Нас было больше. Я уверен. Не столько, чтобы можно было заполнить стадион или даже кинотеатр, но больше, чем осталось сейчас. Честно говоря, я сомневаюсь, что остался кто-то еще. Кроме меня. Так бывает, когда вы считаетесь деликатесом. Когда на вас охотятся. Вы вымираете.

Одиннадцать лет назад одну нашли в моей школе. Детсадовка. Только пришла. Ее сожрали почти сразу. О чем она думала? Может быть, неожиданное (а оно всегда неожиданное) одиночество дома заставило ее пойти в школу под влиянием глупой надежды, что там она найдет компанию. Учитель объявил время сна, все ее товарищи прыгнули ногами вверх на потолок, а бедная крошка осталась стоять, прижимая к себе плюшевого медвежонка. В этот момент для нее все было кончено. Кончено. Она с тем же успехом могла вынуть изо рта свои накладные клыки и растянуться на полу, предлагая себя на съедение. Одноклассники удивленно уставились на нее сверху вниз: «Ой, что это у нас тут такое?» Она принялась плакать, мне рассказывали, буквально глаза выплакала. Учитель первый на нее набросился.

После детского сада, когда ты избавлен от тихого часа, — вот тогда можно впервые показаться в школе. Конечно, тебя все еще могут застать врасплох. Однажды наш тренер по плаванию пришел в такую ярость из-за нашего полусонного поведения на школьном соревновании, что заставил нас лечь спать в раздевалке. Разумеется, это был просто воспитательный момент, однако я чуть не попался. Кстати, плавание — это нормально, но не занимайтесь никаким другим спортом, если можете этого избежать. Пот выдаст вас с головой. Пот — это то, что происходит, когда нам жарко, капельки воды появляются на теле, как будто ребенок пускает слюни. Я знаю, мерзко. Все остаются сухими, чистыми, прохладными. Я? Я протекаю, как неисправный кран. Так что забудьте о беге с препятствиями, забудьте о теннисе, даже о спортивных шахматах лучше забыть. Но плавать можно: вода прячет пот.

Это всего лишь одно правило. Есть множество других, отец вдалбливал их в меня с самого рождения. Никогда не улыбайся, не смейся и не хихикай. Никогда не плачь и не позволяй слезам наворачиваться на глаза. Все время сохраняй непроницаемое выражение лица. Единственные эмоции, которые нарушают спокойствие лиц, — это жажда крови гепера и похоть. Разумеется, я не имею отношения ни к тому, ни к другому. Не забывайте обильно смазать тело маслом, если выходите на улицу днем. В этом мире нелегко объяснить солнечный ожог или даже загар. Есть еще множество правил, ими можно было бы заполнить целую записную книжку. Не то чтобы я собирался их записывать. Если меня поймают со «сводом правил», это такая же верная смерть, как и солнечный ожог.

В любом случае, отец каждый день напоминал мне правила. На закате, за завтраком, он успевал пересказать множество правил. К примеру: не дружи ни с кем; не засыпай (скучные уроки и долгие поездки на автобусе особенно опасны); не откашливайся; не получай слишком хорошие оценки, даже если ты достаточно умен; не пытайся воспользоваться своей привлекательностью: не важно, сколько девушек за тобой бегает, никогда не поддавайся искушению. Всегда помни: твоя привлекательность — это проклятие, а не дар. Никогда не забывай об этом. Он говорил, оглядывая мои ногти, чтобы убедиться, что они не сломаны, что на них нет царапин. Правила настолько впечатались в меня, что кажутся непреложными, как законы природы. Мне никогда не хотелось их нарушать.

Кроме одного. Когда я начал ездить на школьном автобусе, запряженном лошадьми, отец запретил мне оборачиваться и махать ему на прощание. Люди никогда так не делают. Сначала это правило было для меня нелегким. Несколько первых школьных ночей, заходя в автобус, я собирал все силы, чтобы застыть и не обернуться. Это было как рефлекс, как кашель, который невозможно подавить. К тому же я тогда был совсем маленьким.

Я нарушил это правило только один раз, семь лет назад. На следующую ночь после того, как отец неуверенными шагами зашел в дом, его одежда была в беспорядке, как будто он дрался, и шея в крови. Он потерял бдительность, только на пару секунд, и теперь на его шее виднелись две маленькие ранки. По его лицу тек пот, пропитывая рубашку. Было видно, он уже знает. Он безумно смотрел на меня, в панике сжимая мои руки:

— Теперь ты один, сынок, — проговорил он сквозь стиснутые зубы, когда спазмы принялись сотрясать его тело.

Через несколько минут он начал дрожать, и лицо его стало невероятно холодным. Он встал и выбежал наружу, в рассвет. Я запер дверь, как он сказал, и побежал к себе в комнату. Уткнулся лицом в подушку и закричал. Он сейчас бежал, чтобы оказаться как можно дальше от дома к тому моменту, когда перестанет быть собой и солнечный свет превратится для него в струи кислоты, разъедающие волосы, мышцы, кости, почки, легкие, сердце.

На следующую ночь, когда к дому подъехал школьный автобус, запряженный лошадьми, из широких влажных ноздрей которых шел пар, я нарушил правило. Я не смог ничего с этим поделать: когда я шагнул в автобус, я обернулся. Но к тому времени это ничего не значило. Дорожка перед домом была пуста. Отца там не было. Его больше никогда там не было.

Отец был прав. В тот день я остался один. Когда-то нас было четверо, но с тех пор прошло много лет. Потом остались только мы с отцом, однако мне и того было достаточно. Я скучал по маме и сестре, но был слишком мал, когда их не стало, чтобы успеть действительно к ним привязаться. Они сохранились в моей памяти расплывчатыми образами. Но иногда, даже сейчас, мне кажется, что я слышу, как женский голос что-то поет, и каждый раз это воспоминание захватывает меня врасплох. Я слышу и думаю: у мамы был действительно красивый голос. Но отец… Отцу их страшно не хватало. Я не видел его плачущим, даже когда мы с ним сжигали все фотографии и тетради. Но я часто просыпался посреди дня, а отец сидел, глядя в не закрытое ставнями окно, и луч солнца освещал тяжелые черты его лица, и его широкие плечи дрожали.

Отец подготовил меня к одиночеству. Он знал, что рано или поздно этот день наступит, хотя, думаю, в глубине души он был уверен, что это он останется последним, а не я. Долгие годы он вбивал в меня правила, так что я знаю их лучше, чем самого себя. Даже сейчас, когда я на закате готовлюсь к школе, проходя через мучительный процесс мытья, подпиливания ногтей, бритья рук и ног (и, в последнее время, даже груди), втирания мази (чтобы скрыть запах) и полировки накладных клыков, я слышу в голове его голос перечисляющий правила.

Как сегодня. Надевая носки, я слышу его голос: «Не ночуй вне дома; не напевай и не свисти». Но потом я слышу правило, которое он повторял не больше пары раз в год. Он говорил это так редко, что, может быть, это и не правило, а что-то другое, вроде жизненного девиза. «Никогда не забывай, кто ты». Я не понимал, зачем отец это говорит. Это все равно что сказать: не забывай, что вода мокрая, солнце яркое, а снег холодный. Это излишне. Как я мог забыть, кто я? Мне об этом напоминает каждая секунда каждого дня моей жизни. Каждый раз, когда я брею ноги, сдерживаю смешок или притворно кривлюсь при отблесках света, я вспоминаю, кто я такой.

Фальшивка.

 

Лотерея

В этом году мне исполнилось семнадцать, и у меня больше нет права пользоваться школьным омнибусом. Сейчас я, к собственной радости, хожу пешком. Лошади — огромные звери темной масти, той породы, которая давным-давно стала популярной из-за своей способности находить добычу, а сейчас вынуждена возить экипажи и омнибусы, — могут учуять мой запах. Не раз они поворачивали морды в мою сторону, и их ноздри раздувались, как влажные рты, зашедшиеся в молчаливом крике. Я предпочитаю ходить в одиночестве под темнеющим закатным небом.

Я выхожу из дома рано, как и каждую ночь. К тому времени, когда добираюсь до школьных ворот, сквозь них уже вливается поток учеников и учителей — верхом и в экипажах, серые силуэты в темноте.

Сегодня пасмурно и особенно темно. «Темно» — так мой отец описывал ночь, когда все заливает чернота. В темноте мне приходится щуриться — потому она так опасна. Все остальные щурятся, только когда едят что-то кислое или чувствуют неприятный запах. Никто никогда не щурится только потому, что темно, — это способно выдать меня с головой, так что я даже не позволяю себе наморщить бровь. На уроках я сажусь рядом с ртутными лампами, которые испускают намек на свет (большинство предпочитает сероватый сумрак полной черноте), чтобы уменьшить риск неожиданно сощуриться. Люди ненавидят эти места рядом с лампами — слишком ярко, — так что мне всегда удается найти себе место.

Ненавижу, когда меня вызывают к доске. Я выживаю, сливаясь с массой, не привлекая к себе интереса. Но когда меня вызывают к доске, я оказываюсь в центре внимания. Как сегодня, на уроке тригонометрии. Этот учитель спрашивает чаще, чем остальные, поэтому я его терпеть не могу. Еще у него мелкий почерк, и в сумраке невозможно разглядеть, что он там нацарапал на доске.

— Ну, Эйч-шесть, что думаете?

Н6 — это мое обозначение. Я сижу в ряду Н на шестом месте. Обозначение меняется в зависимости от того, где я. На социальных науках, к примеру, я D4.

— Можно, я не буду отвечать? — говорю я.

Он недоуменно смотрит на меня:

— Честно говоря, нельзя. Вы второй раз за неделю отказываетесь отвечать.

Я смотрю на доску.

— Что-то я ничего не соображаю. — Я стараюсь не рассматривать цифры на доске, боясь, что могу случайно прищуриться.

Он прикрывает веки:

— Нет, нет, такой ответ я не приму. Я знаю, что вы можете это решить, вы всегда хорошо показывали себя на экзаменах. Вы можете решить это уравнение даже во сне.

Остальные начинают поворачиваться в мою сторону. Пока не все, но достаточно, чтобы я занервничал. Среди них та, что сидит прямо передо мной. Пепельный Июнь. На самом деле ее обозначение сейчас — G6, но про себя я всегда называл ее Пепельный Июнь. С первой нашей встречи, много лет назад.

Она оборачивается и смотрит на меня своими шикарными зелеными глазами. У нее такой понимающий взгляд, как будто ей наконец стало ясно, что я долгие годы смотрю на ее роскошные каштановые волосы (великолепный, завораживающий цвет), мечтательно вспоминая о том, как прикасался к ним много месяцев назад. Она смотрит мне в глаза и удивляется, когда я не отвожу взгляд, как делал обычно. Делал с тех пор, как заметил ее интерес ко мне, с тех пор, как сам ощутил, что мое сердце тянется к ней.

— Эйч-шесть? — Учитель начинает постукивать мелом по доске. — Ну, попробуйте, идите сюда.

— Я честно не знаю.

— Да что с вами такое? Это же элементарное уравнение для вас. — Он пристально смотрит на меня. Я один из лучших учеников в школе, и он это знает. По правде говоря, я с легкостью мог бы стать лучшим — учеба дается мне легко, даже не приходится напрягаться, — но намеренно стараюсь казаться глупее, чем есть. На самом верху было бы слишком много внимания. — Ну, смотрите, давайте вместе. Прочитайте задание.

Неожиданно положение ухудшилось. Но паниковать рано. Пока рано.

— У меня еще мозги не проснулись.

— Просто прочитайте задание. — Теперь он говорит достаточно строго.

Ситуация окончательно перестает мне нравиться. Учитель принял происходящее слишком близко к сердцу.

На меня смотрит все больше народу.

Нервничая, я начинаю откашливаться. Потом ловлю себя на этом. Вовремя. Люди никогда не прочищают горло. Делаю глубокий вдох, заставляя себя успокоиться. Подавляю желание вытереть верхнюю губу, где, как я подозреваю, выступили бисеринки пота.

— Мне повторить вопрос?

Пепельный Июнь смотрит на меня все пристальней. На секунду мне кажется, что она разглядывает мою верхнюю губу. Заметила там поблескивание пота? Я не сбрил какой-то волосок? И тут она поднимает руку. Тонкую, бледную, длинную руку, похожую на лебединую шею, взметнувшуюся из воды.

— Думаю, я знаю решение, — говорит она и поднимается с места. Забирает мел у растерявшегося перед ее напором учителя. Ученики нечасто ходят к доске, когда их не вызывали. Но с другой стороны, это же Пепельный Июнь, она всегда получает то, что хочет. Она поднимает глаза на уравнение, а потом быстро пишет большими буквами и цифрами. Через минуту заканчивает и получает пятерку с плюсом. Отряхивая руки, возвращается на место. Несколько учеников начинают почесывать запястье, учитель присоединяется к ним.

— Забавно, — говорит он, — мне понравилось.

Он демонстративно скребет запястье все быстрее, и его примеру следует все больше учеников. Я слышу звук ногтей, царапающих кожу.

Я не отстаю, вслед за ними длинными ногтями чешу запястье, хотя меня это бешено раздражает. Мои запястья с изъяном. Они не начинают чесаться, когда что-то кажется мне смешным. Мое естественное желание — улыбнуться, то есть растянуть в стороны рот и показать зубы, а не чесать запястье. У меня там чувствительные нервные окончания, но это не имеет никакого отношения к юмору.

Неожиданно по громкой связи передают сообщение. Тут же все перестают чесаться и выпрямляются. Электронный голос, ни мужской, ни женский, властно объявляет:

— Важное сообщение. Сегодня, в два пополуночи, Правитель обратится к нации. Присутствие всех граждан обязательно. Соответственно, все уроки, выпавшие на это время, отменяются. Учителя, ученики и весь административный аппарат приглашаются в актовый зал, где будет транслироваться в прямом эфире обращение нашего любимого Правителя.

Сообщение смолкает, но все молчат. Мы поражены новостью. Правитель — которого уже несколько десятилетий не видели на людях — очень редко выступает по телевизору. Обычно он предоставляет делать заявления своим четырем министрам (науки, образования, питания и закона) или пятнадцати подчиняющимся им директорам (конной инженерии, городской инфраструктуры, изучения геперов и так далее).

Тот факт, что он решил обратиться к народу, никого не оставляет равнодушным. Все как один пытаются предположить, о чем же пойдет речь. Обращение ко всей нации делается лишь в самых редких случаях. За последние пятнадцать лет это случилось только два раза. Один — чтобы сообщить о женитьбе Правителя, и второй — когда была объявлена Охота на геперов.

Несмотря на то что со времени последней Охоты прошло десять лет, о ней все еще говорят. В тот раз Дворец удивил всех заявлением, что правительство втайне содержало восемь геперов. Восемь живых, полных крови геперов. Чтобы поднять дух нации во время экономического кризиса, Правитель решил выпустить их на волю. Эти геперы, которых много лет держали в заточении, растолстели и передвигались медленно. Они были напуганы и сбиты с толку. Когда их выпустили на волю, у них, словно у ягнят на бойне, не было ни единого шанса. Им дали двенадцать часов форы. Потом группа счастливцев, выбранных жребием, отправилась следом. Охота закончилась спустя два часа. За ней последовал всплеск популярности Правителя.

По дороге в столовую я повсюду слышу оживленную болтовню. Многие надеются, что объявят новую Охоту. Говорят о том, что для граждан и на этот раз бросят жребий. Но есть и сомневающиеся. «Разве геперы не вымерли?» — спрашивают они — и истекают слюной, ее ниточки сбегают по их подбородкам и падают на рубашки. Уже много лет никто не пробовал на вкус гепера, не пил его кровь, не пожирал его мясо. Только подумать, что у правительства может оказаться еще несколько, что каждый гражданин может выиграть шанс участвовать в Охоте… Вся школа загорается азартом при этой мысли.

Я помню Охоту десять лет назад. Как еще несколько месяцев после нее я не мог уснуть из-за кошмаров, которые не давали мне покоя: чудовищные образы охоты, полные насилия и крови. Ужасные вопли страха и паники, звуки раздираемой плоти и ломаемых костей в ночной тишине. Я просыпался от собственного крика и никак не мог успокоиться, несмотря на то, что отец обнимал меня сильными руками. Он говорил, что все в порядке, что это был только сон, что это все не по-настоящему, но он не знал, что пока он говорил, в моей голове эхом отдавались крики сестры и матери, из кошмаров переходившие в реальный, слишком реальный мир.

Столовая набита битком, и атмосфера тут очень оживленная. Даже работники кухни, накладывая еду — синтетическое мясо, — обсуждают Обращение. Обед всегда был для меня нелегким временем, потому что у меня нет друзей. Отчасти потому, что я по натуре одиночка, отчасти потому, что так безопаснее — меньше общения, меньше шансов, что меня раскроют. Впрочем, перспектива того, что так называемые друзья съедят тебя живьем, убивает все шансы на близкое общение. Можете назвать меня не в меру разборчивым, но неминуемая смерть от рук (или зубов) друга, который в мгновение ока способен высосать из тебя всю кровь… мешает построить крепкую дружбу.

Так что обычно я обедаю один. Но сегодня, к тому моменту, когда я плачу за еду, мест почти не остается. Тут я замечаю F5 и F19 с математики и присоединяюсь к ним. Они оба идиоты, F19 в несколько большей степени. Про себя я называю их Идиот и Придурок.

— Ребята, — говорю я.

— Привет, — отвечает Идиот, не глядя на меня.

— Все говорят об Обращении.

— Да, — соглашается Придурок, набивая рот. Некоторое время мы едим молча. Так с ними обычно и бывает. Они оба помешаны на компьютерах, не спят до позднего дня. Когда мы обедаем вместе — где-то раз в неделю, — бывает так, что мы вообще ничего не говорим. Тогда я чувствую, что мы особенно близки.

— Я последнее время замечаю кое-что, — через некоторое время произносит Придурок.

Я поднимаю на него глаза:

— Что?

— На тебя кое-кто очень внимательно смотрит. — Он откусывает еще кусок окровавленного сырого мяса. Кровь стекает по подбородку в тарелку.

— Имеешь в виду учителя математики? Понимаю, о чем ты, на тригонометрии он меня не оставляет в покое…

— Нет. Не он. Девушка.

На этот раз от тарелки отрываюсь не только я, но и Идиот.

— Правда, что ли? — спрашивает он.

Придурок кивает.

— Она уже несколько минут на тебя смотрит.

— Не на меня. — Я делаю очередной глоток. — Наверное, она смотрит на кого-то из вас.

Они переглядываются. Идиот пару раз скребет запястье.

— Смешно, ага, — говорит Придурок, — готов поклясться, она уже давно на тебя смотрит. Не только сегодня. Последние несколько недель я каждый раз за обедом замечаю, что она на тебя пялится.

— Ну и ладно, — отвечаю я, делая вид, что мне все равно.

— Нет, сам глянь, она смотрит на тебя вот прямо сейчас. Обернись, она за столиком у окна.

Идиот смотрит. Затем разворачивается обратно к нам, усиленно почесывая запястье.

— Что смешного? — интересуюсь я, делая очередной глоток и подавляя желание обернуться.

Идиот в ответ начинает чесать запястье еще сильнее.

— Посмотри сам. Он не шутит.

Я медленно оборачиваюсь и кидаю быстрый взгляд на единственный столик у окна. За ним ест компания девушек. «Аристократки». Их все так называют. Этот круглый столик их, и все знают неписаное правило: к нему лучше не подходить. Это владения «аристократок» — популярных девушек, обладательниц дизайнерской одежды и симпатичных парней. К этому столику можно подойти, только если они тебе позволят. Я видел, как даже их парни ждут позволения в стороне.

Никто из них на меня не смотрит. Они болтают, показывают друг другу новые украшения, и не обращают внимания на мир за пределами столика. Но затем одна из них окидывает меня долгим, мечтательным взглядом, и наши глаза встречаются. Это Пепельный Июнь. В последние несколько лет она не раз так на меня смотрела.

Я быстро отвожу взгляд и разворачиваюсь обратно к столу. Идиот и Придурок чешут запястья как ненормальные. Я чувствую, что опасный румянец прокрадывается к щекам, но моим соседям, к счастью, слишком смешно, чтобы они это заметили. Я медленно, глубоко дышу, пока жар не уходит.

— Кстати, — замечает Идиот, — разве ты ей не нравился и раньше? Да, да, что-то припоминаю. Пару лет назад.

— Ага, она с тех пор не может успокоиться, — заключает Придурок, и они принимаются чесать запястья друг другу.

Послеобеденные занятия по плаванию — да, наш тренер — маньяк — практически отменены. Никто из команды не может сконцентрироваться. В раздевалке только и слышно, что об Обращении. Я жду, пока все уйдут, чтобы переодеться. Как раз в тот момент, когда снимаю одежду, кто-то заходит.

— Йо, — приветствует меня Позер, капитан нашей команды, срывая с себя одежду и натягивая слишком облегающие плавки. Он падает на пол и отжимается, чтобы трицепсы и грудные мышцы посильнее вздулись. В шкафчике дожидаются гантели. Его Пафоснейшество Позер делает это перед каждой тренировкой, чтобы выглядеть максимально накачанным. У него есть фан-клуб, в основном новички и девочки помладше. Я видел, как он дает им потрогать грудные мышцы. Девушки и на меня пялились, некоторые даже пытались заговорить со мной на тренировке, пока не поняли, что я предпочитаю быть один. К счастью, Позер отвлек на себя большую часть их внимания.

Он быстро отжимается еще десять раз.

— Речь пойдет об Охоте, — говорит он, прервавшись. — И на этот раз им надо бросить затею с лотереей. Надо выбрать сильнейшего. И это, — он заканчивает отжиматься, — буду я.

— Не сомневаюсь, — отвечаю я. — Мускулы всегда побеждают мозг. Выживание самых приспособленных…

— И победитель получает все, — продолжает он, делая еще десять отжиманий, последние три — на одной руке. — Жизнь в ее самом чистом виде. Будет здорово. Грубая сила всегда побеждает. Так всегда было, и так всегда будет.

Он проводит рукой по бицепсу, остается доволен результатом и выходит из раздевалки. Только тогда я раздеваюсь окончательно и натягиваю плавки.

Тренер уже кричит, когда мы прыгаем в воду, и продолжает ругать нас за отсутствие концентрации все время, что мы плаваем. Вода, чересчур холодная для меня даже в обычный день, сегодня просто ледяная. Даже пара моих одноклассников жалуется на это, а они никогда не жалуются на температуру воды. Холодная вода влияет на меня не так, как на других. Я начинаю дрожать и покрываюсь тем, что мой отец называл «гусиной кожей». Это еще одно из многих моих отличий от остальных. Несмотря на то что мы физиологически почти идентичны, есть глубокие, фундаментальные различия, лежащие под обманчивой тенью сходства.

Сегодня все плавают медленнее, чем обычно. Думают не о том. Мне нужно плавать быстрее, прилагать больше усилий. Все мои силы уходят на то, чтобы подавить дрожь. Даже когда вода обычной температуры и все плавают нормально, мне требуется минут двадцать, чтобы согреться. Сегодня же мне становится все холоднее. Я должен плыть быстрее.

После разогрева, когда мы отдыхаем на мелкой стороне бассейна, я с трудом преодолеваю желание поплыть запрещенным приемом.

Только отец видел, чтобы я так плавал. Во время одной из наших дневных вылазок в местный бассейн. Не помню почему, но я опустил голову под воду. Это первый признак утопления — если нос и уши скрываются под водой. Спасатели учатся замечать это и, заметив, тут же хватают свистки и спасательные круги. Вот почему вода в бассейне — даже на глубокой стороне — доходит нам только до талии. Глубина делает людей беспомощными. Если они не могут дотянуться ногами до дна так, чтобы подбородок оставался над водой, их тут же охватывает паника. Они застывают, идут ко дну и тонут. Так что, хотя плавание и считается спортом для экстремалов, для любителей заигрывать со смертью на самом деле в нем нет ничего опасного. Здесь, в бассейне, ты можешь попросту встать при первых же тревожных признаках. Вода тут такая мелкая, что даже твой пупок не захлебнется.

Но в тот день я, уж не знаю почему, опустил голову под воду. Я опустил ее под воду и проделал эту штуку с дыханием. Не знаю, как объяснить, разве что сказать, что я его придержал. Задержал на месте, в легких, закрыв рот. И несколько секунд со мной все было в порядке. Даже больше. Десять секунд. Десять секунд я держал голову под водой и не утонул.

Мне даже не было страшно. Я открыл глаза и увидел бледные расплывчатые пятна перед собой — мои руки. Тут я услышал крик отца и приближающийся плеск воды. Я сказал, что со мной все в порядке, и показал, как это делается. Он сначала не поверил, продолжал спрашивать, все ли хорошо. Но в конце концов решил и сам попробовать. Ему совсем не понравилось.

Когда мы с ним пошли плавать в следующий раз, я сделал то же самое. И еще кое-что. На этот раз, опустив голову под воду, я вытянул руки и начал грести ими. Одной за другой. Я скользил по воде, гребя и ногами. Было здорово. А потом я поднялся, захлебываясь водой, выкашливая ее. Отец забеспокоился и подошел ко мне, но я опять сорвался с места, гребя руками и ногами, оставив отца позади. Я чувствовал, что лечу.

Но когда я приплыл обратно, отец был рассержен и напуган. Ему не надо было ничего говорить (хотя он сказал, и не раз), я уже знал. Он назвал это «запрещенным приемом». И не хотел, чтобы я еще когда-нибудь так плавал. Потому я никогда этого не повторял.

Но сегодня я замерзаю. Все просто плещутся, даже болтают, а мне хочется грести во всю силу, чтобы согреться.

И тут я это чувствую. Дрожь проходит по всему телу.

Я поднимаю правую руку. Она вся усыпана гусиной кожей, нелепыми бугорками, как на охлажденной курице. Шлепаю ногами сильнее. Слишком сильно. Врезаюсь головой в ноги плывущего впереди. Он сердито оглядывается на меня.

Я замедляюсь.

Холод проникает в мои кости. Я знаю, что надо делать. Выбраться из воды, пока дрожь не стала неконтролируемой, сбежать в раздевалку. Но когда поднимаю левую руку, гусиная кожа — отвратительная, похожая на пузырчатую пленку — высыпает и на ней, так что все могут ее видеть. Тут что-то странное происходит с моей нижней челюстью, она начинает трястись, вибрировать так, что зубы стучат. Я стискиваю зубы.

Мы заканчиваем круг и отдыхаем перед следующим. Все плыли слишком быстро, и перед следующим заплывом есть еще двенадцать секунд. Кажется, это будут самые долгие двенадцать секунд в моей жизни.

— Они не включили отопление, — жалуется кто-то. — Вода слишком холодная.

— Наверное, обслуживающий персонал слишком занят обсуждением Обращения.

Вода достает нам до пояса, но я стою на полусогнутых ногах так, чтобы большая часть тела оставалась под водой. Провожу пальцами по коже: она вся покрыта маленькими бугорками. Поднимаю глаза на часы. Десять секунд. Еще десять секунд мне надо оставаться незамеченным и надеяться…

— Что с тобой? — На меня пялится Позер. — У тебя такой вид, будто ты заболел.

Остальные члены команды тоже поворачиваются ко мне.

— Н-ничего, — отвечаю я дрожащим голосом, потом собираюсь с силами и выплевываю: — Ничего.

— Точно? — снова спрашивает он.

Я киваю, не доверяя голосу, и бросаю взгляд на часы. Девять секунд. Такое чувство, будто кто-то намазал часы суперклеем.

— Тренер! — кричит Позер, поднимая правую руку. — С ним что-то не то.

Тренер резко поворачивает голову. Его помощник уже идет к нам.

Я поднимаю руки.

— Все в порядке, — заверяю я всех дрожащим голосом, — все в порядке, давайте плыть дальше.

Девушка рядом со мной пристально смотрит на меня.

— Что это у него такое с голосом? Почему он так дрожит?

По спине у меня пробегает холодок страха. В желудке появляется ледяной ком. «Делай все что нужно, чтобы выжить, — говорил отец, приглаживая мне волосы. — Все что потребуется».

И сейчас, когда тренер и его помощник идут ко мне, а вся команда таращится, я нахожу способ выжить. Меня рвет в бассейн, желто-зеленой липкой массой, смешанной с густой слюной. Рвоты не так уж много, и большая ее часть остается на поверхности, как нефть, но несколько кусочков неопределенного цвета уходят на дно.

— Какая гадость! — взвизгивает девушка, пытаясь отпрыгнуть назад и отогнать рвоту от себя. Остальные пловцы тоже отходят назад, шлепая по воде вытянутыми руками. Зеленая маслянистая клякса движется ко мне.

— Ты! Вылазь из воды! — кричит тренер.

Я так и делаю. Все слишком озабочены рвотой в бассейне, чтобы заметить мое тело. А оно покрыто гусиной кожей. И дрожит. Тренер и его помощник приближаются. Я поднимаю руку, делая вид, что меня сейчас опять стошнит. Они останавливаются.

Я вбегаю в раздевалку и, вытираясь и спешно натягивая одежду, издаю звуки, будто меня рвет. Времени не так уж много. Даже одевшись, я продолжаю дрожать. Слышу шаги рядом. Падаю на пол и начинаю отжиматься. Что угодно, лишь бы согреться.

Но все бесполезно. Я не могу перестать дрожать. И когда слышу, что кто-то осторожно заходит в раздевалку, хватаю сумку и иду наружу.

— Мне что-то нехорошо, — говорю я, проходя мимо них. Они отступают в сторону с отвращением на лицах, но это нормально. Я к этому привык.

Именно так я смотрю на себя в зеркало, оставаясь в одиночестве дома.

Когда слишком долго пытаешься не быть кем-то, в конце концов начинаешь его ненавидеть.

На уроке литературы, непосредственно перед Обращением, никто не может сосредоточиться. Нам всем — включая учительницу, которая даже не пытается делать вид, что ведет урок, — хочется говорить о предстоящем Обращении. Я сижу тихо, пытаясь оттаять, прогнать холод, до сих пор сидящий глубоко у меня в костях. Учительница уверена, что речь пойдет о новой Охоте:

— Не думаю, что Правитель собирается жениться еще раз, — говорит она, украдкой поглядывая на часы, считая минуты, оставшиеся до двух.

Наконец, в час сорок пять, мы идем в актовый зал. Там все возбужденно болтают. С краю, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, стоят учителя. Даже уборщики беспокойно маячат в задних рядах. Наконец наступают два часа. На экране над сценой появляется национальный герб — два белых клыка, один олицетворяет правду, второй — справедливость. Все вздрагивают, когда проектор неожиданно выключается. Недовольный стон пробегает по рядам, техники тут же бросаются к проектору — тяжелому и неуклюжему, как все подобное оборудование, устройству, стоящему в центре комнаты. Не проходит и минуты, как он снова начинает работать.

Вовремя. Правитель, за столом у себя в Круглом кабинете, как раз начинает речь. Его длинные пальцы переплетены, и ногти поблескивают в свете софитов.

— Мои дорогие граждане, — произносит он. — Когда несколько часов назад объявили, что я хочу обратиться к вам, многие, — он делает драматическую паузу, — чтобы не сказать — все, были, мягко говоря, заинтригованы. Мои советники сообщили, что по всей нашей великой стране прокатилась волна беспокойства, что многие из вас не находили себе места от любопытства и даже страха. Я прошу прощения, если это действительно так. Я пришел говорить не о войне или бедствиях, а сообщить вам прекрасную новость.

Все в зале наклоняются вперед. По всей стране больше пяти миллионов граждан сейчас застыли перед экранами, затаив дыхание.

— Я хочу объявить вам, мой добрый народ, что в этом году снова состоится самое знаменательное событие. — Он облизывает губы. — Впервые за последние десять лет мы снова проводим Охоту на геперов!

В этот момент все начинают двигать головами взад и вперед, налево и направо, громко фыркая. Весь актовый зал дрожит от возбужденного щелканья костей и звуков втягиваемого воздуха.

— Сейчас, прежде чем я попрощаюсь с вами и директор Института исследований геперов сообщит вам детали, позвольте сказать, что такие события напоминают нам всем, кто мы такие. В них воплощено все, что делает нашу нацию великой: характер, единство, стойкость. Пусть лучшие добьются успеха!

Зал наполняет бешеный топот. Все как один поднимаются на ноги вместе с Правителем и стоят, положив руку на горло, пока его образ не тает на экране. Затем слово берет директор Института исследований геперов. Это худой и жилистый мужчина с резкими движениями и очень официальной манерой держаться, одетый с иголочки.

Охотников на этот раз будет от пяти до десяти, сообщает он.

— Мы живем в демократической стране, где каждый важен, каждый имеет значение. Поэтому каждый гражданин старше пятнадцати и младше шестидесяти пяти получит случайную комбинацию из четырех чисел. Ровно через двадцать четыре часа номера будут случайным образом выбраны и объявлены по телевизору. От пяти до десяти из вас окажутся обладателями этой комбинации.

Головы дергаются назад, позвонки щелкают. От пяти до десяти!

— Выигравшие будут немедленно доставлены в Институт исследований геперов на тренировочный период продолжительностью четыре ночи. Потом начнется Охота. — Зал наполняет шипение и рычание. — Правила Охоты довольно просты. Геперы получат фору в двенадцать часов, в течение которых они смогут углубиться в пустыню. Потом за ними отправятся охотники. Цель? Догнать геперов и съесть больше, чем остальные охотники. — Он смотрит в объектив. — Но мы забегаем вперед, верно? Для начала вы должны оказаться среди немногих счастливчиков. Удачи всем вам.

Следует топот, прерванный движением его руки:

— Еще кое-что, — произносит он. — Я ведь ничего не сказал о геперах. — Он делает паузу, все наклоняются вперед. — По большей части они были слишком юны во время прошлой Охоты. Они были тогда совсем детьми. Было бы жестоко, нецивилизованно и попросту нечестно сделать добычей детей, — в его глазах появляется садистский блеск, — но с тех пор мы вырастили их в идеальной среде. Чтобы быть уверенными, что они не только обеспечат нас сочной плотью и изысканной кровью, но и… окажутся более проворными, чем в прошлый раз. Сейчас, когда мы с вами разговариваем, они созрели и готовы к тому, чтобы их поймали и съели.

Звуки почесывания запястий, капающая слюна.

— Наши добрые граждане, — продолжает Директор, — сейчас настало уникальное время. Большая часть вас через минуту получит свои номера на рабочих местах. Матери, сидящие с детьми, получат номера на свой официальный электронный адрес. Ученики школ и колледжей, ваши номера ждут вас на ваших столах. Удачи всем вам.

С этими словами он исчезает.

Обычно из актового зала нас выводят ряд за рядом, но сегодня тут буквально ад. Вся масса учеников рвется к выходу. Учителя, которые обычно управляют движением, выбегают первыми, торопясь в учительскую.

В классе все маниакально подключаются к сети, слышится стук длинных ногтей по стеклу экранов. Я изо всех сил стараюсь изобразить нетерпение, покачивая головой и истекая слюной. Наверху папки входящих сообщений обнаруживается письмо, полное алого цвета и заглавных букв:

Re: Ваш номер участника лотереи «Охота на геперов»

Вот мои числа: 3 16 72 87.

Мне все равно.

Все выкрикивают свои номера остальным. Через минуту мы понимаем, что первое число в последовательности — от одного до девяти, тогда как оставшиеся три — от нуля до девяноста девяти. На доске тут же кто-то рисует ничего не значащую таблицу распределения по первым числам:

Тут же развиваются какие-то нелепые теории. Почему-то четверка — число, которое чаще всего встречается у нас в классе, — признается дающей наибольшие шансы на победу. А тройка, которая только у одного — у меня, — списывается со счетов.

Я не против.

Когда я прихожу домой, на улице еще темно. Лишь намек на серый цвет нарушает черноту неба. Через час над горами далеко на востоке покажется солнце. Прозвучит сирена, и у всех будет только пять минут, чтобы успеть найти убежище, пока солнечные лучи не стали смертельно опасными. Но к этому времени редко кто остается на улице. Страх перед солнцем гарантирует, что еще до сирены все улицы опустеют и ставни закроются.

Я вставляю ключ в замочную скважину и неожиданно чувствую: что-то не так. Запах? Не могу понять. Внимательно рассматриваю дорожку перед домом и улицу, но не вижу ничего, кроме нескольких торопящихся домой экипажей. Принюхиваюсь и пытаюсь понять, не показалось ли мне.

Кто-то был здесь. Буквально перед моим приходом.

Я живу один. Я никогда никого сюда не приглашал. Кроме меня, никто никогда не стоял перед этой дверью. До сегодняшней ночи.

Я осторожно обхожу дом, проверяя, все ли в порядке. На вид ничего не изменилось. Деньги, оставленные мне отцом и постепенно тающие, нетронутыми лежат в тайнике под полом.

Я закрываю дверь и вслушиваюсь в темноту. Здесь никого нет. Кто бы ни стоял на пороге, внутрь он не заходил. Только теперь я позволяю себе зажечь свечи, и мир становится цветным.

Это мое любимое время суток. Я чувствую себя как узник, делающий первые шаги на свободе, или как ныряльщик, поднявшийся из глубин легендарного моря и жадно глотающий воздух. Это время, когда после бесконечных черно-серых часов ночи я наконец снова вижу цвета. Они проявляются в свете дрожащего пламени свечи, и комната будто наполняется лужицами растаявшей радуги.

Я ставлю ужин в микроволновку. Мне приходится включать ее двадцать раз, потому что таймер рассчитан только на пятнадцать секунд. Я предпочитаю есть горячее, слегка подгоревшее, а не дряблую тепловатую массу, которой нас кормят в школе. Я снимаю клыки, убираю их в карман и вонзаю зубы в бургер, наслаждаясь ощущением тепла и хрустом поджаренной корочки. Закрываю глаза от удовольствия.

Мне тут же становится стыдно, я чувствую себя грязным.

После душа (душ — это когда ты натираешься дезинфицирующим средством для рук и поливаешь себя водой, чтобы избавиться от запаха) я ложусь на диван, подложив под голову несколько сложенных свитеров. Горит, отбрасывая на потолок пляшущие тени, только одна свеча. Надо мной висят зажимы для сна, они висят тут уже много лет, чтобы если кто-то зайдет, у него не возникло никаких подозрений. Тихо говорит радио.

— Экспертные оценки количества геперов колеблются от трех до пяти, — говорит аналитик. — Но поскольку Директор об этом умолчал, наверняка мы не знаем.

Программа продолжается, звонят слушатели, в том числе брюзгливая дама, которая сообщает, что вся история с лотереей ничего не стоит: победителем окажется тот, у кого есть деньги и друзья в высоких сферах. Ее звонок неожиданно обрывается. Другие зрители высказывают соображения о количестве геперов. Все сходятся в одном: раз Директор, сообщение которого повторяют несколько раз, использовал множественное число, их будет как минимум два.

После еще нескольких звонков я встаю и выключаю радио. В тишине слышен только тихий стук дождя в ставни.

Иногда отец брал меня на прогулки днем. Кроме походов в бассейн, я терпеть не мог находиться на улице. Даже в лунных очках свет был слишком ярким. Солнце смотрело с неба, будто немигающий глаз, заливая мир светом как кислотой, превращая город в бесконечную фотовспышку. Ничто не двигалось на улицах.

Отец водил меня на пустые стадионы и в безлюдные торговые центры. Никто ничего не запирал: солнце — лучшая охранная система. В нашем распоряжении был весь Сердцевинный парк, чтобы пускать там воздушных змеев, или общественный бассейн, чтобы купаться. Отец говорил, что умение противостоять солнцу — это наша сила, что-то вроде сверхспособности. Мы способны выдержать то, что убивает их. Но для меня это было отличие, а не сила. Я хотел быть таким же, как все, прятаться в уютном коконе темноты. Темнота меня успокаивала. Отцу было больно это слышать, но он молчал. Постепенно мы перестали выходить наружу.

Кроме тех случаев, когда нас заставляла чудовищная потребность.

Как прямо сейчас. Я открываю окно. Дождь закончился.

Я иду наружу.

Город крепко спит под охраняемым ставнями покровом темноты. Я «беру напрокат» лошадь в соседском дворе и еду по пустынным улицам под пасмурным небом.

Раз в несколько недель я чувствую потребность выехать из города. Когда был жив отец, мы с ним выбирались вместе. Нам было стыдно друг перед другом. Мы никогда не разговаривали во время этих вылазок, старались даже не смотреть друг на друга. Мы ехали далеко за пределы города, в Бескрайние пустоши неизвестности. Длинное название, поэтому обычно говорят просто Пустоши.

Это бесконечная пустыня. Никто не знает, как далеко она простирается и что лежит по ту ее сторону.

Я живу в пригороде, далеко от высоких зданий Финансового квартала и еще дальше от центра, где горизонт загораживают огромные правительственные небоскребы, поэтому город вскоре остается позади. Нет четкой границы, никакая стена не разделяет город и Пустоши. Они начинаются исподволь. Разбросанные тут и там дома уступают место разваливающимся птицефермам, которые, в свою очередь, сменяют лежащие в руинах хижины, где давно уже никто не живет. В конце концов остается только бескрайняя пустая равнина. Пустоши. Здесь нет ничего. Здесь некуда бежать. Это царство смерти, отчаяния и одиночества. «Там нет избавления для нас, — говорил отец, — ни Убежища, ни надежды, ни жизни. Даже не думай, что туда можно сбежать».

Я не трачу времени попусту и сразу направляюсь на север. Где-то через час показывается пятно мягкой пушистой зелени среди серой бесплодной пустыни — странная аномалия, много лет назад открытая моими родителями. То, что мне нужно, — там, среди этой зелени. Я спрыгиваю с лошади на мягкую траву и тут же бегу к небольшой рощице. Я тянусь к красному плоду на ветке, срываю его, закрываю глаза и погружаю зубы в тонкую кожицу. Мякоть плода хрустит, она свежая и сладкая, и мои челюсти работают, ходят вверх и вниз, вверх и вниз. Когда мы с отцом ели эти плоды, то вставали спиной друг к другу. Нам было стыдно, несмотря на то, что мы не переставали жевать, и сок тек по нашим подбородкам. Мы не могли остановиться.

Покончив с четвертым плодом, я заставляю себя есть помедленнее. Срываю разные плоды и кидаю их в сумку. На секунду застываю, глядя в небо. Высоко надо мной парит большая птица со странными прямоугольными крыльями, она делает круг, не меняя положения крыльев, а потом поворачивает на восток и исчезает вдали. Я срываю еще несколько плодов и иду к нашему с отцом любимому месту — большому дереву с пышной высокой кроной. Мы с отцом часто сидели тут, прижавшись спиной к стволу, и ели плоды, глядя на город, кажущийся отсюда темным и плоским, похожим на грязную лужу.

Много лет назад мы искали на этом зеленом пятачке следы таких же, как мы. Гниющие огрызки, примятую траву, сломанные ветки. Но почти никогда ничего не находили. Мы умеем не оставлять следов, которые могут нас выдать. И тем не менее я часто замечал знак, который нельзя скрыть: меньше плодов на деревьях. Это означало, что другие тоже бывали здесь, срывали их и ели. Но я никогда никого не встречал.

Однажды за едой я спросил отца:

— А почему мы никогда не встречаем тут других геперов?

Он прекратил жевать и обернулся ко мне.

— Никогда больше не произноси этого слова.

— Какого? Геперы? А что с ним…

— Не произноси этого слова, — строго сказал он, — чтобы я больше никогда не слышал его от тебя.

Я тогда был еще маленький, и на глаза у меня тут же навернулись слезы. Отец повернулся ко мне полностью, и его огромные глаза уставились на меня. Я запрокинул голову, чтобы слезы не вытекли. Только когда они наконец высохли, отец отвернулся. Он долго смотрел вдаль, пока буря внутри не улеглась.

— Человек, — наконец проговорил он, намного мягче. — Когда мы с тобой одни, говори так, хорошо?

— Хорошо, — кивнул я и тут же добавил: — А почему мы никогда не встречаем тут других человеков?

Он не ответил. Но я до сих пор помню звук, с которым он откусывал от яблока большие куски, звук, с которым они буквально взрывались у него во рту, когда мы сидели под увешанным плодами деревом.

Теперь, много лет спустя, на деревьях больше плодов, раскрашивающих зеленую рощу пятнами цвета. Грустно, что цвет здесь означает смерть и вымирание. Сегодня я тут один — одинокая серая точка на зеленом фоне, среди всполохов красного, оранжевого, желтого и лилового.

* * *

Заходит солнце, начинается ночь Лотереи. В каждом доме все — и старые, и молодые — просыпаются рано, не в силах справиться с охватившим весь город возбуждением. Когда звучит сигнал, объявляющий начало ночи, тут же открываются все ставни и решетки, распахиваются двери и окна. Все сегодня приходят на работу и в школу рано и долго еще болтают и нетерпеливо стучат пальцами по экранам.

В школе никто даже не пытается делать вид, что все как обычно. На второй перемене учительница не пробует призвать класс к порядку, она просто не обращает на нас внимания, не отрываясь от компьютера. Посреди урока по громкой связи передается сообщение: поскольку производительность труда в городе катастрофически упала, правительство приняло решение провести объявление номеров на несколько часов раньше. Строго говоря, трансляция начнется через пару минут.

— Приготовьте свои номера, — весело заканчивает диктор сообщение. Можно подумать, кто-то еще не успел их выучить.

Класс тут же охватывает безумие. Все ученики бросаются по местам и не сводят глаз с экранов на партах.

— Вы готовы к лотерее? — интересуется через несколько минут ведущий новостей, растерявший весь свой апломб. — Мой номер при мне. — Он демонстрирует листок бумаги с числами. — Может быть, сегодня — моя ночь, я проснулся с таким предчувствием…

— Как, без сомнения, и любой житель нашего великого города, — вступает его коллега, стройная женщина с черными как смоль волосами. — Мы все вне себя от нетерпения. Что же, давайте переместимся в Институт изучения геперов, где вот-вот объявят выигрышную комбинацию. — Она делает паузу и поправляет наушник. — У нас неожиданное известие. Это бомба, так что лучше все сядьте.

В классе головы дергаются назад, а потом все наклоняются к экранам. Никто не произносит ни слова.

— Дворец решил, что числа вытянет не Директор, а содержащийся в неволе гепер.

Кто-то громко фыркает. Несколько учеников запрыгивают на столы.

— Да, вы все правильно расслышали, — продолжает ведущая, ее интонации изменились, теперь они кажутся слегка пришепетывающими. — Начинается трансляция. — Она опять прислушивается. — Мне сообщают, что она ведется из какого-то секретного места в Институте. Покажите нам.

Неожиданно студию новостей сменяет огромная крытая арена. В центре стоит пустой стул. Рядом с ним — большой мешок из грубой ткани и стеклянная чаша. Но никто не смотрит ни на мешок, ни на чашу, ни на стул. Все взгляды прикованы к фигуре самца гепера, скорчившейся в углу.

Он пожилой и жилистый, но на животе у него толстый слой жира, резко контрастирующий с худым телом. Руки и ноги покрыты волосами, при виде которых по классу прокатывается волна причмокивания.

Камера показывает его крупным планом. Должно быть, она автоматическая. Если бы на арене рядом с гепером кто-то был, его бы съели за несколько секунд. Новое поколение видеокамер — весят они примерно две тонны — способно к автоматическому зуммированию. Даже лет десять назад такую технологию невозможно было представить.

Камера снова показывает гепера крупным планом, демонстрируя его сомнения, когда он поднимает глаза и смотрит на что-то за кадром. Затем, как будто получив указания, он встает и подходит к стулу. В каждом его движении видна неуверенность, осторожность. Лицо выдает все переживания.

Кто-то бешено трясет головой, и слюна разлетается по всему классу, часть ее приземляется на меня. Мы все истекаем слюной, она собирается в небольшие лужицы на столах и полу. Головы то и дело склоняются набок и возвращаются обратно, тела напряжены. Все словно в трансе и одновременно с этим на взводе.

Ведущие молчат.

Гепер подходит к стулу, садится. Опять, вытаращив глаза, смотрит на что-то за кадром и ждет указаний. Потом опускает руку в мешок и достает шарик. На нем напечатано число: тройка. Он поднимает его, демонстрируя камере, и кладет в стеклянную чашу.

Мы не сразу понимаем, что только что произошло. Ведущие прерывают свое молчание. Влажным голосом, сопровождаемым клокотанием слюны, они произносят:

— Первое число, наконец-то первое число. Это тройка!

Все вокруг громко стонут, сминая листы. Учительница на задней парте шепчет ругательство.

Я смотрю на свой листок: 3, 16, 72, 87. Без эмоций вычеркиваю первое число. Только несколько моих одноклассников еще не сошли с дистанции. Их легко вычислить. Глаза у них горят в предвкушении, а слюна стекает по клыкам. Все остальные расслабляются, вытирают подбородки и рты и разваливаются на стульях.

Гепер нервно достает еще один шар.

16.

Еще стоны. Я вычеркиваю следующее число. Мои пальцы слегка дрожат. Надо крепче стиснуть ручку.

Насколько я могу понять, теперь все мои одноклассники выбыли из гонки. За исключением меня. Никто еще не понял, что я пока участвую. Я собираю побольше слюны и позволяю ей стечь по подбородку. Слегка шиплю и откидываю голову назад. Все поворачиваются ко мне. Спустя мгновения вокруг меня собирается толпа.

Гепер вытаскивает следующий шар.

72.

Повисает оглушенное молчание. Затем головы начинают качаться из стороны в сторону, костяшки пальцев щелкать. Все без конца, как магическую формулу, повторяют следующее число в моем номере: 87. Кто-то бежит в соседний кабинет поделиться новостями. Я слышу звуки отодвигаемых стульев, и через несколько секунд меня окружает настоящая толпа. Сверху капает слюна — несколько одноклассников висят на потолке и смотрят на мой экран вверх тормашками. Новость распространяется по всей школе.

Мое сердце бьется, как напуганная крыса в клетке. Меня охватывает страх. Но сейчас на меня никто не смотрит, все не сводят глаз с экрана. С гепером что-то не так. Он трясет головой, и глаза у него широко раскрыты от страха. Он демонстрирует чувства так неприкрыто, что на это сложно смотреть. Неожиданно из маленького отверстия в потолке падает плод. Красного цвета. Гепер прыгает к нему и поедает за несколько секунд.

— Гадость какая, — произносит кто-то.

— Да. Смотреть противно.

Гепер делает несколько шагов к мешку, готовясь вытянуть последний шар, но неожиданно останавливается, роняет мешок и идет в дальний угол, где садится скорчившись, закрывает глаза и зажимает руками уши. На секунду он поднимает голову и смотрит на что-то за кадром. Его глаза вновь расширяются от страха, и голова начинает бешено дрожать. Он утыкается лицом в колени.

— Он не хочет вытягивать последний номер, — шепчет кто-то.

— Я же говорила вам, — вступает в разговор учительница, — эти геперы умнее, чем выглядят. Он каким-то образом догадался, что числа имеют отношение к Охоте.

Экран темнеет. В следующем кадре нам вновь показывают ведущих. Их это застало врасплох.

— Кажется, у нас технические проблемы, — произносит ведущий, быстро вытирая подбородок. — Мы скоро продолжим трансляцию.

Но проходит больше времени, чем они рассчитывали. Видео с гепером, достающим первые три шара, повторяют снова и снова. По школе распространяются новости обо мне — в наш кабинет набиваются все новые люди. Потом приходит следующее известие: кто-то еще в школе тоже участвует в гонке. Я заставляю порцию слюны стечь по подбородку и резко дергаю головой, производя при этом в уме кое-какие вычисления. Шансы, что я выиграю, — один к девяноста семи, чуть больше одного процента. Маловероятно, успокаиваю я себя.

— Смотрите! — восклицает кто-то, указывая на экран.

Трансляция переместилась из студии в какое-то место под открытым небом. Гепер-самец исчез. Вместо него нам показывают молодую самку. Она сидит на стуле под открытым небом, рядом с ней мешок и стеклянная чаша. Изображение странно бликует, как будто между камерой и геперкой — стеклянная стена. Позади виднеются далекие горы и несколько звезд над ними. В отличие от своего собрата геперка не поглядывает нервно куда-то в сторону, а смотрит прямо в камеру. С самообладанием, которого трудно ожидать от живущего в неволе гепера.

Несколько парней буквально ложатся на парты. Самки геперов, по слухам, — куда более лакомый кусочек, чем самцы. Плоть у них более пышная, более жирная. А молодая самка — вроде этой — обладает ни с чем не сравнимым вкусом.

Прежде чем шипение и пускание слюны успевают начаться вновь, геперка запускает руку в мешок. Она спокойно достает шар и держит его на вытянутой руке, демонстрируя в камеру. Но я смотрю не на шар, а ей в глаза. Она смотрит на меня так, будто видит сквозь объектив.

Мне не обязательно смотреть, чтобы увидеть, что на шаре написано «87». Все мои одноклассники испускают громкое шипение, за которым следует причмокивание. Начинаются поздравления: уши всего класса трутся о мои. Через минуту, между очередными объятиями, я опускаю глаза на экран. Поразительно, но геперка все еще держит шар в руке, на ее лице застыло выражение спокойной решимости. Картинка начинает таять. Однако прежде чем она исчезает, я замечаю, как увлажняются глаза геперки, и она опускает голову так, что пряди волос падают на лицо. Ее решимость неожиданно сменилась невыразимой печалью.

Проходит не так уж много времени, прежде чем появляются они. Одноклассники еще продолжают меня поздравлять, но я уже слышу их уверенные шаги в коридоре. К тому времени, когда они открывают дверь класса, все успевают сесть и поднимаются в знак приветствия. Все четверо вошедших одеты в безупречные шелковые костюмы простого элегантного покроя.

— Эф-три? — спрашивает главный, встав за учительский стол. Голос у него такой же, как костюм: дорогой, холеный, но не терпящий возражений.

Я поднимаю руку.

Четыре пары глаз впиваются в меня. Они не враждебны, просто делают свои работу без лишних эмоций.

— Примите наши поздравления, вы являетесь обладателем выигрышной последовательности чисел, — под нос себе бормочет главный. — Проследуйте с нами, Эф-три. Вас отвезут непосредственно в Институт исследований геперов. Транспорт ждет перед школой. Пойдемте.

— Спасибо, — отвечаю я, — у меня такое чувство, что везучей меня нет никого в мире. Но мне надо забрать из дома кое-какие вещи, одежду. — И бритву, и скребок, и маникюрный набор, и щетку для клыков.

— Нет. Одежду вам предоставят в Институте. Пойдемте.

* * *

Мне никогда раньше не приходилось ездить в экипажах, в которые запряжено столько лошадей. Это вороные жеребцы с блестящей черной шкурой, они буквально сливаются с темнотой. Когда я подхожу к экипажу, они поворачивают морды в мою сторону и принюхиваются. Я быстро забираюсь внутрь. Ученики и учителя выходят во двор посмотреть, и из восточного, и из западного крыла. Все они останавливаются на почтительном расстоянии и стоят неподвижно и молча.

Из-за тонированных окон внутри экипажа — непроглядная тьма, и я начинаю нервничать. Подавляю желание вытянуть руки или раскрыть глаза пошире. Опустив голову, медленно скольжу внутрь, пока мои колени не утыкаются в мягкое кожаное сиденье. Я слышу, что за мной следуют еще несколько человек, чувствую, как сиденье проседает под весом их тел.

— В первый раз едешь в таком экипаже? — спрашивает кто-то.

— Да.

Молчание.

Потом другой голос произносит:

— Подождем другого победителя.

— Другой ученик? — интересуюсь я.

Молчание.

— Да. Это не займет много времени.

Смотрю в окно, пытаясь не выдать того факта, что я ничего не вижу.

— Надо подписать кое-какие бумаги, — сообщает еще один голос, сопровождаемый шорохом бумаги. Щелкает зажим папки. — Вот, возьмите.

Продолжая смотреть на улицу, взмахиваю правой рукой и натыкаюсь на папку.

— Ох, я бываю таким неуклюжим.

— Пожалуйста, подпишите здесь и здесь. Там, где крестики.

Я опускаю глаза. Ничего не видно.

— Там, где крестики, — вступает в разговор еще один голос.

— Можно чуть-чуть подождать? Я так захвачен моментом…

— Сейчас, — теперь голос звучит твердо. Я чувствую, что на меня смотрят.

Но в этот момент открывается дверь экипажа.

— Еще один победитель, — шепчет кто-то.

Тусклый, серый свет с улицы проникает внутрь.

Нельзя терять ни секунды. Я быстро опускаю взгляд, нахожу крестики и царапаю свое имя. Экипаж вздрагивает от веса нового пассажира. Потом, прежде чем я успеваю заметить, кто это, дверь захлопывается, и все снова погружается во тьму.

Мне в голень врезается лодыжка.

— Смотри, куда ставишь ноги! — фыркает недовольный голос. Он принадлежит девушке и звучит знакомо.

Я смотрю в окно, даже не пытаясь повернуться к ней.

— Вы знакомы? — спрашивает голос.

Я решаю, что безопаснее всего будет пожать плечами и почесать запястье. Это можно понять как угодно.

В ответ раздается звук почесываемых запястий. Пока я в безопасности.

— Пожалуйста, подпишите эти бумаги. Здесь, здесь и здесь.

Пауза. Потом девушка говорит приказным тоном:

— Там, снаружи, мои друзья. Там, снаружи, вся школа. Это лучший день в моей жизни. Вы не могли бы открыть окна так, чтобы они могли меня увидеть? Если бы они могли разделить с нами этот момент, это было бы полезно для командного духа школы.

Ей долго никто не отвечает. Потом окна открываются, и серый свет заливает экипаж.

Напротив меня сидит Пепельный Июнь.

Мы едем в темноте и тишине, наши сопровождающие предпочитают обойтись без светской беседы. Лошади останавливаются на светофоре, цокот их копыт моментально замолкает. Снаружи доносятся приглушенные звуки толпы: щелканье костей, скрежет зубов, похрустывание суставов. Сотни, если не тысячи людей выстроились вдоль улиц, чтобы посмотреть, как мы проезжаем мимо.

Пепельный Июнь молчит, но я чувствую, что она не совсем равнодушна к происходящему. Из темноты передо мной доносится пощелкивание ее шейных позвонков. Я тоже щелкаю шеей несколько раз и добавляю к этому пару похрустываний костяшками пальцев.

Не в первый раз мы с Пепельным Июнем оказываемся в непосредственной близости друг от друга в темноте. Это случилось пару лет назад, до того, как я стал таким затворником, когда она только начинала свой стремительный взлет к рядам «аристократок». Той ночью шел дождь, и весь класс собрался в школьном спортзале. Наш учитель физкультуры не пришел, и никто из нас не вызвался сообщить об этом директору. Не знаю, почему — такие вещи обычно происходят сами собой — мы решили поиграть в бутылочку. Весь класс — двадцать или около того учеников. Мы разделились на два круга: девушки отдельно, юноши отдельно. Я как раз хотел сказать: «Да ну вас, я такой ерундой не занимаюсь», — когда один из парней раскрутил бутылку, и игра началась.

Она быстро крутилась, а потом замедлилась и почти остановилась перед парнем, сидевшим напротив меня. Затем продолжила медленно, как будто через слой вязкого клея, двигаться дальше, пока ее горлышко, похожее на раскрытый рот умирающей золотой рыбки, не замерло. Оно указывало на меня, и сомневаться в этом не приходилось.

— Твою мать, — разочарованно выругался мой сосед, — чуть-чуть не повезло.

В этот момент сквозь кружок девушек будто прошел электрический разряд. Они принялись шептаться, склонившись друг к другу и бросая на меня призывные, заинтересованные взгляды. В мгновение ока одна из них протянула руку и крутанула бутылку. Та закрутилась быстро, потом медленнее, и когда она уже почти остановилась, когда девушки, мимо которых прошло ее горлышко, разочарованно выпрямлялись, в тот момент, когда она медленно миновала Пепельный Июнь, та встала и остановила бутылку ногой.

— Надо же, — сказала она. И поскольку это была Пепельный Июнь, ей никто не сказал ни слова.

Спустя минуту мы с ней оказались в кладовке, совсем близко друг к другу. Там было тесно и темно, пахло сосновой древесиной.

Никто из нас не двигался. Голоса остальных доносились сквозь дверь как будто с огромного расстояния. Я опустил глаза и старался спокойно дышать через нос.

Я хотел поговорить с ней, это была прекрасная — единственная — возможность высказать все, что копилось во мне много лет. «Пепельный Июнь, ты уже давно мне небезразлична. С того самого момента, как я тебя увидел. Ты единственная девушка, которая мне когда-либо нравилась, единственная, о ком я думаю каждый день».

— Не думаешь, что надо что-то предпринять? — спросила она неожиданно хриплым шепотом. Мой шанс, и без того шаткий, растаял без следа.

Мы неуклюже натыкались на стены, отстегивая рукава. Я схватил замок, потянул, почувствовал, как он расстегивается.

Избавившись от рукавов, мы застыли. Она ждет, чтобы я начал? Я услышал щелчок ее шейных позвонков, утробное ворчание, рык и шипение, обдавшее стены брызгами слюны.

Я опустошил свой разум, а потом наполнил его животным желанием, которое тут же и выдумал. Раскрыл рот, и первобытная дикость и требовательность моего рыка поразила меня самого. Я протянул к ней руки, наши предплечья столкнулись, и по моей коже прошлись ногти. На секунду мне в голову пришло, что если прольется хоть капля крови, природа ее желания быстро — за долю секунды — изменится, и она вцепится мне в шею, ее клыки как бритвы пронзят мою артерию, и через пару секунд все остальные окажутся здесь, чтобы принять участие в кровавой оргии. Но, поглощенный моментом, я не остановился. Мы не остановились. Мы соприкоснулись руками и, пытаясь устроиться, стукались о дерево, окружавшее нас со всех сторон: глухие удары раздавались каждый раз, когда локоть или колено ударялись о невидимую стену.

Я сумел первым. Прежде чем она смогла твердо встать на ноги, я вставил локоть в выемку у нее под мышкой. Так, как я читал в книгах, как видел в кино. Я овладел ею. Она напряглась в предвкушении, когда ощутила мой локоть, но тут же полностью расслабилась. Я вращал локоть долгими, упоительными движениями, и она двигалась в такт. На ее оскаленных зубах поблескивала слюна. Я сосредоточился на том, чтобы испускать рык с правильной лихорадочной интонацией, и на том, чтобы мое тело вибрировало с достаточной страстью и яростью.

После мы с Пепельным Июнем наклонились, чтобы найти наши рукава на полу, и на одну незабываемую долю секунды наши руки соприкоснулись. Ее пальцы пробежались по моей ладони. Мы оба отшатнулись — я удивленно, она с отвращением. Пепельный Июнь молчала, видимо, приходила в себя. Я собирался открыть дверь кладовки, но она меня остановила:

— Погоди.

— Что случилось?

— Можно, мы просто… немного постоим тут?

— Хорошо.

Прошла где-то минута. В темноте мне не было видно, что она делает.

— Ты… — начала она.

Я ждал, что она скажет дальше, но она молчала.

— Как думаешь, дождь все еще идет? — спросила она наконец.

— Не знаю. Может быть.

— По радио сказали, что дождь будет идти всю ночь.

— Правда?

Она опять помолчала, прежде чем продолжить:

— Ты ведь пешком ходишь, верно?

— Да, — ответил я через некоторое время.

— У тебя сегодня есть с собой зонтик?

— Да.

— Я сегодня шла в школу пешком, — сказала она, хотя мы оба прекрасно знали, что она лжет, — но забыла зонтик дома.

Я не ответил.

— Ты не мог бы проводить меня до дома? — прошептала она. — Ненавижу мокнуть.

Я сказал ей, что я не против.

— Встретимся у ворот после школы, хорошо?

— Хорошо.

Она толкнула дверь кладовки. Возвращаясь к остальным, мы не смотрели друг на друга. Ребята выжидающе глядели на меня, так что я дал им то, чего они хотели:

— Вау, — выдохнул я и оскалил клыки. Они зачесали запястья.

Позже той ночью, после того, как прозвенел последний звонок и все ученики ушли, я остался за партой. Я сидел там и слушал, как затихает шум в коридорах, как последние ученики и учителя отправляются домой и цокот копыт исчезает вдалеке. Дождь лился с неба толстыми серыми колоннами, капли бились в окно. Только когда через несколько часов прозвучала сирена, возвещавшая рассвет, я встал и пошел домой. У ворот не было ни души, как я и думал. К этому времени совсем похолодало, и дождь продолжал идти, как будто желая заполнить опустевшие улицы. Я не стал открывать зонт, позволив дождю пропитать всю мою одежду, мокрому холоду — коснуться моей кожи, заморозить мое сердце.

 

Институт изучения геперов

Поездка получается долгой. Через пару часов даже такой роскошный экипаж начинает казаться неудобным — он не предназначен для путешествий на большие расстояния. Дальние поездки — это вообще редкость. Солнце, появляющееся на горизонте каждые двенадцать часов, ограничивает передвижения. Если бы не оно, мы бы путешествовали более свободно, и технологии, наверное, давно бы заменили лошадей. Но в мире, где, согласно поговорке, «смерть каждый день смотрит с неба», лошади вполне удовлетворяют нужды путешественников.

Все молчат. Мы проезжаем пригороды, и дороги становятся все более ухабистыми, пока не уступают наконец место пескам пустыни. В конце концов, где-то пять часов спустя, мы останавливаемся перед унылым правительственным зданием. Я выхожу из экипажа, едва держась на затекших ногах. Из пустыни дует прохладный свежий ветер, он взлохмачивает мне волосы.

— Пора идти. — Нас ведут к серому зданию, ботинки наших сопровождающих поднимают небольшие облачка пыли. Поодаль стоят еще несколько экипажей. Лошади привязаны к коновязи, но все еще не успокоились после путешествия, их влажные ноздри раздуваются, от шкуры поднимается пар. Я быстро пересчитываю экипажи. Помимо того, в котором приехали мы с Пепельным Июнем, их пять. Это значит, семеро выигравших лотерею.

Ничего снаружи серого здания не предвещает роскоши, которая обрушивается на нас, едва мы заходим внутрь. Поблескивают полы из черного мрамора. Ионические колонны с завитками вверху и внизу поднимаются к невероятно высокому потолку, украшенному лепным карнизом с узором из пальмовых листьев. Голова начинает кружиться в лабиринте лестниц и пересекающихся коридоров. Мы шагаем в ряд: несколько правительственных служащих впереди, остальные позади нас, ботинки стучат по мраморному полу, мерцающему в свете ртутных ламп. Пепельный Июнь идет прямо передо мной, на расстоянии вытянутой руки. Ее волосы горят, как путеводный факел.

Коридор приводит нас к большим дверям с серебряными гербами, окаймленным двумя коринфскими колоннами. Но прямо перед ними глава группы сворачивает налево. Мы неожиданно и резко останавливаемся, он стучит в дверь. Мгновение спустя она распахивается.

Огромный зал погружен в темноту. В середине — круг черных бархатных кресел с изогнутой спинкой, расставленных, как цифры на циферблате часов. Все, кроме двух кресел, заняты. Пепельный Июнь провожают к свободному креслу, меня — к соседнему и усаживают. Наши провожатые занимают места в нескольких ярдах позади нас и застывают в ожидании.

Всемером мы сидим в сером сумраке, положив руки на колени, глядя прямо перед собой. Наши клыки слегка поблескивают в полутьме. Мы — охотники. Никто не двигается, словно воздух превратился в клей.

Появление представителя Института застает нас врасплох. Мы ожидали совсем другого. Вместо военной формы на ней яркое платье, длинные рукава которого украшены изображениями роз и одуванчиков. Она красиво проплывает из темного угла к центру круга, где из-под пола медленно поднимается кресло с высокой спинкой. Женщина выглядит по-домашнему мило, напоминает скорее мать семейства, чем военнослужащую. Она элегантно усаживается в кресло, которое продолжает, медленно вращаясь, подниматься. Оно описывает полный круг, и женщина успевает бросить испытующий, но дружелюбный взгляд в лицо каждому. Когда мы с ней встречаемся глазами, мне кажется, что доброта проливается на меня, как лучи летнего заката.

Она говорит тихо, но очень четко:

— Поздравляю вас всех. Каждый из вас получит редкий и потрясающий опыт, о котором все остальные могут только мечтать. — Женщина умолкает на секунду, прислушиваясь. — После у вас не будет ни минуты покоя, особенно у того, кто сумеет поймать больше геперов, чем остальные. Все захотят узнать об Охоте. — Она слегка крутится на месте, платье развевается вокруг нее.

— Мы приготовили для вас множество самых разнообразных занятий, чтобы вам было чем поделиться с прессой. Следующие несколько ночей у вас будет очень насыщенное расписание. Наверное, вам будет трудно сосредоточиться, учитывая, что через пять ночей начнется Охота, я могу это понять. — Несколько голов едва различимо дергаются. Женщина умолкает и продолжает с неожиданной серьезностью: — Однако до тех пор я вынуждена напомнить вам о необходимости сохранять внимание и спокойствие в течение следующих ночей. Что касается подготовки, вам придется приобрести необходимые навыки и запомнить наши советы. Это не обычные геперы, не те, о которых вы читали или слышали. Они другие, их учили уходить от погони и, когда нужно, обороняться. В течение последних месяцев мы снабжали их оружием — примитивным, вроде копий и кинжалов, — но вы удивитесь, насколько ловко они научились с ним управляться. Так что не теряйте бдительности. Если вы будете слишком много мечтать об их крови, о том, какова на вкус их теплая плоть, о том, каково чувствовать когтями биение их сердца, о том, как поддастся их кожа под вашими клыками, — ее глаза слегка затуманиваются, — какова будет на вкус эта первая струйка крови, льющаяся вам в рот… — Женщина встряхивает головой, и ее взгляд проясняется. — Этого вам и надо избежать. Сосредоточьтесь на подготовке, чтобы стать победителем. Помните: вы тренируетесь не только для того, чтобы поймать гепера, но и для того, чтобы опередить остальных охотников. По опыту прошлых Охот мы знаем, что обычно верх берет один охотник, и ему достается большая часть, если не все геперы. Там, в пустыне, не будет никакого командного духа, никакого распределения добычи. У того, кто доберется до геперов первым, не возникнет никакого желания делиться. Нет, каковы бы ни были ваши планы, вы обнаружите, что жадно пожираете предлагаемые вам богатства. И каждый из вас хочет оказаться этим охотником, победителем. Так что готовьтесь. Не отвлекайтесь. Плевать на все остальное.

Затем она радужно улыбается:

— Сейчас вас отведут в ваши комнаты. Отдохните как следует, завтра будет замечательная ночь. Обильный завтрак, а потом экскурсия по зданию. Вы увидите учебные залы, оружейную, зал управления, зал для медитаций, столовую. И наконец, в качестве завершения этой ночи, мы отведем вас в… деревню геперов.

Сопровождающие вступают в круг и встают рядом с каждым из охотников. Тот, кто оказывается справа от меня, напоминает мрачную серую статую. В руках у него конверт.

— Да, — произносит женщина, все еще сидя в медленно вращающемся кресле, — возьмите конверт. Прочтите его содержимое, когда придете к себе. Там есть кое-какая ценная информация. Ваши сопровождающие сейчас отведут вас в комнаты. У всех вас выдалась долгая и насыщенная ночь. Постарайтесь отдохнуть. Мы ждем вас рано вечером.

Она поднимается на ноги и исчезает в темноте. Мы тоже встаем, следуем за нашими сопровождающими и выходим сквозь разные двери, а в зале остаются пустые кресла, напоминающие цифры на циферблате часов, лишенных стрелок.

Меня, не говоря ни слова, быстро ведут по коридору, вверх по лестнице, по другому коридору, потом вниз по еще одной лестнице. Мы идем по еще одному коридору, тускло освещенному свечами, пока не останавливаемся перед большой дверью. Мой сопровождающий поворачивается ко мне.

— Я должен передать вам извинения от Института. Количество выигравших и недостаток места привели к тому, что одного из вас мы вынуждены разместить в… особом помещении. Мы выбирали из самых младших — вас и девушки из вашей школы, — и вежливость требует, чтобы последнюю оставшуюся в главном здании комнату предоставили ей. Ваша комната находится в отдельном здании на некотором расстоянии. К сожалению, единственный способ попасть туда — идти снаружи, под открытым небом.

Прежде чем я успеваю ответить, он распахивает дверь и выходит наружу. Я слегка ошарашен видом ночного неба, под которым простирается пустыня. Звезды — маленькие серебряные точки — разбросаны по нему, как рассыпанная соль. Мой сопровождающий ругается себе под нос и достает лунные очки. Месяц висит над горами на востоке, и его кривая улыбка отражает мою радость. Честно говоря, я рад жить отдельно от основного здания, от всех остальных.

Мы идем по кирпичной дорожке, ведущей к отдаленному одноэтажному зданию.

— Так что, вы сказали, это за место?

— Бывшая библиотека, — отвечает он, не глядя на меня, — но мы устроили там удобное жилье для вас. Не хуже, чем для остальных.

Я оглядываюсь на основное здание. По его фасаду разбросано несколько освещенных ртутными лампами окон, но их немного.

— Слушайте, — говорит сопровождающий, глядя на меня, — я понимаю, вы сейчас думаете, почему же мы не поселили вас в основном здании. Там больше неиспользуемых помещений, чем волос на ногах у гепера. Я сам задавал себе этот вопрос. Но я делаю, что говорят. И вам советую. Кроме того, у этого места есть свое преимущество.

Я ожидаю продолжения, но он качает головой:

— Не сейчас. Когда доберемся. Вам понравится, обещаю. И вы, конечно, захотите, чтобы я показал вам, как им пользоваться.

Каждый кирпич дорожки светится ярко-красным, словно полупрозрачный контейнер со свежей кровью.

— Дорожку проложили две ночи назад, чтобы скрасить вам эту прогулку. — Он делает театральную паузу и спрашивает: — Как думаете, кто клал кирпичи?

— Не представляю.

Он поворачивается ко мне:

— Геперы.

Я подавляю желание посмотреть на него большими глазами.

— Быть того не может, — говорю я, слегка дергая головой в сторону. Позвонки щелкают.

— Можете мне поверить. Мы заставили их работать. Днем, разумеется. Наши ребята работали в ночную смену, но когда стало ясно, что мы не успеваем, позвали на подмогу геперов. Они работали целых два дня. Мы вознаградили их дополнительной едой. Эти существа сделают за еду что угодно.

— А кто смотрел за ними? Кто… вы что, позволили им вот так ходить?

В ответ он качает головой с выражением «тебе многому предстоит научиться, мальчик».

Он открывает входную дверь и заходит внутрь. Там оказывается неожиданно просторно. Но здание не до конца переделали из библиотеки в жилое помещение. В общем-то это до сих пор библиотека, единственное изменение — прикрепленные к потолку зажимы для сна. Все остальное выглядит почти нетронутым: на полках до сих пор стоят книги, в держателях вишневого дерева — старые пожелтевшие газеты, аккуратные ряды столов. Воздух пахнет пылью.

— Зажимы, — говорит он, поднимая глаза, — только вчера повесили.

— Геперы?

Он качает головой:

— Нет, наши ребята. Геперы никогда не согласятся войти внутрь, слишком боятся ловушки. Они бестолковые, но не идиоты. Понимаете, что я имею в виду?

Он с головокружительной скоростью показывает мне все удобства — справочный отдел, выключатели ртутных ламп, набитый одеждой шкаф — и объясняет принцип работы автоматических ставен на фотоэлементах.

— Они очень тихие, — уточняет он, — вас не разбудят.

Он говорит торопливо, очевидно, что все его мысли заняты чем-то другим.

— Хотите попробовать зажимы? Надо бы убедиться, что они подходят.

— Уверен, с ними все в порядке. Я неприхотлив в этих вопросах.

— Хорошо. А теперь идите за мной. Вам это понравится.

Он быстрыми шагами ведет меня по узкому проходу, а затем резко поворачивает к дальнему концу библиотеки. На письменном столе рядом с маленьким квадратным окном лежит бинокль. Он берет его и смотрит в окно, раскрыв рот. Я слышу, как во рту у него булькает слюна.

— Я демонстрирую вам, как пользоваться этим биноклем, потому, что вы меня попросили. Я всего лишь выполняю вашу просьбу, — механически произносит он, вращая колесико настройки. — Только потому, что вы меня попросили.

— Эй, — говорю я, — дайте и мне посмотреть.

Он не отвечает, продолжая сосредоточенно пялиться в бинокль. Его брови подняты, как птичьи крылья.

— Вы можете настраивать приближение, вращая это колесико, — бормочет он, — ближе и дальше, ближе и дальше…

— Эй! — повторяю я, на этот раз громче.

— А здесь настройка фокуса, — бормочет он, поглаживая бинокль тонкими пальцами, — давайте я объясню вам, как это работает. Раз уж вы спросили. Это сложно, поэтому давайте я объясню как следует. Может потребоваться какое-то время.

Наконец я вырываю у него бинокль.

Он хватает меня за руку. Я не успел заметить, как это случилось, он двигался слишком быстро. Его ногти вонзаются мне в кожу, и меня начинает мутить от страха при мысли, что вот-вот покажется кровь. Разумеется, он тут же отпускает меня и отходит на пару шагов. Его глаза все еще затуманены, но этот туман быстро рассеивается.

У меня на запястье три отметины от ногтей. Глубокие, но крови, к счастью, нет.

— Извините, — говорит он.

— Не переживайте. — Я убираю руку за спину и ощупываю запястье. Влаги все еще нет: крови все еще нет. Если бы наружу просочилась хоть капля, он уже набросился бы на меня.

— Я достаточно хорошо продемонстрировал вам его работу? — умоляюще спрашивает он. — Вы теперь понимаете, как обращаться с биноклем?

— Думаю, я могу попробовать.

— Может быть, еще одна демонстрация могла бы…

— Нет, я справлюсь. — Держа бинокль за спиной, я поворачиваюсь и смотрю в окно. Светит ущербная луна, скрытая облаками, и ее болезненный скудный свет льется на землю. — И что же я должен увидеть?

Он молчит, и я разворачиваюсь к нему. На мгновение его глаза вновь подергиваются пеленой.

— Геперов, — шепчет он.

Я не хочу, чтобы он ходил за мной и надоедал своими просьбами устроить еще одну «демонстрацию», поэтому жду, пока он уйдет. Мне страшно и жутко интересно. Я беру бинокль. Мне никогда раньше не приходилось видеть геперов за исключением членов моей семьи.

Сначала я даже не знаю, что надо искать. Потом сквозь просвет в облаках на землю падает поток лунного света. Я медленно передвигаю бинокль. Кактус, камень, ничего…

Вдалеке, сливаясь с пейзажем, стоит несколько глиняных хижин. Деревня геперов. Думаю, до нее где-то миля. В центре деревни — что-то вроде пруда, искусственного, разумеется, ни один водоем тут долго не продержится. Никакого движения. Глиняные хижины столь же непримечательны, как и пустыня вокруг них.

А потом я кое-что замечаю.

Над хижинами что-то поблескивает, отражая лунный свет, и постепенно до меня доходит: деревня накрыта прозрачным куполом. Он поднимается высоко, где-то на пятьдесят ярдов в самой высокой точке, и окружает всю деревню.

Естественно. Теперь все понятно.

Без купола геперы стали бы легкой добычей. Что удержало бы людей от того, чтобы напасть на них в ночи, когда они спят без всякой защиты? Кто смог бы устоять перед участием в пире, если бы лакомство не было полностью отгорожено от мира? Они бы не прожили и часа, если бы не этот купол.

Я смотрю на глиняные хижины, разыскивая признаки жизни. Но все тихо. Геперы спят. Сегодня я их не увижу.

Из одной хижины выходит гепер.

Даже при помощи бинокля я немногое могу разглядеть. Тонкая фигурка идет к пруду; это самка. Кажется, у нее в руках что-то вроде ведра. Подойдя к пруду, она наклоняется и зачерпывает воду. Я вожусь с настройками, пока мне не удается сделать изображение резче. Я ее узнаю — это та же геперка, которую показывали по телевизору, та, которая вытянула шар с номером.

Я смотрю, как она встает, делает глоток воды из сложенных ладоней. Она долго стоит неподвижно спиной ко мне и глядит куда-то в сторону восточных гор. Потом наклоняется, зачерпывает ладонями воду и делает еще глоток. Ее движения, даже такие простые, изящны и уверенны. Неожиданно она резко поворачивается в мою сторону, и я отшатываюсь. Возможно, она заметила блеск линз бинокля. Но нет, она смотрит мимо меня, на здание Института. Я увеличиваю ее лицо. Вот эти глаза, которые я видел раньше, цветом напоминающие бурый ствол дерева.

Вскоре она поворачивается и исчезает за порогом хижины.

 

Четыре ночи до Охоты

Мне интересно, что это за библиотека, в которой меня поселили, и я собираюсь не спать днем, чтобы это выяснить. Но события ночи меня вымотали, и, едва присев прочитать содержимое конверта, я просыпаюсь через много часов.

Кто-то стучит в дверь. Захваченный врасплох, я подпрыгиваю, сердце бешено бьется.

— Минуточку! — кричу я.

Снаружи что-то бормочут в ответ.

От страха я окончательно просыпаюсь и понимаю: мое лицо. Я не готов. Я ощупываю подбородок: щетина пробивается сквозь кожу. Едва-едва, но достаточно, чтобы ее заметить. А что у меня с глазами? Не покраснели ли они от усталости? И надо ли мне помыться и отбелить клыки?

«Никогда не забывай бриться. Спи достаточно, чтобы глаза никогда не были красными. Никогда не забывай отбеливать зубы. И мойся каждый день: запах — это самое опасное…»

Наставления отца. Я всю жизнь следовал им. Но мои бритвы, и капли для глаз, и отбеливатель для клыков, и мазь для подмышек — все они остались дома, далеко отсюда. Если бы у меня были нужные составляющие, я мог бы приготовить самое необходимое. К примеру, из трех листов алюминиевой фольги, соды и лошадиного шампуня через две недели можно получить вполне пригодный дезодорант. Проблема в том, что у меня нет нужных ингредиентов. И двух недель тоже.

Стук в дверь становится громче и настойчивей. Я делаю единственное, что могу в этой ситуации: хватаю перочинный нож и быстро брею подбородок, надеясь обойтись без порезов. Это было бы смертельной ошибкой. Затем хватаю очки, бегу к двери и тут же спохватываюсь. Я заснул в одежде, и теперь она вся измята — очевидное свидетельство того, что я не воспользовался зажимами. Подбегаю к шкафу и буквально запрыгиваю в новый костюм.

Сопровождающий не слишком рад.

— Я стучал пять минут. Что с вами такое?

— Простите, проспал. Зажимы оказались удобными.

Он поворачивается и трогается с места.

— Пойдемте. Первая лекция вот-вот начнется. Надо спешить. — Он оглядывается. — И снимите очки. Сегодня пасмурно.

Я не обращаю на него внимания.

Директор Института изучения геперов сух и лишен жизни, как и окружающий Институт пейзаж, что говорит о многом. Его лицо напоминает маску, и он предпочитает держаться в тени. От него веет холодом. Покоем. Но это покой смерти. Он, вероятно, может убить крысу своими тщательно подобранными и отточенными до бритвенной остроты словами.

— Геперы передвигаются медленно, геперы любят держаться за руки, геперы любят издавать трели голосами, геперы нуждаются в огромных количествах воды. У них есть колоссальный диапазон движений лицевых мускулов, они спят по ночам, они противоестественно устойчивы к солнечному свету. Это известно всем. — Директор говорит с хорошо отрепетированным жаром. Затем театрально умолкает, свечение его глаз в темном углу гаснет и вспыхивает снова. — Десятилетия упорных исследований позволили нам собрать гораздо больше информации о них. Большая ее часть известна только немногочисленным сотрудникам Института изучения геперов. Поскольку через несколько ночей вам предстоит охотиться на геперов, было принято решение посвятить вас в данные последних изысканий. Все, что знаем мы, узнаете и вы. Но сначала бумаги.

Разумеется, мы все их подписываем. Бумаги раздают служащие в серых костюмах, неожиданно возникшие из темноты позади нас. «Вся информация, полученная вами в течение последующих недель, не подлежит разглашению по окончании Охоты, за исключением случаев, на которые Институт даст официальное разрешение». Я ставлю подпись рядом с этим пунктом. «Вы не можете издать свою историю или выпустить ее в качестве театральной постановки без официального разрешения Института изучения геперов». Подпись. «Подпись подразумевает полное и окончательное согласие». Подпись. «Нарушения караются смертью». Подпись.

Директор тщательно наблюдает, как мы подписываем бумаги, разглядывая каждого охотника по очереди. Его глаза — как две черные дыры, буквально втягивающие в себя все детали. Он никогда ничего не пропускает, никогда не делает неверных предположений. Отдавая бумаги, я чувствую, что его взгляд тисками сжимается на мне. Листы свисают у меня из руки и слегка подрагивают. Директор тут же смотрит на них, на то, как они колеблются в моих пальцах. Мне не обязательно поднимать на него глаза, чтобы это понять: мою руку, в том месте, где к ней прикован его взгляд, словно обжигает холодом. Я крепче сжимаю бумаги.

Затем чувствую, как его взгляд перемещается на следующего охотника, и ледяная хватка на запястье исчезает.

Как только все бумаги собраны, он продолжает:

— Большая часть того, что известно о геперах, — это мифы. Пришло время их опровергнуть. Миф первый: они дикие животные и всегда будут стремиться сбежать. Факт: на самом деле они легко приручаются и довольно сильно боятся всего незнакомого. Откровенно говоря, в течение дня, пока мы спим, Купол открывается, и они ходят свободно, без надзора. Как можете видеть, все равнины лежат перед ними, у них есть возможность сбежать. Если им захочется. Но этого никогда не случалось. Легко понять почему. Любой гепер, покинувший безопасность Купола, станет — с приходом ночи — законной добычей. Его за несколько часов учуют, догонят и съедят. На самом деле такое случалось. Один или два раза. — Дальше он на эту тему не распространяется.

— Миф второй: они пассивны, легко подчиняются и предпочтут лечь и ждать смерти, нежели сопротивляться. Забавно, что этот миф подтверждают предыдущие Охоты, в течение которых геперы не оказывали ни малейшего сопротивления. Описания этих Охот демонстрируют, насколько они беспомощны: сначала медленное и неорганизованное бегство, а потом, когда их окружают охотники, полное подчинение. Они сдавались, когда мы были от них в двух милях. Останавливались. И когда мы бросались на них, никто не сопротивлялся, никто даже руку не поднимал. Они попросту ложились и позволяли нам делать все, что угодно. Однако наши исследования показали, что тем не менее в геперах можно развить агрессию. Они продемонстрировали удивительную ловкость в обращении с оружием, которое мы им предоставили. Разумеется, примитивным: копьями, ножами, кинжалами, топорами. И — разве это не очаровательно — они сделали кожаные воротники, которыми пытаются защитить шею. Наивные милашки. — Он принимается чесать запястье, но останавливается и записывает что-то в блокнот. — Не знаю, откуда они взяли кожу. Иногда они преподносят сюрпризы.

Мы молча ожидаем, пока он закончит писать. Директор захлопывает блокнот и продолжает:

— Третий миф: среди них главенствуют самцы. Этот миф также основан на опыте предыдущих Охот. Вы все слышали, что это самцы пытаются командовать — совершенно безуспешно, как мы знаем; что самцы принимают все решения — как нам известно, неверные. Самки обычно не делают ничего, только следуют за ними. Подчиняются. Мы думали, что это заложено в них на генетическом уровне: мужчины доминируют, женщины подчиняются. Но наши исследования дали поразительные результаты. Сейчас у нас содержится пять геперов, все, кроме одного, самцы. Угадайте, кто из них главный? — В его глазах поблескивают искорки возбуждения. — Да, это одно из самых неожиданных открытий. На самом деле первым эту тенденцию заметил я. Еще когда все они были маленькими детьми, я увидел, что единственная самка всегда была впереди. Прирожденный лидер. Теперь она, вне всякого сомнения, лидер стаи. Они слушаются ее… во всем. Куда бы она ни пошла, они следуют за ней. Что бы она ни приказала, они подчиняются. Во время Охоты, если вам захочется их обезглавить, устраните сначала ее. Без нее они станут легкой добычей.

Он облизывает губы.

— Вы все на самом деле видели ее. По телевизору — это она вытянула последний номер. Разумеется, этого не должно было произойти. Мы никогда бы не стали показывать в эфире самку, особенно такую юную. Мы представляем эффект, который способен оказать один вид молодой самки гепера. Предполагалось, что это будет маленький мальчик. Но… прежде чем мы успели спохватиться, она взяла ситуацию в свои руки и появилась перед камерой. Эта девушка… — Его речь становится неразборчивой из-за слюны. Влага собирается в уголках рта, а глаза подергиваются пеленой. Кажется, он погрузился в мечты. Когда он начинает говорить вновь, его голос буквально сочится желанием: — Уверен, она окажется поразительна на вкус…

Он резко встряхивает головой, отгоняя мечтательное настроение.

— Я отвлекся. Прошу прощения. Сотрудника, позволившего этому произойти, больше нет с нами. — Директор почесывает запястье.

— Существуют и другие мифы, — продолжает он, — и другие открытия, которыми мы поделимся с вами в последующие несколько ночей. Но сейчас постарайтесь осмыслить то, что я вам сказал. Используйте это новое знание, чтобы сделать Охоту более удачной для себя. Во-первых, геперы боятся бежать в неизвестность, во-вторых, в них можно воспитать агрессию. И они не против того, чтобы подчиняться женщине. Этой по крайней мере.

Он отходит дальше в свой темный угол и полностью скрывается во мраке. Несколько минут ничего не происходит. Никто не двигается, никто не произносит ни слова. Мы просто сидим с бесстрастными лицами и затуманенными глазами и ждем кого-то или чего-то, что нарушит это молчание.

И тут я это чувствую. Как укол в шею: кто-то сзади пристально смотрит на меня. «Ни в коем случае не оборачивайся», — слышу я в голове отцовский голос. Столь резкое движение, когда все остальные неподвижны, привлечет внимание. Нежелательное внимание, хотя другим оно и не бывает.

Но шею покалывает все сильнее и сильнее, и я уже не могу дальше это выносить. Я роняю ручку и, медленно наклоняясь за ней, бросаю взгляд назад.

Это Пепельный Июнь, ее глаза отливают мертвенной зеленью в свете ртутных ламп. Она сидит прямо за мной. Я едва не подскакиваю от удивления, но вовремя успеваю спохватиться. Наполовину прикрываю веки — фокус, которому научил меня отец, так глаза не распахнутся слишком широко — и оборачиваюсь.

Она видела, как я вздрогнул? Она видела, что я вздрогнул?

Кто-то стоит за кафедрой. Платьице, которую мы видели вчера.

— Ну и как мы сегодня? Интересно? — Она берет блокнот, заглядывает в него, поднимает глаза. — У нас насыщенное расписание. Сначала экскурсия по зданию — она займет большую часть ночи, а потом, если время и темнота позволят, мы завершим ее походом в деревню геперов, в двух милях от главного здания. Если опоздаем и затянем все до рассвета, придется отложить этот визит до завтра. — Она испытующе смотрит на нас. — Почему-то мне кажется, что вам этого не хочется. Так начнем?

Следующие несколько часов посвящены одуряюще однообразной экскурсии по зданию. В принципе мы просто бродим по длинным темным коридорам. Пустым коридорам. Это-то меня и поражает: насколько здесь тихо и пусто. Все это — коридоры, комнаты, сам затхлый воздух, которым мы дышим, — лишь напоминание о прошедших временах, когда тут кипела жизнь. Наши сопровождающие молча следуют за нами. Второй этаж — жилой, там находятся комнаты сотрудников и охотников, мы проходим его. Третий отведен для исследований и состоит в основном из лабораторий. Здесь пахнет формальдегидом. Наш гид восторженно рассказывает о лабораториях: в этой изучали волосы геперов, в этой — их смех, а в этой — их пение, — но видно, что на самом деле ими уже давно никто не пользуется.

— Вся эта затея просто чушь, ты в курсе?

— Простите? — Я поворачиваюсь к пожилому человеку, идущему рядом со мной. Одному из охотников. Мы в лаборатории, в которой раньше изучали волосы и ногти геперов. Он наклоняется ко мне, его худая длинная фигура напоминает сломанный карандаш. Держит голову набок, изучая образец ногтей гепера в стеклянной чашке. Его лысый череп такой же гладкий и блестящий, как чашка, но ближе ко лбу усыпан возрастными пятнами. Несколько скудных прядей волос слегка прикрывают лысину, словно тонкие белесые облака — луну. Мы с ним одни в дальнем конце лаборатории, все остальные толпятся ближе к двери, где (по всей видимости) выставлены более интересные образцы волос геперов.

— Фальшивка, — шепчет он.

— Эти ногти?

Он качает головой:

— Нет, экскурсия. Весь этот тренировочный период.

Я присматриваюсь к нему. Я впервые вижу его так близко, и оказывается, что он старше, чем я думал. Волосы тоньше, морщины глубже, спина сильнее сгорблена.

— Зачем нам тренироваться? — мрачно произносит он. — Просто пустите нас к геперам. Мы сожрем их за минуту. Нам не нужны тренировки, у нас есть инстинкт, есть голод. Что еще нужно?

— Нужно подождать. Насладиться моментом. В ожидании — половина удовольствия.

Теперь он разглядывает меня. Я чувствую, как его глаза буквально втягивают меня. Затем взгляд становится одобрительным.

Я наблюдал за ним со вчерашней ночи. Он выделяется из всех, и теперь я понял почему. Ему не хочется здесь находиться. Все остальные (за исключением меня, разумеется) в восторге, они в прямом смысле выиграли то, о чем всю жизнь мечтали. Но он идет неохотно, едва волоча ноги, его глаза не горят тем светом, что у остальных, и у него на лбу большими буквами написано: «Я не хочу быть здесь». Короче говоря, он выражает все то, что чувствую я. Мне в голову приходит мысль, но я тут же ее отбрасываю. Он не может оказаться гепером. Настоящий гепер (вроде меня) скрывал бы свои чувства (как делаю я), а не вывешивал бы, как грязное белье, на всеобщее обозрение.

Я изучаю его — его скованную, выдающую проблемы с суставами и возраст походку, — и неожиданно до меня доходит, почему он так мрачен. Он понимает, что у него нет шансов. Он не сможет конкурировать с молодыми охотниками. К тому времени, когда он доберется до геперов, на его долю не останется даже костей. Эта Охота для него — сплошная пытка: подобраться так близко и при этом оставаться так далеко. Ничего удивительного, что он в таком настроении. Он как голодный, пришедший на пир и знающий, что ему не достанется даже крошек.

— Тут происходит намного больше, чем кажется, — говорит он, по-прежнему склонившись над стеклянной тарелкой.

Я не знаю, что сказать, а потому жду продолжения. Но он умолкает и присоединяется к остальным. Я остаюсь в одиночестве.

После лабораторий на третьем этаже мы поднимаемся на четвертый. Его проходим довольно быстро — там нет ничего, кроме пустых аудиторий, в которых стулья подняты на столы. В дальнем конце — лекционный зал. Мы заглядываем в дверь. Затхлый воздух пахнет пылью. Никому не приходит в голову туда зайти, и мы двигаемся дальше.

В конце концов мы попадаем на последний этаж — пятый. Весь он занят центром управления. Это шумное и оживленное место — разительно отличающееся от вымерших нижних этажей. Очевидно, что это центр всего Института. Повсюду мерцают экраны мониторов. Сотрудники с папками в руках снуют между столами и компьютерными терминалами. Все они мужчины, одеты в темно-синие однобортные пиджаки с заостренными лацканами и двумя разрезами сзади, узкие, подогнанные по фигуре. Пуговицы на пиджаках излучают тусклый ртутный свет. Наше появление не остается незамеченным, и некоторые украдкой кидают на нас любопытные взгляды. В конце концов, мы Охотники. Мы те, кому повезет попробовать плоть и кровь геперов.

Вместо бетона стены центра управления представляют собой огромные окна от пола до потолка, дающие практически полный обзор окружающих земель. Отсюда кажется, что мы висим в воздухе над залитой лунным светом равниной.

Наша группа направляется к окнам, выходящим на восток. Купол. Они хотят посмотреть на купол.

Издалека он кажется маленьким, как разрезанный надвое мраморный шарик, слегка поблескивающий в свете звезд.

— Там не на что смотреть, — произносит один из сопровождающих. — По ночам они только спят.

— Они не выходят наружу?

— Ночью — почти никогда.

— Им не нравятся звезды?

— Мы. Им не нравится, что на них смотрим мы. Мы молча стоим у окна.

— Такое чувство, что они знают, что мы здесь, — шепчет один из охотников.

— Уверен, они сейчас пялятся на нас. Из окон этих хижин.

— Они просто спят, — повторяет сопровождающий. Мы все напрягаем глаза, стараясь различить хоть какое-то движение. Но все спокойно.

— Я слышал, что Купол открывается на рассвете. Сопровождающие переглядываются, не зная, можно ли ответить.

— Да, — отвечает один из них. — Он управляется фотоэлементами. Купол поднимается из земли за два часа до заката и опускается через час после рассвета.

— То есть вручную открыть Купол нельзя? — интересуется Пепельный Июнь. — Отсюда? Есть какая-нибудь кнопка или рычаг?

— Нет. Все управляется автоматикой. — Ему хочется сказать что-то еще, но он прикусывает язык.

— У вас есть бинокли?

— Да. Но там не на что смотреть. Все геперы спят. Все настолько увлечены разглядыванием Купола, что Пепельный Июнь отходит от группы незамеченной. Никем, кроме меня.

Я слежу за ней краем глаза, поворачивая голову, когда она совсем пропадает из поля зрения.

Она подбирается к дальнему концу зала, где стену занимают три ряда мониторов, подключенных к камерам безопасности. Под мониторами сидит сотрудник, его голова слегка двигается из стороны в сторону: он следит за изображением. Пепельный Июнь подбирается к мужчине все ближе, пока прядь ее волос не щекочет ему лоб.

Он быстро оборачивается. Она чешет запястье, извиняется, чешет запястье сильнее, чтобы вся ситуация выглядела ничего не значащей случайностью. Он поворачивается на стуле лицом к ней и встает на ноги. Судя по всему, сотрудник совсем юн и неопытен, и ему требуется несколько секунд, чтобы понять, кто перед ним. Молодая девушка. Очень красивая молодая девушка. Этот парень, чей мир состоит из бесконечного наблюдения за мониторами, сбит с толку неожиданным появлением живой плоти. Пепельный Июнь еще почесывает запястье, пытаясь его успокоить. Спустя мгновение он сам принимается чесать запястье — сначала нерешительно, потом быстрее и увереннее. Его глаза фокусируются и загораются.

Она что-то говорит, но я слишком далеко, чтобы расслышать. Он отвечает, становясь, наконец, более энергичным, и показывает ей на мониторы. Она задает еще вопрос, разворачиваясь к мониторам и пододвигаясь ближе к нему. Он это замечает, и когда отвечает, голова его с энтузиазмом подергивается.

Вне всякого сомнения, она неплохо освоила искусство флирта. И она что-то задумала.

Пепельный Июнь поднимает изящную длинную руку и указывает на один из мониторов. Рука плавно возносится, как восклицательный знак в конце заявления: «Я прекрасна». Эта рука всегда имела на меня какое-то странное воздействие, особенно летом, когда Пепельный Июнь носила блузки с коротким рукавом, и я, сидя позади нее, мог наслаждаться зрелищем ее ничем не прикрытых совершенных рук. Они не слишком тонкие и не слишком толстые — идеальной формы, говорящей одновременно о силе и изяществе. Даже легкие веснушки, покрывающие их и становящиеся ярче у того места, где плоть прячется под рукавом, кажутся скорее соблазнительной чертой, чем изъяном.

Я медленно двигаюсь ближе к Пепельному Июню и встаю за небольшой колонной. Выглянув из-за колонны, замечаю, что она придвинулась еще ближе к охраннику. Над ними тускло светят мониторы, показывая изображение с камер безопасности. Как минимум половина из них направлена на Купол.

— Неужели они работают все время?

— Двадцать четыре часа, семь ночей в неделю, — гордо отвечает он.

— И неужели перед ними всегда кто-нибудь сидит?

— Ну, раньше у нас тут круглосуточно сидел служащий, но потом… потом политика изменилась.

— Изменилась?

Он долго молчит.

— Да ладно вам, мне можете сказать, — настаивает Пепельный Июнь.

— Только никому не рассказывайте, — шепотом предупреждает ее служащий.

— Ладно. Это будет наш с вами секрет.

— Некоторых сотрудников настолько захватывало наблюдение за геперами, что они…

— Да?

— Они теряли разум, сходили с ума от желания и бежали к деревне геперов.

— Но над ней же Купол.

— Нет, вы не поняли, они выбегали туда днем.

— Что?

— Срывались и бежали прямо из этого кресла. Вот они сидят и смотрят в монитор — а вот уже несутся по лестнице и выбегают из ворот.

— Несмотря на солнце?

— Они будто забывали об этом. Или это для них больше не имело значения. — На секунду он умолкает. — Поэтому пришлось изменить порядок. Во-первых, пришлось прекратить запись — нелегальными копиями иногда торговали из-под полы на улице. И во-вторых, перед рассветом все отсюда уходят.

— То есть днем за центром никто не следит.

— Не только никто не следит, но и — вот, присмотритесь — на окнах нет ставен. Их сняли. Так что теперь днем сюда светит солнце. Лучшая охранная система. Никто не заходит сюда после рассвета. Никто.

Следует пауза, и я уже думаю, что разговор окончен, когда Пепельный Июнь неожиданно произносит:

— А что это за большая синяя кнопка? Овальная, вон там.

— Мне на самом деле не положено об этом говорить.

— Да бросьте, я никому не скажу.

Молчание.

— Я никому не скажу и о том, что вы мне рассказали. Я же понимаю, что вас могут за это уволить, — настаивает Пепельный Июнь, и в ее голосе появляются угрожающие нотки.

— Это кнопка запирания дверей, — наконец отвечает он.

— То есть?

— Она запирает здание, все входы, все окна. Если ее нажать, никто не сможет покинуть здание, пока кто-нибудь не нажмет кнопку еще один раз.

Его голос тонет в шуме, производимом приближающейся группой. Они наконец отошли от окна и сейчас, переговариваясь, идут через зал к мониторам. Я незаметно сливаюсь с толпой. Думаю, никто не заметил моего отсутствия.

К тому времени, когда они подходят к мониторам, сотрудник успевает вернуться в кресло, и его голова, следуя за взглядом, вновь двигается из стороны в сторону и покачивается вверх и вниз. Кто-то из сопровождающих монотонно рассказывает об устройстве и назначении камер и о том, что отсюда можно наблюдать за каждым уголком Института. Его никто не слушает, все не сводят глаз с мониторов, показывающих Купол. Они все еще пытаются высмотреть геперов.

За исключением меня. Я наблюдаю за Пепельным Июнем.

Она опять ускользнула от группы и бесцельно ходит поблизости. Или делает вид, что бесцельно. Что-то в ней — возможно, то, как она наклоняется, чтобы заглянуть в бумаги на рабочих столах, или присматривается к панели управления, усеянной кнопками и выключателями, — наводит на мысли о собранности и цели. Она старается не привлекать внимания, но в ее случае это почти невозможно. Она охотница, она девушка, она красива. Ее присутствие словно обдает жаром. Вскоре на нее глядят все сотрудники поблизости. Наконец она сама это замечает и сдается. Присоединяется к нам у мониторов и молча смотрит, слегка запрокинув голову. Не шевелится, и по ней невозможно ничего понять.

Я стою сзади и не могу оторвать взгляда от ее волос, водопадом спадающих по плечам: в темноте они тускло блестят. Она что-то задумала, что-то, связанное с центром управления, — я не могу избавиться от этого чувства. Она ищет информацию. Не знаю, в чем дело, но в одном я уверен: она играет в игру, о которой пока не подозревают остальные охотники.

Обедаем мы этой ночью поздно; уже после полуночи нас ведут в большой зал на первом этаже и усаживают за круглый стол. Никто из сопровождающих не остается с нами, они отходят к своему собственному столу где-то у темных стен зала. Без их молчаливого присутствия охотники чувствуют себя естественнее, мы расслабляемся, становимся разговорчивее. За обедом я впервые могу нормально познакомиться с остальными.

Сначала мы говорим в основном о еде. Нам предлагают такие виды мяса, о которых мы раньше только читали, но никогда не пробовали. Пустынный заяц, суриката, гиена, кенгуровая крыса. Свежая дичь из Пустошей. По крайней мере так нам говорят. В качестве главного блюда нам подают кое-что особенное: гепарда. Мясо, которое обычно едят только высокопоставленные чиновники на свадьбах. Гепарда трудно поймать: не из-за скорости — даже самый медленный из нас может его обогнать, — а из-за того, что они очень редки.

Каждое блюдо, разумеется, подают влажным и кровавым. Мы обмениваемся замечаниями по поводу текстуры мяса, и все согласны с тем, что его вкус намного превосходит синтетику, которую мы вынуждены есть обычно. Кровь стекает по нашим подбородкам, собираясь в специальные чаши на столах. Мы выпьем эту густую смесь из крови разных животных в конце обеда.

На столе нет того, в чем я сейчас отчаянно нуждаюсь: воды. Прошла целая ночь с тех пор, как я в последний раз пил дома, и я начинаю чувствовать обезвоживание. Язык — сухой и распухший — напоминает комок ваты, зачем-то оказавшийся у меня во рту. Последний час у меня слегка кружится голова. Моя чаша для крови постепенно наполняется. Я выпью все: кровь достаточно жидкая, и в ней есть вода. Так сказать.

— Слышал, тебя запихнули в библиотеку, — говорит мой сосед, мужчина лет сорока, крепкий, с широкими плечами. Он президент ОЗГОЛ (Общества по защите и гуманному обращению с лошадьми). Его внушительный живот не умещается под столом. Про себя я называю его Мясо.

— Ага, — отвечаю я, — хреново, приходится идти туда под открытым небом. Вы, ребята, наверное целый день тут развлекаетесь, пока я сижу там и скучаю в одиночестве.

— Меня бы комендантский час на рассвете просто бесил бы, — говорит Мясо с набитым ртом. — Вот так взять, бросить все и всех и уйти. И сидеть там весь День в одиночестве посреди пустыни и солнечного света.

— Тебе достались все эти книги, — произносит Пепельный Июнь, сидящая по другую руку от меня. — На что ты жалуешься? Можешь там изучить какие-то охотничьи техники и опередить нас.

Я замечаю, что тощий пожилой человек, с которым мы говорили в библиотеке, незаметно почесывает запястье. Затем заталкивает в рот кусок печени гиены. Его я прозвал Тощим.

— Я слышала, — вступает в разговор еще одна охотница, — что эта библиотека принадлежала какому-то ученому, который строил дикие теории насчет геперов. — Женщина, лет тридцати пяти — опасный возраст, когда физическая крепость сочетается с опытом и умом, — сидит напротив меня. Она говорит, не поднимая глаз от тарелки. У нее черные как смоль волосы, зачесанные назад, чтобы подчеркнуть бледный заостренный подбородок. Чувственные полные губы, алые от крови, как свежая рана. Когда она говорит, рот у нее раскрывается так, будто она не считает необходимым использовать для этого обе половины лица. Ленивый оскал. Я называю ее Алые Губы.

— Откуда вы это слышали? — спрашиваю я.

Алые Губы поднимает взгляд от кровавой тарелки и пристально смотрит на меня.

— О чем, о библиотеке? Я расспрашивала о вас, — отвечает она, по ее голосу ничего невозможно понять. — И о том, почему вас поместили там. Мой сопровождающий много знает. Он довольно болтлив, если задать ему правильный вопрос. Сказал, чтобы мы вас не слишком жалели — вам достался роскошный вид.

— Тот же, что и у вас. Только на отшибе.

— Но ты-то ближе! — восклицает Мясо, и кровь брызжет у него изо рта. Кусок полупережеванной кроличьей плоти вылетает и приземляется рядом с тарелкой женщины. Прежде чем Мясо успевает шевельнуться, она хватает кусочек и сует его в рот. Он бросает на нее злобный взгляд и вновь поворачивается ко мне. — Но ты ближе к Куполу. К геперам.

В этот момент все головы поворачиваются в мою сторону.

Я быстро откусываю большой кусок мяса, медленно пережевываю его, пытаясь выиграть время, и принимаюсь быстро чесать запястье.

— Да, меня от них отделяет всего-то миля освещенной солнцем пустыни. А ночью бронированный стеклянный купол. Все равно что оказаться на другой планете.

— Это место проклято, — говорит Алые Губы. — В смысле, библиотека. Со временем оно сводит с ума. Дело в расстоянии. Быть так завораживающе близко к ним. Так близко, что чуешь их запах. И не иметь ни малейшей возможности до них добраться. Каждый, кто там жил, рано или поздно поддавался. Обычно рано.

— Я слышал, это и произошло с Ученым, — замечает Мясо, — несколько месяцев назад он не смог противостоять желанию. Вышел на закате и пошел прямо к Куполу. И стоял там, прижавшись лицом к стеклу, как ребенок у витрины магазина игрушек. Он попросту забыл о времени и… привет, солнышко! — Он пожимает плечами. — Так по крайней мере думают. Никто не видел, как это произошло. Они нашли его одежду на полпути между библиотекой и Куполом.

— Судя по тому, что я слышала, невелика потеря, — фыркает Алые Губы. — Он был абсолютно бесполезен. Они заглянули в материалы его исследований после того, как он исчез. Все тетради и дневники были заполнены абсолютной чушью.

Приносят десерт — мороженое. Это одно из немногих блюд, которые не заставляют меня делать вид, что мне хочется есть. Я жадно глотаю его, останавливаясь, только когда мой лоб пронзает острая боль. Остальные охотники продолжают набивать рот, включая двоих слева от меня.

Им чуть больше двадцати, они студенты колледжа. Он учится на факультете физкультуры, она еще не выбрала специальность. У обоих, мягко говоря, неплохая физическая подготовка. У него под одеждой ходят ходуном мускулы, хоть он и не выставляет их напоказ. Она, напротив, носит довольно смелые наряды, демонстрирующие всем мышцы ее пресса. Кроме того, они хороши собой: у обоих мраморно-белая сияющая кожа, прямые носы и выдающиеся скулы. И Физкультурник, и Пресс ходят легкой походкой, свидетельствующей о силе и ловкости. Но оба совершенно безмозглы.

Это очевидно: они фавориты Охоты. Один из них станет победителем, а второй получит оставшихся геперов. Неудивительно, что Тощий не слишком рад.

Платьице появляется словно из ниоткуда, и ее пронзительный голос эхом отдается в зале, как звон разбитой тарелки.

— Ну что, вы довольны обедом? — спрашивает она. По всей видимости, сама она довольна: с ее подбородка все еще стекает кровь.

— Пора продолжить нашу экскурсию. На самом деле мы шли так быстро, что успели почти все запланированное на ночь. Нет, нет, правда, вам следует слегка притормозить. На такой безумной скорости вы ничего не запомните.

Тощий кидает на меня взгляд, как будто хочет сказать: «Ну что? Разве я тебе не говорил? Это все только для того, чтобы бессмысленно потянуть время».

— Итак, — продолжает Платьице, — единственное, что осталось в расписании, это визит к Куполу. Тут вам действительно повезло. Нет, конечно, мы вряд ли увидим хоть одного гепера, они спят по ночам, но их запах там очень силен. Всю жизнь бы там стояла, правда.

Вокруг стола раздаются щелчки шейных позвонков.

— Ну так что? Пойдем?

Мы все поднимаемся, дожидаемся своих сопровождающих и отправляемся в путь.

По быстрым шагам, по тому, как на лестнице мы перескакиваем через ступеньки, по силе, с которой распахиваются двери здания, по возбужденному выражению даже на лице Тощего, по легким подергиваниям голов я понимаю, что всех сводит с ума голод.

Как будто по какому-то соглашению, все молчат. Единственный звук — наши шаги, сначала по мраморным полам, а потом — чуть тише — по вымощенной кирпичом дорожке. Даже когда мы проходим мимо библиотеки, никто не произносит ни слова. Только Тощий с интересом заглядывает внутрь, а потом переводит взгляд на меня, как будто интересуясь, почему она досталась именно мне. Когда кирпичная дорожка заканчивается и мы ступаем на каменистую землю Пустошей, кажется, что никто не смеет даже дышать, настолько все лишились дара речи.

— К этому нельзя привыкнуть, — наконец произносит один из сопровождающих. Мы ускоряем шаг.

Я беспокоюсь, что возбуждение заставит всех перейти на бег. На самом деле сейчас им легко будет сорваться с места. Если это произойдет, я выдам себя. Я не умею бегать, по крайней мере не так, как все остальные. Мне с ними не сравниться ни в скорости, ни в выносливости. Я все еще помню, как в первом классе мои одноклассники проносились мимо меня, а я медленно ковылял, как будто в бассейне с ртутью. «Всегда падай, — говорил отец, — всегда делай вид, что споткнулся и растянул лодыжку. Тогда сможешь отсидеться».

— Эй, — говорю я, обращаясь одновременно ко всем и ни к кому конкретно, — мы же никак не сможем попасть внутрь?

— Нет, — отвечает мой сопровождающий.

— Наверное, мы даже не увидим ни одного гепера, верно?

— Нет, в это время они все спят.

— То есть мы увидим только то же, что и сейчас, но ближе?

— Что?

— Ну, только хижины, пруд и веревки для белья. И все. Так?

— Ага.

— Скучно, — осмеливаюсь сказать я.

Вся группа принимает это за чистую монету, и их возбуждение несколько спадает. Они идут медленнее.

Через пятнадцать минут мы приближаемся к Куполу. Его размер захватывает нас врасплох: он возвышается над нами и закрывает больше земли, чем я думал. Алые Губы начинает подергивать головой. Пресс напрягается в предвкушении. Физкультурник, идущий рядом со мной, запрокидывает голову и принюхивается.

— Я чувствую их запах. Я чувствую запах геперов! — кричит Тощий, и его хриплый голос разрывает тишину. Остальные вскидывают головы, их шейные позвонки щелкают, носы жадно втягивают воздух.

Где-то в пятидесяти ярдах они все теряют над собой контроль и срываются на бег. Я бегу за ними, стараясь двигаться как можно быстрее. Их невозможно разглядеть — они превратились в скопление размытых пятен, ноги поднимаются и опускаются, руки летают вперед-назад. В их движениях нет ни изящества, ни порядка, это беспорядочная мешанина прыжков и бросков.

Когда мне удается их догнать, они уже прижались к стеклу и слишком поглощены тем, что скрывает Купол, чтобы заметить мое опоздание. Внутри около десяти глиняных хижин. Они равномерно распределены по деревне, половина возвышается поблизости от пруда. Пруд выглядит очень интересно. Во-первых, из-за самого факта его существования посреди пустыни, а во-вторых, из-за идеально круглой формы. Разумеется, он искусственного происхождения.

Рядом с технологическими чудесами вроде пруда и Купола глиняные хижины кажутся доисторическими жилищами. Неровные, выщербленные стены. В них проделаны маленькие оконца без рам. Фундаментом каждой хижине служат два круга из грубо пригнанных прямоугольных камней.

— Ничего не вижу, — говорит Мясо.

— Да в любом случае все они спят, — отзывается кто-то из сопровождающих.

— Принюхайтесь, я чувствую их запах. Сильнее, чем обычно, — замечает мой сопровождающий.

— Ненамного, — отвечает ему его товарищ на другом конце группы.

— Намного, — настаивает мой сопровождающий, — сегодня намного сильнее пахнет. Наверное, они тут много бегали и потели днем. — Он хмурится и поворачивается в мою сторону. — Очень сильный запах сегодня. Странно.

Я силой стараюсь держать себя в руках. Пахнет от меня. Я знаю, но не могу шевельнуться или сделать что-то, что привлечет ко мне внимание. Поэтому пытаюсь его отвлечь.

Вопросом.

— Пруд глубокий? — интересуюсь я.

— Не знаю. Думаю, утонуть в нем можно. Впрочем, ни один гепер еще не утонул, эти твари плавают как рыбы.

— Не может быть, чтобы он тут сам появился.

— Посмотрите на гения, — произносит Тощий и сплевывает в песок.

— А стекло Купола пористое? — спрашивает Пресс. До этого она не произносила ни слова, так что я даже не сразу понимаю, что этот милый голосок принадлежит ей. — Я чувствую запах геперов. Настолько лучше искусственных имитаций, которые продают в магазинах.

— Кажется, в последние несколько минут он усилился, — вторит ей Физкультурник.

— Должно быть, действительно пористое. Я действительно чувствую их запах! — восклицает Пресс.

— Я так не думаю, но сегодня в воздухе прямо стоит их запах, — задумчиво произносит мой сопровождающий. — Солнце село уже много часов назад. Почти восемь. Не должно было остаться такого запаха. — Он сильнее втягивает воздух. Медленно поворачивается в мою сторону, и его ноздри раздуваются, напоминая расширившиеся от удивления глаза.

Я отхожу от группы.

— Обойду Купол, посмотрю, может, с другой стороны увижу что-нибудь интересное.

К счастью, ко мне никто не присоединяется. На другой стороне, под защитой глиняных хижин, я плюю на ладони и протираю подмышки. Отвратительная процедура, но единственная альтернатива — быть растерзанным на тысячу кусочков.

Когда я возвращаюсь, они уже готовы идти обратно.

— Запах пропал, — говорит Тощий с выражением смертника, — и смотреть не на что, все геперы спят.

Мы с неохотой отправляемся в обратный путь, приволакивая ноги. Все молчат. Я плетусь сзади, с подветренной стороны.

— Звезды сегодня, — произносит кто-то.

Это Пепельный Июнь, она обернулась и смотрит на меня.

— Слишком светло на мой вкус, — отвечаю я.

Она двусмысленно чешет запястье, поднимая взгляд к небу.

— Эти геперы — совсем как животные в зоопарке, — продолжает она, — все время спят.

— Сопровождающие говорят, что они от природы боязливы.

— Глупые животные, — резко бросает она, — им же хуже.

— В каком смысле?

Она, к моему удивлению, замедляет шаг, пока мы не оказываемся с ней рядом.

— Сам подумай, — поясняет она, — чем больше добыча знает об охотнике, тем больше у нее стратегических преимуществ. Если бы они не спали сейчас, то знали бы, сколько нас, сколько мужчин и женщин, наш возраст…

— Это если они знают об Охоте.

— Должны знать. Им же дали оружие.

— Это еще ничего не значит. Кроме того, это «стратегическое преимущество» им все равно ничем не поможет. Что бы они ни делали, Охота закончится спустя максимум два часа.

— Спустя час, если это будет зависеть от меня, — шепчет она. Очевидно, она хочет, чтобы это услышал только я. Я украдкой бросаю на нее взгляд. С тех пор, как мы приехали сюда, она вела себя скромнее, не привлекала всеобщее внимание, не выглядела такой звездой, как в школе, — старалась казаться незаметной. Разумеется, она все равно притягивала взгляды благодаря своей привлекательности, но не демонстрировала ее так неприкрыто.

Из Пустошей дует ветер, бросая пряди волос на ее бледное лицо. В ее глазах, холодных в свете луны и звезд, видно беспокойство. Неожиданно она наклоняется завязать шнурок. Я тоже останавливаюсь. Она возится долго, развязывая и завязывая шнурки и на втором ботинке.

Когда Пепельный Июнь наконец поднимается, группа успевает уйти далеко вперед.

— Знаешь, я так рада, что ты здесь, — тихо произносит она. — Хорошо, когда с тобой… друг.

Тишину какое-то время нарушает только звук пустынного ветра.

— Думаю, нам нужно объединиться, — предлагает она, — мне кажется, мы можем друг другу помочь.

— Я лучше всего работаю в одиночку.

Помолчав, она спрашивает:

— Ты много читал о прошлой Охоте?

— Ну, как все.

Я лгу: я избегал книг и статей, избегал любого упоминания об Охоте.

— Я много читала о ней. Намного больше, чем все остальные. Фанатично, можно сказать. Много лет я была буквально одержима этой мыслью. Я читала книги, подписывалась на журналы, прочесывала библиотеки в поисках каждого клочка информации. Даже слушала радиоинтервью с победителями прошлых Охот, несмотря на то, что они в основном хвастливые идиоты. В любом случае, все то, что ты узнаешь в следующие несколько ночей, я уже знаю. Много лет как.

— Приятно слышать, — отвечаю я, не до конца понимая, к чему она клонит. Но это правда: она состоит во всех посвященных геперам школьных обществах и клубах.

— Слушай, это известный факт. Большая часть охотников уже это знает, но ты, судя по всему, и не догадываешься, так что давай я тебе объясню. Все дело в союзах. Победителем обычно становится тот, кто сумел заключить самый удачный союз. Всегда. Так было на прошлой Охоте. И на всех Охотах до нее. Если ты сумеешь собрать хорошую команду, ты выиграешь. Все просто.

— Тогда почему бы тебе не объединиться с кем-то из других охотников? Все знают, что главное в Охоте — грубая сила и физическая подготовка. А в этой области я не конкурент другим. Посмотри на студентов колледжа, они выглядят очень внушительно. Даже у старика больше шансов, чем у меня: чего ему не достает в силе, он компенсирует хитростью и опытом. А женщина? Кажется, она знает, что делать. У нее есть и ум, и ловкость. Вместе с ней вы можете выиграть.

— Это вопрос доверия. Ты единственный, кому я могу доверять.

— Тогда поверь мне, со мной ты проиграешь.

— Ты не хочешь даже попытаться?

— Разумеется, хочу. Я хочу добраться до этих геперов не меньше, чем все остальные. Но я реалист.

— Послушай, — произносит она, положив руку мне на грудь и не позволяя идти дальше, — ты можешь пойти один, и тогда у тебя действительно не будет ни малейшего шанса. Или мы можем объединиться, и вместе у нас будет шанс. Но если ты собираешься действовать без плана, то окажешься с пустыми руками.

Она права, но не совсем в том смысле, в котором думает. Я лучше, чем кто-либо, знаю, что мне нужен план. Без него я не просто проиграю Охоту, я лишусь жизни. Если я не разработаю какую-то стратегию, на Охоте станет ясно, кто я такой.

У меня есть план, и он довольно прост: выжить. И все. Следующие несколько ночей не привлекать к себе внимания. А потом, перед Охотой, имитировать травму. Сломанную ногу. На самом деле мне придется не просто имитировать — мне придется действительно сломать ногу. Я устрою истерику по поводу того, как мне не везет, что я вот так вылетел из Охоты. Я примусь драться со служащими, когда охотники отправятся в Пустоши, а я останусь лежать в постели, закованный в гипс. Так что все верно, она права, мне нужен план. И он у меня уже есть. Однако в него не входит союз с ней.

— Слушай… я понимаю. Но одному мне всегда лучше.

В ее глазах что-то мелькает, как будто она вот-вот сломается.

— Почему ты так со мной поступаешь?

— Что?

— Почему ты меня отталкиваешь? Все эти годы.

— О чем ты? Мы с тобой даже толком не знакомы.

— Интересно, почему же? — говорит она и ускоряет шаг, чтобы догнать остальных.

Ветер развевает ее волосы.

Несмотря на все доводы рассудка, я сам иду быстрее, чтобы поравняться с ней.

— Погоди. Послушай.

Она поворачивается взглянуть на меня, но не останавливается.

— Ты права. Нам надо поговорить.

— Хорошо, — соглашается она, подумав. — Но не здесь. Слишком много глаз и ушей. Давай остановимся у библиотеки.

Наши сопровождающие не слишком рады такому решению.

— Отклонения от протокола не разрешаются, — произносят они почти в один голос. Мы не обращаем на это внимания и, когда вся группа проходит мимо библиотеки, отрываемся от нее и заходим внутрь. Сопровождающие раздраженно следуют за нами. Они знают, что не могут остановить нас.

Мы проходим через фойе и останавливаемся у стола библиотекаря. Сопровождающие стоят рядом. Мы смотрим друг на друга.

— Ну, — наконец произношу я, обращаясь к Пепельному Июню, — не совсем удобная ситуация, верно?

Она слегка склоняет голову набок, и ее глаза, кажется, блестят сильнее, чем обычно.

— Почему бы тебе не показать мне библиотеку? — спрашивает она и зло смотрит на сопровождающих. — Мне одной.

Затем идет дальше, мимо читательских столов, разглядывая мебель и детали интерьера.

— Так вот что из себя представляет этот сказочный курорт, о котором я столько слышала, — говорит она, остановившись на старом коврике с цветочным узором посреди главной комнаты.

— Интересное превращение, — замечаю я. — Несколько часов назад все называли это место ужасной камерой-одиночкой, а теперь оно превратилось в курорт? Нет, серьезно, я предпочел бы жить в главном здании, — вру я, идя к ней. К счастью, сопровождающие остаются на месте.

— Поверь мне, вряд ли. Постоянные перепалки, жалобы, мелочность, слежка друг за другом — и это только среди сотрудников. Очень неприятно. Я бы сама предпочла оказаться подальше от всего этого. И от вопросов.

— Вопросов?

— О тебе. Люди не могут понять, почему тебя поселили сюда, почему с тобой обращаются как с важной персоной. А поскольку они в курсе, что мы из одной школы, и думают, что я хорошо тебя знаю, то не дают мне покоя вопросами — честно говоря, просто допрашивают — о тебе. Какой ты, что я знаю о твоем прошлом, способный ты или нет и так далее. До тошноты.

— И что ты им отвечаешь?

Пепельный Июнь смотрит на меня, сначала серьезно, потом ее взгляд смягчается. Она подходит к окнам от пола до потолка — самому дальнему от сопровождающих месту библиотеки. Я следую за ней, и мы стоим рядом у окна. Только мы вдвоем, окутанные лунным светом. Ничто не стесняет нашего дыхания. Такое чувство, что воздух здесь свежее.

— Я говорю им, что знаю. — Она смотрит в окно и снова поворачивается ко мне. В лунном свете ее глаза особенно выделяются. Радужки — четко очерченный круг чистого зеленого цвета. — Не так уж много. Что ты в некотором роде загадка, одиночка, держишься обособленно. Что ты дико способный, несмотря на то, что пытаешься это скрыть. Что, несмотря на то, что все девушки шепчутся о тебе, ты никогда ни с кем не встречался. Они спрашивают, были ли мы вместе, и я говорю — нет.

Я заглядываю ей в глаза. Она отвечает на мой взгляд с тихим отчаянием, как будто боится, что я могу отвернуться слишком быстро. Атмосфера между нами совершенно изменилась. Не могу объяснить. Такое впечатление, что воздух превратился одновременно и в обжигающее пламя, и в прохладную ласковую воду.

— Я хотела бы иметь возможность рассказать им больше, — шепчет Пепельный Июнь. — Я хотела бы знать тебя лучше. — Она прижимается плечом к окну, как будто лишившись сил под невидимой ношей.

Эта поза — словно признание поражения — заставляет что-то во мне сломаться, как лед в начале весны. В лунном свете ее кожа кажется алебастром, мерцающим внутренним светом. Мне хочется погладить ее руки, ощутить их фарфоровую гладкость.

Несколько минут мы молча смотрим в окно. Там ничто не двигается. Поток света падает на Купол, и он сверкает, как усыпанный драгоценными камнями.

— Почему мы с тобой только сейчас впервые говорим как следует? — Она поднимает руку и убирает за ухо выбившиеся пряди. — Мне всегда этого хотелось, ты не мог этого не понять. Мы упустили множество таких моментов.

Я смотрю в окно, не в состоянии встретиться с ней взглядом. Но мое сердце сейчас бьется сильнее и с большим чувством, чем когда-либо.

— Той дождливой ночью я ждала тебя, — произносит она едва слышно, — почти час стояла у ворот школы. Я промокла до костей. Ты что, выбрался после уроков через черный ход? Прошло уже несколько лет, я знаю, но… неужели ты забыл?

Я, не отрываясь, гляжу на горы вдалеке, не смея посмотреть ей в глаза. Мне хочется сказать, что я так этого и не забыл, что не проходит недели, чтобы я не подумал: а если бы я принял другое решение? Если бы вышел из класса сразу после звонка, и мы бы встретились у ворот, и я бы проводил ее до дома. Дождь проникал бы под мою одежду, мы бы шлепали по лужам и, сомкнув руки, держали бы над головой зонтик — бесполезный под таким ливнем, но мы были бы не против промокнуть.

Однако вместо того, чтобы сказать это, я слышу в голове голос отца: «Не забывай, кто ты такой». И, впервые в жизни, я понимаю, что он имел в виду. Это был просто другой способ сказать: «Не забывай, кто они такие».

Я молчу, продолжая смотреть на ночное небо, на звезды, каждая из которых одиноко мерцает в темноте. Они так близко друг к другу, их лучи соприкасаются, сливаются, но эта близость иллюзорна, на самом деле между ними непреодолимое расстояние — миллионы световых лет пустоты.

— Не думаю… что понимаю, о чем ты. Прости.

Она не сразу отвечает. Затем неожиданно резко поворачивает голову, и каштановые волосы закрывают лицо.

— Сегодня слишком светло, — сухо произносит она, надевая лунные очки. — Терпеть не могу полнолуния.

— Давай отойдем от окна, — говорю я, и мы возвращаемся на ковер, где нас снова могут слышать сопровождающие.

Мы стоим друг перед другом и не знаем, что делать дальше. Мой сопровождающий шагает нам навстречу.

— Пора возвращаться к группе. Время ужина.

За ужином почти все кажутся вымотанными. Мы слишком устали, чтобы поддерживать какую-то внятную беседу, не то что за обедом. Меня беспокоит мой запах, и время от времени я незаметно обнюхиваю подмышки. Ем быстро, постоянно думая, как они все близко от меня. Тощий сидит рядом со мной, и голова его время от времени подергивается. Он молчит, но пару раз я замечаю, что он принюхивается.

Пепельный Июнь сидит по другую руку от меня. Я замечаю каждое ее движение: то, как ее локоть оказывается рядом с моим, как она берет и кладет приборы, как собирает волосы в хвост, чтобы они не падали в ее чашу для крови. Но в первую очередь я замечаю ее молчание. Мне приходится прилагать усилия, чтобы не смотреть на нее. И чтобы не отодвинуться подальше, скрывая свой запах.

К середине ужина я уже вне себя от беспокойства. И чем больше я нервничаю, тем сильнее становится запах. Мне нужно быстро и не привлекая внимания уйти. Я поднимаюсь на ноги, и все взгляды автоматически обращаются на меня. Отходя от стола, я высматриваю своего сопровождающего в темном углу. Спустя мгновение он оказывается рядом со мной.

— Все в порядке?

— Да. Я хочу вернуться к себе. Беспокоюсь из-за рассвета.

Он смотрит на часы.

— Рассвет не раньше, чем через час.

— Тем не менее я всегда беспокоюсь. Мне не хочется, чтобы солнце застало меня на улице.

Теперь на меня смотрят все за столом.

— Уверяю вас, наши расчеты времени восхода и захода всегда точны.

Я опускаю глаза и понимаю, что мне на самом деле не нужно притворяться уставшим. Я действительно вымотан до предела.

— Если на сегодня больше ничего не запланировано, я хотел бы уснуть пораньше. Выдохся.

Я чувствую, как он смотрит на меня, пытаясь понять.

— Но еда. Ведь будет еще много сочных блюд.

Наконец я понимаю, в чем дело.

— Откровенно говоря, вам не обязательно сопровождать меня обратно. Оставайтесь и ужинайте. Пока не наедитесь. Нет, правда, я знаю, как отсюда выбраться. Два пролета вниз, налево по коридору, направо, снова налево, а потом через двойные двери с эмблемой Института.

— Вы точно не хотите дождаться десерта?

— Точно. Все в порядке, правда.

— Но самое лучшее, самое полное крови мясо еще не принесли.

— Я вымотан. Правда, не беспокойтесь обо мне.

— Вы уверены, что доберетесь сами?

— Уверен.

И прежде чем он успевает возразить, я ухожу. По пути кинув взгляд на стол.

Предполагается, что все они должны есть, набивать рты, не обращая никакого внимания на мой разговор с сопровождающим. Но вместо этого они недоуменно смотрят на меня. Нет, даже не недоуменно. Совершенно ошарашенно. Теперь они вряд ли перестанут мной интересоваться.

«Дурак, дурак, дурак», — бормочу я себе под нос, спускаясь по лестнице. «Идиот, идиот, идиот», — ругаю я себя, идя по коридору. «Недоумок, недоумок, недоумок», — произношу я вслух, открывая дверь здания. Тут у меня в голове раздается голос отца: «Никогда не делай ничего необычного, ничего, что выделит тебя из толпы. Избегай всего, что может привлечь к тебе внимание».

Через несколько минут, у дверей библиотеки, я все еще продолжаю ругать себя. Недоумок, дурак, идиот, придурок.

Внутри я осматриваю каждый дюйм: все полки, проходы, укромные уголки. Бесполезно. В библиотеке нет ни капли жидкости. А в туалете — как и повсюду — висит только коробка с бумажными полотенцами. Теперь я действительно беспокоюсь. Вдали от моих запасов, оставшихся дома, от всех моих шпионских инструментов — бритв, бутылок с водой, средств против запаха, отбеливателя для зубов и пилочек для ногтей, — ситуация катастрофически выходит из-под контроля. От обезвоживания у меня кружится голова. Я не могу сосредоточиться. Ни на чем. Думаю обрывками. Болит голова.

Я поднимаю руку и обнюхиваю подмышку. Естественно. Сейчас даже я чувствую. А если чувствую я, почувствуют и они. Ничего удивительного, что Мясо и Тощий были так задумчивы за ужином.

Не знаю, начали ли меня подозревать. Тощий и Мясо точно что-то учуяли за обедом, но вряд ли связали это со мной. Тем не менее к завтрашнему дню от меня будет вонять.

Я иду к кожаному дивану и плюхаюсь на него. Голова у меня продолжает пульсировать болью и кружиться. Снаружи начинает светать. Ставни скоро закроются.

Я прикрываю рукой лицо. Думать не хочется, но я должен посмотреть правде в глаза. План А только что казался идеальным: оставаться незамеченным до поры и сломать ногу прямо перед Охотой. Но теперь все изменилось. Теперь, когда мое тело буквально кричит: «Съешь меня», — а язык стал сухим и шершавым, как наждачная бумага, я просто не проживу эти четыре ночи до Охоты. Либо умру от жажды, либо меня съедят. Скорее всего второе.

Лежа на диване, я продолжаю ощущать приглушенную головной болью тревогу, но, несмотря на это, уплываю в сон. Вернее сказать, проваливаюсь, как в глубокое ущелье.

Будит меня жажда. Я кашляю, и словно тысяча маленьких стрел пронзает мое пересохшее горло.

Я медленно убираю руку с лица. В библиотеке темно — ставни закрылись. Я все еще могу видеть, хоть и смутно. Как будто здесь горит свеча.

Невозможно. Сон как рукой сняло, я резко разворачиваюсь — и обнаруживаю источник света.

Вот он. Единственный тонкий луч, проникающий сквозь отверстие в ставне позади меня. Он проходит прямо рядом с моим ухом и заканчивается на дальней стене. Это острый луч, похожий на луч лазера, такое чувство, что он обладает тяжестью. Я не заметил его вчера. Хотя, если подумать, я был на другом конце библиотеки и весь день крепко спал.

Я подхожу к ставне и неуверенно ощупываю отверстие, в глубине души опасаясь, что свет прорежет мне руку. Дыра идеально круглая с гладкими краями. Странно. Это не случайность, не следствие износа. Ее проделали специально — просверлили в укрепленной сталью ставне толщиной два дюйма. Но зачем? И кто это сделал?

Ненормальный Ученый. Это понять нетрудно, кроме него, тут никто не жил. Но зачем ему это понадобилось? Такой луч не только не даст спать, он способен нанести непоправимые внутренние травмы, обжечь сетчатку. Ничего не понимаю.

Или, быть может, Ученый не имел к этому никакого отношения. Возможно, сотрудники Института просверлили отверстие позже, после того, как он исчез. Но зачем? И если они собирались поселить меня сюда, то должны были заделать его. Опять не понимаю.

И тут у меня в голове появляется леденящая догадка. Меня будто обдает холодным порывом ветра.

Я встряхиваю головой, чтобы отогнать эту мысль, но теперь она прочно засела у меня в мозгу. И чем больше я об этом думаю, тем более вероятным мне это кажется.

Кто-то просверлил это отверстие. Сегодня.

Чтобы проверить меня.

Выяснить, не гепер ли я.

Да, это имеет смысл. Сегодня мое давно немытое тело источало запах, вызывая подозрения. Но прежде чем что-то предпринять, они хотят получить доказательства. Тайком позволить лучу проникнуть в библиотеку — идеальное решение. Тонкое, но верное. Такой маленький луч не разбудит гепера, а вот любого другого заставит бежать в дальний угол и потребовать новую комнату, едва стемнеет. Идеальная лакмусовая бумажка.

Я хожу взад-вперед вдоль столов, пытаясь справиться с паникой. Мои пальцы рассеянно поглаживают пыльные тома в кожаных переплетах. Я понимаю, что в моей схеме есть изъян. Единственные, кто мог меня в чем-то заподозрить — охотники и сопровождающие, — все время были на виду. Мы всю ночь провели вместе и почти не покидали поля зрения друг друга. Ни у кого не было возможности ускользнуть и просверлить дыру в двухдюймовой усиленной ставне.

Я иду обратно и изучаю отверстие тщательнее. Края выглядят тусклыми и гладкими. Если бы его просверлили сегодня, они блестели бы и были бы острыми. Нагибаюсь в поисках свежей стальной стружки. Ее нет. Это отверстие здесь уже давно.

Это ставит меня перед сложным выбором. Если завтра я изображу гнев, сотрудники Института придут посмотреть и заделают его. Но это вызовет вопросы о моем первом дне здесь — почему я не пожаловался сразу? С другой стороны, если это действительно хитрая ловушка и я промолчу, то выдам себя с головой.

Тут что-то щелкает у меня в голове. Возможно, луч — просто следствие чего-то более важного. Может быть, именно отверстие, а не луч, является ключом к этой загадке.

Я внимательно рассматриваю его, обращая внимание на каждую царапинку рядом, на высоту, на которой оно расположено, на его маленькие размеры.

Разумеется. Оно идеально подходит.

Чтобы смотреть.

Но когда я в него заглядываю, свет снаружи ослепляет меня, и я не вижу ничего интересного. Только унылые однообразные Пустоши, простирающиеся до горизонта, белые под ярким солнцем. Купола отсюда не видно. Только пыль, грязь, песок и свет. Вот и все. Смотреть не на что.

Весь следующий час я хожу из стороны в сторону, изучаю луч, выглядываю в отверстие — все бесполезно. Я не могу понять. Меня убивает чувство, что я близок к разгадке, что я буквально в шаге от нее. В конце концов я сажусь, ноги у меня просто отваливаются. Прикрываю глаза, чтобы подумать, а когда открываю спустя несколько часов, луч уже давно исчез, ставни распахнулись, и кто-то стучит в дверь. Солнце зашло.

 

Три ночи до Охоты

— Считается, что геперы отстают от нас в развитии где-то на пять — десять тысяч лет, — доносится с кафедры ледяной и лишенный всяких эмоций голос Директора. — Разумеется, они демонстрируют примитивные модели поведения, от которых наши предки отказались много веков назад. Подумайте, к примеру, об их исключительных способностях к плаванию. Эта черта роднит геперов с их сравнительно недавними земноводными предками, обитавшими в море, из которого вышла вся жизнь. Их родственная рыбам способность двигаться в воде свидетельствует о том, какой относительно короткий путь они прошли с тех пор по лестнице эволюции. Или возьмем их животную способность противостоять солнечным лучам — это генетическое наследство допещерных времен, той древности, когда сухопутным животным недоставало разума искать убежища в пещерах. Они развили способность противостоять солнцу, однако, к сожалению, она вызвала замедленное развитие мозга. Печально, не правда ли?

Его слова доплывают до меня, как водоросли в мутной воде. Я сижу на заднем ряду лекционного зала, настолько далеко от остальных, насколько возможно. Я успел быстро переодеться, пока мой сопровождающий колотил в дверь, но запах продолжает меня беспокоить. Кажется, никто ничего не почувствовал — все сидят спокойно, никто не ерзает. Мне удалось пережить завтрак, первые лекции, экскурсию и обед без эксцессов. К счастью, большое окно слева от возвышения открыто, и в него дует ветер, развеивая все запахи. По крайней мере я на это надеюсь.

— Их лица — меняющиеся в соответствии с неприкрытыми и несдерживаемыми эмоциями — напоминают нам о времени до изобретения языка, когда выражения лица служили чем-то вроде языка жестов. Перейдем к следующему слайду.

Фотография покрытых волосами ног самца гепера. Все наклоняются вперед. Слюна начинает медленно стекать по клыкам, напоминая спускающихся на столы пауков.

— Вы можете видеть атавизм, относящийся к тому времени, когда огонь был еще не известен. Для геперов, лишенных возможности разводить огонь, волосяной покров был единственным механизмом, позволяющим защититься от зимних холодов. Ряд ученых предполагает, что волосы на теле являются древним образованием, свидетельствующим о временах еще до каменного века, когда первобытные геперы обрели возможность изготавливать примитивное охотничье оружие и использовать для одежды шкуры животных. Я написал на эту тему книгу — первую, в которой высказывалось теперь получившее массовую поддержку мнение. Следующий слайд.

На следующем слайде изображен гепер, поедающий плод с красной кожурой и желтой массой внутри. Я вижу, как сидящие впереди с отвращением отшатываются.

— Да, разумеется. Необъяснимая черта, даже если не говорить о ее омерзительности. Она свидетельствует об отсутствии у них охотничьих навыков, об их неспособности убить что-то более массивное, чем насекомое. Таким образом, они вынуждены охотиться на то, что не может убежать: плоды земли, овощи и фрукты. Эта черта стала со временем настолько выраженной, что теперь их тела нуждаются в овощах и фруктах. Лишите их этой пищи, и их тела перестанут нормально функционировать. На теле появятся красноватые пятна, болячки высыплют на губах, а затем на деснах, приведя в итоге к потере зубов. Они лишатся подвижности, впадут в подавленное состояние.

Фотография группы геперов внутри Купола. Они сидят вокруг костра, закрыв глаза, склонив головы набок и раскрыв рты.

— Наибольшее недоумение вызывала у ученых способность геперов издавать трели и их постоянство в этом занятии. Исследования, проведенные Институтом, показали, что геперы способны повторять эти трели — которые они называют «пением» — с поразительной точностью. На самом деле «песня» может быть повторена спустя несколько минут, дней, месяцев, даже лет после того, как была «спета» впервые, причем с практически идентичными звуковыми характеристиками. Существует множество теорий, но почти все они являются неудовлетворительными. За исключением одной, которую представил я на прошлой ежегодной конференции, посвященной изучению геперов. Вкратце, геперы развили у себя способность к «пению» под влиянием ошибочной веры в то, что оно помогает росту фруктов и овощей. Поэтому обычно их пение можно услышать, когда они обрабатывают землю или собирают плоды с деревьев. Некоторые ученые утверждают, что геперы могут верить также и в то, что «пение» помогает поддерживать огонь и лучше очищать тело. Об этом свидетельствует их склонность издавать трели, когда они собираются вокруг костра или купаются в пруду.

Я сижу, пытаясь скрыть веселье. Во всем, что Директор рассказывает о геперах, есть доля правды, и говорит он с полной уверенностью, но я подозреваю, что это просто домыслы. Наверное, когда изучаешь геперов, легко не заметить грань и от честного научного исследования скатиться к беспочвенному теоретизированию. В конце концов, если бы роли поменялись и вымерла другая сторона, теории о них были бы полны таких же преувеличений и искажений: вместо того чтобы спать в зажимах для сна, они спали бы в гробах; дети ночи, они стали бы невидимыми и не отражались бы в зеркале; бледные и истощенные, они считались бы слабыми и кроткими существами, способными жить среди геперов, каким-то образом удерживаясь от того, чтобы разрывать встречных в клочья и пить их кровь; они все были бы невероятно хороши собой и обладали бы идеальными волосами. Вероятно, нашлось бы место и полному вымыслу, например, способности с невероятной скоростью плавать под водой и нелепым россказням о романах между ними и геперами.

Через два ряда от меня голова Физкультурника неожиданно резко дергается назад. Ниточка слюны слетает с его клыков и приземляется на лицо. Он встряхивает головой и бормочет:

— Извиняюсь.

Директор пристально смотрит на него и продолжает:

— Есть еще одно противоестественное свойство — довольно уродливая тенденция выделять крошечные капли соленой воды, когда им жарко или они испытывают стресс. В этих условиях они, кроме того, выделяют огромное количество пахучих веществ, особенно из района подмышек — где, в частности, у взрослых самцов растут густые волосы. Для них является довольно обычным…

Голова Физкультурника опять дергается назад.

— Извините, извините, — говорит он, — не хотел вас перебивать. Но неужели никто не чувствует? Геперами пахнет.

Он оборачивается, и на секунду — одну из самых жутких в моей жизни — его глаза останавливаются на мне.

— Ты не чувствуешь?

— Есть слегка, — отвечаю я.

Директор смотрит на меня, и меня охватывает леденящее чувство.

Следи за дыханием, опусти веки, старайся, чтобы глаза не бегали.

— Пахнет очень сильно, этот запах буквально лезет мне в нос, проникает в мозги, не дает сосредоточиться. — Физкультурник указывает на открытое окно. — Никто не против, если я его закрою? Я действительно не в состоянии сосредоточиться…

Пресс, сидящая через два стула от него, тоже неожиданно дергает головой.

— Да теперь я тоже чувствую. Геперы. Очень сильный запах. Должно быть, он идет снаружи, через окно. Что там у них? Брачный сезон?

Директор сам направляется к открытому окну. Его лицо неподвижно, по нему ничего нельзя сказать, но, вне всякого сомнения, он глубоко задумался.

— Я тоже что-то чувствую. Ветер приносит? — произносит он с вопросительной интонацией. — Давайте я закрою окно, посмотрим, поможет ли это. Геперы, должно быть, просто исходят этим запахом в течение дня. Интересно, что они задумали.

Лекция продолжается, но почти никто не слушает. Все заинтересованно обнюхивают воздух. Вместо того чтобы перекрыть ему доступ, закрытое окно только усилило запах. Это я, этот запах исходит от меня. Как скоро остальные это поймут? С каждой минутой они все сильнее ерзают и все резче дергают головами. Я не слишком помогаю себе: мне приходится поддерживать игру, и мои собственные подергивания и ерзанье только усиливают выделение запаха.

Пепельный Июнь неожиданно произносит:

— Может быть, они пробирались сюда днем? В это здание? Тогда понятно, почему тут повсюду их запах.

Мы все переводим взгляд на возвышение и ждем, что же скажет Директор. Но он ушел. Исчез необъяснимым образом. На его месте стоит Платьице, которая, как обычно, возникла из ниоткуда.

— Невозможно, — отвечает она, и ее голос звучит еще более пронзительно, чем обычно, — не может быть, чтобы гепер проник сюда, в логово хищников. Это верная смерть.

— Но запах, — настаивает Пепельный Июнь, к ее словам примешивается клокотание слюны. — Он ведь такой сильный.

Неожиданно ее голова резко дергается назад. Она медленно оборачивается к нам и смотрит на всех нас:

— Что, если сюда пробрался гепер? Что, если гепер все еще прячется в здании?

Стоит ей это произнести, как мы все вылетаем из дверей, наши сопровождающие бегут прямо за нами, сначала пытаясь убедить нас вернуться в лекционный зал, но потом, когда мы огибаем углы и прыгаем вниз по лестницам («Запах становится сильнее!» — кричит рядом со мной Алые Губы), присоединяются к безумию, втягиваются в него. Щелкают зубы, за нами остаются лужи слюны, руки указывают путь, ногти скрежещут по стенам.

Мне трудно оторваться от остальных. Таков мой план: оторваться, тайком прокрасться в библиотеку и надеяться, что никто не заметит моего отсутствия. Но каждый раз, когда я поворачиваю за угол, чтобы сбежать, они оказываются рядом. Дело в моем запахе. И со всей этой беготней становится только хуже. Я надеялся, что они пробегут мимо меня и дадут мне шанс спуститься по лестнице и оказаться снаружи прежде, чем кто-либо заметит. Но они постоянно рядом. Мне страшно находиться в такой близости от их зубов и когтей. Скоро они догадаются.

Они оставляют меня благодаря случайности. Я теряю сознание — вряд ли больше, чем на секунду или две. Вот я бегу — а вот растянулся на полу, и вся группа пронеслась мимо и свернула за угол. Обезвоживание. Оно высушило мое горло, лишило сил мои мышцы и сделало мой мозг бесполезной тяжелой массой. Я перешел грань, когда еще мог держаться.

Придя в себя — это было скорее помрачение сознания, чем его потеря, — я понимаю, что нужно двигаться. Они вернутся, осознав, что потеряли след, вернутся и обнаружат меня лежащим без сил на полу, с капельками пота на лбу, источающим аппетитный запах. «Двигайся, — говорю я себе, — двигайся». Но мне трудно даже подняться. Я чувствую себя сухим, как пыль на заброшенном чердаке, и при этом тяжелым, как пропитанный водой мешок с песком.

В коридоре тихо, но тут я слышу шум шагов. Они поняли. Они возвращаются.

Страх придает мне сил. Я перекатываюсь, вскакиваю на ноги. Двери. Надо сделать так, чтобы между мной и ними было как можно больше дверей. Это замедлит их, ослабит мой запах. Пусть ненамного, но сейчас важна каждая мелочь.

Я распахиваю двери и через несколько секунд слышу, как они открываются позади меня со звуком, похожим на выстрел. Я уже даже не бегу по лестнице — я прыгаю, перескакивая по пролету зараз. Боль пронзает ноги, отдаваясь в спине.

Они приближаются. Не важно, насколько быстро я пытаюсь бежать, насколько опасные прыжки по лестницам совершаю — звуки ж шагов становятся все ближе. К шагам присоединяются скребущие по стенам ногти, шорох одежды. Теперь это только дело времени.

Разве что…

— Сюда! — кричу я. — Запах ведет сюда. Тут он действительно сильный! Думаю, я взял след.

— Как он сумел нас обогнать? — кричит кто-то сверху.

Я проношусь сквозь двери, бегу до середины коридора, бросаюсь в другую дверь и, перепрыгивая через три ступеньки зараз, поднимаюсь по лестнице.

— Подожди нас! — кричит кто-то прямо подо мной.

— Нет! Я его почти догнал!

— Как этот парень сумел нас обогнать? — Они совсем близко, это вопрос нескольких секунд.

Еще двери и безумный забег по коридору. Я быстро оглядываюсь: вся стая гонится за мной, как безумный смерч. Тощий прыгает с пола на стену, а потом на потолок, Физкультурник несется вдоль соединения потолка со стеной, все остальные бегут по полу, на их лицах никакого выражения, только блестят оскаленные клыки. Осталось три секунды.

Я бросаюсь в двойные двери прямо передо мной. Они распахиваются со странно знакомым ощущением. Тут же я понимаю почему: я вернулся в лекционный зал, проделав полный круг. Зал пуст, все присоединились к погоне.

«Интересно, где я хочу умереть? — думаю я. — У задней стены? В пафосной позе на столе? За кафедрой?»

И тут я вижу окно.

Подскакиваю к нему. Распахиваю настежь.

Не проходит и доли секунды, как они оказываются внутри, словно черная волна вкатывается в зал из коридора. Они двигаются синхронно, по стенам, полу, потолку, никто не толкается, чтобы занять место поудобнее, не пытается оттеснить других. Они быстро и сосредоточенно заполняют лекционный зал, их глаза бешено вращаются, ноздри раздуваются, втягивая воздух.

— Он выпрыгнул! Выпрыгнул! — кричу я, стоя перед окном и показывая наружу. Прежде чем я умолкаю, четверо из них уже стоят на подоконнике и смотрят, их головы в опасной близости от меня. К счастью, в этот момент сильный порыв ветра врывается внутрь.

— Я чувствую его повсюду! Будто он прячется где-то здесь! Где он?!

— Он сбежал…

— Мы можем погнаться за ним прямо сейчас, он не мог уйти далеко…

— Может быть, — отвечаю я. — Если поторопимся, сможем его поймать.

Они напрягаются, готовясь выпрыгнуть в окно, когда шепот заставляет их застыть на месте.

— Вас так легко обмануть, — произносит тихий зловещий голос.

Это Директор.

Он не смотрит на нас, заинтересованно разглядывая ногти, наслаждаясь их мягким блеском в лунном свете. Его голос звучит так, будто ему все равно, слушает ли хоть кто-нибудь.

— Думаете, вы такие умные, — мурлычет он. — Думаете, что так быстро учитесь, что знаете больше, чем наши эксперты. Пара дней в моем Институте — и неожиданно вы приходите к выводу, что вы умнее специалистов, посвятивших свои жизни работе здесь. Неужели вы действительно думаете, что Институт, которым управляю я, может быть настолько беспечен, что позволит геперу разгуливать на свободе, незамеченным пробираться в охраняемые помещения?

Он снова изучает свои ногти. Выжидает немного и продолжает еще тише:

— И неужели вы действительно думаете, что гепер может быть настолько глуп, чтобы после заката оказаться вне защиты Купола? — Директор кладет правую руку на стол. — Они, возможно, животные, но они отнюдь не глупы. В отличие от некоторых из вас.

Он убийственно спокоен:

— Мы имеем дело с невероятным высокомерием и невежеством. Забавно, как часто они встречаются вместе. Помните, кто вы такие. Вы здесь благодаря случаю — не достоинствам, не способностям, не каким-то заслугам. Благодаря слепому случаю. И теперь вы разгуливаете по моему Институту и думаете, что вы тут главные. Здесь нет никакого гепера. Да, присутствует запах, который принесло ветром. Он более силен, чем обычно, да. Но здесь нет никакого гепера. Его нет в здании, что бы вы себе ни думали. Вы все оказались жертвами массовой истерии.

Мясо, несмотря на слова Директора, неожиданно вздрагивает. От желания. Он не может сдерживаться, не может отрицать, что чувствует запах гепера. На стул капает слюна Физкультурника, который висит на потолке. Они все еще чуют меня. И ничего не могут с этим поделать.

— Ах, — продолжает Директор, наблюдая за ними, — какова все же сила массовой истерии. Если сказать вам, что на коре дерева виднеется чье-то лицо, вы не сможете с легкостью избавиться от этой иллюзии, верно? Что бы мы вам ни говорили, вы все равно будете видеть гепера. Убеждение бывает весьма… прилипчивым. Не просто отменить звонок, который уже прозвенел. Посмотрите на себя. Вы даже меня почти заставили в это поверить.

Что-то липкое и немного жгучее приземляется мне на волосы. Я поднимаю глаза: с потолка свисает Пресс. Она смотрит на Директора и пытается сдерживаться. Но слюна продолжает стекать вниз серебристой сверкающей ниточкой, похожей на паутину.

— Вашу подверженность массовой истерии можно понять. Вы все, если можно так выразиться, девственники в отношении геперов. Никому из вас раньше не приходилось видеть, обонять, даже слышать гепера. По крайней мере живого. Поэтому при первом же намеке вы срываетесь с места, как лемминги со скалы, и теперь не сможете избавиться от этого ощущения. Мы наблюдали подобное в Институте. Раз за разом, стоило нам нанять новых сотрудников. Они приходили к нам, едва выбравшись из пеленок. Некоторые начинали видеть геперов в каждой тени и лишались возможности нормально работать. В конце концов не могли выполнять даже простейшие задания.

Он поворачивает голову, разглядывая каждого из нас по очереди.

— Однако мы нашли выход. — С этими словами он скрывается в темноте, и на его место выходит Платьице. Она сияет.

— Это программа тренировок, которую разработала я. Новые сотрудники не могли ни на чем сосредоточиться, поэтому мы были вынуждены отыскать способ, если можно так выразиться, выработать у них иммунитет. Сначала мы рассматривали вариант с едким порошком, способным притупить обоняние, однако быстро отказались от этой мысли. Мой план был более милосердным. — Она кивком указывает на дальнюю стену.

Зал прорезает луч ртутной лампы, и на экране над ее головой загорается изображение. Мы видим большой зал, похожий на что-то вроде крытой арены. По его периметру из земли, как стволы деревьев, торчат деревянные шесты. К каждому из них прикреплены толстые, прочные кожаные ремни. Даже на видео все это выглядит зловеще, изображение будто сочится ужасом. «Ничего хорошего тут не происходит», — думаю я про себя. Все внутри у меня застывает, будто покрытое ледяной коркой.

Место выглядит странно знакомым. Я роюсь в памяти, пытаясь…

И вспоминаю. Розыгрыш лотереи. Старый изможденный гепер, вынимающий шары из мешка. Это снималось прямо тут.

Платьице, чувствуя, что мы заворожены картиной, делает театральную паузу. Дергает себя за мочку уха.

— Это перестроенное рабочее помещение мы сейчас ласково называем «Знакомством». Название передает суть. Здесь вы познакомитесь со своим первым живым гепером. Во плоти. Он окажется прямо перед вами.

Алые Губы испускает громкий рык. Мясо начинает тихо урчать. Слюна ручейками струится с потолка.

— Успокойтесь. Никто не собирается вам его скармливать. Не сегодня, во всяком случае. Ни один клык, ни один палец даже не притронется к геперу. Кожаные ремни, которыми мы вас пристегнем, это обеспечат. — Она берет длинную линейку и указывает на круглую дверь в полу арены, похожую на люк. — Гепер появится из этой двери. Он выйдет после того, как вас всех крепко привяжут к шестам, и в течение пяти минут у вас будет возможность видеть, слышать и обонять живого гепера. Единственные чувства, которые вы не сможете использовать — пока, по крайней мере, — это, разумеется, вкус и осязание. Но он окажется достаточно близко от вас. И вы сможете почувствовать его запах — настоящий запах, а не плод вашего распаленного воображения. «Знакомство» оказалось невероятно эффективным в отношении наших новых сотрудников. После этой демонстрации они утратили свою «девственность». Их способность работать, не отвлекаясь на слабый запах, намного улучшилась. Мы думаем, что эта программа — именно то, что вам нужно.

— Так в этом здании все-таки есть гепер! — громко и хрипло восклицает Тощий. — Вот почему тут такой сильный запах!

— Всего один. И вы не могли его почуять. Он всегда находится в отведенном ему месте. Дверь, которую вы видите, укреплена сталью и запирается изнутри. Там он в полной безопасности. Он находится там последние три года. И у глупого животного достаточно еды, чтобы продержаться месяц.

— Но как вы заставите его выйти для «Знакомства»? Откуда мы знаем, что он выйдет?

Платьице чешет запястье.

— Скажем так, мы предлагаем ему лакомые кусочки, от которых он не в состоянии отказаться. Фрукты, овощи, шоколад. Кроме того, он знает, что никакой опасности нет. Он проделывал это уже много раз, он знает, что все будут крепко привязаны к шестам. Пока он остается в безопасной зоне и не подходит слишком близко, с ним ничего не случится. Никто не сможет до него дотянуться, и он будет собирать еду, сколько душе угодно.

— Это тот, который…

— А теперь, — прерывает Платьице, — вы действительно предпочитаете разговоры, или мы уже можем спуститься вниз и начать «Знакомство»?

Судя по скорости, с которой мы покидаем зал, это был риторический вопрос.

Мы напоминаем школьников, которых учителя повели в парк развлечений. Путь, вернее, спуск до арены занимает пять минут. Оказывается, пять этажей над землей — это всего лишь вершина ледяного, темного айсберга. Под землей нас ожидает целая флотилия коридоров. Чем глубже мы спускаемся, тем холоднее и темнее становится вокруг. Нет никаких признаков того, что кто-либо вообще посещает эти заброшенные этажи. Мы спускаемся вглубь земли, и у меня начинается клаустрофобия.

Когда мы добираемся до нижнего этажа, я чувствую, что совсем измучен. Словно мои колени попали под паровой молот, а голова после спуска по винтовой лестнице немилосердно кружится. Никто, кроме меня, не устал. Наоборот, по мере того как ожидание приближается к кульминации, у них все больше и больше сил.

— Шестов хватит на всех? — спрашивает Пепельный Июнь.

Все толкаются, пытаясь занять место получше перед закрытой двойной дверью.

— Не беспокойтесь, — отвечает Платьице. — Там десять шестов. Вас всего семеро. Все шесты находятся на равном расстоянии от центра, ни у кого из вас не будет преимущества перед другими. Приманку положат перед каждым, так что у всех будет шанс рассмотреть гепера как следует.

Несмотря на ее слова, они продолжают толкаться. Я незаметно отхожу в сторону.

— Чего мы ждем?

— Терпение. Наверху надо подписать кое-какие бумаги. Они дадут нам знать, когда можно будет идти.

— Как?

Платьице качает головой.

— Увидите.

— Это действительно так круто, как она говорит? — спрашивает у своего сопровождающего Физкультурник.

— Даже лучше.

— Я чувствую запах! — восклицает Мясо. — Сильнее, чем раньше!

— Глупости, — воркует в ответ Платьице, — гепер все еще в своем помещении. — Но говорит она неуверенно, ее ноздри увлажняются и втягивают воздух.

— Это тот же запах! Мы весь вечер чуяли этого гепера.

Я делаю пару шагов назад, стараясь отойти от них подальше.

— Он все сильнее с каждой секундой. — Они дрожат и истекают слюной.

Я тоже участвую в этой игре. Но лучше бы дверям поскорее открыться, потому что мы стоим в маленьком невентилируемом закутке, и мой запах становится все сильнее.

Голова Тощего резко дергается ко мне. Он уже не просто шипит, он брызжет слюной. Сдуру я встречаюсь с ним взглядом. Он смотрит на меня, как будто начинает понимать. Он моргает, моргает, моргает, будто…

В этот момент двойная дверь распахивается, выбрасывая клубы дыма и пара.

Когда мы заходим, раздаются возбужденные крики. Огромный зал с высоким потолком (закругленным, как у крытого стадиона) и пыльной землей вместо пола застает меня врасплох. Дверь в помещение, где живет гепер — размерами и формой напоминающая люк, — находится прямо посередине арены. Вокруг на равном расстоянии друг от друга стоят десять деревянных шестов. Мы быстро разбегаемся, как дети, выбирающие себе лошадок на карусели. Как и сказала Платьице, мест более чем достаточно, но это не помогает предотвратить бестолковую борьбу. Дело в приманке. Охотники борются за место у той приманки, которая кажется им наиболее привлекательной для гепера. Пресс и Пепельный Июнь как кошки дерутся у шеста, перед которым лежит связка бананов.

— Я пришла первой, — скалится Пепельный Июнь.

— Ну а я уже привязана, — шипит в ответ Пресс, защелкивая пряжку на щиколотках. — Вот, смотри, я не смогу уйти, даже если захочу. А я не хочу.

Напротив меня Физкультурник и Алые Губы препираются из-за шеста с кукурузными початками. Я перевожу взгляд на Тощего, который смотрит на меня горящими глазами, словно обезумевшая летучая мышь. Я не могу понять выражение его лица, но чувствую, что он сбит с толку. Он все еще пытается вычислить меня, установить, действительно ли почуял запах гепера.

Я перестаю обращать на него внимание, занимаясь своими ремнями. К ним прикреплены четыре металлических браслета, защелкивающихся на запястьях и щиколотках. Сами ремни сделаны из толстой кожи. Даже пристегнувшись, мы все равно будем иметь достаточно пространства для маневра — примерно на длину моего тела. Но пока гепер остается внутри безопасного круга, отмеченного приманкой, мы не сможем до него дотянуться.

Входит один из сопровождающих и со стоическим выражением лица раздает нам очки.

— Сейчас включат свет, — бормочет он, — чтобы гепер мог видеть.

Он проверяет наши ремни, особенно много внимания уделяя Тощему, который пристегнулся слишком свободно. Тот протестует, поднимая руку, при этом движении его рубашка вылезает из брюк, и он поспешно заправляет ее обратно.

Но я успеваю это заметить — у него за поясом тускло поблескивает что-то длинное и изогнутое, похожее на лезвие кинжала.

Мне становится не по себе. Когда сопровождающий проверяет мои ремни, хочу сказать ему, но он слишком быстро отходит. Останавливается в самом центре арены и произносит:

— Дамы и господа, добро пожаловать на «Знакомство».

Прежде чем уйти, он трижды топает тяжелым ботинком по двери в полу — раздается низкий звук. Освещение становится ярче. Мы надеваем очки.

И ждем.

Раздается металлическое жужжание, за которым следует несколько механических гудков. Дверь приоткрывается. И тут же со стуком захлопывается, поднимая облачко пыли. Спустя мгновение она приоткрывается чуть шире, достаточно, чтобы увидеть очертания головы и две блестящих точки — глаза.

Все охотники срываются с места к геперу. Почти одновременно тела повисают на ремнях, взлетают в воздух и падают на землю.

Дверь вновь захлопывается.

В мгновение ока все вскакивают на ноги и пытаются сорваться с ремней. Я тоже рвусь изо всех сил, до пены на губах, моя голова дергается так резко, что очки слетают.

Я моргаю от неожиданно яркого света, раскрасившего арену сочными цветами. Я вижу охотников так ясно, что они кажутся более живыми. Они сейчас животные, озверевшие от голода и желания. Физкультурник и Алые Губы царапают собственные шеи, длинные белые следы остаются в местах, где их ногти впиваются в кожу. Их рты распахиваются и тут же захлопываются, как стальной капкан. Резкий скрежет зубов наполняет затхлый воздух.

Дверь открывается снова, ее придерживает вытянутая рука. За рукой следует голова, вертящаяся по сторонам, как перископ. По всей видимости, убедившись, что он в безопасности, гепер выбирается наружу. Дверь он оставляет открытой.

Секунду стоит тишина. Прекращается бульканье слюны, смолкают щелчки шейных позвонков и костяшек пальцев. Мы рассматриваем гепера с почти невинным любопытством, будто никто из нас не желал бы высосать из него кровь, выпотрошить его и сожрать в мгновение ока. Это тот же самый гепер, которого показывали по телевизору, — хрупкий и истощенный. Он моргает, изучая груды приманки.

Пепельный Июнь испускает жуткий хищный вопль. Тут же остальные следуют ее примеру, и спустя несколько секунд мы все завываем и мяукаем.

Гепер идет к первой груде еды, будто какофония его совершенно не беспокоит. Приближается к двум буханкам хлеба, лежащим перед Алыми Губами. Поднимает одну буханку, запихивает в рот и откусывает большой кусок. С деловым видом берет вторую и кидает ее в открытый люк, не удостаивая шипящую Алые Губы даже взглядом. Ему уже приходилось это делать. Он переходит к следующей порции — бутылкам с водой. Отвинчивает крышку, переворачивает бутылку и жадно глотает воду. Не теряя времени, собирает оставшиеся бутылки, несет их к люку и бросает внутрь. Затем переходит к следующей приманке — конфетам. Все это время, несмотря на рык и вопли, он не поднимает глаз, спокойно занимаясь своим делом.

Он проходит мимо стопки тетрадей перед Тощим, направляясь к конфетам. В этот момент я замечаю тусклый отблеск в районе пояса Тощего. Кинжал — он его вытаскивает. Белые вены на его костлявых руках выступают, как тошнотворно извивающиеся черви, когда он сжимает рукоятку кинжала и принимается резать кожаный ремень. Он знает, что надо торопиться: гепер вряд ли хочет расположиться на обед в нашей компании. Он собирается побросать в свою дверь всю еду, напитки и тетради и исчезнуть. Вряд ли он задержится тут дольше, чем на минуту. Арена наполняется злобой, чувством, что нас одурачили. Пепельный Июнь издает очередной леденящий кровь вопль. Она буквально повисает на ремнях, отчаяние усиливает ее голод.

Тощий трудится над своими ремнями. Он натягивает ремень, привязанный к левому запястье, а его правая рука ходит взад-вперед, вгрызаясь в кожу.

Разумеется, ремень падает, разрезанный надвое. Тощий недоуменно смотрит на висящую половину. Затем понимает — я вижу, как он выпрямляется, — что мечты становятся явью. Снова склоняется к ремням, его рука превращается в расплывчатое пятно.

Гепер об этом не подозревает. Он стоит у кучи конфет, берет одну, разворачивает фантик, принимается ее облизывать, не догадываясь о том, что происходит у него за спиной.

Тощий перерезал оба ремня на ногах. Он берет кинжал в другую руку и принимается пилить последний ремень на правом запястье.

Гепер застывает, поднимает голову, как будто принюхивается.

Нагибается и поднимает еще одну конфету.

Последний ремень поддается не так легко. Возможно, от возбуждения Тощий не может сосредоточиться, или, может быть, дело в том, что он вынужден резать левой рукой. В любом случае на этот раз он продвигается медленнее, и это приводит его в отчаяние. Он издает крик, от которого мои уши пронзает боль.

Гепер вздрагивает и оглядывается. Он видит Тощего, с запястья и щиколоток которого свисают перерезанные ремни, и тут же понимает, что происходит. В мгновение ока он разворачивается, бросает конфету и со всех ног бежит к двери. До нее всего пять шагов.

В этот самый момент Тощий перерезает последний ремень. Он в двадцати шагах от двери. Гепер несется к ней, ему остается всего три шага.

Прежде чем он успевает сделать следующий, Тощий сбивает его с ног.

Они катятся по грязи, прыжок Тощего отбросил их на десять ярдов. Тут же отпускают друг друга, гепер вскакивает на ноги и кидается к люку.

Тощий перехватывает его и швыряет обратно на землю. Гепер скребет ее ногами и руками, как взбесившийся краб. Тощий прыгает на него сверху. Они почти одного веса, но, разумеется, силы не равны. Куда там. Ногти Тощего тошнотворно врезаются в спину гепера, кровь быстро растекается по его рубашке.

Вид крови гепера так близко от них, ее запах, стоящий в воздухе, повергает остальных охотников в окончательное безумие. Вопли оглушают меня, мне кажется, что у меня вот-вот лопнут барабанные перепонки. «Не зажимай уши! Не зажимай уши!» Я делаю единственное, что мне остается: поднимаю голову, смотрю в потолок и кричу сам. От боли и ужаса, наполнивших эту арену. Мой крик сливается с воплями остальных. Несколько мгновений я слышу только его, он заглушает животные завывания вокруг, похожие на голоса гиен и шакалов. Это все, чего я хочу. Хотя бы несколько мгновений не слышать их воплей.

Тут, впервые за все время, гепер издает звук. Крик, совершенно не похожий на вопли голода и желания. Это крик ужаса и примирения со своей участью. Мне страшно. В нем выражен весь страх, долгие годы таившийся во мне.

Я слышу, как трескается и ломается кость. Тощий сломал геперу ногу. Он играет с ним, как кошка с раненой мышью, наслаждается моментом. И дразнит остальных охотников добычей, которой не уйти от него, но которая не достижима для нас. Гепер пытается ползти на двух руках и одной ноге. Вторая волочится по грязи. Его глаза затуманены невообразимой болью.

— Брось мне нож! — кричит Пресс. Она смотрит на Алые Губы, подобравшую нож Тощего.

Алые Губы двигается так быстро, что ее движения трудно различить. До этого момента никто не замечал, что она лихорадочно перепиливает ремни.

— Кинь мне нож!

— Нож! Слышишь меня — кидай мне нож! — кричит кто-то еще.

Тощий вскидывает голову, замечая, что происходит. Он не может продолжать наслаждаться моментом. Алые Губы вот-вот перережет то, что ее удерживает, и бросится к геперу. С злобным воплем он подскакивает к нему и запускает клыки в его шею сзади.

Алые губы перерезала четвертый ремень. Прежде чем он успевает упасть, она уже разворачивается и одним прыжком, как гепард, подлетает к геперу. Она промахивается, сбивая с ног Тощего, и оба катятся прочь от неожиданно освободившейся жертвы.

Тот встает на четвереньки и, оставляя за собой кровавый след, пытается найти дверь. Его глаза наполнены ужасом и болью. Он не знает, куда идти, кровь заливает ему глаза. Сбитый с толку, он направляется прямо ко мне.

Алые Губы и Тощий уже встали на ноги и прыгают на гепера. Они приземляются одновременно, сбивая его с ног. Прямо на меня.

Его голова врезается мне в плечо за долю секунды до того, как тело всем весом падает на меня. Почему-то он обнимает меня, обхватывает за пояс. Я придерживаю его. Алые Губы и Тощий прямо за ним, их когти впиваются в его плоть, клыки оскалены и вот-вот вонзятся.

Он поднимает голову и на чудовищную долю секунды заглядывает мне в глаза. Я так и не смог понять, почему его глаза неожиданно расширились — был ли тому причиной океан боли, в который он погружался, или то, что он увидел во мне. Другого гепера.

Когда все заканчивается, нас отвязывают. Сотрудник Института серьезно приказывает нам на остаток ночи разойтись по комнатам. К этому моменту от гепера не осталось ничего — только клочки одежды. Его кровь вылизали с пола, даже пыль, которую она пропитала, собрали, запихнули в рот и высосали из нее остатки.

Мой сопровождающий ждет меня у дверей.

— Переоденьтесь, — говорит он, раздувая ноздри, — от вас пахнет гепером.

Мне страстно хочется оказаться под открытым небом, на бескрайних Пустошах. По бесконечной лестнице, безнадежно отстав от остальных, я поднимаюсь на первый этаж. Остальные идут к себе. Я выхожу наружу, под усеянное звездами ночное небо. Восточный ветер развевает мою одежду и ерошит волосы. Я плетусь к библиотеке, радуясь, что наконец-то остался один. Ветер кидает мне в лицо песок, но я едва это замечаю.

На полдороге я падаю на землю.

Я настолько обессилен, что не могу встать на ноги. Я опускаю голову на кирпичную дорожку. Это обезвоживание. Мой ватный мозг лежит в черепе, как засохшая слива. Туман окутывает мое сознание.

Через несколько минут — или часов? — я прихожу в себя. Мне лучше, в тело вернулись силы. Небо стало светлее, звезд меньше, и сверкают они не так ярко. Я оборачиваюсь в сторону Института. Меня никто не заметил.

Я знаю, что это бесполезно, но все равно еще раз прочесываю библиотеку в поисках чего-нибудь, что можно пить. Спустя полчаса я падаю в кресло, мое тело сухое, как веточка осенью, — в нем не осталось ни капли воды. Сердце испуганно бьется, как будто понимает то, что я пытаюсь отрицать. Положение отчаянное. Я не продержусь еще одну ночь. Они придут за мной на закате, когда я не появлюсь, и найдут меня распростертым на полу. Спустя несколько мгновений все будет кончено.

Раздается звон металла, за которым следует тихий шорох. Ставни. Они закрываются, погружая комнату во тьму, как и мои глаза. В темноте воздух кажется холоднее. Я чувствую свой запах — тошнотворную вонь гепера. Я поднимаю руки, обнюхиваю подмышки. Воняет. Завтра, после того как сядет солнце и взойдет луна, мне конец.

Конец еще одному геперу.

Видения смерти гепера наполняют мой сон, приобретая лихорадочный оттенок: крики звучат громче, цвета делаются ярче. В моем кошмаре он запрыгивает мне на руки, его кровь стекает по моему лицу. От жажды мой пересохший язык рефлекторно тянется слизнуть кровь. Я всасываю ее, позволяя ей пропитать язык, будто сухую губку, опущенную в горный ручей, затем проглатываю, чувствуя, как она течет по моему высохшему горлу, как ее энергия пронзает мое обессиленное тело. Я согреваюсь, но тут слышу, как гепер кричит еще раз, громче — и понимаю, что крик исходит не от него, а от других охотников, все еще привязанных к шестам. Они указывают на меня и кричат, а я опускаюсь на колени, держа на руках мертвеца — он бледен, и кожа его покрыта синими пятнами.

Я вздрагиваю и просыпаюсь. Изнанка моих высохших век царапает глаза.

День еще в разгаре. Луч света снова здесь, пересекает библиотеку, как пылающая веревка, натянутая от одного конца до другого. Сейчас он даже ярче и толще, чем мне казалось.

Я слишком устал, чтобы делать что-либо, и могу только смотреть. Мои мысли скачут в каком-то лихорадочном смутном сумраке. Это все, что я сейчас могу делать — просто бездумно смотреть на луч света. Чем и занимаюсь сколько-то минут (часов). С течением времени он скользит по комнате, чертя диагональ на дальней стене.

Тут происходит нечто необычное. На своем пути луч встречает что-то, что заставляет его отскочить под углом. Он отражается на другой стене. Сначала мне кажется, что это мой разум решил сыграть со мной шутку. Я моргаю. Луч все еще там, сейчас он даже заметнее. Два луча: первый, идущий от окна, и второй, короче, отраженный к правой стене.

Этого достаточно, чтобы заставить меня подняться с кресла. Я иду к дальней стене, чувство такое, будто в суставы мне насыпали иголок. Там, где луч падает на стену, висит маленькое круглое зеркальце, не больше моей ладони. Оно прикреплено слегка под углом, так, чтобы отражать луч к правой стене.

Я иду к правой стене, и тут это происходит снова. Второй, отраженный луч тоже отражается: теперь комнату пронзают три солнечных луча. Правда, третий оказывается довольно тусклым и светит недолго. Секунд на десять он становится ярче, а потом постепенно гаснет. Я поспешно иду к месту, на которое он указывает, к тусклой подсвеченной точке на переплете книги. Снимаю ее с полки. Она в кожаном переплете, гладком и слегка вытертом. Я подношу ее к первому лучу света, второй в это время тоже начинает тускнеть. При свете рассматриваю книгу, открываю титульный лист.

На нем название: «Охота на геперов».

Много лет назад количество геперов — которые в прошедшие эпохи, в соответствии с ничем не подкрепленными теориями, преобладали в наших землях — упало до опасной отметки. В соответствии с Декретом двора за номером 56 все они были собраны и поселены на фермах недавно построенного Института изучения геперов. Чтобы примирить с этим разочарованное население, законопослушные граждане выбирались путем жребия для участия в ежегодной Охоте. Она имела громкий успех.

Первые признаки проблем проявились в уменьшающемся количестве геперов, предназначенных для ежегодной Охоты. Обычно их было от двадцати до двадцати пяти, но вскоре это число упало до пятнадцати. Потом стали выпускать всего десять, потом семь. Наконец, в ночь, которую едва ли кто-то забудет, Дворец официально заявил, что в Институте больше нет содержащихся в неволе геперов.

Тем не менее шепотом передавались слухи о тайных охотничьих экспедициях, о тайных собраниях высокопоставленных чиновников в Институте изучения геперов, о многочисленных экипажах, прибывающих туда на закате, о странных криках, доносящихся из Пустошей. Слухи не умолкали, и даже начались разговоры о том, что коррупция дошла «до самого верха».

Но через несколько лет прекратились и эти слухи.

В одиннадцатый день шестого месяца четвертого года правления восемнадцатого Правителя было объявлено, что геперы вымерли.

Обложка сделана из угольно-черной кожи ягненка, испещренной крошечными бороздками. Она гладкая и вытертая, обвязана витой бечевкой. Страницы с поблескивающим обрезом похрустывают под пальцами и легко отделяются друг от друга, когда я их перелистываю. Тысячи страниц написанных от руки заметок, почерк разборчивый и уверенный. Но тут нет ничего нового. И, несмотря на название, почти ничего об Охоте на геперов. Ничего, кроме короткой истории, записанной на первых двух страницах. Затем автор отошел от темы. Все остальное представляет собой переписанный и немного переработанный материал из тысяч разных библиотечных учебников. Генеалогические древа, древние стихи, всем известные басни. Даже схемы, чтобы перерисовать которые, вероятно, ушли дни.

Ученый. Естественно, он это написал. Но зачем он провел столько времени — тысячи часов, — заполняя страницы ненужными записями? Я вспоминаю, что о нем рассказывали, о его нестабильном душевном состоянии и загадочном исчезновении.

Да еще этот луч, постепенно тускнеющий с приближением заката. Зачем ему понадобилось создавать его — и еще два, — чтобы они указывали на эту книгу? Записки должны были найти, это очевидно. Но кто и зачем?

Я уже закрываю их, когда замечаю в середине чистую страницу. Как странно. Сотни страниц до и после нее исписаны сверху донизу, тем не менее обе стороны этой оставлены нетронутыми. На ней нет ни следа чернил. Ее белизна как будто кричит о чем-то. Последнее предложение на предыдущей странице даже не закончено — оно обрывается посередине и продолжается на странице, следующей за пустой. Я стучу пальцами по корешку книги, размышляя, что это значит. Как и отраженные лучи, пустая страница скорее всего предназначена именно для того, чтобы привлечь внимание. Но изучая ее, я не могу понять, в чем же тут дело.

Я бессильно оседаю в кресле. Здесь душно. Провожу рукой по шее, чувствуя под подбородком полоску пота и грязи. Мне не нужно даже поднимать руку, чтобы ощутить запах, который я источаю, как собака в жаркий день.

Мой сопровождающий первым это выяснит. Когда он придет за мной после заката и почувствует мой запах, сочащийся из-под двери. Он обежит здание, заглянет в окно — ставни к этому времени будут уже открыты — и обнаружит меня в этом кресле. Я буду сидеть здесь, уставший и печальный, моя грудная клетка будет подниматься и опускаться, делая глубокие вдохи, глаза будут широко раскрыты, потому что, несмотря на то, что я принял решение, мне все равно будет очень страшно. Он увидит, что эмоции волнами распространяются от меня. И тут он поймет. Он не будет звать остальных — не захочет ни с кем делиться. Он прыгнет прямо в окно — хрупкое перед лицом его жажды, как тонкий лед перед факелом, — и прежде чем осколки успеют упасть на пол, вцепится в меня. И разорвет меня клыками и когтями всего за несколько…

И тут мне кое-что приходит в голову.

Белизна пустыни ослепляет, будто мне в глаза плеснули кислотой. Я прикрываю глаза, позволяя свету поступать постепенно, до тех пор, пока не могу смотреть, не моргая, а потом и не щурясь.

До заката еще несколько часов, солнце только начало клониться к западу. Оно не собирается садиться спокойно, заливая небосклон кроваво-красным, окрашивая Пустоши оранжевым и лиловым. Без защитного Купола глиняные хижины кажутся заметными и чуждыми, как крысиный помет. Скоро фотоэлементы почувствуют приближение ночи, и из земли поднимутся стеклянные стены, которые замкнутся в виде купола совершенной формы и защитят геперов от внешнего мира. Мне нужно спешить.

Перед хижинами что-то поблескивает, как сотни бриллиантов в вечернем свете. Пруд. Он был прямо перед носом, пока жажда мучила меня, а мое тело источало запах. Как я мог быть настолько слепым? Там больше воды для питья и мытья, чем мне в принципе могло бы понадобиться. Единственная опасность — сами геперы, которые могут без особой радости отнестись к моему вторжению. Разумеется, они будут сбиты с толку появлением незнакомца, который почему-то способен противостоять солнечным лучам. Но я знаю, как с ними обращаться. Оскалить клыки, подергать головой из стороны в сторону, пощелкать костями. Я умелый актер. Они разбегутся на все четыре стороны.

У меня неожиданно открылось второе дыхание, и я бегу к деревне. Постепенно глиняные хижины начинают обретать форму, я уже различаю детали. Потом я вижу самих геперов — группку фигур вокруг пруда. Они двигаются, останавливаются, снова двигаются. Это зрелище одновременно действует мне на нервы и возбуждает интерес. Их пятеро. Они меня пока не заметили. Да и с чего бы им смотреть в эту сторону: днем к ним никогда никто не приближался.

Когда я оказываюсь где-то в ста ярдах от них, они меня видят. Один, сидевший на корточках возле пруда, вскакивает на ноги, и его рука взлетает, как пружинное лезвие, указывая на меня. Все остальные тут же оборачиваются. Их реакция мгновенна: они поворачиваются и стремглав несутся к хижинам. Я вижу, как захлопываются ставни и запираются двери. Спустя несколько секунд все покинули пруд, оставив за собой след из перевернутых горшков и ведер. На это я и надеялся.

Ничто не двигается. Ни одной открытой ставни или неплотно запертой двери. Я срываюсь на бег, мои высохшие кости ходят ходуном, щелкая с каждым мучительным шагом. Я не свожу глаз с пруда и уже пью взглядом эту воду. Я приближаюсь, осталось всего пятьдесят ярдов.

Дверь одной из хижин открывается.

Самка — та самка — выходит наружу. На ее лице написан гнев, смешанный со страхом. В правой руке она сжимает копье. На бедрах у нее висит кусок толстой темной кожи, похожий на широкий пояс. К нему привязан ряд опасных на вид кинжалов, странно изогнутых у рукояти.

Я поднимаю руки раскрытыми ладонями к ней. Не знаю, насколько она понимает речь, так что решаю использовать простые слова.

— Все хорошо! Все хорошо! — кричу я, но из моего горла вырываются лишь хриплые нечленораздельные звуки. Я пытаюсь еще раз, однако во рту у меня недостаточно слюны.

Садящееся солнце заливает деревню цветом, как яркая краска, стекающая на пыльные кожаные ботинки. Моя тень противоестественно стелется передо мной, ее кривые пальцы тянутся к девушке-геперу. Я для нее просто силуэт. Нет, не просто — я враг, хищник, охотник: вот почему остальные геперы разбежались. Но при этом и еще кое-что: загадка. Непонятное противоречие: я не растекаюсь на солнце. Поэтому самка не убежала, а стоит передо мной и пытается понять.

Но недолго. С первобытным воплем она кидается мне навстречу, наклонившись и вытянув назад руку. Затем резким движением выбрасывает руку вперед.

Я не сразу понимаю, что происходит. Но когда понимаю, уже поздно. Я слышу свист копья, рассекающего воздух, даже вижу, как древко слегка вибрирует в полете. Оно летит прямо в меня. В конце концов мне везет: я не успеваю отклониться — нет времени, — и копье пролетает прямо над моим левым плечом. Я слышу и чувствую, как оно прорезает воздух.

Тут самка наклоняется к поясу с кинжалами. Меньше чем за секунду отвязывает кинжал и кидает его быстрым движением руки. Он вылетает у нее из ладони, сверкая на солнце. Но она промахивается. Чуть ли не на милю. Кинжал, не причинив никакого вреда, летит в сторону.

«Тени, — думаю я про себя, — эти геперы не больше, чем…»

И в этот момент сверкающий на солнце кинжал поворачивает ко мне, подобно бумерангу, и движется пугающе быстро, посверкивая в лучах заката, как будто зло подмигивая. И прежде чем я успеваю это понять, он уже здесь. Я прыгаю вправо и падаю на землю, кинжал пролетает в дюйме от моей головы, с оглушающим свистом, от которого у меня звенит в ушах. Я неловко приземляюсь, удар выбивает весь воздух из моих легких. Земля оказывается твердой, несмотря на слой песка.

Эта геперка знает, что делает. Она не пытается меня напугать. Она действительно хочет ранить меня, если не убить.

Я вскакиваю, поднимаю руки, протягивая ей открытые ладони. Она снова тянется к поясу, на котором осталось еще три кинжала. Они напоминают охотничьих собак, рвущихся с поводка. В мгновение ока она отвязывает кинжал и уже отводит руку назад. Чтобы метнуть его в меня. Больше она не промахнется.

— Стой! Пожалуйста! — кричу я. На этот раз слова получаются. Она застывает с занесенной для броска рукой.

Я не теряю времени и снова иду к ней, по дороге стаскивая рубашку. Надо показать мою кожу, солнце на моей коже, доказать, что я не представляю опасности. Я отбрасываю рубашку в сторону. Я достаточно близко, чтобы заметить, как ее взгляд следует за рубашкой, а потом вновь возвращается ко мне.

Она щурится. Я останавливаюсь. Мне никогда раньше не приходилось видеть, как кто-то щурится. Это так… выразительно. Прикрывающее глаз веко, морщинки в уголках глаз, похожие на дельту реки, сдвинутые брови, даже рот застыл в каком-то недоуменном оскале. Странное выражение, красивое выражение. Она опять отводит руку назад, кинжал сверкает на солнце.

— Подожди! — хрипло каркаю я. Она останавливается, ее пальцы белеют, сильнее сжимая кинжал. Я расстегиваю брюки и стягиваю их. Ботинки, носки, все. На мне остаются только трусы.

В таком виде я медленно иду к ней.

— Вода, — говорю я, показывая на пруд. — Вода. — Делаю вид, что пью.

Она рассматривает меня, не уверенная, можно ли мне доверять. Эмоции откровенно написаны у нее на лице.

Не сводя с нее глаз, я обхожу ее по широкой дуге и иду к пруду. Он больше похож на плавательный бассейн — идеально круглый и огороженный металлическим бортиком. Прежде чем успеваю понять, что делаю, я уже стою на коленях и опускаю сложенные ладони в воду. Когда вода льется мне в горло, такое чувство, будто небесная прохлада тушит адское пламя. Я снова опускаю руки, готовясь залить себе в рот еще порцию, и тут решаю, что мне некого стесняться. Опускаю голову в воду, жадно глотая благословенную прохладную влагу, вода доходит мне до ушей.

Затем поднимаю голову, чтобы вдохнуть. Геперка не двинулась с места, но на ее лице написано еще большее недоумение. Однако она перестала быть опасной. Пока по крайней мере. Я опять опускаю голову в пруд, и мои сухие, жесткие волосы впитывают ее, как солома. Кожу на шее сначала пронзает судорога, но тут же раскрываются все поры, и я наслаждаюсь прикосновением воды.

Когда я снова отрываюсь от воды, чтобы вдохнуть, она успела подойти к пруду. Сидит на корточках, положив ладони на колени, как обезьяна. Она все еще сжимает кинжал, привязанный к бедру, но теперь с меньшей решимостью.

Действие воды оказывается почти мгновенным. Мой мозг начинает работать. Из моей головы словно достают всю вату, и она становится более похожей на хорошо смазанную машину. Я начинаю сознавать происходящее. Закат, к примеру, как быстро он уступает место ночи. Очень скоро — вот-вот — Купол поднимется из земли.

Я снимаю белье и прыгаю в пруд.

Неожиданный укол холода заставляет воздух покинуть мои легкие. Но у меня нет времени прохлаждаться. Я погружаюсь в воду целиком, вздрагивая от ледяной жидкости, окружающей меня. Вода даже в приглушенном свете гаснущего заката кажется необыкновенно прозрачной.

Стоять тут можно. Дно идет под небольшим уклоном, оно гладкое и металлическое на ощупь. Я не теряю времени и тщательно отскребаю себя от грязи — все укромные местечки на теле. Не жалею, скребу докрасна, пальцами, как железным скребком, царапаю скальп, пытаясь вымыть голову.

И тут я это чувствую. Вибрация, отдающаяся в дне пруда, слабая поначалу, но быстро усиливающаяся.

Геперка поднимается на ноги, она смотрит на границу деревни, а потом вновь на меня. Я понимаю. Купол начинает подниматься. Мне нужно торопиться.

Я выбегаю из пруда, разбрызгивая воду, выпрыгиваю на берег и бегу со всех ног.

Вибрация превратилась в гул, от которого дрожит земля. Раздается громкий щелчок, и гул сменяется оглушительным ревом. Стеклянная стена поднимается из земли, окружая меня.

Она поднимается быстрее, чем я думал. Намного быстрее. Вот она достает мне до икр, а через секунду — до колен. Я бегу к стене, одним прыжком преодолеваю последние несколько ярдов. Мои руки оказываются на кромке стекла, находят, за что ухватиться. Я пытаюсь найти опору для ног, но гладкая стена продолжает расти и становится скользкой от стекающей с меня воды. Я почти падаю. А если я сейчас упаду, то больше не смогу взобраться и окажусь в ловушке.

Я закрываю глаза, испускаю безмолвный крик и тянусь к дальнему краю кромки толстого стекла. Моя рука нащупывает его. Теперь проще. Я подтягиваюсь, перекатываюсь через верх и приземляюсь на другой стороне Купола. Снаружи.

Это не очень удачное падение. Я приземляюсь на бок, и на секунду у меня темнеет в глазах. Стена уже вдвое выше моего роста и продолжает подниматься.

Геперка стоит у пруда. Она поднимает мои трусы и пристально рассматривает. Ее нос морщится — то есть ее кожа собирается, образуя складки — с некоторым отвращением. Это отвращение, но к нему примешивается что-то еще. Смех? Нет, слишком сильно. Намек на улыбку, едва заметный, виднеется на ее губах. Как будто у этой улыбки недостаточно сил, чтобы как следует себя проявить.

Она надевает трусы на один из своих метательных кинжалов. Быстрый взгляд в мою сторону, взмах рукой. Кинжал плывет по воздуху, трусы развеваются, как флаг, над закрывающимся Куполом. И подстреленной дичью приземляются в нескольких ярдах от меня.

Купол неожиданно бесшумно смыкается.

Я снимаю трусы с кинжала. От них воняет. На самом деле теперь, вымывшись, я понимаю, что они прямо-таки смердят. И тут я делаю что-то, чего раньше никогда не делал, — морщу нос. Только попробовать, как это. Гримаса кажется вымученной и чуждой, как будто что-то извне стягивает мою кожу.

Геперка подходит к стеклянной стене. Я не могу толком ее разглядеть, темнеющее небо бросает блики на стекло, но подхожу ближе, пока мы не оказываемся в нескольких ярдах друг от друга, разделенные только Куполом. Она стоит совсем близко к нему, ее дыхание оставляет следы на стекле. Маленький кружок тумана исчезает так же быстро, как появляется.

Ее лицо не выражает страха — только гнев и любопытство. И что-то еще. Я заглядываю ей в глаза и вместо пластикового блеска, к которому привык, вижу кое-что другое. В них пляшут искорки, как снежинки в стеклянном шаре.

Я разворачиваюсь и ухожу. По дороге поднимаю одежду и быстро надеваю ее. Наконец бросаю последний взгляд на Купол. Геперка не двинулась с места, она стоит и смотрит мне вслед.

 

Две ночи до Охоты

— Случившееся прошлой ночью на «Знакомстве», — говорит Директор, — можно назвать довольно кровавым происшествием.

Мы вновь сидим в лекционном зале после короткого и невеселого завтрака. Тощий и Алые Губы беспокойно ерзали за отдельным столом, все остальные держались от них подальше. Судя по виду, за день им не удалось сомкнуть глаз. Странная тишина висела надо всем: над столом, стульями, тарелками с окровавленной едой; она напоминала облачко испарений над сосудом с кислотой. Обеденный зал казался более пустым, чем обычно — наших сопровождающих не было. Мы все отчасти ждали, что во время завтрака Тощего и Алые Губы уведут. Но никто не пришел. Кажется, Алые Губы и Тощий несколько успокоились. По крайней мере, когда мы после завтрака шли в лекционный зал, они держались не так нервно.

Мне тоже легче, но по другой причине: я больше не пахну. Во всяком случае, не настолько, чтобы привлечь внимание. Быстрое мытье в пруду, видимо, помогло. По крайней мере никому больше не мешает мой запах. Или, может быть, после вчерашнего все стали менее чувствительны к нему. Как бы то ни было, я от этого только выигрываю.

Директор говорит, неподвижно стоя за кафедрой. Внутри у него кипит гнев, но он хорошо прячет его за своими отточенными как скальпель словами. Он не поднимает брови, не дергает головой. Он говорит со скучающими интонациями человека, читающего эпитафию незнакомцу, как будто не обвиняет никого в имевшем место серьезнейшем нарушении правил. Его голос звучит плавно: он словно слегка поигрывает острым как бритва клинком.

— Полагаю, вы неплохо провели время. Но последствия… Ваши действия имели определенные последствия. — Он даже не смотрит в сторону Алых Губ и Тощего, которые особенно прямо застыли в своих креслах. — В нашем обществе правила предельно ясны. Поймать и убить гепера — тяжкое преступление, караемое высшей мерой наказания. Убей — и ты умрешь. Тем не менее вчерашнее убийство не было — в техническом смысле — противозаконным. Оно являлось частью подготовки к объявленной Дворцом Охоте на геперов. Как таковое оно подпадает под законы, относящиеся к Охоте.

Алые Губы и Тощий слегка расслабляются.

— Но последствия все-таки имели место. Гепер, каким бы старым и истощенным он ни был, убит. Его больше нет. Годы научных исследований остались без результатов. Его смерть не должна остаться безнаказанной. Преступление против гепера — это преступление против Дворца. Таким образом, оно не должно остаться без последствий. Наказание должно быть приведено в исполнение.

Алые Губы и Тощий вновь застывают.

— Разумеется, — продолжает Директор, окидывая взглядом зал и останавливаясь на них, — с вами ничего нельзя поделать.

Они склоняют головы набок.

— Мы слишком много в вас вложили, — поясняет Директор, — искать вам замену, когда до Охоты осталось всего ничего, — это шаг, на который мы не можем пойти. — Он умолкает, глядя на пустые места в заднем ряду. — Но кто-то все-таки должен быть наказан. Чтобы никому не пришло в голову, что правительство утратило хватку. Тяжкое преступление требует смертной казни. Или двух. Или трех. Или семи.

Его следующие слова остры как бритва:

— Думаю, вы заметили отсутствие сопровождающих.

Двусмысленное заявление. Но нет. По спине у меня пробегает холодок. Он молча переходит к другой кафедре, стеклянной.

— Итак, покончив с неприятными моментами, я хотел бы сообщить вам приятные новости. Дворец поручил нам провести бал. На нем будут присутствовать сотни гостей: высокопоставленные чиновники, влиятельные фигуры, их жены и любовницы. Нас предупредили довольно поздно, но мы сможем выделить на это время завтра. Раньше Институту приходилось проводить в своих стенах множество балов, так что подготовка не займет много времени. Нужно только смахнуть пыль. Мы будем готовы. И вы тоже. Мы отменяем все мероприятия по подготовке. В конце концов, зачем нужна эта подготовка, если вам требуется всего лишь догнать их и съесть. — Он приподнимает рукав, как змея, сбрасывающая кожу, и легонько почесывает костлявое запястье.

— Еще кое-что. Бал будет освещать пресса. Мы хотим, чтобы вы все выглядели как можно лучше. Через пару часов прибудут портные, чтобы снять с вас мерки. Они будут возиться с вами остаток ночи. — Он проводит рукой по залитым гелем волосам. — На следующую за банкетом ночь начнется Охота. Все гости останутся здесь до ее начала. Так что вас будут провожать сотни зрителей и пресса. Должно быть, это будет весьма запоминающееся событие.

Он смотрит на нас и принимается почесывать запястье.

— Ну что вы так окаменели? Вы бы видели свои глупые перепуганные лица. Я знаю, о чем вы думаете: вы боитесь, что сотни гостей тоже кинутся вслед за геперами. Не беспокойтесь. Это здание в ночь Охоты будет заперто за три часа до заката. Полностью запечатано. Никто не сможет выйти наружу, кроме охотников.

Не говоря больше ни слова, Директор, по своему обыкновению, растворяется среди теней, и на его месте появляется Платьице. Это происходит с такой регулярностью, что я уже начинаю думать, не представляют ли они одну личность. Если бы их телосложение не было таким разным — он худой, она весьма упитанная, — я бы задумался об этом куда более серьезно.

После ухода Директора напряжение спадает. Платьице обладает гораздо меньшим присутствием, и обычно ей настолько нечего сказать, что мы не сразу понимаем, что на этот раз она говорит что-то важное:

— …потому мне поручили рассказать вам кое-какие тонкости относительно предстоящей Охоты. На рассвете ночи перед Охотой геперам сообщат, что Купол поврежден — один из фотоэлементов отказал, и существует вероятность того, что на закате он не поднимется. В качестве меры безопасности все они должны немедленно перейти во временное убежище, обозначенное на карте, которой мы их снабдим. Путь туда должен занять восемь часов — чтобы они не мешкали, если хотят добраться туда до заката. Временное убежище обеспечит их водой, питьем и хорошими запорами. Они должны будут вернуться спустя неделю. Вопросы?

Физкультурник поднимает руку:

— Не понимаю. Если они доберутся туда до заката, то окажутся в безопасности до того, как мы выйдем отсюда. Это должна быть Охота, а не осада.

Судя по подергивающимся головам, Физкультурник задал вопрос, который мучает всех.

Платьице не выглядит смущенной и медленно почесывает запястье.

— Вы сегодня немного возбуждены, не можете сосредоточиться? Вы забыли о легковерности геперов. Они поверят во все, что мы им скажем. В конце концов, мы их приручили, мы знаем, как на них надавить. — Ее лицо неожиданно становится строгим. — Нет никакого убежища. Никакого здания, никаких ставен, никаких стен, ни единого кирпича. Геперы будут полностью в вашей власти.

За этим следует такое громкое причмокивание, что не слышно дальнейших слов.

— …запас оружия, — завершает Платьице фразу.

Физкультурник снова поднимает руку:

— Что вы имеете в виду под «запасом оружия»?

Платьице самодовольно почесывает запястье. Она отвечает не сразу, зная, что мы внимательно слушаем.

— Эта Охота значительно отличается от предыдущих. Мы решили вооружить геперов. Это, вне всякого сомнения, замедлит Охоту, сделает ее сложнее и позволит вам насладиться ею как следует. Выше ставки, больше удовольствие.

— Вооружить их? Каким оружием? — интересуется Мясо. В его вопросе больше любопытства, чем тревоги.

На большом экране нам показывают копье и кинжал. Я узнаю в них те, которые носит — и которые кидала в меня — та самка.

— Поначалу мы надеялись, что геперы сумеют научиться обращаться с кинжалами и копьями. Они выучились, но недостаток физической силы делает это оружие в их руках не опаснее зубочисток. К счастью, впрочем, наши сотрудники сумели сконструировать более серьезное оружие. Кое-что, что может действительно ранить. И возможно, покалечить.

Почесывание запястий, начавшееся, когда нам показали копье с кинжалом, неожиданно прекращается.

— Какое оружие? — осторожно спрашивает Мясо.

Платьице поворачивается к нему, и в ее взгляде не остается ничего от женщины в цветастом наряде.

— Вот это, — шепчет она, и на экране появляется другое изображение.

Это выглядит как прямоугольная чашка, закрытая стеклом, из-под которого выглядывают три лампы. Поверхность оружия покрыта зеркальным металлом. На другом его конце видна большая хромированная кнопка.

— Это трехламповый излучатель. Он способен испускать убийственные вспышки света. Нажмите на расположенную сзади кнопку — и получите луч света — не ртутного, что вы, — длящийся до двух секунд. Луч будет довольно сильным, интенсивностью около девяноста пяти люмен, и при первом контакте причинит глубокий и болезненный ожог. Если задержать его на секунду, он вызовет рвоту и потерю сознания. Если вы посмотрите прямо на луч, то ослепнете. Возможно, навсегда.

За этим следует такая тишина, что, как в поговорке, можно услышать, как падает волосок со шкуры гепера.

— Это самая низкая мощность.

Молчание.

— А сколько у него установок мощности? — интересуется Мясо.

Платьице делает театральную паузу и произносит:

— Пять. На самой высокой мощности один выстрел может прожечь в вас дыру — он впятеро сильнее полуденного солнца.

Плавно, как столб дыма, поднимается рука Пепельного Июня.

— Сколько?

Вопрос кажется неопределенным, но Платьице понимает, о чем речь.

— Пять. Каждый гепер получит по излучателю. Каждый излучатель имеет три заряда. Дальность действия — около тридцати футов. — Она поджимает губы, как будто пытаясь высосать застрявшие между зубами кусочки.

В зале очень, очень тихо.

— Зачем? — снова спрашивает Мясо.

Этот вопрос также неоднозначен, но Платьице снова с легкостью понимает, что он имеет в виду.

— Мы делаем это для вас, дорогуша. Чтобы эта Охота действительно осталась в памяти, чтобы ее азарт превзошел все, что было раньше.

Никто не двигается и, кажется, не дышит. Шевелится только ее платье, колышется вокруг объемистого тела, вышитые подсолнухи и папоротники взлетают с каждым его движением.

— Строго говоря, мы не только хотим увеличить способность геперов противостоять охотникам, но и усилить конкуренцию между охотниками. — Она говорит механическим тоном, будто читает заранее выученный текст. — Это, вне всякого сомнения, сделает Охоту намного более интересной, а победу в ней — более сладкой.

— Как вы собираетесь ее усиливать? — интересуется Пепельный Июнь, глядя на остальных; она говорит тихо, ее голос едва слышен в просторном зале. — В смысле, конкуренцию между нами?

— Чуть позже мы раздадим всем вам кое-какое снаряжение. Ничего такого, что действительно может помочь убить гепера, но это сделает погоню интереснее. Снаряжение разработано так, чтобы дать вам преимущество над другими охотниками. Вероятно. Это только прототипы, так что мы не можем с полной уверенностью сказать, что оно обладает заявленными свойствами.

— Что это за снаряжение? — Пресс заинтересованно наклоняется вперед.

— Ну, некоторые из вас получат обувь, которая благодаря особым свойствам подошвы позволит бежать быстрее. По нашим оценкам, ваша скорость увеличится примерно на десять процентов. Другим достанется солнцезащитный плащ или солнцезащитный крем. Если правильно ими воспользоваться, они могут обезопасить вас от ранних рассветных или поздних закатных лучей. Мы так думаем, во всяком случае. Вы сможете отправиться минут на десять раньше, чем остальные, — вечность в такой гонке, как эта. Некоторым дадут шприц с адреналином. Вы поняли идею. Вещи, которые могут дать вам небольшое преимущество над остальными. Но позвольте мне еще раз подчеркнуть: все эти вещи не были опробованы. Пользуйтесь ими и полагайтесь на них на свой страх и риск.

— Я надеялась на что-то вроде защитного костюма. Против излучателей, — замечает Алые Губы.

— Я бы не беспокоился по поводу излучателей, — произносит Тощий прежде, чем Платьице успевает раскрыть рот. — Они ведь животные. Они даже не сумеют разобраться, как ими пользоваться.

— Можете верить в это, если вам так нравится, — холодно отвечает Платьице. — Если вы думаете, что это даст вам преимущество над другими охотниками, пожалуйста, думайте так. Остальные только рады будут воспользоваться вашим невежеством.

— Не надо со мной так разговаривать…

— Забавно, правда. Я как раз хотела попросить кого-нибудь выступить добровольцем. Спасибо, что вызвались.

— Добровольцем? Для чего?

— Верно, давайте, идите сюда, на сцену. — Платьице снимает с пояса очки и надевает их. — Я бы просила вас всех надеть очки. Кроме вас, — продолжает она, глядя на Тощего.

Тощий медленно поднимается на ноги, его руки помимо воли тянутся к мочкам ушей. Он останавливает себя.

— В чем дело? Что происходит?

— Ничего, через что не пришлось пройти вашим сопровождающим.

— В чем дело? Я не собираюсь никуда идти, — говорит Тощий, садясь обратно.

— Это не проблема, — отзывается Платьице, доставая излучатель. — Кажется, я только что сказала, что дальность действия этой штуки — тридцать футов.

Тощий прижимается к спинке кресла. Он загнан в угол, ему некуда бежать.

— Считайте, что вам повезло. Я поставила его на минимальную мощность. Но, думаю, этого достаточно, чтобы вас впечатлить.

— Подождите! — Голова Тощего дергается вперед, потом в сторону. — Директор сказал, что наказание уже приведено в исполнение. Сопровождающие. Больше нечего…

— Разве что продемонстрировать, как вам повезло не оказаться на их месте. Впрочем, это будет очень облегченная демонстрация, если сравнивать с тем, что выпало на их долю. Вы выживете.

Она нажимает кнопку, раздается щелчок. Острый, яркий луч вырывается из излучателя. Ослепленные вспышкой, мы все прикрываем глаза руками. Все, кроме меня, разумеется. Я вижу, как луч попадает Тощему прямо в грудь. Он пытается заслониться руками, но из его груди идет черный дым. Он падает на пол, как от удара молота, и корчится от боли. Его рот широко раскрыт, но не слышно ни звука. Он перекатывается на бок, и его распухший сухой язык свешивается наружу, изо рта вытекает струйка желтой рвоты.

Платьице отпускает кнопку.

— О, прекратите истерику, — произносит она, проплывая мимо него к выходу.

Нас выводят из зала и ведут на очередную экскурсию по Институту, показывая очередные пустые комнаты и лаборатории. После вчерашней встречи с живым гепером их зубы и анатомические схемы не вызывают никакого интереса. Единственное более или менее интересное место в экскурсии — это кухня. Там к нам присоединяется отпущенный врачами Тощий, он выглядит еще более мрачным, чем обычно. Повара готовят ужин, вырезая огромные куски из коровьей туши. Вся группа собирается вокруг главного разделочного стола, привлеченная запахом и видом окровавленного мяса. Вся, за исключением Пепельного Июня, отошедшей к другому столу, где работает помощник повара. Я следую за ней.

— Это, — говорю я, истекая слюной при виде жареной картошки и макарон, — совершенно отвратительно.

Помощник повара — маленького роста, с черными блестящими глазами — не обращает на меня внимания. Он накладывает еду в большой пластиковый контейнер, затем открывает дверь печи рядом с собой, кидает туда контейнер и с шумом захлопывает ее.

— Еда для геперов, — бормочет он, нажимая на кнопку и отходя прочь.

Я быстро осматриваюсь, чтобы убедиться, что на меня не смотрит никто, кроме Пепельного Июня, и заглядываю в печь. Это не печь. Контейнер исчез, уехал неизвестно куда по темному тоннелю с конвейерной лентой.

К нам приближаются шаги, они звучат по-военному. Это один из сотрудников, лицо у него серьезное, губы плотно сжаты.

— Требуется ваше присутствие, — рявкает он, указывая заостренным подбородком на Пепельный Июнь. — Немедленно.

— В чем дело? — спрашивает она.

Он не обращает внимания на ее вопрос и поворачивается ко мне.

— Ваше тоже. Пройдемте со мной.

Разворачивается на каблуках и направляется к выходу.

Что-то не так. Я чувствую это, когда мы выходим на улицу и идем по вымощенной кирпичом дорожке к библиотеке. Наш проводник не просто торопится, в его походке чувствуется страх. Страх заставляет его идти так быстро. Никто не произносит ни слова.

Входя в библиотеку, я ощущаю себя так, будто иду в логово льва.

Внутри я чувствую тела. Много, где-то две дюжины сотрудников Института и охранников стоят в фойе. Все они в очках. Все напряженно держатся чуть в стороне, ожидая приказов.

«Делай так, чтобы глаза у тебя не бегали».

Никто не двигается. Я жду, пока мои глаза привыкнут к темноте. Здесь холодно.

Ничего хорошего меня не ждет. Единственное, что дает хоть какую-то надежду, — они еще не знают. Не знают, что я гепер. Иначе я бы здесь не стоял. Они бы бросились на меня в ту же секунду, как я вошел.

Я слышу голос прежде, чем вижу его источник.

— Полагаю, вас удовлетворили предоставленные удобства? — ровным тоном произносит Директор. Он стоит в центре комнаты, рядом со столом. Правую сторону его лица освещает ртутная лампа, левая окутана тьмой. Его тонкая словно бритва фигура как будто перерезает невидимую нить. Когда он заговаривает, мне кажется, что даже книги на полках отшатываются от него.

— Да, все чудесно. Спасибо.

Он поднимает голову, как будто наблюдая за взлетевшей птичьей стаей.

— Мы беспокоились из-за зажимов для сна. У нас не было времени подогнать их по вашему размеру. Примите наши извинения.

— Тем не менее они мне подошли.

— Неужели?

— Да.

Он бросает на меня взгляд, который выглядит скучающим, но под ним скрывается холодный интерес. Без предупреждения его ноги неожиданно отрываются от пола, и он прыгает к потолку. Его тело переворачивается в воздухе, и спустя долю секунды зажимы для сна защелкиваются на его ступнях. Те самые зажимы для сна, которыми я никогда не пользовался. Он медленно покачивается вниз головой, как маятник старинных часов. Несмотря на позу, он все еще холодно смотрит мне в глаза.

— Забавно, насколько по-другому выглядит мир из этого положения. Все становится с ног на голову. Вы никогда об этом не задумывались?

— Пожалуй, — отвечаю я.

— Так можно по-другому посмотреть на вещи. Вот почему я сейчас вишу вниз головой и смотрю на вас.

— Сэр?

— Я пытаюсь увидеть вас в другом свете. Пытаюсь понять, что в вас особенного. Почему Дворец выделяет вас из прочих и обращается с вами по-королевски. Потому что лично я не замечаю в вас ничего примечательного. — Он прикрывает глаза, позволяя себе насладиться мгновением темноты.

— По-королевски, сэр?

— Притворяетесь дурачком? Понимаю.

Я молчу.

— Оглянитесь вокруг, — шепчет он, — посмотрите на эту огромную библиотеку, которая вся в вашем распоряжении. Она даже больше, чем мои покои! И вы говорите мне, что с вами обращаются не по-королевски. — Он выпрыгивает из зажимов и приземляется в неприятной близости от меня, на расстоянии вытянутой руки.

Я подавляю желание отойти.

— Знаете, несколько минут назад я получил новый приказ из Дворца. Касательно вас. Опять. — Он умолкает, его глаза нехорошо блестят. — Не так уж много вещей происходило в моей жизни, которых я не мог бы понять. Но такое внимание Дворца к кому-то настолько незначительному, как вы… Что ж, откровенно говоря, я сбит с толку.

— Признаюсь, я не совсем понимаю, о чем вы. Новый приказ, сэр?

— Пожалуйста, без признаний. — Он подходит к ближайшему столу, поглаживает спинку стула и садится. Только сейчас я замечаю два дипломата. На столе. Их крышки отражают свет ртутных ламп. Они стоят, как и все остальные в этой комнате, внимательно ожидая указаний. Но выгладят зловеще.

— Если есть что-то, что я ненавижу, так это когда меня держат в неведении. В этом чувствуется определенное неуважение. И Дворец в течение последних нескольких недель делает это постоянно. Со мной. Странные указания каждый день попадают мне на стол, не сопровождаясь никакими объяснениями и не поддаваясь разумному пониманию. В последнюю минуту они вносят изменения в подготовку к Охоте. К счастью, мой блестящий интеллект позволяет мне найти закономерность во всех этих безумных приказах. Кроме тех, что касаются вас, — заканчивает он с кривой ухмылкой.

Справа от меня замерла Пепельный Июнь. Ее руки опущены, лицо скрыто в тени.

— Я собрал кое-какую информацию о вас. Судя по всему, вы весьма выделяетесь своим интеллектом в школе и вовсе не кажетесь таким тупицей, каким притворяетесь здесь. Говорят, у вас неплохие мозги. Учеба дается вам без труда, несмотря на то, что ваши оценки только чуть выше среднего. Как же там было? А, что вы «не используете в полной мере ресурсы своего необыкновенного интеллекта». Во всяком случае, так говорится в данных, которые мне удалось собрать. — Он задумчиво умолкает. — Может ли это быть причиной того внимания, которое вам достается? Ваш так называемый интеллект? — Он смотрит на меня сверху вниз с неприкрытым отвращением человека, положению которого что-то угрожает. — Скажите мне, в чем, как вы думаете, смысл этой Охоты?

Он проверяет меня. Оценивает опасность.

— В охоте на…

— Только не надо говорить «в охоте на геперов». Потому что ее смысл никогда не заключался ни в охоте, ни в геперах, ни в охоте на геперов. Так что не используйте эти слова ни вместе, ни по отдельности.

— Дело в Правителе, — отвечаю я, неожиданно осмелев.

Он смотрит мне в глаза, но на этот раз без угрозы.

— А мальчик, возможно, и впрямь кое-что понимает. Объясните свой ответ, если угодно.

Я обдумываю это.

— Я бы предпочел промолчать.

Он дергает головой.

— Я бы предпочел, чтобы вы не молчали.

Не сразу, но я все же продолжаю, самым ровным голосом, на который способен:

— Правитель знает, что его популярность в последнее время несколько упала. Это несправедливо, поскольку он действительно способный и современный лидер — лучший, какого знала наша страна за всю свою славную историю. Но наш Правитель заинтересован не столько в собственной популярности, сколько в счастье своего народа. И ничто иное не приносит столько радости и ощущения единства, как Охота. Именно поэтому он своей умелой рукой планирует и проводит Охоты. Разумеется, чистейшее совпадение, что — как показывает история — ничто не поднимает рейтинг лучше Охоты на геперов.

— Именно, — шепчет Директор, прикрывая глаза в экстазе. — Надо же. Чудо-мальчик все-таки сумел меня удивить. — Он чешет запястье. — Но это был простой вопрос. Так, разминка.

Он слегка встряхивает головой, смотрит мне в глаза, и лицо его становится жестче.

— Объясните мне… все это, — говорит он, и его руки взлетают в изящном балетном жесте. — Объясните, зачем понадобилась эта подготовка? В конце концов, кому надо тренироваться, чтобы поймать и съесть гепера? Зачем нужны эти идиотские лекции, мастер-классы, тренировки? И к чему все эти празднества? К чему устраивать этот громкий бал? К чему все эти журналисты и фотографы, которые сейчас наводняют Институт? И зачем, ради всего святого, нам понадобилось вооружать геперов излучателями?

— Я не знаю. Прошу прощения.

— Не извиняйтесь, — говорит он. И ждет.

— Я не знаю.

— Не такой уж и умник, как выясняется. Верно? — Его верхняя губа растягивается в оскале, обнажая клыки. — Вы такой же, как и все тут, все тупицы-сотрудники, которым требуется все разжевывать. И это должен делать я. Безмозглые. Не соображающие. Пустоголовые. — Он запрокидывает голову, не отрывая от меня злого взгляда. — Головы у вас всех пустые, как этот Институт, — горько произносит он. И повторяет уже тише: — Как этот Институт.

Он поворачивается спиной ко мне и смотрит в окно. Когда он говорит, опустошенность в его голосе поражает меня.

— Так было не всегда. Когда-то коридоры гудели от шагов, аудитории наполняли блестящие молодые умы, в лабораториях кипела работа — лучшие ученые проводили там эксперименты. А загоны для геперов! Они были битком набиты геперами, от самых юных до стариков. Наша программа по разведению — моя программа по разведению — должна была вот-вот заработать в полную силу. Это место переполняла энергия, стены буквально искрились ею. У нас была цель, признание, восхищение, уважение, нам даже завидовали. У нас было все. — Он замолкает и застывает на месте, его грудная клетка неподвижна, будто он перестал дышать. — У нас было все, кроме способности себя контролировать.

Он поворачивается к охране и сотрудникам, которые вытянулись вокруг нас, пригвождая каждого ледяным взглядом к стене, как мотылька к картонке.

— Пока однажды у нас не закончились геперы, — продолжает он, разворачиваясь ко мне. — Это будет последняя Охота. Правитель это знает. Но он не хочет резать курицу, которая так долго несла ему золотые яйца. Потому он выдумал способ пользоваться плодами этой Охоты следующие годы. Возможно, даже всегда.

Пепельный Июнь справа от меня не двигается с места. От нее не исходит ни звука.

— Книга. Документальное описание этой Охоты. Публика всегда до безумия интересовалась Охотой. Наши добрые граждане, истекающие слюной над каждой деталью, будут поддерживать продажи книги на высоком уровне десятилетиями. И эта книга не будет сухим плодом труда журналиста. Нет, напротив — гениальный ход! — это будут воспоминания победителя. Победителя этой Охоты.

Он проводит по щеке пальцами вверх-вниз, вверх-вниз.

— Теперь понимаете полную картину? Понимаете, зачем нам понадобился период подготовки? Бал? Толпы репортеров?

Я понимаю. Теперь все это обретает смысл.

— Это все для книги, — шепчу я, — чтобы растянуть Охоту, превратить ее в событие длиной в неделю, чтобы обеспечить материал для книги. Чтобы сделать ее более увлекательной. Чтобы повысить ставки. Чем более захватывающим окажется опыт, тем слаще будет победа.

Директор кивком требует, чтобы я продолжал.

— Я хочу сказать, что период подготовки сам по себе займет пять глав. И он позволит ярче описать охотников. Конкуренцию между нами, конфликты, все, что позволит сделать ожидание более напряженным. Затем бал. Затем кульминация — сама Охота. Книга уже почти готова.

В глазах Директора помимо его воли читается одобрение.

— А излучатели? Зачем вооружать геперов излучателями? Продолжайте, пока у вас неплохо получается.

— Чтобы сделать охоту увлекательнее. Нет, не только, — я задумываюсь на секунду, — чтобы замедлить Охоту. Потому что это последние геперы на земле. Нельзя просто так разорвать их за несколько секунд. Пара укусов — и все, их больше не осталось. Нет, это неинтересно. Лучше растянуть удовольствие, убивать их медленно, по одному зараз. Растянуть одну главу на три, — я подавляю желание поднять бровь, — но это будет возможно, только если замедлить Охоту. Вооружив геперов. Это усилит драматизм, азарт, удовольствие, которое получит победитель. Тогда последняя глава будет потрясающей. Напряжение не спадет, пока победитель не проглотит последние капли крови, погрузив всех геперов во тьму забвения. — Я смотрю на Пепельный Июнь, перевожу взгляд на Директора. — Все это ради книги, ради Правителя.

Директор смотрит на меня с искренним удивлением, его глаза широко распахнуты, рот слегка приоткрыт. Он дергает головой вперед, затем назад, шейные позвонки издают сухое стаккато щелчков.

— Молодец, — говорит он. — Вам и вправду удалось меня удивить. — Он опять щелкает шейными позвонками, и этот звук разносится по библиотеке, как выстрел.

Затем он умолкает, его глаза неожиданно сужаются, выражая откровенную неприязнь.

— Вернемся к вам. Одного я никак не могу понять. Какое место вы во всем этом занимаете? И почему я только что получил очередное указание, касающееся вас?

— Какое указание, сэр?

— Почему Дворец так интересуется вами? — продолжает он, не обращая внимания на мой вопрос. — Все остальное я смог понять. — Из его глаз исчезает последний намек на блеск, сейчас в них осталась только тьма, он смотрит на меня цепким взглядом. Такое чувство, будто в мои глаза вонзаются бритвы.

— Я не знаю.

— Ты лжешь, — произносит он, проводя пальцами по предплечью, будто гладит лишенного шерсти котенка. — Скажи мне. Немедленно. Скажи мне, что происходит. Во Дворце считают, что они такие умные, что смогли обмануть меня своими непонятными приказами. Каждый день приходит новый приказ, каждый день они придумывают какой-нибудь новый поворот в Охоте. Они хотят держать меня в напряжении. Они хотят держать меня в неведении. Но у меня есть свои способы выяснить, что происходит. — Слова вылетают у него изо рта, как острые льдинки, падающие в темную пропасть. — Или вытянуть эту информацию, если потребуется.

У меня начинают дрожать пальцы, я прижимаю ладонь к бедру.

— Я не…

— Говори! — Его голос эхом отдается от стен. Не успевают отголоски стихнуть, как я вижу гнев в его глазах. Он идет ко мне.

— Я знаю, в чем дело — неожиданно шепчет Пепельный Июнь. Директор останавливается. Все смотрят на нее.

Она бросает на меня взгляд, будто готовится совершить предательство, и произносит:

— Дело в том, — она говорит все тише, — что он не такой, как все.

Пепельный Июнь стояла в тени, но теперь, шагнув вперед, она оказывается в лужице лунного света.

— Именно он нужен Дворцу.

Директор колеблется.

— Объяснитесь.

— Вы сказали, что победитель должен будет написать эту книгу. Поэтому им нужен кто-то, кто умеет писать. И, учитывая присутствие журналистов, будут интервью для журналов, участие в ток-шоу, интервью на радио. Так что им нужен кто-то, кто умеет говорить. Однако победителями Охоты обычно становились неотесанные дубины, физически сильные, но не слишком красноречивые и интеллектуальные. Дворцу нужен кто-то, умеющий обращаться со словом, умный, сдержанный и внимательный к деталям. — Она указывает подбородком на меня. — И к нему все это относится. Я знаю: я училась вместе с ним много лет. Он всегда был звездой в учебе, даже помимо своей воли. Его разум легко справлялся со всем. Он будет великолепен. И в интервью, и перед камерами, и когда будет писать книгу. Дворцу это известно, судя по всему, они неплохо его изучили. Из всех охотников он лучше всего готов к встрече с прессой.

Директор поворачивается ко мне и изучает как будто с новой, только что открывшейся точки зрения.

— Может быть, он слегка стеснителен, держится тихо, — продолжает Пепельный Июнь, — но это и неплохо. Такая стеснительность бывает привлекательной. Девушкам это нравится. Поверьте мне, — добавляет она, немного помолчав.

Директор смотрит в окно, по его лицу пробегает тень раздражения.

— Кто сообщил вам все эти сведения?

— Никто. Все это просто мои догадки. — В ее глазах читается тревога. — Уверена, я не сказала ничего, что не приходило вам в голову.

— Понимаю. — Его рука, такая бледная, что кажется светящейся, поглаживает один из дипломатов. Худые пальцы со страхом и отвращением касаются ручки. — То есть вы просто гадаете. Вы можете и ошибаться.

— Может быть. Но мне так не кажется. — Она делает небольшую паузу. — А я? Почему я здесь?

Директор поднимает глаза на нее и почесывает запястье долгими задумчивыми движениями. Нетрудно заметить, что он получает удовольствие от ситуации.

— Вы представляете собой то, что я назвал бы планом Б.

— Не уверена, что понимаю.

— Жаль. Учитывая, что до этого момента вы так хорошо справлялись. — Директор фыркает. — Разумеется, вы такая же, как остальные. Всем вам надо, чтобы я все растолковывал. Час назад я получил очередное указание. Касающееся вас и его. Вы — план Б. В случае, если план А — он — провалится, в случае, если он не оправдает ожиданий, вы — страховочная сетка. Если что-то пойдет не так во время Охоты, если он не справится или выйдет из гонки, значит, вы должны будете победить. Вы — наша страховка, победитель-дублер.

— Не думаю, что это сработает.

— Разумеется, это сработает! — отвечает он, легкое раздражение слышится в его голосе. — Вы обладаете всем тем же, чем и он. Вы умны — хотя я уже начинаю в этом сомневаться. У вас хорошо подвешен язык — хотя, возможно, слишком хорошо. И вы много знаете о геперах. Мне рассказали о вас, девочка моя, обо всех клубах и обществах, посвященных геперам, которые вы посещали. Ваши познания пригодятся вам для интервью и прочего после Охоты. Кроме того, на вас приятно взглянуть. Вы будете хорошо смотреться по телевизору и на фотографиях. Ваше прелестное личико улучшит продажи известных журналов. Да, теперь я понимаю.

— Вам нужно взглянуть на Охоту в целом, — твердо произносит Пепельный Июнь.

— Мне нужно?..

Пепельный Июнь молчит. Кажется, она раскаивается в том, что сказала.

— Думаете, вы все знаете лучше, чем я? — Отравленные насмешкой слова пронзают ее, словно дробь. — Не говори мне, что мне следует делать, девочка.

Директор прикрывает глаза, его длинные ресницы переплетаются. Температура воздуха в библиотеке — и без того низкая — падает окончательно. Лучи лунного света, замерзая, превращаются в колонны прозрачного серого льда. Я смотрю на Пепельный Июнь. Она знает, что перешла черту, — кожа у нее еще бледнее, чем обычно, и веки подрагивают.

Взгляд Директора возвращается к двум дипломатам. Он пододвигает их поближе к себе.

— Один из вас должен стать победителем Охоты, чтобы план имел успех. Это ты хотела мне сказать, верно, девочка? Не думай, что твои мысли являются для меня каким-то откровением. Я это знаю без тебя. Чтобы один из вас украшал собой обложки журналов, участвовал в ток-шоу, чтобы об одном из вас судачили все и каждый, один из вас должен будет выиграть. Потому что я знаю, да, хорошо знаю, что есть и другие охотники, и большая их часть не только хочет выиграть, но и куда более способна на это.

Он нажимает кнопку, раздается щелчок, и дипломаты раскрываются. Он разворачивает их так, чтобы мы могли заглянуть внутрь. В каждом лежит по излучателю. Директор берет один в руки.

— Никто не знает, что на самом деле происходит в Пустошах во время Охоты, насколько грязной может оказаться эта игра. Охоту никогда не снимали: камеры слишком тяжелы для этого; кроме того, оператор просто отбросил бы камеру в сторону и сам включился бы в гонку, не в силах противостоять своему желанию. И никого на самом деле не волнует… до какого неспортивного поведения могут опуститься участники. Охотники, как известно… скажем, склонны прибегать к грязным приемам. Там все готовы вцепиться другим в глотку, и чем больше глоток вам удастся разорвать, тем интереснее получится книга. Используйте эти излучатели против других охотников. Все решат, что их подстрелили геперы. Где-то в Пустошах, когда вы уйдете подальше от Института. По излучателю для каждого. В каждом по три выстрела. Должно хватить, верно?

— А когда мы выведем из игры всех остальных охотников? — спрашивает Пепельный Июнь. Она говорит тихо, но не колеблется. — Когда останемся только мы вдвоем? Что нам тогда делать?

Директор приходит почти в ярость. Он хватает себя за запястья и процарапывает ногтями длинные белые полосы на внутренней их стороне. Его голова при этом отлетает назад, как на пружине. — А мне какое дело? — Глаза Директора вспыхивают безумным огнем. — Какое мне дело, если один из вас выиграет? Глупая девчонка! — Неожиданно, будто спохватившись, он застывает и строго смотрит на нас. — Запомните одно. Мне нужна чистая победа. Так всегда проще. Никаких союзов. Публика не любит двусмысленностей. Если останетесь только вы вдвоем… что ж… должен быть только один победитель. Вы знаете, что делать. Верно?

Ни Пепельный Июнь, ни я не находим подходящего ответа.

Он снова принимается почесывать запястье.

— Понимаю. Понимаю, я выразился не совсем ясно. Я не смог донести до вас, насколько я заинтересован в успехе этой Охоты. Я не смог донести, насколько важно для меня, чтобы один из вас — и только один — выиграл эту Охоту. — Он проводит большими пальцами по своим тонким, красиво изогнутым бровям. — Многие думают, что у меня тут идеальная работа. Что это просто мечта — работать так близко от геперов. Дураки. Это ад.

Директор мрачнеет, над ним будто сгущается тьма.

— Удачное завершение Охоты подарит мне шанс покинуть это место, — шепчет он, — это чистилище, отделенное от рая стеклянной стеной. Но эта стена так же непреодолима, как путь длиной в тысячу вселенных. Невозможно выносить это слишком долго, это искушение видом и запахом геперов, и не иметь возможности к ним прикоснуться. Это адская мука — быть так близко и одновременно невероятно далеко. Мечта — это убраться из этого фальшивого рая… в рай настоящий — во дворец Правителя. Стать, наконец, Министром науки.

Он делаете очередную мучительную паузу.

— Вы когда-нибудь… Нет, разумеется, никогда. Но я был там, провел целый день. Во дворце Правителя. Когда меня назначили на эту должность. Я побывал в этом средоточии блеска и роскоши. Реальность превзошла самые смелые мои ожидания. Огромные статуи гиен и шакалов, гладкие как лед мраморные здания, бесконечные ряды виночерпиев, писцов, арфистов, пажей, гонцов, придворных нахлебников, телохранителей, одетый в шелка гарем из юных девственниц. Но не это самое главное. Вы понимаете, о чем я?

Я молчу.

— Вы можете подумать, что это изящные бассейны, украшенные водопадами, или концертный зал с канделябром в виде огромного цветка. Но нет, вы ошибетесь. Или аквариум, полный устриц, мидий, кальмаров и осьминогов, которых можно просто схватить, как цветок, и тут же проглотить. Но нет, вы снова ошибетесь. Или картины, или королевские конюшни, полные великолепных жеребцов. Но нет, снова ошибка.

Он поднимает указательный палец, на котором поблескивает изумрудом массивный перстень. Сотрудники и охранники тут же разворачиваются и уходят.

Когда двери закрываются, он облизывает губы и продолжает:

— Нет, это еда. Самые экзотические и жирные виды мяса, самые лучшие и сочные куски, в которые вы погружаете зубы, когда сердце животного еще не остановилось. Бум-бум, бум-бум, бьется оно, пока вы жуете его печень, его почки, его мозг. Собаки, кошки. И это только закуски. — В темноте я слышу, как его губы влажно причмокивают. — За ними следует главное блюдо. Мясо гепера, — шипит он.

Я тупо смотрю на него, меня охватывает ужас. «Не раскрывай широко глаза, — шепчет в моей голове отцовский голос, — не раскрывай широко глаза!»

— Представьте, что я расскажу вам, что там есть тайный запас, — шепчет Директор, — что где-то на территории Дворца есть тайная ферма. Ведь все знают, что последние геперы на нашей планете — это те, что живут под Куполом. Но представьте, что эта ферма находится под землей, вдалеке от чужих глаз, и простирается на все занимаемые Дворцом территории? Это просто догадки, разумеется. Сколько же там геперов, могли бы вы спросить. Кто знает? Но в ту ночь, что я там провел, я слышал их крики и плач. Мне показалось, что их там десятки. Возможно, сотни. — Он поглаживает пальцем щеку. — Возможно — это опять мои догадки, — их там достаточно, чтобы обеспечить Правителя обедами на всю его оставшуюся жизнь. Разумеется, это только догадки.

Он смотрит на нас.

— Итак, теперь вы понимаете. Я более чем заинтересован в успехе этой Охоты. В том, чтобы один из вас — и только один! — оказался победителем. И лучше вам не знать, что будет с вами в случае провала. — Директор поднимается на ноги. — Поверьте мне. Итак, вы предоставите мне то, что нужно. Один из вас станет победителем. Все. Думаю, я выразился достаточно ясно. — Он проходит мимо меня и покидает библиотеку. Дверь за ним закрывается.

Я выдыхаю и нескоро нахожу силы сделать следующий вдох.

После этого Пепельный Июнь отсылают обратно в ее комнату, чтобы снять мерки. Команда портных — мрачных, с угрюмыми лицами — позже приходит и в библиотеку, чтобы снять мерки для моего смокинга. Они говорят шепотом. Для меня опыт оказывается не слишком приятным, особенно когда кто-нибудь из них наклоняется ко мне чересчур близко. Я вижу, как раздуваются их ноздри. Один даже смотрит на меня с любопытством. Я быстро отвечаю на его взгляд, и он отводит глаза, но когда портные собираются и уходят, он еще раз странно на меня смотрит.

Я выхожу наружу, мне хочется побыть на воздухе. Последние несколько часов заставили меня изрядно поволноваться. Ночь выдалась хорошей, идеальной, чтобы успокоить взбудораженные нервы. Небо усыпано красивыми искорками звезд, месяц висит высоко и серебрит заснеженные вершины гор на востоке. Из пустыни доносится ласковый ветерок, расслабляющий мои мышцы.

Я слышу, как позади меня тихо шуршит под чьими-то ногами песок.

Это Пепельный Июнь, она приближается, неуверенно посматривая на меня. Когда наши глаза встречаются, девушка застенчиво опускает взгляд. На ней новый наряд: черная шелковая туника, обтягивающая, с глубоким вырезом. Ее длинные бледные руки в лунном свете кажутся колоннами из блестящего белого мрамора. Песок под ногами шевелится и вихрится, вызывая у меня легкое головокружение.

— Я шла сюда из главного здания, ты мог хотя бы поздороваться, — произносит она, останавливаясь передо мной. — А, понимаю. Теперь ты со мной не разговариваешь.

— Нет, что ты. Извини.

Ветер мягко перебирает ее волосы, открывая нежную кожу шеи.

— Послушай, я тебе не враг. Пока. — Она чешет запястье. — Думаю, нам надо дождаться начала Охоты.

Я, помимо воли, тоже чешу запястье.

— Можно тебя кое о чем попросить? Если мы с тобой останемся одни, выстрели мне в мизинец на ноге, ладно? Не надо выводить меня из строя выстрелом в глаз.

— В правый или левый мизинец?

Я снова чешу запястье.

— Лучше левый. Только целься получше, ладно? Он совсем маленький.

— Договорились, — отвечает она.

Над нами по ночному небу скользит тень большой птицы. Ее непропорционально длинные и неуклюжие крылья неподвижно застыли. Она описывает над нами круг и исчезает вдали.

— Я пришла, чтобы кое-что у тебя спросить, — говорит она.

— Нет, я не отдам тебе свой излучатель.

Она не отвечает. Я поворачиваюсь к ней. Она стоит и с надеждой смотрит на меня своими изумрудными глазами. Как будто долго ждала этого момента — когда мы наконец останемся наедине, ни на что не отвлекаясь.

— Пригласи меня на бал. — Она говорит тихо и спокойно.

Я поднимаю запястье, готовясь его почесать, но ее руки висят по швам.

— Ты серьезно? — переспрашиваю я.

— Да.

— Я не знаю… это же не школьный бал, понимаешь. Это пафосное мероприятие, которое устраивает правительство. Тут все совсем по-другому.

— Я знаю, — отвечает она, — это совсем не то, что школьный бал, это будет лучше, чем тысяча школьных балов.

— Я… я не знаю.

— Это важно для меня.

Я смотрю на горизонт за ее плечом.

— Слушай, я не знаю, как сказать. Да, я понимаю, что этот бал — особенный: музыка, репортеры, красная ковровая дорожка, танцы, еда…

— Он особенный, потому что там будешь ты. Потому что ты пригласишь меня.

Я отвожу взгляд.

— Не знаю.

Она неожиданно преодолевает разделяющее нас расстояние и берет меня за локоть. От прикосновения ее кожи меня будто ударяет током.

— Неужели я тебе настолько не нравлюсь? — шепчет она, заглядывая мне в глаза. — Неужели?

Я не отвечаю.

— Тогда можешь просто притвориться? Надеть маску? — Что-то в ее словах, возможно, то, как она их произносит, заставляет меня посмотреть ей в глаза и задержаться взглядом дольше, чем я когда-либо позволял себе с кем-то помимо отца. — Потому что иначе у меня разорвется сердце.

— Дело не в тебе…

— Притворись, — шепчет она, — что я действительно тебе нравлюсь. Что тебе нравятся очертания моих губ, цвет моих глаз, что тебе нравится прикасаться к моей коже, чувствовать мое дыхание. Притворись, что ты можешь видеть сквозь все это, что ты знаешь меня. Что знаешь, что скрывается в глубине моей души. И, несмотря на это, я все еще тебе нравлюсь, что так я нравлюсь тебе даже сильнее. Представь, что вокруг нет никого, что есть только я — и больше никого во всем мире. Ни других охотников, ни сотрудников Института, ни геперов. Нет даже ни луны, ни звезд, ни гор. И что ты так долго тосковал по мне, желал меня, и вот наконец я стою прямо перед тобой. Притворись, что все это правда, хотя бы только на одну ночь. — Она кладет свободную руку мне на спину и притягивает меня к себе. Нас разделяет всего пара дюймов. Порыв ветра бросает мне волосы в глаза.

Она тянется ко мне и убирает пряди, медленно проводя пальцами по моей щеке, над ухом, и вниз, по шее.

Долгие годы я старался похоронить свои чувства к ней, превратить свое сердце в кусок льда, и это первое настоящее, не случайное прикосновение за все время, что я прожил в одиночестве. Оно будит что-то во мне. Внутри у меня словно сдвигаются тектонические плиты, выпуская на поверхность нечто, дремавшее до поры. Она смотрит на меня, и этот взгляд я могу ощутить точно так же, как прикосновение ее руки к моему локтю. Но взгляд проникает глубже, от него сложнее отмахнуться. Я чувствую, как стремятся выйти наружу чувства, которые я считал давно мертвыми. Стальные обручи внутри меня лопаются.

— Пожалуйста, — умоляет она, — пригласи меня.

К собственному удивлению, я киваю. Она вздрагивает от восторга и сильнее сжимает мой локоть. Я вижу, как пульсирует мышца на ее руке, то напрягаясь, то расслабляясь. Я тоже беру ее за локоть, как принято в таких случаях. Она запрокидывает голову, прикрывая глаза, ее веки трепещут, губы слегка приоткрыты. Но тут ее верхняя губа поднимается в неуверенном оскале, обнажая два влажно поблескивающих, острых как бритва белоснежных клыка. Которые через пять секунд вопьются в мою грудь, пробьют ребра и вырвут все еще бьющееся сердце.

Как я мог забыть об этом, как мог в момент слабости поддаться искушению? Нельзя забывать, что ее красота отравлена, что ее губы скрывают два ряда ножей, а сердце заключено в клетку из острых как бритва ребер. Она недостижима для меня, я не могу к ней прикоснуться, это невозможно.

Я с гневом и отвращением сжимаю руку на ее локте, вдавливая пальцы в бескровную плоть. Но она понимает мой жест по-другому и дрожит еще сильнее, запрокидывая голову к ночному небу. И я осознаю, как легко тому, кто находится по другую сторону маски, принять отвращение за страсть.

Приближается рассвет, и я провожу Пепельный Июнь обратно в ее комнату. Мы договариваемся встретиться сразу после заката: она хочет переодеться к балу в библиотеке, чтобы мы могли пойти вместе — рука в руке.

— Это будет потрясающе, — шепчет она на прощание.

Я возвращаюсь в библиотеку. Через несколько минут закрываются ставни. Я на всякий случай жду еще немного и только потом отправляюсь в путь. Мне хочется пить, и надо снова вымыться. Выходя наружу, под быстро светлеющее небо, я смотрю на главное здание, чтобы убедиться: ставни закрылись и там. Затем вновь иду к Куполу. На этот раз у меня с собой три пустых пластиковых бутылки. Я связал их куском шнура и перекинул через плечо. Они бьются друг о друга, как будто у меня за спиной играет пьяный барабанщик. Купол еще не опустился. Я говорю: «Сейчас же!» — и указываю пальцем в его сторону. Он не двигается.

— Сейчас же! — повторяю я, но он не слушается моей команды, стеклянные стены неподвижны.

Я уже на полпути, когда земля начинает вибрировать, и слышится гул. Сначала едва различимый, но вскоре его уже нельзя ни с чем спутать. Стены Купола опускаются, круглое отверстие на вершине становится все больше по мере того, как стекло уходит в землю. На блестящей движущейся поверхности играют отблески рассвета, отражаясь от нее и падая на равнину сплетением цветных лент. Наконец игра света прекращается и гул затихает. Купол исчез.

Я стою примерно в сотне ярдов от пруда и жду. Лучше не рисковать: несмотря на то, что они должны были уже понять, кто я такой, они вполне могут выскочить из своих хижин (по крайней мере девушка точно может) с копьями наперевес. В чем, собственно, и проблема с этими геперами. Они непредсказуемы, как вырвавшиеся на свободу обитатели зоопарка. Дверь одной из хижин неожиданно распахивается. Гепер-самец — молодой, примерно моего возраста — выходит наружу. Голова у него взлохмачена после сна, ноги заплетаются. Он идет к пруду и не замечает меня, щурясь на ярком утреннем солнце.

Гепер умывается, пьет, зачерпнув воду ладонями, и наконец его взгляд обращается в мою сторону. Он тут же опускает руки, расплескивая воду себе на ноги, и поспешно отступает к хижинам. Неожиданно останавливается, словно спохватившись. Оглядывается. Видит, что я стою все там же, что я не сдвинулся с места.

Я поднимаю руки, развернув их раскрытыми ладонями к нему, надеясь, что он поймет: я не хочу причинить ему вред.

Он разворачивается и бежит дальше.

— Подожди! Стой!

Он останавливается. Оглядывается через плечо, глаза у него огромные, в них виден страх. Но страх, смешанный с любопытством. Как и у той вчерашней геперки, на его лице отражается все, что он чувствует, как будто он животное в зоопарке, которое бесстыдно почесывает зад перед толпой зрителей. Неприкрытые чувства буквально водопадом проливаются на меня. Он смотрит, не отрываясь.

— Сисси! — кричит он, и тут я пораженно пячусь. Это существо умеет разговаривать. — Сисси! — повторяет он еще громче, и все его переживания ясно слышны даже в таком коротком слове.

Он кричит в третий раз. Так, будто зовет на помощь.

— Не понимаю, — говорю я, потому что и вправду ничего не понимаю. — Мне просто нужна вода. Вода. — Я показываю в сторону пруда.

— Сисси! — снова кричит он, и дверь одной из хижин распахивается, как от удара. Это та геперка. Она слегка растрепана и моргает, прогоняя сон. Геперка быстро оценивает ситуацию. На секунду ее глаза останавливаются на мне, затем она смотрит дальше, потом снова на меня.

— Все в порядке, Дэвид, — говорит она первому геперу. — Помнишь, что я тебе вчера сказала? Он не причинит нам вреда. Он такой же, как мы.

Меня как громом поражает. Эти геперы разговаривают. Они разумны. Они не совсем дикие.

Геперка идет ко мне. Широкими, уверенными шагами. Когда она проходит мимо хижин, двери открываются, и оттуда выходят другие геперы. Она останавливается у пруда.

— Я права? — спрашивает она меня.

Все, на что я способен, это пялиться на нее.

— Я права? — повторяет она, и тут я замечаю в ее левой руке топор на длинной рукоятке.

— Да.

Мы смотрим друг на друга, не моргая.

— Ты пришел за водой?

— Да.

Четверо геперов — все самцы — стоят у нее за спиной, таращась на меня. Один шепчет что-то другому на ухо, тот согласно кивает.

— Пользуйся, — отвечает геперка.

Жажда не позволяет мне долго раздумывать. Я опускаюсь на колени у пруда и пью, зачерпывая ладонями воду, стараясь не выпускать из виду их всех, особенно геперку. Затем наполняю бутылки, закрываю их и останавливаюсь в нерешительности.

— Собираешься опять раздеваться? — интересуется она. Группа позади нее, кажется, расслабляется: они улыбаются, обмениваясь понимающими взглядами.

— Раз так, то, пожалуйста, на этот раз не оставляй белье.

Много лет я приучал себя не краснеть, но на этот раз мне не удается сдержаться. Волна жара приливает к моему лицу, оно, кажется, горит огнем.

Геперы видят это и неожиданно умолкают. Геперка идет вперед, остальные следуют за ней. Она подходит ко мне так близко, что я вижу бледную россыпь веснушек у нее на носу. Протягивает руку и касается моей щеки; у нее мозоли даже на кончиках пальцев. Затем кивает и жестом предлагает остальным приблизиться. Они так и поступают, медленно окружая меня. Тянутся ко мне, касаются моей щеки, шеи, тычут в меня пальцами. Я не мешаю им.

Наконец они отходят. Геперка все еще стоит передо мной, но топора у нее в руках уже нет. Впервые за все время я вижу у нее во взгляде что-то, не похожее на страх или любопытство. Не могу понять, что это, но огоньки в ее глазах теперь кажутся теплыми и ласковыми, как угли в камине.

— Мое имя — Сисси. А твое?

Я непонимающе смотрю на нее.

— Что значит — имя?

— Ты не знаешь свое имя? — спрашивает гепер, стоящий дальше всех. Он самый маленький из них — совсем мальчик, не старше десяти лет, озорного вида. — Меня, например, зовут Бен. Как можно не иметь имени?

— Он не говорил, что не знает, как его зовут. Он сказал, что не знает, что такое имя, — произносит гепер, держащийся в стороне от остальных. Рот у него скошен набок, как у попавшей на крючок рыбы. Он возвышается над другими, столь же высокий, сколь и худой, как будто когда он рос, вверх тянулись только его кости, но на них не появлялось ни жира, ни мышц.

Маленький гепер смотрит на меня.

— Как тебя называют люди?

— Называют? По-разному.

— По-разному?

— В зависимости от того, где я. Учителя называют меня так, тренер иначе. По-разному, в общем.

Геперка хватает ближайшего к ней гепера за руку и выводит вперед.

— Это Джейкоб. — Она переходит к следующему. — Здесь, рядом с ним, Дэвид, ты сегодня встретил его первым. Вон там в одиночестве стоит Эпафродит. Мы называем его Эпаф.

Я повторяю про себя: «Дэвид, Джейкоб, Эпаф». Странные, чужие слова.

Дэвиду и Джейкобу на вид лет одиннадцать-двенадцать. Эпаф старше, ему около семнадцати.

— Ты имеешь в виду обозначение. Какое у меня обозначение, да?

— Нет. — Геперка отрицательно качает головой. — Как тебя зовут в семье?

Я уже собираюсь ответить, что у меня нет семьи и что меня никогда не называли никаким «именем»… Но не успеваю. Неожиданно смутное воспоминание поднимается из глубин моей памяти. Голос матери, песня. Смутные обрывки, сначала только мелодия, однако воспоминание становится все яснее, слова обретают форму, я по-прежнему понимаю не все, но…

Джин.

— Меня зовут Джин, — произношу я пораженно.

Мне показывают деревню. Они сделали все, чтобы в ней можно было жить. Небольшой огород с овощами позади хижин, фруктовые деревья, растущие тут и там. У тренировочной площадки развешано белье, по песку разбросаны ножи и кинжалы. Заходя в хижины, я поражаюсь тому, сколько в них света. В крышах проделаны отверстия, как в дуршлаге. Так странно видеть, что между ними и небом нет никакой преграды. В хижинах дует прохладный ветерок.

— Ветер попадает к нам только днем, — говорит геперка, заметив мой восторг, — когда Купол поднимается, воздух перестает двигаться.

Внутри хижины не богаты украшениями, однако к стенам прикреплены рисунки и картины, а также несколько полок с зачитанными до дыр книгами. Но то, что стоит посреди каждой из них, ошеломляет меня больше всего. Кровать. Не просто несколько брошенных на пол покрывал — нет, это прочная деревянная конструкция с ножками и рамой. Нигде не видно ничего похожего на зажимы для сна.

Снаружи, за пределами Купола, виднеется металлическое сооружение вроде контейнера размером с небольшой экипаж. Сверху на нем мигает небольшая зеленая лампочка.

— Что это? — спрашиваю я, указывая в ту сторону.

— Пуповина, — отвечает Дэвид.

— Что?

— Не важно, пошли туда. Кажется, что-то прислали.

— Что? — не унимаюсь я.

— Пошли. Сам увидишь.

На одной из стенок Пуповины виднеется большая откидная дверца. Джейкоб заглядывает внутрь и достает знакомый мне пластиковый контейнер. Я чувствую запах картошки и макарон.

— Завтрак, — комментирует Дэвид.

Зеленая лампочка перестает мигать, и загорается красная.

Я с любопытством наклоняюсь и просовываю голову в дверцу. Длинный узкий тоннель — не шире моей головы — идет под землей к Институту. Это его другой конец я видел в кухне.

— Так мы получаем еду, — поясняет Джейкоб, — а поев, отправляем грязную посуду обратно. Периодически они присылают нам одежду. Иногда, на чей-нибудь день рождения, отправляют подарки — именинный пирог там, бумагу и карандаши, книги, настольные игры, все в этом роде.

— А почему она так далеко от всего остального? — спрашиваю я, прикидывая расстояние. — Она же за пределами Купола, верно? Когда Купол закрывается, Пуповина оказывается по ту сторону стекла?

Они кивают.

— Так задумано. Они боялись, что кто-нибудь достаточно маленький попытается протиснуться в тоннель, чтобы добраться до нас. Ночью, разумеется. Поэтому и поместили Пуповину за пределами Купола. Так, даже если кто-то сумеет пролезть по тоннелю, он все равно окажется по ту сторону стены.

— А днем никто не станет делать ничего подобного, — замечает Бен, — по очевидным причинам.

— Недавно они начали присылать нам учебники, — добавляет гепер по имени Дэвид, — книги по самозащите, по искусству ведения войны. Мы не поняли, к чему это. Потом, несколько месяцев назад, они оставили прямо рядом с Куполом кинжалы и копья, чтобы мы их забрали утром. Мы возимся с ними с тех пор — Сисси особенно хорошо дались метательные кинжалы, — но так и не можем до конца понять, зачем их нам дали. То есть я хочу сказать, тут поблизости нет никакой дичи.

— А потом, вчера, нам прислали эти металлические ящики, — вступает в разговор Бен, — пять, по одному на каждого. Но с ними было письмо, где говорилось, что их нельзя открывать до дальнейших инструкций. Так что Сисси запретила нам к ним прикасаться.

Я смотрю на Сисси.

— Не знаю, зачем они, — произносит она. — А ты?

Я опускаю глаза.

— Понятия не имею.

К счастью, вмешивается Бен:

— В любом случае, у нас есть все это оружие. Мы учились им пользоваться — копьями, топорами и кинжалами. У Сисси получается лучше всего. У нас даже кончились мишени.

— Пока ты не появился.

Мне не нужно оборачиваться, чтобы понять, что это сказал гепер по имени Эпаф.

— Собственно говоря, зачем ты пришел? — Его лицо выражает неприкрытую враждебность. Эти геперы — как раскрытые книги, у них на лицах отражается все, что они думают.

— Он пришел за водой, — говорит Сисси, прежде чем я успеваю что-то ответить, — оставь его в покое, ладно?

Эпаф обходит группу и останавливается прямо передо мной. Вблизи он кажется еще более тощим и жилистым.

— Прежде чем мы поделимся с ним едой, прежде чем начнем таскать его по деревне, будто он просто милый щеночек, ему следует ответить на кое-какие вопросы.

Все молчат.

— Например, как он сумел так долго прожить там. Как сумел выжить среди них. И что конкретно он делает здесь. Да, он должен кое-что нам рассказать.

Я перевожу взгляд на геперку.

— Что оно от меня хочет? — спрашиваю я, указывая на Эпафа.

Она смотрит на меня цепким взглядом.

— Что ты сказал?

— Что оно от меня хочет? Почему…

Геперка идет ко мне и останавливается где-то в ярде. Прежде чем я успеваю понять, что происходит, ее рука молниеносно взмывает и бьет меня по щеке.

— Эй…

— Не смей.

— Чего не сметь? — Я ощупываю щеку. Крови нет, но унижение причиняет больше боли, чем любая рана.

— Не называй его «оно». Вон то дерево — оно. Солнце — оно. Строение — оно. Но не называй нас так, ты нас оскорбляешь. В чем дело? С чего ты решил, что ты настолько выше и сильнее нас? Если ты думаешь, что мы все просто вещи, можешь идти отсюда и больше никогда не возвращаться. Кроме того, если ты так думаешь, к тебе это тоже относится.

— Справедливо, — отвечаю я, чувствуя, что щека все еще горит. — Приношу извинения.

Но сам продолжаю думать, что между мной и ними есть огромная разница. Они необразованные дикари. Я другой. Я сделал себя сам, я выжил, я цивилизован, у меня есть образование. Мы с ними только выглядим одинаково. Но раз уж я нуждаюсь в них, чтобы выжить, придется им подыграть.

— Я не думал, что говорю, не хотел никого обидеть. Прости меня, Сисси. Прости меня, Эпаф.

Она продолжает смотреть на меня, как будто мои извинения ее не касаются.

— В тебе так много от них.

Напряжение нарастает, другие геперы тоже начинают смотреть на меня с подозрением.

По счастью, маленький Бен разряжает обстановку.

— Пойдем, я покажу тебе свои любимые фрукты. — Он подбегает ко мне, хватает за руку и тащит к близстоящему дереву.

— Бен, не… — кричит Эпаф нам вслед, но мы уже далеко.

— Давай, — говорит Бен, подпрыгивая, чтобы сорвать красный плод с нижней ветки. — На этом дереве самые лучшие яблоки. На южном дереве тоже растут яблоки, но они не такие вкусные, как эти. Я люблю их.

Так странно. Он вот так просто сказал «люблю». И притом о каком-то фрукте.

Прежде чем я успеваю отдать себе в этом отчет, тяжелое спелое яблоко оказывается у меня в руке. Бен уже вгрызается в то, которое сорвал для себя. Я тоже вонзаю зубы в плод, мой рот наполняется соком. За спиной слышатся шаги. Остальные нас нагнали. Может быть, дело в том, с какой детской радостью я наслаждаюсь яблоком, но они выглядят не так враждебно. За исключением Эпафа, разумеется. Он продолжает злобно смотреть на меня.

— Разве это не самые лучшие фрукты? Подожди, тебе еще надо попробовать бананы…

Сисси мягко кладет руку на плечо Бену. Он тут же успокаивается и смотрит на нее. Она кивает и оборачивается ко мне с тем же самым выражением лица, с которым сейчас смотрела на Бена, — ее взгляд мягок, но в нем виден приказ.

— Откровенно говоря, мы хотели бы это знать. Знать, почему ты здесь. Расскажи.

Я начинаю говорить не сразу.

— Я расскажу вам. — Мой голос почему-то дрожит. — Я расскажу. Только можно мы зайдем внутрь?

— Говори здесь, — огрызается Эпаф. — Тут тоже неплохо, так что…

— Хорошо, зайдем, — отвечает Сисси. Замечает, что Эпаф хочет вмешаться, и быстро продолжает: — Должно быть, солнечный свет тебе неприятен. Ты к нему не привык.

Она идет к ближайшей хижине, не давая себе труда обернуться и проверить, следуют ли за ней остальные.

Один за другим, они тоже трогаются с места. Последним захожу в глиняную хижину я.

Я рассказываю им почти правду. Разумеется, это не то же самое, что правда, но я утешаю себя тем, что не столько лгу, сколько умалчиваю. И все-таки, как говорил мой учитель во втором классе, полуправда — это то же самое, что и ложь. Однако мне она дается неплохо — разумеется, ведь вся моя жизнь состоит из лжи. Легко обманывать, когда твоя собственная личность целиком сделана из обмана.

Нас много, лгу я. Во всех частях общества, во всех слоях полно геперов. Мы повсюду, как снежинки в метель. И, как снежинки в ночную бурю, мы невидимы. Нас объединяет жизнь в тайне, необходимость притворяться нормальными, обычными членами общества. Мы тщательно бреемся, носим искусственные клыки, стараемся сохранять непроницаемое выражение лица. У нас нет подпольных обществ, только маленькие сети из трех-пяти семей. Наша жизнь опасна, но она не лишена радостей и удовольствия.

Например?

Например, радость семейной жизни, продолжаю лгать я, свобода, которой мы пользуемся под защитой наших домов, когда с рассветом закрываются ставни. Любимая еда, любимые песни, смех и — иногда, только когда в этом возникает необходимость, — слезы. Сохранение традиций, книги и легенды, переходящие из поколения в поколение. Кроме того, очень редко, но все же проводятся тайные собрания, на которых мы при свете дня встречаемся с другими семьями геперов, пока остальной город спит во тьме за ставнями и ничего не подозревает. Когда мы вырастаем, нас ждет восторг влюбленности и наши собственные семьи.

Почему ты здесь?

Меня недавно взяли на работу в Институте.

Ты занял место Ученого.

Да, я занял место Ученого, поселился в его доме и продолжаю его исследования. Он очень много работал, мне понадобится несколько месяцев, чтобы во все вникнуть.

То есть ты о нем знаешь.

Разумеется.

Что он был гепером.

Пауза. Да, разумеется.

Куда он делся? Он просто исчез и ничего не сказал нам.

Что? Что ты сказала?

Куда он делся?

Можно мне еще немного воды?

Куда он делся? Он говорил, что выведет нас отсюда, в страну, текущую молоком и медом, где светит солнце и растут фруктовые деревья. Это будет наша новая родина, новое начало.

Вы об этом мечтаете? О том, чтобы выбраться отсюда?

Конечно. Мы постоянно думаем об этом. Мы провели тут всю жизнь. В тюрьме из стекла, пустыни, клыков и когтей. Ученый говорил, что выведет нас отсюда. Но никогда не говорил как или куда. Ты знаешь куда?

Да.

И куда же?

Я показываю в сторону гор на востоке. Туда. За те горы. Туда, откуда мы пришли. Там тысячи таких, как мы. И эта земля течет молоком и медом, там светит солнце и растут фруктовые деревья.

Но как? Это слишком далеко. Нам не добраться живыми.

Я киваю. Жажда, голод.

Они отрицательно мотают головами. Нет: нас догонят и убьют, прежде чем мы успеем пройти хотя бы половину пути.

Разумеется. Разумеется.

Так как же нам выбраться?

Я отвечаю, не глядя на них. Ученый. Он поможет вам выбраться.

Сисси оживленно кивает. Да, так он и говорил. Что он уведет нас отсюда. Что мы должны ему всегда доверять. Он говорил, чтобы даже когда нам будет казаться, что надежды нет, мы не сдавались, что он поможет нам. А потом, однажды, он исчез. Нам было тяжело, мы почти перестали надеяться. А теперь ты. Ты появился ниоткуда. Ты же можешь нам помочь, верно?

Дайте мне время, дайте время. Ученый оставил после себя кучу бумаг, в которых мне надо разобраться.

Ну что же, времени у нас полно.

Я вздрагиваю и просыпаюсь. Понимание того, где я, приходит только через несколько секунд. Я все еще в деревне геперов, все еще в глиняной хижине. Я лежу на полу, моя голова на каком-то мягком мешке. Солнце проникает сквозь усеянный отверстиями потолок и покрывает пол ковром из солнечных зайчиков.

Все они сидят рядом полукругом. Некоторые в полудреме откинулись на стену.

— Он проснулся! — восклицает Бен.

Я вскакиваю на ноги, сердце бьется как бешеное. Я никогда не просыпался в толпе народу. В обычной жизни я был бы уже мертв. Но они смотрят на меня так, будто это кажется им забавным. Я сажусь обратно.

Сисси отправляет Джейкоба за водой, Дэвида — проверить, не прислали ли через Пуповину хлеб, а Бена — набрать фруктов и овощей. Все трое уходят. Остаются только самые старшие: Сисси и Эпаф. Почему-то это не кажется мне случайностью.

— Надолго я отключился?

— На два часа. Ты сидел, говорил — и тут повалился на пол и уснул, — отвечает Сисси.

— И захрапел, — ухмыляется Эпаф.

Судя по положению солнца, сейчас около полудня.

— Я обычно сплю в это время. А последняя пара дней выдалась очень нелегкой. Простите, что вот так свалился, но я действительно вымотан.

— Я хотел разбудить тебя пинком, — произносит Эпаф, — но она решила позволить тебе поспать.

— Спасибо, — бормочу я. Голос звучит хрипло — горло у меня совершенно пересохло. — И за подушку тоже.

— Ты выглядел так, будто тебе нужно поспать. На, возьми. — Сисси протягивает мне кувшин с водой. — Судя по твоему голосу, вода тебе тоже не помешает.

Я благодарно киваю. Вода течет по моему иссохшему горлу. Я как бездонный сосуд: сколько бы ни пил, мне все мало.

— Спасибо. — Я протягиваю кувшин обратно.

На стенах висят яркие рисунки, изображающие радугу и легендарное море. Справа от меня книжная полка, заполненная старыми книгами и керамическими статуэтками.

— Как вы научились читать?

Эпаф опускает глаза.

— От родителей, — отвечает Сисси.

Я смотрю на нее.

— У некоторых из нас тут были оба родителя, у остальных только отец или мать. Мы не братья и сестры, если тебе интересно. За исключением Бена и меня. Мы брат и сестра по матери.

— И сколько было родителей?

— Восемь. Они научили нас всему. Читать и писать, рисовать, растить овощи. Рассказали нам древние легенды. Научили нас быть физически сильными, бегать на дальние расстояния, плавать. Они не хотели, чтобы мы стали ленивыми и жирными и проводили время в ожидании ежедневной кормежки. Каждый день они устраивали «школу». Ты знаешь, что такое «школа»?

Я киваю.

— Родители заставляли нас учиться быстро. Как будто боялись, что у них мало времени. Как будто думали, что однажды их не станет.

— А что с ними случилось?

— Однажды их не стало, — отвечает Эпаф, и в его голосе слышится гнев.

Сисси продолжает, тише:

— Примерно десять лет назад. Им дали карты с дорогой к фруктовому саду. Разумеется, мы заподозрили неладное, но нам уже несколько недель не давали ни овощей, ни фруктов. У нас появились болезненные нарывы на губах и во рту. В качестве предосторожности родители заставили нас остаться здесь. Они ушли, как только рассвело. И так и не вернулись.

— Вы сами, наверное, были совсем маленькими.

Она отвечает не сразу.

— Бену было всего несколько недель. Он едва выжил. И тогда нас было больше, чем пять. Нас было девять.

— А где остальные четверо?

Она качает головой, опустив глаза.

— Понимаешь, за всеми присматривали только мы с Эпафом. А нам было по семь лет. Когда Ученый появился, он нам очень помог. Не только тем, что добывал нам дополнительную еду, книги, одеяла, лекарства, когда кто-то из нас заболевал. Он нас поддерживал, рассказывал такие истории, что нам становилось легче. Поэтому мы так тяжело пережили его исчезновение. — Она смотрит на меня. — А теперь ты говоришь, что он каким-то образом отведет нас к горам на востоке? К стране, которая течет молоком и медом, где светит солнце и растут фруктовые деревья?

Я киваю.

— Ты лжешь, — говорит Эпаф. — Об Ученом. И о том, что в горах есть цивилизация геперов. За этими горами ничего нет.

— Я не лгу.

— Лжешь. Думаешь, можешь сделать непроницаемое лицо и обмануть нас? Может быть, младших и можешь, но не нас. И уж точно не меня.

— Расскажи нам, что ты знаешь, Джин, — мягко говорит Сисси, глядя на меня своими искренними карими глазами. Так странно слышать, как меня называют этим именем. В отражающемся от пола солнечном свете ее глаза кажутся светлее, чем раньше. — Откуда ты узнал о цивилизации геперов по ту сторону гор?

— Из дневника Ученого. Он сделал несколько записей об этом. У него были причины думать, что там, за горами, живет целая цивилизация таких, как мы. Сотни, тысячи таких, как мы. — Ложь с легкостью соскальзывает с моего языка.

— Как он это узнал?

— Не знаю. Но кажется, он в это верил.

— Ты лжешь! — перебивает меня Эпаф. — Если там так много таких, как мы, почему мы до сих пор никого не встречали? Почему они не делали вылазок сюда?

— А ты бы стал на их месте? — спрашиваю я. — Зная то, что ты знаешь, ты бы пришел сюда, к ним?

Он не отвечает.

— Разумно, — произносит Сисси. — Любая колония геперов по ту сторону гор была бы в безопасности. Им — даже при их скорости — понадобилось бы не меньше восемнадцати часов, чтобы только добраться до гор. Они никак не смогли бы успеть до рассвета. И там негде укрыться — солнце ничего бы от них не оставило. Да, расстояние — это идеальная защита.

— Ты же не веришь ему, правда? — недоверчиво спрашивает Эпаф. — Мы же о нем ничего не знаем. Он появляется ниоткуда с таким видом, будто знает все на свете.

— Эпаф, — мягко говорит она, положив руку ему на плечо. Это все, что ей нужно сделать. Раздражение тут же слетает с него. — Мы знаем достаточно. Джин действительно такой же, как мы, это невозможно отрицать. Мы видели, как он ходит по солнцу, как ест наши фрукты, спит… Он ведет себя точно так же, как мы. Ты видел, как он краснеет. Это нельзя подделать. И еще мы знаем, что бы ты сам ни думал по этому поводу, что он выжил. Он научился жить среди них. Он жил среди них долгие годы. Ценно иметь такого сторонника.

— Но как мы поймем, что он может дать нам? Он может быть одним из нас, но это не значит, что он на нашей стороне! Я согласен, он сумел выжить. Но он хорошо знает, как выжить ему, а не нам.

Вместо того чтобы спорить, Сисси смотрит на меня. В ее глазах читаются усталость и подозрение. Она знает. Знает, что я о чем-то умолчал. Но не представляет всей правды. Иначе она бы никогда не сказала этих слов:

— Думаю, мы можем ему доверять. У него хорошее сердце.

— Ты простишь, если меня сейчас стошнит?

— Эпаф, — снова произносит она, на этот раз не так терпеливо. — Джин принес нам больше информации, чем мы смогли собрать за много лет. За несколько минут он рассказал нам столько, сколько мы вряд ли узнали бы за всю жизнь. Это о чем-то говорит.

— Бесполезной информации, — бросает Эпаф. — Даже если он сказал правду об этой колонии в горах, это бесполезно. Нам туда никак не добраться, мы даже близко подойти не сможем. Для нас горы в двух неделях пути. Нас догонят и убьют через несколько часов. Даже если мы выйдем, как только Купол откроется на рассвете и у нас будет фора в восемь часов, то едва зайдет солнце, они побегут за нами через Пустоши и догонят нас через пару часов. Нет, эта информация хуже, чем просто бесполезна, — она опасна. Она вбивает в голову глупые мысли, прекрасные мечты, и некоторые из нас могут попытаться воплотить их в жизнь. Подумай о Дэвиде и Джейкобе. Эти двое родились не для того, чтобы жить в клетке. Они хотели выбраться наружу с тех самых пор, как родились. Думаешь, ты сможешь их удержать, если им захочется уйти?

Слушая Эпафа, Сисси делает с нижней губой что-то странное. Я никогда ничего подобного не видел и сейчас не могу отвести глаз. Она запускает верхние зубы (без клыков они выглядят так странно) в свою полную нижнюю губу, прикусывая ее так, что та белеет. Некоторое время ничего не говорит. Только заслышав приближающиеся шаги, она обращается ко мне:

— Можно тебя кое о чем попросить? Не говори больше обо всем этом при остальных.

— Разумеется, — отвечаю я, и в этот момент заходят Дэвид и Джейкоб с хлебом и фруктами.

Я ем досыта и пью вволю. Разговор принял характер легкой беседы, младшие геперы особенно рады появлению нового собеседника. Они рассказывают мне о своей жизни, о сменяющихся сезонах, о своем сложном отношении к Куполу: как воздух под ним останавливается и в жаркие летние ночи быстро становится затхлым, но и как он задерживает тепло и защищает их от холодного дождя и снега зимой. Зимними ночами они любят смотреть, как снежинки падают с неба и тают, превращаясь в струйки воды, едва коснувшись поверхности Купола. Иногда, когда особенно холодно, они разводят костер, достаточно маленький, чтобы дым мог просачиваться сквозь поры наверху Купола. В такие ночи, собравшись у костра и глядя на то, как снег падает вокруг, не в состоянии проникнуть внутрь, они могут представить, что нормальная жизнь — только внутри Купола, а огромный мир снаружи утонул в страхе и клонится к упадку.

Позже они оставляют меня в одиночестве, и я могу наконец вымыться. Более того, они дают мне полотенце, что-то под названием «мыло» и обещание не подглядывать. На этот раз, раздеваясь у пруда, я стесняюсь во много раз больше, чем вчера, когда снимал с себя трусы прямо перед Сисси. Я морщусь при этом воспоминании.

Раздевшись, я забираюсь в пруд и принимаюсь скрести себя. «Мыло», если потереть им кожу, превращается в маленькие пузырьки. Само оно не имеет запаха, но мне сказали, что оно хорошо смывает запах пота. Именно то, что мне нужно. Время от времени я бросаю взгляд на хижину, в которой собрались все они. Двери и окна, как мне и обещали, закрыты. Я прислушиваюсь, пытаясь уловить смех, но все тихо.

Опустив голову под воду, чтобы как следует вымыть волосы, я слышу что-то необычное. Сначала мне кажется, дело в движении воды, но когда я выныриваю, звук, вместо того чтобы смолкнуть, становится яснее. Из глиняной хижины доносится мелодия, которую выводят несколько голосов.

Жутковатый, но при этом красивый звук. Я завороженно стою и слушаю, с моих волос капает, и вокруг капель на водной глади пруда расходятся круги. Я выхожу на берег и хватаю одежду, одновременно пытаясь вытереться.

Они не сразу замечают меня, я заглядываю в дверь, чувствуя, как на поспешно натянутую одежду с волос стекает вода. Они уселись в круг, Бен и Джейкоб сидят лицом ко мне, их глаза закрыты. Этот звук будит во мне воспоминания о матери. О том, как она сидела на краю моего матраца и гладила меня по волосам. Ее лицо едва можно было различить в полумраке. Я лучше помню ее голос, чем лицо. В нем не было этой горечи и этого отчаяния, которое позже заставило отца опустить плечи.

Меня все еще никто не замечает. Я отхожу от двери и сажусь снаружи, так, чтобы меня не видели, но оставляю дверь приоткрытой, чтобы слышать их. Прижавшись спиной к шершавой стене глиняной хижины, я расслабляюсь и чувствую, как их голоса окутывают меня. Точно так же, как лучи вечернего солнца. Все вокруг кажется мягким и теплым, как будто весь мир стал мягкой сдобой.

Песня заканчивается, и я слышу короткий спор о том, что петь следующим. Пять предложений — наверное, у них в репертуаре дюжины песен, — и они наконец соглашаются спеть песню под названием «Там высоко». Сначала слышен только голос Сисси, преодолевающий все изгибы мелодии:

В припеве к ней присоединяются другие голоса, они звучат в идеальной гармонии. Они поют легко и чисто. Очевидно, они пели ее сотни раз. В тюрьме из пустыни и стекла у них, вероятно, не так уж много других занятий, помимо пения. Пение дает им то, чего им так не хватает: надежду, иллюзию, что они уносятся куда-то далеко.

Песня иногда кажется диковатой, но в ней определенно что-то есть. Сначала я просто тихонько бормочу слова. Потом, почти не думая, начинаю проталкивать воздух сквозь гортань, и получается звук. Но это не так просто, сначала я издаю только карканье.

Затем что-то происходит, как будто рассасывается застрявший в горле комок слизи, и в одной строчке я попадаю в ноты. На некоторое, пусть и очень короткое время я полностью погружаюсь в музыку и позволяю ей нести себя, как будто я воздушный змей, поймавший ласковый ветер.

Песня заканчивается, и изнутри доносится смех. Вскоре они все с Беном во главе выходят из хижины.

— Кажется, я слышал, как тут кашляет и задыхается больная собака, — говорит Джейкоб, в его глазах скачут веселые искорки.

— Не собака, нет, — с улыбкой возражает Дэвид, — скорее слон.

— Стадо слонов, — вступает в разговор Бен. Он так возбужден, что подпрыгивает на месте. Теперь все они смеются, на волосах играет солнце, подчеркивая искорки света в глазах.

— Ну что ты, это действительно смешно, признай это, — говорит Сисси. Она поворачивается ко мне, и я вижу на ее лице неприкрытые эмоции, которым она с легкостью отдается. Улыбаются ее глаза, ее губы, ее нос, ее скулы, ее лоб, и эта улыбка словно проливается в мир, наполняя его светом, как солнце. Она звонко смеется, прикрывая в восторге глаза.

В этот момент и во мне просыпается что-то, что я считал давно потерянным. Смех прорывается наружу помимо моей воли; утробный и хриплый от того, что им давно не пользовались, он пробивает себе дорогу сквозь сведенные судорогой голосовые связки. И мое лицо — не знаю, как это по-другому описать — раскалывается, как скорлупа сваренного вкрутую яйца. Улыбка искривляет мой рот, продолжает расти. Я чувствую, как кусочки маски спадают с моего лица, словно облупившаяся краска со стены. Я смеюсь громче.

— Что это было? — спрашивает Джейкоб. — Как будто горилла пернула.

Они смеются еще громче, и к их смеху присоединяется мой — утробный, хриплый, но такой же свободный и беспечный.

* * *

Я ухожу из Купола не потому, что мне этого хочется, а потому, что должен. Не то чтобы Купол вот-вот закроется — нет, после вчерашнего я не собираюсь рисковать, и у меня есть еще как минимум пятнадцать минут. Мне надо возвращаться, чтобы как следует поспать. Как следует проспать эти два оставшихся часа, во всяком случае. Последние несколько ночей мне пришлось нелегко, и существует серьезная опасность даже не того, что я усну на балу, а того, что потеряю бдительность перед всеми этими гостями: зевну, нахмурюсь, кашляну. Нельзя расслабляться в такой важный момент. Надо продержаться еще пару ночей. Как только я смогу провернуть свой номер со сломанной ногой, я буду дома и на свободе.

После еды и воды дорога до библиотеки кажется короче, чем обычно. То, что раньше было серьезным маршрутом, превратилось в небольшую прогулку. Даже с учетом веса трех полных бутылок, я прохожу половину пути, прежде чем…

А это еще что?

Вдалеке появляется движущаяся точка. Прямо перед зданием Института. Не точка, скорее расплывчатое пятно. Кто-то бежит. Ко мне.

Я застываю на месте. Спрятаться негде. Нет никаких валунов, за которыми можно укрыться, никакой ложбинки, в которую можно нырнуть. Должно быть, это животное, заблудившееся в Пустоши. Но почти невозможно увидеть дикого зверя так близко — они выучились не подходить к жилью.

«Лошадь», — говорю я себе. Должно быть, это лошадь сбежала из конюшни. И тут вспоминаю, что мне говорил сопровождающий: в Институте не держат лошадей из страха, что геперы могут воспользоваться ими для побега. В редких случаях, вроде этого бала, когда гости прибывают верхом и в экипажах, лошадей надежно запирают.

Точка приближается, и я понимаю, что это не лошадь и не дикое животное.

Не думаю, что меня заметили. Пока. Я быстро падаю ниц, стукаясь подбородком о твердую, покрытую коркой землю пустыни.

Это, должно быть, один из охотников проверяет выданное ему снаряжение: солнцезащитный плащ или крем. Судя по капюшону вокруг головы — плащ.

Тут я понимаю его намерения.

Геперы. Он бежит к геперам, надеясь добраться до них прежде, чем они окажутся под защитой Купола, и сейчас, когда солнце светит уже не так сильно и Купол через несколько минут закроется, у него есть шанс.

Тут дверь Института с силой распахивается, и кто-то выбегает оттуда, как лошадь на скачках. Он движется с чудовищной скоростью. Так, что его почти не видно. И движется к деревне геперов. Или ко мне. Я лежу прямо у него на пути.

Фигура в плаще бежит изо всех сил — я вижу, как она раскачивает локтями и с какой силой ее ноги ударяются о землю. Но вторая фигура, только что появившаяся, бежит куда быстрее. Она уже успела покрыть половину расстояния между ними. Секунд через десять, не больше, они оказываются так близко от меня, что я могу их разглядеть.

В плаще Пепельный Июнь — ее острый подбородок, который невозможно не узнать, виден в тени капюшона. С ней что-то не так. Но мое внимание тут же переходит к другой фигуре, почти поравнявшейся с ней. Это Мясо. Он выглядит странно и пугающе. Все его тело покрыто толстым слоем солнцезащитного крема — жирный, отливающий желтизной крем кажется украшением на торте. Он совершенно обнажен — для скорости? — если не считать черных очков, плотно прилегающих к глазам.

Я вскакиваю, роняю бутылки с водой и бегу со всех ног. Не к библиотеке — она слишком далеко, — к Куполу. Я притворюсь, что присоединился к охоте, что бегу вместе со стаей. Только так мне удастся объяснить, как я оказался снаружи. Да, у меня нет ни плаща, ни крема, но я надеюсь, что всем будет не до того.

Кажется, получилось. Пепельный Июнь пробегает мимо меня, тяжело дыша. Плащ не работает, солнце добралось до нее. Спустя несколько секунд мимо проносится Мясо, исходящий от него запах крема едва не сбивает с ног. Никто не произносит ни слова. Сейчас мы соперники. В Охоте побеждает сильнейший, а не самый дружелюбный.

Тут солнце выходит из-за тучи, и его лучи падают на Пустошь, играя в дымке над ней. Но для Пепельного Июня и Мяса это не дымка, это душ из кислоты. Пепельный Июнь падает на колени и остается лежать бесформенной кучей одежды. Мясо начинает спотыкаться. В закатном свете крем на его теле отливает жутковатой желтизной. Но он не останавливается.

Я бегу за ним. Теперь я чувствую не только запах крема. Пахнет горящей плотью. От крема нет никакой пользы, солнце проникает сквозь него. Мясо слабеет, я нагоняю его, он не сумеет добраться до Купола. Я оглядываюсь. Пепельный Июнь превратилась в кучу одежды, плащ оказался бесполезным.

На солнце наползает новая туча. Мясо возвращается в форму. Пепельный Июнь остается лежать без движения.

В деревне геперов все замерло. Я достаточно близко, чтобы видеть, что все двери и окна закрыты. Сисси выскакивает из хижины, поспешно завязывая вокруг тонкой талии пояс с кинжалами. Из хижины к ней тянутся руки, пытаясь ее удержать, не пустить, но она отталкивает их и бежит навстречу Мясу и мне. На лице у нее застыло выражение, в котором смешиваются решимость и страх, в руках сверкают кинжалы, пульсируя в такт с ее бешено бьющимся сердцем.

Ее появление возвращает Мясу силы. Он с еще большей скоростью несется к деревне. Даже в таком состоянии он должен понимать, что скоро возврата не будет. Сейчас он еще может вернуться в безопасность Института, пусть не невредимым, но по крайней мере живым. Однако если он продолжит бежать, все кончено.

С самоубийственной решимостью Мясо дергает головой назад, продолжая нестись к деревне, и шипит сквозь клыки. Он идет к геперам. Будь что будет, но он идет к ним. Плевать на солнце, он ворвется в деревню, сломает окна и двери, растерзает геперов в клочки, вонзит зубы в их мягкие податливые шеи, пусть даже солнце жжет его кожу и плавит ее, словно воск, пусть его глазные яблоки взорвутся и зальют расплывающееся лицо стеклянистым соком. Не важно, что лучи в конце концов победят, что он превратится в лужицу гноя — если он умрет, держа в руках гепера, с кровью гепера на губах. Какая смерть, пусть ее и не назовешь мирной.

Сисси тоже бежит к нам. Теперь никто не собирается отступать. Не замедляя бега, она яростным движением кидает кинжал влево. Он плывет над равниной, оборачиваясь вокруг своей оси и сверкая на солнце. Мне снова кажется, будто она промахнулась на целую милю, но кинжал описывает широкую дугу и сворачивает к нам. Он еще летит, а Сисси, продолжая бежать, кидает следующий, на этот раз в другом направлении, вправо. Через секунду он исчезает из вида, как и первый. Но я слышу их, жужжание вращающегося металла, которое становится все громче и вот-вот настигнет Мясо с обеих сторон.

Спустя секунду метательные кинжалы сталкиваются в воздухе прямо передо мной. Я слышу металлический звук, когда лезвие врезается в лезвие, и вижу веер искр. Сисси метнула их с поразительной точностью, вместе траектории образуют идеальный круг. Но точность оказалась все-таки недостаточно поразительной. Она не попала, куда собиралась — в голову Мяса. Вместо того чтобы вонзиться ему в виски, кинжалы врезались друг в друга и упали на землю в трех ярдах за ним. Она недооценила его скорость, его жажду.

Если Мясо даже и заметил что-то, бега он не замедлил. Он рвется вперед еще сильнее, еще быстрее. Но солнце все-таки нельзя игнорировать. Он дышит с трудом и, несмотря на все усилия, бежит медленнее. Я догоняю его.

Вновь раздается жужжание: Сисси метнула еще один кинжал. Не могу понять, где он — слева или справа, могу только слышать, как он летит, рассекая воздух, все ближе и ближе ко мне.

Кинжал врезается Мясу в бедро. На этот раз Сисси метнула его по прямой. Но вместо того чтобы замедлить Мясо, удар, кажется, придает ему сил. Несмотря на хромоту, он с прежней скоростью большими скачками несется к деревне. Ему осталось секунд десять.

Но Сисси еще не закончила. Она продолжает бежать к нам и держит в руках последний кинжал, стискивая тупую сторону лезвия. Плавным движением ее рука взлетает от талии вверх, пересекает по диагонали грудь, ладонью книзу, запястье дергается вверх быстрым жестом крупье, сдающего карты. Это идеальный бросок, движение, придающее кинжалу скорость и точность. Он летит прямо к нам. Я пригибаюсь.

Излишняя предосторожность. Кинжал попадает в Мясо и вонзается ему в середину груди. Из-за солнца, размягчившего ткани, его тело не слишком сопротивляется: кинжал исчезает в нем, как ложка в супе. На ничтожную долю секунды он останавливается, но потом издает пронзительный крик и с новыми силами устремляется к Сисси, не обращая внимания на оставшийся в теле кинжал.

Неожиданно вокруг деревни появляется сияющий ореол. Купол поднимается. Но уже слишком поздно: Мясо способен преодолеть стену одним прыжком. Оказавшись внутри, он сможет сделать с геперами все, что пожелает. Купол станет наполненной светом тюрьмой, шаром насилия и смерти. Сначала для запертых внутри геперов, а потом и для него. Но ему уже нет до этого дела.

Неожиданно Мясо останавливается, издавая влажный булькающий вопль. Солнце скоро его доконает. Разрыв между нами сокращается. В тот момент, когда он весь подбирается, чтобы перепрыгнуть через поднимающуюся стену Купола, я кидаюсь на него, выбивая землю у него из-под ног. На руке у меня остается что-то липкое. Он падает в грязь бесформенной кучей.

Мясо поворачивается ко мне. Его лицо выглядит кошмарно: из открытых ран на коже сочится гной — желтая мутная жидкость, смешивающаяся с кремом. Верхняя губа наполовину расплавилась и вот-вот отвалится. Без нее на его лице словно застыл вечный оскал. Он не тратит на меня время. Для него я просто соперник — другой охотник, которого надо опередить и не допустить к добыче. Он бьет меня тыльной стороной ладони, и я отлетаю назад. Мгновение — и он вновь вскакивает на ноги и бежит к Куполу.

Я лежу на земле, голова у меня кружится, и я не в состоянии встать на ноги.

Теперь он двигается намного медленнее. Под солнцем тает не только его кожа, но и его мышцы. Его ноги превратились в мягкие мешки с гноем, мышцы икр и бедер быстро превращаются в жидкость. Издав очередной вопль, он бросается на смыкающуюся стеклянную стену.

Ему не удается допрыгнуть, он врезается в стекло не выше чем на середине стены. Сползает вниз, и его плоть пристает к стеклу, как расплавленный сыр, — такая же желтая, липкая и ноздреватая. Он поднимается на ноги, сходя с ума от жажды при виде Сисси, сходя с ума от ее недоступности.

— Я чувствую твой запах, — шипит он, отходя на несколько шагов и вновь бросаясь на стекло.

И снова сползает. Он прижимает к стеклу раскрытые ладони и пытается удержаться. Плавящаяся под солнцем кожа оказывается неожиданно липкой, и он взбирается наверх с поразительной скоростью.

Он сумеет добраться. Отверстие наверху Купола закрывается слишком медленно. Когда он перевалится внутрь, у него будет полно времени до тех пор, пока солнце окончательно его не уничтожит. Вид и вкус геперов наполнит его таким количеством адреналина, что он успеет расправиться как минимум с парой из них, если не со всеми.

Сисси видит, что происходит. Она отдает приказ, и все остальные прячутся по хижинам. Оглядывается, пытаясь найти какое-нибудь оружие. Но нет ничего, ничего, что могло бы помочь ей сейчас. Тем не менее она не опускает рук, ее тело напрягается, готовясь к битве, которая, как она знает, вот-вот начнется. Но ее глаза… Даже с такого расстояния я вижу затопивший их страх. Она смотрит на меня, и на мгновение наши взгляды встречаются сквозь стекло Купола. Я вспоминаю, как в первый раз увидел ее на экране за партой. Тот же самый взгляд: она готова к битве, но ей страшно.

Бен со всех ног выбегает из хижины, в глазах у него слезы, он несет топор. Сисси берет топор и рявкает, приказывая ему возвращаться. Он стискивает кулаки и остается на месте.

Мясо добрался уже до середины Купола. Он успевает…

Нет времени думать или принимать решения. Я просто действую. Я вскакиваю на ноги и через пару секунд оказываюсь у Купола. Есть только один способ его догнать. Я прижимаю руки к липким клочкам кожи, которые Мясо оставил, взбираясь наверх. Как ступени лестницы, сделанной из расплавленного сыра. Я лезу, цепляясь за клейкую мерзость.

Наверху, у самого края круглого отверстия, он соскальзывает на несколько ярдов. Тут же вновь находит опору. Лезет обратно. Это мой последний шанс. Я прыгаю, вытягивая вперед правую руку. Мои пальцы оказываются у него на ноге, я сжимаю их капканом вокруг его лодыжки. Мне удается стянуть Мясо на несколько ярдов. Тут пальцы начинают проходить сквозь лодыжку, как сквозь нагретое масло. Я скольжу вниз с громким скрипом.

Мне не удалось стащить его ниже, но удалось остановить. Ненадолго. С безумным, полным отчаяния криком он поспешно ползет обратно, к смыкающемуся отверстию, которое уже не больше канализационного люка. Он свешивает туда одну ногу, собирается прыгать вниз, но…

Он не пролезает. Он извивается, пытаясь протолкнуться в отверстие, но все бесполезно. Он слишком велик. И Купол закрывается, смыкаясь на его теле, как огромный капкан. Ему некуда бежать. Он сидит на самом верху, свесив одну ногу вниз, и солнце светит прямо на него.

Купол закрывается окончательно, отрезая его ставшую куском ноздреватой массы ногу. Она падает внутрь и взрывается веером желтых брызг. Он чудовищно кричит и умолкает, только когда его голосовые связки тоже превращаются в липкую жижу. Вскоре он перестает существовать: все, что остается, это желтоватые потеки на Куполе, как будто кто-то разбил об лысину яйцо.

Я поднимаюсь с земли. Надо убираться отсюда. Пытаюсь бежать на подгибающихся ногах, но падаю на колени, согнувшись, как кающийся бродяга. Мои внутренности подкатывают к горлу, меня тошнит. Вся пища и вода, которыми меня угощали геперы, льются наружу. Я поднимаюсь, несмотря на то, что мой желудок все еще сводят спазмы. Ноги у меня заплетаются. Прощальный взгляд на Купол: Сисси спешит в глиняную хижину, обняв Бена за плечи.

Спустя несколько минут, по дороге в библиотеку, мне становится лучше. Я поднимаю брошенные бутылки с водой и смываю с ладоней липкую дрянь, затем плещу водой в лицо.

Закрывая бутылку, я замечаю груду одежды в том месте, где упала Пепельный Июнь. Она глупо рискнула собой, осмелившись выйти на солнце так рано. Защитное снаряжение было предназначено для последних минут заката; сейчас, когда солнцу осталось еще два часа жизни, от него никакой пользы. Я вспоминаю, что мой сопровождающий сказал мне несколько ночей назад — как вид и запах геперов заставлял некоторых сотрудников бежать к Куполу посреди дня. Тогда мне было трудно в это поверить, но не сейчас.

«Странно», — думаю я, глядя на груду тряпья. Все, что я вижу, — это солнцезащитный плащ. Никаких следов остальной одежды: брюк, ботинок, носков. Только плащ. Может быть, под ним у нее ничего не было, как у Мяса? Я ногой переворачиваю плащ, ожидая увидеть, что он будет влажным и липким от желтой жидкости и растаявшей кожи. Но ничего подобного. Никаких следов желтого гноя. Тут до меня доходит.

Она в библиотеке. Каким-то образом она сумела вовремя там укрыться.

Развернувшись к библиотеке, я вижу зрелище, от которого…

У меня отвисает челюсть, а глаза сами собой широко раскрываются.

Лучи заходящего солнца заливают библиотеку — стены, ставни, кирпичную дорожку — морем лилового и оранжевого света. И посреди этого моря стоит Пепельный Июнь. Свет отражается от ее бледной кожи, смешиваясь с медью ее волос и зеленью глаз. Рот у нее слегка приоткрыт, губы такие же полные, как всегда, и с ними все в порядке. Она не кричит от боли, и ее кожа не плавится.

Мы смотрим друг на друга, не зная, что сказать. Я только беспомощно таращу глаза. Она сует пальцы в рот, запрокидывает голову и вытаскивает что-то.

Пару искусственных клыков.

Она протягивает их мне на раскрытой ладони, как дар мира.

Первое, о чем она спрашивает меня, когда мы заходим вовнутрь, это вода.

— Разумеется, — отвечаю я, вспоминая, как мне самому хотелось пить пару ночей назад. — Ты все это время продержалась без воды?

Она ничего не говорит, но выпивает всю бутылку. Думаю, это вполне может сойти за ответ.

— Потому я и упала там, снаружи, — говорит она, глядя на вторую бутылку.

— Хочешь еще?

— Да, но не пить. На случай, если ты еще не заметил — остальные, разумеется, уже в курсе, — от меня пахнет. И очень сильно.

— Тебе лучше мыться внутри. У тебя такая светлая кожа, можешь заработать солнечный ожог.

Она кидает на меня взгляд, как будто говоря: «Да неужели? Я сумела прожить семнадцать лет не только благодаря счастливой случайности, приятель».

— Там, дальше, — быстро говорю я, — есть сток в полу.

Она обходит стол библиотекаря и исчезает, оставив меня наедине с запутанными и беспорядочными мыслями.

Когда спустя десять минут она возвращается, я сижу на том же месте. У нее мокрые волосы, а лицо раскраснелось от того, что его только что оттирали. Сейчас она кажется усталой и измученной, но глаза у нее горят ярче, чем обычно.

— Надеюсь, ты не против, — застенчиво произносит она.

— Что?

— Я сказала, что надеюсь, что ты не против. Мне пришлось взять твою одежду. Мои вещи… От них слишком сильно пахнет.

— Не против, — отвечаю я, опустив глаза. — Все в порядке. Все, что они дали, мало мне на несколько размеров. Я не надевал эти вещи, считай, что они твои.

Мы стоим и смотрим на все, что угодно, лишь бы не друг на друга.

— Прости, что я извела две бутылки.

— Все в порядке, еще полбутылки у нас есть.

Когда я произношу «у нас», в ней как будто что-то ломается. Она поворачивает голову ко мне, и когда я заглядываю ей в глаза, в них стоят слезы. Она захлопывает веки и не открывает глаз, пока не справляется с собой. Она хороша в этом, она практиковалась долгие годы. В точности как я.

— Ты жила одна? — спрашиваю я.

Она отвечает не сразу.

— Да, — ее ответ звучит тихо и печально. — Почти все время, что я себя помню.

Мы садимся, и она рассказывает свою историю, не слишком отличающуюся от моей.

Она помнит семью: родителей, старшего брата. Веселые разговоры дома, смех, чувство безопасности, когда на рассвете ставни закрывались и мир оказывался заперт снаружи, семейные обеды за общим столом. Теплые тела, спящие рядом с ней. А потом наступил этот день. Она болела лихорадкой и осталась дома, когда ее родители и брат отправились за фруктами. Они ушли через десять минут после рассвета. Больше она их никогда не видела.

Вчера у нее была семья, а сегодня она осталась в одиночестве. Одиночество и изоляция стали ее постоянными товарищами — такими же холодными и неприятными, как мокрые носки на ногах в зимний день.

Это было десять лет назад. Тогда ей было всего семь. Сначала пришлось невероятно трудно. Трудно так жить. Не проходило и часа, чтобы она не думала о том, чтобы каким-то образом выдать себя школе. Это было бы так просто. Просто сдаться. Встать посреди футбольного поля во время перемены, уколоть палец, выдавить каплю крови. И смотреть, как они ринутся к ней. Конец будет жестоким, но быстрым. И смерть станет избавлением от этого невыносимого одиночества.

Но родители успели научить ее двум вещам, так хорошо, что это въелось в ее личность. Во-первых, выживанию: не только основам, но тонкостям, крохотным деталям, поведению в любой ситуации, которую только можно представить. Во-вторых, тому, что жизнь — это самое важное, самое ценное, что есть на свете, тому, что ее долг — хранить свою жизнь и не позволить ей оборваться раньше времени. Она ненавидела эти убеждения, но ничего не могла поделать — они стали ее частью.

Красота превратилась в ее проклятие, когда она — и ее одноклассники — выросли. Внимание, которого, по словам родителей, она должна была избегать, накатилось на нее, как лавина, полная юношеских гормонов. Мальчики писали ей записки, пялились на нее, застенчиво заговаривали с ней, стреляли в нее жеваной бумагой, вступали в те же клубы, что и она. Девочки, видя преимущества, которые дает дружба с ней, наперебой набивались ей в подруги. Она делала все, чтобы выглядеть не такой красивой, но это не помогало. Она стригла волосы клочками, вела себя жестоко и ехидно, держалась замкнуто, пыталась показать, что мальчики ее не интересуют, даже выставляла себя полной идиоткой. Бесполезно. Внимания меньше не становилось.

Однажды она поняла, что вела себя совершенно неправильно. Ее защита выглядела слишком… защитой. Такой образ жизни ей не подходил, и в итоге это могло бы плохо закончиться. Она это поняла. И поняла, что лучшая защита — нападение.

Вместо того чтобы скрывать красоту, она начала ее подчеркивать. Она отбросила маску скромной дурочки и стала излучать уверенность и самообладание. Это было просто, потому что не было притворством. Так она получила силу. Теперь она передвигала фигуры на доске вместо того, чтобы быть просто пешкой, подгоняемой конями и ферзями. Она превратила в пешки всех остальных. Она отрастила длинные волосы и носила их так, чтобы они подчеркивали ее стройную фигуру. Она смотрела в глаза мальчикам, которые на нее пялились, и перехватывала те ножи сплетен и интриг, которыми ее пытались пырнуть в спину. Пробиваясь наверх, она научилась быть безжалостной.

В конце концов стало ясно, что ей надо завести парня. Пока она одна, парни не будут давать ей прохода, слетаясь, как мотыльки на свет. Кроме того, в противном случае возникнет слишком много вопросов.

Она выбрала нападающего школьной команды — неприятного и на редкость не уверенного в себе старшеклассника, который на людях держался с ней независимо, а наедине сгорал от страсти. Убить его оказалось легче, чем она думала. Она предложила ему отметить месяц с начала отношений (подростки бывают так сентиментальны) пикником в укромном месте в нескольких часах пути от города. Он пришел от идеи в восторг. С собой они взяли вино и покрывала. На месте он быстро выпил слишком много — она старательно подливала ему — и в конце концов отключился. Она привязала его к дереву. Стояла поздняя осень, листвы на деревьях не было, и он не мог рассчитывать на спасительную тень, когда взойдет солнце. Там она и оставила его и пошла домой.

Больше они не виделись. На следующий день, когда она вернулась на место, на веревке висела только его одежда, слегка выцветшая от контакта с едкой расплавившейся плотью. Она сожгла и одежду, и веревку.

Как и прочие «исчезновения», это оказалось запретной темой, которую обсуждали только шепотом. Для виду были предприняты поиски, продлившиеся всего двенадцать часов, потом дело закрыли как ССС — «смерть от солнечного света». Она притворилась, что раздавлена трагедией, что ее сердце разбито потерей «родной души». На его похоронах она говорила о своей бессмертной любви и о том, что их души навеки связаны.

Этим она добилась всего, чего хотела. Парни в большинстве своем оставили ее в покое. Девушки сочувствовали потере, и ее престиж поднялся еще выше. Никто не задавался вопросом, почему у нее нет личной жизни, несмотря на то, что остальные девушки из «аристократок» развлекались с парнями на вечеринках. Она была в трауре, и ей требовались время и покой. Пара лет, и с ней все будет в порядке, думали ее друзья.

Она продолжала строить вокруг себя стену обмана, присоединившись к Обществу поиска геперов — группе, действовавшей под влиянием убеждения, что геперы все еще многочисленны и сумели смешаться с людьми. Члены этого общества всеми силами старались отыскать и раскрыть этих геперов.

— Зачем было лезть в самую гущу тех, кто жаждет тебя отыскать? — спрашиваю я.

Затем, поясняет она, что это единственное место, где тебя никто не заподозрит. Становясь членом этого общества, ты оказываешься в глазу бури, где тебе не угрожает подозрение и никто не станет тебя обвинять. Кроме того, членство давало еще одно преимущество: она первой узнает об очередном подозреваемом. Ее план был прост: сначала выяснить, действительно ли он гепер, а потом развеять подозрение как беспочвенное.

— А потом что?

Она поворачивается ко мне, несколько раз открывает рот, чтобы что-то сказать, но обрывает себя.

— Установить контакт, — произносит она наконец. Она сидит на противоположном конце дивана, подогнув под себя одну ногу и наполовину повернувшись ко мне.

— У тебя хорошо получалось, — говорю я, — я никогда ничего подобного не подозревал. Совсем ничего.

— У тебя вышло хуже.

— Что?

— Несколько раз ты едва не выдал себя. Я видела на твоем лице отражение чувств. Один раз ты заснул в классе. На долю секунды, разумеется, но то, как ты сонно склонил голову, было ни с чем не спутать. — Ее глаза загораются, будто она что-то вспомнила. — Мне не раз приходилось спасать твою задницу. Вроде того случая на тригонометрии несколько ночей назад, когда ты не мог прочитать, что написано на доске. И даже прошлой ночью, когда мы говорили с Директором. У тебя начали дрожать руки.

— Помню. — И тут мне кое-то приходит в голову. — А почему ты никогда не подходила ко мне? В школе. И здесь. После того, как ты все обо мне выяснила? Почему было просто не подойти и не сказать, что ты знаешь, кто я такой?

— Потому что все это могло оказаться ловушкой. Ты мог просто пытаться таким образом выманить других геперов. Это действительно возможно. Так что я продолжала за тобой наблюдать. Даже ходила днем к твоему дому.

— Так там действительно кто-то был.

Она слегка горбится.

— Ты должен был выйти. Я надеялась, что ты выйдешь. Я стояла и ждала, что сейчас ты откроешь дверь и выйдешь на солнце. И увидишь, как я стою на свету рядом с тобой. Исчезнут все тайны и недомолвки, все станет ясно как день. Как-то так. — Помолчав, она добавляет: — Только подумай, что все могло бы быть по-другому. Если бы все это случилось тогда, а не сейчас.

Я поднимаю с пола бутылку, открываю и протягиваю ей. Она благодарно кивает. Я смотрю, как она закидывает голову, прижимает бутылку к верхней губе и приоткрывает рот. Вода стекает по ее подбородку, течет по шее и ниже, к ключицам.

— Ну, — говорит она, завинчивая крышку, — имеем, что имеем.

Я слегка ерзаю на месте.

— У тебя есть план, — произношу я. — Я видел, как в центре управления ты что-то вынюхивала, задавала разные вопросы.

— Был план, — с некоторым разочарованием отвечает она, — он бы не сработал. Я это быстро поняла.

— А что за план?

— Как только все это началось, я поняла, что не могу позволить Охоте случиться. Это бы меня сразу выдало, я не смогла бы бежать вровень с остальными. А если бы даже смогла, то к тому времени, когда мы добрались бы до геперов, я бы уже взмокла и тяжело дышала. И даже если бы я не вспотела — что очень вряд ли, — то все равно не смогла бы их есть. Убить? Да, разумеется, если нужно. Но есть? Нет. Ни за что.

Я киваю. Я сам так думаю.

Она продолжает:

— Тогда я подумала: а что, если бы мне удалось каким-то образом саботировать саму Охоту? Что, если бы я смогла найти способ открыть Купол ночью? Геперы оказались бы совершенно беззащитны и достались бы кому угодно. Все рванули бы туда спустя считанные секунды — и охотники, и сотрудники. И никакой Охоты.

— Так в чем дело?

— В том, что Купол невозможно опустить. Нет ни кнопки, ни рычага, ни какого-то сочетания клавиш. Он автоматически управляется фотоэлементами. — Она говорит все громче, но замолкает. Потом добавляет, тише: — Тогда я решила прибегнуть к плану Б — тому, что произошло сегодня. Хотя получился скорее провал плана Б.

— Ты воспользовалась этим защитным снаряжением, — произношу я, поняв наконец, что заставило ее и Мясо выйти из Института. — Ты воспользовалась им, чтобы убедить его. Что с этим снаряжением он сумеет добраться до деревни даже днем, и тогда ему достанутся все геперы.

Она кивает.

— Именно это я ему и сказала. На это я и надеялась. Я знала, что снаряжение долго не продержится, не на послеполуденном солнце. Но если ему удастся пройти половину пути, так, чтобы увидеть геперов и почуять их запах, это ничего не будет значить. Его жажда крови и плоти переселит инстинкт самосохранения, он выберет возможность попробовать гепера, даже если это будет означать смерть от солнечных лучей.

— Ты была права. Это и произошло. Он совершенно потерял контроль над собой.

— Сначала он мне не поверил. Но потом я сказала, что мне все равно, чему он верит, что так даже лучше и все геперы достанутся мне, а он может сидеть внутри и пить пастеризованную кровь, закусывая консервированным мясом. Он увидел, как я выбежала под защитным плащом, увидел, что снаряжение, по всей видимости, действительно работает. В итоге он вышел сам.

— Почти сработало, — тихо произношу я.

— Он близко подобрался?

— Ты не видела?

Она мотает головой.

— Я упала в обморок, совершенно вырубилась. Когда пришла в себя, ты уже шел обратно, а Купол закрылся. Я поняла, что план не сработал.

Я рад, что она ничего не видела. Иначе бы спросила, почему я пытался остановить Мясо. И мне нечего было бы ей ответить. Потому что я сам не знаю.

— У тебя есть план В?

Она чешет запястье.

— А почему бы тебе не рассказать мне свой план А?

— Сломать ногу, — отвечаю я после небольшой паузы.

— Что, прости?

— За несколько часов до начала Охоты упасть с лестницы.

— На самом деле?

— Да.

— Не лучший план. В нем столько недостатков, что я даже не знаю, с чего начать.

— Например?

— Ну, для начала, может быть, и можно сломать ногу, не пролив ни капли крови, но я бы не стала рисковать. Это для начала.

Я молчу.

— Есть еще планы?

— Ну, мне сейчас кое-что пришло в голову. У нас есть излучатели, мы можем просто перебить остальных охотников.

Она смотрит на меня, будто не верит своим ушам.

— В чем дело?

— Ты же шутишь.

— Что? А с этим планом что не так?

— С чего бы начать? Спустя десять секунд после начала гонки они окажутся вне зоны действия излучателей, оставив нас далеко позади. А на нас будут пялиться сотни зрителей, пытающихся понять, почему мы бежим так медленно. Мы не успеем уйти далеко от ворот, как нас сожрут.

Я пытаюсь поднять руку, чтобы остановить ее, но тут же медленно опускаю.

— Продолжать? — Она дружелюбно усмехается.

— Нет, я понял…

— Тогда перейдем к моему плану В. Я придумала его только что, — она весело смотрит на меня, — так что нам придется проработать детали. Помнишь, что Директор говорил о начале Охоты? Что за час до заката все двери и окна в здании будут заперты, чтобы никому не пришло в голову присоединиться к охотникам. Это навело меня на мысли. Что, если нам удастся каким-то образом не дать запереть здание? Учитывая, что на бал прибудут сотни гостей…

— Начнется хаос, — киваю я. — Откройте двери, и все вырвутся наружу, присоединяясь к погоне за геперами. Начнется настоящий ад, когда все гости и сотрудники выбегут на Пустоши. Никто даже не заметит нашего отсутствия.

— И через два часа все геперы будут мертвы. Охота закончится. Мы выживем. Мы с тобой, — шепчет она и смотрит мне в глаза. Этот взгляд затрагивает что-то в глубине моей души.

Я смотрю на нее и медленно киваю. Затем качаю головой.

— У твоего плана есть один недостаток.

— Какой?

— Мы не знаем, как отключить запоры.

Она моргает.

— Знаем. И это просто. Для нас по крайней мере. Помнишь, той ночью, когда мы были на экскурсии в центре управления, я попыталась кое-что выяснить? Парень, который там работает, начал рассказывать мне, как запирается здание. Представляешь, это просто кнопка. Нажми ее, и за час до заката здание будет наглухо заперто. Нажми ее еще раз, и все их планы отменяются.

— Нет. Не может быть, чтобы все было так просто. Они должны были как-то…

— У них есть безотказная система безопасности. Солнце. Помнишь, они не закрывают ставни в центре управления? Чтобы никто не мог туда зайти. То есть в единственное время, когда можно отключить систему — перед закатом, — все там залито солнечным светом. К кнопке невозможно подобраться. Для них невозможно. Более эффективно, чем если бы ее окружали лазерные лучи и ров с кислотой. Это гениально.

— Как и наш план.

— Мой план, — быстро произносит она, слегка улыбаясь.

— Это действительно может сработать, — говорю я с неожиданным оживлением, — правда, это может сработать.

Мы напрягаем мозги, пытаясь найти недостатки в ее плане, но, судя по нашему молчанию, это нам не удается.

— Мне надо вымыться и побриться.

Вода приятно освежает мое лицо. Я скребу шею, подмышки, и тут она заканчивается. Вынимаю лезвие и провожу им по сухой коже. Ногти у меня слегка обломаны в нескольких местах, но волноваться пока не о чем. Еще пара ночей, и я буду дома. Если верить плану.

Вернувшись в зал, я не вижу ее и поднимаю взгляд на часы. Чуть больше шести. Осталось еще минут десять до заката.

Но она не ушла. Она в отделе справочной литературы, там, где луч. Стоит спиной ко мне и держит в руках книгу. Луч света бьет ее прямо в грудь.

— О, ты нашла луч.

Она оборачивается, и ее лицо в ореоле света заставляет меня застыть на месте. Она нежно улыбается — так смело демонстрирует свои чувства. Я чувствую, как стены между нами рушатся, кирпичи и куски цемента падают на землю, и бледной, отвыкшей от света кожи касаются свежий воздух и ласковые солнечные лучи.

— Привет. — Голос звучит застенчиво, но дружелюбно, как неуверенно протянутые для объятия руки.

Мы смотрим друг на друга. Я стараюсь не пялиться, но не могу отвести от нее глаз.

— Ты нашла луч.

— Его сложно было пропустить. Но что это значит?

— Ты даже половины всего не знаешь. Тут больше, чем может показаться с первого взгляда. — Я подхожу к ней. — В определенное время луч касается дальней стены, — подвожу ее к этому месту, — а потом отражается от маленького зеркала, и второй, отраженный луч светит на еще одно зеркальце вот здесь. А последний луч попадает на книжную полку. Вот на эту книгу…

Ее нет.

— О, ты эту имеешь в виду? — спрашивает она, демонстрируя мне ее.

— Как ты…

— Это была единственная книга не на полке. Она лежала тут на столе. И довольно давно. С тех пор как мы здесь говорили с Директором. Так что я сложила два и два. Наверное, ты забыл вернуть ее на полку.

— Ты заглядывала внутрь? Этот Ученый записал туда кучу всего. Кажется, он был чокнутый. — Я смотрю на нее. — Он был таким же, как мы.

— Откуда ты знаешь?

— Догадался. — Я опускаю глаза.

— О, — тихо произносит она, — не может быть.

Я киваю.

— Но он был действительно странный. Должно быть, провел несколько месяцев, переписывая сюда выдержки из разных книг. Из самых разных — от учебников до научных докладов и древних религиозных текстов. А еще там есть эта странная пустая страница…

— Ты вот эту имеешь в виду? — спрашивает она, открывая книгу на чистой странице. И, прежде чем я успеваю ответить, продолжает: — Ту страницу, на которой появляется карта, если подержать ее на солнце?

Я не знаю, что сказать. Карта?

— Именно, — отвечаю я наконец, — это именно та страница, о которой я говорю.

Она смотрит на меня, и ее губы растягиваются в улыбке.

— Врешь, — усмехается она, — ты и не догадывался о карте.

— Ладно, ладно, ты права, — признаюсь я, глядя на ее широкую улыбку. — Я не знал о карте, но сейчас дай мне посмотреть. Подставь страницу под луч, солнце садится, у нас мало времени.

Верно, когда она подставляет пустую страницу под луч света, сквозь бумагу проступает карта. Не просто очертания, а целый ковер из ярких цветных пятен, словно картина.

— Надо было видеть эту карту пять минут назад, когда солнце светило сильнее. Цвета были такие яркие, что больно глазам.

Пейзаж на карте дан в подробностях и вполне ясен. В нижнем левом углу я вижу серую громаду здания Института, рядом с ним — Купол, сияющий и непропорционально большой. Остальная часть карты изображает земли к северу и востоку, тусклый коричневый цвет Пустошей на ней сменяется сочной зеленью восточных гор. Самое любопытное — это большая река, текущая с юга на север. Она раскрашена глубоким сине-зеленым цветом. Я провожу вдоль нее пальцем.

— Это река Нид, — произносит Пепельный Июнь.

— Я думал, это просто миф.

— Судя по этой карте — нет.

Неожиданно я останавливаюсь.

— А это еще что?

В том месте, где река Нид поворачивает к восточным горам, нарисована коричневая, похожая на плот лодка. Она стоит на якоре у маленького причала. Еще можно заметить толстую стрелку, нарисованную от лодки вдоль реки к горам.

— Знаю, я сама была слегка сбита с толку, когда это увидела. Кажется, он имел в виду, что лодка предназначена для того, чтобы доплыть на ней до восточных гор.

— Вряд ли. Реки обычно текут с гор, а не в горы.

— Как думаешь, — ее голос оживляется, — это был его путь побега? Ученого? — Она замечает, что я сбит с толку. — Все думают, что он погиб от солнца, но если он действительно был гепером, как ты говоришь, значит, должно быть другое объяснение его исчезновения. Может быть, он сбежал. На лодке.

«Может быть», — думаю я. Но тут же качаю головой.

— Зачем ему было оставлять карту своего пути побега? Нет, что-то не сходится.

— Пожалуй. Но я уверена в одном.

— В чем?

— Эта карта предназначена только для геперов. Никто другой не может ее увидеть, даже случайно. Для этого нужен солнечный свет.

Я наклоняюсь, чтобы посмотреть на карту пристальнее. Чем лучше мне удается ее разглядеть, тем больше деталей я замечаю. Фауна и флора изображены с поразительной точностью.

— Что все это значит?

— Понятия не имею.

— Мы выясним, — говорю я.

Она молчит, и подняв глаза, я замечаю, что она едва не плачет.

— Мне нравится, — произносит она с улыбкой, — когда ты говоришь «мы».

Я задерживаю взгляд на маленьких морщинках в углах ее губ. Мне хочется поднять руку и провести пальцем по этим морщинкам. Я смотрю ей в глаза и улыбаюсь в ответ.

Она разглядывает мое лицо так, будто это страница книги, словно она ребенок, который учится читать, складывая в слова чувства, написанные у меня на лице.

Я не знаю, что делать или говорить дальше. Воздух между нами буквально пронизан неуверенностью. Я опускаю глаза, будто изучаю карту.

— Как думаешь, куда они отправят геперов?

— Куда угодно. В принципе это не важно. Они могут поставить крестик в каком угодно месте на карте, лишь бы оно было в восьми часах пути. Думаю, правда, что вряд ли они пошлют их на запад. Вряд ли им захочется, чтобы геперы подошли слишком близко к Дворцу. Если будет ветер, те, кто там работает, могут почуять запах. А никому не хочется, чтобы Охота сорвалась.

Она долго молчит. Когда я на нее смотрю, то вижу, что она растирает свои голые предплечья.

— Помнишь, — говорит она тихо, — прошлой ночью Директор говорил о фермах геперов во Дворце? — Качает головой. — Он же говорил неправду, как ты думаешь? Вся эта история с фермами с сотнями геперов? Это же просто плоды его больной фантазии, правда?

— Не знаю. Может быть. По нему трудно понять, что он думает.

Она продолжает растирать предплечья.

— Жутко даже представить. У меня все руки покрылись гусиной шкуркой. — Она смотрит прямо на меня. — А у тебя бывает гусиная шкурка?

Я подхожу ближе и смотрю на крошечные бугорки у нее на руках.

— Да, естественно. Но я называю их гусиной кожей, а не гусиной шкуркой.

— Гусиная кожа, — повторяет она, — так мне больше нравится. Звучит не так противно.

Прежде чем успеваю себя остановить, я тянусь к ее руке кончиками пальцев. У нее такая мягкая кожа. Она вздрагивает и отодвигается.

— Извини, — произносим мы одновременно.

— Да нет, я виноват, не надо было мне…

— Нет, я… я просто… Я не от отвращения или чего-то такого… Трудно объяснить. — Тут она неожиданно хватает меня за руку и прижимает мою ладонь к своему предплечью.

Меня как будто ударяет током и охватывает волной жара. Я пытаюсь отнять руку, но глаза у нее наполнены призывом и тоской.

— Я просто… — начинает она.

Мурашки у нее на руках становятся еще заметнее. На этот раз, когда моя ладонь прижимается к ее мягкой коже, никто из нас не пытается отстраниться. Мы смотрим друг на друга, и слезы, стоящие у нее в глазах, ничем не отличаются от моих.

Через некоторое время она засыпает на диване. Отключается мгновенно, ее тело складывается, как бумажная кукла, голова запрокидывается на спинку дивана под неудобным углом. Рот слегка приоткрыт, и из него вырывается тихое дыхание. Если она продолжит спать в такой позе, то проснется с болью в шее. Я тянусь и укладываю ее голову на подлокотник. Во сне она не сопротивляется и перекладывает голову туда, куда я направляю ее осторожным движением руки. Так странно к кому-то прикасаться.

Я сижу на другом конца дивана, расслабившись, но все еще ощущая тяжесть во всем теле. Над нами с потолка свисают зажимы для сна — два металлических овала насмешливо смотрят на нас, как немигающие глаза. Всю жизнь они меня дразнят, эти зажимы для сна. Когда-то я представлял себе, что живу обычной жизнью, такой же, как и у всех остальных. Каждую ночь я забираюсь в зажимы для сна, мои дочки-близнецы — почему-то я всегда представлял, что у меня именно дочки, — спят в соседней комнате, и их ангельские личики выглядят еще более пухлыми от того, что они висят вверх ногами. Рядом спит моя жена — ее бледное лицо словно светится в лучах ртутной лампы, длинные волосы водопадом спадают вниз, касаясь пола, ноги выглядят изящными даже в зажимах. Я представлял себя свободным от пульсации крови в ушах, от боли в зажатых в тиски ногах, от капель слез, стекающих на пол. Я представлял себе покой, холод и неподвижность. Все в моих мечтах было как у всех. И я сам был как все.

Я смотрю на Пепельный Июнь, на то, как красиво она лежит на диване, как поднимается и опускается в такт дыханию ее грудь. Под закрытыми веками ее глаза слегка двигаются из стороны в сторону. Струйка слюны виднеется в уголке приоткрытого рта. Наконец я сам закрываю глаза, блаженно погружаясь в теплый, темный океан сна. Новое чувство. Никогда раньше мне не приходилось засыпать рядом с кем-то. Я засыпаю — это жест наибольшего доверия, на который я не считал себя способным.

 

Одна ночь до Охоты

Поначалу никто не обращает особого внимания на то, что Мясо так и не появился за завтраком — он печально известен своей способностью спать несмотря ни на что. На это неоднократно жаловался его покойный сопровождающий. Только когда посуду уносят и мы все идем в лекционный зал, один из сотрудников отправляется его искать.

Все удивлены, узнав о его исчезновении, но никто не собирается по нему грустить. Нам сообщают эту новость, когда мы уже добрались до лекционного зала и слушаем, что один из старших сотрудников Института говорит о предстоящей погоде (сильный дождь и ветер). Подчиненный докладчика мелкими шажками заходит в зал и шепчет что-то начальнику. Тот встает и уходит, оставив за кафедрой своего младшего коллегу.

— Один из охотников исчез, — говорит тот и умолкает, не зная, что сказать дальше. — Несколько команд наших сотрудников сейчас обыскивают здание, пытаясь его найти. Еще одна поисковая группа прочесывает территорию снаружи. Существует вероятность того, что он стал жертвой солнечных лучей, но прошу вас пока не волноваться.

Не то чтобы кто-то собирался. Плакать по нему никто не будет: его смерть означает только, что одним конкурентом стало меньше. Радоваться, впрочем, тоже особо нечему — Мясо никто не воспринимал в качестве серьезного соперника. Если бы пропал Физкультурник или Пресс, все остальные не преминули бы это отметить.

— К сожалению, должен вам сообщить, — продолжает он, — что поскольку все сотрудники Института в данный момент заняты поиском, все запланированные на начало вечера лекции отменяются. Можете заниматься чем хотите. Имейте в виду, что бал начинается через три часа, в полночь, когда луна будет в зените. Смею предложить вам использовать это время для того, чтобы немного поспать и выглядеть отдохнувшими на балу. Уверен, вы все хотите предстать перед гостями и камерами во всем своем великолепии.

Тощий перехватывает нас на выходе из зала.

— Вы видели названия отмененных лекций? — Он наклоняется к листовке, которую держит в руке. — «Преимущества, которые может дать флора и фауна Пустоши» и «Социология геперов в пугающем окружении: как использовать их поведение для собственного успеха». Помнишь, я сказал тебе, что все это просто фальшивка — все эти лекции, экскурсии? Даже сама Охота — это просто шоу?

Я киваю, пытаясь скрыть раздражение. Он стоит прямо передо мной и, судя по всему, не имеет ни малейшего намерения меня пропускать. Начав говорить, Тощий может продолжать до бесконечности. Пепельный Июнь бросает на меня сочувственный взгляд с противоположной стороны коридора. Она опирается о стену и готовится ждать.

— Тебе нужно еще какое-то подтверждение? Они так легко отменяют лекции, это все равно что открыто сказать, что все это чушь собачья. Глазом не моргнув. Для них это просто игра. — Он проводит влажным маслянистым языком по губам. — Выпустите геперов. Просто позвольте нам до них добраться.

— Как думаете, что с ним случилось? — пытаюсь я сменить тему.

— С этим громилой? Он дурак. Пытался подражать мне. Вышел наружу, думая, что он такой же изобретательный и пробивной, как я. Что за идиот. Наверное, он намазался своим солнцезащитным кремом, сдуру решив, что это поможет. Готов биться об заклад, искать его надо снаружи — вернее то, что от него осталось, разумеется, — где-то между этим зданием и Куполом.

— Может быть, — произношу я небрежно и умолкаю, надеясь, что он наконец уйдет. — Что они вам сшили? — интересуюсь я. Тощий всеми силами выражал свое презрение к грядущему балу, и мой вопрос вполне может заставить его уйти.

— К балу? — хмыкает он. — Обычный унылый смокинг, разве что без надписи «просто какой-то скучный старик». А тебе? Что-то дорогущее и стильное, я полагаю?

— Почему вы так думаете?

— С прошлой ночи сюда толпами съезжаются журналисты. Телевизионщики, фотографы и прочие. Эта Охота с каждой минутой становится все популярней. Слышал, что они едва не дерутся из-за интервью с охотниками по ее окончании, — раздраженно говорит он. — А на балу им понадобятся в первую очередь симпатичные охотники. Включая тебя, красавчик. Тебе, наверное, достался один из этих щегольских костюмчиков.

— Вряд ли, — отвечаю я. Но он прав. Мой костюм — «Супер 220», из камвольной ткани, с шелковой подкладкой и с моим именем во внутреннем шве — во время примерки прошлой ночью показался мне королевской мантией.

— Кстати, я кое-что о тебе слышал.

— Что?

— Что ты нашел себе сообщницу. Вы вдвоем выйдете на Охоту. Ты и наша красотка.

— Красотка?

— Вот она. — Он показывает на Пепельный Июнь, которая все еще ждет меня у противоположной стены. — Все об этом говорят.

— Кто вам это сказал?

— У меня есть свои источники. Так какая у вас стратегия? — резко спрашивает он. Теперь я знаю, зачем он подошел: поговорить именно об этом. — Оторваться от всех и заставить нас гнаться за вами двоими? Или начать со всеми, а потом постепенно увеличивать скорость?

— Ну, понимаете, мы…

— Разбить геперов на две группы — разделять и властвовать? Или сбить их в кучу и сыграть на групповой истерии?

— Я не могу говорить об этом прямо сейчас.

Он молчит, как будто обдумывает мои слова.

— Скажи, — говорит он, — найдется ли у вас место для такого старого пердуна? В смысле, в вашем союзе. Может быть, у меня и не так много мышц, но мозги есть. Не хочу сказать, что вы с ней безмозглые, но у меня есть навыки, которые приходят только с опытом. Может быть, я бы вам пригодился.

— Понимаете, мы предпочитаем работать маленькой командой. Только вдвоем, откровенно говоря.

— Как там говорится? Одного легко победить, двое смогут защититься, но с тремя уже мало кто справится.

— Слушайте, я правда не знаю.

Он смотрит на меня ледяным взглядом, поворачивается и идет прочь, но, пройдя несколько шагов, останавливается.

— Я еще кое-что о тебе знаю, — произносит он. — Не думай, будто я не почуял от тебя запах гепера пару ночей назад. Не думай, будто я не в курсе, что ты каким-то образом получил доступ к мясу геперов. И правда, что творится в этой библиотеке, когда ты днем остаешься там в одиночестве? Что ты там нашел? Незаконно припасенное мясо геперов? Если это всплывет, тебе придется не слишком сладко. — Он принюхивается, раздувая ноздри. — Я все еще чувствую этот запах.

Подходит сотрудник Института, Тощий злобно смотрит на него и уходит.

— Да? — обращаюсь я к сотруднику.

— Извините, я просто хотел сообщить, что ваш смокинг готов и доставлен в ваши апартаменты. Как и вечернее платье для вашей спутницы. — Он бросает взгляд на Пепельный Июнь. Директор удовлетворил ее просьбу переодеться там.

— Хорошо.

— Еще кое-что. Когда вы пойдете из библиотеки на бал, вдоль кирпичной дорожки в ожидании вас выстроятся представители прессы.

— Это действительно необходимо?

— Приказ Директора. Когда он понял, что вы прибудете на бал в качестве пары, он распорядился, чтобы ваше появление было обставлено по высшему разряду.

— Понятно.

— Еще кое-что.

— Слушаю.

— Вам с девушкой не стоит проводить следующий день вместе.

— Откуда вы…

— Не важно, откуда мы знаем. Но Директор боится, что публика может этого не одобрить. С учетом присутствия такого количества прессы он бы желал, чтобы все охотники вели себя максимально пристойно.

— И вы…

— Сделайте так, чтобы каждый из вас проснулся завтра в своей комнате.

— Слушайте, я…

— Приказ Директора, — твердо произносит он и удаляется. Я наблюдаю за тем, как он подходит к Пепельному Июню. Короткий разговор, и он уходит окончательно. Я иду к ней.

Тощий говорит с Физкультурником и Прессом, и я слышу, как он в тех же выражениях просит принять его в их союз. Он в отчаянии. Он отчаянно жаждет плоти геперов, отчаянно нуждается в помощи. И у него нет шансов получить ни то, ни другое. Нельзя выпускать его из виду. Невозможно заранее сказать, на что способен человек, оказавшийся в отчаянном положении. Нельзя думать, что он чего-то не сделает.

Вернувшись в библиотеку, мы с Пепельным Июнем переодеваемся к балу: она в отделе периодических изданий, я у стола библиотекаря. Висевший на одной из пустых полок смокинг сидит на мне как влитой. К нему прилагаются всяческие дополнения, без которых я вполне мог бы обойтись: бриллиантовые запонки, стальные пуговицы с выбитым на них профилем правителя. Впрочем, несмотря на все это, костюм вышел впечатляющим. И мне он идет.

Из дальнего конца библиотеки доносится голос Пепельного Июня, она предупреждает меня, чтобы я не пытался подглядывать, пока она не будет готова. Она не торопится, тратит куда больше времени, чем, как мне кажется, нужно, чтобы сбросить одежду и надеть подогнанное по фигуре платье.

Прежде чем она успевает закончить, раздается стук в дверь. Входит целая толпа сотрудников.

— Макияж, — произносят они лаконично, и я жестом отправляю их к Пепельному Июню. К моему удивлению, одна из них остается со мной.

— Я займусь вашим лицом, — говорит она.

— Не думаю, — отвечаю я. Слишком велик риск, что она заметит несбритый волосок или наклонится ко мне настолько близко, что сможет почувствовать мой запах.

— Приказ Директора. Сядьте и запрокиньте голову.

— Нет. Я не собираюсь этого делать.

— Я сделаю самый легкий макияж. Его почти никто и не заметит.

— Тогда тем более нет необходимости. Я выражаюсь достаточно ясно?

Она раздраженно смотрит на меня.

— Я передам это Директору.

— Отлично, можете сказать, чтобы он сюда зашел.

Я вижу, что в ее полуприкрытых глазах кипит злоба. Она с грохотом захлопывает свой чемоданчик и присоединяется к остальным в отделе периодики. Разумеется, она ничего не расскажет Директору, ей слишком хорошо известна судьба наших сопровождающих. Наказание за неповиновение последует незамедлительно, но ему подвергнутся не охотники — у нас, по всей видимости, есть иммунитет.

Я слышу, как в дальнем конце библиотеки Пепельный Июнь пытается сопротивляться команде визажистов. Но с меньшим успехом. Они начинают работать с ней.

Я врываюсь туда, готовясь разыграть свою козырную карту — иммунитет охотника. Они тесно сгрудились вокруг Пепельного Июня и терроризируют ее требованиями вроде «Откиньтесь на спинку!», «Уберите волосы!», «Перестаньте кривить лицо!». Их спины полностью заслонили ее, все, что я вижу, — это побелевшие костяшки пальцев, стиснувших кожаные подлокотники кресла.

— Убирайтесь, — твердо и спокойно произношу я.

Они разворачиваются с удивленным и раздраженным видом.

— Это решать не ей. И не вам.

— Убирайтесь.

— Вы ответите за это перед…

— Директором? Извините, я это где-то уже слышал. А теперь убирайтесь.

Самая младшая и хрупкая из них — девушка не старше меня — судорожно сжимает сумку с косметикой. Она боится, и я неожиданно чувствую укол жалости к ней.

— Слушайте, вам не о чем беспокоиться. Оставьте здесь косметику и зеркало, мы сами справимся. А теперь уходите.

После этих слов они не сопротивляются.

— Едва спаслись, — выдыхает Пепельный Июнь, когда входная дверь закрывается. Неожиданно ее лицо искажает ужас, и она вскрикивает:

— Вон отсюда!

— Что?

— Вон отсюда!

Я кручусь вокруг своей оси, ожидая увидеть за спиной одну из визажистов.

— Да нет, ты! Закрой глаза! Я сказала, закрой глаза! А теперь вон!

— В чем дело?

— Ты не должен меня видеть сейчас. До тех пор, пока я не буду окончательно готова. Ну, ты уйдешь или нет?!

Я моргаю. Какая же она в глубине души романтичная. Хотя только что спаслась от неминуемой смерти.

Проходит целый час. Наконец она готова. В ожидании я вынимаю из ящиков излучатели и знакомлюсь с управлением. Пользоваться ими довольно просто: на задней стороне предохранитель, который легко отпустить, сверху — большая кнопка. Обхожусь без пробного выстрела — учитывая, что в каждом излучателе всего три заряда, мне не хочется тратить ни одного.

Я смотрю на излучатели и неожиданно вспоминаю о геперах. Пытаюсь думать о чем-то другом, но мои мысли продолжают возвращаться к ним. Я буквально вижу, как они идут по Пустошам с картами в руках и лихорадочно ищут глазами несуществующее убежище. Как наконец начинают понимать, что происходит, а потом видят вдалеке облака пыли, поднятые бегущими охотниками, и их охватывает чувство полной безысходности. Как на них обрушивается лавина когтей и клыков, влекомая страстной жаждой.

Как было бы хорошо, если бы я не повстречался с ними, если бы не заговорил, если бы для меня они оставались дикарями, не способными к членораздельной речи, если бы между нами лежала та пропасть, которая, как мне казалось, нас разделяла.

Появление Пепельного Июня в платье и макияже быстро прогоняет эти мрачные мысли. Она выглядит — по-другому никак не скажешь — блистательно. На платье явно не поскупились. Оно прямое, из шелкового шифона цвета расплавленной лавы, спереди расшито сверкающими кристаллами, а на голове у нее — изящное украшение из перьев. Но главное чудо — это ее лицо. Мягкий, со вкусом сделанный макияж, подчеркивающий четкие линии подбородка. И глаза. Эти зеленые глаза просто завораживают, поверьте мне.

— Я бы хотела, — застенчиво говорит она, — чтобы платье было чуть поярче — зеленым, как мои глаза, или чтобы красный был чуть-чуть посветлее, чтобы подчеркнуть волосы.

— Все нормально, — возражаю я, понимая, что мог бы сказать что-нибудь поумнее, — ты потрясающе выглядишь. Правда.

— Ты просто так говоришь, — отвечает она, но я вижу, что она сама не верит в свои слова.

— Теперь мне конец. Ты ведь в курсе, правда? Я буду всю ночь, перед всеми гостями, ходить с вытаращенными влюбленными глазами, с потными ладонями и бешено бьющимся, стучащим на весь зал сердцем. Ты моя смерть, Пепельный Июнь, клянусь тебе.

Она странно смотрит на меня, слегка нахмурив гладкий лоб.

— Извини, — говорю я, — глупость сказал, да?

— Нет, не в том дело. Мне понравилось. Но Пепельный Июнь — это кто?

— Ты.

В тот день мы с отцом вышли из дома в полдень, неся с собой тяжелые брезентовые мешки с бумагами. Я тогда был совсем маленький и всю дорогу плакал. Не вслух, конечно, я не издал ни единого всхлипа. Но слезы текли из моих глаз, и, несмотря, на то, что день был жарким, а путь длинным, они так и не высохли, пока мы не пришли на место.

Мы нашли полянку в лесу. К этому времени плечи у нас болели от тяжести мешков, и мы были рады освободиться от ноши. Отец велел мне набрать дров: веточек и палочек поменьше. Когда я вернулся, он стоял на коленях, склонив лицо к земле, как будто покаянно молился. В руках у него была лупа, которой он пытался сфокусировать солнечные лучи на куче сухих листьев. Он сказал, чтобы я не двигался, и я застыл на месте. Безо всякого предупреждения от листьев заструился дымок, начал густеть. Неожиданно из середины кучи показались языки пламени.

— Ветки, — произнес он, протягивая руку.

Костер разгорался. Время от времени отец наклонялся, чтобы подуть на пламя. Огонь плевался искрами и ревел от гнева и неожиданности. Отец бросил в него пару веток и отодвинулся. Пламя гудело так, что мне стало страшно. Отец велел принести книги и записи. Я повиновался.

Они долго лежали на земле рядом с ним. Отец сидел, не двигаясь, и я понял, что он никак не может найти в себе силы покончить со всем. Он попросил меня подойти, и я уютно устроился у него на коленях. В руках у меня была книжка с картинками, принадлежавшая моей сестре. Я знал каждый рисунок, помнил цвета, которыми раскрашена каждая кошка и собака, каждый дом и каждое платье. Отец сделал глубокий вдох, и я решил, что сейчас он снова начнет объяснять, зачем нам нужно все это сжечь. Но вместо этого его плечи задрожали, как будто он пытался сдержать икоту. Я положил руку на его широкую ладонь, чувствуя суставы и мышцы под грубой кожей, и сказал ему, что все в порядке. Что я понимаю, почему мы сейчас сжигаем книги. Что мама и сестренка исчезли, и теперь нам надо сделать так, чтобы какой-нибудь случайный гость в нашем доме не вздумал нас о них расспрашивать. Я сказал ему, что это «слишком опасно», повторяя те же слова, которые он говорил раньше, хотя и не понимал, что они значат.

Я думал, что он собирается вместе со мной на прощание пролистать каждую книгу. Но почему-то он решил этого не делать. Он просто брал книги и кидал их в огонь одну за другой. Я все еще помню, что испытал, когда он забрал у меня книжку сестры. Я не сопротивлялся, но когда гладкая обложка книги выскользнула у меня из пальцев, я почувствовал, что навсегда что-то теряю.

Мы ушли через час, когда ни от костра, ни от книг не осталось ничего, кроме гаснущих углей и серого пепла. И мне казалось, что отец точно так же выгорел дотла изнутри. Мы успели дойти до края поляны, когда вспомнили, что оставили у костра мешки, и мне пришлось вернуться за ними. Когда я наклонился поднять их, на меня что-то нашло, и я подул на угли также, как делал отец. Мелкий пепел взлетел в воздух и попал мне в глаза. Но прежде чем зажмуриться, я успел заметить среди черной золы теплое свечение. Почти уже потухший уголек вспыхнул красно-оранжевым светом, как капля июньского солнца в море серого пепла.

Много лет спустя, в одну промозглую серую ночь на школьном дворе я вновь увидел это сияние. Ее волосы были того же цвета — волосы девушки, которую я прежде никогда не встречал, но от которой сейчас не мог отвести взгляд. Когда она повернулась в мою сторону и наши глаза встретились, несмотря на разделявшее нас расстояние и водоворот детей, я вспомнил тот уголек, сиявший среди черной золы, как кусочек июньского солнца.

Тогда я подумал: «Ее обозначение — Пепельный Июнь».

Я разделяю это воспоминание с ней, здесь, в библиотеке, под светом стоящей в зените луны.

Пресса встречает нас во всеоружии. Репортеры выстроились по обеим сторонам кирпичной дорожки — от библиотеки до самого главного здания. Сверкают ртутные вспышки — впрочем, нельзя сказать, чтобы они слишком нас беспокоили. Сопровождающий ведет нас невероятно медленно, вынуждая останавливаться через каждые несколько шагов, чтобы попозировать перед камерой или ответить на несколько вопросов.

Пепельный Июнь все это время держит меня под руку, я чувствую ее запястье на сгибе локтя. Потрясающее чувство. Будь я один, меня бы безумно раздражала вся эта шумиха и внимание прессы. Но рядом с ней я спокоен и уверен в себе. Кажется, она тоже. Тяжесть ее руки в моей, случайные соприкосновения наших бедер, ощущение того, что мы вместе. Вероятно, мы не испытываем никаких проблем с журналистами потому, что в совершенстве освоили искусство носить маски. Осанка, эффектные реплики, эффектный образ — мы в этом профессионалы.

— Как прошла ваша подготовка? Чувствуете себя готовыми к Охоте?

— Потрясающе. Но мы не можем дождаться ее начала.

— Верно ли говорят, что вы заключили союз?

— Это ни для кого не секрет. Мы вместе.

— Как думаете, кто из охотников окажется самым серьезным соперником?

И так далее, и так далее.

Обычно короткий путь на этот раз занимает едва ли не час, и когда мы наконец заходим в главное здание, нас ожидают новые репортеры и любопытные гости. Они продолжают прибывать в экипажах всевозможных форм и размеров. Лошади, которых ведут в стойла позади здания, покрыты потом и тяжело дышат.

Внутри оказывается еще больше журналистов и зевак, но здесь проход отделен от них бархатными веревками, и, к счастью, наш сопровождающий ведет нас, не останавливаясь.

— Идем в главный зал, — произносит он, бросая быстрый взгляд на часы.

На украшении главного зала определенно не экономили. С потолков свисают позолоченные люстры, льющие тусклый ртутный свет на столы внизу. Столовое серебро инкрустировано ониксом, фарфор сделан в неоготическом стиле времен прошлого Правителя, бокалы для вина украшены алмазной пылью. В середине каждого из накрытых фиолетовыми скатертями столов стоят резные нефритовые вазы с цветами. Высокие окна завешены бархатными шторами. Гости собрались у окна, выходящего на Купол, и разглядывают его, хоть на этом расстоянии он кажется не больше разрезанного надвое бильярдного шара. В дальнем конце зала на второй этаж ведет великолепная лестница, застланная толстым алым, как воспаленный язык, ковром. В середине зала в свете ртутных ламп блестит паркет для танцев.

Охотники сидят отдельно друг от друга, каждый за своим столом. Когда Пепельный Июнь отнимает руку и идет к своему столу, мне больно с ней расставаться. За моим столом сидят высокопоставленные чиновники из Дворца, их жены атакуют меня бесчисленными вопросами. Официанты в смокингах и официантки в украшенных оборками блузках скользят между столами с подносами, полными истекающего кровью мяса. У нас на шеях большие салфетки, закрывающие смокинги и платья от шеи до колен. Их быстро покрывают капельки крови. Проведя несколько ночей за бесконечными тарелками с окровавленным мясом, я уже не в состоянии его видеть. Я почти ничего не ем, сославшись на возбуждение перед Охотой.

Между бесконечными переменами блюд я украдкой смотрю на Пепельный Июнь. Она в своей стихии, и гости за ее столом совершенно очарованы. Даже за главным блюдом, когда подают лучшие куски, они завороженно слушают ее. Обстановка играет ей на руку. Именно так она и прожила всю жизнь. Под девизом «Нападение — лучшая защита». Я вспоминаю, как она мне это говорила.

После десерта, состоящего из пирожных и суфле, за которым я демонстрирую вернувшийся аппетит, высокопоставленные чиновники произносят речи. Я убиваю время, глядя на Пепельный Июнь. Ее тонкие руки изящно взлетают над платьем, и свет ртутных ламп блестит на них, как лунные блики на реке. Она собирает волосы и отточенным движением перекидывает их через плечо, демонстрируя изгиб точеной шеи. Интересно, думает ли она обо мне, как я о ней: постоянно, каждую минуту, не в силах избавиться от этих мыслей?

Но я не единственный, кто на нее смотрит. Тощий, в двух столах от нее, не сводит с Пепельного Июня вытаращенных глаз. Он делает глоток вина, затем еще один, но глаз не отводит.

Последним берет слово Директор. Он напудрил лицо, зачесал наверх волосы и покрыл ногти кроваво-красным лаком.

— Надеюсь, наши высокие гости нашли, что Институт — репутация которого безупречна — оправдал все их ожидания. Еда, вино, великолепие нашего бального зала — все это, я надеюсь, доставило удовольствие даже самым взыскательным гостям, несмотря на то, что вам пришлось преодолеть такое расстояние. С другой стороны, это ведь не обычная ночь, верно? Возможно, ради нее и стоило ехать… Ведь следующей ночью начнется Охота на геперов.

Гости, пропустившие уже не по одному бокалу, чокаются и стучат по столам.

— Сегодня мы празднуем, чтобы почтить благородный жест нашего любимого Правителя, благодаря мудрому правлению которого эта Охота стала возможной. И мы отпразднуем! Ни в чем себя не ограничивая! Днем у нас будет довольно времени, чтобы сон излечил последствия любых излишеств! — По залу разносится звук поскребывания запястий.

Директор слегка пошатывается, и я понимаю, что он уже выпил слишком много.

— А сейчас, на случай, если кому-то из вас придет в голову мысль… как бы это сказать… «неофициально» присоединиться к Охоте, я вынужден взять на себя тяжкое бремя и разочаровать вас. Все окна и двери в этом здании будут накрепко заперты за час до заката. Вы будете попросту не в состоянии покинуть его до конца Охоты.

Он театральным жестом встряхивает свой бокал, глядя сквозь него на свет ртутной лампы.

— За некоторое время до того как здание будет заперто, охотников отведут в некое тайное место. С закатом, настолько рано, насколько каждый из них осмелится, они отправятся в Пустоши в погоню за геперами. И тогда, — он повышает голос, — самая захватывающая, самая азартная, самая кровавая, самая жестокая Охота на геперов начнется!

Зал взрывается щелканьем позвонков, шипением и звуком бьющихся бокалов.

По окончании речи, пока гости успокаиваются, на край пространства для танцев выходит струнный квартет. Он играет какую-то барочную мелодию в медленной современной аранжировке. Пары, одна за другой, струятся в центр зала. Где-то посреди первой мелодии я замечаю, что Тощий поднимается со своего места. Он по-прежнему не сводит глаз с Пепельного Июня. Идя к ней, он высовывает язык и облизывает губы. Я отталкиваю стул и быстро, обгоняя его, подхожу к ней. Она сидит в ожидании, выпрямившись, сложив руки на коленях и вскинув голову.

Когда я подхожу, она поднимает подбородок еще выше и искоса смотрит на меня. Мне показалось, или она слегка улыбнулась, едва обозначив ямочки на щеках? Я предлагаю руку, и она принимает ее, грациозным движением поднимаясь на ноги. Мы идем мимо Тощего, который застыл, неуклюже сгорбившись.

Как будто специально для нас квартет начинает играть новую мелодию, более романтичную. Вокруг раздаются шепотки, и все остальные пары расступаются, оставляя в центре нас — пару охотников. Этот зал наш. Неожиданно все взгляды прикованы к нам. Несколько фотографов с камерами на изготовку занимают места поудобнее. Я поворачиваюсь к Пепельному Июню и вижу страх в ее глазах: ни я, ни она не хотели такого внимания. Но уже поздно отступать. Я подхожу ближе и почти чувствую исходящие от ее тела волны жара. Несмотря ни на что, я ощущаю, как будто какая-то недостающая деталь со щелчком встает на место. Нас притягивает друг к другу, как если бы наши сердца были мощными магнитами с противоположными полюсами.

Вспоминая все, чему меня учили в школе, я сжимаю руки в кулак, сплетая пальцы с пальцами ее стиснутых рук. В школе я ненавидел уроки танцев, меня пугала необходимость находиться так близко от кого-то, я постоянно боялся, что не сбрил какой-нибудь волосок. Но сейчас, рядом с Пепельным Июнем, я свободен от страха. И свободен чувствовать мягкость ее кожи, тепло и аромат ее тела, ее дыхание, которое легонько щекочет мне шею. Я смотрю в ее сияющие зеленые глаза, мне хочется прошептать ей все это, но вокруг слишком много народу, и музыка играет слишком тихо.

Я настолько захвачен моментом, что почти забываю о необходимости все-таки начать танцевать. Я сжимаю ее пальцы, давая понять, что готов. Она сжимает мои в ответ, и мы начинаем. У нас на удивление неплохо получается, если учесть, что мы с ней никогда раньше не танцевали вместе. Наши тела двигаются синхронно, расстояние между нами, пусть и небольшое, остается неизменным. Наши ноги следуют музыке и почти не сталкиваются, касаясь пола в нескольких дюймах друг от друга, не ближе. На уроках в школе танец казался мне просто списком движений, которые нужно выполнить, но с Пепельным Июнем я словно плыву по волнам, поставив парус и заботясь только о том, чтобы не останавливаться. В конце танца я отпускаю ее, она трижды оборачивается вокруг своей оси, подняв над головой изящные длинные руки. Она дразнит меня, волосы соблазнительно падают ей на лицо, глаза словно пускают стрелы. От столов доносятся восхищенные вздохи.

Я и сам не удерживаюсь, шепчу ей что-то восторженное.

Начинается следующая мелодия, и мы с Пепельным Июнем расходимся. Пришло время обязательных танцев с женами чиновников, которые осаждают меня, в то время как их высокопоставленные мужья слишком мало интересуются танцами или женами (или и тем, и другим), чтобы ради этого вставать из-за стола. Бесконечные танцы и светская болтовня выматывают меня, и вскоре я чувствую, что на лбу начинает выступать пот. Мне надо отдохнуть, но меня ждет еще слишком много женщин.

— Вы не чувствуете запах? — спрашивает моя партнерша. Мы танцуем уже минуту, но я толком замечаю ее только сейчас.

— Нет, ничего особенного не чувствую.

— Так сильно пахнет геперами. Не представляю, как вы можете на чем-то концентрироваться. Знаю, говорят, что со временем к этому можно привыкнуть, но запах такой сильный, будто гепер стоит прямо передо мной.

— Иногда, когда дует западный ветер, он приносит запах от Купола.

— Не сказать, чтобы сегодня было ветрено. — Она бросает взгляд на открытые окна.

Следующая выражается еще прямее.

— По-моему, тут где-то есть гепер, — заявляет она, — пахнет почти невыносимо.

Я говорю ей про западный ветер.

— Нет, нет, — возражает она, — пахнет так, будто этот гепер — вы!

Я чешу запястье. Она, к счастью, тоже.

Мелодия заканчивается, она приседает в реверансе, я кланяюсь. Следующая дама уже спешит ко мне. Быстрое движение, и кто-то загораживает ей дорогу. Это Пепельный Июнь. Судя по выражению глаз, она знает, что происходит, и встревожена. Дама разочарована и готова начать жаловаться, но вовремя понимает, кто перед ней, и отступает. Мы с Июнем начинаем танцевать. Снова раздаются щелчки камер.

На этот раз танец не доставляет мне никакого удовольствия. Мы постоянно думаем об окружающих, о пленке пота, которая вот-вот выступит у меня на лице, о запахе, который я источаю. Я слишком много танцевал. Когда мелодия заканчивается, я говорю Пепельному Июню (громко, чтобы все остальные слышали), что мне надо в уборную. Не знаю, что в этом толку, но у меня больше нет сил на танцы, мне нужно сделать перерыв, чтобы тело немного охладилось. Она говорит, что будет ждать.

Я отдыхаю и делаю свои дела у писсуара, когда в туалет кто-то заходит. Он встает рядом со мной, хотя все остальные писсуары свободны. Откровенно говоря, в туалете больше никого нет.

— Как долго ты надеешься продержаться?

— Простите?

— Кажется, это простой вопрос. Как долго ты надеешься продержаться?

Он высокий и широкоплечий. На носу у него слишком модные очки, резко контрастирующие с его мощным телом. Смокинг мал на несколько размеров и натянут под мышками.

Я решаю не обращать на него внимания и сосредотачиваюсь на том, чтобы попасть в наклейку на дне писсуара. Чтобы было меньше брызг. Иногда наклейка изображает муху, или пчелу, или футбольный мяч. Здесь это Купол.

— Долго или нет?

— Что?

— Долго ты надеешься продержаться или нет?

— Слушайте, я все еще не понимаю, о чем вы.

Он фыркает.

— Думаю, недолго. Полчаса, не больше. Как только вы все скроетесь из виду, остальные охотники выведут тебя из игры. И тебя, и девушку.

Журналист. Вероятно, папарацци, который пользуется поддельной аккредитацией, изворачиваясь, чтобы получить доступ к инсайдерской информации. Так они и работают: говорят какую-нибудь чушь, чтобы посмотреть на реакцию, а потом пишут об этой реакции. Лучше всего не обращать на него внимания.

Я застегиваюсь и подхожу к ящику с полотенцами.

Он тоже застегивается и тянет руку за полотенцем, преграждая мне путь. Ящик выплевывает кусок бумаги ему в руку.

— Не забудь про излучатели, вот что, — говорит он, сминая полотенце. — Воспользуйся ими сразу и безо всякого сомнения. Охотники, особенно ребята из колледжа, без колебаний выведут вас обоих из игры. Будьте осторожны. — Он не смотрит на меня и говорит так, будто обращается к ящику с полотенцами.

— Кто вы? — спрашиваю я. И как он узнал об излучателях?

— Хочешь совет? — продолжает он. — Все совсем не то, чем кажется. Возьмем, к примеру, этот бал. Поглядите на весь блеск и роскошь. Что они вам сказали? Что решили его устроить в последнюю минуту? Посмотри на еду, на украшения, на количество гостей. Как тебе кажется, это готовили на коленке? А так называемая лотерея — они выбрали самый подходящий для злоупотреблений способ. Думаете, вы тут случайно? Нет, все совсем иначе. — Он кладет руку на дверную ручку, собираясь уходить, и оглядывается. — И девушка. Красотка, с которой ты танцевал. Будь осторожен с ней. — Он впервые смотрит на меня. Я ожидаю встретить строгий взгляд — и не ошибаюсь. Но кроме строгости в его глазах я замечаю непонятно откуда взявшуюся теплоту. — Будь осторожен. Она не то, что ты думаешь. Не позволяй ей сбить себя с пути. — С этими словами он открывает дверь и исчезает.

«Псих какой-то», — думаю я.

Я хватаю бумажное полотенце и уже собираюсь протереть подмышки, как в туалет вваливается шумная компания из четырех-пяти человек. Они едва держатся на ногах, но им явно весело. Я выхожу и оглядываю коридор в поисках папарацци, но его нигде не видно.

— Пойдем. — Пепельный Июнь появляется из ниоткуда. — Свой долг мы выполнили. А сейчас все уже настолько набрались, что не заметят нашего отсутствия. Пойдем, — повторяет она, и я иду за ней.

Она ведет меня прочь из зала, ее тонкая фигурка указывает мне путь между темными танцующими фигурами. Коридоры пусты, и чем дальше мы отходим от банкетного зала, тем тише становится музыка. Сначала мне кажется, что мы направляемся в ее комнату, но, выйдя на лестницу, мы минуем пятый этаж и поднимаемся все выше и выше, пока лестница не заканчивается. На верхней площадке Пепельный Июнь открывает дверь, и нас заливает свет звезд.

— Я была здесь пару раз, — тихо говорит она, — сюда никто не заходит.

Пустошь простирается у нас под ногами, гладкая и спокойная, как замерзшее море. А наверху, над нами, еще одно море — полное мерцающих звезд, за которыми угадывается бездонная пустота.

Пепельный Июнь ведет меня на середину крыши, под ногами похрустывают мелкие камушки. Наконец она останавливается и поворачивается ко мне.

Я стою прямо перед ней, наши плечи соприкасаются, но она не пытается отойти. Она так близко, что я чувствую на губах ее дыхание. Когда она поднимает влажные, будто от ночной росы, глаза, в них отражаются звезды.

— Родители дали тебе обозначение? — спрашивает она.

Я киваю.

— Но потом они перестали им пользоваться.

— Ты его помнишь?

— Джин.

Некоторое время она молчит, но я вижу, как двигаются ее губы, будто она примеривается к слову.

— А у тебя есть обозначение? — спрашиваю я.

— Не помню, — шепчет она в ответ, — но в любом случае нам не стоит называть друг друга семейными обозначениями. Мы можем забыться и случайно обратиться друг к другу по обозначению при посторонних. Это может привлечь лишнее…

— Внимание, — договариваю я за нее.

Мы пытаемся подавить улыбку, так одновременно появившуюся у нас на губах, как будто мы с Пепельным Июнем — один человек. Как обычно, принимаемся чесать запястья.

— Отец постоянно говорил это. Не привлекай лишнего внимания. Думаю, твой тоже.

Она кивает, и ее лицо мрачнеет. Мы смотрим на Пустоши и на крошечное полушарие Купола вдалеке. Внизу компания гуляк выходит из здания, направляясь, по всей видимости, к Куполу. До нас доносятся их невнятные голоса. Постепенно они становятся все тише и совсем затихают вдали.

— Давай я тебе кое-что покажу, — говорит Пепельный Июнь, — ты так можешь? Только сначала надо сесть. — Затем она опускает правую ступню на пятку и принимается быстро стучать ею. — Когда я нервничала, я делала вот так. Родители запрещали мне, но я продолжала делать это в одиночестве. Если начать, дальше нога двигается автоматически. Смотри, я даже не думаю об этом, она движется сама по себе.

Я пытаюсь повторить. Не получается.

— Ты слишком много об этом думаешь, — говорит она, — расслабься и делай быстрые отрывистые движения.

С четвертой попытки у меня наконец получается. Нога двигается сама по себе, подпрыгивая вверх и вниз, как отбойный молоток.

— Вау, — удивляюсь я.

Она улыбается так широко, как я еще не видел, и в горле у нее раздается тихий звук.

— Это называется «смех», — говорю я.

— Знаю. Хотя мои родители иногда называли это «заржать». Слышал такое слово?

Я мотаю головой.

— Нет, у нас это был просто «смех». И мы им особо не злоупотребляли. Отец всегда боялся, что я забудусь при посторонних.

— Ага. Мой тоже.

— Каждое утро он напоминал мне. Не делай того, не делай этого. Не смейся, не улыбайся, не чихай, не хмурься.

— Ну, благодаря этому мы с тобой сейчас здесь. Живые, я имею в виду.

— Наверное. Кстати, — я поворачиваюсь к ней, — отец иногда говорил еще кое-что очень странное. Может быть, твои родители тоже что-то такое говорили? Никогда не забывай, кто ты есть.

— Никогда не забывай, кто ты есть? Никогда ничего подобного не слышала.

— Он говорил это где-то раз в год. Мне это всегда казалось странным. — Я опускаю взгляд.

— А когда твои… ну…

— Мои родители?

Она кивает.

Я смотрю на горы.

— Мать и сестра много лет назад, я их даже толком не помню. Они просто исчезли, и все. А потом отец, лет семь назад. Его укусили.

Мы умолкаем. Приятно вот так разделять молчание. Из главного зала доносится музыка, настолько приглушенная, как будто мы сейчас за тысячу миль. Наши взгляды останавливаются на Куполе, мирно поблескивающем в темноте.

— Блаженны неведающие, — шепчет она. — Этой ночью они спят, не зная ничего о том, что их ожидает смерть. Бедняги.

— Я должен кое-что тебе сказать, — произношу я, помолчав.

— О чем?

— О геперах.

— Что такое?

Я собираюсь с мыслями.

— Когда я ходил за водой к пруду, я не просто дошел, набрал воды и повернул обратно. Я встретился с ними. Провел там какое-то время. И, знаешь, они умеют говорить. Они даже читать умеют. Они не такие дикари, как я представлял. Ничего подобного.

— Они умеют говорить? И читать? — недоверчиво переспрашивает она, разглядывая Купол. Внутри не видно никакого движения.

— Да, и обожают это. У них в хижинах целые полки с книгами. Кроме того, они и рисовать умеют.

Она качает головой.

— Не понимаю, я думала, что их тут держат как скот. Зачем им понадобилось приручать и дрессировать их?

— Понимаю, трудно это представить, но дело даже не в том, что их выдрессировали, как цирковых животных. Они не такие. Они обычные. Они думают, принимают решения, шутят. Как мы с тобой.

Она хмурится, молча обдумывая что-то.

— Я так понимаю, ты не рассказал им про Охоту.

— Нет. Они понятия об этом не имеют. Иногда в неведении действительно таится блаженство.

— А что ты им рассказал о себе?

— Что я заменил Ученого. — Я слегка запинаюсь. — Было бы немного… неудобно говорить, что я охотник на геперов. Может быть, надо было что-то сказать. Может быть, я должен был рассказать им об Охоте.

— Ты все правильно сделал. Что бы это дало? Они все равно обречены.

За следующие несколько секунд у меня в голове проносятся сотни тысяч миллионов мыслей. Наконец я говорю:

— Как думаешь, мы не должны ничего сделать?

Она поворачивается ко мне.

— Очень смешно.

— Нет, серьезно. Вместо нашего плана. Как думаешь, не должны ли мы что-то сделать?

Ее глаза слегка расширяются.

— Что ты имеешь в виду?

— Не должны ли мы…

— Что?

— Как-то им помочь.

— Не говори глупостей.

— Какие тут глупости. Они такие же, как мы. Мы — это они.

Она удивлена, это видно по ее глазам.

— Нет. Они совсем не такие же. Мне все равно, говорят они или нет, они — лишь ценный скот. — Она сильнее стискивает мою руку. — Джин, я не хочу показаться бессердечной, но мы ничего не можем для них сделать. Они умрут во время Охоты, не важно, воспользуемся мы их смертью или нет.

— Мы могли бы, не знаю, могли бы сказать им, чтобы они оставались в Куполе. Что письмо о том, что Купол сломался, — это ловушка. — Я провожу рукой по волосам. — Это действительно нелегко, Пепельный Июнь.

Она снова начинает говорить, уже мягче:

— Если завтра они умрут так, как мы задумали, их смерть по крайней мере даст нам надежду на нормальную жизнь. Но если мы будем сидеть на месте, их смерть станет не просто бессмысленной. Мы можем придать ей смысл, сделать ее началом новой жизни. Нашей жизни, Джин. Вместе. Разве так ужасно — попытаться найти в плохом хоть что-то хорошее?

Я молчу.

На глазах у нее выступают слезы, и, наверное, впервые в жизни она не пытается их сдержать. Они льются по щекам. Я тянусь к ней, желая стереть их рукавом, но она хватает мою ладонь и прижимает ее к щеке, прямо к дорожкам от слез. От прикосновения ее мягкой, влажной кожи меня словно покалывают электрические разряды. Мое сердце совершенно растоплено этими слезами.

— Пожалуйста, — шепчет она с такой мольбой, что мне становится больно.

Наши плечи соприкасаются. Мы поворачиваемся друг к другу. Мы так близко, что я вижу крошечную родинку в уголке ее глаза. Я касаюсь ее пальцем.

— Это родинка, — шепчет она, — ее не сотрешь.

— Я и не пытаюсь ее стереть, — отвечаю я. — Я и сам не знаю, что делаю. Все, что я знаю, — это то, что мое сердце вот-вот взорвется, и я не понимаю, что со мной.

Она слегка приподнимает обнаженную руку. В ее широко раскрытых глазах я вижу приглашение. Она бросает взгляд на мой локоть, потом смотрит на меня.

Очень осторожно я тянусь и опускаю ее руку.

— Пожалуйста, — тихим-тихим шепотом произношу я, — не пойми меня неправильно. Но я никогда… я никогда ничего от этого не чувствовал.

Вместо обиды на ее лице отражается облегчение. Она опускает руку.

— Я тоже. Мне всегда приходилось делать вид, что я получаю удовольствие, — она отворачивается, — с моим парнем, с тобой тогда в кладовке. Я думала, что со мной что-то не так. — Она судорожно вздыхает. — Разумеется, со мной что-то не так, — говорит она дрогнувшим голосом. — Я не нормальная. Я гепер. — Последнее слово звучит как очищающее душу признание.

Не совсем понимая, что делаю, я хватаю ее за руку и чувствую легкую дрожь под пальцами. Я отнимаю руку, но она тянется за мной и кладет свою раскрытую ладонь на мою, ее кожа касается моей, мы близки, как никогда. Мы смотрим друг на друга. Это чувство не похоже на все, что было раньше, оно захватывает меня полностью. Я не смею дышать. Она закрывает глаза, запрокидывает голову. Ее губы раскрываются, такие полные и странно притягательные.

Ее пальцы переплетаются с моими. Я никогда не испытывал ничего подобного, не знал, что такое возможно, но от прикосновения гладкой кожи ее пальцев меня одновременно охватывают и жар, и холод.

— Пепельный Июнь, — шепчу я.

Она ничего не говорит, просто стоит рядом, подняв голову к небу и закрыв глаза.

— Я знаю, — шепчет она наконец, — я знаю.

Звезды мерцают над нами. Голова Пепельного Июня лежит у меня на плече, рука — поперек моей груди. Мы не разомкнули рук даже во сне. Я слышу ее дыхание, чувствую, как ее сердце бьется рядом с моей грудной клеткой. Мои глаза закрываются. Я вновь засыпаю.

Когда я просыпаюсь, небо посветлело, звезды почти скрылись. Занимается рассвет. Пепельного Июня уже нет рядом. Я сажусь, чувствуя под собой движение гальки.

На крыше ее не видно. Озадаченный, я подхожу к краю.

Вот она, вдалеке, идет, погруженная в мысли.

Через несколько минут я снаружи, спешу к ней по кирпичной дорожке. Свидетельства разгула этой ночи разбросаны повсюду: бумажные тарелки, шпажки от шашлычков, бокалы, пустые бутылки, даже лужицы рвоты. Когда я оказываюсь близко от нее, она останавливается и ждет меня.

— Привет, — слегка улыбается она и берет меня за руку.

— Надеюсь, нас никто не увидит.

— Вряд ли, все перепились до бессознательного состояния.

— Надеюсь. Что с тобой?

— Кое-что не давало мне покоя, пришлось прогуляться, чтобы слегка прочистить голову. — Она сжимает мою руку. — Рада, что ты пришел. Пойдем, — говорит она, направляясь к Куполу.

Держась за руки, мы с ней идем под светлеющим небом. Наши ладони совпадают так, будто были сделаны друг для друга, наши руки привычно переплетаются. Мы слегка склоняемся друг к другу. Легко забыть, что это за день. День, который закончится кровавой бойней Охоты.

Мы останавливаемся перед Пуповиной.

— Открой, — говорит она.

Внутри, прямо в центре конвейерной полосы, лежит большой конверт. Я поворачиваюсь к Пепельному Июню, и она кивает, пристально глядя мне в глаза.

Я беру конверт в руки. На нем большими буквами оттиснуто:

Срочно. Открыть немедленно.

— Я так и думала, что оно уже будет здесь. Это письмо, в котором говорится о том, что Купол якобы неисправен. То, что должно выманить их в Пустоши. То, что превратит их из тщательно оберегаемых домашних животных в ничего не подозревающую добычу. То, что сделает Охоту возможной. То, что их убьет.

Я смотрю на нее, потом перевожу взгляд на письмо.

— Зачем ты мне это показываешь?

— Я была несправедлива с тобой, Джин. — Я пытаюсь возразить, но она качает головой. — Нет, это важно, так что дай мне сказать. Я чувствую, что могла заставить тебя принять решение, о котором ты можешь пожалеть.

— Дело не…

— Нет, Джин, послушай. Я не хочу, чтобы ты думал, что тебя во что-то втянули. Так что я решила дать тебе еще один шанс. Чтобы ты смог как следует все обдумать и решить, чего ты действительно хочешь.

— О чем ты?

— Если ты положишь письмо обратно, Охота будет. И мы с тобой будем. Но ты можешь не класть его туда, можешь разорвать его на мелкие клочки. Тогда геперы останутся живы. Тебе решать. Решать действительно тебе.

— Если я порву его, Охоту просто перенесут. На несколько дней, в любом случае не больше чем на неделю. Я так долго не продержусь, меня сто раз успеют раскрыть до этого момента.

— Знаю, — произносит она.

— Зачем ты это делаешь?

— Затем, — говорит она, с трудом управляя голосом, — что из-за этого ты можешь страдать всю жизнь. И я не смогу жить, зная, что виновата в этом. Но сейчас все в твоих руках в прямом смысле слова. Выбирать тебе.

Я смотрю на большой пухлый конверт и качаю головой. Я не могу решить.

— Не делай этого, — произношу я, но она отводит взгляд, закусывая губу, ее глаза блестят от слез. Я смотрю на Купол, на глиняные хижины под его защитой. Думаю о геперах, которые спят в своих кроватях за все еще закрытыми дверями и окнами, о том, как поднимаются и опускаются в такт с дыханием их грудные клетки, как пульсирует кровь у них под кожей.

Восходящее солнце выглядывает из-за гор на востоке. Через Пустоши протягивается оранжевая полоса. Лучи касаются вершины Купола и, преломляясь, бросают блики на поверхность пруда. Наступил рассвет.

Пепельный Июнь не может смотреть на меня, ее взгляд мечется то вправо, то влево. Я пристально гляжу на нее, ожидая, когда наши глаза встретятся. Оранжевое сияние рассвета придает ее каштановым волосам оттенок пламени. И наконец ее зеленые глаза, блестящие сквозь завесу слез, как бриллианты, почти нестерпимо, останавливаются на мне.

Все, больше ничего не нужно. Я побежден, обращен в ее веру. Теплое сияние рассвета, самая красивая девушка в мире, возможность вместе с ней начать жизнь, о которой я не смел и мечтать.

— Хорошо, — шепчу я, открываю дверцу и кладу письмо обратно в Пуповину. Дверца закрывается с похоронным стуком.

* * *

После этого мы быстро уходим, не желая, чтобы нас заметил какой-нибудь вставший спозаранку гепер. Как бы ни хотелось нам провести день вместе, мы решаем все-таки разойтись по своим апартаментам. Приказ Директора, чтобы мы спали — или, строго говоря, проснулись — по отдельности, кажется довольно суровым, и, несмотря на то, что все спят и никто нас не заметит, лучше не привлекать его внимания. Кроме того, нам нужно хорошо соображать, когда начнется Охота, и следовало бы хоть немного поспать, а вместе мы точно не уснем.

— Мы все делаем правильно, — произносит она перед воротами Института.

— Я знаю, — говорю я ей, говорю я себе.

— Не нужно провожать меня до комнаты, отсюда я сама доберусь. Солнце встало, так что нам лучше не открывать дверь чаще, чем нужно.

— Хорошо.

— Увидимся через несколько часов. Присоединимся к охотникам в начале Охоты. К этому времени все начнут понимать, что здание не заперто. Все рванут за геперами, а мы где-нибудь спрячемся.

— Хорошо, — хмурюсь я.

— Что такое?

— Хотел бы я знать, где сейчас охотники. Нам уже должны были сказать, где мы должны собраться к началу Охоты.

— Не беспокойся, уверена, про нас не забудут.

— Хорошо.

— О, кстати, если ты придешь ко мне и меня там не окажется, зайди в центр управления. Я буду там — отключать механизм закрытия дверей или искать на мониторах место, где нам лучше всего спрятаться.

Я обнимаю ее, долго не желая разрывать объятия. Мы устали, но сердца наши бьются все с той же силой. Наконец она приоткрывает дверь и проскальзывает внутрь. Дверь за ней закрывается бесшумно и быстро.

Через несколько минут я оказываюсь в библиотеке. С легким щелчком захлопывается дверь, и я жду, чтобы мои глаза приспособились к темноте. Прохожу в глубину здания. Темно так, что все равно, открыты у меня глаза или нет. Наконец я вижу маленькую светлую точку в основном зале. Это отверстие, просверленное в ставне. Луча пока нет, солнце еще нескоро поднимется достаточно высоко. Сейчас это просто светлая точка, которая глядит прямо на меня.

Усталость водопадом обрушивается мне на плечи. Я ощупью пробираюсь к ближайшему дивану. Не требуется слишком много времени, чтобы заснуть. Едва я опускаюсь на подушки, веки закрываются, как тяжелый театральный занавес, и я с головокружительной скоростью проваливаюсь в сон. В последнюю секунду перед полной отключкой я понимаю: что-то не так. Но уже слишком поздно, и я засыпаю.

Я просыпаюсь с бешено бьющимся сердцем. Даже не открывая глаз, я испытываю тревогу. Мышцы напряжены, спина затекла. Я медленно поднимаю веки. Сначала могу различить только пятно света, просачивающееся сквозь отверстие в ставне, пока еще бледное, но становящееся ярче с каждой секундой. Луч, еще размытый, растет прямо у меня на глазах, как пестик цветка. Судя по его яркости и углу, с тех пор как я рухнул спать, прошло несколько часов.

Ощущение опасности продолжает висеть в воздухе; более того, оно стало сильнее. Я медленно поднимаюсь, чувствуя, как от страха и жажды ломит суставы. Тусклый свет в комнате чем-то разорван, как полная луна, если смотреть на нее через ветви деревьев зимой.

Я иду на свет, вытянув вперед руки, все еще не до конца проснувшись, вопреки страху.

И тут…

Моего лица касаются пряди волос — неприятное, слишком интимное ощущение. Я не успеваю сдержать невольный вскрик. Такое чувство, будто я попал в паутину, только намного хуже. Пряди волос никуда не исчезают, но остаются, проезжая по моему лицу, по скулам, по носу, цепляются за мои ресницы и брови, как будто тонкие пальцы слепого, ощупывающие мое лицо.

Мне приходится совершить невероятное усилие, чтобы не отбросить волосы. Я опускаюсь на пол и смотрю вверх. Кто-то спит в зажимах. Пресс. Ее длинные черные волосы ниспадают вниз зачумленным потоком, а лицо болезненно белеет над ними, как полная луна. Тело скрыто в тени, так что создается иллюзия парящей в воздухе отрубленной головы.

Я закрываю глаза, считая секунды, молясь, чтобы она не шевельнулась, и прислушиваюсь. Все тихо, доносится только тихий скрип дерева в другом конце зала. Открыв глаза, я вижу на полу сброшенные с полок книги. Они громоздятся кучами у подножия шкафов, как снег после сошедшей лавины.

Физкультурник свисает вниз головой с книжного шкафа. Он спит, зацепившись ногами за верхнюю полку и засунув носки в небольшую щель, чтобы получше держаться. Видимо, удобно устроился на этой самодельной койке.

Не только он, впрочем. Чуть дальше, так же зацепившись ногами за верхнюю полку, спит Алые Губы. Здесь и Тощий — он привязался к вентиляционной трубе под потолком. Платьице привязала себя к люстре в центре зала. Она висит, слегка вращаясь: ее вес раскачивает люстру. Тут все охотники. Они собрались здесь прошлой ночью. Не знаю почему.

Я все это время проспал в логове хищников.

Стараясь не паниковать, я оглядываю зал. С каждой секундой чернота сменяется серым полумраком, свет концентрируется, превращаясь в тонкий яркий луч. Тут я замечаю груду снаряжения у стола библиотекаря: солнцезащитные плащи, ботинки, бутылочки с кремом и шприцы со стимуляторами. Все, что нужно для Охоты.

Они здесь для этого. Чтобы проспать день перед Охотой. Чтобы быть снаружи, когда здание Института окажется заперто. Охота начнется в библиотеке.

Разумеется. Как я мог не догадаться?

Луч становится ярче и длиннее, страх перед неминуемым охватывает меня, как затягивающаяся на шее удавка. И тут я понимаю, что сейчас произойдет.

Сначала спящие охотники почувствуют легкое жжение, раздражающее чувство, которое будет усиливаться по мере того, как луч будет разъедать их веки. Возможно, они уже ощущают действие света: их тошнит, кожа начинает гореть. Они проснутся и с криком и шипением бросятся в другой конец библиотеки, подальше от этого луча.

Там они и останутся, скрываясь. У них будет несколько часов на разговоры до заката, и они будут обсуждать молодого охотника, который тут жил, недоумевать, как ему удалось выжить. Того самого молодого охотника, который никогда не жаловался на свои апартаменты, не замечал в них никаких проблем со светом, и, если подумать, от него всегда пахло гепером.

Я встряхиваю головой, пытаясь избавиться от мрачных мыслей. Время все еще есть. Мне нужно просто заткнуть отверстие. И поскорее. Я осторожно отхожу от висящей вниз головой Пресс…

— А, вот и вы. — Директор, висящий вниз головой в проходе на пол пути к окну, смотрит на меня. — Мы никак не могли вас отыскать. Ни вас, ни хорошенькую девушку. Чтобы сказать вам, что охотники собираются в библиотеке. В любом случае, как я вижу, кто-то вам уже сказал.

— Мы были…

— Нет, нет… Не надо ничего объяснять. Я просто рад, что вы успели добраться сюда до рассвета. — Он смотрит на меня, потом за мое плечо. — Вы что, оставили дверь открытой? Здесь ужасно светло.

— Нет, я…

— Кажется, вы нервничаете. В чем дело?

— Нет, нет, я не нервничаю. Просто не могу дождаться Охоты. Она ведь начнется всего через несколько часов. Через пять или шесть? Не уверен, что знаю, сколько сейчас времени.

— Скорее, через четыре часа. Говорят, что на нас идет ураган. Стемнеет раньше, чем обычно. — Он пристально смотрит на меня. — Не теряйте голову. Она вам понадобится.

— Я знаю, но трудно оставаться спокойным. Многие бы сделали что угодно, лишь бы оказаться на моем месте.

— Думаете?

— Да. Предполагаю, что да.

— Хорошо, — кивает он, — это именно тот настрой, который нужен. — Он бросает взгляд влево. — Излучатели подо мной. Я счел за лучшее держать их подальше от остальных.

— Разумеется. — Дипломаты стоят в нескольких футах от нас. Рядом с ними тетрадь Ученого.

— Не мог заснуть. Так что решил почитать эти записи. — Он впивается взглядом в мои глаза. — И кое-чего я не могу понять…

В этот момент тишину прорезает жуткий кошачий вопль. Это Пресс. Луч успел сфокусироваться и стать острым как нож, он коснулся ее свесившейся во сне руки и прожег дыру в ладони. Я чувствую запах горящей плоти, а затем библиотека взрывается воплями и завываниями — проснулись остальные. Глаза Пресса широко раскрыты от боли. Я оборачиваюсь. Директор все еще свисает с потолка и не отрывает от меня глаз. На мгновение он смотрит в сторону и видит позади меня яркий луч света, видит, что я стою прямо на его пути, и видит, что меня это не беспокоит. В его глазах сменяют друг друга подозрение, понимание и гнев.

Луч выдал меня. Меньше всего я ожидал, что из всех подстерегающих меня опасностей самой страшной окажется солнечный луч. Я всегда предполагал, что чихну, или зевну, или кашляну не вовремя — меня предаст мое тело.

Но не это. Как могло что-то настолько чистое, простое, прекрасное оказаться настолько гибельным? Забавно, как часто красота оказывается предательской.

Я пячусь назад, спотыкаюсь о дипломат с излучателем и падаю на него так сильно, что он уезжает в другой конец зала. Поднимаю глаза. Директор исчез. Крики, тяжелые удары ног об пол, грохот отбрасываемой мебели, царапанье когтей по деревянному полу. И тишина.

Я застываю, ожидая какого-нибудь звука. Наконец он раздается: долгий, переливчатый вой, доносящийся из восточного крыла. Они спасаются от света там. Затем шепот — все говорят одновременно и очень возбужденно. Наконец высокий крик, на этот раз полный не страха, а жажды, сочащийся страстной жаждой. К первому голосу быстро присоединяются остальные. Мое сердце заходится в панике, я вскакиваю на ноги. Они поняли, они идут ко мне, надо двигаться.

Я срываюсь с места. Луч теперь светит в полную силу, протянувшись от стены к стене, как веревка.

Что-то движется ко мне — какая-то размытая тень, — перескакивая через столы. Прыгает вниз со шкафа. Это Пресс, летящая по воздуху с чудовищной скоростью. Летящая ко мне.

Я закрываю глаза. Я мертвец.

Тут до меня доносится жуткий крик, сопровождаемый треском и запахом дыма. Луч. Она приземлилась прямо в него, и он прожег у нее в груди глубокую борозду. Она лежит на полу по другую сторону от луча, закрыв глаза рукой, ее рот перекошен в беззвучном крике боли.

Я кое-как поднимаюсь на ноги, но тут же спотыкаюсь о перевернутый стол. Падая, краем глаза замечаю тени остальных. Они бегут ко мне с невероятной скоростью, хоть им и приходится прикрывать глаза руками. Их вскрики и шипение вонзаются мне в уши, как острые когти.

Я падаю на пол, ударяясь головой обо что-то металлическое. Из рассеченной кожи выступает кровь, рычание становится совершенно безумным.

Они бросаются ко мне почти синхронно — левые руки прикрывают глаза, правые с бритвами когтей протянуты ко мне. И так же синхронно вскрикивают от боли, когда пересекают луч. Их отбрасывает назад.

Моих ноздрей достигает отвратительный запах паленой, гниющей плоти. Надо двигаться, но льющаяся из раны над бровью кровь ослепляет меня. Я стираю ее рукавом и вижу, как охотники поднимаются на ноги, жажда заставляет их двигаться нервно и резко. Это кровь, их сводит с ума запах моей свежей крови. Они бросаются на меня снова, но на этот раз не повторяют ошибку: теперь они кидаются на стены и пытаются добраться до меня по потолку.

Это зрелище заставляет меня наконец двинуться с места. Адреналин выплескивается в мою кровь, и я едва не забываю. Забываю об излучателе. Это о дипломат с ним я ударился головой. А под ним лежат записки Ученого. Не успев подумать, что делаю, я хватаю книгу за завязку, похожую на тонкий крысиный хвост, и сую за пазуху. Дерево корешка впивается мне в живот. Потом беру дипломат и размахиваю им. Воздух вокруг меня снова наполняется вскриками, в которых мешаются боль и жажда. По узкому коридору, ведущему в фойе, я бросаюсь к выходу.

И тут…

Один из них — Физкультурник — приземляется прямо передо мной, как будто с потолка упала черная сосулька. Я врезаюсь в него спустя тысячную долю секунды и застаю врасплох. Он протягивает руку, когда я проношусь мимо, и задевает мое плечо (он оцарапал меня? оцарапал?), заставляя развернуться. Я еще лечу, размахивая рукой с дипломатом, когда Физкультурник бросается на меня.

Дипломат разбивает ему лицо и распахивается. Излучатель, подпрыгивая, падает на пол.

Удар на секунду оглушает Физкультурника. Я наклоняюсь за излучателем, но в этот момент он хватает меня за лодыжку и тянет к себе с силой, достаточной, чтобы вырвать ногу из бедренного сустава. Я чувствую, как его когти рвут мои брюки, протыкают кожу.

Я вскрикиваю и полубессознательно снимаю излучатель с предохранителя.

Физкультурник почти подтянул мою ногу к своему лицу. Рот у него раскрыт, клыки оскалены.

Я нажимаю кнопку, и луч света попадает мне в ногу. Впрочем, этого достаточно, чтобы Физкультурник меня отпустил. Он отступает, но тут же снова бросается на меня.

На этот раз я попадаю ему прямо между глаз. Он падает, как будто от удара молота.

Остальные бегут ко мне.

Физкультурник, крича от боли, вскакивает на ноги, из раны во лбу льется густой гной. Излучатель надо включить на полную мощность. Но у меня нет времени возиться с настройками: стоит мне на мгновение замешкаться, как они вцепятся в меня.

Алые Губы, завывая, как гиена, прыгает ко мне.

Я выпускаю последний заряд и попадаю ей в грудь. Она падает, задыхаясь от боли, но тут же вновь поднимается на ноги с искаженным от муки и жажды лицом.

— Кому еще?! — кричу я. — Ну, подходите!

Они останавливаются, с клыков на пол льется непрерывный поток слюны. В глазах у них читается жажда крови, смешанная с неуверенностью. Они дергают головами из стороны в сторону и скрежещут зубами.

— Ну?! Кому еще?!

Это блеф, разумеется. Я только что выпустил последний заряд. Теперь остается лишь надеяться, что они поверят.

— Тебе? — Я наставляю излучатель на Тощего, который крадется ко мне. — Или тебе? — кричу я, переводя оружие на Платьице.

Я отхожу к дверям, и стоит мне отступить на фут, как они приближаются ко мне на ярд. Их фырканье становится громче, желание одолевает страх. Физкультурник приседает, готовясь к прыжку. Они вряд ли позволят мне отступить дальше.

— Это вы животные! Это вы геперы! — С этим криком я разворачиваюсь и швыряю в них бесполезный излучатель.

Мне отвечает безумный хор хищных воплей.

В итоге спасение приходит оттуда, откуда я меньше всего ожидаю, — меня спасает их жажда моей крови. Когда Физкультурник прыгает на меня, остальные хватают его, пытаясь остановить, и сами бросаются вперед, спотыкаясь о него. Это дает мне пару секунд форы — вполне достаточно, чтобы спастись.

Я сломя голову несусь к выходу и где-то в пяти ярдах от него, чувствуя, как их когти царапают мою спину, прыгаю и тянусь к ручке. Мои руки вцепляются в холодный металл — ощущение, которое я никогда не забуду. От силы удара ручка поворачивается, дверь распахивается, и перед глазами вспыхивает белое сияние. У меня болят глаза, но эта боль сродни наслаждению.

Страстную жажду в их голосах сменяет мучительная боль. Я слышу, как они поспешно отступают.

Но я еще не закончил с ними. Я открываю дверь снова, вижу, как они в безумной спешке спасаются от света, точно разбегающиеся крысы, и подпираю дверь дипломатом. Так библиотеку, даже в дальние ее уголки, попадает достаточно света, чтобы обеспечить охотникам бессонный и весьма болезненный день.

— Приятных снов, твари! — прощаюсь я.

Но тут я слышу голос, хриплый и дрожащий от ярости, он разносится по фойе, как едкая отрыжка — по глотке. Это Тощий.

— Думаешь, сбежишь от нас?! — вопит он из темноты. — Думаешь, победил нас, безмозглый гепер? Думаешь, ты такой умный? Ты, потный вонючий гепер! Мы только начали! Беги! Слышишь меня? Зайдет солнце, и начнется Охота! И мы выйдем отсюда, чтобы поймать тебя и вцепиться зубами, чтобы разорвать на кусочки!

В главном здании все еще спят. Мои шаги эхом отдаются в темных пустых коридорах. Я прохожу мимо главного зала. Он выглядит как огромная пещера, полная летучих мышей. Гости спят, свисая с люстры, и их темные силуэты напоминают отвратительную гриву спутанных волос. В стороне, на вентиляционных трубах, спит группа журналистов. Фотоаппараты, все еще болтающиеся у них на шеях, почти касаются пола.

Пепельный Июнь не отвечает на стук. Я открываю дверь в ее комнату и вижу, что там никого нет.

Она наверху в центре управления, как и сказала. Смотрит на мониторы, слегка крутя головой.

— Привет, — тихо произношу я, не желая ее пугать.

Сквозь высокие окна солнце заливает зал светом. Я подхожу к ней.

— Привет и тебе. Думала, ты спишь. — Она оборачивается. — Кажется, я нашла идеальное укрытие.

— Пепельный Июнь.

— Что случилось? — Она замечает выражение моего лица.

Я качаю головой.

— Джин, в чем дело?

— Прости меня.

Она пристально заглядывает мне в глаза.

— Скажи мне, что происходит, Джин.

— Случилось кое-что действительно ужасное.

Она кладет руку мне на предплечье.

— Что случилось?

— Для меня все кончено.

Я объясняю. Рассказываю об охотниках в библиотеке, о солнечном луче, о том, как они выяснили, кто я. В ее лице читаются страх и беспокойство.

— Все кончено, — говорю я, — как только сядет солнце, они меня поймают.

Она отходит от меня на несколько шагов. Руки неподвижно висят вдоль тела, голова склонена в задумчивости.

— У нас есть излучатели. Мы можем вернуться в библиотеку, перебить их.

— Послушай…

— Нет, ты послушай. Мы вполне можем это сделать. Никто другой о тебе ничего не знает. Только охотники в библиотеке.

— Пепельный…

— Если мы перебьем их, твой секрет так и останется секретом.

— Это самоубийство.

— У нас есть излучатели.

— У нас только один излучатель. И он где-то в библиотеке, не знаю, где точно. Их больше, и на их стороне скорость, сила, когти, клыки…

— Мы найдем его и поставим на максимальную мощность. Это смертельно.

— Мы не найдем его!

— Мы можем…

— Пепельный…

— Что? — вскрикивает она. — Что ты хочешь, чтобы я сказала? Какие у нас еще варианты? — Она начинает всхлипывать.

Я обнимаю ее, она дрожит, и ее кожа кажется холодной.

— Нам надо попытаться, мы должны найти выход, — выдавливает она сквозь слезы.

— Все кончено. Мы старались. Но больше ничего не сделаешь.

— Нет! Я не собираюсь так думать! — вскрикивает она, отстраняясь от меня, и добела сжимает кулаки. Через некоторое время ее дыхание выравнивается, она успокаивается. Это спокойствие человека, принявшего решение.

— Мы можем жить в Куполе, — тихо произносит она, стоя ко мне спиной и глядя в окно.

— Что?

— Купол. Там мы сможем выжить. Как те геперы. Прожить там годы.

— Нет. Я не верю…

— Это получится. Купол работает на автоматике. Он поднимается на закате, опускается на рассвете. Он всегда будет нас защищать.

Я смотрю ей в спину. Нет, я не в состоянии больше смотреть и видеть только спину, я подхожу к ней, беру за руку и разворачиваю к себе.

Лицо выдает то, что скрывают твердый голос и прямая осанка, — по ее щекам текут слезы.

— Пепельный Июнь…

— Это единственное, что нам остается, — она заглядывает мне в глаза, — и ты сам это прекрасно знаешь, правда же?

Нам. Слово эхом отдается у меня в ушах.

— Я не позволю… Сейчас им нужен только я. Ты можешь и дальше жить своей жизнью.

— Я ненавижу эту жизнь! Больше, чем ты свою.

— Но у тебя хорошо получается. Я видел. Ты можешь продолжать…

— Нет! Я ненавижу ее всем своим существом. Я никогда не вернусь к ней одна. Я не смогу опять надеть маску, похоронить все свои желания. — Ее глаза загораются чувством, которое я сначала принимаю за гнев, но затем она произносит: — Ты изменил меня, Джин. Теперь я не смогу вернуться к прежней жизни. Только не одна, не без тебя. — Она шмыгает носом. — Купол. Это единственный выход для нас.

— Купол — тюрьма. Здесь ты по крайней мере останешься на свободе.

— Здесь тюрьма — моя собственная кожа. Похороненные желания, подавленные улыбки, фальшивые жесты, фальшивые клыки — все это замки на дверях куда более страшной тюрьмы.

Мысли в моей голове несутся с бешеной скоростью, закручиваются водоворотом. Но ее глаза заставляют меня успокоиться, служат якорем. Я иду к ней, не в состоянии сделать ничего иного, обхватываю ее лицо руками. Мои ладони у нее на щеках, пальцы на подбородке, я поглаживаю ее маленькую, влажную от слез родинку.

— Хорошо, — соглашаюсь я, улыбаясь вопреки всему. — Хорошо. Давай так и сделаем.

Она улыбается мне и зажмуривается, из-под век выкатывается еще несколько слезинок.

Неожиданно снаружи доносится громкий, раздирающий уши крик. Мы переглядываемся. За ним следует еще один, полный мучительной боли. И тишина. Еще один адский вопль. Мы бросаемся к окнам.

Кто-то пытается выбраться из библиотеки. Физкультурник. Он держит над головой солнцезащитный плащ. Но плащ никогда не предназначался для дневного солнца. Физкультурник, спотыкается, затем продолжает идти, переставляя мягкие, как губка, ноги. Когда он подходит ближе, я вижу, как его кожа — бледная, словно светящаяся — начинает таять под лучами солнца, из его глаз сочится гной. Он вскрикивает еще и еще раз, несмотря на то что его голосовые связки уже расплываются. Тем не менее плащ дает ему достаточную защиту: он доберется до главного здания. Доберется и расскажет всем обо мне. О том, что я гепер. О том, что я гепер и я в этом здании.

Пепельный Июнь резюмирует ситуацию с леденящей душу прямотой:

— У нас нет времени до заката.

Мы, не желая верить своим глазам, наблюдаем, как Физкультурник открывает двери и падает внутрь. Теперь он здесь. Он здесь.

Я мотаю головой.

— Иди. Они знают только про меня. Тебя не должны застать со мной рядом. Не то признают моей сообщницей. Это тебя выдаст.

— Я останусь с тобой, Джин.

— Нет. Я постараюсь прорваться наружу. Если двигаться достаточно быстро, у меня может получиться. Ты придешь, когда сможешь. Если не сегодня, то завтра. Встретимся в Куполе. Пока они тебя не подозревают, с тобой все в порядке. Им нужен только я.

Жуткий вой прорезает тишину в коридоре — пронзительный звук, от которого, кажется, вздрагивает все здание. Шум, глухие удары в отдалении. Другой вопль, тише, но также полный муки.

Пепельный Июнь неожиданно застывает. Я вижу, как понимание чего-то обрушивается на нее, как ледяной душ. Она словно парализована ужасом.

— В чем дело?

Она поворачивается ко мне спиной. Когда заговаривает, голос ее дрожит, она не может заставить себя посмотреть на меня.

— Джин, — произносит она, — иди к мониторам. Посмотри, что там происходит.

— Что ты собираешься делать?

— Останусь тут, — странным тоном отвечает она.

Я иду к мониторам, мне и самому интересно, что сейчас творится в Институте. Поначалу я не вижу никакого движения. Все погружено в темноту, все спят. Но тут замечаю монитор в самом углу. Физкультурник извивается на полу фойе. Его рот растянут, как будто он беззвучно зевает. Только я знаю, что на самом деле он не зевает, и далеко не беззвучно. Он кричит так, что ужас пробирает до костей. На мониторе, показывающем главный зал, гости, все еще свисающие с люстры, начинают шевелиться. Люстра дрожит от этого движения. На других мониторах те, кто заснул на вентиляционных трубах в коридорах, тоже просыпаются, открывают глаза.

— Мне надо бежать, — кричу я Пепельному Июню, разворачиваясь, чтобы выбежать из зала.

Но ее уже нет.

Я не знаю, как понимать ее неожиданное исчезновение. Она послушала меня, пытаюсь я себя убедить, но почему-то не получается. Тут происходит что-то совсем другое.

Коридор, ведущий к центру управления, пуст.

— Пепельный Июнь! — кричу я во всю силу легких, не думая уже о том, слышит ли меня кто-нибудь. Но мне отвечает только эхо.

Нельзя терять ни секунды. Я бегу по коридору, сворачиваю в другой. После яркого света в центре управления тьма здесь кажется непроглядной. Если мне удастся добраться до Физкультурника раньше остальных, я смогу избавиться от него. Вынести наружу. Это заставит его умолкнуть и даст мне время до заката.

Неожиданно я понимаю, что Пепельный Июнь пошла именно туда. В фойе, чтобы заставить Физкультурника замолчать. Она знает, что я бы никогда ей этого не позволил.

Злость и сумасшедшая нежность придают мне сил, когда я бегу по второму коридору и вылетаю на лестницу. Я смотрю вниз, в темный колодец, и слышу вопли и крики. Грохот ботинок, шлепанье босых ног, хлопанье дверей. Звуки доносятся до меня спутанными, смешанными с эхом.

Слишком поздно.

Они знают. Они все уже знают.

Затем, со звуком, напоминающим пушечный выстрел, распахиваются двери несколькими пролетами ниже. Бешеный топот множества ног, скрежет длинных ногтей по металлу перил. Шум поднимается. Ко мне. Ко мне несется шипение множества голосов. Воздух в лестничном колодце сотрясает животный вопль. Они почуяли мой след. Они идут ко мне.

Я разворачиваюсь и бегу. Туда, откуда пришел, в центр управления. Они бегут за мной, ярость делает их быстрее, вскрики эхом отдаются от стен. Мне надо пробежать всего два коридора. Всего два.

Я как раз заворачиваю за угол, когда с грохотом открывается дверь на лестницу. Быстрее, быстрее…

Моя рука уже на ручке двери центра управления. Я поворачиваю ее. Пальцы скользят, ладони слишком вспотели, чтобы как следует ухватиться. Я берусь за ручку обеими руками и сжимаю, как в тисках. Дверь открывается, и я запрыгиваю внутрь, пинком закрывая ее за собой.

Дверь захлопывается. Спустя секунду раздается чудовищный грохот удара снаружи. Я прыжком возвращаюсь к дверной ручке и нажимаю кнопку замка. Через мгновение кто-то снаружи пытается открыть дверь. Ручка не поворачивается, и я слышу чудовищный вой. Потом еще один удар. Они пытаются вышибить дверь своими телами.

Я отбегаю в дальний конец центра управления. Дверь вряд ли продержится долго. Может быть, дюжину ударов, но не больше. И они хлынут в дверь волной белоснежной кожи, блестящих клыков и вытаращенных глаз, горящих безумной жаждой. Они будут готовы пережить и солнечные ожоги, и временную слепоту ради хотя бы одной капли крови гепера.

Мониторы, которые только что показывали пустые коридоры, сейчас кишат движущимися телами. На каждом из них несутся толпы с горящими глазами, в пижамах и ночных рубашках. Они все знают, что я наверху, в центре управления.

Еще один удар. Теперь сильнее: тел стало больше. За дверью слышится царапанье, завывания, вскрики. Тяжелое дыхание, фырканье.

Я хватаю стальной офисный стул и швыряю его в окно. Он отскакивает, не оставив и царапины, как шарик для пинг-понга. Я оборачиваюсь, ищу другой выход. Его нет.

Все мониторы теперь переполнены энергией проснувшегося тысячеголового зверя. На них молниеносно, так, что я не в состоянии их как следует рассмотреть, проносится множество силуэтов. Но изображение на одном из мониторов — справа, в третьем ряду — отличается от остальных. Что-то на нем привлекает мое внимание. Одинокая фигура просто стоит и, слегка наклонившись, пишет.

Это Пепельный Июнь. Я тут же чувствую облегчение и странную гордость за нее — она сумела сбежать. Судя по висящим позади сковородкам и кастрюлям, она на кухне. Затем я вижу, как она поднимает голову, будто услышав что-то. Я тоже это слышу: леденящий кровь вопль, от которого, кажется, дрожат стены. Пепельный Июнь на мгновение задумывается, потом продолжает писать. Затем вновь останавливается, поднимает голову, рот у нее полуоткрыт.

Ее посетила какая-то идея.

Она вновь склоняется над листочком и лихорадочно пишет, так, что я не в силах проследить глазами движения ее руки.

Крики и стоны сотрясают все здание.

Пепельный Июнь останавливается, на лице у нее написана нерешительность. Она встряхивает головой, рассерженно отбрасывает ручку и поспешно складывает листок. Затем подбегает к дверце в стене — печке? — открывает ее, кладет туда листок, нажимает большую кнопку. Кнопка вспыхивает, освещая ее лицо. По щекам у нее льются слезы. Она поднимает глаза, и лицо ее искажается ужасом. Она слышит это. Слышит эти крики жажды, несущиеся ко мне.

Еще один удар. Громче предыдущих, петля наверху перекашивается и торчит, как прорвавшая кожу сломанная кость. Дверь вряд ли выдержит еще больше пары ударов.

Вот так я умру. Дверь за моей спиной рухнет внутрь, а я буду смотреть на лицо Пепельного Июня на мониторе. Пусть оно станет последним, что я увижу. Пусть моя смерть будет быстрой. Пусть моя последняя мысль будет о Пепельном Июне.

Но она неожиданно делает что-то странное. Она хватает нож, висящий на стене. Длинный, с волнистым лезвием. Кладет нож на ладонь и, прежде чем я успеваю понять, что она делает, сжимает руку.

Ее рот перекашивается от боли, растягивается в крике.

И тут я понимаю. И сам кричу:

— Пепельный Июнь!

На экране я вижу, как она роняет нож и бежит прочь.

Еще удар. Дверь прогибается, но держится. Едва. Еще один удар, и все.

Затем, неожиданно, раздается безумный вой в другой стороне, и я слышу скрежет когтей по полу, стенам и потолку. Прочь от двери. Наступает тишина. Они все ушли.

Я смотрю на мониторы и вижу, как Пепельный Июнь несется вниз по лестнице, и ее волосы летят за ней. Она перепрыгивает с одной лестничной площадки на другую. Едва приземлившись, прыгает дальше. Она бежит вниз, к «Знакомству».

На других мониторах я вижу, как ее преследует толпа.

Их манит кровь и плоть юной самки гепера.

Они движутся как одно существо, молча, но с животной яростью, головокружительно быстро. Сила тяжести придает им скорость, и они падают по лестничному колодцу, как черный дождь.

Пепельный Июнь бежит вниз, на ее лице застыла паника. Когда ее ноги касаются земли, она левой рукой хватается за перила, перепрыгивает через них и летит на следующую площадку.

Черный дождь не прекращается, он все ближе к ней.

Она на нижнем этаже. Лицо раскраснелось, по нему течет пот, влажные волосы прилипли к коже, дыхание рваное.

Они приземляются позади нее — поток черной тягучей жидкости, выплеснувшейся на пол и стены, — и бегут к ней.

Дверь к «Знакомству» — о чудо! — слегка приоткрыта, и Пепельный Июнь протискивается сквозь крохотную щель. Спустя долю секунды на том месте, где она только что была, оказывается целая толпа. Их так много, что они мешают друг другу пройти. У нее есть время. Еще несколько секунд жизни.

Я поворачиваюсь к другому монитору. Теперь я вижу, что у нее был за план. Она бежит к той комнате, в которой жил старый гепер. Пробегает мимо одного из шестов, мимо темных пятен на земле, прямо к открытому люку. Трое — двое мужчин и одна женщина — протиснулись в дверь. Они совершенно голые, видимо, лишились одежды в пылу погони. Их лица чудовищно искажены криком, который кажется мне беззвучным, но для Пепельного Июня он, вероятно, звучит оглушающе. В нескольких ярдах от них Пепельный Июнь прыгает в люк. В падении она хватается за ручку и тянет крышку вниз. Люк закрывается с громким стуком, вокруг поднимается облачко пыли. Трое преследователей падают на землю рядом, их мышцы напрягаются в попытках открыть люк.

С ужасом я замечаю, что крышка начинает подниматься — она не успела закрыть все замки. Стальной люк поднимается достаточно высоко, чтобы они смогли как следует ухватиться за него…

…и в этот момент в них врезается множество тел и отбрасывает их от люка. На земле повсюду лежат обнаженные тела, все расталкивают друг друга локтями, руки беспорядочно взлетают в воздух. Крышка вновь падает. И на этот раз, несмотря на то, что ее тянет дюжина рук, она не поднимается. Пепельный Июнь надежно заперлась.

«Беги!» — кричит кто-то в моей голове. Это мой собственный голос, и он приказывает: «Беги!» Но мои ноги словно приросли к полу, я не могу отвести глаз от мониторов, я должен убедиться, что с ней все в порядке.

«С ней все в порядке, — снова произносит мой собственный голос. — Она закрылась изнутри, они никак не смогут до нее добраться. Все это знают».

Или узнают, и очень скоро. Узнают, что не могут добраться до девственной самки гепера.

И очень скоро они кое-что вспомнят. Вспомнят, что девственный самец-гепер все еще находится в центре управления. И что этого самца, в отличие от самки, очень просто поймать.

«Беги, Джин! — снова кричит голос. На этот раз не мой, а Пепельного Июня. — Беги! Теперь у тебя есть шанс выбраться!»

Вот зачем она порезала ладонь. Вот зачем заманила их к «Знакомству». Чтобы дать мне маленькую лазейку.

«Беги, Джин!»

И я бегу.

Некоторое время коридоры пугающе спокойны. Даже на лестнице слышится только тихое бормотание, шипение вдалеке. Мне нужно спуститься на четыре этажа вниз, приблизившись к ним, добраться до первого этажа и выйти наружу.

Я встаю на первую ступеньку, и мне кажется, будто я случайно нажал какую-то кнопку… Тут же снизу доносится рев, в котором смешиваются гнев, разочарование, осознание, жажда. А за ним следует невероятная мешанина звуков: когти, зубы, шипение, царапанье, топот. И все это по стенам и лестнице движется наверх. Ко мне.

Они так близко.

Я прыгаю на следующую площадку — к ним, — и удар отдается во всем моем теле. Пепельный Июнь заставила меня поверить, что это легко. Как она, я хватаю перила левой рукой, раскручиваюсь и прыгаю вниз. Мое тело еще не успело оправиться от первого удара.

Внизу рев усиливается. Они чувствуют страх, который сочится из каждой поры моего тела. Я прыгаю на следующую площадку — осталась всего одна, — но они бегут ко мне. Сила удара едва не вышибает из меня дыхание. Я сгибаюсь пополам от боли, обхватываю себя руками. Перед глазами у меня все становится желтым, красным, черным.

Стиснув зубы, я поднимаюсь и перебрасываю свое тело на первый этаж. Перед тем как приземлиться, смотрю вниз и вижу руки с длинными ногтями, сжимающие перила, поток тел, несущихся по лестнице, горящие в темноте глаза. Ко мне будто несется поток нефти.

Я распахиваю двери слева от себя, усилием воли заставляя ноги продолжать двигаться. Направо, направо, налево, и я буду в фойе. Через двадцать секунд.

Они в десяти, в пяти секундах от меня.

Молочная кислота наполняет мои мышцы, но я несусь к выходу, не обращая внимания на то, что, согласно всем расчетам, мне не успеть. Да, именно эта фраза проносится у меня в голове: согласно всем расчетам, мне не успеть.

Я сворачиваю направо, зная, что мне осталось жить не больше пары секунд. Бегу по коридору, сил у меня не осталось, я чувствую себя тряпичной куклой и двигаюсь лишь благодаря страху, мои руки беспорядочно болтаются в воздухе.

Пять секунд спустя, поворачивая в коридор, ведущий в фойе, я все еще жив. Трудно в это поверить.

Наверное, они проскочили мимо площадки первого этажа, думая, что я по-прежнему в центре управления. Я в безопасности. Я успею…

Удар. Они пробегают сквозь двери на первом этаже, они уже бегут ко мне, гнев и жажда придают им сил. И страх. Панический страх, что они могут не успеть поймать меня, прежде чем я выбегу на солнце. Они идут за мной, как черное море, как цунами из едкой черной кислоты.

Мои ноги утопают в прохладном пушистом ковре, разостланном на полу фойе. Я поворачиваю налево. Вот. Двойные двери в тонком окаймлении дневного света. Двадцать ярдов до свободы.

Я кидаюсь к ним, не зная, как мне удается развить такую скорость — силы давно меня покинули.

Сзади доносятся безумные голоса, скрежет когтей по мрамору, стук и звуки поскальзывающихся ног.

Десять ярдов. Я тянусь вперед, к дверной ручке.

Что-то хватает меня за щиколотку.

Что-то теплое, влажное и липкое. Но достаточно плотное, чтобы удержать меня, чтобы уронить меня.

Я с грохотом падаю на пол. Воздух вылетает из моих легких.

Это Физкультурник, вернее, оставшаяся от него липкая масса. Желтый гной заливает его ноздреватое, как растаявший сыр, лицо. Он открывает почти беззубый рот (я замечаю россыпь зубов, валяющихся на ковре), чтобы зашипеть, но вместо этого получается просто булькающий звук.

Я пытаюсь отбиться, но его хватка становится только сильнее. Я вскрикиваю, пинаю его свободной ногой и попадаю ему в лицо. Моя нога тонет в липкой дряни — в какой-то момент я чувствую под своим ботинком его глаз, и меня едва не рвет, — но наконец упирается в кость. В то, что было костью, во всяком случае. Его голова не столько взрывается, сколько сползает с шеи.

Некогда об этом думать.

Я вновь на ногах, мои пальцы сжимают ручку двери, я распахиваю ее. Солнце ослепляет меня, но я не останавливаюсь. Только не сейчас, когда крики гнева и разочарования все еще раздаются за спиной. Я бегу, сощурившись, почти ничего не видя перед собой. Все, о чем я могу думать — это бежать дальше, как можно дальше от дверей. Я не останавливаюсь, даже когда понимаю, что отбежал достаточно далеко. Я коротко вскрикиваю — не знаю, от злости, или от радости, или от разочарования, или от любви, или от страха. И продолжаю кричать, пока крики не превращаются во всхлипы, пока я не падаю от усталости вниз лицом на песок. Мои кулаки сжимаются и разжимаются. Песок у меня в руках, песок у меня в носу, во рту, в горле. Тишину нарушают лишь мое рваное дыхание и сдавленные всхлипы. Мои слезы падают на песок. Песок, омытый прекрасным, убийственным, ослепительным светом солнца.

* * *

У меня не осталось сил, чувств, мыслей, но я поднимаюсь и иду к Куполу. Кости все еще ноют от пережитого на лестнице. Я осматриваю лодыжки. Опухоли нет, но важнее всего то, что на моей левой лодыжке, за которую меня схватил Физкультурник, нет порезов или царапин. Очень тихо, даже ветра не слышно. Я обхожу библиотеку по широкой дуге. Вряд ли еще кто-то из охотников попытается выйти наружу, особенно учитывая, что солнцезащитного плаща у них больше нет, но я не хочу рисковать. Кажется, оттуда доносится слабое шипение. Но и оно стихает по мере того, как я приближаюсь к Куполу.

В деревне геперов все тихо.

— Эй! — Тишина. — Эй!

Я захожу в одну из хижин. Пусто, как я и думал. Во второй тоже. Пылинки парят в луче света.

Куда бы я ни пошел, меня встречает пустота. Не видно ни одного гепера. Ни в огороде, ни под яблонями, ни на тренировочной площадке, ни в хижинах.

Они ушли, причем, судя по всему, уходили в спешке. Недоеденный завтрак остался в главной комнате: на столе валяются надкусанные ломти хлеба, стоят полупустые стаканы с молоком. Я вглядываюсь вдаль, надеясь увидеть движущиеся точки или облачко пыли. Но их нигде нет.

Пруд в очередной раз предоставляет мне то, в чем я нуждаюсь: воду. И тишину, и свет, и покой. Я пью, а потом ложусь рядом, свесив в прохладную воду руку и ногу. Примерно через четыре часа стены Купола, покинутого прежними обитателями, поднимутся из земли. Место ушедших займет новый… обитатель? Нет, узник. Так я буду себя чувствовать, оказавшись в одиночестве за этими стеклянными стенами. Узник, такой же, как Пепельный Июнь, запертая в яме, глубоко в недрах земли.

Как долго она сможет там продержаться? Старый гепер, по их словам, скопил достаточно еды и воды, чтобы прожить три месяца. Но сколько нужно прожить одному в холоде и темноте, чтобы потерять надежду? Через какое время твой разум даст трещину от постоянных шагов, стуков и царапанья сверху?

Зачем она это сделала?

Я знаю ответ, он очевиден, но я не понимаю.

Она сделала это ради меня. Как только она увидела, что кто-то в солнцезащитном плаще пытается из библиотеки добраться до главного здания, она поняла, что мне осталось жить считанные минуты. И сделала единственное, что могло меня спасти.

Я провожу левой рукой по земле, так, чтобы мелкие камушки вонзились в ладонь, и закусываю нижнюю губу, пытаясь прогнать чувство, что я упускаю что-то очень важное. Никак не получается избавиться от ощущения, что я расслабляюсь в то время, когда должен собраться и что-то делать. Но что? Я сердито шлепаю рукой по поверхности пруда, и брызги падают мне на лицо.

Что я упустил? Я сажусь и проигрываю в голове с конца до начала все, что делала Пепельный Июнь: прыжок в яму, бешеная гонка к «Знакомству», головокружительный спуск по лестнице, письмо, брошенное в печку…

Я подскакиваю.

Это была не печка.

Это была Пуповина.

Я бегу к ней. Даже издалека вижу мигающий прямо над дверцей зеленый свет. Оказываюсь там за несколько секунд.

Вот оно. В уголке лежит маленький, сложенный вчетверо лист бумаги.

Он шелестит у меня в пальцах. Короткое письмо, написанное в спешке. В лихорадочной спешке, чтобы быть точным.

Джин,

Если ты это читаешь, значит, у тебя получилось. Не сердись на меня. И на себя тоже. Больше ничего нельзя было сделать.

Со мной все будет в порядке. Ты оставил мне кое-что. Не важно, насколько темно или одиноко мне там будет, мне будет что вспомнить. Те несколько часов, что мы…

Время еще есть. Приведи геперов обратно. Когда они будут здесь и все выскочат за ними, воспользуйся суматохой и забери меня.

Я в «Знакомстве». Жду.

Быстрее, стой…

Не забывай

На этом письмо обрывается, кажется, на полуслове. Она спешила, буквы написаны вкривь и вкось, кое-как, ее паника видна в каждой черточке.

Я перечитываю письмо вновь и вновь, пока слова не въедаются намертво в мою память, пока ко мне не приходит осознание полной невозможности того, о чем она меня просит.

«Приведи геперов обратно» — эти слова так пугающе реальны, как будто бы их встревоженным шепотом произнесла сама Пепельный Июнь. Но я ничего не могу поделать, она должна понимать. Я не могу вернуть их. Они ушли, и я не представляю, где их искать. Не могу же я просто отправиться в Пустоши в надежде случайно на них наткнуться. Это все равно что совать руку в песок в поисках давным-давно потерянной монеты. А если, когда наступит ночь, я окажусь за пределами Купола, все будет кончено. Они учуют меня и убьют так же, как и тех геперов.

Я открываю глаза и смотрю на солнце, надеясь, что его слепящий свет сотрет из моей памяти слова этого письма. Я иду к тренировочной площадке, рассчитывая найти что-нибудь, на чем можно отвести душу, — копье, чтобы сломать его об колено, или кинжал, который можно с силой воткнуть в стену хижины. Но там ничего нет. Я пинаю валуны, кидаю камни как можно дальше в Пустоши. И все равно меня не оставляет чувство, что я что-то пропустил, что я неправильно прочитал ее письмо.

«Приведи геперов обратно».

Я не обращаю внимания на эти слова и продолжаю подбирать камни. Пойду к яблоням, посмотрю…

«Приведи геперов обратно».

— Как? Как мне это сделать? — кричу я в пустоту. — Я даже не знаю, где они.

Быстрее, стой… Стойкость?

Я сминаю письмо и зашвыриваю его подальше.

«Быстрее, стой…» — Ее голос ясно звучит у меня в голове.

Я иду и поднимаю смятую бумажку.

Теперь на письме больше линий, чем трещин на разбитом зеркале. Слова кажутся мухами, висящими в паутине. Я перечитываю письмо и внезапно вздрагиваю, понимая, что она хотела сказать.

Не стойкость.

Стойло.

Стойла пристроены к южному крылу Института. Я стою у хромированных дверей и прислушиваюсь. Тишина. Ни рычания, ни мяуканья, ни шипения. Я барабаню пальцами по бедру, думая, что же делать дальше. Наконец берусь за ручку, тяну. Она не двигается. Заперто.

И тут я кое-что слышу: где-то ржет лошадь. Странно, но звук раздается не из конюшни, как будто лошадь за ней. Я захожу за угол. Там стоит одноконный экипаж, в который все еще впряжен вороной конь. Вероятно, хозяин экипажа приехал поздно, когда конюхи уже ушли, и сразу бросился внутрь, чтобы присоединиться к празднику. И оставил именно то, что мне нужно.

Я не хочу испугать лошадь, подойдя к ней сзади, поэтому, громко топая, приближаюсь по диагонали. Она тут же поднимает голову и поворачивает морду ко мне.

— Хороший мальчик, спокойно, спокойно, — говорю я самым успокаивающим тоном, на какой способен.

Она фыркает, роняя брызги слюны. Ее влажные ноздри раздуваются, как удивленно моргающие глаза. Она как будто спрашивает: «Это гепер?»

Хорошо. Лошадь, которая может чуять геперов, — это именно то, что мне нужно.

Я протягиваю руку к ее носу. Вибриссы на ее морде коротко острижены и колют мне пальцы. Я поглаживаю ее шею — достаточно сильно и уверенно, чтобы успокоить, а не пощекотать. Лошадь выглядит ухоженной и, судя по высоко посаженному хвосту, изогнутой шее и сильному крупу, породистой. Похоже, она еще и неплохо обучена.

Несмотря на первоначальный испуг, животное быстро успокаивается. Я отвязываю повод от коновязи и отвожу лошадь от конюшни. Копыта громко стучат по гравию, но мне все равно — вряд ли кто-то выбежит за мной на солнце.

— Хороший мальчик, ты же хороший мальчик, правда? — Конь поворачивает голову и смотрит на меня своими большими умными глазами.

Экипаж тоже в идеальном состоянии. Колеса хорошо смазаны и поворачиваются совершенно бесшумно. Конь недовольно фыркает. Он думал, что я веду его в конюшню отдохнуть.

— Не сейчас, милый. Придется еще побегать.

Он снова протестующе фыркает. Но я глажу его морду и лоб, и он успокаивается. Я дергаю за повод, и он идет, почти не сопротивляясь. Хорошая лошадь. Мне повезло.

Я забираюсь на козлы, кладу записки Ученого рядом с собой и берусь за вожжи. Наверное, следовало бы покормить коня, прежде чем отправляться, но еда скорее всего в конюшне. У меня нет возможности туда попасть. И времени тоже.

— Но! — кричу я, встряхивая вожжами.

Конь не двигается с места.

— Но! Но! — кричу я громче.

Он стоит на месте, мои крики его не впечатлили.

Я не знаю, что делать. Раньше я всегда ездил верхом, а не в экипаже.

— Пожалуйста, — тихо произношу я, — давай поедем.

Конь ржет и мелкой рысью трогается с места, высоко подняв голову, гордый и уверенный в себе.

Обожаю его.

Мы останавливаемся у Купола. Конь пьет из пруда, а я захожу в хижину за одеждой геперов. Когда я возвращаюсь, он все еще пьет, опустив морду в воду. Наконец он поднимает голову и одобрительно фыркает. Кажется, он готов сотрудничать, так что я подношу одежду к его морде. Судя по тому, что конь прижимает нос к ткани и принюхивается, пока не запоминает запах, он понял, чего я от него хочу. Пауза. Он снова фыркает, разбрызгивая смесь воды и слюны, а затем с видом мудреца смотрит большими печальными глазами куда-то за горизонт. Моргает, один, два раза, а затем, словно это было достаточным приглашением, не спеша идет вперед, не дожидаясь, пока я вернусь на козлы. Я хватаю вожжи и прыгаю наверх.

«Приведи геперов обратно…»

Перед моим внутренним взором вновь встают слова, написанные Пепельным Июнем. «Я стараюсь, — хочется мне сказать ей, — стараюсь как могу». Мне столько хочется ей сказать. Что я жив. Что ее жертва была не напрасна. Что я получил ее письмо. И что сейчас я изо всех сил стараюсь ее спасти. Мне хочется отправить к ней свои мысли. Через расстояние, через цемент и металл, через дверь люка, прямо в ее разум.

Быстрее.

«Я не знаю», — хочется мне сказать ей. Я не знаю, есть ли у меня время. Я даже не знаю, удастся ли мне вообще найти геперов или убедить их пойти со мной. Не знаю, получится ли у меня обмануть их или они сразу поймут, что я просто пытаюсь заманить их в ловушку. Что я собираюсь использовать их как приманку, заставить вернуться сюда, в логово хищников, где они окажутся так близко, что никто — ни охотники, ни гости, ни сотрудники Института, ни конюхи, ни уборщики, ни охранники, ни кухонная прислуга, ни портные, ни репортеры, ни операторы — не сможет с собой совладать. Особенно когда прольется кровь геперов и воздух наполнится ее запахом. И в этот момент, когда сотни хищников вырвутся наружу и попытаются присоединиться к пиру… Даже тогда, Пепельный Июнь, не знаю, хватит ли у меня времени проскользнуть внутрь и спасти тебя.

Быстрее.

— Но! — вскрикиваю я, хлопая вожжами сильнее, чем нужно. — Но!

И он скачет быстрее, земля под нами превращается в размытое пятно, его мышцы ходуном ходят под шкурой. От неожиданной скачки у меня кружится голова, такое впечатление, что мое дыхание сдувает. Институт превращается в точку, скрывается позади, мы углубляемся в неисследованные просторы Пустоши, и я испытываю странное чувство. Может быть, дело в ветре, треплющем мои волосы, солнце, без помех льющем свои лучи на меня, восточных горах, которые становятся ближе, или блестящей конской шкуре и свободно развевающейся гриве. Но не только красота так действует на меня. Нет, дело в противоречии. В том, что она открылась мне посреди невыразимого ужаса. Красота этого места, этой лошади. У меня текут слезы. Я не в состоянии все это осознать.

— Ха! — кричу я на пределе голоса. Пыль, летящая из-под копыт, делает мой крик хриплым. — Ха!

«Приведи геперов обратно».

Я иду, Пепельный Июнь. Иду.

 

Охота на геперов

Сапфировое небо расстилается над нами. Небольшие облачка усеивают небо, как пропущенные кусочки выкрашенного в синий холста. Когда песок сменяет твердая корка, конь набирает скорость и яростно скачет вперед. Так быстро, что на ухабах я подскакиваю со своего места и на какую-то долю секунды оказываюсь в воздухе.

Я гляжу по сторонам со всем старанием, но, за исключением редких акаций, не вижу ничего, кроме жесткой травы и еще более жесткой земли. Никаких животных, нет даже гиен или диких собак. Только грифы парят высоко в небе.

Спустя полчаса бешеной скачки я по-прежнему не вижу никаких признаков геперов.

— Тпру, родной, тпру, — кричу я, натягивая вожжи. Конь переходит на рысь и наконец останавливается. На его черной как смоль шкуре блестит пот, струйки стекают по мощной груди. — Отдохни немножко, хорошо, лошадка?

Я развязываю завязки записной книжки Ученого и открываю ее на пустой странице. Под светом солнца цвета и линии карты просачиваются из глубины бумаги. Принимается дуть сильный ветер, и я вынужден прижать страницы руками. Используя груду валунов неподалеку как ориентир, я ищу, где мы находимся. Детальность карты снова поражает меня: передан не только цвет камней (грязновато-серый), но и их количество (четыре).

Но где же геперы? Они не могли уйти так далеко. Даже если они бежали, я бы уже нагнал их.

Я снова беру одежду геперов и подношу к носу коня. Но он не обращает на меня внимания. Когда горячее дыхание вырывается из его рта, на губах выступает пена. Не в настроении что-то нюхать, спасибо за понимание.

— Хорошо, родной, ты хорошо бежал. Давай еще отдохнем, ладно?

Конь снова пристально смотрит на меня своими умными глазами, моргает, а потом переводит взгляд вдаль.

Я забираюсь на козлы и встаю на сиденье, всматриваясь в горизонт. Передо мной возвышаются восточные горы, их вершины покрыты снегом. Справа и слева от меня нет ничего, кроме выжженной равнины, на горизонте ничто не движется. Я смотрю на коня. Возможно ли, что все это время он вез меня просто куда глаза глядят? Может быть, он не представляет, куда скачет, и то, что я принял за свет разума в его глазах, — безумный огонь.

Как будто подслушав мои мысли, он неожиданно наклоняет голову, поворачивая ко мне левое ухо. Затем поднимает морду в воздух, принюхивается. Ветер стал порывистым и закручивает вокруг нас песок. Я вижу, как на ветру дрожат волоски на конском носу. Конь ржет, и вот мы снова движемся. Я едва успеваю спрыгнуть с сиденья и схватить вожжи. Мы вновь летим по равнине, на этот раз на юг. Прямо на юг, почти на девяносто градусов.

Теперь мне действительно интересно, знает ли конь, что делает. Он скачет уже не с прежней убежденностью, время от времени переходит на шаг и принюхивается к воздуху. Затем, слегка изменив направление, снова пускается в галоп. Может быть, дело в ветре, который, кажется, дует одновременно со всех сторон. То с востока, то с севера, то с юга. Может быть, потому коню так нелегко идти по следу.

Я замечаю черную точку в небе, и поначалу мне кажется, что это просто стая грифов. Затем она увеличивается в размерах, становится чернее, и я понимаю, что это темная туча, растущая на глазах, как пятно от пролитых чернил. За ней следует целая армия таких же туч, смоляных, как шкура моего коня.

Быстрее.

Ветер хлещет меня по лицу, загибает углы мечущихся страниц.

— Ха! — Я хлещу коня вожжами. Он понимает и скачет быстрее, как будто ему передается моя паника. Песок несется над равниной с поразительной быстротой, закручиваясь в небольшие желто-коричневые вихри, похожие на привидения.

Скорость.

Я, напрягая глаза, вглядываюсь в горизонт, стараясь в гаснущем свете увидеть хоть какое-то движение. Ничего. Кажется, безжизненная равнина не меняется.

— Скачи, давай! — кричу я. Но конь устал, разочарован, не слушается, он тяжело дышит и бежит уже не так плавно. Я спрыгиваю с козел, хватаю одежду геперов. На этот раз он еще меньше настроен ее обнюхивать и отталкивает мордой мои руки. Рассерженно бьет по твердой земле задними ногами. Небо темнеет. Очень скоро облака закроют солнце, и всю землю заволочет тьма. Станет еще труднее отыскать геперов.

— Надо попытаться еще…

Конь неожиданно поднимает голову. Он что-то почуял. Его ноздри, затянутые нитками слюны, похожи на темные глаза внезапно прозревшего. Он бросается вперед, я едва успеваю схватиться за вожжи и запрыгнуть наверх. Одежда геперов остается валяться на земле.

Не то чтобы конь в ней нуждался. Он скачет быстро и прямо, в его движениях нет никакого сомнения. В стуке копыт слышится решимость и спешка, как будто он пытается компенсировать потерю времени, как будто понимает, что эти полосы скоро затянут все небо.

Минут десять спустя я их вижу. Линия крохотных точек, похожих на муравьев.

— Вон они, лошадка! Вон они! — Но ей не нужны ни понукания, ни указания.

К тому времени когда мы их нагоняем, они сгрудились и готовы защищаться. Я заставляю коня перейти на шаг и спрыгиваю на землю на некотором расстоянии от них. Мне не хочется их пугать.

Они выглядят уставшими и измученными, и на их лицах написаны страх и отчаяние.

Когда они заговаривают, слова обращены не ко мне.

— Я говорил тебе, что надо заглянуть на конюшню. Экипаж нам бы не помешал. Часов шесть назад, — едко произносит Эпаф.

— Я так и сделала, — отвечает Сисси. — Пока ты собирал свои драгоценные рисунки. Она была заперта, как всегда.

— Ну, он-то сумел найти лошадь и экипаж.

Теперь они все смотрят на меня. Эпаф и Сисси с подозрением. У каждого из них тяжелый мешок, на боку ножи и копья в ножнах, на плечах — бутылки с водой. И дипломаты. Пять штук. Лица, волосы и одежда у всех геперов покрыты песком.

— Идите со мной, — говорю я. Голос мой звучит неестественно высоко, выдавая ложь.

Они смотрят на меня, не зная, что сказать.

— Ну, — повторяю я, — времени нет.

Эпаф выходит вперед.

— Куда? — спрашивает он язвительно.

— Назад. Назад к Куполу.

Он удивленно приоткрывает рот, а потом ухмыляется.

— В этом письме, — он лезет в карман, — которое мы получили сегодня через Пуповину, говорится, что Купол неисправен. Фотоэлемент сломан. Он не закроется на закате.

— И они сказали вам про убежище. Дали карту, сказали, что до него шесть часов пути, и велели поторапливаться. А если я скажу, что это ложь? Купол не сломан. Никакого убежища нет. — Мне легко быть убедительным, пока я говорю только правду. И они тоже это чувствуют. В глазах у них паника, плечи напрягаются от страха. Маленький Бен встревоженно смотрит вдаль. Никакого убежища не видно, хотя они должны были уже прийти к нему. Они все это знают.

Сисси, молчавшая до сих пор, говорит:

— Зачем им это?

— Садитесь в экипаж. Я все расскажу по дороге. Но нам надо спешить.

— Я не сяду ни в какой экипаж — который, кстати, вполне может стать гробом, — пока ты не объяснишь, в чем дело, — злобно произносит Эпаф.

И я рассказываю. Все, что знаю об Охоте на геперов. Зачем им дали оружие, почему в Институте в последние ночи было столько суеты.

— Чушь, — говорит Эпаф, — ты что, собираешься поверить в бред, который он несет?

Сисси, пристально глядя на меня, произносит:

— Продолжай.

— Нам надо вернуться в Купол. Он не сломан. — А вот теперь начинается ложь. — Там вы будете в безопасности. Мы успеем добраться до заката, до того, как стены поднимутся. Представьте себе их лица, когда они выйдут на Охоту, а вы все будете сидеть у костра под надежной защитой Купола.

Эпаф резко поворачивается и смотрит на Сисси.

— Мы не можем ему довериться. Если он лжет, а мы вернемся, нам конец. Солнце опускается, Купол не поднимается, и все, привет.

— А если я говорю правду, но вы никуда не пойдете, вы умрете прямо здесь.

— Мы не можем ему доверять!

— А что, по-вашему, случилось с вашими родителями? — взрываюсь я. — Это был не несчастный случай в походе за фруктами. Это была Охота, их отправили в Пустоши как дичь! Точно так же, как вас сейчас! Не понимаете? Разве это не очевидно? То же самое. Письмо, которым вас выманивают из безопасности и отправляют в Пустоши. Как вы можете быть настолько наивными?

Судя по выражению лица, Сисси разрывается между решениями.

— Сисси, не слушай его! — кричит Эпаф. — Он мог сказать нам об этой Охоте вчера, но он же не сказал, верно? Так почему мы должны верить всему, что он говорит? Готов поклясться, он не работает на месте Ученого!

При упоминании Ученого мне в голову приходит идея.

— Подождите. — Я бегу обратно к экипажу за книгой. — Вот. Это написал Ученый. Тут говорится об Охоте. Ну что, я вру? — Я протягиваю книгу Сисси, она крутит ее в руках, с подозрением смотрит на меня и открывает первую страницу. Остальные подходят, чтобы взглянуть.

Они молча читают. Я вижу, как их тела напрягаются с каждой минутой. Лицо Сисси по очереди искажают ужас, недоверие, гнев.

— Теперь вы мне верите? — тихо спрашиваю я.

Они молчат. Наконец Дэвид выходит вперед и говорит:

— Я не знаю, кому верить — тебе или этому письму. Но судя по карте в письме, убежище уже недалеко, и теперь, когда у нас есть экипаж, мы можем быстро до него добраться. Если ничего не найдем, поедем обратно к Куполу.

— Эта карта — фальшивка. Нет никакого убежища.

Неожиданно свет меркнет. Я оборачиваюсь: солнце закрывает узкое, похожее на спутанный кишечник облако.

Скорость.

— Давайте, поехали, — повторяю я.

— Нет! — Эпаф не намерен уступать.

— Посмотри на карту в записях Ученого. На ней нет никакого убежища. Там нарисованы все растения, все животные, каждый камень, тебе не кажется странным, что он упустил что-то столь примечательное? Идите, если хотите, я устал спорить с вами, устал пытаться доказать вам, что убежище — просто мираж. — Это блеф, мне надо, чтобы они вернулись со мной, но у меня не осталось других вариантов.

Сисси поднимает глаза от карты:

— Мы сделаем, что сказал Дэвид. Поищем убежище, а потом вернемся, если не сможем его найти.

— Нет времени, — восклицаю я, — нам нужно торопиться прямо сейчас. Видите эти тучи? Через час станет темно как ночью. И мне не нужно объяснять вам, что это значит. — Сейчас я не блефую. Зловещие тучи несутся по небу, грозясь скрыть солнце за несколько часов до настоящего заката.

— Заткнись! — выкрикивает Эпаф с красным от злости лицом. — У тебя здесь слова нет.

Он шагает навстречу мне, согнув напряженные худые руки в локтях.

— Тихо, успокойся.

Но он не останавливается.

— Ты нам даже не нужен. — Он оглядывается на остальных геперов и жестом приглашает их подойти. — Идите сюда, заберем экипаж.

Я протягиваю руку, но он отбрасывает ее.

— Прекрати, — тихо, но жестко произносит Сисси. — Мы останемся вместе. Все, до единого. — Она смотрит на запад, в сторону Института.

— Мы не можем ему доверять, — настаивает Эпаф.

— Можем. И нам придется. Он прав. Времени нет, эти облака кое-что значат.

Эпаф сплевывает себе под ноги.

— Почему ты ему так доверяешь?

Она смотрит на него долгим взглядом, как будто дает шанс самому прийти к очевидному ответу.

— Потому, — наконец произносит она, направляясь к экипажу, — что он не обязан был сюда ехать.

Бен сидит рядом со мной на козлах. Остальные втискиваются внутрь. Они молча сидят и смотрят в окна. Сисси уткнулась в записи Ученого и с интересом их изучает.

— Как зовут коня? — спрашивает Бен.

— Не знаю.

— Может, мы с тобой придумаем ему имя?

— Не думаю, давай просто помолчим, хорошо? — отрезаю я. Я не в настроении разговаривать. Мысль о том, что я веду мальчика на смерть, мешает беседе.

Он молчит совсем недолго.

— Здорово, что ты приехал. Как только я увидел облако пыли, то понял, что это ты. Все остальные перепугались, они думали, это кто-то из них. Я знал, что этого не может быть, солнце же светит. — Он пораженно смотрит на коня. — Так здорово, что ты приехал на лошади. Мы давно пытались украсть лошадь.

Несмотря на подавленное настроение, я заинтригован.

— Почему?

— Сисси ненавидит Купол. Говорит, что это тюрьма.

— А почему тогда вы не сбежали давным-давно? Стены Купола опускаются, вы выходите наружу и уходите как можно дальше.

Бен качает головой со слишком взрослой грустью.

— Не получилось бы уйти далеко. Даже летом, когда солнце светит четырнадцать часов, мы бы прошли миль сорок, не больше. Ночью они бы догнали нас за три часа. Да и идти некуда. Вокруг просто бесконечная равнина, и все.

Опять поднялся ветер, он перемешал облака и придал им еще более зловещий оттенок. Над равниной встают новые песочные вихри, похожие на пытающихся сбежать от собственной тени призраков. Время от времени ветер наталкивается на экипаж, и раздается жутковато-радостный свист.

На солнце набегает сплошная пелена облаков. Его лучи еще пробиваются на землю, но вскоре исчезают.

Пустоши погружаются в серую мглу умершего дня.

Бен хватается за меня. Ему страшно.

Я смотрю на его пухлую ладонь. Экипаж налетает на кочку, и мальчик почти падает на меня.

— Все нормально, — говорю я.

— Что?

— Все нормально, — кричу я, перекрикивая ветер, — все будет хорошо.

Он поднимает на меня глаза. Губы у него сжаты в тонкую линию, два ручейка стекают по лицу, оставляя след в засохшей грязи. Он кивает, потом еще раз, продолжая на меня смотреть.

Я отворачиваюсь.

Одно дело — задумать что-то подобное, и совсем другое — выполнить.

«Не забывай».

Я натягиваю вожжи, заставляя коня остановиться. Бен вопросительно смотрит на меня.

— Слушай, — говорю я, глядя прямо перед собой, — иди внутрь.

— Там нет места.

— Есть. Мне надо побыть одному, ладно?

— Почему мы остановились? — Эпаф высовывается из окна.

— Он пойдет к вам, — небрежно отвечаю я, — тут нет места.

Я спрыгиваю, жестом предлагая Бену последовать за мной.

— Тут тоже нет места, — отвечает Эпаф. — Вроде бы вы до сих пор нормально умещались.

— Почему бы тебе не заткнуться? — взвизгиваю я.

Они все выбираются наружу, в воздухе нарастает напряжение. Я смотрю на Дэвида и Джейкоба по обеим сторонам от Эпафа.

— Не можешь драться без помощников?

— Заткнись! — кричит уже Эпаф.

— Успокойся, Эпаф. — Сисси тоже спускается из экипажа. — Он тебя провоцирует.

— А без нее не знаешь, что тебе делать?

Он подбирается, готовясь прыгнуть на меня — я вижу, как его ноги сгибаются в коленях, как рот вот-вот растянется в оскале, — но в этот момент слышится звук рога. С запада, со стороны Института.

На секунду мы все настолько поражены, что просто смотрим друг на друга. Потом медленно поворачиваемся на звук.

Ничего не видно. Горизонт утонул в сером мраке.

Заунывный, протяжный вой повторяется.

— Что происходит? — спрашивает Эпаф. — Что это за звук?

Все смотрят на меня.

— Охота, — говорю я. — Они идут.

— Это просто ветер дует в валунах, — пытается возразить Эпаф, указывая на неаккуратную груду из пяти камней неподалеку от нас.

Никто ему не отвечает.

— Вон, — говорит Бен. Он стоит на сиденье кучера и, как флюгер, показывает пальцем вдаль. Тон у него почти небрежный.

— Я ничего не вижу, Бен, — произносит Сисси.

— Вон там, — повторяет он более взволнованно. Испуганно, пожалуй.

И тут мы все это видим. Облако пыли на горизонте.

У меня внутри будто открыли люк, в который проваливаются все мои внутренности.

Охотники приближаются. Как быстро.

Я стараюсь не думать о Пепельном Июне. О том, как она сидит в холодной темной яме и надеется…

Кто-то хватает меня за шиворот.

— Тебе придется кое-что объяснить. — Это Эпаф. — Что происходит?

— Отцепись, — выкрикиваю я, ударяя рукой назад.

Мой локоть попадает ему в скулу. Его голова запрокидывается, но он тут же наклоняет ее вперед, его глаза загораются бешенством. Он бьет в ответ, кулак у него неожиданно тяжелый и твердый как камень. Прежде чем я успеваю что-то сделать, он бьет меня в живот, так, что я не в состоянии дышать. Я сгибаюсь пополам, падаю на колени. Но он еще не закончил. Он пинает меня в ребра. Перед глазами у меня все вспыхивает.

— Ты слабак! Тощее чучело! Тебе не хватит сил сдуть пух с одуванчика даже под угрозой смерти!

«Приведи геперов обратно».

— Объясни, что это! — орет он.

Я сплевываю кровь. Плевок расплескивается по грязи, как птичий след. Перед глазами все еще бело.

— Они приближаются!

— Кто они?

— Охотники!

Молчание. Я не осмеливаюсь поднять голову и посмотреть им в глаза.

Раздается вой. Не одинокий, а слаженный хор.

Моя кровь. Они ее почуяли.

— Спасибо тебе, недоумок. Теперь они точно знают, где мы.

— Нет. Не мы, а ты. — Эпаф поворачивается к остальным. — Оставим этого здесь. Сами уедем в экипаже. Это…

— Нет, — говорит Сисси.

— Но, Сисси, мы…

— Нет, Эпаф! Ты прав, мы не можем ему доверять. Он не все нам рассказал. Но именно поэтому мы не можем его и оставить. Нам нужно его знание. — Она подходит ближе, поднятая ее шагами пыль сыпется на меня. — Он выжил. Это мы точно знаем. Если он выжил, значит, нам стоит держаться к нему поближе, вдруг это поможет выжить и нам. — Она впивается в меня взглядом. — Так что говори. Что нам делать?

Я встаю, и мой совсем было поникший боевой дух вдруг оживает.

— Мы встретимся с ними лицом к лицу и будем сражаться. — Я отряхиваю пыль с одежды. — Мы застанем их врасплох тем, что не станем бежать. Этого они от вас никак не ожидают. Они ждут, что вы будете слабыми, трусливыми, неорганизованными — все, что угодно в этом роде, — но только не что вы встретите их лицом к лицу и ответите ударом на удар.

Эпаф пытается меня перебить:

— У нас нет шанса…

— Есть! Я видел, как вы управляетесь с метательными кинжалами и копьями. Вы можете серьезно их ранить. Они не ожидали, что вы так хорошо научитесь владеть оружием — вам его дали только для красоты. Посмотрите, нас больше, чем их. Осталось всего три охотника. Нас шесть, и у нас есть пять излучателей. Мы можем справиться, можем перебить их. И тогда между нами и безопасностью Купола не будет никаких препятствий.

— Ты псих! — кричит Эпаф. — Ты не представляешь, на что они способны. Один из них сильнее и быстрее, чем десять нас. Так что мы в меньшинстве на самом деле. Шесть против тридцати. Их больше, они сильнее, быстрее. Драться с ними — самоубийство.

Эпаф прав, я знаю это. У нас нет никаких шансов справиться с охотниками. Но единственная надежда спасти Пепельный Июнь — это постараться вместе с геперами проскочить мимо охотников и добраться до Института. Однако для этого мне сначала надо убедить геперов остаться на месте и сражаться, а не убегать. Если мы решим бежать, Пепельный Июнь умрет. Вот так просто. Но если мы будем драться, есть какая-то надежда спасти ее. И не важно, насколько эта надежда мала.

Эпаф резко поворачивается к Сисси.

— Надо бежать. Прямо сейчас. Мы оставим его здесь, он их отвлечет, и мы сумеем от них оторваться.

Я качаю головой.

— Ты не понимаешь. Бегство даст вам минут двадцать, в лучшем случае. Меньше. Конь устал, он скакал весь день. Они вас догонят, рано или поздно.

Они умолкают. Они знают, что я прав. Бен, все еще на козлах, плачет. Даже конь принимается жалобно ржать, глядя на облака.

Сисси подходит ко мне.

— А что насчет карты? — Меня поражает ее тон, ее спокойствие, несмотря на ситуацию.

— А что насчет нее?

— На ней к северу от нас нарисована лодка. Привязанная к причалу. Если мы доберемся туда вовремя, у нас может быть шанс.

— Ты свихнулась? Мы не можем доверять карте. Вдруг Ученый был ненормальным?

— Нам он казался вполне разумным.

Я смотрю на север, туда, где должна быть лодка.

— Если лодка действительно существует, почему он тебе об этом не сказал?

Она хмурится.

— Не знаю. Зато знаю, что все остальное на карте указано точно. Холмы, горы, даже вон те валуны, — она кивает на них, — так почему лодка должна быть исключением?

Я качаю головой.

— Слушайте, даже если она существует — что вряд ли, — вам не успеть к ней.

— Я предпочту умереть, попытавшись.

«Мы не можем бежать, мы должны остаться и сражаться, — напоминаю я себе. — Единственный шанс спасти Пепельный Июнь — это попытаться сразиться с охотниками».

— Говорю вам, единственный шанс спастись — это сразиться с ними лицом к лицу.

Эпаф шагает вперед.

— Пошли, Сисси. Оставим его. Пошли.

Геперы — не дураки. Они способны понять, что бой безнадежен. У них действительно больше шансов, если они решатся бежать. Мне нужен план. Такой, который все-таки заставит их драться. Я смотрю на искаженные страхом лица. Здесь, в Пустоши, вдали от Купола, они кажутся такими крошечными и беззащитными. Тут мне в голову приходит мысль. Ведь охотники не догадываются, что я с геперами. Они уверены, что я один, одинокий беглец, и у них нет причин думать иначе. А запах моей крови даже на таком расстоянии перебивает запах геперов.

Я еще раз смотрю на геперов, их оружие и излучатели. И на валуны, возвышающиеся неподалеку. Задумчиво моргаю. Теперь у меня есть план.

Сисси выходит вперед, останавливается передо мной и с интересом на меня глядит.

— В чем дело? У тебя такой вид, будто ты что-то придумал.

Я заглядываю им всем по очереди в глаза.

— Поджимайте хвосты, убегайте, если вам так страшно. Но если вы хотите остаться со мной и сражаться, то у меня есть план, — наконец произношу я.

Ночь погружает все во тьму. В небе ни проблеска света, звезды скрылись за огромными черными тучами, закрывшими небо, как сотканные из тьмы континенты. Восточные горы тоже исчезли за этой чернотой.

Я один. Сижу на земле, прижавшись спиной к валуну. В руке у меня копье, которое Сисси дала мне, прежде чем исчезнуть во тьме. Я прижимаю острие копья к ладони и задумываюсь. Передо мной расстилается огромная пустота — Пустоши, затянутые серым мраком, не успевшим еще стать непроглядной чернотой. Только валун, на который я опираюсь спиной, составляет мне компанию. Его поверхность холодная и настолько шершавая, что царапает тело. Но здесь, в бесконечном море тьмы, приятно чувствовать хоть что-то твердое.

Я прижимаю острие копья к ладони и распарываю кожу.

Остается небольшой порез, из которого выступает только капля крови. Но для охотников, идущих по следу, этого более чем достаточно. Все равно что если бы я внезапно зажег огонь на маяке.

Спустя всего несколько секунд небо над Пустошами прорезает хищный вопль. Так близко, так громко, в обертонах слышится такая жажда. Они будут здесь меньше чем через минуту.

Я сжимаю кулак. Из пореза выдавливается еще немного крови. Теперь ее достаточно, чтобы они не смогли заметить слабый запах геперов. Я чувствую, как в ране пульсирует кровь, почему-то не в такт лихорадочному биению моего сердца.

Геперы оставили мне только копье.

Моих ушей достигают топот, шорох взрываемого ногами песка, тихое шипение.

Охотники здесь.

Я поднимаюсь, ноги у меня подгибаются.

Какое-то движение, что-то мелькает справа налево. Затем обратно, где-то на краю моего поля зрения. Из темноты выступают три тени, сперва едва различимые, но быстро принимающие знакомые очертания.

Пресс.

Тощий.

Алые Губы.

И тут из серой тьмы возникают еще двое, сначала призрачные, но вскоре становящиеся пугающе реальными.

Платьице.

Директор.

Я ожидал только троих.

Все пятеро совершенно раздеты, их тела обильно покрыты солнцезащитным кремом, как торт взбитыми сливками. Там, где защита не выдержала, зияют открытые раны, я вижу эту влажную красноту даже в темноте. Последствия дня, проведенного с открытой дверью. Самое страшное — это их глаза. В них пульсируют неприкрытая злоба и дикая ненависть, смешанные с жаждой моей крови.

— Давно не виделись, — приветствую я их.

Они подходят, скалясь и рыча. Медленно. Останавливаясь через каждые несколько ярдов.

Что-то не так. Я по-другому представлял себе их поведение. Я предполагал, что они впадут в голодное безумие, что они бросятся на меня с оскаленными клыками, не помня себя от желания впиться в мою плоть, что меня за несколько секунд разорвут в клочки. Но они действуют со странной методичностью.

— Не выспались? — интересуюсь я. — Что-то вы отвратительно выглядите.

Они растягиваются и окружают меня широкой дугой.

Я не спускаю глаз со всех них, но в первую очередь — с Директора, который оказывается прямо передо мной. Он спокойнее остальных, дыхание у него не сбивается, его ноги твердо ступают по каменистой поверхности пустыни. Длинная левая рука свисает плетью, и он слегка постукивает ногтями по колену. Правая рука как-то странно спрятана за спину.

— Мы решили поиграть, — говорит он.

— И что за игра?

Тощий слева сгибается в три погибели, продолжая двигаться ко мне.

— Я никак не могу решить, как же ее назвать. Пока лидируют варианты «Дележка» и «Дегустация».

Платьице, как оплывший шар для боулинга, катится ко мне справа. Ее складки жира свисают, словно готовые упасть капли воды. Сквозь оскаленные зубы просачивается тихое шипение. Она не останавливается, пока не упирается в валун.

Так же, как и Тощий слева от меня. Все охотники заняли позиции, теперь они смотрят на Директора, ожидая дальнейших указаний. Потом медленно сжимают кольцо.

— Понимаешь, — продолжает Директор, — мы хотим, чтобы ты послужил примером. Ты выставил на посмешище не только Охоту, Институт, Правителя, но и меня. На моей репутации теперь несмываемое пятно. Что же я за специалист по геперам, если не могу заметить гепера прямо у себя под носом? — Впервые в его голосе слышатся какие-то чувства. — Тебя недостаточно просто сожрать — это слишком быстро и для нас, и для тебя. Мы решили — разумеется, это моя идея — поделить тебя между нами, насладиться твоим вкусом. Медленно. По кусочку.

Они продолжают приближаться. Глаза бегают из стороны в сторону, изучают меня, заглядывают мне за спину.

Алые Губы неожиданно бросается вперед.

— Стоять! — выкрикивает Директор, и она застывает в неудобной позе, как испуганная кошка. Тут я замечаю, что в правой руке Директор держит излучатель, и сейчас он направлен на Алые Губы. Должно быть, это излучатель Пепельного Июня — тот, который остался в библиотеке.

Алые Губы отходит обратно на свое место.

— Это сложная игра, иногда можно слишком увлечься. — Директор взмахом головы дает приказ остальным охотникам. — Ближе.

Они подходят ближе, сжимая кольцо, их глаза изучают меня, но никто не решается напасть.

— Мы разорвем тебя на куски, по одному за раз, — говорит Директор. — Сначала руки, потом ноги, одну за другой. Мы будем делать перерывы. Минут по пять, наверное. Разумеется, мы постараемся, чтобы ты оставался жив все это время. Это так хорошо будет смотреться в книге, понимаешь. Растянуть этот конец, подержать читателя в напряжении. Поразительная, единственная в своем роде кульминация. — Он смотрит на меня, его глаза влажно поблескивают, как будто тоже истекают слюной. — Последним буду я. Мне достанется твоя голова.

— А что потом?

Директор откидывается назад, как волк, воющий на луну, и бешено чешет запястье.

— Ты что, правда хочешь знать? Тебе-то какая разница? Ты покойник! — Он молчит и с интересом смотрит на меня. — А, ты беспокоишься о своих приятелях-геперах? Не переживай. Мы в конце концов доберемся до них. Даже в этой огромной пустыне мы их найдем.

Они не знают, где остальные геперы.

— А потом мы вернемся к твоей девчонке и расскажем, что сделали с тобой, — ухмыляется Тощий, изо рта у него течет слюна.

— Да, мы это сделаем, — перебивает его Директор, бросая на Тощего взгляд человека, которого лишили возможности произнести то, что ему не терпелось сказать. — И в конце концов, мы проделаем с ней то же самое. Растащим ее на кусочки. Игра в «Дегустацию». Да, это название мне нравится. Думаю, так мы ее и назовем.

Кольцо вокруг меня сжимается еще теснее. Их тела дрожат от жажды, головы дергаются то вверх, то вниз, руки подрагивают, с губ слетают странные сосущие звуки.

— Как думаешь, кто будет кричать громче? Ты или она? Она такая страстная девушка, так что, наверное, она. Но с другой стороны, в ней есть стержень. Видел, какой спектакль она устроила? Не то, что ты — сбежал как крыса и оставил ее одну.

Пресс не выдерживает:

— Хватит болтать, давайте наконец им займемся. — Ее язык облизывает потрескавшуюся нижнюю губу — твердый, как напильник. — Давайте я им займусь! — Она приседает, готовясь к прыжку.

Директор поднимает голову, окидывая взглядом пейзаж, запоминая детали, чтобы описать по возвращении домой.

— Хорошо. Но только левую ногу, больше ничего. Все остальные ждите своей очереди, — говорит он, поглаживая излучатель. — Обиженным никто не уйдет. А теперь, во славу нашего великого Правителя и к удовольствию наших добрых граждан, я…

Прежде чем он успевает закончить, Пресс скачет ко мне на четвереньках, словно бешеная гиена, волосы развеваются у нее за спиной, невероятно прямые. Несмотря на то что она движется со скоростью молнии, такое чувство, что мир замедляется. Я вижу, как ее губы раздвигаются, рот превращается в зияющую пропасть, окаймленную острыми зубами, а глаза вспыхивают красным огнем.

Спустя долю секунды другие охотники срываются с места, не в силах сдержаться, их ноги выпрямляются, как лапы гепарда, и толкают тела вперед, ногти вцепляются в каменистую землю, когда они приземляются, чтобы вновь прыгнуть ко мне с изяществом, скрывающим жестокость.

Лицо Директора не выражает ничего, но в глазах бушует злость, руки, в которых он держит нацеленный на Алые Губы и Пресс излучатель, дрожат от гнева и неожиданности.

Пресс делает последний прыжок, она летит ко мне, вытянув вперед когтистые руки, за ней остается след из слюны. Она наклоняет голову и тянется к моему кадыку.

Вспышка света ослепляет меня на мгновение. Раздается вопль. Я чувствую запах горелой плоти. Зрение возвращается, и я вижу, что Пресс скорчилась на земле. На том месте, где была ее ключица, зияет дыра.

Директор непонимающе смотрит на свой излучатель.

Еще один луч света. Сзади и сверху. От кого-то, кто стоит на валуне. Этот попадает Алым Губам в бедро как раз в тот момент, когда она готовится прыгнуть на меня. Она вскрикивает и прижимает руку к дымящейся ране.

— Джин! Падай! — кричит Сисси.

Я падаю на колени как раз в тот момент, когда на меня летит Платьице. Она проносится надо мной, ее ногти разрывают мою рубашку. Приземляется, делает эффектное сальто и тут же вновь кидается на меня. Сверху сверкает еще один выстрел. На этот раз мимо — луч уходит в землю.

Боковым зрением я вижу темную фигуру — Тощего, — запрыгивающую на один из валунов.

— Джейкоб! — кричу я. — Сбоку! Он заходит с твоей стороны!

Платьице прыгает на меня. Ее рот оскален в жуткой улыбке.

Кто-то вскрикивает за моей спиной — Дэвид? Бен? — в крике слышится ужас.

Еще один луч — с дальней стороны. Вообще в небо.

Я слышу голос Эпафа:

— Сисси! Помоги мне! — Он страшно напуган.

Еще череда вспышек. В их свете прыжок Платьица кажется прерывистым. И вот она уже надо мной, нависает всем своим чудовищным весом. Ее глаза впиваются в мои с почти любовной страстью.

Неожиданно кольцо света нимбом окружает ее голову. Ее тело обмякает.

Она падает на меня. Я отталкиваю ее, меня едва не тошнит от едкого запаха обуглившейся плоти. От ее головы поднимается дым. Сисси смотрит на меня, а потом поворачивается на крик Эпафа.

— Заряды кончились, Сисси! В первом заряды кончились!

Я разворачиваюсь, глядя на поле боя. На земле лежит только Платьице. Пресс и Алые Губы уже поднимаются на ноги. Их тела обожжены, но адреналин, злоба и голод толкают их вперед. Они подбегают к валуну, запрыгивают на него.

Джейкоб на одном из валунов склонился над своим излучателем, без всякой пользы нажимая на кнопку. Предохранитель, он забыл снять излучатель с предохранителя. Он не выпустил ни единого заряда, потому-то план и не работает. В нескольких ярдах от него Тощий взобрался на валун и готовится броситься на Джейкоба.

Все идет совсем не так, как я планировал. Из-за того, что геперы не могут толком обращаться с излучателями, все преимущество потеряно: нападение из засады за валунами — не вышло; элемент неожиданности — не вышло; скоординированная мощная атака — не вышло. От моего плана остались одни клочки. Такие же, как, если чего-то не предпринять, в скором времени останутся от нас.

— Джейкоб! — кричу я. — Кинь мне излучатель!

Он поворачивается ко мне с испуганными глазами.

С другого валуна беспорядочно сверкают лучи — Эпаф истратил заряды в своем втором и последнем излучателе. В свете вспышек я вижу, как по лицу Джейкоба струятся слезы, рот у него перекошен от ужаса.

— Джейкоб! Кидай излучатель!

Он бросает его мне. Хороший бросок. Иначе и быть не могло. Я отпускаю предохранитель и стреляю, не успевая до конца поднять руку. Луч попадает Тощему прямо в нос. Но излучатель все еще стоит на самой маленькой мощности. Тощего просто сбивает с ног, он уже встает, вновь направляясь к Джейкобу.

Я переключаю мощность. Тощий почти повалил Джейкоба. Я выпускаю следующий заряд, промахиваясь почти на ярд. Он разворачивается, рычит на меня. Я стреляю в последний раз и снова промахиваюсь, взяв на несколько дюймов выше. Но он какое-то время ничего не видит.

— Спускайтесь! — кричу я, отбрасывая разряженный излучатель. — Спускайтесь все. Перегруппируемся внизу.

Я вижу, как геперы неуклюже спускаются, их лица искажены страхом.

Эпаф оказывается рядом со мной. Я хватаю его за шиворот.

— Где твой излучатель?

Он мрачно качает головой.

Сисси следует за ним, она спрыгивает с валуна и тащит за собой Джейкоба. Они приземляются друг на друга, но мы с Эпафом тут же ставим их на ноги.

Ни у кого не осталось излучателя.

Мы тут же отступаем, отходя от валунов. Эпаф подбирает брошенное мной копье, и мы пускаемся бегом.

Охотники спрыгивают на песок, Тощий — прямо на Платьице: ее рыхлое тело смягчает его падение. Все трое охотников ранены, но боль только усиливает их жажду крови.

— Дэвид! Иди сюда! — кричит Сисси.

Охотники останавливаются, но тут же с пронзительными криками бегут к нам.

— Где он? — вскрикивает Эпаф и бежит вправо, разыскивая Дэвида. — Дэвид!

— Нам нужны излучатели! — кричу я.

— Плевать на излучатели! — отвечает Сисси и тянется к поясу с кинжалами. В мгновение ока достает кинжал, отталкивает меня в сторону и резко дергает рукой слева направо. Когда рука полностью вытягивается, кинжал вылетает из ладони. Она не оглядывается посмотреть, попал ли он в цель, а вместо этого тут же отвязывает и запускает второй кинжал, за ним — третий. Три кинжала прорезают воздух навстречу несущимся за нами охотникам.

«Нужен излучатель, — думаю я, — от кинжалов никакого…»

Первый кинжал попадает в ногу Алых Губ. К моему удивлению, она вскрикивает от боли и падает на землю, сжимая бедро, из которого торчит рукоять кинжала.

Второй вонзается в плечо Пресса. Она разворачивается вокруг своей оси, будто ее захватили кнутом, а затем неудачно падает на землю. Кинжал проткнул ее насквозь, его лезвие торчит из-под лопатки.

«Как она это делает? Как кинжалы могут наносить такие раны?»

Тут я понимаю, что сделала Сисси. Она целилась туда, куда до этого попали лучи излучателей. В самую середину обожженной, расползающейся плоти, распадающихся, сочащихся желтоватыми выделениями мышц. В ключицу Пресса, в бедро Алых Губ. В единственные действительно уязвимые их места.

Но третий кинжал летит прямо в нос Тощего. Он видел, что случилось с двумя охотницами, в последнюю долю секунды успевает пригнуться, и кинжал пролетает у него над головой. Не замедляя бега, он продолжает нестись к нам. К Сисси, пытаясь добраться до нее раньше, чем она успеет метнуть еще один кинжал.

И, видимо, это ему удастся. Сисси двигается легко и быстро, но все же недостаточно быстро. Она успевает отвязать кинжал и схватить его за лезвие, когда Тощий прыгает на нас. Сисси меняется в лице, она понимает, что слишком поздно.

Но в этот момент Эпаф бросает копье. Оно низко гудит в ночном воздухе, это хороший бросок, сделанный твердой рукой. Копье вонзается прямо в нос Тощего.

Жуткий звук, как от разбитой тыквы. Голова Тощего отлетает назад, ноги подкашиваются, он на мгновение словно зависает в воздухе и наконец падает на землю. Из его лица, будто неожиданно выросший длинный нос, торчит копье.

Я хватаю Джейкоба и Эпафа и тяну их назад. Сисси удалось добыть нам небольшую фору, и она это знает.

— Дэвид! — кричит она. — Ты нам нужен!

Наконец мы слышим стук копыт, экипаж подъезжает к нам.

— Что так долго? — орет Эпаф.

— Безмозглая лошадь, — отвечает Дэвид. Лицо его каменеет от ужаса при виде распростертых на земле стонущих охотников. — Она пыталась убежать отсюда.

— Поехали, пожалуйста, поехали. — Это Бен, лицо у него залито слезами.

— Все в порядке, мы сейчас поедем, все в порядке, — успокаивает его Эпаф.

Мы забираемся внутрь. Но что-то не так, хоть я и не могу понять, что именно.

— Подождите, — кричу я, хватая Эпафа за плечо, не давая ему забраться в экипаж. — Вылезайте!

— В чем дело? — Он не злится, как я ожидал. Я вижу, что ему страшно.

Я оборачиваюсь, пытаясь кое-что понять. Встречаюсь взглядом с Сисси, словно с отражением в зеркале: она тоже чувствует опасность, чувствует, что мы забыли о чем-то…

О ком-то.

— Директор, — шепчу я.

Оборачиваюсь, вглядываюсь в темноту.

— Не двигайтесь, — шепотом приказываю я.

Мы застываем едва дыша. Он где-то здесь, наблюдает за нами из-под покрова тьмы. Я знаю. Ждет, пока мы останемся без оружия, пока мы выбьемся из сил, борясь с остальными охотниками. Наблюдает и ждет, пока мы залезем в экипаж, как овцы в загон, чтобы влететь внутрь и устроить кровавую оргию, безумный пир, зубами и когтями превратить экипаж в наполненный кровью гроб.

Сисси тоже это знает. Не шевелясь, она шепчет:

— Дэвид, дай мне излучатель, который мы тебе оставили.

— Он не работает, — отвечает он, — я пытался выстрелить, но он не стреляет…

— Предохранитель, — говорит Сисси, — Джин же сказал тебе…

— Как? Я не знаю, как…

Конь неожиданно дергает головой влево, его ноздри в панике раздуваются.

Из темноты с пугающей быстротой выплывает темная фигура. Директор бежит на нас беззвучно, скачет на четвереньках. Одним прыжком он покрывает двадцать ярдов, от скорости его щеки отлетают назад, губы растягиваются, зубы обнажаются в жуткой, безумной ухмылке. Он не смотрит на меня. Или на Сисси. Он смотрит на что-то за нашими спинами.

Я оборачиваюсь. Дэвид стоит на сиденье кучера, его излучатель нацелен на Директора. Я вижу предохранитель. Он все еще на месте.

— Он включен на полную мощность, — твердо произносит Дэвид. — Достаточную, чтобы убить.

Директор чешет запястье.

— Маленький мальчик хочет поиграть в героя. Как мило.

— Излучатель у вас на спине, — говорит Дэвид, пропустив его слова мимо ушей, — бросьте его сюда.

— А тебе-то что? Он не может причинить тебе вред…

— Просто бросьте его! — кричит Дэвид вне себя от страха. Его взгляд скользит к валунам. Темные фигуры начинают подниматься с земли.

— А, понимаю, — говорит Директор, тоже глядя в ту сторону, — тебя беспокоят остальные охотники.

— Нет, — произносит Дэвид, — только вы. Сейчас меня беспокоите только вы. И поэтому, если вы сейчас не бросите излучатель, я вас застрелю.

Металлические нотки голосе Дэвида заставляют Директора поступить именно так. Излучатель приземляется у ног Сисси. Она поднимает его.

— И что теперь? — спрашивает Директор, изучая лицо Дэвида. — Ты действительно собираешься убить меня? Я знал тебя с самого твоего рождения. Я следил за тем, как ты растешь, с тех пор как ты был младенцем. Это я посылал тебе подарки на день рождения: книги, торт — ты помнишь все это? Неужели ты…

— Да, — произносит Сисси, выпуская заряд ему в грудь.

С немыслимой скоростью Директор отпрыгивает назад. Луч скользит по его груди, нанося всего лишь поверхностную рану. Но этого достаточно, чтобы его замедлить. Он отступает в темноту.

Сисси кивает, и все быстро забираются в экипаж. Я прыгаю на сиденье кучера, хватаю вожжи. Сисси садится рядом, полуобернувшись назад, вглядываясь во тьму. Она держит палец на кнопке излучателя.

— Думаете, вы победили? — раздается из темноты голос Директора. — Думаете, вы сумели нас одолеть? Вы? Вонючие геперы?

Я смотрю на Сисси. Она мотает головой, как бы говоря: «Не вижу его».

— Вы получили небольшую отсрочку. Слушайте. Слышите?

Только ветер воет в пустыне.

И тут я это слышу. Слабый шорох, как будто сухие листья под ногами. Но к нему примешиваются резкие звуки, словно кто-то проводит металлом по стеклу. Сисси поворачивается на шум, доносящийся со стороны Института. На лице ее написан невыразимый ужас.

Стена тьмы поднимается, как готовое обрушиться на нас цунами.

— Добрые граждане идут сюда, — глумливо сообщает Директор. — Все гости, все сотрудники, все журналисты. Их сотни. Кто-то отключил механизм, запирающий здание. Когда они это поняли, их было не удержать, наших добрых граждан, не загнать обратно. Я мог надеяться только опередить их, я и охотники, опередить, используя охотничье снаряжение. Увы… — Его голос умолкает.

До нас доносятся теперь и другие звуки: крики в отдалении и голодные вопли.

— Ах, можете ли вы представить их безумие, когда они поймут, что все геперы еще живы?

Я хлещу лошадь вожжами. Мы делаем рывок вперед, к единственной оставшейся надежде. Лодке. Если она существует на самом деле.

«Прости, Пепельный Июнь, прости…»

— Вот они! — вскрикивает Директор, мы скачем по равнине, и его голос летит за нами: — Вот они! Вот они! Вот…

Мы катимся по выжженной равнине, конь скачет быстрее, чем раньше. Но если до этого он двигался легко и плавно, то теперь движения его стали рваными, он тоже в панике. С течением времени его напряжение становится все более заметным.

Стена пыли, преследующая нас, скрылась из виду. Но дело тут только в сгустившейся тьме, а не в расстоянии. Рычание и вопли становятся все громче. Сисси рядом со мной теперь смотрит на карту. Солнце давно село, и карта тает, на месте ярких цветов проступает белизна бумаги. Палец Сисси следует за нарисованной дорогой, глазами она обшаривает местность в поисках ориентиров.

— Надо ехать быстрее! — кричит она мне в ухо.

Из пореза на моей ладони все еще сочится кровь. Я пытаюсь остановить ее, прижимая к руке кусок ткани, — непростое дело, если при этом правишь лошадью.

Чужие пальцы отбирают у меня ткань. Сисси складывает ее и прижимает сильнее.

— Надо остановить кровь.

— Все в порядке, это не больно.

— Боль тут ни при чем, — она сильнее прижимает ткань к ране, — твоя кровь выдает им наше положение.

Я убираю ткань.

— Не беспокойся из-за крови, они прекрасно видят нас в темноте.

Она оборачивается, а когда вновь смотрит на меня, выглядит встревоженной. Нет нужды спрашивать, в чем дело. Звук преследующей нас толпы становится громче с каждой минутой.

— Карта совсем исчезла, — упавшим голосом сообщает Сисси.

— Все в порядке, — отвечаю я, неотрывно глядя вперед. — Она нам и не нужна. Надо просто ехать прямо, и мы доберемся до реки. Потом вдоль реки на север, и мы приедем к лодке. Все просто.

— Все просто, — повторяет она, — то же самое ты говорил про охотников. И все кончилось катастрофой. Мне казалось, ты сказал, что их будет трое, не пятеро.

— Вы все заверили меня, что сумеете справиться с излучателями. Вместо этого Эпаф впал в панику и расстрелял все свои заряды в первые же секунды, а Джейкоб не сумел сделать ни одного выстрела. Сколько раз мне надо было повторить: «Не забудьте снять их с предохранителя»?

Она отворачивается, прикусив язык.

Через некоторое время я говорю:

— Спасибо, что не бросили меня. Что решили остаться со мной и сражаться.

— Мы так не поступаем.

— Как?

— Не бросаем своих. Это не в наших обычаях.

— Но Эпаф…

— Он просто болтал. Я достаточно хорошо его знаю, чтобы быть в этом уверенной. Мы не бросаем своих.

Ее слова глубоко проникают мне в душу. Теперь моя очередь молчать. Я думаю о Пепельном Июне, о том, что она сейчас одна в своей камере. И я вновь слышу голос Директора: «Сбежал как крыса и оставил ее одну».

Я щелкаю вожжами, пытаясь добиться от коня большей скорости. Он старается бежать быстрее. Пот блестит на черной шкуре.

Вой прорезает тьму. Слишком громко, слишком близко, слишком быстро.

И тут на мое лицо падают капли дождя. Я с ужасом смотрю на небо. Там висят черные тучи, чернее, чем само ночное небо, набухшие и готовые пролиться на землю. От дождя земля станет мягкой, она как клей замедлит бег лошади.

Сисси тоже замечает эти капли. Она поворачивается и смотрит на меня. Ее взгляд спрашивает: «Ты заметил эти капли? Ты заметил эти капли?» Мое молчание служит ей ответом. Она закусывает губу.

Затем она встает прямо на сиденье, несмотря на то что лошадь продолжает скакать галопом и экипаж качается и подпрыгивает. Ее одежда хлопает на ветру. Дождь льет уже во всю силу, капли бьются о ее голые руки, шею, лицо, ноги.

— Вон! — кричит она, вытягивая вперед свою длинную, мускулистую, как у бронзовой статуи, руку. — Я вижу ее, Джин! Река! Проклятая река!

— А лодка? Лодку видишь?

— Нет! — кричит она, спускаясь. — Но это дело времени.

За нами земля дрожит все громче, все громче становятся рык и шипение. Они так близко. Я быстро оглядываюсь. Ничего не видно. Позади нас только темнота. Сисси права. Что бы ни случилось, теперь это дело времени.

Река — чудо. Несмотря на дребезжание экипажа и шум преследующей нас толпы, мы слышим плавное журчание, разносящееся над равнинами. Спустя несколько минут мы видим ее, и ее размеры неожиданно впечатляют: она раскинулась вширь как минимум на двести ярдов. Даже под небом, затянутым низкими тучами, река по-девичьи грациозна и полна искорок, которые я сначала принимаю за светлячков. Ее воды движутся, как неспешно колеблющиеся пластины гладкого доспеха.

Конь бежит намного медленнее. Дыхание его стало тяжелым. Несколько раз он слишком близко подходит к берегу, но вовремя возвращается на безопасную дорогу. Я его загнал. Он переходит на шаг, потом останавливается. Я щелкаю вожжами, но от них никакого толка. Коню надо отдохнуть.

— Почему мы остановились? — кричит из экипажа Эпаф. Не дождавшись ответа, он спрыгивает на землю. — В чем дело? Мы не можем позволить себе останавливаться.

— Мы не можем позволить себе ехать дальше. Конь вот-вот упадет замертво. Ему нужна минутка, чтобы перевести дыхание.

— У нас нет минутки. Они вот-вот нас догонят. — Он показывает в темноту. Туда, откуда доносятся возбужденные вопли.

Я не обращаю на него внимания, зная, что он прав, и спрыгиваю с козел. Прикасаюсь к плечу коня: по его мышцам пробегают судороги.

— Лошадка, хорошая лошадка, загнал я тебя, да?

Эпаф разворачивается, указывая на меня.

— Только посмотрите на него, пытается договориться с лошадью, когда нас вот-вот съедят. Сисси, а ты куда?

Сисси бежит к реке и возвращается с миской, в которой плещется вода. Конь опускает морду в миску и шумно втягивает воду. Спустя несколько секунд он все выпивает и тихим ржанием просит еще.

Сисси гладит его по лбу.

— Я бы дала тебе еще попить, но у нас нет времени. Найди нам эту лодку — и, обещаю, получишь столько воды, сколько захочешь. Только найди нам лодку. И побыстрее. Побыстрее. — Последние слова она почти выкрикивает, хлопая коня по крупу. Тот моргает, тихо ржет и срывается с места. Мы запрыгиваем в экипаж. Конь снова скачет.

Звуки погони становятся все ближе. Тяжелые капли дождя продолжают падать.

* * *

Мы продираемся вперед. Сначала в переносном, потом в буквальном смысле. Земля пропитывается водой и превращается в рыхлую губку, засасывающую колеса экипажа и копыта коня. Ветер тоже работает против нас, с бешеной силой толкая нас назад, относя наш запах к приближающейся орде, придавая ей сил и ярости.

Тьма, затопившая воздух, проглатывает и коня. Только его тяжелое дыхание и движение экипажа свидетельствуют о том, что он все еще там.

Сисси молчит. Бросая в сторону короткие взгляды, я вижу только ее плотно сжатые губы и сощуренные на ветру глаза. Пряди волос намокли и прилипли ко лбу. Снова раздается вой, на этот раз до ужаса близко. Сисси смотрит на меня, и я киваю.

Она закидывает один излучатель мне за спину и сжимает в руке второй.

Я слышу шипение, за которым следует стук зубов. Не позади. Рядом с нами.

Сисси снимает излучатель с предохранителя.

Небо низко рокочет. Я поднимаю глаза, неожиданно ко мне возвращается надежда.

Раздается недовольный вой.

Тут темноту разрывает молния, яркая, слепящая вспышка. Все вокруг неожиданно становится черно-белым: восточные горы, испещренные темными расселинами, река, сверкающая, как жидкое серебро. Я резко оборачиваюсь и на долю секунды, прежде чем все успевает вновь погрузиться во тьму, вижу их — бесконечный поток, стремящийся к нам. На мгновение все они прижимаются к земле, прячась от света. Но их так много, и они так близко. Глаза горят огнем, клыки блестят от слюны.

Раздается мощный удар грома, от которого сотрясается земля. Он затихает, и я слышу крики боли и злобы. Их всех ослепило молнией. Может быть, у нас есть еще минута.

— Ты видел? — кричит Сисси, хватая меня за руку. — Ты видел?

— Да, да, но успокойся…

— Лодка! — взвизгивает она, подпрыгивая на месте. — Я ее видела, я ее видела, она действительно там! — Она оборачивается и кричит остальным: — Я видела лодку, она прямо…

Экипаж неожиданно попадает в лужу, колеса вязнут, и он резко останавливается. Сисси вылетает с сиденья и исчезает в темноте. Я тоже падаю, но цепляюсь ногами за передок экипажа и приземляюсь на коня, на его скользкую от пота и дождя спину.

Я встаю на ноги, чувствуя, что мир вокруг меня вращается. Верх, низ, право, лево, юг, север — все смешалось. Справа плачет ребенок — Бен. Я подбегаю, помогаю ему подняться из грязи — мы оба покрыты ею с ног до головы.

— Бен, все в порядке! Болит что-нибудь? Ничего не сломал?

Рычание, щелканье зубов раздаются все ближе.

Бен молчит, просто смотрит на меня и мотает головой.

— Надо бежать! Сисси! Где ты?

Сверкает молния, на секунду освещая все вокруг. Я не успеваю заметить ничего, кроме геперов, медленно поднимающихся на ноги. Только Сисси все еще лежит в грязи. Я подбегаю к ней под новый раскат грома.

— Поднимайся, Сисси! Надо бежать. — Ее шатает, но я помогаю ей встать. — Сисси! — кричу я, и ее глаза распахиваются. Паника быстро прогоняет туман.

— Где все? С ними все в порядке? — спрашивает она.

— Все в порядке, надо бежать. Покажи, где лодка.

— Нет! Наши припасы, излучатели, без них не обойтись.

— Некогда. Они уже тут!

— Мы не выживем без…

Взрывы безумного смеха раздаются прямо рядом с нами. Так близко, что я могу различить отдельные нотки, клокотание слюны во рту.

— Сисси! — кричу я, показывая на остальных геперов. — Они меня не послушают. Скажи им бежать к лодке. Скажи…

Новая вспышка озаряет небо и влажную землю. Теперь и я вижу лодку. Но кроме лодки я вижу и толпу.

Они уже догнали нас. Я вижу их бледные, блестящие от дождя тела, движущиеся к нам с ужасающей быстротой.

Когда сверкает молния, они падают на землю, как иглы отступающего дикобраза, и ночь оглашают злобные завывания.

— Ну же, Сисси! — кричу я.

Но она уже бежит, уже собирает остальных, торопит их к лодке. Я спешу за ними, грязь чавкает, засасывает мои ноги страстными поцелуями смерти, заставляя меня бежать как в замедленной съемке.

Тьма, раскаты грома. Вопли жажды снова обрушиваются на нас.

Они идут.

Я слышу их шаги в грязи позади меня. Шепот, шепот, шепот.

— Господи, помоги! — выкрикиваю я слова, которых не произносил уже много лет. Слова, которые мы каждый вечер повторяли с мамой, и она смотрела на меня глазами, полными любви и доброты, складывая мне руки. Забытые слова, похороненные так глубоко, что только самый жуткий страх смог заставить меня их вспомнить. — Господи, помоги!

На этот раз небо пересекает не одна молния, а целая сеть переплетающихся вспышек. Таких ярких, что даже я на мгновение слепну: весь мир передо мной заливает невероятная белизна. Но я не останавливаюсь. Я все еще вижу лодку, она словно выжжена на обратной стороне моих век.

— Не останавливайтесь, — кричу я, пытаясь перекрыть вопли боли, которыми взрывается тьма вокруг нас.

Открываю глаза я уже на причале.

— Вон там! — выкрикиваю я, прежде чем успеваю понять, что меня уже опередили. Их шаги эхом отдаются на дереве причала. Я бегу за ними. Они прыгают в лодку, Сисси уже отвязывает ее, Эпаф берется за длинный шест со странным крюком наверху, готовясь оттолкнуться от берега.

Я позади, а потому единственный замечаю, что не так.

Резко оборачиваюсь, пытаясь рассмотреть, что за спиной. Слишком темно.

— Залезай! — рявкает Эпаф. — Чего ты ждешь?

Я приседаю, готовясь прыгнуть в лодку.

— Залезай!

Я застываю на месте, не в силах оттолкнуться от причала, опять оборачиваюсь. Причал пуст. Крики боли вдалеке затихают, скоро они опять поднимутся на ноги. И нагонят нас за несколько секунд.

— Отправляйтесь без меня, — кричу я. — Я вас догоню.

— Нет, Джин, оставь лошадь, не глупи…

Но я уже бегу обратно по причалу.

Небольшие молнии сверкают в небе — остатки той, чудовищной. Достаточно, чтобы задержать их еще на несколько секунд и позволить мне увидеть то, что нужно.

Вот. Перед экипажем. Не лошадь.

Бен.

Лихорадочно возится над упряжью, пытается развязать ее, лицо покрыто грязью за исключением дорожек от слез и дождя. Его рот приоткрыт, и до меня доносится странное бормотание:

— Ах-х, ах-х, нет, нет, пожалуйста, ах-х…

Я хватаю его поперек груди и забрасываю на плечо, разворачиваясь, чтобы побежать к причалу. В этот момент он развязывает последний узел, и конь вырывается на свободу. Глаза у него вытаращены от страха. Он готов понести. Мне в голову приходит идея, и я хватаю вожжи, прежде чем лошадь успевает убежать.

Вокруг меня раздается чавканье грязи и мяукающие голодные вопли.

Я закидываю Бена на спину коню.

Пронзительные вопли повсюду. Позади меня, позади меня, они вот-вот бросятся на меня.

Я готовлюсь запрыгнуть на коня.

И тут он кидается куда-то в темноту. Я успеваю заметить, как Бен вцепляется в его шею, и они исчезают.

Я хватаю излучатель, висящий у меня за спиной, снимаю его с предохранителя.

Животные вопли наполняют воздух.

Я бегу, рука на излучателе, смотрю назад, в любой момент ожидая атаки.

Не теряй ориентации, не сбивайся с пути.

Быстрее.

Я оглядываюсь. Позади, как буйки в бассейне, покачиваются темные фигуры, и их словно течением несет ко мне. Кто-то с криком вылетает прямо на меня. Его совершенно голое тело блестит, как белый мрамор, оскаленные клыки буквально светятся. Я стреляю. Первый луч проходит мимо, но второй попадает ему в живот, и он складывается пополам прямо в прыжке, падает к моим ногам, зажмурив от боли глаза, и кричит так, что это почти невозможно перенести. Я чувствую его дыхание на коже, его пальцы на моей щиколотке.

Вскрикиваю, отнимая ногу и разворачиваясь.

Шипение слева…

Я приседаю. Тень перелетает через мою голову и приземляется на ноги. Разворачивается. Хватает меня. Руки на моей шее, рот раскрыт. Я вижу клыки, темную бездну пасти. Если я сейчас промахнусь, то моя плоть, моя кровь, мои кости — все исчезнет в этой бездне.

Луч попадает ему прямо в рот. Он не кричит — нечем.

Я отбрасываю разряженный излучатель и бегу дальше. Вот уже причал.

Целая волна показывается справа от меня. Я отрезан. Половина бежит по причалу к лодке, вторая половина устремляется за мной. Я в ловушке со всех сторон: сзади, слева, спереди. Они везде.

За исключением реки.

Я поворачиваю направо и кидаюсь к берегу. Те, кто был позади, теперь оказываются справа и приближаются.

Тридцать ярдов.

Справа они вливаются в поле моего зрения, как сквозь трещину в плотине.

Двадцать ярдов. Ноги подкашиваются.

Конец. Они отрезали меня. Я вижу, как они линией выстраиваются вдоль берега, пригнувшись, готовясь к прыжку.

Но я не останавливаюсь. Из глаз льются слезы, ноги вот-вот подогнутся, легкие горят огнем — но я не останавливаюсь. Я не собираюсь умирать стоя. Я не собираюсь умирать на коленях. Я умру, пытаясь отбиться или убежать. Я встречусь с ними лицом к лицу. Неожиданно во мне вскипает гнев, он горячее, чем грозовая молния, и мое тело вновь наполняют силы.

«Не забывай», — звучит в моих ушах голос Пепельного Июня.

«Не забывай, кто ты», — раздается низкий и серьезный голос отца.

Я с криком бросаюсь прямо на них.

Они бегут ко мне.

Затем я прыгаю, выше, чем когда-либо, и проношусь над их головами. Вода словно поднимается мне навстречу.

— Запрещенный прием! — выкрикиваю я.

И вот я в реке, вода неожиданно теплая. Мгновение тишины под водой дает короткую передышку от криков и завываний. Только звук лопающихся пузырьков и глухой шелест. Затем всплески, один за другим. Они прыгают в реку за мной.

Я вытягиваю руку вперед на всю длину и ударяю ею по воде. Мое тело движется, вода течет у меня над головой. Я принимаюсь грести ногами, вытягивая вторую руку и тоже ударяя ею. Так, как мне всегда хотелось плавать, так, как мне всегда казалось правильным плавать. Я поднимаю голову: они в реке, но больше не представляют опасности. По сравнению со мной они что собаки по сравнению с дельфином.

Лодка отошла от причала, и теперь геперы в безопасности, плывут посреди реки. Толпа, заполнившая причал, шипит и рычит от злобы. Я вижу, как Эпаф и Джейкоб работают шестами, придавая лодке хорошую скорость.

Я пытаюсь окликнуть их, но мой голос заглушает рев толпы и стук дождя по воде. Я кричу громче, но ветер уносит слова прочь от лодки, прочь от геперов. Я плыву дальше, но лодка ловит течение куда лучше, чем я, и плывет куда быстрее. Она удаляется, а я чувствую, что не могу больше. Тело кажется невероятно тяжелым, ноги и руки будто наполнены ртутью. Легкие не могут сделать хороший вдох.

— Эй! — кричу я. — Подождите!

Это моя одежда. Промокнув, она превратилась в груз, который тащит меня на дно. Однако я не могу от нее избавиться. Я не сумею одновременно плыть и раздеваться. Поэтому я плыву дальше, сосредоточившись просто на том, чтобы выбрасывать вперед то одну, то другую руку. Но как бы я ни старался, лодка уплывает все дальше и дальше.

Они бросили меня. Геперы меня бросили.

Я переворачиваюсь на спину и позволяю течению нести мое тело — я слишком устал, чтобы плыть самостоятельно. Капли дождя падают мне на лицо. Я понимаю, каково быть брошенным. Я чувствовал это всю жизнь, но теперь знаю точно.

Пепельный Июнь рассказывала, как иногда посреди школьного двора к ней приходило искушение уколоть палец. Сдаться, позволить, чтобы все это закончилось. Сейчас это было бы так просто. Расслабиться, позволить течению прибить меня к берегу. Сдаться наконец. Их так много. Конец будет быстрым.

Но позволить всему закончиться будет означать бросить единственного человека, который отказался бросать меня, — Пепельный Июнь.

Я переворачиваюсь, заставляю себя грести руками. Мои гребки становятся вялыми, руки ударяются о воду, как комья грязи. Я начинаю тонуть.

И тут рядом со мной раздается плеск.

Кто-то вцепляется мне в спину, переворачивает. Рука обхватывает мою грудь, из воды поднимается лицо.

— Я тебя держу. Постарайся удержаться на плаву. Я тебя держу.

Я настолько измучен, что мне кажется, будто это Пепельный Июнь, будто она тихо шепчет мне в ухо, и от ее губ на мою шею падают брызги, будто это ее теплое дыхание щекочет мое ухо. Мне хочется спросить, как она выбралась из той ямы, как она сумела добраться сюда так быстро…

Но тут меня, словно сеть с рыбой, затаскивают в лодку. Кладут на самую середину, я вижу вокруг обеспокоенные лица. Дэвид, Джейкоб. Рядом шлепает кто-то мокрый и черный, как тюлень.

Сисси.

— Поверните его на бок, — говорит она, выплевывая воду.

Я чувствую, как моя щека прижимается к гладкому от времени дереву, слышу тихий плеск воды, бьющейся о стенки лодки. С усилием мне удается сесть.

Лодка представляет собой по сути усовершенствованный плот. Но плот широкий и надежный. В центре каюта — чуть больше шалаша. Сзади Эпаф и Джейкоб все еще налегают на шесты, выводя лодку на середину, подальше от берегов. А вот и Бен, сидит у борта, обняв колени. Он смотрит на меня, и его залитое слезами лицо растягивается в слабой улыбке. Большим пальцем он указывает на каюту. Оттуда доносится тихое ржание и стук копыт по дереву.

Всю ночь они преследуют нас по берегу — сотни силуэтов, — скалясь с ненавистью обманутых и лишенных заслуженной добычи хищников. Это бесконечная ночь, полная тьмы, дождя и нескончаемых хищных воплей. Наконец дождь заканчивается, и небо очищается. Луна и звезды льют свой болезненный свет на толпу, заполнившую берег, где глаза продолжают гореть безумной жаждой. Лунный свет приводит их в ярость, но они не в силах оставить нас. Ночное небо светлеет, как и любой другой ночью, черноту разбавляют проблески серого. Постепенно они уходят, сначала немногие, но потом, с воем неутоленного желания, который длится почти минуту, все как один разворачиваются и бегут обратно. Обратно к Институту, обратно к безопасной тьме его стен.

Мы решаем днем разделиться на смены: двое на шестах, один смотрит вперед. Остальные спят в каюте — похожем на шалаш сооружении без передней стены.

Меня освобождают от первой вахты, но я слишком возбужден, чтобы спать. Вместо этого я мочу рубашку в реке и даю коню пожевать ее, чтобы напиться. Как и остальные, я вглядываюсь вдаль в поисках движения, хоть и знаю, что яркое солнце дает нам достаточную защиту. Спустя час ноги наконец отказываются меня держать, и я ложусь в каюте. Сон приходит и уходит, как бьющийся о стекло мотылек.

Просыпаюсь я тем не менее уже ближе к вечеру. Они позволили мне проспать обе вахты. Рядом со мной храпят Бен и Эпаф. Бен бормочет во сне что-то неразборчивое. Сисси стоит на носу, я присоединяюсь к ней.

— Ночью они опять вернутся, — произносит она.

Я киваю.

— И следующей ночью. И следующей за ней, возможно.

Она трет нос.

— Будем надеяться, что эта река тянется достаточно далеко. Если она закончится сегодня, то завтра…

Ей незачем договаривать.

Некоторое время мы молчим.

— Они когда-нибудь перестанут приходить?

— Нет, — я смотрю на восточные горы, — если они будут знать, что мы здесь, они не перестанут приходить. Они никогда не остановятся. Они построят на полпути убежища и будут использовать их, чтобы в конце концов добраться до нас.

Сисси делает глоток из кружки, которую держит в руке, и смотрит вдаль.

— Нам бы надо причаливать днем, — говорит она, — чтобы добыть еды. Если увидим какую-то дичь, можно на нее поохотиться. Нам нужна еда.

— У нас есть оружие?

— Дэвид успел схватить копье. И мои кинжалы. Это все.

— У нас не было времени.

— Мы могли бы подготовиться лучше. Я могла бы подготовиться лучше. Я ничего не взяла. Даже Эпаф успел схватить записи Ученого. А Джейкоб — сумку Эпафа. Там ничего особенного — рисунки и кое-какая одежда, — но он все-таки сумел забрать хоть что-то…

— Все было как в бреду, — мягко произношу я, — времени ни на что не оставалось.

Вода ритмично бьется в борт. Сисси смотрит вниз, слегка ерзает.

— Спасибо, что вернулся за Беном, — наконец говорит она и уходит в дальний конец лодки.

Когда наступает ночь, они возвращаются — на этот раз их еще больше, и все они голодны и полны такой ненависти, какой я не мог себе представить. Чудовищная орда, заполняющая берег, превращает реку в подобие адского тоннеля. Мы не спим всю ночь: мы слишком напуганы, чтобы перестать наблюдать за ними. Я опасаюсь, что река станет уже или вообще закончится. Но не этой ночью. Заходит луна, небо светлеет, и крики затихают. Наконец, издав хором жуткий вопль, они уходят.

Солнце встает, и при свете мы видим, что за ночь местность успела измениться. Коричневую грязь пустыни начинает сменять зеленая трава. К полудню берег превращается в пышный зеленый луг, на котором то тут, то там видны цветущие нарциссы и рододендроны. Встречаются рощицы больших деревьев, и я замечаю пару луговых собачек. Мы причаливаем. Конь рад перемене, он так быстро скачет на луг, что мы решаем, что он не вернется. Но он просто проголодался и жует траву, стараясь держаться поближе к нам. Когда спустя час мы отплываем, несмотря на красоту этого места, желая оказаться как можно дальше от них, конь с тихим ржанием возвращается на борт.

Этой ночью они приходят спустя несколько часов после заката. Теперь им требуется много времени, чтобы добраться до нас. Их меньше — только самые молодые и тренированные. Они преследуют нас только пару часов, после чего им приходится раствориться во тьме. Задолго до рассвета, когда луна все еще на небе.

Рассвет застает меня на вахте на носу лодки. Оранжевый шар, пока не такой яркий, чтобы на него нельзя было смотреть, выглядывает из-за восточных гор.

— Ну что, все? — Бен, еще не до конца проснувшийся, подходит ко мне. — Они вернутся? Или мы больше их не увидим?

«Нет, мы больше их не увидим», — собираюсь ответить я. Но я не забыл, даже сейчас, что под этой зеленой травой, там, куда не проникают лучи солнца и где не слышно журчания этой реки, в холоде и тьме ждет девушка, которая когда-то взяла меня за руку.

— Не увидим? — повторяет он.

Я отвожу глаза, не в силах ответить.

После полудня мы вновь пристаем к берегу. Дэвид заметил кролика. И точно, спустя минут десять он закалывает копьем жирного серого зайца. Он бежит к нам, улыбаясь во весь рот и подняв над головой свой трофей. Сисси смотрит на солнце. Время еще есть, говорит она, так давайте разожжем огонь и устроим пир. Бен от радости подпрыгивает на месте, и его веселые крики разносятся над лугами.

Все принимаются за работу. Сисси и Дэвид свежуют зайца. Бен и Джейкоб отправляются за дровами, но дров немного: сухая трава, несколько веточек. Эпаф яростно трет ветки друг о друга, стараясь добыть огонь. Я стою неподалеку, делая вид, что занят. Кто-то предлагает взять дерево на дрова из бортов лодки, но этот разговор быстро пресекается.

— Давайте возьмем мой альбом, — предлагает Эпаф, — можем сжигать по листу за раз.

— Ты уверен? — спрашивает Дэвид.

— Все нормально. — Эпаф поднимается на ноги.

— Давай я сбегаю. — Мне хочется принести пользу. — В твоей сумке, верно?

Я иду к лодке, прежде чем он успевает ответить.

Его сумка лежит в дальнем углу каюты. Я развязываю ее и откидываю клапан. Альбом в испещренной царапинами кожаной обложке оказывается большим. Мне приходится потрудиться, чтобы извлечь его из сумки. Порыв ветра перелистывает страницы, открывая изображение Купола. Надо признать, Эпаф — хороший художник. Линии чистые, а штрихи сдержанные, но выразительные. Я перелистываю страницы. Большая часть рисунков — это портреты геперов, их имена подписаны вверху страницы. Дэвид, Джейкоб, Бен, Сисси. Больше всего Сисси. За готовкой, с копьем, за стиркой. Спящая, глаза закрыты, лицо выглядит нежным и умиротворенным. Я перелистываю альбом от конца к началу, двигаясь назад во времени. Геперы становятся младше.

— Джин, где ты там, что так долго? — кричит издали Эпаф.

— Сейчас, — отзываюсь я, перелистывая страницу, и уже готовлюсь захлопнуть альбом, как что-то привлекает мое внимание.

Новое имя наверху страницы. Ученый.

Я смотрю на портрет…

И альбом выпадает у меня из рук.

Это мой отец.

 

Выражение признательности

Я бы хотел выразить свою благодарность тем, кто вдохновлял и поддерживал меня эти годы.

Моим учителям: мистеру Поупу из школы короля Георга V и профессору Дэну Макколлу из университета Корнелла, которые заразили меня своей любовью к интересным историям.

Тем, кто поддерживал меня в начале моей писательской карьеры: Терри Гудману, Питеру Гордону и Мэни Ли.

Коллегам и друзьям из прокуратуры округа Нассау, в особенности Тэмми Смайли, Роберту Шварцу, Дугласу Ноллу, Джейсону Ричардсу и Мехмету Голче.

Кэтрин Дрейтон — потрясающему агенту, которая сочетает в себе все, чего я когда-либо ожидал от агента, и даже больше. А также менеджерам «Инквелл», в первую очередь Линдси Блессинг, Чарли Олсену и Кристиану Палмеру.

Моему замечательному редактору Роуз Хиллиард, чей строгий глаз, мудрый совет и душевная поддержка заставляли меня каждый день думать, как же мне повезло. Моему издателю Мэтью Ширу, благодаря которому я чувствовал себя в «Сент-Мартинс Пресс» желанным гостем.

Моим сыновьям Джону и Крису, которые делают мою жизнь богаче, глубже и интереснее. И в первую очередь Чин-Ли, которой и посвящена эта книга.