I.

Морг стоял рядом со старой баржей у самого края залива. Неподалеку, метрах в двухстах от него, за проржавевшей оградой находилось кладбище. И поскольку поселок рыбаков да бывших зеков назывался Половинкой, эти последние людские прибежища так и называли: Половинка-один и Половинка-два. Наверное, исходили из последовательности бытия, которая, как и в жизни, сохранялась: вначале покойный поступал в морг, а потом уж его, взрезанного и зашитого, отвозили на погост, предавая мерзлой неласковой земле.

Исторически кладбище здесь сложилось давно, еще с конца двадцатых, когда рядом с Половинкой создавались первые сталинские лагеря. А морг появился три года назад. Взамен старого, сгоревшего, что находился на территории больницы. Так начальство распорядилось, и опять же выгода — экономия на транспорте, с которым в этих местах всегда была напряга.

С баржей, где с приходом тепла обживались местные бомжи, морг соседствовал с весны до зимы. И причиной такого непостоянства стала его способность к передвижению — следствие фантазий бывшего мэра. Много об этом ходило слухов и пересудов, но с весны деревянный короб ставили на шесть прочных колес, к зиме «переобували» в широкие стальные полозья. Так приют мертвых и кочевал с места на место, отъезжая иной раз и за сотню километров от поселка.

Сегодня трупов не было. Николай Селезнев, санитар и сторож морга в одном лице, сидел у полыхавшей буржуйки и кривой секционной иглой прошивал худой валенок. Лицо его, смятое поздней выпивкой и еще не состоявшимся похмельем, чем-то напоминало тот валенок, что он держал в руках: желтоватое, в комьях седой спутанной бороды, клочьями поднимавшейся к вискам и сливающейся с выцветшим мехом, надвинутой почти по самые глаза ушанки.

В народе Николай имел сразу два прозвища: Селезень, понятно от фамилии, и Бегунок — давнее, еще с тех пор, когда он по молодости, на кураже совершил два неудачных лагерных побега. Второе прозвище провоцировало собутыльников: Бегунка чаще других посылали за водкой, и он, легкий, скорый на ногу, в полной мере отрабатывал эту кликуху.

Уже с неделю как в Половинку нагрянула зима. За первым, образовавшимся по краю берега тонким льдом, прошли два снегопада, а там накатили морозы. Морг переобули в полозья, и завтра с утра с помощью трактора или тяговых лошадей его хотели перегнать к больнице в центр поселка. Со дня на день ожидался обычный в этих местах большой снегопад, и тогда уж, как занесет дороги, никаким транспортом морг не вывезти и к нему не подъехать.

— Бегунок, а Бегунок, отворяй ворота!

Санитар узнал громкий напористый бас участкового Максима Андреева, начинавшего когда-то в Половинке молоденьким лейтенантом и дослужившегося до майора.

С досадой, отбросив в сторону недошитый валенок, Селезнев отодвинул тяжелый засов. Тело покойного, прикрытое сложенным вдвое шелковым покрывалом, покоилось на выцветшем брезенте видавших виды носилок.

— Прямо к столу, робяты, и несите, — засуетился санитар, ухватившись рукой за носилки. — Что за тело? — поинтересовался он. — Вчера в рыбхозе получка была, похоже, парень увлекся, не рассчитал силы…

— Огнестрельное, убийство, — процедил Андреев. — Два выстрела в окно, и порешили тезку твоего, Николая Владимировича Михеева. — Он откинул верх покрывала: — Узнаешь?

— Еще бы не узнать…, — обескураженный санитар тряпкой вытер кровь с носилок, отодвинул их в сторону. — Когда-то из одной миски баланду хлебали. Правда, потом Михей высоко взлетел. И кому он дорогу перешел?

— А вот этим мы и займемся. Слушай, отец, мой приказ. — Участковый раскрыл папку. — Вот направление на вскрытие, сегодня вечером, или завтра поутру подвезем судмедэксперта. А пока запирайся в морге, никому не открывай. Сам понимаешь, что за птицу доставили, головой за тело отвечаешь. Надо бы на всякий случай организовать охрану, но все на розыск брошены. Нет у меня людей, каждый человек на учете…

Едва смолк треск удаляющегося «УАЗа», Селезнев подошел к носилкам. Откинув зеленоватое покрывало, он с минуту вглядывался в изуродованную выстрелами грудь Михеева. Сейчас он не был похож на себя, но и среди сотен лиц санитар без труда опознал бы убитого, по длинному рассекающему шраму, тянущемуся от левого виска через середину щеки к углу рта.

— Доигрался, тезка, — вслух жестко произнес он. — Помяну-ка, ох, грешную душу твою. Да и время к обеду подошло…

Махом осушив стакан спирта, подкрашенного в аптеке зеленкой, дабы уберечь казенный дефицит от желающих выпить, он закусил салом, похрустывающей на зубах печеной картошкой. А как почувствовал под ложечкой разливающуюся теплоту, мыслями вернулся в прошлое.

Савельев вспомнил, что когда началась его вторая отсидка в лагере строгого режима, находившегося в двухстах километрах севернее Половинки, туда этапом пригнали и Михеева. Тот, только возведенный в ранг «вора в законе» ленинградской братвой, фактически не работал, на лесоповале числился кашеваром. В один из лютых дней, когда морозы доходили до сорока и сосновый молодняк со звуком, похожим на выстрелы, ломался от малейшего прикосновения, кашевар обделил горячим супом чем-то не угодившего ему паренька из-под Тамбова.

Мгновение спустя, тот черенком острозаточенной, как бритва, алюминиевой ложки распорол Михееву лицо от виска до подбородка. С неделю раненый отлеживался в санчасти, потом обоих убрали из лагеря. А как началась перестройка, Михеев неожиданно объявился в Половинке. Из бывшего зека-рецидивиста он превратился в самого богатого человека на побережье, возглавив золотоискательскую артель «Фарт», акции которой закупили на корню питерские дружбаны. Захиревшее производство уже через год поднялось на ноги. Теперь Михеев разъезжал на «Джипе» с двумя охранниками, но чаще пропадал в Москве. И вот такая смерть…

II.

После ухода участкового захмелевший санитар потянулся к потрепанной книге «Русские народные сказки», невесть откуда, оказавшейся в морге. Его хватило лишь на страницу истории о хитрой лисе и волке-рыбаке, оставившим по глупости в проруби свой хвост. Устав впотьмах от чтения, со слезящимися глазами, подкинув в печь пару поленьев, он предался воспоминаниям. Санитар наяву ощутил вкус той лагерной баланды, что когда-то разливал ему расстрелянный Михеев. Разморенный спиртом и едой, он задремал, как тут его разбудил условный стук в дверь.

«Похоже, медэксперта из Магадана подвезли, — мелькнула мысль у Савельева. — Скорее всего, ментовским вертолетом, что летает туда-сюда, как книжный ковер-самолет… Ох, как не хочется взрезать к ночи и с запойной башкой мертвое тело…»

Настойчивый стук повторился. Вслед за ним он услышал знакомый прокуренный басок Таньки Белошеевой:

— Открывай, Бегунок, аль выпимши с утряка, не слышишь, что ли? Я тут с прибылью и закусью. На дворе пурга занялась, вот и скоротаем время.

Белошеева, острая на язык девка, из бывших зечек, прозванная в народе Бесконвойной, еще недавно работала вместе с Николаем в этом же морге. Но после очередного запоя, когда чуть не сожгла избушку, была изгнана и теперь бомжевала, часто на правах боевой подруги навещая бывшего начальника.

Обрадовавшись появлению Таньки, Савельев подошел к двери, в полутьме шаря руками по щербатым сучковатым доскам. Едва прихваченная наледью дверь натужно открылась, как санитар, получив прямой удар в лицо, был сбит стремительно проведенной подсечкой. Лежа на полу, сглатывая солоноватую кровь, хлеставшую из разбитого носа, Селезнев разглядел силуэты трех неизвестных — одного высокого, двух пониже ростом, одетых в добротные овчинные полушубки, и Белошееву, уже протянувшую к буржуйке озябшие руки.

— Продажная сука, курва, ментовка, — возмущенно выкрикивал он первые, пришедшие в голову ругательства. — Халява, падаль!

— Заткнись, Бегунок! — сильные удары ногами, обутыми в тяжелые кожаные унты, прервали поток его ругательств. — Молчи, паскуда, покуда жив. В морге ишачишь, в морге и помрешь, — пригрозили ему.

Вскоре связанный, с кляпом во рту, задыхающийся Савельев услышал шум мотора. Деревянный остов сильно качнуло, со стола полетели на пол стаканы и початая бутылка спирта. Он с сожалением подумал о растекающейся по полу жидкости, как тут морг подбросило вверх, и послышался раздирающий скрежет полозьев о лед, постепенно сменившийся относительно спокойным ровным движением.

«Трактором зацепили, — отрешенно подумал Савельев. — Теперь уж все равно, куда повезут. Раз сразу не пришили, может и обойдется…»

Четырьмя часами спустя, вертолет с судмедэкспертом и прокурором-криминалистом из Магадана сквозь пургу, ветер и туман пробился к Половинке. Но когда прибывшие и встретивший их Андреев, пересев на армейский бронетранспортер, подъехали к заливу, их взору предстала лишь полузанесенная снегом старая баржа. Морг исчез, словно его не существовало или сдуло лютым северо-восточным ветром с материка. Лишь широкая колея да черноватые пятна солярки на запорошенном льду указывали, что строение увезли в неизвестном направлении.

— Дела-а-а, — протянул участковый, для порядка засняв обстановку с месяц назад полученным из области корейским цифровым фотоаппаратом. — Может, его к больнице отогнали? — предположил он, включив рацию.

Связь, однако, наладить не удалось. Как часто бывает с нашей спецтехникой, у рации, как назло, сели батареи. А когда бронетранспортер подъехал к больнице, там морга тоже не оказалось. Вскоре, выяснив, что местные трактора на месте и никуда не отъезжали, Андреев связался с областным УВД.

— Об убийстве Михеева уже доложено в Москву, — сообщил дежурный. — Пока из-за погоды задерживается самолет со спецгруппой и заместителем министра. Так что действуй, Максим, своими силами. Благо вертолет у тебя есть, криминалист опытный и пилоты надежные, из ветеранов. Как ветер стихнет, прошарьте все побережье и окрестные поселки. Периодически выходи на связь…

Послышался сухой щелчок, протяжные гудки, и майор Андреев остался один на один со своими проблемами.

… Ослабевший после выпитого и жестокого избиения санитар, камнем, брошенным на дно, провалился в тяжелый беспокойный сон. Затылок, словно налитый чугуном, распирала боль, он просыпался и засыпал вновь, всхрапывая и задыхаясь от спекшейся в носу крови. Какое-то время казалось, что он едет на печке вместе с Емелей-дурачком, тем самым, о котором рассказывалось в его единственной книге. Они пьют водку, веселятся, Емеля играет на гармони, а ему зачем-то связал руки жестким кожаным ремешком. Он просит Емелю развязать его, ослабить узлы, ругает матом, лагерными словами, но тот прикидывается, что не слышит и, оголившись, то и дело соскакивает с печки, совершая вокруг нее безобразный танец.

Сквозь полудрему он слышал, как в углу у окна, на затертой до дыр медвежьей шкуре, бандиты по очереди трахали Таньку. Та сопротивлялась, больше для виду, смеялась, что-то болтала, жалуясь на сквозняк из форточки и недостаток спиртного. В какой-то миг он ощутил накативший жар в паху и острый приступ желания. Затем оно так же быстро угасло, как затухает плохо зажженная свеча, сменившись воспоминаниями об охоте на медведя. Того самого черного исполина, уложенного только с пятого выстрела, на драной шкуре которого сейчас возлежала пьяная Белошеева.

Видения и странный сон с Емелей, тоже присоединившимся к оргии, перемежаемые то сладострастными стонами, то гневными выкриками Таньки, тянулись бесконечно долго. И вдруг — разом пропали. Сквозь завыванье ветра, хлопанье неплотно закрытых ставень, Савельев услышал натужный рев мотора. Морг раскачивало, швыряло то вверх, то вниз, будто баржу на море, когда его в переполненном зеками трюме везли с Большой земли на Сахалин…

III.

Лежа на дрожащем полу, санитар огляделся, пошевелил пальцами крепко связанных отекших рук. Взор с потолка переместился к просветлевшему окну, через стекло которого пробивался поздний рассвет.

«Похоже, всю ночь ехали, — прикинул он, — километров за сто, пожалуй, отмахали. И, если судить по тряской дороге, все дальше уходим в сопки». Там стеной еловые леса, куда зимой в поисках добычи забредают лишь одинокие охотники, да летом, хоронясь от властей, промышляют рисковые золотодобытчики. Два лагеря, построенных еще в тридцатых для политзаключенных по 58-й, огни которых когда-то волчьими глазами тревожно светили в глухой тайге, уж лет двадцать, как ликвидировали за ненадобностью. Тогда же завалили деревьями и камнем глубокую шахту, в которой оказалось слишком мало угля. Помнится, он тоже был среди тех последних зеков, что валили лес вокруг шахты. А раз нет угля, к чему заключенные, — решили наверху в Москве…

Один из троицы, высокий усатый мужик, по-видимому старший, подошел к Савельеву. Носок унты кувалдой уперся в бок санитара.

— Хватит дрыхнуть, старый, и для тебя есть работа. Так что просыпайся, трезвей. Взрежешь Михея, достанешь из груди заряд. А как бабки получишь, вали на все четыре стороны. Нам лишней крови не надо, и подругу с собой захватишь. Лыжи и продукты дадим…

— У, курва, — разомкнув спекшиеся губы, прохрипел Савельев. — Уж лучше убейте сразу, а с ней пути-дороженьки разошлись навсегда. Как в море баржи с зеками, — для пущей убедительности добавил он.

— Это уж твое дело, Бегунок. Хотя, думаю, пара бутылок вновь вас сделает корешами. — Невысокий бритоголовый качок вылил ему на лицо ушат ледяной воды. — Вот тебе туалет, давай освобожу руки и берись за работу.

Его развязали, напоили крепким, как чифир, чаем. Савельев достал из слесарного ящика инструменты, помедлив, подошел к столу, на котором лежал Михеев. Сдернув покрывало с убитого, примерившись, он ржавым, но отменно заточенным реберным ножом резким движением рассек кожу на груди. Под кожей, размозжив ребра, зияли огнестрельные раны, но крови почти не было. Мешал лишь толстый слой желтоватого жира. Привычно убирая его в сторону, санитар ворчал, думая про себя: «Ишь, разъелся Михей на золотишке да халявных харчах. Ведь вместе в зоне сидели, и хоть бы раз подкинул на бутылку. Что ж, псу и собачья смерть…»

Неожиданно его пальцы уперлись во что-то острое, разрезанную перчатку залила кровь.

— Что ж не сказали, что стреляли через окно! — зажимая руку, выкрикнул Савельев. — Вот они стекла, осколками в ранах-то торчат! Знал бы обошел, поостерегся.

— Кончай ныть, Бегунок, аль крови не видал? Меняй перчатку и продолжай, — приказали ему.

Обернув раненый палец обрывком старого халата, Савельев тем же ножом с хрустом вскрыл грудную клетку. Вычерпав не менее двух литров крови, скопившейся у размозженных сердца и легких, он обнаружил заряд — две тяжелые свинцовые пули, с разорванным в клочья пластмассовым контейнером.

— Что и следовало ожидать. — Старший, подождав, пока санитар отмыл пули, смахнул их в полиэтиленовый пакет. Затем он протянул ему сложенный в несколько слоев бинт. — Промокни его, для сравнения нужен образец крови Михея.

— Калашей выделили целых три ствола, шеф, а киллер избрал шестнадцатый охотничий калибр, — перебив начальство, удивленно вмешался бандит, стоявший за спиной санитара.

— Тут, как в футболе, важен результат, Гоша. Хозяин барин, а привычка вторая натура. Наше дело — заряд, вещественные следы и кровь в Москву переправить. Там разберутся, что к чему. Но согласен, с такими пулями только на кабанов да лосей ходить.

— Разве сам Михей не был крупным зверем, начальник? — услужливо подал голос Савельев. — Что в лагерях, что на свободе всю жизнь в «авторитетах» проходил.

— Поговори еще, — оборвали его. — Дело сделал, давай-ка на улицу. Проссысь, старый, и трогаем в обратный путь.

IV.

Зажимая раненую руку, из которой продолжала сочиться кровь, санитар вышел из морга. Зачерпнув здоровой ладонью, чистый свежевыпавший снег и протерев лицо, огляделся вокруг. Метель стихла. Из-за сопок с сосняком, сквозь клочья разлетевшихся облаков, пробивались лучи холодного сизого солнца.

«Далековато заехали, — прикинул санитар, ослабив ремень великоватых ватных брюк. — Тут нас вряд ли найдут, разве что с неба засечь могут…»

Помочившись, он с облегчением обернулся, как вдруг за белыми торосами разглядел широкий проем, полузаваленный припорошенными снегом деревьями. По обе стороны от него, там и сям беспорядочно клонились к земле одинокие черные столбы с обрывками колючей проволоки. Савельев без труда сразу узнал самый дальний по всей округе, бывший строгорежимный лагерь, из которого когда-то пытался бежать.

«Зона, зона и есть, — отрешенно подумал он. — Она, как сорняк в огороде: вырываешь, выдираешь, казалось бы, все, нет его, а он затаился, притих и по новой прорастает. Вот и встретились, теперь уж в последний раз. И, как Михееву, никуда мне отсюда не уйти, назад пути не будет».

Старый опытный зек словно в воду глядел. Минутой спустя, он вместе с двумя бандитами и Танькой уже нес на носилках убитого Михеева к заброшенной шахте. Так с носилками его и сбросили вниз, наспех прикрыв зияющее отверстие густым лапчатым ельником.

— А теперь, Бегунок, и ты давай руки. — Бычковатый качок крепко перехватил его запястья жесткой веревкой. Другую, поспешно обмотав вокруг ног, привязал к торчащему бревну. — Посторожи тут Михея и выпей на прощание.

Он сунул в рот санитара горлышко бутылки со спиртом. Уже поняв, что вот так его тут и оставят, Савельев судорожно сделал несколько больших глотков. Лишь задохнувшись от нехватки воздуха, ощутив накатившую теплоту с тянущей резью в желудке, он разжал схваченные морозом, примерзающие к стеклу губы.

Буквально в то же мгновенье из-за сопок показался вертолет. По плавной дуге он начал снижение, но еще до этого бандиты, облив бензином морг, подожгли его. Высокий столб пламени, раздуваемый стелющимся низовым ветром, рвался к небу. Наблюдая за белой, замаскированной под цвет пространства, увеличивающейся на глазах «стрекозой», прилетевшей за ними, бандиты проморгали, как Танька ринулась к связанному Савельеву. Припрятанным секционным ножом, тем же, которым тот вскрывал Михеева, она полоснула по бечевке, стягивающей ноги, успела перерезать и путы на руках.

— Бежим, Таняха-а-а! — Освобожденный Савельев, выхватив у нее нож, яростно потряс им над головой. Схватив раненой рукой женщину за потную ладонь, он, возбужденный происходящим и спиртом, адреналином, рванувшимся в кровь, устремился к зияющему пролому.

Словно оправдывая резвое прозвище, в несколько сильных рывков Бегунок, таща за собой и свою спасительницу, одолел по рыхлому снегу пространство в несколько десятков метров до зева шахты. В реве моторов садящегося вертолета он не слышал треска автоматных очередей, но вдруг почувствовал, что тело Татьяны странно обмякло. Инстинктивно выпустив ее ослабевшую руку, Бегунок увидел прямо перед собой увеличивающуюся на глазах черную дыру в никуда и без колебаний шагнул в нее.

Несколькими часами спустя, два армейских вертолета сквозь пургу и непогоду пробились к брошенному зековскому лагерю. Еще с высоты взорам открылась впечатляющая картина: на необозримом белом пространстве, уходящем к горизонту, черным пятном выделялся полусгоревший остов морга с устремленными вверх обугленными бревнами, рядом находился изуродованный «Кировец», с тянущимся из кабины голубоватым, пахнущим гарью, дымком.

Из-за пожара и взрыва трактора никаких особых следов опергруппе обнаружить не удалось.

— Вот и не стало морга на колесах, считайте, единственного по всей матушке-России. — Участковый Андреев той же цифровой фотокамерой сделал около десятка снимков. — И Бегунок с Михеевым куда-то пропали, — добавил он в раздумье после того, как они с криминалистом осмотрели все, что осталось от сгоревшей избушки на полозьях.

— Морг, он морг и есть, — заметил коренастый, с ежиком темных густых волос судмедэксперт Владимир Андросов из Магадана. — Ведь если это слово о четырех всего буквах прочесть наоборот, что получится — гром! То-то и оно… Миром иногда правят символы, — философски добавил он, в душе радуясь, что ожидаемых трупов не оказалось.

Но вопреки его надеждам, вскоре, метрах в тридцати от входа в шахту, обнаружился полузанесенный снегом, окровавленный труп женщины. Его погрузили в вертолет, и впоследствии Андросов насчитал в различных местах тела, опознанной участковым Белошеевой, пятнадцать пулевых отверстий, оставшихся после выстрелов короткими очередями из двух автоматов Калашникова.