под землю. – И она, повернувшись в ту сторону, откуда они пришли, зашагала быстро и вскоре нашла улицу, по которой можно было пройти в те печальные места, где она жила.