Часам к десяти того же дня, так и не заснув, Иван Иванович наконец уяснил, что надлежит сделать. Полистав телефонный справочник, он отыскал нужный номер.

— Хирургическое слушает.

— Мне бы заведующего отделением, девушка.

— А кто спрашивает?

— Доктор Чурьянов, со «скорой».

— Сергей Леонтьевич занимается тяжелым послеоперационным больным. Перезвоните позднее.

Иван Иванович положил трубку. Он заметался по тесной прихожей, натыкаясь на обувь, кипы старых газет, санки у двери, напоминая чем-то томящегося в неволе зверя. «Я, кажется, подобен тому тигру, которого мы с Оксаной на прошлой неделе видели в зоопарке», — нервно подумал Чурьянов. Крупная пятнистая кошка с лоснящейся шерстью пересекала клетку из угла в угол по диагонали — пять выверенных шагов вперед и столько же обратно, ни на миг не останавливаясь, в казалось, вечном движении.

Он чувствовал, что должен что-то предпринять, немедленно, сию минуту. Но как человек деликатный, щепетильный в отношениях с другими, долго прикидывал, что к чему и как. Наконец набрал номер «скорой» и попросил к телефону доктора Южакова.

Более всего Иван Иванович опасался, что Южаков уехал на вызов, но тот оказался на месте. С Южаковым они иногда совместно дежурили, к тому же жили по соседству — через три дома и на одной улице. Иван Иванович близких друзей как-то не завел, но считал Южакова своим приятелем.

— Южаков у телефона, — раздался в трубке знакомый басок.

— Понимаешь, Петр Эрнестович, — начал Чурьянов, — произошел у меня сегодня на дежурстве случай. Хочу с тобой посоветоваться, разобраться…

— Да об этой девушке, Иван, уже вся «скорая» говорит, — перебил его Южаков. — Спорят, обсуждают. Шуму у нас больше, чем на базаре в летний выходной. Благо сейчас затишье, нет вызовов. Так в чем ты хочешь посоветоваться?

— Надо бы об этом хирурге из четвертой городской, Левашове, кому-то сообщить. Все-таки он не прав, отказав в помощи пострадавшей, которую я ночью доставил в их больницу. Да и случай не из рядовых. Вот только не знаю, в какой форме доложить. Посоветуй, написать официально или позвонить его начальству?

— Ах, бедняжка, ты еще не выполнил свой гражданский долг, — сострил Южаков, шумно задышав в трубку. — Ну, знаешь, Иван Иванович, народ тебе этого не простит. Звони прямо их главному, и чем быстрее, тем лучше. Не откладывай, прошу тебя как друга.

Ободренный столь деятельной поддержкой, Чурьянов довольно храбро набрал номер заместителя главврача по лечебной части. Самому главному он решил все-таки не звонить: обычно у него бывает столько хлопот, что собственно медициной ведает его заместитель — начмед. Возможно, Южаков связался бы обязательно с главврачом, но с него хватит и заместителя.

Звонок оказался не напрасным: слухами земля полнится. К его удивлению, тут, оказывается, тоже кое-что уже знали.

— Простите, ваше имя-отчество, доктор? — спросил начмед.

— Иван Иванович.

— Так вот, Иван Иванович. С утра зашел ко мне наш дежурный хирург Левашов, и в устной форме доложил о ночном конфликте. Жалуется на нарушение вами врачебной этики, грубость, недопустимость некоторых выражений. Просит разобраться.

— Выходит, я кругом виноват, не он. Ловко, ловко, однако… Тогда мне остается письменно изложить суть конфликта, как вы его назвали. А бумагу отнесу в горздрав или облздрав. Пусть высокое начальство разберется, кто и в чем виноват.

— Ну, что вы так кипятитесь, Иван Иванович, — дипломатично произнес начмед. — С кем не бывает. Спешка, ночная работа, нервы. Я же не звоню вашему главному. Заходите лучше прямо ко мне, вместе разберемся. Так что, жду вас. — В трубке послышались короткие гудки.

«О нашей Елизавете Ниловне он не напрасно упомянул, — прикинул Чурьянов. — Знает Лизочкин нрав. Она ведь иной раз, даже не вникая, считает, что только мы, ее подчиненные кругом виноваты. Раз жалоба, конфликтная ситуация, прежде нас отругает, затем, поостыв, начинает разбираться. Посему лучше все изложить письменно, так будет надежнее».

Он достал из внутреннего кармана пиджака авторучку, подаренную сослуживцами ко дню рождения. Не обычную, шариковую, а перьевую, заправленную специальными чернилами. Эта вещица ему нравилась, и Иван Иванович с сожалением подумал, что ею надо писать не что-нибудь полезное, а по сути, некий пасквиль, жалобу. Едва он успел выбрать подходящий лист бумаги, как раздался телефонный звонок. Вот этого разговора он никак не ожидал.

— Я бы попросил доктора Чурьянова, — чуть заикаясь, произнес мужской голос.

— Слушаю, — Иван Иванович сразу же догадался, с кем говорит.

— У телефона Левашов. Хорошо, что застал вас дома, коллега. А вы торопитесь, уже и нашего начмеда потревожили. Уверены в своей правоте?

— Давай не будем об этом, молод еще меня учить, — грубовато ответил Чурьянов. — У каждого из нас свои взгляды, своя правда.

— Так, что вы предлагаете?

— Я пишу докладную, вы, естественно, тоже. Себя судить трудно, нужен третейский суд. Пусть разбираются наши начальники, иного выхода не вижу.

Не дожидаясь ответа, Чурьянов положил трубку.

Внезапно он ощутил сильнейшее, до спазм под ложечкой, чувство голода. Иван Иванович вспомнил про завтрак, оставленный женой на кухне. Он мигом уничтожил холодную яичницу с колбасой. Голод, однако, не исчез. Тогда в холодильнике Иван Иванович нашел масло и сыр, сделал два толстых бутерброда, с аппетитом их съел. Но до истинной сытости было еще далеко. Как врач он знал, что в минуты тревоги и беспокойства человек может съесть значительно больше обычного. Психологи оправдывают эдакое обжорство, считая его своеобразным защитным рефлексом на стрессовую ситуацию. Возможно, лишь осведомленность в медицине удержала его от очередной атаки на холодильник.

— Ну и субъект! — произнес он, беспокойно шагая по кухне. Чем же себя занять? Заснуть он теперь вряд ли сумеет, даже если отключит телефон. Писать докладную тоже пока не готов: эмоции и нервы выплеснутся на бумагу.

Озлобленность, желание свести счеты не довлели над ним. Он стремился лишь к одному — торжеству справедливости, опять-таки не только для себя лично, но и в интересах молодого врача. Он должен, просто обязан написать эту бумагу. Пусть не сейчас, после бессонной ночи, а позднее, когда улягутся страсти, на трезвую голову…

Вновь звонок. Оказалось, звонит теперь уже крайне встревоженный, не похожий на себя прежнего, Левашов. Уверенности в его голосе заметно поубавилось. Похоже, процесс очищения начался, но только внешне, лишь для него — Чурьянова. Ведь к действительному осознанию своего поступка Левашов не приблизился ни на йоту.

— Наверное, нам стоит встретиться и поговорить, — вдруг предложил Левашов. — Человек человеку… Ведь мы разумные люди, оба врачи. Попробуем найти общий язык.

Знай, он Чурьянова хоть немного, вряд ли сделал бы ему такое предложение. Обычно уступчивый и стеснительный, в иные минуты Иван Иванович становился неподатливым и упрямым. В подобных, к счастью, редких случаях Анастасия Сергеевна, жена Чурьянова, словно опытный лоцман, меняла курс на сто восемьдесят градусов, оставляя мужа в покое. Оказавшись в одиночестве, Иван Иванович какое-то время донкихотствовал, мысленно сражаясь с ветряными мельницами. Однако постепенно «воздух» выходил из него, как из проколотой велосипедной шины, напряжение спадало, и он опять возвращался в обычное умиротворенное состояние.

— Нам не о чем говорить, и вряд ли наша встреча что-нибудь изменит, — Чурьянову надоела настойчивость Левашова, но как человек, привыкший соблюдать приличия, он не стал вновь бросать трубку на рычаг.

— И все же… Мы ведь не обсуждаем статью о моральном облике врача.

— Статьи о медиках, как раз весьма полезны, как профилактическое средство против равнодушия молодых врачей, — сухо возразил Иван Иванович. — К счастью, бациллы бессердечности поразили еще не всех. Есть человек, который может быть для вас достойным примером. Вы знакомы с ним. Я говорю о Николае, водителе такси, благодаря которому были задержаны бандиты. Он, кстати, и ваш однофамилец.

Иван Иванович хотел было прекратить утомительный диалог с взаимным обменом колкостями, как тут Левашов произнес:

— Я очень прошу вас, доктор, не писать докладную. Понял, что был неправ, и готов извиниться. Ведь это, как черная метка, на долгие годы. После вашей бумаги меня начнут полоскать, промывать мозги… Тогда вы будете удовлетворены?

Теперь, когда Левашов сдался, внезапно прекратил сопротивление, еще мгновение назад твердый, как скала, Иван Иванович почувствовал себя обезоруженным. Карающий меч выпал из его руки. Его просил о снисходительности человек, попавший в беду, пусть по собственной черствости и глупости, но просил, не то слово — умолял. Идея возмездия иссякла, бороться стало не с кем…

После паузы Чурьянов ответил:

— Ладно, я никуда не буду писать. Вы только этого хотите, верно?

— А если заставят? Дело-то получило огласку.

— Мне больше нечего добавить. Раз обещал, постараюсь сдержать слово. И, пожалуйста, я тоже прошу вас — перестаньте мне звонить. Спасите наши телефоны от ненужных перегрузок.

После разговора с Левашовым Иван Иванович почувствовал сильную усталость. Он выдернул телефонный шнур из розетки и, едва голова коснулась подушки, моментально уснул.