В каком возрасте мечты начинают тебя покидать? И что ты делаешь, когда осознаешь, что ничего не будет так, как тебе мечталось? Что касается женщин, то каждая однажды понимает, что:
1. Принцев на свете нет.
2. Во вселенной есть около пяти человек, имеющих право на «стиль жизни», а остальные несколько биллионов стоят в очереди.
3. Красавицей ты не умрешь. Все, на что ты можешь надеяться, — это старость, мерзкая морщинистая старость.
4. Вытекает из п. 3: Ты не будешь жить вечно.
Люди в черном из похоронного бюро Каррузерса отыгрались-таки на мне. Последние несколько дней я пролежала в больнице под капельницей. Пулю из плеча мне удалили, пока я еще была без сознания. Доктора говорят, что повреждены только мягкие ткани и шрам будет почти не заметен.
А что, если бы попали в лицо? Или раздробили ногу?
Деррик навещал меня дважды. Погребальное бюро сгорело дотла вскоре после того, как Зак увез меня. Какими бы уликами ни обладал Папуля, теперь их больше нет, как нет и самого Папули и случайно оказавшихся там людей.
Смешно даже, честное слово. Деррик Трент прямо-таки кипел, собираясь сформировать «летучий отряд» и перевешать черномазых, которые так обошлись со мной. Это было во время его первого визита, и мне пришлось поправлять его заблуждения и его подрывные речи.
— Это были не жители Южного Централа, Деррик. Это были люди со стороны с большими деньгами и с вертолетами, чтобы легче пускать деньги на ветер.
— Дженни, существуют наркодельцы, составившие себе в зоне огромные состояния. — И он назвал несколько именитых черных граждан округа Лос-Анджелес.
— Уймись, Зорро. Те были белые, а действовали и двигались, как будто прошли военную выучку. И они искали меня.
— Ты сказала, они всех там порешили.
— Да, поскольку те там оказались, но мишень не они, а я.
— Откуда же они узнали, что ты в зоне?
— Да мало ли. Тот, кто ими командует, мог следить за мной. Воздушную слежку установить достаточно просто. Или они засекли мой разговор с Заком. Зак мог упомянуть о месте, куда мы направляемся. Они просто выждали, чтобы я вошла туда, и начали свою операцию.
— Ну, не знаю, Джен. Это уж как-то через край.
— А ты подумай. Где еще можно провернуть такую операцию, зная, что полиция тебе не помешает? Они знали, что я не подключена и помощь вызвать не сумею. В зоне компьютерной связи нет. И что бы ты стал делать, если бы я не вернулась? Летучий отряд — мысль хорошая, но никто бы тебе этого не разрешил. Особенно если бы мое тело, изрешеченное пулями и избитое прикладами, нашли бы на каком-нибудь виадуке Голливудского шоссе.
— Но из-за чего все это? В чем причина?
— В Риве Барнс. В Сьюзен Бентсен. В мотив отчасти должны входить и деньги. Большие деньги, как во всей этой истории.
— Кстати: Джереми Бентсен заглох окончательно. Совершенно не желает сотрудничать. Похоже, он не прочь похоронить старую клячу и получить страховку — привет, мол, бэби, жизнь продолжается.
— Не выяснили, что там делал детоубийца?
— Кто-кто?
— Эразм Трейнор. Трус, убивший Аду Квинн.
— Безопасность «Уотерс Индастриз», похоже, заботится обо всех.
— Даже о внештатном юрисконсульте?
— Возможно, он приехал с адвокатом.
— Гм-м. Тогда еще вопрос.
— Ну-ну?
— Был он там, когда ты прибыл на место?
И лишь во время второго визита я поведала детективу Тренту о Фредди Барнсе. Барнса следует считать подозреваемым, пока не будет доказано обратное.
— Он горец, Деррик. И умеет стрелять. И поимел сестричку по меньшей мере один раз — так он говорит.
— И еще?
— Он способный.
— Способный на что?
— Ах как смешно. Вспомни, что Рива умерла без видимой причины.
— А Сьюзен Бентсен? На ней что — в стрельбе практиковались?
— Спроси что полегче. При чем тут, например, Эдди Рейнольде?
— Ты намекаешь на то, что это серийный убийца?
Будь осторожна. Не надо, чтобы он узнал слишком много.
— Не знаю. У нас все еще нет мотива.
— И если у Фредди Барнса нет богатых друзей, готовых на все ради робкого горца, нам нечем мотивировать появление команды особого назначения, которая чуть не укокошила тебя в Южном Централе.
— Остынь, Деррик. За то мне и деньги платят.
— Нам заплатят обоим, если будет результат.
Он воображает нас вдвоем на Французской Ривьере, на моторной яхте, достаточно устойчивой, чтобы не проливать красное вино на тиковый настил.
Хорошо, что хотя бы один из нас способен еще мечтать, Деррик. Я-то знаю — принцев нет.
Молодой доктор, в мыслях у которого была только куча пациентов и девушка, с которой он слишком редко виделся, пришел ко мне на третий день. За ним следовал интерн.
— Хочу поговорить с вами, мисс Шестал.
— Говорите — я как будто никуда не собираюсь.
Доктор довольно симпатичный на вид. Хочет специализироваться на инфекционных заболеваниях. Хочет спасти человечество. Он придвигает стул и садится. Интерн, ухмыляясь мне, подает ему карту.
У меня внезапно пропадает желание читать их мысли.
— Центр инфекционного надзора в Атланте особенно пристально наблюдает за телепатами, — начинает доктор Николсон. — В частности за «лошадками».
— Я — бывшая «лошадка».
Доктор смотрит на меня пристально, не улавливая, видимо, разницы.
— Бывшая, говорите?
— Да. Теперь я сотрудничаю с полицейским управлением, с отделом по расследованию убийств.
Душку доктора это удивляет.
— Каким образом?
— Помогаю опознавать преступников путем проникновения в последние мысли жертв.
— Вот как? Но для этого требуются способности такого уровня, которыми ни одна «лошадка» не обладает.
— Это верно. — «Рай».
— Но зачем же вы пошли в «лошадки» с таким телепатическим даром?
Один из ключевых вопросов моей жизни. Что, собственно, приключилось со мной в ту ночь? Кое-что я помню, кое во что не могу поверить.
— Это было давно. — Что-то таится там, под фальшивыми облаками «Рая», что-то, о чем я предпочла бы забыть. Что-то связанное с переживаниями пятнадцатилетнего подростка — плохое, очень плохое.
— Но почему убийства? — вполголоса произносит доктор.
— Простите?
— Нет, ничего. У вас несколько необычная история. Поводом для этой беседы послужили кое-какие дополнительные тесты, проведенные нами. — Сия многозначительная фраза, повисев в воздухе, медленно опускается на пол. Он ждет какой-то реакции с моей стороны, вопроса, но я молчу, и доктор продолжает, прочистив горло: — Прежде чем перейти к техническим аспектам: известно ли вам, как объясняются ваши способности с точки зрения биологии?
— Нейропередающие клетки в мозгу. Я как-то улавливаю их сигналы.
— Верно. А известно вам, почему? Я качаю головой.
— Ваш талант, насколько это известно науке, основан на генетическом полиморфизме, преобразующем одну из аминокислот в белок, называемый прионом. Полиморфизмом называется легкое отклонение в нуклеотидной последовательности специфического гена — такие гены именуются аллелями.
Так называемые нормальные прионы крепятся к поверхности нервных клеток. У телепатов прионы прикреплены к мембранам клеток не столь прочно. Это, как принято считать, намного повышает электрическую активность нервных клеток, особенно клеток мозга. Эта повышенная активность как-то усиливает вашу восприимчивость к нейропередающей активности других людей — как именно, еще неизвестно. Понятно пока?
— Вроде бы.
— Это хорошо. К сожалению, прионы — очень нестандартные соединения. У овец, например, их аномальные формы вызывают злокачественную чесотку. У человека некоторые прионы служат причиной довольно редких мозговых заболеваний — например, грибковой энцефалопатии. Хуже того — мы пока не сумели выделить иного переносчика болезни, кроме самого белка.
— Вы хотите сказать, что и я больна, поскольку я телепатка?
— Не все так просто. Вы являетесь телепаткой потому, что некоторое генетическое отклонение наделило вас особым видом белка. Лабораторные тесты показывают, что в некоторых организмах болезнетворный прион каким-то образом преобразует ваш собственный прион в патогенный. У «лошадок» повышенная электрическая активность мозга во время секса иногда преобразует телепатический прион в патогенный спонтанно.
— Но я уже десять лет не играю в «лошадки»!
— Верно — поэтому и грибковая энцефалопатия у вас пока не развилась. Но есть следы существования патогенных молекул приона у вас в мозгу — они относятся к тем временам, когда вы были «лошадкой». И мы полагаем, что нормальная телепатия медленно повышает уровень патогенного приона в вашем мозгу.
— Что же в итоге случается с «лошадками»?
— Игра в «лошадки» гораздо более активный вид телепатии, поскольку предполагает взаимный обмен мыслями. Стоит только патогенному приону образоваться, он сразу превращает весь содержащийся в мозгу прион в болезнетворные молекулы, которые ведут к быстрой дегенерации тканей мозга, а следовательно, к смерти. «Лошадки» достигают порога сравнительно быстро, как правило, лет через пять. Наши модели показывают, что у обычных давних телепатов процесс длится намного дольше — но как долго, мы не знаем.
Интерн улыбается мне. Приятные новости, нечего сказать.
— Итак, мисс Шестал, мы должны задать вам несколько интимных вопросов, чтобы завершить исследование. — Интерн раскрывает свой автоблокнот, готовясь записывать.
— Вы сказали, что прекратили играть в «лошадки». Когда?
— Десять лет назад.
Интерн делает пометку в блокноте.
— Как долго вы занимались этим?
— Года два или три, — отвечаю я хриплым шепотом.
— Вы бы назвали себя, э-э… типичной «лошадкой»?
Невинный, казалось бы, вопрос, но оба смотрят на меня очень пристально. «Типичная» само по себе не значит ничего, но предполагает много.
Типичная лошадка. Тот пистолет сработал-таки в четвертый раз, десять лет спустя.
— Я зарабатывала на этом хорошие деньги, если вы о них.
Доктор и его ассистент переглядываются, как будто я сказала нечто очень важное. Видимо, так оно и есть. Доктор Николсон откашливается.
— Знаете, мы могли бы помочь вам.
— Правда? Как?
— Вы ведь знаете, что такое «маска»?
— Конечно.
— Мы могли бы назначить вам аналог этого средства, подавляющий приемные функции так же, как «маска» подавляет передающие. Ограничивающий электрическую активность вашего мозга, замедляющий процесс. Средство называется «ситоген».
— Значит, оно блокирует телепатию.
— Совершенно верно.
— И как часто мне следует его принимать? — Как низко мне придется пасть?
Они снова переглядываются.
— Моделирование дает не слишком верный прогноз. Слишком много неизвестных, слишком много вариантов.
Но в голове у него я читаю:
<три года в «лошадках», десять лет телепатии, скорее всего, близка к концу>
Я киваю, и доктор с интерном направляются к двери, делая пометки в своих блокнотах. Интерн оставляет за собой шальную мысль:
<интересно, она до сих пор «лошадка» или нет?>
И пульс у него учащается. Мои взгляды на первородный грех остаются неизменными.
Деррик Трент пробирается ко мне в палату позднее, когда я пытаюсь уснуть.
— Джен? — тихо и нежно произносит он.
— Я не сплю, кончай шептать.
— Я хотел только посмотреть, как ты тут.
Я молча смотрю на него. Десять лет назад он вклинился между мной и Демарш, приняв удар на себя, а ворота уже открылись и варвары вторглись в мой мозг.
— Неважно, если верить докторам. Он смотрит на свои ботинки.
<у меня есть деньги, я мог бы позаботиться о тебе>
— Как позаботиться, Деррик?
— Ну… не знаю. Врешь. Все ты знаешь.
— Николсон задал мне интересный вопрос.
— Да ну? — поднимает взор Деррик.
— Он спросил, почему я занялась расследованием убийств.
Мне нужна была защита от Демарш. Деррик был при мне неотлучно, он помог мне наладить жизнь, ввел меня в свою среду, уговорил испытать мои новые способности. Работа пришлась мне по вкусу. Мне стало нравиться бывать на месте преступления, носить пистолет.
Мне было приятно чувствовать себя защищенной и благодарить Бога за то, что очередной бедолага, лежащий в луже собственных нечистот и крови, — это не я.
— У тебя это хорошо получается, Джен, — только и может ответить Деррик.
— Ага. — Первое время моей работы в департаменте он держался в стороне. Не хотел, чтобы меня считали его протеже, хотя и замолвил за меня словечко всем нужным людям. В те первые годы я часто улавливала, что обо мне думают как о «девушке Трента», но постепенно платежные чеки приучили меня не придавать этому значения. Потом мы все чаще стали работать вместе, пока я в конце концов действительно не стала его «девушкой». Девушкой неприкосновенной, хотя он желал меня все эти годы, принадлежащей ему лишь в качестве постоянного и единственного напарника. Я занималась, конечно, не только его делами — девушке надо работать. Деррик тоже не всегда работал со мной, но наши карьеры имели прочную взаимосвязь.
Что до той ночи в «Раю», я не знаю, благодарить его за это или нет.
Сегодня меня выписали. Левая рука, обернутая в неопрен, все еще висит на перевязи — слава Богу, что стреляю я не ей. (Я даже однорукая могу шлепнуть кого надо с пятидесяти футов при крепком ветре. Туг все дело в запястье.) По настоянию Деррика меня сопровождает полицейский в машине соответствующей расцветки. Вообще-то Деррик сам хотел отвезти меня домой, надеясь, что с помощью «маски» уломает меня и я позволю ему остаться.
Я оставляю своего опекуна у подъезда своей привилегированной резиденции и здороваюсь с искином-привратником. Это не такая классная модель, как Дидс, — он умет только отличать тех, кто имеет право здесь находиться, от тех, кому здесь делать нечего, и обладает достаточной огневой мощью, чтобы отражать нежеланных гостей. Поднимаюсь лифтом на свой двадцать третий этаж, как всегда думая о том, почему обречена жить в давно и безвозвратно ушедшей эпохе.
Я выхожу, и внезапная паника окатывает меня пенной волной. Что-то здесь не так. В воздухе висит запах падали — слабый, поскольку вентиляция работает на совесть.
С моей дверью что-то неладно. Она наполовину сорвана с петель и скошена вовнутрь. На людях подключаться неприлично, но здесь никого, и я втыкаю контакты, чтобы выйти на связь с Диди, где бы она ни была — в офисе или нет — и чем бы ни занималась.
<да, босс>, — успокоительно раздается в голове.
<вызови полицию, свяжись с офицером, который только что провожал меня домой>
<что случилось?>
<дверь взломана>
<взяли что-нибудь?>
<не знаю, еще не входила>
Вряд ли взломщик еще внутри, но головой я за это не поручусь. Хотела бы знать, нашел ли Зак мой пистолет. Надо было взять с собой моего провожатого.
<я набрала 911 и обо всем рассказал а >
<что тебе ответили?>
< сказал и — хорошо, займутся >
<а деррик?>
<еще не ответил, я звонила на пейджер>
Лифт между тем уехал. Я здесь как в ловушке — разве что драпать вниз по двадцати с лишним лестничным маршам.
Лифт останавливается. Они вернулись!
Но нет, это мой провожатый с пистолетом в кобуре.
— Мне позвонили. — И думает при этом, черт бы его драл, что, возможно, понравился мне и я хочу залезть с ним в койку.
— Дверь, — показываю я, чувствуя себя глупо от наличия столь очевидной улики.
— Вот оно что! — Тоже мне красавчик — да и умом явно не блещет, раз только теперь это заметил.
Он толкает дверь, и она легко подается внутрь. Надо было поставить электронный сейфовый замок, где при отпирании пара дюймов стали уходит в стену.
Входим более или менее совместно.
То немногое, что есть у меня в квартире, злонамеренно исковеркано и перевернуто вверх дном.
И запах. Мужской, старый и заматерелый, взывающий о немедленном омовении.
Это запах Фредди Барнса — узнаю букет.
Деррик яростно настаивает на том, чтобы приехать самому, но я не вижу в этом особого проку. Розыск Фредди Барнса объявлен, и хватит с меня полицейских, у которых одни пистолеты в башке, если не хуже. Диди приглашает меня к себе, и я охотно соглашаюсь, хотя и спохватываюсь потом, что понятия не имею, где она живет. Я слышала, что искины обитают в таких крохотных капсулах, где даже встать нельзя — идея, почерпнутая из экономной Японии. Но Диди не станет приставать ко мне в душе, и гнусных мыслей у нее в голове нет. Возможно, я просто устала от людей и мне хочется побыть немножко роботом.
Такси высаживает меня у «бобовой фермы» — это в промышленном районе, около железнодорожной станции. Вестибюль неожиданно чист и опрятен, с фальшивым камином и стойкой из настоящего дерева, как в старой гостинице. Портье у них какой-то корявый. Явный брак, извлеченный из кибернетического мусорного бака.
Я называю имя Диди, и он звонит в ее «ячейку». Он не вступает со мной в разговор, не подбивает клинья — просто выполняет задание согласно инструкции. Я нервно жду прихода Диди, одетой по-домашнему — в джинсы с заглаженными складками и майку.
— Привет, босс.
Диди обнимает меня от души, как подружка подружку, чего никогда не делала раньше. Я по-настоящему тронута, и эмоции последних дней переполняют меня — тут и гнев, и горечь, а прежде всего грусть оттого, что лучший мой друг на всем белом свете всего лишь машина, паскудная машина, довольная своей жизнью больше, чем я своей, адреса которой я не знаю и никогда еще не была у нее дома.
— Тут немного тесно. Может, снять вам отдельную ячейку?
Из псевдогостиничного холла она выводит меня на грязную, забитую локомотивами станцию. Я вижу что-то похожее на штабель гробов, серебристых, поблескивающих при луне — без неизбежной человеческой грязи, без всякого намека на индивидуальность.
Штабель, как соты, пронизан коридорами и лестницами. Жилище Диди — через два лестничных пролета.
— А тут уютно, Дидс.
— Не особенно. Но дом есть дом.
Мы сидим на ее кровати — стоять здесь нельзя, и стульев нет. Только терминал, телевизор и кровать. Теснота раздражала бы меня, не будь я так убита.
— А которая кровать моя? — спрашиваю я с усмешкой.
— Вы уверены что не хотите снять себе ячейку? Э-эх. Спать одной? Что-то не хочется.
— Ну, если тебе не желательно мое общество…
— Ой-ой, босс. Придется мне о вас позаботиться.
— Не надо. Я… уже большая. — Чуть не брякнула: я как-никак человек.
— Очень даже надо. А то как бы не пришлось подыскивать нового босса.
Дидс, Дидс. Только машина способна на такую преданность.
Спать с кем-то так близко, что прикоснуться можно, для меня ново. Искины с виду — люди как люди, с настоящей кожей и волосами. И это даже приятно — слышать легкое жужжание сервомоторов Диди, когда она периодически настраивает свою гидравлику. Я знаю, что она не нуждается во мне — искины только расслабляются на несколько часов, пока идет диагностика. Но она закрывает глаза и даже храпеть начинает. Я толкаю ее в бок, и она хихикает.
— Только пукать не вздумай, Дидс.
— Я и это умею, между прочим.
— Не сомневаюсь, что ты можешь исполнять задницей «Колыбельную» Брамса.
Она снова хихикает, но пресекает все дальнейшие разговоры, сказав, что мне надо поспать.
Это верно. Мне нужно забыть о мире и вспомнить другое.
Обычно я сплю плохо — во сне я беззащитна против чужих мыслей и особенно против чужих кошмаров. Хуже всего бывает, когда я расследую какое-нибудь пакостное дело, и пересечение моих фобий с чьей-нибудь бродячей мыслью особенно опасно, когда я ложусь.
Но сегодня я в кои-то веки засыпаю спокойно.
Сержант Боб кричит на моего отца, приказывая отходить. Я пытаюсь заглянуть за ограждение, смотрю на то, что лежит на песке, прикрытое одеялом. Сержант Боб оттаскивает меня назад, а отец орет, чтобы он убрал свои черные лапы от его дочери. Сержант Боб, не обращая внимания, удерживает меня, не пуская к парапету, и меня начинает трясти, потому что во сне ПЛОХОЕ — это труп, холодный труп, лежащий на песке, но этого никто не знает…
Труп Ривы, труп Жетвьевы, труп Мэри Фолкоп. А сержант Боб утешает меня, как отец, потому что я плачу, потому что я в истерике. Потому что сержант Боб думает, что я знаю о плохом что-то, чего Знать Не Должна.
На следующий день в офисе мы с Диди ведем себя как обычно, разве что она относится ко мне чуть теплее и чуть заботливее смотрит своими человеческими глазами. Возможно, я просто очеловечиваю эту разумную машину — не знаю.
Быстро, не раздумывая, я прошу Диди устроить мне встречи со следующими людьми:
1. Филип ван Меер, президент «Целлюдина», возможный партнер «Уотерс Индастриз».
2. Джереми Бентсен, внештатный юрисконсульт «Уотерс Индастриз», внезапно овдовевший.
3. Ричард Уотерс, наследник династии.
4. Деррик Трент, детектив.
Порядок, говорю я Диди, мне безразличен, равно как дата или время, но каждый из названных лиц должен уделить мне не меньше часа. Подумав, я добавляю в свой список следующие пункты:
5. Барнсы. Знают ли они о способностях Фредди?
6. Зак Миллхауз. Надо хотя бы поблагодарить его за то, что спас мою задницу. Может, у него свой взгляд на происшедшее.
7. Доктор Николсон. Надо узнать подробнее, как действуют пилюли, которые он мне дал.
О последнем я стараюсь не думать.
Посадив Диди на телефон, я извлекаю на свет Божий помятый листок с диаграммами. Попробуем кое-что новенькое.
На первом месте — убийства с помощью оружия?
Эдди Рейнольдс, ночной сторож ледника Сьюзен Бентсен, жена Джереми Бентсена «Папуля» Каррузерс, владелец похоронного бюро Дженни Шестал, телепат-консультант
Один из моих первых списков — это жертвы, я сама и лицо, имеющее к нам отношение. Вот он:
Рива Барнс
Женевьева Уилкерсон
Мэри Фолкоп
Дженни Шестал
Мистер Икс
Потом идут:
Ричард Уотерс
Арнольд Уотерс
Джереми Бентсен
И, наконец, круг с «Уотерс Индастриз» в центре, замазанный по краям черным карандашом.
Прекрасно. Начнем с очевидного. Диди придется выяснить, есть ли связь между Ривой и прочими жертвами мистера Икса, пользуясь для этого результатами файл-вскрытия. Затем Диди можно будет облечь плотью кружок с «Уотерс Индастриз», сведя воедино свои многочисленные заметки.
Но полны ли мои списки? Посмотрим. К преступлениям с помощью оружия следует добавить еще одно:
Эдди Рейнольдс, ночной сторож ледника
Сьюзен Бентсен, жена Джереми Бентсена
«Папуля» Каррузерс, владелец похоронного бюро
Дженни Шестал, телепат-консультант
Ада Квинн, консультант Дженни Шестал
К первоначальному списку сотрудников «Уотерс Индастриз» тоже нужно добавить еще одно имя:
Ричард Уотерс
Арнольд Уотерс
Джереми Бентсен
Эразм Трейнор
Ван Меер — величина известная. Вызывает подозрение его реакция на вопрос о Риве Барнс, но остальное непонятно. Поэтому его я пока в список внести не могу. Вот что интересно: единственная связь между насильственными преступлениями и «Уотерс Индастриз» — это Ада Квинн и Эразм Трейнор. И Трейнор — единственный, про кого я знаю точно, что он виновен.
Трейнор убивает хладнокровно.
Трейнор был на месте преступления, когда тело Сьюзен Бентсен еще не остыло.
Трейнор, согласно полицейскому досье на «Уотерс Индастриз», получил военную подготовку.
Единственная связь между «Уотерс Индастриз» и ледником, помимо трупа Ривы Барнс — это насильственная смерть сторожа и Сьюзен Бентсен. Оба убиты тем же способом.
Трейнор был на месте преступления, когда тело Сьюзен Бентсен еще не остыло.
Могла ли «Уотерс Индастриз» в лице Эразма Трейнора предпринять атаку на похоронное бюро Каррузерса? Очень даже могла. Самое трудное в этом деле — решить, из какого секретного фонда взять деньги.
Означает ли это, что кто-то еще из списка «УИ» может быть в курсе событий?
Сьюзен Бентсен. Рива Барнс. Эразм Трейнор. Ричард Уотерс. Арнольд Уотерс.
«Маска».
По сравнению с «Уотерс Индастриз» «Целлюдин Манюфэкчюринг» — просто трущоба. Неказистое здание в престижном центральном районе. Фасад намеренно убогий и анонимный, интерьер выкрашен казенной зеленой краской, на полу липкий коричневый бобрик.
Интересно то, что Филип ван Меер очень не хотел встречаться со мной. Диди пришлось спросить, не предпочтет ли он, чтобы его навестила полиция. Нет, быстро ответил ван Меер. И вот я здесь.
Филип ван Меер — высокий тощий голландец с волосами цвета стали и быстрой походкой. Выглядит как помесь ученого с бизнесменом, в равной степени способного руководить лабораторией и вести заседание правления. Он курит быстро и импульсивно, не обращая внимания на неодобрительные взгляды своих служащих. Он проводит меня из приемной в простой кабинет со стальной мебелью и табличками на стенах. Мозг мой впервые отуманен таблетками Николсона. Ван Меер — темная карта, и безопаснее всего испробовать это на нем.
— Вы хотели поговорить со мной о Риве Барнс. Но я уже сказал вам, что не знаю такую, — говорит он, и кажется, что его густой баритон принадлежит кому-то другому.
— Но мой секретарь объяснил вам… — Досадно, что нельзя прочесть его мысли. Он отмахивается.
— Не будем начинать все начала. Хотите кофе?
— Нет, спасибо.
Он умолкает, как будто на этом его светские обязанности заканчиваются. Чувствуется солидный, деловой человек, который не любит, когда на него оказывают давление.
— Быть может, мы начнем с краткой беседы о «Целлюдине»? — предлагаю я.
— Что вы хотите знать?
— Самые азы. Мне известно, что вы основали компанию двадцать пять лет назад, будучи научным сотрудником Стэнфорда… — Это Диди провела ручной поиск через Тихоокеанскую фондовую биржу.
— Что вы знаете о микробиологии?
— Не слишком много.
— Начнем тогда с краткого обзора отрасли. В середине 90-х годов ученые начали экспериментировать со специфическими генами человеческого организма. Гены — это участки молекулы ДНК, которые делают нас, к примеру, блондинами или голубоглазыми. Первые эксперименты были примитивны до умиления, но их вдохновляла надежда добиться терапевтического эффекта.
— Что это значит — терапевтический эффект? Ван Меер откидывается назад.
— Например, возможность убивать клетки, которые ведут себя ненормально, такие как раковые.
— А еще?
Ван Меер улыбается.
— Мы забегаем вперед. Целью работы было создание рецептов, химических соединений, которые, регулируя сигналы биохимии организма, активируют или дезактивируют определенный ген, контролирующий, в свою очередь, определенную клеточную функцию. Когда рецептор налицо, он при введении особых химикатов будет включать или выключать нужные гены. На самом деле все далеко не так просто, но детали я объясню по ходу дела.
— И чем закончились эти исследования?
— Возникли проблемы — как научного, так и иного порядка. Поначалу испытания проводились на улитках и все было прекрасно. Проблемы начались, когда дело дошло до опытов на приматах высшего уровня и, конечно, на человеке.
— Почему?
— Работы с человеческим геном — с целью расшифровки генетического кода человека — шли очень успешно, но потом правительство этой страны и правительства многих других решили, что не нужно знать до конца о том, что делает нас людьми. Что, если такое, например, явление, как гомосексуализм, можно будет проследить до генетического уровня? До какого-то условия, которое должно соблюдаться при оплодотворении? Или еще более щекотливый вопрос: что, если каждый будет знать, от чего, вероятнее всего, умрет, основываясь исключительно на генетическом коде своих клеток? Каждый тогда начнет требовать особых условий, лекарств и терапии для борьбы со своей личной генетической предрасположенностью.
Например, с дефектами приона, которые делают тебя телепатом…
— Были и другие проблемы?
— Да. Значительная часть научной общественности воспротивилась попыткам разработки рецептов, полагая, что это значит брать на себя функции Бога. Хуже того, немало опытов, проводимых на людях, завершились трагически. Ну и, разумеется, были дельцы, которые стремились запатентовать исследования над человеческим геном, чтобы потом получать гонорары за будущие лекарства, методы лечения и тому подобное.
Мне вспомнилось кое-что со школьных времен.
— Значит, Биологический Кодекс 2015 года имел целью ограничение работ над человеческим геном?
— И прекращение спекуляций вокруг микробиологии. Так по крайней мере было задумано. Работы над рецепторными манипуляторами типа ФК 506 прекратились почти полностью. Кажется, подумывали даже о том, чтобы отобрать назад коекакие Нобелевские премии, выданные за последние пятнадцать лет прошлого века.
— Это случилось примерно за десять лет до того, как вы основали «Целлюдин».
— Верно. Десять лет никто даже не брался за работу над генетическими рецепторами. Такие работы нельзя было публиковать, под них нельзя было получить финансирование, а того, кто специализировался в этой области, даже в дворники не брали. Свыше было сказано совершенно ясно: «Да не дерзнет никто экспериментировать над человеческим геном». И множеству ученых, особенно признанным экспертам в этой сфере науки, некуда было податься и нечего делать.
— Для них это, наверное, был жестокий удар.
— Еще бы! И тут на сцене появляюсь я. Моя дипломная работа была посвящена другому классу рецепторных манипуляторов — Кодекс этот класс не охватывал, да и вся работа велась в совершенно ином направлении. Но полученные мною знания позволили мне осознать всю важность моих результатов для работы над человеческим геном. Этакий выверт естествознания — вроде плесени на лабораторном образце, которая потом оказалась пенициллином.
— А как вы пришли к своему открытию?
— Я работал над иммунодепрессивными методами при пересадке кожи — а в этой области надо на цыпочках обходить Кодекс и различные учреждения, контролирующие такого рода деятельность. К этому времени мы уже разработали целый жаргон, чтобы скрывать подозрительные эксперименты от бдительного ока бюрократов. Мы не чувствовали, что делаем что-то плохое, поскольку не занимались генными рецепторами как таковыми. Но если ты хоть что-то смыслишь в биологии, то можно расщеплять самые тонкие волоски. Вот я и расщеплял, производил свои эксперименты, но их побочные эффекты потрясли меня.
— И это побудило вас основать «Целлюдин»?
— В некотором роде. Главным, что побудило меня это сделать, были деньги. Мне нужны были деньги, чтобы продолжать работу. Деньги можно получить у банкиров, — он закурил сигарету, — а эти господа не прочь обойти кое-какие правила, если это сулит выгоду.
— Но Кодекс ограничивал вашу работу.
— Верно, но Кодекс относится в основном к чистой науке. Законной силы он не имеет. Это лишь свод этических правил, которым должны следовать ученые.
— Но, имея деньги, вам не нужно было придерживаться этих правил.
— Верно. Я не только не придерживался их, но и создал целую отрасль промышленности, свободную от конкуренции. Я мог нанять лучшие научные умы в этой области, сдуть с них пыль, запихнуть в лабораторию и позволить им делать то, о чем они только мечтали последние десять лет.
— Но ведь вы не единственный додумались до этого?
— Конечно, нет. Но производство ФК 506 было нелегальным. Уж эта-то статья Кодекса законную силу имела — и посейчас имеет. Поэтому, пока другие отважно продолжали нелегальные эксперименты с нелегальными веществами, которые трудно было достать, я один создал новый класс медикаментов, действовавших почти так же. Мне было намного легче.
— И каков же был конечный результат? Филип ван Меер хмыкнул.
— Этого я вам сказать не могу. Зато могу сказать, о чем заплаканные ученые, нашедшие приют в «Целлюдине», мечтали четверть века назад.
— Я слушаю.
— Итак, первой нашей целью была разработка лекарственных веществ, усиливающих защитные способности организма. Вы помните — лекарства, активирующие специфические гены, способные умерщвлять, например, раковые клетки. Но человеческий геном — не такая простая штука. Наш организм стремится к смерти — так природа соблюдает баланс, препятствуя человечеству извести все ресурсы и весь кислород на планете. Вы спасаетесь, скажем, от рака печени, но ускоряете развитие рака легких, предположим. Лекарственная генная терапия слишком грубо нарушала естественный баланс человеческого тела. Тогда мы решили пересмотреть само понятие «генная терапия». Знаком вам термин «генное программирование»?
— Нет — очевидно, он как-то связан с генной терапией?
— Совсем не связан. Это компьютерный термин. Генетический алгоритм — это программа, которая решает задачи, оценивает результаты и на их основе меняет стратегию. Она работает с дискретными стратегиями, которые в зависимости от дискретных результатов можно объединять и совмещать.
— Не уверена, что я поняла. Нельзя ли объяснить на примере?
— Хорошо, вот вам классический пример. У вас есть киоск по продаже гамбургеров, и вы можете назначать любые цены — низкие и высокие. Попутно вы можете продавать либо безалкогольные напитки, либо сухое вино. Программа выбирает, предположим, высокие цены и сухое вино, оценивает полученную выручку и на следующий день или в следующем поколении переходит на высокие цены и содовую, ну и так далее. На основе полученных результатов она производит перекрест хромосом, выпалывая таким образом негодные наследственные стратегии.
— Но ведь это обыкновенный метод проб и ошибок.
— Ничего подобного. Вспомните, что я сказал: дискретные стратегии, дискретные результаты и возможность объединять и совмещать. Такие программы способны на самообучение при условии дискретности стратегий и возможности оценки результатов. Следующим шагом для «Целлюдина» стало создание сложнейших микроаппаратов, способных оценивать собственные результаты и совершенствовать свои стратегии.
— Но такие приборы уже есть.
— Это верно. Нам всем прививают различные механические агенты, способные справиться с долгосрочными физическими проблемами дискретного времени, например с обрастанием стенок артерий. Между тем мир с каждым днем становится все более больным.
Плохое. Устойчивый к лекарствам туберкулез. Зона Южного Централа.
— Почему же так получается?
— Мутагенные патогены, такие как вирусы и бактерии, опережают нас. Вирулентные, не поддающиеся лечению бактериальные агенты стали для нас проблемой еще в конце прошлого века, а некоторые новые разновидности вирусов не имеют аналогов в истории человечества.
— В чем же различие между бактериями и вирусами?
— Вирусы мельче и проще, их дьявольски трудно идентифицировать и побороть. Они могут быть как болезнетворными, так и сравнительно безобидными.
— Значит, теперь вас одолевают новые вирусы? Он затягивается сигаретой.
— Да, налицо новые вирусные культуры пандемического характера. Вы, наверное, помните — одной из первых за последние пятьдесят лет стала пандемия активного вируса. Потом появились его новые разновидности, как родственные ему, так и нет. Но большинство этих разновидностей, как и все вирусы, фактически новыми не являются.
— Я этого не знала.
— Этого многие не знают. Большинство человеческих вирусных инфекций возникает из-за того, что зоонотические вирусы, уже существующие на некоторых видах, перебираются на нового носителя. Сравнительно безобидный собачий вирус, например, может стать чрезвычайно вирулентным в новой среде, на новом носителе. Почти все недавние вирусные инфекции можно проследить до первоначальных агентов, существовавших на животных или растениях. Эпидемиям обычно предшествует какая-то значительная перемена в окружающей среде — так, вспышка бразильского хаантавируса явилась прямым результатом вырубки огромных участков амазонского дождевого леса. Носители, обитавшие в тамошней флоре и фауне, мигрировали и вступили в контакт с людьми. Вирус перескочил на человека, вызвав краткую, но опустошительную пандемию 2025 года.
— Какой же из всего этого следует вывод?
— Такой, что новых вирусов, как таковых, нет. Тем не менее медицина выделила множество мнимо новых, не имеющих зоонотических предшественников вирусных культур за последние двадцать лет. И большинство из них чрезвычайно вирулентны.
— Почему бы просто не разработать новые лекарства?
— Вся фармацевтическая промышленность именно этим и занимается. Но создание новых лекарств — это долгий процесс, поскольку генетический код нового вируса разгадать непросто. Не забывайте — благодаря Кодексу 2015 года мы все еще пользуемся методами тридцатипятилетней давности. В довершение всех зол, многие из «новых» вирусов оказываются ретровирусами. Их генетический двигатель — это РНК, поэтому для ее создания они используют ДНК живых клеток. РНК недостает множества защитных функций, присущих ДНК, поэтому такие вирусы имеют тенденцию к гипермутации. Иначе говоря, они мутируют очень быстро из-за транскрипционных ошибок при образовании вирусной РНК. Когда такой новый вирус заражает носителя, мы не можем опознать ни единого генома. Вирусы предстают как рои аллелей с большими расхождениями в генетическом коде. Нужно выявить большой диапазон подобных агентов, чтобы определить, что в их генетической структуре делает их вирулентными. И лишь затем приступить к созданию лекарства, блокирующего эту вирулентность.
— Какова позиция «Целлюдина» в этом вопросе? Слабая улыбка.
— Создание микрокапсул, осуществляющих сложнейшие генетические алгоритмы. Способных распознавать любые вторжения в клетку и действовать соответственно. Существующие микрокапсулы справляются с целым рядом физиологических проблем, но проблемы множатся с каждым днем. Вы вряд ли умрете от рака или от сердечного приступа, но можете умереть от пандемического вируса.
— Минуточку. Ведь проводить такие эксперименты очень рискованно?
— Разумеется, если экспериментировать на человеке. Я забыл упомянуть, что мы все опыты проводим на искинах. Около пятнадцати процентов от их общей массы составляет живая ткань. И эта живая ткань должна быть качественнее всех прочих компонентов, поскольку стоит она дорого. То, что мы воспроизводим, используется для искинов и только для искинов.
— У вас бизнес широкого профиля.
— Да, но мы не перестаем искать священный Грааль. Генетически программируемые микрокапсулы для человеческого организма. Если мы хотя бы близко подойдем к результатам, которых добились с искинами…
— Насколько успешно работает ваша методика?
— Черт возьми, — улыбается ван Меер, — все живые ткани наших искинов практически бессмертны. Они способны надолго пережить блок «сердце-легкие», который приходится периодически очищать.
— Но искиновский блок «сердце-легкие» рассчитан на пятьдесят лет!
— А наши искусственно поддерживаемые живые ткани способны прожить три таких срока.
Приятно сознавать, что прошлую ночь я провела с бессмертным существом.
— Что вы знаете об «Уотерс Индастриз»?
— Арнольд Уотерс паршиво играет в гольф. В остальном — почти ничего.
— А Ричард Уотерс? Легкое колебание.
— Сынок? Он довольно мил, но бесхребетен. Компания держится на старике.
— Как вы объясните то, что Рива Барнс звонила вам не меньше трех раз, причем из дома?
Короткий лающий смешок.
— Поскольку я не знаю, кто такая Рива Барнс, мне это ни о чем не говорит.
— Она секретарь Арнольда Уотерса. Точнее, была им. Она мертва.
Ван Меер пожимает плечами.
— Возможно, она договаривалась о гольфе за Арнольда. Не знаю.
Он хорошо держит лицо, но явно знает о Риве больше, чем говорит.
Но какая связь может быть между «Целлюди-ном» и Ривой Барнс? А также между Ривой Барнс,
Женевьевой Уилкерсон, Мэри Фолкоп и прочими жертвами?
Деньги. «Целлюдин». Чудеса биологии.
Что за чудодейственное средство может стоить такой вереницы трупов? Телепат-убийца. Умирающий частный детектив.
Если такое средство есть, я в нем нуждаюсь. И мистер Икс, возможно, тоже.