Обычно, выходя из операционной, он проверял себя. «Который сейчас час?», — подумал Иван Осипович. — Приблизительно около половины второго…»
Для Терентьева стало ритуалом, своего рода запретом не спрашивать о времени при операциях и не оглядываться на массивные настенные часы за спиной. Лишь в ординаторской, сняв халат и сменив влажную зеленоватую футболку на свежую, он посмотрел на электронные часы.
13.47. Фосфоресцирующие цифры подмигнули ему: не так уж велика ошибка, каких-нибудь пятнадцать минут. Терентьев прошел к столу, расслабился, откинувшись на спинку стула. Вокруг тишина, ни души. Хотя и время обеда, но большинство хирургов еще в операционных. Он прикинул, что самое время перекусить, выпить горячего кофе, как увидел на перекидном календаре листок бумаги.
«Ваня, срочно позвони домой», — было написано готически-высоким аккуратным почерком Виктора, их заведующего. Едва Терентьев набрал номер, как услышал встревоженный голос жены:
— Иван, придется тебе съездить в деревню. С утра соседи звонили, говорят стекло на задах выбито и наружная рама распахнута.
— Я, Наталья, в ночь дежурю.
— Подменись, тут такой случай.
— Лучше завтра утречком и поеду. Если кто действительно забрался, десяток-другой часов дела не меняют.
— Тоже верно, отдежурь спокойно. У нас и брать-то нечего.
— Пролетариату, Ната, нечего терять…, — отшутился Терентьев, повесив трубку.
В электричке Иван Осипович подремал: все-таки за сутки три операции. Все разные — ущемленная грыжа, аппендицит, язва с желудочным кровотечением. Как принято говорить — полный хирургический набор.
…Дом в деревне Бекетово он купил в 88-ом, на третьем году перестройки. За три тысячи рублей, сумма по тем временам вполне приличная. Приобретение собственной недвижимости оказалось удачным: от станции каких-нибудь двадцать минут ходу, да и сруб поставлен на совесть, лет шесть назад. Возраст для дома детский, точнее — младенческий.
Весенний день выдался ясным и солнечным. Иван Осипович с километр шел краем леса, пересек шоссе и, увязая во влажной просыпавшейся земле, задами вышел на участок. Под ногами потрескивали желтоватая трава, перезимовавшие сухие листья, но мелко-зеленая россыпь уже дерзко пробивалась вокруг. На ней задерживался, теплел взор, как и на деревьях, еще нагих, с набухающими таинственно и неудержимо, обращенными к небу тугими почками.
У задней, скрытой от людского взора стены, он увидел разбитое стекло, приоткрытую створку окна, левее разобранную кладку веранды. Терентьев обошел дом. Большой навесной замок на двери оказался целым, рядом около щеколды виднелся пятисантиметровый продольный отщеп от какого-то металлического предмета. Древесина желтоватая, не потемневшая, следовательно — свежак, недельной давности.
«Начинали с двери, а влезли через окно или подвал, — прикинул он. — Надо вызывать милицию».
Из сельского магазина Иван Осипович позвонил в райотдел.
— Заявляете? — осведомился дежурный.
— Заявляю, — торопливо согласился Терентьев.
— Тогда ждите где-то к обеду. Пока машина на происшествии.
Около часу дня на желтоватом дребезжащем газике подъехали трое. Следователь милиции, невысокая полноватая блондинка в форме капитана и двое молодых ребят в штатском. Тот, что повыше — эксперт-криминалист, другой — из уголовного розыска. Отперев замок, поскрипывающим просыпающимся крыльцом вошли в дом.
— Да-а-а-а…, — протянул Иван Осипович и, опешив, застыл в молчании.
Открывшаяся взору картина поражала вандализмом. На столе веранды, тумбочке и шкафчике для посуды в беспорядке, вперемежку с остатками заплесневевшей еды, валялись бутылки из-под дешевого вина, тарелки, грязные ложки и вилки, с десяток окурков. На дне стакана и чашек матово-коричневатыми озерцами застыло недопитое какао, разорванная пачка из-под которого лежала на полу.
Обстановка в двух других комнатах мало отличалась от увиденного. Тоже полный беспорядок, выброшенные из комода вещи, постельное белье и обувь, сваленные в груду вместе с половиками, там и сям газеты, разбросанные книги с вырванными страницами. Около распахнутой печной дверцы на железном листе раскрытая банка зеленой краски и пустая бутылка из-под растворителя. Похоже, таким варварским способом злоумышленники пытались согреться и оживить занимавшую полкомнаты русскую печь. В ней — масса пепла, несколько обгоревших поленьев.
Все три кровати напоминали лежбище дикарей: смятые одеяла, простыни, непонятно как оказавшиеся на одной — грабли, на соседней — два топора, молоток и лопаточка для прополки. Именно лежа, здесь кайфовали вовсю, курили, пили какао. Так на полосатом матраце скорбно покоилась вместительная в позолоте чашка хозяина, вокруг нее на бело-синей материи свежо и неповторимо бросалась в глаза высохшая коричневая лужа, схожая с творением некоего художника-абстракциониста. Рядом баночка из — под детского питания, пробитая сверху ударом, похоже его, Терентьева, охотничьего ножа. Присмотревшись, Иван Осипович убедился, что нож действительно его — треугольный след на искореженном металле вполне подходил по ширине клинка и толщине массивного, с зубцами обушка.
Еще — окурки, окурки и окурки, разбросанные обгоревшие спички, пустые пачки из-под «Примы» и редкого теперь «Белозора». На столе без задней крышки полностью разобранный старенький черно-белый «Рекорд»…
Между тем, милиция довольно рьяно приступила к работе. Тут, как в слаженном оркестре, у каждого оказалась своя партия. Следователь, перейдя из веранды в комнаты, писала протокол, криминалист, последовательно сфотографировав все мелким и крупным планом, начал снимать с предметов — тех же бутылок, чашек, стакана, прочего стекла отпечатки пальцев, коренастый крепыш из уголовного пошел опрашивать соседей.
Какое-то время Иван Осипович не без интереса наблюдал за криминалистом, потом начал наводить порядок. Поняв, однако, что мешает, бросил это занятие. Про себя он решил приехать сюда вместе с дочерью и женой. Только втроем, с женщинами, за пару выходных можно все убрать, вычистить и отмыть.
Исписав мелким убористым почерком пару страниц, блондинка вспомнила о нем: — Подытожим, гражданин Терентьев. Что из вещей пропало, и во что вы их оцениваете? Нам необходимо установить материальный ущерб украденного.
Иван Осипович посоображал: — Так, похоже, и не очень-то много пропало. Вот нагадили, набезобразничали, это — да! Лучше взяли бы половину, и то не так было бы обидно.
— Конкретно? — сухо уточнила следователь.
— Нет пары ножей. Один — охотничий, тот, которым банка пробита, другой — швейцарский, перочинный. Я его здесь с осени забыл, да так и не удосужился подъехать. Разобран и сломан телевизор.
— Во сколько оцениваете ножи?
— Охотничий, на пятьсот потянет. Второй — красавец, из швейцарской стали. С двумя лезвиями, отвертками, ножницами, пилочками, говорят, долларов семьдесят стоит.
— В рублях!
— Тогда пишите две, две с половиной тысячи.
— Остановимся на двух тысячах. Официальное заявление писать будете?
— Это обязательно, как положено.
Он вспомнил совет дежурившего с ним анестезиолога Выдренкова. Тот, мужик тертый, из военных врачей, за ночь его не менее трех раз наставлял: — Заявление, Иван, не стесняйся, пиши. А не напишешь — искать не будут. Голову на отсечение пока не отдам, поберегу, а вот язву мою, что не дает покоя больше тебе, режь хоть завтра, без промедления…
Двумя неделями спустя, на майские праздники, Терентьевы приехали в Бекетово. Ради четырех свободных дней Ивану Осиповичу пришлось, скрепя сердце, отказаться от суточного дежурства, что было явлением исключительным. За работу с 1-го на 2-е он предвкушал получить почти целую ставку, деньги для врача немалые.
Три дня мыли, расставляли, стирали и выбрасывали. На четвертый — отдыхали. В ходе этой уборки Людмила, дочка Терентьева, обнаружила за печью разношенные кроссовки 38-го размера, почти новую зимнюю черную ушанку и отрезанные сантиметров на десять обшлага от джинсов светло-зеленого цвета. Все чужое, никому из семьи не принадлежащее. Радостно-возбужденный Иван Осипович сложил найденное в полиэтиленовый пакет и понес в милицию.
— Ты не права, Людаша, — упрекнул он дочь с порога. — Это не какое-то там дерьмо, а вещественные доказательства. По этим вещам, вкупе с отпечатками, коих миллион, окурками и прочими уликами преступников установят быстро и оперативно.
— Мечтатель ты наш, — усмехнулась Наталья. — Добавила брезгливо: — Если, Иван, тряпье не возьмут, выброси на первой же помойке.
В милиции, как ни странно, дополнительным уликам, похоже, не обрадовались. Ивану Осиповичу показалось, скорее наоборот. Дежурный, нехотя оторвавшись от толстого детектива, внес принесенное в журнал. Предложил расписаться, пообещав передать все следователю.
В тот же день, вернувшись вечером домой, Терентьев извлек из почтового ящика конверт со штампом райотдела милиции. На листочке из школьной тетради в клетку, довольно корявым юношеским почерком было написано: «Сообщаю, что Каменским РОВД по Вашему заявлению проведена проверка. В возбуждении уголовного дела отказано. Начальник Каменского РОВД, п/п-к милиции Находкин».
Диссонансом с извещением, эдакой фальшивой нотой в милицейском расследовании, оказался сам конверт, праздничный и нарядный. В правом углу его напечатали надпись «С праздником Пасхи» и яркий рисунок: на голубой крахмальной салфетке — кулич, горка разноцветных аппетитных яиц, рядом веточки весенней вербы, букетик белоснежных ландышей в изящной вазочке. Сколько таких конвертов отправлено по разным адресам, Иван Осипович, конечно, не знал. Прикинул, однако, что сюжет рисунка выбран явно неподходяще для происшествий такого рода.
Несколько дней Терентьев носил милицейский ответ в дипломате. На очередном дежурстве показал «документ» Выдренкову.
— А что я, Осипыч, говорил, — усмехнулся анестезиолог. — Не искали и искать не будут. Таких, как ты, по нашей матушке России не один миллион наберется. Вот ножик твой, действительно жалко. Нужная вещь, а сталь получше скальпеля. Чем мы теперь лимон тоненько нарежем, опять же колбаску, если ее грамм двести на четверых…
Прошел май, наступило жаркое засушливое лето. Но среди массы забот в больнице и дома, то апрельское нашествие занозой тревожило душу Терентьева.
«Конечно, ничего кроме двух ножей у нас не пропало, и телевизор больше молчал, чем работал, — думал он. — Но при таких-то уликах милиция могла, обязана была что-то сделать».
В дом забрались подростки, это ясно. Наверное, нахулиганила ребятня из интерната или пригородного детдома. Отпечатки пальцев малы, обувь тоже небольшого размера, отрезанные манжеты брюк. Ножи мальчишек заинтересовали — факт, а вот дорогую краску, которую бомжи или алкоголики наверняка прихватили бы, оставили. Опять-таки пили не чай, а какао…
И потом. Разве не проще тем же следователям да криминалистам потратить несколько дней на розыск пацанов, чем десятки раз выезжать на хулиганство ли, кражи по окрестным деревням да садовым участкам? Непонятно, что это — бессилие властей или обыкновенное равнодушие, халатность? Органам, как и медицине, нужна профилактика. Врачи, к примеру, на тысячу флюорограмм выявят рак — большая удача. На сотни диспансерных женщин — пару опухолей, среди целой школы — несколько десятков детей с плохим зрением, слухом, нарушениями осанки, опять успех.
Протест нарастал. Иван Осипович решил действовать, философствование и бесконечные думы мало чем могли помочь делу. В августе долгожданный отпуск, тогда-то из Бекетова он сходит в детдом, интернат, займется, как называется в детективах, частным расследованием. Надо только из милиции все поскорее забрать. Без улик — обуви и шапки злоумышленников вряд ли удастся опознать. Он позвонил в райотдел, той женщине, следователю, Березовская ее фамилия, что зайдет за вещами.
— А мы вашего ничего не изымали, вещдоки уничтожили, — ответила она. — Кабинет и так весь забит, хранить негде.
— А банка, пробитая ножом?
— Ее тоже выкинула, да и консервы стали портиться. Вам акт дослать или на слово поверите?
Вот теперь искать стало действительно некого. Круг замкнулся.
… Поздней осенью, в ночное дежурство Ивана Осиповича вызвали в приемный покой. Скорая из района привезла подростка, с подозрением на острый аппендицит. На кушетке, прикрытый простыней, лежал худенький рыжеволосый мальчишка, с бледным от боли лицом. Едва коснувшись втянутого, твердо-напряженного живота (симптом Щеткина-Блюмберга оказался налицо), Терентьев отправил его в операционную.
Случай выдался не из простых: аппендикс Павла располагался не спереди, как обычно, — сзади кишечника. Там и произошел его прорыв, в брюшную полость излилось много гноя. Хирургам пришлось повозиться около двух часов, пока не убедились, что все сделано достаточно надежно.
После полудня, Иван Осипович зашел в палату осмотреть прооперированного. Мальчик спал. Врач с удовлетворением взглянул на белокожее веснущатое лицо, едва дотронувшись до руки, сосчитал пульс.
«Похоже, пойдет в порядке, без осложнений», — прикинул он. Рассеянным взглядом Терентьев скользнул по тумбочке, поправил сползшее одеяло. Внезапно за стаканом с водой и влажным марлевым бинтом, которым обтирали губы Павла, он увидел складной изящный нож красного цвета. Рука потянулась к нему. Еще не коснувшись «швейцарца», Иван Осипович интуитивно почувствовал, что это именно его нож. Осмотрел, все приметы налицо: сломана тоненькая пружинка у ножниц, нет двух средних зубцов у пилочки, уничтоженных шестилетним внуком, пытавшимся перепилить гвоздь, в узком коридорчике рукоятки отсутствует зубочистка.
Минуты две Терентьев вертел нож в руках. Смотрел то на мальчика, то на столь неожиданно найденную и дорогую сердцу вещицу. Приоткрыв дверь, медсестра позвала его к телефону. Хирург положил нож на место, туда подальше, за стакан. Сжав в кармане халата до боли в пальцах стальной овал стетоскопа, он вышел из палаты.