Вчера и третьего дня я не ночевал дома, так как сделал неожиданный визит моей милой Лили. Знаешь ли, милый дневник, третьего дня было первое апреля. Его называют днем апрельских дураков. Мальчики все время говорили о том, что они собираются сделать, но я был тих, как сова, а папа говорит, что совы ужасно много думают.

Джонни сломал себе ногу, и потому было ужасно скучно, а мне до смерти хотелось позабавиться. Все говорят, что в городе очень скучно, если Жоржи не проказит; но я возвращаюсь к первому апреля.

У нас в городе построили новую городскую ратушу после того, как сгорела старая, и повесили колокол, который очень громко звонит, если где-нибудь пожар. Итак, вечером я хорошо поужинал и, сунув еще в карман добрый кусок свадебного пирога, решил спрятаться под скамейку, пока заседало общество трезвости и держал речь какой-то неприятный на вид человек. Я подарил одному мальчику свой перочинный ножик и кусок пирога, чтоб он спрятался вместе со мною.

Нам было очень весело, когда сторож потушил свечи и запер ворота.

Я слышал, что мама всю ночь не ложилась, и это было очень глупо с ее стороны: она должна была знать, что со мной ничего не случится. Мы ждали и ждали, пока, наконец, не заснули; потом я проснулся и шепнул приятелю: «Билли, теперь пора, уже почти светло. Пойдем».

Мы ощупью добрались до веревки за лестницей, и потянули ее изо всех сил, точно весь город горел. Все выскочили из своих постелей и поспешно стали одеваться. Мы слышали, как они бегали и кричали: «Где это?» «Ты видишь?»

О, как это было смешно! В десять минут все улицы были полны народа, как во время манифестации. Сторож, едва успев надеть сапоги, как сумасшедший, прибежал наверх. Было уже совсем светло, так что он мог нас видеть, и остановился с разинутым ртом, точно мы были устрицы. Я спросил его, разве он не знает, какой сегодня день, а он так рассердился, что стал меня трясти, пока голова у меня не зазвенела, как погремушка.

Но молодой мистер Сприггс, адвокат, засмеялся и сказал сторожу: «Ну, старина, отпустите мальчиков и не обращайте внимания. Право, мальчуганы, вы весь город надули! Что касается меня, то я мирюсь с вами».

Тогда все пошли домой заняться своим туалетом, в особенности мисс Гэнкс, случайно позабывшая свои вставные зубы. Я пошел домой с папой, который меня совсем не бранил, а за завтраком Бесс сказала: «Жоржи, ты, наверное, очень голоден, так как очень рано встал; вот тебе несколько блинчиков».

Я очень люблю свежеиспеченные блины за завтраком и усердно принялся за них. «О, какие противные, жесткие, старые блины», — сказал я через минуту, и вся семья стала ужасно хохотать: блины были полотняные, наполненные ватой, облиты яйцом и поджарены, и наши не захотели дать мне ни кусочка чего-либо другого.

У вас вся спина белая

А я как-то читал в газете про шутку с бумажником. Я подумал, что хорошо бы и самому это попробовать: нужно бросить на улицу старый бумажник, а потом смотреть, кто ег поднимет. Когда я пошел наверх, чтобы пригладить волосы, перед тем как идти в школу, то проскользнул в мамину комнату и взял из ящика бюро ее бумажник. В нем был только один банковый билет, поэтому я набил его хорошенько коричневой бумагой и вышел пораньше, чтобы успеть еще немного пошалить, прежде чем начнутся уроки. Я положил бумажник на мостовую, а сам спрятался за огромным ящиком, увидев старого хромого бродягу, который вскоре заметил бумажник, сунул его в карман и так торопился улизнуть, что даже перестал хромать.

«Погоди, старый хрыч, — думал я, — ты не обрадуешься, когда его откроешь».

Потом я поплелся на телеграфную станцию, где у меня есть знакомый телеграфист; он мой хороший приятель, потому что до смерти влюблен в Бесс; там я достал себе телеграфный бланк (он не заметил этого) и вскоре ушел, потому что мне нужно было еще забежать к Джиму Блэку, который пишет гораздо лучше меня; я попросил его написать:

«Доктор Мур, приезжайте скорее, Лили очень больна, никакой надежды. Монтэгю».

Я велел мальчишке отнести это доктору, чтобы он успел попасть на ближайший поезд, если б поторопился; потом я побежал на станцию и спрятался за товарным вагоном; а он уже бежал на поезд. О, как я смеялся! Это была удивительно удачная шутка. Я знал, что телеграфный бланк заставит его всерьез поверить.

Теперь уже было поздно идти в школу, и я мог гулять весь день. Я взял свой золотой доллар и прилепил его сапожным дегтем к мостовой, как это делают иногда с пенни. Многие из прохожих поранили себе пальцы, но вот подошел огромный детина, вынул карманный ножик, отцарапал доллар, показал длинный нос и убежал.

Вот дьявол! По-моему это все равно, что украсть.

Я страшно проголодался к этому времени — бумажными блинами сыт не будешь — и сел на пень, чтобы съесть свой завтрак, который Бетти дала мне с собою в школу. Это был отличный фаршированный шницель, который я очень, очень люблю. Я откусил огромный кусок — он был из стружек и черного перцу. Этакая мерзость!

Я знаю, кто это сделал — это Бесс: я выкинул шницель вон и пошел дальше, пока не пришел к садовнику, который меня еще не знает, потому что он здесь недавно. У меня была визитная карточка телеграфиста, которою я запасся вместе с бланком, и я сказал садовнику:

— Возьмите самый лучший и самый большой букет, долларов в пять, вложите эту карточку и пошлите его сейчас же мисс Бесс Гаккетт, а счет отнесите на телеграфную станцию.

Он так и сделал. Когда я вышел, мимо как раз проходила дочь судьи Джуэла. Я побежал за нею и сказал:

— Мисс Агнеса, вы потеряли платок.

Но она даже не обернулась, вспомнив, что сегодня первое апреля, а я сунул его в карман, потому что она действительно его потеряла.

Теперь я уже был отчаянно голоден, а потому пошел к купцу Питерсу, чтобы купить себе на один цент орехов: ими ведь можно наесться на такую маленькую сумму. Я купил себе еще немножко изюму, сыру, имбирного печенья, и фунт фиников и велел все это записать на наш счет. Я сел за стол и смеялся шуткам Питерса — мне было весело. Он рассказывал, какие шалости он проделывал, когда был еще мальчиком. Но вдруг он подскочил, как будто в него выстрелили.

Реклама! Реклама! A.M.G. — мука из лучшего зерна! Спрашивайте у вашего лавочника

— Что это? — вскричал он.

Густой черный ручей струился по полу между бочонками и ящиками.

— Может быть, течет бочка с сиропом? — сказал я. Он пристально посмотрел на меня, но я спокойно ел свой сыр: он забегал взад и вперед. Сиропу вылилось литров двадцать. Мне было ужасно досадно — такой убыток!

— Держу пари, что это ты сделал, негодный! — сказал Питерс.

Он хотел схватить меня, но я ускользнул: он наступил в сироп, поскользнулся и упал.

Я еще никогда не видел ничего подобного. На кого он был похож, когда встал! Но я не остался слушать то, что он мне говорил. Мама всегда говорила, чтоб я уходил, когда люди говорят что-нибудь дурное, потому я и ушел.

Потом мне было совсем тошно. Я медленно плелся дальше и искал, чем бы позабавиться, пока не дошел до нового железнодорожного туннеля, где рабочие взрывали скалы — строили новый мост; но они как раз обедали — был полдень. Я подумал, что могу немного поиграть с кружкой пороха, которую они оставили. Я еще никогда не слыхал такого треска, как тот, который раздался, когда мост взлетел на воздух.

Меня, наверное, убило бы, если бы я не находился в туннеле.

Вот так дым! Ой-ой-ой! Воздух был пропитан дымом. Едва можно было видеть прибежавших людей, и это было мое счастье: я очень боялся и прятался до самого ужина.

Лгать — очень дурно, и я редко это делаю.

Когда я пришел домой, мама вскочила и обняла меня.

— Я боялась, что тебя тоже убило, — сказала она, едва дыша, — тебя не было в школе, и мы не могли тебя найти. О, Жоржи, случилось нечто ужасное — взорвало новый железнодорожный мост. Ты слышал взрыв?

Я оказал, что слышал что-то вроде грома.

— Это и был взрыв, — сказала она.

— Как это случилось? — спросил я.

— Это совершенно непонятно, никто не знает.

— Может быть, неосторожные рабочие сделали это своими пороховыми ящиками?

Папа пришел и сказал, что причина — взрыв динамита.

— Такая жалость, — прибавил он, — такой дорогой мост!

Потом мы все пошли ужинать.

— Странно, — сказала Сюзи, — что доктор не зашел сегодня ни разу. Я не понимаю…

Бесс приколола себе букет лилий к платью, воткнула розу в волосы, была такая гордая и нарядная, точно индейский петух.

— Откуда у тебя столько цветов, Бесс? — спросил я ее.

— О, кто-то прислал мне их, — сказала она и сильно покраснела.

— А кстати, Жоржи, — сказала мама, — не видал ли ты моего бумажника? Я очень беспокоюсь, что не нахожу его. Там был банковый билет в сто долларов, мой свадебный подарок твоей сестре. Боюсь, не украл ли его какой-нибудь вор.

Билет в сто долларов! Я думал, что мне сделается дурно, и выпил полный стакан холодной воды; наконец, я овладел собою настолько, что мог сказать:

— Милая мама, я думал, что это билет в один доллар, и надеюсь, что бродяга принесет его обратно, когда увидит, что там такое. Я только хотел надуть его по случаю первого апреля.

Все побледнели, мама застонала. Сусанна сказала: «Какое несчастье!!» Как вдруг — звонок, и Бетти принесла папе счет от купца Питерса за полбочки сиропу, вытекшего на пол оттого, что молодой мистер Жоржи отвернул кран у бочки, за новый костюм, за 1 фунт фиников и за унцию сыру.

Пока папа это читал, вошел доктор; у него был очень серьезный вид, как будто он устал и рассержен.

— Где ты был целый день? — воскликнула Сюзи, вскочив и обняв его так крепко, что мне казалось, она хочет задушить его.

— Спроси маленького ангела, который сидит там, — сказал он.

— Жоржи, — вскричала Сусанна, — что ты опять накуролесил? Ты же дал торжественное обещание вести себя прилично?!

— Есть только одно средство его вылечить, — сказал доктор папе, — и с вашего разрешения, сэр, после ужина я хочу попробовать его. Я дам Жоржи хорошую порцию слабительного, затем отворю ему кровь, поставлю горчичников на всю спину, а на грудь посажу пиявок; потом я захлороформирую его и отрежу ему обе ноги: это временно уймет его испорченность. Вы согласны?

Папа сказал: «Да».

Тогда я скорее побежал в кухню, достал у Бетти доллар на билет и бросился на станцию, так что в десять часов я уже был у Лили. Она только что легла, но встала и приготовила мне удобную постель на диване.

О, как она смеялась, когда рассказывала о том, какие глаза сделал доктор, когда вошел к ней и увидел, что она сидит у окна и шьет. Но она также бранила меня и взяла с меня обещание никогда так больше не делать, даже первого апреля. Она сказала, что такие шутки очень глупы, дурны и обидны.

Я подумал, что лучше будет не говорить ей про мост, о котором я, право, очень жалею.

Я сосчитал все и думаю, что этого нельзя будет выплатить. По счету Питерса — 25 долларов Букет — 5. Мамин бумажник — 100. Билет доктора — 2. Мой — то же. Железнодорожный мост — 30,000.

А все-таки я думаю, что несправедливо отрезать ноги маленькому мальчику за то, что он любит первое апреля.

Я попросил Лили написать доктору, чтобы он еще раз простил меня. Бесс так сердилась, что не хотела даже говорить со мной, когда я приехал — как будто это я виноват, что ее глупый телеграфист не заплатил по счету за цветы и не держал языка за зубами.