Когда через несколько дней госпожа Моосгабр в длинной черной будничной юбке и туфлях без каблуков вошла в канцелярию госпожи Кнорринг, там было полно народу. За письменным столом под портретами Альбина Раппельшлунда и вдовствующей княгини правительницы Августы сидела госпожа Кнорринг с тонким надменным лицом, с высоко поднятой головой и держала руку на телефонной трубке. Справа от нее за столиком с пишущей машинкой сидел господин Смирш. Слева у зарешеченного окна стоял господин Ландл. В передней двери позади стола госпожи Кнорринг стояли двое, по всей вероятности господин Ротт и господин Кефр. А на стуле у стены сидела женщина. Она была так убита горем, что являла образ самых страшных руин человеческих. Бледная, как смерть, одетая в черное траурное платье, черную шляпу, черные чулки и туфли, она тряслась в какой-то странной лихорадке. Когда госпожа Моосгабр вошла в канцелярию через заднюю дверь из зала ожидания, в канцелярии воцарилась глубокая тишина. Госпожа Моосгабр прошла сквозь эту глубокую тишину к скамье перед письменным столом госпожи Кнорринг и села, как садятся пожилые женщины в длинных черных юбках в крематории или часовне. И лишь когда она уселась, эта убитая горем и смертельно бледная женщина в трауре на стуле у стены разразилась рыданиями.

– Мадам, – сказала ей госпожа Кнорринг в глубокой тишине, держа руку на телефонной трубке, а голову высоко поднятой, – не отчаивайтесь. Перестаньте охать и стенать. Этим ничего не исправишь. Необходимо утешиться и смириться, такова человеческая жизнь. Беда и смерть не по лесу ходят – по людям.

Госпожа Моосгабр со скамьи смотрела на стенавшую, убитую горем женщину в трауре и сохраняла спокойствие. Она пришла, очевидно, раньше, чем должно было рассматриваться дело Линпек, и не знала ни этой стенавшей женщины на стуле у стены, ни того, что с ней случилось. «Наверное, это чья-то мать, – подумала она, – а иначе зачем бы ей приходить в Охрану. И наверное, у нее кто-то умер, раз она в трауре, может, ребенок». Госпожа Моосгабр собралась было повернуться к госпоже Кнорринг, когда стенавшая женщина на стуле у стены внезапно выкрикнула.

– О, Господи! – выкрикнула она голосом, полным отчаяния, и воздела руки над головой. – О, Господи! – выкрикнула она во второй раз с еще большим отчаянием в голосе и привстала со стула.

– Только спокойно, мадам, – сказал господин Смирш за машинкой.

– Только спокойно, – сказал господин Ландл у оконных решеток.

– Послушайте, – снова взяла слово госпожа Кнорринг и оторвала руку от телефонной трубки, – вам лучше немного отдохнуть. Вам надо пойти к доктору, он пропишет вам какое-нибудь успокоительное, что-то вроде реланиума. Так убиваться нельзя. Никак нельзя, – женщина на стуле снова захлебнулась рыданиями, – нельзя.

– О небо, нельзя! – вдруг вскричала женщина, и ее голос, полный отчаяния и ужаса, сорвался, голова опустилась в ладони, и она снова запричитала: – Значит, я уже не куплю зимнего пальто, чтобы не ходить ему в этом свитерке, – запричитала она, опустив голову в ладони, – не куплю шапки, чтобы не мерзнуть ему зимой. Не куплю лыжи, которые он так ждал, не куплю ему вообще ничего. Все кончено. Завтра пойду в похоронное бюро и куплю гроб с венком. Куплю гроб, а через два дня меня похоронят.

И госпожа Моосгабр на скамье замерла.

– Госпожа Линпек, – сказала госпожа Кнорринг за письменным столом, – может, вас утешит то, что я вам скажу: таких несчастных матерей за время нашего существования у нас наберется сотни. И мы хорошо знаем, что такое человеческая жизнь и что такое смерть.

– Но такая ужасная смерть, – вскричала госпожа Линпек и подняла голову с ладоней, – такая ужасная, вот в чем дело, такая ужасная смерть, – вскричала она и выпучила глаза на госпожу Моосгабр, которая едва переводила дыхание, – с такой ужасной смертью не сталкивался даже Беккет.

– Госпожа Линпек, – отозвался теперь господин Смирш за машинкой и кинул взгляд на госпожу Моосгабр, – что случилось – то случилось, что уже там – того уже нет здесь. Свойство яда заключается в том, что от него умирают, так было и будет до скончания времен, поэтому он и называется ядом. Одним словом, с этим вы должны смириться.

– О небо, смириться, – выкрикнула снова госпожа Линпек на стуле у стены и затряслась так, будто ее коснулась сама смерть, – смириться. Смириться с такой ужасной смертью. Когда все это представлю себе, теряю сознание… – И вдруг госпожа Линпек в черном траурном платье соскользнула со стула у стены на пол и осталась неподвижно лежать.

Господа Ротт и Кефр, по-прежнему стоявшие в передней двери позади стола госпожи Кнорринг, бросились за водой, а господин Смирш встал из-за машинки и вместе с господином Ландлом поднял госпожу Линпек с полу. Когда они снова усадили госпожу Линпек на стул, пришли господин Ротт и господин Кефр с кувшином воды и с помощью мокрого платка стали приводить ее в чувство. Госпожа Моосгабр со скамьи смотрела на госпожу Линпек и едва переводила дыхание.

– Послушайте, госпожа Линпек, – заговорил теперь господин Ротт, приведя госпожу Линпек в чувство и поставив кувшин на зарешеченное окно, – вам надо немного прийти в себя. В других семьях, как сказала вам госпожа Кнорринг, тоже бывают трагедии, в нашей стране вы не первая и не последняя. И вообще, оглянитесь немного вокруг, посмотрите, в какое время мы живем. Сколько повсюду всяких мучений, опрометчивых приговоров, неправедных судилищ… – господин Ротт посмотрел на господина Кефра, – сколько злобы и лжи, коварства и подлости. Есть люди, которые с удовольствием держат в руках палку и рады были бы видеть многих в кандалах. Есть люди, которые жаждут превратить мир в одну-единственную тюрьму, и не только здесь, на земле, вспомните, какая стройка завершается у кратера Эйнштейн. И самое интересное, что это исходит не столько от полиции, сколько от армии. Я знаю, господин Смирш, – господин Ротт посмотрел на господина Смирша за пишущей машинкой, – я знаю, вы не любите таких разговоров, особенно в учреждении, но что здесь такого? Все это существует, и никуда от этого не деться. Есть люди, госпожа Линпек, у которых Бог взял гораздо больше, чем у вас, и все-таки они живут…

– Но я не смогу, – госпожа Линпек в черном траурном платье на стуле у стены снова опустила голову в ладони, и ее черная шляпа немного съехала набок, – я не смогу, у меня слабые нервы, да-да. Раз я потеряла все, – захлебывалась она рыданиями, держа голову в ладонях, – куплю себе гроб с венком, а потом брошусь, как я говорила, под поезд. Когда я представляю себе, что это за смерть, – зарыдала она снова, – как этот поезд скрипит… я снова теряю сознание…

– Что ж, госпожа Линпек, – довольно решительно сказала госпожа Кнорринг за столом и высоко подняла голову, – здесь госпожа Моосгабр. Она была у вас, выясняла и теперь скажет, что она по этому поводу думает. – И госпожа Кнорринг, посмотрев на госпожу Моосгабр, кивнула.

– Я была, – кивнула госпожа Моосгабр, она все еще едва переводила дыхание, но говорила довольно спокойно, – я была, все выяснила и теперь скажу. Под поезд вы в самом деле не бросайтесь, – сказала она госпоже Линпек, – как вы помните, один раз на перроне я вас уже отговаривала от этого, и госпожа Кральц тоже. Вы же знаете, как скрежещет поезд, сами это говорите.

– Госпожа Линпек, – сказал господин Ротт в передней двери, – под поезд вы не броситесь, похоже, вам уже лучше. Ваш обморок от одной мысли, что вы броситесь под поезд, купите себе гроб и через два дня будут ваши похороны, уже прошел. Здесь на окне мы оставляем кувшин, если вам снова станет плохо, господин Ландл мокрым платком вытрет вам лоб. Мадам, – сказал он госпоже Кнорринг за письменным столом, – позвольте мне и нашему милому глупому Кефру удалиться и подготовить для вас сведения об Обероне Фелсахе.

– Бон, – кивнула госпожа Кнорринг, – подготовьте сведения об Обероне Фелсахе и принесите. – И господа Ротт и Кефр поклонились, прошли в переднюю дверь и закрыли ее за собой.

– И я бы тоже уточнил кое-что, – отозвался господин Смирш за машинкой, – коль вы, мадам, просите госпожу Моосгабр рассказать нам обо всем, не стоит ли позвать…

– Апропо, – кивнула госпожа Кнорринг и протянула руку к ящику стола, – позовите.

Господин Ландл подошел к двери в зал ожидания и, открыв ее, позвал… и сию же минуту в канцелярию вошел блондинчик в зеленом свитерке.

– Добрый день, – сказал он и остановился у двери.

– Что ж, начнем, – сказала после минутного молчания госпожа Кнорринг, протянула руку к ящику стола, и на нем появились ноты, – начнем. Госпожа Линпек жалуется, – госпожа Кнорринг посмотрела в ноты, – что не может купить мальчику зимнее пальто, шапку и лыжи, что муж не платит ей алиментов, что этот человек исходит злобой и терзает ее и мальчика. Госпожа Моосгабр, – госпожа Кнорринг оторвала глаза от нот, – вынесите свой приговор. Вынесите его здесь перед госпожой Линпек и перед мальчиком, пусть все знают, что секретов у нас нет.

– Госпожа Моосгабр – большая специалистка, – вмешалась вдруг в разговор госпожа Линпек и ухоженными ногтями коснулась своей черной шляпы, сильно съехавшей набок. Ее голос уже не звучал столь отчаянно, и она сама не была так бледна, как поначалу, а возможно, такое впечатление создавало ее черное траурное платье, – госпожа Моосгабр посвящена во все. И в то, что я не могу купить мальчику зимнего пальто, шапки и лыж, и в то, что мой муж не платит алиментов, исходит злобой и терзает меня и мальчика, который возит по перрону тележку и продает с нее. И что к расхищению посылок он не имеет никакого отношения, что это все проделки самой Клаудингер и ее шайки и что они хотели бы втянуть в это дело мальчика. Оговорить его с расчетом на то, что он озорничает в школе. Они думают, раз он озорничает в школе, то, значит, может и воровать посылки. И госпожа Моосгабр знает, как я несчастна и как хочу броситься под поезд и купить себе гроб с венком.

– Это правда, – кивнула госпожа Моосгабр на скамье, – госпожа Линпек несчастна. Мальчик ее мучит, она хочет броситься под поезд, но я отговаривала ее от этого, так же как и наша привратница, как и господин Ротт сейчас. Я только не знала, что она хочет купить гроб с венком и что муж так терзает ее. Этого госпожа Линпек мне вроде не говорила. Но что мальчик участвовал в расхищении посылок – я не установила.

– Вот видите, – воскликнула госпожа Линпек голосом высоким, как у дрозда, и прошлась ладонью по щеке, – видите. Госпожа Моосгабр, благодарю вас за ваше решение, – воскликнула она, и глаза ее засветились, – я с первой минуты знала, что вы специалистка, и та мадам, что была с вами, мадам привратница тоже, только вы главная, тогда как она просто сопровождала вас, а это разные задачи.

– Хорошо, – кивнула госпожа Кнорринг и посмотрела в ноты, – но госпожа Моосгабр скажет нам, что она установила еще.

– Еще, – кивнула госпожа Моосгабр, – еще я установила, что у госпожи Линпек прекрасный киоск в подземке на перроне «Центральное кладбище» и что работы у нее сверх головы, люди покупают, главным образом, пиво, лимонад, часто – открытки, на которых потом пишут в подземном ресторане, где любят бывать больше, чем в подобных местах на поверхности. Мальчик… – госпожа Моосгабр на скамье повернулась к задней двери, потому что блондинчик в зеленом свитерке все еще стоял там, – он торгует на перроне с тележки после шести вечера и любит больше всего медовик. Муж не платит мадам Линпек али… он водолаз, вытаскивает из-под воды лодки, песок и другие потопленные вещи. А мадам, – госпожа Моосгабр посмотрела на госпожу Линпек, сидевшую на стуле у стены и слушавшую ее с вниманием и восторгом, – она артистка. Играла в театре, в театре… как он называется…

– «Тетрабиблос», – улыбнулась госпожа Линпек любезно, – «Тетрабиблос».

– Хорошо, – вмешалась госпожа Кнорринг и снова посмотрела в ноты. – «Тетрабиблос» близ Академии музыки, и играют там старые и новые пьесы.

– Недавно я смотрел там «Порчу» Татрмана Лупла, – сказал господин Смирш за машинкой, – там и танцы есть.

– Танцы, – кивнула госпожа Кнорринг, – но пусть госпожа Моосгабр нам еще скажет, как мальчик проявляет себя.

– Как он проявляет себя, – кивнула госпожа Моосгабр на скамье и снова обернулась к задней двери, где по-прежнему стоял блондинчик в зеленом свитерке, – да, он проявляет себя. Он часто говорит сам с собой, как будто говорит с кем-то другим, но таких людей, пожалуй, много. Ему снится, что он летает, и ему это нравится, поэтому он обожает кататься на лифте. Ну и еще он любит огонь.

– Любит огонь? – Господин Смирш поднял взор.

– Огонь, – кивнула госпожа Моосгабр, – но разжигает его только летом в поле.

– Вот видите, – воскликнула госпожа Линпек и холеными пальцами поправила шляпу на голове, – видите. Госпожа Моосгабр говорит чистую правду. Но почему я не могу жить спокойно, – она снова поправила шляпу, – почему все время его у меня отбирают? Один раз муж, который загубил мою жизнь, потому что исходит злобой, в другой раз тоже муж, потому что не платит алиментов, в третий – мальчика подозревают в расхищении посылок, и я уж не знаю, в чем еще. Эта шляпа, – покачала головой госпожа Линпек, – у меня все время съезжает.

– Хорошо, – кивнула госпожа Кнорринг за столом и посмотрела на господина Смирша за пишущей машинкой и на Ландла у оконных решеток, – хорошо. Перейдем теперь ко второму вопросу. Об этом втором вопросе госпожа Моосгабр еще не слышала, он здесь обсуждался перед ее приходом. Апропо, госпожа Линпек, вы говорите, что ваш мальчик перевел через улицу даму и что за этот добрый поступок был вознагражден.

– Он перевел даму и был вознагражден медовиком из кондитерской, – госпожа Линпек теперь вдруг совсем сняла с головы черную шляпу и поправила завивку, – расскажи. Расскажи, – повернулась она к мальчику у двери, и ее голос звучал несколько странно, – расскажи, как все было.

– Одна старая дама остановила меня на перекрестке у «Подсолнечника», – сказал блондинчик у двери и таинственно улыбнулся, – и попросила, чтобы я перевел ее через улицу, потому что она плохо видит. И что, если я переведу ее, она угостит меня чем-нибудь вкусненьким. Поэтому я перевел ее и спросил, что она мне даст. Она сказала, что сперва должна купить то, что даст. Я спросил, не шоколадные ли это будут трубочки, а она ответила, что, если я расскажу ей, как озорничаю в школе, она купит мне что-нибудь и получше. Медовик.

– И она купила его, – улыбнулась госпожа Линпек и ладонью погладила черную шляпу, которую теперь держала на коленях, – видите, как еще добры люди бывают. Медовик за то, что ее перевели через улицу. И купила его в самой лучшей кондитерской. Где-то, видимо, на проспекте генерала Дарлингера, судя по тому, как мальчик описывает эту кондитерскую: каким-то образом она разделена надвое или что-то вроде того и снаружи вся из мрамора. И скажи, – госпожа Линпек снова повернулась к двери, – скажи, как тебе было вкусно и какой это был особый пирог.

– Это был медовик, – улыбнулся мальчик у двери странной улыбкой, – но еще и посахаренный.

– Хотя медовики не бывают посахаренными, – быстро вмешалась госпожа Линпек и засмеялась.

– И очень хорошо пахнул, – продолжал мальчик, – вроде бы миндалем.

– Хотя медовики тоже такими не бывают, – опять вмешалась госпожа Линпек, – миндаль в них не кладут.

– Хорошо, – кивнула госпожа Кнорринг, глядя на мальчика у двери, – а теперь еще вопрос: кто была та дама, которую ты перевел?

– Думаю, мадам, – высказался вдруг господин Смирш и положил палец на клавишу пишущей машинки, – думаю, об этом нам не следует говорить.

– Не следует, – сказала госпожа Кнорринг неожиданно сухо, – не следует, вы правы, но мы будем говорить. Я знаю, господин Смирш, что вы не терпите определенных разговоров, особенно в учреждении, но я не вижу причины, по которой мы здесь, в Охране, не можем затронуть все, касающееся наших случаев. Мы, как государственное учреждение, имеем на это право. Если бы здесь был господин Ротт… – госпожа Кнорринг чуть обернулась к передней закрытой двери, но при этом и чуть подняла голову, как бы показывая, что стремится – при всей невозможности – узреть и портреты над собой, – господин Ротт сказал бы, что говорить об этом просто наша обязанность. Иными словами, если мы не будем говорить об этом здесь и сейчас, об этом может говорить кто-то другой в другом месте, а этого, господин Смирш… – госпожа Кнорринг подняла голову, – я не допущу. Ты знал эту даму?

– Нет, не знал, – таинственно улыбнулся мальчик у двери.

– Он не знал и не знает, кто она, – быстро сказала госпожа Линпек, и ее голос опять был особенный, глубокий, как из колодца, – он видел эту даму в первый и последний раз. Это была какая-то совсем незнакомая дама.

– Конечно, – улыбнулась госпожа Кнорринг и бросила взгляд на госпожу Моосгабр, которая довольно напряженно вслушивалась, – конечно, ты видел ее в первый раз. И о чем она с тобой говорила, что рассказывала?

– Она спрашивала меня, как я озорничаю, – улыбнулся блондинчик в зеленом свитерке у двери, – только под этим условием она обещала купить мне медовик. И еще она спрашивала меня про мать и про отца, а также про эти похищенные в метро посылки, и еще спрашивала, что мы в школе учим… словом, про все…

– А какой-нибудь стих, – госпожа Кнорринг подняла голову и улыбнулась, – какой-нибудь стих она тебе не говорила? Допустим, о старушке слепой?

– Такой стих она мне не говорила, – покачал головой мальчик, – сказала только, что идет в церковь.

– В церковь? – Госпожа Кнорринг внезапно застыла, а мальчик кивнул.

– В церковь, – кивнул он, – но сказала, что в Бога не верит. Что верит в какую-то… какую-то…

– Судьбу, – улыбнулась госпожа Кнорринг, – именно так. Вот видите, господин Смирш, – госпожа Кнорринг кинула взгляд в сторону пишущей машинки, – именно так. По крайней мере, все сразу выясняется. А иначе знаете, что из этого может получиться? Та дама, которую ты перевел, – сказала госпожа Кнорринг мальчику у двери, – была госпожа Моосгабр.

Блондинчик в зеленом свитерке у двери загадочно улыбался и молчал. Молчали и госпожа Линпек, и оба господина, молчала и госпожа Моосгабр. Когда молчание слишком уж затянулось, а мальчик слишком долго продолжал загадочно улыбаться, госпожа Кнорринг сказала:

– Ну что ж, подойди ближе, посмотри на госпожу Моосгабр. Она сидит здесь на скамье.

Мальчик медленно отлепился от двери, подошел к скамье и посмотрел на госпожу Моосгабр. Потом перевел взгляд на госпожу Кнорринг за столом и удивленно улыбнулся.

– Что вы, мадам, вы ошибаетесь, – сказал он, – та дама была совсем другая, не госпожа Моосгабр.

– Та дама была совсем другая, не госпожа Моосгабр, – тихо возразила и госпожа Линпек, и ее голос теперь стал особенным, но страха и тоски в нем не было и следа.

– Ну и ну, – совершенно спокойно покачала головой госпожа Кнорринг, – ты уверен, что та дама была не госпожа Моосгабр? Это была именно она.

– Не была, – улыбнулся мальчик, продолжая смотреть на госпожу Моосгабр, – та госпожа, которую я перевел и которая потом мне купила медовик, была в чепце с бантом, в бусах и серьгах, была накрашена и в таких странных очках.

– В бусах и серьгах? – застыла в изумлении госпожа Кнорринг. – В очках? У госпожи Моосгабр нет очков. – Но потом госпожа Кнорринг вдруг засмеялась и сказала: – Может, кто-то другой носит очки? Насколько мне известно, господин Смирш, – она засмеялась в сторону пишущей машинки уже опять совершенно спокойно, – очки не носит никто…

– Но в этих очках не было стекол, – улыбнулся мальчик. – Это была только одна допотопная пустая оправа.

– Очки без стекол, – изумилась снова госпожа Кнорринг, – скажи, пожалуйста, ну кто станет носить очки без стекол? Это ты выдумал.

– Не выдумал, – покачал головой мальчик, – я видел. Я видел и даже спросил ее об этом. Почему она носит очки без стекол, какой в этом толк. А она сказала, что именно так и нужно. Что, если бы в очках были стекла, она не смогла бы их носить. Потому что в них она бы не видела.

– Странно, – сказал господин Смирш, – в самом деле, мадам, если мы будем об этом молчать…

– Странно, – вмешался теперь и господин Ландл, – это значит, что кто-то замаскировался. Но без всякой причины. Причины, насколько нам известно, – вставил он быстро, – никакой не было. Мадам права, госпожа Моосгабр очки не носит. Но мадам права и в другом. Насколько нам известно, – сказал он быстро, – очки не носит никто…

– Это была я, – сказала госпожа Моосгабр на скамье и кивнула на мальчика, который продолжал смотреть на нее, – это была я. Эти очки у меня после покойного мужа, возчика на пивоварне, и взяла я их потому, что они без стекол. А разве иначе я перешла бы улицу? У меня хорошее зрение, и госпожа привратница это знает…

– Значит, так, – решительно сказала госпожа Кнорринг и посмотрела на господина Смирша, – все ясно. Это была госпожа Моосгабр, и на этом поставим точку. Ничего не произошло, мальчик совершил добрый поступок, и все. Я сочла своей обязанностью говорить об этом тоже, и хорошо сделала. Чтобы когда-нибудь, – она посмотрела на господина Смирша, – не говорили об этом где-то в другом месте. И чтобы мы, как я уже сказала, ничего ни от кого не утаивали и говорили обо всем откровенно. – И госпожа Кнорринг улыбнулась госпоже Линпек, которая тоже улыбнулась и совершенно спокойно сказала:

– Госпожа Кнорринг, вы – большая специалистка, хотя таких вещей я особенно не боюсь, нет во мне страха, но вы, госпожа Кнорринг, большая специалистка.

– Апропо, госпожа Моосгабр, – с улыбкой кивнула госпожа Кнорринг за письменным столом, – а теперь скажите, что вы думаете о деле Линпеков. Что вы думаете об этом в целом?

– В целом я думаю, – покивала головой госпожа Моосгабр, – раз ничего определенного о посылках сказать нельзя, пусть пока все остается по-прежнему. Но госпожа Линпек обязательно должна получать али…

– Бон, – кивнула госпожа Кнорринг, – бон. Если, конечно, госпожа Моосгабр еще похлопочет, бон.

– О небо, – воскликнула госпожа Линпек на стуле у стены, и щеки и глаза у нее разгорелись, и голос повысился; в своем черном платье со шляпой на коленях, она теперь выглядела, как веселая вдова, – о небо! Госпожа Кнорринг, у меня нет слов, как вас и госпожу Моосгабр благодарить. Пожалуй, словами поэта Виргилия Цикла, чей памятник стоит в парке: «Уже неземная моя благодарность, коли на небо сейчас вознесусь я». Стань на колени, – госпожа Линпек повернулась к мальчику, – стань на колени сию же минуту, вот тут, перед столом мадам, и поблагодари ее за доброту и заботу. Стань на колени и благодари.

Блондинчик в зеленом свитерке кивнул и подошел к столу госпожи Кнорринг. При этом он еще раз посмотрел на скамью, где сидела госпожа Моосгабр, и улыбнулся. Потом опустился на колени перед столом госпожи Кнорринг и сказал:

– Благодарю вас, госпожа, за вашу доброту и заботу.

– Теперь встань, – сказала госпожа Кнорринг, – поблагодари также госпожу Моосгабр на скамье за то, что она все так хорошо проверила и установила.

Блондинчик в зеленом свитерке встал, подошел к скамье госпожи Моосгабр и снова опустился на колени:

– Благодарю вас, госпожа за то, что вы все так хорошо проверили и установили.

– Теперь поднимись, – кивнула госпожа Моосгабр, – и подойди к матери.

– Вы, госпожа Линпек, угрожали, что купите гроб с венком и броситесь под поезд, – сказала госпожа Кнорринг госпоже Линпек, которая все еще продолжала сиять, – если бы вот так каждый бросался под поезд и покупал гроб, кто бы вообще жил на свете? Господин Куглер отстаивает мнение, – госпожа Кнорринг поглядела на господина Смирша, – что Плутон – бывшая луна Нептуна. Но Плутон подобен планетам земного типа, сверх того, он во много раз меньше, чем Уран и Нептун, и господин Куглер, скорее всего, ошибается. Об этом уже все говорят во всеуслышание. Я, – госпожа Кнорринг посмотрела на господина Смирша, – я это выяснила. Однако вы, госпожа Линпек, – госпожа Кнорринг повернулась к стулу у стены, – вы имеете киоск и торгуете в метро под вокзалом на станции «Кладбище». А пока у вас есть киоск и вы торгуете, пока у вас есть сын и муж, с которым вы развелись, пока вы должны зарабатывать себе на хлеб, покоя вам не будет. Господин Ротт был прав, вы поймите, наконец, какое нынче время. Чем дальше… – госпожа Кнорринг снова поглядела на господина Смирша, – чем дальше, тем все становится хуже, кто знает, что нас ждет впереди. У меня всякие странные предчувствия. Да, они у меня постоянно. Такое расследование не должно портить настроение людям, они и так обо всем давно знают. Мы здесь, в Охране матери и ребенка… – госпожа Кнорринг посмотрела в ноты, которые лежали перед ней, – мы здесь прилагаем все силы, чтобы спасти молодежь и воздать матерям по заслугам. Но смотри… – госпожа Кнорринг повернулась теперь к блондинчику в зеленом свитерке, стоявшему у стула матери, – если мы узнаем, что ты замешан в этой истории с посылками, то держись. И если будешь озорничать в школе, тоже пощады не жди. Так и знай, оставляем тебя у матери только на пробу. Госпожа Моосгабр, скажите свое слово по этому поводу.

– Если будешь озорничать, – кивнула госпожа Моосгабр, – то теперь знаешь, что тебя ждет. Спецшкола и исправительный дом. И вырастет из тебя чернорабочий, поденщик. И мать замучишь вконец. Подумай, она уже сейчас хотела купить гроб с венком и броситься под поезд. А у нее такой прекрасный киоск, другой на твоем месте был бы счастлив. А ты можешь быть вдвойне счастлив еще и оттого, что сам уже продаешь с тележки, такое счастье перепадает не каждому в твоем возрасте. Так помни это и не озорничай, не то мать действительно загонишь под поезд. Правда, мадам, – госпожа Моосгабр повернулась к госпоже Линпек, которая продолжала кивать и любезно улыбаться, – правда, ведь если он будет озорничать, то вас вконец изведет. И вы под поезд броситесь.

– Брошусь, – любезно улыбнулась госпожа Линпек, и ее лицо и глаза засветились, – брошусь, и кончен бал. И не будет у него ни зимнего пальто, ни лыж, не будет даже алиментов. Вот ты и запомни, что тебе здесь мадам и госпожа Моосгабр говорят.

– Выучить это исключительно трудно, – сказала госпожа Кнорринг, глядя на стол, где лежали ноты, – все надо выучить наизусть. Впрочем, это естественно. Партия сопрано здесь еще сложнее, чем партия теноров, а из инструментов – сложнее всего валторны. Вы уже репетировали, – госпожа Кнорринг посмотрела на господина Смирша за машинкой и на господина Ландла у оконных решеток, – вы уже репетировали «Dies irae, dies ilia»?

– Вчера, – кивнул господин Смирш, – мсье Скароне возражал против фортиссимо. Оно не показалось ему достаточно сильным.

– Хотя горло у нас аж лопалось от натуги, – сказал господин Ландл.

– Одним словом, это «Реквием», – сказал господин Смирш госпоже Линпек, которая слушала на стуле у стены с большим интересом, – репетирует его пятьсот певцов и тысяча музыкантов. Самый большой «Реквием», который когда-либо у нас исполнялся.

– Но когда будет премьера, пока неизвестно, – добавил господин Ландл.

– Об этом писали в газете, – сказала госпожа Кнорринг, высоко подняв голову, – в дневном выпуске «Расцвета», более недели назад… и пока это все. Так, госпожа Линпек, – кивнула госпожа Кнорринг, – вы можете идти. Алименты придут к вам по почте. А ты веди себя хорошо… – Госпожа Кнорринг подняла палец.

Рассыпаясь в благодарностях, сияя лицом и глазами, госпожа Линпек попрощалась и направилась с мальчиком-блондинчиком в зеленом свитерке к двери. Держа черную шляпу на холеном пальце, она выходила из канцелярии с непокрытой головой, в пышной завивке с темной заколкой. В дверях она еще раз остановилась и сердечно пригласила госпожу Кнорринг, госпожу Моосгабр и обоих мужчин посетить ее киоск в метро на станции «Центральное кладбище».

– В самом деле, если бы это даже не выяснилось здесь сразу, – сказала она в дверях, и ее голос и лицо были удивительно спокойными, и госпожа Кнорринг и мужчины знали, что она имеет в виду, – я все равно не боялась бы.

– Госпожа Линпек была артисткой в «Тетрабиблосе», – пояснила госпожа Кнорринг, когда дверь за госпожой Линпек закрылась. – Теперь у нее киоск в метро, но, кажется, она вернется в театр. Однако говорить об этом больше не будем, дело решенное. Есть еще один важный вопрос, который касается госпожи Моосгабр. Позовите, господин Ландл, господина Ротта.

Господин Ландл вызвал господина Ротта из соседней канцелярии, и господин Ротт явился с какой-то бумагой.

– Сведения об Обероне Фелсахе, вот, мадам, – сказал он и положил на ноты перед госпожой Кнорринг бумагу.

– Госпожа Моосгабр, – вскинула голову госпожа Кнорринг, – в прошлый раз я вам сказала, что у меня для вас будет, наверное, кое-какое предложение. Присмотр за мальчиком в одной семье три раза в неделю по полдня. Я вам также сказала, что вы за это будете получать жалованье. Как, вы согласны? – И когда госпожа Моосгабр на скамье кивнула, госпожа Кнорринг взяла у господина Ротта бумагу и сказала: – Речь идет об Обероне Фелсахе, вдовце, оптовике, проживающем неподалеку от вашего дома в районе вилл Блауэнталя, на улице У колодца, шесть. Господин оптовик Оберон Фелсах весьма занят торговлей.

– Господин Фелсах торгует радио, магнитофонами, телевизорами, обогревателями и лампами, – сказал господин Смирш за пишущей машинкой.

– Но что главное, с вашего, мадам, разрешения, – заговорил господин Ландл у зарешеченного окна, – господин Фелсах прежде всего занят так потому, что он торгует не столько здесь или за границей, сколько на Луне. Иной раз он задерживается на Луне по целому месяцу.

– Именно так, – кивнула госпожа Кнорринг, – и это главная причина, по которой он редко бывает дома и уделяет внимания мальчику меньше, чем хотел бы. У него, правда, есть экономка, но она, как я вам, госпожа Моосгабр, уже говорила, не справляется с мальчиком, у нее слишком много забот по хозяйству. Мальчику нужен присмотр три раза в неделю по полдня, чтобы он зря не шлялся и привык к дисциплине.

– А как его зовут? – спросила госпожа Моосгабр.

– Как отца, – сказала госпожа Кнорринг и посмотрела на бумагу господина Ротта, – Оберон Фелсах.

– В отчете, мадам, – вмешался тут господин Ротт, который все время стоял близ стола госпожи Кнорринг, – в отчете, что я вам дал, о мальчике есть еще кое-какие сведения. Было бы неплохо, если бы госпожа Моосгабр ознакомилась с ними.

– Бон, – кивнула госпожа Кнорринг, – я уже вижу. Здесь… Итак, зовут его по отцу, ему четырнадцать лет, он лучший ученик во всей школе, успеваемость отличная, говорит как взрослый, почти как писатель, он гений. Не хватает лишь дисциплины и присмотра. Много читает и любит музыку. Любит хорошую пищу, здесь это тоже указано, сладости, не пьет, не курит, это замечательно, но вот что…

– Это, пожалуй, не так важно, – сказал господин Ротт.

– Это, пожалуй, не так важно, – заколебалась госпожа Кнорринг, – здесь указано, что он предпочитает длинные волосы и именно черные, он черноволос, во-вторых, любит надевать длинное черное пальто, и, наконец, у него яркие черные глаза.

– Это весьма знаменательно, – сказал господин Смирш, но никто не обратил на его слова особого внимания. Господин Ротт улыбнулся и сказал:

– Есть еще и продолжение, мадам, оно, пожалуй, интереснее, но знаменательного в нем тоже ничего нет. На следующей странице, будьте любезны.

Госпожа Кнорринг перевернула страницу и сказала:

– Да, здесь. Он отращивает длинные ногти, имеет склонность к так называемым тайным наукам. И еще здесь подчеркнуто: он не должен шляться, он должен сидеть дома. Итак, госпожа Моосгабр, – госпожа Кнорринг обратила взгляд к скамье, – через неделю вы наведаетесь туда, ибо его отец, Оберон Фелсах, будет дома. Он прилетит с Луны.

– И он с вами обо всем договорится, – сказал господин Смирш за машинкой, – он хочет платить вам целых четыре гроша.

– И скажет вам, что вы должны делать, – добавил господин Ландл у зарешеченного окна, – собственно, почти ничего не должны, лишь три раза в неделю по полдня сидеть в этой вилле. Чтобы мальчик видел, что вы в доме и следите за ним.

– Через неделю вы пойдете туда, – опять взял слово господин Ротт, – господин отец тут же снова полетит на Луну. Пусть он представит вас мальчику и экономке.

– Я согласна, я пойду, – кивнула госпожа Моосгабр, у нее ужасно кружилась голова и было ощущение, что она плохо слышит.

– И еще кое-что, – сказала госпожа Кнорринг и посмотрела в ноты, – потом придете к нам и доложите о результатах. Однако, госпожа Моосгабр, – добавила госпожа Кнорринг, глядя в ноты, – должна вам сообщить, что вам придется прийти уже не сюда. Охрана переселяется.

Госпожа Моосгабр, слегка выпучив глаза, подумала было, что недослышала, но госпожа Кнорринг кивнула и уточнила:

– Жаль, ей-богу, но Охрана переселяется. Переселяемся после двадцати лет. Здесь, на этом листке, наш печальный адрес. – И госпожа Кнорринг протянула госпоже Моосгабр листок.

– Но почему, – очнулась наконец госпожа Моосгабр с листком в руке, – ведь это же хороший дом.

– Хороший, – кивнула госпожа Кнорринг, – но здесь решетки на окнах. Здесь на окнах решетки, – она указала в сторону господина Ландла, – и не только здесь, но и на первом этаже и наверху, это то, что нужно. Власти решили, что для Охраны матери и ребенка достаточно одноэтажного дома в Керке, тогда как в этом здании будет тюрьма. Апропо, – сказала госпожа Кнорринг минуту спустя и положила руку на телефонную трубку, – так, господин Ротт, благодарю вас за отчет, а кувшин с водой, что остался здесь на окне, отнесите. Теперь мы с господами просмотрим это ламентозо, иными словами, псалом отчаяния и смерти.

И госпожа Кнорринг, держа руку на телефонной трубке, углубилась в ноты.