Лето 1964 года оказалось для Наташи горячим. Сдача выпускных экзаменов по всем предметам, последний школьный бал, прощание с учителями, ночь с одноклассниками на Неве в автобусе под проливным дождем – не удалось даже разглядеть разведенные мосты сквозь его сплошную сетку. Водитель постоял на Стрелке Васильевского острова, подождал, не прекратится ли дождь, и пришлось ему развезти их всех по домам в том же автобусе. А на следующий день состоялась встреча в доме у Лии Евсеевны – там они прощались со своим любимым кружком. Нет, ненадолго, им предстояла скорая встреча, ведь она обещала консультировать их по литературе при подготовке к экзаменам в вуз. Но постоянные встречи кружка с поздними посиделками, жаркими диспутами, а под конец пением и игрой Лии Евсеевны на пианино закончились навсегда. А впереди их ждали новые экзамены, на этот раз вступительные – в университет.

Ленинградский Государственный университет был тем вожделенным местом, попасть в которое Наташа стремилась всей душой. Он был в те годы единственным университетом в огромном городе и пользовался заслуженной славой лучшего учебного заведения, но одновременно и самого… антисемитского. Умом Наташа знала, что обе характеристики верны, но, по молодости, была и еще долго оставалась максималисткой и оптимисткой – учиться надо только у лучших профессоров, а с антисемитизмом она была знакома с детства, и легкомысленно надеялась, что и сейчас как-нибудь справится.

Ведь всего два года назад она участвовала в городской Олимпиаде по литературе и удостоилась звания Победителя Победителей среди пяти тысяч участников. Не может быть, рассуждала она, что университет, который организовал Олимпиаду с помощью Дворца Пионеров, и так поощрил тогда ее достижения, вдруг поведет себя сейчас, как какой-нибудь заброшенный матерью, голодный и несчастный Валерка с их старого двора. Не может быть, чтобы антисемитизм, явление низменное и далекое от культуры, проникло в государственное учреждение такого масштаба! Конечно, оно с радостью распахнет перед ней свои двери – главное, ей самой не подкачать и показать себя с лучшей стороны. И она полностью погрузилась в подготовку к экзаменам. Саня и Фирочка видели ее решимость и не хотели ей мешать. Но на душе у них было неспокойно.

Наташа окончательно решила выбрать отделение английского языка и английской литературы, чтобы в будущем ей пришлось как можно меньше высказывать свои собственные взгляды на происходящие события. Процесс над Бродским научил ее держаться подальше от проблем современности и продиктовал выбор зарубежного отделения филфака. Ведь выпускники русского отделения, в особенности литературоведы, должны были в дальнейшем писать статьи о советской литературе и неминуемо касаться острых политических вопросов.

Когда она дала понять родителям, что движет ее выбором, и почему, на самом деле, она уходит от любимой ею русской литературы, они рассказали ей, что покойная Катенька в сороковых годах сделала то же самое и по той же причине. Правда, до статуса литературоведа ей «дорасти» так и не удалось, по понятным причинам. Подумав, Фирочка добавила, что и сама она, только еще раньше, в тридцатых годах, хотя и было у нее сильное увлечение литературой и явно выраженный талант к поэзии, сделала свой профессиональный выбор в пользу химии, чтобы держаться подальше от идеологии.

Ну, времена меняются, ты у нас всего добьешься, Наташенька. И родители посмотрели друг на дружку грустным, понимающим взглядом.

Наташе предстояло сдать четыре экзамена: письменное сочинение, устный экзамен по русской литературе и русскому языку, экзамен по истории СССР и английский язык. Конечно, она прекрасно знала весь полагающийся материал и намного больше его, но она была очень требовательна к себе и считала, что если она не приложит все усилия по подготовке к экзаменам, то это обязательно скажется на результатах их сдачи. Да и Фирочка всегда говорила дочери: «Поверь мне: все будет хорошо, но для этого обязательно надо пострадать».

И Наташа была готова «пострадать», то есть сидеть над учебниками дни и ночи, только бы поступить в университет. Больше всего она боялась сочинения, ведь там одна запятая, лишняя или недостающая, могла решить ее судьбу. Наташа была убеждена, что приемная комиссия проявит предельную объективность при проверке сочинений, потому что на общем собрании им сообщили, что сочинения будут безымянными, под номерами и девизами, имена экзаменующихся будут находиться в закрытых конвертах, которые откроют только после проверки сочинений.

Поддержка родителей, их вера в ее способности были важны для Наташи. Как всякий молодой человек, она периодически сомневалась в своих силах, но надежный и любящий «тыл», ее верные папа с мамой, были всегда рядом. Хотя они и очень устали за год и нуждались в отдыхе, в то лето, они не поехали отдыхать в свой любимый Друскининкай. Они вышли в очередной отпуск и остались с нею в городе, чтобы постоянно поддерживать свою дочь. Стыдно сказать, но продолжительные занятия, иногда в течение целого дня, вызывали у Наташи сильнейшее чувство голода. Каждое утро Саня ходил в магазин и возвращался оттуда с большими сумками, полными продуктов. Затем они с Фирочкой служили свою «вахту» на кухне ради прожорливой дочери, которая постоянно что-нибудь жевала, а каждые два-три часа «официально» выходила на кухню, чтобы съесть что-то посущественнее. Несмотря на все это, Наташа похудела за тот август почти вдвое, чему была очень рада.

Накануне сдачи экзаменов Наташа начала писать нечто вроде самиздатовской повести под названием «Первый год жизни». Она делала эти записи по датам. Ниже приводится одна из первых цитат этой повести.

31 июля 1964 года: «Завтра начнется суровый месяц – новые экзамены. Я боюсь. Конечно, я готова, но все-таки – университет! И 30 человек на место!» (на самом деле, их было 38).

Наступил день сочинения. Абитуриентов разместили в огромном актовом зале, раздали чистые листы и объявили темы сочинений. К удивлению Наташи, они оказались вполне приемлемыми: «Мечта о лучшем будущем России в классической литературе XIX века», «Героика и лирика в поэме Маяковского «Хорошо» и «Мой любимый писатель». Наташа выбрала первую тему, быстро составила план и принялась за дело. Она сосредоточенно работала, не отрываясь, и не только справилась со всем в положенный срок, но даже успела проверить свое сочинение.

Домой она ехала с легким сердцем. Родители ждали ее с тревогой. Она коротко рассказала им о содержании своего сочинения, они от души порадовались за нее и, успокоенные, пошли гулять в парк Челюскинцев. После этого Наташа поехала к Лии Евсеевне. Вот другая цитата из ее Самиздата: «Я очень довольна своим сочинением. Редко, когда пишешь «напоказ», успеваешь столько обдумать. Я пересказала его Лии Евсеевне почти дословно, и она сказала, что я умею мыслить. Чего не бывает? Пойду гулять». Вечером пришли Илюша с Эллой. Вся семья сидела за круглым столом, они долго разговаривали и шутили, как прежде. Настроение у всех было замечательное. Уже около полуночи брат с женой ушли к себе домой, а родители и Наташа легли спать. В ту ночь Наташа спала спокойно.

На следующий день никто из членов литературного кружка еще не ждал результатов экзамена. Все абитуриентки вели обычный образ жизни и даже начали потихоньку готовиться к следующему устному экзамену по русскому языку и литературе. Однако, через день, утром, Наташа позвонила по телефону своим подругам, которые экзаменовались вместе с нею, но в параллельных потоках. Выяснилось, что результаты уже есть, и что всем им поставили одинаковую оценку – «двойку». Наташа торопливо позвонила в университет в приемную комиссию, чтобы узнать свою оценку за сочинение. Там она получила невнятный ответ: «Ваше сочинение пока не проверено. Возможно, результат будет вечером».

Из повести Наташи:

7.08.64: «Ближе к вечеру папа, как обычно в критических ситуациях, взял на себя неприятную миссию и сам поехал в университет, чтобы узнать, какую оценку поставили мне. Я не решилась это сделать сама – мне было страшно: ведь многие наши девочки получили «двойки». Я и так совсем размагнитилась: два дня ничего делать не могла. Мы с мамой ждали его дома. Часа через два с половиной он вернулся мрачнее тучи. На факультете ему сказали, что мне поставили «три». Вот тебе и «победитель»! Родители оба были в шоке. И все же пришлось мне бросить их в этом состоянии и отправиться к Лии Евсеевне: она решила собрать у себя немногих «уцелевших воинов», чтобы позаниматься с нами перед экзаменом по устной литературе. Пока я была у нее, удержалась от слез. Дома сходила с ума. Всю ночь не спала».

Той ночью Наташа приняла решение продолжить участие в экзаменационных испытаниях до конца. В конце концов, «тройка» не «двойка», а значит и не полный провал, и впереди ее ждали еще три экзамена. Как можно сходить с дистанции по собственной воле? Надо продолжать бороться за свое место изо всех сил, а не проявлять слабость после первой же неудачи. Приняв такое решение, она уснула под утро, и оставшиеся до экзамена дни посвятила серьезной подготовке.

Утром в день устного экзамена родители пожелали ей успеха, обняли и крепко поцеловали. Фирочка протянула ей плитку шоколада «Миньон» со словами: «Моя мамочка, светлая ей память, всегда давала мне шоколад перед экзаменом. Съешь его перед входом в экзаменационный зал, и голова будет работать хорошо. Ни пуха, ни пера, доченька». В университете она сделала все, как они сказали, съела шоколадку, действительно почувствовала прилив сил и вошла в зал. Около длинного стола сидели три экзаменатора, она подошла к ним, поздоровалась, взяла билет и села готовиться. На этот раз у нее не было надежды «прикрыться» под девизом или номером, как это было на сочинении. Ее еврейская физиономия, хотя и не такая уж ярко выраженная, была открыта взорам экзаменаторов, ее зачетная книжка не скрывала от них ее фамилию, а уж надеяться на их снисходительность и вообще не приходилось.

Тревога не покидала ее. И все же она на что-то надеялась. Ощущение было как перед боем, проиграть который было нельзя. Да и вопросы были простыми. Стыдно было «завалить» устный экзамен с такими вопросами, как «Лирические отступления и описание природы в романе Гоголя «Мертвые души» или «Образ Давыдова в романе Шолохова «Поднятая целина». Поэтому, даже добросовестно повторяя материал для ответа, Наташа замечала все, происходящее вокруг. А вокруг творились странные вещи. Вот что она написала потом в своей книге об этом экзамене.

9.08.64: «Сдавала сегодня экзамен по устной литературе и русскому языку. Вот картинка «с натуры»: перед экзаменаторами садится девочка. Она говорит: «Я – дочь Н.» (имя известного журналиста). Ее почти не слушают. Ей ставят «пять». За ней идет другая девочка: «Я – дочь М.» (имя известного писателя). Ей ставят «пять». Они не произносят вслух своих имен, их кричат их зачетные книжки. Следом за ними садится парень в солдатской форме. Он отвечает блестяще, с юмором, глубоко. Русский и литература переглядываются и ставят ему «четыре». Странно, что в такой обстановке я успеваю все это заметить. Возможно, я и не замечаю, просто бессознательно регистрирую все, что происходит здесь.

Наступает моя очередь. Я отвечаю хорошо. «Что же вы сочинение написали на „удовлетворительно“?» – сочувственно спрашивают меня экзаменаторы. Я не поддаюсь на их провокацию и не отвечаю. Я понимаю, что без двух потерянных баллов мне все равно не пройти, а инструкции выпить из меня кровь еще на один балл у них, очевидно, не было и получаю заслуженную «пятерку».

Они не посмели поставить Наташе более низкую оценку. Раньше, читая ее сочинение, члены приемной комиссии долго не размышляли прежде, чем поставить ей «удовлетворительно». Но вот так, в ее присутствии, прямо глядя ей в глаза после ее отличного ответа, они не смогли занизить ей отметку, хотя жестокости им было не занимать. Следует отметить, что, даже ставя ей «отлично», они почти не рисковали своей репутацией, потому что с «тройкой» за сочинение ее шансы быть принятой на филологический факультет Государственного университета были практически равны нулю. Понимала это и сама Наташа, но упрямо продолжала сражаться. «Что я глупее дочери писателя?», – спрашивала она себя. «Или дочери журналиста?» «Ты упряма, как ослица», – смеялись родители. И скромно добавляли: «Совсем, как мы сами». И тут уж хохотала вся троица.

«Я не отступлюсь. Я продолжу эту гонку. Университет будет моим. И мне неважно, как он относится ко мне. Важно только то, насколько я хочу в нем учиться».

Экзамены тем временем продолжались. На экзамене по истории СССР она снова блестяще знала материал и была в состоянии анализировать окружающее. В аудитории все было похоже по своему стилю на предыдущий экзамен: «блатные» получали отличные оценки, а остальные – как повезет. Существенная разница ощущалась в атмосфере в коридорах, поскольку конкурсная гонка приближалась к своему логическому концу. Число влиятельных мамаш, носящихся перед аудиториями, стало значительно выше. Они уже не стеснялись и громко сообщали, кому и сколько они дали в конверте. Сцены проходили одна омерзительнее другой. Наташа очень старалась сосредоточиться на материале и отвечать, как можно лучше, и получила заслуженную оценку «отлично». Однако из-за атмосферы всеобщего цинизма ей снова захотелось все бросить и не поступать в столь продажное учебное заведение.

Из Наташиных записей:

15 августа. «Мной овладела такая апатия, что я продолжаю сдавать экзамены только по инерции. Ясно как божий день, что с «тройкой» за сочинение на филфак меня никто не примет. Родители пытаются вырвать меня из этой апатии. Но папа уже вышел на работу, потому что его так называемый «отпуск» закончился. У мамы еще есть дни до начала учебного года. Она добивается пересмотра моей оценки за сочинение».

16 августа. «Были мы сегодня с мамой у председателя предметной комиссии. Она перечитала мое сочинение и начала очень вежливо анализировать его. Она сказала, что работа хорошо написана, привлечено много материала, и нет ошибок, но оценку она исправлять не будет, потому что, согласно теме сочинения, «Мечта о будущем России в классической литературе XIX века», писать надо было о «Четвертом сне Веры Павловны». И только о нем! Я, хоть и сбита с толку, но успеваю сказать, что если та же идея иллюстрируется другими, более яркими примерами, то разве сочинение стало от этого хуже? Наша противница (а в том, что она нам враг, ни у меня, ни у мамы сомнений нет) в замешательстве – возражений она не ждала. «Тебе и так дали бонус», – все более сердито говорит она, – «поставили «удовлетворительно», из-за твоей победы в олимпиаде, никому из «ваших» не поставили, а тебе поставили, тебе что – этого мало?» Я не успеваю открыть рот, чтобы спросить: кто такие «ваши», а кто такие «наши»? За меня отвечает мама: «Я вас поняла. Мы уходим».

Но тут входит преподавательница по русскому языку, которая принимала у меня устный экзамен. Она сразу вспоминает, что я хорошо ей отвечала. Узнав тему моего сочинения, она говорит: «Ну, это такая широкая тема! Тут можно было и о Пушкине писать, о Некрасове, о Герцене»… – «Об этом я и писала», – радостно говорю я. Обе экзаменаторши недоуменно смотрят друг на друга. Неизвестно, куда бы это завело, но председатель предметной комиссии решительно говорит: «Ну, в общем, разговор закончен. Оценку я исправлять не буду». И тут я понимаю, что это конец, что в университете мне не учиться. Я ничего не могу с собой поделать и плачу. «Мамаша, ваша девочка плохо воспитана», – сердито говорит председатель комиссии. – «Ее перехвалили в школе».

Мама схватила меня за руку и вытащила из аудитории. Она была очень взволнована, но, как всегда, держала себя в руках. Положила под язык таблеточку валидола, посидела несколько минут, а потом сказала: «Не отчаивайся, доченька, так они охраняют честь мундира. Честь, которой нет. Раз уж одни поставили тебе плохую оценку, другие менять ее не станут ни под каким предлогом, будь ты хоть семи пядей во лбу». И поехали мы с мамой домой. Только дома я поняла, каких «наших» и каких «ваших» эта вредная тетка имела в виду».

Несмотря на решимость дойти до конца экзаменационных испытаний, Наташа временами испытывала такое отчаяние, что не могла даже плакать. Ее подруги из литературного кружка, получившие «двойки» за сочинение, сразу перевели свои документы или в педагогический институт им. Герцена, или в Библиотечный институт. Там отношение к ним было более либеральным, и они успешно поступили в эти институты».

Из Наташиного самиздата:

18 августа: «Ну, зачем я так сражаюсь? Все равно путь в университет мне заказан. Но я по-прежнему занимаюсь английским с Верой Стефановной. Зачем? Ведь я попала в самый последний поток экзаменующихся, во вторую смену. И то, вероятно, из милости, потому что не получила двоек. Если бы я могла себе позволить написать об этих экзаменах в какую-нибудь редакцию! Чтобы приехали журналисты и описали все, как есть – мамаш, платящих за поступление своих детей, экзаменаторов, принимающих конверты от этих мамаш, как нечто само собой разумеющееся.

И их антисемитизм, пронизывающий все: они опознают нас по фамилиям, по лицам, по носам, по любым типичным национальным чертам, которые не стираются даже у полукровок. Но приглашение журналистов – только в моем воображении. В жизни все будет иначе – об университете забыть! До чего же нелепа теория о том, что если у кого-то что-то «отнимется», то потом ему за это что-то «воздастся»! Кто воздаст моим родным, мне, или всем не поступившим моим подружкам за потерянную энергию, за утраченную веру? Что уже отнялось, то пропало навечно. Мне кажется, что я стала старше за эти дни».

20 августа. «Как ни странно, но я получила «отлично» по английскому языку. Что же я буду делать с этой пятеркой и с тройкой за сочинение? Хотя, конечно, приятно, значит, я не совсем отупела за это время. А еще произошло вот что: во дворе филфака я познакомилась с симпатичным солдатом. Зовут его, как обычно, Володя. Похоже, что у него тоже проблемы с поступлением. Мы посочувствовали друг другу. Он стал меня приглашать к себе домой в Колпино. Ну, я естественно, согласилась приехать к нему с подругами… Мы посмеялись и разошлись.

Хорошо, что есть еще какая-то жизнь, кроме этого университетского безумия. Послезавтра мой последний шанс – всем абитуриентам предоставляется возможность прийти на окончательное собеседование и убедить приемную комиссию в том, что они достойны стать студентами».

Узнав о предстоящем собеседовании, Наташа приободрилась и начала серьезно готовиться к нему. Она продумала речь, которую произнесет перед членами экзаменационной комиссии, репетировала свою речь перед зеркалом, старалась выглядеть убедительно. Однако в день собеседования ничего от нее не потребовалось, никто не пригласил ее войти в аудиторию, о «троечниках» даже не вспомнили. Счастливчиков приглашали войти, окрыленные и улыбающиеся, они выскакивали из аудитории и сбегали вниз по лестнице – уже студентами филфака. А она так она и просидела в «предбаннике» несколько часов.

Когда она шла по Университетской Набережной к трамвайной остановке на Стрелку Васильевского острова, у нее сильно болела голова, боль была странная, колющая. Это была невралгия. Впервые в жизни она не могла осуществить свое желание, и не просто желание, не каприз – все ее будущее зависело не от способностей и не от ее настойчивости, а от ее национальности. В ней кипел гнев, бессильный, безысходный, похожий на тот – детский, когда ее били во дворе на Гатчинской улице. Почему она родилась еврейкой?

На дневное отделение ее, конечно, не приняли, об этом не могло быть и речи. Но не приняли ее и на вечернее отделение, хотя там проходной балл был всего 15 – велели заново сдавать все экзамены. Однако опыт сдачи экзаменов на дневном отделении показал, что опаснее всего писать новое сочинение – там для «церберов», стоящих на страже входа, был полный произвол: они могли поставить ей и «двойку», особенно после ее просьбы о пересмотре оценки. Теперь она могла поступать в университет хоть сто раз, но все попытки ее заканчивались бы провалом, потому что на нее было заведено «дело». Понятно было и то, что, если Наташа усмирит себя и пойдет работать на производство, чтобы зарабатывать стаж, как это делали многие другие, как это делали Фирочка и Саня в свое время, хотя и по разным причинам, ей это уже не поможет. Вопрос стоял ребром: или сейчас или никогда. Поэтому она всеми силами стремилась сохранить баллы, набранные на дневном отделении.

Когда все варианты спасения, казалось бы, были перепробованы, они с Фирочкой направились во Дворец Пионеров: вдруг там им чем-нибудь помогут? Ведь Дворец Пионеров оставался единственной официальной организацией, которая в лице своих преподавателей всегда относилась к кружковцам Лии Евсеевны крайне доброжелательно. Конечно, по силе своего влияния он не мог сравниться с университетом, тем не менее, университет организовывал городские олимпиады и отбирал лучших кандидатов через Дворец Пионеров. Правда, было опасение, что в это время года никого в клубе не окажется.

К счастью, клуб «Дерзание» оказался обитаем, хотя занятия еще не начались – там сидели знакомые преподаватели: Алексей Михайлович и Израиль Савельевич. Алексей Михайлович очень удивил Наташу. Он всегда вел себя чуть суховато, по-мужски. Но сегодня он сказал ей с сочувствием: «Что же ты, Наташенька, сразу не зашла? Ведь все у нас тебя знают. Ты же наш победитель победителей». Он пожал руки ей и Фирочке, усадил их обеих, расспросил о ходе экзаменов, о содержании сочинения. Конечно, помочь Наташе с поступлением на дневное отделение он не мог, а вот о вечернем отделении согласился подумать.

Он слышал о ее проблемах и был уверен, что кто-то «капнул» на евреев из клуба «Дерзание», так как никто из них, даже Миша Гурвич, не поступил на дневное отделение. Но одна женщина из горкома комсомола помогла Мише поступить на вечернее отделение. Это было всего два дня назад. Не попробовать ли через нее? Он тут же, на месте, позвонил ей и рассказал о Наташе. Она внимательно выслушала его и выразила желание увидеть девушку. Послезавтра в университете будет решаться вопрос о приеме на вечернее отделение. Завтра они увидятся во Дворце Пионеров.

Из Наташиных записей:

6 сентября 1964 г. «Сегодня во Дворце Пионеров проводится какое-то совещание. Алексей Михайлович болен, но пришел на работу, так как обещал мне. На совещании он еще раз поговорил с этой женщиной. А пока шло совещание, добрейший человек, Израиль Савельевич, развлекал меня, как умел, целых три часа. Он рассказывал мне о своей домашней библиотеке, в которой четыре тысячи томов, о своем сыне, о каких-то пирожных – благодаря ему, я все время думала о чем-то другом и не сидела как на иголках.

Наконец, они вышли. Женщина оказалась молодая и славная. Она поговорила со мной и сказала, чтобы я не беспокоилась. Все будет хорошо! И как я могла ей понравиться с моей изнуренной за время экзаменов физиономией – даже не представляю!»

Женщина не подвела. Во время заседания приемной комиссии на филфаке она позвонила из Горкома Комсомола и порекомендовала принять Наташу Каплан на вечернее отделение. И ее приняли на английское отделение филфака без единого слова возражений.

Из Наташиных записей:

7 сентября 1964 г. «Я иду в университет, захожу в кабинет председателя приемной комиссии Морозовой и спрашиваю ее о принятом решении. Она, не дожидаясь окончания моего вопроса, говорит: «Каплан? Да, вы приняты».

Я сразу звоню Алексею Михайловичу, говорю ему «Спасибо!» и молчу. Я еще не могу и не умею, как нормальный человек, говорить слова благодарности. Он и сам все понимает и берет инициативу на себя. Он говорит: «Сволочи они! Вырастешь большая, всегда борись с ними, не давай им спуску. А сейчас учись. Пока это главная твоя борьба» – «Спасибо Вам, Алексей Михайлович!»

Написано Наташей пятьдесят лет спустя: «С тех пор прошла половина столетия. Все эти годы я помнила завет Алексея Михайловича и выполняла его. Я отлично училась в Ленинградском Университете, и я должна отдать должное этому Университету – туда стоило стремиться, он действительно давал то широкое образование, которое я так хотела получить. Все годы меня обучали талантливейшие преподаватели, лишенные каких-либо предрассудков. Лишь на входе были поставлены верные псы режима. Но в самом Университете они не смогли оказать на мою судьбу никакого влияния. После окончания Университета, я боролась с такими же, как они, в других вузах Ленинграда в течение десяти лет, пока не защитила кандидатскую диссертацию и не стала штатным преподавателем. Алексей Михайлович дал мне стимул для спокойного, хотелось бы мне сказать, мужества. Увы, я так и не научилась спокойно реагировать на незаслуженные оплеухи окружающих. Сам же он тогда, осенью 1964 года, на исходе эпохи Хрущева и накануне эпохи Брежнева, рисковал очень многим, но его порядочность, интеллигентность, стремление помочь невиновному и слабому толкали его практически на героизм. В моем случае одна часть государственной машины наехала на другую часть государственной машины, а помог им столкнуться и обезвредить друг друга один порядочный человек, настоящий русский интеллигент, Алексей Михайлович Адмиральский».

Наташа спустилась со второго этажа факультета вниз по широкой лестнице, которой суждено было стать на ближайшие несколько лет ее ежедневной дорогой к знаниям. И тут, впервые за все время экзаменов, она обратила внимание на само помещение: лестница была необычно широкой, она проходила по центральной части дворцового зала немыслимой высоты. Однако здесь трудно было представить великолепно одетые пары придворных, приехавших на бал. Это историческое здание пребывало в плачевном состоянии, и не было похоже на бывший царский дворец. Наташа остановилась перед огромным зеркалом, которое стояло в вестибюле первого этажа. Она постаралась зафиксировать этот момент в своей памяти. На нее смотрела невысокая темноволосая девушка, чуть полноватая, но с тонкой талией, с румяными круглыми щеками, большеглазая, уже без очков, которые она сняла усилием воли, когда ей исполнилось тем летом 18 лет. Скромно одетая Наташа Каплан смотрелась в этом запустении довольно органично. Она понравилась себе. Сознание постепенно возвращалось к ней. «Я – студентка», – подумала она. «Я буду здесь учиться!» И вдруг все в ней заплясало от радости.

Когда она шла по Университетской Набережной, прохожие, увидев хохочущую девушку, сочувственно улыбались ей.

Однако Наташина эйфория длилась недолго. Очень скоро, уже сидя в трамвае, везущем ее домой, она задумалась о том, что она не сама поступила в университет: а значит, чем она лучше дочери писателя или журналиста? «Не мои знания открыли мне дверь в университет, а телефонный звонок из Горкома», со стыдом думала она. «Я не лучше тех, чьи родители подкупили экзаменаторов. Мама всегда говорит, что если у человека есть глубокие знания, то он не нуждается ни в чьих протекциях. Но что же мне было делать? Ведь если бы мне не помогла эта женщина из Горкома, я бы никогда не стала студенткой». Теперь ее охватило такое отчаяние, что она была готова заплакать прямо в трамвае. Тогда она отдала себе приказ: не думать об этом больше, не травить себе душу. «Главное сделано, я уже там, внутри, хотя и на вечернем отделении. Я постараюсь учиться и вечером, и утром, я буду и вольнослушателем, и кем угодно – они увидят, какая я студентка, и не пожалеют, что взяли меня».

Все еще наивная и полная энтузиазма Наташа не предполагала, что процесс набивания шишек в ее жизни только начинается, ведь ей всегда хотелось и учиться, и работать там, где не хотели ее. Удивляет интуиция, с которой восемнадцатилетняя девочка озаглавила свой самиздатовский роман: «Первый год жизни» – она словно предвидела, что и все последующие годы ей придется сражаться не только за свое место учебы или работы, но и за место в стране, где она родилась.

Однако, и родители Наташи, люди умные и опытные, не могли тогда предвидеть, как будет развиваться ближайшая история. Сами они всегда достигали всего ценой собственных усилий, благодаря своим знаниям. Их принципы нравственности не поколебались даже после ареста Сани. И теперь их тревожила мысль о том, что им пришлось отказаться от этих принципов и, ради благополучия дочери, обратиться к помощи внешних сил – общественных институтов. И все же сознание того, что Наташа стала студенткой Государственного университета, самого лучшего высшего учебного заведения Ленинграда, делало их счастливыми.

«Первый год жизни» Наташи начался нелегко. Прошли всего два месяца, вобравших в себя много событий и впечатлений. Впереди предстояли еще десять месяцев ее относительной самостоятельности. Относительной, потому что любящие папа с мамой всегда были рядом с ней в состоянии «боевой готовности». Но вот уж от чего они не могли уберечь ее, так это от лекций по истории КПСС. Во всех институтах, независимо от специализации, на первом курсе изучали историю КПСС, на втором – исторический материализм, на третьем – диалектический материализм, и на четвертом – политэкономию. В те годы к этим наукам относились с таким же пиететом, как в иные времена к библейским писаниям. Если применим подобный термин, эта наука была светской религией для советских людей. Религия без Б-га.

И вот настал он, Наташин первый студенческий день. Весь поток первокурсников, поступивших на вечернее отделение, независимо от изучаемых ими языков, был собран в огромном зале на втором этаже филфака для прослушивания первой в их студенческой жизни лекции – по истории КПСС. Естественно, что даже это не могло охладить энтузиазма Наташи, тем более что она уже знала, что следующей «парой» будет групповое занятие по фонетике английского языка. А ради этого стоило потерпеть скучную лекцию доцента Калинина.

С первого дня занятий Наташа была весьма осторожна в общении с товарищами по своей студенческой группе. Родители неоднократно повторяли ей: «Заруби себе на носу: университет это тебе не твоя всепрощающая школа. Университет – заведение идеологическое. Здесь в каждой группе есть платные стукачи, так что закрой свой рот и не вздумай кому-нибудь рассказать, как тебя сюда приняли. Не рассказывай анекдоты, особенно политические, не участвуй в сомнительных беседах»…

Список «не делай» был длинным. Запреты сердили Наташу, ведь опыт ее существования в литературном кружке Лии Евсеевны так отвечал ее общительному характеру, ее юмору, ее стремлению к свободе – всему тому, что было ей недоступно в раннем детстве, и что так щедро открыла ей и ее подругам их любимая учительница. К счастью, одна из ее подруг по литературному кружку, Марина Егорова, тоже поступила на вечернее отделение, только в группу немецкого языка. В школе Марина училась в одном из параллельных классов, и Наташа очень симпатизировала ей, однако не писаные законы дружбы парами или тройками мешали им сблизиться тогда. Теперь же этой дружбе ничто не препятствовало. Они увидели друг друга еще на лекции по истории КПСС, и после второй пары по своим отдельным языкам девушки договорились встретиться, чтобы ехать домой вместе. Так две «вечерницы» волею судьбы оказались в одной лодке и остались в ней навсегда, во всех жизненных перипетиях.

С тех пор так и повелось, они встречались после занятий, шли на трамвайную остановку на Стрелке Васильевского острова и добирались на одном трамвае до кинотеатра «Спорт», рядом с которым жила Марина, а Наташа ехала дальше до остановки «Парк Челюскинцев», где ее встречал папа. С Мариной можно было, не опасаясь, говорить на любую тему. Но девушки, прежде всего, пытались «освободить» переполненный вагон от лишних пассажиров, чтобы сесть самим, и в шутку говорили: «Граждане, выходите парами, пожалуйста». Где-нибудь посередине пути места действительно освобождались, и усталые Марина и Наташа, которые утром работали, а вечером учились, наконец, усаживались и могли наговориться.

Марина была интересным и глубоким собеседником. Очень искренняя, эмоциональная девушка, сероглазая блондинка с ясным открытым взглядом, она очень нравилась не только самой Наташе, но и ее родителям.

Однако с другими студентами Наташа вынуждена была быть осторожной, но за счастье учиться в университете она готова была платить определенными свободами. Поэтому она с готовностью последовала родительским наставлениям и полностью погрузилась в учебу.

Результаты не замедлили сказаться. Наташа сразу стала отличницей. Преподаватели заметили ее глубокий, пытливый подход к изучаемому материалу и даже дали ей рекомендацию для поступления в студенческое научное общество – явление редкое для первокурсницы. А к концу первого семестра старшая преподавательница первого курса посоветовала ей подать заявление с просьбой о переводе на дневное отделение. А пока суд да дело, она пригласила ее посещать свои дневные занятия в роли вольнослушателя. Это предложение было особенно дорого для Наташи, ведь она так мечтала учиться на дневном отделении! Однако, как студентка-вечерница, она была обязана работать в дневные часы. Более того, от нее требовалось даже подать в деканат справку, заверенную печатью, о том, что она действительно работает, а не сидит дома и не бездельничает. Хотя, казалось бы, кому какое дело, что делает человек прежде, чем прийти на вечерние занятия в университет?!

Что было Наташе делать? В ее группе были студенты, которые подали поддельные справки, а в дневные часы спокойно занимались своими делами. Одна девушка даже являлась на занятия слегка нетрезвой, и до поры до времени это сходило ей с рук. Но Наташа ненавидела ложь и всерьез поступила на работу. Она начала работать секретаршей на курсах повышения квалификации в институте Фирочки. Работа была временной – до выхода из декретного отпуска постоянной секретарши этих курсов, которая должна была вернуться через несколько месяцев.

Наташе понравилось ее независимое место работы на седьмом этаже института – маленькое помещение, старомодная пишущая машинка, работой на которой она быстро овладела, интеллигентные слушатели – провизоры или химики, приезжающие со всех концов страны, раз в два-три месяца. Она с легкостью научилась регистрировать их, составлять расписания их занятий, распределять их по общежитиям, а в конце курса оформлять им дипломы об его окончании. Она чувствовала себя полезной, и работа доставляла ей удовольствие. Но когда куратор ее собственного курса предложила ей посещать дневные занятия, она решила обязательно использовать эту возможность и не стала искать новую работу после возвращения на свое место прежней секретарши из декретного отпуска. Так, никого напрямую не обманывая, она стала вольнослушателем на дневном отделении и одновременно продолжала посещать все занятия в вечерних группах. Хорошо, что до декана это не дошло.

В те годы молодежь получала высшее образование бесплатно, поэтому в студенческой среде, в целом, не было принято работать. Родители, у которых был приличный заработок, продолжали содержать своих взрослых детей до получения дипломов. Некоторым родителям было даже приятно впоследствии рассказывать знакомым, что они сделали все, чтобы дать своим детям возможность получить высшее образование и преуспеть в жизни. Была даже распространена такая шутка: «Родители обязаны содержать детей до пенсии детей». Само собой разумеется, что подобная философия была распространена и в еврейских семьях. «Ты – еврейка, ты должна учиться лучше всех в классе, чтобы к тебе не придирались», – так поучали Наташу с детства. Поэтому Наташа так старательно училась в школе и получала хорошие отметки не только по гуманитарным предметам, но и по точным наукам. Но здесь, в университете, на филологическом факультете, все предметы были ей в радость, и она наслаждалась самим процессом учебы.

Студенты из бедных семей и «хорошисты» получали стипендию от государства. Студенты – отличники даже получали повышенную стипендию. Конечно, стипендии были маленькими, но при определенной экономии на них можно было как-то существовать. Однако Наташа, как студентка вечернего отделения, несмотря на ее отличные отметки, не могла претендовать ни на какую стипендию. Когда она намекнула родителям о том, что хочет искать новую работу, они даже слушать не захотели об этом: «Ты должна учиться, а при первой возможность перевестись на дневное отделение». Им не пришлось повторять это дважды: Наташа посвятила все свое время занятиям на дневном и вечернем отделениях, а это было непросто, тем более что учебные программы существенно отличались уже на первом курсе.

При этом совесть ее была не совсем чиста, ведь она знала, что ее родители люди небогатые, и им нелегко содержать взрослую дочь. Не могли же они послать ее в университет или в театр в школьной форме или в пальто из подросткового отдела универмага, а одежда для молодых девушек, хотя и ширпотребная, была дорогой. Поэтому Наташа, чтобы не чувствовать себя паразитом на теле семьи, начала давать частные уроки английского языка, а деньги отдавать родителям. Обучение детей доставляло ей удовольствие, она искала разнообразные способы объяснения материала, и ее юные ученики балдели от своей молоденькой репетиторши. Родители же поддерживали ее инициативу, понимая ее взаимную пользу и даже необходимость.

Из Наташиного «Самиздата»:

15.10.64. «Ходила я сегодня к декану по студенческим делам с заявлением о переводе на дневное отделение. Деканат находится в темном и тихом углу коридора, рядом стоит допотопная печь, прямо как в ссылке. Почувствовала, что судьба моя – сидеть здесь долго и терпеливо. И в самом деле, мне пришлось ждать своей очереди несколько часов. Когда я ее, наконец, дождалась, декан принимал меня, стоя на пороге в пальто, всячески давая мне понять, что я мешаю ему уйти домой. Нерешительно я подала ему свое заявление и осмелилась на него посмотреть: он оказался невысоким квадратным созданием с улыбающимся ртом и злобными глазками. Честно говоря, я поняла это только потом, в тот же момент я смотрела на него со страхом и ничего не понимала.

– «Ваша фамилия?»

– «Каплан».

– «Так, понятно». (умный!).

Он прошелся по деканату, а я осталась стоять на пороге.

«Какая вы шустрая! Только поступили в университет и сразу хотите перейти на дневное отделение. А может быть, вам совсем не надо там учиться».

Я попыталась объяснить ситуацию, но он меня не слушал:

«А что будет, если я вас переведу, а потом пошлю работать на Урал или в Сибирь? У вас ведь ленинградская прописка, правильно? Вот видите. Зачем же вам терять право жить в Ленинграде?»

Он прав. Студентов дневного отделения посылают на работу по всей огромной стране. Когда Илюша окончил институт, родителям пришлось бороться за его право остаться в Ленинграде. А вот студенты вечернего отделения получают свободное распределение и ищут работу самостоятельно. Но впереди еще пять учебы, а до распределения так далеко! Я хочу все свои силы посвятить учебе, а это возможно только на дневном отделении. Но мне не удалось убедить декана, потому что он торопился закончить наш разговор:

«Ну, вот что, милая девушка, у нас нет мест. Дневное отделение не резиновое, и мы туда никого не переводим».

Я-то знала, что он уже перевел несколько человек, но он меня не слушал и даже не принял мое заявление. Так с заявлением я и пошла домой».

26.10.64. «Сегодня я впервые присутствовала на заседании студенческого научного общества (СНО). Было очень интересно. С докладом о пьесе Жана Ионеско «Носороги» выступала студентка последнего, пятого, курса. Жаль, что эта пьеса до сих пор не переведена на русский язык. Докладчица рассказала об авангардистах, о театре абсурда, и о ранних произведениях Ионеско. Другая студентка, из аудитории, в обсуждении, сказала, что творчество Ионеско и ему подобных это «не наше» искусство. После этого разгорелся горячий спор на тему, искусство это или нет. Мне кажется, что это очень сильное, метафоричное искусство, и я хотела выступить, но вспомнила про «не делай» своих родителей и промолчала».

1.11.64. «Мамино здоровье не выдержало моих экзаменов. У нее и раньше были приступы болей в желудке. Но на этот раз у нее была сильнейшая рвота с потерей сознания. Хорошо, что это случилось на работе. Хорошо, что я работаю в том же здании, что и она. Я мигом слетела со своего седьмого этажа на ее третий, помогла ей и с трудом довезла ее до дома. Уложила ее в постель, дала лекарство, напоила горячим чаем. Мама задремала, а я сижу около нее и размышляю. Лицо у нее спокойное, но как она постарела вдруг! А ведь ей всего 53 года. Почему-то собственные неудачи она переживает легче, чем наши. Особенно тяжело она переживала процесс поступления Илюши в аспирантуру.

Все годы учебы в институте он был круглый отличник и получил красный диплом. У него были все основания продолжить карьеру ученого. Он очень талантлив, и у него уже есть публикации. Он умеет работать и посвящать себя всего работе. Но ему не везет. Его снова не приняли на кафедру по производству антибиотиков. Почему? Уже два года назад он сдал на «отлично» все вступительные экзамены в аспирантуру. Однако, каждый раз, когда он подает заявление, есть лишь два претендента на одно место: он и родственник руководителя лаборатории, в которую он поступает. Результат понятен.

Но на этот раз ситуация была особенно оскорбительной. Илюша был единственным претендентом на место. И тогда, за один день до интервью, какой-то племянник руководителя подал документы – без экзаменов, без двухгодичного стажа, предварительных условий для подачи документов в аспирантуру вообще! И приняли племянника, а Илюша снова остался за бортом. Не удивительно, что это так подействовало на мамино здоровье. Всю жизнь она боролась с препятствиями на своем пути и побеждала. Но какой ценой… И вот, пожалуйста – ее дети вышли на поле боя. А уж наши поражения она выдержать не в силах. Может быть, послать ее на недельку отдохнуть куда-нибудь? Но она же у нас незаменимая на работе. Да и не бросит она свою кафедру посреди учебного года. Хорошо, что папа держится – как всегда, когда мама сдает позиции».

1.03.65. «Как быстро меняется время! Разве можно поверить в подобные изменения? Ведь только что была хрущевская «Оттепель», а что пришло после нее? Но сейчас я счастлива. Только на этой неделе я получила столько подарков судьбы – проза Марины Цветаевой, которая была строго запрещена всего год назад, и которая до сих пор не напечатана, читается со сцены. А в журнале «Новый Мир» появились стихи и проза Бориса Пастернака. В том же журнале напечатаны восемь стихотворений Осипа Мандельштама. В Публичной библиотеке в вопроснике юного читателя среди ста имен любимых поэтов я обнаружила имя Иосифа Бродского. Мы уже произносим имя Анны Ахматовой, не оглядываясь назад, не подслушивает ли нас кто-нибудь. Может быть, лед и в самом деле тронулся? В это трудно поверить. Это и радует, и создает новую опасность. Ведь вполне может оказаться, что это – лишь кажущееся «всепрощение» нового режима Брежнева, чтобы мы утратили бдительность прежде, чем он «закрутит гайки» еще сильнее. Главное не потерять голову и поменьше болтать».

20.05.65. «Год назад, на выпускном балу наши учителя нам говорили: «Вы выходите в большую жизнь». Тогда я думала, что и в школьные годы наша жизнь достаточно серьезна. Но сейчас я так не думаю. Конечно, и тогда мы читали книги, участвовали в дискуссиях, и даже в спорах с парторгом школы Владимиром Владимировичем Знаменским, которого мы называли Краснознаменским. Кстати, он был хорошим человеком и никому из нас не навредил, хотя и говорил, что я лоботрясина из-за моей лени в изучении его основного предмета – географии. Но разве это была настоящая жизнь? Мы жили под защитой многочисленных крыльев, без реальной опасности. Мне кажется, что я живу только сейчас, что это первый год моей жизни без пристального надзора взрослых. По-моему, жизнь это состояние, при котором внешние факторы лишают тебя самого главного – свободы. Ты не можешь учиться там, где ты хочешь, читать то, что ты хочешь, дружить, с кем ты хочешь, и самой главной для меня свободы – выразить на бумаге то, что у меня на душе. Я боюсь режима, и я боюсь университета, потому что, в моих глазах, он – само воплощение режима. Я не свободна».

22.05.65. «Итак, я успешно сдала все экзамены на дневном отделении. И снова была у декана. На этот раз он «благословил» меня на успешную сдачу также и вечерней сессии. Что же касается перевода меня на дневное отделение, то на это у него лишь один ответ: «Нет у нас мест на дневном, милая девушка». Он сравнивает процедуру перехода с отделения на отделение с получением квартир людьми, стоящими в городской очереди: кто-то получает квартиру по очереди, а кто-то вне ее. До настоящего времени в Ленинграде существует острая жилищная проблема. Очень многие живут в коммунальных квартирах по несколько семей в ужасной тесноте, а есть даже такие, кто до сих пор ютится в подвалах и полуподвалах, как жили мы, пока стояли в очереди. Темпы строительства медленные и не поспевают за темпами роста населения. Можно простоять в очереди на квартиру десятилетиями. Например, наша семья отстояла в очереди тринадцать лет, и все же мы не получили отдельную квартиру: вместе с нами живут соседи. Понятно, что некоторые дают служащим взятку и получают квартиру вне очереди. Скорее всего, декан намекал именно на это. Всюду взятки…»

Не дождется. Ведь я-то знаю, что он уже перевел на дневное отделение несколько русских студентов с плохими оценками. А я должна благодарить его уже за то, что он вообще разговаривает со мной, пускает меня в свой кабинет, и я уже не топчусь на пороге, как непрошеная гостья.

Почему я не умею жить просто и никому ничего не доказывать? Я слежу за каждым своим словом. Каждый мой поступок призван что-либо доказать. Кому это надо? Было бы логично доказывать, что евреи не дураки тем, кто не подозревает об этом. Но ведь эти люди осведомлены об этом не хуже меня. Поэтому так унизительно доказывать это вновь и вновь. Если я сдала сессию на дневном отделении «отлично», так что – я «завалю» все экзамены на вечернем? Сама я абсолютно интернациональна, и у меня нет никаких предрассудков против какого-либо народа. Только когда мне напоминают, кто я такая, мне приходится заняться самоанализом и вспомнить, кто я есть на самом деле, где я нахожусь, и как одно случайное слово, сорвавшееся с губ, может пагубно повлиять на мою судьбу. Как мне это надоело!»

26.06.65. И снова кабинет декана. И снова вопрос: «Ваша фамилия?» – «Каплан». И снова: «Так, понятно». И снова его хождение по кабинету, только без пальто. И то же заключение: «Какая вы шустрая!» И вдруг: «Ну, вот что, Наташа» (он уже запомнил мое имя!) – «приходите в августе». В октябре он предлагал мне прийти в ноябре, в ноябре – в декабре… А сейчас – в августе. Я сдала экзамены на «отлично» на дневном и вечернем отделениях, у меня есть рекомендации о переводе на дневное отделение преподавателей и профессоров со всех кафедр. Чего еще он хочет от меня? Он подсказывает сам: «Эх, если бы у вас была лапа!» Ну вот – то взятка, то лапа. И ведь не расскажешь никому. Он знает, что не расскажу. И лапы нет, и промолчу. Зна-ает, гад!»

27.06.65. «Сегодня мама уезжает в санаторий в литовский город Друскининкай. Друскининкай – курортный городок, и с тех пор, как мама защитила диссертацию и ее зарплата выросла, мы стали ездить туда каждое лето, пить минеральную воду, принимать ванны и наслаждаться видами Немана. Но в этот раз мама получила строгие рекомендации врачей в связи с обострением ее заболеваний и уезжает одна, без нас с папой. Мы присоединимся к ней в августе. Я очень сочувствую маме. Она похудела и осунулась за прошедший год. Она не могла ничего есть, только домашний тонкий творожок, который готовила себе сама из кефира. Я сейчас свободна от занятий, и я с радостью остаюсь дома хозяйничать, проводить время с подругами из литературного кружка, писать, читать… Буду делать все, что захочу. Жалко мне папу! Придется ему, голубчику, есть плоды моих рук. Мы провожаем маму на вокзал и, само собой, что всю дорогу она меня воспитывает: «Ложись спать пораньше, не ходи в незнакомые компании, не возвращайся домой поздно, не заходи в лифт с чужими мужчинами, не открывай дверь, не спросив, кто там…»

«Счастливого пути, мамочка! Я буду хорошей девочкой».

30.06.65. «У папы случился инсульт. Сегодня утром зазвонил телефон. Я еще спала, и незнакомый голос сказал в трубку: «Вы дочь Исаака Семеновича?» – «Да». – «Только не волнуйтесь. Не произошло ничего страшного» – «Что?» – «У вашего папы инсульт. Приезжайте забрать его домой».

Я надела плащ поверх халата и помчалась на стоянку такси – почему-то я сразу догадалась, что на трамвае нам не доехать. Дождь лил как из ведра. Около получаса я ждала папу у входа на завод. Это по-прежнему секретный завод, и чужим запрещено заходить на территорию. Не к месту вспомнилась папина шутка из времен моего детства: «Я работаю в номере». Как он сейчас? Может быть, я ему нужна, а мне нельзя войти? В конце концов, его вывели. Его всего трясло, он шел с трудом, коллеги почти несли его и уложили в такси. Я хотела отвезти его в больницу, но он возражал. Было очень трудно разобрать, что он говорит, потому что он не мог шевелить языком. Однако по его жестам было ясно, что он не хотел даже слышать о больнице. В нашей семье всегда боялись больниц. И по делу. Это было место, где было сложно выжить, и было легче умереть. Врачи там были великолепные, но послеоперационные условия были просто катастрофическими.

Поэтому мы поехали домой. Не знаю, как я дотащила папу до нашего четвертого этажа, как уложила его в постель. Что делать теперь? Прежде всего, вызвать врача. И чай, приготовить ему горячий чай. Папа весь дрожит. Наверное, это ему поможет. И не с кем посоветоваться. Мама в Литве, и не стоит беспокоить и пугать ее. Мы получили путевку в санаторий для нее с таким трудом, и она только-только начала лечение. Нет, маме я сегодня ничего не скажу. И не напишу. Я позвонила Илюше – он исполняет обязанности своего начальника, пока тот находится в отпуске, и вернется домой только около полуночи. Позвонила подруге. Попросила ее купить что-нибудь съедобное в магазине. Тем временем я начала готовить обед из тех продуктов, которые мама оставила в холодильнике. Открыла «Книгу о вкусной и здоровой пище» и стала изучать ее, сидя рядом с папой – страшно было оставлять его одного без присмотра. Так мы и провели день. А вечером позвонила мамина коллега – добрая, но очень болтливая женщина. Она хотела узнать, как мы с папой справляемся без мамы. Когда она узнала, что произошло, она хотела сразу же прийти к нам: «Детка, это же очень серьезно. Наш заведующий кафедрой сегодня умер от инсульта. Хорошо, что Фирочка ничего не знает. Не отходи от папы ни на минуту».

Спасибо, успокоила. Теперь я, вообще не усну. И вот, я сижу возле папы. Он спит. Дыхание у него тяжелое. Уже два часа ночи. Недавно Илюша ушел домой. Завтра рано утром он должен встать и снова идти на работу. А я боюсь отойти от папы и пишу в свою записную книжку все, что придет мне в голову. Так я помогаю себе не заснуть. Я вспоминаю слова из сонета Шекспира: «Веду я счет потерянному мной/ И ужасаюсь вновь потере каждой,/ И вновь плачу я дорогой ценой / За то, за что платил уже однажды». Применительно к ситуации, эти слова кажутся мне излишне высокими, даже вычурными. Намного проще выражается свекровь Лии Евсеевны, Ольга Михайловна, бабушка моей подруги Наташи: «Если все в жизни плохо и кажется, что хуже быть уже не может, значит все должно измениться к лучшему». А я думаю – а вдруг может быть хуже? А вдруг еще что-нибудь на нас свалится?».

У первой ночи, проведенной Наташей около папиной постели, было продолжение. Наташе все время хотелось спать, и днем, и ночью. И она боялась уснуть и пропустить ухудшение в его состоянии. Ей было страшно за папу. Она боялась быть ответственной за его жизнь, ведь она знала, что инсульт, или, как все тогда говорили, кровоизлияние в мозг, был смертельной болезнью, от которой человек мог умереть сразу или в любой другой момент после. И, тем не менее, все родные и знакомые убеждали ее оставить папу дома и стыдили за страх перед ответственностью. Как же ей было не бояться, если участковый врач, вообще, не был уверен в диагнозе и давал ему нелепые, с ее точки зрения, советы. Например, он предлагал папе выйти на улицу, дойти до перекрестка Светлановской площади и проспекта Энгельса и посмотреть на движущиеся трамваи, чтобы убедиться, что у него нет головокружения? И только вызванный на дом по ее настоянию невропатолог путем нескольких тестов определил у папы точный диагноз – инсульт и предостерег его от выхода на улицу.

Так прошел месяц. Папино состояние медленно улучшалось. Ему было трудно разговаривать и глотать пищу, потому что у него была парализована гортань. Он не мог читать книги или смотреть телевизор, который родители купили, наконец, после многолетних просьб детей – это быстро утомляло его. Честно говоря, Саня не так уж много терял от того, что лишился на время способности смотреть телевизор. Ведь что предлагалось тогда с голубого экрана нашим соотечественникам? Бесконечные новости, оптимистичные фильмы, стремящиеся поднять дух советского человека. Все, что выходило за рамки дозволенного, запрещалось или складывалось на полку до неизвестных времен.

Сколько зарубежных фильмов они пропустили, а увидели уже устаревшими, когда все человечество забыло о них! Ох, уж эти «открытия» старого! Много десятилетий спустя после опубликования отечественных и зарубежных романов, они прочитали их впервые. Точно также они впервые увидели уже устаревшие произведения живописи и киноискусства. Им приходилось самим перед собой делать вид, что они получают то, первоначальное, прежде запретное, а теперь разрешенное, и потому совсем не острое, наслаждение первооткрывателей с опозданием на несколько десятилетий. Весь мир наслаждался фильмами Федерико Феллини, Лукино Висконти, Ингмара Бергмана, а они могли увидеть их лишь украдкой на неделях фестивальных фильмов в Москве или Ленинграде по высокой цене. А в обычное время ни-ни. Зарубежные фильмы не соответствовали требованиям советской нравственности и стоили дорого. Власти трепетали при мысли о том, что «невинные» граждане страны советов увидят на экране сцены разврата или богатства. Поэтому даже студентам английского отделения университета, изучающим язык профессионально, были доступны лишь устаревшие английские фильмы в оригинале, типа «Леди Гамильтон». На этот фильм их водили всем курсом, как на урок, а потом требовали пересказать содержание фильма по-английски. Фильм был хороший, ничего не скажешь, но атмосфера показа и плохое качество пленки действовали удручающе.

Поэтому ни телевизор, ни газеты, ни тем более радио не могли помочь Сане. Однако, через недели две после инсульта, он начал вставать с кровати, и Наташа усаживала его в кресло у открытого окна, чтобы ему было удобно любоваться зеленым садом около дома и получать от этого удовольствие. Раньше это был пустырь, но за годы их жизни в новой квартире он превратился в маленький сад, там росли тополя, цвели сирень, жасмин, черемуха. Там играли дети из детского сада, и это его развлекало. Сирень уже отцвела, но жасмин только начал распускаться, и нежный запах его белых цветков проникал в папину комнату. Тополя, в посадках которых принимала участие Наташа, выросли за эти годы и стали высокими и стройными. Шел июль, поэтому тополиный пух уже не носился в воздухе, и папе было приятно сидеть в кресле у открытого окна и беседовать с дочерью на языке жестов. А Наташа развязывала язык перед великолепным слушателем и рассказывала ему обо всем, что придет ей в голову. Он отвечал ей движениями рук или миганием глаз. В конце июля врачи сказали, что папино состояние не вызывает у них серьезных опасений и разрешили отцу с дочерью ехать в Друскининкай, чтобы присоединиться к Фирочке.

Мама, регулярно получавшая письма от Наташи и Илюши, ни о чем не подозревала. Когда она увидела мужа и дочь, выходящими из вагона, она пришла в ужас.

В первые часы пребывания в Друскининкае Саня старался вести себя так, как будто он выздоровел всерьез. Но проницательная Фирочка сразу поняла, что с ним случилось, и в тот же день повела его в курортную поликлинику на срочный прием к врачу. Местные врачи внимательно осмотрели пациента и решили госпитализировать его до конца августа. Он и сам понимал, что нуждается в лечении. Жена и дочь навещали его в местной больнице ежедневно. Он лежал в хорошо проветриваемой палате с еще четырьмя больными и постепенно возвращался к жизни. Несколько раз в день ему делали уколы и давали таблетки – словно наверстывали упущенное в Ленинграде время для настоящего лечения. Никому и в голову не приходило посоветовать ему выйти на перекресток и проверить, нет ли у него головокружения при движении трамваев. Правда, в Друскининкае не было трамваев…

Когда семья вернулась в Ленинград, Саня уже начал говорить, однако, все еще с трудом. Он не мог писать, потому что ему было трудно двигать пальцами правой руки. Какие-то важные центры его нервной системы получили травму средней тяжести. Однако ему разрешили ходить по комнате и начинать смотреть телевизионные передачи без эмоциональных нагрузок. Тем временем, приближался сентябрь, Фирочка и Наташа должны были начать новый учебный год, мама – в своем институте, а Наташа – в университете. Однако было опасно оставлять папу одного дома в его состоянии, а о социальных службах в те годы еще не слыхали. Проблема казалась неразрешимой.