Наташа не знала точную дату, а потом не решилась спросить у мамы – не хотела огорчать ее лишний раз. Ей кажется, что та страшная ночь случилась осенью или зимой 1949-1950 годов. И вот он снова пришел, ее кошмарный сон – сильный стук в дверь, леденящий страх, бесплодные попытки закричать. Сейчас откроется дверь, и в комнату войдет какое-то чудовище. Но, продолжая спать, самым краешком сознания, она ожидала услышать успокаивающий голос папы: «Тохтарке, не плачь, моя маленькая. Все хорошо». Так было всегда, когда ее посещали страшные сны. Но в этот раз ее разбудили слова соседки тети Маруси: «Исаак Семенович, к вам пришли». Загорелся свет. Дверь, в самом деле, открылась. На пороге стояли трое мужчин. Они вошли в комнату, стараясь не шуметь.

Наташа не помнит, о чем шла речь, потому что взрослые говорили вполголоса, а ей очень хотелось спать. «Гости» долго что-то искали во всех ящиках письменного стола, потом перелистывали толстый том «Анны Карениной» на этажерке. Наташе рассказывали, что это роман о маленьком мальчике Сереже, которого бросила мама, а потом соскучилась и пришла к нему в гости. Потом они принялись копаться в большом шкафу, вывернули все наизнанку, чего-то не нашли и остались этим недовольны.

Папе велели одеться. Мама, как всегда, толково, но чуть торопливее обычного, помогала ему собираться в дорогу. Уже одетый папа подошел к Наташиной кроватке, спокойно и ласково сказал ей: «До свидания, доченька, я скоро вернусь». Она безмятежно поцеловала его, не подозревая худого. Наташа уже привыкла к частым папиным командировкам и к его веселым возвращениям, всегда с сюрпризами для нее и Илюши. Папа обнял Илюшу: «Ну, сынок, береги маму». И вышел с ними.

Мама накинула на голову шерстяной платок и вышла вслед за пришедшими провожать папу. Дети, забравшись на письменный стол, прижались к окнам и увидели около дома черный легковой автомобиль. Один из «гостей» сел на заднее сидение, а папа, словно пристегнутый к нему, сел совсем рядом, а следом сел еще один. Так папа оказался плотно зажатым между ними, как в ловушке. Третий сел рядом с шофером. Машина тронулась. Дети, как было принято в семье, помахали папе ручками на прощание. Илюше было 10 лет, Наташе – 4 года.

Мама вернулась в комнату, села на диван испуганного Илюши и заплакала. Наташа ничего не понимала, только хотела спать. Просила, чтобы ее положили рядом с мамой, ведь папино место освободилось. Когда папа ездил в командировки, ей иногда разрешали такое послабление. И на этот раз Фирочка обняла взбудораженную Наташу, и она крепко уснула.

Но сама Фирочка в ту ночь не сомкнула глаз. Арест Сани был для нее тяжелым ударом судьбы, но нельзя сказать, что они с мужем его не предвидели. Оба они понимали происходящее в стране и старались, как могли, предотвратить надвигающуюся трагедию. Примерно за год до нее Саня вернулся с работы в удрученном состоянии. По выражению его лица Фирочка сразу почувствовала, что произошло что-то плохое. Саня рассказал ей на идиш, что в тот день был арестован его близкий друг, и что он, Саня, стопроцентно уверен в невиновности этого человека. Однако завтра заводское начальство организует общее собрание коллектива, на котором каждый должен будет осудить его арестованного друга.

Поскольку Сане с годами становилось недостаточно знания идиш для адекватного выражения чувств и мыслей, сам того не замечая, он переходил на русский язык, поэтому дети схватывали тему разговора, не понимая его сути. А Фирочка не знала, как реагировать на рассказ мужа, независимо от языка, потому что она хорошо изучила его честный, прямой характер и его принципиальность. Поэтому она сказала ему тогда: «Я на тебя полагаюсь. Я уверена, что ты поступишь так, как сочтешь правильным». Так он и сделал, и через некоторое время его понизили в должности – безо всякой видимой причины, но им обоим она была понятна. И с тех пор они ждали, весь этот год, изо дня в день, ночного звонка во входную дверь. Зарплата Сани уменьшилась, но Фирочка не жаловалась – она не была избалована материальным благополучием. Она легко привыкала и к бедности, и к богатству. С некоторым оттенком горькой иронии можно сказать, что к бедности она была приспособлена даже лучше. Так уж сложилась ее жизнь.

Но теперь, после ареста мужа, она впервые осталась с двумя детьми одна. Даже во время блокады, когда Саня работал без выходных и ночевал на заводе, она постоянно чувствовала его близость, чувствовала, что они вместе, делают общее дело – он воюет ради фронта, она воюет ради семьи. И были счастливые моменты, когда он приходил домой, и она видела его. А сейчас она осталась в полном одиночестве, во враждебном окружении, не имея ни малейшего представления о будущем, при этом сама она стала единственной опорой для обоих своих детей.

«Надо взять себя в руки», – привычно сказала себе Фирочка. «Сейчас я приму лекарство, и боль в сердце пройдет, иначе мои малыши попадут в детский дом». Эта мысль была такой страшной, что она снова беззвучно расплакалась и почувствовала у себя на плече руку Зины: «Эсфирь Ильинична, не плачьте».

Когда Наташа проснулась утром в родительской постели, мама была уже на работе, как обычно. После бессонной ночи, Фирочка приняла решение сразу сообщить об аресте мужа своему начальнику отдела кадров. По сути дела, она была обязана доложить ему об этом. Однако тот уже все знал. Ее поведение было расценено как проявление преданности режиму. И это сыграло немалую роль в решении начальства оставить ее в институте на преподавательской работе. Укрывательство же факта ареста мужа было бы расценено как предательство, Фирочку бы арестовали вслед за Саней, а детей, и в самом деле, отправили бы в специальный детский дом.

Однако Фирочка пошла на этот шаг совсем не из преданности режиму, а из честности, которая была присуща ей от природы. И, возможно, из опасения потерять работу, ведь она осталась единственным кормильцем семьи – на ее плечах теперь были судьбы четверых: ее детей, Зины, которая давно стала для нее членом семьи, и ее самой. «Нам уже сообщили, Эсфирь Ильинична», ответил ей начальник отдела кадров чуть ли не с сочувствием, а он был человеком равнодушным, черствым, иногда почти жестоким.

Таким образом, «умное» поведение Фирочки помогло ей избежать еще одного трагического поворота в ее судьбе – собственного ареста. На первый взгляд, ничего дурного с ней не делали. Начальство продолжало относиться к ней с уважением. А ведь в те годы из ее института уволили всех преподавателей – евреев, кроме нее и одного из профессоров. Возможно, приняли в рассмотрение, что она мать маленьких детей. Но, так или иначе, она была женой «врага народа», а в таких случаях власти не знали ни снисхождения, ни жалости. При условии ареста самой Фирочки, даже если бы у Илюши и Наташи были дедушки и бабушки, им не разрешили бы воспитывать отродье «врагов народа» – их место было в изоляции, в специальных детских домах, среди таких же несчастных, какими могли стать и они, по воле судьбы.

Вероятнее всего, начальство не хотело лишиться и редкого специалиста, каким была Фирочка в своей области. Ведь даже после того, как довоенные преподаватели вернулись на кафедру из мест военной службы, где им пришлось задержаться, и приступили к своей работе, она выделялась среди них всех. Она была блестящим лектором, умеющим в удивительно четкой и доходчивой форме объяснять студентам сложный материал, подобрать к каждому студенту подход, умела завоевать доверие и «хвостистых» студентов, для которых всегда находила дополнительное время в своем плотном графике. Она с гордостью рассказывала детям о том, как за ней ходят китайские студенты, спрашивают о планах следующих лекций и старательно все записывают в толстые общие тетради. В качестве куратора, она успевала навещать их в общежитии и следила, чтобы они не питались всухомятку, чтобы обязательно варили суп, ведь они жили вдали от родины!

Нельзя списать со счета и ее редкий научный талант, который успел раскрыться еще до войны, в ее студенческие годы, во время работы в институте Охраны Труда. Однако если тогда Фирочка открыто проводила научные опыты и пользовалась всяческой поддержкой начальства, то в новой сложившейся ситуации Эсфирь Ильинична была вынуждена заниматься научной работой втайне, после работы. Она не смела и мечтать об очной или заочной аспирантуре или об официальном научном руководителе. Тем не менее, ее работа теперь была большим научным трудом, который назывался диссертацией, и надо было обладать не только данными большого ученого, но и недюжинными свойствами характера, чтобы завершить его в одиночку, а потом тринадцать лет (!) ждать момента, когда начальство соизволит разрешить защиту этого труда. Но до этого разрешения надо было дожить, а пока что Фирочку оставили работать на кафедре по неведомой ей самой причине.

Нельзя не сказать о коллегах Фирочки, об ее друзьях. Она умела пробудить в людях самые добрые стороны души. В страшные годы сталинского режима коллеги обожали ее и всегда поддерживали. Именно тогда возникли самые тесные ее дружеские отношения с коллегами и на ее собственной кафедре, и на соседних кафедрах. Они приходили к ним в дом, просто так, поговорить, посидеть за чаем, зная о ее горькой беде и разделяя ее. Эта дружба продолжалась долгие десятилетия, до конца ее жизни. Если бы не они, даже такая крепкая женщина, вероятно, сломалась бы.

Глядя со стороны на положение Фирочки тех лет, можно понять мотивы поведения ее начальства: оно использовало ее критическую ситуацию в своих интересах. Ее специально загружали самыми разнообразными заданиями, которые только могли придумать, зная, что отказаться она не посмеет. К тому же кто-то из коллег сообщил зав. кафедрой, что у нее имеется готовая диссертация, и тот, понимая, что подчиненная захочет со временем выйти на защиту, держал ее «на крючке» и нагружал сверх меры.

Фирочка осознавала актуальность своего открытия для советской фармакологии – лекарственное использование мхов и лишайников, но ей было очевидно, что начальство предпочитало не использовать результаты ее научного труда, только бы не продвигать ее, еврейку и жену «врага народа». Поэтому она молчала и старательно и добросовестно выполняла любое поручение: читала лекции, занималась наукой, а еще она взяла на себя и дополнительную нагрузку – чтение курса лекций на факультете повышения квалификации для иногородних фармацевтов. Это был единственный способ заработать немного дополнительных денег, чтобы снять дачу на лето для Илюши и Наташи. Она никогда не отправляла их в летние лагеря, потому что условия жизни там казались ей недостаточно хорошими для ее драгоценных детей. Поэтому годы отсутствия папы несправедливо казались Наташе и годами отсутствия мамы. Ведь она ее почти не видела – мама уходила на работу, когда Наташа еще спала, а возвращалась с работы поздно вечером.

Фирочка, которая когда-то была утонченной, веселой и спокойной девушкой, превратилась в сильную, волевую женщину, жизнь которой была полна борьбы. Лишь в короткий предвоенный период жизнь улыбнулась ей, и только тогда она познала счастье и радость. Годы ленинградской блокады и годы Саниного заключения потребовали от нее строгой самодисциплины, стойкости и силы духа. На первый взгляд, трудности не сломили ее, напротив – они словно порождали в ней новую энергию. А в действительности, она всегда была утомлена после переделанных с раннего утра домашних дел, но Фирочка словно спорила с судьбой и всегда выходила победительницей. Она работала все больше, а спала все меньше. С годами это отразилось на ее здоровье, и долгими месяцами она лежала в постели после тяжелых сердечных приступов. Но тогда, в 50-е годы, она работала так отчаянно не только из любви к науке, а под тяжестью обстоятельств. А после того, как Катюша осталась без работы, Фирочка начала содержать и ее.

Это произошло постепенно. Сначала Катюша потеряла постоянную работу в старших классах средней школы, потому что «как еврейка она могла причинить вред своим ученикам», по заключению педагогического коллектива. Сначала у нее еще оставалась «часы» – несколько уроков в неделю. Однажды она сказала Фирочке: «Я заработала в этом месяце 86 рублей». Это была очень маленькая сумма, половина суммы заработка Зины в их семье. Но для Зины это были «свободные» деньги, которые у нее оставались каждый месяц, ведь она не должна была покупать еду или платить за квартиру.

Все эти нужды удовлетворялись для нее, как для члена семьи. Каждое воскресенье Зина ходила в кино или в парк культуры им. Кирова на народные гуляния.

В то время как Катюша должна была вести свое крошечное, но самостоятельное хозяйство, а для этого зарабатывать, хотя бы скромно. А сейчас она осталась с «зарплатой», которой не хватало даже на еду. Потом у нее отняли и последние часы. Поэтому вскоре после ареста Сани, сестры стали жить вместе. Так в полуподвальной комнате на Гатчинской улице снова стали жить пять человек. Несмотря на бедность, Фирочке не приходило в голову уволить Зину и отправить Наташу в детский сад. В детских садах царили болезни, а скверные жилищные условия и здоровье девочки требовали ежедневных прогулок в течение многих часов.

* * *

После ареста папы, жизнь Наташи продолжалась как обычно. Четкий распорядок дня, которого требовала мама, очень помогал поддержанию здоровых привычек. Завтрак с Зиной, прогулка по Большому проспекту, обед с Зиной и Илюшей, который к тому времени уже возвращался из школы, час или два – послеобеденный отдых в постели, полдник, вечерняя прогулка, ужин, вечерние игры и сон. В перерывах тетя Катюша читала ей книги, рассказывала сказки, играла с ней, а после того, как потеряла работу, посвящала ей все больше и больше времени. Все происходило медленно, спокойно, и так шли Наташины дни. Конечно, она и не подозревала о тревогах своей мамы, о том, какие страдания выпали на ее долю. Все в жизни Наташи, на первый взгляд, было как обычно. Так, но не совсем. И у нее появились кое-какие проблемы.

Наташа подрастала и со временем перестала нуждаться в прогулках с Зиной за ручку. Закончился и период, когда они с Зиной сидели под зонтиком в дождливую погоду около дома. Зина все лучше начинала справляться с домашними делами, а Наташа все больше времени начинала гулять самостоятельно во дворе. И вот тут-то, при выходе в более открытый мир, она столкнулась с необходимостью говорить неправду взрослым. Самая большая проблема для ее открытого характера была давящая тайна, которая вошла в их семью после ареста папы. Если кто-то, а особенно соседи по дому, спрашивали у нее: «Где папа?», она отвечала, как ей было велено дома: «Папа уехал в командировку». А сама при этом верила в это и не верила.

На одном из их низеньких окон соседский мальчишка Валерка написал гвоздем «Евреи». Слово было как будто нестрашное, но оно стало отдалять ее от недавних друзей по двору. Ребята перестали принимать ее в игры в «прятки» или в «штандер» (стой на месте), и даже в обычные «прыгалки» с веревочкой и в догонялки. «Ты а ид», сказала ей соседская Ниночка. Наташа не знала значения этого выражения, хотя они с Илюшей и навострились уже понимать многое из разговоров родителей. Она спросила у мамы, что это значит. Мама перевела выражение с идиша на русский язык. Выяснилось, что оно означает всего лишь: «Ты еврейка», и спросила Наташу, где она это слышала. «Так, где-то слышала», – уклончиво ответила девочка. Однако связала в своем сознании услышанное от Ниночки с начертанным гвоздем на окне и поняла, что их семья отличается от других. А судя по интонации Ниночки, они хуже других.

И это открытие она сделала для себя теперь, когда отношение окружающих было для нее особенно важно. Но дети равнодушно проходили мимо нее. А иногда у них словно взыгрывала душа поиздеваться над ней. Тогда собирались вокруг нее сразу много ребят, ее ровесников, из разных домов, пинали ее, плевали на ее одежду. Кроме того, иногда кто-нибудь из них выкрикивал: «Твой папа – арестант!» Наташа научилась молчать. Не рассказывала об этом никому. Верила детям, что она хуже всех, потому что она толстая и еврейка. И еще дочь арестанта. Какие свои достоинства она могла противопоставить этому?

Большие ребята тоже не сидели, сложа руки. Однажды схватили ее, удержали силой, потому что она вырывалась, заставили нюхать бензин. Запах был ничего себе, но она чувствовала себя униженной и слабой. В собственных глазах она была ненавистным чучелом. Был еще один эпизод. В доме напротив жила большая красивая девочка Таня с пушистыми светлыми волосами, заплетенными в толстые косы. Как Наташе хотелось бы иметь такие косы! Так вот, эта Танечка однажды придавила Наташу к стенке лицом и, воткнув ей в спину что-то твердое и острое, как нож, грозилась ее зарезать. Потом выяснилось, что это была палочка, но Наташа перепугалась всерьез.

Даже взрослые в их окружении вели себя не лучше, чем ее обидчики-дети. Особенно выделялась своей агрессивностью их соседка из смежной комнаты Вера. Вера начинала ссору еще в дневное время на кухне. Обычно она упрекала Зину за то, что та «прислуживает жидам». Зина, добрая душа, не была антисемиткой. Тем не менее, фамилия Веры – Срыкова, очень ее забавляла. А Вера свято сохраняла ее во всех своих многочисленных замужествах и никогда не меняла. Зина не реагировала на слова «жиды» и «прислуживаешь», но в ответ на Верины упреки начинала посмеиваться над фамилией Веры. Та легко возгоралась, тормозов у нее не было, и через некоторое время в квартире уже слышались громкие проклятия и крики. Только приход Фирочки мог положить конец их ссоре. Обычно мама утихомиривала их обеих без особых усилий, приглашала Веру в комнату, и обе они шепотом улаживали отношения между враждующими сторонами.

Наутро мать Веры, гостившая у дочери месяцами, приходила в комнату Фирочки. Это была очень милая бабушка из Белоруссии с карманами полными семечек: «И чево явреи, чево явреи сделали Верке моей? У нас в деревне они самые дорогие мои друзья». Она пила с Фирочкой чай, угощала Наташу семечками, и та ела их с огромным удовольствием и чуточку торопливо, потому что в присутствии старушки родные не решались сказать Наташе, что семечки это разносчики глистов, и их надо жарить, и, скрепя сердце, разрешали ей отведать запрещенный продукт.

Однако, спустя несколько дней, ссора разгоралась вновь, на этот раз вокруг места нахождения папы. Все высказывалось настолько ясно, что если у Наташи и оставались какие-то сомнения, то они рассеивались полностью.

Сегодня трудно понять, почему Наташа никому не рассказывала о своих переживаниях. Она была общительной девочкой, и состояние отверженности и одиночества доставляло ей настоящие страдания. И при всем при том она прятала их в глубине души. Почему?

Прежде всего, потому, что доносительство, с ее точки зрения, было недопустимо. Ведь она очень хорошо помнила картины из недавнего прошлого, когда папа возвращался с работы домой, садился с ней на Илюшин диван и говорил: «Ну, давай-ка, мы с тобой потолкуем, что произошло с тобой за день?» И она начинала рассказывать во всех деталях, что они с Зиной делали, что видели, и в очереди, за чем стояли. А стояние в очереди было делом обычным, ежедневным, ведь продукты тогда продавались в ограниченных количествах. Когда присылали что-то дефицитное, его «выбрасывали» на прилавок на улицу, там сразу выстраивалась длинная очередь, поэтому приходилось стоять в холод и дождь, чтобы купить муку, сахар, яйца, а иногда апельсины.

А однажды Наташа пожаловалась папе на Илюшу – за что, она уже не помнила. Папа строго посмотрел на нее и сказал: «Не кляузничай. Кляузничать некрасиво. Илюша все расскажет мне сам». Могла ли Наташа после этих папиных слов жаловаться родным на издевательства детей? Ведь слова папы, особенно, когда его не стало рядом, превратились для Наташи в закон. Говорят, что маленькие дети быстро забывают тех, кого не видят: с глаз долой – из сердца вон. Не так было с Наташей, не прервалась внутренняя нить между ней и папой. Когда она видела его каждый день, у нее не было ни времени, ни желания воображать, как он выглядит, фантазировать. В его отсутствии сила воображения вела ее за собой, и ей казалось, что он снова рядом, «толкует» с ней, как прежде.

Именно без папы его образ вырастал до более крупных размеров, а вместе с образом вырастало и значение каждого когда-то сказанного им слова. Раньше она любила его, как всякий ребенок любит своего родителя. И когда его спрашивают: «Ты любишь папу и маму?» – он всегда ответит «да», потому что знает, что если даст положительный ответ, то ему скажут, что он хороший ребенок. Никто не спрашивал Наташу, любит ли она своего папу. Она пыталась представить себе, как он выглядит сейчас, на самом деле, после того, как прошло столько времени. Что на нем надето? Чем он занимается? Если соседи и прохожие говорят, что он «арестант», значит, он должен быть похож на одного из бурлаков с картины художника Репина, которую Наташа видела в учебнике Илюши – в рваной одежде, усталый, согбенный. Она представляла себе папу в образе бурлака на Волге и жалела его от всей души. Она старалась делать все, как он ей говорил, чтобы быть достойной дочерью своего отца и заслужить его похвалу, когда он вернется.

Понятно, что она могла рассказать обо всех своих обидах маме. Но члены семьи постоянно говорили ей по любому поводу: «Не надо огорчать маму! Мама очень много работает. У нее слабое здоровье». И она старалась не приставать к маме, хотя в ней она нуждалась больше всех. Так в жизнь Наташи закралась грусть, которая не соответствовала ни ее возрасту, ни характеру. Грусть человека с камнем на сердце. Возможно, из-за этого «камня» Наташа полюбила тайны? Возможно, благодаря ему, через несколько лет она начала вести дневник, а потом писать рассказы, стихи и более крупные вещи? Чувство юмора и самоирония спасали ее всегда. Много воды утекло с тех пор, времена изменились, изменилась и сама Наташа вместе с ними, но приступы грусти охватывают ее и сейчас, как и в те далекие времена. Возможно, потому что слишком рано она испытала ощущение полного, почти экзистенциального одиночества. И когда сейчас, более шестидесяти лет спустя, она смотрит на ту девочку, маленькую дочку заключенного, которой была тогда, она испытывает к ней сострадание.

Вечер. Мама на работе. Илюша пошел встречать ее на автобусную остановку. Он никогда не знал, когда она приедет и всегда выходил встречать ее заранее, стоял на остановке и читал газеты, висящие на стене. Когда становилось темно и зажигались уличные фонари, он продолжал читать при их свете, как взрослый – от начала до конца, поэтому всегда хорошо разбирался в политической обстановке. Зина на кухне, она о чем-то болтает с соседками. Наташа в комнате одна. Сегодня вечером они с Зиной не пошли на вечернюю прогулку, потому что Наташа, вероятно, была простужена.

Девочка сидит на Илюшином диване лицом к окнам и обнимает свою несчастную куклу. Хотя она и маленькая и не умеет говорить «мама», Наташа любит ее всем сердцем. По забывчивости она взяла свою куколку на улицу. Еще вчера у нее были толстые светлые косички. Когда девочки во дворе увидели ее, сразу стали подлизываться: «Дай нам твою куколку, и поиграем вместе». По доверчивости Наташа дала ее в руки девочек, потому что очень хотела поиграть с ними вместе. А они сразу стукнули куклу головой о камень и бросили на землю в сторону после того, как ее красивые волосы упали в грязь.

Теперь Наташа тихо сидит и прижимает к груди свою обезображенную лысую куклу. Ей грустно. Она долго остается в этой позе в темноте. Возможно, так проходят часы. Но вот слышится поворот ключа в замке входной двери, шаги по ступенькам вниз. В комнату входят мама и Илюша. Они включают свет. Наташа спрыгивает с дивана и снова она – маленькая девочка, полная радости, «которая играет и поет» и любит смеяться. «Как колокольчик», – говорит мама. Она очень устала. Лицо бледное, щеки слегка запали и выделяются скулы. «А когда-то были круглые и румяные, как у Наташеньки», – вспоминает она иногда.

Входит Зина с кастрюлей. Все садятся ужинать. Место Наташи за столом, как всегда, около изгиба рояля, правая рука гладит его полированный черный бок. После ужина она недолго играет со своими глиняными зверюшками и ложится спать. Она засыпает мгновенно, хотя в комнате продолжает гореть верхний свет. Мама с Илюшей садятся у стола, Илюша доделывает уроки, мама готовится к лекциям, или пишет письма папе. Через некоторое время после папиного ареста, Наташа тоже научилась писать – печатными буквами, еще прежде, чем научилась читать. И вместе с мамой и братом она писала папе, как скучает по нему и как хорошо себя ведет.

Какое счастье выпало этому семейству – у них было право переписки! Ведь приговор «без права переписки» означал смертную казнь. А они могли писать папе письма, и даже время от времени получать от него ответы. Значит, папа остался жив! Он работал на каторге по месту ссылки, но был жив. И до его возвращения домой прошли детские годы Илюши и Наташи без папы.

* * *

К счастью для этих детей, у них была мама. Верно, что, согласно восприятию Наташи, ее мама всегда жила словно на «верхнем этаже». Девочке казалось, что мама вечно находится на работе, всегда обожаемая и желанная. Поэтому Наташа проводила свое неограниченное время с теми, кто жил «на ее этаже» и находился в более «свободном доступе». И прежде всего, со своей няней Зиной.

* * *

Почему Зине не приходило в голову уйти из семьи «врага народа» на все четыре стороны? Ведь она с легкостью могла найти в Ленинграде той поры и семью побогаче, и постель поудобнее, и питание получше. А взрослые в этой семье и в самом деле жили очень бедно. Сама Фирочка, например, никогда не позволяла себе обедать вместе с коллегами в столовой Ботанического сада (в «Ботанике», как они его любовно называли), который находился рядом с ее институтом. Обед в столовой был для нее слишком дорогим удовольствием. Прямо в лаборантской комнате она кипятила воду в колбе над спиртовкой, и пила чай с бутербродами, принесенными из дома – главным образом хлеб с маргарином или ложечкой варенья. Это был ее обед – почти блокадное меню.

Но Зину она старалась кормить как можно лучше, жаль только, что ее усилия были ограничены ее зарплатой и количеством продуктов, которые она могла позволить себе купить. Чем же питались в доме Фирочки в период Саниного заключения? Наташа помнит очень скучные супы: фасолевый, гороховый, щи из кислой капусты – это было повеселее, а борщ ели только по выходным. Но Зина не была разборчивой по части еды. Понятно, что не соображения корысти удерживали ее на невыгодном месте работы.

Кроме очевидной бедности, семья Фирочки была и весьма «опасной». Они были евреями и «врагами народа». Не только Вера задавала Зине вопрос, почему она «прислуживает жидам». На узенькой Гатчинской улице все знали друг друга. И каждый считал своим долгом задать Зине этот вопрос, не обращая внимания на то, что Наташа болтается тут же под ногами и впитывает каждое произнесенное слово: «Зачем ты подвергаешь себя опасности?» «Пошли их ко всем чертям!» «Пусть они все околеют!» «Жаль, что не всех их расстреляли во время войны!» «Жиды проклятые!»

Не было у Зины ответа, который она сумела бы хорошо сформулировать. Услышав эти страшные слова, она всегда краснела и бормотала что-то невнятное. Было лишь понятно, что Зина любила Фирочку и ее детей. Это и был ее ответ. Она была простая необразованная русская женщина, которая впоследствии до конца жизни писала постаревшей Фирочке и ее взрослым детям поздравительные открытки крупным детским почерком с огромным количеством ошибок. Но в этой женщине были благородство, величие души и мудрость, которых не было у многих из их соседей. И не только у них. С великой простотой разрешила Зина проблему, которая до сих пор тревожит умы величайших философов: как преодолеть в себе ненависть к евреям? Она даже не размышляла об антисемитизме – она его не знала. Она жила в еврейской семье и любила ее. Возможно, она чувствовала, что и семья эта тоже нуждается в ней, в ее душевном тепле?

В самые трудные периоды жизни Наташа не раз убеждалась, что такие люди, как Зина, существуют в России во всех слоях общества. Их нелегко найти, но они есть. Они и составляют соль земли русской. А в те страшные годы ее раннего детства мама, переехавшая к ним тетя Катюша, Зина, Илюша и Наташа были единой сплоченной семьей.

* * *

Помнит Наташа еще одного человека, который сыграл важную роль в ее жизни. Если зайти в их дом с парадного входа, подняться по лестнице на второй этаж и позвонить дважды в звонок двери около лифта, то выходила милая старушка – Агния Алексеевна Яковлева, или Агнюша, как они с Илюшей звали ее за глаза. Агнюша подружилась с Фирочкой еще во время войны, когда у двухлетнего Илюши началось расстройство желудка. В блокадных условиях это было смертельное заболевание. Тогда Агнюша, сама голодная, дала Фирочке чашечку риса из своего довоенного запаса. Фирочка была уверена, что Агнюшин рис спас Илюшу от смерти. После войны, а особенно с момента рождения Наташи, связь между подругами окрепла, и Агнюша навещала их семью почти каждый день, чтобы побеседовать с Наташей. Понятно, что после ареста папы, Наташе было дано указание не рассказывать, также и Агнюше, о месте его пребывания.

Наташа была честным ребенком, и ей было трудно врать, хотя она и понимала, как важно в данном случае скрыть правду от чужих. Но Агнюша в ее глазах была своей, и ей было тяжело лгать старенькой подружке. А по тону Агнюши она поняла, что та чувствует ложь. Агнюша тоже была честным человеком, и ей не было свойственно расспрашивать соседей и сплетничать с ними. Поэтому однажды, против своего обыкновения, она пришла к ним в дом вечером, когда Фирочка была дома, и спросила ее напрямик, где находится ее муж. Понятно, что Фирочка рассказала ей правду. «Не хотела запутывать девочку, кому можно рассказывать правду, а кому нельзя. Поэтому велела ей не рассказывать никому. Тем более что она и сама толком не знает правду», – объяснила Фирочка. «И вас не хотела подвергать опасности, Агния Алексеевна, ведь сейчас вам опасно общаться с нами».

– «Глупости», – сказала Агнюша, – «мне нечего бояться. Ты знаешь, что у меня никого нет, и мне некого терять. А тебе я еще могу пригодиться. И твоей Наташе тоже. Видела я надпись на ваших окнах и представляю себе, как дети во дворе издеваются над ней. Не беспокойся, я позабочусь о девочке».

В те печальные дни Наташиного детства Агнюша была для нее, словно даром с небес. Зина, в отличие от русских нянюшек, воспетых Пушкиным, совсем не знала сказок. Агнюша же помнила наизусть огромное количество русских и зарубежных сказок и щедро одаривала ими Наташу. Она была одинока. Когда-то, много-много лет назад у нее родилась дочка, которая умерла через несколько часов после рождения. Может быть, Наташа была ей вместо той девочки? Агнюша говорила медленно, задумчиво, голос у нее был низкий, и все, что она говорила, звучало, как сказка. Она рассказывала Наташе о царевне, которую злые чары превратили в лягушку, но любовь Ивана царевича помогла ей вернуть облик прекрасной девушки. Она рассказывала ей о глупой лисе и об умном зайце. А в другой раз – еще об одной лисе, хитроумной, которая пригласила в гости журавля и угостила его вкусной кашей в мелкой тарелке, сама всю кашу съела, в то время как голодный гость только беспомощно щелкал длинным клювом и ушел, несолоно хлебавши.

Они радовались и хохотали вместе, ставили сценки на основе сказок. С Агнюшей Наташа забывала обо всех дворовых обидах, драках, угрозах… Старая мудрая женщина успокаивающе воздействовала на Наташу. Ее добрый, спокойный голос завораживал девочку, развеивал ее печали как дым на ветру. Все-таки Наташа была еще маленькая.

Когда Наташе исполнилось двенадцать лет, их семья переехала на новую квартиру и навсегда покинула и мрачную полуподвальную комнату, и тяжелую атмосферу Гатчинской улицы. Но Агнюша осталась жить в старом доме. Она уже была очень старенькой и довольно скоро тяжело заболела и слегла. Ее многочисленные соседи по квартире помогали ей в повседневных делах, заходили к ней по несколько раз в день, приносили ей продукты, ведь тогда не было социального обслуживания, а дома инвалидов представляли собой жалкие жилища. Фирочка, как верная подруга, навещала Агнюшу после работы не реже раза в неделю, всегда приносила ей любимый Агнюшей зеленый сыр, и, конечно, книги, которые старушка продолжала жадно читать, несмотря на болезнь. Но Агнюша ждала Наташу. А Наташа – Наташа безумствовала под воздействием своего переходного возраста, новых подруг в новой школе, своих меняющихся настроений, неожиданно открывшейся способности к писанию стихов и рассказов. Словно настоящие дьяволы и злые духи овладели Наташей, которая обычно была доброй и отзывчивой девочкой. Но тогда ей вовсе не хотелось посещать больных, покупать зеленые сырки и думать о престарелых подругах. Не один раз и не два напоминала Фирочка дочери: «Съезди к Агнии Алексеевне. Она очень больна. Она тоскует по тебе». Наташа навестила ее только один раз и принесла ей цветы. Агнюша лежала в постели и выглядела очень похудевшей. Но ее голубые глаза светились так же ярко, как прежде. И голос был такой же завораживающий, как и раньше. Она была так счастлива видеть Наташу, что даже она, эгоистка, испытала острый стыд.

Через некоторое время Агния Алексеевна умерла. На кладбище, к удивлению Наташи, пришло очень много народу: не только жители их дома и соседних домов, но шли и шли люди, которых Наташа никогда раньше не видела. Из речей, произнесенных на панихиде, Наташа узнала, что Агния Алексеевна привлекала их своей прямотой и справедливостью, принципиальностью и самостоятельностью суждений. Но больше всего удивили Наташу слова ее собственной мамы. Как она и ожидала, Фирочка заговорила о блокаде. Но неожиданно она стала говорить и о том, каким высокообразованным и свободолюбивым человеком была эта женщина, в молодости закончившая историко-литературный факультет Высших Бестужевских Курсов и служившая ей духовной поддержкой в трудные моменты жизни.

Только тогда впервые в жизни дошло до Наташи, что Агния Алексеевна была не просто старушкой, которая рассказывала ей сказки, а сильной женщиной со своими принципами, и с этой женщиной она не была знакома. Ее охватило сильнейшее чувство потери, ощущение, что прошел мимо нее редкий человек, а она не использовала возможность приблизиться к нему, поговорить с ним на другом уровне: не между старушкой и ребенком, а между человеком, умудренным годами, и двенадцатилетним подростком. Тогда Наташа поняла и свою маму, поняла, что та навещала свою многолетнюю подругу не из чувства долга, а потому что существовала между ними настоящая дружба и сильная духовная связь. Теперь Наташа горько сожалела, что не помогла Агнюше в трудную минуту, и что сейчас уже ничего изменить нельзя, ведь все закончилось – Агнюши больше нет. Это была первая встреча Наташи со смертью. Девочка не знала, что еще более тяжелая потеря ожидает ее в совсем близком будущем. Не знала она и о том, что это чувство упущенной возможности, необратимости утраты, посетит ее в жизни много раз.

После смерти Агнии Алексеевны, к ним в дом пришла ее племянница, единственная кровная родственница Агнюши, и принесла огромный продолговатый пакет, перекинутый через плечо – наследство для Наташи: старый ковер и три тома Федора Достоевского «Бесы». Книги тоже были очень старыми, даже старинными – они были напечатаны еще дореволюционным шрифтом. Родители отдали ковер в реставрацию, а потом повесили его над Наташиной кроватью. С огромным уважением и осторожностью они поставили книги Достоевского на книжные полки своей теперь уже снова богатой семейной библиотеки. «Это очень старинные книги», – сказали папа с мамой. – «Это первое издание романа «Бесы», который вышел в свет в 1873 году. Это настоящее наследство, ведь у этой книги, кроме ее великолепных художественных качеств, есть еще огромная ценность для библиофилов. Береги ее как следует и прочитай, когда повзрослеешь. Это не простое чтение. Это очень серьезный, философский роман». И добавили: «Никому не рассказывай, что у тебя есть эта книга, потому что ее запрещают изучать в школах».

Конечно, Наташа начала читать роман сразу, не дожидаясь «взросления». По ночам она лежала около «ее» ковра и читала «ее» книгу, пытаясь понять настоящую Агнюшу. Однако девочка не справилась ни с одной из поставленных перед собой задач. Она не смогла дочитать до конца даже первый том романа «Бесы», потому что он был слишком глубок для ее незрелого сознания. И она не смогла познакомиться с истинной Агнюшей через книгу Достоевского, потому что та родилась в эпоху публикации романа и росла в атмосфере, которой Наташа не знала. Однако было очевидно, что среда, окружавшая юную Агнюшу, была настроена явно враждебно по отношению к приближающейся революции.

Только через много лет Наташа поняла смысл предупреждения, которое хотел сделать Достоевский написанием своего романа, от каких именно «бесов» он предостерегал свою несчастную родину во время, столь отдаленное от революции. Уже тогда он понимал, что они завоюют ее, потому что им ведома лишь наука уничтожения. Только тогда уже повзрослевшая Наташа поняла Агнию Алексеевну, которая дала ей, подростку, авансом (а вдруг когда-нибудь поймет?) в дар, художественное истолкование действительности, осуществленное великим писателем, в том возрасте, когда Наташа была еще не в состоянии постичь ни саму действительность, ни духовную ценность дара.

* * *

В ту трудную пору отсутствия папы дома были в жизни Наташи и другие счастливые моменты. По мере того, как Наташа росла, ежедневные многочасовые прогулки с Зиной привлекали ее все больше и больше. Понятно, что им было запрещено заходить в магазины – как говорила мама, там был затхлый воздух, и можно было заразиться инфекционными заболеваниями от больных покупателей. Поэтому они удовлетворялись тем, что любовались снаружи. Кроме витрин магазинов, на Большом проспекте было множество соблазнительных лотков и киосков – с игрушками, конфетами и мороженым. До определенного возраста Наташа просила у Зины только конфеты. Но однажды они остановились около книжного развала. Взгляд Наташи остановился на большом сером томе стихов Самуила Маршака. Она всегда любила стихи. Не только слушать их, но и цитировать их в разговоре, если это было кстати. Это продолжается и по сей день – поэзия украшает простые жизненные события, возвышает их.

И вот Наташа видит книгу Маршака прямо перед собой. Это не тонкая книжечка в мягкой обложке, в которой напечатано одно-единственное стихотворение с картинкой на каждой странице. Эта книга не предназначена для малышей. Нет. Это толстая книга в твердой обложке темно-серого цвета. В ней тоже много картинок, изображающих разных зверей. Волнение Наташи растет. Продавщица протягивает ей книгу, и Наташа с любопытством рассматривает ее. Продавщица не торопит ее, относится к ней с пониманием. Наташа не просит у Зины, чтобы та купила ей книгу. Она знает, что у Зины нет денег. И у мамы тоже нет. Тех небольших денег, которые мама зарабатывает, с трудом хватает на еду. Откуда Наташа знала это? Ведь в семье Фирочки, по примеру ее мамы, бабушки Ольги, не было принято говорить о деньгах в присутствии детей. Возможно, Наташа пришла к такому выводу по обрывкам услышанных дома разговоров, а возможно, из-за бедности своей одежды. Ведь она ходила в ватнике, и это был еще один повод для того, чтобы дети во дворе смеялись над ней.

Эта уверенность в том, что у мамы мало денег, усилилась после еще одного эпизода. Однажды они с Зиной так долго дышали «свежим воздухом», что Наташа совсем обессилела. Тогда они зашли отдохнуть в садик около кинотеатра «Молния». Этот отдых не помог, и Наташа начала хныкать, что дальше пешком не пойдет. И пришлось Зине нести ее, уже большую девочку, домой на руках. Обычно они возвращались через Большой проспект, который всегда был хорошо освещен, а потом поворачивали на свою Гатчинскую улицу. Но в этот раз, чтобы сократить дорогу, Зина свернула раньше и пошла через темный пустырь. Кто-то побежал за ними, остановился около них, тяжело дыша. Наташа почувствовала, что с ее валенок сдирают галоши, но не успела даже пискнуть или пнуть обидчика – он сразу растворился в темноте. Хорошо, что не содрал галоши вместе с валенками! Так они и пришли домой – в валенках и без галош. В те времена еще не было современных сапожек ни у детей, ни у взрослых. Фирочка ходила на работу в «бурках», валеных сапожках, на кожаной подошве, а немного позже в «румынках» – коротких сапожках. А погода зимой в Ленинграде была неустойчивой: утром гололедица, днем слякоть, а вечером снова гололед. Так что ребенку зимой остаться в одних валенках без галош было настоящей катастрофой.

Мама вернулась с работы, грустно посмотрела на Наташу и ее «нянюшку» и, не сказав ни слова, пошла в обувной магазин на углу, чтобы купить дочери новые галоши. Зина взяла из дома стул, поставила его на улице перед их низенькими окнами, как в прежние времена, села на него сама, а Наташу посадила к себе на колени. Зина плакала, а Наташа молчала и обнимала Зину. Так они сидели до возращения мамы. Тогда Наташа поняла, как мало денег у мамы, ведь галоши стоили совсем недорого. После этого эпизода она ничего не просила у родных, только конфеты – не хотела огорчать маму.

Через несколько дней Зина с Наташей снова остановились около книжного развала. С тех пор длинные и скучные прогулки с Зиной стали приятными и волнующими. Уже выходя из дома, Наташа предвкушала встречу с книгой Маршака, с картинками животных. Этот ритуал повторялся несколько раз, пока продавщица не сказала Зине: «Да купите вы ей книгу, наконец!» Очевидно, эти слова были переданы маме, потому что через некоторое время Наташа получила долгожданную книгу.

Она помнит, не забыла до сих пор свои пылкие детские желания. В большинстве случаев она даже не произносила их вслух, отбрасывала их, как пустую прихоть, и они никогда не осуществлялись. Например, Наташа мечтала о кукле, которая умеет открывать глаза и говорить «мама». У каждой девочки во дворе была такая кукла. С красивым платьем, которое можно было снять, постирать его, погладить игрушечным утюгом, а потом снова надеть его на куколку. А у некоторых девочек во дворе был даже кукольный домик с красивой мебелью. И была колясочка для куклы. И был игрушечный столовый сервиз. И даже были ролики… Несколько лет Наташа тщетно мечтала о роликах. Мечтала, как она скользит зимой на роликах по Гатчинской улице, а сама она такая худенькая и красивая…

Или она хотела намного больше конфет, чем ей давали. Однажды у мамы была одна ириска на двоих детей, и она пыталась объяснить Илюше, что для Наташи конфетка намного важнее, чем для него, «большого мальчика», и он согласился пожертвовать ее в пользу сестры. Наташа понимала, что Илюше в его одиннадцать лет тоже хочется конфету, и она разрезала ее ножом пополам и поделилась с братом. Такая «жертвенность» была ей даже отчасти приятна, но хотеть конфет она от этого меньше не стала.

Как благодарна Наташа маме за то, что ее желание купить книгу Маршака осуществилось! За то, что она получила книгу любимого писателя. С этой книги началась жизнь Наташи в литературе. Или точнее – жизнь в мире литературного воображения. Когда строки из поэзии и прозы служат человеку в разных жизненных обстоятельствах. Например, у них в жакте (жилищной конторе) работала очень симпатичная паспортистка. Связь между ней и Наташей осуществлялась, к восторгу девочки, через обмен репликами из сказок Маршака. Когда они встречались на улице, та начинала диалог из сказки о Волке и Лисе.

Волк (паспортистка): «Как Лиса твои дела?»

Лиса (Наташа): «На базаре я была».

Волк: «Что ты так устала?»

Лиса: «Уток я считала».

Волк: «Сколько было?»

Лиса: «Семь с восьмой».

Волк: «Сколько стало?»

Лиса: «Ни одной».

Волк: «Где же эти утки?»

Лиса: (Наташа уже пританцовывает): «У меня в желудке».

Наташа понимала, что это игра, но такие игры вызывали у нее острое ощущение счастья, и она хохотала от всей души, как и положено маленькой девочке. И с Илюшей они любили разыгрывать роли кота и пса, героев другой сказки Маршака. По тексту сказки, они называли друг друга «паршивым псом» и «молокососом» и весело смеялись. В такие моменты Илюша утрачивал свой облик серьезного отличника и выглядел обычным веселым мальчиком, как ему и полагалось по его возрасту.

Наташа запоминала стихи Маршака наизусть после того, как взрослые читали их ей один раз. Однажды, когда все были заняты, она рассматривала страницу и вдруг начала различать отдельные буквы. Так она научилась читать в пять лет. А оттуда был лишь один шаг к письму. Так Наташа получила средства связи с окружающим миром – миром воображения, в котором не было ужасов окружающего. Как ей хотелось бы сейчас увидеть тот старый том Маршака и погладить его страницы в знак благодарности, потому что он осветил ее детство.

* * *

Фирочка с болью видела, что ее дочка не получает обычного семейного образования, но она не могла ничего изменить, ведь с того момента, как Катюша осталась без работы, она одна содержала пять человек. Как она отдалилась от идеала жены и матери своей собственной мамы – Ольги Владимировны Любавиной! Ее мама, как образованная женщина, посвятила свою семейную жизнь воспитанию детей. Она была их первым «университетом»: обучала их языкам, музыке и литературе. Дом был всегда теплым и привлекательным местом для Фирочкиных братьев и сестер. Фирочка тоже чувствовала, что ее основное предназначение состоит в том, чтобы быть образованной женщиной и матерью, воспитывающей своих детей.

Конечно, она, как и большинство прогрессивных женщин, увлеклась идеалами революции, которая прославляла женщину-работницу, стремящуюся к знаниям и имеющую любимую профессию. «Если бы я не прошла через все трудности работы и учебы в 30-е годы и не приобрела профессию, что бы я сейчас, без Санечки, стала делать?» – думала Фирочка. Решившись задать себе этот вопрос, она не имела достаточно самоуверенности ответить на него: «Ты все сделала правильно – поэтому сейчас ты и можешь тянуть на себе этот воз, который не по силам и двум мужчинам. Твоя мама, оставшись вдовой двадцать лет назад, не смогла содержать двух детей, а ты можешь». Для подобного ответа Фирочка была слишком скромна, и она продолжала внутренне корить себя.

«Даже во время блокады мы приучали крошечного Илюшу слушать классическую музыку. А сейчас, в мирное время, после такой Победы, я не могу посидеть со своими малышами даже полчаса в день, поговорить с ними, приласкать их, чтобы они почувствовали, что мама не просто забросила их, а любит их. Рояль молчит, потому что у меня нет ни времени, ни сил подойти к нему, ведь я словно лошадь, запряженная в ярмо. Молчит и скрипка. Наш дом стал нездоровым местом, потому что я забочусь только о физическом здоровье своих детей».

Поэтому когда Катюша осталась без работы, а Фирочка стала искать у себя в институте новые источники дохода, чтобы содержать еще одного человека, занятость ее еще больше возросла. Она была вынуждена просить у младшей сестры помочь ей с воспитанием детей, особенно Наташи, которая полностью осталась на попечении Зины. Конечно, Катенька, искавшая себе применения и страдавшая от сложившейся ситуации, с радостью перенесла все свое внимание на племянницу.

Что делала тетя Катюша для Наташи? Прежде всего, она ее любила и выражала эту любовь ласками и словами на русском языке и на идиш. Поэтому до сих пор звуки идишских слов волнуют Наташу до глубины души. Благодаря тете Катюше, Наташа знала, что мама очень любит ее, но она занята на работе, а в ее отсутствии Наташа всегда может обратиться к тете Катюше, которая хранит для нее центральное место в своем сердце. Наташа знала, что, на самом деле, тетя Катюша больше всех на свете любила Илюшу. И это было справедливо, потому что они вместе пережили блокаду. И тут Наташа нисколечко не завидовала. Тетя Катюша никогда не скрывала своей любви к Илюше и часто называла его «сына моя мальчик», а он всегда ласково откликался на это.

Но в последнее время Илюша стал немного колючим, вероятно, он вступал в «переходный» возраст, как говорили взрослые. Наташа знала о своих проблемах во дворе и представляла себе, что у Илюши могут быть проблемы еще и посерьезнее. Но он не делился ими, решал их «по-мужски», в одиночку. Поэтому он отдалился от тети Катюши, а возможно, стеснялся проявлять свои чувства. Наташа же с радостью пользовалась возможностью впитать в себя то обилие любви и ласки, которое излучала мамина младшая сестра.

Впоследствии, Наташа поняла, что Илюша нуждался в присутствии отца, в помощи взрослых, возможно, даже больше, чем она, но он не жаловался. Однако и Наташа нуждалась не только в ласках и утешениях, но и в новых впечатлениях, ведь весь ее узкий мирок был сосредоточен на Гатчинской улице и Большом проспекте.

Понимала это и тетя Катюша, и прежде всего она постаралась отдалить Наташу от их страшной «конуры», как она называла их комнату, от соседских склок, от атмосферы ненависти. Поэтому она регулярно начала возить ее в центр города, на Невский проспект с его прекрасными дворцами, с великолепной европейской архитектурой. Они ездили на стрелку Васильевского острова, с огромными Ростральными колоннами, украшенными наверху носами кораблей – раньше они служили маяками для судов, приходящих в город-порт. Они ходили пешком к Марсову Полю, к Вечному Огню, горевшему в честь героев Революции и Великой Отечественной Войны.

Они гуляли около Эрмитажа и любовались видами Невы. Сначала Наташе было достаточно просто походить вокруг Эрмитажа и по Дворцовой площади. Панорама была такова, что все беды, все обиды – все становилось мелким, грудь наполнялась свежим воздухом, хотелось взлететь… Но со временем они с тетей Катюшей начали заходить и внутрь музея. Девочка внимательно слушала объяснения тети Катюши, запоминала ее эмоциональные реакции на отдельные полотна и бессознательно запоминала картины, которые так понравились ее любимой тете. Много лет спустя, она оценила их сама и, к сожалению, только задним числом, убедилась в том, что у ее тети был замечательный вкус, и она обладала широчайшей культурой. Да и как было ей, маленькой девочке, оценить культуру ее безработной тети, знавшей семь языков и не имевшей возможности применить свои знания в ту страшную эпоху только из-за того, что она еврейка?

Произведения искусства пробуждали в Наташе чувство прекрасного, отвлекали ее от темной стороны жизни. Они питали ее склонность к воображению, к мечтательности, к созданию воображаемых образов. В этих поездках с тетей Катюшей Наташа узнала, что, кроме того мира, с которым она была знакома до сих пор, существует совсем другой мир – прекрасный и привлекательный.

Если погода была дождливой или снежной, они оставались дома и читали русские или английские сказки и стихи. Английские стихи тетя Катюша читала особенно хорошо, а Наташа любила стихи и легко их запоминала. Еще у них была своя игра. Когда тетя Катюша переехала к ним жить, она привезла с собой довольно большую коробку с множеством карточек: на одной стороне карточек были нарисованы цветные картинки животных и птиц, а на другой написаны их английские названия крупными печатными буквами. Наташа должна была по картинке вспомнить английское название зверя или птицы. Это было трудное задание, оно требовало внимания, но все же это была игра, а тетя всегда так ободряюще улыбалась и так радовалась, когда Наташа правильно говорила название зверюшки, что Наташе хотелось ее порадовать. Так незаметно у нее появился стимул для изучения английского языка, особенно разговорного.

Ведь мама знала немецкий и французский языки, поэтому у нее с тетей Катюшей были свои секреты на идиш, Илюша изучал в школе немецкий язык и говорил, что, благодаря ему, многое понимает на идиш. Зина понимала только русский язык, поэтому Наташа, если поднатужится, то у них с тетей Катюшей появятся свои секретики на английском языке, и никто из членов семьи их не поймет! А тетя Катюша, словно стремилась облегчить ей задачу – она еще и пела для нее по-английски. Потом-то Наташа поняла, что тетя ее была великолепным педагогом и методистом, поэтому и читала ей, и играла с ней, и пела для нее. Но в раннем детстве Наташа ничего этого не понимала, а просто от души наслаждалась пением своей талантливой тети и нежнейшими звуками английского языка, впоследствии ставшего и ее профессией на всю жизнь: «Sleep, my baby, do not cry, I shall sing you lullaby».

Тетя Катюша рассказывала Наташе о героях Российской истории. В одном из их путешествий в центр Ленинграда они доехали до Марсова Поля, там вышли из трамвая на улице Халтурина (ныне Миллионная) и остановились напротив величественной статуи генералиссимуса Суворова. Тетя Катюша увлекательно рассказывала Наташе о его подвигах. Но подойти к нему или потрогать его было нельзя – его огибали трамваи и автобусы с обеих сторон. Они долго рассматривали эту великолепную статую. Затем они проехали до Казанского собора, и там тетя показала девочке две других статуи – маршала Кутузова и маршала Барклая де-Толли. Она рассказала Наташе об их великих подвигах при жизни, в XVIII–XIX веках. А потом она перешла к XX веку и рассказала, что во время блокады эти три статуи специально оставили стоять не защищенными, как символ мужества, чтобы пробудить дух победы в жителях блокадного города. Все остальные памятники в городе были укрыты, перенесены в запасники, закопаны, защищены тем или иным способом, но эти памятники величайшим русским полководцам стояли незащищенными – как вызов врагу, и никакие обстрелы не посмели их коснуться.

Во время своих прогулок по городу тетя Катюша с Наташей любили постоять на Кировском мосту или на Дворцовом мосту, полюбоваться ледоходом на Неве, послушать тончайший звон льдинок, сталкивающихся друг с другом. Если закрыть глаза, то можно было подумать, что это музыка самого великого города.

Летом они очень любили гулять по Летнему саду. Это действительно было изысканное удовольствие – прогуливаться вдоль тщательно убранных дорожек парка с его великолепной растительностью. На каждом повороте дорожек были установлены беломраморные статуи античных богов и богинь, а тетя Катюша просто и доходчиво объясняла Наташе, кого они изображают. Кроме античных мифов, она рассказывала девочке и о более близкой истории этих статуй – об их блокадной судьбе, тогда их всех закопали в землю, чтобы защитить от вражеских обстрелов, а после войны вновь установили на прежних местах. Особенно полюбилась Наташе скульптурная группа «четыре времени дня». Когда она сказала об этом своей тете, та начала читать ей одно из своих любимых стихотворений Анны Ахматовой – «Статуя «Ночь» в Летнем саду», но почему-то остановилась посередине. Возможно потому, что стихотворение было непонятным маленькой девочке. Наташа поняла только, что поэтесса называет статую «ноченькой» и «доченькой», это ей очень понравилось.

Конечно, летом в Летнем саду было особенно хорошо, на то он и был Летним! Ведь там было еще одно привлекательное место для Наташи – большой пруд, по которому горделиво плавали замечательные птицы, белые и черные лебеди. И о них тетя Катюша тоже знала много историй и щедро делилась ими со своей любознательной племянницей. И совсем скоро эти знания пригодились Наташе в новых обстоятельствах, но тогда она до них еще не доросла. Осенью изобретательная тетя тоже находила, чем заняться с девочкой в Летнем саду. Из желтых, красных и цветных листьев клена она сплетала венки и украшала ими Наташу. Наташа трепетала от счастья, шла, окутанная этой красотой, еле касаясь земли, и, благодаря тете Катюше, даже не вспоминала о тех обидах, которые ей приходилось пережить во дворе родного дома.

А потом тетя Катюша сочла, что Наташа уже готова к первому посещению театра. И ни мало, ни много, а к посещению Кировского Театра, или Мариинского, как всегда с любовью называли его ленинградцы, и как зовут его сейчас петербуржцы. Это было выдающееся событие в тогдашней жизни Наташи, ее долго готовили к тому, что ей предстоит увидеть на сцене театра – балет «Лебединое озеро». «Ты помнишь лебедей в пруду Летнего сада?» – спрашивала тетя. – «Вот таких же лебедей ты увидишь и в театре. Только одна будет лебедь белая, по имени Одетта, а другая лебедь черная, по имени Одиллия. Они будут бороться за любовь прекрасного Принца». Наташа великолепно помнила лебедей из парка. Но она помнила и то, что там они плавали. Как же они будут танцевать с Принцем в театре? Этот вопрос вызывал у нее живейшее любопытство. Ведь она помнила, что по маленькому экрану телевизора в квартире тети Розы Дойч порхали белые фигурки балерин. Но она свято верила своей тете и ожидала чуда.

И в самом деле, когда они вошли в огромный зал Кировского театра, Наташа была очарована – на высоких потолках, до которых было не добраться взглядом, взявшись за руки, танцевали причудливые фигуры взрослых и детей. Но это еще не был обещанный балет. Это был всего лишь зал – огромные хрустальные люстры, малиновые бархатные кресла, золоченые балконы, праздничная атмосфера. Все это ослепило Наташу. Когда послышались первые звуки музыки, и танцоры начали появляться на сцене, Наташа сидела на коленях у тети Катюши, затаив дыхание, и ждала появления белого лебедя. Но на сцене появлялись только люди в воздушной белой одежде. И правду сказать, она быстро утомилась и от неудобной позы, и от непривычно сильных эмоций. Наташа беззвучно сползла с колен тети в темный зал. Девочки-подростки, которые сидели впереди них, почувствовали ее присутствие рядом и угостили ее конфетами. Наташа вернулась к тете Катюше, посидела у нее на коленях некоторое время и снова сползла к девочкам. Получила желаемое и опять вернулась к тете. Такие пиратские вылазки повторялись до самого перерыва, поэтому, когда мама спросила ее дома, понравилось ли ей «Лебединое озеро», она с восторгом ответила ей: «Да, очень-очень понравилось». А тетя Катюша хитро улыбнулась Фирочке.

Однако, она продолжала водить Наташу в театр, постепенно приучая ее к этому виду искусства. Она по-прежнему покупала один билет, потому что у нее не было денег на два. К тому же племянница пока что была мала, и ее сидение на коленях у тети, не мешало зрителям, сидящим сзади. И правда, со временем Наташа привыкла ходить в театр, у нее даже выработалась необходимость в театральных впечатлениях. Потихоньку она научилась следить за развитием действия, уже не путешествовала по залу, а тихо и внимательно слушала каждое слово, сидя на коленях у тети. Однажды они хотели, как обычно, войти в театр по одному билету, но билетерша сказала: «Она большая девочка, и ей запрещено сидеть у вас на коленях. Это мешает другим зрителям. Купите себе второй билет». В те годы билеты не были в таком уж дефиците, как сейчас. Ставилась опера «Князь Игорь». Можно было свободно купить билет в кассе театра прямо перед спектаклем. Но дело было в том, что у тети Катюши не было денег на второй билет. Ее реакция была мгновенной: «Возьми себе билет, Наташенька, и получи удовольствие от спектакля. Я слушала эту оперу не один раз и помню ее наизусть. Подожду тебя около театра». И помахала ей рукой.

И все же свое самое первое посещение театра, которое состоялось, когда Наташа находилась почти еще в бессознательном возрасте – ей было не более трех лет, она запомнила лучше всего. Тогда они пошли с тетей Катюшей в Малый зал Филармонии им. Глинки на Невском проспекте. Все в жизни их семьи тогда было замечательно, папа и мама каждый вечер проводили с детьми, и усиленно занималась их развитием. Тетя Катюша как педагог считала, что ребенка надо приобщать к искусству с момента рождения, поэтому она и попыталась окунуть племянницу в океан прекрасных звуков. Конечно, Наташа запомнила не столько посещение филармонии, сколько последующие рассказы о нем.

Взволнованный юный скрипач, Игорь Ойстрах, стоял на сцене. Тетя Катюша рассказала ей, что Игорь – сын известнейшего скрипача, Давида Ойстраха, и его ученик, но что он и сам очень талантлив. Он только что занял первое место в Международном конкурсе скрипачей в Будапеште, а ему всего 18 лет. Игорь начал играть. Очень жалостно. Наташа заплакала. Так в ее жизнь вошла скрипка, с этого момента ее самый любимый музыкальный инструмент. Ей уже рассказывали, что дедушка Илья играл на скрипке, и что его скрипку сестры хранили в блокаду как зеницу ока. Но до этого момента она никогда не слышала, как скрипка поет.

После того, самого первого похода в филармонию с Наташей, семейный совет постановил, особенно на этом настаивал папа, сделать перерыв в несколько лет и дать Наташе внутренне созреть для последующих попыток. Балет «Лебединое озеро» дал понять сестрам, уже в отсутствии отца, что девочка все еще не готова к серьезным эмоциональным впечатлениям, но ждать больше нельзя, надо приучать ее к ним сознательно. Жизнь показала, что они оказались правы. А участие тети Катюши в жизни Наташи именно в тот период оказалось спасительным. Возможно, для них обеих. И вот почему.

На самом деле, период отчаяния в жизни маленькой Наташи был коротким. Но ей, как и всякому ребенку, достаточно было заглянуть в эту бездну одиночества и отверженности, чтобы понять это чувство. Поскольку тетя Катюша существовала на «ее этаже», она пришла к Наташе от имени мамы и помогла ей разбавить горечь тех трудных минут и сохранить душевное здоровье. Благодаря ей, Наташа стала более спокойной и оптимистичной.

Возможно, и сама тетя Катюша, женщина молодая и одинокая, и к тому же и безработная учительница, нуждалась в помощи своей племянницы? Может быть, Наташа тоже хоть в чем-то помогала ей? Например, хотя бы отчасти утолять ее жажду материнства?

Фирочка, попросившая Катюшу посвятить ее поневоле свободное время Наташе и Илюше, могла спокойно работать. Ее дети были в хороших и любящих руках. Маленькая семья, без главы семьи, превратилась в группу соратников, которые любили, поддерживали и по возможности не огорчали друг друга.

Тетя Катюша осветила жизнь Наташи, но не смогла уберечь свою. При том, что она была человеком мужественным, здоровье ее было слабым, а сама она была ранимой. Она страдала от женского одиночества, потому что молодые солдаты, ее ровесники, в большинстве своем пали на фронтах войны. Однажды Наташа видела фотографию – на ней были двое, совсем юная тетя Катюша и серьезный смуглый темноглазый парень, они сидели, близко прижавшись головами, как влюбленные. Но кроме бремени одиночества, которое несли на своих плечах многие ее ровесницы, она страдала и от иного груза, которого они не знали – от обиды и боли антисемитизма, безработицы и нищеты. Блестящий специалист, она была вынуждена сидеть дома и молчать, потому что – кому она могла пожаловаться? Сталину?

Но она не позволяла себе жаловаться и старшим сестрам, ведь каждая из них везла свой тяжелый воз. Поэтому тетя Катюша, как человек, умеющий сострадать ближнему, не жаловалась никому. Она скрывала свое горе глубоко в себе, и оно разрушало ее здоровье, вело к быстро прогрессирующей гипертонии. Сказывалось и то, что она была младшим ребенком своих родителей, родилась в период голода в Петрограде и с самого детства была слабенькой. Предпоследний удар судьбы, который подкосил ее здоровье, было известие о смерти старшего брата.

Когда пришла телеграмма с Урала с извещением о смерти Соломона, тетя Катюша сама открыла дверь почтальону. Она прочитала телеграмму, и первая ее мысль была: «Скрыть это от Фирочки.» Она рассуждала так: прошло несколько дней с момента смерти брата до прибытия телеграммы в Ленинград, уже поздно ехать на похороны. Фирочка так измучена трагедией с Санечкой, что может свалиться и не встать. Поэтому младшая сестра боялась добавить к ее страданиям еще одно горькое горе – потерю брата. Она пошла на почту и послала телеграмму с соболезнованиями Розе, вдове Соломона, и Бусе, их дочери, от Фирочкиного и своего имени и вернулась домой. Вечером этого дня, когда Фирочка вернулась с работы, Катюша не рассказала ей ничего. Такое решение она приняла. Но ее организм принять его не смог. Ночью у нее поднялось очень высокое давление, и она тяжело заболела.

Несмотря на старания Катюши скрыть смерть Соломончика, Фирочка узнала об этом в ту же ночь. Когда Катюше стало плохо, и она потеряла сознание, Фирочка побежала на улицу, чтобы по телефону вызвать скорую помощь. Пришел врач, обследовал Катюшу и сказал Фирочке, что у ее сестры случился инсульт, и ее надо срочно госпитализировать. Но в семье боялись больниц из-за царившей там антисанитарии и вечного отсутствия лекарств. Поэтому Фирочка настояла на своем и оставила сестру дома. В течение всей той ночи она не отходила от Катюши и не сомкнула глаз. А когда она вышла на кухню, чтобы вскипятить воду для чая, то встретила там одного из жильцов тети Маруси, который любил подкрепиться посреди ночи, и рассказала ему о состоянии Катюши. Он ответил, что сочувствует ей в ее двойном горе. «Почему в двойном?» – спросила Фирочка со страхом. «Видимо, Катенька не выдержала горя, когда узнала о смерти старшего брата», – объяснил сосед. «Рука у нее тряслась, когда надо было поставить подпись в квитанции о получении телеграммы. Поставил я вместо нее, потому что ее саму всю колотило». Только тогда поняла Фирочка смысл слов соседа. У нее хватило сил не показать своих чувств перед посторонним, хотя и симпатичным человеком. Но и в комнате она не могла позволить себе «распускаться», потому что боялась повредить больной сестре. Она молча сидела около ее постели, сжав зубы, не проронив ни звука, все храня внутри себя, не делясь ни с кем. Скорбь, отчаяние, рыдания рвались у нее из груди, но она не смела дать им выхода. Ведь все вокруг были слабее ее и зависели от нее. А старший брат, их последняя надежда и защита на этой земле, ушел из жизни навсегда…

Так на родительской кровати появилась постоянная обитательница, тетя Катюша. Она лежала тихо. Никого ни о чем не просила. Только когда Наташа провозила по полу мимо кровати обувную коробку, которая служила ей коляской для раненой куклы, она лишь просила ее играть немного потише. Но Наташе было трудно играть потише, потому что картонная «коляска» терлась о дощатый пол и вызывала невыносимый шум.

* * *

Родительская кровать была большой и широкой. В далеком прошлом, когда папа был еще дома, по воскресеньям, Наташа любила вскарабкаться на эту высокую кровать и покувыркаться между папой и мамой. Они вскрикивали с деланным испугом и цитировали сказку о Маше и трех медведях: «Кто ложился в мою постель и смял ее? Кто эта девочка? А, это наша Наташенька!» А Наташа уже карабкалась наверх, хотя их кровать и была высоковата для нее. Но с их помощью она брала эту высоту и очень радовалась тому, что перед ними длинный выходной, который они проведут вместе. Родители разрешали ей полежать рядышком, играли с ней, шутили и смеялись. Илюша тоже присоединялся к всеобщей радости, и в приподнятом настроении вся семья – папа, мама, сын и дочь начинали проводить свой единственный в неделю выходной день.

Утром день казался Наташе бесконечным. Но ближе к вечеру она чувствовала, что он начинает быстро таять. Когда ее укладывали спать, она желала всем: «Спокойной ночи, мамочка», «Спокойной ночи, папочка», потом называла по имени всех присутствующих, потом отсутствующих родных. Наташа получала удовольствие от этой игры с именами, потому что эта игра немного оттягивала окончание великолепного дня. Она уже почти засыпала, но еще несколько раз отрывала голову от подушки и спрашивала: «Сегодня еще воскресенье?» Да, было еще воскресенье. Все были дома.

* * *

А сейчас, когда тетя Катюша так тяжело заболела, ее проживание с семьей сестры стало необходимостью. И Наташа уже не просила, чтобы ей разрешили забраться на родительскую кровать – она боялась потревожить больную. Однажды тетя Тамара, жена дяди Левы, которая в то время была домохозяйкой, сопровождала тетю Катюшу к врачу. Фирочка, как обычно, была на работе, а отпустить Катюшу одну было опасно. «Это ваша мама?» – спросил врач тетю Тамару. Они обе были молодыми женщинами и ровесницами. Так болезнь изменила Катеньку. И никакие лекарства ей не помогали. Трудно было поверить, что совсем недавно, когда она была еще здорова, она подходила к дому Фирочки своей легкой красивой походкой – сама маленькая, грациозная, как балерина и, несмотря на бедность одежды, всегда элегантная. И дворничиха, тоже Катя, говорила: «Посмотрите на нее, вышагивает, как принцесса!» А врач сказал, что она старая.

Болезнь тети Катюши внесла серьезные изменения в жизнь Наташи. Прекратились их совместные поездки в центр города и в театры. Зина тоже стала редко выходить из дома – страшно было оставить больную одну в комнате, особенно в отсутствии мамы. Когда состояние тети Катюши немного улучшалось, Зина с Наташей ходили гулять, как прежде, они шли на Большой проспект, доходили до Тучкова моста, а потом поворачивали обратно и так добирались до площади Льва Толстого. Такие прогулки теперь радовали Наташу. Они были лучше, чем ничего. И они были, несомненно, лучше ее дворовых приключений. Однако чаще, состояние тети было из рук вон плохим, и тогда взрослые предоставляли Наташе возможность делать все, что она захочет – около дома, разумеется. А вот это было пыткой.

В сущности, никаких особых изменений во дворе не происходило. Дети, как обычно, продолжали над ней издеваться, не принимали ее в свои обычные игры, дразнили ее, били, называли «жидовкой» и «дочкой арестанта». Наташа принимала это с каким-то горьким смирением. Не из-за страха перед ними, а потому что верила, что она хуже всех. Но когда она возвращалась домой, мама, если она была дома, улыбалась ей и спрашивала: «Ну, как, Наташенька, ты вела себя хорошо?» И Наташа всегда искренне отвечала: «Да, мамочка, я вела себя хорошо».

Но однажды Наташа не смирилась. Во время одного из обычных дворовых избиений, она, в ответ, вдруг ударила Валерку, своего основного обидчика, того самого, который гвоздем нацарапал слово «евреи» на одном из их окон. А потом, из какой-то внутренней потребности, она ударила его снова. Неожиданно для себя Наташа забыла о всякой вежливости и воспитанности. Валерка отступил. Отступили и другие обидчики и смотрели на нее без привычной враждебности. Но ее кулаки уже были готовы к драке, и она колотила всех подряд, не разбирая. Впервые в жизни Наташа вкусила сладость применения необузданной физической силы. Она и в самом деле была сильнее некоторых своих ровесников, да и ее «весовая категория» была внушительной. Боль и стыд толкали ее дальше в бой, не давали ей остановиться. Она дралась как дикий зверек, становилась одной из них, членом их дикой стаи. Самым постыдным открытием для Наташи было то, что ей понравилось бить своих обидчиков! Только когда Наташа еще немного подросла, она поняла, что не силой, а умом одолеет их. Уже учась школе, в первом классе, когда она стала, по словам одноклассниц, «ходячей энциклопедией», она так увлеклась учебой, что забыла о драках, и победах – ведь у нее появились хорошие умные подруги из культурных семей, а беды первых лет жизни начали забываться.

Но тогда, в возрасте шести лет, Наташа до одури дралась со своими обидчиками, ругалась на понятном им языке, и даже кусалась – пыталась отстоять честь и достоинство своей семьи. Когда она возвращалась с прогулки домой, Фирочка, как обычно, с улыбкой спрашивала ее: «Ну как, Наташенька, ты вела себя хорошо?» По одежде и лицу дочери легко было догадаться, чем именно она занималась на улице. Но Наташа улыбалась в ответ и безмятежно отвечала: «Да, мамочка, я вела себя хорошо». Они понимали друг дружку без слов. В сущности, обе они были хорошими девочками. Возможно, Фирочка немножко завидовала Наташе, ведь ее дочь нашла такой простой путь уладить свои отношения с обидчиками – путь, которому не было места в мире взрослых. Во всяком случае, в мире самой Фирочки не было принято разнуздывать инстинкты, она держала их в узде глубоко-глубоко внутри себя, потому что, согласно семейному воспитанию, самодисциплина была важнейшим принципом, который обжалованию не подлежал. И лишь один раз в своей жизни Наташа видела свою маму, полностью потерявшей контроль над собой. Но об этом пока рано рассказывать.

Время шло. Наташа росла. Ее начали преследовать ночные страхи. Ей стало трудно засыпать. У нее началась бессонница в ее короткой кроватке. Ноги уже полностью лежали на клавиатуре рояля. Она чутко прислушивалась к шуму машин, проезжающих мимо их окон. Она верила, что одна из этих машин привезет папу. Его арестовали глубокой ночью, и, по ее «подсчетам», должны были вернуть под покровом темноты. Ей казалось, что и мама, и тетя Катюша думали так же. Во всяком случае, однажды, в состоянии полудремы, она услышала голос тети Катюши: «Фирочка, Саню привезли!» Все бросились к окну. На улице, перед их низенькими окнами стояла легковая машина. В ней кто-то сидел. Темнота скрывала его лицо. Семья замерла. Через несколько минут из дома вышли четверо. Трое из них сели на заднее сиденье, а четвертый сел рядом с водителем. Свет фар резко осветил лица пассажиров. Папы среди них, конечно, не было. Прямо перед их глазами произошла еще одна трагедия, похожая на их собственную. Шел 1953 год, страшная зима для евреев Советского Союза – «дело врачей». Им надо было прожить еще несколько месяцев до смерти Сталина.

После той ночи, Наташа снова стала проситься в большую кровать, потому что ее изголовье было обращено к окну, и из нее было удобно наблюдать за происходящим на улице. Время от времени, когда на улице слышалось трение колес об асфальт, все трое: мама, Наташа и тетя Катюша поднимались в постели. Илюша приподнимался на своем диванчике. Только Зина продолжала мирно спать на своей раскладушке. Они осторожно отодвигали занавеску и наблюдали за происходящим на улице. Резкий свет фар падал на их лица, и они вновь исчезали в темноте. Словно в сюрреалистических фильмах. Машина проезжала мимо, и они молча ложились. Боялись разбудить Зину. Чего они ждали? Наташа ждала папу. А взрослые? Позже ей стало ясно, чего они опасались: нового ареста.

* * *

Понятно, что Наташе было строго-настрого запрещено рассказывать посторонним людям, не только на Гатчинской улице, а совсем незнакомым, где-нибудь на другой улице, в парке, или в бане, что ее папы нет дома. Однажды Наташа с мамой зашли в овощной магазин на Большом проспекте. Мама стояла в очереди в кассу, а Наташу поставила у окна, чтобы она была у нее на виду и никуда не убежала. Очередь была, как обычно, длинной, и Наташе стало скучно стоять у окна и таращиться на происходящее на улице. Рядом стоял молодой солдатик, вероятно, он тоже скучал и потому с любопытством расспрашивал ее о житье-бытье. Наташа обожала поговорить с мужчинами, тем более что ей редко выпадало подобное счастье. А солдатик был такой славный, что она рассказала ему и сколько ей лет, и что у нее есть старший брат, и что папа у нее уже почти три года в командировке. Вернулась сердитая мама с сеткой картошки и всю дорогу домой ругала ее за болтливость. Ведь, и в самом деле, опасно было распускать язык перед чужими людьми.

* * *

Почему Фирочка так опасалась чужих людей? Дело было в том, что коренных ленинградцев, т. е. коренных питерских рабочих – таких, как их соседка по квартире тетя Маруся, Мария Александровна, или представителей коренной питерской интеллигенции, таких, как Агния Алексеевна, в их окружении осталось совсем мало. Большинство жителей Ленинграда составляли люди, либо приехавшие в город с окраин страны, либо бежавшие из деревень после войны. Эти люди остро нуждались в жилье и работе. Строительство шло довольно быстрыми темпами, но не поспевало за быстро растущим населением. Рождаемость была на пике и среди молодежи, и среди женщин среднего возраста вне зависимости от того, были ли они замужем или нет.

Вдовы тоже хотели домашнего тепла, любви, несмотря на то, что рожденные ими дети считались незаконнорожденными, и в графе «отец» у них стоял прочерк. Эти несчастные дети подвергались унижениям и насмешкам общества, очень многие ровесники Наташи росли в семьях матерей-одиночек в ужасающей бедности. У их мам не было денег для уплаты за детский садик, а понятие продленный школьный день тогда вообще не существовало. Ради улучшения жилищных условий, ради получения приличной работы, люди могли донести на других людей, а семья «врага народа» с разговорчивой маленькой дочкой была весьма удобной мишенью для доноса.

В задней части дома, во «дворе колодце», в подвальном помещении жила молодая цыганка Дина. У нее было двое детей от разных отцов – сын, чуть постарше Наташи – Валерка, Валерий, и маленькая дочка Аллочка. Мать зарабатывала на пропитание детей проституцией. Оба ребенка были брошены на произвол судьбы практически постоянно. Пока мамаша подыскивала «клиентов», дети сидели дома взаперти. Частенько и без еды. Добросердечные соседки просовывали им что-нибудь съестное в форточку. Даже Наташа крала дома какую-нибудь еду и тем же способом передавала ее Валерке. Во дворе Валерка ненавидел ее, ругался плохими словами, пинал ее, унижал, как мог. Но Наташа не могла вынести, когда Валерка с Аллочкой сидели дома одни и плакали от голода. И он брал у нее еду, ел сам и кормил сестру. Сквозь грязное, мутное стекло Наташа видела, как он наливал сестренке холодный «чай» в битую чашку прямо из заварного чайника.

Когда Дина приводила мужчин, она выгоняла детей на улицу и в дождь, и в снег. Там Валерка снова давал волю своим чувствам по отношению к Наташе, а Аллочка показывала остренькие зубки и тоже неразборчиво вякала что-то агрессивное… Такая вот была «безобидная» семья. Но самой опасной, конечно, была сама Дина. Когда у нее не было «работы», она неоднократно угрожала Агнии Алексеевне донести на нее за общение с семьей «врага народа». Так что Фирочке было чего опасаться самой и от чего предостерегать свою старую подругу. А подобных доброжелателей в их доме было немало.

Валерка с Аллочкой не были исключениями. Очень многие дети в те времена были брошены на волю судьбы и болтались по улицам без надзора. Поэтому и большие и маленькие дети искали развлечений, иногда очень жестоких. Их родители работали на тяжелых работах. Они жили в постоянном страхе перед арестом, ведь каждый мог стать жертвой режима. Они и сами были несчастны. Из-за низкого социального и эмоционального уровня они обращали свою ненависть на еврейскую семью, потому что она была несчастна и унижена больше всех. У униженных людей всегда есть склонность ненавидеть тех, кто унижен еще больше, чем они сами, и они счастливы, что не принадлежат к меньшинству чужаков.

Семья Фирочки, в самом деле, выглядела чужой рядом со многими жильцами этого дома. Если случайный прохожий заглядывал в их низкие окна поздно вечером, то, что открывалось его взгляду? Темноволосая женщина с высоким белым лбом, сидела у стола и читала толстые книги. Рядом с ней сидел мальчик в очках, тоже темноволосый, он читал и что-то писал. Обычная интеллигентная семья. К сожалению, в сокращенном варианте, без главы семейства. Их окружала глубокая тьма. Но при всех обстоятельствах они продолжали читать книги, слушать музыку, писать письма.

* * *

Однажды утром Наташу разбудили громкие рыдания и душераздирающие вопли, которые неслись из коридора и кухни. Крики и плач доносились и с улицы. Зина что-то гладила на круглом столе и тихо и сдержанно плакала, чтобы не разбудить девочку. «Зина, что случилось?» Та попыталась ответить, но не смогла и разрыдалась в голос. Вместо ответа она включила радио, и из него полились звуки «Траурного марша» Шопена. Наташа знала эту музыку, они слушали ее в Филармонии вместе с тетей Катюшей. «Сталин умер», – с трудом выговорила Зина и снова разрыдалась. Музыка умолкает, и они, затаив дыхание, слушают голос известного диктора Юрия Левитана, который сообщает, что вчера, пятого марта 1953 года, после тяжелой и продолжительной болезни, умер великий вождь мирового пролетариата, Генералиссимус, товарищ Иосиф Виссарионович Сталин, в возрасте 73 лет.

Наташа спрыгнула с дивана Илюши и побежала искать кого-нибудь, кто мог бы объяснить ей смысл происходящего. Но мама, конечно же, была на работе. Была пятница, обычный рабочий день, как раз тот единственный день недели, когда тете Катюше разрешили подработать в ее бывшей школе, откуда раньше уволили. Ведь состояние ее здоровья в последнее время стало намного лучше! Значит, и она была недоступна. Ну, а Илюша, как обычно, ушел в школу. Поэтому Наташа осталась под полным присмотром Зины, которая продолжала рыдать и не могла разборчиво вымолвить ни одного слова. Наташа тоже решила потереть глаза и сморщить лицо, чтобы присоединиться к Зине, но у нее ничего не вышло. Неудачная попытка поплакать вместе привела ее в смущение. Как получилось, что Сталин умер, а она, такая хорошая девочка, которая всего несколько лет назад, стоя на стуле, с упоением читала стихи в его честь, не плачет и даже не испытывает настоящей грусти?

А ведь она уже большая. Ей шесть с половиной лет. Ближайшей осенью она пойдет в школу. Она хорошо знает, что и в какой ситуации положено делать. Она понимает, что в такой трагический момент всеобщего национального горя надо плакать горючими слезами. Даже без чьих-либо явных наставлений, благодаря одному лишь воспитанию, полученному дома и на улице, а в особенности благодаря идеологическим понятиям, которые по радио безостановочно внедрялись в голову каждого советского ребенка и взрослого, она хорошо подготовлена к школе жизни. И, тем не менее, в решающий миг слезы подвели ее – они не захотели течь из ее глаз. И пришлось ей притворяться перед Зиной, что она плачет вместе с ней.

Возможно, в последние годы она уловила что-то враждебное в молчании мамы и тети Катюши в те моменты, когда прославление Сталина по радио становилось слишком бесстыдным и бесконечным? Как бы то ни было, Сталин умер, а у Наташи нет слез.

Во время их обычной прогулки по Большому проспекту Наташа видит многочисленные траурные флаги – красные с черной каймой. Они висят на домах, на окнах квартир, на столбах. На столбах установлены громкоговорители, и из них непрерывно несутся звуки «Траурного марша» Шопена. Но вот музыка смолкает, и пешеходы бросаются к ближайшему столбу, чтобы прослушать сводку новостей. На столбе висит большой громкоговоритель, толпа застывает в молчании. Снова слышен голос диктора Юрия Левитана, после него с речью выступает товарищ Маленков, председатель Совета министров СССР. Наташа не помнит его слов, но ей запомнилось напряженное внимание, с которым окружающие ловили каждое его слово. Речь закончилась. Послышались рыдания, сморкания. Толпа разошлась. Наташа с Зиной продолжили свою прогулку.

Кинотеатр «Молния», как увеселительное заведение, закрыт по случаю общенародного траура. Закрыты и все киоски со сладостями, отмечает про себя Наташа. Она спохватывается, потому что застает себя на несоответствующих случаю мыслях и направляет их в нужное русло. Снова слышна музыка «Марша» Шопена, и настоящие мурашки пробегают по Наташиной спине при звуках прекрасной и печальной музыки.

В газетах, висящих на стенах домов, помещено много фотографий товарища Сталина. Наташа, по своему росту, хорошо видит лишь нижнюю фотографию. Сталин лежит в гробу и виден его профиль. Члены партии – Наташа, как и всякий советский ребенок, знает всех в лицо и по имени-отчеству – окружают его гроб со скорбными лицами. Люди, окружающие Зину и Наташу около газеты, с любовью смотрят на портрет, жадно читают текст, и плачут, плачут, не скрывая слез. Но даже сейчас, когда Наташа видит мертвого Сталина, она не испытывает настоящего горя. Она с любопытством смотрит на его профиль, на знаменитые усы. Они кажутся ей усталыми, и ей странно, что знаменитый вождь лежит. Вероятно, она все же не понимает истинный смысл смерти. Она привыкла видеть вождя на фотографиях в газетах, в энергичной позе, с гордым выражением лица, с трубкой в руке, улыбающимся или серьезным, и всегда создающим впечатление, что он вечен. А тут он лежит, как…

Она пытается подобрать подходящее слово из арсенала знакомых ей слов. За свою короткую в то время жизнь она успела повидать двоих усопших, ведь их присутствие с Зиной на уличных похоронах включало только частичное участие в процессиях. Они никогда не видели самих покойных, они всегда находились в закрытых гробах. Воочию она видела лишь их молодую соседку Надю, которая умерла от рака. Надя лежала на кровати и выглядела совсем не страшно, как будто спала. А второй покойник, которого видела Наташа, был пьяный. Его задавил троллейбус на Большом проспекте, когда он переходил через дорогу прямо около пивной там, где не было знака перехода. Эти мысли молниеносно проносятся в голове Наташи, и она уже не в первый раз за это утро одергивает себя за неуместные мысли. Сегодня народный траур. Как сказал диктор? «Мы скорбим по невозвратимой утрате. Перестало биться сердце нашего вождя и учителя». Наташа пытается пробудить в себе чувства сострадания и жалости, но больше всего ей жалко Зину – ну просто от всей души! Она выглядит такой несчастной. Ее доброе лицо распухло от беспрестанного плача, Наташа никогда не видела ее в таком состоянии.

Они возвращаются домой, и видят там Илюшу. Сегодня их класс отпустили домой раньше обычного. Илюша сидит на своем диване и молчит. Наташе очень хочется разговорить его, и она спрашивает: «Илюша, а ты знаешь, что Сталин умер?» Она-то думала, что он расплачется. Но он только ответил: «Да, нам рассказали в школе». И все. Илюша продолжал молчать. А ее разбирало любопытство посмотреть, как Илюша плачет. Но он не плакал. Для себя она истолковала это так, что ему, юному пионеру в красном галстуке, не годится плакать. И действительно, с той самой ночи, как папу арестовали, Наташа ни разу не видела плачущего Илюшу. Даже когда дети во дворе школы сломали ему нос.

Тетя Катюша и мама тоже вернулись домой относительно рано. У обеих на работе проводились особые собрания по случаю смерти Сталина. «Может быть, сейчас поплачем все вместе, как положено?» – думает Наташа. Она придирчиво рассматривает лица мамы и тети – ищет на них следы слез, но не находит. Однако они обе очень сочувствуют Зине, которая плачет с самого утра, и все лицо ее залито слезами. Она немного успокаивается и выходит на кухню. После ее ухода, сестры некоторое время молчат. Да, как обычно, когда речь идет о Сталине или о политике, они молчат. Но на этот раз в их молчании Наташа чувствует что-то новое. И это «что-то новое» удивляет ее так, что она не верит тому, что она поняла из их поведения – они не скорбят! Они даже радуются! Они смотрят друг на дружку с пониманием и обмениваются словом-двумя:

– Ты думаешь?

– Да. Я надеюсь.

И они переходят на идиш и на шёпот, потому что «дети понимают». Илюша действительно немножко понимает идиш, хотя его школьный немецкий пока весьма слабый, а Наташа совершенно «безопасна» в этом смысле, она понимает лишь ласковые прозвища на идиш, которые вряд ли понадобятся маме и тете в разговоре о Сталине. Но в ходе их непонятной беседы девочка вдруг явственно слышит знакомое имя «Санечка», которое на всех языках звучит одинаково. Папа. Они связывают то, что случилось сегодня, с папой. И, судя по их интонации, Наташа понимает, что это может повлиять на папу хорошо. Да, даже очень хорошо, потому что мама с тетей вдруг сдержанно смеются и обнимаются! Оба ребенка, не сговариваясь, бегут к ним, чтобы присоединиться к всеобщей радости, хотя и не понимают пока, чем она вызвана. Но это и не важно, ведь они так жаждут радости!

Но мама и тетя Катюша быстро приходят в себя, они предостерегающе кладут палец на губы – смысл этого движения знаком детям: «Никому не рассказывайте!». Но и без их просьб они не рассказывают чужим о том, что происходит дома. Но чтобы они рассказали кому-нибудь, что в день смерти Сталина в их доме смеялись?! Конечно, этого никогда не произойдет. Входит Зина с чайником, и все пьют чай. Последняя мысль Наташи перед сном: «Может быть, я и не такая уж плохая девочка? Ведь и мама, и тетя Катюша, и даже Илюша не плакали. Я думаю, что и папа тоже не плакал. Из всей нашей семьи плакала только Зина. Но тетя Катюша иногда говорит, глядя на Зину: «Зиночка, какая ты простодушная! Тебя всякий обмануть может». Может быть, плакали только простодушные люди? А вот Агнюша не плакала и не притворялась, как я, целый день. И Наташе становится стыдно.

* * *

Наташа не помнила, как это началось: то ли письмо пришло, то ли они получили открытку. Вероятно, по почте пришла открытка – ведь Зина ни за что не открыла бы конверт без разрешения мамы. А открытка на то она и открытка, что ее каждый может прочитать. Так или иначе, но пока утром Наташа училась в школе, пришло известие, что папа возвращается домой. Да, Наташа уже школьница, и маме стоило немало сил найти для нее самую лучшую школу в микрорайоне (это бывшая женская гимназия 47, ныне школа имени Д.С. Лихачева). Здесь учатся одни девочки, они относятся к Наташе хорошо, а учительница, Вера Карловна, всегда хвалит ее за хорошее чтение стихов или решение задач.

Но вот тут – в реальной жизни, Наташа вдруг поглупела, она даже не поняла смысл слов: «папа возвращается домой». Как обычно, они с Зиной пообедали, уже без Илюши. Теперь у него бывало и пять, и шесть уроков, все же он был на шесть лет старше сестры, поэтому он возвращался из школы позже Наташи и обедал самостоятельно.

После обеда, Наташа с Зиной вышли на свою обычную прогулку на Большой проспект. И вот, чинно прогуливаясь по площади Льва Толстого, они встретили тетю Розу Дойч, старинную подругу Наташиной мамы. Тетя Роза – человек живо на все реагирующий и очень активный. Она сразу чувствует что-то загадочное в поведении обычно довольно флегматичных няни Зины и ее воспитанницы Наташи. Как только она узнает их новость, она сразу спрашивает, знает ли о ней сама Фирочка. Нет, она пока не знает, потому что им строго-настрого запрещено звонить ей на работу. Она так боится внезапных звонков, что у нее может начаться сердечный приступ. Но тетя Роза предлагает им другой способ – пойти к маме на работу и сказать ей лично. Причем сразу, тут же. От волнения она забывает все свои дела, хватает Наташу за руку и они бегут к Фирочкиному институту.

Бегать быстро Наташу не приучили, ведь все ее дошкольное детство прошло под увещевания: «Наташенька, не бегай! Наташенька, не простудись!» И сейчас на уроках физкультуры девочки над ней смеются, особенно когда она пытается прыгать через «козла». Но где-то там, под толстой шкурой ребенка с неправильным обменом веществ, кроется, вероятно, стремление к быстрым, легким движениям, к освобождающему бегу. На этот раз Наташа бежит очень быстро, и пот катится с нее градом. Чтобы она бежала еще быстрее, обе женщины держат ее за руки с обеих сторон. Они бегут быстрее, чем она может, она уже боится упасть и смотрит под ноги на мелькающие плитки тротуара. «Быстрее, еще быстрее!» – подбадривают ее тетя Роза и Зина. У обеих красные лица, они залиты потом, обе очень взволнованы.

Их волнение передается Наташе. Теперь она ступает куда попало и бежит, как ей кажется, со скоростью света: «Я бегу! Я, в самом деле, бегу!» – с восторгом думает она. И во время этого никем не сдерживаемого бега в ней начинает закипать и бурлить радость – только теперь до ее несчастного сознания начинает доходить мысль, что ведь это ее папа возвращается домой, ведь это его она так долго ждала и по нему так горько плакала втихомолку. Теперь все будет по-другому. Никто во дворе больше не обидит ее, не нападет на нее. Ей кажется, что она уже не бежит, а летит по воздуху в состоянии, близком к экстазу.

А вот и Фирочкин институт. Вахтерша звонит ей по телефону на третий этаж – там находится кафедра физической и коллоидной химии. Через несколько минут Фирочка появляется на лестничной площадке в черном халате. Это означает, что она проводит лабораторный опыт, связанный с ее научной работой. Хорошо, что в этот час она не читает лекцию студентам – пришлось бы ждать ее до самого звонка! Мама стоит на лестничной площадке, как в крупной раме. В том приподнятом состоянии, в котором находится Наташа, ей кажется, что мама ее похожа на королеву в трауре. Наташе редко удается видеть ее при свете дня. Две черные косы, как всегда, обвивают мамину голову. Но в тот далекий день Фирочка выглядела особенно усталой и похудевшей. Наташа увидела страх в скорбных маминых глазах. Она хотела броситься к ней, обнять ее, но чужие люди обходили Эсфирь Ильиничну и почтительно здоровались с ней, и это удержало ее на месте.

Фирочка начала спускаться к ним в вестибюль. Они стояли там, около памятника Кирову и физически ощущали, что она вот-вот упадет. Но новость у них была такая, что выкрикнуть ее громко и радостно они не смели. Даже Наташа, прошедшая школу молчания, понимала это. Наконец, мама подошла к ним и спросила прерывающимся голосом: «Что случилось?» И тетя Роза, тоже тихо, ответила: «Фирочка, Саня возвращается». И Фирочка, стойкая Фирочка, которая не плакала с той самой страшной ночи, когда арестовали папу, начинает сдавленно рыдать, не обращая внимания на проходящих мимо студентов и преподавателей. А тетя Роза, Зина и Наташа пытаются, как могут, заслонить ее от чужих глаз.

* * *

Наступил день возвращения папы. В Наташиной памяти запечатлелись некоторые сцены этого дня. Вот первая из этих сцен: мама, Илюша и Наташа стояли на перроне Московского вокзала. Подошел поезд. Какой-то незнакомый мужчина, который сидел у окна вагона, остановившегося прямо перед ними, вдруг помахал им рукой. Мама позвала его: «Санечка, родной!» В следующее мгновение мужчина поднял Наташу на руки и заглянул ей в глаза. Она не знает, испытывала ли она в жизни еще раз такое острое, слепящее ощущение счастья. Все происходило как в замедленной съемке. Она не слышала произносимых слов, она словно оглохла и ослепла. До нее дошли обрывки фраз, что папа ехал на третьей полке, и по дороге у него украли часы. Она слышала слова, но не понимала их смысла.

Ей даже не показалось странным, что у папы на каторжных работах были часы. Лишь потом ей объяснили, что из места папиного нахождения не было прямого поезда в Ленинград, поэтому он возвращался домой через Москву. В столице его встречали «наши москвичи» – папины родные сестры, старшая Фаня и младшая Люся. Когда они увидели Саню, едущего из «мест отдаленных», заросшего щетиной и в поношенной одежде, они подарили ему часы и одели его с ног до головы, чтобы он не напугал Фирочку своим видом. И тот страшный деревянный чемодан, который выдавали всем освобождающимся из лагерей, они тоже забрали у него и выбросили на помойку, чтобы ничто в его облике не напоминало о каторге. И только от затравленного взгляда, и пошатнувшегося здоровья, они не смогли его избавить.

В поезде у папы украли и часы, и другие подарки сестер. Однако не все их старания пропали даром: следы этих стараний были заметны и сейчас – на папе красовалась фетровая шляпа с большими полями и темно-синий мантель (плащ) из хорошей ткани. В нем он и спал, не раздеваясь, а ткань почти не помялась. Все это доходило до Наташи случайными волнами, преодолевая ее внутренний гул. Она держала папу за руку и не отпускала ее до самого дома.

Когда Наташа начала приходить в себя, выяснилось, что ощущение счастья шло изнутри нее, а реальность не слишком подкрепляла его. Начать с того, что она совершенно не узнала папу. До ареста у него было белое лицо, щеки круглые и румяные, как у нее самой. Прежде, когда Наташа сидела рядом с ним на диване, ей очень нравилось трогать его гладкие щеки, особенно после бритья, гладить их и продавливать палец вглубь мягкой щеки. Он не был полным и тогда, был среднего роста, но мышцы у него всегда были очень сильными и крепкими из-за регулярных спортивных тренировок. Таким она его и помнила: кудрявым, улыбающимся, излучающим радость. И очень сильным – ведь он с легкостью подбрасывал вверх свою толстенькую хохотушку-дочку. И не только ее, но и старшего сына Илюшу, и даже их маму Фирочку – так он выплескивал свою бурлящую энергию, возвращаясь из своих довольно частых командировок. В такие моменты счастья от встречи с семьей, он кружил жену по комнате, приговаривая: «Что, забыли, что все мужчины у нас в роду были кузнецами? Я всех вас могу поднять без усилий!»

Из этой «командировки» он вернулся постаревшим до неузнаваемости. Лицо у него стало серым, щеки ввалились, голова была побрита. Больше всего изменился его взгляд. Его глаза смотрели на Наташу с прежней, а может быть, и большей любовью. Но когда на него никто не смотрел, его взгляд мгновенно менялся и становился страдальческим, как у человека, вернувшегося из ада. Со временем многое к нему вернулось: отросли его роскошные волосы, округлились щеки, но взгляд изменился навсегда.

А вот другая сцена, которая запечатлелась в памяти Наташи, когда они вошли вместе с папой, мамой и Илюшей в их комнату, где их ждали тетя Катюша и Зина с праздничным обедом. В комнате, как всегда со времен блокады, было включено радио, и при звуках музыки папа вдруг затрясся, губы у него задрожали, и Наташа с ужасом поняла, что ее папа плачет. Он пытается совладать с собой, но не может. Первая спонтанная реакция ее была – глубокой жалости, стремление защитить его охватило все ее существо. Она и думать забыла о своих мелких обидах перед громадой его обид. Но мама просигнализировала ей привычным способом, положив палец на губы: не задавай вопросов и никак не реагируй. А тетя Катюша, стоящая к ней ближе, шепнула: «Не обращай внимания. Папа волнуется. Это скоро пройдет». Но «это» не прошло никогда.