Когда госпожа Моосгабр в конце концов пришла в себя, на дворе было еще светло. Она протянула руку к шее – нащупала бамбуковые шары, взялась за уши – нащупала подвески, протянула руку к голове – нащупала шляпу. Потом пошла в комнату. Открыла столик, вынула страшенный чепец с бантом, очки и какую-то печатку. Потом вытащила старую потертую сумку. В ней были два гроша, пятак и двадцать геллеров. Она положила сумку назад в столик, на нее – очки, страшенный чепец с бантом, печатку и выглянула в окно. На дворе был полумрак, особенно под лесами, но в окнах на этажах и галереях свет еще не горел – повсюду было полное спокойствие. С минуту госпожа Моосгабр смотрела во двор… смотрела с минуту и как бы проникалась этой тишиной… потом побежала в кухню. Поглядела на черный флаг, лежавший на диване как призрак, потом – на часы. «Пойду-ка в парк к фонтану, – сказала она себе, – а завтра – в Охрану». И вдруг торопливо схватила с дивана сумку, где были ключи, и выбежала из квартиры.

В шляпе с длинными зелеными и красными перьями, с красно-белыми напудренными щеками, с накрашенными губами и бровями, с ниткой бамбуковых бус, с подвесками на проволочках в ушах и в белых перчатках… в длинной блестящей черной юбке, блузке и туфлях без каблуков она обогнула в проезде тачку, кирпичи, бочку с известкой… и выбежала из дому. Она прошла по трем убогим улочкам, не повстречав никого, и очутилась на перекрестке возле торгового дома «Подсолнечник». Перешла его по белым полосам на асфальте, оглядела широкий проспект – где-то посреди него, на здании редакции «Расцвета» горела, хотя было еще светло, неоновая лампа, – вдоль проспекта устремила взгляд к площади Альбина Раппельшлунда: там, как раз напротив проспекта, стояла статуя председателя, и даже издали было видно, что она все еще украшена лентами после его недавнего праздника… Туда госпожа Моосгабр не пошла. Она побежала к уличным киоскам из стекла и пластика. На многих уже светились неоны, и люди возле них пили лимонад, ели мороженое, ведь был сентябрь месяц, тепло, деревья еще зеленели, и в положенных местах еще цвели цветы. Госпожа Моосгабр прошла мимо людей у киосков особенно быстро, зная, что многие обращают на нее внимание. Что многие обращают на нее внимание, она знала, уже когда миновала три убогие улицы и очутилась на перекрестке возле торгового дома «Подсолнечник», там, где она, собственно, была сейчас… и подумала: «Я похожа на артистку или на жену камердинера, что ж, пойду дальше». И она устремилась дальше – перья на шляпе трепетали, бусы на шее позвякивали, подвески в ушах тряслись, а к щекам под белой пудрой приливала кровь. Наконец она подошла к Филипову, к этому буйству зелени и деревьев. Наконец она пришла в парк. А потом оказалась на площадке перед фонтаном и скульптурой поэта.

Вода била из четырех клювов каменных птиц, преломляясь в вышине и дугой падая вниз, – это был фонтан. На кубе, опираясь о столб, стоял мужчина, в одной руке он держал книгу, в другой розу – это был поэт. На краю площадки была клумба белых цветов. И госпожа Моосгабр замедлила шаг.

Госпожа Моосгабр замедлила шаг, теперь казалось, что она просто прогуливается… и если на перекрестках и улицах она никого не замечала, то сейчас явственно увидела матерей и воспитательниц, которые все еще сидели на лавочках, смотрели на фонтан, на поэта, и главное – следили за детишками, игравшими у них на глазах… да, они сидели и смотрели в этот предвечерний час, когда уже стало смеркаться, ведь был сентябрь месяц, тепло, цвели цветы, и зеленели деревья… и все-таки многие потихоньку вставали и собирались домой. Госпожа Моосгабр видела перед собой фонтан и поэта, но она не знала его, да и вряд ли вообще читала стихи, хотя один стишок она помнила, помнила невесть откуда, может, еще со школы, и сейчас, когда она смотрела на поэта, этот стишок снова пришел ей на память. «Старушка слепая из церкви бредет, – пришел ей на память стишок, – клюкою дорожку никак не найдет. Клюкою дорожку торить нелегко, упала старушка – не подымет никто». Она отвела взгляд от фонтана и от поэта и снова увидела в сумерках матерей, и воспитательниц на лавочках, и тех, кто уже потихоньку вставал и собирался домой, снова увидела в сумерках детишек и кивнула. «Из них наверняка вырастут хорошие люди, – сказала она себе, глядя на них в сумерках, – их оберегают, и, возможно, они станут студентами, полковниками, купцами». Но теперь она заметила, что многие матери, воспитательницы и дети смотрят на нее. Они смотрели на нее такими же глазами, какими раньше смотрели люди на улицах, и она знала почему. Они смотрели на ее шляпу, серьги, бусы, смотрели на ее красно-белые щеки, на белые перчатки, может, и на ее длинную черную юбку… и она подумала: «Я похожа на артистку или на жену камердинера. Или на купчиху с Попугайских островов…» – однако теперь госпоже Моосгабр стало казаться, будто некоторые матери и воспитательницы даже кивают ей, слегка кланяются, улыбаются, госпожа Моосгабр не была уверена, так ли это, но, может, оно было именно так, она ведь похожа на артистку или на купчиху с Попугайских островов. Она медленно прохаживалась, смотрела, выглядывала, искала, искала повсюду вокруг, в ближних деревьях, на газонах, в кустах и уж было решила с этой площадки, где был фонтан и скульптура поэта, перейти на широкую дорогу и побродить по ней взад-вперед или пойти к кладбищенской стене – к лавочке Клотильды Айхенкранц, когда вдруг остановилась как вкопанная.

У клумбы белых цветов, у самого ее края, появился мальчик в бело-голубой полосатой майке.

Он появился там, точно упал с неба или вышел из этих белых цветов – будь это на кладбище, могло бы показаться, что он встал из огромного леса могил. Он стоял лицом к цветам, стало быть, спиной к дороге, и явно смотрел на белые цветы. А потом внезапно прыгнул на край клумбы и – никто и глазом не успел моргнуть – сорвал один белый цветок, а потом – никто и глазом не успел моргнуть – отпрыгнул назад и засунул цветок за майку. Он опять постоял у клумбы, но теперь уже стоял спиной к ней, а значит, лицом к дороге. Выпятив грудь с цветком, он оглядывал лавочки, воспитательниц, матерей и детишек, озирался вокруг и, казалось, хотел, чтобы на него обратили внимание. А потом вдруг подпрыгнул, обежал фонтан и вышел на большую дорогу. Госпожа Моосгабр припустилась за ним.

Маленький Айхенкранц поминутно отходил на обочину дороги, то замедлял, то снова ускорял шаг, останавливался и разглядывал деревья, кусты или людей на лавочках, что потихоньку собирались домой. На одной тропе, где рос кипарис, он постоял у лавочки, на которой какая-то старушка в длинной черной блестящей юбке, кофте и туфлях без каблуков свертывала на коленях бумагу, а крошки, что оставались в бумаге, аккуратно сыпала припозднившимся птицам. Мальчик в нескольких шагах от нее молча смотрел, как она сыплет крошки птицам, и она вдруг, не переставая сыпать крошки, посмотрела на него, на его белый цветок за полосатой майкой. А мальчик выпятил грудь и повернулся так, чтобы старушка как можно лучше разглядела этот цветок. Потом он вдруг прыгнул, раскинул руки и побежал, изображая полет птицы. Госпожа Моосгабр уже снова никого не замечала вокруг. Не замечала, смотрят ли люди на нее – она ведь похожа на артистку или на купчиху с Попугайских островов, – все свое внимание она сосредоточила на мальчике. Она неустанно шла за ним, отходила на обочину дороги, то замедляла, то снова ускоряла шаг, останавливалась и ни на минуту не спускала с него глаз. Подойдя к перекрестку, он снова остановился и поглядел на человека, сидевшего на лавочке – к ней был прислонен зонтик. Но человек не обращал особого внимания ни на него, ни на его цветок, он смотрел куда-то в сторону, мимо мальчика, туда, где стояла госпожа Моосгабр. Мальчик, покачав головой, пошел дальше и остановился только у лавочки совершенно свободной – в эту минуту над окрестными кустами взлетели какие-то черные птицы, черные каркающие птицы, и мальчик, задрав голову, смотрел на них, пока они не скрылись из виду. А потом вдруг госпожа Моосгабр потеряла его. Это было совсем необъяснимо, но это было так. Это случилось за огромным платаном с расщепленным стволом. Мальчик зашел за этот расщепленный ствол и как сквозь землю провалился – госпожа Моосгабр и оглянуться не успела. «Вот так незадача, – мелькнуло у нее в голове, – вот так незадача, я должна найти его во что бы то ни стало…» Ускорив шаг, она сразу же оказалась у большого газона, но мальчика и след простыл. Она окинула взглядом боковые дорожки, но мальчик как сквозь землю провалился. Она вернулась к лавочке, где летали черные каркающие птицы, вернулась даже к перекрестку, где сидел человек с прислоненным к лавочке зонтиком, – ни следа. Будь это на кладбище, могло бы показаться, что мальчик слился с бесконечными рядами могил. Госпожа Моосгабр все еще продолжала выглядывать и искать, как вдруг возле нее появился какой-то не слишком старый мужчина в шляпе, он поклонился и сказал: «Не ищет ли дама очки? Не ищет ли она случайно кружева?» Она довольно резко повернулась к нему, но вспугнула лишь несколько птиц, и все. Однако сумерки стали сгущаться, и у госпожи Моосгабр все больше темнел взор. Она вдруг услыхала за собой какой-то шелест, словно бы низко над землей пролетала птица, и, обернувшись, увидела, как в нескольких шагах от нее, раскинув руки, через дорогу перелетел мальчик в бело-голубой полосатой майке с белым цветком на груди. Потом он пробежал немного по газону и снова оказался на дороге. Госпожа Моосгабр вздохнула с облегчением. Ускорив шаг, она вскоре догнала его. Минутой позже, когда смерклось еще больше и у госпожи Моосгабр еще больше потемнел взор, мальчик вбежал на узкую тропу вдоль обвитых вьюном деревьев, а с нее выбежал на другую, еще более узкую дорожку, окаймленную густым кустарником. И там, на этой тропочке, перед одним кустом остановился.

Он остановился – руки в карманах – и на что-то смотрел. На то, что было явно под кустом. На то, что было явно на земле. На то, чего не было видно издали. Госпожа Моосгабр медленно стала приближаться к нему. Она видела, как в сумерках исчезает дорога и, кроме мальчика, на ней нет ни одной живой души. Но когда она оказалась на расстоянии шести шагов от мальчика, она заметила, что там под кустом, куда он смотрел, там, на земле, было все же еще одно живое существо. Там на задних лапках ходила белочка и разглядывала мальчика, а мальчик – ее. В эту минуту мальчик поднял голову, осмотрелся и… в эту минуту впервые увидел госпожу Моосгабр. Он увидел, что в шести шагах от него стоит какая-то старушка в шляпе с длинными разноцветными перьями, в длинной блестящей черной юбке и кофте. Он увидел, что щеки у нее белые, губы красные, брови черные. Увидел, что в ушах у нее стеклышки на проволоке, на шее красные, зеленые и желтые бамбуковые шары, а на руках белые перчатки. Мальчик увидел, что старушка смотрит на него, смотрит, смотрит и, пожалуй, слегка улыбается. Он глядел на нее, открыв рот, словно глазам своим не верил, а потом, как бы показывая, что не делает ничего дурного, выпятил грудь, прижал рукой белый цветок и снова повернулся к белочке. Он протянул к ней руку и начал звать ее так громко, чтобы и на расстоянии шести шагов было слышно. Звать ее, как подзывают кур.

В эту минуту с какой-то костельной башни за парком донесся бой часов. Пробило то ли шесть, то ли семь, часы били гулко, и госпожа Моосгабр с белым лицом и взором совсем потемневшим – были уже густые сумерки – приблизилась к мальчику. И в эту минуту, когда мальчик тряхнул головой и снова, но теперь с еще большим изумлением, уставился на ее щеки, шляпу и бусы, в эту минуту что-то мелькнуло в голове госпожи Моосгабр. Может, что-то мелькнуло в ее голове на долю секунды раньше, чем забили башенные часы, может, чуть позже, когда они уже пробили и мальчик, не сводя с нее изумленных глаз, стал медленно отступать к кустам, – это нельзя установить, как нельзя установить и то, что именно мелькнуло в голове госпожи Моосгабр. Она приблизилась еще на шаг к мальчику, а он еще дальше отступил к кустам. Госпожа Моосгабр приблизилась еще и подняла руки. Руки в длинных белых перчатках, сверкнувших в сумерках… и в эту минуту белка под кустом взвизгнула, и госпожа Моосгабр словно внезапно очнулась. Она сказала:

– Значит, ты Айхенкранц.

Мальчик все смотрел на нее, открыв рот, и, казалось, потерял дар речи. Он еще на шажок отступил к кустарнику.

– Погляди на куст, – указала госпожа Моосгабр белой перчаткой за его спину, – а ну как тебя самого тут сейчас поймают? А ну как тебя самого тут сейчас убьют? А ну как тебя самого сунут под куст? Поздно уже, а ты все шляешься. Пойдем теперь со мной, я тебя домой отведу.

Только теперь мальчик чуть пришел в себя и заговорил:

– Мы здесь неподалеку живем.

– Неподалеку, – кивнула госпожа Моосгабр, – ты со мной должен идти. Чтобы я видела, что ты действительно идешь домой.

И госпожа Моосгабр кивнула, повернулась и медленно пошла. И мальчик, как ни странно, двинулся с места, повернулся и медленно пошел следом. Шел он, может, еще медленнее, чем госпожа Моосгабр, то ли в шаге, то ли в полушаге от нее, и не отрываясь глядел на нее, но уже не так изумленно. По маленькой тропе они направились к большой дороге.

– Ты смотрел на белку, – сказала госпожа Моосгабр, – это была какая-то припозднившаяся белка, которая еще не спит. Белки ложатся спать с курами. Ты же не хотел ее убить?

– Убить? – удивился мальчик. – Убить? Этого никто не делает. Белок кормят. Я с ней разговаривал.

– А как же тогда синицы, зяблики? – сказала госпожа Моосгабр. – Ты их подстреливаешь?

– Зачем мне их подстреливать, – сказал мальчик, – они не вредные.

– А как же вороны, – сказала госпожа Моосгабр, – ворон слишком много?

– Ворон много, – сказал мальчик, – и они вредные.

– У тебя ружье отобрали, не так ли?

– Духовое ружье, – сказал мальчик, – настоящие ружья и бывают только у солдат.

– Но ты же знаешь, что ни во что живое стрелять нельзя. И в ворон ты не должен стрелять, – сказала госпожа Моосгабр.

– А я в них и не стреляю, – сказал мальчик. – Да и не попал бы.

Они вышли на тропу вдоль обвитых вьюном деревьев и оказались на большой дороге близ газона.

– И пить ты не должен, – сказала госпожа Моосгабр, – ты для этого еще мал.

– Но пить надо, – сказал мальчик, – иначе человек умрет. Ему и есть надо.

– Но не водку же пить, – сказала госпожа Моосгабр.

– А я ее и не пью, – покачал головой мальчик, – может, иной раз только пиво. Пиво пью, – сказал он, – когда очень хочу пить. А в основном пью воду.

– И на кладбище нельзя ничего брать, – сказала госпожа Моосгабр, – хотя я в Бога не верю, верю в судьбу, но брать свечки, ленты, цветы и негасимые лампады – это грех, разве можно это делать?

– Делают, – кивнул мальчик, – но я нет. Разве что иногда беру сухие букеты. Их все равно бросают в корзину. Я помогаю здешним служителям.

Они дошли до огромного платана с расщепленным стволом, и госпожа Моосгабр ненадолго остановилась.

– Здесь, – указала она белой перчаткой на расщепленный платан, – здесь минуту назад я потеряла тебя из виду, ты будто сквозь землю провалился. Не успела я еще обойти дерево и осмотреться, а ты уже исчез как птица.

– Не как птица, – мальчик слегка улыбнулся, – как крот. Я влез в это дупло, – указал он на расщеп в стволе.

– В это дупло, – госпожа Моосгабр удивленно заглянула в расщеп, – ну теперь понятно. Пойдем дальше.

Они подошли к лавочке на перекрестке, где минуту назад сидел человек с зонтиком, там его уже не было. Они вышли на тропу с кипарисом, где сидела старушка в длинной черной блестящей юбке и кормила птиц, ее тоже там уже не было. Потом они подошли к фонтану со скульптурой поэта. Стоя на кубе, он опирался о столб, в одной руке держал книгу, в другой – розу. Из клювов каменных птиц кверху била вода и дугой падала вниз. Чуть поодаль была клумба белых цветов. Все уже потонуло в сумерках, здесь светили газовые лампы. А лавочки вокруг были уже пусты, матери и воспитательницы с детьми разошлись. Лишь несколько человек все еще ходили здесь, прохаживались взад-вперед, и госпоже Моосгабр опять показалось, что на нее смотрят, и она опять знала почему.

– Этот цветок, – кивнула она на полосатую грудь мальчика и на клумбу белых цветов, – ты взял здесь.

– Здесь, – кивнул мальчик и выпятил грудь, – это разрешается.

– Но в школе ты не слушаешься, озорничаешь, – сказала госпожа Моосгабр.

– Нет, не озорничаю, – возразил мальчик.

– Ничего не учишь, – сказала госпожа Моосгабр.

– Учу, – возразил мальчик.

– Ну тогда скажи, что ты учишь, – тряхнула головой госпожа Моосгабр, и перья на ее шляпе очень долго трепетали, – скажи, что ты учишь.

– Сейчас мы учили о председателе Раппельшлунде, – сказал мальчик, – недавно были у него именины.

– Так скажи, что ты знаешь, – кивнула госпожа Моосгабр, они прошли фонтан и свернули на дорогу к кладбищу.

– Альбин Раппельшлунд поступил в кожевню, – начал мальчик, – потом в военную школу, а потом учился на официанта. Научился аж по десять тарелок носить на руках. В двадцать лет поступил на службу к вдовствующей княгине правительнице Августе, стал камердинером, потом полковником… я вон там живу, – указал мальчик на другую дорогу.

– В конце парка, – кивнула госпожа Моосгабр, – у кладбища. Ну пошли. А потом что…

– Потом он стал министром, – продолжал мальчик, – навел порядок и пять раз летал на Луну. Когда возвращался назад, кровь у него ни разу не становилась тяжелой, как железо. Он основал музей и звездодром и обнаружил предателей, что хотели свергнуть вдовствующую княгиню правительницу. Но говорят, – мальчик чуть запнулся, но затем все-таки продолжал, – говорят, что уже тогда княгиню заточили и она не правила. Она, может, уже тогда была мертвая. Но она… – Мальчик снова запнулся и заулыбался. – Вы медицинская сестра или из полиции? – поднял он глаза.

– Я не медицинская сестра и не из полиции, – покачала головой госпожа Моосгабр, и затрепетали перья у нее на шляпе, и загремел на шее бамбук. – Ну а что было дальше? Ты не досказал. Этому, наверное, вас в школе не учат.

– Не учат, – кивнул мальчик, – этого нельзя говорить.

– А чего нельзя говорить? – спросила госпожа Моосгабр.

– Что вдовствующая княгиня, может, жива, – засмеялся мальчик, – но никто не знает, где она. Где-то среди людей. Если бы о ней кто-то знал и не сказал, Раппельшлунд застрелил бы его. Велел бы его пытать, пока он не сказал бы, где княгиня, и перестрелял бы всю семью. А может, он и сам о ней знает. А может, держит ее в заточении в княжеском дворце в городе.

Они приближались к стене, которая отделяла кладбище от парка, к стене, к тому небольшому пространству, где уже издали виднелись густые кусты и высокие деревья. У стены возле решетчатых кладбищенских ворот был большой платан и горела лампа, а возле платана и лампы стояло низкое строение. Это было жилище и лавка Клотильды Айхенкранц.

– Я почти дома, – сказал мальчик.

– Ты почти дома, – кивнула госпожа Моосгабр, – а есть ли у тебя сестры и братья?

– Что вы! – покачал головой мальчик и выпятил грудь. – Что вы! Я один.

– А папа? – спросила госпожа Моосгабр.

– Он умер и похоронен здесь, на Центральном кладбище.

– А мама? – спросила госпожа Моосгабр.

– Ну что вы! – покачал головой мальчик. – Она еще жива. Вон та лавка принадлежит ей.

– И она продает свечи, ленты, цветы, негасимые лампады, так ведь? – кивнула головой госпожа Моосгабр, и перья на ее шляпе затрепетали. – И еще шляпы, перчатки, зонтики. Ты ей в лавке помогаешь? – И мальчик поднял глаза и снова выпятил грудь с белым цветком. – Ну так я тебе вот что скажу, – кивнула госпожа Моосгабр, и затрепетали перья на шляпе, и загремели бусы на шее, – я расскажу тебе стишок, который вспомнила. Который знаю еще со школы. Чтобы ты лучше учился, не прогуливал уроки и не шлялся. – И госпожа Моосгабр прочла стишок: – «Старушка слепая из церкви бредет, клюкою дорожку никак не найдет. Клюкою дорожку торить нелегко, упала старушка – не подымет никто». Ну а теперь беги, – сказала госпожа Моосгабр, когда они подошли к тому месту, где росли густые кусты и деревья и откуда было рукой подать до кладбищенской стены, жилища и лавки госпожи Айхенкранц, – ступай, я хочу видеть, что ты и вправду идешь домой. И не озорничай, – добавила она, – не таскай вещи, не стреляй и не пей, не мучай маму, знаешь ведь, куда угодить можешь. В спецшколу, в исправительный дом и Бог весть еще куда. И знаешь, кем ты можешь стать, если будешь озорничать, – чернорабочим, поденщиком. Я постою немного и посмотрю, как ты войдешь в дверь.

Мальчик в последний раз поглядел на госпожу Моосгабр, на ее белое лицо, серьги, шляпу, бусы, на ее руки в белых перчатках, удивленно и растерянно улыбнулся и пошел к двери строения. Он оглянулся еще три раза. Госпожа Моосгабр стояла у кустов под деревом и смотрела ему вслед. Смотрела и на дверь строения, на зашторенное окно, на вывеску над ним и на цветную жестяную табличку с нарисованной бутылкой. Мальчик дошел, взялся за дверь, и, прежде чем госпожа Моосгабр успела глазом моргнуть, бело-голубая полосатая майка исчезла из виду. Госпожа Моосгабр еще минутку постояла у кустов под деревом, глядя на дверь, на строение, на зашторенное окно и на вывеску над ним… потом внезапно отпрянула за куст.

Дверь строения распахнулась, и в ней появилась госпожа Айхенкранц.

– Госпожа Моосгабр, госпожа Моосгабр… – услышала госпожа Моосгабр за кустом и увидела, как госпожа Айхенкранц бросилась в парк. – Госпожа Моосгабр, это вы?! – кричала госпожа Айхенкранц. – Госпожа Моосгабр, если это вы, то постойте! Госпожа Моосгабр, постойте!

Но в парке было уже темно, газовые лампы не могли просветить густые кусты под деревьями и обнаружить стоявшую там женщину, и потому госпожа Айхенкранц, не увидев никого, вошла в дом.

Когда она закрыла за собой дверь, госпожа Моосгабр за кустом ощупала шляпу, серьги и бусы, и тут вдруг у нее слегка заболела нога.