Мама Наташи с трудом шла по Большому проспекту Петроградской стороны. В руках она сжимала буханку хлеба. 500 г хлеба – дневная норма на четверых, 125 граммов на человека. Четыре равные порции – для ее первенца Илюши, которому исполнился год и восемь месяцев, для ее мамы – бабушки Ольги, для младшей сестры Катюши и для нее самой. Это было все, что ей удалось достать после многочасового стояния в очереди за хлебом. А продуктов по карточкам в магазинах неподалеку от дома она достать не сумела. Идти же в отдаленные магазины она уже не могла из-за трескучего мороза – 30 градусов ниже нуля. По прогнозам метеорологов ожидался еще более сильный мороз, какого город не знал с начала ХХ века.

В домашнем календаре она отмечала эти страшные дни, которые наступили 8 сентября и прервали их нормальную жизнь. А в тот день, 10 декабря 1941 года, в 94-ый день блокады Ленинграда, ей исполнилось 30 лет.

Ходьба давалась ей с трудом, болели ноги, и не хватало воздуха. Постоянный голод и заботы подорвали ее здоровье, иссушили ее цветущее тело и превратили ее в истощенную женщину, лишенную возраста. «Какой длинный путь, – подумала она, – а раньше он казался мне таким коротким, и мы с Илюшей в коляске так быстро возвращались домой». Вдруг ее грудь пронзила боль, незнакомая ей прежде. Она остановилась на углу Большого проспекта и Гатчинской улицы. На этой улице и жили Наташины родные во время блокады. На тротуаре, совсем рядом с ней, лежал труп женщины. Неподалеку лежали трупы других людей, упавших на асфальт от голода. Работники санитарной службы еще не успели унести их с улицы.

Боль в груди не отпускала. «Я обязана дойти до дома, ведь они ждут меня уже много часов и с ума сходят от тревоги». Дом находился недалеко от угла. «Хорошо, что мы живем на первом этаже и не надо карабкаться вверх по ступенькам». Она вошла под арку во двор и открыла входную дверь. В длинном узком коридоре, ведущем на кухню и в комнаты других жильцов, была еще одна дверь, открывающая вид на темную лестницу. Чтобы попасть к себе домой, надо было спуститься по этой лестнице в полуподвальное помещение – пройти 10 ступенек вниз. Она не помнила, как преодолела это последнее препятствие. У порога она потеряла сознание и упала. Ее мать ждала ее с крошечным кусочком хлеба, который она оторвала для дочери от своей скудной порции со вчерашнего дня. Она с трудом протолкнула хлеб сквозь сжатые зубы лежащей на полу дочери. Кусочек хлеба совершил чудо. Дочь открыла свои огромные, карие, чуть татарские глаза, которые сейчас казались еще больше на бледном лице. «С днем рождения тебя, Фирочка!»

* * *

Семейная встреча в Негорелом всегда происходила летом. В этом маленьком городке под Минском и родился Наташин папа Исаак – Саня, Санек, Санечка, как звала его Фирочка. Летом 1940 года молодая пара еще не была готова показать своего первенца Илюшу родителям Сани – дедушке Шимону (Семену) и бабушке Нехаме. Илюша родился в апреле и был тогда слишком мал для длинной поездки из Ленинграда в Минск, а потом на автобусах до городка. Но через год Фирочка обещала провести лето в доме родителей мужа вместе с малышом. Саня тоже планировал взять отпуск и присоединиться к семье чуть попозже.

Для поездки из России в Белоруссию требовалась виза. К счастью для Фирочки, произошла задержка с ее оформлением. Процесс выдачи визы был довольно сложным: проситель должен был предъявить рекомендацию с места работы о том, что он человек «проверенный» и преданный режиму, а также получить подтверждение с места жительства в том, что он мирно живет с соседями и не нарушает общественный порядок. После этого он мог обратиться к властям с официальной просьбой о получении визы и терпеливо ждать ее выдачи. После смерти родителей, Наташа нашла разрешение на получение визы с места работы отца среди старых выцветших документов. Вот его текст: «Руководство завода дает рекомендацию на выдачу визы тов. Каплану и членам его семьи в город Негорелое Минской области». Дата выдачи документа: 20 июня 1941 года – за два дня до начала войны. Если бы не это затягивание с оформлением визы, то судьбы Фирочки и Илюши были бы такими же, как и у остальных родных Сани. Но и оставаться в Ленинграде было опасно.

Первая эвакуация женщин с детьми из города началась в начале июля 1941 года. Правительственные комиссии по эвакуации детей рекомендовали отправить детские дома, интернаты и детские сады в обычные места их летнего отдыха – в южном направлении ленинградской области, в сторону Новгорода. Фирочка тоже взяла Илюшу и троих детей своей старшей сестры Риточки: близнецов – 13-летних Валентина (Вольфа) и Нему (Нахума) и 17-летнюю Лилю – и поехала с ними в небольшой городок Малая Вишера, недалеко от Ленинграда. Рита просила младшую сестру спасти ее детей, потому что не могла оставить своего умирающего мужа Павла. Через непродолжительное время он умер от туберкулеза. События на фронтах развивались так быстро, что правительство не успело перевести в Сибирь военный завод, на котором работал Саня. Тем не менее, это важное предприятие перевели из центра города в более надежное место, в пригород. Как один из ведущих сотрудников, Саня остался работать на заводе в блокаду и выполнять заказы для фронта.

Фирочка успела прожить с детьми в Малой Вишере около полутора месяцев. Во второй половине августа Новгород был взят врагами. Захват Малой Вишеры был делом нескольких часов. Первая атака немцев на городок застала Фирочку, стоящей с ребенком на руках в очереди за хлебом. Когда налет закончился, Фирочка срочно собрала Ритиных детей и с маленьким Илюшей отправилась назад, в Ленинград. Начальство детских учреждений также начало лихорадочный вывоз уцелевших в атаке и раненых детей. Но Фирочка не принадлежала ни к какому официальному учреждению, поэтому ей не продавали билеты на поезда в Ленинград. С большим трудом ей удалось купить билеты на последний поезд.

Поезд без конца обстреливался с воздуха, и Фирочка, как и все, прятала детей под сидениями. Несколько раз обстрелы были такими сильными, что поезд останавливался, и пассажиры прятались в лесу. Оставшиеся в живых маскировали поезд еловыми ветками и продолжали путь в Ленинград. С трудом они успели вернуться в город прежде, чем кольцо блокады сомкнулось вокруг него. Поэтому эвакуироваться в Сибирь они никак не могли. Когда родные Наташи вернулись в Ленинград, железнодорожная связь города со страной уже была прервана.

Так и сложилось, что Фирочка была вынуждена остаться в блокадном городе с полуторагодовалым Илюшей, матерью Ольгой Вульфовной (Владимировной – для окружающих) и младшей сестрой Катюшей. Рита тоже осталась в Ленинграде с тремя детьми, вдова, которой едва исполнилось 40 лет. Рита жила далеко от Фирочки, у Калинкина моста, и в повседневных делах сестры не могли помогать друг дружке. Саня работал на заводе без выходных, там и жил, и лишь в редкие дни навещал родных, чтобы ободрить их и согреть себе сердце.

* * *

Что может Наташа рассказать о Великой Отечественной Войне? Ей не пришлось ее пережить, ведь родилась она уже в послевоенном, 1946 году. Но она много слышала о ней из уст родных. Блокада продолжалась 900 дней. Неудивительно, что для мамы, папы и тети Катюши это был самый травмирующий жизненный опыт. В своих разговорах они без конца возвращались к теме войны. Но Наташе не хватало этих рассказов. Она читала документальную и художественную литературу о войне, смотрела фильмы, а учась в десятом классе, написала олимпиадное сочинение «Антифашистская тема в романе Лиона Фейхтвангера «Семья Оппенгейм». Здесь, в Израиле, она участвовала в проекте Спилберга и интервьюировала старых людей, выживших в Катастрофе. Внутренняя потребность побуждает ее и сейчас собирать материалы, которые выходят в свет о войне. И до сих пор ее не покидает чувство, что она живет в тени той войны.

Наташа росла на военных песнях. Эти песни распевались по радио в пятидесятые годы в рабочий полдень и в другие часы: «Споемте, друзья, ведь завтра в поход…», «Я по свету немало хаживал», «Синий платочек», «Вьется в теплой печурке огонь», «Эх умирать нам рановато, у нас есть еще дома дела». А одинокие соседки за рюмочкой распевали по вечерам: «Каким ты был, таким ты и остался», и другие красивые песни. Но Наташа, тогда девочка лет четырех – пяти, больше всего любила другую песню. Она маршировала по комнате и пела вместе с певцом:

Наташа пела, и мурашки пробегали у нее по спине от сильного волнения.

* * *

Мама рассказывала Наташе, что когда началась война, все женщины и взрослые девушки были мобилизованы на рытье окопов для предстоящих боев. Фирочка, вернувшись из Малой Вишеры, тоже успела поучаствовать в этой работе. «Я не умела даже лопату держать в руках, но более опытные женщины быстро научили меня обращаться с ней. К тому же я понимала важность нашей работы, ведь враг был совсем близко к городу. Так с лопатами в руках мы и стояли 8 сентября 1941 года, а над нами фашистские самолеты сбрасывали бомбы», – рассказывала Фирочка дочке, когда та уже могла кое-что понимать. «Мы остались в живых просто чудом. Когда мы вернулись домой, тревогу объявляли снова и снова. Поэтому ночью впервые в жизни мы легли спать, не переодевшись в ночное белье – боялись, что нас снова поднимут с постели». Им действительно было чего бояться – в первые сутки блокады было больше десяти тревог, и каждая продолжалась около часа, а то и двух. Перерывы между тревогами были от десяти минут до четверти часа.

И словно мало было ленинградцам обстрелов, на них свалилась еще одна страшная беда – продуктовые Бадаевские склады сгорели в один момент. Сгорел стратегический запас муки, сахара, круп и растительных масел. Запах паленого разнесся далеко по городу, и черный дым заслонил небо. Никто не знал причину трагедии – прямое попадание снаряда, злой умысел правительства или попросту чей-то недосмотр. Так они остались без запаса продовольствия и были, в сущности, приговорены к смерти – либо от обстрелов, либо от голода.

10 сентября, в день рождения Сани, немцы усиленно стреляли в направлении Печатного дома, который находился на Гатчинской улице, где и проживала семья во время блокады. Взрывная волна разбила окна в комнате. Маленький Илюша испугался шума, и с тех пор его чудесные огромные карие глаза, совсем как у Фирочки, начали косить. Ему не рассказали о том, что в тот же день, из-за многочисленных обстрелов, среди первых убитых был и большой слон в зоопарке. Ребенок был слишком маленьким, и его еще не водили в зоопарк, но он много слышал об этом слоне, видел его на картинках и мечтал познакомиться с ним лично.

Весь первый месяц блокады семья Фирочки дисциплинированно спускалась в убежище при первых звуках тревоги. Однако вскоре они прекратили это делать, потому что при условии прямого попадания не было никакой возможности спастись. К тому же разбудить малыша было очень трудно, да и его бабушке нелегко было быстро собраться, бежать, спускаться в тесное затхлое убежище, подниматься обратно, возвращаться в ледяную комнату и ждать новой тревоги. А когда начались регулярные обстрелы города, Фирочка и Рита, каждая в своем доме, начали дежурить на крышах по ночам и гасить невзорвавшиеся бомбы. Это было опасное задание, и домовые комитеты назначали выполнять его только взрослых и ответственных женщин по очереди. Дочь тети Риты, Лиля, начала работать на заводе и получать рабочую карточку, по которой ей полагалось чуть больше продуктов. Тетя Катюша поступила на работу в ближайший детский садик. Бабушка Ольга занималась маленьким внуком.

Однажды Фирочка вспомнила свое ночное дежурство на крыше 8 октября, когда исполнился месяц с начала блокады.

Волей-неволей, она считала количество тревог: в ту ночь их было восемь. Прожекторы освещали и пронзали небо. Бомбы, упавшие на крышу, шипели и грозились взорваться. Дым разъедал ее глаза, проникал в глотку, в легкие. Лопатой (единственная техника, которая у нее была) она бросала песок на бомбы и снова оставалась в темноте. Иногда ей приходилось приближаться к бомбам, чтобы загасить их, но она не думала об опасности, она думала только о точности движений и не боялась. И лишь в редкие моменты затишья, ее вдруг охватывал ужас: «Где я? Что я делаю? А вдруг я не смогу загасить бомбу? Жизнь всего дома зависит от меня. И прежде всего жизнь моих родных, которые спят сейчас в холодной комнате».

В те времена в коммунальных квартирах телефонов не было, разве что у самых высоких должностных лиц, поэтому Рита и Фирочка не знали, как закончилась очередная тревога, и всегда беспокоились друг о друге. Чтобы убедиться в том, что все благополучно, сестры старались навещать друг друга как можно чаще. Однажды Фирочка с ребенком ехала к Рите. Трамвай медленно тащился и перед горбатым мостиком вдруг встал. Водитель объявил пассажирам, что трамвай дальше по своему маршруту не пойдет, а свернет в другом направлении. Хочешь-не хочешь, но пришлось Фирочке выйти. Она была очень разочарована, ведь трамваи ходили очень редко – раз в час, а то и в два. Да и сама поездка требовала массу времени. Она планировала вернуться домой засветло, но сейчас было ясно, что осуществить свой план ей не удастся.

Она осталась на остановке с ребенком на руках и посмотрела на удаляющийся трамвай. Он поднялся на горбатый мостик и вдруг раздался оглушительный взрыв. Несколько снарядов почти одновременно напрямую попали в трамвай. Трамвай остановился, сошел с рельсов и упал набок. Фирочка оцепенела, ведь всего несколько минут назад они с Илюшей сидели в этом, теперь разрушенном трамвае! Если бы не изменение маршрута, они разделили бы судьбу пассажиров трамвая. Она обняла испуганного ребенка и впервые с детских лет слова еврейской молитвы «Шма» («Слушай Израиль») спонтанно вырвались из уст Фирочки, женщины неверующей, да и не подозревающей, что она помнит эту молитву. Они пришли к ней от глубокой внутренней потребности, в момент опасности для жизни ее и ее ребенка. И никакие социалистические лозунги, вбиваемые в ее голову на протяжении долгих лет советской власти, не смогли их стереть.

В середине декабря трамваи перестали ходить, потому что все трамвайные рельсы в городе были разрушены. Но Фирочка не отказалась от идеи навещать сестру. Она решила ходить к ней пешком, естественно уже без Илюши. Это был настоящий поход, который продолжался несколько часов, ведь Фирочка была уже очень слаба. «Но Риточка была слабее меня», – рассказывала она дочери, – а близнецы распухли и кричали от голода. Поэтому я и решила сама ходить к ним».

Даже в условиях блокады сестры изо всех сил старались придавать жизни видимость обыденности, нормальности. Некоторые театры в городе продолжали работать. В середине октября Фирочка и Катюша ходили на спектакль Д.Б. Пристли «Опасный поворот». «Большинство зрителей, ну, конечно, и мы с Катюшей принесли противогазы – на всякий случай. А актеры были просто героями, ведь они играли с риском для жизни, но играли великолепно. Нам было очень важно чувствовать себя людьми посреди всего этого кошмара. И ты знаешь, доченька, зал был полон. Вероятно, многие чувствовали, как и мы».

Но со временем единственным источником внешних впечатлений стало радио. Радио работало целые сутки, тикало ночью, объявляло о тревогах. По радио они слушали стихи поэтессы Ольги Берггольц, незабываемый голос диктора Юрия Левитана, музыку, а главное – новости, новости с фронта. 7 ноября воюющая страна праздновала годовщину Великой Октябрьской Социалистической Революции. Впервые с 1917 года на Дворцовой площади не был организован военный парад, но по радио произносились оптимистические речи, раздавалась радостная музыка. В тот же день другая новость потрясла сестер – Кнут Гамсун, их любимый норвежский писатель, согласился с нацистской идеологией. А они-то восхищались тем, как верно он описывал их состояние в своем романе «Голод». Но они и не подозревали, какой голод им еще предстоит.

В конце ноября хлебные нормы всех членов семьи уменьшились. Саня на заводе начал получать 200 граммов хлеба в день, и не было у него ничего, чем он мог бы побаловать ребенка. Сестры, их мать и ребенок считались иждивенцами, поэтому их хлебные нормы упали до 125 граммов в день. В доме не было никаких других продуктов, потому что с середины декабря в магазинах нечем было отоварить продуктовые карточки. Декабрь и январь были месяцами самой высокой смертности в городе. 125 граммов хлеба на человека в день – это была верная смерть.

По рассказам Фирочки, их с Катюшей мама, бабушка Ольга, старинная жительница Ленинграда, часто вспоминала голод начала 20-х годов, когда город еще назывался Петроград. Тогда они тоже пользовались «буржуйками» (маленькими печками), и они напоминали ей времена Гражданской войны. В те времена она исполняла те же семейные обязанности, которые сейчас выпали на долю Фирочки, только у нее уже было несколько детей, которые зависели от нее. По мнению бабушки Ольги, тогдашний голод был несравним с блокадным. Тогда можно было поехать в отдаленную деревню, купить хлеб, муку, крупу и масло и накормить семью. Человек, у которого были деньги, не голодал.

Теперь деньги утратили ценность. Зарплата, которую Саня получал на заводе, не помогала. Никто не интересовался деньгами. Человек, потерявший продуктовые карточки, был обречен на смерть. Однако обмен товарами был весьма распространен. Например, большой ковер можно было обменять на килограмм хлеба, или выменять хорошие кожаные туфли на полкило хлеба, или платье на 100 г. хлеба. Но у родных Наташи уже не было ни ковров, ни платьев, ни туфель – все ценное Фирочка продала еще в начале блокады.

Тогда Фирочка продала и те немногие драгоценности, которые ее матери удалось утаить от «товарищей» – большевиков, которые пришли к ним в усадьбу под Витебском в 1917 году. Тогда они отдали им все, не жалея, но Фирочкина мама спрятала от них самое дорогое – свое обручальное кольцо и бриллиантовую брошь, которую дедушка Илья подарил ей, когда она родила ему сына-первенца, Соломона. У самой Фирочки не было драгоценностей, у нее не было даже обручального кольца, так как ее поколение – новое поколение строителей социализма, считало это проявлением мещанства. Поэтому она продала кое-что из одежды, кроме самого необходимого для них самих.

В середине декабря в доме было пусто и очень холодно, потому что гитлеровцы сумели разрушить все важные системы для существования блокадного города: водопровод, электричество, центральное отопление. К несчастью, в первую блокадную зиму в Ленинграде царил мороз 30-40 градусов ниже нуля. Поэтому Фирочка начала использовать в качестве топлива столы, стулья, шкафы. Сжигание мебели позволило им продержаться какое-то время. Когда же не осталось мебели, без которой можно было хоть как-то существовать, Фирочка поняла, что пришла очередь богатой библиотеки, которую Саня с любовью собирал во время своего холостячества. Уже давно ей не приходилось топить большую печь, потому что у нее не было чем растопить хотя бы саму печь. А «буржуйка» (маленькая металлическая печка) пожирала намного меньше топлива, разогревалась всего лишь после нескольких книг и создавала иллюзию настоящего тепла. Но с такой же скоростью печечка и охлаждалась, поэтому Фирочка топила ее только по вечерам. Родные Наташи старались уснуть в этот короткий промежуток времени, пока им было тепло.

В одну из ночей, когда бабушка Ольга уже была тяжело больна, Фирочка сидела около буржуйки и в отчаянии, не глядя, бросала в огонь том за томом, чтобы хоть как-то согреть комнату. Неожиданно на середину комнаты выскочила огромная крыса, тоже голодная, и уставилась на Фирочку. Не было у Фирочки сил ни убить ее, ни выгнать. А она была женщина деликатная и всегда боялась мышей и крыс. Некоторое время они смотрели друг на друга, и крыса сдалась первой и убежала.

Фирочка очнулась от своего оцепенения, бросила взгляд на книгу, которая застыла в ее руке по пути в огонь – Пушкин. Огонь уже сожрал четыре коричневых томика его произведений издательства «Академия». Санечке было нелегко купить их, но он всегда покупал книги хороших издательств, даже когда был студентом. А она – она сожгла их, чтобы согреть комнату. Он работает сейчас на своем заводе в холоде и голоде, чтобы обеспечить авиацию новыми самолетами… Остались еще два томика: второй и третий. До сих пор они хранятся в семейной библиотеке. В ту ночь Фирочка плакала. И это, несмотря на то, что слезы в ее восприятии всегда были проявлением слабости, и дочь почти не помнит свою маму плачущей.

Они страдали не только от голода и холода. Им не хватало и воды. Фирочка рассказывала Наташе: «Мы возили воду в ведрах, на саночках из Невы от Тучкова моста по Большому проспекту до самого дома. Мы с Катюшей тогда уже совсем ослабели. Иногда по дороге домой саночки переворачивались, вода проливалась, ноги наши скользили, и мы падали на заледеневшую мостовую. Но мы не сдавались, снова возвращались к мосту, спускались к реке, опять стояли в длинной очереди, и, стоя на коленях, набирали воду из проруби.

Мороз был таким сильным, что колени примерзали ко льду. Мы наполняли ведра и отправлялись домой. По всему Большому проспекту лежали мертвые тела. Но мы не плакали, мы всегда думали: надо жить, надо это преодолеть, не смириться. В доме всегда была вода. Хлеба могло не быть, но вода была всегда».

В леденящем холоде комнаты вода в ведре замерзала и покрывалась ледяной корочкой. Кипятили воду в той же маленькой печке. Мылись регулярно. Боялись вшей, но не стригли свои густые пышные волосы, мыли их раз или два в неделю. Не распускали себя. Одежда была заштопанная, но всегда чистая и аккуратная.

Наша война была дома. Это была борьба с собой, со своим телом, которое требовало еды. Гот ин Химмель (Боже Небесный – идиш), доченька, как тяжело мне было нести домой еду и не попробовать ее! Выстоять несколько часов за хлебом на морозе в длиннющей очереди, получить буханку горячего ароматного хлеба – и не попробовать его… Иногда я плакала от голода, но не прикасалась к хлебу, ведь хлеб тогда был нашей жизнью, в полном смысле слова. И Катюша, сама такая ослабевшая, приносила Илюше в кастрюльке компот из садика – свою порцию, отрывала от себя. И папа наш приносил в кармане черный сухарь, который утаивал сам от себя, чтобы отдать его сыну.

Чтобы выжить и не сойти с ума, мы создали себе твердый режим дня, похожий на обычный. Читали книги, слушали музыку, вместе ели. Делили хлеб на три приема пищи: завтрак, обед и ужин. Каждую часть я делила на число едоков. Стелила белую скатерть, пока это было возможно, подавала приборы и тарелки – ради иллюзии совместного приема пищи «как раньше». Годы спустя она рассказывала дочери: «Не знаю, откуда я черпала на это силы. Я думала про себя: я – человек. Я уважаю себя. Я ем из тарелки. Мы их (врагов) одолеем».

Откуда брался хлеб, хотя и скудный, в эти месяцы в блокадном городе при том, что все запасы съестного на складах сгорели? Никто не знает. Но пекарни получали муку и пекли хлеб. Правильно, что хлеб этот был черный и влажный как земля и, по словам Фирочки, – «нельзя было понять, есть ли там зерно вообще. Но у него был запах хлеба, и для нас не было ничего вкуснее него».

По рассказам мамы, с первых месяцев блокады, в условиях строгой секретности, прямо под носом врага, через Ладожское озеро переправлялись суда и паромы, груженные продовольствием. Это были опасные операции, и многие суда утонули под обстрелами, но некоторые из них умудрялись добраться до голодающего города. В ноябре судам приходилось пробивать первый лед на озере, но к концу ноября они уже не могли справляться с этой задачей. Однако спасатели города не сдавались.

И в одну из декабрьских ночей, когда смертность в городе достигла апогея, первые небольшие грузовички, полуторки, прошли по ладожскому льду, и Ленинград снова начал получать хлеб. Дорога была хрупкой, и многие машины тонули вместе с водителями и грузом в ледяной воде. Бывали случаи, когда машины теряли направление, потому что ехали всегда в полнейшей темноте. А сколько девушек – регулировщиц погибло на этой дороге! И среди них их соседка по квартире, молоденькая и бесстрашная Валя Ветрова. Она хорошо понимала, что эта дорога, в самом деле, несла людям жизнь – хлеб.

Как только начала функционировать «дорога жизни», хлебные нормы немного увеличились. Первый успех вдохновил спасателей. Они быстро поняли, что если возможно привозить хлеб в осажденный город, значит можно и вывозить из него людей на обратных рейсах, на тех же грузовичках. Поэтому в конце января было решено эвакуировать полмиллиона ленинградцев по «дороге жизни» на «большую землю». В течение ближайших трех месяцев планировалось вывезти самых слабых, и прежде всего семьи с маленькими детьми.

Родные Наташи тоже вошли в списки на эвакуацию. Однако именно в это время бабушка Ольга тяжело заболела. Ее сердце не выдержало постоянного холода, голода и тревог, и она слегла. Состоялся семейный совет, и было решено, что Риточка обязана спастись сама и спасти своих детей и поедет с ними в эвакуацию в Сибирь, как им было предписано – в город Омск. Младшие сестры, Фирочка с ребенком и Катюша, решили остаться с больной матерью в Ленинграде. Когда мама поправится, они тоже поедут за ними в эвакуацию, с деланным оптимизмом сказала Фирочка. Риточка предложила взять с собой Илюшу, но Фирочка наотрез отказалась разлучаться с сыном. Расставание было тяжелым. Все опасались, что увидеться им больше не удастся.

Риточка начала готовиться к эвакуации со своими тремя детьми. Близнецы, которым в феврале 42 года исполнилось 14 лет, распухли и были уже ко всему равнодушны от голода. Даже Валентин, более активный, чем Наум, лежал без движения. Однако у обоих все еще слышалось сердцебиение. Когда их внесли на одних носилках в грузовик, кто-то сказал: «Они не выживут в дороге». И в самом деле, на рассвете в каждом грузовике обнаружили по пять-шесть трупов детей, но близнецы выжили и даже сумели доехать в поезде до Сибири. Там при простом, но здоровом и достаточном питании они вновь пробудились к жизни. «Это было настоящее воскрешение из мертвых», – рассказывала Рита своим сестрам впоследствии. «Мои «старички» помолодели, у них появились щечки, они начали ходить и бегать и даже шалить, как им и следовало по их возрасту».

А семья Фирочки «застряла» в блокадном Ленинграде. С каждым новым днем их силы таяли. Они слышали, что те, кто добирался до «большой земли», получали 800 г хлеба и обед из нормальной еды – каши, картофеля и даже мяса. Но как далеки они были от этих благ!

Когда Риточка уехала в Сибирь, Фирочка и Катюша бросили все силы, чтобы спасти свою маму. Они и сами уже походили на старушек, потому что жировая прослойка сошла с их тел, растаяли мышцы, началась общая дистрофия, лица были лишены всякого выражения, глаза застыли. Им было больно сидеть, и не было сил ходить. Однако они ходили – по внутреннему приказу. Их ноги двигались по прежним маршрутам – за водой на Неву, в магазин – за хлебом, их руки топили печку, кипятили воду, их сознание теплилось. Они были молодыми женщинами, но месячные у них исчезли, пропала грудь, вместе со всеми признаками возраста. Так выглядели тогда все женщины.

«Когда Санечка приходил домой», – рассказывала Фирочка Наташе, когда дочь уже была взрослой, – «мы не были с ним мужем и женой, мы и не думали об этом. Он страдал от голода и болезней больше меня, как все мужчины во время блокады. Соседки говорили мне – не разрешайте ему приходить домой, ваш муж скоро умрет. Посмотрите, как он выглядит – он еле волочит ноги. Но его было невозможно остановить. Когда он приходил, мы обнимали друг друга, смотрели друг дружке в глаза, сидели несколько минут рядышком – дарили друг другу тепло своих тел. Какое это было счастье! Он обнимал Илюшу, целовал его щечки, приникал к его головке. Словно священнодействуя, он доставал из кармана черный сухарь или кусочек сахара в бумажке. Сын сиял при виде папы, его вечно сосредоточенное личико голодного ребенка светилось от радости – ради этого Санечке стоило проделывать его трудный путь. Потом он с усилием вставал и несколько часов шел обратно на свой завод, ведь трамваи все еще не ходили».

В 80-е годы Наташа прочитала книгу Даниила Гранина и Алеся Адамовича «Блокадная книга». Согласно «Блокадной книге», первыми в осажденном городе умирали подростки – уже в декабре 1941 года, за ними в этом скорбном списке шли старики и маленькие дети – в январе и феврале 1942 года, и последними умирали женщины, которые пытались спасти своих детей от смерти. Несмотря на холод и голод, они должны были спасти жизнь своих любимых, еще более слабых и зависящих от них.

Благодаря усилиям Фирочки и Катюши, бабушка Ольга прожила дольше большинства своих ровесников во время блокады Ленинграда. Перед Великой Отечественной войной она была женщиной относительно здоровой. Конечно, от перенесенных переживаний во время революции и Гражданской войны, у нее временами пошаливало сердце, но, в общем и целом, она не жаловалась на здоровье. На предвоенной фотографии видно, что на переднем плане, в окружении своих взрослых детей сидит пожилая женщина, лет шестидесяти, сильная и весьма энергичная. Однако обстрелы, голод и заботы о жизни родных сотворили свою разрушительную работу.

Уже с начала 1942 года она не могла подняться с постели. Дочери кормили ее «супом», который пытались хоть как-то обогатить считанными крупинками зерна, в то время как в их собственных тарелках не было почти ничего, кроме крутого кипятка. Ведь усилия тех, кто самоотверженно обслуживал «дорогу жизни», были словно капля в море – население города было все еще слишком велико по сравнению с количеством продуктов, которые доходили с «большой земли». А состояние здоровья бабушки было уже необратимым. «Что вы там едите?» – спрашивала лежащая в постели мать у дочерей, сидящих за столом, «как раньше», и которой было не видно содержимое их тарелок. – «Ешь, ешь», – уговаривали ее голодные дочери.

Мать чувствовала, что продержится недолго, и спешила рассказать дочерям то, что было так важно для нее из их семейной истории. В течение долгих лет она скрывала от детей несколько фактов из дореволюционной истории семьи, которые могли повредить им при советской власти. Но сейчас, на пороге смерти, она уже не боялась. И в относительно спокойные от обстрелов вечера обе сестры устраивались на большой кровати, свернувшись калачиком, и, укрывшись одеялами и пальто, слушали рассказы матери. Ей было тяжело говорить из-за сердечной недостаточности, от этого заболевания в его конечной стадии она и страдала. Но она преодолевала слабость и не прекращала свое повествование.

Конечно, Фирочка, которая родилась в 1911 году в Санкт-Петербурге, еще помнила кое-что из «той» жизни. Однако Катюша, ее младшая сестра, не знала ничего об истории семьи. Ведь она родилась в голодные годы в Петрограде, уже после Великой Октябрьской революции, и застала лишь голод и нищету. Но и для Фирочки многое было новым в рассказах матери. Сестры видели, что, несмотря на все их усилия, их мама слабеет с каждым днем, и потому особенно ценили и жадно впитывали каждое ее слово. К тому же ее рассказы отвлекали их от мыслей о холоде и голоде и звучали в их жутковатом жилище как настоящая сказка. Они увлекали даже маленького Илюшу: он лежал в своей кроватке, заботливо укутанный одеялами, не плакал и не требовал к себе внимания, он тоже внимательно слушал голос бабушки и засыпал под его звуки, не понимая их содержания.

* * *

Наша семья была богатой и образованной. Во второй половине XIX века, когда наиболее богатые евреи России получили разрешение на проживание за пределами черты оседлости, мои родные, купцы первой гильдии, переехали в столицу, в Петербург. Поэтому мы, и папочка ваш, и я родились уже здесь, в Санкт-Петербурге. Вы, девочки, помните его в должности мелкого служащего с низкой зарплатой и с больным сердцем. А когда с ним познакомилась я, он был крупным лесоторговцем, полным сил и энергии. Он получил хорошее домашнее образование, а потом учился в еврейской гимназии, а также в Санкт-Петербургском Лесном институте – уважаемом и известном учебном заведении. Сам по себе факт, что он закончил такое учебное заведение, как институт, примечателен, потому что при приеме евреев туда соблюдалась 3-х процентная норма и принимали туда только самых талантливых. Те евреи, которые хотели поступить в университеты сверх процентной нормы, должны были креститься. Но ваш папочка никогда не крестился.

Мои родители тоже дали мне хорошее домашнее образование: меня обучали иностранным языкам, игре на музыкальных инструментах, танцам. Затем я окончила еврейскую гимназию, в которой преподавались и точные, и гуманитарные науки. Когда мне исполнилось 17 лет, я и думать не хотела о замужестве. Я мечтала о поступлении в университет. Но так уж было тогда принято – в наш дом пришла сваха и привела «жениха». Когда я увидела его впервые, ему было 27 лет, и он показался мне старым и слишком серьезным. Он тоже не был от меня в восторге. При взгляде на меня он сказал свахе: «К чему мне такая девочка? Мне нужна серьезная жена, хозяйка дома. А ей впору в куклы играть». Он уже был готов отказаться от затеи сватовства, но мы оба очень понравились друг другу и, в конечном счете, поженились по страстной любви. Хотя я и была совсем юной, я очень старалась быть и красивой женой, и хорошей хозяйкой, потому что очень полюбила его.

На улице Марата (бывшая Николаевская улица), недалеко от Невского проспекта, на котором жили дворяне и купцы, в большом доме со швейцаром у вашего папочки была красивая и просторная квартира, достаточная для многочисленного семейства. Там мы и поселились после свадьбы.

Сестры обменялись беглым взглядом. Фирочка, конечно, помнила ту квартиру, но довольно смутно, потому что после революции их «уплотнили», подселили к ним новых шумных «строителей коммунизма» и сделали общежитие из уютного жилища, когда ей было всего шесть лет. А Катюша помнила лишь маленькую комнату в той квартире, в которой они жили в результате радикального «уплотнения». Из той маленькой комнаты в центре города их окончательно выселили в комнату на Гатчинской улице в 1937 году. Но они не хотели прерывать рассказ матери, и она продолжала.

Кроме квартиры на улице Марата в С.-Петербурге, у нас была усадьба в городе Городок Витебской губернии в Белоруссии. В сущности, это и было наше первоначальное семейное гнездо. Там родились мои родители, дедушки и бабушки. Там родились наши дети. Там в 1897 году родился Соломончик, за ним в 1900 году родилась Риточка, на два года позже родился Левушка, а после него, с перерывом в шесть лет, в 1908 году, родился Арончик, а потом и ты, Фирочка. Зимой мы возвращались в Петербург. Так мы и жили на два дома, пока старшие дети не подросли, и не надо было оформлять их в гимназию. Тогда мы вернулись в Петербург, но использовали каждую возможность, чтобы проводить время на природе. С тех времен, Фирочка, в семье сохранилась фотография. На ней ты, годовалая, сидишь в центре на высокой тумбочке, а я поддерживаю тебя обеими руками.

* * *

Фотография сохранилась в семье Илюши и Наташи до настоящего времени. Сама бабушка Ольга сидит слева от Фирочки и выглядит как молодая красивая дама с волнистыми шатеновыми волосами, убранными наверх в красивый большой узел. На ней длинное платье до полу с кружевами и другими украшениями. В ушах и на пальцах элегантные драгоценности. Во всем угадываются мера, хороший вкус и достаток. Ее свободная поза и открытый взгляд говорят о том, что эта женщина счастлива и довольна жизнью.

Дедушка Илья сидит справа. Его правая рука обнимает младшего сына, Арончика. На дедушке длинный пиджак из добротной ткани с отворотами, белая рубашка с твердым воротничком и аккуратно завязанный галстук. У него высокий выпуклый лоб, его большие карие, чуть татарские глаза прямо смотрят в камеру. Взгляд умный, серьезный. Он выглядит человеком обеспеченным, уважаемым и тоже довольным своей жизнью.

По левую руку от отца стоит 15-летний Соломон в гимназической форме, он стоит навытяжку и напряженно смотрит в объектив. Младший, 4-х летний Арончик, одетый в матросский костюмчик, облокотился об отцовское колено и чувствует себя вполне уверенно. 12-летняя Риточка стоит рядом с матерью в белом праздничном платье. И она, и 10-летний гимназист Левушка, сидящий рядом с сестрой, явно не хотят фотографироваться и смотрят слегка исподлобья. Это придает фотографии необыкновенную естественность. Годовалая Фирочка сидит в коротком белом платьице с вышивкой вокруг шейки, но ее пухленькие ножки обнажены. У всей семьи праздничный вид. Даже младшей дочери сделали аккуратный проборчик в коротких волосах. Можно представить себе, как долго и тщательно готовили детей к этой съемке, однако, заставить улыбнуться никого из них не удалось – безмятежно улыбается и размахивает ножками только маленькая Фирочка. На обратной стороне фотографии написано рукой уже взрослой Фирочки: «1912 год. Артистическая фотография. Санкт-Петербург».

* * *

Мать понимала, что жить ей осталось недолго, и угасала с достоинством. Так, она регулярно принимала бесполезные валериановые капли, чтобы порадовать дочерей и сделать вид, что болезнь у нее обычная, не тяжелая. Сестры подыгрывали матери – они продолжали читать книги, слушать музыку, воспитывать ребенка. Но они жаждали услышать ее рассказы, которые, как они боялись, могли оказаться последними.

* * *

Фирочка (полное имя Эсфирь) помнила себя с очень раннего возраста, но рассказы матери о семейном прошлом словно осветили сильным светом то, что она смутно помнила, или помнила, но не понимала. Среди ее первых воспоминаний были длинные семейные вечера в поместье под Витебском, где они проводили лето. Их дом был всегда открыт для друзей братьев и сестер Фирочки. У старшего брата Соломона была своя компания гимназистов и студентов, которые с удовольствием приходили в их гостеприимный дом. Отец Фирочки – Илья был теплым и веселым человеком. Он играл на скрипке и был великолепным скрипачом. И скрипка у него была великолепная – Амати. Родители учили детей играть на пианино и скрипке. По вечерам вся семья играла и пела, а старенькая бабушка, мама бабушки Ольги, сидела с ними вместе в белом кружевном чепце, чтобы старшие внуки не стеснялись ее седины перед гостями. В перерывах друзья Соломона разговаривали о политике. В эти моменты бабушка обычно стояла у окна, чтобы предупредить заговорщиков о возможном приходе жандармов.

Родители знали о том, что Соломон является членом антиправительственной организации и, очевидно, поддерживали его идеи. Но однажды, несмотря на все усилия бабушки, жандармы ворвались в дом и забрали Соломона и его друзей. Фирочка хорошо запомнила сцену ареста, хотя ей было тогда не больше четырех или пяти лет. Следствие велось в Петербурге, и родители начали часто ездить туда. Они подали прошение в канцелярию правительства и ждали ответа. Иногда Соломону удавалось присылать из тюрьмы короткие записки. Родители читали их по вечерам, но уже не пускали в дом чужих людей и хранили в секрете сведения о сыне.

Однажды в дом доставили особое письмо с золотой печатью. Мама Фирочки вскрыла конверт дрожащими руками. Когда она взглянула на документ, она побледнела так, что Рита сразу увела малышей из гостиной. Арончик и Фирочка прокрались к двери и услышали сдержанные рыдания мамы и слова папы о том, что Соломончик приговорен к расстрелу. Оба ребенка ворвались в комнату и бросились к родителям в отчаянии и рыданиях. Но времени на эмоции у них не было. Родители и старшие дети, включая Арончика, быстро собрались в дорогу и отправились в Петербург, чтобы увидеть Соломона в последний раз. Дома оставили только Фирочку с няней. К их удивлению, все вернулись домой, если не радостные, то довольно спокойные. Выяснилось, что Соломону удалось избежать приговора – он бежал из тюрьмы с помощью его подруги Розы, и в настоящий момент тайная полиция разыскивает его.

После долгой и тревожной паузы от Соломона пришло письмо с посыльным. Отец читал письмо в гостиной, а вся семья напряженно слушала. Соломон писал, что он жив и здоров, Роза находится с ним и во всем поддерживает его. Он просил прислать ответ с посыльным, его старым и верным другом. Вся семья участвовала в написании ответа, а посыльный терпеливо ждал, при этом поглощая неимоверное количество еды и стаканов чая. Он рассказал, что Соломон живет на Урале, в маленьком городке Суксун, что его положение устойчиво, потому что в городке много товарищей по оружию, вот-вот произойдет революция, всему этому кошмару придет конец, и семья вновь объединится.

Но судьба распорядилась иначе. Как раз после Великой Октябрьской Социалистической революции 1917 года надежная жизнь семьи закончилась. Фирочке было уже шесть лет, и она хорошо помнила, как пришли «товарищи», большевики, и забрали все имущество семьи. По правде говоря, родители расстались с усадьбой без особых сожалений. Они тоже вместе со старшим сыном были вовлечены в водоворот событий и разделяли идеалы революции. Как и вся еврейская интеллигенция столичного города, родители в этой семье, и Ольга Вульфовна, и ее муж, Илья Наумович, были демократами – если не по своим политическим взглядам, то по своим чувствам. Поэтому не из страха перед новым режимом они отдали большую часть своего имущества большевикам, а потому что они, в самом деле, верили в равенство всех людей. У них был избыток имущества, и они считали правильным поделиться им с другими людьми и не видели в этом ничего особенного.

И до революции Ольга Вульфовна активно занималась благотворительностью, и муж всегда ее в этом поддерживал.

Фирочка помнила сцены из далекого детства, когда мамины подруги приходили к ним в дом, устраивали долгие заседания за столом в их гостиной и распределяли адреса людей, нуждающихся в материальной помощи. При этом они поедали пироги свежей домашней выпечки, макая их в сладкий кагор, который тогда считался целебным вином. «Так они могли съесть и выпить много», – рассказывала Фирочка своим детям со смехом много лет спустя. В наблюдательности ей было не отказать.

Но действия этих дам были весьма серьезными. Мама Фирочки собирала одежду, деньги, еду, организовывала посещения больных и похороны бедных. За ее столом всегда питалось несколько неимущих еврейских детей, приехавших учиться из провинции в столицу. Они содержали сиротские дома. Поэтому родители Фирочки благословляли приход революции, как приход истинно справедливой власти. А Ольга Вульфовна даже посчитала, что отдала «товарищам» мало – по собственной инициативе она сходила на вещевой склад и отнесла туда свою шубу.

К счастью для семейства Фирочки, они отдали, не споря, свое имущество большевикам. Через некоторое время они поняли, насколько правильно они повели себя – послышались крики и звуки стрельбы. Их соседи из ближней усадьбы отказались отдавать большевикам свое добро, и их расстреляли на месте «именем революции». Это было первое потрясение, которое вызвала революция. Родители Фирочки еще не знали, что в первую же ночь после революции Ленин подписал около шестидесяти декретов, которые превратили владельцев собственности в неимущих. Их имущество было конфисковано в пользу государства, а сами они были объявлены вне закона и не могли обеспечивать свои семьи. В одно мгновение их общественный статус упал до нуля. Чтобы сделать их положение необратимым, Ленин послал приказ народному комиссару по судебным делам уничтожить все нотариальные документы на частное владение землями, заводами и другой частной собственностью.

По словам великого русского философа В. Розанова, Социалистическая революция была для России как «черный огонь». В этом «черном огне» сгорели все иллюзии дедушки и бабушки Наташи, и ее родителей Фирочки и Сани, и даже самого дяди Соломона. Все они очень скоро прозрели, но объединиться семье уже никогда не удалось.

Как и во многих других многодетных семьях, их дети оказались по разные стороны баррикад. Вместе со старшим сыном родители верили в справедливость революции. Но ни он, двадцатилетний юноша, выросший на идеалах демократии, ни они, образованные либералы, не подозревали, каким окажется истинное лицо революции. Это знакомство произошло в годы взросления их второго сына, Левушки, которому в это время исполнилось 15 лет. Не удивительно, что, увидев первые шаги новой власти, он был настроен по отношению к ней враждебно.

В 1917 году Фирочкиному папе было 48 лет. Только вчера он был сильным и обеспеченным человеком, и в мгновение ока он превратился в неимущего безработного, лишенного даже жилья. В глазах властей он стал «подозрительным элементом», как и все, кто не принадлежал к пролетариату или бедному крестьянству. Но у него оставалась еще квартира в центре Петербурга (теперь уже Петрограда), и туда он направился с женой и оставшимися детьми.

Поезда были набиты битком, потому что многие чувствовали себя потерянными в новой действительности и хлынули в большие города. Условия в поезде были невыносимыми. Десятки людей ютились в каждом купе, там царили грязь и заразные болезни. Девятилетний Арончик заразился сыпным тифом и, когда они приехали домой, у него уже был сильный озноб и головная боль.

Они не узнали Петроград. Город был затемнен, повсюду царил беспорядок. Около парадной двери их дома не было привычного швейцара. Дверь их квартиры была заперта на новый замок, на стене висели разномастные звонки, пришлось звонить наугад. Им открыли новые жильцы, совершенно чужие люди. Оказалось, что, согласно приказу новой власти, их «уплотнили», и в квартиру поселили новых людей, оставив им только маленькую комнату. В «их» комнате было холодно и не было электричества. Повсюду были следы мародерства. Оставили только дорогой концертный рояль, производства фирмы «Беккер», известной Баварской фирмы – очевидно новые соседи не нашли ему применения. Спасибо, что не пустили на растопку. Украли и запас свечей. На кухне тоже все было разграблено, включая кухонные принадлежности семьи. Но времени на суд и следствие у них не было, надо было лечить больного ребенка.

Наутро у Арончика была высокая температура, он покрылся сыпью, все время бредил и не реагировал на голоса родных. Обеспечить его настоящей медицинской помощью не успели, и через несколько дней он умер. Маленькая могила Арончика была первой семейной могилой на еврейском Преображенском кладбище в Петрограде. Мальчик был и первой жертвой семьи в горниле революции. Фирочка вспоминала братика до конца жизни. Она рассказывала Наташе о том, как они были близки. Не только о том, что он был другом ее детских игр, ее большим другом, хотя и об этом, конечно, тоже, но и о том, что после смерти Арончика она страдала от одиночества.

Смерть брата, с которым ее разделяли всего три года, была первой смертью близкого человека в ее жизни. К тому же у нее было мистическое чувство, что он взял на себя ее судьбу. Дело было в том, что когда Фирочка родилась, родители поменяли их свидетельства о рождении, чтобы отсрочить его службу в царской армии на несколько лет. Однако Арончик не дожил даже до 10 лет, и не спасли его ни новый возраст, ни второе имя, которое успел дать ему раввин во время болезни. После его смерти, Фирочке вернули ее настоящую дату рождения.

У семьи не было возможности соблюсти семидневный траур по Арончику не только из-за откровенного антисемитизма их соседей, но и прежде всего потому, что родители должны были думать о том, чем накормить голодных детей, ведь у них не было даже хлеба. Это был период «военного коммунизма», адское изобретение Ленина. Оно состояло в изъятии хлеба у крестьян в количествах, необходимых для города, и раздаче его рабочим на заводах и других предприятиях. Это был безденежный обмен на сельскохозяйственную технику. Как «подозрительные элементы», родные Наташи не имели права на получение продовольственных карточек, поэтому не получали от государства никакой поддержки.

Фирочкиной маме пришлось ездить в ближние пригороды Петрограда, а потом и в более отдаленные, чтобы спасти от голода уцелевших членов семьи. Для этого ей приходилось идти на неприсущую ей практичность. Поскольку она все же умудрилась скрыть от «товарищей» некоторые драгоценности, сейчас она постепенно обменивала их на муку, крупы и хлеб. Выяснилось, что и ее муж способен на здоровую инициативу не только в условиях свободного рынка, но и «военного коммунизма». Он совершенно не боялся физической работы, раздобыл «буржуйку» – маленькую металлическую печурку, столь необходимую в их разграбленном жилище. Она быстро согревала маленькую комнату, помогала вскипятить чайник и даже сварить суп, потому что заниматься этим в кухне было иногда весьма неприятно и даже опасно – соседи могли подбросить в кастрюлю какую-нибудь отраву.

Революция была анти-буржуазной, и название «буржуйка» привилось. Такими же печурками обогревались и в блокадном Ленинграде во время Великой Отечественной войны, хотя класс буржуев давно был искоренен, но само слово осталось. Была «буржуйка» и у родных Наташи. Когда после войны родилась сама Наташа, она обнаружила в чулане маленькую металлическую печечку. Фирочка объяснила дочке, что у нее не хватило духу выбросить ее. Слово «буржуйка» рассмешило девочку. Но она поняла, что печечка участвовала в спасении ее семьи во время блокады Ленинграда.

И тогда, зимой 1921/22 гг. тоже было особенно холодно. Ту зиму Фирочка уже помнила хорошо, приближался ее очередной день рождения, а родителям было нечем растопить буржуйку и побаловать дочку хоть каким-нибудь лакомством. Они с трудом могли обогреть свою маленькую комнату. Неожиданно «люди из бывших» были приглашены на разгрузку вагонов на железнодорожный вокзал, куда прибыли поезда с бревнами. Ослабленные голодом, в некогда нарядной, а теперь изрядно поблекшей и поношенной одежде, родители Фирочки пришли на вокзал, чтобы заработать на топливо для дома. Вместе с другими «бывшими» они с трудом разгружали вагон, а рядом стоял наблюдающий и следил, как они носят тяжелые бревна своими неумелыми руками в заштопанных перчатках.

Возможно, тогда Фирочкина мама вспомнила о меховой шубе, которую она отнесла «товарищам» на вещевой склад для бедных по собственной инициативе? Возможно, и в голове ее мужа мелькнула мысль, что совсем недавно он был процветающим лесоторговцем, в его доме было тепло и светло, у пианино сидела красивая женщина, играла вальсы и мазурки Шопена, а их дети танцевали. А после этого он сам играл на скрипке, и все затихали, слушали только скрипку и забывали свою ликующую радость. А что теперь? Он посмотрел на жену и ужаснулся ее бледности, тонким морщинкам на ее лице, все еще красивом. Что сотворила жизнь с той девочкой? Неожиданно она потеряла сознание и упала на снег. Он бережно помог ей прийти в себя и подняться. В конце концов, они сумели привезти на саночках домой несколько бревен для обогрева своего маленького жилища.

Дома жена сказала ему, что перед обмороком почувствовала сильную слабость и головокружение и объяснила это постоянным голодом. Но на следующий день она все же сходила к женскому врачу и от него узнала, что после долгого перерыва она снова в положении. Родители Фирочки были оптимистами. Они обрадовались нежданной беременности. Их любовь выстояла и в богатстве, и в бедности, и при царском режиме, и при режиме большевиков. И спустя положенный срок, в самом конце мая, у них родилась младшая дочь, Катюша.

Девочка была слабенькая, тихая, и ей требовалось непрерывное внимание. Старшие дети уже покинули родительский дом. Соломон жил на Урале с женой Розой, и у них родилась дочь Людмила, Люся, или Буся, как она себя называла. Рита вышла замуж за Павла, и у них тоже родилась дочь – Лиля, так что и она жила своей жизнью. Двадцатилетний бунтарь Левушка уехал в Москву искать приключений и там работал на заводе. С родителями остались только одиннадцатилетняя Фирочка и новорожденная Катюша. Катюша была таким слабым младенцем, что вся душа Фирочки отозвалась на ее безмолвную мольбу о помощи. Так вошла в жизнь Фирочки ее младшая сестра Катюша, ее душевная подруга на всю свою короткую жизнь. Так родители Фирочки, которые уже были молодыми дедушкой и бабушкой двух внучек, стали родителями новорожденной дочки. Если бы власти в этот самый момент не сообразили пригласить специалистов «из бывших» на настоящую работу, не выжить бы им всем четверым ни за что.

Но рождение Катюши ознаменовало начало счастливого периода в их жизни – «военный коммунизм» сменился «новой экономической политикой», нэпом. Правительство было вынуждено пригласить специалистов «из бывших» – как раз таких, как Фирочкин папа, уже не на разгрузку вагонов, а на развитие промышленности, развитие свободного рынка. Ведь новая власть еще не успела воспитать людей подобной квалификации, хотя остро нуждалась в их знаниях. Так или иначе, но года на два жизнь улыбнулась этому семейству, и его глава начал трудиться на благо страны.

Однако относительно обеспеченное существование семьи быстро закончилось. Не прошло и двух лет, как начались судебные процессы против «бывших», папу Фирочки и Катюши уволили с хорошей работы. На этот раз окончательно.

* * *

Фирочка мало помнила о периоде материального благополучия семьи и рано познакомилась с бедностью. Она видела усилия родителей дать детям образование «как прежде». Несмотря на материальные трудности, родителям и в голову не приходило продать рояль или скрипку. При своих скромных средствах они пытались развивать способности детей. Фирочка была очень талантливой девочкой: она хорошо рисовала, пела, играла на рояле, легко осваивала языки, писала стихи. Ее мама, Ольга Вульфовна, была основным источником ее разностороннего образования. Она всегда была рядом с дочерью и заботилась о ее духовном развитии точно так же, как в недалеком прошлом заботилась о своих старших детях – Соломоне, Леве, Риточке и Арончике.

Когда Фирочка подросла, родители вместе выбирали самую хорошую еврейскую гимназию в Петербурге для своей дочери. Эта гимназия просуществовала до тех пор, пока не запретили все еврейские гимназии в стране. Там она изучала точные науки с такими же рвением и легкостью, как и гуманитарные. Но ни в коем случае она не была «синим чулком». Она была здоровой девочкой, энергичной и к тому же еще и хохотушкой. Когда ей было 14 лет, один из учителей гимназии посвятил ей стихотворение, возможно чуточку приторное, но написанное от чистого сердца:

«Глядя на вас, я по цветам тоскую,/ Мне нужно роз, нетронутых никем,/ И пышных астр, зовущих к поцелую, / И нежных хризантем./ И тем венком задумчиво украшу/ Ваш белый лоб и карие глаза,/ Чтоб не коснулись головки вашей./ Ни буря, ни гроза». /

Позднее, в беседах с Наташей, Фирочка слегка смущенно смеялась, но всегда любила цитировать это стихотворение… С точки зрения дочери, романтичный учитель верно описал лицо своей ученицы, в особенности контраст между высоким белым лбом и карими глазами. Однако сама она никогда не считала себя красивой, а если ей делали комплименты, она со смехом цитировала свою любимую Раневскую: «Я никогда не была красива, но я всегда была чертовски мила».

* * *

Случайные заработки, забота о родных – все это влияло здоровье их отца. Фирочка рассказывала, как они ставили для своего папы тазы с теплой водой, делали ему ножные ванны и тем самым помогали ему справиться с частыми приступами «грудной жабы» (стенокардии). В 1932 году он умер от продолжительной болезни сердца в возрасте всего лишь шестидесяти трех лет. Отец оставил семью в состоянии нищеты, и не по своей вине. Он был похоронен рядом с Арончиком в бедной половине еврейского кладбища.

Наташин дедушка родился в образованной и успешной семье, а умер практически неимущим. Он на себе испытал расцвет столичной еврейской культуры и ее закат. К счастью для него, ему не дано было увидеть ее полного уничтожения.

* * *

Поэтому, когда Катюша вышла из возраста младенчества и начала запоминать события, ничего, кроме страха перед властью или ужасов бедности, ей не припоминалось. У нее не было ни малейшего представления о прошлом семьи, и рассказы угасающей матери были для нее полным откровением. Но и старшая Катюшина сестра, Фирочка, мало помнила о былом благополучии, поэтому обе они жадно слушали рассказы матери, которая все чаще останавливалась, кашляла, пила воду и задыхалась.

* * *

В один пасмурный весенний день закончились рассказы матери, которая держалась до самого конца без жалоб. Сестры осиротели. Они надеялись сохранить мать в живых до лета, а там чудодейственная природа могла помочь им в их усилиях. Но и так их героизма хватило до поздней весны. Ведь стариков в городе, по страшной статистике Гранина и Адамовича, к этому времени уже не осталось. А их мама умерла 18 апреля 1942 года. Тысячи людей умирали от голода и болезней в ту пору в Ленинграде. В большинстве своем их хоронили в братской могиле безо всякой записи, потому что у их обессиленных от голода родных не было сил похоронить своих любимых.

Когда умерла мать, Фирочка собрала все свои силы, чтобы оказать ей последние почести. Вот что написала сама Фирочка для своей внучки несколько десятилетий спустя об этом дне: «Изнуренная голодом, холодом и обстрелами женщина ходила по Гатчинской улице и останавливала каждого мужчину, обращаясь с просьбой: «Помогите сколотить гроб» – это последнее желание моей матери, которая хотела быть похороненной рядом с отцом, но не надеялась, что в блокадное время это будет возможно. Никто из тех, к которым я обращалась, не высмеял, не выругал меня, и только отвечали: «нет сил», «не можем». А я все обращалась и просила. Неужели это была я? И все же нашелся один человек, который согласился за хлебные карточки это сделать».

Но это было не единственное, чего она добилась тогда. Сестры установили гроб на все те же незаменимые саночки, Катюша осталась дома с Илюшей, а Фирочка повезла мать в последний путь на еврейское кладбище на проспект Александровской Фермы – расстояние, которое сейчас при современных видах транспорта, включая метро, занимает минимум часа полтора времени. Она знала, что за несколько дней до этого, 15 апреля, после четырехмесячного перерыва, первый трамвай прошел по Большому проспекту. Но было запрещено заносить в трамвай покойника. «К счастью» для Фирочки, весна в 1942 году наступила позднее обычного. Та первая блокадная зима была по-особому холодной и длинной. Даже в марте мороз достигал 20 градусов. И в апреле все еще лежал снег, и это «помогло» ей тащить саночки на кладбище.

Сколько времени она шла? Этого не знает никто. Известно лишь, что в тот день она была голодна больше обычного, потому что она отдала свою и Катюшину пайку хлеба могильщику за то, чтобы он похоронил их маму рядом с могилой отца, который умер за десять лет до этого.

Благодаря дочерям, их родители соединились вновь, на этот раз навечно. Свидетельство о смерти матери и свидетельство о ее захоронении Фирочка хранила среди самых важных документов. При жизни Фирочки Наташа никогда не видела их.

Когда Фирочки не стало, Наташа нашла их в маленькой сумочке в укромном месте в ее шкафу. Лишь немногие в Ленинграде получили подобные документы в Ленинграде 1942 года. Видимо, способность преодолевать трудности и слабости характера Фирочка научилась во время блокады Ленинграда.

* * *

Но и за многие годы до войны, когда Фирочка только подрастала, она, по образцу своих родителей, всегда готова была помочь людям или, как говорится, «взвалить ношу на себя». Когда их папа умер, их маме, Ольге Вульфовне, было 53 года. Все годы своего замужества она, по современным понятиям, была домохозяйкой. Она рожала, растила и воспитывала детей и была преданной женой своему мужу. До революции в доме были кухарка, горничная и гувернантка, но первоначальным образованием детей всегда занималась она сама. Она была образованной женщиной, знала языки и музыку, но у нее не было ходкой, легко применимой в условиях террора профессии, которая дала бы ей возможность начать жизнь сначала после смерти мужа. Она была женой человека «из бывших», и это создавало ей дурную репутацию.

У нее на руках была 10-летняя дочка Катюша, девочка талантливая, как и все ее дети, но слабенькая, потому что родилась она в период голода, и периоды эти постоянно возвращались, и потому состояние девочки не улучшалось. Максимум, что могла предпринять мать, в дополнение к исполнению домашних обязанностей и уходу за младшей дочерью, это давать частные уроки музыки и иностранных языков детям относительно богатых людей. Только где их было взять в то время? Да и признанных дипломов у нее не было. Ведь в университет она так и не успела поступить. Поэтому она получала гроши.

Оценив сложное материальное положение их уменьшившейся семьи, Фирочка приняла решение содержать маму и сестру. Фактически она уже работала несколько лет. Она начала свой трудовой путь, когда еще училась в старших классах гимназии. В четырнадцатилетнем возрасте она сама пришла в отдел народного образования и попросила, чтобы ее направили на работу среди взрослого населения. И не побоялась работать в тюрьме и обучать заключенных скорняков чтению и письму – тогда это называлось ликвидацией безграмотности, или ликбезом. Но это была добровольческая работа, и она почти не получала за это денег, возможно лишь символическое вознаграждение. Однако Фирочка работала там с большим рвением и удовольствием и впоследствии рассказывала дочери немало интересных эпизодов о своей работе в скорняжной мастерской при тюрьме, о своем первом опыте на трудовом поприще.

В 1927 году Фирочка окончила школу и поступила в химический техникум, в котором училась три года. После этого она поступила на работу в институт Охраны Труда, чтобы «заработать» стаж для поступления в Университет. Тяжело было поступить в университет девушке из семьи «эксплуататоров», несмотря на все ее отличные оценки. Абсолютное предпочтение отдавалось выходцам из рабочих и бедных крестьянских семей. Человеку из трудовых слоев населения легче было получить высшее образование. Но Фирочка начала работать всерьез не только ради того, чтобы накопить стаж – она хотела помогать часто болеющему отцу.

Когда отец умер, ее зарплата стала принципиально важна для семьи, она стала практически единственным источником их дохода. Братья, давно покинувшие дом, приехали на похороны отца. Соломончик, как старший сын, прочитал на могиле кадиш (поминальную молитву), отсидел с матерью и сестрами семь дней траура и уехал обратно на Урал к жене и дочери. Второй брат, Левушка, приехал из Москвы. Из юноши-бунтаря он превратился в мужчину-бунтаря. За несколько лет до этого он начал работать в Москве на заводе и одновременно учиться в институте.

Одаренный юноша, он не только отлично учился, но и быстро освоил рабочую профессию и начал выполнять по несколько сменных норм. Заводское начальство хотело наградить его, повысить его зарплату. Но неожиданно оно изменило свое решение, увеличило сменную норму для всех и понизило зарплату тем рабочим, которые не могли выполнить прежнюю норму. На следующем комсомольском собрании Левушка попросил слова и рассказал товарищам о несправедливом решении начальства. Президиум собрания попытался заставить его замолчать, но бесстрашный Наташин дядя, разбушевавшись, бросил свой стул в сторону сцены. Хорошо, что он промахнулся. Но с точки зрения начальства то, что он совершил, было верхом дерзости, а возможно, даже политическим вредительством, поэтому он оказался в ссылке. Произошло это буквально вслед за смертью отца, поэтому рассчитывать на помощь сыновей Ольга Вульфовна не могла.

Риточка была полностью погружена в свою семейную жизнь. Теперь она уже была счастливой матерью троих детей: к ее старшей дочери Лиле прибавились сыновья-близнецы Валентин (Вульф) и Наум (Нахум, Нема), так что средств на помощь матери и сестрам у нее, по-видимому, тоже не было. Так Фирочка стала единственным кормильцем маленькой семьи. Она делала это с радостью, из внутренней потребности, потому что по своему характеру всегда любила помогать кому-нибудь, и делиться с ним всем, что у нее было.

Когда Фирочка набрала двухгодичный рабочий стаж в институте Охраны Труда, ей было трудно решить, какую профессию выбрать, ведь она была одарена в разных областях. И тогда одновременно она поступила на три факультета: медицинский, химический и литературный. «Я хотела проверить, что мне нравится больше всего, потому что все меня интересовало», – рассказывала она дочери. – «Но из медицины я сбежала, потому что испугалась практики в «анатомичке» – операций на трупах. Пришлось бросить и мою любимую литературу из-за строжайшей цензуры. Ведь что можно было тогда писать? Только восхвалять режим. Поэтому я выбрала физическую химию и полюбила ее на всю жизнь». Однако из-за трудного материального положения семьи она вынуждена была учиться на вечернем отделении химического факультета, а в дневное время продолжать работать. Потому и не удалось ей посвятить весь свой талант и все свое время одной только учебе. Как и ее дочери, много лет спустя, только совсем по другой причине.

Если проследить годы работы Фирочки в институте Охраны Труда, то можно заметить ее довольно быстрое продвижение по «карьерной лестнице», если это выражение применимо к статусу студентки. Она начала работать там сразу после окончания Химического техникума в 1930 году в должности техника-химика. Спустя два года, после поступления в Технологический институт, ее повысили до должности старшего лаборанта. За отличную работу и творческое участие в научных опытах ее неоднократно премировали бонами на покупку учебной литературы и значительными денежными премиями, и однажды даже дополнительным двухнедельным отпуском. А в феврале 1937 года студентка-вечерница была переведена на должность младшего научного сотрудника! В рекомендации, представленной Ученому Совету, ее руководитель писал среди прочего: «Поскольку все ее изобретения осуществлены в промышленных условиях на высоком научном уровне, кафедра присуждает товарищу Эсфири Ильиничне должность младшего научного сотрудника, несмотря на факт, что у нее пока нет полного высшего образования».

Продвижение Фирочки по работе не было формальным, оно отражало ее реальные достижения в науке. Уже в первые годы работы у нее было несколько патентов. Она разработала новые методы обнаружения поглощения металлов организмом человека. Удалось ей обнаружить и способы определения ядовитости газов в воздухе, и уровень содержания ядов в растениях. Начальство Института Охраны Труда не оставило эти достижения незамеченными и порекомендовало свою молодую сотрудницу проводить практикумы по промышленной химии для врачей факультета повышения квалификации. С момента назначения Фирочки на должность научного сотрудника она проводила самостоятельную научную работу и опубликовала семнадцать статей еще в студенческие годы. Ее исследования, как и многих других ученых ее поколения, были прерваны войной. И только весной 1945 года значительно повзрослевшая после блокадных испытаний женщина смогла завершить высшее образование и стать, наконец, дипломированным специалистом.

Зарплаты Фирочки с трудом хватало на нужды маленькой семьи, поэтому скромность Фирочки в одежде граничила с бедностью, а питалась она в течение дня самой дешевой колбасой «собачья радость» с хлебом. Об этом она рассказывала своим детям с юмором и сама первая смеялась. «Они-то с Катюшей думали, что днем на работе, и после работы в институте я питаюсь «разносолами». А я приходила домой поздно вечером голодная как волк, ела все, что мамочка давала, и ложилась спать. Молодость меня выручала. Я была тогда здоровая как камушек».

Возможно, Фирочке было нелегко отказаться от нового платья или от вкусной еды, но Наташа никогда не подозревала о подобных желаниях своей мамы. В ее глазах, мать была человеком скромным, особенно в ее материальных запросах, и такой она и осталась до конца своей жизни. Точно так же она воспитывала дочь: «Молодость украшает тебя, а не одежда. Картина украшает раму, а не рама картину».

Но были для Фирочки такие значительные вещи в жизни, от которых даже она никак не могла отказаться – это от еженедельного похода в театр оперы и балета имени Кирова (или в Маринку, как было принято запросто называть этот великолепный театр). Она покупала туда самый дешевый билет, на самый высокий балкон – в «раек», и наслаждалась музыкой, голосами, или балетом. Ну и понятно, что она позволяла себе покупать самые лучшие и дорогие учебники по химии. Но это было уже максимумом того «шика», который она могла себе позволить. Основным приоритетом в шкале ее ценностей были здоровье и потребности ее мамы. Ну и, конечно, ее младшей болезненной сестры Катюши.

Катюшина физическая слабость не мешала ей быть отличницей в школе. Она изучала языки и музыку под руководством своей мамы, и обе получали от этого огромное удовольствие. У девочки было явное дарование в области искусства. Катюша хорошо пела, у нее было высокое чистое сопрано, очень приятное для слуха. Старый рояль, переживший все испытания, выпавшие на долю этой некогда большой и неразлучной семьи, сейчас служил источником радости для них троих. Все в Катюше было мило: и миниатюрная фигурка, и грациозные движения, и доброжелательный, и в то же время задорный характер, и ее чувство юмора. Она не была особенно красива, но у нее были огромные карие «семейные» глаза и чудесные пышные волнистые волосы, как у ее мамы. Только одно тревожило мать и сестру: Катюша была очень худенькой и бледной, и взгляд у нее был серьезный не по возрасту. Поэтому мать и сестра всегда старались порадовать ее и развеселить девочку.

Однажды Фирочку вместе с большой группой молодых специалистов отправили в командировку от института Охраны Труда. Цель командировки была проверить уровень воздействия химических веществ на здоровье рабочих на Волжских предприятиях, от Волгограда до Астрахани. В памяти Фирочки сохранились два эпизода из этой поездки. Первый – все время поездки она страдала от сильного голода, потому что ее коллеги питались только хлебом с копченым салом, которое взяли из дома – ведь все они были бедны, как и она. А в это время Фирочка, с детства привыкшая к соблюдению кашрута, ела один хлеб. Товарищи уговаривали ее: «Фирочка, ну съешь хоть немного! Ты же умрешь от голода». Но она была тверда и не соблазнялась.

Второй эпизод той поездки был связан с матерью и Катюшей. Почти на все деньги, какие у нее были с собой, Фирочка купила персики, чтобы удивить и порадовать маму и сестру. Персики были редким и дорогим фруктом в Ленинграде. Даже когда росли дети самой Фирочки, Илюша и Наташа, в 50-е и 60-е годы, продавцы с Кавказа привозили персики и продавали их на рынках по высоким ценам. Хорошо, если детям удавалось попробовать персики раз в сезон. Но тогда, в 30-е годы, персики были поистине экзотикой. Всю дорогу домой в поезде Фирочка проверяла чудесные плоды, переворачивала их с одного бочка на другой, чтобы они не подгнили. И что за радость была, когда она благополучно привезла их домой! Катюша так радовалась, что ее щечки слегка зарумянились, глаза были полны благодарности. Их мама даже чуточку всплакнула от избытка волнения: «Фирочка, ты сделала это только для нас и совсем не думала о себе. Посмотри, как ты похудела! Наверное, все деньги потратила на персики. Добрая ты душа!»

Добрая душа, хорошая дочь, хорошая сестра, а потом хорошая жена и хорошая мама – в этом и была ее суть.

* * *

После смерти матери в апреле 1942 года, сестры собирались отправиться в эвакуацию к Риточке в Сибирь. Но тут весна вступила в свои права полным ходом, и «дорога жизни» прекратила свою работу, потому что на спасительном Ладожском озере начался ледоход. Поэтому им пришлось остаться в осажденном городе до следующей зимы. Это было убийственно и для них, и прежде всего для ребенка. Илюше в том же апреле 1942 года, за несколько дней до смерти бабушки Ольги, исполнилось два года. Он был совершенно истощен. Несмотря на все усилия взрослых, Илюша чах день ото дня – и от голода, и от отсутствия света, и от отсутствия движения. Из-за постоянной опасности обстрелов у них не было возможности пойти с ребенком погулять и дать ему подвигаться за пределами тесной комнаты. Бутылочка молока, которую Фирочка с трудом выпросила для него на молочной кухне и получала ежедневно, спасла его от неминуемой смерти. Там, на кухне, она видела не раз страшные картины: женщина пила молоко из бутылочки, а рядом в коляске плакал младенец. Такое тоже случалось во времена голода.

Но Фирочка и Катюша ограничивали себя во всем, чтобы сохранить жизнь ребенка. Фирочка ела так мало, что приходя домой, теряла сознание от голода и падала замертво. Крошечный кусочек хлеба, который мать пока была жива, а после смерти матери, Катюша, проталкивали ей в рот, возвращал ей жизнь не один раз.

В умирающем городе сестры учили ребенка правилам гигиены. Они с гордостью цитировали его утренние высказывания: «Мыться, бриться, причесываться», – он говорил это по-детски, не произнося все звуки. Потом он робко добавлял: «И к столу, к столу» и еще: «Пожалуйста». Понятно, что ему давался самый лучший кусочек, который только был в доме, даже самый маленький. И все же состояние его ухудшалось. Несмотря на это, взрослые учили Илюшу декламировать стихи и слушать классическую музыку (они сохранили патефон и пластинки и в период блокады). Это была семейная традиция, которую передали им родители, и сейчас истощенные обессиленные сестры пытались передать эту традицию косоглазому крошечному мальчику, который уже не мог стоять на ножках.

Катюша вела дневничок. На самом деле, это не дневник и не тетрадь. Сохранились лишь отдельные листки, бумага пожелтела, края ее обтрепались.

Март 1942. Илюшеньке скоро два года. 5 февраля сказал: «Тетя Катюша, поди сюда». Говорит фразами: «Илюша холосый мальчик», «Пононой ночи», «Мамуля, дай кадас (карандаш) писать письмо», «Надо дать бабуле валелянку». Восхитительный мальчик. Он говорит: «Надо мыться, бриться, причесываться». Он зовет меня: «Катя, Катечка, Катюшечка. «Какая пеканая (прекрасная) музыка. Пости, миляя!» Питание пониженное. Чудный, спокойный ребенок. Очень ослабел. В основном сидит или лежит». Дальше не разобрать.

Через месяц после смерти матери, в той же тетради появляется запись Фирочки: «Илюшеньке исполнились два годика и месяц. Он давно уже говорит целыми фразами. Например, на днях сказал: «Зеленая тизеля (тяжелая) масина стиит коло дома», «не понимаю, де нася тетя Катюся», «какое событя» (событие)…. и многое другое. Но походка у него неустойчивая и ножки ослабели. При этом он веселенький и бодрый».

10.06.42. Илюшенька совсем не ходит. Цинга. Даю ему аскорбиновую кислоту.

12.06.42. Он говорит: «Не бойся, мамуля, это машина шумит – не обстрел. Я с тобой». И хохочет. «Ребята, пойдемте-ка гулять». Стихи: «Здравствуй, май дорогой, ждем тебя давно, золотые пчелы к нам летят в окно» (кажется, так, но разобрать написанное трудно – Фирочка писала карандашом, бумага выцвела, края листа оборваны). Просили повторить, но он говорит: «Илюшка прямо шалун (пама силун) – «фатит, устала».

20.06.42. Илюша задумчиво говорит: «на люлице дождик. Гулять незя. Илюша будет дома». И все это протяжно, задумчиво. А стихи он декламирует полные радости. Совершенно не связаные с войной.

Маленький ребенок, который хочет есть, просит еду у взрослых или плачет. Но Илюша не просил ни о чем. Он сидел в своей кроватке, тихий и сосредоточенный и терпеливо ждал, когда ему дадут поесть. Когда Фирочка выносила его на улицу, чтобы он увидел солнечный свет, он не видел там ни кошек, ни собак, ни птичек, потому что уже в декабре 1941 года съели всех животных, и в городе царили либо мрачная тишина, либо шум взрывов. У ребенка не было никакого представления ни о лае собак, ни о мяуканье кошек, ни о пении птиц. Образ большого слона, однако, все еще витал в его воображении. Благодаря рассказам взрослых, он стал большим теоретиком, но жизнь его была бедна впечатлениями. Но и в этих условиях он любил прогулки и плакал, когда шел дождь. Ну а взрослые радовались, когда погода была неподходящей для проведения воздушных обстрелов. Несмотря на все усилия взрослых, ребенок продолжал худеть и хиреть.

Спас его профессор Тур, детский врач, специалист по детским болезным. Летом 1942 года он продолжал принимать больных, но только дома, потому что у него самого уже не было сил ходить в больницу. «Перед визитом к профессору мы с Катюшей долго размышляли и, наконец, решились – делать нечего, ребенка надо спасать, продадим-ка мы папочкину скрипку, последнюю ценность и память о наших родителях, которая осталась в доме. Хорошо, что пришел Санечка, принес деньги с завода – зарплату и помощь друзей, и нам удалось сохранить свою реликвию в семье».

Профессор жил на Большом проспекте Петроградской стороны. Он внимательно осмотрел Илюшины ножки и выписал рецепт на аскорбиновую кислоту, которую тогда было не достать ни в одной аптеке. «Ты ведь знаешь, доченька, что я человек старой закалки, я привыкла оплачивать труд. Я положила ему на стол конверт с деньгами, поблагодарила его от всей души и вышла на лестницу с ребенком на руках. Мы были уже на первом этаже, когда он догнал нас, буквально втиснул мне в руку свой гонорар обратно, так как я ни за что не соглашалась его брать, и сказал: «Мы сейчас смотрим смерти в глаза – возьмите деньги. Достаньте лучше аскорбиновую кислоту, она спасет вашего ребенка». Я стояла и молча смотрела на него, понимала, что денег он не возьмет. Слезы сами катились у меня из глаз. Он был очень истощен. Он начал медленно-медленно подниматься по лестнице, часто останавливался, чтобы отдышаться. Он был светилом науки и благородной личностью. А голодал так же, как мы».

И действительно, из Петроградского Райкома Партии его рецепт направили в больницу Филатова, мне выдали чудодейственную тогда аскорбиновую кислоту, и ребенок начал поправляться».

Но что сохранило жизнь самой Фирочки? Ведь все, что было у нее, она отдавала сыну и младшей сестре, а до этого еще и матери.

Ей помогали сила воли, самодисциплина и строгий режим дня. Это выражалось в раннем вставании по утрам, умывании ледяной водой, растапливании печки, стоянии в очереди за хлебом. И так – каждый день в течение долгих часов, несколько походов с ведерком на Неву за водой, ежедневная необходимость принести ребенку бутылочку из молочной кухни, дежурство на крыше несколько ночей в неделю… И главное – не сломаться, не ослабеть. Те, кто позволяли себе расслабиться, очень быстро умирали. И каждый день обстрелы, налеты, и болезнь сердца все сильнее и сильнее давала о себе знать. Много раз она была близка к смерти. Она преодолела все. И человек, который жил в ней, победил.

После смерти матери ей осталось сделать последнее усилие – эвакуировать из Ленинграда ребенка и младшую сестру. Ее муж должен был оставаться в осажденном городе на заводе и выполнять свою трудную работу по обеспечению фронта до конца войны, до победы. В одну из ночей зимы 1942-43 годов сестры посадили ребенка на все те же саночки и отправились к Финляндскому вокзалу, чтобы сесть в поезд, довозящий блокадников до «Дороги Жизни» – до Ладожского озера.

Сегодня проспект, ведущий к Ладожскому озеру, покрыт асфальтом. Вместо обычных верстовых столбов там стоят столбы с надписью «Дорога Жизни». Рядом с проспектом выросла березовая роща из 900 берез – по числу дней блокады. Во дворе музея «Дорога жизни» стоят транспортные средства: два грузовичка и автобус. Они выглядят маломощными и устарелыми. Но как раз такие машинки и вывезли из осажденного Ленинграда более полумиллиона жителей по заледенелой глади озера. На этой дороге была спасена и семья Наташи.