Ивсе же мир Наташи начинался не с Большого проспекта, а прежде всего с Гатчинской улицы, на которой она родилась. А вот ее-то Наташа и не любила. Да и кто мог бы ее полюбить? Гатчинская улица была темная, узкая, машины непрерывно ездили по ней с огромной скоростью. Во всяком случае, так казалось Наташиной маме, Фирочке, поэтому она категорически запрещала своей маленькой дочке переходить через дорогу одной, а тем более играть на дороге. Но дом, в котором они жили, очень нравился девочке. Он был старый, постройки начала ХХ века, крепкий, семиэтажный, покрытый серыми выпуклыми гранитными плитками. Он и сейчас стоит на своем месте и ничего ему не делается. Маленькая Наташа любила гладить его шершавые плитки, прислоняться к ним щекой.

Квартира, в которой жила их семья, находилась на нижнем этаже, в полу – подвальном помещении, но не в самом подвале, ведь под их двумя низкими окошками было еще одно, дополнительное оконце, правда, без стекла – в кочегарку. Зимой топили углем. Наташа помнила, как разгружали с грузовиков уголь и при этом иногда лопатой разбивали их оконные стекла. Огромная черная куча угля доходила до середины окон, и в комнате всегда царила мгла. Возможно из-за этого у старшего брата Наташи – Илюши и у самой Наташи еще в детстве испортилось зрение.

Конечно, в их доме был центральный парадный, всегда освещенный, вход. Но вход в их квартиру был через арку и далее в подворотню. Надо было остановиться как раз посередине темного прохода и разглядеть старательно запертую от воров дверь. За ней следовала еще одна, внутренняя дверь. Ее тоже запирали огромным ключом. На ночь, для верности, эти две двери соединяли огромным металлическим крюком, сломать который было не под силу никому за все время его существования. Этот крюк входил в петлю со страшным скрежетом. До сих пор Наташу иногда посещают кошмарные сны о том, как она в полном одиночестве и в кромешной тьме идет по той подворотне, кто-то преследует ее, и она не успевает отпереть внутреннюю дверь.

Квартира была густо заселена. Войдя в квартиру с улицы, неопытный человек мог сразу упасть на огромный ящик. Нечего и говорить о том, что маленькая Наташа много раз тыкалась мордашкой прямо в этот ящик, если взрослые не сразу зажигали свет, приводя ее с улицы. Ящик стоял как раз по центру коридора и был изготовлен из досок с просветом для вентиляции. Он был предназначен для соседского картофеля, заготовленного на зиму, и издавал постоянный гниловатый запах.

Две двери справа вели в комнаты соседей, тети Маруси, которая жила со своей приемной дочерью Ольгой, Лелей. На самом деле, Леля была племянницей тети Маруси, но настоящая мама Лели, сестра тети Маруси, умерла от голода в блокаду, и тетя Маруся удочерила Лелю еще девочкой.

У тети Маруси было четверо жильцов, которые проживали вместе со своей хозяйкой на той же площади, то есть они снимали у нее часть комнаты. В те годы это была распространенная практика. Наташа запомнила одну дружелюбную супружескую пару тети Марусиных жильцов. Они хорошо относились к маленькой девочке, заходили к ним в комнату, чтобы с ней поиграть, приносили ей конфеты. Но жильцы попадались разные и не всегда любили детей. И что самое поразительное – они не любили и Наташиных папу и маму, и даже Илюшу.

По левую сторону коридора тоже была дверь, за ней была лестница. Десять ступенек лестницы вели вниз, к комнате, в которой жила семья Каплан, вторая комната принадлежала соседке Вере, а третья дверка вела в чулан. В комнате Веры тоже ютились жильцы: две сестры – старшая Валя и младшая Груша. Обе девушки, совсем молоденькие, бежали после войны из колхоза, чтобы искать в большом городе лучшей жизни. Наташа смутно помнила разговоры о послевоенном голоде в колхозах, о голоде, который выгнал многих крестьян, главным образом молодежь, в большие города. Валя и Груша были добрые, пугливые, вечерами сидели дома, боялись, что их найдут и выгонят обратно домой или, что еще хуже, отдадут под суд.

Чуланчик был маленький, темный. Наташа любила сидеть там, на низком детском стульчике, и разглядывать старые вещи: керосиновую лампу, кстати, летом на даче ей находилось самое активное применение, ведь электричество было далеко не всюду. А однажды любознательная девочка отыскала в чулане какой-то металлический бачок и, пачкая платье на животе, с трудом приволокла его в комнату, – «Это что»? «Это» оказалось «буржуйкой», печечкой, которая согревала ее родных во время блокады и помогла им выжить. После войны хранили эту печечку в чулане, на всякий случай – у Фирочки не хватило духу выбросить ее на помойку. Тусклое освещение, старые вещи – все это создавало в чуланчике атмосферу сказочности, которую Наташа так любила. Ей не было страшно. Было хорошо и чуточку жутко. Поэтому дверь в чулан она, на всякий случай, оставляла открытой.

Комната, в которой жила Наташина семья, была узкой и длинной. Мебель в ней стояла впритык. Перед двумя окнами стоял большой, старинный, дубовый, двух тумбовый письменный стол, покрытый черной кожей. Ножки у него были большие, округлые, по форме напоминающие огромные свиные ноги. В каждой тумбе было по четыре выдвижных ящика, а между ними был еще один смежный, широкий ящик, но все они запирались на ключ. Ни Наташа, ни даже Илюша, ее старший брат-отличник, доступа к ящикам не имели. На столе стоял красивый мраморный письменный прибор сиренево-розового цвета, и все его части были понятного назначения, кроме одной – пресс-папье, как заумно объяснили Наташе родные. Но было у этого устройства и обычное название – промокашка для чернил. Стол был длинный и широкий и занимал почти все пространство перед окнами во всю ширину комнаты. Рядом с ним лишь с трудом умещалась небольшая круглая мраморная тумбочка, которую бабушка Ольга подарила родителям Наташи на свадьбу. Бабушка умерла в блокаду от голода, и Наташа никогда ее не видела. На тумбочке в зависимости от времени года стояли либо цветы, либо еловые ветки в хрустальной вазе.

Справа от окон стояла двух спальная родительская кровать с резным изголовьем из никеля и кружевным белым покрывалом. На кровати всегда лежало белое, тоже кружевное, саше (небольшой конвертик из хлопка) с выглаженными носовыми платками. Дальше стояла кроватка Наташи, а над ней висел коврик, на котором были вышиты фигурки мальчика и девочки. За кроваткой следовал длинный концертный рояль немецкой фирмы «Беккер».

Рояль был не только старинный, но и очень старый, настоящая семейная реликвия. По рассказам мамы, бабушка Ольга играла на нем еще подростком, потом юной женой, потом молодой матерью, затем учила играть на нем своих подрастающих детей. Когда умер ее муж, Наташин дедушка Илья, бабушка давала частные уроки игры на рояле чужим детям и на заработанные деньги кормила своих детей. Тогда концертный рояль, который стоял на улице Марата, спас жизнь их маленькой семьи. «Ну, и моя зарплата тоже помогла нам выжить в те годы», – не могла не признать Фирочка. Даже во время блокады они не продали рояль и не сожгли его.

До войны мама и тетя Катюша часто играли на этом рояле. И сейчас мама в свободную минутку подходила к нему, пыталась играть мазурки Шопена или вальсы Штрауса и всегда говорила, что кроватка Наташи мешает движению ее левой руки. К тому же, по ее мнению, звучание рояля безнадежно испортилось от времени и от сырости, которой он подвергся во время блокады. А Наташе мешал сам рояль, потому что по мере того, как она росла, ее ноги норовили расположиться прямо на его клавиатуре. Со временем наступил момент, когда рояль превратился в бесполезный предмет мебели – играть на нем было нельзя, продать или выбросить было жалко, слишком дорогую память он в себе хранил. Передвигать же его было попросту некуда: длина комнаты была исчерпана.

Около изгиба рояля размещался круглый дубовый обеденный стол с толстой ножкой, разветвленной в три стороны посередине. Поскольку дверь в комнату была как раз напротив, и в этом месте сильно дуло, то Наташино постоянное место за столом было как можно дальше оттуда – у самого изгиба рояля. Там она впервые получила представление о различии между правой и левой стороной, о том, какой рукой надо есть, как держать ложку, а со временем и все остальное. Учили хорошим манерам, не жалели!

Слева от письменного стола стоял диван старшего брата Наташи – Ильи, или Илюши, названного так в честь дедушки Ильи Наумовича, маминого папы. Между Илюшиным диваном и дверью располагался трехстворчатый шкаф, две его боковые дверки были сделаны из сплошного дерева, а средняя дверь была застеклена и изнутри завешена темно-синим плиссированным шелком. Внутри на одной из дверей висело большое зеркало во всю ее длину и ширину, и Наташа обожала кривляться перед этим зеркалом, как только предоставлялась возможность. Но и эти двери тоже были почти всегда заперты на ключ.

Ночью где-то в середине комнаты раскладывали складную кровать Зины, Наташиной няни. Книг в комнате было мало, потому что почти все книги мама сожгла во время блокады в «буржуйке», чтобы согреть комнату. Теперь «буржуйкой» не пользовались, но сохранилась большая круглая старая печь, которая стояла в самом углу комнаты, рядом с дверью, напротив «хвоста» рояля. Наташа обожала сидеть на своей детской табуретке на безопасном расстоянии от топящейся печки (сто раз предупреждали – опасно, садись подальше, но все равно тянуло как магнитом) и смотреть на пылающий огонь.

Огонь в печи тоже создавал атмосферу сказочности, не меньшую, чем темный и загадочный чуланчик. К тому же около печки было тепло. Ее топили в сентябре и октябре, потому что в их полуподвале всегда было холодно и сыро. Официальный отопительный сезон углем начинался лишь в ноябре, поэтому родители, заботясь о здоровье детей, заранее закупали дрова и ежедневно топили печь. Центральное паровое отопление установили только во второй половине 50-х годов, и тогда огромную печь торжественно выдворили из комнаты.

* * *

Через месяц после рождения Наташи, Фирочка, по существовавшему тогда закону, вынуждена была вернуться на работу и начать учебный год как обычно – первого сентября. Ведь она по-прежнему была единственным преподавателем на кафедре. Преподаватели-мужчины все еще служили в Германии. Как-то, просматривая родительский альбом фотографий, Наташа увидела поздравительную открытку из Германии от профессора Фраермана. В открытке профессор поздравлял Фирочку с рождением дочери и желал им обеим долгих лет счастливой и здоровой жизни. Однако он добавлял, что и в этом учебном году не сможет вернуться к преподаванию, поскольку должен продолжить военную службу в Германии. Под текстом поздравления стоит печать, внутри которой можно и сейчас различить печатный текст: «открытка прошла военную цензуру и послана полевой почтой 28.09.46» – ровно через два месяца после рождения Наташи.

Таким образом, когда Фирочка вышла на работу, то волей-неволей возникла острая необходимость в няне. Ведь у новорожденной Наташи не было ни бабушек, ни дедушек, ни со стороны матери, ни со стороны отца. А ясли не брались в рассмотрение в этом семействе, потому что, на взгляд Наташиной мамы, как профессионального химика, которая сама мыла руки по сто раз в день и своих мужчин заставляла делать то же самое, ясли были сосредоточением всех возможных инфекций. Вероятно, Фирочка была во многом права, особенно если учесть бедственное послевоенное состояние детских учреждений, как и многих других учреждений. Но где было взять подходящую няню?

На самом деле, после войны в Ленинграде было много молодых деревенских девушек, готовых взяться за любую работу, вплоть до ухода за младенцем. Но не каждой Фирочка доверила бы свою драгоценную доченьку. Ведь одна «няня» сразу обожгла ее, другая положила ее на холодный пол, и девочка заболела воспалением легких из-за сильных сквозняков, которые продували их длинную и узкую комнату. И так няни менялись одна за другой, пока к ним в семью не пришла Зина. Наташе к этому времени уже было полтора года.

Зина была 22-летней деревенской девушкой с широким, простым лицом и маленькими голубыми глазками. Но взгляд их был открытый и добрый. У нее был огромный вздутый живот, который у другого человека, не у Фирочки, мог бы вызвать подозрения, что, возможно, она скрывает беременность на больших сроках. Но после блокадная Фирочка знала, что во многих случаях, вздутый живот – это следствие голода, а не беременности.

Рассказ Зины о голоде, который она пережила подростком в своем маленьком городе Соколе под Вологдой, убедил Саню и Фирочку в правдивости слов девушки. И в первые месяцы жизни в их доме Зина никак не могла наесться досыта. Через короткое время после обеда, она снова накрывала на стол, ела сама и кормила свою маленькую воспитанницу. Никакой особенной еды в семье не было. Еда была сама простая. После супов и вторых блюд, Зина с Наташей с удовольствием поедали хлеб с луком или натирали черную хлебную корочку чесноком и запивали ее чаем.

С военных страшных лет сохранила Зина привычку делиться последним куском хлеба, и они постоянно предлагали друг дружке, словно играя, откусить от своего куска. Илюша был уже большой – он уже учился в школе и не соглашался играть в «дурацкие» игры с хлебом. А Наташа с удовольствием присоединялась к игре, хотя и не была голодна, но она была общительна, и каждая игра привлекала ее. Понятно, что Наташа родилась без «исторической памяти», и даже не догадывалась о страданиях, которые перенесли ее родные во время блокады. А что она знала о голоде? Поэтому только радовалась и смеялась, когда Зина предлагала ей откусить от своего куска. И так она могла съесть много. В результате этого, вероятно, и стала толстушкой. Стремление накормить ребенка было присуще и Фирочке. Она всегда боялась, что ее дети голодают. Она так обычно и говорила: «Надо что-нибудь положить в маленький ротик».

Зина не знала сказок, а потому совершенно не подходила на роль Арины Родионовны. Она с трудом закончила шесть классов, и по некоторым ее намекам Наташа поняла, что училась она из рук вон плохо и в каждом классе сидела по два года. Как узнала впоследствии уже взрослая Наташа, все старшие братья и сестры Зины были отличниками и стали учеными, а один брат даже стал мэром города. Поэтому с точки зрения просвещения Наташи, Зина была никудышной воспитательницей.

Была она бесполезна и в домашних делах из-за медлительности и неумелости. Поэтому львиную долю домашних дел Фирочка брала на себя. Она вставала чуть свет, бежала на Дерябкин рынок, покупала продукты, готовила обед и убегала на кафедру. Она не сердилась на Зину и прощала ей все. Да и как можно было относиться к ней иначе? Ведь Зина жила в их семье не из страха, а из самой чистой любви. И при этом она получала крошечную зарплату. Неведомым путем эта простая душа искренне полюбила свою маленькую воспитанницу и ее маму.

Но если не для воспитания Наташи и не для домашней работы, то для чего жила Зина в семье Сани и Фирочки? Поскольку солнечные лучи не проникали в их темную комнату, то от Зины просили только одного: «Гулять с девочкой и проветривать ее легкие» – так формулировала Фирочка. Прогулки с Наташей и были основной обязанностью Зины. Поэтому все светлые часы дня они проводили на улице, и так каждый божий день, в любое время года Наташа с Зиной гуляли на свежем воздухе.

* * *

Вот Наташа, девочка уже трех или четырех лет, вместе со своей воспитательницей Зиной прогуливается по Большому проспекту Петроградской стороны. Какой же он огромный! От своей Гатчинской улицы они доходят до Тучкова моста. Здесь, по рассказам мамы и тети Катюши, во время блокады они набирали воду в ведерко, ставили ведро на саночки и везли его вдоль Большого проспекта обратно домой. Мост высокий, и Наташе трудно представить, как мама и тетя Катюша спускались зимой по льду к полынье и поднимались наверх.

Около моста Наташа с Зиной поворачивают назад и шествуют до площади Льва Толстого. Недалеко отсюда живут друзья родителей, семья Дойч. У них есть дочка Люда, она старше Наташи на год, и если Наташе посчастливится, то они встречаются во время прогулки с тетей Розой Дойч и ее Людочкой. Взрослые болтают о чем-то скучном, а девочки тем временем играют. Но такие встречи происходили редко, из-за отсутствия в квартирах телефонов нельзя было заранее созвониться и сообщить друг другу: «Мы идем гулять, выходите к нам навстречу». Если же они не встречались со своими друзьями, то Зина с Наташей – делать нечего! возвращались домой на свою Гатчинскую улицу. Такое длинное для маленькой Наташи путешествие продолжалось от трех до четырех часов.

Если погода была неподходящей для прогулок, то Зина выносила из дома стул, ставила его на улице перед окнами, садилась на него сама, а Наташу сажала к себе на колени. Так они сидели под зонтиком часами, до самой темноты. Иногда даже в темноте. Было ужасно скучно. Зина молчала и думала о чем-то своем, непонятном, а Наташа пыталась развлекаться самостоятельно: читала наизусть стихи, или представляла себе, что она худенькая и красивая, как соседская Танечка, или просто таращилась вокруг с нескрываемым интересом.

Когда погода улучшалась, они снова выходили на Большой проспект. Во время прогулок Зина любила заглядывать в окна первых этажей и подолгу смотреть туда с провинциальным простодушием. Торопиться им было некуда, поэтому они стояли, разинув рот, и смотрели на происходящее: на похороны, на свадьбы, на дорожные аварии. Само собой разумеется, что хоронили тогда не так, как принято в России сейчас. К дому усопшего подъезжал грузовик с большим открытым кузовом. Заднюю часть кузова опускали, выносили гроб с покойником из дома, ставили его на дно кузова и окружали цветами со всех сторон. После этого длинная процессия родственников, соседей и случайных прохожих сопровождала покойного пешком до кладбища. Шли медленно, водитель грузовика старался приспособиться к темпу самых старых провожающих. Все проезжающие по дороге машины, автобусы и троллейбусы пропускали процессию, не споря. Обычно звучала траурная музыка, и все участники события плакали навзрыд. Зина, добрая душа, плакала вместе со всеми. Наташа тоже старалась выдавить слезу, но была плохой плакальщицей, без истинного чувства.

Наташе вообще не нравились похороны, но она очень любила свадьбы. Это было для нее настоящим развлечением. Как правило, они с Зиной заставали момент, когда молодая пара уже возвращалась из загса, оба нарядные и праздничные. Невеста была в белом платье с фатой из кружев или марли, а жених – в черном костюме и белой рубашке с галстуком. Гости ждали их около дома, поздравляли их, и чем-то осыпали – то ли зерном, то ли мелкими монетами. Потом все заходили в дом, а мама невесты, согласно обычаю, выносила какое-нибудь простое угощение для случайных прохожих, ожидающих на улице, и каждому давала что-нибудь – кусочек пирога или горсточку орехов. И Наташе с Зиной тоже перепадало что-нибудь вкусное.

Трудно было бы винить Зину за выбор подобных «развлечений». Она была девушка молодая и мало что видела в жизни, кроме своего города Сокола. А что видела Наташа? И откуда было Наташе знать, на что можно, а на что нельзя смотреть? Конечно, родителям девочки было неведомо, что их дочь «дышит свежим воздухом» на похоронах и угощается на свадьбах. Ни о чем подобном они не знали, и это несмотря на ежевечерние беседы с папой, после его прихода с работы.

Эти беседы происходили на Илюшином диване, когда они оба усаживались рядом, и он говорил ей: «Ну, давай-ка, мы с тобой потолкуем, что вы с Зиной сегодня делали?» И она начинала ему рассказывать в подробностях обо всех событиях дня, крупных и мелких, где были, в какой очереди стояли, но об «этом» ни гу-гу. Видать, чувствовала всей своей бело-розовой нежной кожицей, что родителю сообщать об этом не следует.

Честно говоря, «грехи» Зины и Наташи перед Саней и Фирочкой были пустяковыми по сравнению с теми, которые совершали другие няни со своими воспитанниками. Если эти только что-то перехватывали на свадьбах по мелочам, то другие попрошайничали под своих воспитанников по-серьезному, переодевали их в одежду нищих и разыгрывали роль бедных одиноких матерей, которым нечем кормить своих сирот-детей. Добросердечная послевоенная публика, которая хорошо помнила блокадный голод, охотно подавала этим няням и едой, и деньгами – кто сколько мог.

Нет, до такого грехопадения Зина с Наташей никогда не доходили. Но впоследствии, по здравом размышлении, Наташа пришла к выводу, что даже если бы Зина и замыслила подобную каверзу, то с такой питомицей, какой была в ту пору она, этот номер никогда бы не прошел. Ее круглые румяные щечки и большие веселые голубые глазки выдали бы ее сразу: уж очень она была не похожа на голодного заморыша. Да и Зина к тому времени раздобрела от простого, но регулярного питания, живот ее втянулся, и она стала выглядеть вполне симпатичной молодой женщиной, и уж никак не бедной нищенкой.

Чаще всего Зина с Наташей заходили в небольшой садик напротив кинотеатра «Молния». Ни того, ни другого сейчас не существует, и неизвестно, как спланируют дальнейшее строительство. В садике Наташа играла в песочнице, делала «куличики» из песка, или чинно сидела рядом с Зиной на скамеечке. Часто они прогуливались дальше по Большому проспекту, подолгу разглядывали витрину комиссионного магазина – старинные вазы из тончайшего фарфора, великолепных немецких кукол в изысканных нарядах фрейлин (военные трофеи). С не меньшим интересом они наблюдали и за огромным аквариумом в витрине рыбного магазина. В этом аквариуме плавали живые рыбы, которых продавец ловил для покупателей большим сачком и взвешивал, еще прыгающих, на весах.

Все привлекало Наташу на Большом проспекте. В сущности, этот проспект представлял собою весь ее мирок. Иногда Зина вдруг прерывала свой беспрерывный обзор местности и кричала: «Наташенька, не бегай! Наташенька, не простудись! Наташенька, закрой рот!» (чтобы не попал холодный воздух!) Во всем остальном девочка была предоставлена сама себе и, по примеру своей наставницы, с живым интересом разглядывала происходящее вокруг.

Если сравнить окружение той маленькой Наташи с атомом, то, конечно, саму себя она представляла центром, ядром этого атома. Самым ближним кругом к ней была собственно ее семья: папа, мама, Илюша, тетя Катюша и Зина. Далее шел расширенный семейный круг: дяди, тети, двоюродные и троюродные братья и сестры. В послевоенные годы кровное родство, семейная близость были превыше всего. Семьи, разрушенные войной, от которых остались лишь осколки, стремились объединиться вновь и черпать тепло и силу из союза с теми, кто уцелел. Так же было и в Наташиной семье. Все выжившие сблизились по-особому. А потому и ее, родившуюся после войны, любили по-особому – возможно, если говорить высоким стилем – как новый побег, дающий надежду на будущее.

После войны в живых остались в основном родные мамы, причем почти все они жили в Ленинграде, и с ними можно было встречаться. Старшая мамина сестра, тетя Рита, и трое ее детей, Лиля, Валентин и Наум, дядя Лева, его жена тетя Тамара и их сын Павел, или Павлик, родившийся еще во время войны, в 1944 году – со всеми они виделись часто. Только дядя Соломон, его жена тетя Роза и их дочь Людмила, или Буся, жили на Урале, в городе Суксун, и редко появлялись в их доме. Выжили в блокаду еще две маминых двоюродных сестры: одинокая Рахиль и вдова Эмма с сыном Леонидом.

Из родных папы остались только две сестры – Лея или Люся, младшая, которой к этому времени было всего 23 года, и старшая Фейгл или Фаня, которой исполнилась 39 лет. Родители Наташи сумели разыскать их только после войны – в маленькой деревне, в республике Мордовия, где они проработали всю войну. В письме сестры с благодарностью вспоминали водителя, который на шестой день войны отвез их насколько мог дальше от занятого фашистами Минска. Они и десятки таких же, как они, женщин набились тогда в кузов его машины и сердились на неудобства. Если бы они знали тогда, что этот «грубый мужлан», который недостаточно вежливо побросал их в кузов, спасал их тогда от неминуемой гибели. Он выгрузил их на дороге и поехал назад, вероятно, надеясь вывезти следующую группу евреев.

А дальше они целый месяц шли пешком, как были, налегке. Летние босоножки быстро износились, и они пошли босиком, на ободранных в кровь ногах. Обе потом всю жизнь жаловались на больные отекшие ноги. Они остановились в первой деревне, в которой их приняли на работу. Там они и проработали всю войну наравне с колхозницами, приспособились к крестьянскому труду и, подобно Саниной семье, ничего не знали о судьбе родных в Негорелом. Они тоже посылали многочисленные запросы в Негорелое, но ответов оттуда не получали. Лишь после войны они узнали о трагической судьбе семьи, а Фаня узнала еще и об участи своего 15-летнего сына Осика.

Как уже говорилось, в начале лета 1941 года она, как обычно, отправила сына на лето к родителям в Негорелое, а сама продолжала работать вместе с мужем в ожидании совместного отпуска, чтобы в июле встретиться всем вместе в семейном гнезде. Однако когда немцы захватили Негорелое, они услали ее Осика и еще несколько крепких подростков из их городка в Германию на каторжные работы. Очевидно, он там погиб, но она продолжала бесплодные поиски сына по всей Европе до последнего дня своей жизни.

Саня вызвал сестер в Ленинград, так как своего жилья у них теперь не было нигде. Но сначала приехала одна только Люся, и поселилась в семье брата все в той же узкой и тесной комнате на Гатчинской улице. В это время Саня жил там один: сама Фирочка лежала в больнице на сохранении беременности. Катюша увезла Илюшу в загородный лагерь, чтобы не пострадал его летний отдых во время отсутствия матери. Так что брату и сестре было о чем поговорить, после разлуки длиною в целую войну. Годы спустя, мама рассказывала Наташе, что когда они с папой вернулись из родильного дома, ее поразила внешность папиной младшей сестры: ей навстречу вышла молодая красавица с вьющимися светлыми локонами и прекрасными голубыми глазами. Тетя Люся первой взяла новорожденную Наташу на руки, приоткрыла одеяльце и, смеясь, сказала: «Ой, какой мопсик!» С тех пор они считали ее «крестной матерью» Наташи.

А две недели спустя именно она участвовала в спасении жизни девочки, которая захлебнулась маминым молоком и уже задыхалась. Тетя Люся мчалась по улице к телефонной будке, чтобы вызвать скорую помощь, упала, разодрала ногу до крови, но врача вызвала. А папа тем временем взял младенца в свои уверенные руки и сделал дочке искусственное дыхание. Когда пришла врач, девочка спокойно спала, врач посмотрела на нее, сказала, что с младенцами все бывает, бывает, что и умирают, и ушла.

А потом с тетей Люсей, как раз в их доме, произошел счастливый эпизод, перевернувший всю ее дальнейшую жизнь. В гости к Сане с Фирочкой пришел Сеня Гласс, их старинный друг из довоенной компании. Он недавно вернулся с фронта, узнал, что у них гостит Люся, и пришел специально для нее, чтобы сообщить ей радостную весть. Выяснилось, что он служил на фронте вместе с Гришей из соседнего с Негорелым городка, Кайданова. Люся с Гришей встречались до войны, но им пришлось расстаться настолько внезапно, что они потеряли всякую связь друг с другом.

Гриша разыскивал Люсю всю войну, но не получал от нее писем. Сразу после войны он поехал в Негорелое, но там ему сообщили, что вся семья расстреляна. Сейчас, рассказывал Сеня, Гриша живет в Москве, и работает. Сеня может дать его адрес. Никто и не заметил, как Люся, в течение почти пяти лет считавшая, что Гриша убит, упала в обморок. Пришлось Сане приводить в чувство и ее. Потом были слезы, смех, счастье, поездка в Москву, встреча с любимым Гришенькой и – замужество.

В результате всех этих счастливых изменений, Фаня тоже решила поехать в Москву. Ведь сестры так сроднились за время долгих военных лет работы в мордовской деревне, что уже не представляли себе жизни друг без друга. Так и сложилось, что в Москве после войны поселились две Санины родные сестры – «наши москвичи», так стали их с любовью называть.

Еще одна Санина сестра – двоюродная, дочь его расстрелянной тети Мэри, тоже по имени Лия, оказалась женщиной героической. До войны она успела окончить медицинский институт, и по счастью, была сразу призвана на фронт, поэтому не успела приехать к родителям в Негорелое, как планировала. Иначе ее судьба сложилась бы совсем иначе. Всю войну она работала военным врачом на передовой, получила ранение в голову, но справилась с травмой и вернулась в строй. Войну она закончила в звании майора. Перед самым окончанием войны она вышла замуж, а после демобилизации, уехала в Ригу по месту жительства мужа. Так образовался еще один клан Саниных близких родственников – «наши рижане».

Из эвакуации в Свердловске вернулась и Роза, жена младшего Саниного брата Рувима – Ромика, вместе с дочерью Региной. Перед уходом на фронт Ромик поехал навестить жену и маленькую дочь, которые уехали из Ленинграда в эвакуацию в самом начале войны, но по дороге в Свердловск поезд был обстрелян, и Ромик пропал без вести. Не сохранилось ни свидетелей, ни документов, ни вещей – ничего. Долгие десятилетия тетя Роза искала мужа и не верила в его гибель.

Наташа помнила, как приходили к ним в гости тетя Роза и Регина. Тетя Роза была полная, ласковая, она называла ее «ласточка моя» и всегда дарила ей что-нибудь небольшое, но очень приятное. А однажды она подарила ей маленьких глиняных зверюшек, с которыми Наташа полюбила играть перед сном. Регина была худенькая, стройная девочка, ровесница Илюши. Она была очень красивой – у нее были большие карие глаза с длинными прямыми ресницами и косички, которые казались кудрявыми, потому что ее кудри пробивались сквозь эти косички, хотя это и трудно представить.

Так же она помнила, как приходила тетя Рита – одна, или со своими детьми. Это не были официальные визиты с длительными подготовками. Можно было просто так заскочить на часок-другой, посидеть рядом, попить чайку и побеседовать. На стол подавали то, что было в доме, а было не так уж много: сахар, баранки, да и то не всегда. Это сейчас принято подавать самые лучшие и дорогие продукты, долго сидеть за переполненным столом. Но тогда, после войны, когда совсем недавно отменили продуктовые карточки, и все жили скромно, внутрисемейные связи были чистыми и не столь материальными. Не угощение, а человеческие близость и тепло были важнее всего.

Но, конечно, и тогда происходили большие семейные сборы, когда собирались все семейные ветви, и Фирочке с Зиной приходилось заранее думать о том, что подать к столу. Из тех далеких дней, когда Наташино детство еще было счастливым, ярче всего она помнит большие семейные приемы гостей. Наташа с нетерпением ждала этих событий. Она обожала праздничную атмосферу, которую приносили с собой гости: их шутки, смех, подарки. Эта атмосфера разбивала сонную рутину ее повседневной жизни. Гости редко собирались в их тесной комнате, но Наташа четко запомнила праздничные сцены.

Они с Зиной активно участвовали в покупках: стояли в длинных очередях за мукой, сахаром, яйцами. И не всегда было легко купить все необходимое, потому что в магазинах постоянно чего-нибудь не хватало, и даже наличие продуктовых карточек ничего не гарантировало. Если какого-нибудь важного, с точки зрения Фирочки, продукта не оказывалось в их микрорайоне, то Зина с Наташей отправлялись «дышать свежим воздухом» в соседний район. Там они отстаивали очередь, например, за апельсинами и гордые и румяные возвращались домой.

Однако сама по себе подготовка к празднику начиналась только вечером накануне, перед самым приходом гостей, когда все уже было куплено заранее. Тогда мама начинала разводить тесто, Зина долго месила его и беспрерывно ворчала при этом. Готовили фаршированную рыбу, обычно щуку, ее подавали на стол на длинном блюде, на котором были вытеснены черные кленовые листья. Каким-то чудом до сих пор уцелели два удлиненных блюда из «кузнецовского» сервиза, который был подарен на свадьбу Фирочке и Сане. Оба сейчас находятся в семье Илюши.

Всегда готовили студень. Фирочка и Саня готовили его вместе. Можно сказать, что они священнодействовали: клали небольшие кусочки мяса в красивые глубокие тарелки, сверху покрывали мясо колечками нарезанных яиц, посыпали мелко нарезанным чесноком и заливали горячим бульоном, который немедленно застывал. Вечером, когда готовили уже непосредственно к праздничному столу, дети шли спать, окутанные соблазнительными запахами. Все хранилось на подоконниках или в тазах с холодной водой. В самый же день приема Фирочка готовила салаты и другие скоропортящиеся блюда, ведь холодильников тогда не было.

На следующий день приходили гости. Первой обычно появлялась тетя Рита, старшая мамина сестра. Невысокая, намного меньше мамы, кругленькая, очень женственная. Она уже приближалась к 50 годам, но сохранилась хорошо. Ее темные волнистые волосы были красиво завернуты в большой пучок. Она начала седеть последней из сестер, хотя и была старшей. У тети Риты были тонкие и деликатные черты лица, карие «фамильные» глаза, излучающие доброту.

В будние дни Рита приходила навестить семью Фирочки поздно вечером, «на последней сеанс», как она сама говорила в шутку. Она входила, вешала пальто на вешалку, подсаживалась к круглому столу, брала с этажерки первую, попавшуюся в руки книгу, надевала большие очки, говорила: «Фирочка, не беспокойся, не обращай на меня внимания, продолжай заниматься своими делами» и принималась читать. Наташа всегда передразнивала ее с огромным удовольствием – нацепляла на нос огромные очки, хватала книгу и шевелила губами, изображая чтение. Она не помнит, чтобы ее когда-нибудь наказывали за это, только смеялись вместе с ней. По сути дела, в этом и состоял визит тети Риты в будний день – мама с тетей Ритой почти не разговаривали, только перекидывались несколькими словечками, сидели рядышком, смотрели друг на дружку, пили чай и расходились. Они были настоящими сестрами – хорошо чувствовали друг друга и не нуждались в словах.

Но в праздничные дни тетя Рита приходила первая. Выглядела она усталой, как всегда. Все же она была вдовой и матерью троих детей. Дети были уже взрослые, но никто из них, даже старшая Лиля, не торопились выпорхнуть из семейного гнезда, зато все трое требовали забот. Тетя Рита сразу укладывалась на Илюшин диван, укрывалась его «зайчиковым» одеялом (тонкое шерстяное одеяло с вытканными на нем зайчиками) и немедленно засыпала. Наташа садилась около нее, чтобы охранять ее сон. Она любила тетю Риту и хотела погладить ее, но стеснялась. По плечу? Но там недалеко находится грудь, и она может обидеться. К тому же однажды на даче тетя Рита стоя мылась в большом тазу в Наташином присутствии, и Наташа видела гигантские размеры ее груди – нет, это не годится! По талии? Но там недалеко находятся «другие места». Таким глупым детенышем была тогда Наташа, что так и не решалась погладить тетю Риту.

Ее сомнения прерывает приход других гостей. Почти всегда это была семья старшего маминого брата Наташи – дяди Левы или, как его с любовью называли, Левушки, его жены тети Тамары и их сына Павлика. Дядя Лева невысокий, но статный, красивого и крепкого телосложения, потому что он, как и папа Илюши и Наташи, был отличным спортсменом в молодости. Дядя Лева красивый, кудрявый, его волосы уже начинают седеть, но он подвижный, веселый, у него открытое, умное лицо. Он входит в комнату с шутками, анекдотами, остроумный и веселый, как всегда.

Следом входит тетя Тамара, молодая улыбчивая женщина с круглыми симпатичными щечками. Она моложе дяди Левы лет на двадцать, но старается держаться степенно, чтобы соответствовать мужу, но тоже расплывается в улыбке при виде племянницы. А Павлик, хоть и старше Наташи на два года, но худенький и невысокий. Со временем он вырос в большого Павла Львовича и стал физиком, известным в мире. А тогда он был мальчиком с добрым личиком и, несмотря на тесноту, дети пытались играть. Бегать им негде, и толстушка Наташа случайно прижимает Павлика к дивану. «Ты раздавишь мне Павлика», – говорит тетя Тамара. Но она понимает, что это игра и не сердится. Павлик тоже это понимает и не обижается.

А вот приходит и самый старший брат в семье – дядя Соломон, редкий гость в доме. Наташа почти не помнит его. Она помнит только его улыбку и карие глаза, такие же, как у всей маминой семьи. По рассказам Наташиной мамы, у него было революционное прошлое, он был приговорен к расстрелу, но ему помогла бежать из тюрьмы девушка, которая впоследствии стала его женой. После прихода советской власти, за которую он и боролся, он не вернулся в родной город, а остался на Урале и жил там до самой смерти с женой и дочерью. Он редко выбирался в Ленинград, чтобы навестить родных, и умер рано, в возрасте 54 лет, от болезни сердца.

Наконец-то, раздается долгожданный звонок в дверь – это тетя Катюша. Тетя Катюша такая миниатюрная, что трудно понять, это девочка или взрослая женщина. У нее густая черная коса, которую она заплетает на ночь, и тогда она выглядит совсем как девочка, хотя ей уже скоро тридцать лет. Но днем тетя Катюша заплетает две косы и обвивает ими голову – совсем как Наташина мама, тогда вид у нее становится серьезный, как у учительницы. Она и есть учительница, она преподает английский язык в старших классах школы.

Но тетя Катюша всегда смотрит на Наташу не как тетя, а как старшая сестра, потому что Наташа для нее особенная. На самом деле, Наташа знает, что в сердце тети Катюши она находится на втором месте. Первое место принадлежит, конечно, Илюше, ведь тетя Катюша вместе с мамой и Илюшей пережили вместе блокаду, когда Наташи еще и в помине не было. Но Наташа чувствует, что, по крайней мере, иногда она занимает первое место, иначе, откуда бы взяться секретам у них с тетей Катюшей?

Самый большой секрет состоял в том, что тетя Катюша играла роль маленького петушка для своей племянницы и всегда «кукарекала», когда та ее об этом просила. А когда она «кукарекала», ее голос звучал так чисто и звонко, совсем как у настоящего петушка, которого они вместе выращивали летом на даче. И она сама смеялась при этом от всей души, как и сама Наташа. Вот она входит в комнату, и все сразу поворачивают к ней любящие взгляды, ведь ее обожает вся семья. Она всегда такая веселая и остроумная.

И вот вся семья сидит вдоль длинного стола. Весь клан собрался здесь, включая и троих детей тети Риты, которые подошли позже, и мамину двоюродную сестру Эмму и ее сына Леню, и, конечно, Илюшу, Наташу и Зину. Почему-то нет никого со стороны папы. Как-то Наташа спросила его: «Папа, а что, у тебя нет никого, кроме москвичей и рижан?» Его лицо сразу потемнело. Ей показалось, что его глаза наполнились слезами. Она обняла его, и папа ответил ей обычным голосом, что они поговорят об этом, когда она будет большой девочкой. И сейчас она заметила, что его лицо на минутку погрустнело. Мама чувствует перемену его настроения и сигнализирует дочке глазами, девочка залезает под стол и ползком пробирается к отцу с поцелуем. Его лицо светлеет, словно он выбрался из черной дыры. Он обнимает ее, и снова он отец семейства и хозяин застолья, а Наташа возвращается на свое место рядом с Зиной. Все веселятся, шутят, поднимают тосты, но не пьют за Сталина, как это было принято в других домах.

За ярко освещенным столом царила атмосфера праздника. Дядя Лева, как того и требовало его имя – Лев, был душой компании. Он первым начинал петь. А пел он замечательно. У него был сильный и приятный голос. Наташа помнит песню «Журавли» в его исполнении. После дяди Левы наступала очередь сестер. У них тоже были приятные голоса. Особенно у тети Катюши. Ее даже приглашали петь в хоре Филармонии. Конечно, приглашали ее в областной хор, не в Ленинградский, потому что она еврейка. У тети Катюши было сопрано, у мамы и тети Риты были более низкие голоса. Сестры пели на два голоса. Больше всего Наташе запомнились их любимые романсы: «Не искушай меня без нужды…», «Нет, не тебя так сильно я люблю…», «Хотел бы в единое слово я слить свою грусть и печаль…» Это были незабываемые впечатления маленькой Наташи, которые она, по возрасту, сначала понять не могла, но запомнила, а с годами поняла и оценила.

Через некоторое время гости требуют «на сцену» саму Наташу. Родители гордились ее памятью и способностью декламировать длинные стихи, звонким жизнерадостным голосом, с хорошей дикцией. Ее ставили на стул, и она, прежде всего, читала им то, что слышала по радио чуть ли не каждый день: «Я маленькая девочка,/ Играю и пою,/ Я Сталина не видела,/ Но я его люблю». Затем, из того же репертуара следовал: «Клим Ворошилов, народный комиссар» и еще несколько идеологических стихотворений того времени. Гости терпеливо слушали, стараясь «не испортить» ребенка.

И только после этого, по каким-то своим неведомым критериям решив, что она уже отдала дань незримому слушателю, Наташа начинала декламировать свои любимые стихи Пушкина, Лермонтова, Некрасова, которые легко впечатывались в ее память еще задолго до того, как она научилась читать. Она могла декламировать долго, без устали, ведь это был репертуар ее любимых папы и мамы. Родители читали ей эти стихи перед сном, а наутро она помнила их наизусть. Гости подбадривали ее одобрительными замечаниями.

Наташу любили в этой большой семье братьев и сестер. Ведь она была маленькой дочкой их любимой Фирочки. Внешне Наташа была очень мила, у нее были большие голубые глаза и круглые румяные щечки, совсем как у папы. Но главное ее достоинство было в том, что она была веселым ребенком и на шутку всегда реагировала с юмором. Понятно, что Наташа не была идеальной. Но для них она была вроде награды за страдания, перенесенные семьей во время войны. Если сердца Сани и Фирочки всегда сжимались, когда они смотрели на жестокий след войны – косоглазие Илюши, они отогревались, когда видели, что их «награда» веселится просто так, от радости жизни, и смотрит на них безмятежным взглядом.

* * *

Кроме двух ближайших семейных кругов, был еще и третий круг, тоже весьма близкий – друзья Сани и Фирочки. Верная дружба тоже была очень важна для родных Наташи.

Еще задолго до Великой Отечественной войны, в 30-е годы, подружились несколько молодых еврейских пар: Роза и Павлуша Дойч, Лиза и Сеня Гласс, Таня и Сема Чарские, Рита и Миша Гомельские. Со временем и младший брат Сани – Ромик вместе со своей подругой Розой тоже присоединились к этой компании. Это были молодые люди, которые после революции приехали из бывшей Черты Оседлости в Ленинград. Саня и Ромик приехали из Белоруссии. Остальные родились на Украине. И лишь Фирочка родилась в Ленинграде.

Вся эта разношерстная компания очень сблизилась, ведь все они работали и учились и все, кроме Фирочки, жили в общежитиях. Они проводили совместные вечеринки, вместе ходили в театр, ходили друг к другу на дни рождения. Со временем все они получили официальный статус жителей Ленинграда, получили свое жилье, женились. Эта публика не была религиозной, не были они и сионистами. У них были общие интересы, похожая биография, им было приятно проводить время в компании друг друга и свободно разговаривать, без страха получить оплеуху от антисемитов или опасения, что кто-нибудь донесет на то, кто и что сказал.

Как и все жители Советского Союза, они жили трудно и скромно, и все же они были полны оптимизма относительно счастливого будущего. Перед самой войной каждая молодая семья успела родить старшего ребенка – признак того, что они, в самом деле, не верили в то, что разразится война. У родителей Наташи родился Илюша, у Розы и Павлуши родился сын Давид – Додик, у Тани и Семы родилась дочь Мирра, у Лизы и Сени родился их старший сын Слава, у Риты и Миши – дочь Людмила, а у Ромика и Розы – дочь Регина. К началу войны все шесть семейных пар были молодыми родителями. Самому старшему ребенку было не больше трех лет. Надо было быть полными безумцами, чтобы, видя опасность приближающейся войны, рожать детей наперекор судьбе. А безумцами они не были. Это были образованные, умные люди. Нет, войны они не ждали!

Тем не менее, когда война все же разразилась, всем женщинам из этих семей вместе с детьми удалось эвакуироваться в Сибирь, и они не страдали от блокады. Конечно, жизнь в эвакуации тоже была тяжелой, но она не шла ни в какое сравнение с ужасами блокады. Из всей этой большой компании в Ленинграде остались только Фирочка с матерью, сестрой и ребенком. Когда закончилась война, все эвакуированные семьи вернулись в Ленинград и снова благополучно зажили в своих нетронутых вражескими снарядами жилищах. Несмотря на явные различия в судьбах, друзья продолжали встречаться, как прежде.

В каждой из этих еще молодых семей родился второй ребенок. У Сани и Фирочки родилась Наташа, у Розы и Павлуши – Люда, у Лизы и Сени – Белла, у Тани и Семы родился сын Слава, и только у Риты Гомельской никто не родился, потому что Миша не торопился вернуться домой после войны. Как выяснилось потом по секрету, который Наташа с Илюшей подслушали с большим трудом, у него на фронте была «военно-полевая» жена, и он задержался «в полях» еще года на два. Все это время красавица-Рита одна воспитывала их старшую дочь. Когда же Миша, наконец, вернулся домой, и они помирились, у них тоже родился второй ребенок – дочь Ирина.

И только Роза-младшая, теперь уже всеми признанная вдовой Ромика, хотя она и продолжала безуспешные поиски пропавшего без вести мужа, осталась одна с шестилетней Региной. Конечно, все поддерживали ее, ведь дружеские и родственные связи между друзьями переплетались: Роза была не только вдовой Ромика, родного брата Сани, но и племянницей Павлуши, а Лиза и Миша были ее родными братом и сестрой. Старшие и младшие дети тоже дружили между собой, хотя и встречались всей компанией довольно редко. Пригласить домой сразу всех, со всеми детьми, было довольно обременительно. Поэтому чаще всего их совместные встречи происходили на лоне природы, летом. Тем более что у Люды и у Наташи дни рождения приходились на лето. Поэтому удобнее было встречаться сразу всем вместе у одной из семей летом на съемной даче под Ленинградом.

И все же иногда случались и зимние встречи у кого-нибудь дома, но только по важному поводу – юбилею или повышению по службе. Чаще всего подобные встречи происходили у семейства Дойч, в их большой просторной квартире на Петроградской стороне. Наташа любила эти посещения не только потому, что дружила с их дочкой Людой, но и из-за всей атмосферы их дома. Квартира у Дойчей была отдельная, это значит, что кроме них, там не жил никто другой. По детским воспоминаниям Наташи, у каждого ребенка была своя комната, а у родителей – специальная спальня, что было само по себе удивительным и редким явлением. Там была еще просторная гостиная, обставленная красивой мебелью. Посередине гостиной стоял большой дубовый стол. Гостиная была такой большой, что даже многочисленные гости свободно размещались в ней. В ярко освещенном углу стояло пианино, перед которым не стояла кроватка хозяйской дочери, и никто не укладывал на его клавиатуру ноги по ночам, как это делала Наташа. Перед пианино стоял лишь небольшой круглый вращающийся стульчик, специально предназначенный для исполнителя музыкальных произведений.

В противоположном углу гостиной располагался сервант с застекленными дверками. Внутри серванта стояли хрустальные бокалы и вазы. Можно сказать, что этот дом был богатым, хотя Наташа этого не понимала. Но она видела, что он очень сильно отличается от ее собственного дома и радовалась за его хозяев. Это свойство характера радоваться успеху других, или красоте других, или богатству других, очевидно, было присуще ей от рождения. Она не умела завидовать ни тогда, ни в более зрелом возрасте – еще до того, как Фирочка преподала ей три семейных принципа, переданных ей ее мамой, Наташиной бабушкой: не завидовать, не сплетничать, не осуждать.

Восхищенная Наташа ходила по дому тети Розы и дяди Павлуши и наслаждалась всем, что там видела. А там было на что посмотреть! У них был и телевизор – вещь редчайшая в домах тех лет. В конце 40-х – начале 50-х лет телевизоры выглядели довольно странно, это были маленькие устройства, на которые спереди нацеплялись большие линзы, в эти линзы наливали воду – для увеличения изображения, и смотрели фильмы. Наташа помнит, как в одно из посещений квартиры Дойчей показывали балет на музыку Чайковского «Лебединое озеро» с основными исполнителями Дудинской и Сергеевым.

Крошечные фигурки порхали в танце под дивную музыку, и Наташа не могла оторваться от чудного зрелища. Дети звали ее поиграть, и она разрывалась между желанием поиграть с ними и соблазном посмотреть балет. Наташины же родители были противниками телевидения, и не только из-за дороговизны этого устройства и тесноты в комнате, но и потому, что они считали, что человеческий мозг работает только при чтении книг, а телезрители – рабы ХХ века. После войны они вновь начали собирать библиотеку классической литературы и, несмотря на просьбы детей, вовсе не собирались покупать телевизор. Они сдались только спустя много лет, когда Наташа уже училась в старших классах, а Илюша женился.

Кроме внешнего вида квартиры Дойчей, Наташу очень привлекали и сами ее обитатели, и прежде всего ее хозяйка, тетя Роза. Она относилась к Наташе очень тепло и сердечно, что вообще характерно для женщин с Украины, или, как принято говорить теперь, из Украины. Она звала ее «Натальюшка» очень добрым голосом, приятно улыбаясь, обнимала ее и гладила по головке. Она не была писаной красавицей, но была очень милой. И у нее всегда был какой-нибудь сюрприз для каждого ребенка, который входил к ней в дом. Тетя Роза была настоящей домохозяйкой. Она была великолепной кулинаркой, а в честь прихода гостей всегда пекла пироги, торты и пирожные. У Наташиной мамы не было времени печь еще и пирожные с кремом – ей и так хватало забот. Но перед большим приходом гостей она тоже пекла пироги, хотя и без крема, но тоже с вкусными начинками – пальчики оближешь!

В гостях у тети Розы и дяди Павлуши, как и у Наташиных родителей, тоже всегда бывала культурная программа. Тетя Роза прекрасно пела. У нее было сильное красивое сопрано, и она никогда не отказывалась спеть перед гостями. Достаточно было попросить: «Розочка, спой, пожалуйста!», как она сразу подходила к пианино и просила Фирочку аккомпанировать ей. Фирочка смущенно смотрела на свои изъеденные кислотами от лабораторных опытов руки, чуть неловко улыбалась и подсаживалась к пианино. Она сопровождала пение тети Розы всех романсов – без нот, все на память, или на слух. Обе они составляли замечательный дуэт. Только дома мама иногда говорила: «Как жаль, что у меня нет времени играть. И как можно играть на нашем рояле?!» И грустно добавляла: «И нет у нас денег, чтобы настроить его, как следует. А как я любила играть в юности! Особенно я любила аккомпанировать папочке, когда он играл на скрипке».

За пением тети Розы следовал выход ее дочери Люды. Люда была девочка одаренная, и тетя Роза учила ее запоминать длинные стихи и даже отрывки из спектаклей. Для Людиных выходов они готовили специальные костюмы, и Люда всегда выходила к гостям в разных одеждах. Наташа чуточку завидовала Люде – тому, что ее мама сидит с ней дома и провожает свою Людочку на частные уроки музыки и на прогулки. Когда они встречались на улице, тетя Роза всегда покупала им обеим или петушка на палочке, или даже запретное для Наташи мороженое. Но это была «белая зависть», несерьезная, потому что то время, которое родители проводили с Наташей, было наполнено такой любовью, что ей хватало ее на весь день, а потом хватило на всю жизнь.

И все же у самой Фирочки, Наташиной мамы, бывали моменты слабости, когда она сама, против всех своих правил, сравнивала свою жизнь с жизнью своих подруг. Наташа помнит, что мама, хотя и не привыкла ни на что жаловаться, иногда говорила папе о том, какой непоправимый вред ее здоровью нанесла блокада. Оба они знали, что это положение создалось само собой, и не было вины или недостатка усилий ни со стороны Сани, ни со стороны Фирочки в том, что только их семья осталась в блокадном Ленинграде. Но всегда было у нее чувство, что она пьет более горькую чашу, чем ее подруги. Так оно и было на самом деле: родители Илюши и Наташи действительно пострадали от войны больше, чем кто-либо в их компании.

Бывали дни, особенно в «йорцайт» – так мама и тетя Катюша называли годовщины смерти бабушки Ольги и дедушки Ильи на идиш, когда они плакали и говорили, что не удалось им, как это удалось их подругам, уехать из Ленинграда в Сибирь и спасти свою маму. Возможно, они были правы, ведь перед ними были пример старенькой мамы тети Розы Дойч, Голды Моисеевны, которая благополучно пережила годы эвакуации в Сибири вместе со всей семьей. После войны она уехала к себе домой на/в Украину и прожила там до 90 лет, периодически навещая детей в Ленинграде. А когда Фирочка заглядывала в огромные глаза Илюши, она обнимала его крепко-крепко и шептала: «Почему мы не сумели спасти твои чудесные глазки, мой бедный сынок?»

Но это была лишь минутная слабость, когда мама испытывала потребность выразить свои чувства. Папа же всегда воспринимал всплески эмоций жены очень серьезно и начинал оправдываться, хотя не был виноват. В сущности, он всегда испытывал чувство вины перед ней, потому что не сумел создать для нее жизненных условий, которых она заслуживала. Только перед войной она жила стабильной, обеспеченной жизнью, в то время как ее подруги – Роза, Лиза, Таня и Рита и после войны жили в хороших условиях и даже имели возможность не работать. А вот его Фирочке приходилось работать очень много. Но как раз в этом вопросе сама Фирочка вовсе не была на него в обиде.

И не только потому, что она очень любила свою работу, и из-за огромной ответственности, которая была возложена на кафедре на ее плечи. Хотя, конечно, и из-за этого тоже. Еще задолго до женитьбы он понимал, что его избранница – человек такого размаха, который не усидит дома у плиты. И немецкое «Киндер, кюхе, кирхе» (дети, кухня, кирха – нем.), которое она часто цитировала с презрением, было не для нее. Подобную жизнь она считала мещанством.

Нет, в том, что он испытывал, конечно, не было ощущения вины. Однако было чувство непривычной неуверенности, утраты владения ситуацией. Дело было в том, что после войны Саня почувствовал изменение отношения к себе на заводе. Частенько родители переходили в своих разговорах на идиш, и по их интонациям дети чувствовали, что их тревожит что-то непонятное. Было ясно, что родители не ссорились между собой, потому что их лица во время таких разговоров оставались добрыми и доверительными, но они были явно обеспокоены.

Наташа не знала, что эти первые годы ее жизни были лишь короткой передышкой для ее родителей – между трагедией, которую принесла им война, и той трагедией, которую вот-вот должен был принести им мир. Она не знала, что Сане и Фирочке предстояли новые испытания. И, конечно, маленькая девочка не понимала, что надо ценить то, что у тебя есть – семейное тепло, любовь, истинную близость и не мечтать о пустых вещах, ведь внезапно все может измениться…