— Как же люди будут их читать, если их нигде не продают?
— Возможно, вы и правы. Но это забота издателей, а я не собираюсь вливаться в их ряды. Так что меня это не касается.
Адель сидит на пуфике в обувном магазине. На правой ноге у нее — нечто голубого цвета, напоминающее сапог на высоком каблуке и усыпанное блестками. Она во власти сомнений.
— Как думаешь, взять или не стоит? Если бы я жила здесь, я бы не раздумывала. Но вот в Париже…
— Конечно, бери, иначе так и не узнаешь. В крайнем случае, если решишь, что для Парижа они не годятся, смотаемся разок в Лондон.
Адель неважно себя чувствует, но поездкой довольна. Впрочем, едва обратный поезд трогается с места, ее начинают одолевать беспокойные мысли о работе. Она требует у меня читалку: завтра у нее обед с одним критиком, и надо успеть проглядеть текст книги. Но ей не читается. Включенная читалка так и лежит у нее на коленях, а она молча смотрит в непроглядную тьму тоннеля.
Должно быть, я где-то серьезно напортачил, потому что, не успел я войти к себе в кабинет, таща в каждой руке по тяжеленному пакету с привезенными из Лондона книгами, на меня скопом накинулись Эмманюэль, Сабина и Менье. На лицах — выражение паники. Я опускаю пакеты на пол и одариваю их широкой улыбкой.
— Что на тебя нашло? — спрашивает Менье.
— В каком смысле? Ты о чем? Я только что из Лондона…
— Только не говори, что ничего не помнишь! Жинетт Перро в ярости. Она чувствует себя оскорбленной, преданной, униженной — и она в своем праве! Она уже заявила, что забирает у нас свой текст. И мне нечего ей возразить.
— Погоди-ка. Что там не так с ее текстом?
— А это у тебя надо спросить. Это ты его «редактировал»!
— Вообще-то отчасти это моя вина, — вмешивается Эмманюэль. — Я, как всегда, зашивалась и не посмотрела правку. Просто убедилась, что текст вычитан, и вычитан вами, а я вам доверяю, поскольку, кто бы что ни говорил, вы прекрасный корректор, хотя на этот раз, должна признать, вы несколько перегнули палку…
— Я уже точно не помню. Я исправил орфографические ошибки — «корову» через «а» и прочие прелести, но больше вроде бы ничего не трогал.
— А с какой стати ты, например, изменил имя главной героини?
— Это ты про «Лизетту»? Да так людей вообще не называют! «Симона» звучит гораздо лучше! На что тут обижаться?
— А почему ты вычеркнул сцену в саду, сразу после ссоры?
— Она была лишней и написана из рук вон плохо. Ты сам-то это читал?
— Позволь тебе напомнить, что мы приняли этот текст и взяли на себя обязательство издать его в виде книги — но не в виде «другой книги». Почему ты изменил цвет платья героини? Почему оно из зеленого ни с того ни с сего стало фиолетовым? В чем дело? Раньше ты никогда не корежил авторские тексты! У тебя что, совсем крышу снесло?
— Зеленое платье выглядело пошло.
— И ладно бы еще ты только убрал пару сцен. Но ты ведь и новые добавил! Своей собственной рукой, красным карандашом, внес в рукопись одной из наших писательниц слова, которых она не писала! И какие слова! Ты выставил ее идиоткой! «И тогда Симона, не в силах больше терпеть, решила, что должна заполучить его сейчас же, и протянула руку к ширинке директора, который покраснел, понимая, что не может скрыть эрекцию, внезапно открывшуюся перед всей учительской». И это в романе Жинетт Перро! Или вот еще: «Вашу мать! — вскричала девушка из приличной семьи. — Пропадите вы пропадом, деревня немытая, а я уеду в город, куплю себе роскошное платье и буду соблазнять женщин дурного поведения в черных смокингах!» И это в почвенном романе!
— Неужели я и в самом деле добавил этот фрагмент? Не могу сказать, что он написан блестяще.
И тут я наконец вспомнил тот дождливый день в районной библиотеке. Свой промокший пиджак на спинке стула. И тот миг, когда, устав вылавливать ошибки, я в гаснущем свете дня прикрыл глаза и вдруг подумал: а что станется с текстами, если каждый, проникнув в читалку, сможет вытворять в них что угодно, например заменить прустовские мадлены на сухие крекеры, надушить своими любимыми духами женщину в красном, стянуть юбку с Полины Реаж, подсыпать соленых шуток в романы Бернаноса, добавить в целомудренный сюжет пикантных подробностей, переписать пару-тройку фраз, переименовать мадам Бовари из Эммы в Адель, чтобы сделать приятное жене… Я был уверен, что стер все свои поправки, — как выяснилось, я только собирался их стереть, но потом забыл. Пожалуй, я чересчур прогрессивен. Я обгоняю свое время и живу завтрашним днем. Я просто обречен на непонимание. Поэтому самое разумное в моем положении — попросить прощения, смиренно признав свою ошибку.