Весна и лето 1915 года принесли российской армии поражение столь сокрушительное, что по сравнению с ним ничтожными показались все прежние катастрофы этой войны. Есть некая ирония в том, что одним из факторов этого краха были военные успехи России. В марте 1915 года опорная крепость Перемышль, находившаяся в русской осаде уже шесть месяцев, наконец выбросила белый флаг: почт двенадцатитысячный австро-венгерский гарнизон вышел из крепости и сдался в плен. Это событие заставило Германию обратить внимание на степень бессилия своего союзника, империи Габсбургов. Оседлав одержанный в Перемышле успех, русские, казалось, были на шаг от вторжения в Венгрию, тогда как австрийцы не могли помешать их наступлению. Хуже того, все более вероятной становилась перспектива вступления в войну на стороне Антанты Италии, ранее предпочитавшей отсиживаться в углу, и открытие нового фронта против Австрии в Трентино.

В этих обстоятельствах австрийское верховное командование в отчаянии кинулось за помощью к Берлину: глава штаба австрийской армии Конрад фон Хётцендорф твердил, что без немедленной германской помощи падение Двойной монархии есть лишь дело времени. Именно на основании этого аргумента немецкий коллега Конрада Эрих фон Фалькенхайн, пусть с неохотой, согласился отправить подкрепления на Восточный фронт. Реорганизовав свои силы во Франции и Бельгии, Фалькенхайн выделил восемь дивизий, которые могли начать действовать на русском направлении. Переброшенные с Западного фронта немецкие силы при поддержке трех австрийских дивизий составили новую 8-ю немецкую армию, которая скрытно сосредоточилась в районе Кракова. Командовать новым формированием был поставлен талантливый генерал Август фон Макензен, получивший приказ атаковать и уничтожить русскую 3-ю армию вдоль 35-километровой линии фронта, протянувшейся от Горлице до Тарнува.

Макензен перешел в наступление утром 19 апреля (2 мая) 1915 года. К этому моменту его локальное численное превосходство было более чем два к одному. Гораздо большую роль, однако, играло превосходство в артиллерии, поскольку он имел в своем распоряжении 144 орудия среднего или дальнего радиуса, действия по сравнению с русскими четырьмя единицами. Начав с сокрушительной артподготовки, во время которой 700 стволов выпустили по русским позициям более полумиллиона снарядов, Макензен в ходе пятичасового боя практически стер с лица земли вражескую систему неглубоких, затопленных водой окопов, лежавших поперек оси его наступления, и уничтожил более трети сидевших в них солдат. Русские были захвачены врасплох — в течение четырех дней боевая 3-я армия практически перестала существовать как военная единица. Не имея возможности из-за недостатка резервов прикрыть образовавшуюся брешь, русская армия была вынуждена в спешке отступить. К концу лета прорыв на линии Горлице — Тарнув перерос в наступление немцев и австрийцев на протяжении всего Восточного фронта. В конце мая Перемышль был отвоеван у русских. К концу июня была отвоевана Галиция. К июлю опасность нависла над Курляндией, Литвой и российской частью Польши. 14 июля генерал Данилов, генерал-квартирмейстер российских полевых армий, телеграфировал в Петроград, советуя подготовить общественное мнение к известиям о новых и более крупных территориальных потерях: Россия вынуждена сократить свой фронт, чтобы поставить свои доблестные армии в более выгодные условия обороны1. В августе один за другим были эвакуированы Варшава, Ковно и Брест-Литовск. На этом этапе Россия располагала 1800 батальонами против 1550 вражеских, однако многие из русских «батальонов» были чисто номинальными, поскольку насчитывали не более двухсот-трехсот человек, то есть 20–30 % от положенного по уставу2.

К концу сентября наступательный порыв Центральных держав выдохся. Одной из причин был полный развал их военной логистики, нагрузка на которую становилась тем тяжелее, чем дальше войска отрывались от интендантских складов и железнодорожных баз. Начавшиеся в сентябре и октябре ливневые дожди еще более осложнили обстановку, превратив дороги в моря непроходимой грязи. Впрочем, нельзя не упомянуть и о той роли, которую сыграло российское верховное командование: спешно сформированная осенью конная армия смогла предотвратить новый прорыв немцев, на этот раз на Северном театре военных действий3. Линия фронта стабилизировалась — теперь она тянулась от окраин Риги вдоль Двины к Двинску, далее на юг через Барановичи, Дубно и Черновцы. Вся российская Польша, а также Курляндия и значительная часть Литвы и Белоруссии были оккупированы противником — площадь этих территорий составляла добрую четверть Европейской части Российской империи. А туг аде весенняя и летняя кампании принесли шокирующие цифры потерь. С мая по сентябрь 1915 года российские армии теряли в среднем по триста тысяч человек в месяц убитыми и ранеными на поле боя, а также еще двести тысяч сдавшимися или взятыми в плен4. Более того, Великое отступление российской армии породило следовавший за ним поток беженцев из числа гражданского населения, численность которого доходила по меньшей мере до трех миллионов человек.

Серия поражений, которые Россия потерпела в 1915 году, имела несколько причин. Одной из них, несомненно, была превосходная работа германского военного командования и, напротив, заурядность оказавшихся на ключевых участках фронта российских генералов, на которых лежит вина за военные поражения. За Юго-Западный фронт отвечал тогда генерал Н.И. Иванов, с которым мы уже встречались, человек лишенный воображения и косный. Служивший в то время у Иванова генерал Алексей Брусилов, командир действительно блестящий, впоследствии точно охарактеризовал своего бывшего начальника как едва ли не пораженца, лишенного даже самых туманных представлений о стратегии5. Генерал Антон Деникин, впоследствии один из лидеров Белого движения, также той весной служивший в армии Иванова, относился с полным презрением к «весьма слабой военной квалификации» шефа6. Что касается Р.Д. Радко-Дмитриева, болгарина на русской службе, он хорошо себя показал в сражении при Сане в 1914 году, однако, столкнувшись с яростной германской атакой против его 3-го Кавказского корпуса, проявил фатальную нерешительность. «Нам страшны не немцы, а наши генералы», — сокрушался некий младший офицер в апреле 1915 года7.

Свою роль сыграла и децентрализованносгь системы российского военного командования, позволявшая командующим квази-автономными фронтами медлить с отправкой подкрепления на помощь своим товарищам. Относительная слабость транспортной инфраструктуры России — сети железных и автомобильных дорог — стала препятствием для быстрой перегруппировки войск, в результате чего российские командиры зачастую оказывались в незавидном положении, вынужденные либо рисковать быть обойденными с флангов, либо в очередной раз отступать. Однако, при том что не следует недооценивать воздействия всех перечисленных факторов на исход боев в Галиции и Польше, главной и самой значительной причиной поражения России был острый дефицит вооружения и боеприпасов.

Эта проблема имела несколько аспектов. Во-первых, пехоте не хватало винтовок. Как уже говорилось в главе 5, страна просто не производила достаточного количества винтовок для вооружения всех призванных на службу в первые месяцы войны. Верховное командование с самого начала было осведомлено о проблеме. Уже 26 августа 1914 года Ставка приказала подбирать винтовки убитых и раненых. Два месяца спустя командующий Северо-Западным фронтом8 объявил о выплате вознаграждения обывателям за сданные австрийские и германские винтовки, найденные на поле боя9. Предпринимались судорожные попытки пополнить российские арсеналы с помощью иностранных закупок, однако процедура заключения контрактов была длительной, а поставки приходили с опозданием и спорадически. В мае 1915 года 150 тыс. человек на Юго-Западном фронте по-прежнему не имели винтовок, а на Западном фронте 286 тыс. солдат оставались не вооруженными еще в январе 1916 года10. В общей сложности российским армиям, находившимся в Европе, недоставало около 666 тыс. винтовок — трети от положенного11. В результате, по словам одного высокопоставленного чиновника Военного министерства, армия тонула в собственной крови12.

Второй, и более грозной причиной была острейшая нехватка артиллерийских орудий и снарядов. В начале немецкого наступления весны 1915 года запасы артиллерийского снаряжения в России были столь ничтожны, что, по воспоминаниям одного офицера, «отпускали их, как в аптеке, — по столовой ложке»13. О том, что эти слова — не пустая фигура речи, свидетельствуют те отчаянные меры, которые предпринимала Ставка для сохранения боеприпасов — в частности, был отдан приказ предавать военно-полевому супу всякого командира, чья батарея выпускала по врагу более пяти снарядов из одного орудия в день14. Нельзя забывать о том, что большая часть тех боезарядов, которыми Россия располагала, состояла из легких, противопехотных снарядов — Германия же в избытке имела снаряды любого калибра. Трудно преувеличить психологический эффект повторявшихся вновь и вновь ситуаций: русские солдаты беспомощно корчатся под шквальным огнем немецкой артиллерии при молчащих орудиях на своей стороне. С фронта одна за другой летели депеши, подтверждавшие, что причиной коллапса русской линии обороны весной 1915 года было именно превосходство противника в тяжелой артиллерии, Командующий 8-й армией рапортовал: «враг не страшен лицом к лицу, а выбиваются почти поголовно целые части войск его многочисленной тяжелой артиллерией»15. В сложившихся условиях разительного дисбаланса артиллерийских сил российское Верховное командование расходовало людей там, где не хватало снарядов. У нас нет пушек, отметил в дневнике один генерал, поэтому «мы боремся человеческими телами»16. В противостоянии между сталью и человеческой плотью исход предопределен. Британский военный атташе сообщал Лондону 13 (26) мая, что у русских нет иного выхода, как отступить под невыносимым давлением немецкого артиллерийского огня17.

Как случилось, что Россия оказалась столь несостоятельна в области артиллерии? Одна из причин, конечно, в том, что никто не мог представить себе ту скорость, с какой ад мировой войны пожирал снаряды — здесь обвинение в недостатке воображения можно предъявить генералитету всех европейских держав, а не только России. Однако Россия не смогла эффективно отреагировать на этот кризис введением ударной программы производства вооружения — промышленному сектору ее экономики не хватало для этого сил. Сложность была не столько в производстве оболочек снарядов, которые российские заводы как раз были в состоянии изготовлять в достаточных количествах. Слабым звеном стали запалы, химикаты и собственно артиллерийские орудия — именно здесь Россия не была способна удовлетворить нужды армии18. Так, накануне войны во всей империи было всего 126 заводов, занимавшихся производством станков и деталей для них, иными словами, даже на тот момент полных 53 % внутренней потребности России в этой продукции приходилось удовлетворять путем иностранных закупок. Большая часть токарных станков по металлу, использовавшихся на российских заводах, была импортирована из Германии, и лишь треть произведена на месте19. Провалы были налицо как в машиностроении, так и в химической промышленности. Россия не располагала достаточным количеством сырья для производства серной кислоты, главной составляющей взрывчатых веществ, поэтому план их производства — 2600 т в месяц — в 1915 году так и не был выполнен20. Несмотря на все успехи, в конце концов достигнутые Россией за годы войны в производстве военной материальной части (об этом подробнее далее), структурные проблемы организации промышленности привели к тому, что до самою конца своего существования императорская армия испытывала дефицит крупнокалиберной артиллерии, пулеметов, взрывчатых веществ, отравляющих газов, дистанционных взрывателей и винтовок21.

 

Настроение в стране

Едва ли можно удивляться тому, что кризис военного снаряжения и одновременное Великое отступление подлили масла в огонь острого общественного недовольства — «военного психоза», по определению одного исследователя22, — охватившего Россию в 1915 году. Сотни тысяч людей искренне не могли найти иного объяснения постигшим Россию катастрофам, кроме одного — предательства. Конечно, можно припомнить пару эпизодов, придавших этой уверенности оттенок правдоподобия. Генерал В.Н. Григорьев, комендант Ковенской крепости, малодушно бросил свой пост, даже не вступив в бой, что многие приписали скорее предательству, чем трусости. В руки немцев, занявших Ковно, попало двадцать тысяч пленных и 1300 орудий23. Однако главной причиной той связи между поражением и изменой, которая сформировалась в массовом сознании, было то, каким образом военное командование провело разбирательство дела Мясоедова. Свалив на Мясоедова вину за поражение 20-го корпуса 10-й армии, власти внушили населению, что за каждым военным поражением России скрывается какой-нибудь Иуда. Теперь, когда сам Мясоедов был уже мертв и похоронен, приходилось предположить, что имелись Другие, еще не разоблаченные предатели, возможно даже в самых высших эшелонах военного руководства. «Дело войны наше проиграно, — в отчаянии писал тем летом солдат Николаевского пехотного полка, — а главное, продано кругом»24. Подобные настроения явились почвой для множества диких россказней, самой нелепой из которых была легенда о «генералах-предателях». В конце 1915 года широко распространился слух о якобы существовавшей большой группе генералов, чье предательство было раскрыто, всех их провели по улицам русских городов закованными в цепи и перед каждым «несли блюдо с деньгами, которыми эти генералы были подкуплены»25. Конечно, виновниками провалов никак не могли быть предатели на фронте. Тут поработали тыловики, которые то ли по неумению, то ли намеренно дезорганизовали подготовку России к войне. Поскольку полную ответственность за боеготовность империи несло Военное министерство, оно, естественно, стало объектом общественного подозрения. Что, если чиновники министерства, вплоть до самого военного министра Сухомлинова, состоят в заговоре, цель которого — ослабить русскую армию, особенно ее артиллерию? Разве это не является исчерпывающим объяснением недавних поражений на поле брани? Один автор, писавший из расположения 26-й пехотной артиллерийской бригады в июле 1915 года, сформулировал это подозрение следующим решительным образом: «Сукина сына, этого Сухомлинова давно надо четвертовать в Москве на лобном месте»26.

 

Треволнения Сухомлинова

Итак, военный кризис на фронте породил политический кризис внутри страны. Стало очевидно, что необходимо реорганизовать производство боеприпасов и принять меры для усмирения общественного недовольства, вызванного военными провалами. Ради этого Николай II согласился на создание беспрецедентной Особой комиссии по артиллерии, в которую вместе с чиновниками вошли промышленники и думские политики. К августу она была заменена целой системой из четырех особых совещаний по обороне, по перевозкам, по продовольственному делу и по топливу. Эти новые учреждения имели такой же смешанный состав, как и предшествовавшая им артиллерийская комиссия: для решения самых острых проблем страны частные граждане и думские политики работали бок о бок с министерскими чиновниками. Другим проявлением большей открытости режима «обществу» было создание под руководством Александра Гучкова военно-промышленных комитетов производственно-управленческих органов, призванных координировать производство продукции для фронта более мелкими предприятиями; а также учреждение национального союза сельских и городских органов самоуправления, Союза земств и городов, известного как Земгор, для обеспечения войск дополнительными запасами лекарств, питания, обуви, полевых телефонов, одежды и проч. Дабы еще более укрепить доверие народа к правительству, Николай II произвел перестановки в своем кабинете и уволил ряд особенно непопулярных министров. Одним из первых в отставку был отправлен В.А. Сухомлинов.

Сухомлинов уже некоторое время чувствовал нависшую над ним опасность. Создавшаяся в ходе войны политическая обстановка не сулила ему благополучного продолжения службы. С самого начала войны Верховное командование перешло к великому князю Николаю Николаевичу, который, как мы знаем, всей душой ненавидел Сухомлинова. Когда председатель Думы Михаил Родзянко в ноябре 1914 года посетил Ставку, великий князь сказал, что не доверяет военному министру27.

Кроме того, дело Мясоедова давало Сухомлинову более чем достаточно оснований опасаться, что его близкое знакомство с казненным жандармом скоро получит громкую и грозную огласку. Конечно, он разорвал отношения с Сергеем Николаевичем еще до начала войны, однако рано или поздно кто-нибудь обязательно вспомнит, что именно военный министр отдал приказ о проведении расследования, которое в 1912 году официально оправдало Мясоедова по подозрению в шпионаже. Потом припомнят всю историю его связей с Мясоедовым — министр опасался интриг своих врагов, Поливанова, Гучкова и Андроникова, которые используют эту историю, дабы еще более очернить его и без того плохую репутацию и отнять министерский портфель28.

И, наконец, Сухомлинову не давали покоя коллеги-министры. К началу 1915 года для большинства членов правительства Сухомлинов стал серьезной помехой. В ситуации войны необходимо было завоевать доверие ответственных думских политиков, для чего Сухомлинов, известный своим презрительным отношением к парламенту, представлял явное препятствие. Не забудем и расхлябанности Владимира Александровича в делах управления — раздражающая в мирное время, в годы испытаний она была совершенно неприемлема. А если учесть, что в массовом сознании уже сформировалась тенденция винить Военное министерство в кризисе снабжения армии, отставка его главы способна была склонить мнение общества в пользу правительства.

По этим причинам в двадцатых числах мая 1915 года главноуправляющий землеустройством и земледелием А В. Кривошеин, самый влиятельный на тот момент член кабинета, собрал секретное совещание с пятью своими коллегами-министрами для обсуждения вопроса о том, так убедить царя уволить Сухомлинова, а заодно министра внутренних дел Маклакова, министра юстиции Щегловитова и обер-прокурора Синода Саблера, — всех их в обществе не любили за реакционные взгляды, а Саблера еще и за терпимость по отношению к Распутину29. Пригрозив коллективно подать в отставку, Кривошеин и его группа смогли убедить Николая II уволить Маклакова, приказ был подписан 3 июня. Однако заставить императора расстаться с Сухомлиновым оказалось гораздо сложнее. Во-первых, Николай по-прежнему отдавал ему предпочтение перед всеми другими своими министрами. Во-вторых, считал все обвинения против военного министра беспочвенным оговором — в немалой степени потому, что Сухомлинов сам его в этом убедил. Непревзойденный мастер бюрократической интриги, Сухомлинов в апреле предпринял свои меры и лично доложил императору о деле Мясоедова, естественно сняв с себя всякие подозрения и объяснив, что, хотя Мясоедов действительно был приписан к Военному министерству, назначен он был туда по настоянию Столыпина (!). Николай, полностью поверивший этой лжи, впоследствии говорил одному из своих родственников, что Сухомлинова («безусловно честного и порядочного человека») пытались уничтожить злобные интриганы, которые «хотели его вмешать в дело Мясоедова, но это им не удастся»30.

В этих обстоятельствах Кривошеин решил прибегнуть к помощи великого князя Николая Николаевича. Зная, что император должен быть в Ставке 10 июня, Кривошеин прибыл туда днем ранее для личных переговоров с верховным главнокомандующим о судьбе военного министра. Мы не знаем, какие довода были приведены на следующий день при свидании императора с великим князем, однако 11 июня Сухомлинов получил копию императорского рескрипта об отставке с министерского поста и назначении в Государственный совет:

Владимир Александрович, после долгого раздумывания я пришел к заключению, что интересы России и армии требуют вашего ухода в настоящую минуту. Имев сейчас разговор с вел. князем Николаем Николаевичем, я окончательно убедился в этом. Пишу сам, чтобы вы от меня первого узнали… Столько лет проработали мы вместе и никогда недоразумений у нас не было. Благодарю вас сердечно за вашу работу и за те силы, которые вы положили на пользу и устройство родной армии. Беспристрастная история вынесет свой приговор, более снисходительный, нежели осуждение современников…31

Теплая интонация записки и выраженное в ней сожаление не избавили Сухомлинова от чувства унижения — как бы то ни было, его выгоняли. Узнав, что на его место по настоянию Николая Николаевича назначен А.А. Поливанов, Владимир Александрович впал в еще большее раздражение32.

Если в отношении увольнения Сухомлинова царь испытывал смешанные чувства, то назначение Поливанова ему крайне претило. Дружба Поливанова с ненавистным Гучковым, которой Николай ему не забыл, компрометировала нового министра в глазах царя. Еще более, если это можно себе представить, была предубеждена против него императрица. Признавая, что Сухомлинову пришлось уйти из-за «колоссальной» злости против него в армейских рядах, она писала мужу 12 июня на своем странноватом английском:

Извини меня, но я не одобряю твоего выбора военного министра — ты помнишь, как ты сам был против него, и наверное правильно… Я боюсь назначений Николая Николаевича — он далеко не умен, упрям, и им руководят другие… Могли этот человек [Поливанов] так измениться? Разошелся ли он с Гучковым? Не враг ли он нашего Друга [Распутина]?33

Несмотря на дурные предчувствия Александры Федоровны, необходимость, требовавшая от императора уступок общественному мнению, была в тот момент столь сильна, что Николай не мог ей противиться. Всякий день приносил вести о новых поражениях на фронте; страна, казалось, шла к неизбежному и тотальному военному коллапсу.

Скоро очередь дошла до Щегловитова и Саблера. Кривошеин, который к этому времени уже открыто перешел в лагерь сторонников кабинета общественного доверия, убедил императора назначить очередное (после длившегося с января перерыва) заседание Думы на июль этого года. Несмотря на сделанные уступки (или, возможно, именно из-за них), большинство депутатов собравшейся 19 июля Думы не склонно было поддерживать нынешнее правительство; ораторы один за другим, выходя на думскую трибуну, требовали отставки министров и замены их «правительством доверия»34. На закрытом секретном заседании 23 июля Дума проголосовала 245 голосами против 30 за возбуждение судебного преследования против Сухомлинова и всех остальных, на кого возлагалась ответственность за артиллерийский кризис35. С трибуны звучали пламенные речи. Депутат И.Ф. Половцов метал громы и молнии:

А где злодей, который обманул всех лживыми уверениями кажущейся готовности нашей к страшной борьбе, который тем сорвал с чела армии ее лавровые венки и растоптал в грязи лихоимства и предательства, который грудью встал между карающим мечом закона и изменником Мясоедовым? Ведь это он, министр, головой ручался за Мясоедова. Мясоедов казнен, где же голова его поручителя? На плечах, украшенных вензелями36 .

24 июля Совет министров ответил на думское голосование приказом о тщательном расследовании проблемы армейской логистики. Кривошеин был весьма красноречив. Защищая интересы Думы, он говорил, что недовольство бывшим военным министром — это не бунт. По словам Кривошеина, в интересах правительства пролить свет на эту историю, которая, несомненно, была раздута, и показать, что кризис поставок — это следствие распространенного ошибочного представления, что война не будет долгой37.

Императорским указом от 25 июля была учреждена «Верховная следственная комиссия для всестороннего расследования обстоятельств, послуживших причиной несвоевременного и недостаточного пополнения запасов воинского снабжения армии»38. Во главе ее был поставлен восьмидесятилетний Н.П. Петров, генерал инженерных войск. В комиссию вошли трое товарищей Петрова по Государственному совету — И.И. Голубев, АИ. Пантелеев и АН. Наумов, а также сенатор Посников и думские депутаты В А Бобринский и С. Варун-Секрет39.

Комиссии Петрова (далее я использую это название) удалось достичь одной из поставленных Кривошеиным целей — в июле и августе 1915 года общественное мнение заметно смягчилось40. Однако Кривошеин был наивен, полагая, что комиссия, беспристрастно проанализировав все обстоятельства, опровергнет слухи о том, будто кризис снабжения намеренно спровоцирован злодеями из Военного министерства. С самого начала существования комиссии ряд ее членов не церемонясь дали понять, что им нужна голова Сухомлинова. Генерал Петров, скучноватый, но аккуратный чиновник, вначале противился такому способу расследования, без предварительного сбора достаточного количества фактов для его возбуждения, однако ему пришлось сдаться, когда Бобринский пригрозил ему, на повышенных тонах: «Если мы тотчас же не приступим к разоблачению мясоедовщиины и сухомлиновщины — я немедленно выхожу из состава Верховной Следственной Комиссии и всенародно оповещу о причине моего ухода!»41 Сергей Варун-Секрет, правый октябрист, заместитель председателя Думы, друг Гучкова, безоговорочно поддержал Бобринского. Сухомлинов, поднимаясь по карьерной лестнице, не скрывал своего презрения к мнению общества — теперь общество собиралось ему отомстить.

 

Другие судебные дела

Ничего хорошего не сулило свергнутому министру и то, что вскоре после его отставки аресту были подвергнуты некоторые из его друзей и знакомых. Оскара Альтшиллера, сына Александра, несмотря на его российское подданство, еще в самом начале войны задержали как «подозрительную личность». Сухомлинов тогда же обратился в Министерство внутренних дел, чтобы Оскара отпустили. Теперь киевские власти, узнав об отставке Сухомлинова, туг же снова арестовали молодого Альтшиллера и заключили его в тюрьму42. Вечером 18 июля в своем номере в петроградской гостинице «Астория» была арестована Анна Гошкевич. Вскоре за ней в тюрьму отправились ее бывший муж, Николай Гошкевич, его агент в артиллерийском ведомстве полковник В.Г. Иванов; жена Иванова; бывший любовник Анны Максим Веллер и номинальный биограф Сухомлинова В Д. Думбадзе.

Альтшиллер своим заключением был обязан тому, что его отец был австрийцем и накануне войны вернулся на родину. Анна Гошкевич как-то раз ехала в одном купе с Мясоедовым в поезде Варшава — Петроград — это оказалось достаточным основанием для ареста; у Николая Гошкевича при обыске был найден экземпляр секретного «Перечня важнейших мероприятий военного ведомства с 1909 года по 20 февраля 1914 года»; Иванов же был связан с Гошкевичем. Думбадзе (или, точнее, работавшие за него писатели-негры) использовал «Перечень» при работе над биографией военного министра; Веллер был знаком как с Ивановыми и Гошкевичами, так и с Думбадзе43. Немалую роль сыграло и то, что на Думбадзе и Веллера были получены анонимные письма, посланные князем Андрониковым, где их обвиняли в участии в мясоедовском шпионском заговоре44.

Деда Гошкевичей, Ивановых, Веллера и Думбадзе были переданы в ведение военной юрисдикции Юго-Западного фронта. Всех их обвиняли в том, что, начиная с 1909 года, они осуществляли шпионскую деятельность в пользу Германии и Австро-Венгрии. 21 февраля 1916 года военно-полевой суд в Бердичеве обнародовал результаты своей работы: обе находившиеся под судом дамы, Анна Гошкевич и Нина Иванова, были оправданы, четверых же мужчин признали виновными по всем пунктам обвинения. Иванов, Веллер и Думбадзе приговаривались к смерти через повешение, Гошкевич — к четырем годам каторги45. Суд полностью удовлетворил требования прокурора.

Однако судьи присовокупили к своему решению любопытное дополнение, свидетельствующее о том, что ничтожность представленных в ходе рассмотрения дела доказательств их сильно смущала. Суд просил пересмотреть все четыре приговора ввиду «смягчающих обстоятельств», заявляя, что Веллер, Думбадзе и Иванов с начала войны оказывали ценные услуги российскому государству и армии, а Гошкевич совершил свои преступления под влияниям других, из-за свойственной ему слабости характера. Командующий Северо-Западным фронтом, в чьи обязанности входило визирование приговоров военного суда, отметил здесь очевидные противоречия: как мог суд признать обвиняемых виновными в шпионаже в военное время, в одном из самых тяжелых преступлений, и при этом одобрительно отозваться о деятельности по крайней мере троих из них в годы войны? Единственно возможное объяснение заключается в том, что члены суда вовсе не были «твердо убеждены» в виновности осужденных, то есть недостаточно глубоко проработали материалы дела. В результате Северо-Западный фронт отклонил просьбу военно-полевого суда о смягчении наказания и оставил приговор в силе46.

Родственники осужденных «шпионов» предприняли все возможное, чтобы вымолить милость для своих близких. Отец Николая Гошкевича, провинциальный доктор, просил находившийся в Бердичеве штаб освободить его сына от тягот каторги ради его собственных сорока лет беспорочной службы, в том числе в армейских медицинских частях во время Русско-турецкой и Русско-японской войн47. Однако власть осталась глуха к этой и подобным ей мольбам. Родственники Веллера и Думбадзе пытались даже привлечь к своему делу внимание самой императорской семьи. По свидетельству секретаря Распутина Арона Симановича, они целой делегацией пришли на встречу с самозваным старцем и настойчиво уговаривали его заступиться за осужденных узников перед царем. Если верить Симановичу (не всегда надежному свидетелю), Распутин согласился помочь и сумел убедить Николая II проявить милосердие ко всем четверым48. То ли благодаря вмешательству Распутина, то ли по каким-то иным причинам, но в начале марта император смягчил все бердичевские приговоры: Думбадзе казнь была заменена десятью годами принудительного труда; Иванов и Веллер приговаривались к ссылке в Сибирь; а Николай Гошкевич отделался шестнадцатью месяцами тюрьмы49.

 

Все для фронта

Тем временем как состав правительства, так и направление военных усилий претерпевали значительные изменения. В начале августа 1915 года Николай II решил отставить Николая Николаевича и принять на себя верховное военное командование. Выведенный из себя непрерывными поражениями, которые терпела армия весной и летом, Николай решил, что долг требует от него быть рядом с войсками на поле боя. Министров намерение императора неприятно поразило. Николай II, хотя и прошел в юности кое-какую военную подготовку, не был, в отличие от великого князя, профессиональным военным. Более того, принимая на себя командование, он делал престиж династии заложником превратностей войны. Если бранные неудачи продолжатся (а кто мог гарантировать, что этого не произойдет?), это нанесет образу монархии непоправимый урон. Кроме того, в отсутствие Николая, находящегося в Ставке, надзор за повседневной деятельностью правительства оказался бы в руках императрицы Александры Федоровны, которая уже проявила свою опасную склонность действовать по указке Распутина. Сам старец прекрасно понимал, что отъезд императора из Петрограда способствует усилению его влияния, и потому советовал тому поскорее отправиться на фронт. Усилия кабинета министров, восемь членов которого пригрозили выйти в отставку, а также нескольких думских политиков, убеждавших императора переменить решение, пропали втуне. 22 августа 1915 года Николай отправился в Ставку, находящуюся в Могилеве; Николай Николаевич был вскоре переведен на Кавказ, где занял пост наместника и главнокомандующего армией, сражавшейся против Турции. Единственным лучом надежды среди общего уныния, вызванного сменой верховного командования, было то, что Николай, проявив несвойственный ему здравый смысл, признал свою неспособность лично осуществлять военное руководство и назначил главой своего штаба М.В. Алексеева, военачальника в высшей степени компетентного, хотя с ограниченным кругозором. Так что именно Алексеев впоследствии направлял действия России в войне, Николай же играл роль чисто номинальную50.

Пока совершались все эти перемены, в Петрограде Государственная дума готовилась предать гласности свои неслыханные доселе по дерзости требования политических реформ. Умеренные правые, центристы и умеренные левые депутаты создали альянс, известный под именем Прогрессивного блока, в который вошло более 70 % всех членов парламента. 25 августа этот блок опубликовал всеобъемлющую программу, которая — помимо призывов к справедливому отношению к национальным меньшинствам, амнистии для политических заключенных, религиозной терпимости и глубокому реформированию органов местного управления — требовала создания правительства, состоящего из людей, пользующихся «доверием страны»51. В случае ее принятия программа, естественно, потребовала бы от Николая навсегда отказаться от прерогативы назначения своих министров. Ответом императора был декрет от 3 сентября о роспуске Думы. Снова собраться ей будет позволено только спустя пять месяцев.

Резкий отказ Николая рассмотреть программу Прогрессивного блока был, конечно, пощечиной образованному обществу. По мнению некоторых, решения, принимавшиеся императором в то лето — взятие на себя военного командования и резкий отпор Думе, — были, пожалуй, худшими за всю его жалкую политическую карьеру. Своими действиями он запустил процессы, которые в конце концов погубили престиж монархии и отвратили от нее всех возможных союзников и сторонников52. В любом случае, однако, не все министры разделяли позицию Николая. В результате кадровой перетряски весны и лета 1915 года был сформирован кабинет, в который входили лица, симпатичные образованному обществу и склонные к сотрудничеству с ним. Из них самым заметным и влиятельным был новый военный министр А,А. Поливанов.

В отличие от Сухомлинова, к Поливанову историки в общем относятся благожелательно, считая его принципиальным, ответственным сторонником реформ и блестящим администратором. Нет сомнения в том, что за время службы Поливанова в Военном министерстве была частично решена проблема пополнения армии людскими ресурсами и улучшены поставки вооружения и боеприпасов.

Как мы уже видели, разгром 1915 года практически обескровил российскую армию. Потери от смертей, ранений, плена и дезертирства были столь велики, что к зиме численность войск на фронте сократилась до каких-нибудь 650 тыс. человек53. Чтобы удерживать более чем тысячекилометровую линию окопов, необходимо было в срочном порядке провести дополнительную мобилизацию, снарядить, обучить и доставить новобранцев на фронт. Ответом Поливанова было поднятие призывных квот и призыв групп запасников, прежде освобожденных от службы, — единственных кормильцев, ратников второго класса, мужчин старше сорока лет и проч. В результате за восемь с небольшим месяцев русская армия получила дополнительно два миллиона человек. Эти новобранцы, которых стали называть «поливановцами», прибывали столь быстро, что к середине 1916 года на фронте было уже 1,75 млн войск плюс еще три четверги миллиона в резерве54.

Ситуация с артиллерийским снабжением и прочей военной амуницией также улучшилась. Будучи военным министром, Поливанов возглавил Особое совещание по обороне, ставшее ключевым институтом в расширении участия российской промышленности в работе на нужды фронта. Между моментом создания особого совещания в 1915 году и сентябрем 1917 года было заключено военных контрактов на 15 млрд руб. — сумма, составлявшая почти треть всех военных расходов правительства за этот период55. Обильный денежный дождь стимулировал большой рост производства; в 1916 году общая стоимость (в довоенных рублях) продукции российской промышленности превысила показатели 1914 года более чем на 21 %56. Кроме того, теперь, по примеру других воюющих стран, экономика (и практически вся тяжелая промышленность) страны была сосредоточена на удовлетворении потребностей армии. К концу 1916 года 1800 фабрик и заводов были заняты исключительно в военном производстве; 604 из них изготовляли боеприпасы, причем за год стоимость их продукции (с учетом инфляции) утроилась57. В 1916 году отечественной промышленностью было произведено 3721 трехдюймовое орудие по сравнению с 1349 в 1915 году. Столь же впечатляющие результаты были достигнуты в производстве снарядов — в 1915 году с конвейеров сошло почти 10 млн штук и почти 31 млн на следующий год58.

В очевидном восстановлении сил российской армии сыграл свою роль следующий важный фактор — германский Восточный Фронт с осени 1915 до весны 1916 года был относительно неподвижен, что явилось прежде всего следствием решения, принятого германским Верховным командованием. На протяжении всей войны немецкие стратеги спорили о том, какому из двух фронтов следует отдать приоритет в наступающем сезоне. План Шлиффена 1914 года, конечно, отводил первое место операциям против Франции и Бельгии на западе. Однако в 1915 году «восточники» получили временный перевес, и генералы Гинденбург и Людендорф попытались решить исход войны полным уничтожением русской армии. Тем не менее, несмотря на все понесенные Россией начиная с весны поражения и потери, сила ее сопротивления не была сломлена. В августе глава германского Генерального штаба Эрик фон Фалькенхайн решил, что окончательная победа над Россией в настоящий момент недостижима, поскольку, как он выразился, «невозможно уничтожить» врага, далеко превосходящего вас по численности, которого приходится атаковать в лоб, который обладает прекрасными линиями связи и не ограничен во времени и пространстве»59. Это убеждение было в нем так твердо, что он настоял на переброске основных сил немецкой армии с востока на запад, поставив в центр своего плана военных действий на 1916 год массированное наступление на французские укрепления в Вердене. Поскольку в 1916 году Германия была ориентирована на Францию, инициатива на востоке осталась за Россией. И зная, как отчаянно армия нуждается в передышке, российские генералы той зимой и весной чаще предпочитали столкновениям бездействие.

Помимо благотворного влияния образовавшегося перерыва в боевых действиях, восстановление российской военной мощи традиционно приписывается государственной мудрости Поливанова, экономической рационализации, достигнутой созданием системы особых совещаний, а также патриотическому настрою и бескорыстному служению организаций гражданского общества. Экономический и военный подъем 1916 года часто приводят в качестве доказательства того тезиса, что царскому правительству следовало с самого первого дня войны подключить все общество к работе в интересах фронта, поскольку вовлеченность общества и единодушие с ним по вопросу реформ было единственным шансом императорской России на победу в войне и выживание. Не отрицая, что Поливанов, а также особые совещания и организации вроде Земгора сделали много хорошего, нельзя, однако, безоговорочно одобрить все их действия.

Возьмем, например, вопрос укрепления армии. Действительно, благодаря призывной программе Поливанова огромное число мужчин надели военную форму и отправились на фронт. Но насколько подготовлены были они к тяготам современной войны? Учитывая возраст многих новобранцев, можно не сомневаться, что далеко не все были в хорошей физической форме. Более того, путь от призывного пункта до маршевой роты и далее в окопы на передовую был столь стремительным, что новые рекруты успевали пройти лишь самую рудиментарную подготовку. Генерал А А Брусилов, самый стратегически одаренный из российских фронтовых командиров, уничижительно отозвался о военных качествах «поливановцев»: «…прибывавшие на пополнение рядовые в большинстве случаев умели только маршировать, да и то неважно; большинство их и рассыпного строя не знали, и зачастую случалось, что даже не умели заряжать винтовки, а об умении стрелять и говорить было нечего»60. Острый недостаток унтер-офицеров и офицеров (к началу 1916 года недокомплект в армии составлял почти шестнадцать тысяч офицеров) еще более ухудшил положение, поскольку в отсутствие компетентных инструкторов новые рекруты и на фронте едва ли могли чему-либо научиться61.

Что можно сказать о деятельности общества в целом на примере Земгора, комитетов военной промышленности и системы особых совещаний? Поскольку служба в Земгоре освобождала от призыва, зачастую армейские смотрели на многочисленных функционеров (иронически именовавшихся «земгусарами») практически как на уклонистов62. Мнение это, однако, было в большой степени несправедливо, поскольку агенты Земгора превосходно себя проявили в организации медицинского обслуживания армии и в снабжении обмундированием и обувью. Уже к лету 1915 года Земгор снарядил более пятидесяти санитарных поездов, полностью укомплектованных врачами и медсестрами, с хорошо оборудованными операционными, палатами и аптечными пунктами63. Через год после создания Земгора под его началом находилась уже целая система прифронтовых столовых, клиник, магазинов и передвижных бань. Земгор так энергично заботился о здоровье и гигиене русского солдата, что, как отметил один генерал, во время войны солдат был даже здоровее, чем в мирное время64.

Другое дело — военно-промышленные комитеты. По всем показателям их эффективность была несравнимо ниже, чем у Земгора, — они часто не выполняли свои задачи, участвовали в противоправительственной политической деятельности и открыто соперничали с официальными государственными организациями, отвоевывая у них технический персонал и без того скудные запасы сырья65. Более того, поставляемая ими продукция зачастую была дрянного качества, а то и вовсе не годной. Так, хотя в 1915 и 1916 годах военно-промышленные комитеты действительно поставили на фронт более 14 млн ручных гранат — почт половину всех поставок за эти годы, — проведенные в 1916 году полевые испытания показали, что до 65 % полученных армией гранат были браком: они не взрывались66.

Что касается системы особых совещаний, то, первоначально создававшиеся по модели британского министерства вооружений, впоследствии они значительно отклонились от образца. Для оптимальной работы промышленности в условиях Первой мировой войны требовалась экономическая диктатура, тогда как система особых совещаний не столько координировала, сколько фрагментировала деятельность в сферах продовольствия, топлива, транспорта67. В результате эта система не привела ни к рационализации, ни к централизации экономики и, напротив, стала источником анархии, дублирования функций, злоупотреблений и непроизводительных расходов. Недостаток разумного централизованного планирования приводил к опасным нелепостям: так, в 1915 году множество железнодорожных ремонтных мастерских было принудительно перепрофилировано на производство снарядов, без учета последствий для транспортной системы страны68. Медленный упадок российской железнодорожной сети в конце концов оказался более разрушительным для военной мощи России, чем недостаток вооружения, поскольку в результате был ограничен доступ армии ко всем без исключения ресурсам, что подорвало нравственный дух и спровоцировало стихийное недовольство. Февральская революция 1917 года в Петрограде началась с голодных бунтов, вызванных не абсолютным дефицитом продуктов питания на территории империи, а скорее отсутствием необходимых локомотивов и подвижного состава для обеспечения снабжения столицы.

И, наконец, говоря о системе особых совещаний, следует остановиться на особом совещании по обороне. Поскольку оно преследовало сразу две цели — решить проблему с артиллерийскими боеприпасами и смягчить настроение образованной публики, то с самого момента своего возникновения это особое совещание было одновременно органом политическим и экономическим. Большая часть из его двадцати семи членов (среди них одиннадцать думских депутатов, три представителя от военно-промышленных комитетов и два от Земгора) представляли «общество», а не чиновничество или высшие эшелоны правительства. Однако если экономические успехи этого совещания едва тянули на тройку, политическая его деятельность была просто никудышна. Принимавшиеся этим органом решения либо отражали общественную истерию, либо потворствовали ее росту, и чем дальше, тем больше. В унисон с раздававшимися в прессе воплями о «немецком засилье» совещания принялись преследовать этнических немцев и другие национальные меньшинства, отнимая их имущество и секвестируя собственность. Часто прибегали к внесудебному преследованию, даже если дело касалось, например, фабрики, производившей нужную фронту продукцию.

Среда жертв совещаний оказалось семейство промышленников Тильмансов, с которым мы уже встречались на страницах этой книги. Ковенский завод, принадлежавший Рихарду Тильмансу, был самым крупным в стране производителем деталей, необходимых для сборки винтовочных ящиков. Несмотря на это, в начале 1915 года завод был закрыт властями. В октябре Министерство промышленности и торговли предложило особому совещанию по обороне позволить Тильмансу перенести свое производство в Центральную Россию69 и вернуться к работе: армия отчаянно нуждалась в продукции его фабрики; более опытного руководителя для нее не найти; поскольку Тильманс уже более тридцати лет является российским подданным, нет оснований сомневаться в его лояльности. Сначала особое совещание вроде бы склонялось в пользу просьбы министерства, однако влиятельная группа депутатов, в том числе председатель Думы Родзянко, убедила других членов совещания в том, что не только ни в коем случае нельзя открывать завод Тильмансов, но, напротив, необходимо его категорически секвестировать, передав помещения, станки и землю в казну. Резоны, приводившиеся в пользу такого порядка действий, иллюстрируют качество аргументации, зачастую господствовавшей в совещании по обороне. «Германский характер фирмы», как заявлялось, «представляется несомненным», а подозрение, что фирма замешана в некоей прямо не названной «преступной деятельности», «представляется весьма вероятным». Разрешение вести в самом сердце Великороссии бизнес, принадлежащий личности с подозрительной немецкой фамилией, может оказать «вредное влияние на психологию рабочих масс». И, наконец (это был последний, убийственный довод), «вполне установлено», что Тильманс и некоторые его сотрудники были знакомы с Мясоедовым и что Мясоедов печатал «конспиративные документы» в одной из контор компании. (Мясоедов в самом деле в годы своей вержболовской службы охотился в обществе Тильманса, а также как-то раз позаимствовал принадлежавшую фирме Тильмансов пишущую машинку, на которой напечатал письмо своей любовнице.) Голосование особой комиссии за наложение ареста было единодушным70.

В.Н. Шаховского, служившего министром торговли и промышленности с первых месяцев 1915 по начало 1917 года, подобное идиотство приводило в отчаяние71. Бывший военный министр А.Ф. Редигер, необычайно проницательный свидетель, считал особые совещания фактически бесполезными, а блестящий химик В.Н. Ипатьев, лучше других представлявший себе организацию промышленности во время войны, считал, что их создание было чрезмерно острой реакцией на снарядный кризис, что их существование препятствовало централизованному планированию экономики и что их политика неразборчивого секвестрования была позорна и вредна для страны72.

 

Петля затягивается

Если национальный шовинизм, демагогия и посторонние мотивы могли разложить особое совещание по обороне, стоит ли удивляться, что комиссия Петрова проявила еще большую предвзятость и неосмотрительность. Все-таки у особого совещания, помимо улучшения образа правительства, были и серьезные экономические задачи, тогда как комиссия Петрова с самого начала своего существования имела сугубо политический характер. Поскольку самые влиятельные ее участники заранее решили, кто именно виновен в неготовности России к войне, фактически ее работа шла в обратном порядке: вместо того чтобы сначала собрать факты, а потом сделать на их основании беспристрастные выводы, начали с выводов и подбирали факты в их поддержку. При ретроспективном взгляде становится очевидно, что большинство членов комиссии были заинтересованы не столько в том, чтобы выяснить истинные причины проблем со снабжением армии, сколько в том, чтобы собрать достаточно оснований д ля начала уголовного преследования Сухомлинова. При этом никто особенно не скрывал истинной цели — дискредитировать право императора назначать министров и тем самым помочь Прогрессивному блоку сформировать «правительство доверия».

Важнейшим актом подковерной политической борьбы, которую вела комиссия в интересах Прогрессивного блока, был ее финальный отчет. В этом документе, датированном 9 февраля 1916 года, утверждалось, что недостаток современного вооружения и боеприпасов, нанесший столь значительный вред российской армии, не был следствием ни случайности, ни невольной ошибки. Снарядный кризис есть «прискорбное следствие деятельности органов Военного министерства»73. Министерство занизило количество необходимого для войны вооружения, не уделяло достаточного внимания мобилизации промышленности, не смогло организовать работу и злоупотребляло средствами. Признавая, что определенную роль в кризисе сыграла та скорость, с какой боевые столкновения буквально пожирали парк артиллерии, авторы рапорта немедленно переключились на персону Сухомлинова. Вспомнили и необъяснимо большие средства на личных банковских счетах министра, однако особое внимание уделили определенной тенденции в карьере Сухомлинова — его дружбе и связям, прежде всего с казненным изменником Мясоедовым. Комиссия в подробностях изложила всю историю: как в Вержболово Мясоедов был теневым партнером Фрейдбергов, которые сами оказались предателями; как в Петербурге Сухомлинов, прибегнув к запрещенным методам, добился возвращения Мясоедова на службу и его назначения на особый пост в разведке; и как в круг Мясоедова/Сухомлинова постепенно вошли такие люди, как Альтшиллер, Гошкевичи, Веллер, Иванов и Думбадзе, — все преступники, признанные виновными в антигосударственной деятельности. В итоге было заявлено, что Сухомлинов в течение всех шести лет и трех месяцев своего пребывания на посту военного министра по меньшей мере серьезно уклонялся от исполнения своего долга74.

Здесь, конечно, речь шла о чем-то более серьезном, чем дурная компания или личная дискредитация на основании косвенных намеков. В рапорте определенные темы были соотнесены и акценты расставлены таким образом, что становилось достаточно ясно (при этом прямо этого никто не говорил), что за проступками Сухомлинова стояла не беззаботность легкомысленного человека, а осознанная измена.

1 марта 1916 года Николай II — сделав примечание, что «приходится принести эту жертву», — подписал указ, дающий право Первому департаменту Государственного совета установить, следует ли отдать Сухомлинова под суд75. Император, поняв наконец, что придется бросить бывшего своего любимца парламентским волкам, вовсе не собирался капитулировать перед обществом, что и продемонстрировал практически тут же. 13 марта Николай II бесцеремонно уволил популярного военного министра Поливанова, уведомив его, что работа военно-промышленных комитетов не внушает императору уверенности и он находит недостаточно твердым поливановское руководство комитетами76. Из этого можно сделать вывод, что тесное сотрудничество Поливанова с Гучковым, о чем Александра Федоровна твердила в своих письмах из дома, явно продолжало вызывать неудовольствие императора77. Более того, Николай так и не смирился с тем, каким образом девятью месяцами ранее кандидатура Поливанова была фактически ему навязана, и не простил Поливанову враждебности к его предшественнику. После некоторых колебаний царь выбрал на место Поливанова Д.С. Шуваева, бесцветного военного управленца. Далее последовал период хронического правительственного кризиса, когда назначаемые и увольняемые министры сменялись как в калейдоскопе. Многие приписывали это бессистемное перетряхивание российского кабинета тому пагубному влиянию, которое оказывал на императрицу Распутин. Как бы то ни было, так называемая министерская чехарда продолжала определять жизнь российской монархии вплоть до ее падения годом позже.

Сухомлинов, возможно, злорадствовал при известии об изгнании своего вечного противника Поливанова, однако самому ему это никакой выгоды не принесло. Колесо закона, раз приведенное в действие, катилось вперед. За те месяцы, что прошли с момента его падения, Сухомлинов забыл о политике и обратился к радостям частной жизни. Освободив официальную резиденцию, Сухомлиновы жили некоторое время в меблированных апартаментах одного своего друга. В сентябре 1915-го они наконец перебрались в собственную небольшую квартиру на углу Офицерской и Английского проспекта. Тут Владимир Александрович поселился затворником. Манкируя заседаниями Государственного совета, он занимал себя работой над новыми выпусками рассказов Остапа Бондаренко, а также историей Русско-турецкой войны 1877–1878 годов и как будто не замечал сгущавшихся над его головою туч78. Поэтому визит главы городского охранного отделения в половине одиннадцатого утра 20 апреля с приказом о его аресте стал для Сухомлинова громом среди ясного неба. Пока взвод жандармов переворачивал вверх дном квартиру, роясь в частных бумагах экс-министра, самого его препроводили в Петропавловскую крепость. Был ли то случай или намеренная жестокость, но его поместили в ту же камеру (№ 43), где в свое время сидел генерал Стессель, обвиненный в измене государству за сдачу японцам крепости Порт-Артур в 1905 году79.

Тем временем полиция тщательно обыскала комнаты Сухомлиновых и собрала четыре больших коробки документов, которые были опечатаны как вещественные доказательства и отосланы. Екатерина Викторовна осталась одна посреди разоренной квартиры. Менее чем через сутки после ареста мужа раздался телефонный звонок князя Андроникова, который, с характерной для него злобной язвительностью, пожелал пошутить над ее несчастьями80. Впрочем, как мы уже знаем, Екатерина была женщиной далеко не робкого десятка. Поборов уныние, она быстро собралась с духом и принялась выяснять, в чем обвиняют ее мужа и что можно сделать для его освобождения. Прежде всего оказалось, что расследование против Сухомлинова возглавляет сенатор И.А. Кузьмин из Гражданского кассационного департамента; именно его подпись стояла на ордере на арест. Ордер этот был выписан по прямому приказу А.А, Хвостова, преемника Щегловитова на посту министра юстиции.

Нетрудно представить, какое ликование охватило круги «общества» и Думы при известии об аресте бывшего министра. Реакция фронтового офицерства, впрочем, была не столь единодушной. Большинство одобрили арест Сухомлинова как меру для укрепления правительства, однако достаточно весомое меньшинство видело в этом подрыв самого принципа монаршей власти, выгодный только немцам и революционерам. Поговаривали и о том, что истинной причиной ареста было то, что правительство, понимая неизбежность поражения России в войне, искало «козла отпущения», чтобы отвлечь на него народный гнев. А самые прожженные циники говорили, что все это вообще дешевый трюк, придуманный для отвлечения публики81.

 

Пиррова победа

Пока Екатерина планировала свою кампанию по спасению мужа, Сухомлинов мерил шагами каменный пол камеры, пока Кузьмин собирал доказательства, кончилась весна, и на смену ей пришло жаркое лето. В июне и июле 1916 года мир стал свидетелем поразительного примера превратностей военной фортуны — Брусиловского прорыва.

В марте 1916 года представители стран Антанты собрались в Шантильи на свою третью конференцию для выработки общей стратегии ведения войны. Пока немцы дрались у Вердена, все пришли к выводу о давно назревшей необходимости координации военных операций на всех фронтах. Конференция приняла решение об организации одновременных наступлений летом 1916 года как на западе, так и на востоке.

Поскольку эпицентр войны вновь сместился в направлении Франции, Россия теперь имела явное численное преимущество над Германией и Австро-Венгрией. Ее Северный и Западный фронты, состоявшие из четырех и трех армий соответственно, в общей сложности располагали 1,2 млн солдат против не более чем 620 тыс. личного состава немцев. Далее к югу соотношение сил было менее благоприятным, там 512-тысячный Юго-Западный фронт (четыре армии) противостоял 441 тыс. австро-венгерских, германских и турецких солдат. Исходя из этого, российский Генеральный штаб, практически уверенный в успехе наступательной операции, предложил нанести удар одновременно силами Северного и Западного фронтов в направлении Вильны. Роль Юго-Западного фронта ограничили отвлекающим маневром, призванным обмануть врага и помешать ему укрепить действительно угрожаемые северные секторы.

Так случилось, что в это время Юго-Западным фронтом командовал А.А. Брусилов, крайне напористый и склонный к ярким, неординарным решениям кавалерийский генерал. Общий план кампании, отводивший его фронту подчиненную роль, не только не сулил ему славы, но и мог оказаться фатальным. Заметив, что отвлекающий маневр будет иметь успех только в том случае, если у немцев действительно возникнут сомнения в направлении основного удара, Брусилов упросил Ставку позволить ему провести хотя бы одну настоящую атаку. Алексеев, предупредив Брусилова, что тот не получит ни дополнительных орудий, ни боеприпасов, скрепя сердце согласился.

С точки зрения Брусилова, одна из причин, почему тактические наступательные операции в ходе этой военной кампании были столь затратными и ничего в конечном счете не решали, заключалась в неспособности наших войск застать врага врасплох. Предшествовавшая каждому наступлению концентрация десятков тысяч войск подкрепления и тонн боеприпасов неизбежно привлекала внимание врага и предупреждала его о готовящемся нападении. Решив избегнуть этой ошибки, Брусилов предпринял все возможное, дабы скрыть свои истинные намерения. Примерно в двадцати точках вдоль фронта были построены учебные плацы, аэрофотосъемка детально зафиксировала вражеские оборонительные укрепления, артподготовка была сведена к минимуму, и также были подготовлены особые отряды, которые должны были, обходя укрепленные пункты противника, расширять прорывы в его обороне.

К середине мая Брусилов закончил свои приготовления. Первоначально он надеялся выступить согласованно с двумя другими русскими фронтами, а также с британской и французской армиями на западе, однако возникло непредвиденное обстоятельство, заставившее его начать раньше срока и в одиночестве. Этим обстоятельством была победа Австрии над Италией, в Трентино, из-за чего Рим обратился к русским с просьбой предпринять что-нибудь для облегчения практически невыносимого давления на итальянскую армию. По приказу Алексеева Брусилов передвинул дату своего наступления на 22 мая (4 июня) 1916 года.

Стремительно достигнутый военный успех полностью оправдал как тщательные приготовления Брусилова, так и его новаторскую тактику. Линия обороны австрийцев была прорвана в четырех местах, российские войска ворвались в образовавшиеся бреши, и противник стал сдаваться тысячами. За неделю добрая треть личного состава, первоначально введенного Австрией в район боев, перешла в разряд военнопленных. За один лишь месяц июнь Брусилов захватил почти четверть миллиона человек. Для предотвращения полного коллапса Восточного фронта Германии пришлось перебросить туда одиннадцать дивизий из Франции, а Австрии шесть дивизий из Италии82. Брусиловская наступательная операция, пока окончательно не сошла на нет, нанесла врагу урон в полтора миллиона убитыми и ранеными, 450 тыс. пленными, было захвачено 581 орудие и завоевано 575 тыс. кв. км территория, превосходящая по размеру Бельгию83.

Однако Брусиловский прорыв, будучи тактическим триумфом, в стратегическом отношении оказался катастрофой. В августе в войну на стороне Антанты решилась вступить Румыния, однако быстро потерпела полное поражение, в результате чего в руки немцев попали огромные запасы горючего и пшеницы, а Россия была вынуждена растянуть свой фронт еще на пятьсот километров, до Черного моря. В ходе Брусиловского прорыва русская армия понесла громадные потери, до полумиллиона человек. Более того, несмотря на вновь отвоеванную Галицию и урон, нанесенный австро-венгерской армии, окончательная победа России после триумфальной брусиловской кампании казалась столь же недостижимой, как и раньше. Брусиловский прорыв не только не поднял дух русского солдата, но, напротив, усилил деморализацию и отчаяние в армии. Чудовищная цена и разочаровывающие результаты операции заставили многих офицеров усомниться, способна ли вообще Россия выиграть эту войну, вне зависимости от качества снабжения армии84.

 

Освобождение Сухомлинова

12 октября 1916 года было официально объявлено, что в соответствии с желанием императора в 7 часов 45 минут вечера вчерашнего дня генерал Сухомлинов был освобожден го Петропавловской крепости. Проследовав в сопровождении отряда жандармов в свою квартиру в доме 53 по Офицерской улице, он был помещен под домашний арест. Весь Петроград был потрясен этой новостью. Что заставило Николая П принять столь непопулярное решение?

Возможно, причина была в том, что император продолжал испытывать симпатию к своему бывшему министру, уже полгода прозябавшему в тюрьме по обвинениям, в обоснованность которых Николай ни минуты не верил. Да и среди близких императору людей нашлись те, кто упрекал его за произвол в отношении Владимира Александровича. Одним из этих людей был П.А. Бадмаев, пожилой адепт тибетской медицины, специалист по лечению мужского полового бессилия85. Бадмаев, человек, близкий к Распутину, обратился к императору вскоре после ареста Сухомлинова, в письме он указывал, что вне зависимости от того, были ли выдвинутые против министра обвинения истинными или нет, он «во всяком случае был преданным и полезным вашему величеству слугой» человеком, который не заслужил такого отношения86. Вечно кипящая гневом Дума, политиканствующее гражданское общество и общественное мнение, именем которого Сухомлинов был принесен в жертву, — все это также, несомненно, склоняло императора в сторону бывшего министра. Совершенно ясно, однако, что прежде всего Сухомлинов был обязан своим освобождением вмешательству двух неожиданных заступников — Распутина и императрицы Александры Федоровны.

Их участие в судьбе Сухомлинова удивительно потому, что ни один из них никогда не отличался особенной любовью к Владимиру Александровичу или к кому-либо из его домочадцев. Распутин злился на военного министра за то, что тот когда-то отказался его принять, и открыто интриговал против него в комплоте с Червинской и Андрониковым. Что до Александры Федоровны, она, уважая Сухомлинова за преданность своему венценосному супругу, буквально не выносила Екатерину Викторовну, которую назвала в письме ноября 1914 года «весьма mauvais genre». Александра Федоровна была убеждена, что все несчастья Сухомлинова проистекли из его любовного рабства у этой грубой и напористой карьеристки, и писала Николаю в июне 1915-го, что «это его [Сухомлинова] авантюристка-жена окончательно погубила его репутацию, и за ее взятки он страдает»87.

Переход императрицы в лагерь сторонников Сухомлинова произошел благодаря вмешательству Распутина. Его же превращение из врага бывшего министра в друга было, в свою очередь, обеспечено Екатериной Викторовной, дважды посетившей апартаменты посконного старца. Есть несколько версий того, что на самом деле произошло между сибирским крестьянином и супругой арестованного бывшего министра. По одной из версий, на Распутина произвела впечатление сама страстность, с какой Екатерина защищала супруга, а также ее правота. По другой — перемене настроения способствовали большие деньги. И наконец, ходил неприличный и настойчивый слух, будто Распутин согласился помочь Екатерине Викторовне исключительно в обмен на близость с ней. Слабость Распутина к красивым женщинам была притчей во языцех, а Екатерина Викторовна ему очень нравилась, возможно, он даже был в нее влюблен. Вспомним о сделанном им когда-то признании, что Екатерина была одной из двух женщин, которые «украли» его сердце88. А.А. Мосолов впоследствии писал, что Распутин требовал у женщин такой расплаты за услуги89. Следует в связи с этим добавить, что, по донесениям полицейских агентов, следивших за Распутиным, в ответ на два нанесенных ему Екатериной визита он летом и осенью 1916 года посетил ее шестьдесят девять раз90.

Старец был в силах предложить Екатерине немедленную и эффективную помощь. Он устроил ей встречу с Анной Вырубовой, любимой фрейлиной императрицы и его близкой конфиденткой (она была второй из тех двух женщин, которых Распутин, по его словам, по-настоящему любил). Вырубовой удалось убедить Александру Федоровну дать Екатерине аудиенцию. При встрече Екатерина передала императрице пространный меморандум о несчастьях мужа, ею же самой написанный. Поведение ее при этом, вероятно, произвело на императрицу достаточно благоприятное впечатление и победило былое предубеждение91.

В результате всего этого, начиная с середины июля, письма Александры Федоровны к мужу в Ставку запестрели просьбами об освобождении Сухомлинова. Сентябрьские послания по большей части были посвящены именно этой теме. В одном из них императрица писала: «Наш Друг [Распутин] сказал, ген. Сухомл. надо выпустить, чтобы он не умер в темнице… У меня прошение m-me Сух. к тебе. Хочешь, я его тебе пришлю? Уже 6 месяцев он сидит в тюрьме — срок достаточный (так как он не шпион). За все его вины — он стар, надломлен и не проживет долго — было бы ужасно, если бы он умер в тюрьме»92. Вскоре после получения этого письма император распорядился перевести Сухомлинова в более комфортабельные условия домашнего ареста.

Чтобы понять, почему освобождение Сухомлинова вызвало столь необычайно сильное общественное возмущение, необходимо иметь в виду, что к этому моменту отношения между режимом и парламентом были не просто плохи, но безнадежно испорчены. Непрекращающаяся министерская чехарда лишила царское правительство последних остатков достоинства и надежности, чему способствовало и безобразное качество отбора кандидатов на министерские посты, что многие приписывали злодейскому влиянию Распутина. Чтобы не быть голословными, возьмем Б.В. Штюрмера, бывшего премьер-министром России с февраля по ноябрь 1916 года. Твердолобый реакционер, Штюрмер был на подозрении как тайный симпатизант Германии, интриговавший в пользу заключения сепаратного мира между Россией и Центральными державами93. Вспомним министра внутренних дел А.Д. Протопопова, бывшего думского депутата и раболепствующего оппортуниста, манера поведения которого была столь странной, что многие (в том числе сам царь) подозревали душевное расстройство94. Визит Протопопова к Сухомлинову вскоре после возвращения последнего домой подлил масла в огонь спекуляций о личном участии Протопопова в освобождении генерала и окончательно погубил его репутацию95. На встрече между Протопоповым и лидерами Прогрессивного блока на квартире председателя Думы Родзянко вечером 19 октября члены Блока с презрением отвергли предложение Протопопова «поговорить по-товарищески». Павел Милюков, известный историк и видный деятель кадетской партии, четко сформулировал причины неприемлемости этого предложения: «Человек, который служит вместе со Штюрмером, человек, освободивший Сухомлинова, которого вся страна считает предателем, человек, преследующий печать и общественные организации, не может быть нашим товарищем»96.

Недоверие Думы к режиму, стократно возросшее с освобождением Сухомлинова, достигло своего апогея 1 ноября, когда Милюков зачитал обращение, ставшее известным как речь о «глупости или измене». Ссылаясь на немецкие газеты, Милюков перемежал свой длинный каталог ошибочных действий правительства одним и тем же вопросом: «Что это, глупость или измена?» Диатриба электризовала слушателей, вразнобой откликавшихся громкими криками. Часть депутатов в ответ вопила «глупость», другие их перекрикивали: «измена», прочие же настаивали на том, что и то и другое. «Впечатление получилось, как будто, — вспоминал позже Милюков, — прорван был наполненный гноем пузырь…»97

Речь Милюкова вскоре стала известна в самых отдаленных уголках России. Знаком полной изоляции режима может служить тот факт, что ультрамонархист В.М. Пуришкевич, некогда яростный защитник монархии, лично отправил десятки тысяч экземпляров этой брошюры на фронт с санитарным поездом98. Речь эта вызвала в стране такое возбуждение, что многие современники впоследствии называли ее «сигналом» к началу революции и даже «первым ударом» революции. Это мнение разделяют по крайней мере некоторые современные историки, утверждающие, что после речи Милюкова бунт против самодержавия стал лишь делом времени. Милюков внятно дал понять, что измена столь глубоко вросла в самый механизм власти, что режим утратил всякую способность к управлению страной или ведению войны. Более того, из его слов все поняли, что сетью измены связаны фигуры, занимающие самое высокое положение при дворе, возможно даже сама императрица Александра Федоровна. Как иначе можно объяснить непростительную снисходительность, недавно проявленную к одиозному Сухомлинову? Распространились слухи, будто Милюкову известно гораздо больше того, что он мог сказать, и что относительно безобидная статья в «Neue Freie Presse» о российской «придворной партии» вокруг «молодой царицы» (из которой он процитировал пассаж по-немецки) на самом деле представляла собой документ, свидетельствующий об участии императрицы в заговоре. Верно, что Распутин в самом деле считал выход из войны наилучшим для России решением, однако по этому вопросу между ним и императрицей отнюдь не было согласия. Александра Федоровна, урожденная принцесса Гессен-Дармштадтская, тайно посылавшая деньги своим бедным немецким родственникам (прибегая для этого к услугам петроградского банкира Дмитрия Рубинштейна), была при этом искренне и страстно предана интересам России и не испытывала к Германской империи, где кайзер Вильгельм II насадил прусский дух, ничего, кроме ненависти и презрения». Однако раз она вступилась перед императором за В А Сухомлинова, для сотен тысяч русских одно это служило достаточным доказательством ее вероломства.

 

Отчет Кузьмина

И вот на таком фоне социальных и политических волнений сенатор Кузьмин опубликовал результат своего расследования дела Сухомлинова. Датированный 7 ноября 1916 года отчет сенатора начинался со следующего утверждения: нет никаких сомнений в том, что опасный австро-германский шпионский заговор проник в самые важные военные секреты России, причем это началось еще до войны и продолжается поныне. Военная судебная система разоблачила и заговор, и заговорщиков, главарями которых были полковник Мясоедов, полковник Иванов и Александр Альтшиллер. Сухомлинов состоял в тесном контакте со всеми тремя негодяями, равно как и со многими их пособниками. Мясоедову генерал вообще оказывал протекцию, бывший министр не скрывал своего близкого знакомства с полковником, несмотря на разделявшую их разницу в звании и статусе, начиная с 1912 года пользовался его услугами в контрразведывательном ведомстве, игнорируя многочисленные официальные предупреждения о неблагонадежности Мясоедова, и выдал ему в 1914 году свидетельство для возвращения на военную службу в армию. Эти действия в обход закона слишком многочисленны, чтобы их можно было счесть совпадениями или случайными оплошностями. В отношениях генерала с казненным шпионом просматривается зловещая система — система, которая приводит к «несомненному заключению, что и Мясоедов, и генерал Сухомлинов действовали сообща к достижению одной преступной цели — измене России в пользу Германии»100.

И это еще не все, поскольку связи отставленного с позором военного министра с другими ключевыми фигурами шпионского заговора не менее компрометирующие. Он вел дела с полковником Ивановым за спиной начальников последнего в Главном артиллерийском управлении и пытался, когда полковник был арестован, способствовать его освобождению. Он передал Думбадзе секретный документ о военных реформах России после Русско-японской войны под нелепым предлогом, будто это было необходимо для написания его биографии. Позже, в апреле 1915 года, Сухомлинов помог Думбадзе съездить в Германию, якобы для выполнения шпионского задания в пользу России, на самом же деле для передачи украденных документов и сведений своим германским кураторам. Не забудем и Алышиллера, «старого друга» Сухомлинова по Киеву, который выдавал себя за предпринимателя, а на самом деле являлся одним из самых ценных австрийских агентов в Российской империи. При обыске в квартире Сухомлинова полиция не обнаружила ни одного письма Алышиллера, что свидетельствует о том, что генералу, скрупулезно сохранявшему каждую попадавшую ему на стол бумажку, хватило ума сжечь всю опасную корреспонденцию. Надежным помощником Сухомлинова в его преступных деяниях была легкомысленная супруга, Екатерина Викторовна, чья алчность и страсть к роскоши, вероятно, заставила мужа стать взяточником и впоследствии изменником. Разве Бутович, ее первый муж, не свидетельствовал о том, что ей чужды всякие чувства национализма или патриотизма, что лозунг этой женщины «наше отечество там, где нам хорошо»? Недостаточно предъявить обвинение одному только Сухомлинову, ибо Екатерина Викторовна не менее его виновна и также заслуживает наказания101.

Однако для продолжения уголовного расследования против одного или обоих Сухомлиновых требовалось согласие императора, который, по крайней мере сначала, не был склонен его давать.

Возможно памятуя о мнении начальника канцелярии Министерства императорского двора А.А. Мосолова, заметившего, что суд над Сухомлиновым неизбежно нанесет жестокий ущерб самому «монархическому принципу», Николай II телеграфировал министру юстиции А.А. Макарову, что, изучив отчет Кузьмина, не обнаружил в нем ничего, что могло бы оправдать уголовное преследование, и приказал закрыть дело против Сухомлинова102.

Однако, как мы уже неоднократно убеждались, Николай, к несчастью, был склонен к колебаниям и легко поддавался влиянию. Вскоре после речи Милюкова царь уволил Штюрмера, заменив его на посту премьер-министра А.Ф. Треповым. 14 ноября Трепов с Макаровым вместе явились в Ставку умолять императора пересмотреть свое решение. Трепов напомнил, что комиссия Петрова, завершив в начале 1916 года свою работу, поставила правительство перед жестким выбором — продолжать судебное расследование против бывшего военного министра или бросить это дело. Тогда правительство решило заняться деятельностью Сухомлинова — теперь закрытие дела раздует опасную болтовню и сплетни. Шаг этот не найдет поддержки среди «широких слоев населения, усматривающих в генерале Сухомлинове главнейшего виновника постигших нашу доблестную армию летом минувшего года военных неудач». Далее Трепов намекнул, что, если судебное расследование не будет продолжено, его новый кабинет вряд ли сможет функционировать эффективно. Николай, хотя и с тяжелым сердцем, изменил свое прежнее решение и черкнул «согласен» на заранее подготовленном Треповым меморандуме, разрешавшем расследовать деятельность Сухомлинова103. Чиновники Министерства юстиции немедленно принялись за работу — это было только начало несчастий, выпавших на долю Сухомлинова.