Когда в восемь вечера отъехал со двора катафалк, инспектор открыл дверь полицейской машины, все еще стоявшей во дворе, и сказал господину Фаберу:

– Господин Фабер, поедемте. Вам придется дать показания у нас в участке, простая формальность, вы тотчас вернетесь домой. Это жбан из-под пива, Дан, – обернулся он к молодому человеку в униформе, который стоял у машины и держал жбан, – отдай его хозяйке. Возьмите его, госпожа Фабер, он нам больше не понадобится.

– Возьми жбан, Алжбета, – сказал господин Фабер и сел в машину к инспектору, – возьми его и не торчи все время здесь во дворе. Иди домой, Алжбета, я скоро вернусь.

– Госпожа Фабер пока пойдет ко мне, – сдавленным голосом сказала госпожа Моосгабр, – зачем ей быть одной. Я приготовлю чай.

– Ступайте, – сказал инспектор из машины и открыл заднюю дверь молодому человеку в униформе, который по-прежнему стоял у машины, но жбана у него уже не было; инспектор поглядел на брусчатку дворика, блестевшую в свете рефлекторов, и сказал привратнице: – А вы, мадам, немного здесь уберите.

Мотор засипел, по двору промелькнули зажженные фары, и полицейская машина въехала в проезд. Дворик снова погрузился в темноту. Там осталось лишь несколько взволнованных квартирантов, госпожа Фабер с пустым пивным жбаном и Штайнхёгеры со второго этажа; кровь на брусчатке вновь заблестела лишь в отраженном свете верхних окон. Штайнхёгеры взяли госпожу Фабер со жбаном под руки и медленно повели ее вслед за госпожой Моосгабр к проезду. Привратница тем временем доплелась до ведра с водой, ополоснула с брусчатки кровь и пошла мыть руки. Потом отправилась за госпожой Фабер и Штайнхёгерами к госпоже Моосгабр.

– Как же это случилось, – сказала она, ужасно бледная и взволнованная, когда вошла в кухню. – И вправду ли бедняжка полез на край доски и потерял равновесие? И вправду ли он полез туда нынче вечером, когда шел за пивом? Инспектор сказал, что он свалился, да-да, свалился, мы с госпожой Моосгабр в какой-то момент и вправду слышали грохот.

Госпожа Моосгабр стояла у печи спиной к столу и кипятила чай. Госпожа Фабер сидела на стуле, прямая и холодная, ни один мускул не дрожал на ее лице, и на коленях держала жбан, который полиция нашла наверху на галерее. Господин Штайнхёгер и его жена сидели подавленные на диване, и привратница, ужасно бледная и взволнованная, подсела к ним. Потом она сказала:

– Свалился, какой ужас! А вы еще, госпожа Моосгабр, сказали ему, когда он пришел к вам с глазом, что будет вечером как огурчик. Что бодро-весело побежит завтра в школу.

– Как огурчик, да, бодро-весело… – прошептала госпожа Моосгабр у печи и, повернувшись, принесла на стол чашки с чаем. Потом подошла к буфету, поглядела на госпожу Фабер и сдавленным, тихим голосом сказала: – Видите ли, мадам, – сдавленным, тихим голосом сказала она и оперлась рукой на буфет, – я в Бога не верю. Когда я была маленькая и ходила в школу, один приказчик, не то посыльный, я уж не помню, сказал мне, чтобы я не молилась. Что это впустую, никакого Бога все равно нет. Чтобы я лучше копала свеклу, она хоть прокормит меня, и уж если во что-то верить, то верить в судьбу. Потому что я могу видеть ее, а молиться ей не должна. Она бывает либо такой, либо сякой. И если я во что-то верю сейчас, так только в судьбу. Это была судьба, госпожа Фабер, так что не убивайтесь зря, – сказала госпожа Моосгабр госпоже Фабер, которая по-прежнему сидела прямая и холодная, ни один мускул не дрожал на ее лице, и на коленях держала жбан. А госпожа Моосгабр, по-прежнему опираясь рукой на буфет, продолжала: – Моя судьба была гораздо хуже. Сколько с детьми я намучилась, сколько настрадалась с ними, что я только для их блага не делала. Я им и колыбельную пела, госпожа привратница знает ее, ну а видите, что получилось. Попали дети в спецшколу, потом в исправительный дом, сейчас Везр в третий раз за решеткой, и я дрожмя дрожу, что он вот-вот оттуда вернется. А Набуле? Набуле сегодня на своей свадьбе выбросила из окна пирожки, что я напекла ей, а потом и меня выгнала, ни поесть, ни попить не дала, ни корки сухой, ни капли лимонада, а я надела на свадьбу мое единственное праздничное платье. Да и чего только не было, – вздохнула госпожа Моосгабр, – о том и говорить не хочу, госпожа Фабер. Госпожа привратница все знает.

– Знаю, – сказала привратница, бледность немного сошла с ее лица, – и что деньги у вас украли, украли все ваши сбережения.

– Деньги все украли, – сказала госпожа Моосгабр, по-прежнему опираясь рукой на буфет и глядя на госпожу Фабер, – несколько грошей. Везр украл у меня все, что я кладу вот сюда в буфет, это единственные мои сбережения. Однажды я их от него спрятала в печь да потом затопила. Я и в кладовку вместе с мышиным ядом их прятала. А сейчас, когда он в тюрьме, кладу в буфет. Но разве только в кражах дело, – вздохнула госпожа Моосгабр, – Везр якшается с каменотесами, что гранят могильные памятники, наверное, в той мастерской у главных ворот, может, он с ними и на людей нападает, говорят же, ночью мимо кладбища опасно ходить, не так со стороны главных ворот на площади, как со стороны Филипова, где кончается парк. А уж Набуле – знай себе гуляет и шастает по ночам, ах, лучше бы этих детей… и вовсе у меня не было.

Госпожа Моосгабр умолкла на минуту, и в кухне воцарилась тишина. Госпожа Фабер по-прежнему сидела прямая и холодная, ни один мускул не дрожал на ее лице, и на коленях держала жбан. Привратница сжимала под горлом блузку и опять была бледная. А Штайнхёгеры сидели рядом с ней на диване совсем подавленные. Потом госпожа Моосгабр тряхнула головой и продолжала:

– Но ведь я хотела этих детей, вот в чем дело. Родились они поздно, было мне далеко за сорок… думала, на старости лет будет опора. Что Везр солдатом станет или, может, камердинером, что однажды все же облегчит мне… знаете… – Госпожа Моосгабр вдруг сказала тихо: – Я же с малолетства мечтала быть экономкой или иметь киоск, торговать… а вот видите…

– Но вы хотя бы в Охране, – сказала привратница, – и документ такой имеете. О других заботитесь.

– О других забочусь, – кивнула госпожа Моосгабр и посмотрела на буфет, – о других забочусь, а о своих – уже нет. О своих не могу. Никогда не могла. Еще в школе Везр избивал своих одноклассников, шлялся и воровал, Набуле – из того же теста, оба были наглые и глупые, Везр с малолетства даже пить начал… – Госпожа Моосгабр на минуту умолкла и посмотрела на госпожу Фабер, которая по-прежнему сидела прямая и холодная, ни один мускул не дрожал на ее лице, и на коленях держала жбан. – Вы, госпожа Фабер, изводитесь, убиваетесь, но кто знает, что в жизни стало бы с ним. Пошел бы, может, в Охрану, в Охрану к госпоже Кнорринг, попал бы, может, в спецшколу, в исправительный дом, сделался бы чернорабочим, поденщиком, как Везр, не приведи Господи, может, угодил бы и за решетку. Может, он вам бы все нервы истрепал, замучил бы вас вконец. Ах, – госпожа Моосгабр потрясла головой и посмотрела на госпожу Фабер, на лице которой ни один мускул не дрогнул, – так что не убивайтесь. И пейте чай.

– Надо бы подать в суд на каменщиков, – сказал господин Штайнхёгер на диване, – не обезопасили на ночь галерею. Ушли вчера и бросили все, как было. Знали, что сегодня праздник и работать не будут, но ни о чем не подумали.

– Каменщики не виноваты, – сказала привратница, – за это отвечает фирма. И за этот инструмент, что за дверью госпожи Моосгабр и в проезде. Не гори там ночью свет, любой мог бы об эти кирпичи и тачку разбиться. А бочка с известкой, представляете, если госпожа Моосгабр упадет в нее… на фирму надо в суд подать, – сказала привратница.

– А кто на нее должен подать? – испуганно спросила госпожа Штайнхёгер. – Фаберы?

– Бесполезно, – сказала госпожа Моосгабр и, отойдя от буфета, тоже села на стул, – если бы об эти кирпичи кто-то разбился или я упала бы в бочку, они сказали бы, что надо быть повнимательнее. Скажут, что и мальчику незачем было лезть на леса. Не лез бы, а прошел бы по галерее, где положено, не свалился бы. Такая фирма еще вам докажет, что мальчик пил по дороге пиво из жбана и что у него закружилась голова. Пейте чай, берите булку.

Штайнхёгеры кивнули и опустили головы, а привратница, сжав под горлом блузку, молчала. Потом все стали пить чай.

Когда часы у печи пробили девять, в проезде раздались шаги и госпожа Моосгабр замерла на минуту. Но по-видимому, это был господин Фабер, возвратившийся из полицейского участка. Госпожа Фабер, по-прежнему прямая и холодная, со жбаном на коленях, без единого слова встала, потом встали и остальные.

– Вывесим черный флаг, госпожа Моосгабр, – вздохнула привратница, – он у вас в шкафу в коридоре и шест тоже у вас.

И госпожа Моосгабр кивнула.

– Он у меня, – кивнула госпожа Моосгабр, – и еще тот, запасной. Тотчас вывешу его на ночь. Хорошо, что, госпожа Фабер немного отдохнула и чуть успокоилась. Не убивайтесь, – повторила она и пошла открывать дверь.

– Послушайте, госпожа Моосгабр, – сказала привратница, оставшись в кухне наедине с госпожой Моосгабр, – послушайте, я должна вам сказать кое-что. Как-то это странно. Инспектор сказал «свалился, да-да, свалился», но сказал это так странно, будто говорил «не свалился». Будто хотел сказать что-то другое. Мне почудилось, он хотел сказать, как бы что-то вроде… словом, не знаю. – И привратница тряхнула головой, сжав под горлом блузку, а потом неожиданно сказала: – Ну ладно. Мне что-то примстилось, может, я и ошиблась.

Когда удалилась и привратница, госпожа Моосгабр привела в порядок стол, вылила ведро, стоявшее в комнате, и вышла в коридор. Там она вынула из шкафа аккуратно сложенный черный флаг на древке, из-за шкафа вытащила шест. Шест был очень длинный, до самого потолка, и госпожа Моосгабр, выходя с ним из двери в проезд, поневоле чуть наклонила его… В проезде она обогнула кирпичи, тачку и бочку и вышла на улицу.

Шагах в десяти от домовых ворот горела уличный газовый фонарь. Он был слишком слабым для того, чтобы достаточно освещать пространство перед убогим домом, но все-таки полной темноты там не было. Туда падал свет из верхних окон, ясным было небо в зареве неоновых огней из других, более богатых районов города, и еще, возможно, свет исходил от ракет, что запускались где-то на звездодроме и во дворце по случаю именин Альбина Раппельшлунда. Госпожа Моосгабр с шестом и флагом в руке чуть огляделась в этой слабо освещенной улице, и вдруг ей показалось, будто на углу она видит какие-то тени. Вроде бы там появились две человеческие тени, и у госпожи Моосгабр опять на миг защемило сердце. Она поспешно насадила древко флага на конец шеста и, подняв, вставила его в скобу, которая торчала над домовыми воротами под окном второго этажа. Флаг развернулся и повис. Госпожа Моосгабр снова посмотрела на угол улицы, но там уже никого не было. Угол улицы опустел. Госпожа Моосгабр с шестом быстро свернула в проезд и прошла в свою квартиру. Она тщательно заперла дверь, а шест опять водворила за шкаф в коридоре. Потом направилась в кухню и некоторое время стояла там как потерянная.

«Утром собиралась на свадьбу, – сказала она себе, – а вечером пошла вешать черный флаг. Что же, собственно, сегодня случилось, – спросила она себя, – что я должна обо всем этом думать? И к тому же сегодня был вроде какой-то праздник…»

Госпожа Моосгабр посмотрела на буфет, и в ее возбужденной голове мелькнула мысль, что пора бы лечь спать.